Первым ушёл Борька. Ушёл тихо, даже как следует, толком, не попрощавшись. Кинул в окно камешком, махнул рукой, увидев её ещё сонный силуэт, и скрылся за углом арочного проёма. Такой он и был всегда. Скромный. Улыбчивый. Вот, как сейчас, помнится. Стоит. Кепка на затылке. Левой чешкой подкидывает вверх кирзовый мячик. Руки в карманах. Словно, так и хочет сказать, - "Ну что, Танюх, постоишь сегодня в воротах или как?", - и не решается. Только правый глаз смешно щурит, вроде как бы подмигивая.
Вторым был Глебка. Он всегда был вторым. Первый - Борька. За ним - Глебка. И никак иначе. Как же Глебке отстать от брата? От близнеца. Приходилось тянуться. Во всём. От учёбы до лазания по пожарной лестнице на крышу. Впрочем, увидев их, никто бы и не сказал, что они близнецы. Не были похожими братья. Вот ни на столько не были. Молчаливый крепыш Борька и суетливый высокий Глебка. Даже мать их, тётя Маруся из второй парадной, всплёскивала не раз руками, приговаривая, - "Ну, почему ж вы такие разные, охламоны!" Борька только улыбался. Так, как умел он один. Глебка же нагибался к матери и тихим голосом говорил, - "Зато не спутаешь". Глебка и ушёл иначе. Вызвал её свистком, как какую-то собачонку, а, когда она в одном синем плащике поверх сорочки выскочила во двор, подошёл тихо и сказал, - "Всё, Танюх, ухожу". Потом помолчал, глядя так пронизывающе из-под вьющегося чуба, и добавил, словно нехотя, - "Вот, возьми. На память". И протянул мяч. Тот самый. Кирзовый. "От нас с Бориской".
--
Да что ты, Глебка, - даже как-то задорно в тот раз поглядела она на него снизу вверх, - Ещё увидимся!
--
Увидимся - отдашь назад. Поняла?
--
Угу, - И припала к его груди, - Ты смотри, долго там не задерживайся! Мы ждём!
--
Как только, так сразу, Ну, суши болото, Танюх, - улыбнулся Глебка, - А то - как там в стишатах, а? "Наша Таня...". Кстати, за потерю мяча взыщется!
--
Иди уж...
Она до сих пор хранит этот мяч. От Глебки. А от Борьки у неё лишь фотография. Тот сам подарил. Скрывая от брата. Ещё до всего этого. Сказал, - "На комод не ставь, а так - сунь куда-нибудь". Она ещё фыркнула тогда. Скажет тоже - "на комод"! Он что ей, муж или жених? Сунула в общую коробку и даже, кажется, забыла. На время. Пока Борька был тут. А потом вот вспомнила и...
Потом ушёл Севка. Поправил очки на конопатом носу, взял её нежно за плечи. Так, как невесту, наверное, перед первым поцелуем. Трепетно, чуть смущаясь.
--
Сегодня. Ты не провожай, Танюх. Не стоит. Я не надолго...
В полосатой майке, в отцовских сапогах Севка выглядел таким, нет, не жалким, просто... не для него всё это было. Ой, как не для него.
--
Как же так, Севка? У тебя же зрение! - она тогда широко раскрыла глаза и даже попыталась постучать в его грудь кулачками, - Ты-то куда?
--
Всё туда, Танюх. Сама знаешь - надо. А зрение? Что зрение? Я же умный. Зря для меня, что ли, Борька таблицу перерисовал? Ладно, не куксись. Вот, возьми лучше. От меня.
Севка и на самом деле был умным. Мало того, никто не сомневался, что место в их Технологическом ему обеспечено. Мог бы и в Бауманку, да сам не хотел. "Зачем?" - говорил, - "Куда ж я свой город брошу? Он же засохнет без меня". Все смеялись, но, где-то в глубине души верили. И правда. Засохнет. Куда же город без Севки? Куда он без Борьки, без Глебки, без остальных ребят? Конечно, город будет стоять, никуда он не денется, но это будет совсем уже не тот город. Этот город будет другим. Совсем другим.
Севка протянул ей тогда книжку. Вытащил, сняв вещмешок с тощих плеч, и протянул. Нет, вы представляете? Он тогда сунул ей не что другое, как зачитанный том технической энциклопедии. Номер пятнадцать. С закладками, со своими пометками на полях и вкладками, на которых были любимые Севкины паровозы. Каким образом к нему попала такая редкость, оставалось только догадываться.
--
Ты присмотри за книжкой. А то ведь зарисуют. Те ещё чертёжницы...
Это он так о своих сестрицах. Капка и Варька в то время ещё и в школу не ходили, так что глаз за ними тогда нужен был, да глаз. А Севка справлялся. Раздаст им, бывало, по листку бумаги, выдаст по карандашу и линейке и... "Проектное бюро имени Всеволода Вылегжанинова" начинало работу.
Она кивала. Вот так. Сперва Борька и Глебка. Теперь он. Почему же оно так? Неужто нельзя всё это остановить? Где, где та сила, что вернёт ребят в их двор? Да, согласна она снова стоять "на воротах" в команде братьев и отбивать аккуратные Севкины обходы с фланга и молниеносные прорывы Лёхи по прозванию Гага, только бы не...
Лёха ушёл следом. Через день. Она точно запомнила. Как раз моросил дождь и город напоминал одну большую лужу с прожилками ручейков-каналов. Лёху она встретила во дворе, когда возвращалась из ларька, куда её отправили, невзирая на погоду, так как без хлеба садиться за обед бабушка отказывалась напрочь, а спорить с бабушкой с её больным сердцем в те годы она не решалась. Лёха сидел на корточках под пожарной лестницей и курил, нервно сплёвывая в лужу и прикрывая огонёк папироски от капель, то и дело проносящихся мимо.
--
А тут тебя жду, - Лёха привстал, издали увидев её, и заулыбался, обнажая ровные белые зубы.
--
Ты чего, Гага? Погода-то, глянь, какая. Зашёл бы в парадную что ли?
--
Да ничё. Так даже легче. А то подумают, что я ещё пообжиматься с тобой вот решил. Напоследок. Я же ухожу, Танюх. Завтра с утра от Петроградской. Да ты не горюй только, лады? Вон Илюха ещё тут с тобой из наших остаётся. Он не уйдёт. У него бронь на Кировском. Сам мне говорил.
И Гага заржал, как будто этот его смех мог чему-то тогда помочь. Словно этот смех мог сокрушить врагов, остановить или переписать историю.
--
Ты когда серьёзным будешь, Алексей? - сдвинув брови, спросила в тот момент она.
--
Не дождёшься!
Он всегда был таким, Лёха Евстафиев по кличке Гага. Это в своё время на уроке истории, ещё в шестом классе, кто-то из девчонок рассказывал, что, жил де такой исторический персонаж. И было у него прозвище "Гага", что значит "Хохотун".
--
А у нас свой гага есть, - сказал тогда Борька, - Вон на четвёртой парте.
--
Кто? Я? - сразу взвился растрёпанный Лёха и громко засмеялся, вскидывая курносый нос.
--
Гага и есть, - согласилась и седенькая Клавдия Густавовна. Вот так и прилепилось. "Гага" и "Гага".
И вот теперь Гага уходил. Уходил вслед за Борькой и Глебкой, вслед за Севкой. Уходил, не обещая вернуться, но, обещая, что ей, Танюхе, будет житься спокойно и светло. Ей и ещё сотням и тысячам других девчонок.
--
Да не грусти, Танюх. Всё срастётся, - Лёха в последний раз затянулся и зашвырнул окурок куда-то в сторону парадной, - Вот, на, чуть не забыл. Научишься ещё. Ты способная.
Гага протянул ей "Лейку". Были тогда такие немецкие фотоаппараты. И совсем даже не для любителей. Именитые корреспонденты не брезговали в те годы такой техникой, считая, что главное в снимках жизнь, а не процент бракованных точек. Что же касается Гаги, копившего на "Лейку", кажется, даже не один год, то для него фотоаппарат был всем. Лёхой, кстати, был сделан и тот самый снимок, что Борька ей подарил. Лёха вообще всерьёз увлёкся тогда фотографией. В ванной комнате у него были и химикаты всякие и чудо техники: увеличитель. Он и её даже зазывал, фотографии вместе делать. Но она не согласилась. Ишь, хитрый Гага какой. В полутёмной воняющей химикатами комнатке, только при красном фонаре с ним одним смотреть, как лица на фотобумаге проступают? Нет. Она найдёт занятие и поинтереснее. Да и что люди подумают, в конце концов?
Впрочем, фотографировать она так и не научилась. "Лейка" та до сих пор на полке. Вон там, рядом с Борькиной фотографией, Севкиной книжкой, спущенным кирзовым мячом и...
Всё это она брала с собой и в эвакуацию, когда её отправили от школы для сопровождения малышей. Провожали тогда её мать и Илюха. Мать рыдала навзрыд и не могла из себя выдавить ничего путного. Только махала рукой, прощаясь, кутаясь в желтоватый платок в крупную жёлтую клетку. Илюха тоже многословным не был..
--
На! - протянул он ей что-то.
--
Угу, - сказала тогда она и второпях сунула свёрток в карман пальтецо. Вокруг же люди, суета, машины бибикают. Не до разглядывания. Только потом она развернула завёрнутый в сургучовую бумагу подарок и поняла, что это. Уже в дороге. Оказывается, Илюха протянул ей тогда шоколадку. Большую и сладкую. И она ела её и плакала. Плакала оттого, что кроме этой шоколадки от Илюхи у неё так ничего и не осталось.
Илюха Овербах. Большой и какой-то нескладный. Тогда, поздней осенью он отдал ей то, что было у него самое ценное. Еду. Голод уже запускал ледяные когти по улицам города. Обёртку от той большой плитки, кстати, она хранит до сих пор. В Севкиной книжке. Так, наверное, правильно. Она уехала ведь, покинув его и город. А он остался. Правильно сказал Гага: Илюха не ушёл. Он не мог уйти. Его просто не стало. В сорок третьем. Уже после прорыва. Говорили - не выдержало сердце. А у кого оно выдержало? Разве что у неё. А вот у Илюхи не выдержало. А он был среди них самым спокойным. Сколько драк прекращал ещё в зародыше, не давая вспыхнуть. И горячность Гаги и амбиции Борьки и Глебкины ехидные подначки. Всё это с лёгкостью разбивалось об Илюхину невозмутимость, его добрую всепрощающую улыбку.
--
Ша, - говорил, слегка картавя, он, - Может, сперва разберёмся без крику, а? - и клал широкие ручищи на плечи забияк.
А потом не стало Борьки. В том же сорок третьем. Летом. Под Курском. Сгорел факелом в своём танке. Вспыхнул и всё. Ушёл в века. Глебка только за ним не успел. Под Данцигом погиб. Уже после победы. Вылавливали каких-то малолетних недобитков по подвалам. Так Глебка, он к ним с белым флагом пошёл, как товарищи его рассказали. Говорил, - "Мальчишки же ещё. С ними бы в футбол сгонять. Жаль - мяча нет". Вот и сгонял. Тётя Маруся тогда в два дня поседела. Ведь казалось - всё. Больше волноваться не надо. Конец. А оно вон как. Ни Бориса Луценко, ни Глеба Луценко. Ни их отца.
А Севка пропал. Сколько потом она не искала - так и не нашла следов. В последний раз была от него записка с Пулковских высот, где он в составе сапёрного батальона отбивал атаки врагов. А потом всё. Тишина. Севка всегда был тихим. Да и не осталось потом у него никого. Ни матери, ни сестрёнок. В квартиру другие люди въехали.
А вот Гага к ней приезжал. В эвакуацию. Лихой такой. С медалями. Нашёл он её тогда в Гагинском районе. Так хохотал, как узнал, где она. "Я так и думал, - говорил, - Танюха, что ты меня не забудешь. Ведь, не скрывай, специально сюда попросилась, а?"
--
Ты когда серьёзным будешь, Алексей? - прямо как тогда летом спросила она его.
--
А я уже серьёзный, - Гага показательно сдвинул брови, - Серьёзней не бывает. Ты, Танюх, только дождись меня, слышишь. Я сам тебя буду фотографировать учить.
Не научил. Не стало Гаги. Буквально через месяц. Попал под наши же снаряды, когда вызывал огонь на себя. Не мог Лёха Евстафиев без лихачества. Даже погиб, как лихач.
Погиб. Ушёл. Как Севка и Борька, как беспокойный Глебка и неторопливый Илюха, последний, кого она видела из грузовичка, отправляясь в эвакуацию. Всех мальчишек прибрала война. Похитила. А она вот живёт. Живёт и город. Но это уже не тот город. Другие мальчишки гоняют в футбол. Другие девчонки со смешными косичками смотрят на них и фыркают, когда те, пробегая мимо, стараются задеть тех, словно бы невзначай. Да и разве может город быть таким же без её мальчишек? Без Борьки и Глебки, без смешливого Гаги и спокойного Ильи, без умницы Севки, на могиле которого в лучшем случае выбито позолоченными буквами короткое слово "Неизвестный"?