Когда-то мне было все равно, что обо мне подумают окружающие. Молодость била через край, надежды светились как глаза любимой, которой еще не было, но она рождалась в предчувствии зрелой определенности и возмужалости.
Но у жизненной игры существовали свои правила, которых я еще не знал, в наивной доверчивости и неопытности юнца, решившего испытать свою взрослость вином и табаком, а затем пристрастившись, познал первый опыт пленения и разочарования.
"Май фазе", так я называл своего отца "за глаза" друзьям и сотоварищам, был жуткий деспот и тиран всей нашей немногочисленной семьи, в которой жили-не-тужили: моя безумная мать, взбалмошная сестра и рыжий кот Васька, упертый и занудливый кухонный вор, опустошавший все съестное, оставленное без присмотра.
Родитель сам вырос без отца в бедной семье, мать его, моя бабка, меняла отчимов одного за другим, и ему жутко от них доставалось, однажды его даже хотели отдать в детдом, чтоб не мешал свободной любви двух одиноких сердец, и не просто хотели, но и отвели, сдав на руки какой-то хмурой надзирательнице, но он вырвался и бежал за уходящей матерью, босой, в одной застиранной рубашонке, рыдая и крича душераздирающе и жалобно, как может кричать только брошенный ребенок: "Мама, не бросай меня, мама! Я хороший, я хо-ро-ший, я хо-ро-ший!!!" Она не выдержала, и сама зарыдала, а потом забрала его с собой, обещав ему и себе, что никогда больше этого не сделает. И не сделала, потому что через некоторое время, когда отцу было лет десять, один из приходящих мужей, в пьяной драке, зарезал ее огромным кухонным ножом, которого она всегда боялась, потому что после заточки он был очень острым, и она часто им резалась, приготовляя пищу.
Отца довоспитывала родная тетка, вечно попрекая куском хлеба, и обзывая его недоношенным ублюдком. Он все терпел, чтобы не оказаться в приюте, но когда вырос, отомстил, отдав старую и беспомощную женщину в дом престарелых, где она и отдала Богу душу.
Собственных детей, то есть меня и сестру, он не любил, подозревая во всех смертных грехах, жену терзал мелочно и въедливо придирками и упреками, сам мучился своим занудством, но ничего не мог с собой поделать. Обиженные дети почти всегда, став взрослыми тоже обижают, находясь в плену родового сценария.
Я, не то чтобы не любил его, нет, даже жалел как маленького и неразумного, тяжело с ним было, как бывает тяжело со смертельно больными, придирчивыми и капризными.
Вырвавшись из домашнего плена, и напрочь забыв туда дорогу, не испытывая по этому поводу никаких угрызений совести, я пошел по жизни своей дорогой, извилистой и кровавой...
Не хочу вспоминать свою юность, которая ушла безвозвратно в туман затерянных городов, заброшенных деревень, спившихся мужиков и баб, распутных и злых от отчаянно-беспросветной жизни в отрекшемся от них государстве наемников и сутенеров, гомиков и проституток: "плечевых" и "валютных", в глазах, которых сидит старуха-смерть с проломленным черепом и неопознанными трупами, зарытыми в придорожных посадках...
Теперь я достаточно обеспеченный человек (мне нравится этот парадокс), который зарабатывает себе на жизнь, отстреливая себе подобных тварей, по заказу таких же человекообразных, но баснословно богатых тварей, имеющих в своих активах недвижимость в Лондоне и в Неаполе, на Кипре и в Венеции...
Я служу им достаточно долго и преданно, меняя хозяев по их же рекомендациям, у меня много разных имен и квартир, женщин и прислуги, валютных и рублевых счетов, игорных домов и яхт, но нет детей, любимой женщины, о которой грезилось в ранней юности, нет Родины и судьбы...
Я умер давным-давно, в то незабываемо-солнечное студенческое утро, когда, сдав последний преддипломный экзамен, собирался на свидание с моей любимой ярко-восторженной девушкой, кристально честным и чистым комсоргом исторического факультета Лерочкой Медведевой, и вдруг внезапно узнал от дежурной по этажу о ее самоубийстве из-за отца, известного партийного работника Павла Степановича Медведева, уличенного компетентными органами социалистической законности в момент получения взятки в особо крупных размерах...
Я умер, но во мне живет ее смех и укоризненный взгляд ослепительно синих глаз, которые не осуждают, а любят бескомпромиссной любовью совести, которая страшнее смерти.