Скажите, вы любите осень? Пронзительную торопливость освистанных ветром улиц? Трогательную неловкость полунагих деревьев, скидывающих листья чуточку торопливо? Осенний рожок стеклянный крыш табуны скликает. Скоро он разобьется. Настанет ноябрь, и люди будут чаще смотреть под ноги, и реже смотреть на небо...
И все-таки, и все-таки...
Радужная брюнетка спала, волосы ее снова светились неярким нимбом, только временами по нему прокатывалась волна побежалости, но все было уже позади, мы вырвались, мы вернулись.
К Савкину вызвали профессора Гешефт-Карасикова с его знаменитой живодкой и теперь народный умелец с энтузиазмом лечился. На пару с профессором, разумеется.
Хорошо, все-таки, когда где-то есть Феникс, у которого твое сердце.
Я чувствовал себя вполне сносно. Разве что на душе осталось какое-то грязное пятно, но с этим уже ничего было поделать нельзя. Разве что смыть чем-нибудь забористым. И я отправился в трактир "Всеядион" смывать пятно с души, знакомиться с местной богемой и договариваться насчет межвероятностной навигации.
Прямо над деревянной, окованной железными полосами дверью "Всеядиона" висела скрижаль. Я сразу понял, что это скрижаль, потому что ничем иным эта штука быть не могла. При моем приближении на скрижали запылали огненные письмена:
"Жизнь устроена так мудро и хитро,
Что сравнения приходят мне невольно:
Лом, конечно, - это не перо,
Но и ломом можно сделать больно".
- Еще как! - согласился я со скрижалью. - А что еще ты имеешь мне сообщить?
Письмена поморгали задумчиво и погасли. Немного погодя скрижаль зашипела и вспыхнула синеватым пламенем. На этот раз надпись гласила:
"Как жаль, что в итоге конечном
Никто и не вспомнит о нас,
Поскольку огонь будет вечным,
Покуда не кончится газ".
- Ну и что из этого следует, - спросил я у скрижали. Та смущенно замигала, потемнела на мгновение и полыхнув слепящим сварочным огнем потребовала:
"В кромешном шуме и гаме
Услышим перед концом:
"Раз будущее за вами,
Так встаньте к нему лицом!".
Решив, что для первого раза мудрости с меня достаточно, скрижаль дружелюбно подмигнула и погасла. А может быть, это просто что-то кончилось. Если не газ, то электричество. Цели своей скрижаль, однако, достигла. Я был заинтригован. Более того, меня торкнуло, я ощутил предвкушение, и от этого у меня холодно и весело защемило под ложечкой. Я понял, что "Всеядион", который я легкомысленно считал заурядным провинциальным окололитературным кабаком, на самом деле - храм. А в храме надо уметь себя вести, как, впрочем, и в кабаке. Решительно, но без панибратства, я толкнул дверь и вступил под опертые на интегрально изогнутые нервюры своды "Всеядиона".
В зале горел неяркий свет. У деревянной стойки стоял плотный человек в костюме-тройке и котелке. Человек был похож на дореволюционного сыщика из Скотланд-Ярда, но при этом очень русского сыщика. И еще на молодого Высоцкого. Перед человеком стояла граненая стопка водки, накрытая краюшкой черного хлеба.
"Кто-то умер", - подумал я и хотел было уйти, но человек повернул ко мне крепкое усатое лицо и кивнул, словно старому знакомому. Потом аккуратно снял хлеб со стопки, одним духом выпил ее и занюхал корочкой. После чего извлек неведомо откуда початую бутылку водки, всклень, не расплескав ни капли, наполнил стопку и бережно вернул на место надкусанную краюшку.
- Вот так, - констатировал он. - Ритуалы следует соблюдать с всевозможной приятностью и пользой для организма.
- Соболезную, - сказал я подходя к стойке и неодобрительно добавил: - И все-таки, как я понял, эта стопка предназначалась покойнику, а вы, сударь, на такового совершенно не похожи.
Человек удивленно посмотрел на меня. Потом рассмеялся, показывая крупные зубы, закурил явскую "Яву" и похлопал меня по плечу.
- Мне можно, - продолжая смеяться сказал он. - Эта рюмка для меня и предназначена. И я никогда не забываю ее наполнить заново.
- Вы что, умерли? - спросил я, удивляясь, что веду этот абсурдный разговор всерьез. Почему-то факт возможной смерти собеседника меня нисколько не смущал.
- Разве бывают мертвые поэты? - снова засмеялся мой собеседник. - Запомните, сударь, мертвых поэтов не бывает. Поэты бывают только живые и очень живые. Все остальное - подделка! Впрочем, я не представился. Слава Бетонов.
Над стойкой сама собой образовалась очередная скрижаль, впрочем, возможно это была та же самая скрижаль, что и над входом. Обычное дело, бродячая скрижаль, подумаешь, экая невидаль! На скрижали обозначилось:
"Не надо криков и стонов,
И нервным лучше уйти,
Выходит Слава Бетонов,
Выходит, желая войти!"
- Артемий, - смущенно отрекомендовался я и добавил с некоторой гордостью: - Человек, отвергнутый реальностью.
- Вы на себя наговариваете, - деликатно возразил Бетонов. - Как это "отвергнутый реальностью", вы же здесь, не правда ли?
- А разве все это реально? - удивился я. - В реальности так не бывает, в реальности все гораздо... скучнее.
- Кому нужна скучная реальность, - резонно заметил Слава. - Кто захочет в ней жить? Вот вы же не захотели, правда? А если в ней никто не живет, то какая же она, к чертям собачьим, реальность? Так, слякоть одна. Так что не прибедняйтесь, пожалуйста, и имейте в виду, "Всеядион" не терпит нытиков. Впрочем, вы, наверное, к нам по делу, потому что, как я вижу, вы если и поэт, то пока латентный. Вообще не поэт сюда бы не вошел, а истинный поэт, войдя, не стал бы задавать пустых вопросов, а немедленно потребовал бы что-нибудь выпить, обещая расплатиться стихами.
- По делу, - согласился я, жалея, что прямо с порога не потребовал выпить. Глядишь и за своего бы приняли. Но взглянув на Бетонова, понял, что выпить бы, безусловно дали, но свою принадлежность к поэтам пришлось бы доказывать на деле, то есть, читать стихи. Не то чтобы мне нечего было прочитать, но от природы я человек стеснительный, а настоящий поэт стесняться не должен ничего, а прежде всего - себя. Так что, правильно меня охарактеризовали - латентный поэт. То есть, непроявившийся.
- И какое же у вас дело и к кому? - спросил Бетонов.
- К Тиберию Закадушному, - ответил я. - И не как к поэту, а как к межмирно известному специалисту по виртуальной навигации.
- Это одно и то же, - махнул рукой поэт. - Тиберий обещал скоро быть. Так что, располагайтесь, осмотритесь, выпейте рюмку-другую. Короче говоря - проникнитесь. А то никакого разговора с Тиберием не получится.
И я стал проникаться.
Для начала я осмотрелся.
Меж стрельчатых окон висели чьи-то портреты. Написанные на темных от времени досках, они изображали каких-то типов хиппового вида. Типы вовсю предавались радостям жизни, то есть, ели, пили и любили. На заднем плане имелись и другие персонажи. Эти стояли горделиво и сумрачно, профессионально опершись на разнообразные орудия убийства, вид у них был воистину героический. Однако, несмотря на явную грозность, герои терпеливо ожидали пока персонажи первого плана обратят на них внимание. Странные, однако, были картины.
- Что это? - спросил я у Бетонова. - То есть, кто?
- Ясное дело, поэты, - ответил Слава.
- А те, которые на заднем плане?
- А, это... пардон, герои, - пренебрежительно сообщил мой собеседник. - Неувековеченные герои. Ты ведь знаешь, герой может геройствовать хоть до посинения, но без пропуска в вечность он обречен на безвестность. А пропуск недействителен без подписи поэта. Так что, герои ждут, пока поэты милостиво обратят на них свое внимание.
Признаться, до сих пор я был несколько иного мнения о взаимоотношениях поэтов и героев, но поразмыслив, пришел к выводу, что в этом что-то есть.
- А ты не преувеличиваешь? - спросил я на всякий случай.
- Скорее, преуменьшаю, - ответил Бетонов. - Вообще-то, поэты довольно безответственные субъекты. Не все, конечно, но некоторые. Иной раз сгоряча таких подонков в вечность затаскивают, что потом история просто не знает, что с ними делать.
Я мысленно посочувствовал истории, нацедил себе кружку пива из латунного крана, торчащего над стойкой, и стал проникаться дальше. Закадушный, похоже, задерживался, поэтому я осторожно спросил у Бетонова:
- А Тиберий точно будет?
- Будет, будет, - успокоил меня Слава. - Наверное, он по музам пошел, есть у поэтов такая манера, ходить по музам. Придет, куда он денется, да еще и муз с собой приведет. А то у нас нынче с музами некоторый напряг, чуть какая оперится, сразу в столицу уезжает. Говорит, там перспективы больше и вообще, замуж можно выйти. А если муза захотела выйти замуж, то она уже и не муза вовсе, а просто женщина.
- А разве есть разница? - удивился я.
- А как же? - сказал Бетонов. - Не каждая женщина муза, но все музы - женщины. Закон природы. Существуют, естественно, исключения-извращения, но только не здесь. У нас во "Всеядионе" частенько прехорошенькие музы бывают, вон шест, видишь?
Посредине обширного зала, в центре подиума торчал никелированный шест. С шестом явно работали, потому что кое-где сквозь никель тускло просвечивало меднение.
- У вас что, музы стриптиз танцуют? - восхитился я. - Вот здорово! Никогда не видел стриптиза в исполнении музы.
- Отнюдь! - отрезал Бетонов. - Это поэты под влиянием муз устраивают стриптиз. - А музы сидят себе в сторонке и смотрят. Когда поэт под музой, сам черт ему не брат.
Нарисованное воображением зрелище раздевающихся поэтов меня как-то не вдохновляло. Я уж было собрался уйти, но тут дверь отворилась и в помещении появился некто.
Был Коренастов чем-то похож на Державина в пору зрелого расцвета. По правде говоря, я никогда не видел портретов придворного поэта, но именно такая ассоциация у меня возникла при виде Сергея. В Коренастове присутствовало нечто одическое, то есть величественное и неуклюжее одновременно. Впрочем, судя по всему, и насчет дворовых девок поэт был не дурак, да и приложить кого надо эпиграммой мог запросто. И не только эпиграммой.
Запоздало вспыхнувшая скрижаль, выполняющая во "Всеядионе" роль не то дворецкого, не то гида, сообщила:
"Я отбрасываю вашу
Чашу с истиной в вине!
Я хочу иную чашу,
Где страдание на дне...
... - О, Наташа, дай ту чашу,
Со страданием, мой друг!"
Видимо, скрижаль была запрограммирована на всяческую пропаганду творчества отцов-учредителей клуба "Всеядион".
- Звуковое сопровождение отсутствует, - констатировал Коренастов, ловко ухватил потерявшую бдительность скрижаль за свисающий хвостик и сдернул вниз, словно кошку с забора.
После чего воткнул в нее кабель от карманной клавиатуры и принялся за дело.
Скрижаль зашипела, потом коротко мявкнула и с чувством продекламировала бочковым голосом:
"Останемся в сих кущах,
Полюбим этот дом,
Где грезы о грядущем
Есть память о былом".
- Вот теперь работает, - довольно сказал Коренастов. - Так какое у вас дело к "Всеядиону", милостивый государь?
Я начал было рассказывать о своих проблемах, но выяснив, что беды мои носят совсем непоэтический характер, Сергей потерял к ним интерес и предложил выпить.
В это время откуда-то донеслось приглушенное треньканье. Кто-то пока невидимый пробовал музыкальный инструмент, только вот какой это был инструмент, я по звуку определить не смог. В перевитом струями табачного дыма воздухе трактира раздавались то гнусавая скороговорка банджо, мгновенно сменяющаяся лютневыми арпеджио, то вибрирующие от сдерживаемого напряжения блюзовые аккорды. А то и вовсе что-то дремучее, здорово смахивающее на аккомпанемент к горловому пению. Наконец неведомому музыканту надоело забавляться, и он проявился, оказавшись некрупным человеком, стоящим в столбе странного серебристого света. Человек нахохлился над предметом, похожим на все струнные инструменты сразу, и тихонько запел:
"По морю, да посуху,
По тропинке ломаной,
Побреду паломником
С суковатым посохом,
Сквозь моря и сквозь пески,
Сквозь медовый зной,
Убегая от тоски,
Что бежит за мной.
И на дальних берегах,
(Много ль проку в них?)
Поклонюсь чужим богам,
Не сыскав своих.
Буду пьян чужим вином,
И, хоть путь тяжел,
Я в дороги выйду вновь
С мудростью чужой.
Появлюсь перед тобой
Так, как будто бы
У обочины столбом
Закрутилась пыль.
Не узнаешь, стар и нищ,
В белом голова,
А узнаешь - так смолчишь,
Чтоб не узнавать.
И тогда, ведь мне идти
По ветру легко,
Я рассыплюсь по пути
Золотым песком...
Навсегда с дорогой слит,
Лягу, не таясь,
Видишь - искорки в пыли?
Помни - это я".
- Это еще кто? - спросил я у всеядионцев.
- А, это... - немного помедлив, ответил Коренастов. - Это Омар Спупендайк. Он, видите ли, прохожий поэт, то есть, здесь не живет, а так, заходит по дороге. Где он бродит, толком никто не знает, но очень возможно, что однажды войдет в вечность и даже вернется оттуда, потому что он всегда возвращается, такой уж у него талант. А вот Скрижаль его почему-то не отражает. И вот ведь что интересно - пробовали записывать, но ни в одном из известных мне форматов его песни не сохраняются, система виснет. Странный он, честное слово, но что-то все-таки в нем есть. Возможно, он виртуаль, но точно этого никто не знает. Да и неважно это.
Омар Спупендайк закинул свой удивительный инструмент за плечи, вышел из обозначенного серебристым светом круга, закурил, обозначив себя в темноте маленькой огненной гвоздичкой и пропал, махнув на прощание рукой.
- Ушел, - сказал Коренастов. - Ну, ничего, когда-нибудь вернется. А вот, наконец, и Тиберий!
Почуяв главу Всеядиона, Скрижаль встрепенулась, зарумянилась во всю немалую диагональ и торжественно загрохотала-заполыхала:
"Зачем калмыкам и зырянам
Нести мне свой любимый труд?
Многоязычным караваном
Пускай они ко мне идут!"
Тиберий с удовольствием слушал свое произведение, походя при этом на задумавшегося царя обезьян. Огненные письмена багрово скользили по его мудрому челу. Мне, как дилетанту, не совсем было понятно, зачем Тиберий призывает к себе малые народы, но Скрижаль скоро прояснила этот вопрос.
"Иди ко мне на тренировку,
На пальпировку и массаж,
Души лохматую веревку
Я размотаю напоказ".
Я сделал робкое движение в сторону местного мэтра, но он поднял палец, приглашая дослушать, и я продолжал внимать героическому басу Скрижали:
"Я отпускаю всем с балкона
Стихов, что стаю голубей,
Орлов срываю с небосклона
Для развлечения детей!"
Скрижаль закончила и замерла, наверное, в ожидании аплодисментов. Досадуя на себя за невежливость, я пару раз хлопнул в ладоши и повернулся к покровителю малых народов и грозе орлов Тиберию. Видимо, мэтру мой энтузиазм показался недостаточным, потому что кивнул он мне довольно сухо.
- Меня зовут Артемий. Я, вообще-то по делу, - отрекомендовался я. - Меня мастер Савкин прислал за навигацией для воровского локатора. Меня, видите ли, родимая реальность не принимает.
- Савкин? - задумчиво протянул Тиберий. - А понимаешь ли ты, Артемий, насколько это непростая штука, виртуальная навигация?
- Понимаю, - обреченно ответил я.
- Нет, голубчик, ни черта ты не понимаешь, - внезапно осерчал царь ученых обезьян Тиберий. - Потому что, если бы ты это понимал, то не обратился бы ко мне со своей дурацкой просьбой вот так запросто.
- А как же с ней обращаться? - удивился я. - Мне сказали, что вы можете мне помочь, вот я и обращаюсь за помощью.
- А в стихах, стало быть, слабо? - прищурился Тиберий. - Изложишь свою проблему в стихах - помогу, а ежели не сумеешь, так стало быть, сам виноват. Бездарен, и - увы тебе!
- П-попробую, - неуверенно промямлил я. - А с чего лучше начать-то?
- С начала и начинай, - подбодрил меня Бетонов. - Время у нас есть.
Чертова Скрижаль повесилась на стену, поерзала там немного, устраиваясь поудобнее и приготовилась слушать. А может быть и записывать. Огненными, так сказать, письменами.
Я открыл рот и неожиданно для себя начал декламировать голосом треклятого Майкрософта Сэма:
"Приснится ли такое, иль примстится,
Уложится в секунды иль века,
Вселенная - косматая волчица
С мирами на истерзанных сосках.
Пусть у меня с метафорами плохо,
Пусть даже заикаюсь я слегка,
Но я продолжу - мы всего лишь блохи,
На звездных вероятностных щенках..."
Краем уха я уловил какой-то странный звук. Мне показалось, или в самом деле Скрижаль икнула? Будем надеяться, что показалось.
- Дальше, - потребовал безжалостный Тиберий.
Я собрал в кулак всю свою поэтическую волю и выдал:
"Что может быть печальней для блохи? Во мраке
Бродить и не иметь своей собаки!"
- Это все? - поднял брови Тиберий. - Негусто, однако!
- Вы заметили, господа, - вмешался Коренастов, - сначала речь шла о волчице, а потом почему-то о собаке. Согласитесь, это совершенно разные литературные существа. Мне кажется, стихотворение нуждается в серьезной редактуре. Я бы поправил конец, вот так, например:
"Но, господа, какая же тоска,
Блохе скакать по жизни без волка!"
- Нет, конец здесь как раз нормальный, - сказал Тиберий. - А вот начало действительно следует подкорректировать.
"Деторождений сладостная мука,
С детьми прощаться - вечная тоска,
Вселенная - беременная сука
С мирами на истерзанных сосках".
- Может быть, не волчица, а псица... - робко вмешался я. В конце-концов стих-то был мой, только что сочиненный. - Ассонанс-то какой, "примстится - псица"!
- Впрочем... - продолжил глава Всеядиона, не обращая внимания на мои потуги исправиться самостоятельно, - смысл понятен, хотя над формой еще работать и работать. Значит, вам нужен межвероятностый компас, если я вас правильно понял? Ну что же, будем считать, что испытание вы с грехом пополам прошли, так что, посмотрим, чем я могу вам помочь.
И Тиберий увлек меня в маленькую лабораторию, скорее чулан, вход в который располагался за стойкой со спиртными напитками.
- Наша жизнь, - сообщил мне глава "Всеядиона", наливая в мензурку какой-то жидкости из стоящего на тумбочке графина Клейна, - по структуре своей напоминает старую грампластинку.
- Ага, - согласился я. - Такая же поцарапанная и шипит. Или другие похабные звуки издает. Как есть грампластинка!
Тиберий покосился на меня неодобрительно, хмыкнул, отхлебнул из мензурки и продолжил:
- Ну ладно, с грампластинкой я может быть, слегка погорячился, в конце концов, я же не популяризатор какой, а серьезный ученый. В общем, наше бытие развивается по принципу "минимума вариации", наподобие текущей под уклон реки. Ты работы Ланцоша, читал? Ну, разумеется, нет, где уж тебе!
- Типа "вода дырочку найдет", - поддакнул я, понимая, что веду себя неправильно, что не следует раздражать специалиста, тем более, если от него зависит твое будущее.
- Типа - да, - недовольно согласился со мной Закадушный. - Только это уж очень вульгарный взгляд на развитие. На самом деле, все сложнее и, я даже сказал бы, благороднее. Наука в принципе благородна, в отличие от техники, которая по-природе своей вульгарна. В общем, переход из одной реальности в другую труден, но не невозможен. Это словно рыбе перебраться из одной реки в другую. Посуху.
- Но перебираются ведь, - снова не удержался я. - Вон угри, например, или лягушки.
- Лягушки не рыбы, - поправил меня благородный ученый. - А угри - да, угри перебираются. Копченые угри, вообще, к пиву хороши.... Но это я так, к слову. А ведь и разумные существа порой перебираются из родной реальности в текущую неподалеку. Когда сами, когда с чьей-нибудь помощью. Виртуали - те вообще порхают между реальностями как мотыльки. А уж высшим и вовсе никакой потенциальный хребет не преграда, им и принцип неопределенности не указ. Так вот, мой невежественный друг, как ты должен знать, принцип работы межвероятностного навигатора основан на виртуальной триангуляции. Чтобы определить положение объекта в виртуальном пространстве нужны три реперные точки с вероятностью близкой к единице или три с вероятностью близкой к нулю. То есть, три определенных события, которые непременно случаться или три, которые случиться в принципе не могут.
- Например? - спросил я, чувствуя легкое головокружение от такой вероятностно-научной терминологии.
- Ну... - Тиберий посмотрел на меня с нехорошим научным интересом и перешел на "вы". - Если бы я точно знал, что Вы сегодня умрете, это была бы подходящая точка.
- А если наоборот? - чувствуя неприятный холодок под ложечкой спросил я. - Если точно знать, что я сегодня не умру?
- А вот это точно знать невозможно, - утешил меня Тиберий. - Как писал один мой знакомый - "Сегодня имеем капризы, и многое хочем постичь, а завтра случайно с карниза, по черепу трахнет кирпич ".
- Значит не получится? - спросил я, подумав, что черт бы с ним, с этим навигатором, обойдусь и без него. Жизнь, как известно, сводня, а смерть - стерва. Вот пускай жизнь и сводит меня с похитителем моего места в родимой реальности. А там посмотрим кому стерва век обрежет.
- Не юродствуй, - оборвал меня ученый. - Авось из создавшегося положения и найдется выход.
- И какой же? - полюбопытствовал я.
- Ну, например, если ты точно в заданное время выполнишь какой-нибудь действие, я могу эту точку принять за реперную. Только работать это будет лишь в том случае и с того момента, если и когда ты это действие действительно выполнишь. Да и поступок твой должен быть действительно поступком, а не какой-нибудь ерундой. От весомости поступка зависит измерительная база межвероятностного триангулятора. Вот, скажи, что ты, например, сегодня можешь сделать в семь вечера с вероятностью близкой к единице?
Я посмотрел на часы. Было около половины седьмого, так что время до первой реперной точки у меня еще имелось.
- Ну, например, я вероятностью близкой к единице я ровно в семь могу выпить рюмку водки, - сообщил я, гордый своей изобретательностью.
- Не годится, - брезгливо отмахнулся Тиберий. - Рюмку водки ровно в семь выпить не штука. Тут нужно некое маловероятное событие, которое ты заставишь совершиться со стопроцентной вероятностью. Понял?
Я ни черта не понял и на всякий случай невразумительно хмыкнул.
- Ну же, - подбодрил меня глава Всеядиона. - Дерзай, Артемий! Ты же все-таки поэт, хотя и латентный!
- Что же мне, Виртуаль свою ровно в семь поцеловать, что ли? - внутренне содрогаясь спросил я. - Тогда вторую точку и искать не надо будет, да и третью тоже. Непосредственно после поцелуя с вероятностью близкой к единице моя радужная Виртуаль превратится в дракона, а денька через три с высокой вероятностью вы, господа всеядионцы, будете выпивать на моих поминках. При этом три искомые точки обозначатся, да только мне это будет уже все равно.
- Истинный поэт способен влюбить в себя даже дракона, если, конечно, у того пол подходящий, - задрав бровь назидательно заметил Тиберий. - Вообще-то, мне и как поэту, и как ученому, твое предложение нравится, только вместо поминок надо придумать что-нибудь повеселее. Да и долго ждать, три дня-то. Так что давай так договоримся: я сейчас отмечаю три реперных точки, то есть, в семь, плюс-минус десять секунд поцелуй, в восемь твоя драконица возвращается в человеческую ипостась, а в девять ты нам представляешь даму сердца и мы дружно за нее выпиваем. Годится?
- Боюсь не получится, - промямлил я. - И что тогда?
- Спупендайк сочинит очередную балладу, - пожал плечами Тиберий. - И мы споем ее на твоих похоронах. Хотя, я надеюсь, что до этого дело не дойдет. А вот в больнице навестим, обещаю. Ты какие фрукты предпочитаешь, яблоки или апельсины? Ну как, дерзаешь? Или предпочитаешь искать свое место в мире на ощупь? Подобно червяку слепому?
Ох, как мне не хотелось дерзать! То есть, дерзнуть-то я, как раз и не прочь бы, до только здоровья было жалко, да и оскорбить Кори не хотелось. А в том, что радужная брюнетка оскорбится, я был уверен на сто процентов, тут никакой теории виртуальных пространств не требовалось. Как говорится, "До семи бабок ходить не надо". Тем более что до сих пор в вопросах личной половой жизни я был человеком скорее практическим, нежели романтическим. Впрочем, в наше время эротическое значение поцелуя сильно девальвировалось, так что, может быть, все и обойдется.
- Ну, я пошел, - сказал я.
И пошел.
- Только помни, - бросил мне вслед Тиберий. - Поцелуй должен быть самый настоящий, то есть, страстный. После которого отступать некуда.
Мне стало нехорошо. Этого-то я и боялся. Нахальная Скрижаль изобразила развратные силиконовые губы и сделала глумливое "чмок". Прямо какая-то Алла Борисовна, а не скрижаль!