Аннотация: Бессмертные решили завести ребенка. Проблема с отцом, который должен стать дедушкой
Владимир Моисеев
Папа, ты меня достал
Дело шло к вечеру. Лагров читал "Интеллектуальный листок". Отыскался интересный текст. Агент Временной Комиссии по нормализации пытался объяснить с точки зрения новой науки для чего необходимо вкладывать деньги в схоластический анализ темной энергии.
-- Хочу ребенка, -- сказала Лариса.
-- Прости, не расслышал.
-- Я хочу ребенка.
-- А-а... Хоти. Хотеть не вредно. Психоаналитики утверждают, что в некоторых случаях это даже полезно, -- сказал Лагров, смысл слов подруги до него дошел не сразу. Есть вещи, о которых думать нехорошо.
-- Не юродствуй.
-- Нет, в самом деле... Чего это вдруг? Что за странное желание посетило тебя ни с того ни с сего? Ты поняла причину?
-- Нет.
-- Будь добра, соберись, возьми себя в руки.
-- На свете есть вещи, которые не имеют логического объяснения.
-- Постой, не хочешь ли ты сказать, что подала заявку?
Лариса молча протянула Лагрову вскрытый конверт.
-- Не буду читать.
-- Это ничего не поменяет, ты уже все знаешь.
Пришлось взять. Было очень страшно. Руки дрожали. Но Лагров заставил себя прочитать резолюцию: "Ваша просьба удовлетворена. Разрешение действительно до 25 мая". Ужасу, охватившего его, не было предела.
-- Надеюсь, это еще можно переиграть?
-- Нельзя.
-- Ты уже подумала, как убьешь человека?
-- Да. Я поручу это сделать тебе.
В успешных обществах, где гражданам гарантированы практическое бессмертие и вечная молодость, неизбежно должны быть приняты законы, контролирующие текущую численность населения, в частности, понятное населению ограничение рождаемости. Специалисты рассчитали, что для равномерного наделения неотчуждаемым счастьем и прочими удобствами нужно поддерживать численность населения на постоянном уровне. Проще говоря, если вы собираетесь завести ребенка, то должны дождаться, когда кто-нибудь из ваших знакомых умрет. Понятно, что среди людей, обладающих практическим бессмертием, обычная смерть -- событие не частое. Приходится стоять в очереди лет пятьдесят, если не больше. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из родственников добровольно откажется от собственной жизни в пользу не рожденного еще ребенка. Редко, но такое случалось.
В семье Лагрова сроду дураков не было. Единственным человеком, которого можно было уговорить на совершение этого благородного, но безрассудного поступка, был отец Лагрова. Он был идеалист и моралист. Лагров подумал, что уговорить его будет не трудно. Нужно будет только подобрать логически непротиворечивые доказательства необходимости совершения этого решительного поступка. Намечался диспут, забавная интеллектуальная игра, от которых отец был без ума.
В переносном смысле, конечно. Лагров понимал, что это всего лишь красивый оборот речи. У отца ума было, слишком много, пожалуй, даже излишне много. Понятно было, что согласиться передать свое право вечной жизни не рожденному ребенку, может только или человек, начисто лишенный ума, или, наоборот, наделенный изощренным интеллектом. Но поскольку про отца было известно, что к некоторым вещам он относится "без ума", можно было попробовать использовать этот его недостаток. Если вдруг интеллект подскажет ему, что пора отказаться от здравого смысла и довериться инстинктам, то он может дрогнуть и согласиться. Такой уж он был человек.
Давненько они не виделись. Пришлось Лагрову заранее предупредить о своем визите. Отец привык считать себя чрезвычайно занятым человеком. Наверное, он таковым и был, но знали об этом немногие. Сам Лагров считал его старым бесполезным чудаком. Отец называл себя ученым. Не новым и не старым, а настоящим. Он неоднократно пытался объяснить сыну, что это за зверь такой -- ученый настоящий, но Лагров так ничего и не понял. Он честно пытался уловить внутреннюю логику в скучных лозунгах о принципах познания мира, которые каждый раз повторял отец, но проникнуться давно забытыми идеалами так и не сумел. Лагров отцовской наукой заниматься не собирался. Принципы новой науки его устраивали. Они позволяли без лишних усилий делать научную карьеру и получать весомые результаты своей деятельности, что для молодого ученого немаловажно. Лагров и сам не понимал, почему исследования его коллег, новых ученых, складываются так удачно, но его это мало заботило. Отцу он рассказывал, что все дело в преимуществе, которое дает новой науке адоптированная магия. Отец не верил, ворчал, но другого объяснения неоспоримым успехам современных ученых предложить не мог. Это можно было считать признанием поражения и позволяло Лагрову относиться к отцу, как к жалкому неудачнику. Впрочем, о своем сыновнем долге он не забывал. Нашел отцу работу по силам.
Впрочем, особого желания встречаться с ним Лагров не испытывал. Если бы не внезапная причуда Ксении, можно было спокойно пропустить еще пару лет. И вот он стоял на пороге отцовского дома и смотрел на грустного пожилого мужчину, которого он должен был считать своим самым близким человеком. Это было очень странно. Отец, вроде бы, опять постарел. Как будто попытался наиглупейшим способом опровергнуть достижения новой науки в победе над старением. Наверное, Лагрову это только показалось, потому что он плохо помнил, как выглядел отец во время их последней встречи. Все-таки прошло больше года.
-- Привет, сын, рад тебя видеть.
-- Как ты? -- спросил Лагров.
-- Твоими молитвами, -- ответил отец.
-- Спасибо.
-- Ты по делу или просто мимо проходил?
-- Разве это что-нибудь меняет?
-- Нет, конечно, но я все равно рад тебя видеть.
-- Ты уже это говорил.
-- Разве? Может быть. У тебя все в порядке?
-- Все хорошо. Все идет по плану.
Отец нахмурился. Трудно было понять, что его могло расстроить в этих обычных, ничего не значащих словах. Кто сейчас обращает внимание на обязательные и пустые приветствия? Встретились, обменялись положенными по правилам приличия устойчивыми словосочетаниями и перешли к насущным делам. Отец так и не сумел понять тонкости этой игры. Лагрова почему-то это задело.
-- Что-то не так? Тебе не понравился мой ответ?
-- Прости. Я задумался, не обращай внимания.
-- Отвечай, что тебе не понравилось на этот раз? -- разозлился Лагров.
-- Иногда меня озадачивают слова, значения которых не понимаю. Например, ты сказал: "Хорошо"! И я бы с удовольствием обрадовался за тебя, но я не знаю, что вы, ребята, связанные с новой наукой, считаете хорошим. Как это соотносится с реальностью.
-- Не начинай, отец.
Они замолчали. Взаимное недопонимание мешало им разговаривать по-человечески. Отец не догадывался, что в его поведении вызвало у сына неудовольствие, а Лагров был по-настоящему разъярен. Он не сомневался, что отец опять начнет плести поднадоевшие бредни про старую науку. Сколько можно!
Инстинкт подсказал им, что нужно попытаться сидеть молча, как можно дольше. Только так удастся сгладить все неприятные последствия от встречи. Если это удастся, то потом будет легче. Прошло десять минут.
-- Ты уже привык к своей новой работе? -- спросил Лагров. -- Пригасил естественное раздражение?
-- Работа -- это работа. К ней не нужно привыкать, ее нужно делать.
-- Значит, тебя еще не выгнали?
-- Я на хорошем счету. На прошлой неделе я шесть раз обнаруживал скрытую рекламу науки в лентах новостей. Кто со мной может сравниться? Эти дурачки в таких делах не разбираются. Я им нужен.
Лагров растерялся. Иногда понимаешь тайный смысл собственных поступков только после того, как встретишь серьезное противодействие. Только после того как отец, не стесняясь в выражениях, назвал своих руководителей дурачками (а ведь речь шла о людях широко известных в новой науке, давно заслуживших всеобщее признание, считающихся блестящими учеными и мыслителями), он вдруг сообразил, что, определив отца на работу в отдел быстрой пропаганды, он рассчитывал унизить его, хотел заставить отказаться от системы взглядов, характерной для старых ученых. Было важно сломать отца, дождаться сокровенного момента, когда он не только признает свое поражение, но и подтвердит крах всей старой науки. Но ничего не вышло.
Надо было что-то ответить.
-- Да. Не спорю. Это высокий показатель, -- сказал он, стараясь скрыть приступ естественного возмущения. -- Однако люди из цензурного комитета указали, что твои претензии были очень странными. Ты обрушиваешь свой гнев только на сообщения, которые были уязвимы с точки зрения старой науки.
-- Это как? -- отец с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться, но попытался изобразить недоумение. -- Ничего не понимаю.
-- Ты указываешь на информацию, которая была бы признана ошибочной с точки зрения старой науки.
-- Ну и? Ты говоришь, что я проверял запрещенную пропаганду науки на истинность? Но это другая работа. Вы ждете от меня слишком многого. К тому же такие оценки официально запрещены. Говорят, подсудное дело.
-- Прекрасно, что ты это сознаешь! -- сказал Лагров. -- Установление истины и в самом деле не твоя работа! Но согласись, что нарушать закон, когда это не приносит выгоды, довольно странно. Но в Коллегии поговаривают, что именно этим ты и занимаешься.
-- Чем?
-- Проверяешь научные сообщения на истинность.
-- Надо же такое придумать. Явный навет.
-- Утверждают, что всякий раз, когда ты высмеиваешь очередную опубликованную белиберду, то обязательно добавляешь слова: "Они бы еще написали, что...". После чего подробно объясняешь, как следует объяснять факты с точки зрения старой науки. Неужели ты подумал, что твои работодатели настолько глупы, что не заметят этого?
-- Не так. Я высмеиваю оба подхода: и правильный, и неправильный. Несуразно делить науку на смешную и серьезную. Неудачи в науке часто бывают важнее побед. Мне казалось, что об этом знают все.
-- Это провокация.
-- "Не то открыли", -- это же классика науки. А еще мне нравится, когда "закрывают" какое-нибудь "великое" открытие. Это вообще праздник.
-- Я бы предположил, что ты давно уже окончательно запутался в своей диалектике и ничего не понимаешь ни в старой науке, ни в новой. Просто любишь безответственно трепаться. Тебе кажется, что это весело.
-- Мне еще никто не говорил такого.
-- Люди не хотят с тобой связываться.
-- Я такой страшный?
-- Нет, просто трепача трудно переспорить.
Разговор получился какой-то удивительно странный, лишенный внутренней логики. Будто дело происходило в театре комедии на самом первом чтении пьесы, а актеры перепутали выданные листки с текстами. Все встало бы на свои места, если бы собеседники поменялись репликами. Это отец имел основание упрекать сына в недопонимании элементарных вещей и обзывать его трепачем. А Лагрову пришлось бы оправдываться.
-- Чего я не понимаю? -- спросил отец. -- Что такого "неправильного" я говорю?
-- Ты не знаете, что такое новая наука.
-- Я?! Никакой новой науки не существует. Есть просто наука, рано или поздно вы это поймете. Поверь мне, я уже тридцать пять лет ученый. Меня не проведешь.
-- Можно заниматься чем-то и сто лет, и при этом не разбираться в предмете.
-- Сто лет нельзя.
-- Сейчас уже можно. Новая наука позволяет увеличить продолжительность жизни во много раз. Собственно об этом я и говорю, ты затвердил общие фразы из лексикона прежних деятелей и используешь их по любому случаю. Иногда это получается забавно. Вот и все твои достижения. От тебя давно не требуют и не ждут ничего умного.
-- И все-таки, почему ты решил, что я не разбираюсь в науке? Я перестал ею заниматься, поскольку не в моих правилах нарушать действующие законы. Однако...
-- Ты постоянно используешь в своих статьях давно опровергнутые понятия: причинно-следственные связи, законы сохранения, логика, диалектика, энергия (в его самом глупом понимании, как способность некоего тела совершать работу), энтропия и прочие тому подобные. Ты говорите, что наука может что-то доказать. Но это даже звучит смешно.
-- И что в этом плохого? Люди читают и смеются, это же хорошо!
-- Это все, чем ты можешь гордиться? -- сказал Лагров, довольно потирая руки. -- На старости лет ты стал шутом. Неужели для этого ты в молодости связался со старой наукой? Ты и сейчас будешь утверждать, что сумел разумно распорядиться своей жизнью?
-- Зачем ты мне это говоришь?
-- Я -- твой сын. Ты должен убедить меня, что прожил не напрасно. Мне хотелось бы убедиться, что ты не стал пошлым неудачником.
-- Ерунда какая-то, случилось что-то плохое? Могу ли я тебе помочь?
-- Как я могу просить помощь у пошлого неудачника? Подумай об этом.
Лагров ушел довольным. Все получилось даже лучше, чем он ожидал. Отец будет вынужден оправдываться, это обязательно сделает его податливее. Но уверенности в том, что отец сдастся, не было. Он мог выкрутиться. За ним числилось такое умение. Лагров не хотел зависеть от его решения. Отец давно превратился в главного врага своего сына. Они не бегали с ножами друг за другом и не стреляли из автоматов, но сути дела это не меняло.
Жизненный опыт сделал Лагрова практичным и очень циничным человеком. Он прекрасно понимал, что в таком деле нельзя идти ва-банк. Неудача с отцом ставила его жизнь под удар. Да, он мог потерять жизнь. Не переставая обрабатывать отца, -- это полезно при любом раскладе, -- следовало попробовать уговорить Ларису отказаться от ее глупой прихоти. Если удастся, и она выбросит из головы свою дурацкую затею, это обезопасит его существование на долгие годы. Лагров неожиданно понял скрытый смысл странной фразы, которую произносит в одном популярном фильме второстепенный герой: "Я люблю своих внуков, они обязательно отомстят за меня моим детям". Зрители на эту шутку отреагировали правильно: в Интернете тут же появился новый мэм: "Трепещи, я твой сын". Однако прошло совсем немного времени и оказалось, что ничего смешного в этой фразе нет. Наоборот, появился повод для вселенской грусти. Не трудно сообразить, что если отец враг и соперник своему сыну, а тот -- враг своему отцу, то и ребенку уготовано стать врагом и отцу, и деду. Можно ли заводить сына, не обращая внимания на очевидную несуразность подобного решения?
Лагров в очередной раз удивился тому, с каким трудом люди воспринимают самые очевидные истины, если они не касаются их напрямую. Умственная лень или леность ума -- великая вещь! Кстати, понимает ли Лариса, чего лишится, если заведет нам ребенка? Лариса -- известная театралка. Вот и надо ей объяснить, что после рождения ребенка, она не сможет какое-то время посещать театр. Наверняка, он не подумала об этом.
Пришлось Лагрову доставать билеты на самое модное представление сезона. Ему пришлось общаться с темными людьми, перекупщиками. Это потребовало значительных усилий, кучи денег и обещаний, которые он бы никогда не дал при других обстоятельствах, но затея того стоила.
Сам Лагров не любил современный театр, потому что актеры там постоянно истошно кричат нечеловеческими голосами. Лагров не переносил неуравновешенных людей. Тем более, когда за это надо было платить деньги. Но чего не сделаешь ради собственной выгоды. Он вручил Ларисе билеты, она была потрясена.
-- Неужели ты пойдешь со мной в театр?
-- Само собой. Видишь, билета два.
-- Это же "Погружение во тьму самообмана"! Не знала, что ты можешь доставать билеты на модные спектакли. Полезный навык. Почему скрывал так долго?
-- Я и сам не знал, что у меня получится. Но подумал, что неплохо было бы нам с тобой погрузиться куда-нибудь вместе. Давненько я не бывал в театре.
-- Пришли молодые режиссеры, которые утверждают, что все мы -- люди. А потому внутри у нас обязательно есть некая психологическая начинка, которую в прежние времена называли душой. По их мнению, именно душа ответственна за то, что люди еще способны чувствовать и сострадать. Доброта, милосердие, любовь или, напротив, склонность к подлости, коварство и жестокость -- все это всего лишь порождения нашей души.
-- Твои режиссеры -- религиозные фанатики?
-- Вовсе нет. Они полагают, что в будущем человечество столкнется с жестокими и мучительными испытаниями, вызванными спонтанными душевными переживаниями, которые наш мозг не сумеет контролировать в должной степени. Это неминуемо приведет к взаимной ненависти и катастрофическим проблемам в общении. Люди станут врагами не потому, что для этого обнаружатся серьезные основания, а только потому, что не сумеют дать отпор своей взбесившейся душе.
-- Как это?
-- Нужно готовиться к будущим битвам, тренировать свою способность отключать чувства при необходимости. Молодые режиссеры считают, что пора людям научится смиряться с неизбежным кошмаром, от которого никому не удастся спрятаться. Вот они и придумали своеобразные спектакли уроки, на которых зрители должны научиться справляться с психологическими проблемами.
-- И назвали это "Погружением".
-- Я рад, что ты понял.
Лагрову осталось лишь кротко улыбнуться. Вступать в спор с Ларисой по поводу душевных переживаний ему не хотелось. Он не верил во все эти тонкие штуки. Режиссеры, а вот в их существование Лагров верил, наверняка хотели расширить круг своих фанатов за счет любителей хлестких фраз. Давно известно, чем бессмысленнее и непонятнее звучит утверждение, тем больше сторонников оно находит. Люди умеют придумывать собственные объяснения любым словам, какими бы безумными они не казались. Для этого природе и понадобился человеческий интеллект.
Сам Лагров давно уже научился контролировать свое сознание. Отвлеченные рассуждения его не интересовали, он привык концентрироваться на конкретных проблемах. Сейчас его задачей было принудить Ларису отказаться от решения завести ребенка. Вполне вероятно, что для этого будет достаточно один раз посетить театр.
Неожиданные впечатления обрушились на Лагрова задолго до начала спектакля. Еще только походя к зданию театра, он почувствовал необъяснимое волнение, тревогу за сохранность своей способности здраво мыслить. Ранее ему неоднократно приходилось слышать странную фразу: "После посещения театра он стал другим человеком". Так вот, становиться "другим" в его намерения не входило. Он не верил, что кто-то сможет изменить его представления. Это можно было бы посчитать грубым насилием.
Но неприятное волнение не проходило. Лагров дал себе команду успокоиться, и это удалось, но на очень короткое время. До проверки билетов.
Сама по себе ситуация, когда в помещение разрешали пройти только по специальному разрешению, была для него необычной. Лагров прекрасно понимал, что это всего лишь испытанный веками способ сбора с клиентов денег, но ощущение, что он стал одним из немногих избранных, не исчезало.
"Что с нами собираются делать проклятые режиссеры? Зачем мы им понадобились?" -- против воли задавался он вопросами, ответы на которые можно получить только за закрытыми дверьми, в зале, куда, как он знал, пропускают в заранее назначенное время, оповещая зрителей о его наступлении специальным звуковым сигналом. И только после этого можно будет занять оплаченное место.
Это было неожиданное и завораживающее зрелище: сотня людей, в неестественной тишине прогуливающихся по фойе и напряженно ожидающих сигнала. И то, что сам Лагров оказался одним из них, только добавляло тревоги.
-- Что-то мне не по себе, -- признался он Ларисе.
-- Появились предчувствия? -- спросила она.
-- Нет. Ожидание чего-то непривычного, неприятного.
-- А чем предчувствие отличается от ожидания?
-- Не знаю. Что со мной?
-- Ничего страшного. С тобой все в порядке. Есть такое явление -- магия театра. Ты, наверное, слышал раньше этот термин. Некоторые ощущения невозможно выразить логически, их возникновение объясняют существованием чувственной индукции.
-- Не верю.
-- Все правильно, ты и не должен верить, речь идет о науке, а не о религии. Режиссеры ссылаются на факты и эксперименты. Их утверждения проверяются на практике. Существует общее поле эмоций, которое подпитывается не только энергией актеров и создателей спектакля, но и, в большой степени, душевной энергией зрителей. Задача умелого режиссера -- добиться, чтобы два потока энергии слились в единый. Только так можно научиться управлять эмоциональным настроем всех участников действия.
-- И у них возникнут одинаковые чувства и одинаковые мысли?
-- Только великие режиссеры способны достичь этого.
-- А ты, значит, ходишь на спектакли, чтобы однажды приобщиться к общности?
-- Ты так сказал, будто это плохо.
-- Не обижайся, я просто рассуждаю. Если я правильно понял, однажды тебе повезет, и ты сумеешь приобщиться. Обретешь целостность, так сказать. И наступит счастье. Постой, да ты уже один раз приобщилась, признавайся!
-- Это когда?
-- Ты же не сама придумала родить ребенка. В театре подсказали?
-- Как ты догадался?
-- Большого ума не нужно.
-- Рано или поздно каждый человек задумывается о том, зачем он живет на этом свете. В театре мне объяснили, что последние десять тысяч лет люди стараются отыскать в своей душе динамическое равновесие между правами и обязанностями. Понимаешь, я знала, что мне все должны, но оказалось, что и я всем должна. Мне подсказали это в театре. Самой мне такое в голову не приходило.
-- И ты решила, что должна родить ребенка.
-- Да. Мы все скоро станем бессмертными, но это не значит, что мы отменяем эволюцию. Естественный отбор должен быть продолжен. Знаешь ли ты, что за пятьдесят лет у каждого человека в генетическом коде происходит около двухсот мутаций. Одни из них полезны и должны передаваться следующим поколениям, другие, неудачные, будут отброшены. Но чтобы естественный отбор работал, нам следует рожать детей. Это наш долг.
-- И об этом тебе сказали в театре?
-- Разве в этом дело? Главное, что это правда.
Говорить больше было не о чем, Лагров понял, что ему не удастся отговорить Ларису. Значит, его усилия пропали даром. С этим следовало смириться.
-- Все твои рассуждения верны, но только при одном обязательном условии.
-- Каком? -- спросила Лариса.
-- Если у людей и в самом деле есть душа.
-- Я верю в это.
-- Ладно. Не собираюсь тебя переубеждать, хочу только спросить. Ты понимаешь, что не сможешь посещать театр, когда родишь ребенка?
-- Буду оставлять его с тобой. А потом он вырастит, и мы будем ходить в театр вместе.
-- Твои великие режиссеры ошибаются, бессмертному человеку не нужна душа. Она просто не способна пройти твой хваленый естественный отбор.
-- Я все равно хочу ребенка.
-- Знаю, -- сказал Лагров.
Лариса не обратила внимания на то, с какой грустью он произнес свое "знаю". Лагров согласился, остальное ее не интересовало.
-- Сейчас мы пройдем в зал. Режиссеры лучше, чем я, объяснят тебе философию эволюции. Сегодня расскажут, как правильно воспитывать бессмертного ребеночка.
Раздался мелодичный сигнал -- это было долгожданное приглашение занять места в зрительном зале. К немалому удивлению Лагрова зрителей собралось довольно много. Уши немного заложило. Вокруг него раздавался ровный гул -- люди негромко переговаривались, занимали свои места, непривычно громко работали кондиционеры. Так, казалось из нечего, создавалась уникальная атмосфера будущего спектакля-проповеди. Лагров разглядывал лица зрителей и не мог отделаться от впечатления, что все они находятся в гипнотическом трансе. А ведь спектакль еще даже не начался. Он и сам чувствовал, что его охватило неожиданное воодушевление, природу которого понять было сложно.
-- Чувствуешь, как тебя пробирает священный трепет приобщения к прекрасному? -- спросила Лариса. -- Это и есть -- магия театра.
-- Спектакль еще не начался, -- возразил Лагров.
-- Это только так кажется.
Свет стал медленно гаснуть. Наверное, и в этом был свой мистический смысл. Удачный способ приобщения к тайне. Мелочей не бывает.
Возникла небольшая, но выразительная пауза. Четыре секунды в полной темноте. Потом что-то глухо щелкнуло, и сцену осветили. Зрители в зале остались в темноте. Они превратились в расплывчатые силуэты. Наверное, и это было задумано умными режиссерами. Дешевый прием, но работающий. Лагров обратил внимание на чуть заметно дрожащие руки Ларисы, ее явно проняло.
На сцене появились два живых человека. Это Лагрова удивило, он был уверен, что в современном театре живых актеров давно уже заменили голографические копии. Но здесь все было по-настоящему. Лагрову даже показалось, что это люди, не связанные со спектаклем. Рабочие сцены или как их там их правильно называть. Но не персонажи, не действующие лица. Наверное, потому что они стояли молча, не выкрикивали текст. От них нельзя было оторвать взгляд. Они притягивали внимание. Зрители были готовы к эмоциональному единению с актерами.
Один из актеров, маленький и рыженький, заговорил первым. Голос у него был требовательный, неприятный и резкий. Второй, высокий и трогательно сутулый, пытался оправдаться. Лагров не сразу сообразил, что не разбирает слов. Но в этом не было нужды, и так все было понятно. Сын (маленький и рыжий) пытается объяснить своему отцу (высокому и сутулому) какие-то очевидные истины, а тот делал вид, что не понимает. Типичная жизненная история. Лагров безоговорочно принял сторону сына. Это только так говорится, что отец всегда относится к своему сыну с пониманием, а на самом деле отцы сумасброды и тираны. "Знаем, проходили", подумал он.
-- Тебе нравится? -- спросила Лариса.
-- Пожалуй. Только не так, как конфета.
И все-таки следовало признать, что странное действо, с которым Лагров столкнулся в театре, помогло ему решить свою задачу. Участь отца была предрешена. Договориться с ним все равно не удастся, значит, придется использовать его склонность к порядочности и самоотверженности. Он не устоит.
Коммуникатор Лагрова зафиксировал вызов.
Лариса не смогла смолчать:
-- Кто это? Как это не вовремя! Неужели нельзя было заранее выключить коммуникатор? В фойе специально для таких тупых, как ты, висит предупреждение. О себе не думаешь, подумай о других.
Пришлось Лагрову покинуть зал, звонил отец, нужно было ему ответить.
-- Зачем ты звонишь? -- спросил Лагров.
-- Хочу узнать, почему ты вчера разговаривал со мной в таком вызывающем тоне? Разве я дал повод обвинять меня... Не знаю даже в чем. Я ничего не понял. Ты был груб. Считаешь, что я виноват перед тобой?
-- А чего ты ожидал? Только неудачник может задать такой вопрос! -- немедленно выкрикнул Лагров, он этот ответ приготовил заранее, он был универсален, его можно было успешно использовать при любом вопросе, который бы ни задал отец. Например. "Как пройти в библиотеку"? "Только неудачник может задать такой вопрос"! Классно придумано!
Отец растерялся. Как и было задумано. По-другому он отреагировать не мог, такое уж получил воспитание. Надо будет снова и снова бить в эту болезненную точку его самолюбия. И отец не устоит. Неужели он действительно считает себя неудачником? Его так легко обмануть.
-- Ты не справедлив, сын, -- сказал отец сухо, словно подслушал его мысли. -- Жду тебя в нашей башне мечты. Приходи, не пожалеешь.
-- Когда?
-- Прямо сейчас.
Башней мечты отец называл свою квартиру в высотке на краю города. Когда Лагров был совсем маленьким, отец подводил его к раскрытому окну и, вооружив армейским биноклем, обучал наблюдать астрономические объекты: Луну, планеты, спутники и метеоры. Эти домашние уроки были интересны и запомнились на всю жизнь. Маленький Лагров ощущал себя часть Вселенной. Никогда больше его не посещало подобное чувство. Нельзя сказать, что Лагров переживал по этому поводу, но сам факт запомнил: не ощущал, надо же!
До отцовского дома Лагров добрался без приключений. На его звонки никто не откликнулся. Пришлось Лагрову открыть дверь в квартиру своим ключом. Было темно, если в этом городе когда-нибудь бывает темно. В первый момент ему показалось, что отец не дождался его и вышел по делам. Однако у открытого окна, освещенного светом полной Луны и навязчивой городской рекламой, Лагров разглядел знакомый силуэт сутулого человека. Он смотрел вдаль, наверное, думал о чем-то своем. В руках у него был бинокль.
-- Привет, -- сказал отец. -- Я знал, что ты придешь.
-- Почему ты так решил? -- удивился Лагров.
-- Ты устроен очень просто, дорогой мой сын. Личная заинтересованность для тебя очень важный побудительный мотив. Наша встреча больше нужна тебе, чем мне. Хочешь что-нибудь попросить?
-- Почему ты не включаешь свет?
-- Так лучше размышлять.
Ответ не понравился Лагрову, иногда его раздражала привычка отца думать в любой ситуации. Полузабытая уже способность человеческого мозга, давно утерянная подавляющим большинством нормальных людей. Таких, как отец, осталось очень мало, сейчас это штучный товар. Эволюция больше не поддерживала это странное умение. Вот оно и атрофировалось за ненадобностью. Лагров вдруг понял, как тяжело отцу жить среди современных людей. Неотвратимое практическое бессмертие делало ситуацию беспросветнее. Тяжело, наверное, ему было наблюдать за тем, как интеллект проигрывает инстинктам. Обучение давно превратилось в настройку рефлексов. Необходимые расчеты отныне производили компьютеры. Пресловутым умникам в будущем места не будет. Это еще один веский довод, чтобы отец согласился с неизбежным отказом от своей бессмысленной жизни в пользу ребенка.
-- И о чем ты думаешь сейчас? -- спросил Лагров.
-- Я знаю, о чем ты хочешь меня попросить.
-- Вот как.
-- Лариса решила завести ребенка.
-- Как ты догадался?
-- Она позвонила мне и сообщила о своем намерении.
-- И что ты решил? -- спросил Лагров.
Отец рассмеялся.
-- Почему ты смеешься?
-- А зачем ты меня смешишь?
-- Послушай, папа, мы пытаемся говорить о серьезных вещах. Очень серьезных. Тем более, что речь идет о нашей с тобой судьбе. Смешки и приколы сейчас неуместны. На карту поставлено слишком много.
-- Если серьезно, то ты знаешь, с каким презрением я отношусь к вашим попыткам построить новую Утопию. Они смешны. Не смешные, а смешны. Надеюсь, ты разницу понимаешь. Самое ужасное, что вы отучились думать и не понимаете, что в этом плохого. Вы не способны уразуметь сложные проблемы, обрушившиеся на вас.
-- Какие проблемы?
-- Понимаешь, проблемы есть у всех. Даже у самых успешных людей. Вы, как злые дети, готовы погубить мир, только чтобы исполнилось ваше глупое желание. О, вы стараетесь казаться счастливыми. Вы запрещаете думать о проблемах, потому что давно привыкли существовать в искаженном желаниями мире. Реальность вам заменяют удобные мифы, представления, которые вы придумали для того, чтобы хоть на время побороть животный страх, который переполняет ваши души. Бессмертные недоумки.
-- Мы, -- если я правильно понял, ты говоришь о моем поколении, -- плохие. Наверное, это так и есть. Кто же спорит. Но не потому ли мы стали плохими, что у нас были негодные учителя и родители? Вы-то чем лучше нас? Чему вы забыли нас научить?
Разговор принял очень странный оборот. Лагрову было трудно понять, закончится ли он перечислением личных претензий или философской беседой о будущем. С отцом было интересно говорить. Даже, несмотря на то, что чаще правым оказывался он. Но не всегда. Лагров запоминал каждую свою победу в споре с отцом. Предмет гордости, о котором никто кроме него самого не знал, даже отец. Вот и сегодня он надеялся победить. Со слезами на глазах. Отца было жалко. Думал Лагров и о своей грядущей потере. Не станет отца, не будет и тайных причин для гордости. Ему хотелось, чтобы отец сказал прямо сейчас что-то умное и неожиданное, не откладывая, чтобы потом, когда все, наконец, закончится, он на всю свою бесконечную жизнь запомнил последние слова отца. Но не получилось. На коммуникатор пришел вызов от Ларисы.
Конечно, нельзя сказать, что это стало неожиданностью. Лагров вспомнил, что был вместе с Ларисой в театре на модном спектакле. Позвонил отец, ему пришлось спешно выбираться из зрительного зала, чтобы не мешать людям. А потом он не вернулся, забыл о Ларисе. Не удивительно, что она решила выяснить, куда он запропастился.
-- Ну и где ты? -- спросила Лариса. -- А то получилось как в известной песне: "Зачем-то мигнул и пропал".
-- Прости. Тут все так завертелось.
-- Завертелось у него. А предупредить меня? Я все-таки волнуюсь. Муж пропал.
-- Прости, не сообразил.
-- Да что там у тебя случилось?
-- Дела. Важные дела.
-- Не болтай. У тебя есть только одно действительно важное дело -- разобраться со своим отцом. Все остальное не стоит того, чтобы срывать культпоход в театр.
-- Согласен. Собственно, я у отца. Мы разговариваем.
-- Ты уже уговорил его? Все в порядке?
-- Мы только начали. Ты нам мешаешь.
-- Хорошо. Не затягивай. Долгие переговоры, большие слезки. Быстрее сделаешь, быстрее освободишься. Стань, наконец, мужиком!
-- Не сомневайся.
Неимоверная грусть внезапно обрушилась на Лагрова. Лариса нашла неудачное время для звонка. Его решимость пожертвовать отцом ради будущего ребенка испарилась, как утренняя роса. Дело было не в том, что ребенок будет хуже отца. Оказалось, что нет никакого резона сравнивать двух этих людей. Они оба, отец и не рожденное еще дитя, были ему дороги. Лагров неожиданно для себя понял, что думает о них, не как о существах, способных принести ему пользу или выгоду. Речь шла о родных людях. От них он готов был терпеть ругань и несправедливость. Ради них, если бы возникла такая надобность, он бы без колебаний пожертвовал блестящей карьерой и большими деньгами. Сделал бы это с легкостью, недостойной современного человека. Он впервые подумал об отце не как о носителе определенных знаний и умений, обладателе несносного характера и давно отживших представлениях о мире. Не как о зануде и педанте. Только как о своем отце. И если его вдруг не станет, он, Лагров, останется сиротой. Как бы смешно это сейчас не звучало. Он потеряет своего отца. Навсегда. Не станет человека, который имеет законное право называть его своим сыном. Не с кем будет вести не имеющие практической пользы разговоры о настоящей науке и морали. Никто больше не спросит с искренним интересом: "Как твое здоровье, сын"?
Что там ни говори, а откровенных бесед с отцом ему будет не хватать. Лариса -- хорошая женщина, но излишне прагматичная и целеустремленная. Иногда это раздражает.
Отца терять не хотелось. Его можно и нужно ругать и спорить с ним необходимо, но только пока он жив.
-- Все равно придется решать нашу проблему, -- сказал Лагров тихо.
-- Я уже решил ее, -- ответил отец и грустно улыбнулся.
Он стоял возле открытого окна, разглядывая далеко внизу огни мелькавших машин. Лагрову показалось, что он прощается с любимым городом. Внезапно ему стало ясно, как намеревается поступить отец. Вот сейчас он оттолкнется, взмахнет руками и отправится в последний полет. Выполнит свой долг перед не родившимся еще малышом. Ждать осталось недолго. Сейчас попрощается со своим сыном и прыгнет.
-- Молчи, папа, ничего не говори, -- сказал Лагров. Он решил, что это задержит неизбежный финал хотя бы на пять минут. -- Можно я с тобой? Знал бы ты, как мне все это обрыдло. Жизнь не удалась. Все как-то получается криво, утомительно и безрадостно. Как подумаю, что эта тягомотина будет продолжаться вечно, так оторопь берет. Знаешь, я лучше с тобой. Давай добавим житейского смысла в абсурд, в который, вопреки нашим желаниям, превратилась наша жизнь. Пусть Лариса родит двойню. Может быть, дети окажутся лучше и удачливее нас.
-- О чем это ты? -- удивился отец.
-- Я не могу принять от тебя такую жертву. Знаю, что мне тебя не переубедить, но разреши разделить с тобой выбор, который ты сделал. Жить с такой душевной раной я все равно не смогу. Пришло время и мне совершить что-то великое. Ведь дать жизнь новому человеку -- великое свершение? Мне кажется, что ничего лучше я сделать все равно не смогу.
-- Разрешение на рождение ребенка. Меня еще ценят в академических кругах. Дали без разговоров.
-- Так зачем ты меня вызвал? -- спросил потрясенный Лагров.
-- Хотел поговорить с тобой, а заодно передать тебе документ. Пора обсудить некоторые неприятные моменты будущего устройства новомодной утопии, в которую мы так неожиданно угодили. Теперь, когда ты станешь отцом, тебе придется относиться к теории построения нового общества ответственнее. Будешь думать не только о себе, но и о ребенке. Понимаешь, теория золотого миллиарда плавно превращается в бриллиантовые сто миллионов. Это обязательно вызовет социальный протест, а может и стихийный бунт. Нам следует приготовиться к неприятным последствиям исполнения ваших идиотских иллюзий.