Аннотация: Так, во дворце мы в Риме были, в частные дома заглядывали, в таверну заглянули, лупанарий посетили, в доме гетеры...Да! А симпозиум, тот самый, мы пока не посещали! Срочно исправляем.
Гл.18. Пирушка в доме гетеры.
Прежде чем дать, надо знать, за что встать.
И из-под кого.
Народная мудрость.
Подглава18.1.
Кроме Лаодики и Эмилия на приглашение Андростеи откликнулись Гай Антоний, Марк Валерий Мессала (точнее Намилим, которого Лепид выдавал за сына сенатора), Гай Саллюстий, Гней Помпей Терций и обещанный Тени Аней Луций Сенека. Надев одну из самых своих милых улыбок, Лаодика умело отметила каждого из бывших своих любовников незаметным для окружающих наклоном головы, не забыв при этом обычаем установленную формулу приветствия. Во взгляде, приветствующего её Сенеки, она прочла молчаливый упрёк и сочла нужным, добавить соли на открытую рану сенатора: "...я искренне благодарна нашей милой хозяйке за то, что пригласив вас, она не забыла обо мне".
Лицо мужчины выражало лишь вежливое внимание, но, по вздрогнувшим пальцам, ученица храма поняла, сколь точным оказалось её предположение. Философ вдруг догадался, что, желая привлечь в свой дом Тень, куртизанка превратила его, благородного римского всадника, в приманку, предварительно запугав именем любимицы Цезаря.
Взгляды, бросаемые на неё юношами, означали для Лаодики, что и она сегодня была лишь привадой, без которой, Андростее навряд ли удалось заполучить в свой дом столь высокородных гостей.
Довольная удачным завершением своей хитрости, гетера сияла, как новенькая монетка. Хотя угощение было устроено в складчину, она шумела больше всех, постоянно поднимала чашу то за одного, то за другого гостя, пока наконец не заявила, что хочет выпить за философию, столь любимую всеми присутствующими. Услышав тост, Лаодика отодвинула чашу.
- О, деспойна, разве вы не любите философию?
- Нет.
- Вы не любите философию?! - разбавленное вино выплеснулось из покачнувшейся чаши, алой кляксой запятнав пол. - Я не верю!
- Между тем, это так.
- Ах, деспойна, вы шутите?! Все знают, что вы влюблены в философию!
- Увы, люди взрослеют и их вкусы меняются.
- Ах, деспойна!
- Чем же провинилась перед тобой наука наук? - не удержался от упрёка Сенека.
- Ничем. Просто я увидела то, что не замечала раньше, и моё мнение переменилось.
- Вот как? - в реплике сенатора зазвучала ирония. - И что же ты заметила?
- Все философские учения объясняют, как жить, но ни одно из них не подтверждает за обучающимся право на жизнь, как таковую, ни одно не говорит человеку: ты имеешь право на жизнь, цени это право и береги его. В лучшем случае, человеку позволяют наслаждаться жизнью, в худшем же - оставляют лишь право выбора смерти.
- Жизнь не нуждается в подтверждении, поскольку она сама есть подтверждение этого права.
- Не играйте словами, сенатор, прошу вас. Ни одно учение, ни одна наука, ни один закон не признают права человека на жизнь. Жизнь дозволяется избранным, как подарок, как милость, как подачка. Назовите мне такой закон или цитату, утверждающую, что жизнь, - неотъемлемое право человека?
- Убийство карается...
- Запрет на убийство и право на жизнь - не одно и тоже. Не путайте их, сенатор. Запрет на убийство запрещает покушаться на чужую собственность. И только. Право же на жизнь, - это право защищать жизнь от всего, что жизни угрожает или жизнь связывает. Родившийся ребёнок уже зависит от прихоти родителей. Я знаю, что говорю. Вам ли, благородные римляне, не знать, сколько детей ежедневно выбрасывается на мусорные свалки в одном лишь Риме под предлогом, что они рождены от прелюбодеяния, а, нередко, из-за того, что родителям нечем кормить их или им просто не хочется связывать себя заботой. Не есть ли это покушение на жизнь?
- Ребёнок принадлежит родителям.
- По какому праву, если жизнь даруют Боги? По праву силы? В таком случае, я - самая высоконравственная среди граждан Рима, поскольку все мои сумасбродства имеют в основе тоже право.
- Сила, - опора любого закона...
- Я согласна с вами, сенатор. Именно Сила, но не право на жизнь. Стоики говорят, что люди равны, потому, что могут убить себя. Они ставят в заслугу такую смерть, мало, чем отличающуюся от трусливого бегства. Ведь и для того, чтобы бежать с поля боя, нужна доля смелости. Жизнь - ничто. Человека можно заставить питаться травой и корнями, спать в грязи, носить одежду, которая не греет. Не спорю, для разнообразия, после слишком сытного застолья это звучит красиво.
- Если жизнь невыносима, её можно оборвать.
- Верно. Или живи хуже скотины или помирай. Обширнейший выбор! Впрочем, стоицизм не хуже и не лучше других учений. Если у человека украли унцию, - он может пожаловаться на вора в суд. Если у него украли жизнь, - он бесправен. Где-нибудь, в Африке, людокрады накинули путнику на голову мешок, а потом продают украденное, например в Риме. Кто поверит, что украденный, - действительно украден? И что говорят законы о купившем краденное? И это право на жизнь?
Марк Валерий криво усмехнулся:
- Интересный довод.
- Обычный. Рабство уже само по себе есть покушение на жизнь. Именно поэтому в основе всех законов лежит сила. Сила! Вот основа основ, наука наук. А всё остальное - выдумка для низших, чтобы они смели беспокоить тех, кто украл их жизни. Это может нравиться, может не нравиться, но такова истина.
- Из лап пиратов по силам вырваться лишь Дионису, - подтвердил не столько слова отпущенницы, сколько свои собственные мысли Марк Валерий. - Никто не спросит, откуда взялся раб на рынке. Чтобы доказать свою свободу, надо предъявить пергамент или папирус. В противном случае, - ты раб, живая вещь. И если рассматривать право на жизнь, как право на свободу, то ни одно из прав не попирается грубее этого.
- Свободный должен защищать свою свободу!
- Например, сбежать. Вы это хотели сказать, Гай Антоний?
- Нет, деспойна... Если он раб и если за него заплачено...
- По праву скупщика краденного? Не надо оправдываться. Я не отрицаю основы основ. Я просто рассуждаю, что впрочем не помешало мне при первой же возможности вернуть себе часть свободы, причём в строгом соответствии с законами Рима.
- Такие рассуждения опасны, - буркнул сын патриция.
- Разве? - весело возразила ему Лаодика. - Что же в них опасного? Все мы, здесь присутствующие, тверды в своих нравственных принципах. А если у кого-то и есть сомнения, то они ничуть не поколеблют Право Силы. Я лишь объяснила почему разлюбила философию. Или разлюбить философию, - преступление? И ещё я хочу предложить тост за то, что любят все: за Красоту! Или кто-то сумеет доказать, что влюблён в уродство?
- Мудрость выше красоты.
- Мудрость и есть красота, - быстро возразила Сенеке Лаодика.
- А я пью за красоту тела! - быстро воскликнула Андростея
- За прекрасные кубки и вазы, - заявил Гай Антоний.
- За музыку, - поддержал тост Гай Саллюстий.
- За любовь!
- За любовь, - подтвердил возглас Терция Эмилий.
- За любовь, за любовь, - поддержали их остальные молодые гости.
- За Любовь! Ибо Любовь - Красота! - звонко выкрикнула Андростея, опрокидывая чашу.
- Может ли безумие быть красотой? - негромко, как бы сам себе, возразил Сенека.
- Нет, - опять согласилась Лаодика. - Из чего следует, что раз безумие не красота, а любовь - красота, то любовь не безумие, ибо сходство не есть тождество.
- Браво! Клянусь покровительством Венеры, жрица Кибелы могла бы выступать в сенате! - воскликнула Андростея.
- Пусть Мать Богов хранит меня от подобной участи: учить других тому, чего не знаешь сам, - не лучшее из занятий.
Сенека снисходительно улыбнулся, словно говоря: "Ну что ещё можно ждать от захмелевших женщин?!"
- Нам следовало бы выпить не просто за красоту, ибо всё совершенное - прекрасно, но за красоту женскую, как самую желанную из всех красот. Надеюсь, прекрасные женщины поддержат меня?
- Возможно... - Андростея приняла загадочный вид, желая дать понять, что принимает комплимент Терция Помпея.
- Прекрасный тост, - Лаодика поднесла чашу к губам. - Я уже пью.
- Сей Помпей, как я слышал, уже один раз побывал в постели Тени, - шепнул Эмилию Антоний, пряча движения губ за краем чаши.
- А вы не были там ни разу. Понимаю вашу досаду.
- Клянусь Вакхом, я...
- Я же говорю, что хорошо понимаю вашу досаду.
- Как можно шептаться на пиру!
- Простите, милочка, больше не повторится. Кстати, за что мы теперь выпьем?
- Теперь мы отдохнём и развеемся. - Андростея подняла руку, защёлкала пальцами, призывая танцовщиц. Юная женщина легко вбежала в центр триклиния, с невероятной гибкостью поклонилась всем сразу, и, когда одинокая флейта протяжно запела, жалуясь на горькую судьбу Сиринги, вскинула руки...
Гости с интересом следили за пантомимой, ибо танцовщица была столь же искусна, сколь и прекрасна. Каждый явственно видел, как резвится красавица-нимфа, радуясь своей красоте, как крадётся восхищённый Пан к ничего не подозревающей девушке. Прыжок, и в ужасе отпрянула нимфа, и побежала, а за ней мчится уродливый сатир. Похоть и страсть горят в его глазах, раздувают ноздри... Но вот река. Из воды поднимается речной бог. Взмах, всплеск и... вместо девушки закачалась на берегу тонкая тростинка. Тело танцовщицы вытянулось, затрепетало, как клонящийся под ветром стебель, и тут же возник Пан, шарящий руками в воздухе и удивлённо ощупывающий призрачную камышинку. Жадно ищут руки желанное тело, но ловят лишь коленчатый тростник. Выламывает Бог Лесов из почвы стебель, рвёт на куски, разбрасывает в ярости, подносит кусочек к губам, пробуя на вкус, вздыхает горько и... о чудо! Отзывается флейта. Составлена из обломков тростника свирель, пробует Бог звуки. Сперва осторожно, потом смелее. Поёт Сиринга, смеётся, жалуется, плачет. Опять охвачен страстью Пан... Движения танцовщицы всё смелее, смелее... и вдруг танец обрывается. Гесиона склоняется в нижайшем поклоне сперва перед всеми сразу, потом перед каждым зрителем в отдельности. Поклон Сенеке чуть глубже, взгляд чуть пристальнее, но в глазах сенатора досада. Рабыня не настаивает. Поклон хозяйке, поклон Тени, на миг замереть перед Эмилием Элианом (пусть запомнит её), Гай Антоний, Гней Помпей и, наконец, Гай Саллюстий. Поклон, призывный взгляд. Юноша не столь строг нравом, и разрешение остаться, - получено.
- ...Ах, благородные гости, - щебечет Андростея, - за эту танцовщицу мне пришлось заплатить двадцать тысяч. Марк Лепид никак не соглашался на меньшее.
- За такое прекрасное тело, - не дорого. - Дарит гетере выпрашиваемый комплимент Терций Помпей. - Рабыня прекрасно танцует, умеет, конечно же, перебирать струны, декламирует, знает, наверно, кой-какие тайны сохранения красоты. Лепид был скромен в своих требованиях. Или ласки прекрасной нашей хозяйки сделали его скромным?
Взгляд Лаодики, как обычно, широк. К этому привыкли все и не замечают, как не замечают чего-то само собой разумеющегося. Мягкая улыбка подсвечивает карие глаза, делая заурядное лицо приятным и притягательным. Что испытывает Лаодика сейчас, не определит, наверно, и она сама, но всем вокруг она кажется счастливой и довольной. Впрочем, отчего бы ей и в самом деле не быть довольной? Смертоносная стрела пущена в цель и в должный срок пронзит сердце недавнего "друга", а ныне её беспощадного врага Марка Лепида. В остальном же, Лаодика слишком умна, чтобы презирать окружающих её людей, слишком бесчувственна, чтобы радоваться точно нанесённому удару. Не испытывает она и лихорадочного азарта игрока, выигрывающего одну ставку за другой.
- Гесиона, зажав в зубах орешек, предлагает лакомство Саллюстию, а когда юноша касается устами её уст, - приникает к нему с жадностью, способной показаться настоящей всякому, не знающему изнанки храмового воспитания. Руки начинают ласкать тело... Всё как обычно.
Аней Луций Сенека смотрит в сторону, из привычной осторожности скрывая брезгливую гримасу под маской равнодушия. Андростея флиртует сразу с двумя: с Антонием и Марком Валерием. Самоуверенная и наивная девочка, всё ещё верящая, что её молодость и красота что-то значат. Она пытается втянуть в беседу даже Эмилия, впрочем не слишком настойчиво, скорее из вежливости. Особенно ловок в словесной игре Марк Валерий. Он уже тянется к руке гетеры, глаза его блестят, суля жар и нежность наслаждений.
Лаодика видит всё, но не она одна. Терций ловит её взгляд и спешит опустить глаза. На губах, - виноватая улыбка, в спрятанном взгляде, - нежность. Наивная надежда. Он может обмануть себя, но не служанку храма. Жалобный взгляд в сторону Эмилия должен означать, что лишь уважение к мужу Тени запечатывает сейчас уста юноши. Омоченный в вине палец чертит на гладкой поверхности блюда влажное, пронзённое стрелой сердце и тут же ладонь смазывает рисунок...
Уловив общую грусть, - предвестницу скуки, Андростея щёлкает пальцами. Четыре девочки семи - десяти лет выбегают на середину триклиния и начинают тщательно копировать страстные танцы Азии. Стонет скрытая флейта, гнутся и трепещут недозревшие, но уже познавшие любовь тела юных рабынь. Закатив подведённые глаза, девочки имитируют страсть однополой любви. Непристойное, возбуждающее зрелище.
- И это тоже красота?
Читая в вопросе и во взгляде Сенеки скрытое осуждение, Лаодика отрицательно покачала головой:
- Нет.
Но сенатор продолжал:
- Завозные учения, нравы, наряды. О, Божественный Юпитер, к чему мы идём?!
- К гибели. Вы напрасно взываете ко мне, сенатор. Будь я римлянкой, ваше возмущение ещё можно было бы понять, но слава Матери Богов, я не принадлежу к вашему племени.
- Вы, варвары, развращаете римский народ...
- О, Повелительница Зверей, клянусь твоим грозным ликом, но я впервые слышу, чтобы в разврате победителя были виноваты побеждённые. Разве мы звали Рим в наши земли? Или, может быть, мы силой всучили вам своё имущество? Разврат проистекает из излишеств, а излишества - из грабежа и насилия. Не нужно беспокоить Богов, призывая их в свидетели там, где нет их воли.
- Ты ненавидишь Рим, Тень.
Лаодика улыбнулась чуть шире:
- А Рим - меня. Мы квиты, Эмилий Элиан.
- Клянусь покровами Реи, но в Риме есть не только ненавидящие грозную Тень Цезаря. Есть в нём и любящие её.
Скривившись, как от уксуса, Эмилий бросил косой взгляд на Помпея:
- Рабы есть среди всех сословий.
- Рабы ли? - быстро возразила мужу Лаодика. - Разве раб выбирает господина? Разве он может покинуть того, в ком разочаровался?
- Каждый, кто не ценит свободу - раб!
- А что есть свобода, Эмилий Элиан? Кого можно считать свободным?
- Стремление к свободе - есть одно из основополагающих отличий живого от неживого...
- Вы противоречите сами себе, сенатор. Зверь бежит из неволи в лес и в логове отдаёт все свои силы воспитанию потомства. Свобода от запоров оборачивается добровольным рабством в семье. Разве стоицизм одобряет подобную зависимость?
- Человек не зверь. Человек, вооружённый учением добра, способен разорвать любые цепи. Стильпион, потерявший жену и детей, потерявший дом и имущество, говорит наглому завоевателю: "Я ничего не потерял!" - это ли не пример истинной свободы? Ему никто не нужен, кроме него самого, и он - свободен!
- А нужен ли он сам кому-нибудь? Захватчики унесли его имущество, увели жену и детей. Они взяли то, что им было нужно. Дом погиб в огне и, погибни с ним хозяин, о нём никто не вспомнил бы. Тот, кому никто не нужен, сам не нужен никому. Если это свобода, то я дарю её первому, кто потрудится протянуть руку.
- Бедная девочка, знаешь ли ты то, от чего так скоропалительно отказываешься? Чтобы познать цену свободе, надо быть свободной, ты же рассуждаешь, как лисица Эзопа: раз виноград нельзя достать, следовательно, он зелен. Твоё суждение об истоках порока верно и неопровержимо, но, чтобы достичь свободы, мало избавиться от медного браслета. Свобода - это ещё и свобода от вещей, от страстей, возмущающих разум. Только мудрость указывает нам путь к ней. Ты сказала: "Мудрость - красота", - так почему, признаваясь в своём пристрастии к красоте, ты отрицаешь лучшую из красот - красоту мудрости?
- Сенатор, я не лгу и не заблуждаюсь, проклиная свободу. Мудрость учителя освободила меня от страстей и пороков, тело моё покорно разуму и не требует ничего сверх положенного природой. Возможно, однажды я лишусь всего своего имущества, но это заботит меня не больше, нежели недавняя бедность. Мне не нужен никто, для меня нет невозможного, но одиночество точит мой разум. О, нет, я не бездельничаю. Скуке нет места в моей жизни. Скажите, что ещё нужно для совершенства?
- Величие духа и добродетель, которых нет без философии.
- Опять красивая фраза. Свобода! Величие духа! Добродетель! Больной ничем не выдаёт своего страдания. Почему? Потому, что стойкость - благо, или потому, что дурно навязывать свои страдания другим? Так не есть ли забота о ближнем, - основа всякой добродетели? Добровольно ограничивать свою свободу, чтобы стоящему рядом стало немного легче - это ли ни самый высокий подвиг?
- Мудрый не должен забывать о тех, кто рядом, но не их присутствие определяет его поведение. Без людей он ведёт себя так же, как и на людях. Я согласен, присутствие близких даёт силу слабому. Не потому ли спешим мы к постели больного? Но таковы люди слабые. Они не достигли совершенства, хотя и стремятся к нему. Напрасно ты упрекаешь философию, приписывая ей запреты на дружбу, любовь и просто внимание. Всё, что направляет человека к укреплению духа, - добро, но придёт день, ты окончишь начатое и поймёшь, что называемое тобой свободой, всего лишь форма рабства.
- Я не в силах возразить вам, сенатор. Я не знаю чему возражать. Придётся мне собрать силы и продолжить начатое учителем, - Лаодика улыбалась, пряча под улыбкой горечь разочарования. За красивыми оточенными фразами сенатора ничего не стояло: ни знания, ни веры, ни стремления познать истину. Пусть так.
Но спор на этом не кончился:
- Не кажется ли вам, сенатор, что вы уподобляетесь врачу, у которого в смерти больного всегда виноват сам больной. Ну почему он взял да не выздоровел?! Стоики признают, что постичь учение и достигнуть совершенства в нём могут лишь немногие. Не значит ли это, что и предназначено оно лишь для этих немногих и только им приносит пользу, в то время, как для остальных оно вредно? Вы советуете деспойне стать ещё строже, ещё суровее, но логика и здравый смысл говорят, что суровость хороша для Бога (да и то не для всякого), человеку же, особенно молодой женщине, должно быть снисходительными, - подчеркнув короткой паузой конец обращённой к Сенеке фразы, терций обратился к Лаодике. - Прошу вас, деспойна, следуйте чаще велениям своего сердца, так как в большинстве случаев, оно даёт женщине лучший совет, нежели ум. Вам хочется довериться кому-нибудь? Доверяйтесь. Ваш разум поддержит ваше сердце. Вам хочется разделить ваше одиночество с друзьями? Множество людей желают того же, а два одиночества, пусть даже разделенные между двумя же, не так страшны и мучительны. И вы верно делаете, что не придаёте значения сплетням толпы. Толпа непостоянна во всём, кроме одного: она любит сильных, великодушных и не терпит пустых поучений. Впрочем, есть ли занятие более лёгкое и бесполезное, нежели поучать других?
Саллюстий прервал забаву, желая, хоть в пол уха, слышать, о чём идёт речь, досадливо оттолкнул льнущую к нему красотку, быстро покосился на Эмилия, ожидая увидеть того возмущённым, но взгляд Элиана рассеяно бродил неведомо где. Юноше давно надоело ревновать жену к каждому сыну сенатора, невесть, почему уверенному, что смазливая внешность и принадлежность к первому сословию достаточны, чтобы оплатить ими милости отпущенницы Цезаря. Гней Помпей Терций поддакивает его жене? На здоровье. Лесть опасна только дуракам, а в глупости Тень Цезаря не упрекнёт никто. Отвергнутая Саллюстием Гесиона, словно бы случайно, перебралась к подножию ложа Эмилия...
- ...Право, стоит ли так стремиться к совершенству, если оно ничего не даёт? - продолжает развивать свою мысль Терций.
- Кроме блаженства.
- Но ведь оно достанется немногим. Мы же, - Терций обвёл рукой всех присутствующих, - скромны и не считаем себя достойными войти в круг избранных и мудрых. Сенатор, вы вели лишь праведную жизнь. Как же вы можете судить о жизни человеческой? Что вы знаете о ней, если видели её только как сторонний зритель?
- Для мудрого не существует преград в познании истины. Овладевший искусством бросить копьё - бросает его, как захочет, а не только в мишень, и снаряжённый мудростью на все случаи жизни не нуждается в напоминаниях и пояснениях. Он видит, и там, где невежа поражён разнообразием, мудрец находит общую основу. Законы философии кратки, но они охватывают всё.
- Простите, сенатор, - улыбнулась Лаодика. - Я знаю, что не честно нападать вдвоём на одного, но... Так вот, однажды, когда я расхваливала свою рабыню (на мой взгляд достоинства этой женщины неисчислимы) мне ответили, что если раб умеет всё, значит, толком он не умеет ничего. Не уподобляется ли философия, стремящаяся охватить всё и вся, подобной неумехе? А если это не так, то как она берётся учить? Разве разнообразие учений не указывает, что истина равно скрыта от них, от всех, ведь истина проста и неоспорима? Не так ли?
- Да, истина проста, понятна и неоспорима, так как основа её не заблуждения человеческого ума, а сама природа. Природа же проста.
- Я понимаю, пусть природа проста, хотя даже поведение малой птахи полно загадок. Пусть. Но как философия учит? Когда моя мать учила меня ткать, она посадила меня за ткацкий станок, показала, как движутся его части, как разделяют нити, как пропускается между ними челнок, как прибивается нить к уже сотканному. Но никакие объяснения не привили бы мне умения, не сочетайся они с упражнениями рук, ног и глаз. Когда в храме меня учили говорить на разных языках, упражнялась не только память, но и губы, язык, уши, ум и даже дыхание. Какие же части тела упражняет философия?
- Язык и губы, - вздохнула Андростея с таким сожалением, что все невольно рассмеялись, и только улыбка Сенеки была горькой.
- В первую очередь философия укрепляет сердце, а так же добродетель.
- Сердце укрепляют пешие прогулки (не оттого ли философы так любят прогуливаться), а добродетель... я не знаю, что это такое.
- Так же, как и вы, сенатор. Будь иначе, вы бы рассказали мне о ней, а не прятались бы за двусмысленность.
Спор с самого начала раздражал философа. Почти очаровавшая его при первой беседе Тень, на людях стала глупой и грубой. И каждое слово Тени поддерживалось распутными юнцами. Мудрые доводы был бессильны. Эти люди подчинялись лишь своим прихотям и не были способны выслушать какое-либо наставление. Если бы не Тень, которой сенатор благоразумно опасался, сенатор давно бы прервал этот глупый из-за бесполезности спор. Но служанка Цезаря продолжает:
- Мне кажется, что философия уже потому ведёт нас неверным путём, что с самого начала делит естество на две доли, обозначаемые ею как "высокое" и "низкое". Отвергая второе и ставя своей целью первое, она разрушает целостность бытия. Я согласна, что для тела нужно немного, но лишать его этого немногого может лишь жестокий, своевольный тиран, не важно в каком обличии он выступает. Я знаю так же, что неограниченные права быстро превращают любого человека в такого же тирана. Философ - человек и уже поэтому, не должен присваивать себе безграничную власть. Более того, я утверждаю, что любой человек в течение всей своей жизни должен быть одновременно и повелителем, и слугой, причём подчинение и возвышение должны быть сознательными. Уже в вашем преклонении перед философией и мудростью древних есть нечто от добровольного, бессознательного служения чужой мудрости. Я сознательно избегаю слова "рабство", потому, что в его основе всегда лежит насилие, в то время как в основой служения становится добровольный выбор. Вполне естественно, если например в семье старший ребёнок учит младшего, а сам тем временем перенимает нужное от родителей. Так вот, любого разумного человека я уподобляю этому ребёнку, соединяющему в себе учителя и ученика. Мудрец же, утверждающий, что постиг всё, - не правило, а исключение из правил. Он, в некотором смысле живой мертвец. Слава богам, мир слишком разнообразен, чтобы человеческий разум мог постичь его. Природа не проста и философ, уверяющий, что может привести ученика к познанию всей природы - лжец, обещающий невозможное...
- Ну, хорошо, хорошо, - отмахнулся Сенека. - Ты права. Не буду спорить с тобой.
Лаодика невесело усмехнулась:
- Сенатор напрасно опасается меня. И в любом случае, он волен поступать так, как ему угодно.
- Твоя речь отвратительна и по стилю, и по композиции. Её невозможно обсуждать, - вступился за сенатора Эмилий. - В ней много чувства, сваленные ворохом мысли и никакой логической последовательности.
- Наверно, вы правы, - согласилась Лаодика. - Меня не учили искусству изложения своих мыслей. Печально, что я не нашла нужные слова и не смогла достаточно внятно изложить свои доводы.
- Что вы, деспойна, ваши доводы безупречны, - поспешила вставить своё слово Андростея. - Философия, конечно же, слишком смело судит о том, что недоступно пониманию философов.
- Я согласен, давно следует приструнить этих бродяг, - поддержал гетеру Антоний. - Рассуждать о добродетелях, это конечно не плохо, но зачем судить о делах государственных? Да и с добродетелью, они уже всем надоели. Какое им дело, если мы весело проведём время?!
- Никакого! - Весело воскликнула гетера...
Одинокая флейта жалобно выводила ноту за нотой. Девочки закончили танец и без труда нашли себе место за столами рядом с благородными римлянами. Без пары остался лишь Сенека, но это его скорее радовало. Лаодика притихла, захмелела. Она уже давно ни к чему на столе не тянулась, а если и заботилась о чём-то, то лишь об одном: как бы не заснуть. Эмилий мысленно бранил её "соней". Маленькая служанка, приникнув чуть не к самому его уху, зашептала: "Моя госпожа понимает, что дневные заботы утомили вашу супругу, и берёт на себя смелость предложить ей заночевать в этом доме. Комната и ложе готовы". Переночевать в доме гетеры? Что может быть естественнее? Не тащиться же ночью, после пирушки домой по забитым грузовыми повозками улицам Рима.
- Мы принимаем приглашение.
- Моя госпожа хочет знать: не надо ли помочь вашей супруге. Она так утомлена!
Эмилий бросил быстрый взгляд в сторону засыпающей жены и мысленно поблагодарил хозяйку дома за такт:
- Твоя госпожа хорошо рассудила.
Подглава 18.2.
- Благородный римлянин верит в опьянение своей супруги?
Эмилий, только что проводивший глазами Тень, недовольно разглядывал вынырнувшую из под стола рабыню. Гесиона давно пряталась там. Длинная, до самого пола скатерть, скрывала её, не мешая всё видеть и слышать.
- Загляните под стол, благородный римлянин, - шептала рабыня, заговорщически подмигивая. Заинтригованный Эмилий склонился с ложа, рабыня подняла скатерть: напротив того места, что занимала Тень, расплылась огромная, винная лужа. - Ваша супруга выпила не больше трёх глотков. Она трезвее многих, но её зачем-то надо покинуть триклиний. Вы хотите знать, зачем?
- Хочу.
- Сделайте вид, что заинтересовались мной и уведите меня.
- А что дальше?
- Вы всё узнаете.
На мгновение Эмилий задумался, потом спросил:
- Зачем тебе это нужно, крошка?
- Я хочу получить подарок, - честно призналась служанка. - Вы ведь не будете скупиться.
- Возможно.
- Тогда поторопитесь. Смотрите, Гай Саллюстий уводит свою девочку, но мне кажется, что заботит его не она, а ваша супруга.
Последние слова заставили Эмилия отбросить колебания. Он встал, потянул девушку за собой. Тень играет в опьянение? За этим, конечно же, что-то кроется.
Гесиона показывала дорогу. Оказавшись в полутёмной комнатушке, Эмилий спросил:
- Где мы?
- Под комнатой, вашей жены, - последовал ответ. Служанка зажгла лампу, осветив занавешенное пологом ложе, - главную принадлежность "комнаты для гостей"
- Но почему...
- Т-с-с. Отсюда можно слышать всё, что происходит наверху. Слушайте же! - Гесиона указала на угол комнаты. Наверно, там, в потолке была дырка, так как Эмилий ясно расслышал голос супруги:
- ...я дала клятву и считаю, что говорить больше не о чем.
- Деспойна, - спешно заговорил её собеседник. - Вы дали клятву не приближаться ко мне, но если я приближусь к вам? Это ведь не будет нарушением клятвы. Деспойна, поверьте, я люблю вас и наша разлука только укрепила во мне эту любовь...
- Всё это просто великолепно, - устало отозвалась Тень, но рассудите сами: вы всячески демонстрировали мне свою неприязнь (согласна, я тогда не заслужила иного отношения), ваш отец подал на меня жалобу, наконец, меня вынудили дать клятву. Судьба была против, и я смирилась. Каково мне теперь оживлять умершие чувства? А вы? Прошу вас, будьте последовательны.
- И вы говорите мне о последовательности, деспойна? Вы силой привязали меня к себе, а потом - бросили. Бросили потому, что вам приказали сделать это! Вы упрекаете меня в неприязни к вам, но разве насилие может вызвать что-то кроме неприязни? Пожелай вы тогда быть хоть немного мягче, но вы же обращались со мной, как с рабом!
- К чему сейчас говорить об этом? Я признала свою вину, я просила у вас прощения и не только просила. Что я ещё должна сделать, чтобы успокоить вас?
- Да, деспойна, вы просили у меня прощения и не только просили. Вы сделали невозможное. Вы изменили себя. Я знал вас как жестокую и своенравную фаворитку. Зачем вы показали ваше великодушие? Вашу щедрость? Вашу верность? Зачем вы напомнили мне о вашей клятве. Ведь если вы так верны слову, данному вопреки вашей воле, то будет ли предел вашей добровольной верности? Да, я боялся вас, но вот вы уничтожили причину страха, и я увидел, что за ним скрывается любовь... Но, деспойна, почему вы отшатнулись от меня? Неужели моё признание пугает вас? Я люблю вас, деспойна, желание сводит моё тело. Оно ведь уже не раз принадлежало вам. Оно внушало вам любовь, дарило радость, деспойна. Вспомните, вспомните ночи на мягком ложе. Вы так желали меня тогда... или я был для вас очередной игрушкой? Очередным знатным юношей-наложником? Я не смею верить в это.
- И это говорите мне вы, разделивший со мной столько ночей! Прошу вас, довольно об этом. Я дала слово, я замужем и... поверьте, я могу быть просто верным другом.
- Но я люблю тебя, Тень, люблю!
- Вы преувеличиваете свои чувства и мои достоинства. Что скажет ваш отец? В прошлый раз он был недоволен, а я не хочу быть причиной вашей ссоры. И, в любом случае, вам следовало бы хоть немного присмотреться ко мне. Прежде вы видели лишь мои недостатки и бежали от меня. Теперь вы видите лишь достоинства и бежите за мной, но я - женщина, добро во мне переплетено с пороком. Прошу вас, будьте снисходительны ко мне и к себе, взвесьте то и другое на весах своего разума. Поверьте, мне было очень нелегко разорвать мою привязанность к вам и если ваша любовь ко мне действительно столь глубока, прошу, не заставляйте меня вновь, сию минуту погружаться в пучину страсти. Примите мою дружбу, присмотритесь ко мне. Если ваши чувства сильны и искренни, - эта отсрочка не остудит их, если же они мимолётны, - пусть пронесутся мимо, не задев и не ранив...
- О, Великая Мать, она же не зевает только из вежливости!
- Ваша супруга едва сдерживает зевоту. Неужели вы не слышите этого? Клянусь благосклонностью Богини, ей конечно же не хочется грубить знатному юноше, но его рассуждения о любви могут вызвать лишь зевоту.
- Почему?
- Вы и этого не слышите? Он же лжёт! С самых первых слов. Ваша супруга насильно затащила его в постель, а расставшись, тут же забыла. Конечно в постели она говорила, что он приятен ей (разумеется, кто бы на её месте выбрал неприятного любовника?), мальчик поверил и обманувшись, решил обмануть.
- Она не любит его?
- Конечно, нет. Иначе мы услышали бы сейчас охи и стоны, а не страстный диалог. То, что она говорит, - вежливое утешение. Впрочем, предложение дружбы - искреннее. Тень покровительствует фамилии Саллюстиев, а Саллюстии поддерживают Тень. Взаимовыгодный союз...
- И для этого следовало прятаться, притворяясь пьяной?
- Простите, господин, - в речи девушки зазвучали виноватые нотки, - но мне кажется нельзя уравнивать обман и хитрость. Время позднее, ваша супруга действительно утомлена. Что же касается выплеснутого вина, то разве желание сохранить ясную голову, да ещё и в чужом доме, предосудительно?
Некоторое время Эмилий молчал. Теперь поступок Тени выглядел невинной хитростью. Дав ему продумать эту мысль до конца, Гесиона опять зашептала:
- Мне кажется, ваша супруга пришла сюда не ради отдыха. Она искала встречи...
- С кем?
- Мне кажется, с Анеем Луцием Сенекой. Не зря она начала "хмелеть" после неудачного спора. Мне кажется, она искала его совета и поддержки.
- Насмехаясь над философией?
- Ваша супруга не насмехалась. Она пыталась рассказать о своих сомнениях и просила помощи, но сенатор не мог ей ничем помочь. Он, как вы слышали, посоветовал ей дальше развивать твёрдость духа, но ради такого совета не стоило и просить. Что стоит врач, все рецепты которого заключаются в словах: "Терпи и привыкнешь"?
- Прекрасный совет, но не для больного.
- Так что помощи ваша супруга не получила и...
- Кто здесь? - слышно было, как скрипнула кровать, с которой вскочила только-только прилёгшая Лаодика.
- Деспойна, вы спите?
- Как видите, я не сплю. Я только не вижу, с кем имею честь говорить?
- Я Антоний. Гай Антоний. Обстоятельства вынудили меня нарушить ваш сон, деспойна. Мне необходимо побеседовать с вами наедине, но я не видел другой возможности. Простите меня.
- Ну, и какое дело привело вас ко мне?
- Вы не сказали, что простили меня, деспойна.
- За что? За то, что обстоятельства вас вынудили? Но разве люди определяют обстоятельства?
- Ах, деспойна, я рад, что вы можете шутить. Это значит, что я не потревожил ваш сон. Обстоятельства же, приведшие меня к вашим ногам, абсолютно не зависят от моей воли. Я люблю вас, деспойна. Давно и безнадёжно. Я полюбил вас месяц назад, случайно увидев в свите Божественного. Помните? Вы сопровождали его, когда он почтил своим присутствием сенат? Конечно не помните. Разве можно помнить каждый свой шаг?! Тогда я увидел вас впервые. Ваша светло-серая одежда не скрыла от меня вашего лица, и когда ваш рассеянный взгляд скользнул по мне, сердце моё вспыхнуло, подожжённое лёгкой стрелой Эрота. Я знаю, деспойна, вы даже не заметили, как пронзили моё сердце. Но кто проследит пути всесильного Амура? Я полюбил вас с первого взгляда, даже не зная вашего имени. Я спрашивал о вас. Поверьте, деспойна, вас не видел никто. Только после того, как я упомянул серые одежды и то место, которое вы занимали подле Божественного, кто-то догадался, что я говорю о вас. О, если бы он остановился на догадке! Деспойна, он рассказал о вас столько, что только чудо удержало меня от убийства, а ведь я знал каждое его слово ещё до того, как оно срывалось с его губ, но я не верил. Я не мог поверить ни тому, что знал, ни тому, что слышал. Я любил вас, деспойна, и любовь эта была для меня единственной истиной в мире. Потом я искал вас, но, увы, я не смел прийти к вам подобно другим просителям. Я знал, что вы замужем, что после замужества ничего не желаете слышать о любви. Боги, как я страдал! Моя любимая замужем за человеком, который ей безразличен, почти ненавистен. Я понимал, что, храня верность мужу, вы всего лишь исполняете волю Божественного Юлия. Страсть точила меня подобно отраве. Я не жил, я умирал день за днём, час за часом, минута за минутой. Случай смилостивился надо мной, свёл нас и я пришёл, потому что не мог не прийти. Будьте же милостивы и вы, не отвергайте меня, не гоните прочь. Подобно смиренному паломнику припадаю я к коленам и слёзно молю опустить на меня хотя бы взор ваш...
- Вы знаете, что воля божественного Юлия свята для меня?
- Да, деспойна, и я превыше всего почитаю волю Богоравного и Счастливого гая Юлия Цезаря, но...
- Несчастный, и вы считаете, что страсть оправдывает ваше преступление? Воля Божественного Гая Юлия Цезаря не может быть нарушена и не будет нарушена. Мой господин пожелал видеть меня супругой Эмилия Элиана. Смею ли я даже помыслить о том, чтобы уклониться от исполнения воли господина?!
- Нет, деспойна, но...
- Я сочувствую вам, но по воле Отца Римского народа я - супруга Эмилия Элиана, и даже признание, подобное вашему, не должны...
- Вот так отповедь, - зашипела Гесиона в самое ухо Эмилию. - Тихая Тень не слишком верит в любовь с первого взгляда. Право, слушая, как этот красавчик разливался соловьём, восхваляя собственную страсть, я бы тоже усомнилась в его искренности.
- Тише! - зашипел Эмилий на девушку.
- К чему? Этому поклоннику Тень даже дружбы не предложит, не смотря на всё его придыхание и восторженный шёпот. Я бы тоже не позарилась за его любовь. Принеси он хороший подарок, - другое дело, а так, за одни слова...
- Замолчишь ты или нет?
- Молчу, господин. Впрочем, слушать уже нечего. Пылкий возлюбленный уходит. Моя госпожа легко утешит его за необременительную плату. Жаль, что меня там нет. Но и вашу жену хвалить особо не за что. Велика ли заслуга, отказать надоевшему любовнику и не приглянувшемуся ухажёру. Клянусь немеркнущим ликом Великой Матери, лишить женщину радости любовных заблуждение, - величайшее преступление перед лицом Творящей Жизнь.
- Да провались ты в Эреб со своей болтливостью! Что ты там плетёшь?!
- Все знают, что наука храма Кибелы-Реи - главная причина холодности его жриц. Холодности, жестокости, невозмутимости. Разве не преступление, - лишать женщину того, что является неотъемлемой принадлежностью женской природы? И это в придачу к не слишком привлекательной внешности. Впрочем, все философы таковы: стремясь к совершенному, они губят живое.
- Покажи мне дорогу наверх.
- Господин желает...
- Утешить свою жену.
- Как прикажет господин.
- Веди веди, - Эмилий потрепал девушку по спине. - А подарок я тебе сделаю, клянусь стрелами Аполлона. Если ты права и Лаодика искала у Сенеки помощь, она получит её. Что там она говорила сенатору?
- Обвиняла философию в том, что она забывает о праве живущих на жизнь на свободу, разрушает гармонию человеческого естества, объявляет ненужными человеческие связи, такие, как дружба, любовь, супружество, родственные чувства, ставя всё это в зависимость от достижения призрачного, иллюзорного совершенства, утверждала, что стремление к зависимости, столь же естественно, как и стремление к свободе...
- Ты прекрасно запомнила суть.
- О сути ваша супруга не сказала ни слова. Увидев, что все её вопросы философ отбрасывает, как нелепые и крамольные, она разумно рассудила, что навряд ли получит от него необходимую защиту для своего сердца. Вашу жену опять смутила мужская седина...
- Седина?
- Конечно. Девчонки обычно принимают её за признак высшей мудрости. Позже, разглядев под ней спесивую самоуверенность, они быстро от этой страсти излечиваются и обращаются к равным им по возрасту. Вам не кажется, что подобное происходит с вашей супругой?
- Хорошо, если это так...
Рассуждения рабыни развлекали Эмилия. Они так удобно укладывались в привычные, знакомые ему рамки: Лаодика любила своего учителя, но учитель мёртв и она, чувствуя холод душевного одиночества, попыталась найти ему замену. Попытка оказалась неудачной, - Сенека её просто не услышал. Лаодика обиделась и, под предлогом усталости, покинула триклиний. Гости, увидевшие в этом удалении намёк, поспешили к ней, рассказывать Тени Цезаря о своей пылкой любви к ней. Но Лаодике не нужна пылкая любовь, тем более, что за каждым словом "пылающего влюблённого" она ясно слышит отнюдь не пылкую ложь. Да и надоело ей всем покровительствовать. Она сама ищет покровителя и... Аполлон - свидетель! Только он, Эмилий догадался, что нужно сегодня грозной Тени Цезаря! А может не только сегодня? Может давно? Ведь и он предлагал ей всё, кроме главного, кроме того, что ищет каждая женщина. Кроме защиту. Что за глупость учить женщину быть сильной, самостоятельной, независимой, ей ведь нужно иное: защита и нежность. Даже самой сильной, самой самостоятельной, даже Тени Цезаря!
- Тсс... - зашипела Гесиона, обрывая мысли своего спутника. - Вот дверь, но, мне кажется, что там кто-то есть.
- Подождём, - великодушно согласился Эмилий, - пусть Лаодика выгонит его сама. Я о её ухажёрах ничего не должен знать.
- Очень разумное решение, господин, - подтвердила его слова Гесиона. Она хотела добавить ещё что-то, но не успела. За тонкой дверью заговорили.
- Деспойна вежлива... как всегда. Столь же вежливы вы были и в ту единственную нашу ночь. Тогда ваше сердце было свободно от любви. Свободно ли оно теперь?
- Ваш ответ не менее странен, деспойна. Всем известно, что вас с вашим мужем связывает лишь воля Божественного Цезаря. Будет ли ошибкой с моей стороны, если я посмею утверждать, что сердце ваше, деспойна, по-прежнему свободно от губительных страстей, рождаемых стрелами сына Венеры? О, да, я знаю, я не должен спрашивать вас об этом. Кто я такой?! Потомок знатного, но побеждённого рода? Красивый юноша? Ваш наложник на одну ночь, один из многих, ласкавших ваше тело и ловивших тень благоволения на вашем лице? Я не смею надеяться даже на то, что вы запомнили меня.
- Почему же я должна забыть вас, Терций?
- Вы помните меня? Помните? У вас было слишком много возлюбленных, чтобы помнить их всех, и если вы запомнили меня...
- Я запомнила вас Гней Помпей Терций. Я никогда и ничего не забываю.
- Я счастлив слышать это, деспойна. Вы помните меня, мою просьбу, покрывало египетского льна, прозрачное и лёгкое, как вечерний туман, но с тяжёлой златотканой, пурпурной каймой. Вы так небрежно бросили его на ложе. Я знаю, такие подарки обычны для вас. Помните вы нитку с золотыми шариками. Вы надели её мне на шею и погладили ладонью... Каким я был для вас, Ладика? Десятым? Сотым?
- Четвёртым. Третьим был ваш брат.
- Четвёртый? Терций? Даже числа совпали...
- Действительно. Забавное совпадение.
- Да, деспойна, для вас это забавное совпадение. Вы только погладили золото бус, а, заодно, ткань тоги и тело под тканью. В этом проявилось ваше расположение к одному из просителей. Не более. Прошу вас, ответьте мне: почему вы так легко согласились расстаться со мной?
- Вы просили об этом.
- Увы, деспойна, я не посмел просить.
- Но вы дали мне понять, что игра в любовь тяготит вас.
- А разве вы, деспойна не знали об этом, когда гладили золото бус?
- Однако, тогда моё решение было приятно вам.
- Оно разрывает моё сердце сейчас, деспойна. Вы были приветливы со мной, я чувствовал, что приятен вам.
- Разумеется, Гней Помпей Терций, вы были приятны мне, иначе я бы не позвала вас. Я ошиблась с вашим братом, но я вами я не ошиблась. Это была прекрасная ночь.
- Да, деспойна. Это была прекрасная ночь. И для вас, и для меня.
- Мне лестно слышать это.
- Увы, деспойна, вы опять говорите вежливо, а прекрасная ночь обернулась глубокой, сердечной раной.
- Гордость Помпеев?
- Нет, деспойна. Не буду отрицать, гордость моя была уязвлена, но любовь к вам, проникшая в моё сердце, доставила мне куда больше страданий.
- Любить тень. Это звучит нелепо.
- На ложе вы не были тенью. Вы были Женщиной. Нежной робкой, страстной и желанной одновременно. Ни одна женщина не дарила мне подобного блаженства. Смелость, страстность, чувственность, что значат они перед той, всепоглощающей нежностью, что пробудили во мне ваши гибкие руки, ваше прохладное тело, ваши губы, ваше дыхание. Я не мог уснуть всю ночь, боясь забыть это чувство полного слияния. Ваша голова покоилась у меня на груди, и я был счастлив, как никогда. Я...
- Довольно, Терций, я замужем.
- Если вы приказываете, - я умолкаю. Но, умоляю, деспойна, ответьте: неужели ваши ласки были лишь вежливым ответом на мои старания? Вы ведь так вежливы, деспойна, так снисходительны.
- А какой бы вы хотели услышать ответ?
- Вы жестоки.
- Я никогда не скрывала этого.
- И всё-таки я люблю вас, Ладика.
- Я замужем.
- Я хочу видеть вас своей женой. Не пугайтесь. Не сейчас. Но ваш муж прилюдно клянётся дать вам развод со дня на день. Пусть это случится не завтра, пусть через неделю, через месяц, через год. Я буду ждать. Только не отталкиваете меня.
- Я никого не отталкиваю.
- И никого не подпускаете, деспойна.
- Ваши рассуждения смущают меня. Вы заставляете меня оправдываться. И в чём? В том, что я храню верность мужу? В том, что, вняв вашей робкой просьбе, я избавила вас от тягостной связи? Обвиняйте меня в алчности, в распутстве, в жестокости, - я приму это как должное. Но ни в вежливости, ни в верности, ни в снисходительности я не виновата. Они - не преступление.
- Разве я в чём-то виню вас, деспойна? Я только прошу: не будьте "просто вежливы", на один лишь миг приоткройте мне ваше сердце и если мне не на что надеяться, - я тихо уйду. Поверьте, я не буду навязчив.
Холодный, "просто вежливый" голос молодой женщины дрогнул. Нет, не от страсти, напротив. В словах её послышался тот звон, что сопутствует работе механической игрушки:
- Вы хотите, чтобы я открыла вам своё сердце? Не лучше ли вам считать, что у меня его нет совсем? Ведь сердце такое своевольное, нелогичное. Опирайтесь на мою холодность, на мою вежливость, это безопаснее. Сердце! Разве послушание сердцу делало мои поступки справедливыми? Да, у меня было много любовников, но разве голос сердца позволял мне равнодушно внимать их "вежливым сквозь зубы" речам? С моими прихотями мирились, и я мирилась со скрываемым презрением. Разве сердце говорило мне: "Пусть думают, что хотят. Пей из чаши сладость, но не касайся горького осадка, не открывай то, что хотят скрыть от тебя, будь в неведении". Или сердце приказало мне: "Не принуждай этого юношу. Ты получила от него всё, что он мог дать тебе. Будь справедлива. Исполни его просьбу и забудь то пренебрежение, которое он невольно открыл тебе. Пусть оно останется тайной для всех". Разве это приказ сердца?