Последний путь - верный путь!
    Стоя в предвкушении троллейбуса, можно увидеть всё что-либо. Вот идёт призрак Е.Б. "Здравствуй!" - удивительный, удивлённый голос, тихо, чтобы не отвлечь внимание призрака мужа. "Здравствуйте", - так же тихо, чтобы как-то невзначай не спугнуть это видение и экономить шанс вызвать из небытия эти тени вновь. Вслед за ней неслышно-хрупкий призрак С., "одетый в шёлк шелестящий волк".
     Разве у них там гнездо?
     Ну, что же вы встали, расходитесь по домам! Сказано, знамения сегодня не будет!
    Логика как скорпион, хватающая самое себя за хвост.
    Особый талант и чувство такта в том, чтоб выбрать себе подходящих врагов.
    Когда встречаю вокруг себя жующие челюсти, иногда закрадывается терпкая мысль, что вскоре и до меня дойдёт свой черед. И после Wrigley's на впадинах коренных зубов поместятся мои члены для последующего вдумчивого переосмысливания.
    Быть съеденным - совсем не страшно. Куда обиднее быть аккуратно переваренным. Или же и это всего лишь гордыня?
    Парадокс - это изнанка банальности.
    Предтечей всех бомжей был Иисус Христос. Они оставили всё, хотя за Ним не идут. Или не слышат Его зова, или не хотят.
    Можно придумать мысль свежую, можно полезную, можно необыкновенную и глубокую, если ничего не остаётся, можно и оригинальную, но вода останется водой, небо - небом, день - днём, Бог - Творцом, а смерть - концом; всё так же просто и непостижимо. Зачем же меня вызвали из небытия, когда и без того всё так непонятно? Зачем же, как не за тем, чтобы ещё больше всё запутать.
    Стихнет буря, уйдёт шторм, откатит волна катарсиса, а на берегу останется лежать чистая, сияющая мысль.
     Возьми её бережно и отнеси на высокий берег, кинь оттуда подальше обратно в море. И никому ничего не говори, а сам так же тихо бреди вдоль берега, не отрывая глаз от заката.
    Привычка пробовать людей на зуб: мягких я нежно употребляю - они вкусны и питательны, твёрдых же и вовсе выплёвываю - так нетрудно испортить себе желудок. Хотя из них можно приготовить недурной декокт. Он замечателен как наружное - при нарывах и внутрь - от изжоги.
    А они всё ещё полагают, будто я - живой.
    На поверхности лучезарной женской среды время от времени происходят чёрные дыры именем энергетические вампиры, бескорыстные и безучастные, равнодушно вбирающие в себя окружающее их пространство любви. Они так охотно напоминают собою метастазы тлена, что невольно становится завидно неистощимой фантазии тех, кто принимает их за беззащитного цвета тело причины любви.
    Трудно быть банальным. А что поделаешь?
    А ещё вот как можно. Берёшься за ручку по самому пустяковому поводу и переносишь на бумагу ту неопределённую муть, странную взвесь, которая Бог весть с какой стати появилась в моём мозгу. И пока пишешь, взвесь оседает. Я выбираю из неё ярко-жёлтые крупинки и сплавляю их вместе. Это напоминает алхимию.
     А иначе так: с влажного листа медленно стекает капля. Вот она зависла на самом кончике, и мир отразился в ней эфемерно-фантастичным. Он взглянул в неё и удивился, не узнав сам себя в причудливых переливах красок, а у меня так мало времени, чтобы успеть оценить их прелесть.
    Рассказать ли? Когда я начинаю... Надо только выключить свет и притвориться, что ты спишь. Вот тогда они осторожно выбираются из своих укрытий, и что тогда начинается! Иногда они долго не появляются. О, не торопись! Вот они осторожно идут. Сейчас они будут здесь. Надо только, чтобы они не заметили меня, чтоб не всполошить их. Подожди, вот сейчас они переберутся сюда и начнут. А я буду записывать, что упомню.
     Так искусно прикинулся, как бы не уснуть в самом деле. Сколько раз - только их увижу, захочу записать, но уже не могу. Всё путается, и плавно, как в картинах Дали, перетекаю в сон. Что я там видел, где был, что делал? Тут же кто-то всё соскоблит из памяти. Вот коварство! Кто со мной шутит? Покажите-ка мне его. А может быть, я уже сплю? Кто ответит мне, прикинулся я или в самом деле... Такие длинные мысли бывают наяву или же нет? Серебристые, изгибающиеся, как фюзеляж самолёта; их можно потрогать, погладить. Нет, пожалуй, нет, значит, всё позади. Я уже здесь, а не там. Ну и славно! А это что же? Эта похожа не на фюзеляж, а на резиновую покрышку с пупырышками. Совсем свежая мысль. А это что же за место? Всё незнакомо. Да нет, я ведь был уже здесь, мы тогда... Ага, вот и они!
    Пришло время видеть новые сны.
    Сейчас уже трудно отделить сны 199О года от снов конца 8О-х или последних лет. К тому же всё это путается с видениями юности, раритетами детства. А те сны были на редкость торжественны и, пожалуй, более обдуманны, хотя, наверное, я их слегка переоцениваю. Их самобытная география ускользает при малейшей попытке восстановить координаты. Но для меня самое удивительное в них не это, а скромность их задач. Мы умеем переживать наши чувства, тогда как лучше рассматривать их на свет, не спрашивая у судьбы воздаяния за потери, не благодаря исступлённо за триумфы. Теперь нелегко уловить запах каждого сна в сумбуре ароматов и миазмов последних 1О - 2О лет, а скоро наснится ещё, и тогда совсем невозможно будет установить, что имелось в виду, отдельные фрагменты и мизансцены, не связанные общим чувством, рассеяны среди тысяч таких же обрывков, и вот-вот всё это безвозвратно растворится в деятельном равнодушии.
     Трудно душе.
     Исполнятся времена и сроки, придут другие грёзы, безуханные и несущественные, только это будет не то. Царство теней за обыденным столом. Их оживить, завести сломанную пружину, тогда я смог бы что-нибудь показать. Теперь же редкая по изяществу коллекция снов проникается дополнительным ужасом.
    Безобразие иных людей прекрасно.
    Все ждут от покойников необыкновенной искренности. Как будто мы вправе рассчитывать на их искренность более, чем на искренность г. Бога, или природы, или чью бы то ни было. Но допустим, что перед нами совлекут покровы тайн, обнаружат сокровенное знание, раскроют книгу судеб, неизвестно, как мы не обратим своё любопытство себе во вред. Екклесиаст тут ни при чём, однако есть же что-то, что заставляет нас повиноваться вечному закону нашего несовершенства, вызванного завистью к завершённости Хозяина. Ему хорошо, во всяком случае лучше, чем нам. Непонятна мне Его прихоть: создавать свои образ и подобие - этот дурной автопортрет!
    Гордость есть важная злоба, одинокая привычка этого времени. Эгоизм, эгоизм, как же ты беззащитен в этом мире! А Богоносец то плачет над богатыми, то протягивает руки к Жириновскому.
    В начале было слово. И слово было ничьим. Затем оно стало моим. Но никто не заметил его потери. И все называют его, как будто оно осталось при себе, но воздух не содрогается. А у меня его никому не отнять - оно стало совсем другим.
    Грустно смотреть "Кавказскую пленницу" без Гайдая. Вообще грусть становится исключительно актуальным чувством, она находит себе предлог всюду, куда раньше ей не было хода. Ощущение собственной потерянности во времени щемящее и совершенно беспричинное, если не считать причиной торопливость жизни, насылающей свои импульсы какого-то сокрушённого чувства инвентаризации времени. Отжившая молодость вдруг промелькнёт опять в знакомых лицах, напомнит о себе запахом краски, которой был выкрашен давно забытый забор. Случайные звуки музыки вернут на миг в неведомую юность, не настоящую, но преувеличенно ликующую, дурманную. И вдруг подступит внезапная чистота чувств, и ты вспомнишь, что незачем что-то скрывать и притворяться кем-то тоже не нужно, ты свеж и добр, ты взыскан сюда не случайно, и мир вокруг тебя прекрасен, как первый признак девушки.
     Грусть эта имеет причину сама в себе. Тем она и близка, и, если бы это было не так, это была бы всего лишь фрустрация. Причиной творчества может стать кипение интеллекта, равно как и отчаяние подступившей тупости. Насилую ли я свою душу, или сама она успела изолгаться - с одного раза в жизни не разберёшься. В своих исполненных собственного достоинства снах я всегда остерегался рутинной созерцательности, предпочитая ей актуальное бытие. Вообразите, я доверял своим снам самое лучшее и старался не подводить их. И всякий раз, проснувшись поутру и простившись с сожалением с заповедной явью, я опять старался уточнить ту еле ощущаемую связь, что объединяет чувство безысходной талантливости с предощущением смерти.
     Толстая смерть! В этом зеркале отражение более очевидное, чем оригинал. Ты приснишься мне обильным вещим сном, явишься заботливо, когда я отвыкну бродить придумчивым стаффажем по этим заведомым полям, оставив за собой остроумное ристалище, более напоминающее исповедальню, а тусклые, немолчные восприемники, забыв о предстательстве, будут возглашать свои обиняки. Возможно ли переселение более отчётливое? Причина снов ведь тоже в самих снах. Весной как-то особенно хорошо верится в Бога.
     Вид морщинок, стареющей красоты приводит меня в трепет. Привычка жить - суррогат жизни, успокоенность двумя-тремя мыслями, развлечениями, знакомствами, настроениями - вот удивительный ресурс! Терпи свой повседневный труд отбывания жизни. Такое способное лицо - и никаких угрызений совести.
    Наряд наяд. Душа как бриллиант, вставленный в оправу причудливых мыслей и ажур слов Пруста.
    Временами моим часам наскучивает однообразное и унылое тиканье, и тогда можно услышать звуки весенней капели или задорный звон топора, с грубой лаской пробующего сырое бревно. А то вдруг начнёт раскачиваться свадебное скандирование "горько", а потом всё успокоится и зажурчит весенним ручьём. Но нужно сказать, что подчас я ничего не могу разобрать, кроме их угрюмого хрюканья, а иногда просто хочется остановить часы, чтоб только не слышать их зловещих щелчков. Нет и не будет в мире ничего обнадёживающего до тех пор, пока время не прекратит вести себя столь бесцеремонно.
    Вот теперь они смотрят на меня будто на выходца с того света. Надо сказать, что я иду по городу и сомневаюсь в том, что такое простое событие вполне возможно. Может, я уже там, просто там и тут очень похожи и безмолвно поменялись местами. А там, где я должен быть, меня нет, обо мне давно говорят в третьем лице и даже с теплотой, а потом перестанут.
    Кто он - первый изобретатель сна? Придумывание сна - величайшее искусство. Искусство из искусств. Искусство изысков.
    Расстроенное воображение - это сон, не успевший улетучится вместе с пробуждением, настолько он понравился.
    Св. Лука в Деяниях Апостолов повествует о бегстве из тюрьмы апостола Петра посредством Господня Ангела. Дело происходит ночью, посему Петру блазнится, что всё это - не наяву, привычка думать, что явь - не лучше сна, яви не вместить того, что Бог полагает для ночных откровений. Но, как не стало с ним его Ангела, вот он понял, что это не сон. Открытие яви иногда способно поразить пронзительнее открытия сна. Когда человек заблуждался в своей яви? Не сам он заблуждался, но по наущению Премудрого. Воистину мы способны понимать творящееся с нами волшебство, лишь когда оно завершилось. Мысль о продлении его даже не успевает посетить нас от невыспавшейся скуки.
     А ведь чего лучше брести со своим Ангелом-хранителем по безлюдным улицам ночного города, прохладным и влажным от тумана.
    Самоубийство - убийство одного я другим, финал внутренней полифонии.
    Банальное отверстие. Есть ли та зыбкая грань, когда полноценная мысль перестаёт быть живой, становясь жухло-тривиальной; скажем, високосный год, и всё мыслимое мыслится спрохвала. Богатство и разнообразие мыслей кому-то пришлись впору. Один за другим наперегонки обходят друг друга по богатству и по разнообразию. А кого-то это сгубило. Ему нужна-то была всего одна худосочная мыслишка, предположим, о семейном счастье. А богатство и разнообразие ешьте сами.
    Люди, которых мы любим, живут окружённые тайной.
    Эгоизм, однако, вовсе не жизнь в своё удовольствие, это, скорее, большая ответственность перед самим собой. Как изнурителен и долог путь к Богу.      Но каждый пытается найти свою версию собственного существования перед лицем Избавителя, не полагаясь на общепризнанные мнения на этот счёт, словно догадываясь о неуместности означенного бытия, как бы готовясь к ответу на Страшном суде. Один видит свою заслугу в терпении, другой - в частичной чистоте, третий - в жизнелюбии, четвёртый думает, что данный ему талант прославляет Всеблагого. И каждый приноравливается к Его требованиям в меру сугубого понимания, а все прочие методы представляются ему скверной. Трудящиеся о Господе! Соблюдайте себя, если вам и в самом деле не остаётся ничего другого. Возлюбивший нас взирает с тихой улыбкой.
    Утончённость, соединённая с необыкновенной вежливостью имеет в себе нечто подлинно сатанинское. Я чувствую занесённый кинжал, но не в силах возразить чем-либо под обворожительной улыбкой тех, кто согласился убить меня. Прозрачная кожа тонких рук не выдаст их мудрой тайны. Как собаку?! Совсем нет.
    Что мне ещё сказать, чтоб прослыть реакционным?
    Когда я начинаю рассматривать некоторые конечности, пытаюсь вообразить, как может выглядеть такой мутант в целом.
    Человек живёт не один, но в гуще вседозволенных вопросов, смут, забав, забот, стремлений и настроений, от которых невозможно увильнуть и которые, как гнус, лезут в глаза, ушеса. Мне всегда представлялось: раздвинь эту завесу, открой глаза, и ты увидишь жизнь такой, какова она есть - прекрасной без прикрас, - напоённой пластичной и гибкой мыслью, узнаешь исполинское счастье, ради которого ты и призван на свет и которому привычно изменяешь, тратя время на разрешение насущных несуществующих вопросов. Вырваться к той, истинной жизни удавалось лишь в самых мудрых, самых ответственных снах да ещё в творчестве. Даже любовь здесь тщедушна. Что-то не пускает соделать тот мир доверчивым и регулярным мне, некоторая пуповина, имя которой ищу и, найдя его, отрину совсем мир условностей и алгоритмов с тем, чтобы жить непосредственно, щедро расходуя резервы внутренней свободы, потребной на нужды творческие и на повседневное процветание души.
    Люди в большинстве своём не устраивают друг друга, но убита или повреждена незначительная часть. Поскольку нет никакой разницы между тем, кто прав, и тем, кто виноват, то взаимное недовольство не носит принципиального характера, вызванного случайными причинами; и порой они ухитряются любить друг друга за то, за что сосредоточенно оскорбляют. Превратности судьбы делают и правого, и виноватого частью одного неделимого целого, объединённого одной идеей, которая есть: каждому человеку безоговорочно необходимо быть всего лишь талантливым.
    Сколько можно говорить правду? Сколько надо произнести правды и заслужить чьё-то одобрение (чьё?). Ложь - лучшая гипотеза правды. Сказать правду с тем, чтобы не унижаться до лжи (наперсницы искусства - заметьте!), а на самом деле не утруждать себя поисками альтернатив - это так привычно, чтобы не сказать бездарно. Но иметь мужество, чтобы расширить пределы правды, вместив в них допустимое, но не доступное испуганному сознанию, возвысив тем ложь до пределов прелой тайны, - дерзкая попытка уточнить права правды на существование.