Моисеев Владимир Анатольевич. Не все люди

Владимир Моисеев

Не все люди - люди

Часть 1

Чужие тайны, чужие враги

А дальше вплавь, проклятый страх,

Сопротивленье бесполезно.

"Стой, кто идет"! А это я, хотела тихо-незаметно.

"Стой, кто идет"! А это я, хотела тихо проскользнуть.

Но! Опять они, и говорят - не тут-то было.

Пощады нет!

Опять они, и говорят -

Ну все, хорошего не жди.

Будет, как всегда, то ничего, то сразу все.

И так и было!

Елена Юданова

Глава 1

-- Поголовье людей неумолимо сокращается, -- раздалось откуда-то сверху.

Я непроизвольно вздрогнул. Голос глубоко уверенного в своей правоте человека безжалостно прервал мои грустные и крайне болезненные размышления о прогрессирующей деградации современных интеллектуалов. Я поднял глаза и увидел граненый стакан, до краев наполненный темно-бордовой жидкостью, самым неприятнейшим образом нависший над моей беззащитной головой, и только потом разглядел известного литератора Евгения Пугачева, державшего его в руке. Глаза Пугачева поблескивали радостными огоньками, ему было весело, надо полагать, он находил в своем заявлении основания для оптимизма.

Меня, впрочем, больше заинтересовало содержимое стакана. Портвейн? Не могу утверждать, не принюхивался. Да и не все ли равно? Лишь бы не расплескал. Не люблю быть липким и вонючим.

-- Какая получилась стилистически выверенная фраза, не находите? -- продолжал, между тем, мой неожиданный собеседник. Тема явно показалась ему по-настоящему увлекательной. -- Не находите? Напрасно. Во все времена хватало любителей порассуждать о судьбах человеческого поголовья. Особенно в периоды социальных катаклизмов и связанных с ними приступами неверия. Неверие -- это, братан, такая скабрезная штука! Нельзя все время не верить! Это очень плохо. Простите, сбился, возвращаюсь к нашим баранам. Кроме стилистической четкости мое заявление обладает одним неоспоримым достоинством, содержащаяся в нем ценная информация подтверждена новейшими научными изысканиями, она статистически достоверна. И как никогда актуальна. Поверьте мне, я знаю, что говорю.

Я кивнул, изо всех сил стараясь выглядеть настоящим интеллектуалом. Писатели -- особые люди; мысли, время от времени, будоражащие их мозги, нормальному человеку могут показаться весьма экстравагантными. Ко всему прочему, писатели исключительно обидчивы, да что там говорить, они -- самые обидчивые существа во Вселенной. Вступая с писателями в разговор, необходимо постоянно об этом помнить. И лучший способ не попасть в неприятную ситуацию -- прикинуться интеллектуалом. Почему-то на интеллектуалов писатели, как правило, не обижаются. Разумное объяснение этому поразительному факту мне неизвестно, но это так.

-- Поняли? Разглядели? Замечательно! -- Пугачеву мой многозначительный кивок пришелся по сердцу.

-- Должен заметить, что с антропоцентризмом следует обращаться крайне осторожно! -- произнес я доверительно, стараясь усилить благоприятное впечатление. Мне это удалось.

-- Весьма элегантно вы выражаетесь! Может быть, вы и определение человеческому существу готовы дать? Дабы с научной точки зрения отличать его от прочих, так сказать, представителей фауны?

-- А почему бы и нет? Легко. Люди -- это существа, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не бывают виноваты. Виноваты у них всегда другие. Этим они отличаются, скажем, от собак.

-- Красиво рассуждаете. Э-э, да вы, Иван Хримов, настоящий философ! -- Пугачев посмотрел на меня с одобрением.

Мне тотчас стало скучно. Признаться, я перестарался. Да, люблю при случае придать пустому разговору псевдо-философскую глубину, это один из главных моих недостатков, но когда люди начинают относиться к игре в слова чересчур серьезно, чувствую себя неловко. От Пугачева следовало избавиться. Пришлось икнуть. Помогло. Интерес к моей скромной персоне моментально пропал.

Пугачев галантно отошел в сторону, здраво рассудив, что икать в одиночестве мне будет сподручнее. Его загадочная улыбка продолжала еще некоторое время витать в помещении -- привет Льюису Кэрроллу -- однако на опасное расстояние больше не приближалась.

Но сегодня я был, как магнит. Или просто плохо побрился -- к небритым, как известно, часто пристают с умными вопросами. Возле меня объявился известный литературовед Абрикосов и тут же задал новую тему для импровизации. И мозговой штурм продолжился.

-- Известно ли вам что-либо конкретное о неминуемой смерти литературы?

Я огляделся. Сомнений в том, что вопрос задан именно мне, не осталось. Захотелось выругаться, но хватило ума сдержаться. С другой стороны, чего же еще можно было ожидать, отправляясь на презентацию книжки об опарыше (правильнее написать -- об Опарыше, вроде бы, так звали героя произведения), тем более, когда официальная часть презентации закончилась, и позвали к столу. Очевидно, что собравшихся теперь будут волновать исключительно философские проблемы бытия. Давно пора научиться отвечать за свои поступки. Заумную атаку Пугачева удалось отбить почти без душевных потерь. Это было нетрудно, поскольку Пугачев уже вовсю пользовался своим стаканом, а я только пытался отыскать чистую рюмку. Различие в благоприобретенном состоянии эмоционального возбуждения, как правило, делает невозможным продуктивный разговор. Но в случае с Абрикосовым дело обстояло еще хуже -- мало того, что он был до безобразия трезв, как и я, так еще молва приписывала ему предрасположенность к бытовой трезвости.

-- Послушайте, Хримов, неужели вы не задумывались о смерти литературы? -- спросил он проникновенно.

-- А как же! -- ответил я и, схватив первую попавшуюся рюмку, решительно отправился в поход за водкой, надо было нагонять товарищей по цеху.

Придаваться философским размышлениям после обсуждения судьбы Опарыша было гнусно и стыдно. С чем бы сравнить? Ну, например, предположим, что кто-то совершил подлый поступок, а потом сразу после этого принялся рассуждать о нравственности, совести и морали. Можно ли писать стихи после Освенцима? Об этом часто спрашивали после войны. Вопрос, конечно, риторический, но точно описывающий ситуацию.

-- Отвечайте, Иван Хримов! -- Абрикосов трогательно взмахнул руками. -- Мне интересно ваше мнение!

Можно было надеяться, что патологический абстинент Абрикосов отстанет, когда увидит, как вторая рюмка под огурчик проскакивает вслед за первой, но он был слишком настойчив. К сожалению, у меня и до первой дело так и не дошло. Мой маневр провалился. Пришлось отказаться от первоначального плана. Стало понятно, что водки мне сегодня не видать. Отбили желание, философы доморощенные. Тяжело вздохнув, я повернулся к Абрикосову.

-- Все дело в смене носителя информации, -- забыв на время о вежливости, я решил без проволочек лишить господина литературоведа иллюзий, показать, что личная озабоченность не способна отныне помочь литературе, к тому же он не вовремя затеял этот разговор, так что ответ требовался суровый и беспощадный. -- Казалось бы, не все ли равно, храним мы литературное произведение в виде черных черточек, нанесенных на бумаге, или в виде нулей и единиц в электронной памяти? Но разница принципиальна. Я бы даже сказал, катастрофична. Начнем с того, что привычное чтение отныне подменяется считыванием информации. А информация, при всем уважении, совсем не литература. Наступили времена, когда главным в тексте стало активное действие, "интересность", прикол. Происходит вымывание смысла, отмирание подтекста. Чувства, эмоции -- отныне всего лишь антураж. Хватило бы и этого, а ведь есть еще умерщвление свободы мысли. Как там у Оруэлла: "Если либеральной культуре, в которой мы существуем с эпохи Возрождения, придет конец, то вместе с ней погибнет и художественная литература". Сейчас мы с ужасом и болью наблюдаем, как два эти фактора сложились, остальное -- нюансы.

-- Ух ты! -- вырвалось у Абрикосова. -- Неужели вам не понравилась обсуждаемая сегодня повесть?

-- В душе я почти либерал. А потому искренне считаю, что уроды имеют право на свою уродскую литературу. Могли бы лампочки в подъездах бить, а они книжками занимаются, пишут, читают. Согласитесь, что в этом есть нечто умиротворяющее. Понимаете, нам всем нужно смириться с тем, что литературы вообще, как единого для всех культурного феномена, больше не существует. Читатели разбились по интересам. Оркам нравятся книжки про орков, вампирам -- про вампиров, демонам -- про демонов, зомби -- про зомби. Неандертальцам -- про неандертальцев. А людям про что нравится читать? Правильно. Про людей. Ну, а опарышам про что? Про опарышей. Диалектика.

-- А говорят, что начальникам книжка понравилась.

-- Стараюсь никогда не комментировать литературные вкусы начальников.

Зачем я отправился на презентацию и сам не знаю. Наверное, захотел как следует рассмотреть сочинителя. Меня не покидает ощущение, что ребята, поставляющие на книжный рынок подобные тексты, не совсем люди, точнее, совсем не люди. Они больше похожи на разумных осьминогов, прибывших к нам на постоянное место жительства с обитаемой планеты, вращающейся вокруг Бетельгейзе. Им быстро и доходчиво рассказали про людей, они все поняли и стали писать книжки.

Как было бы здорово разглядеть в плавных изгибах их одежды спрятанные щупальца! Уверен, что после этого эпохального открытия моя жизнь сразу же изменится самым решительным и благоприятным образом, скажем, обнаружатся дополнительные аргументы в пользу приобщения к полноценной социальной жизни, я стану охотнее общаться с окружающими людьми и почувствую, наконец, что мое существование важно не только для моих близких, но и для прочих представителей человечества. Работа фантаста наполнится дополнительным смыслом, поскольку я буду продолжать предугадывать и описывать будущее существ, от природы лишенных щупалец. Вот и получается, что мое открытие самым благоприятным образом отразится на самочувствии человеческого поголовья.

На этот раз не удалось. Хорошо маскируются, гады! Но попытки следует повторять вновь и вновь, пока щупальца не будут обнаружены. Придется постараться. Но я всегда был настойчивым, это качество передалось мне от отца. Сейчас он был бы мной доволен.

Когда я был маленьким, у меня был отец. А потом мне стукнуло двадцать три, и он пропал, исчез. Неудачное слово подвернулось мне -- "исчез", можно подумать, что его выкрала шайка бандитов или террористов. Нет, нет, обошлось без насилия. Ничего криминального. Отец действительно исчез, но сделал это явно по своей воле. А если выразиться проще -- отправился по своим делам да и решил не возвращаться. Говорят, что так иногда бывает. Американские ученые недавно установили, что для очень многих мужчин работа с возрастом оказывается важнее общения с сыном. Как бы там ни было, мой отец исчез. Правда, не сразу, некоторое время мы еще дисциплинированно обменивались короткими сообщениями по e-mail, но через полгода он сменил адрес своей электронной почты и забыл сообщить мне новый. С тех пор прошло десять лет, вполне достаточный срок, чтобы я мог без волнения в голосе утверждать, что отец именно исчез.

Статьи в солидных научных журналах за его подписью продолжают появляться с завидной регулярностью, это неопровержимо доказывает, что он жив-здоров. Каждый раз, наткнувшись в Интернете на его очередную публикацию, я облегченно вздыхаю, значит, с ним все в порядке, он по-прежнему творчески активен и, как всегда, блестящ, но следующая моя мысль уже не столь светла -- а вот когда я был маленьким, у меня был отец...

Отец у меня, ну, очень умный. Это общее мнение. Когда я был маленьким, то слышал об этом триста раз -- и от матери, и от родственников, и от знакомых отца. До сих пор стоит закрыть глаза, в голове раздается: "Видишь ли, Ваня, твой отец очень умный человек. Ты должен это понимать и ценить, твоя излишняя назойливость может помешать работе его мысли, чего допустить никак нельзя, кроме того, тебе категорически запрещено относиться критически к его поступкам и высказываниям, поскольку умные люди изначально наделены исключительно тонкой психикой, которая не готова отражать несправедливые наветы. Ты же не хочешь огорчать отца, правда, Ваня?"

До двадцати трех лет я был вполне послушным мальчиком. А потом уже никого не интересовало, обижаюсь ли я на своего отца или нет. После того, как он отправился в свободный полет, мои комментарии уже никак не могли помешать работе его мысли.

Мой отец был астрономом и, смею заметить, очень хорошим астрономом. Из тех, что могут на пальцах объяснить смысл второго закона термодинамики, но не любят рассуждать о темной материи и темной энергии. В свое время он доходчиво объяснил мне, что Мироздание открытая система, а потому рассуждать о дурацких "темных" субстанциях -- дело неблагодарное. Так что нет ничего удивительного, что в последнее время его (об этом можно судить по публикациям) мало занимает основной объект астрономии -- Вселенная.

Насколько я понял, для него наша Вселенная всего лишь едва различимая точка Мироздания. Наверное, его больше нельзя считать астрономом. Классическим уж точно. Могу ошибаться, но теория Хью Эверетта о многомировой интерпретации, как совокупности параллельных невзаимодействующих миров, приверженцем которой всегда был мой отец, должна рассматриваться как часть астрономии, а, может, наоборот, следует считать, что это астрономия входит в теорию Эверетта, кто их там разберет. Наверняка найдутся люди, которые точно знают, что куда входит, горящие желанием внести ясность в этот вопрос, только слушать мне их недосуг. А уж моему отцу, уверен, они интересны еще меньше, чем мне.

Глава 2

-- Ив! С тобой все в порядке?

-- Конечно!

-- А что ты так рано вернулся?

-- Скучно стало. Решил, что пора поработать.

Анна немедленно расстроилась. У моей жены есть одна маленькая странность -- время от времени ей кажется, что у меня возникли проблемы с текстом. Кстати, это одно из немногих жизненных обстоятельств, которое доводит Анну до бешенства за считанные секунды, она склонна объяснять подобное положение исключительно потерей концентрации и моей предрасположенностью к разгильдяйству. Какие особенности в моем поведении позволяют делать столь серьезные выводы, остается загадкой, некоей тайной природы, разгадать которую я даже и не пытаюсь. Дышу, что ли, по-другому, с раздражающим присвистом, например, или нервно постукиваю пальцем по столу? Не знаю. Не обращал внимания. А вот то, что Анна очень болезненно относится к любым моим попыткам, чаще всего мнимым, предаться праздности и лени, факт вполне установленный. Это стало настоящей манией. Я неоднократно пытался объяснить ей, что литераторы обязаны время от времени задумываться над тем, что пишут, что думать такая же профессиональная обязанность писателя, как и, собственно, набор текста. Но, по-моему, Анна не поверила. Она спокойна, только когда мои пальцы бодро стучат по клавишам.

-- Но почему ты тогда не работаешь?

-- Почему -- не работаю. Работаю.

-- По-моему, ты просто сидишь с закрытыми глазами и бездельничаешь.

-- Все в порядке, дорогая. Я задумался.

-- Глава не получается?

-- Почему ты так решила?

-- Когда у тебя нет проблем с текстом, ты редко позволяешь себе задумываться. Стучишь себе по клавишам -- такой бодрый, такой милый.

-- Это оскорбление?

-- Ну, уж прямо и оскорбление! Я бы назвала это проявлением заботы.

-- Тронут. Но с текстом у меня все в порядке, я задумался о другом. К тексту это не имеет отношения.

-- Ты наконец-то решился пропылесосить комнату?

-- Я думал об отце. О своем отце. Я хочу его найти.

-- За-ачем? -- удивилась Анна.

Жена у меня -- человек очень серьезный -- и удивить ее задача не из простых. На этот раз это явно удалось. Жаль, что правильный ответ мне неизвестен. Не знаю, почему я вспомнил об отце. Но, во всяком случае, не потому, что почувствовал себя виноватым перед ним. С какой стати? Но было бы еще глупее утверждать, что это он провинился передо мной. Чушь собачья! Никто ни перед кем не виноват. Почему же, спрашивается, мне так хочется его увидеть именно сейчас?

-- Просто захотелось, вот и все, -- вынужден был я признаться, прекрасно сознавая, что Анна не удовлетворится таким ответом.

-- Захотелось поговорить или только увидеть?

Ну, началось... Обсуждать с Анной отношения с отцом мне совсем не хотелось. Не потому, что я не готов делиться с женой сокровенным. Вовсе нет. Но рассуждать об отце, вот так, без повода, показалось мне не просто глупым, а по-настоящему идиотским занятием. Сама по себе идея, что отец может стать объектом аналитического исследования, кажется мне чудовищной.

-- Захотелось позаботиться о нем? Неужели в тебе проснулись сыновние чувства?

-- У тебя все и всегда разложено по полочкам, а я так не умею -- пока мне хочется только отыскать его! А как там дальше дела пойдут -- загадывать не берусь. Поверь, сам буду бесконечно рад, если кто-нибудь объяснит -- зачем мне в тридцать три года понадобился отец? Но сомневаюсь, что это кому-то по силам.

-- А мне казалось, что писатель у нас -- ты. Разве писатель не должен уметь разгадывать тонкие психологические мотивы поведения своих героев? До сих пор ты прекрасно справлялся с такими задачками.

-- Если бы сочинял, то придумал бы обязательно. Но поскольку дело касается лично меня, подобрать правдоподобные мотивы не получается. Иногда мне кажется, что я слишком тонко организованная машина. Гожусь не для всякой операции. Не замечала?

-- А ты попробуй, сконцентрируйся и сочини. Увидишь, тебе сразу станет легче.

-- Серьезные люди так не поступают.

-- Серьезные люди не позволяют отцу пропадать на десять лет.

-- Меня в этом трудно обвинить.

-- А кого обвинять, твоего отца?

-- Вот еще. Никого не нужно обвинять. Это даже звучит глупо. Знаешь, как это бывает. Разумного объяснения такому развитию событий еще не придумали, начинается все с ничтожного недопонимания, но если у людей не хватает ума вовремя остановиться -- начинаются раздоры, сначала возникает отчужденность, а потом и стойкое нежелание видеть друг друга лишний раз, чтобы случайно не попасть в дурацкие жернова выяснения отношений. А уж когда тайно поздравляешь себя с тем, что увернулся от встречи и сохранил свои нервы в покое, считай, дело сделано -- люди окончательно потеряли друг друга.

-- Ничего я этого не знаю.

-- Понятное дело. Ты женщина.

-- А это здесь причем?

-- Не мной придумано, что женщины наделены умом, а мужчины интеллектом. В этом и состоит основная разница между полами. Поэтому им так трудно понять друг друга.

-- Кстати, об интеллекте. Ты купил фотоальбом для Ксении Павловны? У нее завтра день рождения. Я обещала, что подарю ей фотоальбом. Лето она провела на Алтае, так что у нее скопилось огромное количество красивых фотографий, и мой подарок будет кстати.

-- Ну что ты будешь делать -- забыл.

-- Хорошо, что я вспомнила. Кстати, магазин пока еще работает. Сбегай, пожалуйста, не сочти за труд. А я пока займусь ужином, а заодно и решу, что делать с поисками твоего отца.

-- Может быть, не надо?

-- Как же не надо? Очень даже надо.

Уже стемнело. Кое-где на небе были видны трогательно подрагивающие точки -- звездочки. Хорошее зрение -- это у меня от отца, как и способность замечать во время вечерних прогулок различные астрономические объекты. По расчетам я должен добраться до нужного магазина за тринадцать минут. Предположим, что на покупку альбома уйдет не менее пяти минут, а обратный путь я проделаю, скажем, за двенадцать минут -- обратный путь почему-то всегда короче -- то можно надеяться, что я управлюсь за полчаса.

Уличные фонари вполне сносно освещали тротуар. Мимо меня проносились многочисленные в это время суток прохожие. Они были скорее задумчивы, чем озабочены. Признаться, я не люблю разгуливать по вечернему городу. Вид освещенного электричеством мрака никогда не вдохновлял меня. Люди, снующие под зажженными фонарями, всегда казались мне персонажами какой-нибудь скучной книжки в стиле фэнтези. Наверное, потому, что желтоватый искусственный свет освещает их фигуры вызывающе неравномерно, создавая причудливые яркие картины. Какие-то части тел остаются во мраке, а другие, наоборот, неестественно выпячиваются, создавая странную композицию двух разных будто бы случайно соединившихся людей. Фэнтези и есть. Не удивлюсь, если выяснится, что именно подобные световые фокусы во многом поспособствовали появлению современной живописи. А потом и ее закату, поскольку в поиске причудливости (современная живопись -- это ведь и есть поиск причудливости, не так ли?) художник безнадежно проигрывает хорошему фотоаппарату. Точно так же, как шахматист безнадежно проигрывает хорошей шахматной программе.

Не люблю темноту, поэтому еще в начальной школе решил держаться подальше от астрономии. Мне ли не знать, что астрономы частенько работают по ночам. Неизвестно, обиделся ли на меня за это отец?. Не знаю, хотел ли он, чтобы я продолжил его астрономическое дело? Будешь этим, будешь тем. Никогда не слышал от него ничего подобного, но мало ли?

Светофор, наконец-то, откликнулся зеленым огоньком. Можно было пересекать Большой проспект. Но я не успел сойти с тротуара. Над ухом у меня раздался приятный мужской голос.

-- Простите, можно ли обратиться к вам с неожиданной просьбой?

Пришлось застыть на месте с поднятой ногой. Опустить ее на асфальт я решил только после того, как понял, что отвертеться от разговора с вынырнувшим из темноты молодым человеком и сопровождавшей его девушкой, мне не удастся, вопрос уже задан.

-- В принципе, да.

-- Значит, можно?

-- Просьба обратиться с неожиданной просьбой сама по себе весьма неожиданна, не правда ли? -- я не смог отказать себе в некоторой доли иронии.

Это замечание показалось моим собеседникам чересчур сложным для понимания. На какое-то время они погрузились в размышления, словно бы решая, скрыт ли в моем ответе тайный смысл или можно рассматривать его как неудачную попытку пошутить. Время обдумывания показалось неоправданно большим. Пожалуй, и это можно было посчитать необычным.

Я отметил, что парочка, так не вовремя остановившая меня, чем-то неуловимо отличается от прочих прохожих, спешивших по своим делам. Не взялся бы четко сформу-лировать, в чем конкретно это отличие заключалось. Так, серия мелких ускользающих деталей, каждая из которых в отдельности ничего не значит, да и собранные вместе они не слишком охотно складывались в целостную картину. Создалось удивительное впечатление, что люди, остановившие меня, -- отдельно, а непохожесть -- отдельно. Предмет -- отдельно, его качество -- отдельно. Кажется, что это абсурд, что так не бывает, однако, именно такое впечатление производили эти странные прохожие. Проще всего было считать их приезжими, туристами.

Парень, надо полагать, мой ровесник, скорее всего, был техником. Легче всего было представить его окруженным ревущими машинами. Автомобили, роторы, статоры, домкраты, агрегаты и компрессоры. Смущало одно, он очень ловко начал разговор, видно было, что делает он это со знанием дела, не в первый раз. А девушка... Я бы поспорил на свой будущий гонорар, что она знает, кто я такой.

-- Итак, вы согласны?

-- Просите.

-- Я хочу с вами поменяться.

-- Поменяться? Что это значит -- поменяться? -- моим собеседникам удалось меня удивить!

-- Можно выразиться по-другому, -- ровным голосом продолжал свою партию парень, -- давайте подарим друг другу любую первую попавшуюся вещь. Вот смотрите, я опускаю руку в карман и вытаскиваю... Зажигалку. Это зажигалка. А теперь вы. Достаньте из своего кармана любую вещь, не обязательно ценную. И -- махнемся!

Я инстинктивно опустил руку в карман -- там было пусто, только пятьсот рублей одной бумажкой на альбом.

-- У меня ничего нет. Простите.

-- Любую вещь. Абсолютно любую. Вот, например, у вас в кармане может быть старый трамвайный билет.

-- Пусто. Нет билета. Вот ведь как бывает. Не получился у нас обмен.

-- Очень жаль, -- сказала девушка. -- Очень-очень.

Странная встреча неожиданно произвела на меня сильное впечатление. Сам по себе факт, что люди могут совершать бессмысленные поступки, показался чрезвычайно воодушевляющим. Как правило, человеческое поведение на удивление рационально. Нам все время чего-то не хватает. Мы постоянно стремимся чего-то достичь, а иначе нам некомфортно, нас колбасит. Бесцельное существование абсолютно противно человеческой природе. Мы обязательно должны знать -- что мы делаем и для чего. Идеально в этом смысле устроена жизнь футболиста. Вот уж кто знает, что он делает и для чего. Бежит себе по краю, навешивает в штрафную площадку, а там его партнер пытается забить мячик в ворота противника. Головой, а если повезет, то и ногой. Попал -- хорошо. Не попал -- плохо.

Мы со школы затвердили, что такое целесообразность. Это разумное поведение, направленное на достижение полезных и выгодных вещей. Мы твердо уверены, что поступать нецелесообразно -- глупо и смешно. Страх показаться смешным и комплекс неполноценности -- едва ли не главные двигатели прогресса человечества. А прогресс -- это, понимаешь, такая штука, что ого-го! И прагматизм наш -- ого-го! Однако, отец научил меня относиться к этим основополагающим принципам современной цивилизации с известной долей иронии. Именно поэтому для меня так ценны примеры нецелесообразного поведения людей, особенно, если при этом они не боятся выглядеть смешными и не чувствуют себя дураками. Случайно встреченные мной прохожие поступили именно так, за что им честь и хвала. Признаюсь, был впечатлен.

Я вручил Анне фотоальбом и вздохнул с облегчением. Свободен. Сделал дело -- гуляй смело. Мои мысли были уже далеко -- на Луне 2027 года, где мои герои застыли в нелепых позах с открытыми ртами и неуклюже поднятыми руками в ожидании, что я дам отмашку, и они смогут продолжать двигаться и вести свои беседы на отвлеченные темы. Что ни говори, но прогулки по вечернему городу всегда порождали во мне желание работать с текстом. Мои руки сами собой тянулись к клавиатуре, я направился к компьютеру, но был остановлен женой.

-- Ив! Да что с тобой сегодня? -- спросила Анна с явным укором.

-- Не понял? -- признался я. -- Это ты о чем?

-- Ты похож на очень глупого пескаря. Только не говори, что у тебя текст не получается, -- Анну передернуло.

-- С чего ты взяла? -- удивился я. -- И о каком тексте ты говоришь? Я только что вернулся, даже компьютер не успел включить. Вот только собираюсь...

-- Не умничай без пользы, -- вздохнула Анна. -- Твои попытки оправдаться всегда отдавали кустарщиной. Когда же ты, наконец, привыкнешь к тому, что меня нельзя обмануть! Скрытность -- не твой конек. Так что -- колись. Что случилось?

Мне ли было не знать, что Анна обладает странной способностью довольно точно оценивать психологическое состояние собеседника. Не уверен, что она экстрасенс, но иногда это у нее получается весьма забавно. Особенно, когда она желает поставить на место какого-нибудь дуралея, возомнившего о себе Бог знает что. Она предпочитает возвращать его на грешную землю короткими, хлесткими, как пощечина, фразами. Очень точными, такими точными, что даже несчастный дуралей начинает понимать, о чем идет речь, и в чем он провинился. Справедливости ради надо признать, что поступает так Анна крайне редко, это надо постараться, чтобы разозлить ее до такой степени. В первое время я пытался объяснить жене, что с людьми надо быть мягче. Но в ответ она мне каждый раз повторяла одну и ту же фразу: "Он первый начал". Я и отстал. Трудно было не согласиться с тем, что ее жертвы действительно "начинали первыми". Интуитивно понятно, какой смысл Анна вкладывает в свои слова, но четко сформулировать не взялся бы.

Но вот чего я не переношу, так это когда она применяет свое умение ко мне, любимому мужу. Например, сейчас, столкнувшись со мной в прихожей. А ведь обо мне нельзя сказать: "начал первый". Чтобы она там не понимала под этими словами.

-- Ну, Ив! Ну, расскажи! Ты же знаешь, что я не отстану. Разреши помочь тебе.

Должен признаться, что не сразу догадался, о чем, собственно, она хочет услышать. Бессмысленные разговоры меня, как правило, раздражают. И чтобы не искушать судьбу, пришлось выложить героическую историю про необычных людей, затеявших свой странный перформанс поблизости от нашего дома. Мне казалось, что история повеселит ее, но Анна осталось серьезной.

-- Неужели ты так им ничего и не отдал?

-- Честное слово, у меня ничего не было. Как бы ты поступила на моем месте? Оторвала бы пуговицу? Ха-ха.

-- Мне кажется, что ты совершил ошибку. Тебе следует постараться исправить ее.

-- Как это?

Но Анна не ответила, молча отправилась на кухню готовить тушеное мясо. Тут и экстрасенсом не нужно быть. У нас каждый день тушеное мясо.

А ведь Анна говорила дело. Следовало подарить этим людям свою книжку. Надо было сбегать домой -- это заняло бы от силы десять минут. А ведь они, вроде бы, не торопились. Иначе бы не затеяли свой спектакль. Эх, пора бы научиться соображать быстрее. Анна посоветовала постараться исправить ошибку. Главное в ее словах была команда -- постарайся. Люди попытались устроить обмен -- у них не вышло, теперь моя очередь, попытаюсь вручить им подарок. И перформанс будет благополучно завершен. Если потороплюсь, то обмен у нас все-таки произойдет. Что и требовалось. Я вытащил из шкафа экземпляр своей книги. Надписал. "Людям, сумевшим меня удивить. От автора с признательностью". И отправился в темноту.

Естественно, на перекрестке уже никого не было.

-- Жаль, -- разочаровано сказал я вслух. -- Сам виноват, в будущем нужно быть расторопнее.

И тут, надо было такому случиться, если бы не со мной произошло, ни за что не поверил, из темноты показалась знакомая парочка. Ждали они меня, что ли? Или шатались по улице без дела? Я хотел рассмотреть их получше, но у меня почему-то не получилось. Лица у них оказались вполне симпатичными, но какими-то незапоминающимися. Вероятно, что это проявился известный дефект моей памяти, в полумраке я плохо запоминаю предметы. Отец в свое время убедил меня в том, что в темноте моя память работает не самым лучшим образом. Давно это было, когда я еще учился в школе. Каждый раз, когда нам задавали на дом выучить стихотворение, мучился чрезвычайно. А потом отец посоветовал мне вылезти из темного угла на свет и -- чудо из чудес -- стихи стали заучиваться сами собой. Не знаю, действительно ли все дело в каком-то физиологическом изъяне, или отец таким замысловатым образом помог мне преодолеть некий психологический барьер. Никогда не задавался этим вопросом. Само собой так получилось, что на всю жизнь затвердил -- моя память лучше работает при ярком свете. Правда, проверить это утверждение с тех пор так и не удосужился. Просто привык так думать. И когда мне надо было что-то запомнить, выбираюсь на свет. Я отца обычно слушался. Он и в самом деле очень умный.

-- Вы меня помните? -- зачем-то спросил я.

-- Помним, -- ответил молодой человек.

-- А я вас искал.

-- А мы никуда не терялись.

-- Прекрасно.

-- Прекрасно, -- с легкой ухмылкой повторил он.

Почему-то мне стало грустно. Показалось, наверное, что сцена нашей случайной встречи была разыграна неправильно. Получилось неправдоподобно. Моему появлению явно обрадовались. И молодой человек, и его подруга буквально светились от счастья. По сценарию, а в том, что передо мной разыгрывается некий сценарий, сомневаться не приходилось, и мне надлежало проникнуться радостным настроением, поскольку любому человеку должно быть приятно, когда ему рады, пусть и без причин или по совершенно неясным до поры до времени причинам. Но ничего подобного я не почувствовал, только глухую тревогу, будто бы оказался случайным объектом интереса целеустремленных и прагматичных исследователей.

И вот обмен произошел. Обменщики с большой охотой забрали книгу и вручили мне зажигалку.

-- Мне зажигалка не нужна, я не курю, -- сказал я.

-- Подумаешь! Разве мы требуем, чтобы вы ею пользовались? Вовсе нет. Возьмите, может быть, пригодится. Или на память.

И они отправились по своим делам. Здесь их больше ничего не задерживало.

Мне осталось только молча смотреть на исчезающую в темноте парочку. Разыгранная сцена плавно докатилась до своего логического завершения. Но облегчения я не почувствовал. Напротив, было ясно, что это только начало. Могу ошибаться, но обычно у любого даже самого необычного поступка обязательно должно быть вполне тривиальное основание. Не сомневаюсь, что и затея странных людей имела объяснение. Жаль только, что я его не понимал. Вот это-то незнание и делало их поведение странным. Еще бы не странным! Они терпеливо ждали меня полчаса. Но добились того, что хотели -- моего участия в игре. Да еще и зажигалку вручили. Зачем мне она, спрашивается? Ни разу в жизни не пользовался этим предметом и, уверен, что и в дальнейшем не буду. Неприятно сознаваться, но не люблю неожиданности. Такой уж я человек -- тут ничего не поделаешь. Можно столкнуться с хорошим, можно нарваться на плохое. Вот я и решил не испытывать судьбу и аккуратно положил приобретенную зажигалку на тротуар. После чего с легким сердцем отправился домой.

Над домами пронеслась светлая полоска -- метеор.

Интересно, почему люди решили, что наблюдение за падающим с неба камнем приносит счастье? Стоит на ночном небе появиться характерной яркой черточке -- сразу же рядом раздается назойливый шепот: "Загадайте желание... ну, пожалуйста, ну, загадайте -- исполнение гарантируется"! А ведь речь идет всего лишь о каком-нибудь метеорите или того чище -- о примитивном метеоре. Отец в свое время очень доходчиво разъяснил разницу между двумя этими штуками. Если камень долетел до земли и бухнулся об нее, значит, метеорит. А если сгорел в атмосфере -- это метеор. Неудавшийся метеорит. Способность приносить счастье приписывают почему-то именно этим недотянувшим до финиша бедолагам.

Уж кто-кто, а отец разбирался в подобных делах. А как же иначе -- астроному это положено по долгу службы. Сомневаюсь, что подобные знания помогали ему в реальной жизни. Даже если предположить, что он верил, будто наблюдение за падающими с неба камнями и в самом деле приносит счастье.

Кстати, а что такое реальная жизнь? Этот вопрос уже ко мне. Как писатель, я должен знать ответ, или, по крайней мере, делать вид, что знаю. К сожалению, могу только тупо повторить за отцом: реальность -- это движение, в которое вовлечено тело. Пока полностью не сгорело или не треснулось о землю.

Дома меня ждал неприятный сюрприз. Анна -- вот дуреха, честное слово, -- отправилась на поиски моего отца. Об этом я узнал из записки, прикрепленной к монитору. Просто нет слов.

"Ив! Хочу отыскать твоего отца. Обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось срочно отправиться в путь. Хотела тебя дождаться, но не вышло, времени не хватает. Не волнуйся, все будет хорошо. Думаю, что очень скоро ты сможешь поговорить со своим отцом. Мне кажется, что это будет интересный разговор. Все будет хорошо, постараюсь вернуться как можно скорее, ужинать буду. Не скучай. Целую. Держи за меня кулаки. Анна".

Я устало опустился на стул. Как это было похоже на мою жену! Оставалось только удивляться -- почему я сразу не подумал о таком повороте событий, когда рассказал Анне о своем безрассудном желании отыскать отца. У каждого человека время от времени появляются мечты, о которых легко сболтнуть. Пришло в голову, попало на язык -- и вперед. Вроде задевает, вроде хорошо, чтобы исполнилось. А потом лень ради этой самой мечты пальцем пошевелить. Так получилось, что Анна отнеслась к моему простодушному порыву гораздо серьезнее, чем я сам. За долгие годы нашей совместной жизни так и не смог объяснить ей разницу между "не плохо бы" и "кровь из носа, а сделай". Много раз пытался, но не получилось. В жены мне досталась упрямая, не привыкшая проигрывать красавица. Если уж она решила что-то сделать, она это сделает. Анна -- очень серьезный человек. Не сомневаюсь, что у отца практически нет шансов уклониться от встречи со мной.

Не понятно только, что означает словосочетание -- "отправиться в путь"?

Признаться, плохо представляю, как следует искать пропавшего человека, а уж затаившегося -- это для меня и вовсе тайна, покрытая мраком. А вот Анна, наверняка, это знает.

Интересно, что я должен буду сказать отцу при встрече? Хорошо бы придумать заранее. Впрочем, для начала было бы неплохо понять, зачем мне вообще понадобилось его увидеть? Не помню уже, что конкретно натолкнуло меня на воспоминания об отце. Неприятно сознаваться, но теперь мне кажется, что это был всего лишь очередной бессмысленный импульс подсознания. Но боюсь, что, скорее всего, это именно так и есть.

Значительно легче было разобраться с ужином. Анна сумела наладить наш быт до такого совершенства, что в ее отсутствие поддерживать привычный стиль жизни удается без особых проблем. Даже такому разгильдяю, как я. Тушеного мяса на плите не оказалось. Странно. Но большой преградой на пути к приготовлению ужина это не стало.

Время возвращения было не определено, следовательно, надлежало приготовить дежурный салат. Пришлось разморозить пачку крабовых палочек, отварить два яйца и заранее оговоренное количество длиннозерного риса, открыть банку консервированной кукурузы. А дальше все просто. Все, что надо, остудил, все, что надо, покромсал, добавил свежего огурца, перемешал, щедро заправил майонезом. Попробовал и остался доволен. Закрыл миску тарелкой. После чего с чистой совестью отправился к компьютеру.

Работа над текстом продвигалась вполне успешно. Центральным персонажем моей лунной драмы, как-то так само собой получилось, уверенно становился клоп. Всеобщая любовь персонала постоянной лунной станции к этому насекомому объяснялась легко -- его существование было едва ли ни единственным проявлением "земной" жизни, не прописанным в должностных инструкциях. Хищником он был на родной планете, а на Луне клоп стал настоящим домашним насекомым. Кусал он больно, но гарантированно вызывал у поселенцев исключительно добрые чувства, помогая в излечении ностальгии.

Анна вернулась уже после полуночи. Глаза ее горели, я ни на секунду не усомнился, что операция, которую она провернула, прошла успешно.

-- Все в порядке? -- спросил я.

-- Конечно, все получилось гораздо лучше, чем можно было ожидать, -- в ее голосе послышались торжествующие нотки. -- Мне понравилось искать твоего отца, как будто поучаствовала в настоящем приключении.

-- Расскажешь?

-- С удовольствием бы, но не могу, не имею права. Пока рано. Пришлось дать честное слово, что ты узнаешь детали, только когда весь путь будет успешно пройден.

-- Кстати, о каком пути ты все время говоришь? Почему -- путь?

-- В свое время узнаешь. Это не мой секрет.

-- Так это секрет?

-- Наверное, раз о нем нельзя рассказывать до поры до времени.

-- А потом, когда этот секрет перестанет быть секретом, я увижусь с отцом? Так?

-- Умница. Ты ухватил главное.

-- Но почему надо ждать?

-- Так мне сказали.

-- Кто сказал?

-- Диспетчер, естественно, кто же еще!

-- Какой диспетчер?

-- Твой отец, Ив, оказался очень большим человеком. Связаться с ним можно только через диспетчера.

-- Но...

-- Хочу есть.

-- А вон на столе миска. Только мне оставь.

-- При одном условии -- прекрати меня допрашивать.

-- Договорились.

Глава 3

Прошло два относительно спокойных дня. Я работал и был доволен -- текст получался. Анна была занята -- уходила на работу ранним утром, домой возвращалась поздним вечером. Поиски моего отца, надо полагать, оказались трудоемким делом. Предлагать свою помощь Анне было бессмысленно. Если бы мое участие понадобилось, я бы через пять секунд узнал об этом от своей жены. К тому же, если признаться, встречаться с отцом мне уже расхотелось.

Я уже придумал, что скажу ему при встрече: "Привет, папа! Как дела?" И, с чувством выполненного долга, развернусь и займусь своими делами. Меня и прежде нельзя было обвинить в излишней любви к общению с людьми. Даже с близкими.

А вот когда Анна надолго пропадает, я расстраиваюсь. Не могу найти рациональное объяснение раздражению, возникающему у меня всякий раз, когда она задерживается по делам. Любовь или чувство собственника? Не знаю. Но сейчас, коротая вечера в одиночестве, неожиданно обнаружилось, что и в этом состоянии есть определенная прелесть. Как это, оказывается, славно, когда тебя время от времени оставляют в покое. Пришло время сосредоточиться и без помех разобраться со своими проблемами. Было понятно, что в моей жизни назревают перемены. Какие? Можно было только догадываться. Например, пора приниматься за новую книгу. Спрашивается -- какую? Здесь важно не ошибиться. А еще нужно приготовиться к встрече с отцом. Не надо быть оракулом, чтобы предсказать, что отец обязательно попытается перевернуть мою жизнь самым решительным образом. Не плохо было бы заранее решить: радоваться ли мне или следует сопротивляться изо всех сил...

Но подумать обо всех этих тонких коллизиях мне было несуждено. Внешний мир напомнил о своем существовании письмом, полученным по электронной почте.

От читательницы. От поклонницы! Честно говоря, это было приятно. Не избалован, не избалован! Надо же -- кто-то прочитал мой текст и не счел за труд сказать мне простое читательское спасибо. А что, может быть, окажется, что не напрасно работаю!

"Дорогой Иван Хримов! По настоянию знакомого прочитала Вашу повесть. Она мне очень-очень понравилась. Мне было интересно. Я много смеялась, а однажды даже всплакнула. Считаю, что Вы очень хороший писатель, может быть, один из лучших, если рассматривать первую половину XXI века. Таково мое субъективное мнение. Я буду благодарна, если Вы ответите на ряд интересующих меня вопросов. Начну с самого интригующего. В каком году Вы закончили работу над повестью "Глобализация в мозгах Семена Рыкова"? Ваша фанатка Нина".

Странное это было письмо. Во-первых, Нина не написала, какую именно мою повесть она прочитала. Во-вторых, довольно глупо было читать про первую половину XXI века, когда на дворе всего лишь 2015 год. В-третьих, мне не понравилось упоминание о "Глобализации в мозгах Семена Рыкова". Текст не был опубликован, в Интернет его не выставляли, с рукописью были ознакомлены от силы человек десять, не больше. Представить, что моими друзьями делались копии текста, а затем распространялись направо и налево, при всем желании не могу. Не страдаю манией величия. Уверен, что даже те десять человек, которые в свое время читали "Глобализацию", давно уже забыли о ее существовании. То, что кто-то помнит об этом тексте, поистине новость, достойная удивления!

В ответном письме я поблагодарил таинственную Нину за теплые слова. Назвал дату написания "Глобализации" и заверил, что постараюсь и впредь радовать своих немногочисленных поклонников новыми текстами.

Вечером я получил еще одно сообщение. На этот раз от Пугачева. Честно говоря, не сразу вспомнил, кто это. Но потом сообразил, что Пугачев -- литератор, потрясший на последней презентации мое воображение заявлением о сокращении поголовья людей. Насколько помнится, это было его первое письмо, адресованное мне.

"Привет, Хримов! Пару дней тому назад я обнаружил у вас способности к философии. Не спрашивайте, как это мне удалось. Не помню. Да это и неважно. Не сочтите за труд и ответьте на вопрос: "Имеет ли право гуманист не уметь стрелять"? А теперь к прозе жизни. Насколько мне известно, в издательстве "Пятое измерение" лежит ваша рукопись. Г-н Пермяков просит заинтересованных авторов завтра в час дня подойти в редакцию. На собрание или, как говорят наши более удачливые сограждане, на стрелку. С наилучшими пожеланиями, Пугачев".

Вот так письмо. Этот Пугачев, оказывается, забавный мужик. Если бы он сообразил, что и тексты свои он должен писать так, как пишет письма, ему бы цены не было. Но нет, тексты он, понятное дело, не пишет -- он сочиняет рассказы, повести и романы. Боится, наверное, что пострадает любимая его сердцу "художественность". Он считает себя большим или, бери выше, -- крупным писателем, а потому без "художественности" ему никак нельзя обойтись. А "художественность" -- это, конечно, вставлять в свои сочинения словесные изыски: "взмахнуть ребрами рук" или "поскрести скрипучими ногтями горку лысины". И прочее, и прочее...

Вопрос, впрочем, он задал по-настоящему интересный.

Имеет ли право гуманист не уметь стрелять?

Тут не письмо, тут целую книжищу написать надобно. Для начала хорошо бы сообразить, кто такие эти самые гуманисты? Предположим, что гуманистами следует считать адептов гуманизма. Как там у Камю... "Как и все люди -- они думали о себе, то есть были в этом смысле гуманистами: они не верили в бич божий". Однако. Но продолжим. Они добры, отзывчивы, противники насилия и истинные ценители людей. Уже не точно, поскольку жалостливые и сердобольные люди поселились в наших широтах задолго до того, как объявился этот самый гуманизм. Сейчас таких в гуманисты записывают без лишних разговоров. Но это, конечно, типичная подтасовка. Получается, ответить на вопрос Пугачева можно, только определив, что такое гуманизм. Каков он на вкус? Полезен или так себе? О, здесь только начни рассуждать, сразу погрязнешь в деталях. Я решил ответить по возможности кратко, честно говоря, мне не хотелось залезать в философские дебри.

"Привет. Получил от Вас хорошее письмо, так я называю послания, которые заставляют задуматься. Отвечаю: если гуманизм предполагает стрельбу во имя добра и торжества справедливости, то, вне всяких сомнений, умение стрелять обязательно. Замечу только, что справедливость -- одна из самых гадких вещей, известных мне. По-моему, борьба за справедливость редко обходится без стрельбы. Войны, революции, геноциды, ограбления банков, бытовые убийства и прочие изыски страдающих комплексом неполноценности людей обычно не обходятся без упоминания о справедливости. Если это так, то, господа гуманисты, пожалуйте на стрельбище.

Как там у Хемингуэя: "Убийство -- это преступление. Но революция должна уметь защищаться". На русский я бы перевел это положение несколько по-другому: "Убийство -- это преступление. Но преступники должны уметь защищаться". А если гуманизм не предполагает стрельбу во имя добра и торжества справедливости, то каждый гуманист решает вопрос о применении оружия самостоятельно, приноравливаясь к текущим обстоятельствам. Мало ли какое умение в жизни может пригодиться? На собрание приду. Удачи! С наилучшими пожеланиями, Хримов".

Про гуманизм, конечно, лучше бы спросить у отца. Наверняка, он знает об этом уже немного подзабытом в наши прагматические времена течении мысли больше, чем я. Кстати. Почему это я должен ждать невесть от кого разрешения, чтобы встретиться с собственным отцом? Бред какой-то.

Я отправил письмо Пугачеву и, к своему удивлению, получил очередное послание от Нины. Не ожидал, обычно на второе письмо читателей не хватает.

"Дорогой Иван Хримов! Спасибо за Ваше письмо. Ценность любого текста, написанного Вами, огромна. Письма не исключение. Тем более, когда их подлинность не подвергается сомнению. А в случае нашей переписки это, конечно, так. Кроме того, установление точной даты написания текста "Глобализация в мозгах Семена Рыкова" имеет огромное научное значение. Ведь Ваши произведения будут изучать в школе, а в таких случаях точная привязка к временной шкале весьма полезна. Буду благодарна, если Вы ответите еще на один вопрос. Обсуждают ли на своих встречах писатели начала тысячелетия, что такое смысл жизни? Ваша фанатка Нина".

От души рассмеялся, прочитав о своей возможной канонизации в школьных программах. Это было предположение из серии "курам на смех". В учебниках мое имя выглядело бы абсурдно. Детям нужны примеры социально активных деятелей, государственников и общественников, воссоздающих единственно полезный образ прошлого и обезвреживающих будущее в стабилизирующей аннигиляции утопий и антиутопий. Мне кажется, что составители учебников уверены, что на каждую утопию обязательно отыщется равная по силе, но противоположно направленная антиутопия. Социальная полезность превыше всего. Государственность, народность и полезное реформаторство -- вещи для учебников принципиально важные. Принципы отбора идей, заложенных в их основе, определяются руководящей в данный исторический момент властью, -- у нас это начальники, естественно. А меня в последнее время социальная сторона жизни перестала занимать. Даже призрачная надежда в один прекрасный день обрести славу, признание и успех -- оставляет меня равнодушным.

Представил, как ранним утром устраиваюсь перед монитором и задаюсь вопросом -- что я могу передать из своего богатого личного опыта будущим поколениям, чему научить, от чего предостеречь? Бред полнейший. И без меня таких людей было полно. Достоевский, Лев Толстой, Солженицын... Да мало ли кто еще. Привычка относиться к собственной персоне с известной долей иронии давно сделала меня невосприимчивым к любым проявлениям лести.

А ведь таинственная Нина явно хотела мне польстить. Зачем? В чем ее цель? Играть в чужие игры я никогда не любил, поэтому мой ответ был предельно краток.

"Здравствуйте, Нина. Спасибо, конечно, за теплые слова. Удивлен, что в моих текстах удалось обнаружить что-то достойное внимания школьников будущего. Отвечаю на Ваш вопрос: встречаясь, писатели о смысле жизни не говорят, поскольку подавляющее большинство из них ни в какой смысл жизни не верит. С наилучшими пожеланиями, Иван Хримов".

Получилось суховато, но вполне пристойно, что и требовалось. Главное было показать, что порция лести, которой меня накормили, попала явно не по адресу. Мне это не нужно. Отец бы понял и одобрил. Последнее предположение -- про отца -- внезапно разозлило меня. Никогда прежде я не жонглировал мнениями отсутствующих лиц. Нехорошо. Наверное, именно так появляются мифы. Не думал, что докачусь до этого. Однако, вот уже придумываю образ отца, придумываю его взгляды и придумываю его оценки, которые меня устраивают. Здорово, ничего не скажешь. Приехали. Отец, конечно, хороший человек, но нельзя допускать, чтобы он контролировал мою жизнь из своего неизведанного далека.

Через два часа я получил еще одно послание от Нины, на удивление активной моей поклонницы.

"Дорогой Иван Хримов! Огромное Вам спасибо. Ваши письма -- настоящие подарки. Как это восхитительно, что мне удалось завязать с Вами переписку. Мне нравятся Ваши книги, но я и подумать не могла, что смогу задавать Вам вопросы и получать на них честные ответы. Вы замечательный писатель и удивительно скромный человек. Есть множество причин включить Ваше творчество в школьную программу. Например, вы как-то написали, что человек должен быть добрым и умным. Поскольку от умного злодея и глупого добряка хорошего ждать не приходится. Это действительно так. Что ум злодея разрушителен, и без объяснений понятно. Но и безмозглый добряк может таких дров наломать, что мало не покажется. Дети должны знать об этом, не правда ли?

У меня есть еще несколько вопросов. Правда ли, что писатели начала тысячелетия считают, что милитаризация является стимулом для развития науки? Читали ли Вы повесть Арнольда Орловского "Как Гоголь"? Существует ли это произведение в электронном виде? Вы не курите, значит ли это, что Вы не любите курящих людей? Испытываете ли Вы отрицательные эмоции при упоминании о начальниках? Заранее благодарна. Ваша фанатка Нина".

Я действительно как-то написал что-то такое о злом уме и глупой доброте. Но морализировать, естественно, не собирался. Так, упомянул вскользь, только намекнув, что здесь может быть проблема. Чеканную формулировку афоризма вырванным из текста строчкам придала сама Нина. Это она вывела из текста столь глубокомысленную максиму. Приятно, что мне приписывают способность философского проникновения в наше бытие, но не уверен, что современные школьники, прочитав мой текст, обнаружат там обозначенную мораль, не исключено, что им в головы придет что-то прямо противоположное. Пример доказывает только одно -- текст становится литературным произведением вовсе не тогда, когда писатель ставит в своей рукописи последнюю точку. В процессе превращения текста во что-то более ценное обязательно должен поучаствовать читатель, в голове которого возникает странная мешанина из сюжета, чувств, героев, идей, сопереживания, драйва и приколов, которые мы и называем литературным произведением. Знаю множество примеров, когда писатель даже не догадывался, что, собственно, он сумел написать. Вот я, например, даже не догадывался, что стал завзятым моралистом, пока меня не ткнули носом в собственный текст.

Перечитал вопросы Нины и тяжело вздохнул. Как же мне не хотелось отвечать. Более того, надеюсь, мне никогда больше не будут задавать подобные вопросы. Ох уж эти, понимаешь, фанатки! Им бы только настроение человеку испортить. Обычно я отвечаю на любые вопросы. Но всему есть предел. А ведь еще к Пермякову идти.

Терпеть не могу внезапные собрания в издательстве. Еще ни разу на моей памяти подобные мероприятия не собирались для того, чтобы вручить мне конфету или почетную грамоту. Каждый раз оказывалось, что это от меня что-то требуется -- передвинуть шкаф, подписать петицию или помочь издательству материально. Анна утверждает, что все дело в том, что я произвожу впечатление человека, готового по первому требованию передвинуть шкаф, подписать петицию и помочь материально. Иногда я отношусь к подобным вещам спокойно, иногда с грустью, а иногда впадаю в бешенство. Настоятельная просьба Пермякова прибыть для очередного выяснения отношений заставила меня загрустить. Захотелось переломить судьбу самым кардинальным образом. Так, чтобы ко мне хотя бы время от времени обращались и с конфетами. Наверное, для этого нужно себя правильно поставить.

Вечером Анна вернулась домой вовремя и немедленно занялась приготовлением ужина. Люблю вкусно поесть, но еще больше люблю, когда вкусную еду готовит Анна. У нее талант к кулинарии. Точнее -- глубокое понимание того, как правильно приготовить пищу, способную вызвать восхищение. Мое сердце переполняется гордостью от одной мысли, что без любви здесь дело явно не обходится. По крайней мере, приятно так думать.

-- Как продвигаются поиски? -- спросил я скорее из приличия, чем интересуясь на самом деле.

-- Все хорошо. Тебе еще хочется увидеться с ним? -- спросила Анна, ее голос дрогнул, обозначив, если не страх, то, во всяком случае, некоторую толику волнения.

-- Пожалуй, нет, -- признался я и улыбнулся, не люблю, когда моя жена излишне серьезна.

-- Понимаю, но дело повернулось таким образом, что тебе придется встретиться с отцом. Отказаться уже нельзя. Мне кажется, он и сам давно хочет увидеться с тобой.

-- И что же ему мешает?

-- Твоему отцу ничего не мешает. Он ждет подходящего момента.

-- Вот как. Подходящего момента... Что это значит -- подходящего момента?

-- Не спрашивала.

Я рассвирепел. По правому бакенбарду у меня противно потекла капелька пота.

-- Ты его видела?

-- Нет, конечно...

На миг мне показалось, что она продолжит: "его нельзя видеть"! Но это было бы чересчур. Почему, спрашивается, нельзя!? Анна промолчала. Продолжения не последовало. Чушь какая-то. Оказывается, я должен удовлетвориться словами: "нет, конечно"... Но этот обрывок фразы можно продолжить как угодно. Не люблю оставлять за спиной обрывки предложений с неопределенным содержанием. Ненавижу. Пришлось уточнить:

-- Его нельзя видеть?

-- Можно, но организовать встречу достаточно сложно.

-- Почему?

-- Твой отец очень занятой человек.

-- Понятно, целыми днями пропадает на своей работе. И постоянные командировки. Так?

-- А мне-то откуда знать? Почему ты спрашиваешь у меня? -- неожиданно выкрикнула Анна. -- Спроси у того, кто знает про твоего отца больше. Он же у тебя секретный физик. А может быть, сверхсекретный гуманитарий. Ты же знаешь -- меня частности не интересуют. Подобраться к нему очень трудно. В канцелярии говорят, что он занят. Как мне сказали, так я тебе и повторяю.

-- У отца есть своя канцелярия? -- пришла моя пора удивляться.

-- Есть номер телефона. Я позвонила, мне ответили -- канцелярия, мол, слушает. Они себя так называют, понимаешь?

-- Ух ты! -- вырвалось у меня. -- А ты недавно говорила всего лишь о диспетчере?

-- Ну да, диспетчер служит в канцелярии твоего отца. Что тут непонятного? Знаешь, Ив, кажется, мы с тобой попали в нехорошую историю. А еще мне кажется, что нам здорово повезло, поскольку не попавшие в историю будут из нее безжалостно исключены. Приятно было думать, что будущее наше безоблачно и прекрасно. Только время это прошло. Разве сейчас кто-нибудь может дать нам гарантию вечного благоденствия? Начальники? Нет, конечно. Сомневаюсь, что представления о всеобщем благе у начальников и людей совпадают. Они нас пока не замечают, но ради выгоды они могут... Мы даже не догадываемся, на что они способны ради своей выгоды. Ясно одно -- нам мало не покажется. Будет здорово, если мы отделаемся мелкими неприятностями. Чтобы выжить, нам потребуется поддержка и защита. Мне кажется, что ты очень вовремя вспомнил об отце.

-- Замысловато. Неужели дело обстоит так серьезно?

-- Не знаю. Никто не знает, разве что, твой отец. Я могу только предполагать. Ты уж постарайся сделать так, чтобы он вспомнил, наконец, о твоем существовании. В канцелярии мне сказали, что он обязательно встретится с тобой, когда сочтет это полезным.

-- Бред! -- не выдержал я. -- Отцы не могут быть столь меркантильными со своими детьми!

-- Откуда тебе знать, ты же не отец и никогда им не был! -- резко ответила Анна.

-- Умоляю! Прекрати. Не начинай. Разве не ты третий год твердишь: "подождем, еще не время"?

-- Дело не в этом.

-- Ты хочешь сказать, что я должен заслужить встречу с собственным отцом?

-- что-то в этом роде.

-- Это будет экзамен? Письменный, устный?

-- Пожалуй. Я как-то сразу не сообразила, но ты прав. Будем считать это экзаменом. Вопрос тебе действительно задали. Очень странный, надо сказать.

-- Не тяни.

-- Спросили, как ты относишься к начальникам? Не слабо, правда?

-- Бред! Мне уже задавали сегодня этот вопрос.

-- Кто? -- никогда прежде я не видел Анну настолько испуганной.

-- Это так важно?

-- Еще бы! Можно подумать тебе каждый день задают безумные вопросы! Тобой интересуются! Кто, зачем?

Я пожал плечами. Честно говоря, испугать меня вопросами нельзя. Не потому, что такой смелый. Просто, когда мне задают вопрос, всегда пытаюсь честно ответить на него, напрочь забывая о самосохранении. Еще одна глупая особенность, доставшаяся мне в наследство от отца. Гены, будь они неладны.

-- Отвечай. Кто, зачем? -- переспросила Анна.

Мне пришлось рассказать о Нине, странной поклоннице моего литературного таланта, стараясь, чтобы история выглядела по возможности забавной. Особенно в части предполагаемого включения моих нетленных произведений в школьный курс. Наверное, я увлекся деталями, потому что Анна довольно сурово оборвала мои разглагольствования о неумолимо настигающей меня мировой славе:

-- Ты первоисточники покажи!

А почему бы и не показать? Тревога Анны показалась мне необоснованной. Я следил за выражением ее лица, стараясь не пропустить момент, когда невыносимое ожидание беды, терзающее мою жену, сменится облегчением. И дождался.

-- Это не то... Кстати, я знаю, кто такая эта твоя Нина?

-- Нет.

И тут же покраснел, мне показалось, что я догадался, кто такая Нина. Достаточно было задать себе вопрос: много ли людей, знакомых со мной исключительно по Интернету, знает, что я не курю? Разве что девушка, которая вместе со своим другом, удачно обменяла свою зажигалку на мою книжку. Тесен мир.

-- Хорошо, что это не то... Впрочем, ты еще не ответил на дважды заданный тебе вопрос. Как ты относишься к начальникам?

-- Теперь ты меня об этом спрашиваешь?

-- Ага. Пришла моя очередь.

-- Легкомысленно, понятное дело. А как еще к ним можно относиться? Кстати, а ты о ком подумала?

-- Я боялась, что это люди твоего отца.

Вечером я отказался смотреть кинофильм, который Анна скопировала у подруги. Она сказала, как он называется. Но я не запомнил. Ее доводы: знаменитый режиссер, в прокате заработаны бешеные бабки, потрясающие спецэффекты, любимая моему сердцу фантастика, да и Марии фильм понравился, оставили меня равнодушным. Движущиеся картинки и прежде меня не интересовали, а насчет фантастики... У них фантастика, у меня фантастика... Слово одно, а смысл мы вкладываем разный. Настолько разный, что и споры между нами невозможны. Проблемы вампиров, зомби, эльфов, гоблинов и демонов любых сортов оставляют меня равнодушным. Меня больше интересует будущее. Вот и весь разговор.

-- Ты не против, если я посмотрю без тебя? -- спросила Анна. -- Очень хочется.

-- Конечно, -- ответил я. -- Развлекись.

-- Договорились.

-- А я пойду поработаю. Расскажешь потом о фильме?

-- Зачем тебе? Ты же не любишь кинематограф.

-- Вдруг пропущу что-нибудь интересное.

-- Ладно, расскажу, если будешь себя хорошо вести, -- и она упорхнула.

Я устроился у компьютера, но сосредоточиться на тексте не сумел, потому что думал о другом. Не мог найти ответ на вопрос, кто такая Нина, и почему она задает мне вопросы, которые задавать в приличном обществе не принято. Замечательно, конечно, что у нас нет цензуры, но, признаюсь, я бы поостерегся расспрашивать первого встречного по электронной почте об отношении к начальникам. Странная девушка. Не исключено, впрочем, что она не считает меня первым встречным. А кем? Писателем, произведения которого будут со временем включены в школьную программу? Чушь.

Я немедленно отправил Нине письмо, в котором пря-мо спросил, действительно ли она та самая девушка с зажигалкой, которой я подарил свою книгу? Ответа на свой вопрос я не получил. Я уже стал привыкать к тому, что спрашивать Нину о чем бы то ни было бесполезно. Она спрашивала сама. Вот и на этот раз я получил целый вопросник. Но на этот раз я решил ей не отвечать.

Понять логику ее поведения было сложно. Мои рассуждения о Нине были чистейшей схоластикой, чем-то сродни попыткам средневековых мыслителей оценить с помощью логики, сколько чертенят могут расположиться на острие иголки. Впрочем, страсть Нины к теоретическим проблемам современной литературы оставляла надежду узнать о ней больше. Не могла же она интересоваться только моей скромной персоной. Наверняка собратья по перу знали о ней больше. Например, Абрикосов. А что, если бы я был девушкой-интеллектуалкой, пытающейся разобраться в психологических тонкостях работы действующих литераторов, обязательно бы обратился к нему. Во всяком случае, он лучше, чем я, разбирается в том, как работают мозги современных писателей. По долгу службы. Я решительно набрал номер Абрикосова. Он меня сразу узнал. Неужели ждал моего звонка?

-- Не быть мне богатым, -- посетовал я.

-- А вот и ерунда, -- возразил Абрикосов. -- Мы предполагаем, а наши издатели располагают. Дальнейшее нам не дано предугадать.

-- Спасибо, подбодрили.

-- Хотите продолжить разговор о гибели литературы?

-- Почему вы так решили? -- удивился я.

-- Я за вами давно наблюдаю, Хримов. На мой взгляд, вы излишне самолюбивы. Мне стоило большого труда вовлечь вас в разговор. Теперь вы не успокоитесь, пока не выскажетесь до конца. Сознайтесь, что вам хочется исчерпать тему. Валяйте.

Мне не хотелось его расстраивать.

-- Добавлю несколько важных черточек. Стремительно сокращается, -- у меня едва не выскочило Пугачевское "поголовье", но я взял себя в руки, -- число читателей. Да и те, кто еще читают, предпочитают блоги в социальных сетях. Их привлекает актуальность, то, что принято называть близостью к жизни. Получаем литературу акынов: увидел, спел, забыл, смотришь дальше. А ведь еще появилась возможность без промедления донести до сведения автора, что он придурок. Для этого достаточно вырвать из контекста фразу или, что встречается еще чаще, руководствоваться собственными представлениями, не обращая внимания на текст автора. Читатели литературы акынов, как правило, люди с раз и навсегда сформированными представлениями. Картина мира окончательно сложилась в их головах, и новые факты на нее повлиять не могут. Факты или подтверждают их представления, или отбрасываются за ненадобностью. Ну, и где здесь место для литературы, спрашивается? Актуальность текстов -- это и есть смерть литературы. Читатели с железобетонными представлениями о мире и, добавим, сами писатели-акыны -- лишают существование литературы смысла. Я называю это эволюционной деградацией чтения, у людей катастрофически теряется способность эмоционального и интеллектуального понимания текста, а еще вырабатывается синдром восприятия ключевых фраз. Их сейчас специально выделяют, чтобы народ не пропустил.

-- Хорошо излагаете, смело, -- похвалил Абрикосов. -- Не могли бы привести пример сформированных представлений?

-- Не буду умничать. Покажу пальцем. Во всем виноват Чубайс. В чем заключается особая пагубность действий этого мифологического персонажа по сравнению с прочими славными работниками, сказать не может никто. Но этого и не требуется. Виноват и все. С некоторых пор об этом все знают. Точнее, думают, что знают. На самом деле никто ничего не знает и знать не хочет. Об этом всем сказали, так правильнее. Десять тысяч раз. Этого числа обычно хватает, чтобы последний идиот затвердил.

-- А что, мне понравилось, -- признался Абрикосов. -- Не без лихости, но доходчиво. Можно, я буду использовать ваши умозаключения в текущей переписке?

-- Валяйте. Да, кстати, раз уж мы заговорили о милых нашему сердцу читателях. Думающие люди вовсе не исчезли. Мне приходят письма с такими тонкими вопросами, что я частенько затрудняюсь с ответом. Скажем, читательница Нина поинтересовалась наличием у современных писателей совести? Каково? Наверняка, она спрашивала об этом и у вас. Вы, наверное, ей уже ответили? Не поделитесь, что вы написали?

-- Но я не знаю никакой Нины. К сожалению, девушки мне пишут крайне редко. А насчет совести... Признаюсь, что мне абсолютно наплевать, есть ли у писателя совесть или ее нет. Меня интересуют литературные произведения. А совесть -- личное дело каждого. По секрету скажу, практика показывает, чем меньше у писателя совести, тем забавнее получается сочинение. Мне так кажется. Впрочем, это дело субъективное. Кто оценивал?

-- Я правильно понял, Нина не присылала вам писем?

-- Нет. Последнее письмо от читателя я получил три года назад. От Марка.

-- Матфей, Марк, Лука и Иоанн, как же, помню, -- не удержался я.

-- Глубоко копаете. Зачем?

-- Без задней мысли. Вы меня расспрашиваете о гибели литературы, я вас -- о совести. Понимаете? Вы спросили меня. Я -- вас.

-- Теперь мы квиты?

-- Только в первом приближении. Оставляю за собой право задавать вопросы и впредь.

-- Но тогда и я буду задавать вам коварные вопросы.

-- Я отвечу.

-- Прекрасно, -- сказал Абрикосов и повесил трубку.

За завтраком вместо того, чтобы правильно пережевывать комки вкусной пищи, я погрузился в тяжкие раздумья о соотношении свободы выбора и осознанной необходимости в поступках интеллигентных людей. Надо отметить, что соотношение это весьма причудливо. Граждане, хотя бы в малой степени склонные к тоталитарному мышлению, с упорством, достойным лучшего применения, считают, что свобода -- это и есть осознанная необходимость. Не замечают разницы между двумя этими могучими проявлениями человеческой воли. И в этом нет ничего удивительного, на русском языке использованные выше слова смотрятся диковато, поскольку пока еще не приобрели широкого распространения.

Свобода без проблем подменяется волей. Осознанность смотрится исключительно иностранным понятием, не прижилось в наших краях предложение: "думать надо, прежде чем что-то делать" -- это ведь всего лишь благое пожелание, и без труда перебивается традиционным авосем. Представление о необходимости лучше всего иллюстрирует пословица: "хочешь жить -- умей вертеться".

Вот и получается, что осознанная необходимость -- всего лишь образец заграничного умствования, которое можно понять, только если перевести на русский язык. Это не трудно. Выходит красиво -- делай, что тебе говорят, а то наваляют! Каждый осознает, что начальству виднее, а по башке от него получать необходимо, иначе какое же это начальство! Правда, в подобном переводе высказывание теряет философскую утонченность, но зато приобретает функциональную стройность.

А ведь есть еще граждане, склонные к рефлексии, для них осознанная необходимость, как правило, утомительная фикция, глупая придумка, а есть люди, чьи поступки контролирует собственная совесть и своеобразное понимание чести, а есть еще религиозные фанатики, смысл жизни которых состоит в последовательном отказе от свободы выбора. Я уже не говорю, про людей, которым глубоко наплевать на свободу, выбор и совесть, поскольку их интересует только личная выгода, а не абстрактные рассуждения о нравственных терзаниях. Кто из них прав? Все по-своему правы.

Интересно, почему у людей так редко возникает желание распоряжаться жизнью по собственному усмотрению? Казалось, чего проще, достаточно принять на себя ответственность за свои решения и поступки, и -- вперед. Но не получается. К сожалению, маловато желающих обнаруживается. Можно сколько угодно кичиться своей внутренней свободой, но при этом прекрасно понимать, что есть вещи, которые следует исполнять обязательно, независимо от желания и хотения. Например, при любом раскладе я должен в час дня находиться в кабинете Пермякова. Не могу отделаться от предчувствия чего-то неотвратимо гнусного, не хочу появляться там и участвовать в материализации неприятностей, но... буду. Неправильно понятое чувство долга (разве я что-нибудь Пермякову должен?) и наивное представление о личной выгоде (напечатает или нет, в этом, что ли, надлежит искать выгоду?) не оставляют мне выбора.

А вот еще парадокс -- удивительно, до чего людям не хочется выполнять то, что они должны делать.

Вот я, например, хорошо отношусь к Пермякову, но сидеть, склонив голову на бок, и грустно кивать, выслушивая его жалостливую сагу о проблемах издательства, мне совсем не улыбается. Тем более, что помочь ему я все равно не смогу. А уж если припомнить, что в подобных посиделках я принимаю участие с удручающей регулярностью, кстати, с одинаково нулевым результатом, то и вовсе тошно становится. Не хочу ничего знать о проблемах издательства. С большим интересом я порассуждал бы сейчас о начальниках. Тем более что за последние сутки меня неоднократно просили об этом.

Не могу сказать, что пустое ворчание успокаивает. Но молча подчиняться обстоятельствам скучно. Обязательно нужно немного повыламываться, это помогает поддерживать приемлемый уровень самоуважения. Впрочем, без десяти час я уже подходил к издательству. Пришлось признать, что я в очередной раз столкнулся с проявлением осознанной необходимости -- не было сомнений в том, что если не приду вовремя, мне наваляют.

Глава 4

Было время, когда я любил посещать это здание, расположенное на берегу Невы вблизи Стрелки Васильевского острова. Мне всегда нравилось вести безответственные разговоры о сокрушительном проникновении будущего в наш доверчивый и исключительно ранимый мир, о предчувствиях и предсказаниях местных оракулов и, конечно, о судьбах литературы. А где, спрашивается, если не в издательстве можно без зазрения совести задаваться подобными вопросами? А потом все внезапно кончилось. Прошлой весной начальники распорядились застроить квартал вокруг издательства своими странными строениями, предназначение которых осталось неразгаданным. Так в Санкт-Петербурге появились первые зримые проявления существования начальников, существ непонятных, гениально сумевших внушить жителям страны мистический всепоглощающий ужас.

Жилища начальников были ни на что не похожи -- полупрозрачные уродливые штыри, скорее напоминающие разъеденные солнцем подтаявшие сосульки, чем человеческие дома. Окон в традиционном понимании не было, вместо них сплошная матовая стеклянная поверхность, расчерченная на ровные квадраты металлическими конструкциями. По вывернутым наружу лестницам, понятное дело, должны были передвигаться лишенные прикрытия заговорщики или беззащитные просители, чтобы стражникам было удобно сбивать их ловкими умелыми пинками.

В таких строениях могли бы обосноваться опасные снабженные ядовитыми жалами насекомые, несущие погибель всему живому. Наверное, именно архитектурные пристрастия начальников породили устойчивый миф о том, что они способны передвигаться по воздуху, без применения технических средств. А потом и о других волшебных умениях. Я этого никогда не понимал. Но в писательской среде о сказочных умениях начальников частенько рассказывали совершенно неправдоподобные истории. И многие верили. Причем в этом были замечены не только создатели фэнтезийных саг, но и приверженцы реалистической литературы.

Но лично меня неимоверно раздражает вид сосулек из стекла и стали. С тех пор при упоминании об издательстве у меня каждый раз портится настроение. Заметьте, тяготят не мысли о судьбе несчастной литературы, что было бы вполне закономерно, нет, меня бесит противоестественная страсть начальников к уродливым постройкам. И всякий раз, когда я, появляясь в издательстве, ненароком смотрю в окно (когда задумаешься, нет-нет, да и выглянешь в окошко), меня настигает приступ гадливости.

Откуда появились начальники -- никто толком не знает. Вчера еще не было, и вдруг -- здрасте, пожалуйста -- уже и не припомнишь, как без них жили. Профессиональные аналитики и политические обозреватели в один голос твердят, что начальники -- счастье наше, "посланцы небес". А на вопрос: "Неужели настоящие инопланетяне?", отвечают уклончиво: "Сказано же -- посланцы небес. Они, конечно, инопланетяне, но в более широком смысле этого слова. Как бы инопланетяне". На просьбу уточнить: "Как это понимать?", следует ответ: "То, что они с небес, установлено точно, а вот насчет иных планет точных данных нет".

Политическое руководство страны распространяться о начальниках не любит. Единственное заявление, которое припоминается, звучит нейтрально: "Благое появление начальников значительно улучшило управляемость страны и обеспечило устойчивое поступательное движение к модернизации".

Не секрет, что научными представлениями об устройстве мира в наше время интересуется только узкий слой чудаков, а для основной массы населения небесная гипотеза появления начальников оказалась вполне понятной и очевидной. С небес. А откуда же еще, спрашивается?

Никто точно не знает, как выглядят начальники, а кто видел -- помалкивает. Странно. Если бы их кто-то действительно видел, то непременно бы проговорился, а если никто не видел, то обязательно объявился бы кто-нибудь смелый, придумал и соврал. Но тишина... Очень странно. Однако, вопрос о том, на кого начальники больше похожи на гадов ползучих или крылатых насекомых до сих пор остается открытым.

Лично мне кажется, что разрешение вопроса о том, кто же такие начальники, станет одним из этапных моментов в познании мира, наряду с изобретением компьютера и полетом на Луну. Я -- оптимист, поэтому рассчитываю, что произойдет это еще при моей жизни.

Пермяков явно обрадовался моему появлению. Я отметил в его широко раскрытых глазах неподдельную заинтересованность. Будто бы мой приход сбросил с его души тяжеленный груз. Это было противоестественно и потому подозрительно.

-- Пришли! Прекрасно! Подождите минутку, сейчас я закончу с человеком. Это Игорь Игнатьев. Вы же знакомы с Игнатьевым?

-- Да, знакомы, -- сказал Игнатьев, -- Вы же Хримов?

-- Точно. Привет.

-- Здравствуйте. Мы с вами встречались на вручении литературных премий. Вы уже прочитали мою повесть?

-- Да-да, конечно. Встречался, подтверждаю. Книжку помню, пока не читал, но обязательно прочитаю. Вы продолжайте. Не буду вам мешать, я вон там посижу.

-- А вы нам не мешаете, -- с воодушевлением сказал Пермяков. -- Вопрос у нас один, общий у нас вопрос -- как жить дальше?

-- Полагаю, что счастливо? -- пошутил я.

-- Согласен с вами, а вот Игорь почему-то считает, что у нас теперь возникнут проблемы.

-- Какие-такие проблемы? -- не понял я.

-- Говорят, что начальники не любят, когда поблизости от их строений слоняются люди, тем более, по служебной надобности. Для работающих создаются специальные промышленные зоны на окраинах.

-- Вы считаете, что писатели мешают начальникам заниматься медитацией?

-- Медитацией? -- Игнатьев позволил себе едва видно улыбнуться. -- Поздравляю, вы первый, кому пришла в голову столь странная мысль. Чушь, конечно, но звучит красиво. Двадцать копеек. Но это не принципиально. Важно, что земля, на которой находится издательство, понадобилась начальникам. А если учесть, что современное книгоиздание переживает далеко не самые лучшие времена, организационных выводов не избежать. Издательство еще легко отделается, если будет просто перемещено. Могут и закрыть. Намучаетесь.

-- А вы, писатели, не намучаетесь? -- поинтересовался Пермяков и игриво подмигнул, мне показалось, что он не сомневается в благоприятных перспективах собственной судьбы. Знает, наверное, что-то недоступное рядовым сочинителям.

-- И мы намучаемся. И вы намучаетесь. Но одни больше, а другие меньше.

-- А кто больше? -- не унимался Пермяков.

-- Это покажет практика, -- Игнатьев был печален.

-- А вот это правильно. Что ж, перейдем к практике, -- Пермяков протянул к Игнатьеву руку ладонью вверх, словно просил милостыню. -- Принес рукопись?

-- Принесу, когда у вас тут все устаканится. Не ясно мне, Ярослав Кимович, как тут все повернется. Гарантий нет. А без гарантий мне как-то некомфортно.

-- А если я тебя лично попрошу?

-- А можно, я еще подожду?

-- Можно. Но смотри не опоздай!

-- Так я пока пошел?

Игнатьев, опустив голову, отправился к двери, понурый и испуганный. Пермяков укоризненно посмотрел ему вслед и тихо выругался.

-- Когда начнется собрание? -- спросил я.

-- Общего собрания сегодня не будет. Я уполномочен поговорить с каждым отдельно.

-- А в чем дело?

Пермяков взял со стола лист, провел по тексту пальцем, что-то отыскивая, потом сказал:

-- Решили напечатать ваш рассказ "Нуль-каюк" в ежегодном сборнике современной фантастики. У вас же есть такой рассказ?

-- Да, это мой рассказ. Но я уже приносил его вам. И вы отказали. Лично вы, я помню. А потом рассказ последовательно отвергли еще пять журналов и пять издательств.

-- С тех пор многое изменилось. Ну что, принесете?

-- Зачем он вам?

-- О-очень понадобился, так понадобился, что и не рассказать в двух словах.

-- Не понимаю.

-- А что тут понимать? Игнатьев прав, дела у нас идут самым скверным образом. Начальники выживают нас. И раздражает их даже не месторасположение наше, а само существование. Начальникам не нравится литература, которую мы печатаем. И допускать ее тиражирование они больше не намерены. Я сам расстроился, когда узнал что повесть ваша напечатана у нас, скорее всего, не будет. Одна надежда на рассказ.

-- А что у меня не так?

-- Я неправильно выразился. Сказал -- им не нравится. Конечно, это не верно. Дело в том, что книги не вызывают у начальников никаких чувств, нельзя даже сказать, что они оставляют их равнодушными. Равнодушие -- это ведь тоже чувство? А с начальниками все не так. Они просто не замечают литераторов. В упор не видят. Как бы это понятнее объяснить, с чем бы сравнить? Ну, например. Вы идете по улице, под забором приблудная собака чешет за ухом. Разве вас заинтересует это событие? Нет, скорее всего вы на собаку просто не обратите внимания. А потом к вам придут чужие люди и начнут настойчиво требовать, чтобы возле вашего дома была выделена специальная площадка для нужд чешущих за ухом собак. Вы, естественно, вспомните собачку под забором, вас передернет, и вы скажете: "Нет". И выразите сомнение в необходимости выделения для вышеозначенной цели городских площадей, где бы они не располагались. А теперь замените слово "собака" на слово "писатель", а слова "чесать за ухом" на "публикацию книг". И вы получите точное представление о том, как начальники относятся к литературе.

-- Может быть, им нужны деньги?

-- Вы предлагаете дать взятку?

-- Взятку? Да, взятку. Именно.

-- Видите ли, Иван, начальникам не нужны деньги, тем более в тех размерах, которые мы с вами можем им предложить. У них есть деньги, у них много денег.

-- Ну почему обязательно деньги? А борзые щенки?

-- Бартер? А что -- это мысль! Надо будет разузнать, что начальники берут.

-- Вы видели начальников?

-- Нет. И более того, не знаю людей, которые бы их видели. Однако я два раза общался с их представителями. Эти -- обычные люди. Впрочем, мне показалось, что и они начальников не видели. Получают приказы, исполняют, но в дом их не пускают.

-- Странно, правда?

-- Еще бы!

-- И все-таки, когда вы в следующий раз встретитесь с представителями, спросите их про борзых щенков.

-- Обязательно. Это вы хорошо придумали.

-- Позвоните, если что-нибудь узнаете.

-- Обязательно. А вы отыщите свой рассказ, -- Пермяков сверился с текстом, -- "Нуль-каюк", хорошо?

Я пообещал. Мне самому этот рассказ всегда нравился.

Дома меня ожидал неприятный сюрприз. Да что там -- сюрприз, я получил по морде. На столе лежала записка.

"Иван! Ты замечательный честный человек. Я уверена, что ты меня поймешь. Не хочу делать тебе больно, но у меня нет выбора. Так получилось, что я должна уйти. Я ухожу от тебя вовсе не потому, что разлюбила тебя. Нет, мои чувства к тебе не изменились. Но есть вещи сильнее наших чувств. Ты и сам знаешь, что иногда у человека нет права выбора. Вот и у меня сейчас нет права выбирать. От меня ничего не зависит. Я даже не уверена, что виновата перед тобой. Не могу всего рассказать, да и вряд ли у меня получится. Знаешь, я сама пока еще ничего толком не понимаю. Я встретилась с твоим отцом. Он великий. Он потрясающий. Он рассказал мне... Неважно, что он мне рассказал, важно, что я поверила. Мы, наверное, больше не увидимся. Мне кажется, что так будет лучше. Ничего у нас с тобой не получится. Не забывай меня. Анна".

Бред какой-то. Я должен поверить, что жена бросила меня. Ага, сейчас все брошу и поверю. Бред и чушь. Посидел, отдышался, подумал. Перечитал записку. Это было так не похоже на Анну. Перечитал еще два раза. Абсурд, не такой я дурак, чтобы поверить в подобную бредятину! Если бы Анна нашла себе другого человека, она бы сказала об этом прямо. Не написала, а сказала. И обязательно бы посмотрела мне в глаза, чтобы удостовериться, что я понял правильно. А если учесть, что в записке используется лексика, мягко говоря, не свойственная Анне, доверия этому документу нет. Я с пристрастием перечитал: "От меня ничего не зависит... Я не уверена... Ничего не понимаю... У меня нет права выбирать".

Никогда не слышал от Анны ничего подобного. Эти выражения ей не свойственны. Она их прежде не использовала. Значит, она была ВЫНУЖДЕНА так написать. Под воздействием обстоятельств. Или конкретных людей. "Не забывай меня". Это что такое? Могла Анна так написать? Сомневаюсь. Значит, похищение?

Вот тут я загрустил по-настоящему. От меня ушла любимая женщина, а я оказался полным дураком, неспособным принять этот простой факт. Конечно, как могли бросить такого талантливого и замечательного человека, как я. И вот, судорожно ищу отговорки, провожу тщательный анализ текста, не верю очевидному, надеюсь на чудо. Глупо. А разве глупость может помочь?

Меня накрыла волна странного оцепенения. К такому состоянию обычно приводит укол обезболивающего, который зубной врач делает пациенту, оберегая его от страданий. Мои чувства заморозились сами собой. Хотелось закрыть глаза, досчитать до тридцати, открыть их и увидеть улыбающуюся Анну. Ничего другого.

Как-то это получилось не по-человечески. Не ожидал, что окажусь настолько бессердечным. В голове вертелось одно -- насильно мил не будешь. А ведь этот посыл -- чистая философия, не затрагивающая чувств, разве нет?

Почему Анна написала про отца? Не хватало еще отца сюда приплетать! Я понял, что дальнейшие размышления о выходке Анны, быстро доведут меня до истерики. Необходимо было немедленно очистить голову. Например, немного поработать.

Пермяков просил отыскать для него рассказ. Вот этим и следовало заняться.

Рассказ "Нуль-каюк" был написан несколько лет тому назад. В то время, мы с приятелем любили обсуждать проблемы реализации нуль-транспортировки. Казалось бы, что тут интересного -- раз и мгновенно перенеслись из одной точки пространства в другую. Проблема представляется сугубо технической. Однако стоит капнуть чуть глубже и понимаешь, что речь должна идти о большом количестве фундаментальных физических понятий: о природе пространства и времени, о параллельных мирах, о способности человека использовать вновь открывающиеся фантастические возможности.

Вероятная многомерность человеческого существа -- вот что нас волновало в первую очередь. Я был склонен видеть в реализации нуль-траспортировки одни положительные стороны: покоритель пространства и времени автоматически, так я тогда думал, обретал новую нравственную основу, которая делала впредь невозможными корысть, жестокость, зависть, подлость и прочие человеческие пороки. Но приятель сумел придумать ситуацию, в которой нуль-транспортировка приводила к весьма негативному результату для развития цивилизации. Сюжет показался мне надуманным, но вполне пригодным для фантастического рассказа, оставалось придать ему литературную форму, что я и сделал.

В компьютере, к великому моему удивлению, рассказа не оказалось. Здравствуйте, приехали. Запустил поиск -- не помогло. Файла с рассказом больше не существовало. Чудеса да и только. Странно, обычно я стараюсь не удалять файлы без причины. Тем более, когда речь идет о моих собственных текстах. Я вспомнил, что посылал рассказ знакомым. Проверил отправленную почту, письма отыскались, но прикрепленных файлов там не оказалось. Мистика. Ну, правильно, в свое время я удивился, что рассказ оставил моих друзей настолько равнодушными, что никто из них не удосужился ответить. Я, естественно, ожидал, что получу в ответ короткие рецензии. Прочитали, понравилось -- не понравилось, переделать то-то, добавить то-то... Но народ промолчал. И вот загадка разрешилась -- просто я забыл прикрепить текст к письмам. Смешно. Нужно быть аккуратнее.

Не могу сказать, что я расстроился. Вряд ли соберусь восстанавливать рассказ, даже если он окончательно пропадет. Впрочем, исчезнуть совсем ему будет затруднительно, поскольку я о нем помню, а теперь выясняется, что не только я. А ведь настоящая жизнь рассказа в том и заключается, что его помнят. Два человека или два миллиона -- это уже не важно. Бывает и по-другому -- тираж пятьдесят тысяч, люди читают, а на следующий день и не помнят, о чем там речь.

Совсем другая история вышла с рассказом "Нуль-каюк", печатать его отказались, а вот надо же, прошло немного времени и он кому-то понадобился, сгодился для каких-то неведомых мне нужд. Но уж видно такая у него судьба -- не быть напечатанным. Я уже хотел позвонить Пермякову и, попросив прощения, признаться, что потерял рассказ, но вовремя вспомнил, что на даче у меня наверняка осталась распечатка. Значит, мне туда дорога...

Полтора часа на машине в один конец, вот уж не везет, так не везет.

Глава 5

Два года назад по настоянию Анны я купил в небольшой деревне пустующую избу. Теперь это наша дача. Свою дачу я не люблю. Из этого не следует, что где-то на свете существует сельский пейзаж, аккуратненький домик, ухоженные грядки, уютное озерцо, богатое рыбой, живописные грибные леса, которые выглядят для меня привлекательнее. Вовсе нет. Я человек исключительно городской. В красоте природы, в принципе, разбираюсь и ценю ее, но, как говорится, чем дальше от нее нахожусь, тем больше люблю. Сомневаюсь, что читатели дождутся от меня признания в тяге к земле-кормилице. "Новые охотничьи рассказы" я вряд ли напишу. А вот Анна по-настоящему любит нашу дачу. Забавно, но она называет ее изыскано -- имение, вкладывая в это название какие-то глубокие личные переживания, недоступные моему пониманию. И произносит она это слово -- имение -- с неподражаемой теплотой.

Никогда не понимал тяги к деревенской жизни. Имение было у Льва Николаевича Толстого. И использовал он его по назначению. Припадал к земле. Косил. Фотографировался с лошадью. Обожаю фотографию "Лев Толстой и лошадь" -- прекрасная фоторабота, блестящее название. Притяжение земли общеизвестно. Собственный клочок земли привязывает человека к себе сильнее веревки. Я улыбнулся -- нет, нет, Анна обязательно вернется, она не сможет отказаться от нашего имения.

На своей старой "Ладе" я обычно добираюсь до дачи за полтора часа, если не попадаю в пробки. Это время словно специально предназначено для того, чтобы предаваться непрактичным размышлениям о литературе. Например, заниматься классификацией писателей. С некоторых пор мне представляется, что особенности психики писателей позволяют разделить их на две примерно равные части: эгоистов и эгоцентристов. Эгоцентристы глубоко уверены, что никакого другого мира кроме их собственного не существует. Ну и, понятное дело, все остальные люди точно такие же, как они, только не столь талантливы. Что совсем неудивительно, поскольку непослушны, безынициативны, ленивы и вороваты. Эгоисты, напротив, противопоставляют себя и мир. Мы, мол, сами по себе, мир -- сам по себе... Мир жесток и несправедлив, но чего же еще можно от него ожидать? И те и другие погружены в свои внутренние переживания, и те и другие потакают собственному эго. И это, конечно, правильно. Как иначе писатели могли бы самовыражаться?

В подобном подходе нет ничего обидного. Было бы абсолютно проигрышным делом пытаться доказать, что писатели обычные люди. В свое время В. Сорокин (сам писатель!) доходчиво пояснил, почему это не так. Нормальному человеку, написал Сорокин, не придет в голову придумывать чужую жизнь, а потом описывать ее на листах бумаги или выстукивать на клавиатуре, зачастую теряя представление о том, какое существование более реальное -- собственное или придуманное. А вот для писателя выдуманная жизнь книжных героев часто не менее важна, чем его собственная. Грань между фантазией и реальностью для него эфемерна.

По молодости это даже забавно. Но проходит время, и писатель вдруг замечает, что мир вокруг него изменился непредсказуемым, а, если сказать честно, самым что ни на есть паскудным образом. Может и не паскудным, а самым наизамечательнейшим, оценка в данном случае -- это дело исключительно личных предпочтений. Впрочем, для настоящего эгоиста совершенно неважно изменился мир в лучшую сторону или худшую. Важно, что изменился. И стал непривычным. Чужим. Подозрительным. Враждебным. И вот бедняга писатель вдруг с ужасом отмечает, что на его глазах попираются фундаментальные принципы, еще совсем недавно составлявшие основу его существования. А на смену приходят другие принципы, придуманные новичками, принимать которые совсем неохота. Встает вопрос, как жить дальше, о чем писать, что сочинять?

В наше время, когда слова, принципы и представления с невероятной скоростью лишаются не только привычного смысла, но и смысла вообще, общественное положение писателя становится исключительно шатким. Любого из нас не покидает ощущение неминуемых кардинальных перемен. Я, например, давно морально готов к тому, что через несколько лет буду проживать в стране папуасов. Она будет не хуже и не лучше нашей нынешней родины. Она будет другой. А папуасов я приплел не потому, что люблю их или, наоборот, не люблю. Просто ищу подходящее сравнение, которое бы адекватно описало культурологический шок, который меня (точнее, всех нас) поджидает в самом недалеком будущем.

Уверен, что мое мировосприятие будет отличаться от мировосприятия молодых людей ничуть не меньше, чем у Миклухо-Маклая и папуасов. Что делать? Я могу продолжать писать о мире, в котором привык жить. Для сотни таких же бедолаг, как я сам. А могу сделать вид, что готов писать о новорожденном мире папуасов. Но думаю, что о своих проблемах папуасы сумеют написать лучше меня. Что еще остается? Можно описывать, как я пытаюсь примириться с прекрасным новым миром, опять обращаясь к ограниченной группе себе подобных.

Понятно, что читателя я потеряю в любом случае. Мои книги никогда, ни при каких обстоятельствах не будут нужны широким слоям населения. Что, кстати, хорошо. Вслед за Джеймсом Джойсом я заявляю, что пяти читателей мне вполне достаточно.

И все-таки, что же мне делать? Ответ очевиден. Жить в свое удовольствие, и стараться ни в чем себе не отказывать. Ни в чем, тем более в творчестве. Буду писать о том, что мне интересно, о том, что для меня важно. Потеряю читателей? И что с того? От меня убудет? Нет. Кстати, я не собираюсь помечать свои тексты предостережением "папуасам читать воспрещается". Отнюдь, я не возражаю, чтобы мои тексты читали, более того, советую их прочитать. Вреда точно не будет, а там, глядишь, и польза какая-нибудь отыщется. Кто знает? Но уговаривать людей читать мои книги и тем более подыгрывать своим читателям я не намерен. Какая мне от этого польза?

Я могу понять, когда писатель пытается воздействовать на разум потребителя своей продукции. Но когда анонимный читатель пытается воздействовать на мозги писателя -- это перебор. "Писатель, старайся мне понравиться, а я тебе за это рубль дам". Сейчас, разбежался. Зачем мне твой рубль, дурачок? Ох, ребята, меньше надо думать о читателях, не сомневаюсь, что они о себе сами позаботятся. А я позабочусь о себе и своих книгах. Вот и будет толк. Вот и получится, что все мы будем окружены заботой. Красота! Будем взаимно вежливы.

Кстати, это классический пример рассуждений эгоиста. Мне настолько понравилось быть эгоистом, что я не удержался и дал протяжный гудок -- надо же было поставить логическую точку в рассуждениях. К деревне я подъехал в прекраснейшем настроении.

В избе за время моего отсутствия, понятное дело, побывали мародеры. Вынесли практически все, что можно толкнуть на ближайшем блошином рынке. Даже дырявым ведром не побрезговали. И то верно -- а вдруг в дырявом хозяйстве понадобится! Рукописи перевернули, разбросали, но оставили валяться на полу -- бумага, она бумага и есть. В макулатуру ее не потащишь. Труда много, а выход копеечный. Могли, конечно, и костерок соорудить, но не стали. За что им отдельное спасибо. Это значит, что даже среди мародеров стали появляться рачительные люди. Вот, оставили дачу на разживу. Понадеялись, что хозяева-дураки скоро нового добра привезут.

Я попытался отыскать следы пребывания Анны, но безуспешно. Получается, что на даче она так и не появилась, иначе бы обязательно оставила для меня еще одну записку. Инстинкт, она у меня человек скрупулезный, заставил бы объяснять причину исчезновения снова и снова, пока причины, побудившие ее совершить свой неожиданный поступок, не стали бы понятны даже такому балбесу, как я. Но не случилось. А вот рассказ отыскался. Не в куче разбросанных мародерами рукописей, он лежал отдельно на полочке над лежанкой, куда я обычно складывал тексты, которые просматривал перед сном.

Любопытство переполняло меня, и я тут же перечитал рассказ несколько раз, пытаясь понять, за какой-такой надобностью меня сгоняли в такую даль, но не преуспел и в этом. Текст получился забавный, но явно не претендующий на уникальность, зачем он понадобился Пермякову, я так и не понял.

Все. Больше меня на даче ничто не удерживало. И я уже принялся разогревать мотор, рассчитывая, что успею вернуться в Петербург не слишком поздно, как вдруг услышал тихое и, вроде как, укоризненное:

-- Здравствуйте, Иван.

Голос был вкратчивым, но настойчивым, и потому показался знакомым, пришлось вылезать из машины. Я не сразу узнал в пухлом бородатым мужике в камуфляже Николая Гольфстримова, широко известного писателя, прославившегося сочинением весьма своеобразных рассказов (мне они не понравились) и бесконечных фэнтези (не читал). Если бы не приметный голос, ни за что бы его не признал... Что ж, будет богатым.

-- Здравствуйте, Гольфстримов. Что вы здесь делаете?

-- Я живу здесь. Мое жилище располагается на соседней улице. Выходит мы с вами земляки.

-- А я и не знал.

-- Меня это не удивляет. Редко бываете в наших краях. Видите ли, на природу вас не тянет! И с соседями не общаетесь. Не интересуетесь простым народом! А ведь здесь не природа, здесь настоящая жизнь.

-- Да, -- вынужден был признать я. -- Это вы меня тонко поддели.

Гольфстримова передернуло. Он уставился на меня с плохо скрываемым презрением. Но, как писателю, я был ему любопытен. Природа его интереса была мне понятна. Он искренне не понимал, почему откровение о месторасположении настоящей жизни не повергло меня в кромешный ужас. Если бы кто-то сказал нечто подобное ему, Гольфстримову, он бы немедленно сгорел со стыда. Принимая во внимание его нынешнее умонастроение, это было единственно возможной эстетически осмысленной реакцией на подобное оскорбление. Дело в том, что в последнее время он объявил себя квасным патриотом. Что это означает, честно говоря, я не понимаю. Наверное, что-то связанное с сохранением древних традиций и верований. Мне кажется, что и сам Гольфстримов не до конца отдает себе отчет в том, что излишне изощренная, на мой взгляд, игра, которую он затеял, а то, что это игра, сомнения не вызывало, до добра не доведет.

-- Я, знаете ли, человек городской. Город люблю. Я на природе даже книжку писать не могу, раздражает меня все подряд, воздух одуряет, понимаете, он колышется, дует, чем постоянно отвлекает меня от работы, очень трудно сосредоточиться.

-- А я в деревне прижился. Мне здесь хорошо. Община признала меня ходатаем по делам. Я справляю мужикам бумажки, жалобы пишу. Это дело настоящее, правильное. Так наши деды жили и нам завещали.

У меня появилась возможность съязвить, и упускать ее я не стал.

-- Оказывается, квасной патриотизм передается через поколение. Отец-то ваш, я слышал, из профессоров? Забавно, не находите?

-- Про отца ничего плохого сказать не могу. Это ведь он привил мне любовь к земле. А вообще-то вы правы в своем ехидстве. все беды от грамотности. Кто старших по званию не любит, тот и бедствует сильнее других. И это правильно. Не следует заумью своей сбивать мужиков с пути истинного. Справный мужик, он картоху посадил и на зиму прокорм родителям, жене и деткам обеспечил. Так испокон века было и, даст Бог, будет и дальше. А романами и рассказами прокормить народ нельзя.

-- Представляете, дачу мою разграбили. Пришлые или местные сподобились, не слыхали? Неужели картохи для прокорма не хватило?

-- Мне про то неизвестно.

-- А что же ваша община терпит мародеров?

-- Эту проблему мы решаем. Вот недавно организовали дружину самообороны. Патрулируем. Готовы добро свое защищать. Спуску врагам не дадим.

-- А как же со мной так получилось?

-- Избы дачников мы стороной обходим. Вы к нам без спроса понаехали. Знаться с нами не хотите. Община не желает нести ответственность за ваше имущество.

-- Понятно. Ну, рад был повидаться. Я поехал.

-- Бывайте. Слышал я, что издательство "Пятое измерение" отправляют на выселки. Это правильно, это хорошо. Человек должен в поте лица своего пищу растить, а не облыжно зубоскальничать. Взяли моду начальников ругать. Общество сильно своей структурой. Наши предки не зря придумали табель о рангах. Во всем следует искать повод для оптимизма. Предположим, произойдет жизнеутверждающее чудо -- и забросят пацаны свои писания и начнут картоху растить или свеклу. Вот и будет польза. Придет время, и вы со мной согласитесь.

-- Странно, -- удивился я. -- По вашим словам получается, что начальников ругать нельзя. Согласно табели о рангах, так? Но их нельзя и хвалить. Явно не Божиим промыслом их к нам занесло, если бы Божиим промыслом, то об этом обязательно бы объявили. Зачем скрывать такой красивый факт? А политики молчат. Официально принято считать, что начальники взялись неведомо откуда. Свалились на нашу голову яко коршуны. Некоторые горячие головы, вообще, считают их инопланетянами. А что? В таком подходе есть свой резон. Начальников никто не видел. Их вид таинственен, их способности загадочны. Почему мы считаем, что они обязательно должны быть людьми? А вы, когда говорите, что начальников нельзя ругать, еще более запутываете ситуацию. Вообще ничего непонятно.

-- Опять игра смыслов! -- после моих невинных, как я считал, слов Гольфстримов пришел в ярость. -- Опять литературщина! Я говорил о почитании начальников в исконном смысле этого слова. О соборном почитании данных нам провидением руководителей: государственных и нравственных. Самозванцы, которых почему-то все называют славным титулом начальники, здесь явно не при чем. Мне действительно о них ничего неизвестно. И я ничего о них знать не желаю!

-- что-то личное?

-- А вот и да!

-- Вы меня заинтриговали.

-- Разве вы, Иван, не слышали о списке нерентабельной литературы?

-- Признаться, нет.

-- Как я посмотрю, вы и собственные интересы ленитесь защищать, -- произнес Гольфстримов с грустью. Он уже не упрекал, он констатировал. -- Полгода назад по указанию начальников этих самозваных был утвержден список запрещенной литературы, попавшие в него книги не могут быть опубликованы ни при каких обстоятельствах.

-- Вы говорите о списке экстремистской литературы?

-- Если нежелательные книги могут быть квалифицированы как экстремистские, они попадают в список экстремистских. Если же это затруднительно, они включаются в список нерентабельных. Публикация книг из списка нерентабельных карается строже, чем публикации из списка экстремистских. Это проверено.

-- И ваша книга попала...

-- Именно. Отныне я автор нерентабельного рассказа. Какая гнусность! Кстати, слышал, что в списке значится и ваше новое сочинение, которое вы самокритично называете текстом. Пермяков уже объявил, что ваше творение вылетело из плана?

-- В общем, да, -- признался я. -- И что теперь делать?

-- Сухари сушить и переходить на домашний квас. А еще лучше прибиться к нашей общине и... Приезжайте с чистым сердцем, попросите народ, они вас примут.

-- Боюсь, что тогда мне придется выращивать картоху.

-- Совсем не обязательно. Вот я, например. Проснувшись утром, сажусь писать рассказ. А когда голова станет тяжелой, отправляюсь на пашню: перекапывать грядки, окучивать картошку, вносить навоз под будущий урожай. Урожай -- это важно, но мой рассказ важнее.

-- А если попробовать сунуть им взятку? Начальникам этим новоявленным. Наверняка возьмут. Почему бы им не взять? Начальники приходят и уходят, а размер взятки во все времена зависит только от цены нефти на бирже.

-- Вы считаете себя самым умным? Этим вопросом серьезные люди озаботились. Пытались. Но не прошло.

-- Почему? -- в своей гордыне я давно считал, что новыми рассказами о начальниках меня удивить нельзя, но жизнь, как всегда, оказалась сложнее любых представлений. Чтобы начальники взяток не брали, это, знаете ли...

-- А потому, Ваня, что деньги начальников давно уже не интересуют. Тем более, те жалкие гроши, которые вы способны собрать, отказавшись на пару месяцев от пива. У них этих денег -- выше крыши. Понимаете, Иван, они сами их печатают. По мере необходимости.

Однако. Я вспомнил, что недавно уже слышал подобные рассуждения, практически слово в слово, от Пермякова. Выходит, они черпают информацию из одних источников? Никогда бы не подумал!

-- А как насчет борзых щенков?

-- Пробовали и с подходцем. Но и тут конфуз вышел. Удивительно, но начальники ничем не интересуются и ни в чем не нуждаются, я о таком стойком состоянии духа прежде не слышал. Так, глядишь, борцы с коррупцией останутся без работы.

-- Странные и непонятные вещи вы рассказываете. Обязательно должно быть что-то. Плохо ищете.

-- Есть, есть, но нам от этого не легче. Гротавич. Им нужен гротавич.

-- А что это такое?

-- В том-то и загвоздка. Никто не знает, что это такое. Известно только, что начальникам нужен только он. Вот, как только узнаю, что такое гротавич, сейчас же раздобуду достаточное количество и сделаю так, чтобы оставили начальники нашу общину в покое. Чтобы жили мы по своим законам, согласно народным традициям.

Честно говоря, думать, анализировать и сочинять тексты мне нравится гораздо больше, чем общаться с людьми. Означает ли это, что я не люблю людей? Может быть, но только самую малость.

Некоторое время я смотрел, как Гольфстримов, закинув на плечо лопату, бредет по дороге в сторону своего огорода. Страсть к земледелию у меня так и не возникла.

Мелкие крупинки снега падали на лобовое стекло и, не успевая растаять, аккуратно сгребались щетками стеклоочистителя. По краям стекла, возле передних стоек, уже образовались два небольших сугробчика, однако асфальт все еще оставался черным. Лишь замерзшие лужи тускло отсвечивали в лучах автомобильных фар, да обочины заметно побелели.

Дорога была пуста, что неудивительно для столь позднего часа -- в конце ноября в этих краях и днем не часто встретишь машину. Автобусы с окончанием дачного сезона почти не ходят; мимо проносились лишь редкие грузовики со щебенкой да легковушки со случайными дачниками -- вот и весь транспортный поток.

И чем ближе был Петербург, тем лучше я себя чувствовал. Что ни говори -- а я, Иван Хримов, человек сугубо городской. Странно, но стоит выбраться "на природу", со мной происходит одна и та же неприятная история -- голова словно бы наливается тяжестью и перестает работать. Мысли путаются, думать удается с большим трудом. Я этого страшно не люблю. Друзья утверждают, что виновато "кислородное отравление", но что-то не верится. Не люблю деревню, вот и все. Для правильного функционирования организма мне подавай каменные джунгли.

Голова, ты моя головушка, что же ты меня не слушаешься! Это неправильно. Вполне благодушный разговор с Гольфстримовым оставил самое неприятное впечатление. Я не мог отделаться от навязчивой мысли, что от меня ускользнуло что-то по-настоящему важное. А подсознание не обманешь. Дело было не в начальниках. что-то другое развело нас по разные стороны баррикад. что-то более важное и неотвратимое. Ну, это я, конечно, загнул! Какие баррикады! Ерунда. Делить нам нечего, как, впрочем, и совместно приумножать. Вот это уже ближе к сути. Оказалось, что мы настолько разные, что об этом ни в сказке сказать, ни пером написать. Наша встреча закончилась со счетом ноль -- ноль. Проблемы Гольфстримова оставили меня равнодушным, а мои проблемы оставили равнодушным его. В животном мире так преисполненная равнодушия белка пробегает мимо в упор ее не замечающего зайца. Не могу сказать, что ситуация кажется мне ужасной, нет, правильнее назвать ее странной.

А виноват, естественно, во всем только я.

Анна обычно переживает, когда у меня не получается глава. Представляю, что бы она сказала, услышав рассуждения о пяти причитающихся мне читателях, о неумолимо надвигающемся будущем -- мире, где будут обитать новые папуасы, о полнейшей бесперспективности дальнейших занятий литературным трудом и, наконец, о неизбежной смерти самой литературы. Надеюсь, что она не догадывается о том, что я пишу только для собственного удовольствия, потому что, как случайно выяснилось, благополучно попал в список сочинителей нерентабельной литературы, освободив фронт работ, а следовательно, и возможность получать гонорары более расторопным собратьям по перу. Или уже догадалась, потому и ушла. Я почувствовал, как у меня загорелись щеки. Нормальный человек на моем месте давно бы с литературой завязал. Но, как верно отмечено, нормальные люди крайне редко становятся писателями. Сочинительство -- это ведь своего рода мания. Психическое расстройство, точнее, психологическая предрасположенность. Человеческие обоснования "неписания": катастрофическое сокращение числа читателей, бесперспективность бесплатной работы, невостребованность и низкий социальный статус -- такие веские и ясные для нормальных людей, лично мне кажутся несерьезными.

Нет, нет, они бы и для меня выглядели убедительными, если бы не одна малость. Я больше не считаю себя частичкой общества или, бери выше, человечества. Застарелый эгоизм, а что же еще, как ни эгоизм, заставляет меня держаться в стороне от мира нормальных людей. По счастью, не я первый пришел к подобной мысли. Можно привести огромное количество примеров поведения более чем достойных писателей, вынужденных однажды сделать свой выбор не в пользу человечества. Как справедливо сказал однажды мой знакомый: "Я хотел отдать свою работу людям, но она оказалась им не нужна. Что тут поделаешь. Не хотите -- и не надо! Как-нибудь обойдусь". Признаться, в мире идей мне приятнее жить, чем в мире людей.

Вот тут у нас с Гольфстримовым расхождение и вышло. Он про будущее знает ничуть не меньше меня. Чувствует наступление эпохи папуасов. И вывод делает точно такой же, как и я -- нужно продолжать жить в свое удовольствие и по собственным правилам. Беда лишь в том, что правила у нас оказались абсолютно разные. Гольфстримов рассчитывает с помощью общины остановить будущее, раньше про таких любили говорить: "пытался встать на пути прогресса", а я сопротивляться наступлению нового мира не готов. Довод, что он враждебен, представляется недостаточно веским. К одним враждебен, а к другим, наоборот, дружественен, обычная история. В отличии от Гольфстримова я отказываюсь считать привычный мне образ жизни единственно возможным образцом для подражания. Нам будет очень сложно договориться. А жаль. Но, конечно, в его народную дружину я записываться не собираюсь.

Мои размышления были неожиданно прерваны. Из-за небольшой горки, ослепляя меня фарами, на шоссе выполз огромный грузовик. Через пару минут, тяжело урча дизельным двигателем, грузовик прошел мимо, таща за собой длиннющие бревна. Шум дизеля вскоре растаял в ночи, и вновь тишину нарушало лишь убаюкивающее шуршанье колес. Я попытался мысленно вернуться к анализу разговора с Гольфстримовым. Ощущение, что я упустил в его словах что-то важное, осталось. Но что конкретно -- сообразить не удавалось. Вспомнил все: слова, жесты и гримасы, которыми он их сопровождал, даже интонацию. Но все впустую. И в этот момент меня опять ослепили автомобильные фары.

На этот раз свет шел сзади, отражаясь в зеркалах моего автомобиля. На огромной скорости меня нагоняла крупная машина, далеко вперед высвечивая шоссе мощными фарами. Подчиняясь мальчишескому азарту, я надавил на газ, но машина неуклонно приближалась. Уже было видно, что это внедорожник, и по мере приближения от дальнего света фар, который водитель внедорожника почему-то не выключил, у меня пошли круги перед глазами.

Я подвинул кресло немного вперед. Колени уперлись в руль, и раздражающий свет сзади исчез. Эти отморозки на дорогах потому себя так и ведут, что никто не хочет с ними связываться. Может быть, он думает, что я заторможу и прижмусь к обочине? Черта с два. Если ему так хочется обогнать меня -- пожалуйста, встречная полоса свободна. Расстояние сократилось до нескольких десятков метров. Давя широкими шинами свежий снежок, внедорожник добавил скорости и пошел на обгон, влетая на очередную горку. Соревноваться с ним в скорости не было никакой возможности, и чтобы не выслушивать порцию грязных ругательств, я поплотнее закрыл форточку, включил радио громче и подвинул кресло в прежнее положение.

Подняв взгляд на шоссе, я обомлел. На вершину горки навстречу нашим мчащимся машинам, медленно вполз тяжелый грузовик. Мои руки, судорожно вцепившиеся в руль, повлажнели. Тормозить нельзя -- немедленно улетишь в кювет или на встречную. Видимо, так же думал и водитель внедорожника, отжавший, судя по всему, педаль газа до пола. Чудо японской техники рвануло вперед со страшной силой, летя навстречу грузовику. Чтобы избежать лобового столкновения, водитель внедорожника взял резко вправо, подрезав меня. что-то неприятно звякнуло, машину резко толкнуло вправо, я с трудом сумел удержаться на дороге. Страх пришел, когда все уже было позади. Неужели пронесло?

Медленно отпуская педаль газа, я увидел в зеркале удаляющийся тягач, а впереди стремительно уменьшались в размерах габаритные огни внедорожника.

Долго не мог успокоиться. Руки тряслись, в голове шумело, в висках словно молот стучал, неудивительно, ведь мой организм только что получил недельную порцию адреналина. Пришлось остановиться. С трудом вылез из машины, отошел в сторонку, справил малую нужду. Вот вам и вылазки на природу! Воздух, птички, зайчики и кабаны. Терпеть не могу придурков за рулем. Хорошо еще, что все обошлось.

Минут через десять я успокоился и смог продолжить путь. Но приключение, что там ни говори, на мою долю выпало не из приятных. К сожалению, оно не закончилось. Вдали засветились огни. Подъехав ближе, я увидел ужасную картину. В кустах возле дороги, уткнувшись мордой в заснеженный валун, на боку лежала машина. Тот самый внедорожник. Теперь уже можно было разглядеть, что это серебристый Тойота Лендкрузер.

Возле открытой дверцы на снегу сидел человек с окровавленным лицом. В левой руке он держал трубку мобильного телефона и пытался говорить, но сил не хватало. С трудом подняв голову и, вероятно, увидев меня, он сделал неловкое движение и уткнулся лицом в снег. Я услышал, как что-то просвистело над головой.

Господи! Да он же в меня выстрелил! Вот урод.

Я подошел ближе. В правой руке у водителя был зажат пистолет, вроде бы, "Вальтер". И эта сволочь могла сейчас меня пристрелить. О покойниках плохо говорить нехорошо. А что хорошего можно сказать про этого человека? Я осторожно приподнял его за плечи. Это был упитанный мужчина лет пятидесяти. Крепкого телосложения, среднего роста, без особых примет. Он был бесповоротно мертв.

Из телефонной трубки доносились какие-то звуки. Я поднес трубку к уху. "Михалыч... Борис Михалыч, ты где? Скажи, где ты? Мы сейчас выезжаем". Было слышно, что на другом конце несколько человек вырывают друг у друга трубку, кричат и ругаются. Какая-то женщина плакала и просила: "Да сделайте же вы хоть что-нибудь!". Я не сдержался и выкрикнул: "Выезжайте на Скандинавскую трассу. Третье шоссе направо сразу после зеленогорской развилки". Затем выключил телефон, аккуратно вытер его, чтобы не осталось отпечатков пальцев, и аккуратно положил рядом с мертвым хозяином.

На миг мне показалось, что машина отказывается заводиться. От одной мысли, что друзья Михалыча появятся здесь прежде, чем я успею убраться восвояси, у меня перехватило дыхание. Впрочем, машина, слава Богу, завелась, и понесла меня прочь от серебристого Лендкрузера, покрывавшегося тонким слоем таких же серебряных снежинок.

Глава 6

К утру снег растаял, оставив после себя на тротуарах безобразную грязь и гнусные, труднопроходимые лужи. Обещанные метеорологами жесткие холода так и не наступили. А внезапно накрывший Северо-Запад циклон с Атлантики заставил забыть о полноценной зиме по крайней мере еще на две недели. Я заворожено смотрел, как скучные потоки ноябрьского дождя монотонно стучат в оконное стекло, не в силах оторвать взгляд от беспорядочно меняющихся узоров. Это было зримое зло. Капли напоминали вражеских солдат, стремящихся прорвать последние рубежи обороны обессиленных защитников, чтобы устроить в поверженной квартире погром по праву победившего, помародерствовать всласть по праву сильнейшего, а потом уж от души нагадить по праву крутейшего.

Ни на секунду я не верил, что непогоде удастся раздавить оконное стекло, но эта уверенность почему-то спокойствия не прибавила. Вот еще одна капля, наподобие ошалелого от безумия камикадзе, врезалась в прозрачную преграду и, разбившись вдребезги, скорбно потекла по стеклу, оставляя за собой извилистый неживой след. Еще одна, еще одна. Они были уверены, что рано или поздно доберутся до меня.

Мои расчеты, что, вернувшись с дачи, я обнаружу Анну дома, не оправдались. В последнее время меня постоянно преследовало гнетущее ощущение тревоги. А после вчерашнего происшествия на шоссе мне стало по-настоящему страшно. Можно было попробовать успокоить себя рассуждениями о том, что предчувствие скорой беды вызвано отвратительной погодой и никак не связано с личными делами, но бессмысленность подобной отговорки была очевидна. Но нет, конечно, все дело в личных обстоятельствах. Любой на моем месте трясся бы от страха. Обычно это называют здоровой реакцией здорового организма. Только человек, утративший контакт с реальностью, мог на моем месте считать себя в безопасности и оставаться оптимистом. Я больше не верил, что мне когда-нибудь улыбнется удача. При любом раскладе. Мне было стыдно и муторно.

Анна предупреждала, что мы попали в плохую историю, а потом пропала, отец уже десять лет в бегах, начальники вот-вот запретят заниматься литературой, сообразительные квасные патриоты готовят отряды самообороны, о конце света в последнее время только ленивый не говорит, а тут еще злосчастный Михалыч, стрелок хренов! Вероятность того, что его сподвижники рано или поздно выйдут на меня, была маленькая, но, в любом случае, не нулевая. Совсем не нулевая. И сомневаюсь, что среди них мне посчастливится встретить убежденных гуманистов.

Чтобы успокоиться, я вернулся к компьютеру. Получил почту. И мне повезло, очередной список своих странных вопросов прислала Нина. Надо сказать, как нельзя, кстати. Нину по-прежнему интересовали исключительно теоретические вопросы литературной жизни, в частности, философские принципы творчества современных фантастов, что позволяло на законном основании отрешиться от дурной реальности. Но не получилось, новые вопросы звучали по меньшей степени странно, вот, например, какую, спрашивается, философию можно отыскать в сочинениях современных фантастов? Смех, да и только.

Пришлось выкручиваться, и я решил рассказать Нине о примерах удачного творческого предчувствия ближайшего будущего, на которые удалось сподобиться фантастам. Незаметно для самого себя я увлекся, история фантастики, оказывается, может выглядеть просто классно, если обращать внимания только на произведения, авторы которых наделены профессиональной способностью "улавливать тенденции повышенным чутьем художника".

Подборка получилась внушительной, несмотря на то, что большинство попавших в нее забытые или оставшиеся неизвестными для широкой публики писатели. Как мало значения, оказывается, имеет для истории литературы мирская слава. Порохов, Погорельцев, Орловский, Денисов, Кларков -- для меня эти имена всегда много значили. Пусть теперь о них узнает и Нина.

От работы меня оторвал телефонный звонок.

-- Алло, как дела, Иван? -- я даже не мог предположить, что Пермяков способен говорить таким вкратчивым голосом перепуганного человека, видимо, его прижало основательно.

-- Проблемы есть, но жаловаться не собираюсь.

-- А рассказ? Вы нашли рассказ?

-- Нашел.

-- Это хорошо. Это очень хорошо. Давайте-ка мы с вами встретимся. Прямо сейчас. И то верно, зачем тянуть? Нет никакого смысла. Берите рассказ и вперед.

-- Хорошо. Значит, в издательстве через полчаса?

-- Нет-нет. Не надо приходить в издательство. Я забыл вас предупредить, что в издательство без повода приходить пока не следует. У нас... косметический ремонт... Знаете ли вы кафе "Сладкоежка" возле Витебского вокзала?

-- Слышал, что есть такое.

-- Вот и договорились. Жду вас там ровно через час.

Иногда наблюдение за голосом человека дает больше информации, чем произносимые им слова. Эмоциональная окраска речи, придыхания, неожиданные паузы и прочие штучки многое могут рассказать, если дать себе труд анализировать их. Это целая наука, о существовании которой я знал давно, однако изучать ее основы мне было лень. Посчитал, что подобное умение в работе не пригодится. Но сейчас даже я заметил, как изменилось настроение Пермякова, когда он услышал, что рассказ отыскался. Он ожил, стал приветлив и уверен в себе. В таких случаях принято говорить: у человека гора с плеч свалилась. Я, конечно, высокого мнения о своих рассказах, но привык относиться к ним спокойно, без фанатизма, без заламывания рук. Возбуждение Пермякова превышало разумный уровень восторга, допустимый в приличном обществе. Мне его воодушевление не понравилось. Неадекватное поведение пугает меня. Тем более, когда дело явно связано с начальниками. И не нужно быть слишком умным, чтобы сообразить -- заказ на "Нуль-каюк" поступил от них.

-- Какой-то вы сегодня странный, Ярослав. Вам удалось договориться с начальниками? -- мне хотелось вызвать Пермякова на откровенность.

-- Я не понимаю, о чем вы говорите!

-- Вы сами стали начальником?

-- Какое глупое предположение. Каждому известно, что начальником нельзя стать. Начальником можно только родиться. Не будьте ребенком. И прекратите свои дурацкие расспросы. То, что вам положено будет знать, вам сообщат. Сейчас не время вести пустые разговоры. Собирайтесь. Жду вас в "Сладкоежке" через час.

-- В каком виде вам принести рассказ? На флешке или нужна распечатка?

Но Пермяков уже бросил трубку. Придется принести и флешку и распечатку.

Конспирация, конспирация! На пустом месте! Меня уже трясло от нехороших предчувствий. Выход один -- придумать безопасное объяснение поведению Пермякова, чтобы до поры до времени поберечь свои нервы. Например, предположить, что им движет алчность. Кстати, не стану возражать, если Пермяков сумеет заработать на рассказе хорошие деньги. Парадоксально, но мне это выгодно. В конце концов, уже за одно то, что издательство заинтересовалось моим рассказом, Пермякову многое можно простить. Другой вопрос, зачем он понадобился? Я попробовал сосредоточиться на версии денег. Получилось. Хорошо, так и буду думать. Отдам Пермякову рассказ! Кстати, это самый простой способ узнать его истинные намерения. Опять-таки, не часто нашему брату удается проехаться в метро!

Я отсканировал текст рассказа. Благополучно скопировал файл в папки на разных винчестерах, чтобы больше не возникало вопросов с его сохранностью. Вздохнул с чувством выполненного долга и отправился в "Сладкоежку" на встречу с Пермяковым.

Удивительно, но в вагоне метро были свободные места. Я удобно устроился на сиденье, вытянул ноги, расслабился. Ненужное напряжение моментально покинуло мышцы, это было приятно. Настроение значительно улучшилось. Теперь можно было еще раз перечитать рассказ, который вызвал такой переполох.

Нуль-каюк

Я открыл глаза и непроизвольно выругался. Окружающий ландшафт выглядел на удивление отвратительно и неестественно. Картинка явно не желала укладываться в привычные земные стереотипы. Огромные ярко-желтые валуны на фоне оранжевой поросли, которую даже под угрозой смерти нельзя принять за траву или мелкий кустарник, приводили меня в замешательство. Я попробовал представить в какой части света, на каком материке можно встретить такую цветовую разнузданность, но в голову ничего путного не приходило. Австралия? Нет, конечно. Австралия, насколько мне известно, пока еще с ума не сошла.

Раздалось странное шипение, и от ближайшего валуна отслоилась желтая блестящая пластина, которая стала медленно и грациозно переворачиваться в воздухе, ежесекундно меняя раскраску самым причудливым образом. Вот она стала сиреневой, потом -- малиновой, потом -- голубой с красными прожилками... Резко завоняло давно протухшим французским дезодорантом.

"Хоть бы ты свалилась и разбилась вдребезги", -- подумал я с внезапным ожесточением.

Моя просьба незамедлительно и беспрекословно исполнилась. Глыба тяжело бухнулась на поверхность и развалилась на несколько кусков неприятного коричневого цвета, подняв фонтан разноцветных ошметков. Все это произошло в абсолютной тишине.

"На Земле такое свинство невозможно ни при каких обстоятельствах, -- подумал я озадаченно. -- Такое встретишь, разве что, на какой-нибудь Богом забытой планете в сотнях тысяч парсеков от Солнечной системы".

-- Верно. Подтверждаю. Все так и есть! -- послышался тихий вкрадчивый голос. -- Иногда я удивляюсь, насколько сообразительны бывают особи вашей странной породы!

Я догадался повернуть голову налево и метрах в десяти от себя разглядел странное человекообразное существо, скорее всего это был мужик. Вне всякого сомнения, похвала человеческой породе исходила именно от него. Он стоял, печально склонив голову набок, возле невзрачной будочки, напоминающей те неприглядные сооружения, которые не слишком обеспеченные граждане возводят на своих дачных участках для хранения инвентаря. Да и сам дядька больше напоминал земного дачника-огородника, чем инопланетного путешественника.

-- Мы не на Земле? -- на всякий случай спросил я, хотя сомнений уже не осталось.

-- Не на Земле, -- подтвердил дядька.

-- И далеко меня занесло?

-- Ох, далеко... Вас именно "занесло", как вы изволили выразиться, на одну не слишком привлекательную планетку, совершающую свой вечный бег вокруг средней руки звездочки, из тех, что видны с Земли в созвездии Ориона.

-- И как меня угораздило?

-- Какой, однако, выразительный у вас язык -- "занесло", "угораздило"... С вами приятно иметь дело. А попали вы сюда совсем не случайно. Это я поспособствовал вашему прибытию. Моими молитвами и при помощи этого удивительного агрегата, -- он махнул рукой в сторону будочки.

-- А зачем?

-- Сегодняшнее перемещение носит рекламный характер. У нас сезонная распродажа. Моя цивилизация крайне заинтересована в том, чтобы продать землянам десяток-другой кабинок для нуль-транспортировки. Естественно, по выгодной цене и со значительными скидками. Ваша цивилизация останется довольна. Новые технологии, туризм, неизбежное повышение межзвездного статуса, исполнение вековых мечтаний и прочее, и прочее. Всего и не перечислишь. По-моему, звучит весьма привлекательно и соблазнительно. Да вы и сами, надеюсь, не будете возражать, если на вашей кухне возле холодильника установят наш замечательный механизм.

-- А вам-то какая польза?

-- Тружусь за скромные комиссионные, надо кормить семью... Совсем не от хорошей жизни я пошел в торговые агенты. Дай мне волю, сидел бы за письменным столом, собирая картинки из пазлов. Не пробовали? Напрасно, необыкновенно увлекательное занятие.

-- Неужели нуль-транспортировка возможна?

-- А как же! Не сомневайтесь!

-- По крайней мере, это объясняет, как я сюда попал. -- Еще раз с удовольствием отдаю должное вашей сообразительности. Ну что, приступим к заключению торгового соглашения?

Что-то в голосе мужика показалось мне подозрительным. И эта торопливость... Грех с таким торопыгой не поторговаться!

-- Вы забыли предупредить о возможных негативных последствиях нашей сделки! -- стараясь изо всех сил изобразить обиженного человека, импровизировал я. -- Разве Межгалактической торговой конвенцией это не запрещено? Нарушаете!

-- Запрещено, -- дядька явно расстроился, видно было, что моя несговорчивость действует ему на нервы. -- Это верно... Экий вы пройдоха, в хорошем смысле этого слова. Я как раз хотел перейти к обязательным по инструкции предупреждениям...

-- Слушаю.

-- Ничего плохого о самом агрегате сказать не могу. Поэтому буду краток. К побочным явлениям относятся, разве что, приобретение пользователем фактического бессмертия и потрясающие, ни с чем не сравнимые тактильные ощущения при применении аппарата, -- смущенно проговорил он. -- Клянусь Мировым разумом -- это все!

-- Опять не договариваете! -- чуть не захлебнулся я от восторга. Ого-го! Нуль-транспортировка да еще и бессмертие в придачу! Вот уж повезло, так повезло!

-- А сами не понимаете? -- разозлился дядька. -- Я пропел столько дифирамбов сообразительности представителям вашей цивилизации, что остальное вы должны были и сами понять -- неужели я промахнулся с оценкой вашего интеллекта? Постойте, если вы не так уж и умны, то почему бы нам не вернуться непосредственно к договору о продаже? Соглашайтесь.

-- Подвох в тактильных ощущениях? Не правда ли?

Дядька разочаровано выругался по-своему, по инопланетному. Опять противно завоняло протухшим французским дезодорантом.

-- Ну почему мне так не везет! Опять не вышло! Раз уж мы не договорились, дайте хотя бы закурить?

-- Я не курю.

-- Этого следовало ожидать! Не задался день. Непруха, она непруха и есть!

Он достал из кармана чудовищных размеров самокрутку и стал бить себя по бокам, отыскивая зажигалку. Наконец, задымил.

-- Сейчас докурю и отправлю вас домой.

Я почувствовал себя обманутым. Что плохого может быть в приятных тактильных ощущениях?

-- Расскажите-ка подробнее о проблемах, связанных с нуль-транспортировкой, может быть, пригодится для книги о причудах представителей различных цивилизаций, которую я обещал издательству закончить в третьем квартале этого года? -- безбожно блефовал я.

-- Будете ссылаться на меня?

-- Естественно...

-- Ничего не скажу.

-- ... не буду. Естественно, не буду.

-- Тогда слушайте.

История, рассказанная инопланетным торговцем, была по-настоящему печальна. Жила-была и процветала одна удачливая цивилизация Анц, она была жизнеспособна и высокоразвита в самом притягательном для человеческого понимания смысле этого слова, то есть, трепетно относилась к свободному развитию каждого из своих сограждан. И они, надо сказать, ни в чем себе не отказывали. У них всего было вдоволь. Но, несмотря на это, наука на планете развивалась бешеными темпами. А все потому, что круг интересов у анцев был потрясающе широким. Анцы были на удивление любопытным народом. И легким на подъем. Путешествия на близлежащие планеты были для них привычным делом.

А потом местные ученые изобрели общедоступную модель механизма для нуль-транспортировки. Восторгу анцев не было предела! Отныне их страсть к смене обстановки была полностью удовлетворена. Вселенная стала их домом родным!

Довольно быстро, впрочем, обнаружился потрясающий побочный эффект -- пользователи нуль-транспортировки с радостью замечали, что их организм омолаживается прямо на глазах! По существу, это был долгожданный прорыв к бессмертию. Но и этого мало! Ранее болезненный процесс нуль-транспортировки (не удивительно, что до сих пор пространственными перемещениями занимались только специалисты) превратился в очень привлекательный, по ощущениям напоминающий утонченный половой акт.

Итог был плачевен. Цивилизация анцев перестала развиваться и вскоре загнила. А все потому, что пропал стимул к развитию. Какое-то время они еще посещали соседнюю сельскохозяйственную планету-плантацию. Местный овощ считался непревзойденным деликатесом! А потом интерес к вкусной и здоровой пище ослаб, и летать на плантации уже никто не хотел. Анцы с утра до вечера проводили время в кабинах нуль-транспортировки, даже не пытаясь куда-нибудь переместиться. Они нажимали клавишу старта и балдели. Не выдержали испытание удовольствием.

Я внимательно выслушал исповедь торгового агента. Моему возмущению не было предела. С этими инопланетянами нужно держать уши востро! Того и гляди обманут! Такие прохиндеи, прости господи!

-- Как вы могли подвергнуть землян такому страшному испытанию? -- спросил я сурово. -- Неужели, не стыдно?

-- Виноватый, -- согласился дядька. -- Но, может быть, вы сумеете побороть страсть к фальшивому наслаждению? Сама по себе нуль-траспортировка вещь хорошая. Жалко будет, если цивилизованная Вселенная откажется от такого замечательного изобретения. Нравственность нужно поднимать, а не прибор ругать. Вот, что я думаю!

-- А почему я не почувствовал, ну, этого самого?

-- Я предупреждал, что ваше перемещение носит демонстрационный, ограниченный характер.

-- А вы сами верите, что кто-то способен победить такой сильный искус?

-- Я? -- натужно засмеялся дядька. -- Нет, конечно! Вы об этом спрашиваете только потому, что и представить не в состоянии, насколько это... затягивает...

-- Разговор зашел в тупик, -- сказал я грозно, сладостно представив себе, как сейчас врежу слева в его поганый нос!

-- Понял, понял... Только без рук. Переношу вас на Землю. Не поминайте лихом.

Больше я этого дядьку не встречал. Должен сказать, что это странное происшествие коренным образом изменило мою жизнь. Отныне, стоит мне услышать ненавистное слово нуль-транспортировка, как мои пальцы сами собой складываются в кулак и -- удар! Резкий и безжалостный, как правило -- в переносицу!

А недавно я организовал у себя во Фрунзенском районе Лигу борьбы с технической реализацией нуль-транспортировки. И, смею вас уверить, недостатка в активистах у нас нет. Надеюсь, что ни один реализатор мимо нас не проскочит. Пасть порвем!

Нормальный рассказ. Но не более того. Понять побудительные мотивы, заставившие Пермякова и его заказчиков с такой настойчивостью домогаться его, я не сумел. Речь могла идти о столь тонких вещах, может быть, всего об одной или нескольких фразах, что было глупо пытаться распознать их замысел. Ситуация показалась мне забавной. Было бы разумным под шумок предложить издательству еще несколько рассказов, мало ли что, а вдруг заказчики Пермякова отыщут и в них полезные для себя качества? Я попытался припомнить, какие рассказы не стыдно было бы немедленно скинуть Пермякову, но что-то мешало сосредоточиться. Возникло неприятное чувство, будто на меня кто-то пялится самым беспардонным образом.

Я поднял глаза. Оказалось, что напротив сидит крепкий неприятно коротко подстриженный мужчина. Он перехватил мой взгляд, противно ухмыльнулся и подмигнул. Такие прически хороши во время драки или боя, противник не может схватить бойца за волосы, что дает огромное преимущество в рукопашной схватке. Однажды во время работы над динамичной сценой в мою голову заскочило такое объяснение, и с тех пор я с большим трудом общаюсь с коротко стрижеными людьми, подозревая их в постоянной готовности к мордобою. Наверное, я не прав, но ничего с собой поделать не могу.

Мужчина был на удивление зауряден. Нет, не так. Его внешность не бросалась в глаза. Я с грустью подумал, что ни за что не смог бы составить фоторобот этого человека, даже если бы от этого зависела моя безопасность. Незнакомец не был уродлив, напротив, скорее приятен и симпатичен, как манекен в универмаге, запомнить физиономию такого можно было бы только, если бы у него чего-то не хватало: уха, глаза или, напротив, был неправильно сросшийся переломанный нос. Но нет, ничего примечательного отметить не удавалось. Передо мной сидел вполне заурядный человек.

-- Пытаетесь вспомнить, видели ли меня раньше? -- неожиданно спросил мужчина. -- Напрасно. Мы не могли встречаться. У нас слишком разные интересы. Даже общие знакомые у нас появились совсем недавно. Нас объединяет, разве что, любовь к гонкам по шоссе.

Вот когда я по-настоящему испугался. Незнакомец явно намекал на недавнюю аварию! Это означало, что ничего приятного встреча с ним принести не могла.

-- Вы меня знаете?

-- Обязательно. Вы -- Иван Хримов. Фантаст. Так?

-- Что вам от меня нужно?

-- Пока не знаю. Не могу сформулировать. Но уверен, что в дальнейшем вы нам обязательно пригодитесь.

-- Кому это нам?

-- Когда в ваших услугах появится нужда, вам обязательно сообщат, -- ухмыльнулся незнакомец.

-- Кто вы?

-- Для вас я -- Островский.

-- Почему именно Островский?

-- Люблю двусмысленности.

-- Я не хочу вас никак называть.

Улыбка больше не сходила с уст незнакомца.

-- Какой дурацкий каприз! Прикажут, и будете называть. А как вы думали? Нас с вами не спросят. Но надеюсь, что для вас я и впредь останусь Островским. А что, кликуха не хуже любой другой. Из ваших уст она будет звучать исключительно лихо. С некоторым нигилистическим привкусом. Как я люблю.

Поезд благополучно прибывал на станцию Пушкинская. Очень вовремя. Я встал, пора было выходить. Островский метнулся навстречу. -- В "Сладкоежку" собрались? Не советую, -- тихо произнес он, но только идиот не почувствовал бы в его голосе угрозу. -- Какого черта!

-- Сидеть!

Островский легонько ладонью толкнул меня в грудь, я не удержался и рухнул обратно на сиденье.

-- Пожалуй, в морду вы, Иван Хримов, уже заслужили. Разок. Сейчас отслюню, за мной не заржавеет. А ведь вы сами виноваты. Нужно слушаться, когда вас просят об одолжении серьезные люди.

Было понятно, что драки не избежать. В голове у меня немедленно зашумело, наверное, поднялось давление. Я стал вспоминать, когда мне в последний раз приходилось размахивать кулаками. Не вспомнил, а если бы и вспомнил, разве бы это помогло? Шансы Островского выглядели явно предпочтительнее. Не приходилось сомневаться, что в предстоящем сражении он явный фаворит. А тут еще короткая прическа, нет, за волосы его не схватишь. Скула заранее заныла.

-- Эй, сейчас же отойди от него! -- неожиданно раздалось рядом. -- Сейчас же!

Я поднял голову и увидел невесть откуда появившуюся поразительно красивую молодую женщину, решившую почему-то защитить меня от нападения странного Островского. Ее сжатые кулаки застыли, готовые к битве, что-то подобное мне приходилось видеть в фильмах с Марком Дакаскосом. Я был потрясен, никогда прежде со мной не происходило ничего более странного. Оставалось только удивляться, как же прекрасна может быть женщина, готовая к драке. Странные формы иногда принимает Божий промысел.

Островский, продолжая улыбаться, посторонился.

-- Уговорили, -- сказал он ехидно. -- Я сегодня добрый. Но в "Сладкоежку" идти не советую. Мои товарищи могут вас покалечить, если застанут там. Не все специалисты в нашем славном коллективе такие же покладистые люди, как я. Мое дело предупредить.

Спасительница крепко держала меня под локоть, словно боялась, что я брошусь в драку. Конечно, она ошибалась, но у меня не было времени объясняться. Пора было выбираться. Девушка легонько подтолкнула меня к выходу. Островский остался в вагоне. Секунды тянулись потрясающе медленно, со скрипом. Наконец, двери захлопнулись. Слава Богу, инцидент можно было считать исчерпанным. Давно не испытывал такого облегчения.

Мы выбрались на поверхность. Ощущение гадливости, которое охватило меня во время разговора с Островским, постепенно сменилось устойчивым чувством страха. что-то уж очень быстро на меня вышли сослуживцы Михалыча. Кстати, что это за организация заинтересовалась мной? Островский назвал ее славным коллективом. Кого в наши времена могут назвать славными? Так и не сообразишь. Неужели, все дело в рассказе?

Девушка улыбнулась. Первое впечатление о том, что она необычайно красива, подтвердилось. Наверное, я еще не совсем безнадежен, если в метро за меня вступаются такие прекрасные незнакомки.

-- Иван Хримов, -- представился я, что-то надо было сказать. -- А вас как зовут?

-- Для вас я просто Настасья, -- сказала спасительница, продолжая крепко сжимать мой локоть.

-- Спасибо вам, Настасья.

-- Пожалуйста.

-- Мне показалось, что вы не испугались? -- Не испугалась.

-- Почему? -- искренне удивился я.

-- В свое время я была чемпионкой Европы по ударам ногой по голове, -- объяснила Настасья. -- Островскому со мной не справиться. И он это знает.

-- А я -- фантаст, -- похвастался я, мне показалось, что это признание позволит выглядеть солиднее.

-- Фантаст Хримов. Такое не каждый день услышишь! Я думала, что так никогда и не познакомлюсь с фантастом Хримовым. А вот -- получилось.

-- Преувеличиваете.

-- Нет, -- жестко ответила Настасья.

Ее восторг казался наигранным. Возникла неловкость, будто меня только что отсканировали, тут же скрупулезно проанализировали полученные данные, оценили с пристрастием и по результатам обследования выставили строгую оценку. Впрочем, скорее всего положительную, если принять во внимание ту доброжелательную улыбку, которой Настасья меня наградила.

Она явно слышала обо мне раньше. Что именно? От кого? И ужасного Островского она знает. Там, в метро, они обменялись несколькими фразами, но незнакомые люди так не говорят. А это означает, что Настасья знает и сослуживцев пресловутого Михалыча. Забавно. Впрочем, это только так говорится: "забавно, мол", а на самом деле ничего забавного во всей этой истории нет. А наоборот.

-- Спасибо, большое спасибо, -- сказал я. -- Ситуация была не безнадежная, но неприятная. Ваша помощь помогла погасить скандал. А мне скандалы не нужны.

Настасья промолчала. Почему-то она не уходила. Любое событие обязательно развивается по своим законам. В данном случае, после моих слов Настасья должна была ответить: "Я тоже не люблю скандалы. Постарайтесь больше не попадать в глупые ситуации. Всего вам хорошего"! И пошла бы по своим делам, весело постукивая каблучками. Но... она стояла возле меня, словно не понимая всей неловкости ситуации.

-- Хотите мороженого? Угощаю, -- спросил я, ничего более разумного в голову не пришло, не мог же я сказать: "Ну, я пошел, у меня дела. Прощайте". Это было бы крайне невежливо.

-- Нет, не хочу мороженого.

-- Я направляюсь в "Сладкоежку" и было бы глупо не воспользоваться случаем и не поблагодарить вас за помощь.

-- Кофе, салат и два бутерброда с бужениной.

-- Договорились.

Народа в кафе было не много. Пермяков еще не пришел. Мы выбрали столик в дальнем углу зала. Я заказал все перечисленное Настасьей, от себя добавил по фужеру шампанского и пирожные. Настасья заняла место у стенки, весь зал был у нее, как на ладони, никто не мог подойти к нашему столику незамеченным. Неужели она считает, что на нас могут напасть и здесь?

Впрочем, я быстро забыл о своих подозрениях. Настасья оказалась на редкость замечательной собеседницей. То есть, проявляла искреннюю заинтересованность в моих разглагольствованиях о трудных временах литературы (а о чем, спрашивается, я еще мог говорить с незнакомой красивой женщиной).

-- Вы чувствуете себя одиноким? -- Настасья задала совершенно неожиданный вопрос.

Я растерялся, но только на мгновение.

-- Писатель по определению одиночка. Представитель творческого коллектива -- это литератор. Кем быть, каждый выбирает самостоятельно. Естественно, что литераторов много больше, чем писателей. А настоящих писателей мало. И это правильно, общество нуждается в литераторах. Гордится писателями, но нуждается в литераторах. Парадокс, однако.

-- А вы -- писатель?

-- Нет. Я -- фантаст. А это, должен вам сообщить, совсем другая профессия. Третья.

-- Так вы чувствуете себя одиноким? -- повторила свой вопрос Настасья.

Вот пристала. Меньше всего мне хотелось анализировать свои отношения с писательским коллективом. Самые минимальные, кстати. Я решил отделаться шуткой и рассказал о том, что представляю многих из своих собратьев по перу красивыми осьминогами, прибывшими к нам на Землю с Бетельгейзе, звезды расположенной в созвездии Орион. Им рассказали, кто такие люди, они поняли, и стали писать популярные книжки. Очевидно, что стараться быть одним из них -- глупо.

Настасья рассмеялась, оценила шутку. Но почему-то от ее жизнерадостного смеха мне стало не по себе. В последнее время я рассказывал эту хохму десятки раз самым разным людям, но впервые мне пришло в голову, что разумнее считать осьминогом с Бетельгейзе именно меня. По статистическим соображениям -- их много, а я один.

-- Хорошая шутка, -- сказала Настасья. -- Почему вам стало грустно?

-- Пришла дурацкая идея. Показалось, что осьминог с Бетельгейзе, это я.

-- Значит ли это, что вы считаете себя не одиноким, а чужим?

-- Нет. Лучше быть одиноким, чем осьминогом.

-- Нет, -- почему-то ответила Настасья.

Это "нет", твердо произнесенное Настасьей, мне совсем не понравилось. За ним почудился недоступный мне подтекст. С некоторых пор меня стал раздражать даже самый невинный намек на тайны и секреты. Я уже был по горло сыт этой проклятой таинственностью. Я стал вспоминать, попадались ли мне в последнее время люди, которые бы общались со мной просто и ясно, без намеков на великую тайну, известную только им и не подвластную моему убогому пониманию. Таковых не оказалось. Отец -- отправился по своим таинственным делам непонятно почему, и сейчас продолжает мне пудрить мозги через свою канцелярию. А почему ушла Анна? Очередная тайна. Внезапно я понял, почему отнесся к ее исчезновению так спокойно. Да просто я не поверил, что она на самом деле бросила меня. И ни на секунду не сомневаюсь, что она вернется, когда закончит поиски отца -- наверняка все дело в этом. Зачем я так не вовремя вспомнил о нем? Но нельзя не отметить, что и сама Анна в последнее время стала изъясняться загадками. Она, например, как-то заявила, что я вспомнил отца очень вовремя. Объяснила ли она, почему так считает? Нет. Далее. Почему Михалыч стрелял в меня? Неужели и этот безумный поступок может получить логичное объяснение? Не исключено.

А зачем Пермякову срочно понадобился мой рассказ? Поделится ли он со мной своими планами? Нет, бормочет какой-то бред. Тайна? Очередная. А вот еще подарочки. Квасной патриот Гольфстримов застрял в своей деревеньке и изо всех сил пытается прибиться к местной общине, зачем? А литератор Пугачев с восхищением следит за тем, как вымирает человечество. И как не вспомнить о Нине? Не сомневаюсь, что среди всех перечисленных, Нина -- самый таинственный персонаж. Вот она с приятелем останавливает меня на темной улице с нетривиальной просьбой, а затем неожиданно проявляет неподдельный интерес к литературе. Профессиональный, академический интерес, заметьте! А если окажется, что на темной улице ко мне приставала не Нина, тогда, будьте любезны, добавить в список таинственных людей еще двух человек. И вот, наконец, появились гадкий Островский и прекрасная спасительница Настасья. Нет слов. А ведь еще нельзя забывать о существовании начальников -- официально признанных самыми загадочными существами во Вселенной. Приехали, вылезай! Просто мировой заговор.

Полный ужас, переходящий в кошмар! Существует, конечно, ма-аленькая вероятность, что все вышеперечисленные лица таинственны сами по себе, независимо от прочих, но верится в подобное чудо с трудом. Легче предположить, что все они -- одна шайка-лейка. Наверняка, они соперники, противники и враги. Играют в свою игру, прекрасно отдавая себе отчет, что они делают и для чего. В отличие от меня.

Я и раньше слышал, что бывают в жизни ситуации, когда даже самых устойчивых и могучих людей охватывает паника. Но у меня такое состояние проявилось впервые. Нет, в панику я пока еще не впал, но близок к подобному конфузу, как никогда прежде. Выстоять помогают только присущие мне с детства легкомысленность и самоирония. Я догадался, что мне будет спокойнее, если срочно сумею сократить число таинственных людей. Одна операция по сокращению напрашивается. Достаточно предположить, что девушка с зажигалкой, Нина и Настасья одно и тоже лицо. А что? Тогда, в полумраке улицы, я совсем не разглядел лица Нины. Мне стало легче дышать.

Смущало только одно. Нет, не смущало, просто не кстати подумалось, что если это действительно так, то почему, спрашивается, девица называет себя Настасьей, почему не признается, что она -- Нина? Самое смешное, что, болтая о судьбах литературы, я умудрился затронуть некоторые темы, обсуждавшиеся в переписке с Ниной. И мне показалось, что Настасья была в курсе дела. Само по себе это неважно -- Настасья, Нина -- какая разница. Непонятно мне только, зачем из этого делать тайну? Я назвал свое имя и фамилию, а это означает, что у моей новой знакомой был отличный предлог представиться по всей форме. Но она не воспользовалась случаем. Отсюда следует, что или она не Нина, или что-то скрывает. Можно только догадываться.

-- Что-то не так? -- спросила Настасья. -- Вы рассказали мне литературный анекдот, а потом вдруг замолчали. Задумались? Я правильно догадалась?

-- Можно и так сказать. Мне показалось, что мы с вами давно знакомы, что мы с вами переписываемся, что однажды в обмен на зажигалку я подарил вам свою книжку, но тогда получается, что вас зовут Нина.

-- Ого! Вы мне льстите. Давно мне никто не говорил таких приятных слов.

-- И все-таки, вы не ответили на мой вопрос.

-- Нет, я не Нина. Но мне жаль, честное слово, это было бы здорово!

-- Значит ли это, что вы знаете Нину?

-- Вовсе нет, мы никогда не встречались. Но я слышала о ней. И я ей немного завидую. Вы говорите о Нине с неподдельным интересом, так что будет правильно сказать, что я завидую ей множко.

Точно, одна шайка-лейка. Я оказался прав. Продолжать беседу с Настасьей я больше не хотел, не люблю, когда мне дурят голову. Нужно было немедленно придумать тактичный способ отделаться от нее. На мое счастье заверещал мобильник. Пермяков трогательно извинился и сообщил, что прийти не сможет. Сказал, что о месте и времени новой встречи сообщит дополнительно. В голосе его не чувствовалось ни грамма раскаяния или сожаления. Я рассмеялся. Врет, бродяга! А чего еще ждать от человека, который демонстративно, подозреваю, не первый год ломает передо мной комедию, изо всех сил скрывая свое истинное лицо, свою тайную жизнь.

-- Я так поняла, что ваша встреча откладывается? -- спросила Настасья.

-- Да. Не сложилось.

-- Вы расстроились?

-- Нет, -- рассмеялся я. -- Пусть Пермяков расстраивается. Это ему понадобился мой рассказ. А я, так, погулять вышел.

-- Это очень хорошо, -- с некоторым облегчением, как мне показалось, сказала Настасья.

Я расплатился. Мне хотелось остаться одному. Но придумать, как об этом сообщить Настасье, не мог. Не хотелось обижать девушку. Но... в таких случаях нужно всегда говорить прямо и честно. Чтобы не возникло потом недопонимания.

-- Простите, Настасья, мне пора. К сожалению, не смогу вас проводить. Дела.

Она кивнула.

-- Может быть, еще увидимся, -- произнес я дежурную фразу. -- А сейчас мне нужно на улицу Звенигородскую, а вам?

-- Продолжу свое путешествие на метро, -- Настасья улыбнулась. -- До свидания, Иван.

-- До свидания, Настасья.

Мы вышли на улицу. Я с замиранием сердца следил за тем, как она удаляется. Можно было предположить, что Настасья будет передвигаться зигзагами, постарается затеряться в толпе, освободиться от контроля, а затем украдкой, как это принято у окружающих меня таинственных людей, возобновит слежку, но она шла прямо и спокойно, ни разу не обернувшись, словно уже успела забыть о моем существовании. Я соврал про Звенигородскую, и Настасья, в свою очередь, могла соврать. Но она исчезла в дверях станции метро. Я позволил себе вздохнуть с облегчением. Вроде бы пронесло.

Мне хотелось побыть одному. Не потому, что я решил без помех обдумать сложившуюся ситуацию. Наоборот, мне не хотелось думать. Я не чувствовал себя способным решить эту задачу, поскольку не обладал достаточной информацией. Вот если бы кто-нибудь из героев разыгрывающегося передо мной фарса, в котором мне отведена незавидная роль простака, честно рассказал об известной ему части сценария, не исключено, что я бы смог разгадать всю шараду.

Внезапно до моего плеча мягко дотронулись. С детства запомнилось, что именно так пятнали во время игры в догонялки.

-- Очень быстро перемещаетесь, Хримов. С трудом вас догнал.

Я обернулся. Передо мной стоял Пермяков, он тяжело дышал. Действительно, догонял.

-- Давайте рассказ.

-- Сначала расскажите, зачем он вам понадобился? Распоряжение начальников?

-- Отстаньте. Во-первых, я не знаю. Во-вторых, даже если бы знал, не сказал. Давайте рассказ.

-- Подождите. Почему вы не пришли в "Сладкоежку"?

-- А зачем вы привели девицу?

-- Так получилось.

-- Так получилось, -- не слишком удачно передразнил меня Пермяков. -- Я вам сказал прийти с рассказом, а не с девицей.

Разговор зашел в тупик. Пришлось отдать рассказ.

-- Есть на флешке, есть на бумаге. Что вы возьмете?

-- Очень хорошо, -- сказал Пермяков, выхватил у меня из рук папку с рассказом, быстро проверил ее содержимое и без лишних слов спрятал в дипломат. -- О дальнейших действиях я вам сообщу.

Он решительно развернулся и отправился к своей машине. Все, что он хотел сказать, он сказал, больше в этой точке пространства его ничто не задерживало. В момент передачи текста мне почему-то расхотелось сотрудничать с Пермяковым, я почувствовал некоторое неудобство, как будто допускаю серьезную ошибку, связавшись с ним. Никаких оснований для подобного заключения у меня не было. В конце концов, я сам должен быть заинтересован в том, чтобы рассказ опубликовали. Так принято думать. Правда, не понимаю почему. Кому я должен? Кто эти люди, которые лучше меня знают, что мне нужно? Однако, я добровольно приехал, чтобы передать рассказ Пермякову, и я его передал.

Кстати, я не мог не отметить перемену в поведении Пермякова. Едва рассказ оказался в его руках, он, по многолетней привычке, стал считать себя моим хозяином. Он немедленно уверился, что отныне моя судьба полностью в его власти (захочу -- напечатаю, захочу -- не напечатаю). Отсюда и внезапная резкость и заметное пренебрежение, проскользнувшее в его поведении. Таковы были сложившиеся правила игры. Или печатайся, или умирай. Впрочем, я в эти игры не играю. Не мной они придуманы, не мне им и подчиняться. Неужели Пермяков об этом не догадывается? Дурачок. Удивительно, но у издателей мозги работают совсем не так, как у писателей.

Кстати. Мне показалось, что было бы здорово оформить письма к Нине, в которых я комментировал фантастические книги, в виде самостоятельного текста. А что? Нину, вроде бы, мне удалось убедить относиться к фантастике с уважением. А если отыщется еще триста человек, которые прочитают избранные места из нашей переписки и признают, что фантастика вполне пристойное занятие, я буду искренне рад.

Дома я отыскал отправленные ранее письма и собрал их в один файл. Осталось только выбросить все личное, придать оставшемуся тексту формальный характер и -- готово.

Забавно, но подборка получилась бы другой, если бы со мной не случилось то, что случилось. Если бы поголовье людей не сокращалось, литература не умирала, начальники не построили бы свои дома-штыри, Анна не ушла от меня, отец не играл в конспирацию, а Михалыч не попал в аварию. Но, как принято говорить, это была бы совсем другая история фантастики.

Глава 7

Утром я был разбужен настойчивыми звонками в дверь.

Тяжело вздохнув, я посмотрел на будильник. Было пять минут девятого. Рановато, если учесть, что вчера я провозился с рукописью до трех часов утра. Неужели Анна? Нет, у нее свой ключ. Дверной звонок продолжал надрываться. В его стенаниях появились трагические нотки. Надо было вставать. Глаза мои предательски закрылись. Я на ощупь подобрал со стула брюки, натянул их, побрел к двери, открыл ее. Только после этого мне в голову пришла мысль, что делать этого не следовало, поскольку меня вполне мог навестить ужасный Островский или очередной знакомый Михалыча. Но что сделано, то сделано, назад не воротишь. Сожалеть было поздно.

-- Кто там? -- спросил я, прекрасно понимая, что вопрос следовало задавать раньше, и усилием воли открыл глаза.

На пороге стояла Настасья.

-- Что вы тут делаете? -- спросил я, окончательно проснувшись.

-- Я должна войти.

Пришлось пропустить ее в комнату.

-- Теперь я могу получить ответ на свой вопрос?

-- Совсем скоро к вам в гости придет опасный человек, мне бы не хотелось оставлять вас с ним наедине.

-- Я не жду гостей.

-- Он из тех людей, которые не нуждаются в приглашениях.

-- Опасный, значит?

-- Опасный, -- подтвердила Настасья.

-- Ничего не понимаю! -- я начал злиться. -- А кто вы такая? Надо полагать, что вчера в метро вы оказались в одном со мной вагоне не случайно. Но как вы узнали мой адрес? Вы следили за мной? Кто вас послал? На кого вы работаете?

-- Вы выбрали не самый удачный момент для выяснения отношений. Обещаю, что обязательно отвечу, когда будет время. А сейчас нужно спешить -- приведите себя в порядок. Кофе выпейте и попытайтесь сосредоточиться. Будьте готовы дать отпор, если понадобится. Но не думаю, что, увидев меня, он решится на крайние действия.

-- Кто -- он? -- не удержался я от вопроса.

-- Опасный человек, -- повторилась Настасья.

Через пять минут я был умыт и одет.

-- Я готов. Бриться нужно?

-- Не знаю, -- ответила Настасья. -- Как хотите. Решайте сами, только быстрее, завтрак уже готов.

Я решил, что бриться сегодня необязательно. На кухонном столе стояли две тарелки с бутербродами -- с сыром и с колбасой. Такого изобилия в моем доме давно не было. Надо полагать, что Настасья принесла их с собой.

-- Кофе налейте себе сами, -- Настасье нравилось изображать из себя хозяйку.

-- Спасибо. Присоединяйтесь. Мне как-то не удобно пожирать все это великолепие в одиночку.

-- Я не хочу есть.

-- Кофе?

-- Уговорили. Пожалуй, не помешает.

Мы молча позавтракали. Я подумал и решил, что время получать ответы, наконец, наступило. Но не успел задать даже первый вопрос, как в дверь настойчиво позвонили. Было восемь часов сорок минут. Настасья немедленно встала из-за стола, автоматически сделала несколько характерных движений, разогревая мышцы. Класс! Ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы приготовиться к битве. Язык не поворачивался назвать предстоящее действо дракой -- только битвой. Нельзя сказать, что участвовать в битве для меня почетнее, чем в рядовой драке. Не любитель.

-- Открывать, что ли? -- спросил я на всякий случай.

-- Конечно.

-- Я побледнел? У меня душа ушла в пятки, если честно сказать.

-- Да. Побледнели. Но сейчас это неважно. Открывайте, все будет хорошо.

Я послушался.

На пороге стоял настоящий полицейский. Это оказался на удивление приятный и вежливый молодой человек. Он предъявил удостоверение и, с интересом рассматривая меня, негромко начал разговор:

-- Здравствуйте.

-- Разрешите представиться. Я ваш новый участковый, младший лейтенант Петров. Разрешите войти? Хотел бы задать вам вопрос.

-- Один? -- от волнения я стал дерзить.

-- Вы интересуетесь, почему я пришел без понятЫх?

-- Нет. Я спросил, действительно ли вы хотите задать только один вопрос?

Полицейский задумался.

-- Пожалуй, да. Впрочем, это будет зависеть от полученного ответа.

-- В ваших словах есть определенная логика, господин участковый. Проходите. Помогу, если смогу.

-- Привет, -- сказала Настасья, появляясь из кухни.

Я вздохнул с облегчением, вести беседу с глазу на глаз с полицейским даже таким вежливым мне не хотелось.

-- Здравствуйте, -- как ни в чем не бывало ответил участковый, если его и расстроило появление Настасьи, он не подал вида.

Я внимательно осмотрел его с ног до головы, стараясь запомнить, как можно лучше. Нельзя было исключать, что рано или поздно мне придется создавать его фоторобот. Это был молодой человек среднего роста, спортивного телосложения, волосы -- темные, коротко постриженные, черты лица -- мягкие, глаза -- запоминающиеся, голубые, под правым глазом едва заметный шрамик. Парень мне понравился, если бы не предупреждение Настасьи, я бы ни за что не поверил, что от него может исходить опасность.

Участковый стоял посреди комнаты, робко озираясь по сторонам. Мне показалось, что он судорожно пытается отыскать в памяти сценарий поведения во вновь открывшихся обстоятельствах. Неужели появление Настасьи так сильно спутало ему карты? А если она ошибается? И полицейский настоящий? Было бы весьма глупо без веской причины заводить нового врага. В конце концов, писатель обязан уметь располагать к себе самых разных людей. Участковый не должен быть исключением. Пришлось улыбнуться. Открыто и располагающе -- как на тренинге.

Полицейский остался доволен.

-- Простите за беспокойство. Часто ли вы выглядываете в окно?

Я от души расхохотался.

-- Это и есть ваш знаменитый вопрос?

-- Нет. Это предвопрос.

Прекрасный сленг! Я больше не сомневался, что повод для визита у полицейского достаточно серьезный. Принимая во внимание множество неприятностей, случившихся со мной за последние дни, легко поверить, что они -- неприятности -- будут продолжаться. Что ни говори, а полицейские без нужды к жильцам не приходят.

Настасья взяла телефонную книгу, повертела ее руках, а потом внезапно выпустила. Шлепок получился достаточно громкий.

-- Что случилось? -- спросил полицейский.

-- А вам что за дело? Книга упала. Случайно, -- ответила Настасья. -- Задавайте свой вопрос.

-- Хорошо, не буду вас задерживать. Две недели назад у ваших соседей пропал серебристый "Тойота Лендкрузер". Не обратили внимания? Во дворе вашем стоял?

-- Нет. Я чужими машинами не интересуюсь.

-- Свою любите?

-- И своей редко пользуюсь. Только, когда уж без нее никак не обойтись. На дачу езжу. А так...

-- Метро? Троллейбусы? Автобусы?

-- Вот-вот.

-- Значит, я зашел к вам напрасно?

-- Сожалею.

-- Хотите, удивлю? Я рад, что вы ничего не знаете про эту чертову "Тойоту Лендкрузер". Не знаете -- и замечательно. Я с удовольствием закрою это дело, тем более, что машину уже вернули родственникам владельца. Вот такое приключение.

-- Бывает.

-- Всего вам наилучшего.

-- И вам того же.

У меня не сложилось впечатления, что посетивший меня полицейский -- враг. Еще меньше он был похож на убийцу. Симпатичный парень. Например, мог бы он заступиться за меня в метро? Вполне. Попробовал заменить в памятной сцене Настасью на полицейского, диссонанса не возникло. И если их поменять местами в только что происшедшем фарсе с поиском автомобиля, тоже бы ничего не изменилось. Каждый из них мог сыграть обе роли. Я понял, что запутался окончательно. Хорошо мне было пару недель тому назад, когда я был уверен, что у меня нет врагов. А сейчас... Как это он сказал: "Машину вернули родственникам владельца". Сильно! У Михалыча, значит, были родственники.

-- Обошлось, -- сказала Настасья.

Голос у нее был хриплый, непривычный. Я с удивлением понял, что Настасья была по-настоящему взволнована и готова к битве (нет, не так, она готовилась к драке). В отличие от меня, она знала своих врагов в лицо и не питала иллюзий по поводу их намерений. Меня оправдывало только одно -- я абсолютно не понимал, что вокруг меня происходило, происходит и будет происходить, я ничего не понимал. Стало одновременно и смешно, и грустно. Из таких далеких от реальности парней, как я, наверное, и получаются настоящие писатели. Впрочем, речь сейчас шла не о сочинительстве и не о любопытстве, пора было подумать о безопасности.

-- Так, -- сказал я. -- Хватит. С меня довольно. Требую объяснений.

-- Хорошо, -- неожиданно ответила Настасья, я, честно говоря, думал, что она и дальше будет мне лапшу вешать на уши. -- Теперь все можно рассказать. Спрашивайте, что вы хотите узнать?

На мгновение я растерялся.

-- Я хочу знать все.

-- Например?

-- Кто был этот парень?

-- Полицейский. Насколько я поняла, это был ваш новый участковый. Вы же видели его удостоверение?

-- Он и есть тот самый опасный человек, о котором вы меня предупреждали?

-- Да.

-- Он хотел меня убить?

-- Я сказала -- опасный, я не говорила -- убийца.

-- И на том спасибо. А теперь, давайте, рассказывайте все с самого начала. Что происходит? Кто вы такая? Почему вас так заботит моя безопасность?

-- Это моя работа. Мне поручили охранять вас.

-- Кто поручил?

-- Ваш отец.

Мне сразу расхотелось задавать дальнейшие вопросы.

-- Мне кажется, что ваш отец лучше, чем я, ответит на остальные вопросы, -- сказала Настасья, мне послышались в ее голосе нотки сочувствия.

-- Я скоро его увижу?

-- Да. Очень скоро.

Анна в свое время говорила, что защитить нас может только мой отец, я поверил ей, но не мог предположить, что защита потребуется так скоро и, к тому же, примет вид симпатичной девушки.

-- У вас нет причин для беспокойства.

-- Как это нет? С некоторых пор в моей жизни стали появляться странные таинственные люди, которые уделяют моей скромной персоне чересчур много внимания. Я хочу заниматься своим делом, а вместо этого мне приходится участвовать в каких-то, прости господи, приключениях. Мне не нравится, что моя жизнь стала похожа на шпионский боевик. Вы, Настасья, конечно, красивая девушка, но я не нахожу ничего привлекательного в том, что обзавелся личной охраной. Я не привык к излишне активной жизни! И привыкать не собираюсь. Хочу поскучать в свое удовольствие в собственном кресле!

-- Вы преувеличиваете. Защита вам понадобилась по совершенно смешному поводу -- далеко не всем людям нравится ваш рассказ. Только и всего.

-- Каким-таким людям? А я не человек? Неандерталец, что ли?

-- А разве нет?

-- Смешно.

-- Пора выпить еще по чашке кофе, -- примирительно сказала Настасья.

-- Хорошая идея. Я и сам хотел предложить. Мне нужно успокоиться.

Мы отправились на кухню. Простые механические действия и в самом деле успокаивают: налить воду в чайник, воткнуть вилку в розетку, достать чистые чашки, открыть банку с растворимым кофе -- что ни говори, а пять минут прошло.

-- Ну вот и готово, -- сказал я, и в этот момент раздался телефонный звонок. -- Извините, постараюсь быстро освободиться.

Я подошел к телефону, снял трубку.

-- Алло.

Никто не ответил. Я подождал -- тишина. Ошиблись, номером, наверное. Так бывает. Но связь не прерывалась. Словно очередной таинственный персонаж набирался смелости перед тем, как огорошить меня сногсшибательным известием. Процесс давался ему с трудом, и я решил подождать. В моем положении особо привередничать не стоило. Любая дополнительная информация стоила сейчас на вес золота.

Я заглянул на кухню, хотел рассказать Настасье о немом собеседнике, и обалдел. Настасья бросила в мою чашку какую-то таблетку и тщательно размешала получившийся напиток, который отныне называть кофе было бы глупо. Принято считать, что на лице человека, совершающего подлый поступок, обязательно проступает клеймо дьявольской решительности. Никогда не замечал ничего подобного, но много про это слышал. Думаю, если бы увидел, то обязательно догадался, что вот это она и есть -- дьявольская решительность. Но на лице Настасьи ничего криминального не проявилось, она была спокойна, она выполняла свою работу. Так мне показалось.

Сейчас она меня отравит. Я отнесся к происходящему на удивление спокойно. Я не возмутился, не ужаснулся, словно речь шла о каком-то незнакомце. Даже не так -- не о незнакомце, а о сыгравшем уже свою роль литератур-ном персонаже, которого удаляют из текста за ненадобностью. Меня удивило другое -- почему я до сих пор жив. Меня, конечно, могли прибить бомжы, грабившие дачу. В меня мог попасть из своего пистолета Михалыч. Хорошие шансы убить меня были у Островского. Легко мог пристрелить вежливый полицейский Петров. А уж у Настасьи были десятки прекрасных возможностей разделаться со мной. Так что глупо было отказываться от кофе из рук красивой девушки. Чему быть, того не миновать. Меня заставляют играть в таинственную игру, правил которой я не знаю. Но я не играю в чужие игры. Отказываюсь играть. Надоело.

Я повесил трубку, так и не дождавшись ответа, и направился на кухню.

-- Кофе готов, -- сказала Настасья, волнения в ее голосе я не почувствовал.

-- У меня есть вопрос. Считаете ли вы, Настасья, что все будет хорошо?

-- Конечно. все будет хорошо. А как же иначе? -- удивилась Настасья.

Ответ меня удовлетворил, я взял из рук Настасьи чашку, выпил ее содержимое и закусил вафлей.

Глава 8

-- Вчера по телевизору сказали, что все люди -- идиоты, -- засмеялась Настасья.

-- По телевизору не считается, -- улыбнулся я в ответ.

Настасья мечтательно закатила глаза и облизала губы.

-- Я хочу научиться любить людей, но это так трудно. У меня не получается.

-- Не понимаю, о чем вы?

-- Люди думают, что я злая, а мне это неприятно. Разве я виновата в том, что у меня с детства хорошо поставленный удар ногой? Вот вы -- известный писатель, мы разговариваем с вами, неужели, вы ни на минуту не забываете, что я хорошо дерусь?

-- Нет.

-- Вот видите, жаль, вот и люди никогда не забывают про мои способности. Я понимаю, что вы -- другой случай. Но все равно обидно. Почему они ко мне так относятся? Не понимают, разве, что работа -- это работа, и ее надо делать хорошо. Почему-то считается, что драться легко. Кто это придумал, не знаю. А вот попробовали бы сами. Получили бы пару плюх по уху, тогда бы и говорили. Четыре часа каждый день уходит на тренировки, а это и силовая подготовка, и кроссы, и отработка приемов, и спарринги с другими девчонками. А работа, думаете, у меня сахар?

-- Догадываюсь, что нервная.

-- Нет, я не жалуюсь. Только занятие спортом помогло мне посмотреть мир. Я побывала в Париже, в Лондоне, в Риме... Красивые города. А три сотрясения мозга -- дело житейское. Это лечится. Ерунда. Главное, что травмы не мешают мне читать книги. Ваши мне нравятся. Они смешные и грустные одновременно, читать их легко.

-- Спасибо.

-- А о чем вы сейчас пишете?

Обычно я отвечаю на этот вопрос без раздумий, честно выкладываю свои планы, мне скрывать нечего. Но на этот раз задумался, что-то показалось мне в заданном вопросе неправильным. Ну, конечно, обычно спрашивают -- что, а не о чем. Что я пишу? Фантастическую пьесу о жизни космонавтов на первой постоянной лунной станции. О чем я пишу? О том, как опасны бывают люди с устоявшимися представлениями о мире. События реальной жизни интересуют их только, когда подтверждают их мнения, в противном же случае, отбрасываются за ненадобностью. Поступают, одним словом, как какие-нибудь современные читатели. Молодец, Настасья, хороший вопрос задала. На него интересно отвечать.

-- Хочу показать, что бывают случаи, когда человек с устоявшимся мировоззрением может быть опасен. А знание о предмете всегда лучше представления о нем.

-- Очень сложно.

-- Вовсе нет, честно говоря, я стараюсь писать просто и доходчиво: лунная станция, космонавты, таинственные убийства, одним словом, детектив. Хорошо, если один читатель из тысячи поймет, о чем, собственно, я написал. Надеюсь, что у остальных мои размышления отложатся в подкорку, не исключено, что они потом выстрелят. Буду рад.

-- Очень любопытно. Обязательно прочитаю, когда закончите.

Мы надолго замолчали. Присутствие Настасьи стало меня утомлять. Почему она не уходит? Боится, что вежливый полицейский вернется? Или ждет, когда подействует яд, который она подсыпала мне в кофе, чтобы потом инсценировать самоубийство? Почему бы не спросить у нее об этом прямо? Неприлично? А травить фантастов в их собственном доме прилично?

-- Настасья, а что вы мне подсыпали в кофе?

-- Заметили? Не бойтесь, вашему здоровью ничего не угрожает.

-- Это хорошо. Но все-таки, что вы мне подсыпали?

-- Мы же договорились, что на все вопросы ответит ваш отец.

-- Через три года, если буду хорошо себя вести?

-- Нет-нет, он должен подойти с минуты на минуту.

Ради такого известия и яду не грех выпить, тем более, обещано, что моему здоровью ничего не угрожает. Забавно, я так долго думал о встрече с отцом, а вот сейчас оказался совершенно не готов к ней. Вот-вот откроется дверь, и он появится на пороге, что я ему скажу? "Здравствуй, папа! Ну, я пошел". Нет, сначала я заставлю его ответить на множество вопросов, которые накопились у меня за последнее время. Наверняка, и у него найдется о чем меня спросить. Впрочем, я размечтался, отец привык отвечать и объяснять, он готов расспрашивать только людей, которые знают что-то лучше него, я, естественно, не из их числа. Будет смешно, если наш разговор превратится в отцовский монолог, изредка прерываемый моими вопросиками. Да, скорее всего, так и будет, сейчас мне отец все разъяснит.

Мне показалось, что было бы не плохо предсказать вопрос, который бы отец мог задать мне. Хотя бы один. И я придумал. Почему, сын, ты называешь свои произведения текстами? О, вне всяких сомнений, я один знаю правильный ответ на этот вопрос. Пока есть время, надо как следует подготовиться, чтобы мое объяснение было четким и ясным.

-- А вы, Настасья, знаете, почему мои произведения следует называть текстами?

-- Да. Знаю. Традиционные жанры: рассказы, повести, романы тяготеют к хроникальному сюжету, то есть, к развернутой во времени истории жизни персонажей. У вас не так, вы не рассказываете историю, вы рассматриваете ситуацию, как правило, статичную. По возможности полно, с разных сторон. Правильно? Потому и текст, -- нравоучительно закончила Настасья.

-- Правильно, -- я был сражен.

-- Это мне ваш отец рассказал.

Это же надо! Ну, что ты будешь делать! Отец умудрился обыграть меня еще до начала соревнования. А кто сказал о соревновании? Никакого соревнования не будет. Это было единственной возможностью избежать поражения. Известная мудрость: не соревнуйся и не проиграешь!

Раздал звонок в дверь. Ну, началось. На пороге стоял мой отец. Он изменился, но ошибиться было трудно. Десять лет не прошли бесследно, отец погрузнел и стал совсем седым, но, по обыкновению, был бодр и улыбчив. Не сомневаюсь, что он обрадовался нашей встрече, но мне этого было мало. Для начала я должен быть уверен, что он не станет называть меня "мой мальчик". Это был бы явный перебор. А еще в голове промелькнула дурацкая мысль -- если я буду, как в детстве, спорить с ним, будет ли он сердиться и психовать?

-- Здравствуй, Ив! Ты стал таким... внушительным. Мне это нравится.

Пронесло. Отец не назвал меня "своим мальчиком". Я возликовал. Он протянул мне руку, я крепко пожал ее, а потом не удержался и обнял его, уткнувшись носом в его ухо.

-- Привет, папа! Как странно ты меня назвал.

-- Так тебя называет Анна, твоя жена. Мне понравилось. Я запомнил, вот и пригодилось. Настасья, приготовь кофе, я сегодня не завтракал.

Я смотрел на отца и чувствовал, как меня переполняет нежность. Мне так его не хватало эти десять лет. И вот он сидит за моим столом, доедает бутерброды, а я не знаю, о чем с ним говорить. Заранее заготовленные вопросы вылетели из головы. Хотелось знать одно -- отец действительно вспомнил, что я его сын, или я могу быть ему полезен?

-- Мне так много нужно у тебя спросить.

-- Спрашивай, в чем же дело?

-- Вопросы вылетели из головы.

-- Ну и не переживай.

-- Я могу быть тебе полезен?

Отец едва не поперхнулся, отложил бутерброд, внимательно посмотрел на меня, а потом рассмеялся:

-- Скорее уж, это я могу тебе помочь. Не потому, что я умный, а ты дурачок. Вовсе нет. Просто я больше знаю. Знание -- сила. Пройдет совсем немного времени, ты будешь знать больше, и мы станем равноправными партнерами. А потом, когда я стану стареньким, мне понадобится твоя помощь. Так устроена жизнь.

-- И что же такого важного я не знаю?

-- Ты пока ничего не знаешь.

-- Ерунда.

-- Разве ты не хочешь расспросить меня о тайнах, которые в последнее время окружают тебя?

-- Пожалуй.

-- Так спрашивай.

Я задумался. Интересно, с чего начать?

-- Не волнуйся, Ив, подробно расскажи обо всем, что произошло с тобой в последнее время, так нам будет проще разобраться, где ты столкнулся с настоящей тайной, а где с пустышкой. А потом уж, чем могу...

Отец был прав, и я рассказал ему все. Стараясь ничего не пропустить. О Пугачеве и его безумной радости по поводу сокращения поголовья людей. О странных обменщиках. О начальниках, построивших свои дома-штыри, и настойчивых слухах, что они спустились к нам с небес. О странном интересе Пермякова к моему фантастическому рассказу. О загадочной любительнице литературы Нине. О внезапно покинувшей меня любимой жене Анне. О квасном патриоте писателе Гольфстримове, пытающемся начать новую жизнь в деревенской общине. И, конечно, о Михалыче, стрелявшем в меня из своего "Вальтера". Об Островском, напавшем на меня в метро. О Настасье, защитившей меня. О вежливом полицейском, посетившем меня по пустяковому делу в неурочное время. И, наконец, о том, как Настасья скормила мне какую-то таблетку, чем напугала чрезвычайно. Все рассказал. Вроде как, пожаловался.

Отец внимательно выслушал меня. Временами он с пониманием кивал, закатывал глаза, пощелкивал пальцами. Сомнений в том, что он понимает тайные пружины перечисленных выше событий, у меня не осталось.

-- Ты еще забыл рассказать о предчувствии внезапной смерти литературы, -- строго сказал отец, словно проверял у меня домашнее задание.

-- А что тут говорить, да, мне кажется, что литература умирает, а мы равнодушно наблюдаем за ее кончиной. Но об этом, по-моему, уже все знают. Это давно уже не секрет.

-- Замечательная история у тебя получилась.

-- Я тебя удивил?

-- Нет. Отклонений от теории я не заметил.

-- Вот, как. Папа, неужели ты считаешь, что моя жизнь подчиняется какой-то там дурацкой теории?

-- Я этого не говорил. Теории подчиняются события, происходящие рядом с тобой.

-- Надеюсь, что ты мне расскажешь все, что знаешь?

-- Конечно, Ив, для этого, собственно, я и пришел. Будь внимательным, мне придется разрушить твои устоявшиеся представления. Но, я уверен, что ты легко с этим справишься. Правда, тебе придется довериться мне.

-- Договорились.

-- Мир устроен значительно проще, чем мы привыкли об этом думать. Сложности появляются только в том случае, если из нашего анализа выпадает какое-нибудь важное звено. Мозг обязательно компенсирует наше незнание своими фантазиями. Как правило, притянутыми за уши. Но если найти правильный ключ к этим придумкам, все рано или поздно встает на свои места. Итак. В начале тысячелетия ученые объявили, что им удалось расшифровать геном человека. Событие, сопоставимое с полетом на Луну. Но вскоре восторженные голоса поутихли. Новое знание постарались сделать самой большой тайной в истории. Оказалось, что на нашей планете сосуществуют три вида разумных существ: к-люди, пп-люди, нн-люди. Отличия в геномах у них незначительные, но вполне четко регистрируемые.

Обычные люди, их называют к-люди, принадлежат к самому распространенному виду -- к кроманьонцам. Отсюда появилось "к" в их названии, но довольно часто их называют просто людьми. Понимаешь, Ив, их очень много. Люди отличаются от прочих наличием группы генов, ответственных за социальную жизнь, одиночество для них -- страшнейшее наказание, их жизнь немыслима без общества себе подобных. Они наделены уникальным умением приспосабливаться к постоянно изменяющимся внешним условиям. Это объясняет, почему их так много. Люди обладают блестящими способностями к прикладным наукам, технике и искусствам, имеющим общественную значимость, они герои массовой культуры. Например, известно, что книги, написанные людьми распродаются самыми большими тиражами.

Следующим по распространению видом являются нн-люди. Буквы "нн" расшифровываются, как напоминающие неандертальцев. Обычно их называют просто энэнами. Группа генов, ответственных за социальную жизнь, у них отсутствует, они индивидуалисты и мечтатели. Их поведение легко посчитать обычным эгоизмом, но это заблуждение. Эгоизм у них довольно странный, поскольку энэны, как правило, законченные альтруисты. Противоречие кажущееся, связанное с различными жизненными установками. Приспосабливаются энэны с трудом, вместо этого природа наделила их способностями к экстрасенсорике, предчувствию, управляемым сновидениям и прямому доступу к подсознанию, из них получаются великие ученые и деятели культуры.

Про пп-людей мы знаем только то, что они существуют. Они отличаются от прочих наличием генов предрасположенности к доминированию, богатству и власти. У них развита социальная мимикрия и целеустремленность в достижении цели, они способны просчитывать ситуацию, практически безошибочно предугадывая будущее. Буквы "пп" расшифровываются обычно, как подобные питекантропам. Пп-люди исключительно жестоки, у них отсутствуют гены милосердия, а также гены, отвечающие за способность к абстрактному мышлению, подтекста они не понимают. Вопросы культуры их не волнуют, поскольку лишены для них какого бы то ни было практического интереса.

Пп-люди стремятся к абсолютной власти. Сами себя они называют изначальниками. Кстати, не потому, что самые главные, а потому что считают себя первыми разумными существами на Земле. Существующими с самого начала. Изначально. Люди, по обыкновению, поняли это самоназвание по-своему. Им послышалось -- они, мол, из начальников. Получилось удачно, вот название и прижилось. Теперь они -- начальники.

-- А почему считается, что они спустились к нам с небес?

-- Начальники большие поклонники теории панспермии, к тому же, они считают, что легенда о космическом происхождении сможет защитить их от возможных конкурентов, нельзя исключать, что со временем отыщутся еще какие-нибудь разновидности людей, которые будут утверждать, что ведут свою родословную от еще более древнего вида, чем питекантропы. Подобные теории начальники преследуют с редкой жестокостью, только подтверждающей насколько это для них важно.

-- Но как получилось, что в XXI веке возродились давно вымершие питекантропы и неандертальцы?

-- Не правильно. Разве я говорил, что они возродились? Просто исследователи случайно заметили, что у большого числа людей оказались одинаково испорченные гены. У одной группы обнаружили некоторое сходство с геномом питекантропов, у другой -- с геномом неандертальцев. Только и всего. Энэны вовсе не неандертальцы, они -- напоминают неандертальцев. Так же дело обстоит и с начальниками, они не питекантропы, они -- подобны питекантропам.

-- Красивая теория. Непонятно только, как это поможет разобраться с моими тайнами?

-- Это довольно просто. Достаточно принять теорию расщепления человечества, чтобы все твои тайны разрешились сами собой. Вот я тут записал, пойдем по списку. Писатель Пугачев мне представляется обычным к-человеком, добровольно ставшим подручным начальников. Он избрал такой способ приспособиться к изменяющимся условиям. И теперь считает себя самым умным из людей, раз сумел прибиться к побеждающей стороне. И Пермяков, конечно, к-человек. Он пытается приспособиться, исполняя абсурдные, непонятные ему самому, требования начальников. Например, достает для их, заметим, непонятных пока нужд твой рассказ. Зачем начальникам понадобился твой рассказ, я и сам до сих пор не знаю. Поскольку начальником не являюсь, объяснять их поступки мне трудно. Гольфстримов, вне всякого сомнения, к-человек. Он пытается спрятаться в деревне от усиливающегося давления начальников, надеется, что, прибившись к деревенской общине, сумеет пересидеть смутные времена. Не исключено, что он и прав. Мне тоже кажется, что начальникам будет наплевать на деревенских. Дачу твою ограбили, скорее всего, люди Пермякова. Они искали рассказ, он лучше других знает, если начальники отдали приказ, выполнять его нужно беспрекословно и с надлежащим рвением.

А теперь перейдем к философии. Наличие различных видов разумных существ, претендующих на самостоятельную жизнь в общем культурном контексте, приводит к мысли о неминуемой и беспощадной межвидовой борьбе. Люди, действительно, готовятся к возможным в будущем битвам, так странно срабатывает их инстинкт приспособления. Они создали тайную организацию, которая призвана отстаивать интересы их вида всеми возможными способами, включая силовые. Михалыч, Островский и полицейский Петров -- это одна компания, все они члены этой самой тайной организаций. Их желание помешать тебе передать начальникам рассказ вполне понятно. Наверное, решили, что следует активно противостоять акциям своего врага. Интерес начальников к твоему тексту не имеет простого логического объяснения и, как любое непонятное действие, он вызывает особую настороженность. Вот они и решили пресечь непонятное в самом зародыше, чтобы потом большое лихо не выросло.

-- Пока я слышу только о к-людях. А где же прячутся остальные виды?

-- Мы с тобой энэны. Да, Ив, тут ничего не поделаешь. Ты и сам, наверное, замечал, что отличаешься от основной массы людей. И, признайся, в этом нет ничего плохого. Лично мне нравится. И Настасья -- энэн. Она, наверное, уже призналась, что это я прислал ее к тебе для защиты от слишком настойчивых к-людей. Это правда.

-- Надо полагать, что у энэнов тоже есть своя тайная организация?

-- Не смеши меня, Ив. Мы, энэны, существа не агрессивные, скорее, нас можно назвать любопытными. Нам пришлось организоваться, это правда, но в межвидовой борьбе мы участвовать не собираемся. Энэны не желают главенствовать, у нас есть занятия интереснее, чем борьба за власть. Мы занимаем свою нишу, на которую никто посягать не собирается. Не видно пока желающих делать нашу работу.

-- И все-таки организация энэнов существует. Постой, Анна говорила о какой-то канцелярии.

-- Я не отрицаю. Но сравни: тайная боевая организация и канцелярия. Чувствуешь разницу? Признай, что это вещи разные.

-- И я теперь должен буду поступить на работу в эту вашу канцелярию?

-- Нет, конечно. Никто тебя принуждать не собирается. Дело сугубо добровольное.

-- А про начальников в канцелярии никто ничего не знает?

-- Мы знаем только то, что они существуют.

-- Понятно.

-- Надеюсь, я ответил на все твои вопросы. Как видишь, ничего выдающегося с тобой не произошло. Текучка.

-- Хочу получить ответы еще на два вопроса.

-- Слушаю.

-- Почему от меня ушла Анна?

-- Вот тут я виноват перед тобой. Это я рассказал твоей жене о том, что ты энэн, а она приняла этот факт близко к сердцу, решила, что вы не можете быть вместе, поскольку принадлежите к разным видам разумных существ. Понимаешь? Я -- нет. Иногда женщины бывают излишне серьезны и поводы для поступков выбирают самые удивительные. Думаю, что у нее это скоро пройдет. Она вернется, обязательно вернется. Не ругай ее. Нужно относиться с пониманием к причудам любимых женщин. Тебе повезло с женой.

-- Будем считать, что с теорией мы разобрались, -- поверить в рассказанную отцом историю про энэнов я не сумел, потом, наверное, поверю. Но оставались еще вопросы, ответы на которые я не получил. -- А вот еще, что хотелось бы знать. Настасья подсыпала мне что-то в кофе. Это был яд?

Настасья рассмеялась.

-- Какая чушь! Я применила стандартный тест. После приема контрольного препарата к-людей обычно тошнит, а на энэнов он не действует. Если бы вы неожиданно оказались кроманьонцем, встречу с отцом пришлось бы на время отложить. Только и всего.

-- Как у вас все просто.

-- Да, ничего особенного с тобой не произошло, -- сказал отец, улыбнувшись. -- Ничего такого, чтобы требовало более обстоятельного разговора.

Меня не покидало ощущение, что отцу доставляет удовольствие растолковывать мне, несмышленышу, новейшие принципы устройства мира. Я изо всех сил сопротивлялся. Нужно было время, чтобы свыкнуться с мыслью, что меня нельзя больше называть обычным человеком. А еще показалось обидным, что теперь я теряю право относиться к своим коллегам писателям с привычной требовательностью. Вот ведь незадача -- начнешь анализировать некое сочинение, а потом окажется, что все претензии предвзяты и сводятся лишь к тому, что написал его обычный человек. Получается, что мне отныне негоже лезть в чужой монастырь со своим неандертальским рылом. Облом.

Оставим людям критику книг, написанных для людей. Они разберутся со своими проблемами без меня.

Я с ужасом ждал, когда отец перейдет к усечению моих прав. Без этого его внезапное появление через десять лет выглядело бы ничуть не менее загадочно, чем прочие происшествия. Я ждал от него неизбежных слов: ты должен... ты не должен, но, к удивлению своему, так и не дождался ничего подобного.

Отец довольно сильно хлопнул меня ладонью по спине и сказал:

-- Рад был тебя повидать. Ты -- молодец, Ив! Теперь мы будем встречаться чаще. Пошли, Настасья.

-- Подожди, подожди... Но что мне делать со всем этим знанием? Как вести себя ?

-- Целых десять лет я выжидал, только чтобы не слышать от тебя детских вопросов. Будь естественным. Природа подскажет верный образ мыслей и действий лучше меня.

-- Если я правильно понял, ты не будешь требовать, чтобы я до последней капли крови отстаивал интересы своего биологического вида?

-- Это даже звучит дико, не находишь? Ты кто у нас? Писатель? Вот и пиши свои книжки, как делал это до сих пор. Ничего более полезного для нашего вида придумать невозможно. Пиши, а мы с Настасьей будем читать. И не только мы, все энэны будут ждать твои новые тексты, потому что это твой способ отстаивать интересы нашего вида. Для нас это важно.

-- С этим понятно. Но осталась еще одна тайна, разобраться с которой без тебя, папа, мне не удастся. Как быть с людьми? Вы с Настасьей сейчас уйдете, а ко мне в гости вечером зайдут Островский с вежливым полицейским и прибьют меня томиком Пушкина. Не хорошо.

Отец остановился на пороге, тяжело вздохнул и вернулся в кресло.

-- Верно. И об этом я тоже должен рассказать. Прежде всего хочу обрадовать -- люди тебе больше не опасны. Мы, энэны, вот уже семь лет союзники людей, в свое время был подписан меморандум о скоординированной политике. Надо признать, очень своевременный и взаимовыгодный документ. Горячие головы с обеих сторон не раз пытались устроить межвидовые разборки, да вовремя сообразили, что делить им нечего. Подумали и, к удивлению своему, признали, что разумная жизнь на Земле потому и развивается так удачно, что люди и энэны не только не соперничают, но и самым удивительным образом дополняют жизнь друг друга, делают ее более многогранной, расцвечивают новыми яркими красками. Да, это было великое открытие: у разных видов человечества оказались практически непересекающиеся смыслы жизни, но крайне необходимые для якобы конкурентов, чудесным образом замещающие отсутствующие у них качества. Исчезни сейчас энэны и люди попадут в крайне неприятную ситуацию. Да и нам, энэнам, без обычных людей выжить будет очень сложно.

-- Значит, у нас мир?

-- Да. Прости, я забыл сказать, что теперь тебе ничего не угрожает. Отныне ты значишься в официальных списках энэнов, теперь и Островский, и вежливый Петров будут защищать тебя не менее решительно, чем делает это Настасья.

-- Так у вас теперь тишь да гладь, да Божья благодать.

-- Вовсе нет. Не забывай, что есть еще пп-люди, они же начальники. С ними пока договориться не удалось. В первую очередь потому, что нам пока не удается встретиться с ними и поговорить. Как известно, начальников еще никто не видел.

-- Может быть, их не существует на самом деле? Так, пустые разговоры, очередной миф?

-- Нет. К сожалению, они существуют. Различия в геномах -- научный факт. Легче всего судить о существовании начальников, наблюдая за результатами их действий. Знаешь, как это бывает в астрономии. Часто мы не можем наблюдать компоненты кратных систем звезд, внешние планеты или черные дыры, но зато в наших силах регистрировать эффекты, с ними связанные: изменение блеска, особенности спектров, гравитационные эффекты. Так и с начальниками, мы давно научились обнаруживать проявления их присутствия. Доподлинно известно, какие именно события и действия инициированы пп-людьми, только вот за руку схватить их пока не удается. Прыткости не хватает, умения. Но рано или поздно это произойдет.

-- А я слышал, что начальникам нет до нас никакого дела?

-- Пожалуй, это правда. Как водителю асфальтного катка, который раздавит группу отдыхающих муравьев и не обратит на это ни малейшего внимания.

-- Отсюда следует, что мы должны сами заботиться о своей безопасности?

-- Именно. Надеюсь, я ответил на все твои вопросы.

-- Нет. Есть еще один. Кто такая Нина?

-- Прости, Ив, этого я не знаю. Мы специально занимались этой персоной, но ничего вразумительного узнать не удалось. Ясно только одно -- она в наших межвидовых играх не участвует. Я надеюсь, что это ты поможешь нам разобраться с этой гражданкой.

-- Не думал, что мне удастся задать вопрос, на который ты не сможешь ответить.

-- Я не энциклопедия.

-- Понятно. Тогда у меня все.

-- Вот и прекрасно, -- ответил отец. -- Всего хорошего. Еще увидимся. Настасья, нам пора.

Часть 2.

Одинаково испорченные

Они догадались, что ты не придешь.

Арсений Тарковский

Глава 1

Я непристойно загоготал. Громко, вызывающе громко. Не помню, когда в последний раз мой организм издавал столь откровенно хамские звуки, не исключаю, что приступ подобного запредельного веселья случился у меня впервые в жизни. Я и сам не понял, что меня так разобрало. Вроде бы, реального повода для подобной реакции не было и в помине. Наоборот, обстоятельства заставляют меня крайне серьезно отнестись к дальнейшему существованию. Более того, если говорить прямо, я принужден начать свою жизнь заново. Не имея ни малейшего представления, как же ее следует выстраивать -- эту новую жизнь.

Считается, что многие люди с радостью ухватились бы за такую возможность. Но дело в том, что прежняя жизнь меня вполне устраивала, и менять ее я был расположен. Очень жаль, что мое желание не принимается во внимание. Решение было принято задолго до моего рождения. Так распорядилась причудливая игра генов. Ну, что тут скажешь -- против природы не попрешь!

И что же здесь смешного, спрашивается?

Ничто не предвещало столь решительного поворота в моей судьбе. И вот -- надо же! После десятилетнего отсутствия в гости заявился папочка и доходчиво объяснил, что мои самые общие представления о жизни -- лишь досадное заблуждение. Пора, мол, проснуться, довольно пребывать в неведении. В результате я остался у разбитого корыта, и случилось это не из-за того, что я крупно лопухнулся или совершил непростительную ошибку, нет, все произошло само собой, поскольку так было прописано в начальных условиях моего появления на свет. Не исключено, что именно это показалось мне забавным. Оказывается, можно прожить долгую счастливую жизнь, придерживаясь самых что ни на есть высоких моральных принципов, не грешить, любить ближнего своего, работать по совести, ни в единой букве не солгав в своих текстах, и все равно однажды узнать, что предыдущая твоя жизнь должна быть перечеркнута и забыта.

По словам отца, отныне я, фантаст Иван Хримов, не могу больше считаться достойным членом человечества, поскольку человеком в строгом смысле этого слова не являюсь. Мое, казалось бы, от природы полученное право называться хомо сапиенсом, было раз и навсегда опровергнуто современной наукой. Оказывается, я -- энэн, существо, которое скорее можно назвать неандертальцем, чем человеком. Действительно ли неандертальцы являются нашими предками, науке достоверно неизвестно. А вот то, что геном энэнов отличается от человеческого самым характерным образом, поражая своим сходством с неандертальским -- неоспоримый факт. Именно поэтому нас и назвали нн-людьми или энэнами. То есть, напоминающими неандертальцев.

Более разрушительной правды мне до сих пор выслушивать не приходилось. И я не удивлен, что сообщил мне об этом отец. Как это на него похоже! Он и прежде любил время от времени делать блестящие, потрясающие основы заявления. И на этот раз не подкачал. Появился невесть откуда, быстренько все объяснил и упорхнул. Класс! Вот уж поистине -- его ни с кем не спутаешь. Ничуть не изменился. Словно бы и не прошло десяти лет со дня нашей последней встречи. И я -- существо несерьезное (тьфу, едва не написал -- человек), вынужден был поверить каждому его слову.

Впрочем, это понятно. Мне, как и любому человеку, как, наверное, и любому энэну, хочется, чтобы в жизни было что-то по-настоящему стабильное, краеугольное, неподвластное неумолимому ходу времени. Например, отец. Для подобной утилитарной функции мой подходит наилучшим образом. Вот уж кто умеет производить сильное впечатление на случайно подвернувшегося слушателя. Этого у него не отнимешь. Умопомрачительно гордый и уверенный в себе, скорее расположенный к интеллектуальным беседам, чем к открытому проявлению чувств, он привык верховодить в любом разговоре. Настоящий ученый, принадлежащий к старой школе блестящих одиночек, так поспешно и неумело замененных однажды научными сотрудниками. Внешне эмоционально сдержанный, какими принято было изображать ученых в художественной литературе, когда там их еще изображали, один из тех, для полноценного содержательного разговора с которым необходимо сначала получить соответствующее образование.

Но это впечатление обманчиво, просто отец не любит, когда собеседники обращают внимание на бушующие в его душе неслабые страсти, ему кажется, что это мешает им правильно воспринимать содержащуюся в его словах информацию. А зачем нужна речь, если в ней не содержится информация, он не понимал и раньше.

Естественно, что и во время памятной встречи на меня обрушилась масса разнообразных сведений. Но почему-то мне показалось, что вовсе не для передачи знаний и инструкций пришел отец. Я остро ощутил его неподдельную любовь ко мне, своему сыну. И, в свою очередь, почувствовал впечатляющий прилив любви к отцу. Не хорошо я сейчас подумал -- "в свою очередь". Не все ли равно в нашем случае, кто первым почувствовал любовь к своему собеседнику? В конце концов, это не спортивная игра. Нет, нет, я не расположен играть с отцом в психологические игры. Правильнее, конечно, считать, что теплые родственные чувства настигли нас одновременно. Кстати, скорее всего, именно так все и было на самом деле.

А вот еще один интересный вопрос: какого рода теплые чувства я мог бы испытать к этому человеку, если бы он не был моим отцом? Уважение, душевный трепет, некоторый иррациональный восторг... Наверное... А почему бы и нет? Но любовь? Сомневаюсь. Не исключено, что и сейчас я нахожусь в плену привычных оценочных ощущений, и называю их совокупность любовью только потому, что речь идет именно о моем отце.

Любовь, что такое любовь? Неужели просто слово? Пришлось посмотреть в философском словаре.

Обнаруженная в энциклопедии дефиниция оказалась изыскано функциональной.

"Любовь -- интимное и глубокое чувство, устремленность на другую личность, человеческую общность или идею. Любовь необходимо включает в себя порыв и волю к постоянству, оформляющиеся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку "непредсказуемое" выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть. Важность и сложность явления любви определяются тем, что в нем, как в фокусе, пересекаются противоположности биологического и духовного, личного и социального, интимного и общезначимого".

И все-таки, отталкиваясь от дефиниции, почувствовал бы я к этому человеку истинную любовь, если бы он не был моим отцом? Можно ли мое чувство к нему трактовать как устремленность? Наверное, да. В последнее время я очень часто думаю и говорю о нем, это действительно так. А готов ли я беспрекословно подчиняться его воле? Наверное, нет. Жизнь давно приучила меня быть одиноким волком, доверяться вожаку мне противопоказано. А это означает, что нежность, затопившую меня, едва я увидел отца, только любовью и назовешь, поскольку иначе как непредсказуемым и безотчетным мое чувство назвать трудно.

Прошло несколько дней, и я понял, что было самым удивительным во всей этой истории -- от меня никто ничего не потребовал. После такого яркого и душераздирающего вступления можно было ожидать такого же жесткого продолжения: меня могли, например, пригласить вступить в какую-нибудь тайную военизированную организацию, заставить участвовать в террористических (не дай Бог) операциях, должны были обработать идеологически, вручить памятки, контролировать мое дальнейшее поведение. Ничего подобного -- тишина. Это было очень странно, вопрос все-таки идет о выживании биологического вида. Или я чего-то не понял?

Любопытство -- это грех, с которым мне не справиться. Да и зачем, если теперь у меня есть источник для его удовлетворения. Я решил не заниматься самодеятельным мифотворчеством и позвонил отцу, потребовав объяснений.

-- Слушаю тебя, Ив.

-- Спасибо за то, что просветил меня, но теперь, узнав правду, я чувствую себя неуверенно. Не представляю, что делать, как жить дальше? Решил спросить у тебя, ты-то наверняка знаешь.

-- Очень интересный вопрос. Не хочу огорчать тебя, но вразумительного ответа, рецепта, годного для всех, не существует. Это дело индивидуальное. Каждый решает за себя сам.

-- Понятно, что сам. Но что конкретно решает? Из чего выбирает? Наверняка существует список с правильными решениями.

-- Ив, не будь бессмысленным рационалистом. Тебе тридцать три года, до сих пор ты как-то жил? Чем-то интересовался, чем-то занимался? Вот и продолжай, живи в свое удовольствие. Занимайся делом, которое ты выбрал, которое способен делать лучше других. Больше от тебя ничего не требуется.

-- Пока не требуется?

-- Если все пойдет хорошо, то и не потребуется вовсе.

-- Но теперь я знаю, что больше не человек. Разве я не должен относиться к миру по-другому?

-- Не понял, разве для тебя что-то принципиально изменилось?

-- А разве не изменилось?

-- Нет.

-- Прости, папа, я не понимаю.

-- Как бы это объяснить. Ты ни в чем не провинился, а потому не должен просить прощения. Повторяю, новое знание ничего не меняет в твоей жизни. Оставайся самим собой, вот и все, что от тебя требуется. Я рассчитываю на тебя и надеюсь, что ты справишься.

-- Я должен с тупым упорством продолжать писать свои тексты?

-- Ну и вопрос! Во-первых, ты никому ничего не должен, во-вторых, почему свое упорство ты считаешь тупым? Пиши с острым. А впрочем, не мне указывать, с тупым или острым упорством тебе следует заниматься своей работой. Не сомневаюсь, что и без моих указаний ты прекрасно сумеешь определиться.

-- Но для кого мне, собственно, писать? Число моих читателей сокращается день ото дня. А тут еще выясняется, что я даже не человек!

-- А до сих пор ты для кого писал?

-- Как оказалось, для пяти энэнов.

-- Блестяще. Вот и продолжай.

-- Таков твой совет?

-- Такова моя просьба.

-- Ух ты!

-- Мы, энэны, испокон века привыкли выполнять свою работу, не обращая внимания на внешние обстоятельства. Мне кажется, что и без моих наставлений ты давно научился поступать именно так. Лишний раз просить тебя об этом глупо. Прости, Ив, больше говорить не могу, дела. Звони в любое время, мне не хватало общения с тобой. Не отключайся, тебе что-то хочет сообщить Настасья. До свиданья.

Я удивился.

-- Здравствуйте, Иван.

-- Здравствуйте, Настасья.

-- Я хочу обратиться к вам с неожиданной просьбой.

-- Слушаю вас.

-- Островский, вы же помните Островского, набивается к вам в гости. Он человек, но ему неприятно, что у вас осталась плохая память о встрече с ним. Люди и энэны давно уже союзники, и теперь, когда он узнал, что вы тоже энэн, ему захотелось извиниться перед вами. Он надеется, что вы измените свое мнение о нем. Можно?

-- Это не слишком опасно? -- на всякий случай спросил я. -- Вдруг он захочет довести до конца свою попытку?

-- Что вы! После того, как вы были официально включены в списки энэнов, он будет защищать вашу жизнь с тем же рвением, с каким защищает людей.

-- Будет нелегко забыть, что он собирался поколотить меня только за то, что я написал фантастический рассказ. Я не люблю людей, которые пытаются помешать писателю встретиться со своим издателем.

-- Он пытался объяснить причину своего поведения, но я ничего не поняла. что-то сложное и лихо закрученное. Вы же знаете, у людей так часто бывает. Им легче устроить драку, чем лишний раз подумать.

-- Значит, он не опасен?

-- Нет-нет.

-- Ну что же. Пусть приезжает. Сегодня в семь.

-- Отлично. Островский будет рад.

Я вновь и вновь мысленно возвращался к разговору с отцом. Любовь к отцу -- поистине великое чувство. Но мне проще говорить о своих взаимоотношениях с отцом в других терминах: понимание, интеллектуальная общность, сотворчество. Например, я был бы рад узнать, что мы с ним делаем одно дело. И вот тут возникает некая заковыка. Все дело в том, что мне трудно представить человека или энэна, который мог бы утверждать, что он интеллектуально близок моему отцу. Отец абсолютно уникален. Он один такой, подобных ему нет, и тут ничего не поделаешь. Беда подобных гигантов в том, что они не могут рассчитывать на большое число последователей. О, отец мог бы увлечь за собой любого собеседника, но зачем ему это? Он желает общаться с равными себе, а где их отыскать в достаточном количестве? Родственные связи во внимание не принимаются. Разве я могу рассчитывать на его внимание только потому, что являюсь его сыном? Кстати, чем же я привлек его внимание? Почему именно сейчас он посчитал меня достойным собеседником?

Давно пора привыкнуть к мысли, что мне не дано разгадать планы отца до конца. Уж и не помню, когда я впервые понял, что у нас возникли проблемы с пониманием. Сначала стал замечать, что, получая одинаковую информацию, анализируя одни и те же события, мы приходим к совершенно разным выводам, нередко прямо противоположным по смыслу. По молодости я объяснял это самым примитивным образом -- предполагал, что отцу известно что-то важное, недоступное мне, отсюда и рассогласование во взглядах. Так часто бывает, мелкий, казалось бы, факт способен перевернуть наши представления с ног на голову. И лишь потом догадался, что все дело в особенностях интерпретации.

Вот, например, вся эта история с геномами и, якобы, обнаруженными новыми видами разумных существ. Не сомневаюсь, что с научной точки зрения отец разобрался в ней наилучшим образом, его теоретические выводы, наверняка, выверены и безукоризненны. Но... У меня возникло подозрение, что отцу не хватает, как бы это точнее сказать, некоторой приземленности, прагматичности. Дело в том, что проблема расщепления человечества давно превратилась из теоретической в самую что ни на есть практическую. Подумаешь, открытие -- одни люди не похожи на других. А я, можно подумать, этого не знал! Что общего у меня, например, с создателем незабвенного образа Опарыша? Да таких ребят сейчас навалом, и я был бы в ужасе, если бы у нас обнаружилось что-то одинаковое во взглядах или поведении. Помнится, я и прежде считал их инопланетными осьминогами, прилетевшими к нам с Бетельгейзе. И всегда чувствовал, что отличаюсь от них. То, что это различие, по утверждению отца, закреплено в геноме, сути дела не меняет. Приятно, конечно, что наше отличие имеет материальное обоснование, но не более того.

И задачка перед нами, энэнами, стоит более чем практическая -- что делать, как жить дальше?

Знание -- вещь великая. Но что-то я не могу сообразить, как теория отца о возникновении новых видов разумных существ поможет мне в повседневной жизни? А для чего еще, спрашивается, мне об этом было объявлено? Не верю, что отца заинтересовала красивая теория. Фундаментальные исследования, очередной шаг к пониманию феномена жизни -- это понятно, но почему отец вдруг решил, что это знание именно сейчас стало для меня таким важным? Что же изменилось в окружающем мире в самый последний момент? Десять лет отец считал, что я прекрасно обойдусь без его теорий. Более того, как я теперь понимаю, он всеми силами оберегал меня от этого знания. И вдруг, на тебе, приспичило. Явился и объявил. Кризис взаимоотношений, что ли?

Сожалею, но если отец, действительно, хотел своим появлением возбудить во мне обеспокоенность ситуацией, сложившейся в мире населяющих нашу планету разумных существ, ему это не удалось. Мне почему-то сейчас важнее найти объяснение поведению отца, чем переживать по поводу судьбы разумной жизни на Земле. Он, наверное, не догадывается, что воспитал эгоиста.

Островский оказался пунктуальным человеком и ровно в семь часов уже стоял на пороге моей квартиры. Должен признаться, что мне понравилась сама идея его визита. Я вынужден включиться в новую жизнь, почему бы не начать ее со столь экстравагантного приключения? Картина маслом. Бывшие враги протягивают друг другу руки и, в знак примирения, обмениваются понимающими улыбками. Отличная придумка. Не сомневаюсь, что предстоящий разговор подарит новые идеи и позволит взглянуть на мир другими глазами. А что еще писателю нужно?

Островский поздоровался -- этот коротко подстриженный здоровяк был трогательно смущен.

-- Вот, что я хочу сказать. Не держите на меня зла, господин Хримов. Работа, только работа. Признаюсь, там, в метро, я все равно не стал бы вас бить по-настоящему. Мне было приказано не допустить передачи вашего рассказа начальникам. Ну, вы, наверное, уже знаете об этом. Вам, наверняка, рассказали. Я бы обязательно справился, но тут появилась Настасья. Ситуация моментально изменилась. По инструкции я не имею права вмешиваться в ваши энэновские дела, так что бить вас я не собирался, отвесил бы щелбана для порядка, если бы вы папку отдать отказались, но этим бы и ограничился.

-- Но рассказ все равно попал к начальникам!

-- Я же говорю, после того, как в поле зрения появилась Настасья, дело автоматически перешло в сферу ответственности энэнов. Если они посчитали, что рассказ можно передать начальникам, значит, пусть так и будет. Людей это уже не касается. Помогать мы друг другу помогаем, но в чужие дела стараемся не вмешиваться. Так что, вам ничего не угрожало, -- подумал и добавил: -- Но прошу прощения, если что не так.

-- Да ладно, чего уж там копить старые обиды. Проходите.

Однако Островский застыл на пороге, его голова стала поворачиваться справа налево и обратно, напоминая плавностью перемещения перископ подводной лодки. Я понял, что он ищет подходящий стол, чтобы разгрузить пакет с бутылками и продуктами.

-- Захотелось с вами посидеть, как положено, по-человечески, поговорить без спешки, -- сказал он, открыто улыбнувшись. -- Надеюсь, я не сказал ничего обидного? Мне трудно найти подходящее определение. Упоминание о людях не кажется вам оскорбительным?

-- С чего бы это?

-- Простите, но среди энэнов иногда попадаются чрезвычайно эмоциональные индивидуумы. Не все, конечно. Слова им лишнего не скажи. А я что? Я ничего. Это они неправильно интерпретируют.

-- Со мной, в этом смысле, можно быть проще. Меня разговоры на общие темы оскорбить не могут.

-- Прекрасно. А куда бы мне пакет разгрузить?

-- Кухонный стол подойдет?

-- Лучше и не придумаешь!

Островский очень быстро освободился от своего груза. На столе появилась бутылка армянского коньяка "Наири", потом бутылка дорогой водки "Финляндия", мясная нарезка, пластмассовая баночка с сельдью в укропном соусе, банка соленых грибов домашнего приготовления и баночка маринованных баклажан.

-- А вот красной икры не захватил. Не люблю ее.

-- Ну и ладно.

-- От вас попрошу хлеб и рюмки.

-- Хрустальные подойдут?

-- А почему бы и нет!

-- Будем оперировать холодными закусками?

-- К сожалению, я ограничен во времени.

Я сразу решительно отказался от коньяка. Налил себе водки, Островский поддержал меня.

-- Ну, будем, -- сказал он, выпил, подцепил на вилку грибок и с удовольствием закусил. -- Хорошо пошла, дай Бог не последняя!

Я решил ограничиться двумя рюмками, в общем, мне это удалось.

Островский внимательно разглядывал меня. Я впервые понял, как смотрят люди на чужих. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, пришлось рассказать анекдот про двух пьяниц.

-- Однажды вечером двое пьяниц принялись хвалиться друг перед другом своими способностями. "Я могу выпить пол-литра, и мне ничего не будет", -- сказал один. "А я могу выпить целый литр, и мне ничего не будет"! -- сказал другой. Тут к ним подошел циник и спросил: "А по пятьдесят граммов сможете"?

Посмеялись.

Островский тоже решил рассказать анекдот.

-- На крыше высотного дома сидели девочка Добро и девочка Зло и кидали камешки вниз. Девочка Зло попала в пятерых прохожих, а девочка Добро в семерых. Потому что Добро всегда побеждает Зло.

А что, мне анекдот понравился. Смешно.

-- Разрешите закурить? -- спросил Островский.

-- Простите. Нежелательно, -- грустно сказал я, есть ситуации, когда надо сразу, не стесняясь, твердо говорить нет, чтобы потом не усугублять неловкость. -- Я плохо переношу табачный дым. Вообще не люблю навязчивые запахи.

Островский с интересом посмотрел на меня. Мой запрет почему-то произвел на него хорошее впечатление, будто бы подтвердились его самые положительные предположения о моей сущности.

-- Я знаю об этой особенности энэнов. Занятно. Причудлива природа.

Не хотелось обижать Островского, но я действительно ненавижу табачный дым, духи, одеколоны, дезодоранты и, конечно, выхлопные газы автомобилей. Это ведь он сам спросил меня, можно ли закурить? Почему я должен был ответить согласием? Я просто сказал правду. Что тут может быть обидного?

Вот Островский и не обиделся. Мы выпили еще. Закуска была хороша. Довольно быстро мне стало ясно, что для Островского я теперь один из энэнов. Ужас, который он испытывал всякий раз, когда я заглатывал очередные свои десять граммов водки, не помешал, впрочем, поддерживать приятную беседу. Мы мило поболтали о новинках литературы, Островскому показалось удивительным, что в последнее время в киосках у станций метро появились странные книги, составленные из комментариев посетителей интернетовских сайтов.

-- Их интересно читать? -- спросил я.

-- Обычно нет.

-- Значит, они скоро отомрут. Никто и не заметит, как их заменит какой-нибудь другой проект.

-- Знаете ли, мне неприятно, что литературу пытаются подменить второсортным эрзацем, -- возмутился Островский, он потреблял водку правильными пятидесятиграммовыми порциями, но я не смог заметить ни малейшего признака того, что принято называть опьянением.

-- Не волнуйтесь вы так, -- сказал я. -- История человечества -- это постоянные попытки заменить литературу эрзацем, по счастью, неудачные. Прорвемся и на этот раз.

-- Уважаю, -- сказал Островский с чувством.

Потом мы поговорили о предстоящем завоевании Луны. Я полагал, что первую постоянную станцию на поверхности Луны построят американцы, Островский считал, что китайцы или индусы. Спорить мы не стали, каждый остался при своем мнении. Следующий вопрос поставил меня в тупик.

-- А вот скажите, почему энэны так мало внимания уделяют проблеме бессмертия?

-- Не знаю, -- честно признался я. -- Никогда не задумывался. А и верно, почему? Не знаю. Меня бессмертие не интересует, потому что... не интересует.

-- Энэнов совсем не интересуют люди?

-- Я-то откуда знаю? Мне сообщили, что я энэн, всего лишь неделю назад. Сомневаюсь, что мои представления о сложных философских теориях можно распространять на весь вид.

-- Можно, можно, -- перебил Островский.

-- Продолжу. Так вот, опыта межвидового общения у меня нет, а потому я намерен относиться к людям, как привык, к хорошим буду относиться хорошо, а к плохим -- плохо. что-то не так?

-- Звучит разумно.

-- Надо признать, что антропоцентризмом я и прежде не страдал, считал людей странными созданиями, но, как бы это сказать, без фанатизма, без заламывания рук. Равнодушен к социуму, вообще к социальным группам. Проще говоря, типичный асоциальный тип. Мне легче общаться с мыслящими индивидуумами, чем с классами и сообществами.

-- Я правильно понял, что для вас хороший человек и хороший энэн равноценны?

-- Да, конечно.

-- А плохой энэн хуже хорошего человека?

-- Естественно.

-- Это очень сильное утверждение.

-- Зачем вы все это спрашиваете?

-- Хочу узнать вас лучше. Мне важно понять, могу ли я считать вас другом.

-- Зачем вам это?

-- О, это просто. Своего друга я не смогу убить ни при каких обстоятельствах. Мы -- люди и энэны -- союзники. Так решило наше руководство. Отлично. Меня это вполне устраивает, но мы взрослые люди и должны понимать, что договоры не вечны, приказ на ликвидацию может поступить в любой момент. И пока обстоятельства не изменились, мне хочется лично разобраться -- друзья мы или так, погулять вышли?

-- Ну и как? -- ясно было, что главный вопрос, ради получения ответа на который Островский напросился ко мне в гости, он задал.

-- Можете меня больше не бояться. Скажу больше, если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, вы ее получите незамедлительно.

Я не понял, что побудило Островского сделать такой лестный для меня вывод. Какие-то приятные вещи можно оставлять без анализа, от этого они не становятся менее приятными.

Глава 2

И все-таки следовало признать, что во мне что-то явно изменилось. То, что работать пока не могу -- это понятно. Я и прежде был чересчур тонким агрегатом, любые эмоциональные потрясения обязательно приводили к тому, что я терял способность к концентрации. А без концентрации разве можно заниматься текстом? И не мудрено. В последнее время произошло столько всего странного, что было бы удивительно, если бы я продолжал работать, как ни в чем не бывало -- это понятно, но было что-то еще, цепкое, вновь приобретенное.

Я стал вспоминать, что больше всего занимало меня в последние дни. Среди обычных, если можно так сказать, отыскалась совершенно невозможная в прежней человеческой жизни идея -- мне остро захотелось обнаружить начальников. Зачем -- понятно. Прямые переговоры помогли людям и энэнам достичь взаимопонимания. В этом не было ничего удивительного, многие века они жили рядом, бок о бок, даже не догадываясь о своем биологическом отличии, более того, их умения прекрасно дополняли друг друга. Образовался своеобразный симбиоз, уничтожать который нет разумных причин.

Наверное, мне пришло в голову, что было бы совсем неплохо договориться о сотрудничестве и с начальниками. Общие рассуждения наводят на мысль, что сферы наших интересов не пересекаются. В равной степени наделенным разумом существам должно быть абсолютно понятно, что согласованные действия выгодны, как энэнам, так и начальникам.

Энэны никогда бы не взялись исполнять работу начальников. Думаю, что верно и обратное. Но самое главное, наши мечты и цели настолько разнятся, что соперничество совершенно невозможно. Следовательно, нет поводов для конфликтов. Я, энэн, так считаю. У начальников может быть свое мнение, вот и надо спокойно поговорить с ними, разузнать, что и как. А вдруг мы их обижаем и даже не замечаем этого?

Вот ведь какой парадокс обнаружился -- писать книги у меня концентрации не хватает, а заниматься розыском таинственных начальников я оказался готов наилучшим образом. Забавно.

И я придумал, как можно отыскать начальников! Легко и без особых заморочек. К сожалению, мне помешали, раздался звонок в дверь, кто-то пришел в гости. Жаль, что я не удосужился записать свою светлую мысль хотя бы на клочке бумаги. Признаться, мне было совсем не до того -- я испугался и засуетился. Неудивительно, что все теории и философские построения моментально вылетели из головы. Если бы мне подсунули листок и карандаш и потребовали зафиксировать самые главные мысли, которые вертелись в этот момент у меня в голове, то я бы написал только: "Кто там? Что вам надо?" Остальное словно стерли. Я почувствовал, что мне по-настоящему страшно. Договор о сотрудничестве с людьми -- это прекрасно, но кто даст гарантию, что однажды ко мне не заглянет человек, который по идейным соображениям этот договор не признает?

Но обошлось. По счастью, я знал человека, решившего навестить меня без предупреждения. Надо сказать, что его появление оказалось для меня сюрпризом. Литературовед Глеб Абрикосов, действительно, проживал поблизости, но друзьями мы не были. Так, мило общались, встречаясь на презентациях, изредка Абрикосов мне звонил, интересуясь моим мнением по поводу какой-нибудь литературной новинки, время от времени звонил ему и я. В последний раз, помнится, расспрашивал его про Нину. До визитов впрочем, дело не доходило. И вот он сидит в моем кресле. Мне стало не по себе, не приходилось сомневаться, что на этот раз повод для визита у Абрикосова был более, чем серьезный. Как сказал однажды талантливый поэт, как же надо любить человека, чтобы отправиться к нему в гости!

Интересно было бы узнать, человек он или энэн? Это многое бы объяснило, но я еще не умел различать виды разумных существ по выражению глаз. Надо будет обязательно попросить у Настасьи тестовые таблетки. Оказалось -- полезная вещь.

Собственно, об Абрикосове мне было известно совсем немного, только то, что в свободное от приносящей ему немалый доход работы финансовым аналитиком банка "Арктур" он серьезно и вдумчиво занимается творчеством Льва Николаевича Толстого. Не могу сказать, что знакомые литераторы с каким-то особым нетерпением ждали будущую монографию, но к замыслу коллеги относились с пониманием. Идея осмысления творчества несомненного классика с учетом современных реалий выглядела плодотворной. Непонятно было другое -- зачем Абрикосову понадобился я. Конечно, он и сам понимал, что вопрос этот обязательно всплывет. Так что, переступив порог моего дома, принялся эмоционально и многословно рассказывать о деле, которое, якобы, привело его ко мне. Вышло у него плохо -- сбивчиво, непонятно и нефункционально. Но история получилась проникновенная, хотя понять, зачем Абрикосову понадобился именно я, так и не удалось.

Итак. Утром Абрикосов проснулся в слезах от жгучей обиды. Он искренне пожалел классика, отыскав в качестве предлога для этого на удивление оригинальную причину. Видите ли, у Льва Николаевича не было компьютера. Абрикосову показалось, что обладание этой железякой с монитором позволило бы мастеру как следует отредактировать свои произведения.

Я не сообразил, куда он клонит. А, может быть, просто не счел заявленную причину достаточно весомой для визита. Пришлось переспросить.

-- Не понимаю, что плохого в том, что у Толстого не было компьютера?

-- Ну, что же вы! -- удивился Абрикосов. -- Это же очевидно. Сделайте усилие, подумайте.

-- Вы считаете, что Льву Николаевичу следовало тщательнее работать над текстом?

-- Именно! Я не осуждаю его. Попробуйте, перепишите от руки роман шесть раз! Что и говорить -- непосильная работа даже для гиганта мысли.

-- Почему именно шесть?

-- Оптимальное число для получения условно чистого текста, -- объявил Абрикосов со знанием дела, я вспомнил, что предыдущая его работа была посвящена как раз анализу работы над текстом известных современных писателей. Слышал, что у него получился очень интересный научный труд.

-- Это вы о гладкописи, что ли? -- переспросил я.

-- Гладко в голове -- гладко на бумаге. Ах, если бы у Льва Николаевича был компьютер...

-- Простите, но мне кажется, что Лев Толстой все равно остался бы Львом Толстым.

-- Не спорю. Но мне кажется, что компьютер бы ему понравился. Можно только догадываться, к каким потрясающим глубинам творчества он сумел бы прорваться, если бы тщательнее правил текст. Думаю, что мы получили бы что-то по-настоящему поучительное.

-- Еще более поучительное?

-- Я не исключаю и этого. Мы традиционно привыкли связывать практику медитаций с восточной традицией. А вот мне всегда казалось, что работа с текстом -- есть наш способ медитации. Мистическое чувство, направляющее писателя во время правки текста, неизбежно приводит к самым неожиданным духовным прозрениям.

-- Ерунда, -- не выдержал я. -- Вас послушать, так получается, что современные парни, прикупив по дешевке компьютер, тотчас обогнали в своем духовном развитии Льва Толстого. Но это же абсурд! Чушь собачья!

-- Дорогой Хримов, мы говорим о писателях, оставляя так называемых литераторов за скобками. Литераторы не моя специализация. Повторяю, я говорю о напряженной работе над собственным текстом, когда даже простая замена одного слова на другое, порождает новые ассоциации, новый взгляд на привычный предмет.

-- Не могли бы вы привести пример?

-- Пожалуйста. Нетривиальные прозрения встречаются в самом неожиданном материале. Недавно я смотрел очередной псевдо-документальный фильм о пристрастии национал-социалистов мистическому вздору. Банально, но авторам удалось произвести на меня впечатление. Не знаю, заметили ли они сами, как глубоко копнули. По их версии, Гитлер был букашкой, управляемой марионеткой в руках опытных кукловодов. Но только до тех пор, пока не написал свою книгу. Вот тут все и изменилось самым кардинальным образом. Именно написание книги сделало Гитлера самостоятельной фигурой. Это очень важный момент.

Мне немедленно захотелось распространить это правило на остальных людей.

-- Так вот почему Брежнев решил подписать "Малую землю"? Подписал и надломился. Бывает, -- представленный исторический экскурс показался забавным и поучительным.

-- Есть вещи, которые следует делать исключительно самому, не перепоручая знакомым, -- Абрикосов, в свою очередь, грустно улыбнулся.

-- Ага. Надо научиться отвечать за свои поступки.

Его грустная улыбка показалась неприятно многозначительной. Этап легкого трепа закончился, беседа неуклонно двигалась к своей кульминации, то есть с минуты на минуту Абрикосов должен был перейти к истинной цели своего визита. Не могу сказать, что меня разбирало любопытство, скорее было тревожно. Этот человек нравился мне все меньше и меньше.

-- Вот так, -- сказал Абрикосов и замолчал.

Это было неожиданно. Я догадался, что он предлагает продолжить разговор мне. Возникла неприятная пауза. Чего он ждал от меня -- не знаю. Вот и сказал первое, что пришло в голову:

-- Будем ждать, когда в наших благословенных краях появятся любители до блеска вылизывать свои тексты на компьютере. Только, как известно, в литературе умение гладко писать далеко не самое главное. Мне, например, смысл подавай.

-- Правильно, правильно. Но довольно часто порядок в тексте помогает его создателю навести порядок в собственной голове. Так ведь бывает, не правда ли?

-- Вы говорите загадками.

-- Неужели вы не в состоянии привести ни одного примера современной прозы, в которой бы хороший русский язык естественным образом соединялся с глубокими мыслями автора?

-- Наверняка есть, я не спорю. Только в голову ничего вот так сразу не приходит.

-- А Игнатьев?

-- Игнатьев? А что Игнатьев?

-- Глубокий парень.

-- Честно говоря, не читал пока. Он как-то подарил мне свою книжку, но, признаться, руки не дошли. Слышал, что-то антиправительственное.

-- Ерунда! Абсурд! Надо же такое придумать! Ничего антиправительственного в текстах Игнатьева нет и в помине, поскольку во время работы он о правительстве не думает. Не удивлюсь, если он вообще не интересуется проблемой власти. И о начальниках не думает.

-- Мне трудно представить тему, которая не способна была бы задеть самолюбие нашего правительства. О чем бы не заходила речь, им кажется, что это про них.

Абрикосов пристально посмотрел на меня. Или мне только показалось, что взгляд его стал тяжелым и опасным. Не люблю, когда меня так разглядывают. Обычно такое позволяют себе только люди, уверенные, что поймали меня в ловушку.

-- А какую свою книгу он подарил вам?

-- Такая тоненькая синяя книжица с очень длинным названием. "Двенадцать невыдуманных историй из жизни Мартина". Так кажется.

-- Я так и думал, и совсем она не антиправительственная! -- обрадовался Абрикосов. -- Она о вере в Бога и вере в людей. Игнатьев написал о Мартине Лютере, точнее, о человеке, у которого очень много внешнего сходства с Мартиным Лютером, но есть и отличия. Потому он просто Мартин. Игнатьев не хотел писать биографический роман, это скорее фэнтези, действие которого происходит в явно искусственно созданном мире. Это позволяет автору не обращать внимания на исторические реалии. Игнатьева интересует исключительно конфликт веры и официальной религии. И даже резче, он хотел получить ответ на вопрос: принадлежность к социуму -- это обязанность или осознанная необходимость? Даже еще резче: хорошо или плохо принадлежать к социуму? Вопрос слишком индивидуальный, чтобы быть только политическим. Не политикой одной жив человек.

-- Признаю, что такой подход вполне возможен.

Абрикосов торжественно кивнул, словно подтверждая мои слова, и отправился восвояси. Я думал, что он скажет что-то еще, но он покинул мой дом молча, даже головы не повернул. Надо полагать, посчитал, что цель, которую он поставил перед собой, достигнута.

Я ничего не понял. Зачем меня посетил Абрикосов? Что ему было нужно? Был ли его визит неким намеком? Если он добился цели, то в чем она состояла? Не могу сказать, что мне хотелось найти ответы на эти вопросы. Я бы предпочел остаться в неведении. Не зацепило. Скорее всего Абрикосов решал какую-то свою частную проблему. И если он хотел сделать так, чтобы я не догадался, в чем она состоит, ему это удалось. Робкая надежда на то, что после визита отца и получения подробных разъяснений, загадочные ситуации вокруг меня прекратятся, не оправдалась. Опять двадцать пять, открывай ворота! Впрочем, я стал привыкать к мысли, что происходящее вокруг имеет ко мне лично слишком малое отношение. В следующий раз придется посоветовать Абрикосову излагать свои проблемы более внятно, чтобы намеки стали понятнее. Если, конечно, он интересуется моим мнением.

Но прочитать первую историю из книжки Игнатьева я все-таки сподобился. Оказалось, Абрикосов оставил свой экземпляр возле клавиатуры. Настойчивость Абрикосова удивила меня. Исчезли последние сомнения, выходит, он хотел, чтобы я прочитал книгу Игнатьева. Зачем? Придется читать.

Беседа о Боге в винном погребе

Лето 1517 года выдалось знойным и необычайно засушливым. Народ готовился к голодной зиме. Завсегдатаи пивных связывали неизбежную природную катастрофу с неожиданным прекращением отлова и сжигания еретиков.

Профессор из Гетенберга Ниавариус написал научный трактат, в котором многословно и мудрено рассуждал о зависимости количества выпадаемых в округе осадков от числа сожженных врагов церкви. Опираясь на цифры, он убедительно доказал, что чем больше в городе разжигали очистительных костров, тем больше влаги посылало небо и, естественно, пышнее колосились окрестные пашни. В ученых кругах трактат приняли с интересом, рассматривая его, как еще одно хитроумное доказательство существования Бога.

Совсем иначе смотрели на ситуацию крестьяне. Далекие от политики и вообще от каких-либо теорий, они решили позаботиться о себе самостоятельно, возобновив, пока не поздно, охоту на ведьм и колдунов. Для проведения столь богоугодного дела в округе образовался Союз хлебопашцев, который на первом же митинге постановил отловить некоего Михеля Кроткого, торговавшего на мест-ном базаре странным хмельным напитком с непредсказуемыми свойствами. Пусть, мол, на небесах увидят, что впредь еретикам прощения не будет. Впрочем, мужики, объединившиеся в Союз, были, в общем-то, ребятами законопослушными, они не стали спешить с самосудом, а обратились с просьбой о сожжении негодяя к местному епископу, как и положено было испокон веков. Но тот, к немалому их удивлению и против обыкновения, отказал, призвав хлебопашцев к смирению и милосердию.

В глубине души он, конечно, жалел, что современная политика чурается проверенных временем решительных действий, но против начальства не пошел. Высокая политика не всегда понятна рядовым гражданам.

Период либерализации и попустительства затягивался. Народ ждал перемен, и спорное решение епископа вызвало неудовольствие. Наиболее нетерпеливые хлебопашцы захотели было поджарить ненавистного Михеля самолично, но негодяй был отбит городской стражей и демонстративно, с соблюдением мельчайших формальностей, препровожден в каземат.

Грозный ропот толпы, прокатившейся по городу, уже нельзя было замолчать. Горожане неожиданно возлюбили хлеборобов. Целыми днями возле телег на базаре толкались любопытствующие, жадно впитывая диковинные рассказы крестьян. И о необычной засухе, поразившей посевы, и о странных, невиданных прежде крылатых муравьях, и о собаках-людоедах -- грозе ночных дорог, и о беспощадных призраках, посещавших в полночь дома вероотступников, и о еретиках, открыто и бесстыже обсуждающих условия договора с дьяволом.

Под напором неопровержимых фактов горожане теряли свою природную терпимость. Они потрясали тяжелыми, натруженными кулаками и время от времени выкрикивали в адрес епископа пока еще не проклятия, но уже нехорошие слова.

И Мартин понял, что долгожданный момент настал. Горожане были готовы к совершению самых безумных действий, для открытых беспорядков не хватало лишь человека, который взял бы на себя труд повести их за собой.

"Почему бы не использовать энергию бунтарей в святых целях"? -- думал Мартин, сердцем сознавая, что его Претензии, вне всяких сомнений, способны в мгновение ока довести толпу до исступления. Останется только показать людям, кого убивать в первую очередь, и все пойдет само собой.

Резня обещала быть грандиозной, но Мартина это мало волновало, он знал, что иначе нельзя. Враги должны быть повержены. Это не было проявлением всепоглощающей ненависти, обычная констатация факта. Должны и все. Нельзя жить рядом с врагом, и не желать убить его. По-другому думать Мартин не собирался.

Начать он решил в ближайший четверг и, поручив своему смышленому помощнику Меланхтону собрать единомышленников, занялся окончательным редактированием рукописи Девяносто пяти Претензий к Папе.

Ранним утром в четверг Меланхтон зашел за Мартином.

-- Пора, мастер, пора. Мне удалось отыскать укромное и безопасное место, там нас никто не найдет! "Серые братья" наверняка уже прослышали о Вашем намерении и попытаются помешать Вам. Да только вряд ли у них что-нибудь получится.

-- Что ж, пойдем,-- решительно сказал Мартин. На мгновение в него вселился нечеловеческий ужас, опасное дело он задумал, еще не поздно было отказаться, но стать рабом столь подлой мысли он не мог себе позволить. Обычная гнусность разума -- вот что это было. И исходить его страх мог только от дьявола. А уж с дьяволом у него свои счеты.

Винный погреб, где Мартину предстояло переждать несколько часов перед выступлением, был отвратителен. Громадные бочки с Рейнским, нависавшие со всех сторон, казались черным предзнаменованием -- Божье дело и бочки с винищем! Нарочно не придумаешь!

"Если бы я был проклятым язычником, -- с грустью отметил Мартин, -- одного только вида этого погреба было бы достаточно, чтобы отвратить меня от величайшего дела, которое мне надлежит совершить. Но я, слава тебе Боже, не язычник. Небесный Отец сказал мне: "Иди и скажи им". И я пойду и скажу. Пусть весь мир перевернется, пусть собакоголовые проклянут меня. Безумцы. Что мне их проклятье по сравнению с Божьей милостью!"

-- Вам не страшно, мастер Мартин?

-- Ну и вопрос ты задал, Меланхтон. Как я могу бояться дела, возложенного на меня Божьим провиденьем?

-- Так-то оно так, но если "серые братья" узнают, что вы здесь...

-- Когда я говорю, что все в руках Божьих, это означает только одно -- все в руках Божьих. И я приму свою судьбу без ропота и сожаления.

-- Не ведаете сомнений?

-- Разве я не говорил тебе, что нет ничего позорнее сомнений. Ничто так не унижает человека, как сомнения. Тебе пора бы понять это.

-- Но разумно ли это?

-- Никогда не смей поминать при мне это ужасное и постыдное слово -- разум. Проклятые разумники спят и видят, что смогут вытащить себя из болота за собственные волосы. Будь бдителен -- прекрасная распутница заманивает в свои сети и тебя. Чертовское коварство -- внушить ничтожному, что он способен диктовать свои условия Богу! Но людишки так податливы на лесть! А кто в этом заинтересован? Кому это выгодно? Скажи мне, Меланхтон? Не знаешь, так получи ответ и твердо запомни его на веки вечные. Дьявольские штучки -- вот что это такое!

-- Возразить невозможно, мастер, но почему же тогда "серые братья" так хотят поджарить вас? Ведь и вы, и они слуги Бога?

-- Не так. "Серые братья" служат дьяволу.

-- Но постойте, мастер... Они люди подневольные. Святая инквизиция...

-- Подневольному поддаться дьяволу легче легкого. Это льстит и внушает ложные надежды. К тому же это выгодно. Денежки, Меланхтон, денежки. Но придет время и спросится с каждого. И с Инквизиции.

-- И с Инквизиции?

-- И не только с них.

-- Не надо. Вы кощунствуете!

-- Да? Послушай. Ты веруешь в Бога?

-- Верую.

-- Ты чувствуешь его направляющую силу?

-- Чувствую.

-- Нужен твоей бессмертной душе посредник, чтобы вести разговор с Богом?

-- ...

-- С кем ты предпочитаешь говорить с Богом нашим или с Папой Римским? Одни заключают договор с дьяволом, чтобы больше знать, другие -- чтобы править. Поверь мне, что ничто не может привести дьявола в больший восторг, чем гордыня человеческая.

-- Неужели даже... продают свою душу?

-- Это знают все, вспомни хотя бы об индульгенциях.

Мартин замолчал. Меланхтону стало не по себе. Была во взгляде Мартина какая-то неподвластная логике уверенность. Казалось, что он не принадлежит настоящему, и эти вонючие бочки, вопреки всем предзнаменованиям, только подчеркивали его святость.

Неожиданно Мартин засмеялся.

-- Как ты думаешь, почему именно сегодня?

-- Не знаю.

-- Устранено последнее препятствие на пути нашего святого дела. Преодолено последнее искушение покориться дьяволу. Я просто выходил из себя, задавая один и тот же вопрос -- почему в служении Богу существует проклятая иерархия, когда каждый имеет начальника, а в столь приятных дьяволу науке и искусстве таковых нет? Это было бы забавно, представь себе -- начальников от науки, которые проверяли бы результаты опытов на соответствие. Или специальный сонм литераторов, руководящих деятельностью не отмеченных должностью. Чушь! Но в служении Богу такая система есть. Сколько мучений мне пришлось пережить, пока мне не открылось, что это бесстыдный вызов Богу! Дьявольские ухищрения! Наука и искусство сами по себе потакают гордыне людишек. В религии же гордыня устанавливается системой должностей. Дьявол хитер! Но и он бессилен против веры! Запомни это! Кстати, сильна ли твоя вера, Меланхтон? Встанешь ли ты рядом со мной в борьбе за Господа?

-- Да. Я готов.

-- Что ж, начинаем.

Меланхтон был близок к истерике.

Он смотрел на спокойного, умиротворенного Мартина и восхищался им. Так вот какая она -- божья благодать! Он с удивлением и благоговением почувствовал, что защита распространяется и на него самого, слабого солдата войска Мартина. Судьба его была решена.

Ну вот, прочитал. Что сказать? Интересно, но слишком эмоционально. Впрочем, понятно, что если эту составляющую текста приглушить, все рассыплется, как карточный домик. Так что Игнатьев все сделал правильно, другое дело, что лично я не большой любитель подобных текстов. Но, естественно, к оценке творчества Игнатьева это не имеет отношения. Я и не собираюсь выставлять ему оценку. Мне было интересно, я буду читать дальше, Игнатьеву удалось не только заинтересовать, но и удивить. Это не мало. Теперь, если меня спросят, я смогу со знанием дела утверждать, что Игнатьев хороший писатель.

А вот зачем приходил Абрикосов, я так и не понял. Он хотел, чтобы я восторгнулся сочинениями Игнатьева? Ну и что дальше?

Я расстроился. Визит Абрикосова оставил у меня самое неприятное впечатление. В первую очередь потому, что я не удосужился или не успел, теперь уж какая разница, предложить ему чашку кофе. Не сомневаюсь, что в этом случае наш разговор получился бы более продуктивным. Может быть, Абрикосов прямо сказал бы мне, для чего он пришел. Но не вышло. Теперь придется пить в одиночестве. Это грустно. Для гостя я бы обязательно постарался приготовить по-настоящему вкусный напиток по всем известным мне международным правилам, а для себя я по привычке воспользуюсь упрощенной методикой. Можно, конечно, попытаться заставить себя придерживаться канона, но это так скучно.

От грустных мыслей меня отвлекла внезапно раздавшаяся в комнате битловская песня "Дай мне денег, мне очень надо" -- это было прямое указание на то, что мне позвонил Пермяков из издательства "Пятое измерение". У него все дела, дела, дела. В последнее время он звонил мне все чаще и чаще. Кофе из-за него нет времени попить.

-- Слушаю.

-- Иван? Нам необходимо срочно встретиться. Приезжайте прямо сейчас в издательство.

-- Ремонт у вас уже закончился?

-- Ремонт? Какой ремонт? А, ремонт. Да, закончился. Приезжайте, есть дело.

-- Это касается моего рассказа?

-- Какого рассказа? -- удивился Пермяков, он не любил, когда его прерывают бессмысленными вопросами.

-- Вы у меня вытребовали "Нуль-каюк". Забыли уже? Мне пришлось съездить за ним на дачу. Я рассчитывал, что вы его напечатаете в каком-нибудь сборнике.

-- А, вы про этот рассказ. Да, конечно, это вещи связанные. Удивляюсь я вам, Иван, как это вы все помните -- и про ремонт, и про рассказ. Замечательная у вас память, просто конкретный повод для зависти.

-- Каждый человек помнит все, что касается его самого. Память здесь не при чем.

-- Вот-вот. Приезжайте. Дело касается вас самого.

Связь прервалась. Иногда Пермяков говорит загадками. И, надо сказать, не он один. Вот и Абрикосов отличился на этом поприще. Тайны, тайны, кругом одни тайны. Ну, вот, придется ехать в издательство. Может быть, при личной встрече мне удастся лучше понять Пермякова.

Я выпил чашку кофе и попытался вспомнить, чем занимался до прихода Абрикосова. Не сразу, но мне это удалось, -- я пытался придумать, как отыскать начальников. Конечно, самый простой и проверенный способ найти что-либо тайное -- посмотреть в поисковике. Все дело в том, чтобы правильно сформулировать требование к поиску! Гротавич -- вот что следовало гуглить.

Это же так просто. Гротавич -- та самая таинственная субстанция (предмет или что-то иное, даже это пока точно неизвестно), потребность начальников в которой можно считать установленной. Заметьте, единственная известная потребность. Это слово однажды произнес Гольфстримов, а потом, кажется, и Пермяков. Почему бы не предположить, что именно там, где обнаружится гротавич, легче всего будет встретить начальников. Общеизвестно, что они существа практичные.

Я бросился к компьютеру. Есть! Сработало! Я тотчас получил ссылку! К сожалению, только одну. Оказалось, что слово гротавич использовалось в книжке Е. Солодовича "Окаянная заросль".

Прошелся по интернет-магазинам. Но, как и следовало ожидать -- книжки в наличии не оказалось. Удивительно, но не нашлось текста и у пиратов. Не пользуется спросом, надо полагать.

Я был разочарован самым жестоким образом -- теперь придется идти в библиотеку, а то, что это не самое лучшее времяпрепровождение, известно каждому. Получение допуска представлялось чудовищным испытанием. Но делать нечего, назвался груздем -- полезай в кузов. Отказываться от своей затеи я не собирался. Меня охватил охотничий азарт, как выученную гончую, почуявшую запах дикого зверя. Если бы не настойчивое желание Пермякова видеть меня, я бы немедленно занялся получением допуска в библиотеку. Но человек меня ждал, так что пришлось отправиться в издательство, выбора у меня не было. Но я дал себе твердое слово, что, разобравшись с делами, я немедленно отправлюсь на поиски книги Солодовича.

Глава 3

Меня бесит, когда предмет вдруг лишается присущих ему атрибутов. Можно ли представить себе зиму без снега? Легче считать, что зима так и не наступила. Город мечтал о снеге, прекрасно понимая, что это единственная защита от неминуемо надвигающего холода. Декабрьские морозы в этом году, а температура воздуха давно уже ушла в отрицательную область, сопровождались на удивление чистым голубым небом и полным отсутствием ветра. Признаюсь, я всем сердцем люблю это, к великому сожалению, не слишком долгое, но завораживающе прекрасное время года. Город стал еще восхитительней, словно приготовившись к грандиозной вселенской фотосессии, с помощью которой намеревался раз и навсегда покорить своих недоброжелателей. Строгие и четкие городские пейзажи под неярким зимним солнцем кажутся еще строже, вот, если бы еще можно было щедро добавить белой краски свежего снега.

Я остановился возле Дворцового моста. Есть там одно место, где особенно хорошо думается. Кстати, что такое настоящее спокойствие и умиротворение, я понял однажды поздней осенью, заглядывая в бесконечно прозрачные воды одного из каналов Петербурга. На покрытом илом дне покоилось огромное количество всевозможного хлама. Наверняка, с каждым из предметов была связана какая-нибудь история. При желании можно собрать добротный материал на целый сборник рассказов. Что там удавалось обнаружить? Зонтик, утюг, какую-нибудь ржавую шестеренку, змеевик, кирпичи, колесо... Было забавно. Не трудно придумать по-настоящему трагическую цепь событий, связанных с этими предметами, наполнив текст сарказмом и черным юмором.

Жаль, что я больше не имею права сочинять простые человеческие истории. Отныне мне это запрещено. Теперь от меня требуется что-то другое. А что конкретно, я и сам не знаю. Впрочем, это проблема творческая. Следовательно, решаемая.

Пора было отправляться в издательство. Я надеялся, что при личной встрече Пермякову удастся сформулировать свой интерес ко мне более внятно. Пока же я не знал, зачем ему понадобился, а потому не ждал ничего хорошего. Я тяжело вздохнул и, резко развернувшись, продолжил свое путешествие.

В первый момент я не понял, что произошло. То ли солнечный луч попал в глаза, то ли сзади ударили по макушке кирпичом. Я застыл на месте, не в силах отвести взгляд от появившейся невесть откуда Анны. За прошедший месяц она нисколько не изменилась, разве что стала еще более красивой. Странно было видеть ее перед собой тихой и доброжелательной. Мозги постепенно вернули способность работать, и я догадался, что в этом нет ничего удивительного, я ведь, если вспомнить, перед Анной ни в чем не виноват. Мы расстались без крика и ругани. Точнее, она просто вышла на время. Все произошло так неожиданно, что я до сих пор не уверен, что мы и в самом деле расстались. Анна не предъявляла никаких претензий, насколько мне помнится.

-- Здравствуй, Аня.

-- Здравствуй, Ив.

-- Рад тебя видеть.

Она промолчала. Только склонила свою голову чуть влево и вниз. Даже проигрывая самые наихудшие варианты, было сложно посчитать это движение за проявление неприятия. Скорее, за раскаяние, признание ошибки. Но это уж я размечтался.

-- Ты так внезапно и беспричинно исчезла, что я просто слов не нахожу.

-- Не надо, Ив.

-- Как это -- не надо? Почему -- не надо? Очень даже надо. У тебя что-то случилось? Так расскажи мне. Тебе не пришло в голову, что любую напасть вместе преодолеть легче? Только не говори, что встретила другого человека. Не поверю. Мы с тобой... мы с тобой повязаны до самой смерти. Это больше, чем любовь. Древние люди в таких случаях говорили о двух половинках одного целого. Давай-ка, возвращайся. У меня и так голова трескается от проблем, а тут ты еще дикие перформансы устраиваешь. Кстати, хорошая мысль -- раньше жены закатывали мужьям сцены, а теперь перформансы. Отлично будет смотреться на бумаге, обязательно вставлю в следующую книжку. Видишь, около тебя у меня голова лучше работает. Аня, возвращайся. Очень тебя прошу.

Она кивнула. Боже мой, у меня камень с души свалился. Я обнял ее, поцеловал, но она не ответила.

-- Поехали домой. Не могу на тебя наглядеться.

-- Подожди, Ив. Мне тоже без тебя плохо. Я знала, что люблю тебя, но все равно не ожидала, что без тебя будет так тошно. Подожди еще немножко. Кажется, у меня получится. Может быть, уже сегодня вечером. Но это зависит не только от меня.

-- Да что случилось? Я писатель, раньше таких называли инженерами человеческих душ, мне можно рассказать.

-- Твой отец сообщил, что ты энэн, а я ведь всего лишь обычный человек. Нам нельзя быть вместе.

Я с облегчением рассмеялся.

-- Знал, что острый ум однажды тебя подведет. Нельзя быть такой умной. Вот уж поистине -- горе от ума. Хочешь, расскажу притчу? Больной спрашивает у доктора: "По вечерам у меня температура поднимается до 37,1^о. Что делать? Что у меня? Это очень опасно?" Доктор отвечает: "А зачем вы ее измеряете?" То, что я -- энэн, ничего не меняет в наших отношениях. А если бы я был вьетнамцем? Или афро-американцем?

-- Как ты можешь сравнивать? Это разные вещи.

-- Должен тебя обрадовать. То, что я энэн, в принципе, сказалось только на одном -- я сочиняю тексты, которые не похожи на человеческую литературу. Предположим, что я внезапно стану настоящим человеком, но перестану быть писателем. Согласилась бы ты на такую комбинацию? Тебя бы это устроило?

-- Нет, конечно, -- ответила Анна. Боже, как я люблю эту женщину!

-- Так какого дьявола!

-- Наверное, за те годы, что мы вместе, у нас мозги стали работать одинаково. Я полностью согласна со всем, что ты говоришь. Но позволь пройти мой путь до конца. Если все получится, я вернусь уже сегодня вечером.

-- Ничего не понимаю. Расскажи мне, что случится сегодня вечером? Даю слово, что вмешиваться в твои дела не буду, если ты будешь против.

-- Я нашла парней, которые за относительно небольшие деньги обещали сделать из меня энэнку, они научились менять геном по заказу.

Ну, что тут скажешь! Только женщина способна поверить в такое!

От двери издательства по направлению к ближайшей автобусной остановке вела цепочка белых следов. Другого указания на закончившийся в издательстве ремонт мне обнаружить не удалось. Я открыл дверь и попал в облагороженное косметическим ремонтом помещение, признаю, стало светло, чисто, празднично. Мне очень понравилось. Молодцы, ремонтники!

Пока я привыкал к изменившейся обстановке, мимо пронесся озабоченный Пермяков. Интересно, он не заметил меня или успел забыть, что вызвал на встречу? Я пожал плечами и направился следом. Кто знает, какие новые испытания обрушились на Пермякова за тот час, что прошел после нашего телефонного разговора. Вот уж с кем я бы ни за что не хотел поменяться местами. Я немедленно впадаю в замешательство, когда пытаюсь представить себе хотя бы некоторые из проблем, ежедневно обрушивающихся на Пермякова. Нет, увольте! Меня вполне устраивает место у ноутбука. И проблемы интересуют только те, что возникают в сочиняемом мною тексте. Можно поспорить, какие проблемы более реальные: издательские или писательские, но занятие это абсолютно бессмысленное и бесперспективное, поскольку в данном случае спор заинтересованных субъектов невозможен, каждый останется при своем мнении. Но я на место Пермякова не претендую, да и своего покидать не намерен. Как это там говорили в прежние времена: каждый должен пройти свой путь. Вот именно, свой путь.

Я нашел Пермякова в кабинете, он уже успел устроиться у монитора.

-- Здравствуйте, Ярослав, -- сказал я с максимально доступной мне твердостью, мне ли не знать, что в подобных случаях важно как можно скорее объявить о своем присутствии.

Пермяков, не отрываясь от экрана, поднял палец, давая понять, что помнит обо мне, но дело, которым он занят, настолько важное, что прерывать его чревато последствиями. Прошло совсем немного времени, секунд двадцать, и лицо его просветлело. Наступил катарсис. Пермякова отпустило.

-- Здравствуйте, -- сказал я мягче, еще раз обозначив свое присутствие.

-- Здравствуйте, Иван.

-- Важные дела?

-- Нет, нет, скорее неприятные. Литература -- занятие скорее опустошающее, чем духоподъемное. Впрочем, кому это я рассказываю? Вы, естественно, знаете об этом не меньше меня. Тяжелый, неблагодарный, скудно оплачиваемый труд, плохо отражающийся на здоровье. Давление, там, сердце... и прочие профзаболевания. Но нужно быть твердым, нельзя допускать в душу пустые сомнения, работа превыше всего. Нравится, не нравится, но делать нужно. Это как сигать в прорубь в двадцатиградусный мороз или с десятиметровой вышки головой вниз -- делать это следует с открытыми глазами, осмысленно, отдавая себе отчет в содеянном, иначе -- кранты. А нравится, не нравится -- это все пустое. Нравятся -- девочки. А работу свою надо выполнять качественно и в срок.

-- Вы об этом уже говорили. Что это вас сегодня на философию потянуло?

-- Да ходят тут всякие. Выламываются. А все потому, что в голове дурацкая каша. Сами не знают, чего хотят. Решил назваться писателем, так будь добр, соблюдай правила. Не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Вот, например, делает человек табуретку, потому что он столяр. Он же не из головы берет размеры ножек? Нет, он берет их из чертежа. А то, понимаешь, ножки разные окажутся, на таком табурете долго не усидишь, свалишься. Говорю простые и понятные вещи, однако, обязательно найдется какой-нибудь отвязный вольнодумец, который порвет чертеж в клочья и начнет сочинять отсебятину. Меня это просто бесит.

Я украдкой посмотрел на носки своих нечищеных ботинок и густо покраснел. Правильно Анна говорит, что я -- несерьезный. Мог бы сообразить, что пригласили меня не за красивые глазки, издательство переживает очередную трансформацию и остро нуждалось в лояльных сотрудниках и авторах. Пермяков неоднократно говорил, что без этих составляющих возрождение литературы невозможно. А я вот опять забыл ботинки тряпочкой протереть. Нехорошо.

На миг мне показалось, что Пермяков заглянул в самые глубины моей души и моментально понял, что я чужой и доверять мне отныне нельзя. Конечно, он был прав. Мне немедленно захотелось выложить правду, что я не человек, а энэн, а потому не могу быть лояльным по определению, но сдержался. Понадеялся, что Пермяков проговорится, зачем издательство поддерживает со мной отношения. Какая от меня может быть польза? Самому это понять мне никак не удается, несмотря на все старания.

Но Пермяков промолчал. Мне стало грустно, понятно, что выпад про отсебятину направлен против меня. Ну да, конечно, все, что я пишу -- отсебятина, а что же еще?

-- Что же делать, если я придерживаюсь такого творческого метода? По-другому я писать не могу, -- вырвалось у меня против воли. Конечно, было бы правильнее промолчать или сказать что-нибудь нейтральное, но я принялся оправдываться. Уж сколько раз давал себе слово помалкивать, когда не спрашивают. А вот все равно, словно за язык тянут.

Пермяков посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Он был озадачен. Слова мои явно не имели никакого отношения к бурному потоку мыслей, обуревавших его. Видно было, что он пытается понять смысл произнесенной мной фразы, но у него не получается. Я догадался, что моя скромная личность его не занимает совсем. Неужели среди авторов издательства появился еще один сочинитель отсебятины? Это была замечательная новость.

-- Вы, Хримов, проходите у меня по второму списку. Честно говоря, меня ваш творческий метод не интересует. Простите, но у меня нет времени читать для собственного удовольствия. Я здесь работаю. Но есть огромная разница между мной и издательством. Хозяину издательства для каких-то неведомых надобностей такие, как вы, нужны, а я, не сочтите за личный выпад, спокойно бы обошелся без ваших сочинений. Вы, наверное, думаете, что я сегодня излишне груб, это, конечно, не так. Просто я давно уже понял, что с авторами следует быть до конца откровенным. Это помогает установить по-настоящему здоровые профессиональные отношения. Писатели -- люди творческие, они намеки и подтекст в разговорной речи не замечают. Особенно, когда дело касается их творчества.

-- Все понимаю и ценю. Конечно, быть откровенным хорошо. Нельзя делать одно, а думать другое. Понимаю. Я и сам придерживаюсь подобной точки зрения.

Пермяков поморщился.

-- Опять ошибаетесь, Хримов. Не только можно, но и по долгу службы положено. Вашему брату, писателю, позволительно рассуждать о творчестве и самовыражении, у нас же, издателей, другие задачи, более прагматические. А еще, мы совсем не любим светиться. Хорошие деньги делаются в тишине. Было бы замечательно, если бы народ про нашу деятельность ничего не знал. Идеально, если бы читатели считали, что нас, издателей, интересуют только деньги, а идеями и мыслями мы вовсе не занимаемся. Кстати, будете давать интервью, обязательно вверните что-нибудь этакое про нашу безыдейность и антиинтеллектуализм. Люди страсть как любят подобные вещи. Да и нам будет приятно.

-- Значит, я могу продолжать писать свои тексты?

-- А еще -- вышивать крестиком и нанизывать бисер на ниточку. Мне-то что? Я говорил про Игнатьева, вот кто настоящая заноза в заднице издательства! Эта зараза не желает подписывать документы о сотрудничестве, не понимает, что своим упрямством ставит жирный крест на карьере. Уговариваю его, как девицу, а он выламывается.

-- А что за документы?

-- Да, ерунда. Технические требования к авторам издательства и патриотический акт. Казалось бы, формальность, а он права качает. В конце концов, издательство -- чисто коммерческое предприятие, только полный дурак этого не понимает. А Игнатьеву на деньги наплевать. Чем он так хозяину приглянулся, не знаю, но приказано с ним работать. Дрянь человечишка -- этот Игнатьев, таких как он сотни, только свистни, а мне приходится разъяснительные беседы с ним вести. Тьфу.

-- А мне можно прочитать?

-- Что почитать? Сочинения его дурацкие?

-- Нет. Документы.

Пермяков протянул мне две бумажки.

-- Пожалуйста. Читайте на здоровье.

Технические требования к авторам издательства

1. В данный момент издательство рассматривает произведения, которые могут выйти в составе следующих серий:

-- историко-авантюрные романы, альтернативная история, приключения наших современников в прошлом;

-- классическая героико-приключенческая фэнтези, городская фэнтези, приключения наших современников в фэнтезийных мирах;

-- посткатастрофический либо постъядерный боевик, романы о последствиях интервенции иностранных армий на территорию России.

2. Издательство крайне заинтересовано в авторах, которые готовы работать в плотном контакте с редакцией, что предусматривает обсуждение синопсиса романа и рассмотрение каждой написанной главы на первом этапе создания произведения.

3. Язык произведений -- современный русский, без архаизмов, диалектизмов и злоупотребления любой терминологией. Подтекст должен быть исключен, предложения следует использовать четкие и ясные, не допускающие разночтения.

4. Роман должен иметь только одну сюжетную линию и линейную структуру, больше действия, меньше рассуждений. В тексте не должны встречаться абстрактные рассуждения, уводящие внимание читателя от основной цели произведения.

5. В романе должен быть только один главный герой -- в крайнем случае, с одним-двумя спутниками. Главный герой не погибает. Подругу героя могут убить, но не должны мучить и насиловать.

6. Наш герой -- настоящий мужчина, решительный, уверенный в себе, харизматичный победитель. Его стремление к доминированию, богатству и власти не должно быть поставлено под сомнение. Его целеустремленность в достижении цели строится на умении приспосабливаться к изменяющимся условиям, оправданной жестокости к врагам и врожденной способности предсказывать их замыслы. Он не прощает врагам того, что они враги.

7. Произведения о неудачниках не принимаются.

8. Произведения, не соответствующие вышеприведенным требованиям не принимаются и не рассматриваются.

Я поморщился. Почему, спрашивается, мне не предлагают подписать такую бумагу? Я бы, конечно, отказался. Но почему не предлагают? Вроде как я и не человек уже. Ах да, Пермяков сказал, что я прохожу по второму списку. Интересно узнать, хорошо это или плохо? И, кстати, что это за списки такие? Литераторов теперь по сортам делят? Дожили. Неохота было забивать голову ерундой, поэтому я прочитал вторую бумажку.

Патриотический акт

В своем творчестве я добровольно отказываюсь анализировать любую деятельность начальников, упоминать об их существовании или намекать, используя "эзопов язык", на гипотетические проблемы, которые могли бы породить их присутствие.

При получении специального заказа на отображение особо оговоренных в договоре сторон жизни начальников, обязуюсь обеспечить представителю хозяина оперативный контроль за текстом, прислушиваться к его пожеланиям и безоговорочно выполнять любые его указания по совершенствованию произведения.

Непроизвольно поморщился еще раз. Я бы не подписал и эту бумажку. Хорошо, что прохожу по второму списку. Кстати, еще один веский повод разузнать, что это за список такой.

Пермяков спрятал документы в кожаную папку.

-- А почему Игнатьев должен подписать эти документы? -- спросил я.

-- Потому что я так сказал.

-- А как быть со свободой творчества? Разве человек, лишенный внутренней свободы, способен стать настоящим писателем?

-- Мы больше не поддерживаем авторскую литературу, только проекты. А для проектов авторы нам не подходят. Их очень трудно переучивать.

-- Получается, что свобода -- это исключительно ваша привилегия? Круто!

-- Какая свобода? О чем вы, Хримов? Я делаю то, что мне приказывает хозяин. А у него, сомневаться не приходится, есть свой хозяин. А у того -- свой, впрочем, у меня хватает ума не залезать так высоко. Так уж устроен мир, нужно научиться принимать его законы, и... И все получится. А насчет свободы.... В границах разрешенного нет человека свободнее меня. И, смею заверить, мне вполне хватает полномочий для счастливой жизни.

Мне стало смешно.

-- Что такое? -- разозлился Пермяков. -- Я кажусь вам смешным?

-- Вовсе нет. Я вспомнил одну восточную притчу. Как известно, лучший раб -- тот, кто считает себя свободным. От него навара больше.

-- Ну, ну... Всегда удивлялся, почему знатоки притч, как правило, несчастные люди? Искренне желаю вам опровергнуть этот печальный закон. Но я всегда считал, что самое страшное проявление гордыни -- это когда человек начинает похваляться внутренней свободой. Хвастаться разрешается, это не большой грех, только при этом нужно постоянно доказывать наличие у себя означенной добродетели. А это очень хлопотно. Кстати, хозяин вам проверку придумал. С вами желает поговорить его представитель. Собственно, для этого я вас и вызвал.

-- А что случилось?

-- Не знаю. Меня в такие дела не посвящают.

-- Я его знаю?

-- Знаете, это Пугачев.

-- Наш Пугачев, писатель?

-- Он, родимый, он.

Глава 4

Звуки внезапно покинули наше скромное пристанище. В кабинете наступила напряженная тишина. Скорее всего, я не вовремя задумался и пропустил мимо ушей вопрос, который задал мне Пугачев, он же представитель хозяина. Пришлось придумывать не только ответ, но и сам вопрос. Я постарался сосредоточиться. Мне показалось, что для моего собеседника крайне важно не только услышать, но и увидеть, как я отреагирую на... Ну, на заявление, которое мне не удалось расслышать. Уверен, что если бы представителем хозяина был не Пугачев, а другой человек, мне было бы легче воспринимать его всерьез.

Вроде бы, он утверждал, что я очень высокого о себе мнения. Какие, однако, странные и дикие идеи посещают иногда представителей хозяина. Так он представился -- отныне, мол, я для вас представитель хозяина. Можно и так, почему бы и нет? Вообще-то, я привык называть его писателем, но разве я читал сочиненные им книги? Нет. Как-то до чтения дело не дошло. Кстати, в роли представителя хозяина его образ более органичен.

-- Выражение вашего лица, Хримов, неудобоваримо, -- раздраженно сказал Пугачев, мне показалось, что его возмутила даже не сама неуместная пауза в нашем разговоре, возникшая явно по моей вине, а то, что он вынужден повторить последнюю фразу для непонятливого. -- Создается впечатление, что вы считаете себя чертовски умным, а все остальные для вас, выходит, дураки набитые!

Так вот он о чем! Я вздохнул с облегчением. Хорошо, что я не прослушал ничего более важного. Ответить на этот поклеп было легче легкого.

-- Ваша сомнительная гипотеза о моем врожденном эгоцентризме в корне не верна, господин куратор. Ее опровергает каждодневная практика. Я -- эгоист, это -- да, признаю. Но мне всегда нравились умные, талантливые, тонко чувствующие и интересные граждане. О чем не устаю повторять. И недостатка в их обществе я не испытываю. Умных гораздо больше, чем вы думаете.

Тут я явно преувеличил. Выдал желаемое за реальность. Но против истины не погрешил -- мне действительно нравятся умники, а то, что мне хотелось бы встречать их чаще, мое личное дело, явное проявление писательского максимализма, чем легко можно пренебречь без потери общего смысла.

Пугачев с завистью посмотрел на меня.

-- Это вы вспомнили Игнатьева?

-- О каком Игнатьеве вы говорите? Я не знаю никакого Игнатьева, -- с этими представителями хозяина постоянно приходится держать ухо востро, чуть допустишь послабление, они моментально на шею садятся и начинают приказы отдавать. Вот когда понимаешь цену не вовремя произнесенному слову.

-- Слышал, он вам свою книжку подарил.

-- Вы про писателя Игнатьева? Да мы с ним и парой фраз не обменялись. И книгу его не читал, посмотрел одну главу, и все. Пока вы не сказали, я о нем и не вспомнил.

-- Не читали и ладно. Не большая потеря, честно говоря.

-- Послушайте, Пугачев, мне совсем не нравится, что вы называете имена малознакомых людей и ждете, что я буду комментировать их поведение. Это совершенно недопустимо. Как глубоко верующий человек, я не могу продолжать подобный разговор.

-- А при чем здесь вера? -- искренне удивился Пугачев.

-- Не хотел бы вот так, походя, нарушать заповеди.

-- И какую заповедь я заставляю вас нарушить?

-- Одиннадцатую.

-- Есть и такая?

-- А как же. "Не стучи"! Россия. ХХ век.

-- Абсурд! Как можно настучать на человека, с которым, по вашим словам, вы практически незнакомы?

-- Непроизвольно. Не чувствуя контекста.

-- Ах, оставьте!

Надо отметить, что господин Пугачев умел выглядеть привлекательно. Я чуть было не написал -- умел нравиться. Но такая оценка его поведения была бы явным перебором. Не мной замечено, что люди, посвятившие свои жизни профессиям охранительного назначения, к числу которых, вне всяких сомнений, принадлежал Пугачев, не имеют права нравиться людям. Выглядеть привлекательно -- это сколько угодно. А нравиться -- ни-ни! Достигается это долгими тренировками, а способ используется проверенный: глазам Пугачева запрещено участвовать в беседе, они выполняют функции зрительной фиксации обстановки, не более того. Эта замечательная способность представителей хозяев и прежде приводила меня в восторг. Неоднократно я старался вставить в тексты подробное описание процесса вычеркивания признаков жизни из их неповторимых глаз. Но особого успеха так и не добился. Наверное, потому, что вспоминаю об этом феномене, только когда в очередной раз обнаруживаю напротив себя внимательные, напряженные, но поразительно пустые глаза очередного представителя хозяина. А потом опять быстро забываю.

-- Я пригласил вас, Хримов, вовсе не для того, чтобы препираться по пустякам, -- Пугачев сосредоточено почесал кусок пластыря над правой бровью.

-- А чтобы сообщить пренеприятное известие, -- не удержался я от озорства.

-- Почему неприятное? -- удивился Пугачев.

-- Ну, как же, надо полагать, что к нам опять едет ревизор, -- автоматически закончил я цитату из Гоголя.

-- С чего вы взяли? -- Пугачев нахмурился, представители хозяина не любят, когда с ними шутят на отвлеченные темы, их это озадачивает, сбивает с темы. -- Нет. Никаких ревизоров не будет. Наоборот, я хочу предложить вам работу. Не пыльную и денежную. Это ведь хорошо, правда?

-- Не знаю.

-- Вы патриот?

-- В большой степени.

-- Тогда вам работа понравится. Вы хороший писатель, ваши неподготовленные реплики, выдают острый самобытный ум. Помните, как однажды на презентации вы дали мне функциональное определение людей? Это, мол, существа, которые никогда не бывают виноватыми. Мне очень понравилось. У вас большой потенциал. В отделе пиара просто проблема с умельцами. Ребята там собрались хорошие, проверенные, но им явно не хватает литературного таланта. Мне-то наплевать, а вот патриотическое воспитание населения страдает. Новые государственные проекты требуют скрупулезной работы со словами, качественного умения оперировать словесными образами, выстраивать требуемый смысловой ряд. Понимаете, о чем речь?

-- Думаю, что да. Надежда, что граждане станут добровольно признаваться в горячей любви к начальникам, не приживается. Требуется подсобить, -- посочувствовал я, но получилось неискренне.

-- что-то в этом роде.

-- Понимаю. Тот, кто владеет информацией, правит миром. Правильно? -- я решил блеснуть своим знанием основ политической обработки масс, но промазал.

-- Нет. Это весьма распространенная ошибка, Хримов. Непрофессиональный подход. Миром правит тот, кто владеет дезинформацией, -- с глубоким проникновением в суть дела пояснил Пугачев.

Мне немедленно стало скучно. Интересно, он уже знает, что я энэн?

-- Увы, должен отказаться. Не владею материалом. Специфика моего творчества...

-- Разве я спрашивал, хотите ли вы заниматься нашим проектом? Я утверждаю, что вы справитесь, потому что будете очень стараться. У нас есть способы заставить вас работать. Но, думаю, до примитивного принуждения дело не дойдет. Мне кажется, что вы добровольно согласитесь участвовать в нашем общем начинании.

-- Вы мне угрожаете?

-- Конечно. Хорошо, что вы это понимаете. Не люблю болтать попусту.

Давно мне не приходилось выслушивать так откровенно и четко сформулированную угрозу. Наверное, Пугачев по долгу службы имел право быть настойчивым и резким. Ну, там, судьба страны, то да се. Но я был сражен простотой его подхода. Так вот, оказывается, как это делается. Я моментально вспомнил о вечной потребности государства в укреплении обороноспособности. И далее по списку. Границы должны быть на замке. Внутренние и внешние враги -- нейтрализованы. Болтун, который находка для шпиона, должен, наконец-то, заткнуться раз и навсегда. А еще необходимо выключать свет, покидая места общественного пользования и вовремя платить за коммунальные услуги. Я представил, что за все вышеперечисленное Пугачев несет личную ответственность перед государством, и от души пожалел страдальца. Впрочем, оставалась надежда, что Пугачев понимает, что заполучить меня в помощники для исполнения возложенных на него профессиональных обязанностей невозможно!

-- Послушайте, вы хотите, чтобы я выполнял работу, противную моей совести? -- спросил я на всякий случай, не исключено, что неправильно понял этого человека.

-- А почему бы и нет! Разве вы считаете, что моральные устои, свойственные вам, идеальны и не требуют корректировки? -- удивился Пугачев. -- Давайте предположим, что вы -- человек высоконравственный во всех отношениях. Помешает ли вам подобное, прямо скажем, фантастически лестное предположение, принять мое предложение? Нет, конечно. Что такое патриотизм? Насколько я припоминаю, патриотизм -- есть ничто иное, как любовь к Родине. А любовь, мил человек, не бывает безнравственной. Давайте рассуждать, может ли нравственный во всех отношениях человек не быть патриотом? Не может! Я утверждаю, что некоторый дискомфорт, который вы ощущаете в последнее время, напрямую связан с тем, что скрытая до поры до времени ваша любовь к Родине не находит должного практического применения. Вот мы и поможем вашему таланту раскрыться с неожиданной стороны. Очень скоро вы станете всенародно любимым писателем. Хотите? -- Пугачев позволил себе покровительственно улыбнуться.

-- Нет. Увольте, -- это был тот самый случай, когда нужно отказываться сразу, решительно и бесповоротно, чтобы не порождать у собеседника необоснованных надежд.

-- Ну, что ж, станете любимцем читающих масс против воли. Такое решение на коллегии уже принято.

В свое время отец доходчиво объяснил мне, как следует себя вести, чтобы с легкостью выдерживать любые испытания судьбы. Достаточно сделать вид, что вся эта дрянь случилась не со мной, будто бы я наблюдаю за происходящим со стороны. Подтверждаю, что метод часто срабатывает. На этот раз возникли сложности. Было интересно догадаться, даст ли мне Пугачев по голове какой-нибудь палкой, если я еще раз осмелюсь отказаться работать на него?

Наверное, Пугачеву показалось, что я испугался, и он решил помочь мне принять единственно верное в моем положении решение, подыскав неперебиваемый исторический пример:

-- Знаете, кто был в России первым пиарщиком?

-- Пушкин, -- автоматически пошутил я. -- Наш дорогой Александр Сергеевич.

-- Я думал, не знаете, -- удивился Пугачев. -- Писатели, как правило, плохо знакомы с конкретными технологиями.

-- Я угадал? -- пришла моя очередь удивляться.

В ответ Пугачев с чувством продекламировал:

"Все мое", -- сказало злато;

"Все мое", -- сказал булат.

"Все куплю", -- сказало злато;

"Все возьму", -- сказал булат.

-- Это действительно стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, -- подтвердил я.

-- Настоящий матерый пиарщик, вот кто был наш Пушкин! Мы его за это глубоко уважаем, как отца-основателя. Что там ни говори, а большего о нашем деле ничего и не скажешь! Меняем пропорции ингредиентов, меняем акценты, но выйти за границы, очерченные этими четырьмя строчками гения, невозможно.

Я заметил, что Пугачев, когда говорит о чем-то близком и дорогом, начинает самым неподражаемым образом светиться изнутри, вроде бы испытывает прилив духа. Право слово -- "лампочка Ильича" или, точнее, "лампочка Дзержинского"! А что, если разобраться, неформальное отношение к работе -- прекрасное качество для представителя хозяина.

-- Вы так любите Пушкина? -- спросил я, рассчитывая услышать в ответ что-то сногсшибательное. И не ошибся.

-- С помощью Александра Сергеевича нашего в конце ХХ века удалось доказать теорему о неоспоримом духов-ном превосходстве граждан Российской Федерации над прочими землянами.

-- Доказать? -- за время нашего короткого разговора мне неоднократно приходило в голову, что Пугачев -- инопланетянин, настолько разительно его представления об окружающем мире отличались от привычных. -- Разве подобное утверждение можно доказать?

-- Конечно. Легко и непринужденно. С помощью следственного эксперимента. Разбудите среднестатистического европейца или американца в три часа ночи и попросите прочитать наизусть несколько строк из творчества поэта начала ХIХ века. Думаю, что в ответ вы получите в лоб. Или на вас подадут в суд за сексуальное домогательство. А в России результат будет другой. Наши сограждане тут же начнут читать наизусть стихи А. С. Пушкина. "Я помню чудное мгновенье". "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". "Мой дядя самых честных правил". "Не пой, красавица, при мне. Не надо". "На холмах Грузии лежит, но не со мной". Стоп, ошибка. "На холмах Грузии лежит". И все. "Не со мной" -- это придумал другой поэт, современный. Как бы связь поколений получается, понимаете?

-- Более, чем кто-либо.

-- Нам бы очень хотелось, чтобы эта связь поколений не прерывалась.

-- Кому это -- нам?

-- В последствии вам будет сообщено, кто это -- мы.

Вот тут гражданин Пугачев, конечно, переборщил с секретностью. Мы тут тоже не лаптем щи хлебаем. Ясно, кого он обозначал местоимением "мы" -- начальников, естественно. Кто же у нас еще инопланетяне?

Я, грешным делом, подумал, что, увлекшись обсуждением вклада А. С. Пушкина в копилку духовных достижений человечества, Пугачев забудет о намерении втравить меня в работу своего предприятия. Но не тут-то было! Представители хозяев, надо отдать им должное, дело свое разумеют туго и выполняют его ответственно.

-- Нам бы хотелось, чтобы связь поколений не прерывалась. Это и есть суть вашего задания.

-- Но зачем вам понадобилось, чтобы я переделывал концы стихотворений Пушкина? -- вырвалось у меня. -- Как-то это странно, не находите?

-- Глупая шутка! Вы сами-то знаете, что склонны к глупым шуткам?

-- Нет.

Захотелось, чтобы Пугачев, наконец, отпустил меня. Я чувствовал себя мухой, которая по собственной глупости попалась в паучью паутину и теперь все безнадежнее запутывается в ней, тупо теребя своими лапками. Кому не знакомы идиотские ситуации, когда каждое лишнее движение, любое безотчетное трепыхание только усугубляют печальное положение. Словно засасывает в трясину или в зыбучие пески. Я не знал, что мне делать. Если бы я мог превратиться в безмозглую мраморную статую на веки вечные, то сделал бы это тотчас, без сожалений и раздумий, только бы не видеть больше перед собой этого человека. А потом в голову пришло совсем нелепое: а вдруг Пугачев предложит мне обычную работу, не связанную со спецификой своей службы? И выбор его связан только с тем, что в узком кругу специалистов обо мне стали говорить, как о хорошем литературном ремесленнике? И я напрасно придумываю всякие ужасы и гадости, якобы присущие представителям хозяев? Самому стало смешно, но печальный личный опыт помог сдержаться.

-- Дружище, успокойтесь, -- по недоступной простым обывателям логике Пугачеву понравилось охватившее меня смятение. -- Все само собой образуется. Примите неизбежное с пониманием.

Пришлось кивнуть.

-- Будьте, наконец, паинькой, и я расскажу много интересного о вашей будущей службе.

Тут меня Пугачев и поймал. С раннего детства я страдал от глупого поведенческого недостатка. Ничего страшного, впрочем. Психически здоровых людей не бывает, мне ли этого не знать. Психическое здоровье -- само по себе есть аномалия поведения. У каждого индивидуума своя "ахиллесова пята", калиброванная на конкретного человека дудочка Крысолова, способная совершенно лишить воли к сопротивлению. У меня это любопытство. На слабо меня не возьмешь, но если удастся возбудить мое любопытство, я моментально готов согласиться на любую авантюру. Я ХОЧУ знать. Просто беда, ничего не могу с собой поделать! Вот и на этот раз приступ внезапного желания знать оказался решающим аргументом, заставившим совсем по-другому посмотреть на предложения Пугачева. Мне на миг показалось, что передо мной открывается прямой путь к тайне начальников, прекрасная возможность отыскать их без лишних хлопот. Такой возможностью нельзя было пренебречь.

-- Я буду паинькой, -- заверил я. -- Я уже паинька. Глупо говорить нет, не узнав, от чего отказываюсь.

Пугачев простодушно поверил и подробно рассказал о моем задании. Начал, впрочем, с притчи.

-- Мы с вами люди взрослые. А потому лучше прочих знаем, что только сила, деньги и власть могут интересовать людей. Все остальное -- блажь. С давних пор известно, что истинная сила -- в коллективизме, соборности и умелой мобилизации масс. Существует даже такой поучительный рассказ, придуманный нашими предками. О прутиках. Вещь известная, сильная. Каждый прутик по отдельности можно согнуть или даже сломать. Но когда они объединяются в веник, в прутики словно второе дыхание приходит. Их уже не переломишь. И польза от них получается несомненная -- пол можно подметать, например.

Сравнение показалось мне забавным.

-- Однако, -- продолжал Пугачев, -- не все так просто. Не все прутики желают объединяться в веники. Попадаются среди них, к сожалению, и жалкие, слабые личности. Смешно, но уговоры на таких, как правило, не действуют. Мы исходим из единственно возможного подхода -- все граждане обязаны приносить государству пользу. Не готов утверждать, что отдельные прутики абсолютно бесполезны. Вовсе нет. Например, если надо кого-то высечь за правонарушение, то веник здесь не подойдет, только погладит. Или вот еще, в зубах поковырять отдельным прутиком сподручнее. Поэтому приходится работать с подобным материалом индивидуально.

Я давно потерял нить рассуждений Пугачева. Да и любопытство мое стало ослабевать. Честно говоря, вся эта болтовня про прутики -- бессмысленная скучища. Никогда не поверю, что люди -- прутики. У прутиков нет сердца, души, нет желаний, они не мечтают, не любят и не умеют ненавидеть. Надо было Пугачеву придумать что-то более впечатляющее, если уж он решил завербовать меня. И тут он меня огорошил.

-- Так вот, существует определенное количество людей, не желающих объединяться надлежащим образом. Им больше нравится сочинять литературные произведения. Издавна такую болезнь называют графоманией. С талантливыми да продвинутыми литераторами работают издательства. А с самиздатом должны будете работать вы, Хримов. Нас крайне интересует, о чем пишут эти люди.

Насколько я сумел понять из путаных разъяснений Пугачева, его интересовали вновь созданные в Интернете литературные сайты. В частности, фантастический сетевой журнал "Чужой". Люди по электронной почте присылали в редакцию свои рассказы и повести, в расчете, что отыщутся читатели, в сердцах которых их творчество найдет отклик. Пугачев хотел знать, о чем они пишут. Его интересовала не собственно литература, а, так сказать, фактический материал. Описываемые ситуации и идеи, возникающие в головах персонажей. Зачем? Даже боюсь загадывать. Подвох был. Но разобраться, в чем он состоял, моего жалкого умишки не хватало.

И этот непостижимый человек еще утверждал, что я высокого о себе мнения! Просто нет слов!

-- Значит, все-таки доносы! -- констатировал я первое, что пришло на ум.

-- А вот и нет! -- ухмыльнулся Пугачев. -- Примитивно мыслите, уж не перехвалил ли я вас, Хримов? Политика нас не интересует. Как и социальная критика. Вообще, утопии и антиутопии смело оставляйте без внимания. Пусть забавляются детишки, если в голову ничего дельного не приходит. Пропускайте новинки постмодернизма, гиперреализма, сюрреализма и прочих литературных изысков. Обращайте внимание только на фантастические рассказы. Нужна достоверная информация о текстах, где действуют пришельцы, они же инопланетяне. Лесная нечисть, привидения, вурдалаки, гномы, орки, феи и прочие сказочные народцы нас не интересуют. Понятно?

-- Нет, -- вынужден был признаться я.

-- Мне и в самом деле удалось удивить вас? -- Пугачев расцвел. -- Может быть, это даже и к лучшему. Сможете приступить незамедлительно?

Я кивнул. Понятно было, что от притязаний Пугачева не отвертеться, поэтому следовало соглашаться, пока это касается только пришельцев. Пугачев, естественно, знал, что я неоднократно выставлялся в "Чужом". Мои интервью там висят до сих пор. Теперь понятно, почему я так приглянулся хозяевам Пугачева. Свояка хотят забить.

-- А вы, наверное, подумали, что из вас хотят сделать стукача? Абсурд! Для этой цели предпочтительнее добровольцы. Запомните, политика нас не интересует, только фантастика в самом что ни на есть исконном виде.

-- Я люблю фантастику.

-- А про Игнатьева все равно надо рассказать правду.

Я застонал. Пугачев во второй раз за время нашей беседы испытал чувство законного удовлетворения, моя реакция ему понравилась. Он довольно заулыбался. Словно я преподнес ему в конверте десять тысяч американских долларов. Без причины и безвозмездно.

Глава 5

Я вышел из кабинета, слегка заваливаясь налево. Расход нервной энергии был грандиозный. Доверчивые граждане часто путают последствия подобных посиделок с проявлением биовампиризма. Это, конечно, ерунда. Немедленно представил, как Пугачев говорит, ухмыляясь: "Только работа, ничего личного". Нет, он слабоват для биовампира. Моя энергия противодействия бесцельно ушла в пространство, не доставшись никому.

-- Ну, как? Все в порядке? -- заботливо спросил меня Пермяков, словно я побывал на приеме у зубного врача.

-- А что такое? -- поинтересовался я.

-- Господин Пугачев иногда бывает излишне жестким. Его требовательность не знает меры.

-- Но разве не так должен вести себя представитель начальников?

Пермяков натужно рассмеялся.

-- Однако. Позволяете себе опасные обобщения! Кем вы себя возомнили? Неужели господин Пугачев предложил вам покровительство и работу?

-- Спросите его самого. Я ничего не понял.

-- Вот и про то, чьим представителем на самом деле является господин Пугачев, -- засмеялся Пермяков, -- лучше спрашивать у него самого. Для меня он -- представитель хозяина издательства.

В воздухе повисла неприятная пауза. А мне открылось, что такое любовь, лишенная уважения. Именно так отныне относился ко мне Пермяков. В мгновение ока я перестал быть для него всего лишь одним из множества тупых и несчастных сочинителей никчемных текстов и перебрался на значительно более высокую ступень социальной лестницы, как он ее понимал, то есть, оказался объектом интереса сильных мира сего. Мне захотелось развить свой успех и, воспользовавшись растерянностью Пермякова, получить максимальную выгоду от охватившего его смятения.

-- У меня к вам личная просьба, Ярослав.

-- Слушаю, -- Пермяков насторожился.

-- Не могли бы вы помочь мне раздобыть в библиотеке одну книгу?

-- Что за безумная идея! -- Пермяков был шокирован.

-- Не подумайте ничего плохого. Никакого криминала. Книга не помечена в черных списках, автор проиндексирован. Я думал, что у вас, как у главного редактора издательства, открытый абонемент. Наверняка, вы оказываете такую услуга другим авторам издательства?

-- Так дела не делаются.

Я благоразумно заткнулся. Пермяков был прав, просьба и в самом деле была безумная. Меня извиняло лишь то, что после встречи с Пугачевым мне еще сильнее захотелось отыскать начальников. А вот впутывать в свои дела Пермякова, конечно, не следовало. У человека и своих проблем выше крыши.

-- Простите меня. Не знаю, почему я это сказал. Устал. Книжка мне нужна для работы, вот и ляпнул, не подумав. Иногда работа над текстом затягивает слишком сильно. Виноват.

Я виновато вжал голову в плечи и потешно развел руками, изображая сожаление.

-- Если вам и в самом деле для работы... Я, конечно, мог бы использовать свои связи...

-- Нет-нет, что вы, не нужно! Составлю официальный запрос и получу книгу в библиотеке, как обычный гражданин. Жаль потерянного времени. Но правила ради меня нарушать не стоит.

-- А вы попросите господина Пугачева, -- неожиданно предложил Пермяков. -- К кому же обращаться, если не к представителю хозяина? Никогда не слышал, чтобы он делал что-то подобное для авторов издательства, но почему не попробовать? Скажите, как сказали мне: мол, для работы, очень нужно, увлекся художественным замыслом, не могу ждать, хочется побыстрее познакомиться с дополнительным материалом. Он, конечно, поинтересуется, что это за работа такая, читать чужие книжки? Так вы подготовьтесь.

-- Хорошая мысль, -- ответил я. -- Спасибо за совет.

Честно говоря, я не помню, с какого времени посещения библиотек стало модно сравнивать с экстремальными видами спорта. Кажется, уже после появления начальников. Представляю, как набросились бы на меня конформисты всех сортов, если бы им удалось ознакомиться с моим утверждением. Не избежать бы мне обвинений в очернительстве и нагнетании. По-своему они правы.

Если относится к словам и понятиям формально, как это принято среди интеллигентных людей, то библиотеки никто не закрывал и доступ к фондам никто не ограничивал. Люблю это слово -- формально. Оно лучше многих других характеризует состояние нашего общества. Формализм -- вот что подобно цементу скрепляет современную культуру, буквально пронизывая все стороны жизни, объединяя подчас совершенно чуждых людей. Достигается это самым простым и проверенным способом -- последовательным отделением смысла явления от его проявления. Явление -- само по себе, смысл -- сам по себе. Простенько, но действенно. Кстати, я и сам не удержался и назвал свой последний текст "Формальные письма к Нине", подчеркнув тем самым, что речь пойдет не о наших странных отношениях, а всего лишь о фантастике, точнее, о тех мыслях о фантастике, которые возникли у меня во время активной переписки с Ниной.

Так вот, возвращаясь к общественным библиотекам, должен признать -- формального запрета на их посещения не существует. Реформа библиотечного дела была проведена, естественно, по просьбе трудящихся, чтобы облегчить доступ широких масс к популярным книгам. С этой целью библиотечные фонды были поделены на две неравных части: на популярные, пользующиеся спросом, и прочие. Популярные книги, кто бы сомневался, находятся в свободном доступе. А вот прочие...

Нет-нет, они тоже вполне доступны, за исключением, признанных экстремистскими и нерентабельными. Но на руки получить их можно, только зарегистрировавшись в специальном каталоге пользователей редких книг, предварительно получив разрешение компетентных органов и оплатив затраты на содержание хранилищ непопулярной литературы, а также работу специалистов по ведению каталога.

Ни для кого не секрет, что люди, пользующиеся библиотеками редких книг, автоматически зачисляются в списки неблагонадежных. А это -- определенное ограничение профессиональной деятельности, негласный запрет на занятие выборных должностей, недопущение в политические и общественные организации, а также, почему-то, гарантированный отказ в получении потребительских кредитов.

До сих пор я умудрялся не светиться без крайней надобности и в список неблагонадежных не попадал. Но после беседы с Пугачевым, выбора у меня не осталось -- надо было действовать незамедлительно. Я надеялся, что мой интерес к книге Е. Солодовича не будет рассматриваться, как преступный умысел, что довольно легкомысленно, принимая во внимание цель поиска. Впрочем, возможные ограничения социальной жизни, которые мне светили, меня мало волновали, поскольку относились к возможностям, без которых я до сих пор прекрасно обходился. Более того, собираюсь обходиться и в дальнейшем, поскольку, как уже неоднократно заявлял, меня не интересует социальная жизнь.

Я приготовился к тяжелым испытаниям, но процедура допуска в библиотеку оказалась не такой трудоемкой, как это представлялось. Оказывается, идя навстречу пожеланиям населения, практически все инстанции были собраны в одном месте -- в районной администрации. Подтверждаю, что это очень удобно.

Начал я с церковников.

Кабинет был как кабинет, только рядом с портретом президента висела еще и икона. За обычным письменным столом сидел лысоватый человек. Про лысину я узнал потому, что он внимательно рассматривал какой-то крохотный предмет, лежащий перед ним. На мое появление он не отреагировал, поскольку не захотел прерывать процесс разглядывания.

-- Снять шапку! -- неожиданно громко сказал он.

-- А я, собственно, и так с непокрытой головой, -- возразил я.

-- Хорошо.

Помолчали. Мне показалось, что было бы неприличным отрывать столь серьезного человека от его таинственного занятия, важность которого явно не могла быть оценена мной по заслугам, ввиду полного отсутствия понимания происходящего. Не моего ума это было дело. Я предпочел остаться в неведении. Так что, никакого права отрывать церковника от его дела по столь незначительному поводу, как оформление допуска в библиотеку, у меня не было.

-- Цель вашего визита? -- наконец, спросили меня.

-- Мне нужно разрешение на посещение библиотеки.

-- Зачем вам это надо? -- удивился церковник.

-- Да вот, понадобилось для работы. Хочу отыскать одну книжку.

-- Одну ли?

-- Это как пойдет. В таком деле нельзя быть уверенным заранее.

-- Хорошо, что вы это сознаете.

Я промолчал. Неохота было вступать в пустые пререкания. Ходят слухи, что это может быть небезопасно.

-- Как это получается притчеобразно! -- воскликнул церковник. -- Как поучительно! Нужда заставляет человека искать одну книгу. Как легко уподобить вас слепому во тьме! Разве неизвестно, что ОДНА КНИГА уже давным-давно найдена, это Библия. Откройте ее, и потребность в прочих письменных источниках отпадет сама собой. Вы сможете отыскать там ответ на любой волнующий вас вопрос. Иногда я удивляюсь, почему люди не могут уразуметь такой простой вещи.

Я хотел возразить, что не являюсь человеком, в точном смысле этого слова, а потому мне должны быть позволены определенные вольности, но вовремя прикусил язык, не следует без повода дразнить облаченных властью людей, тем более церковников. Они, как известно, люди смешливые, но с чувством юмора у них и прежде были нелады, ну а сейчас, когда церковь почувствовала немалую силу, и подавно.

-- Что же, спрашивается, вы собираетесь вычитать в искомой книжке? Даже любопытно, честное слово. Какую-такую изощренную истину собираетесь отыскать на страничках своей неведомой книжицы? Неужели совсем не чувствуете страшную опасность, подстерегающую вашу душу за так призывно и сладостно шуршащими страницами? Искушение, оно и есть искушение. Надо уметь сказать -- нет!

-- Вы преувеличиваете.

-- А кто вы по профессии? Мне не нравится, что вы так немногословны.

-- Я писатель, а книга нужна мне для работы.

-- Писатель... Вон оно как бывает! То-то я смотрю. Списать хотите у собрата?

-- Нет-нет. Мне нужна информация, только и всего.

-- А Интернета вам не хватило?

-- Не хватило.

-- Тогда вам точно нужна Библия.

-- У меня дома Библия есть.

-- Это хорошо. Вы православный?

-- Нет. Боконист.

-- Понятно.

Возникла неловкая пауза.

-- Но вы не откажетесь сделать добровольный взнос для нашей благотворительной организации? -- Он ткнул пальцем в ящик с узкой прорезью на крышке. Надпись на нем гласила: "Богоугодное дело. Минимальная сумма пожертвований 50 евро".

Я передал церковнику требуемую денежку и без проволочки получил желанное разрешение.

-- Чаще обращайтесь к Библии, молодой человек, читайте внимательнее, откройте свое сердце истине, и душа ваша найдет свой путь к господу, -- проникновенно сказал церковник, протягивая подписанный документ. -- Душу спасти никогда не поздно. Придет время, и вы прозреете. И будете вспоминать свой визит в библиотеку, как недостойное человека дело.

Я поблагодарил его за доброе напутствие. Мне было приятно сознавать, что я больше не человек.

Следующим обязательным этапом на пути в библиотеку было посещение Комитета по защите авторских прав. Вот, кто вызывает у меня постоянные приступы ненависти -- эти люди в аккуратных дорогих костюмах нашли прекрасный повод делать деньги из воздуха, они с одинаковым усердием обирают и читателей, и писателей. В первую очередь -- писателей. А что? Они сами во всем виноваты, зачем, спрашивается, придумывают свои дурацкие истории? И, что еще более возмутительно, желают, чтобы их сочинения печатали и читали.

К моему удивлению, посещение Комитета по защите авторских прав обернулось простой формальностью, как оказалось, комитетчиков интересовали исключительно деньги. Мое предположение, что они выполняют важную государственную функцию ограничения доступными им способами свободы распространения информации, не получило подтверждения. Мне давно следует привыкнуть к мысли, что идеологические построения подвержены деградации в еще большей степени, чем остальные социальные институты.

Увы, это общая практика, смысл любой деятельности со временем вымывается, и на месте общественных начинаний, некогда захватывающих умы миллионов, остается лишь частная лавочка по выкачиванию денег из населения. Деньги, их интересовали только деньги. Я, без лишних разговоров, заплатил запрашиваемые сто пятьдесят евро, и на этом основании был освобожден от нравоучительной лекции о порочности неконтролируемого чтения. Секретарь выписал квитанцию и напомнил мне, что книги, выданные в библиотеке, запрещено не только копировать или передавать для ознакомления вторым, третьим и прочим лицам, не оплатившим авторский сбор, но и устно пересказывать их содержание. Наказание предусматривалось жестокое -- штраф в размере тысячи евро за каждую неправомерно распространенную единицу хранения.

Я кивнул, подтверждая тем самым, что прекрасно знаком с правилами.

А вот визит в Лигу цензуры получился бесплатным, что хорошо. Пришлось подписать бумагу о нераспространении и об ответственности за несанкционированное ознакомление с запрещенными материалами посторонних лиц. Подписал. А что делать? Пришлось идти до конца, очень уж хотелось разобраться с гротавичем.

И вот, наконец, книга Е. Солодовича оказалась у меня в руках. Я внимательно прочитал ее и, к ужасу своему, обнаружил, что слово "гротавич" используется в ней только один раз. Известный американский писатель-фантаст интересуется у знакомого московского литературного критика, может ли он дать русскому персонажу своей книжки фамилию Гротавич? Не является ли это нецензурным словом, что вызвало бы лишние хлопоты при публикации романа в России? Тот резко отвечает ему, что такого слова в русском языке нет. Все.

Хорошая была идея, но с треском провалилась.

Глава 6

Прекрасный букет белых роз я разместил в подобающую случаю хрустальную вазу и занялся срочной уборкой помещения. Мне хотелось, чтобы Анна вернулась в чисто убранный дом. Не могу сказать, что за время отсутствия жены наше жилище превратилось в свинарник, но лишний раз стряхнуть пыль с предметов и пройтись пылесосом по коврам следовало обязательно. Потом проверил кухню на предмет залежей грязной посуды и наличия продуктов для приготовления праздничного ужина. Решил, что готовкой займется сама Анна, мне показалось, что так будет правильно. И, наконец, я облачился в приличную одежду и стал ждать.

День выдался на редкость суетливый и утомительный. А если вспомнить беседу с Пугачевым, то и опасным. Впрочем, его предложение трактовать за деньги вымыслы фантастов о пришельцах показалось мне забавным. Смущало лишь одно -- хозяин Пугачева, насколько я понял, это начальник, постарается использовать болтовню об инопланетянах в своих неведомых практических целях. Говорят, что вещами, не имеющими практического применения, начальники не занимаются. Но как конкретно с помощью такого отвлеченного знания можно напакостить людям, я не мог сообразить. Участвовать в гадком я не собирался. Но в данном случае это гадкое не бросалось в глаза. Я, по крайней мере, его не ощущал. Его присутствие обозначалось только на подсознательном уровне. Нет, ничего конкретного мне в голову не приходило. Да что там, до разговора с Пугачевым я даже не догадывался, что на свете есть люди способные использовать тексты фантастических рассказов в личных целях. Спасибо за ликбез. Отныне я знаю, что озабоченный человек способен получить выгоду из любой мелочи.

Впрочем, особого впечатления на меня Пугачев и его экстравагантное предложение не произвели. Не сумел он вселить в меня бесконтрольный и мистический страх -- а в том, что именно в этом заключался его замысел, сомневаться не приходилось. Мне показалось, что Пугачев был бы не прочь напугать меня до судорог, до помутнения сознания, до потери совести. Не зря же он всуе помянул А.С. Пушкина. Только у него не получилось.

В дверь позвонили. Я опрометью бросился открывать, не сомневаясь, что это Анна, но на пороге стоял Кирилл Русланович Климов, сосед из 46-ой квартиры. Ну, конечно, сегодня был вторник, а по вторникам в семь вечера по давно заведенному порядку Кирилл Русланович приходил играть со мной в шашки. Наши отношения вряд ли можно назвать дружескими, но, с другой стороны, какое еще слово можно подобрать, чтобы охарактеризовать их? В последнее время непросто отыскать настоящего умелого шашиста.

Мы редко говорили о чем-то кроме шашек, и в этом была своя особая прелесть наших отношений. Мне почему-то кажется, что наши представления о жизни кардинально отличаются и почти наверняка конфликтны. Вот мы и договорились не обсуждать темы, напрямую не связанные с нашими баталиями, чтобы игра не пострадала от пустых и бессмысленных споров. Ну, не договорились, а так получилось само собой.

Надо сказать, что история наших шашечных боев была захватывающа. Кирилл Русланович большой мастер игры в русские или 64-клеточные шашки. Я давно смирился с тем, что в этой разновидности игры противостоять ему не в состоянии. А вот в игре в международные или 100-клеточные шашки я был вполне конкурентоспособен. До встречи с соседом я и представить не мог до чего это эмоциональная штука -- шашки.

-- Сразимся, Иван Петрович? -- спросил Кирилл Русланович, глаза его блестели.

-- Обязательно. Проходите.

Первая партия началась исключительно бурно. Уже через десяток ходов у меня не осталось ни малейших шансов на ничью. Лучше надо было готовиться к игре, правильным образом перестроить мозги. Но неожиданно все изменилось. Кирилл Русланович погрустнел и осунулся. Он сделал серьезную ошибку, и мои шансы на достойный исход партии резко возросли. Он лопухнулся еще раз, и я выиграл.

-- что-то не так? -- спросил я. -- Вы сегодня не в духе?

-- Очень жаль, Иван Петрович, что вы не интересуетесь политикой. Вы же, насколько мне известно, писатель? Как вы обходитесь без политики в своей работе, это для меня загадка из загадок! Вам, конечно, виднее. Я в ваше творчество не лезу, но не понимаю, как вам это удается? Жизнь -- ведь это в большой степени и есть политика.

-- Спорное в наше время убеждение.

-- До тех пор пока не определите, что такое политика. Многие считают, что политика -- это когда человек получает партийный билет или высокий пост. Нет. Политика -- это когда человек осознает, что у него есть свои интересы в жизни и готов отстаивать их. А где он этим занимается, на депутатском посту или на кухне -- совершенно не важно. Часто получается, что на кухне свои интересы отстоять проще. В первую очередь потому, что не надо входить в прямой контакт с начальниками и с их пособниками. Вони меньше.

-- Меня извиняет только одно, -- решил я оправдаться. -- Строго говоря, я не писатель, я -- фантаст. Отсюда и мое отношение к политике, согласен, что без нее нельзя, только оно у меня специфическое -- я занимаюсь исключительно будущим. Мне кажется, что прогнозирование будущего -- это и есть самая что ни на есть настоящая политика. Просто подобная позиция не так очевидна, поскольку часто совсем не похожа на привычное отстаивание конкретных сиюминутных интересов. Возникает некий зазор во времени. Но это не принципиально. Тенденции, вот что должно интересовать фантаста.

-- И какие же тенденции вас сейчас занимают больше всего, простите за настырность?

-- Смерть литературы и увеличивающийся на глазах разрыв между гуманитариями и учеными.

-- Физики и лирики, значит?

-- Точно. Как это было в шестидесятых годах прошлого века, только на новом витке развития. Тогда решали, кого государство и общество больше любит, а сейчас, когда государство и общество не любит ни тех, ни других, речь идет о неприкрытой ненависти двух кланов творческой интеллигенции друг к другу. Гражданское общество с восторгом наблюдает, кто кому первый перегрызет горло, поскольку другого интереса к современной гуманитарной культуре и науке больше не существует. Кто кого сборет -- вот главный вопрос нашего времени.

-- Вы романтик, Иван Петрович. Две культуры действительно существуют, однако разделяют их не умные книжки, которые, тут я согласен, у каждой группы свои. Один циник сформулировал современный культурный разрыв предельно кратко еще в конце прошлого века: есть люди, которые, справив свои потребности, дергают цепочку в общественном туалете, а потом моют руки, а есть люди, которые этого не делают, в силу забывчивости или не видят в этом необходимости. И между культурами этими действительно пропасть. И что бы мы не делали, какие бы усилия не предпринимали, навести мосты между ними нельзя, нет никакой возможности соединить не соединимое. И политкорректность ваша хваленая здесь не поможет. Вот, о чем вам следует писать. Тогда и книжки ваши станут люди читать да нахваливать.

-- Выразить предчувствие неотвратимо наступающего мира, в котором пропасть между людьми будет больше, чем между Миклухо-Маклаем и папуасами, -- процитировал я самого себя.

-- В самую точку. Очень познавательно вы выразились. Я давно уже понял, почему наши современные писатели и особенно кинорежиссеры не боятся выглядеть дураками. Часто они даже и не догадываются, что рядовые читатели и зрители считают их тупыми, наглыми, самовлюбленными болванами. Вполне заслуженно, кстати, поскольку понять, почему они такого высокого о себе мнения -- затруднительно. Мало того, что снимают и пишут отвратительно, так еще и деньги умудряются наварить немалые, чем постоянно похваляются по телеку. Вот их люди и презирают. Уж сколько лет пытаются наши интеллектуалы вдолбить населению, что получать доходы из воздуха -- это доблесть, но не приживается эта мифологема.

-- Почему вы решили, что не догадываются?

-- А потому, что живут в своем придуманном мире.

-- Все живут в придуманном мире. Никакого мира вообще не существует.

-- Опять соглашаюсь с вами. Но не все книжки строгают. Я уверен, что они искренне считают свои произведения гениальными, более того, признаю, что они, вероятно, в самом деле гениальны, но только в том круге реальности, в котором обитают наши творцы. Но впарить-то они собираются свои творения людям из совершенно другого мира. С другими заботами, проблемами, мечтами и надеждами. Ужас. Трагическая несовместимость.

-- Так всегда было.

-- Никогда еще разрыв между творческим человеком и потребителем его работы не был таким огромным. И никогда еще желание развести лоха на деньги не побеждало с таким явным преимуществом творческие планы писателей.

-- Неужели, все так плохо?

-- Знаете, Иван Петрович, пойду я, в шашки играть у меня сегодня не получается.

Он ушел. Я был потрясен. Вот так играешь с человеком в шашки, а он оказывается философ. Здорово.

Я и раньше говорил, что литературным произведением текст становится только после встречи с неподготовленным читателем. Очень трудно предсказать заранее, какие мысли и чувства возникнут у человека после прочтения самого, казалось бы, простейшего сочинения. Субъективность восприятия -- это ли не самая великая тайна литературы! Представил, что когда-нибудь появится человек, сподобившийся написать абсолютно объективную книгу, такую, что все до единого читатели поймут ее одинаково. И понял, что вот тут-то литературе и придет карачун!

Это было понятно и раньше. Но Кирилл Русланович заставил меня посмотреть на свою работу с другой стороны. Он не читал моих книг и, насколько я понял, читать их не собирается. Но он каким-то странным образом составил мнение о моих текстах, сформулировал претензии и сумел донести до меня свои пожелания. Да так ловко у него это получилось, что я признал за ним право говорить со мной резко, поскольку чувствую, что он тщательно обдумал свои слова и говорит то, что действительно думает, то, что для него по-настоящему важно.

А я стал оправдываться, потому что был согласен с ним. что-то подобное я мог сказать и сам.

Неужели прав был Олдос Хаксли, когда утверждал, что любая изданная книга обладает мистической способностью проникать в мозги людей независимо от того, читали они ее или нет? И происходит это с помощью особого литературного поля, к которому подключены все без исключения разумные существа. Это ли не повод для оптимизма!

В дверь опять настойчиво позвонили. И на этот раз это была не Анна. Но я все равно обрадовался, потому что ко мне пришел отец с Настасьей.

-- Привет, Ив! Ничего, что мы без предупреждения?

-- Ты мой отец, а это твой дом.

-- Что ж! "Ничего, что я не бритый, я всегда с тобою рядом"! -- сказал он, я догадался, что это были стихи к случаю.

-- Проходите.

-- Спасибо. Если ты не против, Настасья приготовит еду, а мы с тобой поговорим.

-- Ты выбрал прекрасный вечер для визита, папа. Сегодня я случайно встретил на набережной Анну, и она обещала вернуться. Вот сижу, жду. Заодно вас познакомлю. Здорово, правда?

-- Это хорошая новость. Рад за тебя. Но мы с Анной уже знакомы. У тебя прекрасная жена, тебе повезло.

-- Ах, да, это ведь ты сообщил ей, что я -- энэн.

-- Прости, я не ожидал такой бурной реакции от столь милой женщины.

-- Все в порядке, папа, ты сделал то, что посчитал правильным. Только не думаю, что реакция Анны для тебя что-то значила. Когда тебя интересовала чужая реакция?

-- Ты не справедлив, Иван. Но я пришел не для пустых препираний. Настасья приготовит ужин. А мы с тобой поговорим. Я должен тебе кое-что объяснить.

Пришлось заткнуться. Можно было и дальше перечислять многочисленные претензии к отцу, накопившиеся за долгие годы нарушенного общения. Но отец был прав, никакого смысла вспоминать давние обиды не было. Некоторая остаточная агрессивность с моей стороны была вызвана, скорее всего, недавним бурным разговором с соседом-шашистом Кириллом Руслановичем. Я понимал, что не сумел вовремя привести нервы в порядок, что не делает мне чести.

-- Я слушаю тебя, папа. Если бы ты знал, как мне не хватало разговоров с тобой все эти десять лет, -- сказал я, не сомневаясь, что сейчас мне придется выслушать еще одну порцию чрезвычайно ценных сведений.

Отец нахмурился.

-- Мне казалось, что я подробно и понятно объяснил сложившуюся ситуацию. Но тебя захлестывают эмоции. Это нехорошо. Не утверждаю, что эмоции -- недостаток. Вовсе нет. Эмоции -- обязательный элемент восприятия мира. Обязательный, понимаешь? Рассмотрим, например, законы Ньютона, даже их нельзя воспринимать отрешенно, отключив чувства.

-- Подожди, законы Ньютона всего лишь написанные на листке формулы, которым приписывают абсолютный характер в своей области применения. Подход нравится -- не нравится, здесь не применим.

-- Увы. Таково распространенное заблуждение. Но если вновь открытые законы природы оставляют ученых равнодушными, то есть, не вызывают у них эмоционального отклика, они остаются невостребованными. Могу привести сотни примеров, когда важнейшие открытия быстро забывались только потому, что не вызвали интереса современников. Хрестоматийный пример -- открытие Кавендишем основного закона электростатики за 15 лет до Кулона. Кое что он даже сумел опубликовать, но это не помогло, научное сообщество не обратило внимания на его работы, поскольку они не вызвали должного эмоционального отклика. А вот у Ньютона все сложилось наилучшим образом, поскольку картина мира, вытекающая из его законов, потрясает воображение. Утверждаю, что формулы производят не меньшее эмоциональное воз-действие, чем поэзия, музыка и живопись. Представляется, что большее, но пусть будет -- не меньшее. Измерителя чувственного восприятия, слава Богу, еще не изобрели, к тому же нам не пристало мериться интенсивностью эмоций с гуманитариями. Все равно по части эмоций и нам, и гуманитариям с футбольными болельщиками соперничать бесполезно.

-- Согласен. Но нравится -- не нравится? Не слишком ли примитивный подход к оценке научных достижений?

-- Отнюдь нет. Не нравится -- это единственный посыл исследователю продолжать свою работу. И чем сильнее что-то "не нравится", тем интенсивнее поиски истины.

-- Согласен. Но тогда объясни, пожалуйста, почему тебе не нравятся, захватывающие меня эмоции? Где же логика?

-- Дело в том, что факты, которые я тебе сообщил, не настолько важны, чтобы вызывать такие сильные эмоции. Да, ты энэн, ну и что с того? Что изменилось в твоей жизни после того, как ты узнал об этом? Пока все идет по старому, правда?

-- Может быть, и так, -- я не понимал, куда клонит отец. -- Но мне не по себе, наверняка, что-то изменилось. Но я этого не чувствую, вот нервы и сдают.

-- Я уже говорил, что главное для тебя -- продолжать заниматься своими делами, не обращая внимания на окружающих. Их влияние на твою жизнь должно быть минимальным. Если ты собирался написать новую книжку -- напиши. Не вижу препятствий, не вижу враждебной чужой воли, которая была бы направлена на то, чтобы помешать тебе. Возьми лист бумаги, ручку и -- вперед! Или теперь ты используешь компьютер? Тогда шагом марш за клавиатуру.

-- А в это время друзья Михалыча пристрелят меня, не вступая в долгие переговоры.

-- Второго Михалыча тебе опасаться не следует, это я уже говорил.

-- Спасибо, конечно. Но, по-моему, это явно не в твоей власти. Разве ты можешь отвечать за действия, скажем, психически неуравновешенного человека? Сейчас он сидит спокойно, улыбается, а через минуту ему в голову придет что-то не подконтрольное тебе и -- бац -- выстрелил!

-- Ты недооцениваешь пределы нашей власти.

-- А все-таки?

-- Не забивай себе голову ерундой. Не пристало энэнам ждать неприятных подвохов от жизни. Это больше свойственно людям. Наше дело -- честно выполнять свою работу. Не накручивай себя без надобности, постарайся меньше думать о своей роли в мировой литературе. Это не продуктивно. Как правило, энэны с трудом находят эмоциональный отклик у людей. Как Кавендиш со своими не вовремя открытыми законами. С этим ничего не поделаешь. Ну и наплюй.

-- Но...

-- Придет время, и ты поймешь, о чем я говорю. А сейчас надо помнить, что самая большая опасность исходит от тебя самого. Нельзя исключить, что тебе захочется поиграть в героя, который должен отстоять свободу и независимость энэнов. У неофитов, к которым ты относишься, кстати, в этом нет ничего обидного, есть одна странная особенность -- они все, как один, мечтают о борьбе за правое дело и ищут для этого подходящего врага. Это тяжелое наследие человеческого менталитета. А поскольку отыскать врага часто весьма затруднительно, они придумывают его сами, так им легче смириться с изменившимися условиями существования. Не удивлюсь, если узнаю, что ты вознамерился отыскать начальников. Для каких нужд тебе это понадобилось, мне непонятно. Наверняка, ты вынашиваешь какие-то хитроумные планы. Смешно, но так поступают все новички энэны.

Я тотчас покраснел. Отец, естественно, это увидел и чуть заметно кивнул, словно выставил себе оценку "пять" за удачную догадку.

-- Мы все хотим оценочку "пять" на уроке получать, -- вырвалось у меня.

-- Да, -- согласился отец. -- Только помни, что ты давно уже не в школе, и никто не собирается задавать тебе домашних занятий. Тревожный сигнал, если оказывается, что ты кому-то что-то должен. Когда ты был маленьким, я надеялся, что твои поступки всегда будут определяться только совестью и личной ответственностью. Наверное, я в первый раз говорю тебе прямо: твои поступки не должны быть инициированы внешними обстоятельствами или внешней силой, замыслы которой тебе трудно контролировать. Поступай только так, чтобы ты лично мог отвечать за свои поступки. Нам нельзя играть в чужую игру. Для энэнов это недопустимо. Понял?

-- Да. Все предельно ясно.

-- Вот и прекрасно. Настасья, мы есть хотим.

Ужин получился прекрасный. Еще раз было подтверждено, что любовь к вкусной пище унаследована мной от отца. Свойственно ли это всем энэнам или является нашей маленькой семейной генетической особенностью? Было очень мило. Типичный семейный ужин. Ничего важного в дальнейшем я от отца не услышал, а это означало, что все, что хотел, он сказал.

Уже в коридоре, когда он надевал пальто, я не выдержал и спросил:

-- Папа, ты зачем приходил? Нет, я, конечно, очень рад тебя видеть. Мне тебя ужасно не хватало и сейчас я просто счастлив, что могу вот так запросто с тобой разговаривать. Но что ты хотел мне сказать? И почему это для тебя так важно? Я знаю, что ты предпочитаешь говорить только о важных теоретических вопросах. И сейчас я в растерянности. Мне не хватает конкретики в твоих словах.

-- Я был как никогда конкретен, -- улыбнувшись, ответил отец. -- Подумай на досуге о моих словах. Может быть, это позволит тебе избежать ошибок.

-- Я должен отказать Пугачеву?

-- Пугачев успел предложить тебе работу? Молодцы, оперативно работают. Еще немного, и я бы опоздал.

Отец довольно рассмеялся. Настасья также пребывала в исключительно веселом расположении духа. Наверное, я что-то пропустил или неверно оценил сложившуюся ситуацию. Я попросил у Настасьи чудо-таблетки для определения энэнов, она с готовностью протянула мне пузырек.

-- Энэнов очень мало, смотрите, не переусердствуйте с проверками, а то ваши гости вам всю квартиру загадят.

-- Спасибо, буду осторожен.

Они ушли. Я снова остался один.

Отец, кроме всего прочего, еще и очень шумный. Он ушел, и в комнате немедленно воцарилась абсолютная тишина. Словно из реальности убрали важный элемент, и в мироздании образовалась чудовищная немая рана. Я поерзал на стуле, пытаясь привнести в окружающее пространство хотя бы немного скрипа. Какие-никакие, а звуки. Да, круто изменилась моя жизнь за последний месяц. Происходило это по капельке, незаметно. И надо же -- камня на камне не осталось от привычного существования. Не могу сказать, что изменения испортили мою жизнь, скорее наоборот, они сделали ее заковыристой, загадочной.

Я подобрал удачное слово. В самом деле, еще недавно вокруг меня происходили таинственные события, логика которых оставалась для меня скрытой. Я знал только, что мне против воли приходится участвовать в странном спектакле. Своей роли я не понимал, меня угнетала нарочитая неестественность появляющихся вокруг людей. Но отказаться от участия я не имел права. Да, это был спектакль, поставленный незнакомым мне режиссером. Не было оснований считать, что он настроен ко мне доброжелательно. Я догадался, что попал в чужую переделку. Интрига лихо закручивалась вокруг тайн, не имеющих ко мне никакого отношения. Так получилось, что я случайно оказался на боле битвы, но не своей, а чужих мне врагов.

А потом таинственный режиссер, якобы злоумышляющий против меня, куда-то запропастился, но это стало слабым утешением. Смысл событий, в которые я вовлечен сейчас, мне по-прежнему непонятен, впрочем, новые приключения перестали выглядеть зловещими и теперь могут рассматриваться лишь, как заковыристые загадки, неподдающиеся обычному логическому объяснению, которое обязательно должно существовать, вот только, кому оно ведомо? Разве что моему отцу. Грех жаловаться, он изо всех сил старается объяснить мне смысл происходящего, но делает это слишком маленькими дозами. Представляю, какую грандиозную истину мне еще предстоит узнать, когда отец посчитает, что я готов ее воспринять.

Пока же из его слов стало понятно совсем немногое: он не одобряет предпринятые мной самодеятельные поиски начальников и предостерегает против возможной работы с Пугачевым. Легче было прямо сказать: "Парень, будь осторожен. Не светись без особой необходимости". Но отец по-простому не умеет. Если перевести его рекомендации на нормальный язык, то получится -- занимайся своими текстами и не суй нос, куда не следует. И остерегайся доброходов, которые отныне будут появляться возле тебя.

Я с раздражением подумал, что отец и прежде не нуждался в том, чтобы я понимал его указания. Для него всегда было важно, чтобы я неукоснительно выполнял их. Отец искренне считает, что если я киваю во время разговора с ним и соглашаюсь выполнять его отцовские советы, то это автоматически означает, что я понимаю, о чем он говорит и полностью разделяю его точку зрения на текущие события. Так и слышу его выговор: "Ты не понимаешь? Но я же тебе объяснял".

Что ж, может быть, мне и в самом деле следует отказаться от самодеятельности и внимательнее прислушиваться к его словам?

Глава 7

Утром я проснулся в прекрасном настроении. В первое мгновение мне не удалось сообразить, что это меня так вдохновило. А потом раздалась битловская "Дай мне денег, мне очень нужно", и все встало на свои места. Я люблю "Битлз", но потом я догадался, что меня разбудила мелодия из сработавшего мобильника, настроение испортилось. Я выругался. Чего это, спрашивается, Пермяков звонит в такую рань?

-- Слушаю.

-- Хримов, это вы?

-- Что за дурацкий вопрос! Конечно, я.

-- У меня к вам дело.

-- Догадываюсь, что вы звоните мне ранним-ранним утром не из хулиганских соображений.

-- Я должен сообщить, что на ваше имя поступила депеша. Вы должны срочно получить ее.

-- Читайте.

-- Нет, так дела не делаются. Вы должны лично получить ее и расписаться в получении. Депеша -- это штука серьезная.

-- Расписаться? -- удивился я.

-- Как минимум.

-- Хорошо. Я буду. А теперь скажите, что случилось? По секрету.

-- А мне откуда знать? Я в чужие дела не лезу.

-- Вы это серьезно?

-- Да -- я в чужие дела не лезу.

-- Ладно. Буду, -- сказал я и отключился.

Придется идти. Я попытался сообразить, кому это понадобилось посылать мне депешу? Слышал, что существует такой сугубо официальный способ обмена информацией с литераторами, входящими в руководство литературного союза. Но при чем здесь я? Потом догадался, наверное, это Пугачев желает получить подпись на бланке вербовки. Вот он удивится, когда я откажусь! А знал бы причину -- не могу ослушаться отца -- удивился бы еще сильнее.

Это очередное доказательство неоспоримого факта, что отказываться надо решительно и сразу. Меньше потом беготни будет. Но права Анна -- я существо удивительно легкомысленное. После тяжелого разговора с Пугачевым мне на миг показалось, что я сумел обнаружить в нем что-то разумное, живое, неподконтрольное указаниям начальников. Наивно посчитал, что у нас завязался своеобразный интеллектуальный поединок, некое подобие шахматной партии. Решил, что на каждый его ход, я смогу ответить своим. До сих пор не изжил детское представление о том, что логика и факты одинаково действуют на всех разумных существ. Просчитался. И вот теперь должен, бросив свои дела, тащиться в издательство за какой-то дурацкой депешей.

Получается, что я примерно наказан за чрезмерно лестное отношение к человечеству.

Пермякова на месте почему-то не оказалось, секретарь Лариса приветливо улыбнулась мне. Не исключено, что она недавно читала мои тексты, и они, возможно, ей понравились. Как было бы замечательно, если бы ее приветливость объяснялась именно этим. После того, как Нина перестала писать, мне стало не хватать благодарных читательниц.

-- А мы вас давно ждем, -- сказала Лариса.

-- Странно, -- ответил я. -- Господин Пермяков позвонил мне всего час тому назад.

-- Все дело в депеше, которая пришла на ваше имя, -- шепотом сказала Лариса. -- Ярослав Кимович сокрушается, когда у нас в редакции депеши скапливаются.

-- И много у вас скопилось депеш?

-- Я не могу сказать. Это закрытая информация.

-- И не надо. Это я просто так спросил, чтобы поддержать разговор.

-- Правда?

-- Честное слово. Ну, вот, собственно, я и пришел. Готов принять вашу депешу.

-- Я не могу. Не имею права. Ярослав Кимович сам должен вручить ее вам.

-- Не ожидал, Лариса, что вы разведете в издательстве махровую бюрократию!

-- Это не я. Как вы могли подумать на меня!

-- Простите. Я неудачно пошутил. Где же Пермяков?

-- Ярослав Кимович сейчас придет, подождите, пожалуйста. Чашечку кофе?

-- Нет. Спасибо. Можно я посмотрю ваши новинки?

-- Конечно.

Я немедленно воодушевился. Во временной недоступности пресловутой депеши обнаружились свои достоинства. У меня появилось свободное время, которое я мог с чистой совестью посвятить знакомству с новыми книгами, изданными в "Пятом измерении". В этом было одно из несомненных преимуществ личного посещения издательства. Умирает литература или еще сопротивляется, вопрос для меня не слишком важный, когда я своими глазами вижу корешки только что изданных книг, заполняющих стеллаж во внутренней комнате кабинета Пермякова. Я поспешил туда. И, надо сказать, не был разочарован.

Собственно новых книг было немного. Значительно пополнилась популярная серия биографических книг. Точнее, тех сочинений, которые сейчас принято называть биографическими. Пермяков, как-то пытался привлечь меня к производству подобной литературы. По его словам, технология изготовления этого сорта книг проста: из Интернета качают всю доступную информацию о будущем герое романа, то, что прикольно оставляют, то, что не прикольно -- отбрасывают. Лакуны заполняются правдоподобным вымыслом. Если для объема в текст удается подверстать какие-нибудь магические штучки, то и вовсе замечательно. Как известно, люди любят магический реализм.

Я, естественно, отказался. Некоторые формы известности бывают излишне обременительными. А вот читать эти сочинения бывает полезно: узнаешь много забавного о свойствах мышления авторов. Литература, вообще, занятие предательское по отношению к своим создателям, в какие бы дебри фантазий не устремлялось воображение писателя, он все равно пишет о себе. Врожденный эгоизм! Вот почему я, как правило, стараюсь исключать из своих текстов личные мотивы. Но сам по себе подбор материала: темы, которые интересуют писателя, психологические особенности героев, словарный запас, соотношение действия и рефлексии -- все это характеризует автора самым разоблачительным образом. Это как отпечатки пальцев подозреваемого на месте преступления.

На этот раз мое внимание привлекла книга Эразма Дамского "Наш Ломоносов". Очень смешная попытка наделить Михайлу Ломоносова сознанием современного менеджера среднего звена. Надо будет обязательно прочитать.

Но, естественно, меня больше привлекла полка фантастических книг. Я с удовольствием отметил, что появились новые книги моих любимых писателей. Кирилл Пастухов опубликовал "Предпоследние истории", Свирид Каштанов дописал, наконец, долгожданные "Еле слышные слова клоуна". Обнаружилась и книга Лидии Шумской "Запятая". Это было очень приятно. Полистал последнюю книгу Гольфстримова "Эволюция революционера". Обязательно прочитаю, может, это поможет мне понять его представление о квасном патриотизме. Богатый улов! Молодцы!

В кабинете громко хлопнула дверь.

-- Лариса, оставьте нас, -- послышался непривычно грубый голос Пермякова.

-- Ярослав Кимович, вы вызывали Хримова...

-- Не сейчас, Лариса.

-- Но он...

-- Не сейчас... Вы свободны, понадобитесь через час.

-- Но Хримов...

-- Все в порядке, я с ним разберусь сам. Вы свободны. Жду вас через час.

Лариса тотчас ушла. Я почти обиделся. Мне показалось, что Пермяков говорил обо мне недостаточно вежливо. Не помню, чтобы я когда-либо разрешал ему "разбираться со мной". Наши отношения вовсе не таковы, чтобы он мог позволять себе подобные выражения. Что говорить -- его заявление прозвучало откровенно грубо. Я уже собирался ворваться в кабинет и высказать свое неудовольствие, но пока подбирал подходящие слова, ситуация изменилась самым гнусным образом.

Не трудно было догадаться, что Пермяков пришел не один, неприятным сюрпризом оказалось даже не то, что спутником его был Пугачев, его присутствие угадывалось, ужасными были слова, произнесенные Пугачевым, и, особенно, равнодушный тон, с которым он это сделал.

-- Итак, моему терпению пришел конец. Игнатьев нам больше не нужен, он должен быть незамедлительно уничтожен, -- сказал Пугачев. Совсем недавно он с такой же брезгливой интонацией разглагольствовал о сокращении поголовья людей.

Я замер.

-- Господи! Но почему же сразу уничтожить?

-- Так надо.

-- Но разве мало других, не столь радикальных способов воздействия?

-- Вы забываете о принципе неотвратимости наказания. Свободу слова никто пока еще не отменял, как и ответственность за ее использование.

-- Это я понимаю, все-таки не первый год занимаюсь литературным делом. Но не кажется ли вам, что излишняя жестокость помешает развитию бизнеса?

-- В вас еще живет примитивный торгаш, Пермяков. Есть вещи важнее денег. Пора бы уже понять эту простую, но принципиальную истину. Советую вам в срочном порядке искоренить свои профессиональные заблуждения, пока не поздно.

-- Послушайте, может быть, будет достаточно обычного морального уничтожения?

-- Так следует поступать по отношению к людям заблуждающимся, опоздавшим по каким-то причинам вовремя вступать в ряды наших сторонников. Но к нашим врагам такой подход не применим. Разве не очевидно, что к врагам следует относиться с максимально возможной жестокостью?

-- А если он не враг, а всего лишь заблуждающийся.

-- Смешно слушать. Поднимите его дело, и вы поймете, что интеллектуальное сопротивление Игнатьева давно уже перестало быть забавным курьезом, выродившись в тупое и безоглядное противодействие. Например, совсем недавно он отказался подписать нормативные документы. К тому же, в его текстах присутствует абсолютно недопустимая мысль -- будто люди способны устроить свою жизнь без покровительства начальников.

-- Сочинители часто ограничивают свое творчество будничными сюжетами, даже не замахиваясь на серьезные мировоззренческие обобщения. Внимание к мелким темам довольно распространено в современной литературе... Время нонконформистов давно прошло.

-- Давайте договоримся называть литературой только то, что идет нам на пользу. Прочие сочинения следует называть графоманией, очернительством или бытовым слабоумием.

-- Но качество сочинений Игнатьева не позволяет объявить его графоманом. Обязательно найдутся люди, которые в это не поверят.

-- Правильно. Это очевидно, поэтому и предлагается его уничтожение. Я рад, что мы поняли друг друга. К тому же он слишком много знает. А лишние знания умножают печали.

-- Жаль, конечно, что все так получилось, но ваши доводы убедительны.

-- Хватит болтать, Пермяков, нас ждут.

Послышался характерный звук открывающегося сейфа.

-- Сейчас, я только достану свой пистолет. Вот он. Все в порядке, пойдемте. Только, чур, стрелять буду не я.

-- Нам не дано предугадать, чья пуля гада продырявит, -- сказал Пугачев и ритмично засмеялся.

Дверцу сейфа закрыли, а потом хлопнули и входной. Они ушли.

Я застыл. Некоторое время пребывая в полнейшем оцепенении. Нужно было быстро решить, что делать дальше. Правильного ответа я не знал. Понятно было, что я попал в неприятную ситуацию. Дурацкая привычка понимать прочитанный или услышанный текст в точном соответствии с написанными или произнесенными словами сыграла со мной весьма подлую шутку. Я услышал, то, что услышал. Осталось сомнение, правильно ли я интерпретирую разыгравшийся передо мной диалог? Поверить в то, что главный редактор издательства Пермяков и писатель Пугачев вознамерились пристрелить писателя Игнатьева только за то, что им не понравились его тексты, было трудновато. Предполагаемое наказание явно было несоразмерно содеянному.

Я изо всех сил пытался придумать разумное объяснение случайно подслушанному разговору, которое бы позволило интерпретировать его в некоем переносном, скрытом от меня смысле. Немедленно вспомнилась цитата из известного фильма: "А протокол мне тоже составлять в переносном смысле"?

Анна часто говорила, что мой основной недостаток -- отсутствие достаточной практики общения с людьми. Да, я нелюдим, признаю. Диковатс. И это правда. Но если под практикой общения подразумевается накопление опыта разрешения подобных ситуаций, прошу прощения, меня это не интересует.

Необходимо было успокоиться. Ситуация, в которую я попал, требовала пока не действий, а интеллектуального решения. Хорошо было бы сообразить, что я могу сделать, а потом уже действовать. Для начала следовало прикинуться валенком, сделать вид, что я ничего не слышал и ничего не знаю, занять более выгодную позицию, а дальше будет видно. Это позволит мне предупредить Игнатьева. Во всяком случае, оставлять его без помощи я не собирался.

Время для раздумий закончилось. Пора было уносить ноги. Я осторожно выскользнул из кабинета Пермякова, стараясь проделать это без лишнего шума. Тихонько закрыв дверь, я с облегчением прислонился к стене. Первая часть моего плана была выполнена, теперь можно было перевести дух. Если ребята действительно настроены так воинственно, то им все равно, прибить одного писателя или двух. Впрочем, опасность еще не миновала, теперь было важно не попасться на глаза Ларисе, поскольку в этом случае я был бы немедленно разоблачен. Оставалось рассчитывать на удачу. На мое счастье первым в коридоре появился Пермяков.

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

-- Давно меня ждете?

-- Нет, -- ответил я, глупо улыбнувшись, постарался, чтобы моя ложь прозвучала достовернее. -- Только что пришел, смотрю, никого нет. Вот, думаю, дела. Но вы сразу появились, я даже возмутиться не успел.

Меня, впрочем, волновало другое: успел ли Пермяков за прошедшие десять минут пристрелить Игнатьева или отложил свою миссию на завтра, чтобы лучше подготовиться? Судя по безмятежной роже, пострелять в беззащитного человека ему пока не удалось. Мне захотелось понюхать его руки, вдруг удастся почувствовать запах пороха, но я вовремя остановился, в красках представив себе похабную картинку: писатель припадает к руке своего издателя, рассчитывая тем самым ускорить выплату гонорара.

-- Это хорошо, -- Пермяков не обратил внимания на мое возбужденное состояние. -- Я должен передать вам депешу под роспись.

-- А что за депеша?

-- Не имею ни малейшего представления. Я уже говорил, что меня это не касается.

Мы вошли в кабинет, я, не мешкая, расписался в прошитой суровой ниткой тетради и получил на руки пакет, скрепленный настоящей сургучовой печатью. Все, кажется, пронесло. Теперь даже появление Ларисы ничем мне не угрожало. Она бы увидела, что депеша получена, а мы с Пугачевым мило беседуем о своем, писательском.

-- Здесь вскройте, письмо заберете себе, а конверт я должен уничтожить. Таковы правила.

Я подчинился.

Пермяков достал из кармана зажигалку и тут же, на моих глазах, сжег конверт. Это действие произвело на меня сильное впечатление. Можно было подумать, что я стал персонажем шпионского триллера. Сомнительная честь, надо сказать. Я смотрел, как огонь пожирает коричневатую бумагу конверта, и не мог отделаться от ощущения собственной беспомощности. Ох, зря я связался с этими людьми.

-- Ну, я пошел?

-- Идите, Хримов. Вы правильно сделали, что проявили сознательность и явились без дополнительного оповещения. Не люблю принуждать людей.

Так я тебе и поверил!

На негнущихся ногах я направился к двери, стараясь не показывать, что меня трясет от страха. Я думал, что после памятного визита отца, я излечился от приступов бытового страха, но не тут-то было. Чего скрывать, я до дрожи в коленях боялся Пермякова. Вот эту дрожь мне и следовало контролировать, чтобы не выдать себя. Не хотелось думать о том, что произойдет, если он заметит охватившее меня волнение. И только плотно закрыв за собой дверь, я вздохнул с облегчением. Вот теперь уже действительно все. Можно было перевести дух. Больше меня в это издательство и пряниками на заманишь!

Глава 8

Я прибавил шагу и, не оглядываясь, помчался прочь, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. В мгновение ока я выскочил на набережную Невы, продышаться. Погода окончательно испортилась, со стороны залива появились зловещие черные тучи, неумолимо подгоняемые резкими порывами невесть откуда взявшегося ветра. В лицо летели обрывки газет и еще какой-то грязи, а вскоре к ним добавилась навязчивая колючая снежная крупа. Я зажмурился и почувствовал, как по моим щекам мерзко и настойчиво хлещет долгожданный снег. Кожа мгновенно заныла, словно я одновременно получил дюжину пощечин. Забавно, но мне стало легче.

Я отвернулся, защищаясь от разбушевавшейся стихии, и поднял воротник. У меня не было времени на пустые переживания. Сейчас нужно было успокоиться и понять, что мне следует предпринять в сложившейся ситуации.

Для начала следовало ознакомиться с содержимым депеши. Я вытащил из кармана смятую бумажку и прочитал:

Господин Хримов,

Сообщаем о зачислении в штат веб-журнала "Чужой" в качестве сотрудника отдела фантастической литературы. Вам надлежит обратиться к редактору издания г-ну Игнатьеву, который введет вас в курс дела и обеспечит доступ к имеющимся в распоряжении ресурса текстам. Мобильный телефон г-на Игнатьева прилагается.

Пугачев.

Действительно, внизу на листке карандашом был написан обещанный номер. И из-за такой ерунды мне пришлось тащиться в издательство, расписываться в журнале поступлений и наблюдать процесс сожжения конверта! Неужели Пугачеву было трудно сообщить мне о столь потрясающем и секретном событии, как зачисление в штат веб-журнала, устно, прошептав это мне при личной встрече на ухо или по телефону, использовав при этом все то же ухо? Мне не понравилось, что Пугачев отнесся к довольно банальному факту с неожиданной серьезностью.

По привычке, я придумал несколько веселых сюжетов, которые вполне могли бы послужить причиной для такого забавного поведения представителя хозяина. Тут была и необходимость скрупулезного отчета перед налоговыми органами, для которых с некоторых пор важен не только факт зачисления в штат, но также час и минута, когда это произошло. Не исключено, что Пугачев самым банальным образом перерасходовал средства, выделенные ему на представительскую работу, и теперь судорожно пытается спрятать растрату в куче подобных бессмысленных документов. А может быть, фантастами всерьез заинтересовалась некая шпионская сеть, деятели которой, в силу низкого интеллектуального уровня развития, по-детски считают, что чем больше тайн им удастся завести в своем хозяйстве, тем выше руководство будет оценивать их профессиональный потенциал. И, наконец, сюжет, понравившийся мне больше всего: правительство решило выдавать фантастам лицензии на право предугадывать будущее, решив, что действенный контроль возможен только в случае, если сопроводительная документация будет выполнена на надлежащем уровне. Нас же не удивляет, что повестки призывникам вручают под роспись. Пора что-то подобное внедрить и для фантастов.

А что, забавно получилось. Я был готов придумать еще парочку столь же актуальных сюжетов, но вовремя вспомнил, что именно из-за таких эмоциональных отступлений Анна считала меня несерьезным человеком и сейчас был явно тот случай, когда ее обвинение прозвучало бы более чем обоснованно.

Пришлось забыть на время привычную игру в сюжеты и попытаться разобраться в сложившейся ситуации, а потом составить хотя бы приблизительный план действий.

Поступки Пермякова выглядели на удивление примитивными. Сначала он под роспись вручает мне депешу. Копия ее, наверняка, будет отправлена в полицию. Затем я звоню Игнатьеву и назначаю встречу. Понятно, что звонок будет отслежен. Не удивлюсь, если заинтересованные люди запишут его. Во время нашей встречи Игнатьева убьют, а меня задержат возле трупа с оружием в руках. Это легко делается -- несколько пуль пролетит рядом с моей головой, и я добровольно, без принуждения, чисто автоматически, схвачу пистолет, чтобы попытаться использовать его для самообороны. Технически добиться этого -- плевое дело! И никто меня не пожалеет, я ведь прохожу по второму списку. Кстати, я так и не удосужился выяснить, что это означает!

Все будут довольны: полиция получит неопровержимые доказательства моего злодейства, а Пермяков и его хозяева избавятся от двух лишних сочинителей. Читатели желтых листков будут порадованы сенсационной историей о психологических извращениях, царящих за стенами современных издательств, одно из которых закончились убийством известного литератора. А то и сразу двоих, это как повезет.

Мотив придумать совсем несложно. Например, я решил получить доступ к библиотеке накопленных в "Чужом" произведений, рассчитывая использовать их в личных целях. Каким образом? Думаю, что Пермяков лучше меня придумает, как бы я мог рассчитывать на максимальную прибыль в подобных обстоятельствах. Вот, собственно, и весь план. Получите убийцу, упакованного наилучшим образом: мотив, возможность, средство, задокументированные улики, и арест с оружием над трупом.

С противниками я разобрался. Теперь посмотрим, кто на моей стороне. Выбор был небольшой. Смех да и только. Отец и его команда. Вот и все. Больше мне надеяться не на кого. И я сделал то, чего не позволял себе никогда прежде -- обратился за помощью к отцу. Во времена, когда я старался казаться так называемым настоящим мужчиной, и считал, что обязан справляться со своими проблемами самостоятельно, мне казалось, что помощь отца каким-то образом принизит мои достижения. Кто придумал эту ахинею и почему я поверил в нее -- загадка. Это уже потом я понял, что самое главное в нашей жизни семья, а успеха в нашей стране достигают в первую очередь те, у кого отцы не подкачали. И что есть люди, которые придумывают подобные афоризмы для дурачков, не забывая при этом обеспечивать своим детям более чем комфортные условия существования и продвижения по карьерной лестнице. Династии, династии, кругом одни династии.

Когда у меня проблемы с проводкой, я вызываю электромонтера, когда течет кран -- сантехника, барахлит мотор, обращаюсь к автомеханику. Я поступаю так потому, что они лучше меня обучены решать подобные задачки. А кто лучше отца разбирается во всех этих дрязгах между энэнами и начальниками? Не по своей воле я ввязался в это приключение, поэтому не собирался быть излишне щепетильным в его разрешении.

Отец ответил сразу, словно ждал моего звонка.

-- Неужели началось? -- спросил он грустно. -- Думал, что у нас в запасе еще есть месяца два. За это время мы бы сумели подготовить тебя к испытанию. Но какой смысл сожалеть о несбывшемся? Давай, докладывай, что у тебя случилось.

Я подробно рассказал о предпринятой попытке завербовать меня, о странной депеше и, наконец, о зловещем заговоре Пермякова с Пугачевым. Было бы здорово, если бы отец в ответ рассмеялся и сказал, что я просто заработался, и поэтому мне мерещится всякая чертовщина, а потом бы заверил, что Игнатьеву ничего не угрожает. Но не вышло, отец более чем серьезно воспринял мой рассказ. Он задал несколько уточняющих вопросов, по его встревоженному голосу я понял, что дело обстоит даже хуже, чем я предполагал вначале нашего разговора.

-- Худо дело? -- спросил я.

-- Благодаря тебе мы узнали о намерениях противника, то есть получили значительное преимущество, теперь все в наших руках.

-- Ты сказал: противника, значит, вся эта история разыгрывается всерьез? То есть, это не шутка? Неужели эти милые ребята наши враги?

-- Это они так думают. Но у энэнов нет врагов.

-- Ты говоришь загадками.

-- Наверное, это так. Через два месяца ты бы и сам все понял, но сейчас просто доверься мне.

-- И все будет хорошо?

-- Да.

И я, конечно, поверил, отец еще ни разу не обманул меня, но поскольку никакого разумного плана действий я так и не придумал, пришлось рассказать о проделанном мною анализе ситуации. Особо подчеркнув, что убийство Игнатьева наверняка попытаются свалить на меня.

-- Да, тут ты прав, -- согласился отец. -- Я согласен, что Пугачев решил таким образом разделаться с вами обоими. Начальники так часто поступают.

-- Пугачев -- начальник? -- удивился я.

-- Наверняка утверждать этого нельзя. То ли начальник, то ли начальников прихвостень. Каждый раз удивляюсь, до чего трудно уловить разницу. Она, конечно, существует. Но чрезвычайно трудноуловима. Понимаешь, Ив, без сканирования генома здесь не обойтись. А поскольку особого интереса геном Пугачева не вызывает, то никто его сканировать и не собирается. Не все ли равно: начальник он или их прихвостень? Для нас важно, что он играет на стороне наших противников, а это мы знаем и без сканирования.

-- И что мне теперь делать?

-- Давай, подумаем вместе? Итак. Если ты позвонишь Игнатьеву, противник об этом обязательно узнает. Не сомневаюсь, что телефонные разговоры Игнатьева уже контролируются. Звонок послужит сигналом для начала операции. Это означает, что звонить должен не ты. Позвонит Настасья. Операцию противник все равно начнет, но планы его будут нарушены. Это хорошо. Встречаться с Игнатьевым ты не должен, в противном случае, мы опять возвращаемся к сценарию противника.

-- Как будто я все-таки позвонил и назначил встречу?

-- Верно. Кажется, что проще всего выкрасть и спрятать Игнатьева в только нам известном месте. Но это не совсем так. Исчезновение Игнатьева только упростит нашему противнику дело. Начальники неимоверно последовательны в своих действиях, так что рано или поздно они его все равно найдут и укокошат. После чего заготовленные улики против тебя обязательно пойдут в ход. Да, Ив, мы имеем дело с чрезвычайно циничными, целеустремленными и бесчувственными существами. Если они ставят перед собой какую-нибудь цель, они ее, как правило, достигают.

-- Значит, мы в любом случае проиграем?

-- Нет, Ив, мы не проиграем. Достаточно исключить элемент игры из наших взаимоотношений с начальниками. Сам знаешь, нельзя проиграть, если не играешь. А играть с начальниками в их игры и по их правилам -- занятие безусловно бесперспективное. Я бы даже сказал, болезненное. Они очень хорошие игроки. Как участники соревнований, они не знают себе равных. Собственно, все их успехи связаны именно с тем, что они заставляют жертву играть в придуманную ими игру по правилам, выгодным только им. А мы не будем. Воздержимся.

-- Прости, папа, я окончательно запутался. Если я правильно понял, мне следует цинично наплевать на судьбу Игнатьева, забыть о его существовании и продолжать спокойно жить счастливой творческой жизнью, сделать вид, что мне ничего неизвестно? Но я так не могу. Это выше моих сил.

-- Отлично, Ив. Любой отец был бы рад услышать такие слова от своего сына. Меня расстраивает только то, что ты заранее считаешь себя проигравшим. Но мы уже договорились, что не собираемся играть с начальниками в их дурацкие игры. Так что если ты решил спасти Игнатьева -- сделай это. А мы тебе поможем. Не переживай, у тебя получится.

-- Спасибо, папа. Но мне кажется, что я должен это сделать сам, один.

-- Нет.

-- Ты не веришь в меня?

-- Верю.

-- Но почему тогда ты против?

-- Один ты не справишься.

Я подчинился. Отец был прав, мне не следовало вступать в переговоры с Игнатьевым. Предупредить его об опасности должна была Настасья, и она это сделала. Игнатьев был потрясен. Но, быстро пришел в себя и произнес загадочную фразу: "Этого следовало ожидать, но кто бы мог поверить, что они решатся". Настасья предложила свою помощь, но Игнатьев отказался. С его стороны это было оправдано, излишняя доверчивость в данной ситуации была противопоказана. Ему не хотелось попадать в ловушку, облегчив тем самым задачу убийцам. Настасья сказала, что действует по моему указанию. Мне Игнатьев почему-то доверял. Вот и договорились, что я встречусь с Игнатьевым в восемь часов утра возле станции метро Василеостровская. По плану, придуманному отцом, я должен был перехватить Игнатьева, посадить в свои "Жигули" и отвести в тайное место, где тому следует провести не меньше недели, пока сохраняется опасность его жизни. Отец каким-то образом рассчитал, что недели для того, чтобы проблема сама собой рассосалась, будет вполне достаточно.

-- Очень плохо, что ты должен будешь войти в прямой контакт с Игнатьевым. Не нравится мне, что мы даем противнику шанс, но тут уж ничего не поделаешь, Игнатьев отказался от помощи Настасьи, и мы должны относиться к его решению с уважением.

Я поблагодарил отца за помощь и отправился домой готовиться к операции. Озабоченность отца показалась мне преувеличенной. Поверить, что один писатель может хладнокровно убить другого писателя, мне было сложно. Это было бы не по-человечески. Впрочем, если принять во внимание, что Пугачев скорее всего не человек, а начальник, то можно признать, что в данном случае человечность не является сколько бы то ни было значимым фактором. Но мне не было страшно. Опасность, конечно, была велика, но я был готов рискнуть. Я так и не смог смириться с тем, что один писатель, даже возбудившись до крайности от близости к самой выгодной выгоде и самой целесообразной целесообразности, может лишить жизни другого писателя. Это не укладывалось в моей голове.

Как-то так получилось, что я сразу решил, куда отвезу Игнатьева, конечно, в деревню к Гольфстримову, почему-то я был уверен, что люди начальников туда не сунутся. При всем моем скептическом отношении к идее квасного патриотизма, я Гольфстримову доверял. Идея самообороны доказала свою практическую ценность.

Я занялся машиной, проверил ее техническое состояние, залил достаточно бензина, чтобы хватило на долгую дорогу. И посчитал, что готов к предстоящему приключению. Вечером я заставил себя поработать над текстом, засел за компьютер и написал положенные пятьсот слов. Интересно, что иногда начинаешь работать, не имея ни малейшего представления о том, что писать, а текст получается на загляденье. А бывает и наоборот: знаешь, что писать, а ничего достойного внимания не выходит. На этот раз все получилось наилучшим образом. Я остался доволен.

Работу мою прервал звонок в дверь. Это произошло так внезапно, так не вовремя, что я на минуту растерялся. Тотчас вспомнил о предстоящем завтра деле. Вероятность того, что Пугачев захочет разделаться со мной уже сегодня, не была нулевой. Но зачем ему это может понадобиться? Ответа я не знал. Да, мы с отцом решили, что противнику (только в этот момент я заметил, что впервые применяю к начальникам отцовское определение -- противники) выгодно выставить меня завтра убийцей во время встречи с Игнатьевым. Но кто их поймет -- наших противников.

-- Кто там? -- спросил я и инстинктивно отпрыгнул к стенке, вспомнив, что бывали случаи, когда после такого невинного вопроса, злоумышленники стреляли через дверь на звук голоса.

-- Это я.

Радости моей не было предела. Это была Анна!

Я открыл дверь, обнял жену.

-- Я вернулась, Ив.

-- Вижу.

-- Ты, наверное, уже и забыл про меня?

-- Про тебя, пожалуй, забудешь. Никогда не верил, что ты ушла навсегда.

-- А что ты думал?

-- Ну, что отправилась в командировку. Иногда я просто не успеваю за полетом твоей мысли. Я надеялся, что ты сама расскажешь, когда вернешься. Ну, вот. Начинай.

-- Ты будешь смеяться.

-- Сомневаюсь. Юмористический аспект твоего поведения ускользает от меня. Без тебя мне было очень плохо.

-- Я встретилась с твоим отцом. Он сказал, что ты не человек. Мне было заявлено, что ты энэн. Я раньше никогда не слышала этого слова и, естественно, не знала, кто такие энэны. Мне почему-то пришло в голову, что вы инопланетяне. Представляешь, как я перепугалась, представив, что мой муж, если присмотреться, на самом деле чудовищная гадкая ящерица, как в голливудских фильмах. Такого страха натерпелась, до сих пор дрожь пробирает.

-- Однако. И это говорит моя умница жена! Надо же такое придумать! Я всегда гордился твоим умением воспринимать словесные описания эмоционально, как будто это зрительные картинки. Но ты явно увлеклась. Сравнить мужа с ящером, это чудовищное преувеличение! Наверное, я дал основания так думать, признаю. Потом расскажешь, что конкретно вызвало у тебя такую яркую ассоциацию? Ну, чтобы не усугублять.

-- Теперь это не важно.

-- Я бесповоротно исправился?

-- Это больше не имеет значения. Я нашла ребят, которые за деньги подправили мой геном. С сегодняшнего дня я тоже энэнка. Отныне мы с тобой по всем параметрам подходящая парочка инопланетных ящеров. Правда, я хорошо придумала?

Неужели Анна всерьез поверила в свое мгновенное чудесное перерождение? Не удивлюсь, если окажется, что она не забивала себе голову подобными вопросами. Она хотела стать энэнкой и заплатила за это большие деньги, после чего серьезные люди в белых халатах, подтвердили ее перерождение. Это было как раз то, что ей нужно было. Она поборолась за меня дурака, совершила необходимые ритуальные действия, все -- остальное ее больше не волновало. И если, что маловероятно, найдутся люди, которые будут говорить, что ее обманули, что геном изменить нельзя, она их слушать не будет.

Я всегда считал самым большим счастьем в жизни то, что Аня меня любит. И вот я получил окончательное, не перебиваемое никакими доводами доказательство этого. Едва ли ни в первый раз в жизни у меня появился по-настоящему серьезный повод гордиться собой. Это было новое и потрясающе приятное ощущение.

Анна вернулась. И она вернулась не только ко мне, она вернулась домой.

-- Я думала, что ты устроил из квартиры настоящий хлев. А ты молодец, можно сказать, справился. Завтра с утра наведу порядок. Поможешь?

-- Аня, мне завтра утром нужно будет смотаться в одно место. По очень важному делу. Вернусь, и я полностью в твоем распоряжении.

-- Это сейчас ты в полном моем распоряжении, а завтра попадешь в полное распоряжение пылесоса и половой тряпки. Придется поработать.

--Я обещал товарищу, постараюсь обернуться быстро: одна нога там, другая здесь.

-- Надеюсь, что твоя нога вернется быстро, она мне завтра понадобится.

-- Напомни, хорошо?

-- А ты мне утром напомни, чтобы я тебе напомнила.

-- Если не забуду.

-- Я гляжу, ты тут без меня совсем одичал. Раньше ты не страдал избирательной забывчивостью.

-- Так и жена ко мне раньше не возвращалась. Она у меня раньше не терялась.

-- Согласна. Больше не буду.

Ее губы нашли мои губы. Как же сильно, оказывается, я соскучился по своей жене. Ее нежность вернула мне почти потерянную в последнее время уверенность в себе. Рядом с любимой женщиной я почувствовал себя способным на любой подвиг, на любое свершение. Наверное, сходный прилив сил ощущали средневековые рыцари, готовые сражаться на турнирах за честь своих дам. Честно говоря, удивился, что обнаружил у себя такие сильные чувства, но было приятно узнать, что я способен на что-то подобное. Впрочем, совершение подвигов следовало отложить на утро. Сейчас мне было не до размышлений о подвигах, потому что я попал в полное распоряжение Ани, точно так же, как она попала в полное мое распоряжение.

Глава 9

Утром я проснулся рано, наверное, еще и семи часов не было. Я с нежностью посмотрел на спящую рядом жену. Судьба преподнесла прекрасный подарок -- возвращение Анны, словно бы ненавязчиво подчеркнув тем самым, что наступающий день может стать моим последним.

Вот когда до меня дошло, что я подвергаю свою жизнь реальной опасности. Я убеждал себя в том, что вероятность неприятностей крайне мала, что отец ни за что не согласился бы рисковать моей безопасностью, если бы не был уверен в благоприятном исходе дела. Но я смотрел на мирно спящую Анну и не мог отделаться от дурацкого вопроса: "Что она будет делать, если я погибну"?

Мне стало не по себе. Отказаться от участия в спасении Игнатьева я не мог. Врожденное упрямство не позволяло бросить на полпути начатое дело. С большим трудом отогнав дурные мысли, я попытался сосредоточиться на деталях предстоящей операции. Отец был уверен, что все закончится хорошо. Вспомнив, как тщательно он вечером анализировал сложившуюся ситуацию, я немного успокоился. Теперь можно было прогнать в уме все шаги моей миссии.

1. Я появляюсь возле станции метро "Василеостровская" с большим красным полиэтиленовым пакетом.

2. Удостоверившись, что Игнатьев меня обнаружил, направляюсь, стараясь не привлекать лишнего внимания, к припаркованной поблизости машине.

3. Без задержек доставляю Игнатьева к станции метро "Спортивная", высаживаю его там, и гоню на полной скорости к станции метро "Горьковская", дожидаюсь, когда Игнатьев выберется на поверхность, подбираю его и, удостоверившись, что за нами нет хвоста, отвожу в деревню к Гольфстримову.

Все. Где тут, спрашивается, можно ошибиться?

-- Привет, Ив!

Анна проснулась. До чего же красивая у меня жена, глаз не оторвать.

-- Вставай. Вставай, Ив. Ты просил напомнить, что тебе утром надо отлучиться по делу. Обещал, что ненадолго.

-- Сейчас, полежу немного рядом с тобой, и...

-- Нет, я так не согласна. Сегодня ты мне нужен целиком и полностью. Не хочу, чтобы между нами путалось не сделанное дело. А ты -- полежу немного... Несерьезный ты человек, Ив Хримов.

Анна приготовила завтрак. Фирменный омлет с грибами, крепкий кофе, хорошо пошло.

Я не мог заставить себя посмотреть Анне в глаза, мне было ужасно стыдно. Но, с другой стороны, я не мог сказать ей: "Знаешь, Аня, меня сегодня могут убить, но я все равно пойду на эту встречу, потому что никогда не смирюсь с тем, что писателей можно уничтожать только за то, что кому-то не понравились их тексты". Вот и пришлось сказать, что я скоро вернусь. Конечно, это было наглое и неприкрытое вранье, но сказать правду я не мог, бывают же случаи, когда правду говорить нельзя. Если останусь жив, обязательно напишу об этом в новом тексте. Интересная психологическая черта, с ней полезно поиграть. Я не сомневался, что Анна все поняла. Она у меня очень умная. Но и она ничего не сказала, потому что и ей непонятно было что говорить, мы оба знали, что слова сейчас не помогут. "Тебя могут убить". Так я и сам это знаю. "Я не пущу тебя". А я, значит, испугаюсь и не исполню свой долг? И как потом Анна будет жить с человеком, лишенным чести и совести?

-- Столько всего произошло за время нашей дурацкой разлуки, повествование может занять целую неделю или год, -- сказал я, чтобы нарушить ставшее невыносимым молчание.

-- Разве мы торопимся? Вернешься и расскажешь.

-- Хорошая идея! Да, я обязательно вернусь и расскажу. Ты удивишься, как много странного со мной приключилось за последний месяц.

-- Может быть, и не удивлюсь. Ты забываешь, что я теперь тоже энэнка.

Конечно, Аня обо всем догадалась. Ей было очень не просто. Я не сомневался, что такого деятельного человека, как она, бесит собственная беспомощность. Но она понимала, что ничем мне помочь не может. Ей оставалось только ждать и надеяться, что все обойдется.

-- Хочешь, я пойду с тобой?

-- Нет. Это лишнее.

-- Я приготовила бутерброды.

-- Зачем?

-- На всякий случай.

Анна протянула мне сверток. Я положил его в большой красный пакет. Пора было уходить.

-- Я люблю тебя.

-- Возвращайся скорее.

-- Сделаю все, что в моих силах.

-- К ужину тебя ждать?

-- Я позвоню.

Отец был сосредоточен. Не знаю, было ли это вызвано беспокойством за меня или демонстрировало его привычный настрой на любое дело, которым он решился заняться лично. Стало тревожно. Впрочем, я понял, что отец просто посчитал нужным провести последний инструктаж.

-- Разумно будет предположить, что замыслы противника ограничиваются намерением обвинить тебя в убийстве Игнатьева. Я приказал установить три видеокамеры вокруг предполагаемого места преступления. Помни о том, что все твои действия будут зафиксированы. Старайся держать себя в руках, не совершай резких движений и ни при каких обстоятельствах не бери в руки пистолет, который наверняка будет валяться возле твоих ног. Понял?

-- Да.

-- Ни при каких обстоятельствах!

-- Я понял.

-- Хорошо. Тогда начинаем, -- он вылез из машины и помахал мне рукой.

Мне удалось удачно припарковаться, а это, что ни говори, было очень важным этапом операции. Я вытащил из салона машины красный пакет и направился к газетному киоску. Подумал, что было бы правильно вытащить из него сверток с бутербродами, но возвращаться не стал, говорят, что возвращаться -- плохая примета, пути не будет. В толпе я разглядел Настасью, Островского, а потом и вежливого участкового Петрова. Скопление знакомых лиц показалось мне чрезмерным: вот так решишь совершить благородный поступок, и тут же мне на под-страховку присылают лучших оперативников. Спасибо отцу. Впрочем, чего уж лукавить, я почувствовал себя значительно увереннее.

Медленно прогуливаясь возле киоска, я изо всех сил старался выглядеть естественно. От меня требовалось одно -- внимательно всматриваться в лица прохожих, я не должен был пропустить Игнатьева. Неожиданно ко мне вернулся страх. Конечно, это была далеко не самая лучшая идея -- мельтешить на видном месте, что ни говори, а я представлял собой отличную мишень. Надо будет не забыть сказать отцу, когда эта история закончится, что мы допустили ошибку. Выставляться без необходимости не следовало.

Мне захотелось хотя бы на время спрятаться, но тут я увидел Игнатьева. Он остановился возле выхода из метро, близоруко высматривая мой красный пакет. Я сделал шаг вперед и, удостоверившись, что Игнатьев заметил меня, не торопясь, направился к машине. Он хотел взмахнуть рукой в ответ, но вовремя опомнился, опустил голову и пошел за мной, сохраняя дистанцию в десять шагов.

Я инстинктивно огляделся. Ничего подозрительного не обнаружил. Противника не было видно. Наверное, дело в том, что у меня не было навыка оперативной работы. Ну и ладно. Надеюсь, что я участвую в подобном приключении в первый и последний раз. Мои сопровождающие вели себя более осмысленно. Настасья заняла позицию возле моей машины, Островский сопровождал Игнатьева, отстав шага на три-четыре. Я подумал, что надо как следует запомнить мельчайшие детали происходящего, вдруг пригодится в работе над следующим текстом.

Напрасно я вспомнил о работе. У меня внезапно закружилась голова. Я едва не грохнулся в обморок от одной мысли, что вместо того, чтобы сидеть за компьютером и делать свое дело, вот так бездарно играю одну из главных ролей в каком-то безумном криминальном спектакле. Как будто бы я шел по узкому мосту и, забывшись, посмотрел вниз, обнаружив под ногами бездонную пропасть.

Действие должно было занять не более минуты, но как долго длилась эта минута!

Наконец, на плохо гнущихся ногах я добрался до машины, открыл дверцу. Подошел Игнатьев.

-- Здравствуйте, Иван, -- сказал он тихо, стараясь не смотреть на меня. -- Вы действительно считаете, что мне угрожает реальная опасность?

-- Залезайте скорее, потом поговорим, -- ответил я.

Игнатьев на мгновение замешкался, но приказ выполнил, а вот я забраться в машину не успел. На мое плечо легла чья-то рука. Я обернулся и к ужасу своему увидел непонятно откуда взявшегося Пермякова.

-- Какая приятная встреча, -- произнес он лишенным интонаций голосом, неуловимым движением вытащил из кармана пистолет и два раза выстрелил через открытое окно машины, обе пули попали в цель, в Игнатьева.

Я потерял способность двигаться.

-- Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется! Правда, Хримов? -- сказал Пермяков и бросил пистолет мне в руки.

Ничего подобного я не ожидал, поэтому автоматически поймал его. Писатель не может убить другого писателя. А издатель, получается, может. Пермяков исчез, словно растворился в толпе. На мгновение я растерялся. Даже не догадался отбросить пистолет. Рядом со мной неприятно вскрикнула какая-то женщина. Пришлось обернуться, в двух шагах от себя я увидел невыразительную блондинку средних лет. В руках у нее был пистолет.

-- А это тебе за Михалыча, гадина! -- сказала она звонким от волнения голосом и выстрелила мне в грудь.

Меня отшвырнуло назад, я ударился о машину и медленно сполз на землю. Больно, было очень больно.

Она в меня выстрелила, подумал я. Вот я и набрался впечатлений досыта, жаль, что они мне больше не пригодятся. Как ни старался отец, а противники наши все-таки добрались до меня...

Глава 10

Утром я проснулся рано, наверное, еще и семи часов не было. Я с нежностью смотрел на спящую рядом жену, но не мог отделаться от дурацкого вопроса: "Что она будет делать, если я сегодня погибну"? Нельзя исключать, что история, в которую я оказался замешан против своей воли, может оказаться по-настоящему опасной. Впрочем, ерунда, не верю, что дело дойдет до стрельбы. С чего бы это интеллигентные воспитанные люди стали палить друг в друга из огнестрельного оружия? Причины должны быть чрезвычайно серьезными, даже, я бы сказал, судьбоносными. Но что серьезного можно отыскать в дебрях души современных писателей? Ах, увольте. К тому же, отец пообещал, что все закончится хорошо.

Честно говоря, дело, за которое мне пришлось взяться, представлялось мне вполне выполнимым. Я появляюсь возле станции метро "Василеостровская" с большим красным полиэтиленовым пакетом. Удостоверившись, что Игнатьев узнал меня, подам ему знак и направляюсь к припаркованной поблизости машине. Проверив, что за мной нет хвоста, доставляю Игнатьева к Гольфстримову. Вот, собственно, и все. Я не сомневался, что справлюсь.

Анна проснулась. До чего же красивая у меня жена, глаз не оторвать.

-- Вставай. Вставай, Ив. Ты просил напомнить, что тебе утром надо по делу отлучиться. Обещал, что ненадолго.

-- Сейчас, полежу немного рядом с тобой, и...

-- Нет, я так не согласна. Ты мне нужен целиком и полностью. Не хочу, чтобы между нами путалось не сделанное дело. К тому же у нас сегодня генеральная уборка, хорошо бы привести наше жилище в порядок. Я рассчитываю на твою помощь, не разучился еще управляться с пылесосом?

Анна приготовила завтрак. Трудно было заставить себя смотреть ей в глаза, мне было ужасно стыдно. Пришлось сказать, что я скоро вернусь. Конечно, это было наглое и неприкрытое вранье, но выложить правду я не мог. Но не сомневаюсь, что Анна все поняла. Мы оба знали, что словами тут не поможешь.

-- Хочешь, я пойду с тобой?

-- Нет. Это лишнее.

-- Я приготовила бутерброды.

-- А вот это ты хорошо придумала.

-- К ужину тебя ждать?

-- Я позвоню.

-- Не задерживайся.

-- Разумно будет предположить, что замыслы противника ограничиваются намерением обвинить тебя в убийстве Игнатьева, -- сказал отец. -- На всякий случай, я приказал установить вокруг предполагаемого места преступления видеокамеры. Помни о том, что твои действия будут зафиксированы. Ни при каких обстоятельствах не бери в руки пистолет, который наверняка будет валяться возле твоих ног. Понял?

-- Да. Но надеюсь, что дело до стрельбы не дойдет.

-- Мы обязательно спасем Игнатьева. Но наши противники -- хитрые ребята. Нужно быть готовым к самым неприятным сюрпризам.

-- Я понял.

-- Хорошо. Тогда начинаем.

Я вытащил из салона машины красный пакет и направился к газетному киоску. В толпе я разглядел Настасью, Островского, а потом и вежливого полицейского Петрова. Их присутствие успокоило меня.

Наконец, я увидел Игнатьева. Он нервно оглядывался, выискивая в толпе красный пакет. Я сделал шаг вперед и, удостоверившись, что он заметил меня, не торопясь, направился к машине, стараясь, не привлекать лишнего внимания. Игнатьев хотел взмахнуть рукой в ответ, но вовремя опомнился, опустил голову и пошел за мной, сохраняя дистанцию в десять метров.

Противника не было видно. Наверное, все дело в том, что у меня нет навыка оперативной работы. Ну и ладно. Надеюсь, что я участвую в подобном приключении в первый и последний раз. Я осторожно огляделся. Настасья заняла позицию возле моей машины, Островский сопровождал Игнатьева, отстав шага на три-четыре. Вот будет здорово, если я сумею запомнить мельчайшие детали происходящего, можно будет потом использовать личные переживания в работе над следующим текстом.

И вот я добрался до машины, открыл дверцу. Подошел Игнатьев.

-- Залезайте скорее, потом поговорим, -- ответил я. -- Быстрее, быстрее!

Игнатьев на мгновение замешкался, но приказ выполнил, а вот я забраться в машину не успел. Меня остановил непонятно откуда взявшийся Пермяков.

-- Какая приятная встреча, -- произнес он лишенным интонаций голосом и неуловимым движением вытащил из кармана пистолет.

Жаль, что я не успел закончить свою лунную дилогию, подумал я и закрыл глаза.

Дальше помню только, что кто-то рядом взревел диким голосом, а потом все смолкло. Выстрела не последовало. Я открыл глаза и увидел, что Пермяков лежит, уткнувшись лицом в грязную мостовую, а Островский, заломив ему руки за спину, надевает наручники. Чуть поодаль обнаружился внушительных размеров пистолет.

-- Эти пижоны обожают "Вальтер", -- усмехнувшись сказал Островский, подняв его, передернул ствол и поставил на предохранитель.

-- А с этой что делать? -- спросила Настасья.

Она подошла под ручку с какой-то женщиной.

-- Ты, гад проклятый, еще ответишь за Михалыча! -- выкрикнула женщина и плюнула в меня.

-- У нее тоже "Вальтер"? -- спросил Островский.

-- Да, -- ответила Настасья.

-- Боже мой, кто-нибудь объяснит мне, откуда у противников такая любовь именно к этой модели?

-- Иван, -- сказала Настасья. -- Дальше мы справимся сами, уезжайте быстрее.

Уговаривать меня не пришлось. Я метнулся к машине, и через пару секунд мы уже мчались по Среднему проспекту. До станции метро "Спортивная" мы с Игнатьевым не обменялись ни единым словом. Я не знал, что сказать. Каждый раз, обернувшись и пытаясь спросить: "Как дела?", я видел перед собой белую маску перепуганного до смерти человека. Мне показалось, что он, в некотором смысле, потерял способность не только здраво анализировать ситуацию, но и думать вообще. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя. Да, честно говоря, и мне тоже. Не каждый день тебя пытаются пристрелить.

-- Дружище, вы сможете самостоятельно добраться до "Горьковской"? -- спросил я.

Игнатьев кивнул. Но я ему не поверил. Выглядел он отвратительно.

-- Ладно, давайте обойдемся без этих глупостей. Отвезу вас к Гольфстримову сразу, сейчас посмотрю нет ли слежки и -- вперед.

-- Нет, -- ответил Игнатьев. -- Я справлюсь. Это же "Спортивная"? Остановитесь.

-- Хозяин барин, -- согласился я.

Наверное, он был прав. Очень часто панику можно победить, просто тупо выполняя инструкцию. Я с тревогой смотрел, как Игнатьев движется к входу на станцию, слегка заваливаясь налево, и понимал, что самостоятельные передвижения позволят ему быстрее прийти в себя.

Я осмотрелся. Слежки не было.

Глава 11

Вот и еще один пункт инструкции выполнен -- мы на пути к Зеленогорску. Я с удовлетворением отметил, что пешая прогулка помогла Игнатьеву взять себя в руки. К тому же к нему вернулась способность думать и говорить.

-- Что это было? -- спросил он мрачно.

-- Пустяки. Пермяков и Пугачев решили, что вас нужно убить. Но у них ничего не вышло. Не хватило сноровки. Считайте, что вы легко отделались.

Если бы я не был писателем, то не обратил бы внимания на возникшую паузу. Из общих соображений было понятно, как должен был бы строиться наш дальнейший диалог. "Не может быть! Не верю! Какая белиберда! С чего бы это они"! Но ничего подобного я от Игнатьева не услышал. Он сидел, низко опустив голову, и молчал. Я не психолог, но объяснение подобному поведению могло быть только одно -- он знал, почему Пермяков и Пугачев решили его убить, и находил их действия оправданными.

Мои романтические представления о том, что нехорошо уничтожать писателей только за то, что кому-то не нравятся сочиненные ими тексты, столкнулись с какими-то неведомыми мне резонами. Я глубоко задумался. Неужели существуют ситуации, когда убийство представляется разумным не только палачам, но и самой жертве?

Мне стало любопытно. Если бы я сочинял текст про потерявших смысл жизни литераторов, то подобный психологический выверт, без сомнений, добавил бы моим героям объема и глубины. Но это в тексте, а в реальной жизни такой сюжетный ход практически исключен. Трудно ожидать, что не слишком удачливый писатель к тому же нелюдимый и коммерчески бесперспективный, мог вызвать столь сильную эмоциональную реакцию у... у противников. Впрочем, откуда мне знать, как работают у начальников мозги?

Неожиданно до меня дошло, что история с Игнатьевым не столько гадкая и опасная, сколько таинственная. Да и поведение самого Игнатьева -- загадка. Не могу сказать, что мне захотелось ее разгадать. Если бы я мог убежать, то с удовольствием бы сделал это. При всем свойственном мне любопытстве.

Хорошо было бы написать книгу о трусости. Не о страхе, а именно о трусости. И не о предусмотрительности, которую часто путают с трусостью. Страх -- это всего лишь повод сделать выбор, предусмотрительность -- это попытка извлечь из своего страха наибольшую выгоду, а трусость, соответственно, непреодолимое желание отказаться от выбора. Поскольку предусмотрительность и трусость мне совсем не свойственны, в истории с Игнатьевым я выбрал третий вариант, поддался давлению совести, моментально лишив себя возможности получить выгоду или, что, наверное, было бы разумнее, остаться в стороне. Но все эти рассуждения хороши для книги, а в реальной жизни я свободы выбора давно лишен.

Писатель не должен убивать другого писателя. Даже самоубийство для писателя должно быть исключено. Почему я так решил? Сам придумал или кто-то мне это подсказал? Мне почему кажется, что кто-то долго и нудно вдалбливал эту неочевидную истину в мою голову. И я это затвердил, да так твердо, что по-другому думать уже не могу. И не хочу. Не исключено, что я ошибаюсь. Но это ничего, в сущности, не меняет. Я должен был попытаться спасти Игнатьева, и я это сделал. Конечно, без отца, Настасьи и Островского у меня бы ничего не получилось. Но это говорит только о том, что у энэнов способность делать хорошие дела выше, чем у людей. Что приятно.

-- Простите, Игорь, мне кажется, что вы знаете вескую причину, заставившую Пермякова и Пугачева приговорить вас к смерти. Это так?

-- Да, -- ответил Игнатьев. -- На их месте я поступил бы так же.

-- Вот даже как! -- удивился я.

-- Есть вещи, которые сильнее человека и его морали.

-- Как у Мартина, который сидел в винном погребе?

-- Да.

-- Но писатель не должен убивать другого писателя!

-- Странное заявление! Почему вы выделяете из всего многообразия людей именно писателей? Заповедь -- не убий распространяется на всех разумных существ без исключения, вне зависимости от их профессии. Однако, обстоятельства часто оказываются сильнее наших моральных принципов.

-- Как в вашем случае?

-- Да.

-- То есть, желание Пермякова и Пугачева пристрелить вас оправданно, а я зря вмешался в это дело?

-- То, что я понимаю тайные мотивы этих стервецов, не означает, что я согласен подставлять голову под пули. Я благодарен вам, Иван. Вы подарили мне вторую жизнь, я этого никогда не забуду. Надеюсь, что смогу отплатить вам сторицей. Звучит пошловато, но впредь можете на меня рассчитывать. Скажу больше, уверен, что еще пригожусь.

Я кивнул, принимая благодарность. Мы замолчали. Можно было ожидать, что Игнатьев, расчувствуется и сам расскажет мне об этой загадочной причине, заставившей Пермякова взяться за пистолет. Но Игнатьев решил не делиться со мной, наверное, посчитал, что если я узнаю эту страшную тайну, то моя жизнь с этой минуты будет точно так же подвергать смертельной опасности, как и его собственная. Он не учел, что само по себе мое участие в операции по его спасению делает меня таким же врагом начальников, как и он сам.

Мы без приключений добрались до третьего шоссе после зеленогорской развилки. Игнатьев сидел молча, я тоже вроде бы уже все сказал, начинать разговор о судьбах литературы было глупо. На всякий случай, я время от времени бросал взгляд в зеркало заднего обзора, с облегчением отмечая, что погони нет. Я старался ехать не слишком быстро, опасаясь наледи на дороге. Некоторое время мы тащились вслед за автобусом местной линии, но довольно быстро мне это надоело, я прибавил газу и легко обошел его. Навстречу нам попался только фургон, доставивший в деревенский магазин продукты на целую неделю и теперь порожняком возвращавшийся в город.

Я притормозил возле памятного валуна, места гибели Михалыча. Дорожные службы успели навести порядок и ничто больше не напоминало о том, что всего месяц тому назад здесь произошла ужасная авария. Но я ничего не забыл. И лежащий на боку серебристый Тойота Лендкрузер, и Михалыча с окровавленным лицом, сидящего прямо на снегу, и "Вальтер", выпавший из его рук после того, как он выстрелил в меня...

К своему ужасу я вспомнил и то, что всего час тому назад женщина Михалыча пыталась убить меня, мстя за дорогого ей человека. И это бы ей, конечно, удалось, если бы не Настасья. Как же мне повезло, что она оказалась рядом. Благодаря ее сноровке, мне вместо пули достался всего лишь плевок. Неприятное доказательство прискорбного факта, что жизнь моя подвергалась ничуть не меньшей опасности, чем жизнь Игнатьева. Ему повезло, но и мне повезло. Хорошо, что все закончилось.

Зазвонил мобильник. Отец.

-- У тебя все в порядке, Ив? -- спросил он.

-- Да, все хорошо, скоро доберемся до места.

-- Прекрасно. Должен сообщить, что опасности больше нет. Инцидент исчерпан. Но Игнатьеву об этом не говори. Нам нужно, чтобы он добровольно признался, почему противники решили его убить. Не сомневаюсь, что ему это известно. Он, случайно, не рассказал тебе об этом?

-- Пока нет.

-- Еще расскажет. Хочу тебя поздравить, ты очень хорошо справился со своей ролью. Молодчина!

-- Спасибо, папа!

-- Постарайся, пожалуйста, больше не попадать в подобные ситуации.

-- И сам не хочу.

-- Возвращайся скорее, Анна тебя ждет, да и мне нужно тебе многое рассказать.

-- Я постараюсь.

Игнатьев с интересом посмотрел на меня.

-- Ваш отец знает о нашем приключении?

-- Конечно, без него бы мы не спаслись.

Я хотел рассказать Игнатьеву о Настасье и Островском, но передумал. Еще не время. Пусть сначала поделится своей частью правды, а потом уж и я, может быть, расскажу, что знаю.

Мобильник опять зазвонил. На этот раз я услышал голос Анны.

-- Привет, Ив! У тебя все в порядке?

-- Надеюсь, что так.

-- Тебя ждать к ужину?

-- Обязательно буду.

-- Тебе нужна моя помощь?

-- Приготовь что-нибудь вкусное. Сама знаешь, приеду голодный, усталый и злой. Буду требовать заботы и понимания.

-- Не сомневаюсь. А ты знаешь, что у нас будут гости? Позвонил твой отец, обещал зайти в семь часов, так что не задерживайся.

-- Хорошо. Договорились.

-- Жена? -- спросил Игнатьев.

Я кивнул.

-- Завидую я вам: отец, жена. Вас любят. В наше время нет ничего важнее семьи и любви.

Я еще раз кивнул. Можно было признаться, что и для меня такая демонстративная забота внове. Но зачем? Я был полностью согласен с Игнатьевым -- в наше время любовь и забота близких людей самое главное в жизни. И не стоит подчеркивать, что подобное случилось со мной в первый раз, важно, что случилось.

Вот и показалась деревня. Возле шоссе располагались только кирпичные здания магазина и почтового отделения. Жилые дома, окруженные плотными зарослями плодовых деревьев, располагались выше, на холме. Я редко бываю в этих краях в декабре, но когда судьба заносит меня на дачу в это время года, самым ярким впечатлением каждый раз оказывается тяжелое чувство разочарования от вида открывающейся передо мной блеклой черно-белой картины зимнего поселения. Лишенная привычной летней зелени или разноцветного буйства осенних красок, деревня выглядит оцепеневшей, полусонной. Очень трудно обнаружить хоть какие-нибудь следы жизни, разве что над крышами домов поднимаются белесые клубы дыма, местные жители топят печки, это единственное, что выдает присутствие людей.

-- Да, вот что еще, -- сказал Игнатьев. -- Я забыл передать вам привет от Нины.

-- От Нины? -- удивленно переспросил я. -- Вы знаете Нину?

-- Два месяца тому назад я стал получать по электронной почте письма от читательницы. Она интересовалась моими "Двенадцатью невыдуманными историями из жизни Мартина". Оказалось, что Нина прекрасно разбирается в современной литературе. Вот вы удивились, что я знаю Нину, а я был не меньше удивлен, когда узнал, что Нина переписывается и с вами тоже. Согласитесь, что это странно, наши сочинения, по-моему, настолько разные, что не могут нравиться одному человеку. Мне кажется, что они принципиально не должны уживаться в голове одной женщины. Я не собираюсь утверждать, что мои книги лучше ваших или наоборот. Мое утверждение не оценочное. Понимаете?

-- Да, конечно.

-- Но такая женщина нашлась. Удивительно.

-- Вы с ней встречались?

-- Нет. Я получаю письма по электронной почте. Это все.

-- Вы видели ее фотографию?

-- Нет. О себе она не пишет. Ее интересует только литература. Нет даже упоминаний о погоде. Знаете, как иногда пишут читатели, сегодня с утра шел дождь, и я подумал... Ничего подобного в письмах Нины нет.

-- Задавала ли Нина вам странные вопросы?

-- Множество. Все ее вопросы -- странные. Но вот что меня по-настоящему удивляет, иногда она пытается предсказать будущее.

-- Не понял.

-- Недавно она написала, что в следующем году вы напишите великий роман. Великий -- это ее определение. Она даже название упомянула. "Жизнь с людьми". Я пытался иронизировать, что для великого романа вы придумали на удивление блеклое название. Но Нина почему-то со мной не согласилась.

Я вздрогнул. Не хилое название для текста, написанного энэном. Мне понравилось. А вот возьму и напишу!

-- Вы действительно пишете что-то подобное?

-- Пока еще нет.

-- У вас целый год впереди! -- засмеялся Игнатьев. -- Не сомневаюсь, что справитесь!

-- Мне понравилось название, но получается, что это не я его придумал. Смешно, правда?

-- Сделайте усилие, доверьтесь читательнице. Знаю, что трудно, но один раз можно и попробовать.

-- Пожалуй.

Проехав магазин, я по привычке на полной скорости свернул на главную улицу деревни и едва не поплатился за свою лихость, с трудом затормозив возле невесть откуда взявшегося шлагбаума. Ко мне неторопливо подошли два парня в одинаковых тулупах. Третий, с охотничьим ружьем в руках, остался возле будки.

-- Охранник Соболев, -- представился один из них. -- Попрошу документы.

Я протянул паспорт.

-- Цель посещения деревни?

-- У меня здесь дача.

Я назвал адрес.

-- Хорошо. А теперь попрошу ваши документы, -- обратился охранник к Игнатьеву.

-- Он со мной, -- сказал я. -- Приехал в гости.

-- Догадываюсь, что не на работу. Документы попрошу.

Игнатьев протянул паспорт.

Охранник долго изучал его, перелистывая страницы то в одну сторону, то в другую. Наконец, ему надоело, и он вернул документ Игнатьеву.

-- Все в порядке. Надолго приехали?

-- Я через час возвращаюсь в город. Мой друг останется здесь на неделю.

-- Это можно. Но вам, гражданин Игнатьев, придется зарегистрироваться в муниципалитете. Без регистрации в нашем населенном пункте разрешается проживать не больше трех дней. Придете на почту с паспортом, мы зарегистрируем вас и отдыхайте на здоровье.

-- Как это у вас лихо закрутилось! -- сказал я.

-- Что конкретно?

-- Ну, эта тягомотина с регистрацией.

-- А что такое? Вас же не удивляет, что приходится регистрироваться в Москве? Не вижу принципиальной разницы. Для наведения элементарного порядка иногда приходится использовать непопулярные методы.

-- Может быть, может быть...

-- Проезжайте, мы вас больше не задерживаем.

Я был искренне удивлен, во время моего последнего посещения деревни ни шлагбаума, ни регистрации не было. Неужели Гольфстримов перешел от слов к делу? Не ожидал от него такой оперативности, но, видимо, его конфронтация с начальниками оказалась более серьезной, чем это можно было заключить из памятного разговора с ним.

Мы подъехали к даче. Дорожка к крыльцу была занесена ровным слоем снега. Отсутствие следов показывало, что со времени моей ноябрьской поездки, к даче никто не подходил. Я отметил это с удовольствием, последние события, если и не сделали меня сторонником "теории заговоров", то, во всяком случае, заставили относиться к этой маниакальной идее серьезнее. Надо будет обязательно расспросить отца о вселенских заговорах и тайных обществах. Не исключено, что он знает об этом больше, чем я. Идея была дурацкая, нельзя было исключать, что я услышу от отца очередную зубодробительную "правду", после чего моя жизнь окончательно превратится в сплошной кошмар.

Но это потом, а пока следовало устроить Игнатьева на постой, я подхватил сетку с провизией и, осторожно ступая по глубокому снегу, направился к крыльцу. Игнатьев, стараясь попадать в оставленные следы, направился за мной.

-- Проходите, Игорь, устраивайтесь. Вам придется провести в этом доме следующую неделю. Кстати, и Новый год встретите здесь.

-- В одиночестве встречать Новый год тоскливо.

-- А вы пригласите Гольфстримова. Вдвоем веселее.

-- Я не люблю фэнтези, -- с тоской в голосе признался Игнатьев.

-- Постарайтесь в новогоднюю ночь не читать друг другу любимые отрывки из своих произведений. Выпейте водки. Найдите более подходящую тему для разговора.

-- А может быть, вы с женой на праздник приедете? Я слышал, что встречать Новый год в деревне сейчас стало престижно.

Пришлось дипломатично промолчать. Рассказывать, что я терпеть не могу деревню и выбираюсь на дачу только по большой надобности, мне показалось лишним. К тому же я не был уверен, что история с покушением на Игнатьева завершилась. Да, отец сказал, что все закончилось, но велел оставить его в деревне на целую неделю. А вдруг отец и нас с Анной отправит в деревню прятаться. Знать все это Игнатьеву было ни к чему. По счастью, мне не пришлось отвечать. В дверь настойчиво постучали.

-- У нас гости, -- сказал Игнатьев. -- Вы кого-нибудь ждете?

Почему, спрашивается, я решил, что здесь, в деревне, мы защищены от противников? Стук в дверь напомнил, что опасность никуда не делась -- вот она, за дверью. Прихватив первое, что попалось под руки -- тяжелую чугунную сковородку, я попытался приготовиться к вероятной атаке. Какое-никакое, а оружие.

На пороге стоял Гольфстримов. Не хорошо, что он пришел сам. Мне стало не по себе. Нельзя было исключать, что Гольфстримов, получив от Пугачева чрезвычайно выгодное предложение, записался в помощники начальников. Тут бы нам с Игнатьевым и пришел конец. От Гольфстримова у меня защиты не было. Представить себе подобное развитие событий было сложно, но быть готовым к любым сюрпризам было не лишним. Сковородку я из рук не выпустил. По счастью, выражение лица Гольфстримова было скорее равнодушным, чем решительным. Значит, он про наши приключения ничего не знал. Я вздохнул с облегчением.

-- Здравствуйте, Иван.

-- Здравствуйте, Николай.

-- А я к вам по делу. Охранники доложили, что вы прибыли в наши края в неурочное время. До сих пор в наших краях вы в декабре замечены не были. К тому же прибыли не один. Согласитесь, что цель вашего визита непонятна. Я хотел бы выслушать ваши объяснения.

-- С чего бы это? У вас здесь режимный объект? Давно ли? Хочу напомнить, что эта дача -- моя собственность. А следовательно, когда хочу, тогда и приезжаю.

-- Не спорю. Но вы выбрали для поездки необычное время года. В деревне пошли пересуды, ни к чему хорошему это привести не может. Общество требует разъяснения. Прошу вас довериться мне.

-- А вы мне расскажете, что здесь у вас делается?

-- Обязательно. У меня секретов нет.

-- И у меня секретов нет. Кстати, моего гостя вы прекрасно знаете, это Игорь Игнатьев. Писатель.

-- Да. Я знаю его.

-- Игнатьеву придется неделю пожить на моей даче. Вот, собственно, и весь рассказ.

-- Какие-то проблемы?

-- Можно и так сказать.

-- Могу ли я узнать источник ваших проблем?

-- Конфликт с начальниками.

-- Вот даже как. Вы нашли начальников?

-- Скорее, это начальники нашли нас.

-- Если я правильно понял, это означает, что со дня на день мы должны ожидать нежелательных посетителей?

-- Это маловероятно. Но исключить не могу.

-- Понятно.

Я и сам с удовольствием бы сказал -- понятно, а потом рассказал Гольфстримову все, как есть. Но я давно потерял надежду самостоятельно понять что-нибудь. Мне осталось одно: рассчитывать, что сегодня вечером ко мне придет отец и разъяснит очередную порцию загадок, свалившихся на мою несчастную голову. Я представил, как говорю Гольфстримову: "Николай, я спрошу у папы и, если он разрешит, то сразу вам все расскажу". Самому смешно стало.

-- Странный вы человек, Иван, привезли нам проблемы, и еще посмеивайтесь.

-- Это нервное.

-- Игнатьева будут искать?

-- Повторяю, это маловероятно.

-- Вам нужна помощь?

-- Не знаю, -- признался я. -- Игорю надо неделю перекантоваться в вашей деревне. Было бы замечательно, если бы о его пребывании никто не знал. Но ваши пограничники у шлагбаума проверили его документы. Кстати. Что это за выходка? В чем смысл вашего шлагбаума?

-- Мы стараемся контролировать чужаков, которые без приглашения пересекают нашу административную границу. В целях безопасности.

-- Вы объявили войну всему окружающему миру?

Гольфстримов рассмеялся.

-- Нет, мы не сумасшедшие. Наша главная цель -- помешать чужакам скупать наши земли. Я уже говорил вам, Хримов, что мы -- люди мирные. Но на своей земле хотим жить по правилам и заповедям, которые завещали нам наши предки. Жить в мире и согласии с чужаками -- это хорошо. Но, как я понимаю, вы на своей шкуре поняли, каково это -- безропотно потакать начальникам. На минутку потеряешь контроль, и они пинками прогонят нас с собственной земли. Запретив бесконтрольную скупку нашей земли, мы защищаем наши кровные интересы. Война нам не нужна. Мы хотим жить своим умом. Разве это преступление?

-- Но как же быть со мной?

-- А что вы? Простите, Хримов, но вы не начальник.

-- Значит ли это, что я смогу жить рядом с вами, нарушая ваши законы?

-- В каком смысле?

-- Мой образ жизни так не похож на деревенский.

-- Вы собираетесь указывать крестьянам, что такое хорошо, а что -- плохо?

-- Вообще-то, да. Я ведь писатель, если не забыли. Это мой профессиональный долг.

-- Указывайте, что с вами поделаешь. А мы почитаем. Писатель писателя поймет.

В голове моей что-то неприятно щелкнуло. Писатель писателя убивать не должен. Я закрыл глаза и четко, словно наяву, у меня в мозгу возникла страшная картина: в моей машине на переднем сиденье с открытым ртом и двумя пулевыми дырками в черепе полулежит Игнатьев. Я оборачиваюсь к Пермякову, сжимающему в руках дымящийся пистолет, он смеется, внезапно в поле моего зрения появляется странного вида блондинка, она стреляет в меня, я ощущаю два чудовищно болезненных толчка в грудь... Мне ужасно больно. Я умираю.

И прихожу в себя. Так могло быть, но, по счастью, нам удалось избежать этого ужаса.

-- Не волнуйтесь вы так, Хримов, конечно, мы защитим вашего друга, -- твердо сказал Гольфстримов. Он был настроен решительно. -- В наших краях ему ничего не грозит. Правильно сделали, что привезли его к нам в дерев-ню. Мы произвола не допустим.

-- Не могут ли начальники купить ваших охранников?

Гольфстримов засмеялся.

-- Воспользуюсь вашим термином: это маловероятно. Деньги -- хорошая вещь, но они не всесильны.

Я с легким сердцем оставил Игнатьева на попечительство Гольфстримова. Не приходилось сомневаться, что он в безопасности. Я был уверен, что писатели проведут следующую неделю с несомненной пользой. Заинтересованное обсуждение проблем внутренней эмиграции в совокупности с горячими спорами о легитимных путях достижения гармонии между внутренней и внешней свободой человека обязательно должно привести к появлению новых литературных творений. Я поймал себя на мысли, что было бы неплохо прочитать следующий текст Игнатьева. Интересно будет посмотреть, как скажется на сюжете книги наша история. А в том, что без этого дело не обойдется, я не сомневался.

Гольфстримов отправился к своим гвардейцам, он должен был предупредить их о возможных инцидентах. Ко мне подошел Игнатьев, пожал руку.

-- Спасибо, Иван. Не знаю, как бы я без вас справился. Думал, что уже и не выкручусь. Они бы меня обязательно пристрелили, если бы не вы.

-- На моем месте так поступил бы каждый.

-- Ерунда, -- Игнатьев поморщился. -- Я не хотел говорить, почему Пермяков и Пугачев хотели меня убить. Но почему вы не спросили меня?

-- Если вы захотите, то и сами расскажете. А если -- нет, то какой смысл спрашивать?

-- Вы правы. Я молчал, потому что не хотел подвергать вашу жизнь опасности, некоторые знания бывают смертельно опасны. Но ситуация резко изменилась, по-моему, ухудшить ваше положение нельзя. И так хуже некуда. Не исключаю, что мои знания помогут вам выжить.

Я молча ждал продолжения. Игнатьев налил себе стакан воды, отпил немного, вышел в соседнюю комнату и вернулся с тетрадью. За время его отсутствия я успел бросить в его питье Настасьину таблетку.

-- Вот, я здесь все написал. Главное, я узнал, что наш Пугачев -- начальник. А еще, я знаю, что такое гротавич. Это средство для обретения бессмертия.

Игнатьев залпом допил воду, и его моментально стошнило.

Глава 12

Больше меня в деревне ничто не удерживало. Пришло время возвращаться домой. Если бы я мог рассказать Анне историю, случившуюся со мной, она смогла бы гордиться не только тем, что я складно сочиняю книжки, но и тем, что и в практической жизни сумел сделать что-то реальное. Поставил себе задачу спасти Игнатьева и спас его. Но идея посвятить Анну во всю эту дребедень показалась мне не слишком удачной.

Проблема заключалась в том, что я не сумел бы складно поведать, что со мной произошло, даже если бы рискнул это сделать. Детали стерлись из памяти. Честно говоря, я помнил только одно -- я спас Игнатьева. Остальное моя память не сохранила. Самое обидное, что я не могу внятно сформулировать, что же героического я совершил? Ну, подхватил знакомого писателя возле станции метро и отвез на дачу, перепоручив заботу о нем другому писателю -- Гольфстримову. Вот, собственно, и все. Маловато для того, чтобы заслужить восхищение такой женщины, как Анна. Легче написать Большую книгу.

Что, кроме упрямства, заставило меня ввязаться в эту историю? Если бы Игнатьев был энэном, можно было бы посчитать, что я, как и положено неофиту, бросился защищать свой биологический вид, поддался чувству общности с моими новыми товарищами. Но Игнатьев оказался человеком. Игнатьев -- человек. Если бы я был фанатиком его текстов, можно было бы предположить, что я сражался за жизнь своего любимого писателя. Но и это всего лишь поэтическое преувеличение. Нет у меня ответа, остается повторять слоган: один писатель не должен убивать другого писателя.

Так получилось, что моя жизнь жизнь энэна началась с того, что я спас человека. Все получилось само собой, меня никто не просил об этом. А вдруг для того энэны и живут на белом свете, чтобы спасать людей? И нет у них более важной и почетной задачи?

Я поежился и крепче ухватился за руль. Совсем скоро закончится год, а вместе с ним, надеюсь, прервется и затянувшийся период моих непрекращающихся приключений. Глаза непроизвольно закрывались, что неудивительно, я устал. Пришлось остановиться. Я достал приготовленный Анной пакет, налил из термоса вполне еще горячий кофе, съел бутерброды.

Как хорошо, что я больше не один. Теперь мне было к кому возвращаться домой. А еще ко мне сегодня придет отец и познакомит с очередной порцией пока еще скрытой от меня "правды". Искренне рассчитываю, что на этот раз облако обволакивающих меня тайн окончательно развеется. Должен же отец когда-нибудь рассказать мне все до конца. Как же надоело жить наполненной жизнью, охота поскучать, а еще лучше вернуться за письменный стол и заняться работой. Сюжетов скопилось, дай Бог, за год разобраться.

Анна обняла меня и заплакала.

-- Мне было очень страшно. Ночью мне приснилось, что ты не вернешься, что тебя убьют. Почему я отпустила тебя одного? Никогда не прощу себе этого.

-- Но я вернулся.

-- Умничка.

-- Аня, поклянись, что не будешь больше исчезать. И еще, прошу тебя, не пиши мне дурацких записок.

-- Наверное, правильнее сказать, дуровских.

-- Не ерничай, клянись.

-- Клянусь!

-- Так-то лучше! Гости уже пришли?

-- Да. Уже пришли. Минут пятнадцать тому назад. Твой отец с девушкой и еще один человек, я его не знаю.

Я вошел в комнату. Справа от отца сидела Настасья, слева -- литературовед Абрикосов. На мой взгляд, это было чересчур изощренно даже для моего отца. Наступит ли благословенный миг, когда я буду, наконец, понимать, что творится вокруг меня? Я заржал во второй раз в жизни.

-- Здравствуй, Ив, -- сказал отец. -- Я вижу тебе смешно. Это прекрасно.

-- Здравствуй, папа! Ты как всегда прав. Мне почему-то на миг показалось, что на этот раз я ничего не пойму даже после твоего объяснения. Забавное, надо сказать, ощущение. Животик надорвать.

-- А я попытаюсь, ты не против?

Я кивнул.

-- Но сначала поешь, проголодался, наверное, ты целый день ничего не ел.

-- Не буду вам мешать, -- сказал Абрикосов, решительно поднимаясь. -- Я пришел, чтобы поблагодарить Ивана за спасение Игнатьева. Большое спасибо вам от людей. Я надеялся на вас и не ошибся.

Он крепко обнял меня. Никогда прежде я не обнимался с литературным критиком.

-- Спасибо, Иван.

-- Пожалуйста.

Абрикосов еще раз прижался ко мне. Сознаюсь, я не понимал, почему его так возбудил мой поступок. Вроде бы, на моем месте так поступил бы каждый? Или я по-прежнему чего-то не понимаю?

-- Пойду, напьюсь, -- сказал Абрикосов. -- Не думаю, что вы меня поддержите. Мне почему-то кажется, что из вас получатся плохие выпивохи.

-- А говорили, что вы алкоголь не употребляете.

-- Это правда, но сегодня мне можно.

Отец с готовностью кивнул.

Абрикосов ушел. Я с надеждой повернулся к отцу.

-- Начинай. Вдруг я пойму. Для начала расскажи, что тут делал Абрикосов?

-- Да. Начинать надо с Абрикосова. Это верно.

-- Он человек?

-- Да. И не из последних. У людей есть странная особенность -- при первой возможности они придумывают себе звучные титулы и звания. Наш Абрикосов отвечает в их политбюро за литературу. Когда дело зашло слишком далеко, и люди поняли, что самостоятельно справиться не в состоянии, Абрикосов обратился за помощью ко мне. Поскольку Игнатьев писатель, я понял, что Игнатьева можешь спасти только ты. Я посоветовал Абрикосову постараться заинтересовать тебя творчеством Игнатьева. Он с удовольствием ухватился за такую возможность. Всем известно, что ты любишь хорошую литературу.

Анна накрыла на стол. Я и прежде на аппетит не жаловался, но на этот раз превзошел себя. Не исключаю, что пища попалась вкусная, но она так быстро проскакивала в живот, что я не успевал оценить качество приготовления. Отец, Анна и Настасья сидели возле меня за столом и молча наблюдали за тем, как я пытаюсь насытиться. А я никак не мог остановиться. Наконец, тарелки опустели. Женщины вышли.

-- Продолжим, -- сказал отец.

-- Значит, это ты направил Абрикосова ко мне?

-- Да. Не перебивай. Настасья с Островским способны были защитить Игнатьева, но важно было знать заказчиков, исполнителей, точное время совершения преступления, расположение стрелков на месте убийства, траектории их перемещения и прочие мелочи. Без тебя мы бы не справились.

-- А почему ты не попросил меня, почему не приказал?

-- Зачем? Я не сомневался, что ты справишься и без моих указаний. Ты -- энэн. У тебя врожденный инстинкт помогать гонимым.

-- Но почему ты решил, что я возьмусь помогать Игнатьеву? Он же человек, я проверил.

-- Да потому, что у вас с ним одинаково испорченные мозги. Вы с ним писатели, а у писателей, кроме генов, есть еще такое качество, как талант. Природу таланта определяют не гены, а что конкретно, нам знать не дано. Только вас тянет друг к другу. Как магнитики. Интересный феномен, нужно будет обязательно разобраться в механизме его возникновения.

-- Это понятно. Но почему Абрикосов считает меня героем? Это явное преувеличение.

-- Дело в том, Иван, что ты на самом деле совершил героический поступок.

-- Ерунда.

-- Ты рисковал своей жизнью.

-- Ерунда.

-- Поверь мне, -- его голос дрогнул.

Я неожиданно понял, что не хочу продолжать разговор. Мне нужна была передышка. От настойчивости отца веяло непереносимым холодом. Стало очевидно, что сейчас он доверит мне самую страшную тайну, которую только может измыслить изощренный человеческий разум. Я автоматически закрыл уши руками. С меня на сегодня довольно, хотел я сказать, сыт уже по горло вашими тайнами и откровениями. Но было понятно, что отвертеться мне не удастся.

Наши глаза встретились. Меня накрыло волной нежности и любви. Никогда прежде я не сталкивался ни с чем подобным. Впервые в жизни для моего отца любовь к сыну оказалась важнее информации. Я приготовился к самому худшему.

-- Тебя сегодня утром убили, -- сказал отец.

-- Кто? -- спросил я, понимая, как глупо это звучит.

-- Пермяков застрелил Игнатьева, а тебя -- подруга Михалыча. Я не знаю, как ее зовут. Надеюсь, для тебя это не принципиально.

-- Но я жив.

-- Это потому что ты -- энэн.

-- Не понял.

-- Энэны обладают способностью корректировать события во времени. В случае необходимости мы способны переигрывать отдельные, неудачно складывающиеся для нас эпизоды. Такова наша тайная природа. Сегодня утром нам пришлось вернуться на полчаса, мы посмотрели записи с места преступления, Настасья и Островский определили источники опасности и легко справились с противниками. Ты даже не заметил этого.

-- Не верю.

-- Я могу показать запись. Возвраты во времени крайне редки, поэтому мы каждый раз фиксируем видеоизображение события.

-- Нет, спасибо.

-- Понимаю. Не каждый готов видеть свою смерть.

-- что-то в этом роде.

-- Но ты увидишь не свою смерть, а только одну из ее возможных версий.

-- Папа, мне сейчас не до теоретических споров.

-- Если бы мы, энэны, не обладали способностью корректировать время, начальники давно бы нас уничтожили. Они оставили нас в покое, только когда смирились с тем, что не в состоянии одолеть нашу защиту. Пока наши интересы не пересекаются, до настоящей драки дело не доходит. У нас разные представления о смысле жизни.

Есть истории, в которые невозможно поверить, даже когда их рассказывают самые признанные и проверенные мудрецы. Вот и в очередную фантастическую сагу отца, вот так сразу, без лишних сомнений, я поверить не сумел. Это не имело значения: не поверил сейчас, поверю через неделю, в глубине души я ни на минуту не сомневался, что отец просто так сочинять не станет. Но хотелось, как же мне хотелось сказать: "нет"!

-- Игнатьев не энэн!

-- И все-таки ты спас его, совершив героический поступок. А сделал ты это только потому, что вы оказались одинаково испорчены.

-- В смысле, один писатель не убьет другого писателя.

-- Ага, что-то в этом роде.

2012

Оставить комментарий © Copyright Моисеев Владимир Анатольевич (boconist@mail.ru) Размещен: 28/02/2019, изменен: 28/02/2019. 427k. Статистика. Роман: Фантастика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Почему литература погибает? И почему она не погибнет. Все дело в том, что не все люди - люди. Во всем виновата причудливая игра генов. И когда писатель понимает, что больше не может считаться обычным человеком, жить ему становится легче и интереснее. Главное, теперь он уверен, что один писатель не может убить другого, только за то, что ему не нравятся его тексты.

Моисеев Владимир Анатольевич : другие произведения.

Не все люди - люди