Перламутр
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Неоконченная повесть
|
Легенда
Огромное, синее, бездонное, смятенное - вверху.
Огромное, влажное, мягкое, тёмное - внизу.
Власть их безгранична, сила их беспредельна, тела их бескрайни, милость их нескончаема, они - Боги...
Сначала были Небо и Земля. И Небо, и Земля были бесконечны и прекрасны. Днём Небо открывало свой единственный солнечный глаз и любовалось Землёй, её зелёными лугами, скалами, и величавыми рощами. Но Небо мечтало видеться с Землёй и ночью. Так появился у него второй глаз - лунный.
У Неба два глаза:
Один - золотой,
Он, яркий и жаркий, горит надо мной.
Другой - снежно-белый,
Ракушки кусок
Холодный, бесстрастный
Луны завиток...
Иногда Небо хмурилось и плакало, жалея, что не может прикоснуться к Земле. Вода, лившаяся сверху, наполняла долины и ущелья, превращалась в реки, озёра и моря. Земля в ответ ласково тянулась к Небу, пытаясь успокоить, всё выше вздымала к облакам горные пики, заставляла кроны деревьев теряться в голубом тумане.
Однажды из небесной влаги, камешков и глины Небо и Земля сотворили своего первого ребёнка. Он был слаб и неуклюж - этот первый Человек, дитя Богов, и едва мог ходить. Они сжалились над ним и слепили для него подругу. Однако и Женщина не понравилась Небу и Земле, хотя Земля вложила в неё больше искусства и втайне ей сочувствовала.
Боги продолжали творить, и скоро мир наполнился почти совершенными созданиями: китами, рыбами, морскими птицами, тюленями и выдрами. Все они были ловкими и бесхитростными, и Боги не могли на них налюбоваться.
Первые люди жили под сводами зелёной рощи и питались плодами и орехами. Но в один злосчастный день Человек убил Красного оленя, и попробовал его мясо. Женщина тоже пробовала и даже улучшила вкус мяса, натерев его травами и подержав над огнём.
Когда Боги узнали, что произошло, они разгневались и послали на людей страшный ураган. Ветер вырывал деревья и бросал огромные стволы в воду, земля дрожала и трескалась, в её глубине пылало алое пламя.
В ужасе люди сели в деревянную лодку и отправились в море. Гигантские волны швыряли лодку из стороны в сторону, зубастые рыбы норовили раскусить её пополам, но Земля не желала смерти своим первенцам и помогла им добраться до пустынного берега.
На этом берегу почти не было деревьев, постоянно дул ветер и бросался камешками. Земля уговорила Небо, и Оно позволило людям остаться на безлесых островах, в трудах и лишениях провести остаток дней. Им даже разрешалось изредка убивать других небесных детей, чтобы прокормить себя, ведь жизнь среди мхов и камней была сурова и скудна на удовольствия.
Иногда, всё же, Небо гневалось: оно гремело, сверкало, посылало на людей белый огонь, ливни и снежных ос. А порой берег окутывал холодный туман, в котором бродили души убитых людьми животных. Чтобы задобрить Богов и скрыться от опасностей, люди сотворили Каменные круги. Корни больших камней уходили глубоко в Землю, а вершины упирались в Небо. В центре Каменных кругов мы до сих пор молимся и приносим жертвы Богам, спасаемся от болезней и туманов.
Шло время, людей становилось всё больше. Некоторые перебирались на другие острова и давали им имена. Так, появились Песчаный остров и Остров наконечника копья, Остров тюленей и Высокий Берег.
Люди рождаются и умирают. После смерти небесные птицы забирают их плоть, а кости и сны отходят Земле. Души людей обречены вечно покоится в своих подземных домах, лишь единожды в год, в день Высокого солнца, покидая их...
Огромное, синее, бездонное, смятенное - вверху.
Огромное, влажное, мягкое, тёмное - внизу.
Власть их безгранична, сила их беспредельна, тела их бескрайни, милость их нескончаема, они - Боги...
Ночью у меня замёрзли ноги. Я поджала колени к животу и зарылась глубже в солому, но откуда-то продолжало дуть, и я проснулась. Руты не было рядом. Полог был слегка откинут, из тёмного коридора нёсся ветерок, пахнущий землёй и плесенью.
Опять убежала дышать воздухом. Или по нужде. В последнее время - как только пузо начало расти - она часто бегает по ночам. То не спится ей, то волнуется за своего Гвэма...
Я откинула шкуры и вылезла из ниши. В очаге переливался мелкой россыпью красный торфяной огонёк. На четвереньках я добралась до коридора, а потом в полной темноте до выхода.
Рута стояла возле навеса и громко сопела.
--
Ты чего, плачешь?
Я коснулась рукой её спутанных волос.
- Луны нет, и море неспокойное... Он завтра не вернётся.
- Он вернётся скоро, очень скоро, как только выползет Ночной глаз. Ты должна ждать и терпеть. Только это и остаётся. В конце концов, там его родня, мать... Она тоже желает его видеть, хотя бы изредка.
- Я так боюсь, Иса, так боюсь. Боюсь моря, ветра, своего живота. Ещё так долго ждать. И Старая Фисхе никак не хочет спросить Их о будущем, - говорит, рано ещё.
- Когда придёт время, она обязательно спросит. А теперь ступай домой, спать. Скоро светать начнёт, вон небо всё в полосках.
Рута медленно, словно задумавшись, повернулась к двери.
- Волчка снова нет на месте. Опять где-то бродит... - сказала она грустно и, нагнувшись, полезла в темноту.
Я ещё постояла немного на воздухе, наслаждаясь ночным ветром, несущим с моря соль и мелкие камешки. Где-то сонно закликали лебеди, а на болотах несколько раз проскрипел коростель - это в начале весны-то! Я глубоко вдохнула, посмотрела на светлеющее небо и пошла спать.
Сначала были Небо и Земля. И Небо, и Земля были бесконечны и прекрасны. Днём Небо открывало свой единственный солнечный глаз и любовалось Землёй, её зелёными лугами, скалами, и величавыми рощами. Но Небо мечтало видеться с Землёй и ночью. Так появился у него второй глаз - лунный.
У Неба два глаза:
Один - золотой,
Он, яркий и жаркий, горит надо мной.
Другой - снежно-белый,
Ракушки кусок
Холодный, бесстрастный
Луны завиток...
Иногда Небо хмурилось и плакало, жалея, что не может прикоснуться к Земле. Вода, лившаяся сверху, наполняла долины и ущелья, превращалась в реки, озёра и моря. Земля в ответ ласково тянулась к Небу, пытаясь успокоить, всё выше вздымала к облакам горные пики, заставляла кроны деревьев теряться в голубом тумане.
Меня разбудил Волчок - он снова возился с ракушками, сидя возле моей постели. Я сердито на него посмотрела и хмыкнула, а он только улыбнулся мне своим широким ртом, из которого торчали два оставшихся молочных зуба. Если так пойдёт и дальше, Волчок будет хлебать одно молоко - коренные зубы что-то не торопятся вылезать.
Фисхе уже встала и ушла с остальными женщинами доить коров - я мысленно поблагодарила её за то, что сегодня она меня подменит. Рута выкладывала на горячие камни лепёшки, на её сонные, неторопливые руки падали солнечные лучи из дымового окна.
Я достала из ящика гребень и принялась расчёсывать волосы. Давно я этого не делала, в косе оказалось полно всякой всячины: сухие травинки, птичий пух, песок. Рута смотрела на меня и смеялась. Сестра всегда смеётся надо мной, когда видит мои слабые попытки прихорошиться. Я рада её повеселить.
- Давай я тебе помогу! - сказала она и взяла у меня гребень. - Если бы ты почаще мыла и расчёсывала волосы, они бы стали намного красивее.
- Всё равно им далеко до твоих, - смиренно вздохнула я, - А потом у меня нет Гвэма, который бы постоянно на меня таращился!
Рута заплела мне косы и заколола их на затылке двумя костяными булавками. Потом я помогла причесаться и ей. Волосы у Руты, в самом деле, очень хороши - длинные, почти до колен, светло-русые волны, кое-где подсвеченные пепельными, выгоревшими на солнце змейками.
Вернулась Фисхе и принесла крынку молока. Старуха кряхтела, пока усаживалась возле очага, Волчок достал с лежанки шкуру и укрыл ей ноги. Она поймала мальчика за край рубахи, притянула к себе и пробурчала:
- Ты опять бродил возле моря, а? Опять обманул старую Фисхе и удрал? Вот гляди, придут Нерлоги, морские чудища, и утащат тебя на дно!
Волчок замотал головой, хохотнул. Потом принёс все собранные за ночь сокровища - камни, ракушки, рыбьи плавники - и разложил перед старухой. Фисхе трогала их костлявыми пальцами и восторженно цокала языком. Я никогда не понимала, правда ли она восхищается сокровищами Волчонка или просто подыгрывает ему. В любом случае, она иногда забирает у него некоторые, особенно понравившиеся ей находки и выставляет на полке рядом с Говорящими шарами и Барабаном шёпотов.
Мы поели лепёшек и начали собираться. Пришёл час отлива - время отправляться за моллюсками. Рута и Волчок взяли кожаные мешочки, а я свою большую корзину с широким ремнём вместо ручки. Ремень я надела на лоб, так что корзина оказалась за спиной и не мешала при ходьбе и наклонах. Рута говорит, что от этого ремня у меня скоро образуется рытвина на лбу, но мне наплевать.
На берегу уже были другие женщины из Большого Гнезда, мы поздоровались и переглянулись. С каждым месяцем народу в нашей деревне становится всё меньше. Фисхе говорит, раньше здесь жили больше пятидесяти человек - во многих семьях дети спали прямо на полу, на соломенных матрасах, потому что в стенных нишах не хватало места. Теперь же в девяти домах не наберется и двух десятков поселенцев, а по тёмным коридорам вместо озорных мальчишек носятся сквозняки.
Зима забрала Одноглазого Лиу и Гоббла, и весёлую Си... Зима выдалась холодная, Небо послало нам много ветра и снега, и редко открывало глаз-солнце. Кроме Фисхе и Жука, стариков в деревне почти не осталось, да и мужчин всего четверо - моего брата Волчонка я в расчёт не беру, он пока ещё не мужчина, не смотря на всю его самостоятельность. А женщины... Разве они женщины? Девочки совсем, большинству нет и пятнадцати. Смышлёные не по годам, но на всех лицах изредка мелькает выражение тревоги и растерянности. Где им искать женихов? От кого рожать детей?
Мы бродим по берегу и собираем раковины. За острыми камнями прячутся морские блюдечки, их очень трудно оторвать от скалы, и они, пожалуй, самые невкусные. Попадаются ещё береговички, похожие на сухопутных улиток, и пёстрые гребешки, и, изредка, устрицы. Волчок выбирает самых красивых, а страшненьких выбрасывает в море. Я прикрикиваю на него, чтобы не баловался.
Чайки носятся над сползшим в глубину морем и несносно орут. Порой им перепадает какой-нибудь мелкий краб или раскрытая раковина, но кажется, что целятся они прямо в наши головы.
Моя корзина наполняется медленно. Я прикрываю моллюсков мокрыми нитями водорослей, чтобы не погибли раньше времени; туда же отправляются драгоценные куски плавучего дерева, которое будет долго сохнуть, а потом пойдёт на растопку. А вот из этого продолговатого куска выйдет отличное веретено...
Небо сегодня всё весеннее, растрёпанное, словно гигантский птенец. Оно сильно накренилось и, наверное, поэтому так радуется. Оно может обнять всю Землю своими серо-голубыми крыльями... Сегодня Небо не будет сердиться. Солнечный глаз проглядывает сквозь облака и освещает скалы и бледно-зелёные скаты домов в Большом Гнезде. Я всегда думала: странно, что один глаз Неба открыт днём, а другой - ночью. Людям было бы неудобно так жить... Почему мы так непохожи на своих Богов-создателей? Наши глаза могут открываться, когда угодно. И у всех Небесных детей по два глаза смотрят одновременно - у всех, пожалуй, кроме моллюсков, - большинство из них вообще слепые...
Из нашего дымохода засочилась сиреневая струйка - это Фисхе разожгла новый огонь. Море потихоньку начало подползать ближе, как дикий зверь перед нападением, и мы решили, что пора уходить.
Когда мы поднимались по скосу холма, я увидела орлана. Он сидел на куче камней и косил на нас красивым жёлтым глазом. Мы с ним поравнялись, и он растопырил огромные крылья, но так и не взлетел, а только еле слышно заклёкотал, разговаривая с нами на чуднОм небесном языке. Я входила в дом, а птица по-прежнему сидела на камнях и провожала меня взглядом.
Однажды из небесной влаги, камешков и глины Небо и Земля сотворили своего первого ребёнка. Он был слаб и неуклюж - этот первый Человек, дитя Богов, и едва мог ходить. Они сжалились над ним и слепили для него подругу. Однако и Женщина не понравилась Небу и Земле, хотя Земля вложила в неё больше искусства и втайне ей сочувствовала.
Боги продолжали творить, и скоро мир наполнился почти совершенными созданиями: китами, рыбами, морскими птицами, тюленями и выдрами. Все они были ловкими и бесхитростными, и Боги не могли на них налюбоваться
Моллюсков мы собрали много: большую часть я высыпала в бочку с морской водой - пусть себе живут до поры до времени. Старая Фисхе разожгла огонь, подложив в пламя несколько сухих деревяшек, пучки травы и рыбьи кости. Дымило ужасно, но всё же это было лучше, чем разжигать на торфе, едкий торфяной дух испортил бы весь вкус обеда.
- Вы принесли мне краба? - нетерпеливо спросила Фисхе. - Вы давно не находили крабов, а я так их люблю! Умммм...
Старуха зачмокала и прикрыла глаза, предвкушая одно из главных удовольствий в своей жизни.
Я отдала ей единственного краба и хилого морского паука, а сама занялась гребешками. Волчонок помог мне открыть раковины, и мы разложили половинки на камнях. Вид белого с красным мяса гребешков заставил мой желудок зашевелиться от голода. Мидий и устриц мы запекли в углях, крабов Фисхе сварила - так они становились годными для её слабых зубов.
Какое-то время мы молча и сосредоточенно жевали, иногда отколупывая кристаллики соли от белого камня и посыпая ими нежную тягучую плоть моллюсков. Солнце опустилось ниже, и в комнате сделалось темно и сонно, слышно было, как потрескивают угольки и далеко в загоне мычат коровы. Мы долго утоляли голод, но когда насытились, не торопились расставаться с едой. Теперь мы лениво поедали остатки, с удовольствием облизывая донца раковин и изучая открывавшиеся нам перламутровые узоры.
- Теперь что-то редко попадаются крабы, - сказала Фисхе, пытаясь расправиться с последней крабьей клешнёй. - Когда я была маленькой, их набегало так много, что по берегу ходить было невозможно - то и дело наступаешь на колючий панцирь!
- А я люблю мясо, - важно заявила Рута, - Когда вернётся Гвэм, он убьёт для меня дикого кабана, и я наконец-то поем настоящего жирного мяса! Мне так надоели все эти склизкие ракушки!
Мы все засмеялись: уж очень значительно она это произнесла, наморщила нос, как выдра...
После обеда мы могли немного отдохнуть. Рута и Волчонок устроились на большой кровати; он обнял её живот и сразу сладко засопел - бедняга не выспался за ночь. Мы с Фисхе поудобнее уселись под дымоходом и начали расчёсывать шерсть большими костяными гребнями, которые смастерил когда-то мой отец. Шерсть была вымытая и высушенная, в основном пепельно-серая, овечья, но попадались и рыжие завитки, состриженные с коров. Фисхе уверенно орудовала гребнями, выравнивая волоски, мне до неё было далеко.
- Рута очень тревожится, - начала я тихий разговор. - Она просит, чтобы ты обратилась к Ним с вопросом...
Фиске долго не отвечала, а только что-то мурлыкала себе под нос. Потом сказала:
- Рута очень торопится, до срока ещё три Луны... Сейчас есть вопросы поважнее. Нужно узнать об урожае - ячмень что-то не хочет подыматься! Да и ещё кое-что...
- Я сегодня видела орлана возле деревни. Он разговаривал с нами.
Руки Фисхе опустили гребни.
- Сидел на камне и не спешил улетать. Наверное, устроил поблизости гнездо.
Я не могла хорошенько разглядеть лица старухи, но слышала, как она глубоко вздохнула и снова медленно принялась расчёсывать шерсть. В тот день она больше не пела.
Первые люди жили под сводами зелёной рощи и питались плодами и орехами. Но в один злосчастный день Человек убил Красного оленя, и попробовал его мясо. Женщина тоже пробовала и даже улучшила вкус мяса, натерев его травами и подержав над огнём.
Когда Боги узнали, что произошло, они разгневались и послали на людей страшный ураган. Ветер вырывал деревья и бросал огромные стволы в воду, земля дрожала и трескалась, в её глубине пылало алое пламя.
В ужасе люди сели в деревянную лодку и отправились в море. Гигантские волны швыряли лодку из стороны в сторону, зубастые рыбы норовили раскусить её пополам, но Земля не желала смерти своим первенцам и помогла им добраться до пустынного берега.
На этом берегу почти не было деревьев, постоянно дул ветер и бросался камешками. Земля уговорила Небо, и Оно позволило людям остаться на безлесых островах, в трудах и лишениях провести остаток дней. Им даже разрешалось изредка убивать других небесных детей, чтобы прокормить себя, ведь жизнь среди мхов и камней была сурова и скудна на удовольствия.
- Ты хочешь разглядеть Исчезающую землю? - спросила я Фисхе на следующее утро. Я нашла её на берегу: она сидела на том же камне, что и орлан, и смотрела на синее, с белой пеной, море. Там, на юге, иногда появляются очертания нашей покинутой родины - земли, где растут настоящие деревья.
Фисхе повернула ко мне своё раскрасневшееся лицо, глаза её от ветра слезились.
- Наши предки когда-то жили там... Жаль, что я умру, так и не увидев уходящих в небо ветвей.
- Это они сказали, что ты скоро должна умереть?
- Орлан прилетал за мной. Я сама видела его рано утром - он предупредил меня... Когда я уйду, ты станешь Говорящей с душами, ты самая старшая в деревне.
Я покачала головой и отвернулась. Я не могла поверить, что Фисхе когда-нибудь умрёт, что она навечно останется заключённой в тёмном и сыром холме. Для меня Фисхе была такой же древней, как Небо и Земля.
- Сколько тебе зим, Фисхе?
Старуха улыбнулась и облизнула пересохшие губы.
- Я уж и не помню... Я пережила много зим. Много десятков зим. Много повидала и научилась многому. Вам будет меня недоставать.
Она встала, поправила соскользнувший с тощих плеч плащ.
- Но пойдём, пока ещё есть время, я покажу тебе кое-что...
Я послушно последовала за ней мимо загонов с коровами и навесов, под которыми в тряпицах зрели сыры. Она вела меня к Одинокому дому, в который я никогда не входила. Дом стоял на самом краю деревни и не был соединен с остальными подземным коридором. Дверь была привалена снаружи большим гладким камнем, на котором красным горел знак Земли.
- Зачем ты ведёшь меня туда? - спросила я Фисхе и сама удивилась своему плаксивому тону. - В Одиноком доме готовятся к смерти, неужели ты собралась умирать прямо сейчас?
Фисхе только фыркнула и не ответила. Мы вдвоём с трудом откатили тяжёлый валун и вошли внутрь. Одинокий дом был построен, как все другие, из плоских камней песчаника, которые мы приносили с берега. Внутри он тоже напоминал обычное жилище: в центре комнаты находился очаг с дымовым отверстием над ним; напротив входа стоял каменный ящик с полками - там лежали рядком какие-то неизвестные мне предметы - наверное, для совершения древних полузабытых обрядов; справа в нише утопала кровать с пологом из коровьей шкуры, на пологе был еле заметный, выцветший знак Земли, тот же, что и на валуне снаружи - половинка круга, напоминающая холм. Единственной необычной вещью в комнате была длинная скамья у левой стены.
Приглядевшись, я поняла, что это вовсе не скамья, а лодка. Не такая лодка, которую мы использовали для ловли рыбы и перемещения между островами, - мы мастерили их из китовьих костей и обтягивали шкурами - нет, вовсе нет... Эта была выдолблена из цельного ствола дерева, и судя по её устойчивости и глубине, из огромного ствола! Лодка почернела от времени, днище покрылось лёгким пушком мха и лишайников, но до сих пор можно было разглядеть фигурки странных животных на корме и резную голову на носу - то ли коровью, то ли оленью.
- Эта первая лодка, - сказала Фисхе задумчиво. - Та самая, в которой приплыли на острова первые люди.
Я стояла у входа, на полосе, где пересекались свет весеннего дня и тьма погребального дома, и не решалась подойти ближе. Я представляла себе дерево, из которого люди сделали эту лодку - ветки его, наверное, достигали неба! Наши кривые берёзки и ореховые кусты - просто мох по сравнению с этим деревом...
Фисхе наконец заметила мою нерешительность, взяла меня за руку и подвела к тёмно-бурому борту.
- Потрогай её! Она ещё на плаву. Если её высушить и просмолить - то можно плавать...
Старуха замолчала, сама испугавшись своих опасных слов. Я невольно посмотрела наружу: не помутнело ли Небо, не нахмурилось ли, услышав, что говорит безрассудная Фисхе? Ведь всем известно, какой гнев навлекли на себя первые люди, приплывшие сюда на этой лодке. Нам нельзя вспоминать о своём прошлом и мечтать о возвращении на Большой Берег...
Фисхе, как будто читая мои мысли, наклонилась ближе и зашептала:
- На ней можно уплыть далеко-далеко, к самым южным берегам, к Исчезающей земле! Увидеть деревья! Убежать от ветра и тумана!
Я прикрыла ей рот ладонью и сделала охранный знак. Фисхе на старости лет сошла с ума: она говорит страшные вещи, за которые нас всех могут жестоко наказать! И самое удивительное, что раньше она твердила об обратном: о строгом соблюдении древних правил и послушании Богам...
Тряхнув седой головой, Фисхе замолчала, но глаза её предательски блеснули в тусклом свете погребального дома.
- Так или иначе, ухаживай за ней, - сказала она спокойно. - Хотя бы иногда разжигай здесь очаг, чтобы плесень не проела её до дыр... А завтра мы с тобой спросим Их о будущем.
Шло время, людей становилось всё больше. Некоторые перебирались на другие острова и давали им имена. Так, появились Песчаный остров и Остров наконечника копья, Остров тюленей и Высокий Берег.
Люди рождаются и умирают. После смерти небесные птицы, орланы, забирают их плоть, а кости и сны отходят Земле. Души людей обречены вечно покоится в своих подземных домах, лишь единожды в год, в день Низкого солнца, покидая их...
Затемно мы с Фисхе вышли из дома. Небо разлилось тёмно-сиреневое, с едва заметными разводами облаков, - сулило погожий ветреный день. Коровы фыркали за оградой загона, слышно было, как их тяжёлые копыта уминают сухую траву.
Мы направлялись на северо-запад, к Холму Мёртвых. Там, в толще Холма, спят все наши предки - слабые, лишённые плоти призраки, одетые лишь в хрупкие оболочки костей. Земля даёт им последний приют, но взамен требует полного и безропотного послушания. Они навечно заточены в сырых и тёмных лабиринтах и тихо бродят между камней, спутанных корешков и дождевых червей. Им, мёртвым, известны многие секреты: они хранят прошлое и видят будущее, хотя и не могут сами использовать эти бесценные знания...
Я несколько раз бывала возле Холма, но внутри - никогда. Я помню одну страшную зиму, когда в Праздник Низкого Солнца, Небесный Глаз спрятался за тучами и не осветил, как обычно, погребальную камеру. Это значило, что Небо разгневано, и души напрасно ждут единственного за год освобождения... Мы тоже боялись небесной кары. Фисхе тогда велела запастись топливом, едой и целых три дня оставаться дома. Мудрая старуха оказалась права: вскоре грянул такой мороз, что даже за торфом нельзя было выйти - отмерзали пальцы, а ресницы становились ломкими сосульками. За ночь мы потеряли несколько коров и овец - бедные твари превратились в глыбы льда и лежали потом на синем снегу до самой оттепели.
Фиске резво шагала впереди, изредка опираясь на палку. Я иногда думаю, что под этой сухой и стянутой кожей скрывается юная девчонка - даже мне тяжело подниматься в гору так быстро. Мы миновали ещё зелёные верещатники и несколько мелких озёр, облюбованных куликами. Среди цепких кустиков вереска шмыгали полёвки, а пару раз я заметила в прошлогодней траве тонкую лисью спину.
Вскоре на фоне светлеющего неба обозначился Холм. Его основание скрывал земляной вал, поросший невысокой травкой, ввысь уходила срезанная верхушка. Мы остановились недалеко от моста - нужно было подождать, пока взойдёт Солнце.
Фисхе молилась на коленях, время от времени прикасаясь к влажной земле ладонями. Я тоже стояла на коленях, послушно склонив голову, но внутри меня копошился гадкий и холодный страх. Тишина и мрак Холма заставляли мои руки цепенеть, ладони не раскрывались, а всегда приходившая на помощь Земля казалась мозглой и предательски скользкой. Я вздрогнула, когда оранжевый глаз выполз из-за горизонта, и Фисхе сказала: пойдём!
Мы прошли по каменному мостику через узкий ров, заполненный мутной болотной водой, и помедлили у чёрного прямоугольника входа - Фисхе зажигала лампу. Фитиль долго не желал разгораться, мы закрыли плошку спинами от ветра, и пропитанная жиром ветошь наконец-то затрещала и вспыхнула.
Согнувшись в три погибели, я полезла вслед за Фисхе в тесный наклонный коридор. Свет от лампы прыгал по стенам, освещая затянутые мхом камни, распугивая дремлющих в расщелинах ящерок и мокриц.
Казалось, что мы вечно будем двигаться по этому холодному спуску, где даже развернуться не было никакой возможности. Но вот дышать стало легче, и стены раздвинулись, давая возможность выпрямиться. Мы достигли центрального зала.
Фисхе подвела меня к очагу и поставила лампу там, где мог бы гореть обычный домашний огонь. Я зажмурилась. Потому что отблески этого пламени скользили не по знакомым лицам родных, а по сотням костяных останков - по гладким круглым черепам, которые невозмутимо смотрели на нас чёрными глазами. Я молчала и боялась пошевелиться. Что они думают о нас? Может, завидуют тому, что мы ещё живы? Те, кто лежат здесь, в центральном зале, умерли давным-давно - я никогда их не знала. В последние годы тела относили в боковые камеры - в одной из них сейчас беззвучно смеётся весёлая Си...
Фисхе вытащила из сумки подношения: хлеб, мясо и молоко. Молоко она вылила в жертвенную плошку, в которой ещё с прошлого раза остался засохший белый кружок. Потом она достала Говорящий шар - небольшой каменный предмет, усеянный шипами, и начала катать его по полу. Я, не отрываясь, следила за её действиями.
Сначала было слышно только наше дыхание - частое, неровное из-за сжимающего горло страха. Постепенно оно сливалось с рокотом каменного шара, становилось всё громче и крепче, к нему примешивались невнятный шёпот и свист; оно росло, ширилось, множилось; теперь оно пронизывало стены, дышало из коридора и боковых комнат - сами стены и пустота дышали... Фисхе что-то забормотала, и воздух в гробнице заплясал, затрясся, рассыпался сотнями вздохов: это мёртвые отвечали ей...
- Они здесь, - прошептала Фисхе, покачиваясь из стороны в сторону, глаза её были закрыты. - Я слышу голос Одноглазого Лиу... и Выдра-Нотти тоже пришла...
Голоса предков шелестели, наполняя всё моё тело дрожью и звоном - я слышала Их, но не разбирала слов.
- Спроси их о Гвэме, - попросила я Фисхе робко, - когда он вернётся домой?
Старуха молча кивнула и продолжила перекатывать шар. Воздух и пол трепетали от этих мерных движений.
- Они говорят, что он вернётся скоро... Очень скоро... Когда стихнет ветер. У Руты родится дочь... Появится на полной луне - приготовьте подношения... Туман, туман, цепкий и липкий... Всё в тумане... Роса на зелёных всходах - бойтесь чёрных жуков! Кыш, кыш, кыш!
Голоса зашикали и разлетелись по всему залу, взметнув мои волосы. В дальних коридорах беспокойно заохали. Фисхе начала трястись - я обхватила её лицо руками и прижала к себе.
- Нам пора уходить! Скоро погаснет лампа.
Я поспешно сунула шар в сумку и, обхватив ссутулившуюся Фисхе за плечи, повела её к выходу. Навстречу нам, из мира живых, подул свежий ветерок, и старухе стало легче. Лампа погасла где-то на середине коридора, и нам пришлось добираться до выхода наощупь, пачкая ладони прелой, душистой землёй, сумрак позади нас то ли плакал, то ли смеялся...
- Они страшные, они испугали тебя? - спросила я Фисхе, когда мы потом сидели на траве, подставив лица беззаботному утреннему Солнцу.
- Они... разные, - подумав, сказала Фисхе. - К ним нужно привыкнуть.
- Я ничего не поняла, хоть всё и слышала... Они будто дышали в моём теле, бились в моей голове, но я ничегошеньки не поняла... Я научусь?
Фисхе не ответила мне. Чайки на озёрах спорили и весело кружились в потоках воздуха, не ведая о своей будущей смерти.
Гвэм вернулся в тот же день, да ещё и не один. С ним в лодке сидел крупный бородатый парень - его старший брат. Гвэм звал его Большой Бо.
Рута обнимала Гвэма, целовала его при всех - так что Фисхе даже свирепо шикнула на неё: столько девок вокруг незамужних, вон, даже кривятся некоторые от зависти...
А я наблюдала за Большим Бо и прикидывала, сколько зим ему исполнилось. Должно быть, он мой ровесник или чуть старше - очертания лица и тела уже приобрели крепкую сбитость, свойственную зрелому мужчине. Глаза - щёлочки, проглядывающие сквозь рыжеватые волосы - смотрят пристально и добродушно, большие руки с лёгкостью ворочают тяжёлые мешки и корзины с рыбой. Это хорошо, что Гвэм привёз брата, у нас так не хватает мужчин... А невест хоть отбавляй - улыбаются глуповато, шушукаются - надеюсь, до драки дело не дойдёт.
Гвэм и Бо приплыли с Тюленьего острова, где до сих пор живы их родители. Их мать - самая старая женщина в деревне и, неизменно, самая влиятельная: она желает, чтобы Гвэм навещал её четыре раза в год, невзирая на предостережения предков, волны и туманы - что он послушно и делает. Его молодая жена Рута во время этих долгих отлучек ноет и жалуется на тираничную свекровь, но, судя по всему, весь поток стонов и нытья обрушивается на нас с Фисхе - Гвэму же остаются лишь нежные взгляды и объятия по возвращении.
- Рута сказала, Большой Бо приплыл сюда навсегда, он хочет найти невесту, - возбуждённо шепчет мне Дина, молоденькая товарка Руты. На щеках её горят алые пятна румянца.
- Надо же, - насмешливо отвечаю я, - Вот кому-то повезёт: ещё один сын сварливой Роны будет разрываться между матерью и женой! Боюсь, жене придётся потерпеть.
Мужчины привезли тюленьего мяса, солёной трески и крабов - сегодня будет пир. На шее Руты болтается ожерелье из серо-голубых агатов - подарок Гвэма. Такие камни у нас не водятся, Рута, наверняка, будет беречь украшение и надевать только по праздникам.
Мне так странно наблюдать всю эту радостную суматоху после чёрного холода гробницы, после отчаянных возгласов мёртвых, которые до сих пор звенят у меня в ушах. Мои родные совсем как чайки: носятся взад-вперёд, галдят и суетятся, не думая, что, может быть, очень скоро ветер перестанет развевать их волосы, а свет - слепить их глаза... Ещё вчера я была такой же - я видела, как уходят близкие, но до конца не представляла, куда. Сегодня я побывала там и даже сумела вернуться, прихватив с собой частичку вечного одиночества...
Костёр развели прямо на берегу, на окраине деревни. В огонь побросали просушенные деревяшки, водоросли и уйму торфяных лепёшек - к чему такая расточительность? Девушки, распустив волосы и надев свои лучшие украшения из ракушек и оленьих рогов, танцевали под глухие удары барабана, в который нестройно ударял седой ухмыляющийся Жук. Старик любит смотреть на молоденьких, особенно, если они забывают о его существовании и позволяют своим телам призывно вихляться...
Большой Бо, на которого и были нацелены все эти соблазнительные движенья, казалось, не обращал на них никакого внимания. Он молча и сосредоточенно жевал, иногда облизывая короткие пальцы и отхлёбывая из плошки ячменный квас; глаза его были опущены долу и если поднимались, то только для того, чтобы отыскать на скатерти очередной аппетитный кусочек.
Я тоже много ела. Во мне проснулся какой-то необычайный голод - моё тело жадно впитывало соки, зубы плотоядно терзали чужую плоть, не желая останавливаться. В конце концов, когда челюсти мои устали жевать, я положила под язык ломтик солёной макрели и поспешила уйти. Я собрала в мешочек еды и пошла к Жёлтому камню, где мы приносили жертвы Небесным вестникам, орланам.
Красная полоска мяса, белая - рыбы, еще одна красная и белая, белая и красная - я выкладываю на жертвеннике разноцветный узор. Внизу, под холмом, на выростах скал, большое и растрёпанное гнездо орланов. Ни родителей не птенцов не видно, должно быть, птицы недавно его построили и теперь потихоньку обживают. Охотятся, наверное... Я вытираю руки о рубашку и усаживаюсь на траву. Волны мерно накатывают на берег, шевеля плоские камни, заполняя ложбинки между ними ноздреватой пеной.
Небо приблизило своё огромное круглое лицо к Земле, Дневной глаз его затухает от усталости, становясь светло-розовым. К востоку от гаснущего Солнца ему на смену встаёт Луна - бледная, тонкая, ещё почти слепая. Небо готово день и ночь смотреть на свою возлюбленную Землю, любоваться её бесконечной тёплой красотой.
Небо... Отец-Небо. Почему ты так строг к нам, Отец-Небо? Почему всегда готов наказать за малейшую провинность, почему так часто хмуришься без причины? Сейчас ты улыбаешься, но милость твоя обманчива. За ласковой голубизной прячутся тучи, дожди и туманы, холодный ветер и град... Неужели всё из-за Красного оленя, которого наш предок убил много зим назад? Но другие твои дети убивают друг друга и питаются друг другом, и ты совсем не возражаешь... Тюлени поедают рыб, а орланы кроликов, и так было всегда, с самого их сотворения. Они имеют мощные крылья, острые когти и гибкие плавники - эти, другие твои дети... Мы же голые и беззащитные без своих домов, одежды и орудий.
Ты не любишь нас, Отец-Небо, вот в чём дело. Мы - твоё неудачное творение, твой первый неумелый опыт... Если бы не Земля, ты давно сжёг бы нас белым огнём или заморозил, а нашим душам не пришлось бы рассчитывать даже на жалкое существование в темноте холмов...
- Ты почему грустная?
Волчонок подкрался совсем бесшумно на своих коротких кривоватых ножках. Я обняла его и начала щекотать. Волчонок засмеялся, сощурил круглые глаза, так что остались торчать лишь густые щёточки ресниц, а потом вырвался и убежал. Мама любила нас всех одинаково, Волчонка, Руту и меня. Так и должно быть, ведь все мы появились из её живота - и красивая Рута, и слабенький Волчонок, и нескладная я...
Суетящиеся птицы сделались алыми в свете заходящего Солнца - точь-в-точь искры костра. На округлые спины гор за проливом наползает лёгкий туман. Я сижу на траве, высоко над морем, и грызу стебелёк дикого лука. Я, маленькая, неуклюжая дочь Неба и Земли, в голову которой приходят вольные мысли. Наверное, ветер принёс.
На следующее утро море подарило нам кита. Его нашёл Волчонок, который, как обычно, бродил по берегу в поисках красивых ракушек и камешков.
- Там кит, кит! Большеголовый! - кричал Волчонок, возбуждённо размахивая руками и приплясывая на одной ноге. Наконец-то он сумел обнаружить кое-что покрупнее голыша.
- Не галди! - приказала я и отложила в сторону только что вылепленный горшок. - Какой кит? Дохлый?
- Нет, нет, он ещё жив, у него глазик шевелится!
Кит был виден даже с холма: он тёмной полосой выделялся на жёлтом песке; прибой облизывал его хвост, словно колебался - оставить такое богатство людям или забрать себе...
Скоро вся деревня была на берегу. Потревоженные кайры и синелапые олуши с недовольными криками улепётывали подальше к скалам, ленясь взлететь. Между наших ног деловито прыгали ржанки, время от времени поднимая круглые головки и стреляя в нас глазками: не перепадёт ли чего-нибудь?
Кит, в самом деле, оказался ещё жив. Огромная его голова успела высохнуть на солнце, кожа на ней местами потрескалась, но маленький глаз наблюдал за нашими движениями - в нём тяжело ворочался мутный бурый зрачок.
- Жаль, что он не приплыл к нам осенью, - сказала Фисхе, сокрушённо качая головой. - Мы бы ели его всю зиму... А теперь... пропадёт!
- В ямах ещё полно льда, - возразил Шног, известный скряга, проводя ладонью по иссиня-чёрной спине кита, - Мы сохраним, что сможем, да и китовый жир всегда пригодится... Надо разделывать.
Волчонок, до этого беззаботно скакавший вокруг массивной туши вместе с ржанками, остановился.
- Но он же ещё жив, и мы можем столкнуть его обратно в море! - предложил он, неуверенно поглядывая то на меня, то на Фисхе.
Все засмеялись.
- Столько мяса - и обратно в море? - закатила глаза Рута. - Я не люблю китовое мясо, но отказываться от целого кита...
Большой Бо, который всё это время молча стоял за её спиной, подошёл к чёрно-белой голове гиганта и присел на корточки возле крошечного глаза.
- Он всё равно скоро умрёт - в воде или без неё, но умрёт... Слишком долго пролежал на солнце, высох весь... А потом, не следует нам отказываться от подарка Богов. Ведь так, Фисхе?
Большой Бо говорил спокойно и размеренно, в голосе его не было слышно ни жадности, ни особенного сожаления по поводу судьбы прекрасного небесного ребёнка - кита. Только голая правда. Я в душе согласилась с ним. В конце концов, море само выбросило на берег этого Большеголового - никто из нас за ним не охотился. Бедняге просто не повезло...
- Мне его добить или... - Бо поднял с песка тяжёлый каменный молот.
- Шшш... Он уже уходит, - сказала Фисхе и прижала приунывшего Волчонка к себе.
Великан шевельнулся, вздохнув последний раз, белёсый зрачок его закатился куда-то за верхнее веко, будто зверь устал искать на наших лицах сочувствие.
Целый день мы разделывали кита. Нельзя сказать, чтобы это был очень крупный кит - так, подросток: вероятно, заигрался на мелководье и налетел на камни во время прилива.
В первую очередь Фисхе отрезала кусочек хряща с хвоста и зарыла его подальше от жадных волн - в жертву щедрой Земле, подарившей нам столько еды. Мужчины особыми крючьями снимали с кита кожу и сало - мы складывали это самые вкусные куски в отдельные кучи, а потом в корзинах и мешках уносили в деревню. Под толстым слоем жира пряталось китовое мясо - красное, как закат или спелые ягоды морошки. Мы плотно набивали им глубокие ледники, а что оставалось, разрезали на тонкие полоски и подвешивали сушиться в тени навесов. Воздух вокруг пропитался резким и солоноватым рыбьим духом.
Все, даже опечаленный Волчонок, работали не покладая рук. Мужчины резали, женщины и дети таскали на спинах тяжёлую поклажу. Рута, чей живот в последние дни заметно округлился и стал причинять ей неудобства, тоже не желала сидеть в стороне: она строгала мясо для просушки и топила жир в большом глиняном котле, который её старательные подружки приволокли на берег.
Большой Бо как-то незаметно сделался главным в утомительном и грязном деле разделки туши. Он не суетился, не покрикивал, а просто кратко и деловито отдавал нужные распоряжения. Вернее, сначала это были просто полезные советы, высказанные между прочим, но постепенно все мужчины деревни, даже опытный Жук и сварливый Шног, перестали возражать и смирно выполняли команды пришлого бородача. Он и мне пытался посоветовать, как лучше нарезать мясо.
- Нужно резать на равные куски, не слишком толстые - чтобы просолилось быстрее. Ты слишком крупные делаешь...
Я посмотрела на него: испачканный кровью, присыпанный песком, руки, лицо и борода отливают красным, глаз не видно из-за свалявшихся волос... Так, наверное, выглядел первый мужчина, убивший оленя. Только на лице Бо не заметно страха перед богами, священного трепета или сомнений, - лицо его решительное и уставшее, но и только; если ли и прячутся под этой оболочкой тягостные мысли и сильные чувства, то очень, очень глубоко...
- Ты, верно, и матерью своей так командуешь, - сказала я, сохраняя притворное спокойствие, - А я-то слышала, что у вас там, на Тюленьем острове, всё наоборот - женщины приказывают мужчинам!
Большой Бо не ответил мне, и вообще, не подал виду, что понял или принял к сердцу мой обидный намёк. Просто вытер тряпицей лоб и пошёл дальше разделывать тушу. Ничего, потерпит! Недавно объявился, а уже своё гнёт...
К вечеру от красивого тучного кита остался только неприглядный скелет с клоками розоватого мяса - всё остальное, включая пластины гибкого китового уса, переместилось в деревню, в глубокие ледяные ямы, в бочки с рассолом, в тёмные душные кладовые. Да и сами кости, объеденные чайками, орлами и лисами, впоследствии пригодятся. Полежат тут, на вольном ветру, несколько дней, пока не станут белыми и гладкими, а потом Гвэм смастерит из них ограду для скота, укрепит крыши; мелкие же пойдут на гребни, булавки и украшения.
Волчок, устало свесив голову, сидел на грязно-коричневом от крови, комковатом песке. Я подошла к нему и устроилась рядом.
- Тебе было его жалко, да?
Волчонок тряхнул волосами, ломкими, как прошлогодняя трава на пустоши, и сказал:
- Он сам ушёл... Посмотрел на нас и ушёл. Неужели ты не видишь, что его здесь больше нет? Остались только мёртвые кости.
Я невольно оглянулась на возвышающийся за нами костяной каркас, над которым уже кружились голодные чайки. Где теперь китовья душа? Витает поблизости, помышляя о мести, или отправилась в далёкое путешествие вместе с другими невидимыми изгнанниками? Одно только ясно: сила, ещё недавно заставлявшая крошечный глаз кита блестеть, а огромный живот раздуваться, уже покинула эти жалкие, обобранные останки. Покинула незаметно, бесшумно, бесследно, - но разве могло быть по-другому?
Следующие несколько дней вся деревня вела сытую, почти ленивую жизнь. Мяса было вдоволь, и охоту на кабана решили пока отложить. Рута переехала к Гвэму - со всеми своими гребнями, украшениями и одеждами, и мы с Фисхе вздохнули с облегчением: уж слишком капризной сестра сделалась в последнее время.
С Большим Бо я старалась видеться пореже. Он поселился в доме старого Жука, куда вёл самый длинный и узкий коридор, целыми днями что-то мастерил, а во двор выходил, только чтобы наскоро поесть возле общего котла. Из обычно тихого Жучьего дома, кроме старческого кашля, доносились теперь стук и скрежет - утомительный стук и невыносимый для уха скрежет... На все наши вопросы хитрый Жук лишь поводил плечами: не знаю, мол, сам не пойму, что он такое задумал... Девочки стайками окружали Бо, когда тот показывался из дома, наливали ему мисками похлёбку - причём каждая старалась ухнуть в свою побольше мяса; бородач съедал угощение, вежливо благодарил и снова скрывался в тёмной и таинственной берлоге. Я порой наталкивалась на него в коридорах: всякий раз он неуклюже пятился, освобождая мне дорогу, от одежды и волос его пахло пылью. И над чем он, в самом деле, так упорно трудится?
Фисхе старательно взялась за моё обучение. Она больше не говорила о своём скором уходе, но её торопливость и настойчивость подсказывали мне, что его час приближается. Фисхе очень хотела сделать из меня свою преемницу, а ведь она мне даже не родная бабка. Кто же, кто же она тогда? Она - само время - прошлое, плавно и незаметно перетекающее в настоящее. Она была всегда и знает всё. Как сажать ячмень, как вялить мясо, как делать сыры, как плести и ткать, как принимать роды и провожать в царство мёртвых, а самое главное, как разговаривать с душами и узнавать о будущем...
Иногда я жалею, что говорить с душами может лишь женщина. Если бы мужчинам разрешалось переступать порог Дома мёртвых, то следующим Говорящим по праву стал бы Жук. Он немного младше, чем Фисхе, но он всё же достаточно стар, опытен и прозорлив, чтобы принимать важные решения и прислушиваться к советам предков. А я... Мне всего двадцать восемь зим. И я очень боюсь.
Что говорит песок на камне, побитый и размётанный дождём? О чём подсказывает Барабан шёпотов, отвечая на робкие прикосновения моих пальцев? А изгибы облаков, их цвет и форма - какой урожай они предвещают? Всё это сложно и обманчиво... Я постоянно сбиваюсь, не в силах разгадать туманный язык, на котором разговаривают со мной Боги.
Фисхе покорно ждёт, щурится, качает головой и возвращается к началу: мелким двойным стежкам удачи, которыми необходимо сшивать куртки охотников. Я даже удивлена её терпеливости - сама я раздражаюсь от собственной глухоты и тупости гораздо чаще, а она - не сердится, нет, только огорчается, и лицо её, маленькое, морщинистое, большеглазое, от этого огорчения усыхает ещё больше.
По вечерам мы сидим возле очага и поём песни. Их тона и переливы знакомы мне с детства, но вот слова постоянно выпадают из памяти - в длинных историях оказывается полно прорёх. Фисхе знает песни на все случаи жизни. Большей частью это рассказы из далёкого прошлого: о бесстрашных охотниках на кабанов-великанов, о чудо-урожае посреди суровой зимы, о разлучённых возлюбленных, которых штормом выбросило на разные острова, о духе Красного оленя, заманивающем храбрецов в болото. Но есть песни другие - томительные и ломкие, как рыбьи косточки; эти песни почти без слов - вернее, слова в них подчас странные, незнакомые, - так, наверное, поёт ветер, запутавшийся в камышах или плещет вода под лапками уток. Они самые сложные, самые значимые - эти особые песни, которые должны звучать лишь в редкие и торжественные моменты человеческой жизни - во время появления на свет и ухода в темноту. Мы напеваем их тихо-тихо - чтобы вдруг не услыхала беспокойная Рута и не стала бы донимать нас глупыми вопросами.
Так проходят дни. Луна растёт, надувается, выращивает себе второй округлый бок. Небо по-прежнему балует нас голубизной и редкими вихрастыми облаками. Фисхе исчезает.
Впервые я заметила это, когда она выползла на утреннее солнце после нескольких дней упорного пребывания в доме. Солнце беспощадно открыло мне всё то, что так надёжно прятал сумрак Большого Гнезда. Я поняла, что Фисхе тает - медленно, незаметно уменьшается, теряет привычные очертания. Ноги и руки стали совсем детскими, тонкими и хрупкими, - даже не верится, что ещё вчера они были наполнены удивительной силой и сноровкой. Спина - узкая полоска костей и кожи - по-прежнему прямая, но, кажется, - обними её неловко - и она переломится, как сухой ивовый прут. Я спрашиваю себя: может, однажды Фисхе исчезнет совсем, целиком, и я просто не смогу найти её ни в доме, ни где-нибудь ещё? Фисхе - особенная, и уйти она должна не так, как остальные...
- Фисхе, что с тобой? Уже пора?
Фисхе лежит в лодке, в той самой первой лодке, спрятанной в глубине Погребального дома, и её прозрачные руки цепляются за корявые борта. Фисхе слабо улыбается и смотрит куда-то вверх. Она перестала огорчатся.
- Скоро... - шепчет она, глубоко дыша, - Скоро я уплыву отсюда к Большой земле и увижу деревья...
Я горько улыбаюсь в ответ. Если бы это было возможно... Это, а не холодная вечная мгла. Фисхе ли не знать о таких вещах? Я тоже смотрю вверх: сквозь дымоход виднеется кружок синего ясного неба. Вокруг дома слышны робкие шаги остальных и взволнованное шушуканье. Они ведь и не подозревали...
Я снимаю с кровати шкуры и хорошенько укутываю Фисхе. Она, кажется, не нуждается в тепле, хотя кожа её холодная и сухая. Не уходи, Фисхе, не так скоро! Я ведь ещё не научилась разговаривать с душами!