'...у меня в комнате есть одна классная вещица! Без неё, я считаю, ни одна девочка не леди. Как-то встретила девочку, похожую на мальчика - удивилась так, что испугалась и убежала, и забывала про зонтик! [Смех] Не понимаю таких... но мама объяснила, назвала её "трудным ребёнком", из-за родителей... Но девочка должна быть девочкой: любить устраивать чаепитие, помогать маме выпекать воскресный торт, нравиться мальчикам и носить банты! Для мамы я - самая красивая: она меня всегда учит, как правильно вести перед "нужными" мальчиками и папами, высокими и очень богатыми! Мамочке очень важно найти мне хорошего жениха! [Надменный вид] А для папы я - принцесса! Папочка всегда дарит мне бантики, шоколадки, мишки, и купает меня, одевает, рассказывает сказку на ночь, и встречает из школы... наблюдает, как мы с подружками резвимся...
- ИЗВРАЩЕНЕЦ!!
...я люблю свою Машу. У Маши золотые волнистые и шелковистые волосы. У Маши красивое сиреневое бархатное платье с кружевами. У Маши фарфоровое белое лицо с большими зелёными глазами. Я люблю свою Машу! Каждый вечер расчесываю ей волосы, укладываю спать, мне нравится проводить время с Машей. МОЯ Маша самая лучшая...'
Дом огорожен огромный забором, обвитым терновником. Что внутри, что снаружи - он походил на тюрьму, погружённую во мрак и поруху. Решётки придавали ему лишь большую романтику, запах пыли напоминал о смерти, так желанную в этих стенах. Дом приземлённый, одноэтажный, но растянулся как в длину, подобно мерзкому удаву, так в глубину, храня под землёй свои самые страшные кошмары. Он оставался заброшенным много лет, впитывая все страхи и ужасы происходящего тысячелетия, отталкивая самые чистые и благородные чувства, как что-то болезненное и разрушающее. Вокруг него, как некий щит, возвышал тёмный, непроглядный лес; лес поглощал весь солнечный свет, отражая лишь неясную тень. В лесу много захоронено неизвестных, без крестов приподнятые участки земли истощали могильный холод. В лесу жутко страшно...
В нём много лет было производство. Что производили, не знают, почему закрыли, тоже не знают. Но строили очень практично. Изнутри дом выглядит как лабиринт: невозможно найти в него вход и невозможно выйти из него. Лишь архитектор мог с точностью сказать, какая дверь куда ведёт. Но архитектор умер. И теперь храбрецов, желавших испытать себя на прочность, всегда ожидала одинаковая участь. Но недавно дом стал издавать непонятные звуки...
Одиночество - мой заклятый враг. Такая надпись меня встретила, когда я вошёл впервые в эти ворота. Ужасные напасти заставили нас сбежать в это отвратительное место, и, потому что было далеко и почти недоступно, стало прекрасным 'временным' убежищем. Многие старшего поколения уверяли нас, что нас непременно заберут в безопасную зону к остальным. Но проходит год, пять, и нет никаких спасательных вертолётов, и мы постоянно по человеку сокращались. Больнее всего видеть, как умирает ребёнок. Вам представлялась такая возможность? Не приведи Господь...
Нас осталось 25. Двадцать пять худых, оборванных, грязных, бледных молодых людей. Жизнь в полосочку - жизнь тюремная. Каждый день нам не приносят еду: алюминиевые тарелки, заполненные чёрным загустевшим пеплом, с алюминиевыми ложками. Мы куклы, никогда не видевшие своего хозяина. Мы лишены всего: мы не живём уже совсем никак, у нас отобрали индивидуальность, зато сплочённость дарит нам чувство безопасности...
Сейчас, когда я старательно вывожу буковки, пытаясь написать письмо. Левой рукой писать неудобно: глубокие раны ужасно кровоточат. Сейчас, когда в маленьком уютном дворике играют другие "куклы". Среди кустов азалии и бамбука у чистых вод озера, словно молясь у миниатюрной копии буддийского храма, они шептались. За камнями прятались "влюблённые". Сейчас спокойно, словно тихий час, словно хозяин уехал, словно ничего не было. Узлы ослабли, и языки развязались: '...может, действительно мы стали чьей-то собственностью? Или были такими, а, пока жили подобно человекам, претворялись ими, придумывали себе рай. Мы куклы, которые заснули, видели сны о жизни, о больших городах, о любви и предательстве. А теперь проснулись и обнаружили себя в полиэтиленовых коробках связными и готовыми притворяться, что живём и всё понимаем...'
...ХЛОПОК.
Я ничего не помню. Я пустышка, инструмент Мастера. Серебряные невидимые нити, прошивая суставы и сознание, тянутся ввысь. Я танцую на декорациях, нарисованных Им. Время и пространство соткано из Его лжи. Я вижу глазами, подаренными мне. Во мне вечность, обещанная Им. Я чувствую движение червей в моём теле. Я обманут ими. Мои поступки - отражение Его желания. Моя воля - иллюзия, вшитая в меня. Дрожь нитей - и я на коленях...
В самом центре лабиринта находится огромный цех с продолговатым конвейером. Над конвейером располагаются страшные необычные приборы, окутанные пылью. Когда они приводятся в движение, издавая душераздирающий скрежет и свист, словно они рубят, кромсают и разделяют свинину на части, добавляя всякие проводочки и разные металлические детали в ее нежную розовую ткань, заменяя изнашивающиеся органы на вечные. Только тогда включается единственный свет на площадке выхода. Живая плоть из долгосрочных материалов становится неживым объектом с добавлением искусственного разума UMX-2.06 серии второй и желания убивать...
Раз в полгода в течение нескольких недель из глубин дома вырывались ужасные звуки. Каждый день доносились до соседских домов и человеческие мучительские крики, такие, что казалось, адское пламя их жгло на вертеле, доходя до небес, и невыносимые свисты пил, подобные инструментам дантиста-сатаниста. Все жалобы, попавшие в участки полиции, отклонялись из-за неимения доказательств. 'Дом давно пустует, и никаких работ в нем нет. А шумы вам просто показались из-за усталости'. Ответы на все жалобы всегда были одинаковы. И шум сколь непонятный, столь привычный стал меньше их беспокоить...
Мои чувства противоречивы. Апатия, с одной стороны, убивает меня, с другой - защищает. Каждый день слышу одно и то же про себя. Они притворяются, что шепчут, притворяются, что не хотят причинить боль. Но я не обращаю внимания: я кукла, есть ли у меня чувства? Единственное, что я чувствую, - это боль, жгучая, как яд, текущий по моим венам, обволакивающая, как кокон, как эти бинты... Мне не больно ощущать Тебя где-то рядом, бьющего нас твоими любимыми плётками, прекрасными кошками о девяти хвостах. Мне не больно даже тогда, когда лезвия конвейера врезаются в мою плоть и режут её, когда огромные металлические молотки ударяются по моим костям, не больно, когда после такой процедуры остаётся только пустота, белоснежная, как даль... Но мне обидно, когда они говорят, что ты любишь меня, дорожишь мною, что я любимая твоя кукла, испепеляя морозильным взглядом, словно я чужой...
На потолке визжит последняя исправно работающая лампа, мигая, как маяк. В промерзшей комнате, словно в морозильной камере, толпится ряд худощавых куколок. В ожидании чуда, в ожидании собственной судьбы - хоть здесь они отличны! - весьма глупо с их стороны. Их лица, измазанные ровным белилам, светящим лунным светом, давно уже ничего не выражали: тупые маски, тупые куклы. И страх, и ужас стали привычны - неужели и правда так? Я помню один ритуал на Шоколадной фабрике, когда демоны самих же себя и коптили в раскалённой жиже. У них же обезображенное представление, искажённое, извращённое, и это им можно простить; только вот не понять последующие 'добавления', подобные всяким щупальцам, всяким примесям, когда потекли молоко и кровь...
Закрой глаза, - я всегда говорю и включаю машину...
'Это там, где вечное наказание, боль и скрежет зубовный...'