Мизина Тамара Николаевна : другие произведения.

Хайрете о деспойна гл 10

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рабыня беседует с философом о предопределённости, судьбе и свободе выбора. Ну, это же Рим. Там без диспутов и философии никак не обойтись.

  Гл. 10 Диспут.
  Но каковы они не были, прочти мои
  книги, видя в них поиск истины, которой я не знаю, но упорно ищу. Ведь я никому не отдавался во власть, ничьего имени не принял и, хотя верю суждениям великих людей, признаю права и за моими собственными.
   Аней Луций Сенека.
  Нравственные письма Луцилию
  Письмо XLV(3)
  
  Подглава 10.1.
  
   Только на седьмую ночь, (считая с той, когда жрица Кибелы отпустила его на сутки), рабыня решила полакомиться своей добычей. Ацилий Авиола, не шевельнув бровью, выслушал наглые сальности массажиста, разделся по приказу Тени, постоял, давая девке наглядеться на своё тело, а, когда она указала ему на дверь спальни, вошёл. И опять его неприятно поразил страшный, почти безумный взгляд рабыни. Уложив римлянина в постель, она с неестественной сосредоточенностью разглядывала его и, словно не веря увиденному и, стремясь устранить сомнения, восполняла зрение осязанием. Пальцы быстро ощупывали тело Авиолы, щипали кожу, трепали волосы. Касания эти не были болезненными, но также не могли быть отнесены и к ласке. Несколько раз Тень заставляла его менять позу, "лепя" покорное тело римлянина. Ацилий молча подчинялся странным прихотям рабыни, даже не чувствуя досады. Пока что забавы служанки Цезаря были достаточно безобидны.
   Человеческий, узкий взгляд утомлял. Даже чуткие, умелые пальцы, ощупывавшие красивое тело, не облегчали непривычной для глаз работы. Стиснув веки, девушка откинулась на спину на кровати рядом с ним, попросила: "Сними сандалии". Авиола замешкался, удивлённо глядя на свои босые ноги. Лаодика рассердилась, приподнялась, резко ткнула его в руку шпилькой, но радость показать ей не удалось. Юноша ничем не выдал ни боли, ни обиды, опустился на пол и начал медленно расплетать ремни её сандалий. Непривычные к подобной работе руки, путались в узких полосках шлифованной кожи.
  - Ты не должен молчать, когда я обращаюсь к тебе.
  - Да, жрица. Я виновен.
  На этот раз Лаодика не спешила хвататься за шпильку. Сдвинувшись к середине ложа, она велела:
  - Ляг рядом, - и тут же прервала его движение приказом. - Замри, - напряжённое в неподвижности тело начало дрожать, когда Тень освободила его. - Ложись, - и поинтересовалась. - Ты доволен?
  - Бесконечно.
  - И чем же?
  - Тем, что жрица держит слово и терзает только меня одного.
  - Я всегда держу слово, - резко отозвалась Лаодика, - хотя я и не довольна тобой.
  Приподнявшись на локте, Ацилий повернулся к ней, спросил, пряча тревогу:
  - Почему? Разве я не покорен жрице и своей судьбе? Рабыня Цезаря обращается со мной, как с купленным рабом, и я терплю это.
  - А ты и есть раб. Живое тело, смотреть на которое доставляет мне некоторую радость, но тело это стало в последнее время слишком бесчувственным. Рабынь за такое наказывают плетьми.
  - Это твоё право. Я же жду только одного: дозволения умереть. Рабыня отняла у меня всё, даже право на смерть, в которой философы не отказывают даже рабам.
  - Ваши философы на редкость щедры, - Лаодике уже не было скучно. - Кто же эти щедрые мужи?
  - Зенон, Хрисип...
  - Это философы - греки, не римляне.
  - Сенека.
  - О каком Сенеке ты говоришь?
  - Об Анее Луции Сенеке. Неужели жрица не слышала о римлянине, призывающем признать рабов людьми, только на том основании, что они, как люди, могут сами оборвать свою жизнь?
  Усмешка, которой римлянин сопроводил своё высказывание, Лаодику не задела. Об Анее Луции Сенеке она слышала не раз, и из уст придворных лизоблюдов, и из уст благочестивой Цезонии, и, конечно же, из уст их великого господина Калигулы, часто бранившего философа и оратора. Зевнув, девушка ответила:
  - Я слышала об этом всаднике, но не видела его. И сейчас у меня нет желания говорить о совершенном. Я хочу заниматься низким развратом. Это забавнее...
   Утром, одеваясь, Лаодика бросила на грудь любовнику сложенные таблички:
  - Передай сегодня же Анею Луцию Сенеке. Там приглашение на завтрашний вечер. Но тебя я не отпускаю.
  Скосив на дощечки глаза, как будто это был скорпион, Ацилий возразил:
  - Аней Луций Сенека не придёт, - и, видя занесённую шпильку, протянул руку, - Я сказал правду.
  - Во-первых, - шпилька впилась в тело юноши, - это не твоего ума дело. Во-вторых, - остриё вторично добралось до крови, - ни один человек в Риме ещё не противился мне, если я этого не желала. И, в-третьих, - золочёный кончик дважды клюнул его, - поучать меня и открывать мне глаза на мою безнравственность, я позволяю только Лепиду, и то без свидетелей, - шпилька поднялась, зависла и, поколебавшись, в пятый раз проколола ему руку. - Ты передашь эти таблички сегодня и сегодня же принесёшь ответ. Половина поверхности свободна. Ты понял меня? - Она с наслаждением смотрела во вспыхнувшие от боли и бессилия глаза жертвы.
  - Да, жрица, я понял.
  - Хорошо. А теперь встань и помоги мне найти сандалии.
  
  Подглава 10.2.
   .............................................................
   Заботливая Наида подврачевала израненную руку юноши и римлянин покинул комнаты служанки Цезаря. Ему предстояло нелёгкое дело: найти человека в Риме.
   Анея Луция Сенеку он нашёл во второй половине дня в общественной бане. Но найти, - было полдела. Аней Луций Сенека, сорокалетний консуляр, влиятельный сенатор, уважаемый всем Римом за ораторский талант и исключительную честность, никогда не был один, особенно в таком людном месте, как баня. Пристроившись к группе поклонников, окруживших консуляра, Ацилий решил дождаться, когда сенатор отправится домой и уже у него дома, напросившись на беседу с глазу на глаз, передать приглашение Тени. Однако слушателям сенатора присутствие Авиолы оказалось не по душе. Как только консуляр закончил свою речь, один из молодых римлян, Авиола не знал его имени, попытался съязвить:
  - Приветствую любимого наложника рабыни Цезаря.
  Авиола сдержался, ответил холодно:
  - Приветствую соотечественника и благодарю его за похвалу. Я сегодня же передам её Тени Цезаря.
  Юноша самодовольно улыбнулся, но через минуту побледнел (то ли от злости, то ли от страха), оскалился:
  - Убирайся к своей шлюхе!
  - Сохраняйте невозмутимость, друг мой, - поспешил погасить ссору сам Сенека. - Не забывайте, что судьба не всегда будет благосклонна к вам. Нельзя отлучать человека от учения добра, только за то, что он стал жертвой чьего-либо насилия и распутства.
  Ацилий дёрнулся:
  - Жертв зависти в Риме, как я вижу, больше чем жертв распутства и насилия вместе взятых.
  Взгляд Анея стал пытливым:
  - У вас острый ум.
  - Моё имя Ацилий Авиола, сенатор.
  - Да, Ацилий Авиола, у вас острый ум. Сколь ни огромны злоупотребления рабыни, но и они только выявляют пороки, существующие независимо от неё: властолюбие, корыстолюбие, распущенность.
  - Да, - согласился Авиола, - пороки существуют сами по себе, но, - он покосился на толпу: "Да пусть думают, что хотят". - Сенатор, я вынужден просить вас о разговоре наедине. Мне нужен ваш совет и я, к сожалению, не могу ждать.
   И всё-таки ждать пришлось. Только на улице они оказались вне интересов снующих рядом людей.
  - И так, мой друг, я слушаю вас, говорите. Что привело вас ко мне?
  - Я виноват перед вами, сенатор, - Авиола действительно чувствовал себя виноватым. - Мне не следовало вчера упоминать ваше имя в присутствии Тени Цезаря, потому, что сегодня она велела передать вам вот это, - он протянул сенатору таблички с письмом. - По её словам здесь приглашение.
  Консуляр взял таблички, подержал, не решаясь открыть:
  -Тиранов всегда привлекала философия и философы... - раскрыв и прочитав письмо, Сенека опять задумался. - Да, это приглашение на обед. Время, - середина дня. Она пишет, что её заинтересовала моя концепция добра и что она охотно побеседовала бы со мной в любом, удобном для меня месте, но поскольку, в силу своей зависимости, не может отлучаться из Палатия, приглашает меня к себе. Пришли такое письмо любой из граждан Рима, я не колеблясь ни секунды, принял бы приглашение, но она - рабыня Цезаря и такой визит не останется в тайне. Половина таблички исписана, но другая половина свободна.
  - Это место для ответа.
   .....................................................
   Ночью было всё: оскорбительное разглядывание, издёвки подлого раба, постельные утехи, шпилька, а, под утро, приказ: "Прийти вместе с приглашённым".
   Обидно было видеть, как человек, недавно проповедовавший стойкость, склоняет голову перед самоуверенной рабыней. Хорошо ещё, что рабыня вела себя сегодня с редкой пристойностью: встретила их с поклоном и приветствием, провела к тщательно убранному столу, предложила прилечь. Слуги помогли, троим разуться, принесли воду и полотенца для омовения рук, после чего Лаодика щёлкнула пальцами. В комнату вошли шесть прекрасных, юных дев и шесть ещё более юных отроков.
  - Благородный, мудрый и красноречивый Аней Луций Сенека оказал мне, ничтожной, величайшую честь своим присутствием, однако, когда за столом трое, - беседа течёт не столь гладко. Я взяла на себя смелость пригласить этих отроков и дев, среди которых мой гость может выбрать себе товарища или подругу на время нашей беседы. - Одновременно с этими словами рука рабыни легла на голову Авиолы, в знак того, что она свой выбор уже сделала.
  Молодые люди лукаво поглядывали на сенатора, перешёптывались, нимало не волнуясь о предстоящем выборе. Каждый уже получил по пять денариев задатка и, в любом случае, не чувствовал себя обделённым. Всё это было в порядке вещей, и, будь у Авиолы право выбора, он бы получил немалое удовольствие, это право осуществляя. Сенека некоторое время размышлял, после чего, глядя в глаза гостеприимной хозяйке, отрицательно покачал головой. Брови Лаодики недоумённо поднялись и после короткой паузы, подчеркнувшей её растерянность, Тень заговорила:
  - Если моему гостю не нравится ни одно из этих тел, я могу позвать другие.
  - Нет, - опять покачал головой философ. - Я не вижу в этом необходимости.
  - Желание гостя, - закон для хозяина, - взмах руки смахнул хихикающих юнцов. - Прошу благородного сенатора не сердиться на невежественную рабыню. Я только исходила из обычаев, принятых в Риме. Надеюсь, также, что благородный гость не отмахнётся столь же легко от угощения, приготовленного со всем тщанием? - подавая пример, она протянула руку к столу и рабыня положила ей на тарелку немного рубленого латука с яйцом и оливковым маслом. И ещё через минуту все трое приступили к трапезе, прерываемой тем, ради чего трапеза была устроена: разговором.
  - Еда, питьё и хорошая беседа, - вот три радости, доступные человеку на протяжении всей жизни, - благожелательный взгляд хозяйки, круговое движение ладони, вместе со сказанным составили не худшую завязку для дискуссии. Гость приглашение принял, возразил:
  - Однако в чаше жрицы вода.
  Это была правда, хотя и не вся. В чаше гостя вино тоже только красило воду. Лаодика достала и выставила на стол амфору столетнего "фалерно", но сенатор, запомнив, что Тень признала его право на выбор, предпочёл не изменять своим привычкам.
  - Это так, - легко согласилась молодая женщина, - но я не умею наслаждаться всеми тремя радостями одновременно. Сейчас я выбрала беседу, а опьянение - помеха беседе.
  - Разумный выбор, - похвалил её Луций. - Жаль, немногие умеют выбирать столь достойно. И всё-таки, на мой взгляд, на этом столе слишком много еды.
  - И это тоже так. Замечу, однако: встречать гостей лучшим: расстилать лучшие покрывала, ставить лучшую мебель и на лучшей посуде подавать лучшее из того, что есть, - обычай всех земель и народов. Признаюсь также, угощение на этом столе не соответствует римским обычаям. Оно слишком скромное.
  На столе стояли все лакомства, какие только можно было достать в Риме в это время года, и сенатор был прав, говоря, что даже голодным не справиться с приготовленными кушаньями. Окинув стол печальным взглядом, словно сожалея о бессмысленных затратах, Сенека ответил:
  - Я бы не стал расхваливать обычай только потому, что ему следуют все. Обычай, в первую очередь, должен быть разумным...
  Авиола не торопясь, пробовал то одно, то другое блюдо. Своё место он осознал в тот миг, когда рабыня демонстративно наложила на него руку. Отказ Сенеки от живой игрушки, избавил его от унизительной обязанности, но не дал права голоса.
  - Возможно, готовя угощение, я перестаралась, но моя ошибка ни в коем случае не позволяет считать обычай глупым. Любой из старых обычаев содержит в себе немало разумного. Например... например, раньше, старое вино на больших праздниках выставляли не из желания похвалиться достатком, а потому, что хозяин, готовя празднество, собирал и берёг амфоры несколько лет. Если на свадьбе ставят десяти - двенадцатилетнее вино, - все знают, что к свадьбе семьи начали готовиться десять - двенадцать лет назад, каждый год, откладывая для неё часть излишков. А если ставят вино двадцатилетней давности, значит, о свадьбе внуков задумывались и более старшие.
  - Наши предки жили разумно и бережливо, но вот этой амфоре сто лет. Какой предок готовил её? О каких потомках он думал? Огромные погреба поглощают вина целых стран и хранят их столетиями*. Прежде старое вино хранилось для больших празднеств и большие празднества отмечали старым вином, теперь же то, что было редкостью, - становится питьём каждодневным. Эпикур, например, делил желания на три рода, во-первых, естественные и необходимые, во-вторых, естественный, но не необходимые, в-третьих, ни те ни другие. Необходимые желания удовлетворяются сущим пустяком ведь богатства природы у нас под рукой. Желания второго рода не трудны для достижения, но не трудно обойтись и без них. Наконец желания третьего рода, пустые, чуждые природе и необходимости, следует вовсе искоренять. Жрица назвала главными радостями жизни едё, питьё и хорошую беседу - всё это может быть отнесено к первому роду, так как не требует усилий.
  - Я не согласна. Хорошая еда всегда требует усилий.
  - Кусок чёрного хлеба не требует труда...
  - Требует и не малого: вспахать, засеять, вырастить, убрать, обмолотить, провеять, смолоть, замесить, испечь.
  - Пищей может служить не только хлеб, но сама трава и коренья. Природа не прихотлива. Желудок не нуждается в разнообразии. В разнообразии нуждается порок. Бобовая похлёбка, ячменный хлеб, вода так же хорошо утоляют жажду и голод, как краснобородки и фалернское вино. Голод делает вкусной любую пищу.
  - Никогда не соглашусь с вами. Конечно, голодный съест всё, но только на этом основании считать голод и плохую пищу за благо - я не согласна. Простите меня за дерзость, но вы, сенатор, похоже, не знаете каково после изнурительного дня работы хлебать пустое варево. После первого же глотка желудок скручивается от боли, а на зубах появляется оскомина, и только инстинкт жизни не позволяет бросить лодку. Человек хватается за лук, за чеснок, чтобы их жгучая горечь вернула пресной пище вкус и запах. От избытка воды тебя раздувает, но жажда не становится меньше. К концу трапезы живот набит как барабан, а голод по прежнему грызёт нутро. Если это ваше благо, то оно голословно.
  - Я не раз утолял голод простой пищей и никогда она не вызывала у меня описываемых жрицей мук.
  - Сенатор, я опять позволю себе усомниться в верности ваших выводов, но мне кажется, что вам, так же никогда не приходилось, и работать весь день от рассвета до заката в поле. Скромная пища приемлема лишь при скромных телодвижениях.
   Конечно, Сенеке неприятно то, что женщина может перебить его, но он благоразумен. Рабыня не виновата. Спор увлёк её и она, как существо неразвитое, просто не способна удерживать себя в рамках приличий. Скорее всего, она не лжёт, хотя и непонятно где и почему ей пришлось столько работать.
  - Жрица Кибелы говорит так, будто сама испытывала и такой голод, и отвращение к пище.
  - Жрица Кибелы не всегда была жрицей Кибелы. До четырнадцати лет я жила в доме своих родителей - небогатых поселян, в Ионии. Тогда дни, описанные мною, были для меня скорее правилом, нежели исключением, - Лаодика взволнованна и это волнение прорывается в её словах и интонациях. Впервые ведёт она диспут. До этого она лишь присутствовала на таковых незаметной прислужницей, с восхищением ловящей каждое слово, каждый жест, каждый довод спорщиков. И особенно возлюбленного учителя своего - Филемония. Именно от Филемения на таком вот диспуте услышала она когда-то имя своего нынешнего собеседника. Сенека и не догадывается, что приглашение Тени - дань любви тому, кого давно нет в мире живых и что тени не важно, чьи доводы окажутся совершеннее. Сейчас она не здесь. Мысли её - в маленьком домике, в комнате со стенами, затянутыми недорогой тканью, со старой уже, но по прежнему прекрасной мебелью, со столом, который, увы, не ломится от яств, как тот, что стоит перед ней сейчас. И чувства, испытываемые Лаодикой - искренние до самого дна. Для сенатора этот спор - очередная неприятность, смягчаемая лишь подчёркнутой почтительностью рабыни. Рабыни, которую он уважает за власть, взятую той в свои руки и, уважая власть, он мирится с нежеланием женщины признавать его первенство. Ему не впервой на равных беседовать с рабами. Его домашние рабы искренне любят хозяина за ровное обращение, за справедливость, но впервые, равный тон ему предлагает рабыня. Предлагает как дар, ибо, превознося сенатора, ту же, походя, у него на глазах унижает юношу равного ему по родовитости и не на много уступающего по положению.
  - Жизнь в деревне тяжела, - соглашается сенатор. Он не раз читал это. - Но это здоровая жизнь. Люди в деревне крепче и здоровее городских, а солдаты из деревни значительно лучше солдат - горожан.
  - Я не знаю, так ли хороши солдаты из деревни, но я знаю, что в деревне люди быстрее лишаются сил, быстрее стареют. Скудная пища, грубая одежда, дымное жильё и непомерная работа скоро разрушают тело. Мне девятнадцать. Я, конечно не красавица, но на здоровье пожаловаться не могу. Сверстницы же мои уже лишились и красоты, и здоровья. После двадцати лет женщина в деревне перестаёт считать годы и недуги. Если это - добро, то я не знаю, что такое зло.
  - Жизнь в деревне тяжела, - повторяет сенатор. Он верит и не верит. Зная о деревенской жизни лишь по рассуждениям из книг да как сторонний наблюдатель, он не может отрицать слов рабыни, но и не может принять их, так как они разбивают стройную систему его мировоззрения, расстаться с которой человеку в его возрасте уже нелегко. - Но я не могу поверить, что она не переносима, так как сильные и непереносимые страдания быстро убивают.
  - Человек - противоречивое существо. С одной стороны, он хрупок с другой, - на диво живуч. Разве не случалось вам, сенатор, видеть, как сражаются на арене смертельно раненые гладиаторы? Или то, что происходит во время войны. Спросите Ацилия. Он наверняка вспомнит немало случаев, когда пустяковая царапина губила человека и когда другой человек переносил то, что, казалось бы, невозможно перенести. Не следует также забывать про привычку и чувство долга. Заботясь о других, человек способен вынести то, что неизбежно погубило бы его, думай он только о себе.
  - Из сказанного тобой следует, что жизнь в деревне всё-таки не так тяжела, как тебе это кажется. Иначе к ней невозможно было бы привыкнуть. Кроме того, если жизнь невыносима, человек всегда может оборвать её.
  - И бросить на произвол судьбы детей и стариков?
  - Муж добра тем и отличается от простых людей, что в любом случае способен найти достойный выход. Право выбора, - вот что отличает человека от прочих, землёй рождённых тварей. Пусть даже это право выбирать день и час своей смерти.
  Лаодика чувствовала, что её горячность слишком сильна для такого, ни к чему не обязывающего спора, но не могла. Да и не хотела останавливаться. Она старалась лишь удержаться в рамках приличия. Сентенция собеседника возмутила её, но она лишь изобразила на лице добродушную усмешку:
  - Итак, мы незаметно сменили тему, и теперь будем обсуждать не пользу скудности, а свободу выбора. Однако мне кажется, что это невозможная тема, так как невозможно обсуждать то, чего нет в природе. Если мой гость позволит, я приведу ему ряд примеров, доказывающих, что-то, что большинство считает выбором, на деле таковым не является.
  Ацилий Авиола внутренне сжался, догадываясь, кого сейчас сделает живым примером жрица Кибелы, но ошибся. Дождавшись согласия сенатора, Лаодика начала:
  - То, что я хочу напомнить, произошло только что, и свидетелями этому были мы все трое. Я, следуя обычаям Рима, предложила вам, сенатор, выбрать для удовольствия одно из двенадцати тел. Вы, пользуясь правом свободного выбора, отказались от них всех. Но был ли у вас выбор? Не было, потому, что я предлагала вам не тела, а удовольствие. Его-то вы и выбрали. То, что удовольствие для вас заключается в отказе от распутства, - не играет никакой роли. Что вы скажете на это?
  - Доказательство построено мастерски. Но жрица упустила, что основой свободы выбора является следование природе. Данный случай свидетельствует только о вашей проницательности, под воздействием которой вы правильно оценили мой поступок, позволив мне выбрать удовольствие, наиболее предпочтительное для моей природы.
  Лаодика обдумала услышанное, упрямо кивнула:
  - Вы правы. Событие может быть рассмотрено двояко. Но у меня есть ещё примеры, только вам, сенатор, придётся поверить мне на слово в том, что всё происходило именно так, как я говорю.
  Уступчивость девушки, и её горячность, с которой она отстаивала "своё" мнение, понравились Анею Луцию Сенеке, человеку широких взглядов, преодолевшему немало предрассудков в себе. Красива была её попытка вывести доказательство из пустякового на вид события, красиво спокойствие, с каким служанка приняла своё поражение. Сенатор даже начал чувствовать нечто вроде досады на то, что эта, как теперь ему стала ясно образованная женщина (не важно, что она рабыня, благородство духа не связано ни с внешностью, ни с состоянием), тратит свои дни и часы на мелкий разврат и стяжательство. Интересно, какие примеры приведёт она и как их истолкует:
  - Рассказывай, я слушаю тебя.
  Лаодика улыбнулась и улыбка эта выдала охватившее её возбуждение. То, что она решила рассказать, не было безразличным для недавней храмовой служанки.
  - Когда по приказу Всемилостивейшего и Всеблагого Гая Юлия Цезаря легионеры вывозили казну храма Кибелы - Реи Фригийской, военачальники и воины тоже не упустили возможности обогатиться за счёт храма. Доказательством злоупотреблений является само моё присутствие здесь. Во время грабежа были убиты несколько храмовых служителей. В том числе смотритель, смотритель храмовой библиотеки. Вся жизнь этого пожилого мужчины прошла за свитками папируса и пергамента. Больше всего он любил книги, так как, служа им, служил бессмертной госпоже нашей, прародительнице людей и зверей, родительнице Богов, Кибеле - Рее. Любил он и беседы...- Лаодика замешкалась, будучи не в силах выговорить слова, отражающие малую часть охватившего её душу волнения. Сенека помог ей:
  - Ты говоришь о своём учителе?
  Кровь обожгла щёки невозмутимейшей из служанок Цезаря:
  - Да, - она помолчала, но одно слово и волнение ему сопутствующее, сказали сенатору больше самой длинной и гладкой речи. Краем глаза он заметил бледность и блуждающий взгляд Авиолы, но не придал им значения. Лаодика справилась с собой:
  - Вы правы, сенатор, этот человек был моим учителем. По всем законам я была для него только рабыней, но всё, что я знаю, я узнала только по его милости и благодаря его снисходительному вниманию ко мне. Я была для него хорошей служанкой, но всё, что я делала для него, не стоило даже сотой части того, что он дал мне. Как служанка, я оставалась с ним до последнего его вздоха и об этом я хочу рассказать. Мы были в доме: господин - в кабинете, я - на кухне. Я слышала шум. Некоторые из охраны пытались остановить легионеров, но так как подобных безумцев было немного, - схватка не продлилась долго. Я закончила одно дело и пошла к господину за новыми распоряжениями, и тут в комнату ворвался какой-то легионер... Я не кричала и не сопротивлялась. В дом моего господина я вошла женщиной и потому единственное, чего я боялась, что мой господин выйдет из кабинета на шум. Но он вышел. В руке у него был меч. Очень старый, из тёмной бронзы. Мой господин знал о приказе Цезаря. Знал. Как такие приказы исполняются. Он был слишком стар, чтобы привлечь внимание римлян, убранство комнаты хоть и смотрелось красиво, но стоило не так уж дорого. И меня он вернул бы без труда. Сомневаюсь, что моё тело оценили бы дороже полутора тысяч сестерций. И всё-таки мой господин встал на мою защиту и погиб. Иначе как влиянием рока я не могу это объяснить.
  - Выбор у твоего учителя был, и ты сама говорила об этом, - сенатор пытливо смотрел в лицо рабыне. У него создалось впечатление, что об учителе она тоскует больше. Чем о самой себе. Впрочем, что в этом странного? Простой человек много больше нуждается в мудром, нежели мудрый во всех остальных. И очень хорошо, что женщина осознала это. - Выбор между достойным поступком и недостойным. Выбор мудрого. Нельзя считать мудрецом того, кто сходится с людьми ради выгоды. Настоящий мудрец всегда отдаёт больше, нежели получает.
  - Значит, Филемоний не мог поступить иначе?
  - Он имел выбор. Ты сама сказала, что он мог не вмешиваться. Может быть, он любил тебя?
  - Как учитель ученика. Не более, но и не менее. Я до сих пор не могу объяснить случившееся. Впрочем, оставим это. Случай действительно ничего не доказывает, так как его можно толковать двояко. Конечно, если низость моих примеров смущает вас...
  - Нет, нет, жрица, - успокоил её Сенека. - Ты поступила не худшим образом и в рассуждениях твоих видны задатки, заложенные твоим учителем. Единственное, в чём невежа может упрекнуть тебя, так это в равнодушии к самой себе.
  - В дальнейшем я не буду равнодушна, так как выбор придётся делать мне. А так как любой выбор это, в конце концов, выбор формы смерти, то я не солгу, если скажу, что передо мной были три пути. Первый - умереть сразу. Это было не так легко, потому, что у меня ничего не было, а, попытайся я наброситься на кого-нибудь из легионеров, меня просто оглушили бы рукояткой меча или тяжёлым древком. Второй путь был путём смерти долгой: смириться с судьбой, стать простой рабыней, каких миллионы и кончить свою жизнь от истощения на какой-нибудь вилле. Видела я и третий путь: используя дар Богини, добиться моего нынешнего положения. Возможно, в этом случае жизнь моя будет короче, нежели во втором, но жизнь эта, в отличие опять-таки от второго пути, будет состоять не только из работы, сна и утоления голода грубой пищей. Я выбрала третий путь и теперь у меня есть всё, что я могу пожелать: жильё, одежда, деньги, украшения. Теперь я не должна по праздникам терпеть объятия пьяных рабов, напротив, я сама могу выбирать себе мужчин на ночь. Лучшие из лучших. Тогда бы я стачивала зубы о хлеб, испеченный пополам с травой, жевала бы оливковые выжимки, - теперь я сыта, а для гостей у меня есть всё. Тогда я пила бы только воду, - теперь пью то, что захочу, в том числе и воду. Каждый вечер меня ждёт ванна, раб-массажист и вот этот очень красивый и очень благородный юноша, у которого тоже не было выбора. Разве есть в мире человек, который на моём месте поступил бы иначе?
  Взгляд философа наполнился укоризной. На его глазах мыслящий, страдающий человек превращал себя в похотливую скотину. Протянув руку, рабыня ласкала волосы и лицо любовника. Тот осторожно и жадно ловил её пальцы губами, но в глазах его Аней Луций Сенека видел лишь стыд, отчаяние и страх. Желая прекратить эту утончённую пытку. Сенека поспешно спросил:
  - Из чего ты исходишь сейчас, утверждая, что выбора не было?
  - У него? - переспросила рабыня, не прекращая жестокой забавы. - Это Ацилий расскажет сам, если захочет. Он достаточно уступчив и я не стану причинять ему такую же боль, какую вызвали во мне воспоминания. Однако, как я вижу, мои примеры вас не убедили. Оставим этот вопрос открытым.
  Освобождённый от пытки унижением, Авиола спрятал лицо, замер, стараясь быть незаметным.
  - Муж добра всегда делает достойный выбор, и мне жаль, что учитель жрицы не успел довести обучение до конца.
  - Мне тоже, - серьёзно ответила Лаодика.
  - А мне - нет! - неожиданно для всех ворвался в разговор Ацилий. - Доучи он тебя, ты бы сейчас держала под рукой всю вселенную! Клянусь Юпитером, но, тысячу раз был прав Цезарь, когда приказал перетрясти ваш поганый храм!
  Пальцы Лаодики вплелись ему в волосы, немилосердно деря, заставили поднять лицо, соскользнули, не сильно похлопав по щеке. Авиола затих, стиснул зубы, уткнулся в ткань покрывала. Жест значил для юноши обещание припомнить его слова в скором будущем и без свидетелей.
  - То, о чём говорит этот юноша, всего лишь дар Кибелы-Реи. Дар, лишивший меня дома и родных. В храме меня научили управлять им. Не более.
  - Жаль, что учитель жрицы не успел довести обучение до конца, - повтори, казалось ничего не видевший, Сенека. - Теперь в добрые начала в её душе крепко вросли зло и порок. И всё-таки печально смотреть на человека, добровольно лишающего себя того, что, казалось бы, предопределено ему самой природой - радости и наслаждения. Итак, у тебя есть всё, что только могут пожелать прихоть и честолюбие? Но скажи, не скрывая, - приносит ли тебе это обладание что-либо кроме забот и печалей?
  Воспоминания согрели обыденно бесчувственную душу. Вопрос достиг сердца, и лёгкая тень пробежала по лицу. Но как она не была легка, Сенека заметил её и обрадовался. Подчиняясь привычке скрывать чувства, Лаодика рассмеялась:
  - Вот как? Философ, проповедующий стойкость перед лицом страданий, говорит о радости и наслаждении. Мне странно слышать это.
  - Твои глаза говорят иное. Ты не удивлена, но хочешь скрыть это. А не удивлена ты потому, что в моих словах нет ничего нового для тебя. И это отрадно. Отрадно, что уроки мудреца не прошли для тебя бесследно. Твоя жизнь безрадостна. Ничто из того, что ты сейчас расхваливала, не нужно тебе. Да ты и не скрываешь этого. Разве тебя привлекают лакомства на столе? Или столетнее вино? А может, ты надеваешь виссон и пурпур, увешиваешь свою одежду драгоценностями? Или тебе нужны деньги? Не надо лгать. Твои поступки правдивее твоих слов. Даже этот несчастный, властью над которым ты сейчас хвалилась, тебе не нужен, как не нужны и другие, потому что ты знаешь их лучше, нежели они знают сами себя. То, к чему ты стремишься, как к источнику веселья, является причиной твоих страданий. Неизменная радость даётся только мудростью. Душа мудреца, - как надлунный мир, где всегда безоблачно, и рождается эта радость лишь из сознания добродетелей. Ты отступила от них, и сама наказываешь себя. За что? Зачем? Чтобы испытать свою твёрдость? Лучше испытывай её в борьбе со злом и несправедливостью. Эти испытания не только спасут тебя, в них ты проверишь то, что хочешь проверить: твёрдость духа и стремление к добру...
   Сенека говорил и говорил. Во время этой пространной речи, Лаодика справилась с вырвавшимися на волю чувствами. Она не злилась, - это тоже было бы проявлением слабости. Холодность и спокойствие заняли в её душе отведённые им воспитанием места. Философ не угадал её. Приоткрывшаяся на миг душа девушки стала для него всего лишь очередным примером, который он тут же пристегнул к своим рассуждениям. Сенека расхваливал добродетели, как главный источник радости, метал громы и молнии против всевозможных пороков, но Лаодика не могла избавиться от мысли, что все философские рассуждения, - не более как следствие его жизни, и, изменись по каким-либо причинам жизнь сенатора, он тут же, даже не заметив этого, подведёт под изменение очередную концепцию. Вот и сейчас, глядя, как меняется выражение лица его слушательницы, Сенека приводил ей всё более впечатляющие примеры. Так что под конец речи, единственным искренним чувством, испытываемым девушкой к Философу, стала жалость. Да, она жалела этого, немолодого уже, честного и порядочного человека, который навязывал человечеству честность и порядочность - единственное своё достояние. Жалела, потому, что чужая честность никому не нужна: ни честным, уже имеющим её, ни бесчестным, с радостью избавившимся даже от своих крох. Но вот философ утомился, замолчал. А так как оставлять без ответа такую прекрасную речь было бы невежливо, Лаодика заговорила:
  - Я смущена и поражена проницательностью Аней Луция Сенеки. Ни вино, ни пища, ни украшения, ни любовные утехи не доставляют мне радости. Всё свою жизнь я довольствовалась малым и потому не развила в себе привычку к роскоши и излишествам, но сенатор в своём увлечении забыл, что я только рабыня Цезаря. Я живу среди людей отнюдь не бескорыстных, в отношении жизненных благ. Мудрый не боится напастей, но избегает их, так что говорить обо мне? Я знаю, что тело моё вынесет всё, но знание это не избавляет меня от страха. Я могу не придавать значения еде и винам, - до этого никому нет дела, но если я помогу кому-нибудь и откажусь взять плату (Аней Луций Сенека должен знать, что никому из просителей я не помогала творить зло), - меня сочтут не просто безумной, но опасной и обрекут на гибель. Если мудрец свободен, - он бежит толпы. Я же не могу убежать дальше этой комнаты.
  Тень поднялась и не без труда выставила на стол большую шкатулку и ещё у одной откинула крышку, сказала просто: "Смотрите". Вторая шкатулка, та, которую Лаодика не сдвигала, оказалась под самую крышку заполнена золотыми монетами. Глядя на это богатство, даже Сенека испытал волнение, а Ацилий от золота глаз оторвать не мог. "Если вы, сенатор, сомневаетесь, думаете, что под золотом - пустота, то попробуйте сами сдвинуть её. Впрочем, золото - пустяк". Она открыла ключом вторую шкатулку и, бесцеремонно сдвинув в сторону блюда с угощениями, принялась выставлять из неё открытые футлярчики. Золото, жемчуг, слоновая кость, янтарь, светящиеся изнутри самоцветы... Каждая из побрякушек уже сама по себе стоило целое состояние, но, не меньше цены, глаз чаровали чистота шлифовки, тонкость резьбы, безукоризненность оправы.
   "Сокровища невероятной цены, не правда ли?" Оторвав взгляд от разжигающих алчность изделий, Сенека поразился горькой улыбке и взгляду, сопроводившему слова рабыни:
  - Четверть Рима можно купить за них и, вместе с тем, они - ничто. Даже в десять раз большие богатства не способны вернуть мне данное Богами: свободу.
  - Да за десятую часть этого Цезарь продаст даже свою жену...
  Горькая улыбка опять побежала по губам рабыни:
  - Не обманывай себя. Ацилий. Фригийский колпак* - не свобода.
  - Так же, как и золотой перстень, - взгляд сенатора полнился сочувствием и одобрением. Рабыня опять предоставила ему прекрасный пример тщетности богатства.
  - Я даже не могу, не имею право надевать всё это, - рука рабыни закрывает футляры. Укладывает их обратно. На мгновение одна коробочка с геммой тончайшей работы задерживается у неё в руках. - Пусть благородный сенатор не сочтёт мой поступок за оскорбление или дерзость, но я прошу вас принять от меня в память о нашей беседе этот скромный подарок.
  Колеблясь, сенатор протянул руку. Конечно, с одной стороны было бы унизительно принять подарок от рабыни, но с другой, - и жест, и слова женщины несли в себе столь искреннее преклонение, что отказ граничил с невоспитанностью. Поняв его колебания, Лаодика добавила:
  - Ведь и больной дарит врача не только словами благодарности.
   Нет, это не была подачка. Это был ДАР. Дар уважения, дар признательности и отказаться от него значило выказать себя недостойным ни того, ни другого. Благородство духа доступно всем. Для этого все мы родовиты. За пределами памяти лежит происхождение всякого. Не зря говорил Платон: "Нет царя, что не происходил бы от раба и нет раба не царского рода". Благороден тот, кто имеет природную склонность к добродетели, а не тот, а не тот, в чьём атриуме полно закопченных портретов. Никто не жил для нашей славы..." - так думал сенатор, прощаясь с рабыней.
  Рабыня же, прощаясь с сенатором, думала, как не сладко будет тому, дойдя до выбора "трёх смертей", убедиться, что его выбор ничем не будет отличаться от её выбора.
  Всё это время Ацилий Авиола, куда бы он ни глядел, возвращался взглядом к шкатулкам. Память стёрла всё. И угрозу насилия, и гневные речи, и сандалии, и шпильку. Только тяжесть сундучков и блеск отшлифованных камней остались в ней. Только восхитительное ощущение маслянистой желтизны тонко чеканенных кружочков, то самое, что заставляло в своё время самого Калигулу кататься по рассыпанному золоту, чтобы всей кожей ощутить, впитать его возбуждающую желтизну. Наверно, Сенека заметил это, так как, обращаясь к юноше, спросил: "Ацилий, вы не согласитесь проводить меня?" Авиола по привычке покосился на рабыню, но поза и взгляд её, казалось, говорили? Поступайте так, будто меня здесь нет. Авиола досадливо куснул губу и тут же смирил себя: золото было здесь и вчера, и позавчера. Будет оно и завтра. Если же рабыне вздумалось зачем-то улестить сенатора, - лучше подыграть ей.
   "Странная женщина, - Сенека говорил, не глядя на спутника, но Авиола твёрдо знал, что слова философа обращены к нему, - Столько добрых задатков и столько пороков в одном сердце! Если бы только было возможно вырвать её из рук Калигулы... Но нет, она права: прицепс никогда не отпустит её. Даже фригийский колпак не освободит девушку из-под власти императора. Странно, я действительно не слышал, чтобы она брала деньги за кровь, зато не счесть спасённых её влиянием. Это и женщины, сохранившие благодаря её заступничеству честь, и мужчины, освобождённые от наговоров. Да и прицепс при ней стал мягче и не так часто впадает в бешенство. Одно неприятно: её распутство, но, опять-таки, большинство её минутных любовников сами искали встречи с Тенью Цезаря".
  "Я не искал, - хмуро отозвался Ацилий, начисто забывший надежды, с которыми торопился на первое свидание к Тени Цезаря, - Она люто ненавидит меня только за то, что я был среди тех, кто вывозил казну из храма Кибелы". Похвала Сенеки, высказанная рабыне, оскорбила его: "Истинная правда, она никого не убивает по чужим наветам, но если кто-то не угодит ей, - она расправляется с ним молниеносно и беспощадно. Неужели я стал бы её наложником, не пригрози она, в случае отказа, уничтожить всю нашу фамилию?! Для меня запретна даже смерть. И при всё при этом у неё нет врагов! Я, как и она, не считаю достойными называться врагами тех. Кто бранится, наливаясь вином, в компании таких же пьяниц, кто бросает в неё бранью на форуме и не улице, когда она не может этого слышать. Никто из поносящих её, не смеет силой противиться её наглости. Все они способны только на брань да скабрезные шуточки, ну так это для неё, как грязная вода для гуся. Лепид сотворил её из ничего, и он - в опале. Но и будучи в опале он повторяет: "Я её друг"! Авл Вителий ввёл её в дом отца, но, когда в нём отпала надобность, Тень отбросила его и забыла. Валерий Катул... Говорят, она кричала на него и даже ударила по лицу, но и он не имеет смелости ни на что, кроме брани за плотно запёртыми дверьми. Я уже не говорю о тех, кого она брала к себе на ложе на одну ночь, о тех, кто ищет её зова, как великой милости! И вы хвалите её? Да во всём Риме нет более злобной, более подлой твари! О, она богата! До сегодняшнего дня я даже не представлял, насколько она богата, но кому достанется её богатство? Цезарю Она - рабыня Цезаря. Скольких людей она могла бы наградить, но она рассыпает деньги рабам, тратит их на пустяки. Ей нравится, когда рабы ловят её желания даже с большим усердием, нежели взгляды их хозяев. В Риме она меньше трёх месяцев, а низшие рабы готовы следовать за ней на край света. Ещё бы! Она так щедра на подачки, которые ей ничего не стоят! Клянусь Церерой, но мальчишки и девки, которых она предлагала вам, получили плату вперёд! Я сам видел, как она дает деньги массажисту и телохранителям - германцам. Так кого послушаются эти варвары? Её или Цезаря? Клянусь Венерой и Марсом, но она опаснее для римской республики, нежели сам Цезарь, так как Цезарь не стремится нарушить Богами установленный порядок, а она может сделать это в любой миг!"
  Сенатор снисходительно улыбнулся: "Всё это очень громко звучит, юноша. На форуме вам бы рукоплескали, но к чему столько страсти в речи для одного слушателя? Я не отрицаю ни одного из её пороков, но я и не забываю её добродетели, главное из которых - благоразумие. Зачем ей захватывать Рим, если, по вашим словам, она уже и так владеет им? Вы говорите, что она скупа? Но укажите, кто из льнущих к ней, достоин поддержки и помощи? Она дёшево покупает любовь рабов? Кто мешает вам сделать то же и столь же дёшево купить любовь хотя бы ваших рабов? Впрочем, я не оправдываю ни её гордости, ни её жестокости, ни её распутства. Пока над ней властвует прицепс, я не надеюсь даже на ничтожное исправление её пороков, но я знаю, что она, с её покорностью воле господина, меньше, чем кто бы то ни было способна изменить божественный порядок, установленный людьми. Спасение Рима, как и его гибель, увы, и к счастью, зависят только от римлян".
   Истина не должна быть обнажена, иначе она обернётся ложью. "Никому не верь" - говорил Сократ, а когда один из учеников спросил: "И вам, учитель?" - нашёл себе силы сказать правду: "И мне не верь". И правда о том, что всё должно быть проверено о пробный камень разума, тут же целомудренно завернулась в одеяние софизма: "Можно ли верить тому, кто утверждает, что ему верить нельзя?" Но каждый ли способен узреть истину скрытую? И можно ли познать полностью то, что скрыто?
   Ацилий Авиола не размышлял над тем, сколько истины и сколько лжи смешались в словах философа. Он был взбешен, но на этот раз не очередным оскорблением и даже не хвалебными речами сенатора. В бешенство его приводило воспоминание о двух ларцах и о подарке: тёмном, резном гиацинте, оправленном в тёмное же золото. С какой мольбой грозная Тень уговаривала сенатора принять от неё прекрасную и драгоценную безделушку. Ему она не предложит такого никогда! И всё потому, что он не вовремя попался ей на глаза! Нельзя же считать преступлением исполнение приказа Цезаря. Гесиона... Имя всплыло само по себе, словно бы без связи с предыдущими размышлениями, но Авиола вдруг почувствовал облегчение. Гесиона, вот кто нужен ему сейчас! Она утешит его, выслушает и, конечно же, даст совет, потому, что как и он ненавидит темноволосую, кареглазую выскочку. Только бы Марк был дома, только бы он был в добром расположении духа, только бы...
   Марка дома не было. Ацилия встретила Вибия. Вспомнив, как и что кричала матрона во время его первого визита, Авиола не стал раскрывать женщине истинную причину своего прихода. Не спуская с хозяйки дома призывного взгляда завзятого волокиты, он вежливо спросил её про здоровье и благополучие, получил ответ, что, слава Божественному покровительству Юлия, всё обстоит так, как и должно обстоять, подобным же образом ответил на подобный вопрос и поинтересовался: "Не известно ли доброй матроне что-нибудь о времени предполагаемого возвращения её супруга?". Вибия мило улыбнулась. Она знала, что раньше рассвета Марк дома не появится, но, памятуя о требовании мужа, ответила: "О! Я жду его с минуты на минуту. Марк всегда приходит примерно в это время, и если вы не откажетесь немного подождать... даже за столом. О, Марк никогда не сердится, если я, не дождавшись его, ложусь за стол. Наоборот, это кажется ему восхитительным. Он так устаёт от этикета и обязанностей..."
   На улыбку Авиола ответил улыбкой. Он никогда не верил женщинам, но весть о том, что Лепид скоро вернётся, так обрадовала его, что пригасила эту недоверчивость....
  
  Глоссарий:
  ...столетиями* - здесь и далее использованы цитаты из "Нравственных писем Луцилию" Анея Луция Сенеки.
  Фригийский колпак - обряд освобождения раба в Риме предусматривал надевание на него шапки - "фригийского колпака"
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"