Тата Холодная. 2003г.

-мама, мама...

Что это? Сон? Явь? Или бред? Если это сон, то лучше бы его не видеть, потому что в настоящих, страшных, жутких кошмарах мало чего есть приятного для человека, если же это явь, то лучше бы не просыпаться, окунаться в такую реальность.

и снова печальный призыв звучит мольбой о помощи:

-Мама, мама...

Веки тяжелым грузом давят на глаза. И она делает, казалось бы, невозможное - встает, и вот уже сонно оглядывает комнату, просвечивающую силуэтами сквозь мглу ночи.

Муж спит, может, это все же сон? ребенок плачет на диване, сжавшись калачиком, и только хрупкие плечики трясутся неравномерно отбивая на коленках слезную дробь.

Лена шагает в объятия негостеприимной тьмы. Почти ползком добирается до кровати. Сердце, никогда не дремлющее, разрывается от жалости.

-ну, зайка моя, что случилось? опять бабайка приснился? ну, не плачь, маленькая моя, это всего лишь сон, вот ты проснулась и все стало хорошо, все как прежде.

Плечики можно обхватить одной рукой, они такие маленькие, хрупкие детские плечики.

Но адской смесью боли и умиротворения пахнет эта ночь, нарушившая свою привычную гармонию.

-не плачь, расскажи мне, что случилось, поговори со мной. Давай, ты все мне расскажешь, и я заберу твой сон себе, а тебе будет хорошо, я заберу твои кошмары, и оставлю сказки, добрые со счастливым концом.

Новые рыдания огласили спальню, и сквозь слезы детское:

-не надо, мамочка, не надо! Я тебе ничего рассказывать не буду! не буду...

-Почему? ну ты же хочешь, чтобы все было хорошо, расскажи мне, а я тебе поведаю сказку...

-Нет...

-нет, мамочка, тебе этого знать нельзя, мне не велено говорить тебе, это страшно.

-ну, милая моя, пойдем на коленочки, не хочешь говорить, не надо, ну, успокойся, успокойся...

-баю, бай! баю, бай!

Проснувшись, муж приподнимается следом, оставляет остывать пустую постель, прокрадывается, через комнату, без слов берет дочку на руки, и переносит на кровать, кладет посередине между ним и женой.

Посапывание девочки, медленно замирая, перерастает в тяжелые вздохи спящего человечка.

Остаток ночи они провели за решением проблем - новых спутников их семьи.

Моргая озадаченными чувствами, сонно помешивая алюминиевой ложечкой остывший чай без сахара, они пытались выдавить решение из все еще спящего мозга. Психологи, психиатры, бабки, дедки, как все это надоело! Никто ни чего так и не сказал. Конечно, была масса предположений...

-Сглаз, определенный сглаз на ребенка. - вынесла свою резолюцию бабка Маша. Старушка, которую рекомендовали добрые знакомые.

-Ты садись, касатка, вот тут садись. на стульчик, я его тебе уж приготовила, пока вас поджидала.- и с усердием и напускной любовью усаживала Катюшку, утрамбовывала подушки, причитала себе потихоньку.

-Что ж вы так, горемычные мои, что ж раньше не пришли? Вон оно как запущено. А в чём дело-то? Что беспокоит девку-то? не спит, может? или не ест?

-да, вы понимаете, - продолжая уже высоким голосом, готовым перейти навзрыд, выдать слезы, продолжала Лена, - Катенька всегда была таким жизнерадостным, веселым, милым ребенком...

Дочка... Подвижная, любопытная, она...она выделялась среди сверстников.

Лена осеклась под тихим, несущим печаль, взглядом бабки Маши, говорившим о том, что, мол, дело серьезное, не требующее ни соплей, ни долгих рассказов.

-...Катенька... она просыпается и плачет. Ей что-то снится. Но она ничего не рассказывает. Никому. Не смотря на сотню попыток. Всегда стандартная реакция. При вопросе о снах она уходит в себя: стеклянные глаза устремляет в одну точку... а затем взрыв слез. -Она продолжала, не поняв, не видя явного намека на краткость.

Бабка Маша терпеливо, не перебивая, выслушала исповедь, кивая головой для сущей важности, щурясь так, будто бы мозговые импульсы пробегали по ее морщинистому лбу.

-Так, пришли вы поздно, все что могу, то сделаю, но обещать ничего не обещаю... только учтите, мне понадобится ваша помощь, одна я не справлюсь. Три раза ко мне придете. если после этого лучше не станет, то уж извиняйте дуру грешную - не смогла я ничё сделать. И еще. На счет оплаты оговорим сразу. Значит вот как, коли получится у меня вашего ребятенка излечить, то отдадите мне чё сможете, чё захочите, а коли нет, так ничегошеньки я с вас и не возьму.

Оглядев еще раз ребенка, бабка Маша, не ожидая ответа на свой незатейливый, истертый годами, проглоданный сотнями посетителей, монолог, развернулась и направилась в ту часть избы, где у нее лежали всякие снадобья вперемешку с иконами. В доме вроде как на первый взгляд чистом и ухоженном, хоть и бедно обставленном, не находилось ничего лишнего. И только на второй, на третий, словом, после подробнейшего изучения дома можно было проглядеть сквозь вечные сумерки легкий беспорядок и налет старческой бездеятельности хозяйки.

Вернулась с чашей, в которой плескалась вода, отражавшая крашеный потолок, с церковной свечой, иконой Божьей Матери и засаленным молитвенником, который не преминула сунуть в руки оторопевшей Лене. Икона тут же перекочевала в ручки Катюшки.

Бабка стояла над ребенком, вызывая его явную тревогу и боязнь, шептала навечно встрявшие слова молитвы, лила плавленый воск свечи в чашу над головой. Лена, устремив душу в небеса, стучась до Бога, читала молитву, с трудом разбирая слова на старославянском, путая их с теми, которые когда-то давно, еще в детстве знала, и повторяла под напором бабушки перед обедом.

Катенька обмерла вся, притихла, так и просидела до конца свечи, капавшей долго и усердно.

Было и второе, и третье посещение, но результата не было, несмотря на усилия всех, явно и косвенно задействованных лиц.

Бабка Маша сдалась, посоветовав еще несколько своих знакомых знахарок, которые, якобы, сильнее ее, но предупредила в своих сомнениях по поводу их способности оказать существенную помощь.

-Невроз...может быть...если будем наблюдать в течении нескольких лет, в момент становления личности, то можно сказать точнее...Будет, быть может, и возможность излечения. А пока поставим на учет и будем вести наблюдение... Не могу сказать точно, но я бы мог предположить психологическую травму. Как у девочки с общением? Она ни с кем не конфликтовала последние полгода? А вы с ней как обращались? Не били? Сильно не ругали? Не наказывали? Тут знаете, ли надо комиссию собирать, посовещаться, вот тогда и скажем вам все.

Лена кивала, тупила взгляд и думала о тщетности всех этих разговоров. Психологи не дали никаких выводов.

Бывало и так, что все методы лечения: традиционные и научные, перемешивались, давая сумятицу в голове, минус в кошельке и ноль действия.

А Катенька становилась сумерками, блекла, серела, молчала, перестала кушать. Она становилась не просто сумерками, но ночью, отбрасывала тень на весь дом, на всю семью своей непонятной болезнью.

Вода в чайнике кончилась, крошки от бутербродов для усиления умственной деятельности расселились по столу, навели беспорядок. В раковине поселилась посуда нежилой горой, упреком для хозяйки.

Новый вариант, новое решение. Результат бы был. В этот раз решено было отправиться в тур по Европе.

-Володя, значит завтра я беру за свой счет, иду в турагенство, оформляю визы....

-Знаешь, я не смогу поехать, надеюсь, что вы без меня справитесь... то есть я без вас.. то есть... ну, в общем, езжайте без меня...я здесь останусь...

И он глубже окунулся в почти пустой стакан, скрашиваемый присутствием остатков заварки, застывших на дне.

-ты ведь все понимаешь, Леночка, нам нужны деньги, их не осталось. все потрачено на лечение.

-Я понимаю, ты прав, лучше будет поступить по-твоему...

-А что говорит воспитательница? - сменил тему, выбрав не более легкую, но свежую.

-То же, что и мы видим, она молчит, сидит в углу, часто плачет без причины, ничего не говорит, ничего не ест.

-А почему она не заходит в свою комнату? Ты не знаешь?

-нет, -она качала головой, -игрушки, что я принесла из детской, она обходит стороной и они сиротками стоят в углу, в проем косится и убегает. И самое интересное, что все происходит так внезапно, настолько беспричинно и странно, что бессознательный страх наполняет своим ядом мое тело, холодеют конечности, стучит в висках сердце. Ну так вот, она туда не заходила уже неделю. Я помню, она встала с утра, все было вроде как обычно, но, ни сказав ни слова, села за стол, взяла в руки фломастеры и нарисовала странный рисунок. После этого вскочила, как ошпаренная, и побежала к тебе... ты еще спал... после этого в комнату она не заходила. И я даже пробовать не хочу ее туда завести, у нее такой ужас написан на лице.

-Лен, а что там нарисовано, на этом листочке?

-Ну, судя по всему, она не дорисовала картинку из головы, она так и осталась там, не выйдя полностью на свет, она ее сама не захотела выпускать. Там две палочки нарисованы, поперек друг другу... ну, как тебе это описать, в общем, это чем-то напоминает виселицу.

-А ты его не сохранила? Быть может, именно там мы найдем разгадку всего, ведь она могла описать свои сны именно на бумаге.

-Нет, дело в том, что когда я вынесла этот листочек, я ведь тоже подумала поискать ключ к решению именно там, она выхватила у меня его своими лапками, разорвала в клочья, а потом сама пошла, открыла дверь и выбросила его в мусоропровод. Я пробовала просить ее нарисовать свои сны, но все тщетно... эта тщетность, она повсюду, она гнетет больше, чем несчастье, ведь несчастье можно исправить, а тщетность перерезает все пути к исправлению...

И, согнувшись, она уткнулась своим лицом в него, зарылась, срослась с чужим, но почти родным телом, и разрыдалась всей своей женской, легкой, чувствительной сущностью. Боль уходила вместе с покивавшей тело жидкостью, но горе оставалось. Вот так, после тяжелого тихого разговора они остались наедине со своей бедой, со своим горем. Началось утро.

Боль дает силы или забирает их совсем. Исход зависит от еще одной составляющей - надежды. Если оная имеется, то силы будут, причем в необъятном количестве. И они находились. Кончались, находились снова, и снова кончались, и снова находились.

Она бросила всю свою отчаянность на сборы, пронеслась по паспортному столу, захватила там визы, загран. паспорта на удивление быстро, дальше, уже с дочерью, пробежала по магазинам, с заранее составленным списком всего того, что необходимо в дороге и что пригодится на время принявшему вид холостяка мужу.

Ребенка от таинственных мыслей не отвлекало ничего. Ни утомительные походы по магазинам в поисках вещей в дорогу, ни рассказы на ночь о странных странах, где они скоро побывают. Ничего не менялось.

Она начала иначе относиться к родителям, с большим трепетом и заботой, никуда не отпускала их от себя и все молчала. При каждом телефонном звонке или звонке домофона она вздрагивала, испуганно озиралась по сторонам и замирала в углу квартиры до тех пор, пока не понимала, что беспокоят свои, что на самом деле все в порядке и ничего не произошло.

И снова кухня, и снова прерванный сон. И снова отчаяние, и снова решение. Оно уже близко.

Кошмары стали просто невыносимы, сон превратился в один сплошной кошмар, слезы льются рекой, боль искрится в сумерках. Блеск. Тьма. Проблеск. Сумерки. Свет. Ночь.

Они уезжали. Он провожал. Все было тихо, странно, неуютно. Моросил дождик, давая верный прогноз погоды - будет слякоть, ветер и повышенная влажность.

В диком молчании, без улыбок и напутствий, выгрузили вещи из машины, перенесли их в автобус.

Катюшка плакала, глазами просила остаться, но все так же молчала. Папа тормошил ее, просил попрощаться, но так и не услышал ни единого слова.

Сели в автобус.

Тихое "Папа, не надо!" смогла услышать Леночка в момент отъезда. И тут же усомнилась в услышанном. Уж слишком было невероятно, чтобы ребенок, молчавший больше двух недель, что-то сказал.

Он остался на опустевшем автовокзале. Постоял все под тем же пресловутом дождем. Погрустил. Оглянувшись, не смотрит ли кто, перекрестил дорогу, и мысленно тех, родных ему человечков, что уезжали далеко-далеко, сел в остывшую машину и поехал на работу.

Катюшку посадили у окна - видеть все, запоминать для того, чтобы потом рассказывать, хвастаясь сверстникам, о каникулах.

Стекло запотело.

Пальчик, маленький, мягкий пальчик вырисовывал странные рисунки. И никто не мог их понять. Ни Лена, ни соседи по креслам.

Палочка, еще одна параллельно, покороче. Поперек еще одна, пересекающая первые две. И какие-то значки, совсем уже не понятные.

Вода заливала рисунок ровным слоем тумана на стекле, и рисунки при помощи все того же пальчика появлялись вновь. Все те же рисунки.

День прошел под знаком грусти. Он делал что-либо и понимал, что выполняет всю работу машинально. Разговаривать ни с кем не хотелось, откровенничать тем более, потому он придерживался тактики отчужденности, выбирая места так, чтобы они были как можно меньше запружены людьми, сотрудниками.

Они подъехали к границе с Амстердамом. Таможенный досмотр не занял много времени. Пассажиров попросили выйти из автобуса. Таможенникам необходимо было время, и оставаться в автобусе не имело смысла.

Лена потянулась следом за вереницей таких же туристов к выходу, взяв за ручку Катюшку. Но девочка не шелохнулась. Рука безвольно упала на коленки. Мольбу. Просьбу о помощи увидела она в глазах дочери. Невыносимо тяжело видеть страдания своего ребенка. А еще хуже, когда не знаешь, в чем причина страданий. Лена взяла дочку на руки. Паника охватила ее, задушила здравый смысл.

Подумала. Решила доехать до центра страны, показать там врачам. Люди сказали, что по дороге будет какой-то дорогой санаторий, прославленный специалистами, уходом и врачами, которые творят чудеса.

А он пришел домой, после работы, после расставания в квартиру, так внезапно ставшую пустой, чужой, не дышащей. Открыл дверь, все еще лелея потаенную, скрытую даже от себя надежду на то, что вот сейчас, стоит повернуть ключ, толкнуть дверь, и в коридоре появится жена, и вприпрыжку на него наскочит дочь. И все будет так радостно-счастливо, так неподдельно честно, что захочется подбежать к окну, высунуть косматую немытую голову в форточку и закричать ничего незначащие звуки. Просто так, от безбрежного счастья, от желания всем подарить то, что чувствуешь сам, зная, что не заберут его безвозвратно и безблагодарно, а, арендуя на мгновение, вернут, преумножив. И неважно будет в те мгновения, на которые так и не решишься в своей жизни, несмотря на не раз возникающее желание, как на тебя посмотрят люди, как оценят, что почувствуют. Ты будешь дарить им размноженное эхом счастье, ничего не требуя взамен, даже понимания, даже сочувствия. Просто так. Просто счастье.

Но вот ключ поворачивается и нога инстинктивно открывает дверь. И пустота встречает - колется.

Усталость всей своей мощью обрушилась на него, подавив все переживания, оставив место только соседке - пустоте.

И они с пустотой уселись в кресле, распластав тела под силой тяжести, под давлением отовсюду. И стало так тяжело, так неуютно, но еще не была понятна причина той самой тяжести, помимо тяготения Земли.

Тревога овладела им. И Непонятность.

Он огляделся. И понял, что в этот вечер он сошел с ума. Внезапно, взял и сошел.

А такое возможно? Вот так, без головных болей, которым так любят описывать надвигающееся полоумие, без внезапных приступов, в один момент, без всякого предупреждения со стороны организма. В один момент, вот просто так взять, и отойти от общепринятой реальности, уйти окончательно и бесповоротно в свой, другой мир, и поселиться там навсегда, интерпретировав все знания и опыт на эту новую реальность, а то, что не поддается передаче, забыть.

Стал припоминать все подозрительные моменты, все непонятности, но ничего экстраординарного на ум приходить не собиралось, не хотело. Все мелочи всплывали и уходили под воду памяти. Ушибы, срывы, болезни, но все было настолько тщетно, что стало безнадежно.

Стала понятна и тяжесть, и неуют, и тревога. Все стало на свои места.

Тени, призраки из прошлого населили всю квартиру, весь дом. Только непонятно было, отчего он может видеть дом? Ладно призраки, они могут быть вызваны воспалившимся сознанием, но дом откуда? Откуда, простите, дом?

Над головой каждого реального человека пластично переминались голограммы, так можно было назвать странные объемные свечения непонятного цвета и изменчивой, опять же непонятной, формы. Цвет радугой переливался у этих голограмм. У кого-то они приобретали только цвета светлых оттенков, у кого-то доминировал темный. Присмотревшись, он стал понимать язык голограмм - они были носителями информации о человеке, эдакая сумма прошлого, настоящего, будущего, все аспекты жизни, бытия, состояния. Информация, которой человеку знать не то, что не нужно, но и запрещено для его же, собственно, блага. Красота этой информации завораживала так сильно, что любоваться ею можно было бесконечно, но ее содержание резало по больному - чувства жалости, понимания взрывались.

И стало так просто и ясно все, когда тот или иной человек умрет, как что подумает в последний момент, как он жил, чем жил, что творил и для чего?

Тени снимали кисточками верхний слой, даже не снимали - копировали. Это прошедший день уходил копией в их тетрадь, где хранился и перерабатывался дубляж жизненных действий и мыслей. Плохое - в одну тетрадь, хорошее - в другую, потоньше, не настолько засаленную и замызганную. Нетрудно было догадаться о цели подобных деяний.

Другие тени колдовали над записями все в тех же тетрадях, выбирая те моменты, о которых нужно напомнить человеку. И тогда в памяти живых всплывали воспоминания далеких дней. Вот отчего мы помним о тех, кого нет, о том, что было так давно.

Тени, видимо, высших рангов, поскольку было понятно, что и у них есть своя иерархия, перелистывая все те же засаленные тетради лепили голограммы - события будущего на основе прошлого. За нас творили судьбу. Все, до мельчайших подробностей, оттенков чувств и эмоций.

"и на том свете нет отдыха", - ужасом промелькнуло в голове и погасло, потому что он поднял голову вверх, в поиске своей голограммы. Но из этого ничего не вышло, потому что по дну нельзя увидеть сосуд жизни, так же как по проекции нельзя точно сказать о форме сложной детали. Соскочил, побежал в зеркале, но все оказалось тщетно, поскольку зеркало было настолько земное, что не отражало не то что совокупности жизни, но даже и теней.

Духи заметили странного человека и подбирались все ближе, боясь его если не больше, чем он их. Они ходили кругами, не находя в себе уверенности подобраться поближе.

Хотелось сжаться в комок, спрятаться, убежать. Володя выскочил как был, в тапочках, трико на улицу. Но от теней не было спасения, они оказались везде. Из численность была сравнима с численностью населения. Тени спокойно перемещались по улицам, заходили в разные дома, сопровождали ни о чем не подозревающих живых. Он все бежал и бежал вперед, пересекая улицу за улицей, минуя квартал за кварталом.

Заскочил в ларек, и, стараясь не обращать внимания на удивленную Тень, стоявшую рядом с продавщицей, на ее, женщины, голограмму, в которой успел прочитать краем глаза о тяжелой болезни, итогом которой была скорая мучительная смерть, пытаясь унять дрожь в руках, заказал две бутылки водки по 0.7.

Снова вернулся домой, разложил на столе большую часть содержимого холодильника, поставил перед собой рюмку и бутылку и стал заливать отчаяние.

Дзииинь-дзииииинь-дзинь----------

Дзинь-дзинь-дзинь---------------------------------

Похмелье давило, будильник гремел глубоко в коре головного мозга, все, что было вчера казалось сном, о котором хотелось скорее забыть.

Невидящим взглядом охватил комнату, поплелся в ванную. Контрастный душ. Чистка зубов. Возвращение в мир. Или в кошмар?

Тени не исчезли, но стали реальнее. Верить не хотелось. Проверить? Да, надо. И Володя, набравшись храбрости, двинулся на работу.

Лена приехала в Амстердам. Нашла прославленных врачей. На ломаном английском, использовав весь лексический запас, как могла, объяснила суть происходящего с дочерью.

Обследование не заняло много времени. Вердикт ничем не отличался от уже слышанного от российских врачей: в чем дело, не знаем, все органы функционируют, отклонений нет. Занижен уровень гемоглобина, лейкоцитов, тромбоцитов, эритроцитов. Но в чем причина? Этого сказать невозможно. Можно провести ряд процедур, которые должны повысить обмен веществ. Но поможет ли это? Вряд ли.

Она решила вернуться. Понимая, что девочке с каждым мигом становится все хуже, она приняла единственно правильное для нее решение. Автобусы ходили часто, а потому ждать долго не пришлось.

Этот день был самым трудным в его жизни. Он должен был разговаривать с сослуживцами как ни в чем не бывало, но при этом злосчастный нимб сверкал над ними для него и только для него выдавал всю информацию о людях. Когда, как и какие грехи; чем болеет; с кем, когда; что думает; о чем подумает; как умрет. Это было невыносимо.

Он сбежал домой, не дождавшись конца рабочего дня. И снова пил. На следующий день не пошел на работу. Но и дома не в силах был сидеть. Не бритый, заброшенный, отправился бесцельно бродить по городу.

-простите, извините, можно вас на минутку отвлечь? - растрепанный, неожитой человек со странными, почти безумными глазами обратился в проходившей мимо девушке. - мне ничего не надо, поверьте, просто хотел вам кое-что сказать, очень важное, для вас в первую очередь важное.

Нимб, голограмма девушки сияла темными, почти черными цветами, сливавшимися в страшный единый пучок событий.

-Девушка, милая, не знаю, делайте что хотите, сидите дома, уезжайте в другой город, поживите у подруге, но только не встречайтесь в тем молодым человеком, с которым ехали вчера в автобусе домой. Он...от него...от него...вы умрете, вот что!

Он не смотрел на нее, только на голограмму, изменит ли она цвет? Станет ли живой, светлой, переливающейся жизнью? Вот, вроде. Или нет? Нет. Нет. Нет. Она осталась той же. А вот девушка изменилась, в ее глаза прокрался испуг. Она испугалась не рассказа, не того, что он окажется правдой, она испугалась человека, что говорил такие жуткие вещи.

-Что вы такое говорите, что вам от меня надо? Зачем? Зачем все это? Это чей-то розыгрыш? Я не хочу слышать эту ахинею, вам надо лечиться, и чем скорее, тем лучше.

Каблучки заморосили по асфальту, унося обреченность на красивых плечах.

-Я вас поздравляю.

-Что? С чем?

-У вас будет сын. Ведь вы так хотели этого.

И незнакомец начал взахлеб рассказывать водителю маршрутки о том, какого замечательного сына носит с недавних пор его жена, как много он сделает и чего достигнет.

-Но откуда вы все это знаете? - удивлению не было предела.

-Просто знаю, просто вижу. Берегите свою жену, она вас очень любит. У меня самого жена и дочка. И, поверьте мне, это самое чудесное, что у меня есть и было.

Пожилой человек в клетчатой кепке сидел на скамеечке. Он решил отдохнуть, поскольку в последнее время его мучила одышка. Жена и дети уже давно настаивали на полном обследовании, но страх перед диагнозом, о котором он подозревал уже давно и не хотел, чтобы он был оглашен перед родными, заставлял его отнекиваться и придумывать разные оправдания для того, чтобы не пойти в больницу. Мимо этого больного человека прошел странный субъект, выпучив глаза. Субъект притормозил, казалось, вот-вот, и он подойдет заговорить, но нет, прошел мимо, сел на соседней лавочке, и все смотрел, смотрел.

-Что тебе надо? - сурово прокричал человек в кепке.

-Ничего, ты ведь и сам все знаешь. Меньше думай о смерти, но больше о том, что ты оставляешь здесь.

На эти слова не было ответа, его просто не могло быть.

Человек на скамейке опустил голову и задумался над тем, что эти самые жестокие слова действительно правда. Он мог бы догнать удаляющегося по аллее незнакомца, но зачем? Ведь в той самой короткой фразе содержалось все. А больше ничего и не надо. Есть смерть. Значит, нет жизни. Смерть бессодержательна, в то время как жизнь несет все то, что нас волнует ежечасно. Посидев еще немного, человек встал и отправился делать то доброе и человечное, на что так тяжело решиться, что тяготит своею не выполненностью. Мы так часто откладываем на потом то, что необходимо сделать не для себя, а для других, искренне желая, но ленясь выполнить, надеясь, что надобность в этом отпадет и все будет идти своим чередом, как и прежде.

Володя так и не понял, что сделал хорошее дело, пусть и не исправил непоправимого, но натолкнул на мысль о том, сколько можно и нужно сделать. Ведь даже находясь в здравии, наслаждаясь жизнью, мы всегда можем сделать намного больше. Больше добра. Больше счастья. Что нас держит? Лень? Страх? Страх перед чем? Трудом или счастьем?

Весь день, что он шатался по городу, переживал, наблюдал, радовался, боялся, пытался подойти, но был напуган. Причем напуган не столько шипением призраков, охранявших человека, сколько человеком, способным на все, когда ему кажется, что опасность близка.

Весь день прошел в размышлениях, поиске решения. Варианты появлялись и исчезали, радость находки сменялась грустью потери.

Вечером, в твердой уверенности решения он вернулся домой. Все такой же глухой и темный дом встретил его.

Опыт, приобретенный за день, подсказал Володе, что что-то не так, что в его квартире видится обреченность и горе. И тут же он понял, что причина в нем. В его решении.

С неприсущим равнодушием он достал из кладовки бельевую веревку, спрятанную там от гостей, так тщательно искавших неопрятности. Из ванной принес новый, не распакованный, душистый кусок мыла.

Теней было в этот раз больше, чем прошлой ночью. И было понятно, что они прилетели не просто так.

Мертвые кружили вокруг, цеплялись за него своими холодными, ледяными пальцами, шипели - шептали слова: "Смирись, стань между нами и людьми. Этот дар ты должен принять, ты должен стать мессией. Тебя ждут великие дела, мы тебя избрали для этого дара. Зачем ты лишаешь себя таких возможностей? Зачем отказываешься от жизни? Твоя жизнь значит для всех много больше, чем жизнь простого человека".

Володя не хотел, не желал их слушать. Он принял решение, и оно было окончательным. Так часто. Решив что-то, мы не то что не меняем своего решения, но и не слушаем аргументов, опровергающих его правильность. Пусть даже знаем, что не правы, но принятое решение для нас остается единственно правильным, пусть и неверным.

И вдруг его сердце дрогнуло. Сначала остановилось, а потом застучало со скоростью не меньше двухсот ударов в минуту. Появились его родные, те, кого он растерял в течение жизни, оставив себе только память и боль. Его мама, старший брат. Они тоже появились здесь. И тоже просили.

Мамины глаза. Те самые глаза, которые иногда видел он во сне. Те глаза, тепло и доброта которых заставляли есть невкусные лекарства или отправляться домой вместо того, чтобы гулять с друзьями. Те глаза, которые смотрели на него, когда он лежал больной, в бреду. Те глаза, что прощались с ним, когда она умирала и уже не могла говорить, все сказали глаза... Все, о чем она молчала, они рассказывали.

И снова она смотрела на него. И просила. Но эту просьбу он был не в силах выполнить.

-Останься, сынок, ты нам нужен. Прошу тебя как мать, останься.

Все свербело внутри и ныло, но Володя продолжал делать то, на что решился.

Для начала он на крошечном листке бумаге начертал слова прощания. Короткие фразы, не способные передать истинных чувств:

"Я больше так не могу. Прости меня, любимая, за то, что совершил: за мое самоубийство. Прости. Береги Катюшку, не говори ей правду обо мне".

Слезы катились по щекам, выдавая истинные чувства, руки дрожали, но веревка закручивалась в тугой узел.

Он осмотрел квартиру и понял, что совершить задуманное получиться только над кроваткой дочери. Там висел крюк веревочной лестницы. Как ни хотелось ему осквернять это святое для всей семьи место своим самоубийством! Как дорога была ему эта комната, эти детские вещи, мебель! Сколько счастливых минут пролетело здесь, оставив приятные воспоминания!

Затуманенными глазами еще раз Володя осмотрел квартиру, подарив памяти несколько минут власти над сознанием, мысленно простился со всем и всеми, попросил прощения и смело шагнул на встречу смерти.

Под шепот теней натянул веревку, встал на детский стульчик, поставив его на кроватку, и вышиб из-под ног. Удушающая волна сменилась полуобморочным состоянием, тело задергалось в конвульсиях, нестерпимо захотелось жить.

Он умер. Тело безжизненно, чуть качаясь, повисло в воздухе. Движение прекратилось. Прекратилась жизнь. Духи, словно зрители после спектакля, потихоньку разбрелись, обсуждая происшедшее.

Тихая, смирившаяся со своей смертью, она отдала себя в руки судьбы. Слабыми ручонками обнимала мать, шептала беззвучно так и непонятые слова. А потом посмотрела в лицо Лены, закрыла глаза, чтобы уже никогда не распахнуть. Она приехала, привезла бездыханное тело дочери. Катюшка умерла за 2 часа до приезда домой.

А Лена поначалу даже не поняла, что случилось, звала дочь, потом стала тихонько теребить безжизненное тельце. Не найдя пульса, заплакала, заревела навзрыд, поняв, что никогда не увидит дочь живой.

Среди разгрома, царившего дома, нашла на столе записку. Заметалась, поняв, что что-то произошло. Нашла его в детской. Еще теплого.

Соседка покинула свою квартиру ночью, перешедшей формально в утро, бежала, опаздывая, на работу. Внимание ее было пробуждено тошнотворным запахом, сильно пьяным, душным, удушающим сознание и щелочкой, маленьким отверстием в двери, из которой то самое зловоние поступало в мир.

Не то что любопытство, ее влек ужас и предчувствие чего-то страшного.

За дверью боль. За дверью смерть. За дверью уничтожение.

Лена посреди комнаты баюкает синюю, распухшую, выделяющую часть зловония, Катюшку - поет колыбельную. Гладит спутавшиеся, поблескивающие жиром, волосы, поправляет задравшуюся вверх юбчонку.

-Сейчас, милая, придет папа, и мы сядем ужинать. Ты что будешь, родная? Ты суп не хочешь? Но надо, он нужен, чтобы ты выросла большой, высокой, красивой, умной.

-Баю, бай, спи моя крошка, спи! Папа! Ты не поцелуешь наше солнышко на ночь?