Мы нечасто видимся. Иногда ко мне заходит Гонзик, реже - Гизела и уж совсем редко Сова. Мне кажется, что друг с другом они и вовсе не встречаются, разве что случайно. Незачем. Их жизненные пространства пересекаются в одной единственной точке и эта точка - моя квартира, которую Гизела считает убогой, Гонзик - почти роскошной, ну, а Сова..., Сова, как обычно, помалкивает. На самом деле живу я в обыкновенной однокомнатной "хрущовке", той самой, в которой кухня и комната практически одно целое, не говоря уже о ванной и туалете.
Проще всего с Гонзиком. Он на меня почти не действует, не то, что Гизела или Сова, хотя к Сове все-таки можно привыкнуть.
У Гонзика пунктик. Он всегда приходит "со своим", то есть с початой бутылкой подозрительной бурды, незнамо где и каким образом раздобытой, спрашивает, не помешал ли (...а я, знаешь, иду мимо, дай, думаю, зайду, может, не спишь еще...) долго и со вкусом разувается в закутке, заменяющем мне прихожую и только потом вступает в комнату, волоча за собой ароматы помоек, подворотен, винных магазинов и пивнушек, готовый вывалить на меня кучу новостей там же и подобранных.
Мы общаемся. То есть он рассказывает, а я внимаю. Как он здорово утер ментов или еще кого-нибудь. Как он славно повонял в одном жлобском местечке. Как ему с его даром хорошо и весело живется, да еще и на дармовщинку. Он так и формулирует свое жизненное кредо: "Ежели у меня дар, то все мне должно быть задарма". Его истории неизменно правдивы и красочны. Кажется, мне он сочувствует.
И точно: милиция почти никогда не забирает Гонзика, хотя поводов для этого более чем достаточно. После ночи, проведенной им в вытрезвителе, все обитатели этого заведения будут на неделю, а то и на месяц выведены из строя. Все, как сотрудники, так и клиенты, исключая, разумеется, самого Гонзика, который на следующее же утро, прихлебывая свое пойло, хихикая и почесываясь от непривычной чистоты, будет живописать мне эту историю. Как у санитаров животы посхватывало, как дежурный врач сыпью покрылась, а уж товарищи по несчастью и вовсе.... Что и говорить, гонзиков дар так же демократичен, как и чума, только прививок от него не существует. Зато ветром не разносит. Мощный дар, но, к счастью, локальный - действует в радиусе десяти метров от обладателя. День, когда неопытный или иногородний милиционер, обнаружив Гонзика в виде, оскорбляющем человеческое достоинство, приволакивает его в отделение, для моего знакомца праздничек, именины сердца.
А, в общем-то, Гонзик и Сова из нас самые безобидные. Гонзик способен вызвать разве что рвоту да головную боль, а Сова просто неприятна внешне, и люди ее сторонятся. Исключительное безобразие - дар, защищающий Сову от посягательств и превратностей мира сего.
Иное дело Гизела. Она действует даже на меня, несмотря на мой иммунитет. Сказать, что Гизела красива - не то, сногсшибательна, так вернее... Если существуют обычные секс бомбы, то рано или поздно непременно появляются атомные. Так вот Гизела - термоядерная секс-бомба. Впрочем, слово "бомба", увесистое, округло-тяжелое, к ней приложимо менее всего. Гизела похожа скорей на гибкое, притягивающее и смертельно опасное кружево, такое плетет клинок в руке гениального фехтовальщика. Дар Гизелы - беспощадная красота. Когда она влетает в мою квартиру, наполняя ее запахами нездешних духов, каким-то зыбким и манящим сверканием, мне становится не по себе. Я забываю, что Гизела лжива, жестока, корыстна, что все эти качества, - равно как и многие другие - входят в комплект стихийного бедствия, называемого Гизелой.
Впрочем, у меня все-таки иммунитет. Самый опасный в нашей компании - это я, но ни Гонзик, ни Сова, ни Гизела меня не боятся. Во - первых, у них тоже иммунитет, а во-вторых, я никогда не думаю о них плохо. Я вообще стараюсь ни о ком плохо не думать, и это у меня получается.
Учился я этому последнюю треть своей жизни, пока не такой уж длинной. Предыдущие две трети ушли на осознание того, что же такое мы собой представляем, и на попытки избавиться от своего дара с помощью современной науки. Вполне бесплодные попытки. Единственное, что я смог сделать для людей, это научиться не думать о них плохо. Честное слово, порой это невероятно трудно.
Семьи у меня, в привычном понимании, нет. Но с некоторой натяжкой моей семьей можно считать Гонзика, Сову и Гизелу.
***
Мы выросли вместе. Сначала барак - дырчатые от человеческой и собачьей мочи сугробы около двери зимой и неистребимая вонь отхожего места летом. Вечно пьяные взрослые, вопли, скандалы и приступы совместного, судорожного веселья по выходным, постоянное ощущение нечистоты и убожества. Впрочем, в том-то и дело, что все это казалось нам совершенно нормальным. Никто из нас, за исключением, может быть, меня, даже не догадывался, что может быть как-то по-другому. Наши странные способности зародились в вонючем перегное расплющенных человеческих судеб, в чудовищном социальном гумусе нищеты, выдаваемой за норму и, в конце концов, сделавшейся ею.
Потом была коммуналка. Шаг вверх по социальной лестнице, не так ли? Крупные шашки паркета, пачкающие наши пятки красным, и день и ночь горящие, как мартеновские печи в известной песне, титаны на кухне, ароматы несвежего белья и нечистот, ночной шелест неисчислимых, хорошо организованных и вооруженных тараканьих полчищ. Наши необычные способности начали проявляться в раннем детстве, хотя окружающие не воспринимали их как некое отклонение от нормы. Отклонением от нормы была сама жизнь, но никто из обитателей коммуналки не знал, какая она бывает, эта самая норма. Смутное чувство, что жизнь должна быть другой, заставляло взрослых больше пить, грязнее ругаться, рвать в клочья и без того изувеченное бытие, не оставляя на нем живого места. Очередной папаша Гонзика, спьяну вздумавший поучить строптивого крысоподобного пацана уму-разуму, мучаясь поутру головной болью и тошнотой, по вполне понятным причинам сваливал все на похмелье. Когда Сова играла на кухне, обычные склоки прекращались. Хозяйки спешили сделать свое дело и убраться восвояси. Но им и в голову не приходило связать это с исключительным безобразием тихой маленькой девочки.
Подозрительные типы, часто устраивавшие у гизелиной мамы посиделки с выпивкой и кровавыми разборками, не понимали, что заставляет их потакать капризам тощей угловатой девчонки с торчащими в стороны косичками. Я и вовсе не выделялся среди прочих детей. Разве, что был из так называемой "порядочной" семьи, то есть мои родители не дрались, не пьянствовали и не промышляли темными делишками, как прочие обитатели наших трущоб. Но однажды, увидев, как здоровенный мужик с густо татуированными руками, завалив мать на кухонный стол, лезет ей под юбку, я оцепенел. Во мне будто что-то взорвалось и хлынуло наружу через глаза, через кожу... Я и сейчас не могу точно описать, что это было. Мужик побледнел так, что татуировка еще ярче выступила на обнаженных предплечьях. Шатаясь и цепляя за стены, он пошел по коридору и тяжко рухнул у двери Гизелиной матери. Под ним растеклась дурно пахнущая лужа. На другой день из подслушанного разговора я узнал, что он умер.
Этот случай тоже списали на пьянство, хотя пьяницей мужик не был. "Надо же, такой здоровый, а вот... сердце не выдержало", - сокрушались соседки. О, этот странный обычай сострадать пьяницам и подонкам....
Я не знал, что убил его, но как-то инстинктивно ощутил свою причастность к этой смерти. Повзрослев, мы осознали свои способности и научились ими пользоваться. Точнее, это Гонзик, Сова и Гизела научились пользоваться, я же хотел научиться ни в коем случае, не использовать свой страшный дар.
Одно время я серьезно подумывал о самоубийстве, поскольку каждую смерть даже едва знакомого мне человека приписывал действию своего дара. Потом понял, что в этом мире люди умирают и без моей помощи, и немного успокоился. Я решил научиться сдержанности и терпению, не то чтобы подставлять левую щеку, получив удар по правой, а просто не попадать в подобные положения. В университете меня считали рохлей и размазней за то, что я всячески избегал ситуаций, способных вызвать сильные эмоции, все равно, положительные или отрицательные. Окружающие не знали, что это такое: постоянно носить в себе смерть, быть живой адской машиной с вечно тикающими под ребрами часами.
Получив после сноса коммуналки однокомнатную "хрущовку", я был почти счастлив и насколько мог, отгородился от мира, зарабатывая на жизнь переводами и подготовкой к публикации научных работ напористых и честолюбивых коллег. Большей частью - порядочных - таки олухов.
***
Третьего дня в мою холостяцкую берлогу, как всегда, без предупреждения ворвалась Гизела.
- Привет, Авель! - поздоровалась она, с ходу бухаясь в мое единственное кресло, - У тебя выпить что-нибудь есть?
- Водка, - сказал я и пошел на кухню за рюмками, соображая, что бы такое, достойное Гизелы, соорудить на закуску.
- Авель, - спросила Гизела, пока я возился с бутербродами, - а почему тебя родители так назвали?
- А почему тебя мама назвала Гизелой? - в свою очередь спросил я.
- Ну - у... Гизела - имя красивое.
- Наверное, мои родители считали, что и Авель - красивое имя.
Я не люблю пить с Гизелой. Уж лучше с Гонзиком. Гизела запросто посвящает меня в самые интимные подробности своих похождений. Меня она совершенно не стесняется, хотя я все-таки не самый подходящий исповедник. Иногда мне так и хочется закатить ей оплеуху, но я просто ухожу на кухню и долго там курю. Кроме того, Гизела, когда выпьет лишнего, кажется очень доступной. Она ведет себя так, что... Впрочем, это тоже часть ее дара и горе тому, кто купится на доступность Гизелы, так же как и на ее мнимую строгость или скромность. Хотя, может быть, вовсе и не горе? Может быть, Гизела дает мужчинам нечто такое, чего не могут дать ни верные жены, ни дорогостоящие содержанки? Мне трудно
судить. Но пить все-таки лучше с Гонзиком.
- Авельчик... - жалобно сказала Гизела, - я правда подурнела?
Вопрос был нелеп. Но непохоже было, что Гизела кокетничает. Со мной она
никогда не кокетничала.
- Ты еще ничего себе, - ехидно ответил я, - если в талии чуть убавить, да ножки выпрямить. Тогда все будет в полном порядке. Можно даже попробовать замуж тебя выдать за какого-нибудь прапорщика, не первой, конечно, свежести, но все-таки еще годного к употреблению.
- Врешь ты все, Авель. - Гизела посмотрела на свои коленки. - Я и так в порядке, я же знаю. А врать нехорошо!
- Ну, так не задавай дурацких вопросов. Ты что, потренироваться на мне решила?
- Авель, - вздохнула Гизела, - на меня мужчины перестали обращать внимание.
- Ну и что? - легкомысленно бросил я. - Может быть, у них есть дела поважнее. А может, ты нарвалась на крепкого семьянина, сейчас в моде крепкие семьянины.
Но тут же до меня дошло, что Гизела сказала это совершенно серьезно. Дело в том, что не могут мужчины не обращать на нее внимания. Ни крепкие семьянины, пусть даже и бронетанковой крепости, ни запойные карьеристы, ни спесивые номенклатурщики. Не могут - и все тут. Так уж Гизела устроена, что все они по одному взмаху ее ресниц побросают своих жен, дела, карьеры и побегут, виляя хвостами, к Гизелиным коленкам, таща в зубах все мало-мальски ценное, что у них имеется. Она может не обращать на них внимания, запрягать их в сани, разбивать судьбы, в общем, делать все, что ей заблагорассудится, а вот они - нет. За исключением меня, конечно. Но у меня-то иммунитет.
- Расскажи. - Потребовал я.
- Забежала я тут в "Жар-птицу", перекусить чего-нибудь или кого-нибудь, - Гизела хихикнула. - Там швейцар был до недавнего времени, дядя Степа, так он всегда передо мною на цырлах бегал, а сейчас смотрю - нет его, вместо него какой-то хмырь. И не то чтобы старый, а... непонятно какой. На меня даже не глянул, рожа еловая. Ну, я к стойке, жрать хочется - спасу нет. А вместо Эдика, бармена - тоже какая-то рожа. Чайник чайником. Этот посмотрел на меня, будто я какая-нибудь домохозяйка, кофе сделал, бутерброд на блюдце положил и отвернулся. Сдачу до грошика отсчитал и давай в каких-то бумажках копаться. Что-то, думаю, неладно с нашей "Жар птичкой". Взяла выпить, закурила, сижу... Время к семи, девочки скоро должны подойти, народу роиться пора, однако никто не подходит, никто не роится, словом, скучновато.
Потом заваливает Светка-рыжая - и сразу ко мне. Ты что, говорит, здесь сидишь? И не тошно, говорит, тебе? Я ей говорю, что есть немного, только вот никак не соображу, в чем дело. А она мне: похиляли, говорит, отсюда крупным хилем, пока сами не нанюхались. Пойдем в "Щелкунчик", последний человеческий кабак в городе остался. А здесь, спрашиваю, что? А здесь, говорит, засели нелюди, спирохеты бледные, кофеек попивают да обделывают свои делишки. Ни веселья, ни драки под завязочку... Никакого, в общем, толку. И ладно бы только здесь! А ведь и в "Маковке", и в "Тип-Топе" то же самое. Все засидели. Я говорю: подождем, Светка, чего ты пылишь раньше времени? Ну, сидим, ждем, зал понемногу заполняется. Но все какие-то, ну, как бы тебе сказать, и впрямь, как спирохеты, если не хуже. Сидят за столиками, шипучку сосут, меж собой о чем-то шуршат тихонечко. С бабами своими сидят. А бабы-то! Прямо с кухни, сразу видно. В общем, так все пристойненько, что просто не жизнь, а кисель какой-то розовый. На меня ни один даже и не посмотрел, а я ведь и так и эдак. Музыка заиграла, но тоже как-то так, между прочим, тихо, так отродясь в "Жар-Птице" не играли. Я к одному разлетелась потанцевать, а он, задранец, извините, говорит, но я с женой; обломил меня, короче говоря. Авельчик, да что же это такое! Да когда это меня кто-нибудь обламывал? Ну, я, понятно, плюнула и в "Щелкунчик", надралась там, как малолетка в казарме. А утром к тебе. Ой, неладно что-то у нас. И ведь много их, спирохетов этих. И теперь они все повернут так, чтобы им удобно было. А мне-то как быть? Авельчик, сделай что-нибудь! Я знаю, ты можешь. Ну, поубивай их, что - ли.... А я уж тебя отблагодарю.
При мысли о Гизелиной благодарности мне стало жарко. Бог знает, что она здесь наплела. Да и что в том плохого, если люди не буянят, не скачут под ресторанный грохот, как помешанные. Может быть, в городе появились, наконец, нормальные, здравомыслящие люди? Хотя... откуда бы им взяться, таким здравомыслящим? Да и чересчур уж это. Надо же, Гизелу отшили!
Гизела прикончила недельный запас спиртного и уснула в моей постели. Я, естественно, расположился на кухне. Лезть к Гизеле с нежностями, даже когда она пьяна в стельку - не для меня. Да и ей сегодня не до нежностей.
***
Утром она встала свеженькая, как будто ничего крепче кефира на ночь не пила, отряхнулась и умчалась по своим делам. А днем пришел Гонзик.
Гонзик сидел на кухне, прихлебывая вонючее пойло, которое приволок с собой. Он вообще считал неприличным приходить в гости без бутылки, такие у него были понятия об этикете. На физиономии у Гонзика красовались здоровенные фонари, поперек лба тянулась свежая ссадина, словом, видок был тот еще.
Вчера вечером его забрали в кутузку. Я уже упоминал, что для Гонзика происшествия такого рода - прекрасный способ поразвлечься. Он подождал пока, его привезут в отделение, посадят в камеру, а потом начал, как он это называет, "вонять". Обычно пяти минут "вони" хватало, чтобы напрочь отбить у кого угодно охоту связываться с Гонзиком. Но тут он вонял добрых полчаса, аж вспотел, но никто из этих, выражаясь опять же Гонзиковыми словами, "даже не перднул". Тогда он, как самый обыкновенный гражданин, начал скандалить, в результате чего был бит, привязан резиновыми бинтами к топчану, а утром - выброшен вон с соответствующими напутствиями.
-.Представляешь, Авель, они даже не перднули! - повторял он, глотая вонючее пойло, и слезы текли по его небритой морде. - Сделай что-нибудь, это же не люди!
-.Я проветрил квартиру и прибрал на кухне. С Гонзиком, похоже, обошлись еще покруче, чем с Гизелой. И, видимо, его обидчики были той же породы, что и Гизелины. Что же я теперь о них знал? Во-первых, что их довольно много и что они медленно, но верно устанавливают в городе свои порядки. Во-вторых, что на них не действуют ни чары Гизелы, ни "вонь" Гонзика. Остаются, правда, Сова и я. Интересно, как они реагируют на Сову? Что же касается меня, то мне они пока что не сделали ничего плохого. Ну, проигнорировали Гизелины прелести, и слава Богу. На меня ведь они тоже не очень-то действуют... во всяком случае, не до потери разума. Ну, вздули Гонзика, так ведь, если разобраться, и поделом. Хотя, что-то здесь было неправильно, что-то не так....
Тут в дверь деликатно постучали. Я открыл и увидел Сову.
- Авель, - тихо сказала она, - я замуж выхожу.
Если бы Сова сообщила, что улетает на Марс, это произвело бы на меня куда меньшее впечатление. Я давно привык к ее вывороченным векам и бугристой, всегда влажной коже, и на меня ее безобразие не действует. Но я, хоть убейте, не мог представить себе человека, который бы на ней женился. И раньше не мог и сейчас не могу. Меня мутит от одной только мысли, что такой человек вообще существует. Это против естества.
- Сова, - спросил я, - а ты не ошибаешься?
- Нет, - ответила она. - Мой жених хотел бы с тобой поговорить. Он внизу дожидается.
"Боже мой! - подумал я, - Что мне сейчас предстоит!"
***
- Лазарь, - представился вошедший. Среднего роста, примерно моих лет, он удобно расположился в моем единственном кресле.
Я разглядывал его, не скрывая любопытства. Мне невтерпеж было понять, что заставляет этого человека жениться на таком страшилище, как наша Сова. Я смотрел и не находил в нем ничего, что указывало бы на какую-то ненормальность или на склонность к извращениям. Пожалуй, вид у него был даже приятный. Но что-то отличало его лицо от тех, которые я привык видеть ежедневно. Я нашел, что в нем нет ни одной черточки, свидетельствующей о скрытых страстях или пороках, хотя и фанатичной добродетелью оно тоже не пылало. На такое лицо очень трудно нарисовать карикатуру или шарж. Что-то было в нем от весов, хорошо отрегулированных весов.
- Пожалуйста, господин Авель, не торопитесь осуждать нас. - И голос его не нарушил равновесия. Странным лишь показалось, что он использовал местоимение множественного числа.
- С чего вы взяли? Я и не собирался... - несколько сконфуженно и оттого невнятно ответил я.
- Вас, конечно, интересует, почему я женюсь на Алине?
Господи, я совсем забыл, что Сову зовут Алиной. Я промолчал, ожидая продолжения.
- Так вот, Алина - совершенно нормальная женщина и не более уродлива, чем вы или я. Просто у нее аллергия.
- Аллергия? - Я несколько опешил. - На что?
- На весь этот мир. Мир изменится - и аллергия пройдет. - Лазарь, кажется, считал свое объяснение вполне исчерпывающим, и хотя я так не считал, но невольно принял его как вполне правдоподобную версию.
- А с чего Вы взяли, что он изменится, этот мир? Да еще в нужную сторону? - спросил я.
- А мы на что? - спросил Лазарь.
- А у Гизелы с Гонзиком что, тоже аллергия? - разговор интересовал меня все больше и больше. Брезжило в этой его гипотезе некое благородное безумие.
- Нет, - спокойно ответил Лазарь, - у них не аллергия. Они сами - крайние проявления этого мира. Уж скорее их можно считать аллергенами.
- Ну, а со мной как же?
- С вами... - Лазарь казался несколько смущенным, стрелка весов качнулась, но лишь чуть-чуть. - Вы же научились не думать о людях плохо.
- Это вовсе не означает, что я не смогу передумать, если потребуется.
- Означает, - мягко сказал гость, - Пожалуйста, не мучайте себя, не пытайтесь думать о нас плохо. Вы защитились от этого мира, противопоставив себя ему. Гизела и Гонзик приспособились к нему, став его частью, причем не самой лучшей. А у Алины просто аллергия.
То, что говорил сейчас Лазарь, было, в общем-то, справедливо, только вот не казались мне ни Гонзик, ни Гизела воплощением пороков. Во всяком случае, они мне были намного ближе и понятнее, чем Лазарь с его теориями, припахивающими лампадным маслом.
- Вы же умный человек, - говорил между тем Лазарь, - и прекрасно понимаете, что маятник качается в обе стороны. Если появились люди, подобные вам, наделенные в некотором роде выдающимися способностями, - а нам известно множество таких людей: гениев, подонков, самых разных, спектр их талантов невообразимо широк, - то появятся и люди, подобные нам. Наш единственный талант - абсолютная нормальность, я бы даже сказал "сверхнормальность". И нас много. Больше, чем вас. Вы способны ввергнуть мир в полнейший хаос и уже преуспели в этом. Мы же появились, чтобы спасти его от вас...
- Уйдите... - сказал я.
Кажется, они не обиделись. Во всяком случае, были вполне вежливы.
"Больше никого не впущу, - подумал я. - Никого. Пусть спасают мир, если хотят. Хотя... какое право они имеют разрушать мой мир ради того, чтобы спасти свой? И что мне делать в этом сверхнормальном и сверхпорядочном их мире?"
Я долго сидел, обхватив голову руками, пытаясь выстроить все случившееся в систему и определить в этой системе свое место. Что-то не клеилось, что-то ускользало. "Господи! - думал я, - ведь единственный способ не думать о ком-то плохо, это думать о нем хорошо. А для этого нужно, чтобы этот "кто-то" обладал индивидуальностью. Чем-то таким, за что можно зацепиться сознанием. А у этих ничего подобного нет и быть не может..."
Я оделся и вышел на улицу, тщательно заперев за собой дверь. Я не знал, куда идти, но Гизела что-то говорила про "Щелкунчик"...
***
"Щелкунчик" угнездился в старом городе, в узком грязноватом переулке, коленчатым валом уходившем куда-то в глубину застройки. Когда-то здесь был трактир Щелканова, с той поры и повелось - "Щелкунчик" да "Щелкунчик". Пережил он революции, контрреволюции, войны, черт-знает-чего-фикации, так и оставшись для гулливого народа "Щелкунчиком", хотя пытались его окрестить и "Дружбой" и бог знает как еще. Надпись над парадным, сделанная во времена оны, оказалась бессмертной и не выводимой, как приверженность народа к горячительным напиткам. Как ни закрашивали ее, чем ни прикрывали, она, сделанная по сырой штукатурке, въелась в стену, словно пропитала ее насквозь. Дожди смывали нестойкую клеевую краску зыбких социальных формаций, ветры срывали хлипкие жестяные вывески контор, пытавшихся обжить стены заведения, предназначенного для пития и веселья, но вечна и неистребима была настенная кабацкая фреска, вечен и неистребим был дух веселого места, и все вернулось на круги своя. Ныне надпись расчистили, сбоку от нее повесили новую вывеску, на которой значится опять же "Щелкунчик", наверное, для того, чтобы продемонстрировать преемственность поколений.
И правильно, наверное. Что народ нарек, кесарю не переиначить.
Я шел, ни о чем, собственно, не думая. То есть, думал, что вот Гонзик неплохо-таки поживился в местных заведениях: придет, встанет у двери и давай "вонять", пока от него не откупятся бутылкой. Что-то сегодня Гонзика не видно. Не в форме, наверное. А может, совсем утерял веру в себя. Это ведь как с женщинами: один раз не вышло - и все. Только Гонзик не какой-нибудь хлипкий интеллигент, хотя, как недавно выяснилось, натура по-своему чувствительная. Кто бы мог подумать? "Они даже ведь не перднули, Авель". И слезы на небритой морде.
Я свернул в темный зев переулка. Смеркалось, фонари редкими бабочками маячили где-то впереди. Пройдя сотню шагов до первого поворота, я уперся в двухэтажное здание купеческого стиля с коваными решетками на полукруглых окнах первого этажа и дверью под мореный дуб. Дверь была заперта, но веселье, судя по доносившимся звукам, если не было еще в полном разгаре, то разгоралось-то уж точно. Я постучал, испытывая обычную неловкость случайного здесь человека. Ответа не последовало. Я прошел вдоль фасада, пытаясь заглянуть в окна, но они были плотно зашторены, и разглядеть ничего не удалось. Я вернулся к двери и постучал еще. Кулаком. Дверь открылась, но не для того, чтобы впустить меня, а напротив, чтобы выпустить какого-то амбала в кожаной куртке и идиотской кепочке на голове, выдающейся разве что щеками. Проскользнув за спиной амбала, я полувтиснулся в щель, получил ощутимый тычок в грудь от вышибалы и, уже ни на что не надеясь, взмолился:
- Мне Гизелу!
На меня посмотрели. Без уважения, но с некоторым интересом. Мне даже сказали нечто, что я истолковал, как предложение подождать снаружи. Сказали, похоже, животом, поскольку издать столь мало внятный звук органами речи было, по-моему, невозможно. И я отступил в сгущающуюся темноту и зябкую морось, отступил и стал ждать.
Ждать пришлось недолго, и это меня удивило. Дверь распахнулась и в проеме возникла Гизела. Вышибалу словно отнесло в сторону каким-то сверкающим вихрем.
- Авельчик! - вскричала Гизела. Она была уже слегка на взводе. Она уже распахнула крылышки и чертила изящные виражи над родимым болотом. О, она была Гизела!
Ничего не спрашивая, она втащила меня в дверь и поволокла в зал, прижимаясь на ходу, как будто только меня и ждала весь вечер, как будто только ради меня и пришла сюда, и - вот он я, пришел. Ах, как здорово, какая радость, какое счастье!
Продефилировав через нестройно гудящий, порядочно хмельной зал, она подтолкнула меня к служебному столику в уголке, сделала ручкой компании, которой помогала сегодня прожигать жизнь, уселась напротив, посмотрела на меня и счастливо улыбнулась:
- Ты все-таки пришел, Авельчик, - сказала она. - Ах, как же хорошо, что ты пришел. Я ведь грущу сегодня, а с тобой хорошо грустить.
- Непохоже, чтобы ты так уж грустила, - пошутил я. Потом подумал: а что в этом, собственно, такого. По-разному люди грустят. И так тоже. Гизела очень красивая женщина и грустить вместе с нею сладко и светло.
"Стоп! - оборвал я себя. - Начинается. Дар мой никто не отменял, а ведь он может проявляться и так. Красивая, грустная, одинокая..."
- Авель, мне как-то одиноко сегодня, - сказала Гизела.
Невесть откуда появился официант, молча поставил на стол бутылку коньяка "Метакса", тарелки с едой, блюдечко с нарезанным лимоном, наклонился к Гизеле. Она кивнула и улыбнулась ему. На мгновение в ней промелькнуло что-то, ну... местное, что ли. Какая-то взаимность была у них с официантом. На миг грустная одинокая женщина пропала, но тут же появилась снова. Ах, Гизела, Гизела!
Я собрался было что-то сказать, но она перебила меня:
- Выпьем, Авельчик. Хорошенько выпьем. Хочется мне сегодня выпить с тобой. А то надоело все.
Я глотнул. Коньяк обжег язык, я пососал лимонный кружок, вздохнул и
огляделся.
Есть такое состояние, чувство, что вот сейчас ты немного опьянеешь. Пока еще ты ясен, зорок и четок, но уже чуть пьян только от предчувствия. Пьян и настроен благородно. Ты щедро авансируешь всех своим хорошим отношением. Если бы выпивка приносила только это, если бы каждая рюмка была первой, я бы пил постоянно, точнее, каждый раз, как появятся деньги. Но первая рюмка бывает только одна, а остальные - вторые, третьи... После какой-то из них ты становишься глупым, обидчивым и можешь о ком-нибудь подумать плохо. Поэтому я пью мало. Обычно - только первую рюмку.
Зал был полон. Раскованные, раскрасневшиеся люди, удачники и неудачники, дельцы-однодневки, которым сегодня улыбнулась судьба, и те, которым не улыбнулась, дамы, девушки, девицы - все они были навеселе, все они были сейчас лихими ребятами, развеселыми красотками, женщинами, знающими себе цену, бесценными сокровищами, мэнами с круто замешанными телами и суровыми, но нежными сердцами. Такими они представлялись себе, и такими казались мне из моего угла после первой рюмки греческого коньяка "Метакса". И была Гизела - прелестная женщина, которой сегодня немного грустно. И хорошо, что рядом прелестная женщина. И вообще хорошо...
- Морды они, Авель. Грязь, пьянь и дерьмо. Пыжатся, корчат из себя... Пассатижные рожи, - жестко и совсем трезво сказала Гизела, перехватив мой разомлевший взгляд. Сказала, как плюнула.
Я смутился. Наверное, ей лучше знать. Это ее мир, ее плацдарм, ее болото.
- Это твой блюз, Гизела, - сказал я, чувствуя, что начинаю играть, что говорю не то.
Она курила, держа длинную коричневую сигарету большим и указательным пальцами, как держат свои самокрутки работяги, затягивалась тоже как они - глубоко и длинно. Но все равно у нее получалось красиво. Элегантно. Все у нее получалось элегантно.
- А где ты работаешь, Гизела? - вдруг спросил я. Почему-то только сейчас мне пришло в голову, что она ведь тоже где-то работает. А может, и не где-то, может, здесь вот и работает, сейчас это, вроде, ненаказуемо.
- Не зарывайся, Авельчик, - проницательно предупредила Гизела. - Я платья демонстрирую у одного вахлака. Он чудик, но забавный. И вообще он голубой. Это все знают.
Ну, как же я не догадался! Конечно же, Гизела демонстрирует платья, чем же ей еще заниматься? Любое платье на Гизеле выглядит так, словно оно от Диора или, по меньшей мере, от Нины Риччи.
Музыканты потренькали, подстраивая инструменты, я тоскливо сжался, ожидая, что оркестр сейчас грохнет, заум-па-ра-ра-ракает, и, конечно же, все испортит, но пианист навис над клавишами и я услышал благословенные аккорды "Линии А". Еще рано, понял я, музыканты играют для себя, позже пойдет накатанная программа, а совсем уж поздно - "Парнас", музыка по заказу и за деньги.
- А эти... - я замялся, не зная, как их назвать, - сюда не заходят?
- Пока нет. Да и не зайдут, наверное, - отозвалась Гизела. - Я так поняла: они оставили нам что-то вроде резервации. Заповедник, одним словом.
- А может быть, они и ничего? А, Гизела? А вдруг и с ними можно жить?
- Я не пробовала - отрезала Гизела. - И не собираюсь. Они... Может, они и ничего. Я тут кое-что про них слышала. Понимаешь, Авель, они взрослые, а мы - что-то вроде капризных испорченных детей. Дети играют в свои игры, ломают игрушки, безобразничают, писают в штанишки, бегают по всей квартире, но однажды приходят взрослые и выставляют детей оттуда, где им быть не положено. А самых непослушных ставят в угол. Тем более что мы для них - чужие дети.
- Тебя еще не ставили в угол? - поинтересовался я.
- Пока еще нет. Меня просто спровадили на детскую площадку. - Гизела сделала нетвердый жест рукой, словно очертила весь ресторан невидимой линией. - В угол они поставят тебя, если не будешь слушаться. Потому что ты из нас самый взрослый. Ты почти такой же, как они, только в тебе еще осталось что-то детское. Я про твой дар говорю. Это, как детский страх.
- Это страх наоборот, Гизела, - сказал я ей.
Мне стало немного жутко. Никогда Гизела так не разговаривала. Я даже не думал, что она способна рассуждать о таких вещах. Словно райская птичка вдруг взяла, да спросила: "А что вы думаете о теории параллельных миров?" или "Как вам нравится Спилберг?"
- Не "наоборот", а просто страх, Авель, - усмехнулась Гизела. - Я ведь тоже почти взрослая: мой-то дар со временем пройдет. Я скоро буду взрослее тебя, потому что он проходит быстро. А твой останется. Это обыкновенный детский страх. А вдруг какой-нибудь ребенок способен материализовать свои страхи? Ты боялся сделать кому-нибудь плохо, потому что тебе с детства внушали: плохо делать никому нельзя. Но окружающие вызывали у тебя омерзение, и твой страх стал реальностью. Я боялась, что буду такой же красивой, как мать, что мужики мне жизни не дадут, мой страх тоже воплотился.
- Ну, зато ты даешь им жизни, - вставил я, но Гизела только отмахнулась.
- Гонзик боялся, что какой-нибудь дядька с похмелья прибьет его. И его страх тоже стал реальностью. По одному его желанию все вокруг чувствуют себя, как после недельного запоя.
- А Сова чего боялась? - спросил я.
- А Сова боялась, что не выйдет замуж, - сказала Гизела. - Ничего-то ты в людях не смыслишь, Авельчик.
Гитарист заиграл "Облака" Джанго Рейнхарта. Пассажи набегали на зал, словно кто-то смуглый, с нездешними чертами лица, пересыпал хрустальные шарики из ладони в ладонь. Пересыпал - и улыбался грустно и понимающе.
- Они приходили ко мне, - сказал я. - Вернее, один из них, который собирается жениться на Сове, то есть на Алине.
- Сова выходит замуж? - Гизела рассеянно разглядывала свои ногти. - Ну вот: одним детским страхом меньше. А к тебе он приходил потому, что они тебя боятся. Ты так долго учился не думать о людях плохо, что вовсе перестал о них думать. А они... эти... они думают. Ну что ж, выпьем за то, чтобы Алина была счастлива.
Мы выпили. Отказываться мне не хотелось.
В этот вечер я не упустил ни второй, ни третьей, ни бог знает какой еще рюмки. Мы говорили о чем-то, но это все было неважно. Музыканты наконец, перешли к обязательной программе, и я плясал с Гизелой и без Гизелы. Я плясал, не чувствуя неловкости за свое неумелое тело, и за весь вечер ни о ком не подумал плохо - мне было не до того.
Потом какой-то частник вез нас по безлюдному и потому казавшемуся непривычно чистым городу. Гизела прижималась ко мне и сладко дышала в ухо. По-моему, она дремала, но когда мы подъехали к ее дому, проснулась, вышла и махнула частнику рукой. Он круто развернулся и рванул в ночь, оставив в наших глазах красные змейки тлеющих габариток.
- Ну что, Авельчик? - томно потянулась Гизела. - Взять тебя с собой?
Я был здорово, блаженно пьян, поэтому только помотал головой - мне страшно не хотелось топать через сырой ночной город к себе, а здесь, наверное, тепло и уютно, и все это совсем рядом, и здесь Гизела, только протяни руку. Но я боялся неловкости, боялся проснуться утром в ее доме. Когда она просыпается у меня, я чувствую себя старше и мудрее ее, более настоящим, что ли, чем она. Но проснуться у нее - дело совсем другое.
- Ну ладно, ладно... - засмеялась она и наскоро чмокнула меня в губы. - Но если надумаешь - зайди...
Я долго еще стоял в подъезде около деревянной лестницы, крашенной суриком, вдыхая теплый запах жилья и слушая неясные шорохи, доносящиеся из-за дверей.
Домой я добрался уже совершенно трезвым, только спать очень хотелось. Было еще темно, но кое-где уже светились окна - люди вставали рано.
Есть люди, которые прямо-таки созданы для коммуналок. Они рождаются в коммуналках, меняют место жительства, и опять попадают в коммуналки. Они никогда не выбираются из мира коммуналок, жизнь в отдельной квартире кажется им недостижимой роскошью, и я иногда думаю, что именно благодаря им коммуналки и существуют. К таким людям принадлежал и Гонзик.
Я с трудом отыскал его обиталище - странно чистый двухэтажный особняк старинной постройки со вполне приличным парадным, которое, правда, оказалось наглухо заколочено. Имея некоторый опыт, я зашел с тыла, то есть со двора, который являл разительный контраст с подмалеванным фасадом. Здесь было все, как полагается, и я, перешагивая через лужи, пробрался к низенькой двери, утопленной в стене из когда-то красного, а теперь почерневшего кирпича. Из дому я вышел пораньше, резонно полагая, что Гонзик может ни свет, ни заря отправиться на свой промысел. Однако он был дома и, похоже, никуда не собирался. Войдя в комнату, я огляделся. Было на диво чисто, хоть и бедно. На полу лежал полосатый половик. Сам Гонзик сидел на железной койке и курил. Вид его показался мне печальным.
- А я вот шел мимо. Дай, думаю, зайду, может, не спит уже, - бодро сказал я, достал из сумки бутылку и поставил на покрытый клеенкой стол.
- Здорово, Авель, - приветствовал меня Гонзик. - Погоди, я сей момент стаканы принесу.
Он прошлепал к двери и вернулся с гранеными стаканами и тарелкой, на которой красовались два здоровенных, тронутых желтизной соленых огурца.
- С закусью вот только хреновато, - извинился он, ставя всю эту гастрономию на стол и усаживаясь. - Ты чего, поговорить пришел?
- Поговорить, - согласился я, откупоривая бутылку. Я ее принес, стало быть, мне полагалось и банковать. Этикет в этом доме соблюдался свято.
- Ну, давай поговорим, - с достоинством пробасил Гонзик.
- Сова замуж выходит, - сказал я, чтобы как-то начать разговор.
- Знаю, - кивнул Гонзик. Он вылил водку в рот, надул щеки и прополоскал зубы, после чего с видимым удовольствием проглотил. Меня слегка замутило, но я постарался не подать виду. Он был у себя дома и пил так, как ему нравилось. У меня дома он себе этого не позволял. - Да пусть себе, - продолжал он. - Пусть выходит, пока вся мхом не заросла.
- Пусть... - согласился и я.
- Я вот что думаю, Авель, - сказал Гонзик, жуя огурец. - Ну, отмутузили они меня, так поделом, в общем-то. Убудет от меня, что ли? Может, мне это даже на пользу? Может, я человеком стану? А вот ты, Авель, перетрухал здорово, признайся, а? Здорово ты пере..., раз ко мне прибежал! Я-то, если и завоняю еще раз ненароком, так вздуют еще раз... мы привычные пенделей получать. А ведь тебе, если что, живу не быть. Тебя первым же делом на нуль помножат, ни веры тебе, ни надежи на тебя у них нет. Твой дар - не игрушка и не шуточка. Плохи твои дела, Авель, скажу я тебе.
- Почему ж это они так уж плохи? - поинтересовался я, выбирая дольку огурца поаккуратней. - Такие же, как у всех, мои дела. Я ведь человек смирный, Гонзик, ты сам знаешь, я никого не трогаю... - Тут я замолчал, почувствовав, что начинаю говорить гонзиковым тоном и едва ли не гонзиковыми фразами. А еще потому, что сказать было нечего. Не знал я, что сказать - и все.
- А потому, что они - власть, - засмеялся Гонзик. Похоже, он и впрямь развеселился. - Власть они, понимаешь? А ты, Авель, власть не любишь, ну, и она тебя не любит. Вот, к примеру, этот твой дар-мудар. Ведь другой человек с таким даром, сколько всего мог бы сделать! А ты залез в свою нору, только и знаешь, что бумагу переводишь, даже по бабам не шастаешь. А? Ну что, не прав я разве? - И он, не стесняясь уже, налил себе одному и выпил.
- Что это я мог бы сделать? - изумился я.
- "Что-что"... Порядок бы навел, - твердо сказал Гонзик. - Чтоб все было, как у людей. Вон как люди везде живут, одни мы в грязи бултыхаемся.
- Это какой же порядок? - я никак не мог взять в толк, куда он клонит, хотя, кажется, начинал понимать. Да что там, прекрасно я понимал, куда он клонит. - Мне что же, передавить вас надо было половину, а среди остальных порядок навести? Так что ли?
- А как же еще? - сощурился он. - Чистоплюй ты, вот кто. Ну, ничего, теперь и без тебя передавят. И тебя в том числе. Тебя-то в первую очередь. Знаю я, что тебя от всех нас блевать тянет. С детства еще.
- А ты-то как? - спросил я. - Тебе нужен порядок?
- А как же, - веско ответил Гонзик. - Мне нужен. Я порядок уважаю. При порядке мне место всегда найдется, потому что я понятливый и понятный, не то, что ты. Вот дали мне в рожу - и я понял, что к чему. И уважать начал. Потому что не шутят. А раз дали в рожу, а не насмерть убили, стало быть, местечко мне и при ихнем порядке найдется. А ты вот непонятливый. Других не понимаешь, и не хочешь, чтоб тебя понимали. И дар твой опасный. С таким даром... или - или. Не захотел сам - другие порядок наведут, но уж тебе хана будет, это точно. А на твой дар они, может, клали десять куч...
"Господи, да ведь он же меня ненавидит, - сообразил я. - Ему дали в морду, и он прозрел, и теперь он за них. Раньше он меня побаивался, раньше мы были оба не такие, как все, а теперь, когда выяснилось, что на... этих его дар не действует, он вдруг почувствовал себя лучше меня, нормальнее. Вот ведь!"
- Ладно, Гонзик, - сказал я. - Спасибо, что просветил. Пойду я, а то дела...
- Давай, давай, - гукнул мне вслед Гонзик. - И не Гонзик, между прочим, а Геннадий Степанович. Нашел Гонзика!..
И я ушел.
***
Оставалось навестить Сову. "Да какую Сову, - подумал я. - Если уж Гонзик теперь Геннадий Степанович, то Сова-то уж, безусловно, Алина".
Но не хотелось мне сегодня идти к Сове. Слишком много всего за эти сутки случилось, чтобы я еще и к Сове пошел. Я сидел дома и курил. Не работалось и немного хотелось, чтобы забежала Гизела, но потом я подумал, что если это будет та Гизела, которую я знал - знал ли? - раньше, то мне станет грустно, а если это будет новая Гизела, то неловко. И я не стал никого ждать, а просто сидел и курил. "Предоставим событиям развиваться своим чередом", - думал я, а еще в голове моей вертелось что-то вроде "пусть они сами этот марьяж разыгрывают", плюс какая-то идиотская песенка, точнее, и не песенка даже, а так, музыкальный ошметок повторялся и повторялся где-то в глубине черепной коробки: "Ох-ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох. Ох-ох-ох-ох..." Это было омерзительно.
Но ведь был еще дар.
Где-то в заброшенных и отрезанных от снабжения гарнизонах, в ржавых громадах танков сидели мои танкисты, уткнув в резиновые налобники прицелов обметанные грубой щетиной, осунувшиеся лица. Где-то на секретных аэродромах чутко дремали в кабинах бомберов, прижавшихся к растрескавшемуся бетону, всегда готовые пилоты. Где-то утюжили трассы упорно гудящие мобильные установки с карающими архангелами в заляпанных грязью кабинах, а в глубоких шахтах лоснились длинные тела ракет. И все это было во мне, и ждало даже не приказа, а лишь тени его, лишь намека на приказ...
Но может, Гонзик прав? Может, время превратило мой дар в труху? Может, танкисты побросали свои воняющие соляркой и ржавчиной железяки, пилоты вперевалочку ушли со своих аэродромов, прихватив дефицитное меховое обмундирование? Может, водители мобильных ракетных установок давно разбрелись по девочкам? Может, ни тень приказа, ни даже прямой приказ - ничто уже не запустит вечно, как я считал, тикающий во мне механизм уничтожения?
Я почувствовал, что еще чуть-чуть, и я попробую. Это помогло мне собраться. Нельзя мне было пробовать. Весь смысл моей жизни состоял в том, чтобы никогда не пробовать. Я выбросил окурки в мусорное ведро, прибрал в квартире и двинулся к Алине.
В письменном столе я отыскал визитную карточку Лазаря, оставленную им, когда они уходили, и пошел по указанному на ней адресу. (Гизелин адрес написан губной помадой на внутренней стороне дверцы шкафа, Гонзик оставил свои каракули на пустой сигаретной пачке, причем написал "Гонзик, Друг", чтобы я, значит, не забыл; а у Алины, точнее, у Лазаря, поди ж ты - визитная карточка!)
Недалеко от кольцевой дороги я не без труда нашел совершенно обычный, но довольно-таки респектабельный многоквартирный дом недавней постройки и некоторое время стоял перед бронированной дверью подъезда с кнопочками на косяке, соображая, как мне проникнуть внутрь. Наконец я догадался еще раз взглянуть на визитную карточку. Предположение, что циферки, набранные нонпарелью в уголке и есть код замка, оказалось
верным, и вскоре я звонил у обитой искусственной кожей двери с глазком.
Некоторое время ничего не происходило. Чисто рефлекторно я вслушивался, пытаясь уловить шум шагов, но то ли звукоизоляция была хороша, то ли ходили в этой квартире исключительно тихо, в общем, я ничего не услышал до тех пор, пока глазок на секунду не затмился, и не залязгали замки.
В дверях стояла Сова. Не Сова - Алина. Совой эту женщину назвать было никак нельзя. Это была совершенно обыкновенная женщина, не лишенная даже некоторой привлекательности, одетая в простенький домашний байковый халат. Красавицей ее назвать было нельзя, но не наблюдалось и никакой патологии, ничего от прежней Совы, хотя мне почудился какой-то странный запах... Впрочем, скорее всего, этот затхлый душок мне просто примерещился.
- Здравствуй, Авель, - сказала женщина и чуть отступила, чтобы я мог пройти. - Заходи. Она не обрадовалась мне и не удивилась, не высказала и недовольства моим неожиданным визитом, и по этой индифферентности я понял, что передо мною все-таки Сова. Словно тень мягкого бесшумного крыла мазнула меня по лицу.
- Лазарь, - сказала Сова, приоткрыв дверь в комнату, пока я разматывал шарф и переобувался в домашние тапочки. - Лазарь, тут к тебе Авель пришел.
"Почему Лазарь? - подумал я, - С чего она взяла, что я пришел к Лазарю?" А потом решил, что все верно: именно к нему я и шел. Шел по адресу, указанному на его визитке, значит, не сомневался, что найду его здесь. Все правильно, неясно только, зачем меня сюда принесло, но бог даст, сейчас и это выяснится.
Я прошел в комнату, сел в кресло, вытащил из кармана пачку сигарет и спички - жутко хотелось курить. "В крайнем случае, извинюсь и потушу сигарету", - подумал я, высматривая, куда бы стряхнуть пепел. Но извиняться не пришлось. В комнату вошел Лазарь, держа в руке хрустальную пепельницу немыслимой чистоты. Он поставил пепельницу на журнальный столик и повернулся ко мне.
- Здравствуйте, - сказал я, чувствуя себя несколько скованно, словно каком-то официальном мероприятии.
- Рад, что вы пришли, - вежливо ответил Лазарь, усаживаясь напротив.
В спортивном темно-синем костюме с широкими лампасами он выглядел весьма импозантно - ни дать, ни взять космонавт в кругу семьи. - Сейчас Алина принесет кофе. Или, может быть, хотите еще чего-нибудь?
- Нет, что вы, - стеснительно отозвался я. - Сейчас еще рано...
"Господи, какую чушь я несу! - промелькнуло в голове. - Шестой час уже, и выпить хочется зверски. Вот начал я, действительно, рановато. С Гонзиком. А сейчас - самое время. Многовато я пью сегодня..." "И вчера", - услужливо подсказала память.
- Вы не могли бы, так сказать, ввести меня в курс дела? - туманно начал я, надеясь, что Лазарь лучше меня знает, зачем я сюда приперся и если не "введет меня в курс дела", так даст, по крайней мере, хоть какую-то зацепочку.
- Конечно, господин Авель, - медленно сказал Лазарь. - Конечно, мы постараемся вам все объяснить. Что сможем... - На слове "мы" он сделал заметное ударение.
- Итак, вас интересует, что же, собственно, происходит. Но для того, чтобы на него ответить, надо сначала разобраться, кто мы такие и какое имеем к вам отношение.
Я не знал, какое они имеют отношение ко мне, поэтому помалкивал и слушал.
- Мы, - такие, какие есть, - существуем благодаря вашему дару. - Мне показалось, что он слегка поклонился, сказав это. - Знаю, что вы сдерживали свой дар, что вы ни о ком не думали плохо, что не желали никому повредить. Но кроме оформившихся мыслей, существует что-то вроде... - тут он замялся, подыскивая определение, - что-то вроде фонового излучения. Общий ваш настрой. Вам ведь не нравился мир, в котором вы жили, и с этим вы ничего не могли поделать. И вот этот-то фон и сделал нас такими, какие мы есть. Что-то вроде ментальной вакцины. Вы меня понимаете? Мы иммунны к этому фону, а возможно, иммунны даже к прямому проявлению вашего дара, хотя я лично не взялся бы проверять это на себе. Но воздействие, которое вы на нас оказали, имеет, так сказать, не только аверс, но и реверс. Видите ли, с одной стороны, мы существуем в противовес вам, а с другой, мы тоже не в восторге от этого мира. Но если вы стараетесь не влиять на него, то мы - наоборот. Правильнее было бы сказать, что вы изменяете этот мир через нас. Нас много и становится все больше. Но даже это не главное. Вы ведь не можете привести в норму Алину, Гонзика, Гизелу? А мы можем. Думаю, в этом вы уже убедились.
Я промолчал. Мне снова нечего было сказать. Да и что, собственно, говорить? Бомба, которую я носил в себе, - власть моя, сила моя, проклятье мое - не взорвалась, но слабое ее дыхание породило существ, которые начали изменять мир так, чтобы этой бомбе никогда не суждено было взорваться. А каково при этом бомбе, им и дела нет...
- Ну, и что теперь? - вяло спросил я, думая, что вот сейчас встану и уйду. Надо уходить. Что-то погано мне стало. И Гизела, значит...
- Вы должны осознать, что ваша миссия окончена, - вежливо пояснил Лазарь. - Раньше вы были опасны, но и полезны. Для нас полезны, я имею ввиду. А теперь вы просто опасны. И... пожалуйста, не думайте о нас плохо.
-Как это? - немного растерялся я. - Что значит "миссия окончена"? Вы что, дар, как аппендикс вырезать можете? Ну, валяйте, я не против.
- В том-то и дело, что ваш дар - отнюдь не аппендикс, - мягко сказал Лазарь. - Не можем мы его удалить. Но вы можете уйти.
Насколько я понял, мне предлагалось убраться, и не только из этой
квартиры, но и вообще.
- Вы что мне предлагаете? - спросил я. - Мне с моста вниз головой, что ли?
- Ну, зачем же так грубо, - поморщился Лазарь. Разговор явно перестал доставлять ему удовольствие. Он, значит, предпочел бы, чтобы я сам...
- Эвтаназия, значит? - прямо спросил я.
- Только с вашего согласия, - быстро проговорил Лазарь. Он побелел, но говорил твердо, и только некоторая поспешность, с какой он выговаривал слова, выдавала, как ему страшно. - Кто-то должен был вам это сказать.
- Пошли вы!.. - прошипел я, поднялся и вышел. У меня свело плечи. Но я пока еще не ненавидел их.
Вот и получил. Вот и влез со своим даром-мударом, вот тебе! Детишки, стало быть. А папашка плохой. Ах ты, тра-та-та та! И проклятое, интеллигентское: "А может быть, они правы?" - гнусно ерзало в моем сознании. Я шел, слегка приволакивая ногу. Почему-то мне казалось, что так идти естественней, удобнее мне было так идти. Я шел, таща за собой свой окаянный дар, вывалянный в осенней сукровице города. Редкие фонари мучительно проплывали в зябкой мороси. Я еще не знал, куда иду - умирать или... Может быть, я еще что-нибудь успею. Но что я собирался успеть, я тоже не знал.
Потом я увидел Гизелу и понял, что нахожусь где-то недалеко от "Щелкунчика". Или это был не "Щелкунчик"? Гизела, кажется, была с кем-то из этих... Конечно, с кем-то из этих.
Они уже влезли в мой мир, вот оно что! Влезли и меняют его на свой хохряк. И этот мир теперь уже не мой. Да, он был страшненький, мой мир. Мой страшненький, милый мир! Мне стало до невозможности тоскливо, и я сел у какой-то стены на грязные каменные ступеньки. Брюки немедленно подмокли, стало холодно. Наверное, со стороны это выглядело смешно. Но помогло мне собрать себя, раздрызганного, в кучу. Вернуло меня в фокус. Сделало меня четким, резким, и я не был больше смешным и жалким.
Я почувствовал, как развернулись ржавые башни и залязгали механизмы заряжания. Как тонны промороженного, облизанного степным ветром дюраля дрогнули, и, запалив в утробах адские огни, поползли по рулежным дорожкам. Как, пыхнув пиропатронами, отлетели крышки полузабытых шахт. Как субмарины с боками, так обтянутыми давлением,
что можно было пересчитать шпангоуты, выровняли дифферент, и в маслянистых телах ракет начали раскручиваться гироскопы...
Я скорчился и повалился набок, обхватив руками голову, пытаясь удержать в своем хрупком черепе рвущуюся на волю смерть. Я вжимал колени в живот, борясь с взбунтовавшимся даром, как борются с подкатывающейся тошнотой. Я почувствовал, как от напряжения кровь липко выступила на коже - лопнули сосуды. Я пытался остановить уже стронувшуюся чудовищную армаду... Я и не знал, как она огромна.
Потом я потерял сознание, так и не поняв, удалось мне это или нет.
Когда я очнулся, лицо мое упиралось в обтянутые серебристым шелком колени Гизелы. Я лежал, скрючившись, как младенец в утробе матери. Было тепло, боком я чувствовал что-то мягкое, потом понял, что это автомобильное сиденье. В голове шумело, слегка знобило, но я словно оттаивал. Так оттаивает лягушка, вмерзшая когда-то в лед, а потом брошенная в теплую воду.
Я вздохнул и попробовал повернуть голову. Удалось. На фоне ветрового стекла я разобрал силуэт Гонзика - его уши ни с какими другими не спутаешь. Мы куда-то ехали, а меня ничуть не интересовало, куда.
Я еще раз вздохнул, устраиваясь поудобнее, с удовольствием ощущая мягкое покачивание машины. Гизела положила руку мне на затылок, и я услышал, как она тоже вздохнула.