Единственный способ спасти свои творения от несовершенства - влюбляться в них - таит в себе ту же опасность, что и любая другая интрига: никогда не знаешь, кто будет в большем выигрыше, кто - кого? Или я лучше их, и я недоволен и жив, или же они одолели меня, а я сгорел дотла, ничего не успев понять.
     Эго - Постой-ка. Взгляни на эти облака. Они тебе ничего не напоминают?
     Альтер эго = Тонкие прозрачные мазки.
     Э. - Верно.
     А. э. = А ты не боишься, что, пока ты придумываешь свои книжки, ты просмотришь жизнь, и она неслышно проскользнёт мимо, как вот эти облака?
     - Я их не придумываю. Они пишутся сами.
     = Не виновата я. Он сам ко мне пришёл.
     - Что же поделаешь! Каждый писатель в каком-то смысле графоман. Иначе бы он был молчальником, мудрецом. Но немотствовать - не их удел. Они слишком скупы. Привычка записывать то, что пришло на ум, - скупость; вместо того, чтобы дунуть на пришедшие образы, как на одуванчик, весело забыв обо всём, он для чего-то скрупулёзно заносит их на лист чистой бумаги. Привычка вроде кусания ногтей. Она роднит и Чехова, и Пруста, и Боборыкина. Чей-то голос велит им, что это - важно, этого никак нельзя упустить. А они послушно внимают ему, и ползёт по бумаге строка за строкой из "образов" и "мыслей". Скупость - понятие, доступное всякому. Труднее вообразить недовольство от отсутствия этой скупости, которое также единит всех пишущих, даровитых и бездарных.
     = А по-моему, так ремесло писателя - это ремесло паука. Ведь никто не знает его настоящих целей. Быть может, не только утилитарные, но и эстетические или даже духовные цели преследует паук, притаившись где-нибудь незаметно и наблюдая мимотекущую действительность. В любом случае времени для философских раздумий ему должно хватать. Наверняка нечто вроде слов пушкинского Барона о бренности всего сущего приходит на ум этому плотоядному мыслителю, неумолимому созерцателю над телом какой-нибудь козявки или мотылька: "Бедная муха! Не было беззаботнее и жизнерадостнее существа в целом свете. Бездумно ты резвилась со своими подругами на солнцепёке, не было тебе равных в преследовании букашек, что ещё меньше тебя, и даже люди и звери тщетно искали своего избавления. И вот лежишь ты, трепещущая, предо мной, который отнюдь не князь мира сего, но невзрачный и убогий, как и ты, который хотя и не парил под небесами, наводя ужас на животный мир, но который несёт возложенное на него Богом бремя, в гордости сердца не помышляя о большем. Смирись и перед тем, как сомкнуть свои вежды...
     - Если получится.
     = ...помысли о том, что жизнь твоя прошла в суете и бессмыслии; что тебе свобода, резвость и жизнелюбие, когда через немногие минуты скорбные члены твои испустят дух, и кровь твоя побежит по жилам существа пусть более приземлённого, но более сосредоточенного, терпеливого и тем близкого Богу? Всё равно и тебе твоя кровь досталась неправедно, но об том не нам судить. Решает Тот, Кто так непостижимо всё устроил. А я, напившись твоей крови, буду и дальше постигать бесконечную мудрость Творца и, вознося молитвы к Нему, буду просить и за твою грешную душу".
     Так и писатель, подкараулив свои излюбленные образы, питается ими. Только я не пойму, что же тебя не устраивает: твоя участь или, быть может, меню?
     - Как ни старайся, но лучшие страницы останутся ненаписанными. Они повисли в случайных разговорах, мимолётных мыслях, зыбких впечатлениях. И... и пусть их! Лучшие страницы - подчас худшие минуты жизни. Уж лучше просто догадываться об их содержании.
     = Утешение Сальери. Можно предположить, что далее последует обоснование той немудрёной мысли, которая оправдывает существование плохих книг: дескать, плохие писать труднее, но они так же необходимы, как и любимые, и что книги пишутся не для того, чтобы нравиться или чтобы с ними соглашались или не соглашались, а совсем по другому поводу.
     - Нет! Но каждая новая удача всё более опустошает, и мне всё меньше остаётся... Как бы это... Я чувствую, что каждый новый день - это битва за отсрочивание неминуемого конца. Речь не о физической смерти тела. Её принято не бояться, вернее, говорить об этом вслух. Я воображаю себе её ироничный оскал при этих словах. Костлявая плутовка! О, мы хорошо понимаем друг друга. Но я говорю о метафизическом конце. Верующему легче. Он благодарит за каждый вновь отпущенный ему день. А я не знаю, кто меня одаряет жизнью, творчеством, кто отнимает и кем сосчитаны мои дни, нуждается ли он в моей благодарности и поддержке, равнодушен ли к проклятиям? Кем заведён порядок вещей, кто придумал правила игры? Дали жизнь, отняли, не спросясь. Каким ослам дурачиться в политике, меня спрашивают, а о том, сколько мне жить, с каким духовным складом - нет! Как унизительно понимать свою ненужность, второстепенность там, где, казалось бы... Жизнь - это самая оригинальная, самая остроумная выдумка. Вряд ли в обозримом будущем кому-то удастся придумать что-нибудь содержательнее, иную форму существования органической материи, хотя почему бы и нет! Подумать только, ведь кому-то же это пришло в голову, кого-то озарило, и он приговаривал, потирая лоб от радости: "Ай да сукин сын!" Как я завидую тому сочинителю! Хотя я, наверное, сделал бы несколько... Какая ирония! Что-то недодумано тем, кто завёл эти порядки. Дарованная мне жизнь для него - благодеяние, или долг, или необходимость? А смерть? С сожалением нам посылается она, а может быть, с радостью или же равнодушно? Какой ему резон во всём этом? Может, и для него вершить земные судьбы - тяжкая, докучливая необходимость? Неужели и он также всего не знает, и мы просто пешки в нелепой игре с абсурдными правилами?! Бога не хватает? Так пока Ему и места во мне нет.
     = Ты как будто всё не можешь решить, нужен тебе Бог или нет, хотя вопрос стоит наоборот.
     - Я не могу верить, как все, коллективной верой, мне хватило бы своего собственного Бога.
     = Зачем вообще такой Бог?
     - Вопрос! А кого мне благодарить за ту торжественную красоту, которой пропитан каждый кусочек неба, каждый лист, каждый луч солнца, растворившийся в безмятежном облаке всеми оттенками радости? Какая нужда в этой красоте? Мы могли бы жить подобно кротам, не одурманиваясь бесполезным взором. Творец всего сущего, я не знаю, кто: Природа или Предвечный - ответь мне, чту Тебе в этой красоте? За что ею прельщаешь? Почему-то думают, что всё уже сказано, написано, придумано. С чего бы? Ничего ещё по-настоящему не сделано. Нас ждут сотни шедевров, каждый из которых лучше всего того, что создали гении Духа доселе. Кто возьмётся за исполнение? Боже праведный, научи, как не сплоховать.

Часть

    Ты, Твоё. Какие славные слова. Никто, никто на свете не может знать, что они означают.
     Когда захочешь узнать, как приняться за дело, поймёшь лишь тогда, когда узнаешь Его. Когда же узнаешь, то станет незачем писать, и будет совсем легко. Пишут лишь те, кто не верит или сомневается. Кто верит, тому никаких книг не надо. Потому что Он даёт свободу для свершения поступков нечеловеческих. А книги что же?
     Так хотелось Его, а когда Он появился, до того всё пусто и мелко стало. И вся шкала ценностей с гениями, искусствами, шедеврами, которые привык любить. Всё это... Но что делать мне? От слов Тарковского "делать что-то важное" остаётся так немного. Что важное я могу сделать, когда Он в этом, быть может, совсем не нуждается? Все мои предприятия не способны ни возвеличить, ни умалить Его. Всё это - блуждание во тьме. Да, слишком мало остаётся. Я, пожалуй, не согласен. Пусть уж лучше будет всё по-старому... Ведь нет же Его, нет! Мне просто померещилось. Почему-то так легко было. Изыди, Бог! Не хочу Тебя! Может, пройдёт всё ещё.
     Не обижайся, Господи! Я пока не готов. Отпусти меня ещё одному побыть. Я всё равно от Тебя никуда не денусь. Ежели что, Ты знаешь, как поступить со мною. Как хорошо было самому ворошить вечные вопросы бытия, и как пусто без этого, когда всё так ясно. Господи, совсем ли избавил от веры в Тебя? Лучше укрепи веру тех, кто в этом нуждается больше меня, кто об этом просит. А я - Сам видишь - неосновательный. Быть может, я иначе как Тебе... брось меня, оставь, ни к чему я Тебе... Я хочу жить, как жил: в грехе. Я не жду просветления. Мне нечего делать просветлённому. Не в том дело, занятие, конечно, нашлось бы, я без гордости жить не могу, без гордыни. Я без неё как голый. Она - прикрытие безобразной наготы моей душевной. Но я привык к моему безобразию и простить мне его никого не просил. В просветлении моём моей заслуги нет. Но Ты решил по-своему, а мне такая незаслуженная милость ни к чему. Я вижу в ней моё умаление: пожалел, как малое дитя, потому и не готов к нему. По глупости, конечно, всё это говорю, сам вижу: чего-то не понимаю. Да, это не милость. Но не хочу я быть ни с кем, один хочу. Не против Тебя, но и не с Тобой. Забудь Ты вовсе обо мне. Экая важность - одним больше, одним меньше. Господи! Ведь я же только вдохновения просил, а не веры. Я испугался, что вера будет помехой ему, как до этого полагал, что без веры вдохновению не бывать. Теперь уж точно мне ни того, ни другого не будет. Что за чепуха творится? Ощутив прилив сил, я бы и Его вместе с тем узнал. Это было бы проще. Но он предпочёл свой традиционный метод - непосредственное обращение, но разве достучишься?
     Бог из меня ушёл и не сказался, надолго ли?
     Бывает, что вера всасывается с молоком матери, усваивается, как хорошие манеры, становясь привычкой. Такая вера очень практична - коллективная. Но я не могу представить бесконфликтного усвоения прочной веры, как среди нарядов будущей красавицы не могу не вообразить неопрятных слюнявчиков и пелёнок с воспоминаниями о завтраке.
     Трудно отвыкать и обходиться самому, но, быть может, Ему того только и нужно? Может, неверующий я Ему необходимее?