Мирошниченко Никита Поликарпович : другие произведения.

Юность (Роман) Глава 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Г Л А В А V
  
  Пошел июнь. Начались экзамены. Затихли корпуса университета. Напряженный и, по временам, шумный ритм университетской жизни сменился тишиной. Не слышно стало звонков, то строгих, то радостных, то постылых. Двери лабораторий, кабинетов, аудиторий, корпусов не выталкивали во время перерывов буйные разноголосые толпы молодежи. Армия штурмующих высоты науки студентов, объединенная до сих пор в отряды групп, потоков, курсов, фуркаций, факультетов рассыпались, расползлась, притихла. Хотя никогда в другое время студенческая масса не поглощена в такой мере наукой. Какие-то сверхчеловеческие силы захватывали даже самых ледащих и бросали их в бездонные пучины знаний. Преображенный тысячелетиями цивилизации инстинкт жизни заставлял предаваться в эти дни отчаянному и самозабвенному зубрежу.
  В тени деревьев и кустов в аллеях и на газонах парка, там и сям, сидели и лежали группы, парочки и одиночки, поглощенные учебниками и конспектами.
  Цвела черемуха, в нежно шелестящих, серебристых листьях тополей щебетали птицы. Внизу обрыва плескалось, сверкая на солнце бескрайнее море. Дымки пароходов манили в сказочные дали Востока и Юга.
  Но человек, лежащий под кустом в траве газона, не видит морских просторов, не слышит запаха акации, не обращает внимания на милый лепет птиц, разомлевших от солнечной июньской благодати. Он даже не замечает доносящегося до него, мелодичного голоса девушки, читающей с подругой конспект по сопромату метрах в 15-20 от него. Юноша сейчас живет в царстве теней и силуэтов, за две тысячи лет до этих милых девушек, живет вместе с патрициями, всадниками и плебеями, в эпоху пунических войн, римских легионов, проскрипций и непонятных римских императоров, понимавших, что толпе нужно только хлеба и зрелищ.
  Даже утром, забежав в баню и оставив конспекты по древней истории в ящике, он не перенесся в настоящее - и голый мужчина, вытирающийся в предбаннике простыней, казался ему похожим на Юлия Цезаря в тот всемирно-знаменитый момент, когда он со словами: "И ты Брут!" завернулся в тогу под кинжалами заговорщиков.
  Имеется много способов готовиться к экзаменам.
  Одни, не взирая на природу, наполняют парки, сады, скверы, укромные местечки среди зелени. Другие заполняют до отказа библиотеки, читалки, кабинеты, академки. Третьи уединяются в комнатах общежитий, а местные - у себя по домам, вызывая священный трепет у домашних, наглядно убеждающихся, что наука - великая жертва.
  Пытливые умы нередко приходят к оригинальному решению задачи. Чрезвычайное положение требует чрезвычайных мер. В каждом общежитии была группа фанатиков, спавших днем и сидевших ночи напролет в читалке. Их даже тешило нечто вроде чувства превосходства над другими, не способными на такой подвиг. Уходили они из читалки утром, когда она вновь наполнялась поспавшими и даже перекусившими. Фанатиков, уходивших со всенощной, провожали почтительные взгляды людей, сознававших и не умевших перебороть свои людские слабости.
  Сашка Щербань твердо решил кончить третий курс только на "отлично" и "хорошо" и сделал отсюда все логические вытекающие выводы. Готовясь к экзаменам, нужно уложить в голову как можно больше знаний; голова работает лучше всего после сна. Следовательно, нужно спать почаще, но короткими порциями. А поскольку голова, аппарат, ограниченный по своим возможностям, и не может воспринять больше определенного количества впечатлений, следовательно, нужно позаботиться, чтобы она была изолирована от всех посторонних впечатлений, не относящихся к экзаменационному материалу. Поэтому Сашка почти не выходил из своей комнаты и почти не вставал с кровати, обложенный со всех сторон конспектами. Он приучил себя вставать в любое, заданное перед сном, время. И как только, лежа в кровати над конспектами, чувствовал, что голова "перестает варить", сейчас же покорно засыпал, чтобы проснуться через полчаса и вновь приняться за конспекты и учебники. На ночь он приладил себе к кровати небольшую лампу и ночь спал в общей сложности не более 4 часов. Часов у него не было и он при таком режиме совершенно терял представление о времени суток. Впрочем, его интересовал только срок, оставшийся до экзамена. Ребята, смеясь, приносили ему из магазина хлеб и тахинную халву, которыми он питался ввиду финансового кризиса; они прозвали его неподвижным подвижником отцом Евплом.
  Такой образ жизни Сашка считал абсолютно рациональным, так как требовал минимальной затраты калорий энергии. А чтобы не выйти из спортивной формы, он в назначенные дни по вечерам являлся на стадион на тренировки.
  Большинство студентов, готовясь к экзаменам, еще в семестре читают и корректируют источники, литературу, учебники, но в массе всегда имеются личности, не желающие карабкаться на вершины науки проторенными путями, умеющие взглянуть на вопрос яснее, проще, чем другие.
  У студента-историка Пыльгука была своя концепция по этому вопросу. Рассуждал он очень логично: цель студента на экзамене - получить "отлично"; данные психоанализа преподавателей показывают, что все самое главное в своем курсе преподаватель излагает на лекциях; следовательно, нужно знать отлично только конспект экзаменатора. Поэтому Пыльгук всегда старательно записывал за преподавателем и слыл на курсе и у преподавателей, как человек очень дисциплинированный и очень старательный. Поэтому на экзаменах его никто не стремился "допросить с пристрастием". Некоторые преподаватели находили его очень способным, поражаясь его очень ясной логике изложения вопросов, и это понятно, так как это была логика их старательно законспектированных лекций. Ничего, кроме конспектов лекций преподавателей, Пыльгук принципиально не читал и все же вот уже три года сдавал экзамены в большинстве на "отлично". Многие, узнавшие секрет его экзаменационных успехов и его принципов психоанализа преподавателей, вначале относились к этому недоверчиво, это было как-то оскорбительно для наиболее уважаемых профессоров. Но критерий практики подтверждал истину Пыльгука.
  Немало было и таких, которые смотрели на вопрос еще проще, используя опыт многих поколений студентов-лоботрясов. Сосед Сашки Корчемного по комнате студент-математик Колька Перешивайло, душа-парень, страстный любитель выпить в веселой компании, еще недели за две до начала экзаменационной сессии начал усиленно работать над созданием безотказно действующего справочника-шпаргалки для ответов на все экзаменационные вопросы. Сашка поражался трудолюбию, с которым тот мельчайшим почерком исписывал множество листков. Эти листки группировались в определенном порядке и раскладывались по разным карманам. Когда в порядке тренировки Колька вытаскивал нужный листок, он радостно хохотал; а когда не угадывал шпаргалки, просчитываясь или спутав свою систему, то мрачно оправдывался. Он с восхищением рассказывал о великом доке шпаргалочного дела у них на курсе - Вадиме Грицае, который по шпаргалкам сдавал все на "отлично". Но то был уже виртуоз.
  Корней Стецюра на время непосредственной подготовки к экзаменам взял Павку под свою опеку. Он предложил тому заниматься вместе. Павка вначале не понял всего значения этой опеки. Они вместе поднимались, завтракали и тотчас же садились тут же в комнате общежития за конспекты. Через каждые два часа перекур на 10 минут. Через каждые 4 часа получасовой перерыв. Время на обед сократили до минимума. И после небольшого отдыха опять тот же порядок. Павке такая опека вначале показалась все же неловкой. Ребята, соседи по комнате видели, как его, Павку, опекают; он попытался с шуточками отстоять свою "независимость", но Корней спокойно сказал ему, чтобы он не придуривался. А соседи по комнате хоть и смеялись над его шуточками, но, в конце концов, морально поддерживали усилия Корнея. Павка почувствовал , что так нужно. Трудно было ему выдерживать этот режим, особенно к вечеру. Корней однажды с суровым ехидством спросил: - Что, брат, кишка тонка? - И Павка старался держаться, не сдавать. Тем более, что умом понимал, что все это очень правильно.
  Но душа его жаждала мести за такое подчинение авторитету друга. И он по дружески верно выбрал уязвимое место друга, где он мог проявить свое превосходство над ним. Однажды, поужинав, Павка сказал, что пошел к ребятам достать конспекты пропущенных им лекций. Это было не совсем точно, так как он пошел за конспектом не к ребятам вообще, а к Инне Зарецкой, которая обещала их ему. Пошел, замыслив хитрость.
  Было уже около 10 часов вечера, когда он позвонил у ее дверей. Ему открыла сама Инна.
  - Павел? Заходи.
  - Здравствуй, Инночка. Можно к тебе в гости?
  Хозяйкой дома Инна была гораздо более любезной и менее суровой, чем комсоргом в университете. Встретила она его приветливо и повела к себе через длинный коридор коммунальной квартиры.
  Павел попал как раз на чаепитие. В первой, довольно большой комнате, которая, очевидно, служила столовой, за накрытым столом с самоваром сидели две немолодые женщины и пили чай.
  Уют и изящество стильной мягкой мебели, рояль, картины на стенах, хрусталь на красивом темном буфете и на столе контрастировали с простотой общежитийской обстановки и бросались ему в глаза.
  - Мамочка, познакомься, это Павел - студент нашей группы.
  Павка подошел к одной из женщин с интеллигентным и строгим лицом.
  - Павел.
  - Варвара Егоровна, - сказала она, протягивая ему руку.
  - Это тот самый, знаменитый? - с добродушной иронией спросила, не меняя того же строгого выражения лица, варвара Егоровна у дочери.
  Та, замявшись немного, ответила утвердительно Инна.
  - Ну, садитесь, знаменитый Павел, с нами чай пить, - пригласила его варвара Егоровна после того, как он поздоровался с другой женщиной - высокой, полной, с низким женским голосом, Леокадией Валериевной.
  - Спасибо, мы только что поужинали, но чаю я, пожалуй, выпью, - ответил Павка, просто улыбаясь, незаметно для себя стараясь говорить интеллигентнее.
  Он сел за стол, Инна тотчас налила и ему чаю, подвинула сахар, варенье, печенье.
  - Инна, наверно, наговорила про меня бог знает чего, - добродушным баском сказал Павка, усевшись и вежливо открывая свой взгляд обоим женщинам, и сам разглядывая их.
  - Зачем же Инна будет на вас наговаривать, она объективна. Она видит в вас и положительные стороны. Ей очень нравится вся ваша группа, не исключая и вас.
  Варвара Егоровна не стала даже журить его, чего он ожидал по началу разговора, и перевела беседу на их группу.
  Павка держался за столом свободно и уверенно, разговорился и, чувствуя, что его слушают с интересом, рассказал даже несколько веселых групповых историй.
  Вставал из-за стола он, испытывая чувство взаимного расположения к своим собеседницам.
  Когда они с Инной ушли в небольшую, хорошо обставленную комнату, где она занималась, он сообщил ей о цели своего прихода. Инна стала рыться в конспектах и расспрашивать, как живут их ребята в общежитии.
  - Отлично живут, товарищ комсорг. Только не хватает вашего непосредственного руководства... А знаешь, Инна, тебе нужен телефон.
  - Зачем?
  - А как же, чтобы связь с общежитием поддерживать. Когда-то там придут к тебе вот так, как я, случайно. А то бы позвонила и вызвала одного, другого, третьего - и была бы в курсе событий. Руководителю без телефона нельзя.
  - Остришь?
  - Острю. Ты вон даже маме на меня нажаловалась, а я тебя справедливо критикую. Вот ты комсорг, а ни разу у наших ребят в общежитии не была.
  - Неправда, я совсем недавно была там у наших девочек.
  - Ну, это уже совсем отсталый взгляд. Ты ведь комсорг всей группы, а не девчачий. Или нам своего комсорга выбирать - хлопчачего? Может быть, и комсомольскую организацию разделить на девичью и... юношескую?
  Инна добросовестно признала свою ошибку и заявила, что она немедленно ее исправит. Она нашла ему конспекты, и они пошли в общежитие.
  Хитер был Павка.
  
  ЖЖЖ
  
  Корней сидел в комнате один и читал газеты. Остальные ребята еще не пришли из читалки. Вдруг он услышал в коридоре веселые голоса и среди них голос Павки и голос, от которого у него громко забилось сердце. Инна у них на четвертом этаже! И Павка там. Она может зайти сюда!
  Хотя ребята все время следили, чтобы в комнате был чистый воздух, и одна половина окна была открыта день и ночь, Корней спешно распахнул и другую половину. В одно мгновение поправил койки, сунул под кровать обшарпанный сундучок Алеши "Поповича" и, сообразив по голосам, что она остановилась с ребятами еще в начале коридора, быстро раскрыл Павкину тумбочку, взял его духи и побрызгал на кровати.
  Он был уверен, что она обязательно сейчас зайдет сюда и сделал уже все, чтобы придать комнате максимум чистоты и аккуратности. Услышав, что она с ребятами зашла в какую-то комнату (вероятно к Базенку, там живут все четверо с их группы), он быстро убрал все со стола, перевернул скатерть чистой стороной, постелил чистую газету, поставил на нее чернильницу и опять все аккуратно разложил. Он успел даже хорошенько побрызгать водой, чтобы не поднять пыль, и подмести, хотя в комнате и так было подметено. Больше сделать ничего нельзя было и он, еще раз оглянув комнату ее глазами, очень пожалел, что у них нет, как в общежитии мединститута, гардин и портьер над дверями, да и стены были голыми.
  Наведя порядок, он сел опять за газету, но даже важные события, о которых писалось, не шли в голову. Довольно долго он сидел в таком психически невесомом состоянии - между небом и землей. Наконец, у него мелькнула мысль, что она может и не зайти сюда. И действительно, почему он решил, что она идет к ним в комнату? И ему вдруг стало грустно, хотя мгновение перед этим он больше всего боялся, что она зайдет к ним в комнату и увидит, как они некрасиво живут. Но вот он опять услышал ее голос в коридоре и понял, что она вместе с Павкой и Базенком приближаются сюда. Ему вдруг стало неловко встретить ее за столом, как ни в чем не бывало, после того, как он так спешно убирал комнату, - ведь это лицемерие, обман. Он быстро поднялся, распахнул дверь и вышел в коридор навстречу.
  - Добро пожаловать, - сказал он, стоя в дверях, чуть смущенно улыбаясь Инне.
  - А-а, так вы вместе живете, - сказала Инна, поздоровавшись, и входя в комнату, - тогда понятно, почему Павел в последнее время стал исправляться. Знаете, он даже маме понравился, - улыбнулась она, поворачиваясь к Корнею.
  Он еле успел придать лицу соответствующее выражение.
  Базенко, белобрысый, часто улыбавшийся парень, проходя в дверь, хитро подмигнул ему: ага, попался, мол.
  Павка прошел в комнату, не взглянув на Корнея, но последний уловил в его глазах лукавые насмешливые огоньки. Корней даже молча возмутился, как он смеет смотреть на все это иронически, как на спектакль. Особенно его пугало, что Инна может эти подмигивания и иронию заметить, принять на свой счет и обидеться.
  И Корней не напрасно беспокоился, так как Павка, действительно, смотрел на все это, как на спектакль, и не как зритель, а как режиссер, намереваясь направлять развитие сцены.
  - Да, Инночка, вот здесь мы и живем. Живем с шиком. Правда, картин у нас на стенах нет. Но это потому, что Третьяковская галерея из своих собраний нам ничего не продает, а иного мы не хотим покупать - вкус не позволяет. И все же шик у нас чувствуется во всем. Ты сама видишь, что мы даже, подметая комнату, сбрызгиваем пол "шипром", а не водой.
  Базенко загоготал. А Павка смиренно потупил очи. Инна улыбнулась и, взглянув на смутившегося Корнея, сказала:
  - Вам, наверное, нелегко воспитывать этого трудного ребенка.
  - Ничего, это он при вас так резвится, - ответил Корней, обрадованный более ее тоном, чем словами. Она с ним говорила, как с единомышленником и не принимала Павкиного балагурского тона.
  - А мне у вас в общежитии очень нравится. Здесь, вероятно, бывает очень весело и хорошо, - сказала Инна, садясь на стул, предложенный Корнеем.
  - Да, конечно, - продолжал Павка, - танцы в красном уголке, радиола, иногда поем (вон Базенко у нас запевала), обливаемся из окон водой, спускаем девушкам на нижние этажи записочки на нитках - все это весело; и все-таки, Инночка, этого мало. Иногда, вот таким вечером, подойдем мы с Корнеем к окну, посмотрим на небо, на звезды и запечалимся: где-то ты, моя звездочка заветная? Да, Инна, грустно бывает одному, без ласки... Вот так и гадаешь по звездам: любит - не любит. Да... хорошо или плохо, весело или грустно - все это, Инночка, зависит, в конце концов, от единственного во всем мире девического сердца.
  Базенко, видя, что Павка "разыгрывает" Корнея, сидел, покрасневший, еле сдерживаясь и, наконец, прыснул и захохотал во все горло.
  - "Хорошо" или "плохо" студента зависит от девического сердца, если это плохой студент. И вообще, хватит лирики, она у тебя плохо получается, лучше расскажи, как ты историю СССР готовишь.
  - Садись и рассказывай, - сказал Корней, - и не трепись, как овечий хвост. - Он извинился и, незаметно взяв из тумбочки литровую стеклянную банку, вышел. Разыгрывание Павки смущало его, вдруг Инна поймет, что Павка намекает на его, Корнея, чувства. Но, увидев, что Инна очень спокойно реагирует на "трепотню" друга, он успокоился.
  Его заботили чувства хозяина, к которому пришли в гости. Хотелось угостить Инну, но у них в комнате ни у кого ничего вкусного для нее не было. Они жили коммуной, и Корней знал, что у Алеши имеются только картошка, яички (яйца) и смалец, у Бильдея вообще ничего нет, а у них с Павкой только ветчина, которая им самим осточертела. Но ему очень хотелось угостить Инну. И он вспомнил о замечательном фруктовом мороженом, которое всем им так нравилось и которое к тому же продавалось в ларьке у самого входа в общежитие.
  Когда он вернулся с переполненной банкой, то с удовлетворением увидел, что Инна справилась с Павкой, и тот, сидя за столом, отвечал на какой-то вопрос курса, а Инна, иронически улыбаясь, допрашивала его.
  "Молодец она", - подумал Корней и стал за ее спиной потихоньку раскладывать мороженое по чайным кружкам ребят. - Да знаю я это, - услышал он, как взмолился Павка.
  - А вот и не знаешь как следует, это неточный ответ, за такой ответ тебе Сидоренко больше "тройки" не поставит. Во-первых, ты не смог дать определения сословной монархии, во-вторых, ты знаешь только собор 1648-1649 гг., а в-третьих, ты ничего не сказал о дальнейшем развитии сословного представительства. - Инна тут же рассказала, как нужно излагать эти вопросы.
  "Молодец", - еще раз подумал Корней.
  - А у меня в конспекте этого нет, - оправдывался Павка.
  - А ну-ка, покажи конспект.
  Павка порылся среди книг, тетрадей и бумаг на своей тумбочке и достал толстую и сильно потрепанную общую тетрадь.
  - Это конспект? - скептически сказала Инна, глядя на неряшливые записи.
  Павка хоть и улыбался очень добродушно, но в душе устыдился. На фоне культурности обстановки у Инны дома, аккуратности и изящества во всем, что окружало ее, его конспект выглядел жалко. К тому же, было много пропусков.
  - С таким конспектом ты далеко не уедешь, - сделала она вывод. И тут же решила, что ему нужно весь материал перечесть по хорошему конспекту. И предложила дать ему по частям свой конспект. Так и решили.
  Павка сконфуженно перелистывал свою тетрадь, а Инна выглядела огорченной, - экзамены были на носу, а он учил по такому конспекту...
  - Ничего, Инна, - вмешался Корней, стоявший над ними и внимательно слушавший весь их разговор, - мы из этого светского кутилы сделаем еще человека. Сейчас он учит вместе со мной. Учебник он уже два раза прочел.
  - Но в учебнике многого нет.
  - А он теперь по вашим конспектам еще раз перечтет... Успеет, еще два дня.
  Корней поставил перед каждым мороженое. Инне досталась, конечно, самая красивая в комнате чашка.
  - Я очень люблю мороженое, но мне уже пора идти, уже половина двенадцатого, - сказала она.
  - А вот вы попробуйте, какое у нас вкусное абрикосовое мороженое, а потом и пойдете.
  Инне после чаю не хотелось мороженого, но она боялась обидеть ребят и осторожно попробовала. Но угощенье оказалось, действительно, вкусным, ребята так весело и с таким удовольствием принялись за него, что и она нашла его замечательным.
  - Я еще никогда не ела фруктовое мороженое и не знала. Что оно такое вкусное.
  - Ого! - смеялся Базенко, - ты, Инна, приходи к нам почаще, у нас в общежитии все самое вкусное. Вот если бы ты еще попробовала нашей картопли с салом!
  Присутствие в их комнате такой красивой и милой девушки приподняло настроение ребят, и они все трое, каждый по-своему, разошлись, образовав ансамбль спокойного и неожиданно тонкого юмора Корнея, удалой веселости легкого на язык Павки и оригинальной сельской, "парубоцькой", шутливости с примесью мужичьего фольклора у Базенка.
  Им было очень хорошо, легко на душе и весело, когда Инна вдруг поднялась.
  - Ой, мальчики, уже около двенадцати. Мне нужно бежать домой.
  - Не волнуйся, Инна, мы тебя проводим... Может быть и ты, Степа, пойдешь с нами? - лукаво спросил Павка.
  Корней как раз никак не мог решить, удобно ли ему будет пойти ее провожать; не покажется ли это ей навязчивым. Он уже готов был не заметить лукавства Павки и ответить на его вопрос утвердительно, но Инна решительно запротестовала и заявила, что она сама дойдет домой, ведь она по делу пришла в общежитие. Поэтому Корней, смущенно улыбнувшись, сказал, что раз она против такого большого эскорта, то он останется дома.
  - Ты, Инночка, не верь ему, я же его хорошо знаю, - вмешался Павка, - это он просто как член бюро факультета считает ниже своего достоинства провожать рядового комсорга. - И подмигнул Базенку так, что тот опять прыснул.
  Инна понимающе взглянула на Корнея и улыбнулась ему: "вот болтунище!"
  От этой улыбки весь мир засиял для Корнея, и засыпая в эту ночь, он ощущал это сияние.
  - А мы с Базенком любим нашего комсорга, - продолжал Павка, - и не отпустим его одного домой. Правда?.. А хорошо, хлопцы, такого замечательного комсорга иметь - он с тобой воспитательные мероприятия проводит, а ты его потом домой проводишь! Идешь с ней вечером под акациями, луна там, звезды, тишина - и выкладываешь свою душу: я, товарищ комсорг, обязательно исправлюсь, только со мной нужно вести постоянную и систематическую воспитательную работу.
  Они ушли, смеясь, и Корней слышал, как, идя по коридору, Павка начал разыгрывать Базенка под хохот последнего: - Ты, Инночка, не думай, что Базенко не умеет девушек провожать. Он у них на деревне первый ухажер. Всех сельских красавиц с ума свел. Чуть ли не каждый день письма получает и все длиннющими стихами:
  Ой, Ваня, мий мылый,
  Сокил сысокрылый,
  Щось зи мной случылось,
  Серденько забылось...
  Но вот затихли на лестнице их голоса. Она ушла. За ней закрылась дверь, и в комнате остался только стул, на котором она несколько мгновений назад сидела, тетради, которых касалась руками, чашка с ложечкой, из которой она ела мороженое и легкий, тонкий запах ее духов. Эхо ее голоса еще раздавалось в нем самом и вихрь воспоминаний, чувств, звуков и запахов нежно кружил голову.
  А Павка и сам не понял, была ли его проделка дружеской местью или дружеской услугой, и даже - был ли он режиссером этого вечера или только актером, так как благодаря заботам Корнея и конспектам Инны, он сдал Историю СССР на "отлично". Сама Сидоренко недоумевала, ставя ему такую отметку.
  
  ЖЖЖ
  
  А в учебных корпусах университета уже шли экзамены. Праведные и грешники становились перед судом истины и говорили в свое оправдание. Профессора и доценты, восседавшие на сияющих вершинах науки, священнодействовали, отделяя достойных от козлищ.
  У математиков уже "свирепствовал" суровый и неумолимый Добрынин. Химиков уже "допрашивал" до изнеможения тихим и ласковым голоском "ехидны" Миневич. Уже пали первые жертвы, и дым от их сожженных трупов ласкал обоняние грозного бога истины и справедливости.
  Тревожно, вполголоса произносили студенты имена павших.
  У аудиторий и кабинетов, где проходили экзамены, осторожно толпились группы взволнованных студентов. Одни спешно листали конспекты и учебники, другие выспрашивали товарищей, третьи бродили с трансцендентальными взглядами, что-то бормоча себе под нос.
  В темных уголках лихорадочно строчили шпаргалки и с гениальной простотой решали задачи по обману экзаменаторов.
  Время от времени то в одной, то в другой из таких групп раздавалось традиционное студенческое: "Ой, я ничего не знаю!" А в ответ - то злые, то успокоительные комментарии.
  Красные, с сверкающими глазами выскакивали, в большинстве, студенты из кабинетов экзаменаторов. С криком "Ну, что?" их тотчас окружали взволнованные и встревоженные ожидающие, заглядывая им в глаза и пытаясь прочесть на лице товарища свою судьбу. Одни отвечали радостно и возбужденно, другие - скептически улыбаясь, третьи молча с затуманенными глазами пробирались между столпившимися.
  С сочувствием, тревожно, с замиранием сердца им смотрели вслед.
  Шепотом рассказывали, что на 3-м курсе у биологов Женька Рябокляч стянул лишний билет и теперь вся группа спасена. Лишний билет передается ожидающим. Студент входит к экзаменатору и говорит номер уже подготовленного билета. А взятый у экзаменатора билет через кончившего отвечать опять передается в коридор.
  Но большинство чувствовало, что это уж слишком. Групповое надувательство. Это было исключение. Экзамены каждый сдает в одиночку. Почти у каждого есть своя тактика сдачи, основанная на глубоком психологическом анализе экзаменатора с диалектическим учетом всей окружающей обстановки. Некоторым экзаменаторам хорошо было сдавать с утра, когда они были еще спокойны и добродушны. Некоторым лучше сдавать в конце дня, когда они устанут. Мигая осоловевшими глазами, они терпеливо слушают и если им бойко отвечать, обычно, не задают уже дополнительные вопросы и не придираются.
  Многие девушки предпочитали экзаменаторов мужчин женщинам, рассчитывая на большую снисходительность первых.
  Самые веселые анекдоты ходили об экзаменаторах ученых-чудаках, любивших самим отвечать на свои вопросы. Услышав неточный ответ, такой экзаменатор нетерпеливо перебивал студента и подробно излагал правильный и безупречный ответ. А затем, довольный своим ответом и утомленный им, он отпускал студента с хорошей отметкой, назидательно поучая: вот так и нужно отвечать.
  Экзаменующиеся учитывали ученую заинтересованность экзаменаторов теми или иными научными проблемами. Рассказывали анекдот, что некий студент-биолог "опомнился" перед самым экзаменом по зоологии; выучить весь конспект он уже все равно не мог и поэтому, учитывая, что его экзаменатор, профессор, изучивший червей, особенно любил слушать ответы студентов из этой области, постарался выучить только раздел о червях. На экзамене ему попался билет о слонах. Совершенно не зная этот раздел, он, однако, не растерялся и начал: "Слон - это млекопитающее, обладающее червеобразным хоботом. Черви - это...", - и пошел рассказывать все, что он знал о червях. Разомлевший от удовольствия профессор, наконец, остановил его и, поставив "отлично", отпустил.
  Много самых заманчивых и веселых картин экзаменов с благополучными концами рисовала студенческая фантазия, распаленная угрозами суровой экзаменационной действительности.
  Хотя экзаменационные "ужасы" чаще всего создавались самими сдающими. Получившие "отлично", делясь впечатлениями с ожидающими своего череда, нередко с удовольствием преувеличивали трудности, которые им пришлось преодолеть на пути к высокой оценке. А получившие низкие отметки, склонны, обычно, возлагать ответственность за них на чрезмерную требовательность экзаменатора. Бывали и такие, которые корень зла видели в том, что преподаватель "имеет на них зуб". Они даже хорошо знали, когда и за что их невзлюбили. Жертвами, обреченными на заклание, шли они на экзамены и, получив хорошую отметку, с недоумением разглядывали ее, не веря собственным глазам, решая, что "зуб прошел" же говорил!
  Но экзаменационная задача формулируется чрезвычайно просто: чтобы хорошо сдать экзамен, нужно хорошо знать материал. И хотя экзаменационная атмосфера благоприятна для фатализма (экзамены - та же лотерея; отметка на экзаменах вовсе еще не говорит о качестве знаний), несмотря на эти, обычно летавшие в воздухе, афоризмы, большинство хорошо понимало, что лучшая экзаменационная тактика - хорошее знание предмета. Поэтому многие вовсе не задумывались над экзаменационной дипломатией и простую задачу просто решали. Хорошо готовились - и хорошо сдавали. К таким относился и Васька.
  Хотя во время подготовки к сложному экзамену по аналитической химии, когда все усиленно поглощали конспекты и литературу, он всю вторую половину дня проводил в лаборатории и что-то "варил", целиком поглощенный своими колбами, ретортами, пробирками, химикалиями. Однажды вечером профессор Любарский, подойдя к его столу и присмотревшись к его работе, заинтересовался, почему это он, готовясь к экзамену по аналитике, занимается, собственно, органикой. Васька объяснил, что он поднимается очень рано и до 5 часов вечера готовит экзамен, а после обеда идет сюда и в порядке отдыха продолжает опыты по своей теме в кружке органической химии. Васька убежденно доказывал, что это нисколько не мешает подготовке экзамена и даже наоборот, так как такая форма отдыха не вырывает его из атмосферы химических интересов. Он тут же с увлечением изложил смысл своих опытов и показал результаты, которые оказывались очень интересными; только вот одна реакция у него никак не получалась. Профессор заглянул в его записи, задал несколько вопросов, внимательно выслушал его и согласился, что это, действительно, интересно. Он тут же помог Ваське - рассказал то, чего тот нигде не читал и прочесть бы не смог, и дал несколько ценных советов. Профессору явно понравилась оригинальная простота, с которой Васька подошел к решению сложной для него проблемы. Уходя, он с улыбкой предостерег Ваську от чрезмерного увлечения опытами во время экзаменов и напомнил, что всегда готов помочь ему в работе.
  Советы профессора вызвали у Васьки новый поток мыслей и предположений, он тотчас же быстро набросал некоторые из них в своей тетради и в этот вечер особенно поздно просидел в лаборатории.
  Васька говорил правду профессору, только не всю. Его, действительно, очень увлекала кружковая тема и он, действительно, первую половину дня старательно готовил аналитическую химию. Но дело было еще и в том, что эту работу, как это ни странно, он связывал с Таней. Когда они с Сергеем были у нее в гостях, он рассказал ей о своих опытах. Она заинтересовалась этим и поразила его, удивительно ясно поняв смысл его работы. Теперь ему очень хотелось при встрече с ней рассказать о своей дальнейшей работе и ходе экспериментов. Работал он с огромным увлечением, просиживая допоздна и не зная усталости. С непреклонным упорством он шел, не отступая, через неудачи и разочарования; и каждый, даже маленький успех приносит тем большую радость, что он надеялся рассказать о нем ей.
  А экзамены по аналитической химии он сдал очень хорошо. К тому же ему "повезло" - один из вопросов билета он смог изложить на материале своих опытов. Радостный, он вышел из экзаменационной и сбежал на первый этаж, чтобы повидать Сергея и договориться о сегодняшней тренировке.
  После экзаменов спортсмены университета должны были ехать в Киев на соревнования. Организовать общие тренировки всей команды было невозможно, так как не позволяли различные расписания экзаменов у спортсменов, поэтому они решили тренироваться небольшими группами так, чтобы это не мешало экзаменам. Вот и сегодня они решили, сдав экзамены, вечером отправиться с Сергеем, Сашкой и их однокурсниками-легкоатлетами на стадион.
  Около 7 аудитории, где сдавала экзамены по Истории СССР группа Сергея, толпилось много ребят, не только "участников", но и болельщиков. Из экзаменационной только что вышла Ксеня Рябых. Она получила "хорошо". На лицах обступивших ее - удовлетворение и радость. "Если уж Ксеня получила "хорошо", то мне "отлично" можно получить", - думает не одна голова, разгоряченная экзаменационным ажиотажем.
  Громко подбадриваемая всеми окружающими, за ручку двери берется Дуся Загоруйко. Ее очередь заходить, но она не решается, и ребята насильно вталкивают ее. Она бросается в экзамен, как неопытный купальщик с высокого трамплина в холодную воду, зажмурив глаза и с провалившимся куда-то сердцем. Сергей весело подмигивает ей на прощание и закрывает за ней дверь; теперь возврата нет.
  Сашка уже сдал. "Хорошо", - коротко бросает он. Мог получить "отлично", но как раз попался один вопрос, которого у него в конспекте не было - экономическая политика 80-х годов XIX в.
  Тут же стоял веселый, получивший "отлично" Толька Белкин. Он не скрывал, что его выручила хорошо составленная шпаргалка. - Я ведь на собраниях не выступал против шпаргалистов, - язвительно подмигнул он Сашке.
  Толька объяснял, что он сам и Сашке предлагал нужную шпаргалку (они, кстати, рядом сидели), но Сашка не захотел.
  - Беден - да честен, - иронически поддержал Сашку кто-то из окружающих.
  - Получил то, что заслужил, - упорно стоял на своем Сашка.
  На вопросительный кивок Васьки Сергей, стоявший среди ребят, окружавших Сашку, ответил: - Сейчас захожу. - Ну, как? - полушутя спросил Ваську, определив по его лицу результаты экзамена. - Уже, - весело ответил тот.
  Дверь кабинета раскрылась, и вышел взволнованный, красный, потный и счастливый, с влажными сияющими глазами, Молоцкий. Групповой остряк и хохмач, он всегда входил в экзаменационную побледневший, ни жив, ни мертв, а выходил, обычно, со своей сардонической улыбкой.
  Его быстро обступили.
  - Взял карточку, заглянул - ничего не помню, - радостно рассказывал он. - Потом в голове стало проясняться, проясняться. А вопросы оказались пустяковые. - Он получил "отлично".
  Была очередь Сергея, и он вошел в кабинет.
  Васька за Сергея ничуть не беспокоился и был уверен, что он ничего иного, кроме "отлично", не получит. Сергей и сам в этом почти не сомневался.
  Он любил экзамены - волнения, ощущение опасности, чувство молчаливого соревнования с другими отличниками. За годы обучения в университете у него не было ни единой отметки ниже "отлично". И "свалиться" с "отлично" - было его опасностью, во всем этом был и спортивный интерес борьбы, борьбы ума и знаний на почве науки. И он любил эту борьбу. Он вошел в экзаменационную комнату с легким волнением. Это было похоже на волнение перед стартом, перед прыжком. Только на стадионе нужно было собрать все свои физические силы и подчинить их воле, а здесь нужно было собрать все свои интеллектуальные силы.
  Экзамен по Истории СССР было сдавать тем интереснее, что принимал его доцент Ермолов - блестящий лектор. Человек очень умный, остроумный и язвительный. Сергей его очень уважал.
  
  ЖЖЖ
  
  Войдя в кабинет, Сергей аккуратно закрыл за собой дверь. Позади остался встревоженный и беспорядочный гул, а здесь была строгая тишина, в которой уже громко раздавался живой, бойкий голос Мирки Цесевич, стоявшей перед Ермоловым. Последний сидел боком на стуле, со свесившейся через спину рукой, и прямо, внимательно глядел на отвечающую. Лицо его, гарантируя экзаменующимся правильную отметку, соответствующую знаниям, выражало спокойную объективность без равнодушия, осуждение без злобы по отношению к ошибкам и добродушное поощрение отличных ответов.
  В кабинете за столами, на значительных расстояниях друг от друга, готовились к ответу три человека. Федот Верещака что-то очень быстро писал, очевидно, боясь утерять всплывавшие в памяти знания. Светлана Прохорова была поглощена своими записями; она их перечитывала, шевеля губами и чуть покачиваясь. Вакуленко окаменел, напряженно глядя куда-то вверх. Он взглянул на Сергея, и тотчас напряжение на его лице сменилось растерянностью и, мелькнувшей в глазах, мольбой о помощи. "Вакула терпит бедствие, - подумал Сергей, - нужно сесть рядом с ним".
  Он спокойно подошел к столу экзаменатора и поздоровался. Ермолов тихо ответил и кивнул на билеты. Сергей взял первый попавшийся листок и назвал его номер. Он не стал читать вопросы и медленно пошел к столу, где сидел Вакуленко. Сергей прислушивался к ответу Мирки. Она, так же как и он, с первого курса была круглой отличницей и они молча, но упорно соревновались - и на лучший диктант, и на лучшую контрольную по английскому языку и горячо схлестываясь на семинарских занятиях.
  Мирка громко, с увлечением излагала ход подготовки крестьянской реформы 1861г. Судя по ее пылу можно было подумать, что до этих очень важных мыслей она дошла сама и что логикой своего ответа она стремилась разгромить какого-то своего противника, который не соглашался с ней. Хотя Сергей хорошо знал, что она излагала то, что читала в учебнике и книге Мороховец и возражать ей никто не собирался, так как все это давно уже было доказано Лениным.
  Ермолов слушал внимательно и благожелательно, а в складках его рта и в глубине зрачков проглядывала одобрительная улыбка, за которой угадывалась добродушная ирония.
  Сергей сел за один стол с Вакуленко. Тот красноречиво взглянул на него и, бросив равнодушный взгляд на Ермолова, крупно написал на чистом листке бумаги "Средняя Азия" и придвинул этот листок к Сергею. Последний понял, что Вакуленко не знает вопрос о завоевании Средней Азии.
  Испытывая свою выдержку, Сергей, не заглянув в свои вопросы, быстро написал даты, имена и этапы завоевания Средней Азии; главное - крупным почерком, второстепенное - помельче. Он сам, выбрав момент, когда Ермолов "спорил" с Миркой, подсунул шпаргалку "Вакуле", беря у него программу (для него это было не очень опасно, он Ермолова не боялся). Со шпаргалкой все сошло благополучно, и только после этого он заглянул в свой билет.
  Два вопроса были, к сожалению, не очень сложными, и только третий - о либералах 70-х годов был интереснее. Продумав последовательность изложения ответов, он набросал схему их на бумаге. Углубившись в третий вопрос, он понял, что его можно изложить интересно и даже эффектно. Либерализм 70-х годов нужно освещать с точки зрения ленинских указаний, которые ему были хорошо известны, так как в ходе работы над своей кружковой темой он близко сталкивался с этим вопросом. Ленин писал, что Салтыков-Щедрин дал очень меткую характеристику эволюции русского либерализма. И ряд очень метких высказываний Щедрина о либералах Сергею был также известен. В связи с работой над кружковой темой (он с интересом перечел произведения Щедрина этого периода, заинтересовавшись отношением сатирика к добровольческому движению). Сам собою напрашивался план ответа на этот вопрос. Набросал его и даже записав, чтобы не забыть, цитаты Ленина и Щедрина, он еще раз продумал порядок ответов на свои вопросы и, решив, что он готов, положил карандаш и поднял голову. Вакуленко что-то быстро писал - у него, кажется, теперь все в порядке. Федот, повернувшись к нему, весело подмигнул. У того тоже все в порядке. Светлана, забыв обо всем окружающем, писала. Сергей стал слушать ответ Мирки. Получив "отлично", она собрала свои черновики и, уходя, подошла радостная, с пылающим лицом и расширенными зрачками к Сергею. Так как он сидел и ничего не записывал, она, зная, что ее никто не заподозрит в подсказках ему, тихо, но слышно для всех, шутя, спросила: - Что ты забыл, Сергей?
  - Да вот никак не вспомню, когда была реформа 61-го года.
  Она засмеялась и, громко сказав до свидания, ушла.
  Зашел Сидорчук, и стал отвечать Федот. Неуемный балагур, здесь он сильно волновался и отвечал не совсем точно, в особенности на третий вопрос.
  Сергей с любопытством наблюдал за Светланой. Она к этому времени уже подготовила ответ на свою карточку и теперь следила за ответом Верещаки. И не просто следила. Когда Федот отвечал неточно, она волновалась, извивалась и всем своим корпусом показывала, что она не может спокойно воспринимать ошибку отвечающего и что вот если бы ей попался этот вопрос, она бы дала ответ. Истина наполняла ее и рвалась наружу. Особенно разошлась она, когда после Федота, получившего "хорошо", стал отвечать Вакуленко. Рассказывая об убийстве Александра II, он остановился, забыв фамилию Гриневицкого, и никак не мог ее вспомнить. Ермолов терпеливо ждал, а он напряженно морщил лоб. Светлана чуть ли не запрыгала от нетерпения, а когда Вакуленко установил на ней свой недоуменный взгляд, она выразительно, но беззвучно шевелила губами и кивала даже головой в такт произнесения слогов забытой "Вакулой" фамилии. Она одновременно выказывала желание помочь товарищу, не нарушая дисциплину, и радостно улыбаясь, показывала преподавателю, как хорошо она знает то, чего не знает отвечающий. А когда он спутал и стал ошибочно угадывать дату закрытия III Отделения, она при каждой его ошибке отрицательно вертела головой, показывая ему глазами, что он неправ, а Ермолову, что она-то знает. Ответив неверно несколько раз, Вакуленко махнул рукой.
  - Так когда же было формально прикрыто III Отделения? - спросил Ермолов и перевел глаза с отвечающего на так живо переживавшую Светлану.
  - В 80-м году, - не "выдержала" она и сказала вслух.
  - Да-а, - сказал Ермолов, обращаясь к Вакуленко, - что же это вы забыли?
  Светлана сияла.
  "Вот дура, - подумал Сергей, - подлиза". Он удивлялся, почему Ермолов терпит это кривляние.
  Вакуленко все же получил "хорошо", а Светлана, конечно, "отлично". Материал она хорошо выучила.
  Настал черед Сергея. Он знал гораздо больше материала, чем можно было изложить за то время, которое студенту предоставляется для ответа. Поэтому задача состояла в том, чтобы логично, содержательно, лаконично и предельно точно изложить каждый вопрос так, чтобы он был законченным целым. Хорошенько продумав схему каждого ответа, он отвечал сжато, формулируя тезисы и экономно приводя доказательства и иллюстрации к каждому тезису. Сделав выводы по первому вопросу, он на мгновение остановился, ожидая, не будет ли вопросов, но Ермолов молчал, и Сергей перешел ко второму вопросу. И после второго вопроса Ермолов молчал. Сергей перешел к третьему, которым он намерен был эффектно завершить ответ на билет. Он коротко определил историческую обстановку в 70-х годах и в период революционной ситуации конца 70-х - начала 80-х годов и положение русской буржуазии, которая не могла полностью ужиться с царизмом и в то же время больше всего боялась развития революционного движения. Отсюда - колеблющаяся позиция идеологов буржуазии - либералов. Эту неопределенность устремлений, смутность желаний русского либерализма очень метко определил Щедрин, который писал о переживаниях либерала: "Чего-то хотелось. Не то конституции, не то севрюжины с хреном... не то ободрать кого-нибудь..." И, в конце концов, либерал уяснял, что ему больше всего хочется ободрать кого-нибудь.
  Затем он изложил позицию либеральной печати, приведя щедринские характеристики Молчалина-литератора и его газеты "И шило бреет", охарактеризовал либеральную деятельность земцев, которые по яркому высказыванию Щедрина занимались только лужением больничных умывальников да пересчитывали ребра мужичку, лишь изредка решаясь показывать правительству кукиш в кармане. Либеральную оппозицию правительству Щедрин очень хорошо охарактеризовал бунтом глуповцев: "Стояли глуповцы на коленях и бунтовали. Знали они, что бунтуют, но не бунтовать не могли".
  Сергей заметил, что Ермолов улыбается шедеврам щедринского остроумия.
  Приведя ленинскую оценку позиции либералов в период революционной ситуации, Сергей напомнил щедринскую оценку эволюции русских либералов, которые просили у правительства сначала по возможности, затем - ну хоть что-нибудь, и, наконец, применительно к подлости.
  Таким образом, он изложил ответ, опираясь на ленинский анализ либерализма и широко используя щедринские характеристики-иллюстрации.
  Ермолов улыбался. - Отлично отвечал, товарищ Астахов, - сказал он, беря его зачетку. - С удовольствием слушал вас. Голова у вас очень ясная - это очень хорошо.
  Сергей скептически наблюдал за сияющими физиономиями выскакивавших от Ермолова с отличной отметкой. А теперь сам он вышел из кабинета, сверкая, по выражению Сашки, как новый пятак. Кажется, он хорошо отвечал. Ермолов не склонен к любезностям, на похвалы он скуп.
  
  ЖЖЖ
  
  Дав "интервью" товарищам, Сергей отправился на второй этаж к филологам. Там сегодня сдавала "Введение в литературоведение" Виола.
  Эти несколько дней после именин он бесконечное число раз вспоминал и переживал все, что произошло между ними; старался трезво, с научной объективностью оценить происшедшее, чтобы решить, как быть - бороться ли за нее или расстаться и идти своей дорогой. Но последняя возможность, приходившая ему в голову, как объективная альтернатива, казалась такой унылой и безжизненной, что он отворачивался от нее всем своим существом. Но разве он мог рассчитывать на сближение с нею. Ведь он не желторотый птенец, которого она сможет утешить, посулив ему дружбу. Он снова и снова вспоминал и анализировал их встречи, особенно наиболее важные из них - вечер на море и ее именины.
  Тогда, на берегу им обоим было хорошо, не только ему. Ведь из-за него она не пошла на назначенное свидание к Глебу. На именинах она была, пожалуй, более любезна и предупредительна с ним, чем с Глебом. Но может быть именно от того, что она из простой симпатии к нему хочет позолотить пилюлю. Кроме того, девушки, кажется, бывают иногда особенно любезны с теми, кого они совершенно не опасаются, кем они не боятся увлечься. А может быть все дело в том, что у них с Глебом уже все решено, и она жуирует последние свободные девические дни, прежде чем уйти к тому совсем? Тем более что у Глеба, кажется, "серьезные намерения". Это видно по всему. Он человек состоятельный, самостоятельный и ему, очевидно, для прочного положения в обществе необходима жена. А именно Виола ему необходима не только для упрочения общественного положения. Еще бы, такая девушка!
  И его терпеливость, и снисходительность к ее любезности с Сергеем, возможно, объясняется тем, что у них все уже решено. Он только один раз вышел из себя, тогда ночью, после моря. И это естественно. А потом он был лоялен, как человек, прочно стоящий на своей позиции. И поведение ее матери подтверждает это. И Ирэн тогда сказала ему, танцуя, что Виола не романтическая девочка, а рассудительная девушка. "Рассудительная" - значит Ирэна, которая знает то, чего он не знает, убеждена в этом же. Значит, ему нужно, ответив Виоле такой же любезностью, расстаться с ней - таково научное решение задачи. Но об этом не хотелось и думать. Да и к чему эта математика? Ведь ему не много нужно - только видеть ее и ничего больше. Она к нему очень хорошо относится. И ничего иного он не смеет от нее требовать, она и так дала ему гораздо больше того, чем он заслужил, и он должен быть счастлив ею, а не окружать ее, как вражескую крепость, логическими батареями. И тут же приходила мысль, что он закрывает глаза на действительность и что это неправильно. Но, в конце концов, было ясно, что он хочет - ему нужно видеть ее, что она не мешает этому и что к черту логику, если она стоит между ним и ею. Он не смеет от нее ничего требовать и с него достаточно ее дружеского расположения. Ну, а тот ведь игру еще не выиграл, а раз так, Сергей будет драться до последнего.
  Зная, что она готовит серьезный экзамен, он решил встретиться с ней после его сдачи. Тем более что он сдавал в один день с ней.
  Утром еще, придя в университет и узнав свою очередь, он поднялся на второй этаж к филологам. Ее он увидел в вестибюле второго этажа, где она стояла со своей подругой. Хотя он шел, чтобы встретиться с ней, при встрече захватывало дух, и она казалась еще чудесней, чем он себе представлял, ожидая ее увидеть. Сегодня она была в темно-сером костюме с темным бантом вместо галстука на телесной белизне креп-жоржетовой блузки. Этот костюм придавал ее красоте какую-то особую нежную строгость. А ее серые, с темными ободками, глаза переливались и играли чистой голубизной, играли внутренним светом, от которого весь окружающий мир приобретал волшебную чарующую прелесть.
  - Я вас так давно не видел, - сказал он, поздоровавшись с беспечной улыбкой. - Узнав, что у вас экзамен, я пришел, чтобы повидать вас и спасти. Без этого мне жисть не в жисть.
  - От чего же вы будете меня спасать?
  - Да. Это проблема, нелегко найти повод спасти красивую девушку. Я много над этим думал и решил, что самая крупная опасность, которой вы подвергаетесь - это экзамены.
  - Как же вы намерены спасать меня?
  - Да, это тоже проблема. Здесь в наше время трудно придумать что-нибудь оригинальное. Лет пятьсот тому назад я явился бы ночью к вашему Бахареву в виде пророка Ильи и внушил бы ему, что вы святая дева, каждое слово которой - бриллиант, по сравнению с прахом всей его книжной мудрости. Или просто послал бы ему записку, что один благородный гидальго намерен проткнуть ему брюхо, если он посмеет "усумниться" в знаниях основ советского литературоведения известной ему девицы, стука каблучка которой недостоин он.
  - Да, жаль, жаль, что сейчас не пятьсот лет тому назад. Тогда, правда, гидальго не умели так красно говорить, они не были болтунами, но они смело шли на смерть ради дамы сердца.
  - И я пойду на смерть, и я! - с шутливой горячностью отвечал Сергей, - только скажите, куда.
  - Не волнуйтесь, - подсмеиваясь, продолжала свое Виола, - вам не придется даже шпаргалки передавать, я не пользуюсь ими.
  - Виола, - по-прежнему шутливо сказал Сергей, внимательно взглянув ей в глаза, - вы, кажется, подтруниваете над моей готовностью ринуться за вас в огонь и в воду?
  - Пусть вам не кажется. Это действительно так. А ну, чтобы вы, интересно, сделали, если бы мне нужна была шпаргалка? После меня идут как раз Клава Махаринская, Рая Ящук и Артур Гуленко, - они ни за что не станут передавать шпаргалки?
  - Сам передал бы.
  - Как?
  - Ну,... например,... вошел бы к вашему Бахареву в качестве делегата английской студенческой делегации, интересующимся вопросом угнетения студентов профессорами в Советской России....Или, представителем Горкома комсомола, до которого дошли сигналы о чрезмерной требовательности к студентам на филфаке.
  Девушки засмеялись.
  - Это о вас сказано: "слова, слова!"
  - Виола, - продолжал он шутить, - вы злоупотребляете моим терпением. Я могу доказать свои слова.
  - Ого! Довольно об этом, а то вы еще пообещаете прыгнуть с третьего этажа.
  - Нет, этого я не пообещаю, это лишило бы меня возможности давать вам новые обещания и удовольствия выполнять их.
  Пошутив с девушками еще немного, Сергей оставил их, т.к. уже, вероятно, подходила его очередь сдавать. Уходя, он предложил подождать ее после своего экзамена, так как он сдавал раньше ее, и проводить ее домой. - Я уверен, что вы сдадите на "отлично", будете в праздничном настроении, и крохи радости с вашего жизненного пира достанутся и вашим смиренным... друзьям.
  С наблюдательностью влюбленного он заметил, что при его предложении обождать ее после сдачи, у нее на мгновение что-то мелькнуло в глазах, но тень колебания, которой он сразу не понял, мигом исчезла, и она ответила, что, если ему хочется, он может обожать ее. И только когда он радостный после своего экзамена, пришел в полутемный коридор у научной библиотеки, где ожидали свой черед сдающие филологи, и увидел там крупную, представительную фигуру Глеба, беседующего с какой-то сокурсницей Виолы, он понял смысл ее мгновенного колебания, если это было колебание. Она знала, что Глеб придет за ней.
  Глеб был одет по-летнему: красивая, шелковая, заграничная тенниска кремового цвета, хорошо пошитые, чесучовые брюки и шикарные летние туфли-сандалеты. Широкие плечи расправлены и откинуты назад; легкое вздутие солидного намечающегося брюшка под поясом и уверенная улыбка старшего человека, который еще достаточно молод и для самой молоденькой девушки; мягкий, бархатный, приглушенный голос его тихо рокотал, обволакивая собеседницу и создавая вокруг атмосферу добродушной шутливости.
  Ах, и конкурирующая организация здесь, - пытался иронизировать про себя Сергей. Хотя мысль о том, что Глеб здесь, обожгла его.
  Глеб тоже тотчас заметил Сергея, но жужжание его голоса ни на мгновение не прервалось.
  Значит, они договорились встретиться после экзамена, а он напросился и будет третьим лишним. Конечно, может быть, было бы разумнее повернуться и уйти, но раз он уже договорился с ней - это значило бы спасовать. Уступать дорогу сопернику он был просто не способен. Так что же? Стоять и ждать вместе с этим типом и потом броситься первому к ней навстречу? Примитивно и глуповато. Для него это не подходит, тем более, что раз они с Глебом договорились встретиться здесь, он обязательно окажется третьим лишним.
  Решение созрело мгновенно. Она дразнила его, что он только на словах горазд - вот случай одержать верх над ней и одновременно стать выше соперника. Риск? "Вся наша жизнь - игра", - улыбался он про себя.
  Он подошел к группе ребят, стоявших у двери и спросил у знакомых девушек, пошла ли уже отвечать Виола.
  Судя по тому, как с веселым и лукавым любопытством посмотрели на него девушки, Сергей понял, что они оценили напряженность ситуации с двумя соперниками и с интересом следят, как она будет развиваться.
  Девушка, глядевшая в щель двери, ответила, что Виола садится отвечать. Когда из кабинета вышел ответивший, девушка, следившая в щелочку, вздохнула и сказав: "Ну, девочки, не поминайте лихом!", вошла в экзаменационную. Обождав немного, пока она возьмет билет, в экзаменационную шагнул Сергей.
  Аккуратно прикрыв за собой дверь, он увидел за столом экзаменатора плотного пожилого мужчину в парусиновом костюме с тонким темно-синим, старинным и немодным галстуком. Сидел он, откинувшись на спинку стула, выставив вперед крупный, обтянутый парусиной живот и согнув дугою шею. Он в упор глядел на экзаменующуюся. Еще в молодости, глядя на своих профессоров, он составил себе представление об образе настоящего профессора - сурового и немного взбалмошного добряка. Придя в университет 26-ти летним юношей, он стал подражать своим учителям и так долго подражал, что теперь все уже и, в первую очередь, он сам, были убеждены в том, что профессор Бахарев - суровый и подчас даже грозный, но прямой и, в сущности, добродушный человек. На лице с крупными массивными чертами, с большим носом и большими, глядящими прямо, черными и непроницаемыми глазами, устремленными на вошедшего, ясно можно было прочесть ворчливый вопрос: "Кто вы такой и что вам здесь нужно?" Профессор увидел, как к нему в аудиторию вошел молодой человек выше среднего роста с прямыми широкими плечами, в кителе белой рогожки с морскими медными начищенными пуговицами. Профессор где-то видел этого человека, но где - вспомнить не мог. Молодой человек с интересом мельком оглянул аудиторию и присутствующих. Лицо у него было открытое, приветливое, с легкой добродушной улыбкой человека, чувствующего себя везде дома, и, авторитет которого настолько несомненен, что он и не думает о нем. Молодой человек, не спеша, подошел к профессору и с подчеркнутой почтительностью, с улыбкой, обратился, представляясь: - Здравствуйте, Федор Степанович. Я из Горкома комсомола. Мне бы хотелось, с вашего разрешения, немного посидеть у вас, послушать, как отвечают ваши студенты.
  - А-а? Комсомол? Прошу вас, - указал профессор с ворчливой любезностью на стул рядом с собой. - Вот послушайте, как будет отвечать одна из наших отличниц и к тому же одна из самых красивых девушек. Вы не находите?
  - Очень нахожу, Федор Степанович, настолько интересная, что даже не верится, чтобы она была отличницей.
  Профессор, в упор глядевший на Виолу, искоса посмотрел на Сергея. Этот парень в карман за словом не полезет. И она сидит, не моргнув, и не обращая никакого внимания на комплименты, ожидая, когда можно будет начать отвечать. "Вы можете говорить все, что вам угодно, меня это не касается, я пришла сдать экзамен и получить отметку", - было написано на ее лице. Современную молодежь нелегко смутить. И он предложил Виоле отвечать.
  Сергей уселся поудобнее и стал внимательно слушать.
  Отвечала она хорошо, очень спокойно и уверенно, с совершенно независимым видом, ничуть не воодушевляясь своим уверенным ответом. Излагала материал она очень ясно, анализируя его и приводя уместные примеры. У нее была, очевидно, отличная память и такая же сообразительность.
  Когда она кончила, профессор задал ей несколько дополнительных вопросов, на которые она, не спеша, немного подумав, точно ответила. Профессор был доволен. Очаровательная девушка и такая умница. Он испытывал удовольствие и даже наслаждение, и сознание этого было приятно ему. Несмотря на седьмой десяток, он вовсе не утратил чувство красоты, и может быть, этот юноша из Горкома комсомола чувствует красоту этой девушки сильнее, но мудрая старость ценит ее гораздо тоньше. Грустное преимущество старости..., но имеет же старость хоть кое-какие преимущества. Очаровательная, чудесная девушка. Ему захотелось быть любезным с этим юношей из Горкома комсомола и, кончив спрашивать, он, уверенный в знаниях своей студентки, спросил, нет ли у того вопросов.
  Где-то в глубине глаз Сергея на мгновение сверкнули веселые огоньки. Да, у товарища из Горкома имеется вопрос, и он, с позволения профессора, задаст его.
  Виола бросила на него удивленный взгляд, тотчас равнодушно отведя глаза в сторону.
  Сергей, не спеша, с интересом изложил свой вопрос по материалу ее ответа. Вопрос был существенный и действительно интересный. "У них там, в Горкоме комсомола, сидят толковые парни", - с удовольствием подумал профессор. Он с любопытством ожидал, не оскандалится ли его студентка. В лекциях этот вопрос он излагал очень сжато. В конспекте у них, вероятно, одна-две фразы об этом.
  Подумав не более полминуты, Виола стала отвечать, подчеркнуто не замечая "товарища из Горкома комсомола". Всем своим видом как бы говоря, что отвечает она только профессору.
  Ответила она правильно, и Степан Федорович победно скосил глаза на этого юношу. - У меня вопросов больше нет, - улыбнулся ему Сергей, признавая, что и он бессилен подкопаться под знания этой студентки. Профессор с удовольствием поставил "отлично" этой милой девушке и на прощание даже улыбнулся ей. Теперь, исполнив роль беспристрастного и нелицеприятного судьи, он мог себе позволить это.
  Как только Виола вышла, "товарищ из Горкома комсомола" взглянул на часы и вдруг заторопился. - Ой, Федор Степанович, я засиделся у вас, ваши студенты отлично отвечают. Благодарю за вашу любезность.
  Профессор протянул ему на прощание руку, которую Сергей почтительно пожал, попрощался и, не спеша, ушел.
  Все студенты группы Виолы знали Сергея, особенно "болельщики" спорта. Поэтому, когда Сергей отрекомендовался профессору, как представитель Горкома комсомола, это вызвало удивление у готовившихся к ответу, особенно у сидевшей за первым столом Раи Ящук, которая неплохо знала Сергея и, будучи членом факультетского бюро комсомола, ни о каких связях Сергея с Горкомом комсомола не слышала. Уверенное поведение Сергея в качестве "товарища из Горкома" и особенно его дополнительный вопрос вызвали ее сильное недоумение. Сидя рядом с профессором, Сергей поймал на себе несколько удивленных взглядов Раи и других ребят, сидевших в экзаменационной. Уходя, Сергей подошел к Рае, заглянул к ней в карточку и шутливо спросил, как она себя чувствует. Выйдя из аудитории, Сергей и здесь встретился с недоуменными взглядами собравшихся у дверей ребят. О том, что у него с Виолой "что-то есть", слухи были, а вот теперь он почему-то сидел рядом с экзаменатором все время, пока она отвечала. Это было непонятно. Виолы и Глеба в коридоре у экзаменационной уже не было. Сергей, весело пожелав удачи, попрощался с ребятами и поспешил вниз. Он догнал ее в вестибюле первого этажа, рядом с ней шел с непроницаемым лицом Глеб.
  - Что значит эта комедия? - удивленно спросила она.
  - Я показал вам на деле один из вариантов, которым мог бы спасти вас. Кроме того, мне хотелось посмотреть, как вы сдаете экзамены. И могу сказать, что мне очень понравилось. Ну, и, в конце, мне просто хотелось побыть с вами вдвоем на экзамене. Это так оригинально.
  Она внимательно посмотрела ему в глаза и увидела там только веселые задорные огоньки.
  Они вышли на улицу. Недалеко от входа стоял автомобиль Глеба, к которому они направились. Виола предложила ему ехать к ней домой, мама приготовила что-то вкусное к ее экзамену.
  Ехать с этим типом, да еще в его машине? - Нет. Хотя Сергей и решил не обращать на него внимания, но Глеб отравлял ему удовольствие от свидания с Виолой. - Спасибо, я бы с удовольствием посидел с вами вдвоем и за вашим столом, но загруженность горкомовской работой лишает меня этой возможности. Мне бы хотелось отметить успешный экзамен духовными радостями. Идемте сегодня в Русский театр на "Мать" Чапека. Говорят, интересно.
  Сергей был возбужден, присутствие Глеба раздражало его, и он бросал ему открытый вызов. Он испытывал удовольствие внешне невозмутимо и весело играть на нервах своего соперника.
  - Глеб, может быть, мы пойдем сегодня в Русский театр?
  - Мы ведь решили уже ехать вечером к нам на дачу.
  - Мы ничего еще не решили.
  - Виола! - значительно сказал Глеб, взглянув на нее исподлобья.
  - Знаешь, мне действительно хочется в театр. Ты можешь позвонить своим на дачу, что мы сегодня не приедем.
  - Только нужно поспешить сейчас в театр, так как я взял всего два билета в партере, а уже утром оставались места только на галерке, - с холодной "объективностью" вмешался Сергей. Обращался он к Виоле, не замечая своего соперника, но слова его были адресованы Глебу. Если они пойдут в театр, то от него нужно обязательно избавиться. Словами о наличии только двух билетов он рисовал перед Глебом неприятную перспективу сидеть на отшибе, где-то в стороне от них, чуть ли не на галерке. На такое унижение этот пижон не мог пойти. Этот ловкий ход был тем приятнее Сергею, что у него самого никаких билетов еще не было. И предложение идти в театр он выдумал только сейчас - как лучший предлог для свидания с нею.
  Глеб мрачно молчал.
  - Так решено, - весело сказала Виола, - мы идем сегодня в театр. Вы зайдете за мной, да?
  - Конечно, - ответил Сергей.
  Они стояли перед машиной Глеба. Виола еще раз предложила Сергею ехать к ней на праздничный экзаменационный обед, но он с "огорченным" видом, который был понятен ей, опять отказался.
  Они попрощались, обменявшись на фоне мрачного молчания Глеба веселыми улыбками, и Виола унеслась от него в машине, с места набравшей большую скорость.
  Всю дорогу в автомобиле молчали. Виола думала о Сергее. Он был, действительно, интересен и очень смел. Сегодняшнее его самозванство было рискованно и дерзко. Приятно было сознавать, что он сделал это ради нее. Она вспоминала прощальную улыбку Сергея, в которой отражалась и его дерзость, и радость свидания с ней, и грусть расставания. Но так открывался он только ей. Она вспоминала его рядом с профессором Бахаревым - уверенного, невозмутимого, добродушно-ироничного; никто не мог бы предположить, что это самозванец. Ее, кажется, влекло к этому красивому, выдержанному, смелому юноше, увлекшемуся ею. Ничего с Глебом не случится, если он немного поревнует.
  
  ЖЖЖ
  
  Сергей поспешил в кассу театра, чтобы взять "два билета в партере", но оказалось, что и для него с Виолой остались самые худшие места на галерке. Идти туда с ней было немыслимо. Черт возьми, положеньице! Но вдруг блеснула идея - Санька Кублицкий! Это студент их курса - горячий болельщик и его поклонник, игрок третьей сборной института по волейболу. Отец у него директор Русского театра.
  Через полчаса он был уже у Саньки, который встретил его с радостным удивлением.
  - Санька, выручай - мне нужно сегодня обязательно два хороших билета в Русский, а в кассе осталась только галерка.
  Санька, ни слова не сказав, подошел к телефону и позвонил администратору театра. - Леонид Валентинович, мне нужно два билета на сегодня. - Леонид Валентинович мог предложить только директорскую ложу. - Олл Райт! Я сейчас зайду к вам.
  Санька, счастливый быть ему полезным, пошел вместе с Сергеем к администратору в театр. По дороге Сергей открыл ему "секрет" и сказал, что идет в театр с Виолой и ему нужно, чтобы Глеб Гуменюк не мог достать место рядом с ними. Польщенный его доверием, Санька принял в деле самое горячее участие и мигом разрешил проблему. - Директорскую ложу он, во всяком случае, не получит. Я скажу Леониду Валентиновичу, что мы с мамой и сестрой, вероятно, опоздаем, но придем в театр. Если не появится какое-нибудь высокое начальство, вы с Виолой будете в ложе только вдвоем.
  - К начальству я отношусь лояльно.
  Так Сергей оказался на этот вечер обладателем директорской ложи. Ему явно повезло.
  ЖЖЖ
  
  В 4 часа они с Васькой, Сашкой и Марком Гурко собрались на стадионе. День был жаркий, но к этому времени жара спала, и на стадионе было хорошо - тихо, чисто, уютно и пустынно. Кроме них в это время тренировались еще две небольших группки спортсменов. Чтобы не уставать перед вечером, Сергей решил провести легкую тренировку - для того только, чтобы не выйти из формы. Он ограничился тем, что хорошенько размялся, взял несколько стартов, прошел 100 метров и немного попрыгал в высоту.
  Повышенное настроение сказывалось на результатах. Старт он всегда брал лучше Марка, сильнейшего спринтера университета; но сегодня реакция на стартовый сигнал была у него безупречной, и первые шаги со старта удавались удивительно хорошо: бешеная резкость без связанности и закрепощения движений всего корпуса. Обычно, Марк обходил его на финише. Сегодня они решили тоже разок пройтись вместе. Со старта Сергей вышел лучше, затем намеренно расслабился и уже на середине дистанции подпустил Марка так, что тот почти "достал" его и вышел в поле зрения его глаз. Но дальше сам Сергей заработал с такой бешеной энергией, что к финишу пришел на метр впереди. Это было очень приятно. Марк, между прочим, предложил еще раз пройтись, но Сергей отказался. - Сегодня ты, Марик, у меня все равно не выиграешь.
  Отлично пошла у него высота. Он два раза подряд взял 180. Это ему еще никогда не удавалось. И это значит, что на соревнованиях он может взять и 185 - норму мастера спорта.
  Он раньше ребят окончил тренировку и, окрыленный всеми событиями дня и совершившимися и особенно теми, которые должны были еще совершиться, купаясь под душем в раздевалке, громко напевал: "Ча-астица чер-та в нас заключена подчас..." и "Я-а цыганский барон..." Во влажной атмосфере душевой голос раздавался очень гулко и оглушал его самого, что тоже было приятно. После душа, придя домой, он успел даже заснуть с полчаса и подхватился весь преисполненный энергии и бодрости. "На земле-е весь род людской чтит один кумир державный..." - заревел он дьявольским басом. "Люди гибнут за металл, за металл...", - и в заключение сатанински захохотал. Мама, смеясь, подавала обедать - у Сережи хорошее настроение.
  Он побрился, надел идеально выутюженные парусиновые брюки, красную тенниску, темный галстук, темно-синий пиджак со своего выходного костюма, надушился и, весело насвистывая, отправился к Виоле.
  
  ЖЖЖ
  
  Дверь ему открыла Клава.
  - Здравствуйте, Клава.
  - Здравствуйте.
  Он остановился в дверях, глядя на нее с шутливым изумлением. - Послушайте, Клава, вы не отваживаете кавалеров у вашей барышни? Тем более что вы первая их встречаете.
  - Нет, нам обоим хватает. Даже лишние остаются, - ответила хорошенькая Клава, прямо встречая его взгляд.
  - Жаль.
  Они оба рассмеялись.
  - Тогда я все-таки позондирую почву у барышни. Виола дома?
  - Дома.
  - А еще кто дома?
  - Кроме меня, никого.
  - Вот хорошо.
  Он прошел через столовую, постучал в дверь, на которую ему указала Клава, и вошел в небольшую комнату, которая, очевидно, принадлежала Виоле.
  Здесь все дышало ею, ее духами, ее очарованием - большой красивый шифоньер, отделанный под орех, пианино у окна, рабочий стол с настольной лампой, книгами и тетрадями, широкая тахта и небольшая, красного дерева кровать с изящными резными спинками. На полу лежал большой мягкий ковер, заглушавший шаги. Шторы на окне были приспущены, и в комнате была сумеречная тишина.
  Виола сидела на тахте, поджав под себя ноги, так что из-под широко раскинутого сарафана виднелись только кончики ее носков.
  В простеньком и очень милом, цветном, домашнем сарафане с пелеринкой, трогательно оголявшей ее тонкие загорелые руки, неподвижная и тихая она, казалось, слилась с молчанием и сумерками комнаты. Рядом с ней лежала раскрытая книга. Ее широко открытые, казавшиеся сейчас очень темными, большие глаза неподвижно остановились на вошедшем. Казалось, что она созерцала перед его приходом что-то очень значительное, и появление кого-то перед ее взглядом отразилось в нем только еле заметным недоумением.
  В этом сарафане с пелеринкой, с поджатыми ногами в носочках, с оголенными руками, скромно сложенными на коленях, она казалась трогательно простой и близкой. А ее большие и темные глаза глядели на него неподвижно и холодно.
  - Добрый вечер, Виола, - сказал он тихо, поддаваясь царившему здесь настроению.
  Она молча протянула ему руку; ее тонкие, нежные пальцы и чуть теплая ладонь не ответили на его осторожное пожатие.
  - Вы сейчас очень похожи на иллюстрацию к пушкинской Татьяне - "дика, печальна, молчалива". Можно, я посижу рядом с вами в атмосфере вашего поэтического молчания? - Он взял стул и сел прямо против нее, касаясь коленями дивана. Совсем близко - в упор на него глядели ее странные глаза. В другое время он не мог бы без напряжения воли вынести их яркости, игры, а сейчас она была так поглощена чем-то посторонним ему, так внутренне отдалена от него, что он сел прямо перед ней и смотрел ей в глаза.
  - Мне очень хочется помолчать вместе с вами, только скажите, о чем вы молчите.
  - Ни о чем, мне просто грустно.
  - А знаете, я вас понимаю. Если говорить правду, без вас мир был бы очень сер и скучен; но для вас мир все время без вас, вам некем любоваться.
  - Это одновременно и щедрый комплимент, и язвительный упрек в абсолютном эгоизме... может быть вы и правы...
  - Честное слово, во мне нет упреков для вас. Мне хочется молиться на вас... и даже молитва на уме. Вот так: - (и он, быстро отодвинув стул, стал перед ней на колени).
  "О, святая! Как ласковы свечи,
  Как прекрасны твои черты.
  Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
  Но я знаю - милая ты..."
  -Вы сегодня чем-то возбуждены.
  - Вами.
  - Я вам нравлюсь?
  - Очень.
  - Тем хуже для вас.
  - Вы меня, кажется, пугаете, но я знаю: вы хорошая и не обидите меня.
  Он опустился с колен и сел на ковер, опершись локтями на диван, глядя на нее снизу вверх. Клочок подола ее сарафана оказался у него под рукой и от этого ему было особенно хорошо, как будто, касаясь этого кусочка цветной ткани, он прикасался к ней самой.
  - Знаете, вам очень идет эта грусть и это прорицание тоном жрицы огня, и я готов стать мрачным фанатиком-огнепоклонником.... Только мне все равно хорошо у ваших ног и хочется говорить в ответ вам что-то громкое и торжественное, вроде:
  "О, не вини меня,
  Вини мои ты чувства,
  Которых укрощать не знаю я искусства,
  Вини сей огнь в моей пылающей груди.
  Безмерен я во всем -
  И в злобе и... в любви!"
  Он прочел эти стихи, вскочив и став в позу, выпятив грудь и трагически подвывая в словах: "чувства", "груди", "любви".
  Это было так неожиданно и так напыщенно, что она вдруг хмыкнула.
  Он остолбенел, замолк и со зловещим изумлением оперного трагика прошипел: - Смеешься?! Дай бог, чтоб это не был твой последний смех! Ха-ха-ха-ха! Она смеется! О, святотатство, имя твое - женщина! Когда бы ты... над ревом бездны океанской рассмеялась
  И гнев стихий... осмелилась попрать,
  То и тогда поступок твой
  Не стал бы вероломней.
  О, небо, как я жажду крови!
  Так знай, несчастная, что я к тебе стремлюсь
  И кровию... твоей... напьюсь!
  Сергей схватил лежавший на столе костяной нож для разрезания книг и потряс им.
  - Так пусть же сей булат холодный
  Через мою карающую руку,
  Мое пылающее сердце
  Соединит с твоим!
  Он "дико" взглянул на нож, потом на нее и вдруг закрыл глаза, трагически схватился за голову:
  - О, я безумец... на кого... посмел я руку поднимать?
  Красавица, у ног твоих молю пощады!
  И он бросился перед ней на одно колено, склонив голову к ее ногам на диван. Потом, подняв голову, он увидел, что она улыбается.
  - Ты улыбаешься?
  Так ненависти нет в душе твоей небесной,
  О, Виола!?
  Подстегнутый ее улыбкой, он еще больше разошелся. Ему хотелось петь - и он потрясал ее комнату оперными руладами. Он становился в позы, переиначивая слова известных арий и на ходу выдумывая новые, пел их, старательно проделывая вокальные фокусы, подчеркивая нелепость вековых оперных трафаретов. Он то вдруг рассыпался трелью колоратуры, то, дьявольски закатывая глаза, хохотал, то по нескольку раз повторял одни и те же, не отягощенные смыслом слова. При этом он то прикладывал обе руки к сердцу, то закрывал глаза рукою, то бешено вращал глазами - словом, щедро использовал весь тот нехитрый ассортимент жестов и приемов, которые изображают оперные чувства страстной любви, захватывающего дух негодования, бездонного отчаяния, неистовой ярости. И так как эта жестикуляция самым причудливым образом противоречила смыслу слов, которые он пел, приплясывая и вдруг рассыпаясь дробью чечетки, то получалось очень смешно.
  Виола рассмеялась и стала отвечать ему, подавая реплики. Скоро они оба уже хохотали над своими выдумками до слез.
  - Вы над кем смеетесь? - вдруг серьезно подступил он к ней.
  - Над вами.
  - Тем хуже для вас! - ответил он зловеще, передразнивая ее.
  Опомнились они, когда в комнате стало темнеть. Сергей взглянул на часы - 5 минут девятого. Оставалось только 25 минут до начала спектакля. Он ужаснулся, но она заявила, что через 5 минут будет готова и услала его ждать в гостиную.
  Здесь, при раскрытых окнах, было еще совсем светло. Он стал рассматривать журналы на столике, как вдруг дверь из ее комнаты отворилась, и вошла она. Совершенно неожиданно и поразительно красивая. На ней была ярко-красная креп-жоржетовая кофточка-полурукавка с кремовым воротником и кремовая юбка. Она была очень стройной, светлой, нарядной и яркой. И самым удивительным было ее лицо: матово-светлое и невозмутимо-спокойное, только в ее светлых, с серой синевой при таком освещении, глазах, игравших бриллиантовыми переливами и свежестью утренней луговой росы, он уловил оживление и еле заметное лукавство вопроса: "Ну, как?"
  - Виола, - сказал он просто, осторожно подходя к ней, - на вас нужно смотреть сквозь черные очки, иначе можно ослепнуть.
  И это была та самая Виола, которая с темными глазами, печальная и неподвижная сидела при спущенных шторах в соседней комнате и которая только что хохотала вместе с ним над веселыми бессмыслицами, которые они выдумывали вдвоем.
  На улице она взяла его об руку, и они пошли быстро и легко. Ему казалось, что они не только шли, но и дышали и чувствовали в одном ладном ритме. И от этого на душе было светло; казалось, весь мир залит ослепительно-ярким нежным светом весеннего солнца. И этим солнцем была она.
  Все его существо было проникнуто чувством восхищенной дружбы к ней. Он подумал, как хорошо с ней и какой она, наверное, замечательный товарищ, если по-настоящему с кем-нибудь подружит.
  
  ЖЖЖ
  
  В театр они пришли перед самым началом спектакля. Фойе уже опустело. В их директорской ложе никого не было, и Сергей опять подумал, что ему сегодня чертовски везет.
  Партер был уже заполнен. Нарядные одежды, значительные, праздничные лица. Сергей всегда с удовольствием отмечал у себя отсутствие чувства стадности; ему нравилось сохранять холодную голову, когда вокруг волнуется толпа. Но сейчас он был возбужден, как и другие. Он любил театр и умел наслаждаться талантом драматурга, актера, режиссера.
  Погас свет. Зал затих. Он откинулся на спинку кресла и в полумраке, глядя на освещенный снизу занавес, видел перед собой ее полупрофиль сзади. Черные ресницы, легкий аромат ее духов и сладкое замирание сердца.
  Но вот раздвинулся занавес, и он унесся в мир фантазии, реализованной на сцене. Сюжет пьесы был очень прост, хотя героями ее выступали наряду с живыми и мертвые, которых к концу было больше, чем живых. На сцене герои очень мало действовали и много говорили. И все же, эта пьеса с самого начала захватила Сергея, как и весь зал, близкими и понятными каждому, ясно и просто поставленными большими вопросами о жизни и смысле, об отцах, матерях и детях. Простые, благородные и мужественные образы и мысли пьесы были созвучны тому, о чем уже не раз задумывался Сергей.
  Сыновья преклоняются перед памятью своего погибшего отца (офицера колониальных войск) и очень любят собираться в его кабинете. Здесь им все напоминает о нем. Как выясняется, отец погиб со своим отрядом, выполняя нелепый приказ своего полковника. Бессмысленность и гибельность приказа была ясна ему, но его долг - выполнить приказ, этого требовала его честь. И он его выполнил. Хотя весь его отряд погиб при этом. Старший сын, воспитанный в духе отца, тоже погиб, выполняя свой долг. Он был медиком и уехал в Африку бороться с тропической лихорадкой. Тень покойного, явившаяся в кабинет отца побеседовать с матерью, не сомневается в необходимости своего поступка; мертвый понимает, что его смерть не принесла большой пользы, но она была необходимой, она была маленькой победой в большом деле борьбы со смертью. Второй сын тоже погиб, выполняя свой долг. Он был летчиком, ставил высотный рекорд полета с грузом. Человек должен выполнять свой долг, не смотря ни на что. Иначе быть не может. Два следующих брата - близнецы Петр и Корнель оказываются в противоположных политических лагерях. Петр выступает за народ и гибнет. Корнель считает своим долгом беспощадно бороться с такими, как Петр и тоже гибнет в бою.
  Каждый новый мертвец приходит к матери в комнату отца, тенью ускользает из ее объятий и тихо объясняет, что он не мог иначе поступить, что этого она просто не понимает. Каждая новая смерть рвет сердце матери, она изнемогает в горе и обвиняет тень мужа в дурном влиянии на сыновей. Муж объясняет ей, что и сыновья погибли прекрасной смертью, честно выполняя свой долг. У матери остается только последний, самый младший 17-ти летний сын Тони, тихий, мечтательный мальчик, пишущий стихи. Он тоже любит комнату отца с ее атмосферой опасной романтики, долга и чести. Мать умоляет отца оставить ей хотя бы этого сына. Она решает никому, ни за что не отдавать своего мальчика.
  Но вот приходит известие, что могущественная соседняя агрессивная держава, воспользовавшись гражданской войной внутри маленькой страны, двинула на нее свои железные дивизии. Ломая сопротивление слабых количественно войск, агрессивная армия продвигалась вглубь страны.
  В кабинете отца собрались встревоженные тени погибших отца и сыновей. Они изучают карту и решают вопросы военной стратегии и тактики. Мать удивляется, почему их, мертвых, так волнует это. Отец отвечает, что защита родины, действительно, очень волнует их. Дело в том, что порабощение, гибель родины, обессмыслит их, ее мужа и сыновей, зачеркнет жизни и смерти лучших людей страны. Поэтому в этой войне они, мертвые, будут сражаться в одних рядах с живыми.
  Суровый мужской голос диктора сообщает по радио, что лавина вражеских войск, преодолевая сопротивление обороняющихся, продвигается вглубь государства и заняла новые населенные пункты. Отец внимательно изучает карту и решает, что врага еще можно остановить, если подбросить подкрепление.
  Женский голос диктора по радио призывает все мужское население стать на защиту страны.
  Вбегает Тони и сообщает матери, что все мальчики их класса решили идти на фронт. Но мать решительно говорит свое нет. Своего последнего сына, своего мальчика она не отдаст. Слишком много она уже отдала. Она запирает Тони дома.
  Трагическим женским голосом диктора по радио Родина-мать обращается к своим сыновьям с мольбой защитить ее.
  - Нет, нет, - отвечает мать.
  Мертвые считают, что долг Тони - с оружием в руках защищать страну.
  - Нет, отвечает мать. Она лучше их всех знает самую главную, материнскую истину. Долг, честь, слава - это слова. Люди рождаются для того, чтобы жить, любить, быть счастливыми, а не для того, чтобы убивать друг друга.
  Женскому голосу радио, именем Матери-родины призывающему всех мужчин на фронт, она отвечает: "А у тебя есть сыновья?"
  Но вот опять суровый и трагический мужской голос по радио: "Судно "Горгона", на котором находится 400 детей, воспитанников морского училища, торпедированное вражеской подводной лодкой, идет ко дну!"
  "О, боже, там мой сын!" - неожиданно слышится знакомый женский голос из дикторской, голос матери, узнающей о гибели сына.
  Дети гибнущего корабля по радио просят сыграть им на прощание гимн Родины.
  В приемнике слышатся трагические, печальные и торжественные звуки гимна.
  - Разве детей убивают? - спрашивает в ужасе мать. И когда в комнату вбегает Тони, она сама снимает со стены винтовку отца и со своим материнским благословением посылает последнего сына на фронт.
  По мере развития пьесы напряженное внимание зрителей росло. Все это было так созвучно тому, что больше всего тогда волновало умы людей.
  Стальные лавины германских танковых дивизий обрушились на Чехословакию, Польшу, Францию. В Европе бушевала война, подползая к границам СССР, она замирала. С Германией у нас был договор. Но, если прямо глядеть в лицо действительности и быть логичным, стальные колонны германских дивизий каждую минуту могли обрушиться и на огромную западную границу страны.
  Дойдя до этого, мысль замирала, упираясь в нечто колоссальное, страшное, грандиозную бедственность которого не понять спокойным умом. Сжимались челюсти, темнели глаза: "Что ж, пусть сунутся!" В эти мгновения зритель с тревогой глядел на окружающий мир, полыхающий сатанинским пламенем войны, чувствуя за своей спиной дыхание всей своей страны. Поэтому особенно сильно били по нервам слова Матери-Родины по радио, зовущей своих сыновей стать на ее защиту. Этот голос по радио становился самым действующим лицом пьесы. А когда трагедия Матери-Родины слилась с трагедией Матери-Женщины и при сообщении радио о гибели судна "Горгона" с детьми, слушатели услышали стон матери-диктора: "Боже, там мой сын!", у большинства остановилось дыхание, и глаза в полумраке зала заблестели слезами.
  Когда занавес опустился, зрители бурно и единодушно зааплодировали. В этих аплодисментах была и благодарность автору за благородное и высокое искусство и награда актерам за тонкую, проникновенную игру, радость и гордость каждого за себя и за всех остальных от сознания единства всех здесь собравшихся в чем-то большом и важном, что сейчас, пожалуй, больше всего волновало людей, что заставляло тревожно задумываться о самом главном: о счастье, о жизни и смерти, о судьбе своей и судьбе всей страны. Слишком тревожно было в мире, и искусство еще раз напоминало об этом. Искусство сделало то, что множество людей, собравшихся в зале, людей разных и в большинстве незнакомых друг другу, чувствовали себя, наслаждаясь искусством, единым коллективом, сплоченным большими и важными чувствами и мыслями. Поэтому так горячо и искренне аплодировали зрители.
  Красота и благородство чувств, которые испытывал Сергей, были тем сильнее, что рядом с ним сидела Виола. Ее присутствие обостряло восприимчивость, придавало особую окраску всему миру. В то же время, с высоты этих чувств она казалась особенно чудесной. Она сидела, опершись локтем о бархат барьера ложи и ее чуть приподнятое плечо было совсем близко от его подбородка. Он не глядел на это плечо, но все время чувствовал его. В том, как оно приподнималось, нарушая симметрию ее фигуры, было что-то наивное, милое и бесконечно трогательное. Иногда он говорил ей что-нибудь, чтобы она повернулась к нему, и она оборачивалась, отвечая через плечо. Тогда он видел в тени густых длинных ресниц ее глаз - большой, темный, сверкающий, таинственно строгий и даже страшный в своей красоте.
  Когда после окончания спектакля зал осветился, и публика стала выходить, они тоже молча пошли к выходу. Говорить не хотелось, так как каждое слово разрушало бы тот цельный мир, созданный на сцене, в котором каждый еще жил. Выйдя на улицу, Сергей посмотрел в бесконечную темень звездного неба - эта декорация в своей гениальной простоте шла ко всем человеческим драмам, трагедиям и комедиям. Виола взяла его об руку, и он тихо, чтобы не спугнуть сценические образы. Спросил: - Ну, как вам нравится?
  Ответила она не сразу, подумав: - Знаете, пьеса смотрится неплохо. Но секрет ее успеха в актуальности. Герои на сцене ничего не делают и очень много говорят. Для драмы это большая слабость. Главный образ матери мне кажется не совсем удачным; он нередко просто раздражает: мать не понимает того, что все хорошо понимают; а на этом ведь строится весь конфликт пьесы.
  - Мамы и в жизни нас очень часто раздражают.
  - Да, - ответила она задумчиво; ей, очевидно, не хотелось спорить.
  - Дело в том, что Чапек, вероятно, и не имел претензий на большую, сделанную по всем правилам, драму. Это скорее оригинальный драматический этюд, театрализованные размышления автора. Цель их - заставить людей задуматься над тем, что так волновало автора. И он достиг своей цели. Зритель вместе с автором волнуется за судьбу мужественных сильных и красивых героев, задумывается над большими вопросами: о жизни, смерти, родине. Больше от автора и требовать ничего нельзя.
  - Знакомясь с вами, никогда бы не предположила, что вы любите рассуждать о жизни, смерти и счастье. Вы, оказывается, философ.
  - Вам это не нравится? - У него мелькнула мысль, что ей не интересно говорить о спектакле.
  - Нет, почему, это любопытно, - такие серьезные запросы у чемпиона по волейболу и еще по чему вы там чемпион?
  - Я еще чемпион по чувству симпатии к вам.
  - Ну, это уж слишком самонадеянно с вашей стороны.
  - Скажите, а вы никогда не задумываетесь об этих философских вопросах: о жизни, смерти, счастье?
  - Вы уже не в первый раз подходите ко мне с этой стороны. Вы похожи на мальчика, который все пытается разглядеть, что находится внутри у красивой игрушки. Я уже пережила период таких вопросов. В 9-м или даже , кажется, в 10-м классе у меня была тетрадь, куда я записывала разные изречения, крылатые фразы. И там, конечно, были определения, что такое жизнь, что такое смерть, счастье. Сейчас я о смерти не думаю - мне еще далеко до нее и думать об этом глупо; о жизни я думаю, что нужно жить как можно интереснее и ярче, а о счастье я не рассуждаю, а просто хочу быть счастлива... Вот видите, вы все-таки выудили у меня интервью по этим философским вопросам.
  - Вам не нравится, что я у вас об этом спрашиваю?
  - Нет, ничего, у вас это получается не очень скучно. Тем более, что кроме вас эти вопросы передо мной никто больше не ставит. Ради разнообразия это терпимо.
  - Все мое несчастье, весь трагизм моего положения в том, что я не знаю, каким мне быть, чтобы понравиться вам. Если хотите, я буду очень легкомысленным. Я ведь, в сущности, пустейший малый. И только мысли о вас погружают меня в глубочайшую меланхолию.
  - Так вы несчастны?
  - Как вам сказать. Вы помните, в "Золотом теленке" Остап Бендер со своей компанией во время автопробега заночевали на сеновале. Была чудная летняя ночь, пахло свежим сеном, им принесли теплое молоко и очень вкусный, только что испеченный, ржаной хлеб. Остап сказал свои спутникам, наслаждавшимся этими прелестями жизни: "Молоко и сено, что может быть лучше! Всегда думаешь: "Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена". А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни..." Я очень хорошо понимаю эти мудрые слова о необходимости ценить мгновения и очень счастлив сейчас с вами. Но это меня и пугает. Я знаю, что ничего нельзя остановить и все в жизни развивается, поэтому может стать либо лучше, либо хуже. в первое я не верю, второго - боюсь.
  - Вот видите, как плохо быть философом. Поэтому все философы такие неудачники.
  - К черту философию, скажите, каким мне быть.
  - Будьте самим собой.
  - Есть быть самим собой. Только я не совсем ясно понимаю, что это значит, и что я должен делать в должности самого себя.
  Виола не ответила, Сергей тоже молчал. Медленно и незаметно для него самого его, как облаками, обволакивало грустью. Он вдруг почувствовал свое одиночество. Ведь у них нет общего языка, общих чувств. Вдвоем с ней он почувствовал себя третьим лишним. Глеб - вот кто ей нужен, вот с кем созвучны ее настроения. То, что они сейчас вдвоем возвращаются из театра, в сущности, недоразумение, парадокс. Его сегодняшняя "победа" над Глебом, пожалуй, ярче всего показывает, что все равно у него ничего не выйдет, что Виола не для него, Сергея. То, что волнует его, не интересует ее. Он любит театр. Всегда, когда посмотришь хороший спектакль, в голову приходит куча чертовски интересных мыслей, которыми обязательно хочется поделиться. А вот она, посмотрев спектакль, который взволновал его, тотчас забыла о нем. Ей, очевидно, говорить об этом не интересно. А этот тон насмешливости по поводу его склонности философствовать. Вначале это в нем ее, вероятно, заинтересовало, было любопытно, а теперь надоело... сетовать напрасно, да и несправедливо. Она никогда не обманывала его насчет своих чувств к нему. Он сам навязал ей знакомство. И у него нет оснований жалеть об этом. Ей он обязан чудеснейшими и счастливейшими мгновениями. А счастье по своей природе мгновенно. Они были хорошими друзьями и честно вели игру... эта чудесная девушка, возможно, не догадывается, что их игра уже исчерпала себя. Ему это, кажется, уже становится ясно. Если так продолжать, он может превратиться в скучного, постылого влюбленного-прилипалу. Это испачкает и для него и для нее то яркое, светлое и радостное, что было между ними. Не лучше ли ему самому, удерживая свою судьбу в своих руках, вовремя остановиться и этим вечером, сейчас, окончить их сказку нерасцветшей любви. Эта мысль сжимала и жгла мозг, подавляла сознание, но в ней была какая-то горькая сладость.... Объясниться с ней, сказать, что она для него значит и распрощаться... навсегда. Больно, горько..., сильно и красиво. Такой конец будет достоин их обоих. Эффектный конец. Но в том то и дело, что это будет похоже на красивую позу. Слишком это эффектно, драматично, ушел с боль. В сердце, но с гордо поднятой головой. Не глуповато ли это. А завтра он проснется с сознанием, что он личность трагическая. А какой у него будет глупейший вид при встречах с ней? Какие он будет стоить физиономии? Трагические? Или будет грустно улыбаться? А может быть раззнакомиться с ней? Все поза, все глупо. А проще и лучше всего уйти без слов, молча. Все произойдет само собою. Он ее больше не интересует; сейчас у них экзамены, они очень заняты, а там каникулы, разные круги знакомых. И станут их встречи ярким и приятным, возможно, не только для него, воспоминанием.... Так что ж, быть по сему? Он не спешил отвечать себе утвердительно, так как знал, что если решит, то выполнит решение. А ведь это значит больше никогда не идти с ней вот так рядом и не глядеть на ее такие близкие к нему задумчиво опущенные глаза.... О чем она думает?
  Ее спокойно задумчивый профиль, то до сладкой боли знакомый, то вдруг в калейдоскопе ночных теней и бликов становившийся таинственным и чужим, этот ее профиль вытеснил из его головы почти все мысли, кроме двух-трех, которые, как змеи, холодно, неторопливо и однообразно ворочались в мозгу: "Ну, вот и наш последний вечер".
  - Я вас сегодня плохо развлекаю, - задумчиво проговорил он. - Мне сегодня почему-то грустно.... И знаете, почему?.. Вот мы сейчас идем рядом с вами, я могу заглянуть вам в лицо и даже в глаза, если вы будете великодушны, вот я слегка прижал локтем вашу руку и чувствую вашу походку. А через каких-нибудь полчаса мы расстанемся, и я буду идти один, без вас. Сейчас мы вдвоем, а через полчаса я буду один, и это неизбежно. Самая обычная ситуация, а ведь и здесь бороться с судьбой бесполезно. Время нельзя остановить. Как мы бессильны перед судьбой! Фатум, кисмет, рок. В этой неизбежности какая-то мистика.... Каждый наш шаг вместе приближает нас к вашему дому... А мне очень не хочется расставаться с вами. Мы просто шагаем, а мне это кажется трагичным...
  Помолчав немного, он с оживлением сказал: - А знаете, я придумал вам контрольный вопрос. Вот вы немного знаете мое настроение. Мне грустно и как-то зябко на душе, мне очень не хочется расставаться с вами... Что бы вы ответили мне, если бы я попросил вас повернуть сейчас и пойти побродить по городу?
  - Я ответила бы, что уже поздно, а у меня всего 4 дня на Древнюю литературу.
  - Вот видите, а если бы мы были настоящими друзьями, вы бы так не ответили. Но я вам благодарен за правду. Вы мне всегда говорили правду, и я это очень ценю. Мне хочется вам отплатить тем же.... Знаете, о чем я сейчас думал и почему мне так грустно? - и, не ожидая ответа, продолжал; - Я думаю, что мы сейчас распрощаемся, чтобы больше никогда не встретиться... - Он взглянул на нее, она продолжала задумчиво глядеть вперед. Ни одна черточка не изменилась на ее лице. И хотя Сергей знал, что он для нее не много значит, на душе у него стало еще более одиноко, холодно и пустынно. И он продолжал, горько наслаждаясь своей твердостью и решительностью: - Так будет лучше. Я вам очень благодарен за те замечательные часы, которые мы провели вместе. Это, пожалуй, самые счастливые часы в моей жизни. Но теперь мне пора остановиться. Я для вас просто знакомый, с которым для разнообразия можно провести не очень скучно вечер. Боюсь, что я и этих функций не очень скучного приятеля при вас выполнять не смогу; боюсь, что стану унылым и нудным. Может быть в меланхоличной и безнадежной влюбленности и есть своя прелесть, но мне уже первые симптомы ее не нравятся. Ну ее к черту. Лучше рвать сразу. Это достойно нас обоих. Римские императоры умирали стоя. Мне это нравится... Вы согласны с этим?
  - Я горжусь вами.
  - Вы смеетесь надо мной... Я, действительно, кажется, перешел на мелодекламацию; но ведь дело не в форме.
  Она молчала, и он раз повторил свое решение: - Так будет лучше.
  Молча подошли она к ее дому. На душе у него было торжественно и паскудно, больно и холодно. Молчание стало неловким, так как молчали они теперь о разном. Но говорить о постороннем не хотелось, а о том, что его волновало, теперь уже не было смысла, - они ведь уже разошлись на дороге жизни.
  На прощание он протянул руку, искренне поблагодарил за все и пожелал счастья. Она слабо ответила ему на пожатие, со спокойным любопытством взглянула ему в глаза, повернулась, взбежала по лестнице и, не оглядываясь, скрылась в дверях.
  "Вот и все", - подумал он, медленно повернулся и побрел домой.
  
  ЖЖЖ
  
  
  А когда следующим утром Сергей проснулся и сразу вспомнил, что произошло ночью, он пришел в ужас от сотворенного им. За что он обрушился на девушку, которая все время отвечала ему самой дружеской симпатией? Конечно, за то, что она вот уже в течение месяца не отвечает на его пылкую любовь. Поэтому ей поставлено в вину даже то, что она недостаточно бурно реагирует на пьесу и не впадает вместе с ним в сентиментально-философский транс. О, чувствительный болван!.. Ну, ладно, если всепоглощающее чувство разрывает вам грудь, и вы больше не можете, уйдите, гидальго, без лишних слов, но зачем же устраивать при этом сцены, говорить приглушенным голосом, чуть ли не чревовещать пятистопным ямбом! С изумлением и негодованием Сергей вспоминал, как он был глуп. И ни единой свежей мысли в голове, ни единого просвета, ни намека на чувство иронии. Теперь он понимает, отчего влюбленные бывают так глупы. Боже, какой позор! Как вы были жалки, милорд, в этом пошлом дебоше безнадежно влюбленного!
  А когда он вспоминал, что теперь уже ему не придется ожидать встреч и свиданий с Виолой, что она больше не буде смеяться вместе с ним, улыбаться ему, что ее глаза не будут доверчиво и дружески глядеть ему в лицо, его охватывало уныние, близкое к отчаянию. Только теперь он понял, что она значит для него. Без нее жизнь его сера и безрадостна... И все же самое ужасное во всем этом то, что он выказал (показал)себя таким кретином перед ней. Пусть бы она возненавидела его, забыла, но она будет презирать его.... И даже не это самое главное. Ведь он запачкал в ее воспоминаниях и их чудесные встречи. Теперь она переоценит все их общее прошлое и все объяснит его чрезмерной чувствительностью!.. С этим никак нельзя было примириться. И он решил сегодня же попросить у нее хотя бы короткое свидание, чтобы объяснить ей, что он из-за вчерашней сцены сам себе кажется не менее жалок, чем ей, что такая сентиментальность вовсе не свойственна ему. Только бы это объяснить ей.
  Свидание он решил попросить по телефону. Дома у него телефона не было, поэтому в 12 часов дня он был уже у Саньки Кублицкого. Раньше он не хотел звонить, так как слишком ранний звонок мог бы выглядеть нервозностью с его стороны. Он услал Саньку из комнаты и, волнуясь, поднял трубку. С негодованием заметил он, что у него "в зобу дыханье сперло" и громко стучало сердце. Поэтому он с подчеркнутой холодной корректностью спросил у Антонины Владимировны: - Скажите, Виола дома? - А кто спрашивает? - Это Сергей. - Антонина Владимировна сообщила, что Глеб увез Виолу на дачу. И вернется она только сдавать экзамен. Сергей поблагодарил и, вежливо попрощавшись, положил трубку. Это совсем плохо. Экзамен у нее через 4 дня. Она уехала на дачу с Глебом... Конечно, можно отыскать ее и на даче. Но это опять-таки значит явиться к ней во время серьезной работы с излиянием своих сантиментов, хоть и антисантиментальных. Он представлял себе, как она холодно-удивленно встретит его. Он может попасть в еще более жалкое положение. Нет, нужно ждать. И желательно договориться о свидании по телефону.
  И Сергей стал ждать. Он ни в чем не изменил порядка дня. Серьезно готовил очередной экзамен. Вечером прогуливался, заходил к знакомым девушкам, весело болтал и хохотал вместе со всеми. Это его радовало, так как он видел в этом доказательство, что он не раскис и не рассиропился. Внимательный наблюдатель заметил бы, что он стал в эти дни резче, решительнее и ироничнее. Только иногда, чаще всего, занимаясь, он вдруг задумывался и уносился в мир, в котором жила она. Это было тоже проявление чувствительности, но очень уж было бы тошно жить, не встречаясь с нею даже в воспоминаниях или мечтах. И он прощал себе это. Только встречи эти были не веселы. Последний вечер затемнял радость их предыдущих свиданий. А в мечтах он оправдывался и каялся перед нею, проклинал свою чувствительность, каждый раз находя новые краски, чтобы заклеймить ее. Ему казалось, что, понося себя, в этот злополучный вечер после спектакля, и отмежевываясь от своего "припадка чувствительности", он реабилитировал себя перед нею.
  
  ЖЖЖ
  
  Слух о том, что Сергей явился самозванцем под видом работника Горкома комсомола на экзамен к профессору Бахареву, быстро распространился по университету, оброс самыми разнообразными эпизодами, объяснениями и комментариями и стал легендой студенческого фольклора.
  Многие весело улыбались и удивлялись его смелости - ну и Астахов! Тем более, что история была явно романтического характера - два соперника и очаровательная девушка, сдающая экзамен. Но все понимали, что это уж слишком.
  Накануне следующего экзамена у Виолы Сергея вызвали на факультетское бюро комсомола и предложили объяснить свой поступок. Лица у членов бюро были серьезные, осуждающие. Все очень заняты, у всех экзамены, а тут сиди, слушай этого искателя приключений. Сергей коротко и объективно изложил событие и совершенно чистосердечно повинился, признавшись в собственном легкомыслии и показав, что он понимает недопустимость подобных поступков.
  В своем рассказе и объяснении он, конечно, ни словом не упомянул о Виоле.
  Охотница до щекотливых подробностей Феня Постриган строго спросила его, зачем он это сделал.
  Я до сих пор еще сам не решил этот вопрос. Но мне кажется, как и многие самозванцы, я исходил из суетной жажды славы, - ответил Сергей, добродушно улыбаясь.
  Но Феня не унималась и решила зайти с другой стороны.
  - Кто отвечал, когда вы вошли к профессору Бахареву?
  Сергей спокойно назвал фамилию Виолы.
  - Так зачем же ты вошел, когда она отвечала?
  - Я уже ответил: - из суетной жажды славы.
  Феня громко возмутилась его неискренним поведением на бюро. Но секретарь, Гена Компаниец, медлительный, добродушный с хитрецой хохол, заметил, что дело, собственно, ясно. Корней Стецюра, все время строго глядевший на Сергея, тоже согласился с этим. Сергею предложили извиниться перед профессором Бахаревым, с чем он тотчас согласился, и вынесли ему выговор с занесением в личное дело - "за легкомысленное отношение к комсомольской дисциплине". Сейчас же после бюро Сергей в сопровождении Корнея отыскал в деканате профессора Бахарева и добросовестно просил извинения.
  - Значит, вы меня обманули? - грозно изумился профессор, решив, очевидно, полностью использовать инцидент в назидательно-воспитательных целях.
  - Увы, Федор Степанович, как мне ни тяжело в этом сознаваться - обманул. Но я больше не буду.
  Закоренелый лжец, подумал профессор и отпустил его, сказав еще несколько грозных слов о том, что лгать - значит, не уважать самого себя.
  Идя на бюро комсомола, Сергей знал, что его хорошенько вздуют, но это его мало волновало. Он привык уже, что самым строгим судьей для него является собственная совесть. Из-за своего поступка он никаких угрызений совести не испытывал т поэтому был совершенно спокоен.
  Он легко сознался на бюро в собственном легкомыслии, но когда об этом с осуждением заговорил Корней, это его неожиданно затронуло. Его отчитывали, как мальчишку, и у него было достаточно чувства объективности, чтобы признать в душе, что Корней говорит из искреннего убеждения, а не из личных мотивов, и что он прав. Выговор с занесением в личное дело неожиданно неприятно поразил его. И, хотя он не подавал виду, шутки на тему его самозванства, которыми встречали теперь его ребята, были тоже неприятны. А почва для острот была обильная, и студенческая мысль и фантазия буйно и весело расцветали на ней.
  Перед вечером, идя на консультацию в университет, чтобы повидать ребят, он встретил друзей четверокурсников - Шурика Бессонова, Женьку Деревянко и Йоську Бурштейна. Это были друзья, которым лучше не попадаться на зубок.
  - Слушай, расскажи, что ты там натворил, - притворно серьезным и сочувственным полушепотом спросил Женька.
  - Говорят, что ты безумствуешь, Виолу куда-то хотел увезти прямо с экзамена, нанял машину, а шофер оказался твоим соперником. Будто все сорвалось, и тебе выговор по комсомольской линии влепили за то, что девушку скомпрометировал, а не женился.
  - Говорят, что ты турком зачем-то переоделся, - "недоумевал" Йоська.
  И посыпались "недоуменные" вопросы, советы, сочувствия. Кончилось тем, что Сергей хохотал вместе с друзьями. Но хохот его был не без лицемерия.
  Еще шумнее встретила его группа, собравшаяся на консультацию. Ребята окружили его гурьбой и с хохотом поддерживали Верещаку, который, увидев его еще в дверях, закричал: - Привет самозванцу!
  - А скажи, Сережа, чы не хотив ты взбунтувать студенческый народ против тырании профессуры. Щоб нэ ходылы студенты на экзамэны и зачеты, а ходылы на танци и в столову... Эх, нэ я тэбэ допытував на бюро! Я б уси корни и нити розплутав... Чы сам оный Сирежка злобисный умысел выдумав, чы хто його крамольныка и вора пидговорыв... - Нелегко было Сергею с добродушной улыбкой выдерживать бурный натиск со всех сторон.
  Уйдя с консультации, Сергей подумал, что если бы занятия в университете не окончились, шуму о его проделке было бы гораздо больше. Только дома он забыл о своем преступлении и наказании, так как им полностью овладели мысли о завтрашнем разговоре с Виолой.
  
  ЖЖЖ
  
  Весь вечер он просидел в своей комнате, вновь и вновь мысленно объясняясь с ней. В некоторых вариантах этого объяснения он спокойно и просто объяснял ей, что он себя вел так глупо потому, что он ее очень любит и что ничего, кроме нее, его в жизни не интересует. Вот в чем, действительно, вся суть. Но он спохватывался, что этого говорить нельзя, так как это разрушит их простые дружеские отношения, а на что-либо иное он сейчас рассчитывать не может, и решил твердо держаться в рамках хороших приятельских отношений. Больше шуток и добродушия - это единственная почва, на которой они могут встречаться. Пока. А там, поживем - увидим.
  Когда в день экзамена Виолы он дождался, наконец, 10-и часов утра и позвонил ей из автомата, ему ответила Клава: Виола еще не приезжала с дачи. А когда он позвонил в следующий раз в 12 часов, то та же Клава сообщила ему, что Виола только что уехала на дачу. Она пошла сдавать, не заходя домой. Это было так неожиданно, что он растерялся, не знал, что и сказать, а потом задал глупый вопрос:
  - Виола ничего не говорила?
  - Для вас ничего.
  Далее Сергей узнал, что она получила "отлично", что у них вся семья выехала на дачу, и она, Клава, тоже сегодня выезжает. Извинившись за беспокойство, Сергей повесил трубку. Злость нахлынула на него, она была даже как-то приятна ему. Эта злость обращалась против Виолы. Ведь она знала, что он ей звонил, следовательно, знала, что ему очень нужно поговорить с ней. Но ей это не интересно. Это ее право, конечно, но после того, что между ними было, она могла хотя бы в последний раз выслушать его. Получается, что он преследует ее со своими чувствами. Нет, этого не будет. Свои чувства и симпатии он никому навязывать не собирается. Теперь он уже не думал о возможности разыскать ее на даче. Бегать он за ней не будет. Но он твердо решил объясниться с ней в последний раз. Он не будет лгать и скажет, что ему больно расстаться с ней, она ему очень дорога. Но пусть она не думает, что, расставшись с нею, он киснет и скулит. Раздираний одежд не будет и рыданий тоже.
  Увидеть ее можно было теперь только во время ее следующего экзамена. Он зашел в университет, узнал, что это будет только 20-го - еще 5 дней. Ну, что ж, подождем, с холодной решимостью подумал он. Он был даже доволен собой; когда им овладевала злость, исчезали все колебания, сомнения, он действовал обдуманно и решительно, как безупречный живой механизм.
  Томительно-медленно, уныло и неспокойно тянулись дни до 20-го. Сергей по-прежнему строго выдерживал режим дня, но нередко он ловил себя на том, что прочел несколько страниц книги или конспекта, совсем не вдумываясь в то, что читал. С досадой принимался читать снова. Особенно неспокойно было по вечерам. Снова и снова возникала беседа с нею. То он со сладкой болью каялся перед ней и прощался со смиренной грустью, то бросал ей в лицо гордые слова упреков и негодования. Поймав себя на этом, он пытался иронизировать над собой, но ирония получалась вымученная и скучная. Он пытался взглянуть на свое положение философски. И для этого попробовал на ночь читать всегда восхищавшие его рассуждения Анатоля Франса о неверности прелестной Иаили простодушному Жаку Турнеброшу. Но его переживания были так непохожи на то, что испытывали герои Франса, что он бросил книгу. Мудрым философским скепсисом легко лечить чужие боли, а от своих, слишком живых, он не помогал. В таком положении его наверняка мог бы отвлечь и увлечь спорт. Но стадион и спортивные площадки сейчас пустовали. Все друзья сидели одиночками и, забыв обо всем на свете, зубрили. Пустовал и огромный университетский улей, а если и раздавался растревоженный шум у некоторых ячеек-аудиторий, то там, среди экзаменационных страстей было не до него.
  Васька по утрам зубрил, а вечерами по-прежнему допоздна просиживал в лаборатории. Однажды Сергей зашел туда к нему. Стеклянные шкафы с химикалиями, на столах сложнейшие хитросплетения колб, реторт, пробирок. Над одним из таких сооружений из стекла, резиновых трубок и железных подставок, в выцветшем и прожженном кислотой халате, забыв обо всем на свете, колдовал Васька.
  - Ну, как, алхимик, добыл философский камень?
  Тот стал увлеченно объяснять ему, что у него получается, и что не выходит. Сергей сначала пытался слушать, но потом ему надоело.
  Однажды Васька, радостно-возбужденный, зашел перед вечером к нему домой и рассказал, что они были на пляже. Таня с подругами сдала экзамен и решили пойти купаться. По дороге они встретили Ваську и его тоже пригласили. Хотя у него на следующий день был экзамен, но он, конечно, ни минуты не колебался. Из ребят, кроме студентов из группы Тани были только Захар Бродяга и он, Васька. На пляже много дурачились и было очень весело. После купания Васька и Захар провожали Таню домой, и она пригласила их заходить к себе. По этому поводу Васька был на небесах.
  Конечно, Сергей мог бы рассказать Ваське о своем положении и тот бы тотчас предложил десяток разных планов; в чужой любви он был очень находчив, но о том, что происходило с ним, он не мог рассказать даже Ваське. Слишком это было тонко, интимно, касалось только их с Виолой. И больше никто в мире не должен был заглядывать в эту святая святых.
  Кому повеем печаль мою, - думал Сергей, печально иронизируя. Последние несколько дней было очень жарко и тепло. Среди раскаленных камней домов, мостовых, мягкого асфальта тротуаров было душно. Бледная синева неба, выцветшего на солнце, неподвижно застыла над городом, укутав его непроницаемой для прохлады извне пеленой.
  На улицу не хотелось и нос показывать. Сергей валялся в одних трусах на диване среди книг и конспектов. Жара... тревога... злость... тупое одиночество.
  А вечера были чудо хороши и тогда становилось еще хуже. С сумерками жара спадала, вечерняя прохлада ласковым дыханием моря обволакивала город. Воздух неслышно трепетал и казалось во всем - в буйной густой зелени, в мерцании зажигавшихся звезд, в музыке, лившейся из раскрытых окон, как у влюбленного, услышавшего шаги любимой.
  А позже в темную, бархатную синеву неба поднималась луна и сияла недоуменно и тревожно, так что сердце замирало в груди. Лучше бы эти вечера не были так хороши.
  Сергей уже давно заметил, что природа на него действует успокаивающе; какое бы ни было дурное настроение, но стоило ему уйти в зелень рощи, к морю, на простор полей и всякое смятение духа как рукой снимало. Он и сейчас пробовал, позанимавшись, уйти перед вечером в парк; вышел к морю, пошел вдоль берега. Но и это его не успокоило. Здесь еще более чувствовалась пустота вокруг него, чего-то не хватало, не хватало ее. Здесь они бывали вдвоем и все - ропот легкой волны в прибрежных скалах и шорох прибоя о ракушки на берегу нашептывали о ней. Где она сейчас, в этот вечер? Около нее, вероятно, тот раздушенный и элегантный пижон. Он окружает ее медовым запахом своего кепстена и солидной галантностью. Может быть, они где-нибудь на даче сейчас стоят вот так у берега вдвоем, нежно прижавшись друг к другу, и никакого дела до него ей нет, а если и вспомнит, возвращаясь домой, то как незначительный, смешной и нелепый эпизод. Ведь девушки не без удовольствия считают сраженных поклонников. А может быть, они даже вспомнят о нем. Может быть, чтобы успокоить ревность этого напыщенного Галанта, она напомнит ему с насмешливой улыбкой, как нелепо, сентиментально влюблен он, Сергей; и как тот, снисходительный к капризу Виолы, тихо и солидно посмеивается своим жирным, бархатным баритоном над его, Сергея, чувствительностью. И бешеная ярость душила его. Пусть этот пижон при встречах с ним прячет свои улыбки подальше!
  Хотя бы поскорее кончить со всей этой чертовщиной! Сдаст экзамены и уедет с ребятами в Киев на соревнования, а оттуда в деревню, на Днепр - будет рыбу ловить и на охоту ездить. Утром на рассвете в плавнях чудесно - тишина, спокойствие, сказочная красота. Хотя бы скорее это двадцатое. Сейчас он уже решил, если нужно будет, ждать ее у экзаменационной комнаты с самого утра и обязательно повидать, если ее будет окружать даже десяток Глебов.
  
  ЖЖЖ
  
  И вот, наконец, наступило двадцатое число. Накануне Сергей сдал на "отлично" очередной экзамен и с утра, как и обычно, начал готовить следующий (Историю колоний) профессору Горчевичу, самому грозному экзаменатору на факультете. А к 10-ти утра он был уже побрит и одет и находился, что называется, в боевой готовности. Ему сегодня, вероятно, нужно будет опять много выдержки, добродушия и иронии. Предстояла борьба, и может быть, нелегкая, условия могут быть самые неожиданные и самые щекотливые для него. Но это он любил - драка и отчаянный риск, когда все висит на волоске, гораздо лучше, чем тупое и бесконечное ожидание.
  Без четверти десять, прежде чем отправиться в университет, он решил, на всякий случай, зайти на почту и позвонить ей домой. Неожиданно в трубке он услышал ее голос.
  - Виола дома? - спросил он, чтобы удостовериться в этом.
  - Я слушаю.
  - Виола? Я не верю своим ушам. К вам, как к закоренелому бюрократу, не дозвонишься. Но на бюрократа можно жаловаться начальству, а на вас кому жаловаться?
  - Вы много ко мне звонили?
  - Ох, Виола, я уж и счет потерял.
  - Зачем?
  - У меня страшно важное дело. Дорогая, милая, нежная и удивительная, очаровательная, добрая Виола, мне очень нужно с вами поговорить. Я очень прошу, давайте встретимся сегодня, если можно, без третьих лиц.
  Несколько мгновений в трубке была тишина, а потом он услышал ее спокойный деловой голос: - Сегодня я пойду сдавать, потом буду занята в городе, заходите ко мне в 8 часов вечера: я буду ехать на дачу, проведете меня к трамваю. Только если придете раньше, можете никого не застать. Клава уже уедет, а меня еще может не быть.
  - Ничего, у нас чин такой, что подождать можем. Значит, договорились. Желаю удачи на экзамене.
  Он положил трубку, а сердце радостно билось. Хотя сам не понимал, чему он радуется. Но ведь он говорил с ней, слышал ее голос и сегодня вечером у них будет свидание. Может быть, последнее, но зачем об этом сейчас думать.
  Когда он пришел к ней, ему открыла сама Виола.
  - Садитесь, я сейчас буду готова, - сказала она, усаживая его в своей комнате.
  Ему бросился в глаза ее совершенно спокойный, слегка озабоченный деловой вид, как будто она встретила одну из своих подруг - обычного гостя в доме. Она быстренько убирала со стола, задвигала ящики - приводила квартиру перед уходом в порядок.
  Сергей спросил, как она сдала.
  - Отлично, - ответила она. - Мы сегодня сдавали Щербаню. Он только в прошлом году окончил аспирантуру. На лекциях он иногда очень смущается девушек. Мы сидим и пристально глядим на него, а он краснеет. Особенно, когда приводит примеры о любви героев... Он однажды убежал от нас.... В перерыве мы обступили его и стали подробно расспрашивать, как могла Наташа Ростова, любя князя Андрея, увлечься Анатолием Курагиным. Он что-то начал говорить о подводных течениях любви; мы внимательно слушаем, а он краснеет, краснеет, а потом вдруг говорит: "Ах, знаете, я уже опоздал, я вам в другой раз это объясню", - и убежал. Меня он особенно боится, девушки заметили, что он, когда читает, становится подальше от меня и даже прячется за кафедру. Ну, а сегодня он сидел такой строгий, неприступный, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева. Меня он долго выспрашивал, а потом - берет зачетку и говорит: "Я доволен вашим ответом", - и опять смутился, опустил глаза и быстренько написал "отлично".
  Рассказывала она это с тем же, слегка озабоченно деловым, видом, но где-то в глубине ее глаз вспыхивали лукавые огоньки и он, улавливая их, радостно смеялся.
  Приведя комнату в порядок, она заявила, что готова. Они заперли квартиру, ключи оставили у соседей и вышли на улицу. На ней была белая, тонкая, ажурная блузка и длинная, серая, в большую клетку юбка. Виола казалась очень легкой, нежной, гибкой и даже сильной. Они пошли к трамвайной остановке к Куликовому полю.
  - Все эти дни, - начал Сергей, не спеша, подбирая каждое слово, - я очень много, почти все время, думал о том, что скажу вам. А вот сейчас с вами так легко, светло и хорошо, что не хочется переворачивать ту груду не всегда приятных мыслей, которые я надумал в эти дни. И все же, пожалуй, об этом нужно рассказать вам.
  Знаете, когда я утром... после нашего посещения театра... проснулся и вспомнил, что я наделал... и наговорил вам вечером... после спектакля, пришел в ужас. Меня и сейчас возмущает та меланхолически-мелодраматическая сцена, которую я вам устроил.... Раскис, рассиропился, как самый ничтожный фетюк, хлюпик, чуть слезу не подпустил. Этот трагически приглушенный голос... и римских императоров приплел, и все эти эффекты при ночном освещении. Это просто мерзко, потому что это нервная расхлябанность. Мне очень совестно перед вами, и я этого никогда не забуду себе. Правда, прошло некоторое время и я взглянул на вещи философски. С точки зрения общей справедливости это естественно. Вы такая замечательная девушка, что любой из-за вас мог натворить глупости в десятки раз больше, чем я натворил и даже больше. Нужно быть тупейшим чурбаном, чтобы не совершить из-за вас кучу безумств. Я тоже был безумен. Это меня несколько утешает. Но дело в том, что есть глупости и глупости. И выступить перед вами сентиментальным чувствительным болваном очень неприятно. Я так болезненно реагировал на это, во-первых, потому, что этот мой припадок произошел перед вами, а, во-вторых, потому, что, по-моему мнению, сентиментальность у женщины очень неприятна, а у мужчины - просто омерзительна. Мне бы очень не хотелось, чтобы вы подумали, что мне свойственны эти черты. У меня это был именно припадок. Он овладел мною, так как был совершенно неожидан. Гарантирую, что он больше никогда не повториться. Свои решения я выполняю. Я очень прошу вас, давайте зачеркнем этот вечер после спектакля в той его части, которую составляет мое поведение. Я вам буду очень благодарен, если вы согласитесь поступать так, будто не было этого злополучного вечера.... У нас с вами так много чудесных минут и даже часов и пусть этот припадок моей сентиментальности не пачкает их. Я говорю "у нас с вами" не потому, что считаю, что вы так же счастливы в моем обществе, как и я в вашем, я только думаю, что и вам, вероятно, не скучно со мною. - иначе вы меня прогнали бы с самого начала.... Вот что я хотел вам сказать и о чем хотел вас просить... Я так зол на себя, что если вы меня после всего случившегося прогоните с ваших глаз, я буду считать это справедливым. Но больше всего я хотел бы все-таки не справедливости - чтобы мы по-прежнему остались друзьями. Мне больше ничего не нужно. Ни с какими претензиями, даже в самой скрытой форме, я к вам приставать не буду. Клянусь! Мне даже до вашего Глеба никакого дела нет.... Вот, вкратце, то, о чем я думал все эти дни... вот моя исповедь. Согласны вы на мою просьбу?
  - Я еще подумаю...
  - Значит вы, может быть, простите мне грехи мои... Боже! Вы сами не подозреваете, какая вы хорошая. Если вы разрешите, я когда-нибудь объясню вам это.
  - Боюсь, что, продолжая в этом духе, вы можете опять впасть в меланхолию, - ответила она насмешливо.
  - О, не беспокойтесь, дело в том, что меланхолия, обычно, результат того или иного пресыщения. А сегодня я так соскучился по вас.
  - Значит, тогда вечером вы были... пресыщены... мною?
  - Да, в определенном смысле. Я тогда, вечером, стал принимать наши свидания, как нечто само собою разумеющееся, чего не быть не может, и, конечно, возликовал, а когда вдруг понял, что для ликования нет, собственно, никаких оснований, стал с жиру беситься, ну и закатил вам сцену... теперь я понял, что каждую встречу с вами нужно принимать, как неожиданный, случайный дар божий. Поэтому сейчас я просто чертовски рад вас видеть... Вот, например, если мы сейчас с этой вашей тихой, уютной, зеленой улицы свернем на шумную, людную, пыльную Канатную и попадем на Куликово поле, где вы сядете на трамвай и уедете от меня, я буду радоваться, но я еще больше радовался бы, если вы согласитесь прогуляться еще немного, ведь вы сегодня сдали экзамен, я вас не видел уже 10 дней и буду вести себя хорошо, покорно, робко, на грани подобострастия; а если вам надоел мой разговор, велите - и я буду молчать, даже вздыхать буду, отходить в сторонку.
  Виола рассмеялась. - У вас интересно получается смирение и кротость.
  Она не свернула на Канатскую, и они продолжали идти вниз по улице Кирова.
  - А знаете, судьба ко мне чертовски благосклонна. Вы так подавляюще великодушны ко мне, что я сам не понимаю, за что мне столько счастья. Это просто невероятно.... Один армянин зашел в зоопарк.... И вдруг увидел в клетке жирафу... Он подошел, протер глаза, зашел с одной стороны, обошел с другой, ущипнул себя, а потом плюнул, повернулся, махнул рукой и ушел: "нэ может быт". А впрочем, вы не только великодушны ко мне. Если вас какой-нибудь мерзавец ждет на даче, то это и ему на пользу. Вы ведь на моем примере убедились, как благотворно действует на человека длительное ожидание.... Тем более что в такой очаровательный вечер так хорошо побыть одному, помечтать о вас, выйти к морю, побыть один на один со стихией. Это придаст переживаниям и мыслям возвышенность, красоту и философскую глубину. Я это по себе знаю. Вот вы согласились только не поворачивать на Канатную, а я теперь иду и всему умиляюсь и мне хорошо.
  - А как, полученный выговор не сдерживает умиления?
  - Конечно, нет. Пострадать из-за вас - это радость, а не беда.
  - Хорошо же вы относитесь к комсомольским взысканиям.
  - Виола! Ну как вы, с вашей тонкой возвышенной душой не понимаете соотношения большого чувства, которое двигало мною при совершении подвига и маленьким листком, вырванным из ученической тетради, на котором эта любопытная каракатица Постриганша записала: "выговор за легкомыслие".
  - Послушайте, но ведь это справедливое решение.
  - Справедливое? Что я слышу? Не думаете ли вы, что Ромео, явившийся на бал к Джульетте во вражескую семью, тоже можно назвать легкомысленным юношей?.. От вас такого приговора я не ожидал... а, кстати, вы комсомолка?
  - Конечно.
  - Хорошая?
  - Я регулярно плачу членские взносы, бываю на собраниях.
  - И выступаете?
  - Ну, что вы! Тогда меня выберут куда-нибудь и я должна буду ходить на заседания, конференции, писать резолюции. Вы можете представить меня, составляющей резолюцию?
  - Да-а, - улыбнулся он. - А зачем вы поступали в комсомол?
  - Ну, вступала я еще в школе, тогда это было еще интересно. А вы, зачем вы вступали?
  Сергей не сразу ответил.
  - Видите ли, я поступил тоже еще в школе, тогда это действительно было интересно у нас, и все мы были очень идейными отроками. Сейчас я тоже целиком стою на платформе комсомола и полностью согласен с программой и уставом. Но дело в том, что сейчас слишком много жизни вне того, чем занимается наша комсомольская организация. Жить хочется, а не сидеть на бесконечных собраниях и преть, и слушать какого-нибудь болтуна вроде нашего Пыльгука. Все видят, что он дурак, в лучшем случае, а может быть просто подлец и карьерист, но выступает он правильно, говорит идейно-выдержанные речи, призывает к тому, к чему призывают все газеты, и хоть он не сказал за все ни единой своей новой, даже самой маленькой мыслишки, все его терпят, а руководство даже одобряет - надежный товарищ, не подведет, неправильно не выступит. Собственно, если быть добросовестным, то нужно признать, что ведь никто не мешает какому-нибудь умнику-лоботрясу вроде меня, выступить и заявить, что мы не хотим больше слушать этого напыщенного "идейно-выдержанного" балбеса, что давайте по-деловому обсуждать деловые вопросы, и со мной, конечно, были бы согласны. Но вот тут-то и приходит та же мысль, которую и вы высказали: выберут, выдвинут и руководи. Тогда сиди на собраниях, заседаниях, бюро, конференциях, выступай, пиши протоколы, резолюции. А я не создан для блаженства... это и есть легкомыслие. Но быть легкомысленным так приятно.
  
  ЖЖЖ
  
  Поглощенные беседой, они, сами того не замечая, вышли на улицу Белинского, а затем повернули в переулок, который привлек их тишиной и безлюдьем. Переулок привлек их к входу в парк Лермонтовского курорта. За высокими фигурными железными воротами виднелась густая темная зелень высоких кустов и старинных деревьев. У пышных цветочных клумб мирно щебетали голоса детишек, неторопливо прогуливались по аккуратным гравиевым дорожкам пары и компании.
  Там было очень мило, и они прошли в ворота мимо привратника, который не решился остановить этих занятых разговором и так самоуверенно шедших молодых людей.
  Недалеко около входа тихо журчал фонтан, разбрасывая мириады мелких брызг и распространяя в сумеречном воздухе приятную прохладу. Переваливаясь через барьер, в бассейн заглядывали со всех сторон детишки, следя за сонными движениями золотых рыбок. Политые клумбы распространяли влажные запахи милых табаков и флоксов. От бассейна виднелись в перспективе длинные, тенистые, темные в сумерках аллеи. Они пошли по главной. В боковых аллеях, уходящих куда-то в темноту, в зеленых тупиках, в беседках и просто в густых зарослях сидели пары и группки людей, раздавалось жужжание иногда невидимых в кустах собеседников, или спокойный, по вечернему умиротворенный, смех. Но чем дальше шли они вглубь аллеи, тем реже встречались им прогуливающиеся и тем реже и тише слышались голоса людей. Все сумрачней, темней и тише становилось вокруг. Чары величественной вечерней неподвижности овладели ими, и они шли молча, вслушиваясь в тишину в себе и вовне. Вдруг над ними, шурша, пронеслась, мелькнув крыльями, какая-то птица, и опять все застыло.
  - Знаете, это какая-то первозданная тишина, - полушепотом сказал Сергей. А этот парк похож на райский сад - атмосфера тихого блаженства, величественной лени или оправданного безделья и отрешенности от мирской суеты. Привратник - это святой Петр, чинно прогуливающиеся в пижамах - не больные, истомленные недугами, а праведники, умиленные собственными добродетелями; существа, порхающие в белых развевающихся халатах - ангелы, направляющие райскую жизнь. А вот мужчина, идущий нам навстречу, с залысиной на верхней части лба, густыми черными бровями и диким огненным взглядом - это пробравшийся черным ходом в райскую обитель сатана, дабы смущать души праведных. Посмотрите, как он настороженно вглядывается по сторонам.
  - Это, скорее, просто ревнивый муж, ищущий собственную жену, - предположила Виола.
  - Ну, что вы, Виола, изменяющих жен в раю не бывает, они слишком много блаженствовали на земле.
  - А как же мы с вами попали в рай, тем более, что вы грешник с выговором?
  - А без выговора мне в рай и не попасть. Грешник с выговором по комсомольской линии дороже праведника с самой незапятнанной биографией. Ибо истинно говорю вам, один блудный сын, вернувшийся в лоно истины, дороже десяти праведников. Ну, а вы ведь беспорочны и чисты, как слеза ангела милосердия... Знаете, здесь даже говорить хочется торжественно, велеречиво, сочным и пряным... благовонным библейским языком...
  И он, задумчиво глядя в темное уже на западе небо, стал импровизировать:
  "Стан твой, как кипарис у берега моря, сандалии - подножие престола в храме Соломоновом... грудь твоя подобна двум белым голубкам; шея твоя, как столп из слоновой кости; как лента алые губы твои; сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим и благоуханье одежды твоей подобно благоуханию Ливана; ... глаза твои, как прозрачные лесные озера, когда солнце еще не поднялось из-за деревьев и взгляд твой, как золотые стрелы, которыми солнце осыпает утром мой виноградник; дыхание твое, как ветерок с рощи цветущей акации, где пчелы собирают свой мед; руки твои, как лианы, обвивающие кедр в лесу и узы твои - гиацинтовые нити... и узы твои - гиацинтовые нити". Красиво, а?
  - Что это?
  - Это библейская поэзия в вольной передаче.
  Аллея привела их прямо к обрыву над берегом моря. Внизу перед ними вдруг распростерлась бескрайняя синь морского простора. Небо на востоке над морем было уже почти совсем темным и морская даль, куда уходят корабли, сливалась с небесной мглою в таинственный, суровый и манящий сумрак. У берега моря еще отливало густой и яркой синевой, одинокий белый парус недвижно застыл вдали где-то против Аркадии.
  Они стояли у самого края обрыва, как вдруг откуда-то сзади, из-за густой стены зелени, под мелодичный звон гитары задумчиво и неторопливо поплыл несильный, но приятный низкий женский голос:
  "Мой костер в тумане светит,
  Искры гаснут на ветру.
  Ночью нас никто не встретит,
  Мы простимся на мосту..."
  Они молча заслушались, как вдруг на третьем куплете пение оборвалось, раздался грудной, интимный и торжествующий смех, задушенный громким поцелуем.
  - И всюду страсти роковые и от любви спасенья нет, - подытожил Сергей. Еще одна Ева соблазнила еще одного Адама вкусить от древа познания. Они вкусили, и он увидел, что она стыдлива и прелестна. Они стали прятаться в райских кустах и, утеряв вечное блаженство, стали счастливы. Старая библейская история... Идемте отсюда - мне завидно
  Обрыв спускался к берегу холмистыми уступами. Недалеко от них начиналась широкая дорога, уходившая к пляжу длинными витками, смягчавшими крутизну спуска. Море влекло к себе. Сергей взял Виолу за руку, и они, не сговариваясь, сбежали узенькой тропкой на дорогу. Это им очень понравилось, они весело переглянулись и, увидев, что в стороне от дороги уходит вниз извилистая и крутая дорожка, двинулись туда. У Сергея мелькнуло воспоминание, как они месяц назад сбегали на берег Ланжерона. Как много совершилось с тех пор.
  - Только у меня босоножки, - предупредила она.
  Весело, с замиранием сердца, потеряв чувство весомости, как птицы, понеслись они вниз.
  Так они по крутым извилистым тропкам, смеясь и что-то крича, запыхавшиеся и бездумно радостные, сбежали до самого берега.
  
  ЖЖЖ
  
  Они оглянулись назад. Сурово темнели крутые и холмистые уступы обрыва. Далеко и высоко над ними на фоне слегка озаренного давно уже зашедшим солнцем неба, темнела кромка обрыва. Там они только-то стояли. Одинокая фигура человечка, поднявшегося по дороге с берега наверх, показалась им отсюда совсем крошечной.
  - Ух, здорово! - сказал Сергей, - может, поднимемся и еще раз сбежим?
  - Ну, нет, - улыбнулась она, - если мы ног и не поломаем, то мои босоножки второго такого спуска не выдержат. - И она принялась вытряхивать из них глину.
  - Знаете, я обязательно должен совершить для вас какой-нибудь подвиг. Вот хотите, я ради вас выкарабкаюсь на эту скалу. - И, не ожидая ее ответа, он полез на известняковую скалу, возвышавшуюся над невысоким прибрежным обрывом. Через минуту он уже стоял на вершине и возбужденно кричал: - Рассматривайте меня на этом величественном постаменте, как памятник подвига во славу вашу!.. А хотите, я ради вас прыгну отсюда? - И он, не ожидая ее ответа, подпрыгнул вверх и пружинисто шлепнулся на песок у ее ног. Амортизируя удар от падения, он приземлился, низко присев на корточки, и тут же сел на песок, скрестив перед собой ноги.
  - А знаете, вы просто мальчишка, - сказала она, улыбаясь.
  - Я люблю Бузю, а она не верила, что я могу вылезть на дерево - это, кажется, Шолом-Алейхем, - ответил он, смеясь и глядя на нее снизу вверх. Она стояла над ним на фоне темной морской дали и нежной мерцающей синевы небес; за ней, над берегом, поднималась луна - и от этого лицо ее снизу в ночной тени казалось незнакомым, таинственным, строгим и прекрасным. И вся она была тоненькая, очень стройная, стремящаяся ввысь.
  - Но это неправда, - ответил он ей, - я не просто мальчишка, я - очарованный мальчишка.
  Он протянул ей обе руки, видимо намереваясь подняться с ее помощью, а когда она подала ему свои руки, он ее неожиданно дернул к себе, она потеряла равновесие, но он ее осторожно поддержал, пытаясь в то же время усадить рядом с собой. - Вот садитесь и посмотрите, как хорошо.
  - Я сама, - ответила она.
  Он отпустил ее, и она, подобрав юбку, уселась рядом с ним на песок.
  - Вы сейчас какая-то замкнутая, неразговорчивая... наказываете меня, что ли, но ведь я уже покаялся. Я не в упрек это говорю, - быстро добавил он, - вы только на минутку примиритесь со мной окончательно, если еще сердитесь, запрокиньте голову назад, поглядите в небо и скажите: "А ведь, действительно, неплохо придумано".
  Она пристально и непонятно взглянула на него, а потом посмотрела в небо и, помолчав, ответила: - Хорошо.
  - Чудесно, - возразил он... - А как все-таки обманчиво бывает первое впечатление, - задумчиво сказал он, продолжая глядеть в небо, - после нашего первого знакомства вы мне казались совсем не такой.
  - Вы мне тоже казались не таким, - ответила она и замолчала, а потом продолжала, задумчиво улыбнувшись: - А знаете, мы с вами познакомились из-за нашего с Наташкой спора. У них дома начали праздновать Первое мая еще днем. Ее дядя привез с Кавказа какое-то замечательное вино. Нам дали всего три рюмки, мы выпили и не почувствовали, а когда встали из-за стола, обнаружили, что Коперник был прав - земля вертится и что нам очень весело. В таком настроении мы и пришли в университет. Еще по дороге мы разговаривали о ревности Павлика. "А хочешь, - сказала я, - я познакомлюсь сегодня с самым интересным мальчиком на вечере?" А она меня подзадоривает. Начались танцы, а она показывает на вас и говорит: "Вот интересный мальчик, это Сергей Астахов, наш чемпион". "Ну, с чемпионом, - говорю, - если захочу, сегодня же целоваться буду". Ну, она меня еще пуще дразнит. И поспорили мы с ней на коробку "Пьяной вишни". Я тогда, возьми и взгляни на вас. Второго взгляда вы не выдержали и подошли... дальше вы сами знаете. Спор я выиграла. Пьяной вишней я угощала Павлика. Он ел и очень хвалил. А мы с Наташкой хохотали.
  - Значит, я нашим знакомством обязан тому, что произвел некоторое впечатление не на вас, а на Наташу.
  В ответ на это, Виола рассказала ему, какое он тогда, в первый вечер их знакомства, произвел на нее впечатление. Сергей поразился, как она смогла подметить так много смешных деталей в его поведении и словах. Он смеялся, пытался оправдаться, но кое-что бросало его в краску, и он бормотал по собственному адресу: вот, осел. Затем он стал рассказывать свои первые впечатления о ней. Разговор для обоих был очень интересен, они то смеялись, то, перебивая друг друга, спорили. Когда им надоело сидеть, они поднялись и пошли по песку вдоль берега в сторону от города, туда, где под сиянием луны громоздились темные очертания скал, уходящих в воду. Подойдя к скалам, перерезавшим им дорогу, они поднялись немного наверх и продолжали путь по холмам и кручам обрывов. Сергей не раз еще в школьные годы ходил и даже бегал этой дорогой в Аркадию, но сейчас, ночью, при лунном свете, все приобретало такие странные и причудливые очертания. Что он совсем не узнавал этой незаселенной и дикой местности. Впереди них все время темнели незнакомые громады скал, зияли непроглядной темнотой овраги, которые нужно было обходить по краю узенькой стежки. Иногда вдруг они теряли тропинку и упирались в скалу, на которую нельзя было взобраться, или в провал, который нельзя было обойти. Каждый шаг их был проникновением в темную, таинственную, полную неизвестностей страну, где, казалось, еще не ступала нога человека. Это делало их путь немного рискованным и, тем более, увлекательным. Они, помогая друг другу, взбирались на скалу, держась за руки, пробирались по краям обвалов и шли, шли, ища новых опасностей, где так приятно чувствовать руку друга.
  
  ЖЖЖ
  
  Приблизившись к краю довольно высокого прибрежного обрыва, они неожиданно обнаружили внизу очень милую маленькую бухточку, огражденную по краям высокими скалистыми мысами, которые уходили довольно далеко в море. Не сразу обнаружили они мало заметную крутую тропинку-спуск и осторожно спустились до тех пор, пока можно было уже безопасно сбежать. Громко зашуршала ракушка под их ногами, звонко раздался в тишине смех Виолы, зацепившейся каблуком за камень и чуть не упавшей. У самой воды они остановились и огляделись. Здесь было очень мило и уютно. Высоким крутым обрывом и скалами они были отрезаны от всего мира. Только море, сонно всплескиваясь в прибрежных камнях, с журчанием лизало песок у их ног, и небо задумчиво и ласково мерцало мириадами далеких волшебных огоньков. Вся бухточка была залита нежным, причудливым, трепетным сиянием луны.
  - Знаете что, - вдруг таинственно зашептала она, - у меня гвоздь из каблука вылез.
  - Негодя-а-ай! Я убью его. Снимайте вашу босоножку.
  Они подошли и сели на большую, широкую, плоскую каменную плиту с легким наклоном, опускавшуюся своим нижним концом в воду. Виола сняла ему босоножку, он отыскал подходящие камни и принялся за работу. Тем временем, оставшись в одной босоножке, Виола сняла и ее, сняла носки и, оставшись босиком, подошла к воде. - Ух, какая теплая вода! - И она, подобрав юбку, осторожно ощупывая дно, побрела, забавляясь тем, как влага, бурля ласковой прохладой и свежестью, лоскотала ей ноги. Низко наклонив голову, о чем-то задумавшись, пошла она вдоль берега, постояла, потом медленно, видимо, наслаждаясь, пошла назад.
  Сергей уже окончил свою работу и сидел на плите, скорчившись, обхватив руками свои голени. Он молча, бездумно следил за ней, любовался. Вот она подошла поближе и вступила в переливающийся на воде луч лунного света. Она подняла голову и остановилась, глядя на него и играя в воде ногой. Луна была как раз сзади над ней, и светлые шелковистые волосы ее сияли как нимб, а мокрые блестящие ноги ее сверкали лунными зайчиками. И вся она играла и переливалась мерцающими бликами и тенями в снопе ярких голубоватых искр лунного луча. Она была похожа на сказочную морскую царевну, волшебством поднявшуюся к нему из морских глубин.
  Сергей сказал ей об этом. Она тихо засмеялась и медленно, нехотя вышла из воды. Взобралась босиком на плиту и села рядышком с ним, подобрав под себя ноги и прикрыв их до щиколоток своей широкой юбкой. Сергей вдруг почувствовал на своем плече ее легкую руку, нежное касание ее плеча. Она наклонила к нему голову и тихонько запела, лаская его щеку теплым ароматом своего дыхания:
  "Каштанов нежные узоры,
  Бульваров легкий ветерок
  И возле солнечного моря
  Наш лучезарный городок.
  Мой ненаглядный, мой любимый,
  У берегов родной страны.
  Как я люблю с крутого мола
  Смотреть часами, как вдали
  Огоньки
  Тускло в море мерцают,
  Огоньки
  Весь наш путь освещают
  И как сердцу навеки близки
  Золотые твои огоньки..."
  Он застыл, окоченел в восторге, не смея пошевелиться, не решаясь вздохнуть. Прервав пение, она стала моститься поудобнее, а он сидел счастливо-окаменевший, боясь малейшим движением разрушить свое блаженство. Потом она вновь запела. Он, незаметно для себя, стал потихоньку, а дальше все сильнее вторить ей. Их голоса ладно сплелись и зазвучали единой мелодией. Они спели еще и еще
  Казалось, весь мир замер завороженный. Казалось, пульс вселенной слился с единым стуком их сердец; время застыло; остановилось, повисла луна, забыв свой обычный путь. А море задумчиво журчало свой аккомпанемент их голосам: "Вовеки веков! Вовеки веков!" - бормотало оно, плескаясь у их ног.
  Потом она предложила вдруг купаться. Он, конечно, согласился. Это было так необычно и интересно. Раздеваться она услала его на другой конец бухты. Он первый бросился в воду и, бурно работая "кролем", долго скользил вглубь, не поднимая головы. Вода была чудесная. Все тело приятно горело и, казалось, искрило, как наэлектризованное. Перевернувшись на спину, он увидел над собой мерцающий звездами небесный шатер со светлой, ласковой и теплой луной. А вот и Виола бросилась в воду. Он поплыл ей навстречу.
  Маленькая бухточка вся наполнилась их криками, хохотом, грозным бурлящим ревом Сергея, барахтаньем и всплесками. Они резвились в воде, как дельфины. Сергей, "пугая" ее, бросался кашалотом, чтобы, подплыв к ней и сверкнув на луне корпусом, нырнуть под нее и вынырнуть с другой стороны. Это было захватывающе интересно - сверлить воду, уходя вглубь, чувствуя, что над ним плывет она. Он неожиданно появлялся из-под воды то с той, то с другой стороны. Она ловила его и, когда удавалось схватить за его чубчик, в наказание окунала его под воду. И он покорно опускался, пока она сама не поднимет его голову из-под воды.
  Потом, запыхавшись, они тихо поплыли вглубь. Над ними бесконечная темная высь небес, под ними - тайны морских глубин. А они плыли рядом, сверкая на луне плечами, и во всей огромной вселенной никого ближе друг друга для них тогда не было.
  
  ЖЖЖ
  
  Только хорошенько продрогнув, они вылезли из воды. Одевшись, выкарабкались наверх и двинулись дальше; идти им стало удивительно легко и ловко - все тело как будто излучало приятную теплоту и свежесть.
  Когда они перелезали каменную ограду аркадийского парка со стороны обрывов, уже светало. В парке было странно пустынно и по предрассветному тихо. Они обошли парк, и еще никогда он не казался им таким трогательно чистым и интимно-близким. Повернули они на аллею к выходу, когда было уже совсем светло. Густая зеленая трава в газонах, цветы в клумбах, покрытые росой, были свежи утренней нетронутой свежестью и ласкали глаза игрой сочных красок. У колышка с табличкой: "Цветы рвать строго воспрещается. Штраф 25 рублей" он нарвал ей букет красных и белых цветов, вставив в середину три крупных красных розы. Их нежные лепестки были покрыты росой, и тонкий запах говорил ей то, что невозможно было сказать словами.
  Когда они вышли из аркадийского парка к трамвайному кругу, вагоны еще не ходили, и они были рады этому. Трамвай со своим шумом, лязгом нарушил бы их уединение и был бы такой дисгармонией ко всей этой утренней прелести.
  В город они пошли пешком, вдоль трамвайной линии, повернув и выйдя на Пролетарский бульвар.
  Пролетарский бульвар тянется на несколько километров от города почти до самой Аркадии. С обеих сторон его - санатории, дома отдыха, курорты. Дома, дачи самой причудливой смеси архитектур от готической до арабской, но в большинстве - красивые, легкие, воздушные, белеющие и краснеющие в роскошной зелени парков, садов, рощ. Белый мрамор статуй, беседки, колоннады, гроты, увитые зеленью - от флоры благодатного юга - пальм, фикусов, олеандров - до северных сосен и елей. Особенно много здесь зелени буйной, густой, тенистой. Из парков и садов она вырывается за высокие и красивые ограды на бульвар и по обеим сторонам его образует местами сплошной зеленый коридор.
  Когда они вышли на бульвар, солнце уже взошло, хотя его и не было видно за густой зеленью высоких деревьев. После ночной темноты зелень густой листвы ярко и лучезарно сверкала на фоне чистой утренней небесной лазури и была сочной и многоцветной. Эта поразительно яркая гамма оттенков зелени, от совершенно сизых зарослей лоха и серебристых елей до темной зелени остролистых кленов и густых корон акации, говорила, что настало яркое солнечное утро. Оно очаровало их своим великолепием, лучезарной яркостью красок, свежестью, тишиной, бесконечной ярко- и нежно-зеленой перспективой дороги, по которой они шли. Широко раскрытыми глазами, молча глядели они вокруг, пораженные этой еще невиданной и неиспытанной красотой.
  Внимание их привлек возвышавшийся среди сосновой рощи на зеленой лужайке, похожий на изящную игрушку, дом из красного кирпича причудливой архитектуры в стиле, напоминавшем мавританский. Они подошли к высокой чугунной, очень красивой ограде и остановились, заинтересованные этим зрелищем.
  - Красиво, правда? - Он поглядел на нее.
  Она, молча кивнув, взглянула на него.
  На щеках у нее через нежную матовость пробивался чудесный легкий румянец утренней свежести. А глаза огромные, серые, светлые, чистые и по- утреннему безмятежные. Вдруг он увидел, что кофточка у нее одета наизнанку. Он сказал ей, она ахнула и испуганно-весело оглянулась вокруг. Где-то далеко впереди них махал метлой одинокий дворник.
  - Ну-ка, отворачивайтесь, быстренько, - приказала она.
  - Вы меня всегда берите с собой на прогулку. Без меня вы погибли бы. Ну, признайтесь, что я вас спас, - смеялся он, отвернувшись.
  Вдруг две теплые ладони закрыли ему глаза. Он быстро повернулся и прямо перед собой увидел ее большие, светлые, сияющие, смеющиеся глаза. Он взял ее голову и нежно прижался к ее щеке. Она вся прильнула к нему и, медленно повернув голову, отыскала губами его губы. И весь мир утонул в чем-то пушистом, теплом и сладостном, как... поцелуй.
  Опомнившись, первая, она осторожно высвободилась и взяла его об руку. Они молча пошли дальше. Через несколько шагов они оглянулись по сторонам - никто не видел. А если бы кто и увидел, то ведь все равно ни черта не поняли бы в той тайне, которая во всем мире была понятна только им двоим.
  Когда они дошли до трамвайной остановки на Куликовом поле, город уже просыпался. Они условились встретиться 24-го вечером, после ее очередного, предпоследнего и очень опасного экзамена.
  Она села в трамвай и поехала к себе на дачу. Вдруг, когда трамвай уже набрал ход после поворота, Сергей сорвался, бросился вслед и на полном ходу вскочил в почти пустой вагон.
  - Скажите, вы вчера ни с кем не спорили? - запыхавшись, не то взволнованно, не то весело спросил он, садясь рядом с ней.
  Она посмотрела на него с недоумением, а потом поняла и рассмеялась.
  - Нет.
  - Ну, тогда все в порядке. До свидания. - И он на полном ходу, по мальчишески лихо, отвалившись назад, без рук спрыгнул с трамвая.
  
  ЖЖЖ
  
  
  Сергей всегда иронически воспринимал прочувствованные заявления героев пьес, романов, повестей о том, что любовь работать помогает. Просто автору для счастливого конца нужно, чтобы герой победил и в труде, и в любви. Едва ли стоит рассматривать любовь с точки зрения интересов производственного процесса. Она существует сама по себе и не является тем резервом производства, на который должны обратить серьезное внимание руководящие товарищи. Всякий творческий, настоящий труд требует полной сосредоточенности на нем. А какая же тут сосредоточенность на работе, если перед вами сияют черные или серые, или синие глаза, и все ваши умственные способности сосредоточены на поисках слов, которые вы будете говорить ей при встрече.
  После всенощной прогулки Сергей крепко спал часов до двух дня. Засыпал он, счастливо улыбаясь от ее поцелуя, и проснулся с этим же. Еще не вырвавшись из сонного забвения, он уже осознал, что с ним произошло что-то большое, радостное и светлое. А как только проснулся, сейчас же все вспомнил. Это было замечательно и ни о чем ином знать не хотелось. Но беда была в том, что нужно было готовить Историю колоний грозному Горчевичу, его же не прейдеши. Очень ему не хотелось приниматься за конспекты, толстенный учебник, но ведь не мог же он омрачать свое ликующее бытие неприятным сознанием возможности конфузиться на экзамене, и вообще, сознанием, что он рассиропился и потерял трудоспособность. Конечно, нет. И хотя мысли его то и дело уносились к ней (что он через некоторое время стал решительно пресекать), он сел и принялся почти нормально готовить экзамен.
  Вечером он не оставил учебник до тех пор, пока не выполнил заданный себе план.
  Следующий день он уже начал по обычному графику и готовил экзаменационный материал даже с увлечением. История колоний была очень колоритной, экзотичной. Это огромный своеобразный мир, до сих пор так мало известный ему. Он читал как раз материал об Индии. Страна чудес, одна из древнейших колыбелей человеческой культуры, страна великолепной и загадочной "Махабхараты". Там буйная тропическая растительность скрывает величественные и изящнейшие замки, храмы, развалины. Страна сказочных богатств и страшной нищеты талантливого и угнетенного народа. Вот бы поехать туда с Виолой посмотреть.
  Без десяти 12 он сделал по расписанию перерыв и включил свой, недавно купленный, приемник - Т-6. А мысли с Виолой. В перерыве можно себе позволить помечтать.
  И вдруг он услышал: сейчас будет говорить Молотов. В чем дело? И сейчас же - неторопливый, необычно взволнованный, но твердый голос, который тогда, затаив дыхание, слушала вся страна.
  Германская армия вероломно вторглась через границы СССР, фашистская авиация бомбила советские города. Война с Германией, с фашистами. Это - до сих пор непобедимые стальные лавины танков, воздушные армады, пикирующие бомбардировщики, немецкая техника, военный потенциал почти всей Европы. Война. Небывалая еще по своим масштабам.
  Горячая волна залила мозг, напряжение охватило все тело. "Ну, что ж, посмотрим, кто кого! Это вам, господа сверхчеловеки, не парашютным спортом над Критом заниматься, не Тобрук и не линия Мажино. Держитесь!"
  Читал он, лежа в одних трусах на диване. Молотов еще не кончил говорить, как он уже стал одеваться, наблюдая за собой. Нужно быть неторопливым и спокойным. Если немцы надеются нашу психику подавить, то просчитаются.
  Первым делом он поспешил к Ваське. Но того не было дома. Вероятно, в лаборатории сидит. Не долго думая, Сергей отправился в университетский комитет комсомола. Сейчас туда нужно собираться.
  Он шел по улицам и видел возбужденные и значительные лица, слышал громкие голоса. Все уже знали - война. Все думали об одном. Он пристально вглядывался в лица встречных, вслушивался в их голоса и везде улавливал то же настроение, которое владело им. Конечно. А как же иначе. Мы, русский народ, можем ожесточенно спорить иногда и из-за выеденного яйца, но когда перед нами общая беда, когда стоит вопрос о судьбах страны, первого в мире социалистического государства, здесь мы все, как стрелки компаса поворачиваемся в одну сторону. Здесь мы все едины. Потому мы и великий народ.
  До сих пор он мало задумывался о судьбах родины в целом и, взволнованное войной, его чувство патриотизма находило свое выражение в мыслях и словах, которые он до сих пор бегло и не очень внимательно читал только в газетах.
  Мысли о стране тесно переплетались с мыслями о собственной судьбе. Начинается страшная буря, еще не бывалый в истории ураган. Он несет множество разрушений и бедствий, но день жизни в такой ураган стоит десятилетий мирного развития истории. Он всю свою сознательную жизнь мечтал о борьбе, теперь он ее получит. В такие бури естественно и легко на поверхность исторической жизни выбрасывает людей сильного ума, стальной воли, с жаждой борьбы и битвы за высокие цели. Может быть, теперь и начинается то, что осуществит его мечты о подвигах, о славе. Конечно, будет очень трудно, но здесь ему приходила мысль, которая всегда успокаивала его перед самыми трудными экзаменами: ведь всем будет трудно и, если другие вынесут, то уж он-то должен вынести. Ну, а не вынесет, туда и дорога. Впрочем, последняя мысль его ничуть не беспокоила, он не сомневался, что выдержит то, что может выдержать человек. И мысль эта нравилась ему только тем, что доказывала ему его объективность к самому себе. А в борьбе, где требуется расчет соотношения сил, это так важно. У всех этих и подобных им мыслей, которые подстегивали его чувство гордости собой и льстили его самолюбию была одна теневая сторона, которую он не сразу осознал и которая вначале осознавалась только, как смутное беспокойство. Потом он вдруг понял, что наводит на него тревожные, но тем более яркие мысли о подвигах, о славе: Виола. Война, конечно, вторгнется и в их отношения, которые были для него самым главным сейчас, самым счастливым и радостным в его жизни. Ураган войны мог сорвать, сломать и только что распустившийся цветок его любви. Ведь он уйдет на фронт. Разлука. Обстановка жизни Виолы резко изменится, а ведь их отношения еще так непрочны. Эта мысль была самой темной тучей на грозовом горизонте, который рисовался его уму. Но ведь, в конце концов, все будет зависеть от них двоих. Виола такая тонкая девушка, разве она может забыть то чудесное счастье, которое они пережили вместе. А он сложит к ее ногам свои подвиги, свою славу, которую он завоюет. В буре побеждают сильные, смелые, умные. Он победит. Он еще не знает, как, но и с Виолой все устроится. Ведь все зависит, в конце концов, от них двоих.
  А ведь еще полчаса тому назад он ни о чем, кроме экзаменов и, самое главное, встречах с Виолой, не думал. Ни о чем больше. И как это было хорошо, замечательно. Тишина, мир (только теперь он вдруг немного понял значение этого слова) и Виола. Еще вчера войны не было, а уже сегодня она началась. Вчера - и сегодня, это совсем близко, а сегодня уже началась совсем иная, непохожая жизнь, может быть новая эпоха истории, с великими переворотами, социальными катаклизмами.
  Хотел ли бы он, чтобы все продолжалось так, как шло у него вчера - мир, Виола? Конечно, хотелось бы. Но что толку в таких пожеланиях - прошлого не возвратить. Сергею был органично присущ реализм мышления: жизнь нужно принимать такой, какой она есть и на этом строить свои расчеты. Сегодня началась для него и для всего Союза совершенно новая жизнь, полная неизвестных и грозных опасностей, миллионов страданий, потерь, горя. Но он принимает и эту жизнь. Буря - так буря, ураган - так ураган... так они будут его стихией. Борьбы он не боится. Посмотрим, у кого крепче нервы и сильнее тумаки, господа завоеватели!
  В двух небольших комнатах университетского Комитета комсомола было уже полно ребят и девушек. Стоял негромкий, но густой гул голосов. Лица были озабоченные, серьезные. За столом секретаря у телефона, громко крича в трубку, сидел хорошо знакомый Сергею член комитета, ведавший военно-физкультурной работой, студент-биолог Севка Савинков. Выше среднего роста, смуглый, с тонким красивым лицом и яркими черными глазами, очень живой, общительный, с громкой речью и энергичной жестикуляцией, всегда "свой парень в доску". Ребята, шутя, называли его анархистом Борисом Савинковым. Он был Сталинским стипендиатом и обладателем 12 или 13 военных специальностей, вся грудь у него была увешана значками. Ходил он всегда в хорошо начищенном костюме защитного цвета с портупеей. Однажды после соревнований, в пивной, в шумной компании, собравшейся выпить выигранное на пари пиво, Васька потихоньку привесил ему сзади к портупее несколько пустых бутылок от пива и, когда все поднялись, провозгласил под общий хохот: "Известный эсер Борис Савинков, увешанный бомбами прямо из пивной, отправляется бомбить экспроприаторов".
  - Ну, так вот, - сказал Севка, положив трубку и обращаясь ко всем собравшимся, громко со своей обычной решительностью, как будто доказывал очевидное не согласившимся в споре, - говорят, что каждый должен хорошо делать свое дело. Наше дело сейчас - продолжать хорошо сдавать экзамены. А что дальше нужно будет - скажут.
  Сергей догадался, что Севка запрашивал в Райкоме или Горкоме ответ на вопрос, с которым все сюда явились: "Что им сейчас делать?" Он сейчас же увидел в углу среди группки ребят Сашку, который что-то серьезно и оживленно доказывал окружавшим. Сергей направился туда.
  - Ну, Сергей, будем теперь через окопы прыгать? - встретили его шуткой. Все обратились к нему. Как наш чемпион?
  - Посмотрим, ответил он, не спеша, спокойно и добродушно, - может быть и в этой полосе препятствий нужно сначала по-пластунски ползать и только потом прыгать через окоп.
  Он шутил, не особенно задумываясь над своими словами, но ответ его затронул тот вопрос, который так волновал всех. Как будет теперь протекать война? Все были согласны, что пока перед сосредоточенными силами немцев только слабая цепочка наших пограничных войск, немцам удастся потеснить наших. А вот что будет, когда подойдут основные ударные силы нашей армии?
  Опять закричал в трубку Севка. - Есть, - громко ответил он кому-то. Взгляд его скользнул по собравшимся и остановился на Сергее. - Слушай, Сергей, - крикнул он, - ты все равно на "отлично" сдашь, забеги домой, возьми конспекты и иди в Райком комсомола. Будешь дежурить. Вечером сменим.
  Так Сергей начал работать на войну.
  
  ЖЖЖ
  
  В райком он явился к секретарю Жарковскому. Простое, симпатичное лицо каких много в порту, выгоревший на солнце рабочий морской китель, голос с хрипотцой. Видимо, очень общительный. К Сергею он обратился сразу на "ты" - очевидно, приняв его за комсомольского активиста. И это, сейчас, понравилось Сергею. Жарковский коротко объяснил ему, что делать сейчас нечего, поэтому пусть садится и зубрит свои конспекты. А вызвали его и других ребят, потому что могут быть экстренные распоряжения. Райкому, поэтому и нужны под руками надежные люди, связные.
  Никаких экстренных дел Райкому в этот день решать не пришлось и только к вечеру было получено распоряжение организовать комсомольские бригады по проверке затемнения района. Райком должен был образовать и свою, контрольную, бригаду, куда входил бы член бюро Райкома.
  Сергей, вероятно, показался Жарковскому солиднее и дисциплинированее других связных. Он освободил Сергея отдежурства раньше срока и предложил пообедать и подобрать человека три-четыре надежных ребят для райкомовской контрольной бригады по проверке затемнения.
  Когда стемнело, Сергей явился в Райком вместе с Васькой, Сашкой Щербанем и встретившимся им Алешкой Сикорским. С этого дня каждый вечер они собирались в Райкоме и с очередным членом бюро, а иногда и с самим Жарковским, шли проверять затемнение в районе.
  В городе было много слухов о шпионах, дававших световые сигналы вражеской сигнализации. Поэтому работа их казалась им очень важной и не лишенной даже опасностей и романтики.
  Возвращались они иногда поздно ночью, облазив самые глухие закоулки района и побывав в нескольких подозрительных квартирах, в окнах которых они обнаруживали свет.
  За эти дни они познакомились с райкомовцами, которые оказались хорошими, дельными и серьезными парнями, и вовсе не такими казенными, как казалось Сергею. Все члены бюро Райкома, находившиеся в городе и не занятые работой, по ночам в эти дни дежурили в Райкоме, то есть спали там на столах, оставляя одного сидеть у телефона. Жарковский показал всем способ, как спать на столе, не измяв костюм: нужно застегнуть его на все пуговицы, обтянуть на спине и лечь на спину.
  Никакой необходимости всем спать в Райкоме, конечно, не было. Но тогда всем так хотелось что-то делать для войны, что, причиняя себе неудобство, хоть и бесполезное, люди испытывали нравственное удовольствие.
  Бывая в эти дни в Райкоме, Сергей видел немало поучительного. Однажды, созвонившись с Виолой и договорившись вечером встретиться, он зашел в Райком предупредить, что в этот вечер не сможет ходить с бригадой. Вслед за ним к Жарковскому вошла, робко постучавшись, девочка лет 15-16, вероятно, школьница еще. Милое застенчивое лицо, большая светлая коса с черным бантом, скромное, но хорошо пошитое платьице.
  - Вы секретарь Райкома?
  - Я, - ответил Жарковский.
  - Видите ли, я не комсомолка, но пришла в Райком, чтобы попросить какую-нибудь полезную работу.
  - А что вы умеете делать?
  Замешательство. - Я... еще ничего такого не делала, но я могу быстро научиться.
  - Хорошо, девушка. То, что пришли в Райком - правильно сделали, молодцом. А относительно работы, мы учтем ваше желание и, как только будет необходимость, втянем и вас в работу. - Он записал фамилию, адрес и отпустил ее.
  - Ты знаешь, - обратился он к Сергею доверительно, когда девочка ушла, - целый день идут вот такие, хоть выдумывай работу для них.
  Сергею девочка очень понравилась. Он заметил, что она ни одного громкого слова не употребила, даже слово "война" не произнесла. Умница, наверное.
  
  ЖЖЖ
  
  Первые дни войны были суматошными. Утром он старательно готовился к экзаменам. Днем лазил с ребятами по крышам и чердакам, среди балок, разного хлама, пыли и паутины - ловил шпионов, а вечером допоздна выслеживал, не проникает ли сквозь окна свет и нет ли где световой сигнализации.
  Тогда все ловили шпионов. Не обходилось и без комических случаев. Виктор Волосевич, аспирант-филолог, университетский поэт, высокий, стройный блондин с глубокими глазами и длинной шевелюрой, которой он очень эффектно поэтически встряхивал, зашел в парикмахерскую подстричься. С собой у него была какая-то книжка, со вложенной в нее раскрытой тетрадью по греческому языку. Парикмахер стал его брить и вдруг заметил на полоске высунувшейся из книги тетради какие-то знаки. Оглядел физиономию клиента - подозрительна, типично арийская. Неразговорчив, в глаза не смотрит, давно не брит. Догадливый парикмахер моментально смекнул, в чем дело. Вдруг он приставил к горлу клиента бритву и заявил, дрожа, сумасшедшим голосом с подвизгиванием, что, если тот шевельнется, он ему перережет горло, и поднял крик: "Держите шпиона!" Бедный Волосевич, ни жив, ни мертв, пережил несколько неприятных мгновений с бритвой у своего "арийского" кадыка, пока его не схватили и, вывернув руки, не "обезопасили". Затем его все возраставшей по дороге толпой повели в милицию с криками: "Шпиона поймали... диверсанта... парашютиста". Это было бы похоже для него на страшный сон, если бы не увесистые тумаки, которыми его награждали экспансивные одесситы. Впереди шел взволнованный и ликующий парикмахер с вещественным доказательством: советскую книжку, в которую коварный враг спрятал криптограмму. Он снова и снова рассказывал окружавшим, как его осенила мысль, кто его клиент.
  Оба оставшиеся экзамена Сергей сдал на "отлично". Несмотря на суматоху первых дней войны, он довольно серьезно готовился к ним. Тыл должен работать четко и бесперебойно. Никакие неприятные известия с фронта не должны расстраивать их работу. Наоборот. Но сдавать теперь было гораздо легче. Даже Горчевич несколько раз надолго выходил из экзаменационной, предоставляя возможность сдающим свободно прочесть ответы в учебнике. А спрашивал он, почти совсем не задавая дополнительных вопросов. Да и весь экзамен проходил в виде товарищеской беседы. Сергей был с этим внутренне не согласен. Конечно, теперь мы все боевые друзья. Но если существуют экзамены, то они должны проводиться по всем правилам.
  За время до конца экзаменов, когда Сергей и большинство их ребят ушли в истребительные отряды, он несколько раз говорил по вечерам из Райкома с Виолой по телефону, но встретиться им удалось только однажды. Ему столько нужно было сказать ей очень важного из того, что он пережил и передумал в эти дни. Они пошли в парк. Он был пустым и настороженным, и цветы в клумбах смотрели недоуменно: что могло заставить людей отвернуться от них. С наступлением темноты патруль милиции попросил одинокую парочку из парка. Они вышли из ворот у Барятинского переулка и сейчас же попали под воздушную тревогу. Их затащили в один из подъездов-подворотен. Там собралось немало людей, но все они сгруппировались у обоих краев подъезда. Сергей с Виолой отыскали при свете спички (на них сейчас же закричали) большой гранитный камень. Он простелил свой чистый платок, усадил ее и сел сам рядом.
  Началась пальба, которая, все усиливаясь, скоро превратилась в адскую симфонию. Со страшной силой, как будто у самых ушей, хлопали мощные зенитки, которые, очевидно, были расположены где-то близко, захлебываясь, теребили нервы зенитные пулеметы. Грозный басистый гул мощными волнами сотрясал землю и воздух. От этого всепроницающего грохота готовы были лопнуть барабанные перепонки, тряслась земля, дрожала каменная громада дома над ними, казалось, готовая каждое мгновение и без бомбы обрушить на них тысячи тон камня. Неопытные еще уши принимали огонь, расположенных где-то рядом, крупных зенитных пушек за взрывы бомб и казалось, что вот-вот на них со знакомым уже яростным свистом обрушится страшная сила авиабомбы.
  У входа в подъезд со двора из темневшей там группы людей раздавался чей-то женский дрожащий с подвываниями громкий плач. "Спокойно! Без паники!" - услышали они истерический мужской интеллигентный голос после серии особенно сильных и потрясающих взрывов.
  - Вот болван, - пробормотал Сергей. - Страшно? - спросил он на ухо у нее.
  - Нет, - так же на ухо ответила она и доверчиво прижалась к нему плечом.
  Он не решился обнять ее (это значило бы - воспользоваться обстановкой) и продел руку под ее локоть. Почувствовав теплоту ее тела, он нежно прижал ее руку, спрятав ее кисть в своих ладонях.
  - А мне страшновато, - спокойно и задумчиво сказал он, - кажется, что вот-вот все это на тебя обрушится. Это с непривычки.
  Когда после отбоя они направились домой, по дороге их застала еще одна воздушная тревога. Добрались они до ее дома уже поздно. Распрощавшись с нею, он вспомнил, что так и не успел сказать ей многого очень важного.
  
  ЖЖЖ
  
  А потом начались дни в истребительном отряде.
  Жили они на полуказарменном положении. Домой отпускали только переменить белье и в бане помыться. Спали вначале в университетском общежитии на улице Пастера, а потом их отряд влился в городской истребительный отряд, и они перебазировались в школьное здание с большим закрытым двором недалеко от входа в Центральный парк культуры и отдыха с улицы Белинского.
  Настроение, в общем, было неспокойное. Вести с фронта приходили все более грозные. В эту войну с самого начала ни у кого не было настроения - "шапками закидаем!" Все понимали, что дело придется иметь с очень сильным врагом. Но в Красную армию все верили. Превосходство советского солдата ни у кого не вызывало сомнений. Знали, что наша армия вооружена первоклассной техникой. Из киножурналов и печати, по рассказам очевидцев знали о грандиозных маневрах Киевского военного округа, о массовых парашютных десантах, о массированных танковых ударах. А теперь на фронте происходило что-то непонятное. Дни шли за днями, а Красная армия отходила под натиском превосходящих сил. Почему же у немцев превосходящие силы, и до каких пор они будут превосходящими? Стали приходить вначале смутные, а потом все более и более достоверные слухи о подавляющем превосходстве немцев в технике. Официальные данные косвенно подтверждали это. В газетах, например, была напечатана, передававшаяся потом несколько раз по радио статья какого-то полковника: "Немцы боятся русского штыка". То, что немцы боятся русского штыка - это, конечно, утешительно, думал Сергей, да ведь не штыком сейчас воюют, вот, говорят, до штыка дело на фронте редко доходит. Гораздо приятнее было читать о подвигах советских летчиков - вот это молодцы, орлы-ребята. Но и в воздухе, судя по всем данным, у немцев был большой перевес сил по количеству.
  А потом появились неизбежные спутники поражений - слухи о предательстве, об измене. Говорили, что в Прибалтике целые наши дивизии остались на месте, так как им изменнически не подвезли горючее и боеприпасы.
  Большим событием в эти дни было выступление Сталина 3-го июля. Сергей хорошо запомнил этот солнечный ясный день. Сталин обратился к товарищам, друзьям, братьям и сестрам. Вот кем должен быть сейчас советские люди. Сталин трезво оценил обстановку, не закрывая глаза на неприятное, разъяснил, что и почему происходит на фронте, очень просто и ясно поставил перед каждым и перед всей страной задачи в этой войне. К тому, что говорил Сталин, приходили с разных сторон и с разных точек зрения очень многие в народе; слова его с предельной четкостью сформулировали мысли советского народа и приобрели страшную силу всенародного прощения.
  Сергей хорошо знал цену слова капитана в трудном для команды положении. Сталин был капитаном команды, которая называлась Советский Союз, и успех борьбы этой команды решал вопрос не только о жизни и смерти огромной страны, первого в мире социалистического государства, но и судьбах всего человечества.
  Они, все студенты их истребительного отряда, строем ходили в военкомат проситься добровольцами в армию. Но им сказали, чтобы они ждали своей очереди.
  И они ждали, зная, что их черед наступит. Сознание этого оправдывало их тыловое существование. Тем более что в отряде они изучали пехотные уставы, проводили тактические занятия, изучали оружие. Кроме отечественных образцов, через некоторое время появилось трофейное оружие. Ребята много возились с винтовками, карабинами, полуавтоматами, пулеметами разных систем. В бою все это пригодится. Особенно в этом отличался Васька, он быстрее всех разгадывал особенности устройства иностранных систем оружия, быстро разбирал и собирал их и фактически стал инструктором-оружейником в отряде.
  На ночь они часто, вооруженные винтовками, с боевыми комсомольскими песнями уезжали на окраины города - на Большой Фонтан, Молдаванку - патрулировать местность в виду угрозы воздушных десантов и действий диверсантов.
  А на досуге, во время свободных вечеров, экспромтом возникали самодеятельные концерты. В отряде подобрался народ молодой, талантливый, жизнерадостный; собирались, и кто-нибудь начинал высвистывать любимую арию или мотив, начиналось соревнование, в дело вступали виртуозы свиста - Борька Турица и Зика Беркович. И лились чисто и звонко мелодии Чайковского, Сен-Санса, Массне. Иногда читали, соревнуясь, Пушкина, Блока, Есенина. А иногда начиналось пение, вначале сольное, тоже в порядке соревнования, а кончалось, обычно, хором. Хороши были эти вечера. Но таких свободных вечеров становилось все меньше.
  
  ЖЖЖ
  
  22 июля город уже сильно бомбили.
  Перед вечером они, разбившись на отделения по нескольку человек, проводили тактические занятия в парке, внизу у моря. Вдруг с моря появились волны самолетов с уже знакомым характерным зудящим гулом. Через несколько мгновений на парк посыпались бомбы, а затем послышались сильные взрывы в городе. Ребята вначале залегли по команде "воздух", а потом бросились в город. Наверху в парке повсюду горели "зажигалки". Немцы, вероятно, считали, что в парке была спрятана боевая техника. В городе ребята увидели зловещие картины. В сгущавшихся сумерках горели огромные разрушенные дома. Из окон развороченных крыш вырывались языки темно-красного пламени, клубы дыма. От бомбежки особенно сильно, видимо, пострадал район, прилегающий к парку.
  Они втроем: Сергей, Васька и Сашка бежали в расположение отряда. Васька предложил повернуть и забежать к Тане, цел ли у них дом. Это было недалеко, и они, только ускорив бег, повернули в сторону. Квартал Тани не был затронут бомбежкой. Здесь было тихо и пустынно. Они, решив на минутку заглянуть к ней, взбежали на второй этаж и постучали. Открыла им Танина мама. При виде знакомых мальчиков на ее строгом, взволнованном лице появилась радостная улыбка. Она пригласила их в комнату и рассказала, что Таня вместе со всем их курсом на селе - убирают хлеб. С ними и мальчики поехали. Когда вернутся - неизвестно.
  Сергей попросил позволения позвонить по телефону и набрал номер Виолы. Ответила она сама. Услышав ее голос, он очень обрадовался. Значит, у них все в порядке. Он спросил, не едет ли она на уборочную. Она ответила, что профессор Гуменюк (отец Глеба) устраивает ее к себе в клинику, она ведь медсестра. Сергей сообщил, что его на днях должны отпустить домой на несколько часов и пообещал забежать, если она не возражает. Она не возражала. И он, кажется, слышал это по тону ее голоса, хотя после упоминания имени отца Глеба, неспокойно у него стало на душе (у него на душе стало неспокойно). Она сама напомнила о том, очень неприятном, о чем он старался не думать.
  - Твоя Виола устроится, за нее не беспокойся, - прокомментировал их разговор Сашка.
  Сергей подумал, что ничего страшного нет, если очень красивая, и избалованная домашними благами, девушка в эти тревожные дни останется дома. Толку с нее на уборочной все равно не много.
  Сашка тоже позвонил домой к Лоре. Ответила мама. Лора на уборочной. Они очень беспокоятся, так как должны вместе с институтом и клиникой эвакуироваться, но Лоры нет, и они никак не могут с ней связаться.
  Тревожно было во всех семьях. Серьезные и молчаливые поспешили ребята в отряд. Старая, привычная, налаженная жизнь совсем расползалась. Неотвратимые, огромные и грозные события разрывали самые интимные связи и уносили близких и дорогих людей в неведомые, темные грозовые дали войны.
  Не успели они возвратиться в отряд, как снова началась воздушная тревога, а затем и бомбежка. Их отвели в подвальное газоубежище и они сидели молча, притихшие, придавленные своим бездействием и бессилием, и услышали доносившийся грохот, трескотню пулеметного огня и время от времени тяжелые гулкие взрывы, раздававшиеся совсем рядом. Ребята следили за выражением лиц друг друга - не трусит ли кто; некоторые пытались равнодушно заводить разговоры на посторонние происходившему темы, но из этого ничего не выходило.
  - Ух, будь я летчиком, дали б мне ястребок, взвился бы я в небо, ну и звезданул бы этих гадов! - зло проговорил Васька.
  Ребята согласно зашумели. Это было всем понятно, об этом не один мечтал.
  Только ястребков у нас пока что не хватает. Ну, ничего, выдержим, нашу психику не подавишь.
  
  ЖЖЖ
  
  Когда стихло, их всех вызвали по тревоге наверх, и они бегом направились на улицу тушить пылавший большой, трехэтажный соседний дом.
  На их улице, укрывая низко опустившееся, беззвездное небо тучами дыма, зловеще пылали темные на фоне собственного пламени громады нескольких домов, с озаренными огнем темными провалами, с сумрачно и дико зиявшими, как выбитые глаза, оконными отверстиями, через которые в проломах разрушенных стен виднелось черное, тревожное небо.
  В разных концах города вздымались озаренные дымы таких же зловещих костров.
  Их объект - большой трехэтажный дом - пострадал от фугаски, которая отбила и разрушила один угол здания, а на крышу уцелевшей его части упала, вероятно, не одна "зажигалка", так как огонь в нескольких местах вырывался сквозь жестяную кровлю и охватил деревянные балки, видневшиеся со стороны разрушенной части дома.
  Во дворе столпилась кучка жильцов, слышались рыдания женщин.
  Ребята вбежали во двор, быстренько осмотрелись и ринулись со всех сторон на темную, молчаливую громаду дома с пылавшей крышей. Одни с проводниками-жильцами побежали наверх внутренними ходами, другие полезли на крышу уцелевшей пожарной лестницей. Легче всего можно было прорваться в горящее пекло крыши со стороны пролома; но там нужно карабкаться по обвалам стен. Некоторые так и сделали. Одним из первых туда полез Сашка. Васька тоже избрал самый рискованный путь. Но он быстро сообразил, как облегчить путь в пролом на крыше. У стены полуразрушенного дома стояла одноэтажная пристройка. Переговорив с жильцами, Васька достал две простых деревянных лестницы; с помощью одной влез на крышу одноэтажной пристройки, а другую лестницу поставил на крышу пристройки и таким образом взобрался в пролом второго этажа, а там уже, карабкаясь по остаткам стены, торчащим балкам, остаткам лестничной клетки, он первым взобрался на крышу и исчез в дыму и пламени. Этот путь оказался самым удобным. За Васькой, как комашня на стол, полезли на крышу цепочки ребят.
  Васька вдруг выскочил и закричал вниз во двор, чтобы там расступились. - Бросаю бомбу! - весело крикнул он и столкнул какой-то кочергой "зажигалку" с крыши. - Давайте воду! - потребовал он и опять скрылся. Еще несколько человек вслед за Васькой взобрались на крышу. Отыскали и вторую "зажигалку", и ее сбросили. Ребята, бывшие наверху, закричали, чтобы больше на крышу не лезли - не нужно. Потребовалось организовать передачу ведер с водой. Образовалась цепочка людей - от земли, по лестнице, на крышу пристройки - вновь по лестнице и далее по пролому до крыши.
  Сергей стоял предпоследним перед крышей, он прилип к облому стены, стоя одной ногой на выдававшемся камне и держась рукой за висевшую над ним скрюченную железную балку. Стали быстро передавать снизу ведра воды. Сергей принимал ведро носком свободной ноги, подымал его до свободной руки и затем передавал его стоящему над собой, а тот уже - ребятам, бегавшим по крыше. Работа пошла быстро. Каждый стремился показать максимум ловкости и сообразительности. Каждый работал с риском. Достаточно было одному наверху обвалиться, чтобы несколько, висевших под ним, полетели вниз в обвал. Было страшновато и весело. Дружная работа захватила всех.
  Они не услышали, как вновь объявили воздушную тревогу. Ее заметили, только когда вражеский самолет пронесся над домом, и по железной крыше ударила дробь авиапулемета. По ним стреляли, но на это, увлеченные борьбой, ребята не обратили внимание.
  Только поздно ночью, совершенно изнеможенные, обгорелые и облитые водой, они справились с пламенем. Пожар был прекращен.
  Сильно обгорелый, с подпаленными бровями и волосами, Васька был одним из героев этой ночи. Впрочем, каждый чувствовал себя немножко героем. То, что они действовали все так единодушно, коллективом было особенно приятно. Все рассказы о подвигах этой ночи начинались большей частью не со слов: "Я... влез, потащил, бросился" и т.д., а со слов: "А вот мы с Федькой..." или "Нет, а мы с Генкой и Ростиком схватили ящик с песком..."
  Общие занятия, патрулирование, общие переживания и эта ночь с ее общими опасностями и общим трудом очень сблизили ребят. Внизу под Сергеем во время тушения пожара стоял Зорька Вайншток, сталинский стипендиат-филолог. Они всегда холодно относились друг к другу. Сергей считал его замкнутым позером, упоенным своей любовью к книжным отвлеченностям. А теперь, поработав вместе, весело переругиваясь, так как Сергей его сильно обливал сверху, они почувствовали взаимные симпатии и уже не встречали один другого холодной корректностью. Сергей обнаружил, что Зорька хороший парень и вообще молодец.
  Враг двигался к Одессе, и ребята все чаще мечтали о превращении их отряда целиком в воинскую часть. Хороший батальон был бы, дружный, вот дрались бы!
  
  ЖЖЖ
  
  Но на этом жизнь в истребительном батальоне для Сергея и окончилась. На следующий день после завтрака его вызвали к воротам. Пришла мать. Ее вместе с другими женами командного состава кораблей спешно эвакуировали на Кубань. Пароход отходил завтра. Отец был в рейсе. Сергей отпросился на сутки помочь матери собраться в дорогу.
  Спешно собрали все, что мать считала нужным. Она проявила удивительную энергию и расторопность. А на следующий день перед вечером подъехала машина, они погрузились и отправились на корабль.
  На теплоходе было много знакомых семей. Рассказывали, что на Кубани очень хорошо. Богатый край.
  Пока Сергей усадил мать, наступила темнота. Всем провожающим велели покинуть теплоход, который должен был, не теряя времени, сниматься.
  - Ну, Сережа, - сказала мать, обнимая его, - обо мне не беспокойся. Смотри за собой. Пиши. - На глазах слезы, а улыбается, сжимает губы, держится бодро, молодцом.
  Распрощался Сергей быстренько с матерью и сбежал по сходням на берег. Оглянулся - мать стоит в синеньком платье и белом платочке среди толпы отъезжающих у борта. Плачет, не выдержала. Увидятся ли они? Война ведь, и какая.
  Забегали матросы, подняли трапы, убрали сходни. Пароход медленно отчалил и стал разворачиваться. Вот в последний раз увидел он маленькую фигурку матери, махавшей ему рукой, пароход развернулся, и она скрылась.
  Только тогда Сергей повернулся и двинулся назад, он почувствовал пустоту вокруг себя и только тогда понял, что произошло что-то очень важное и грустное. Он расстался с матерью. И может быть надолго. А может быть и навсегда. Больно стало, холодно, одиноко на душе. Пришел в отряд. Васька увидел, расспросил и из нескольких слов понял, в чем дело. Замолчал. Подошел Сашка и вздохнул. Где-то его старушка? В Донбассе. Там, наверное, тоже уже бомбят. Задумались ребята. Война. Тяжелое дело. Заплатят гады за это, дорого заплатят!
  А на следующее утро пришло распоряжение отчислить всех студентов из истребительного отряда. Их стали большими группами вызывать в военкомат на комиссии. Прошли комиссии, стали ждать назначений. Многие ребята 4-го курса ушли в Одесское пехотное училище. Химиков и физматовцев отправили в военные академии. А в конце июля и остальных их ребят из истребительного отряда отправили в Днепропетровск, в том числе Ваську и Сашку. В этот день как раз вернулся из рейса отец, и Сергей ушел с ним на корабль, а когда вечером выходил из порта, встретил направляющуюся туда команду с рюкзаками. Ребята. Первым он увидел длинного Яшку Познера, а потом и Ваську, Сашку. Подбежал и вместе с командой вернулся в порт. Оказывается, ребята его целый день искали.
  Загрустил Сергей, из строевиков, кажется, он один только остался. Ребята шутили, что его хотят направить в школу фельдмаршалов. Но вот их опять построили и стали спешно пропускать через контроль к пароходу. Ребята заторопились.
  - Ну, Сергей! - Что тут говорить. Молча, крепко жали руки.
  - Может, в Берлине увидимся? - грустно улыбаясь, спросил Сергей.
  - Конечно, увидимся, - бодро отвечали ребята. Им хорошо. Они так со своими и на войну уходят.
  Васька и Сашка просили, если увидят Таню и Лору, передать им привет. - Мы вернемся.
  И вот уж ребята растянулись цепочкой за шлагбаумом. Оборачиваются, что-то кричат, прощально машут руками. Скрылись за поворотом.
  Один остался. Уехали друзья, товарищи. Васька, Сашка, Алешка Сикорский. Нет волейбольной команды, остался один капитан. На стадионе стоят зенитки, а в спортзале пусто и темно. Им уж там не играть. Не вызывать грохота аплодисментов, бури воплей, не выигрывать им больше призов в городских эстафетах. Надолго ли опустели спортзалы? Скоро ли они наполнятся ликующими толпами молодежи? Нескоро. Этого еще не видно. И много героев гаревых дорожек, волейбольных и баскетбольных площадок никогда больше их не увидят.
  Грустно оставаться одному, без дела в лихорадочном кипении жизни города, к которому приближался фронт. Печальные мысли приходят в голову.
  
  ЖЖЖ
  
  Впрочем, он оставался не один. В городе была Виола. Но за эти несколько дней после выхода из истребительного отряда ему удалось только однажды поговорить с ней по телефону. Она, оказывается, действительно поступила медсестрой в госпиталь. Обещала много рассказать. Но вот теперь, как рассказывала ее мама, она сама напросилась ехать с профессором в полевой госпиталь делать экстренные операции и принимать раненых, и вот уже третий день ее нет. Мать очень обеспокоена. Прямо с порта Сергей зашел в Райком (он теперь помещался в подвальном помещении Консервного института), чтобы позвонить по телефону домой к Виоле, не приехала ли. Мать ответила, что Глеб узнал, что у отца, а, следовательно, и у Виолы, все в порядке, что они завтра к вечеру должны возвратиться. Задержались, потому что много работы было.
  В Райкоме сидел у телефона один Жарковский, все члены и кандидаты бюро ушли в армию, во флот или выполняли ответственную работу. Он остался только с неизменной Надей - завделами, которую куда-то услал. Работы было очень много, а людей не было. Сергей сам вызвался помочь. Жарковский обрадовался ему, как старому кадровому работнику и сейчас же дал несколько адресов организаций, с которыми необходимо было связаться и с активом которых нужно восстанавливать крепкую сеть комсомольского руководства районом.
  - Ты теперь мой инструктор Райкома, - пошутил Жарковский.
  После Райкома, уже поздно вечером, он забежал еще к Тане домой, выполняя завет друга. Она еще не вернулась и ничего о них не было слышно. Позвонил к Лоре, там то же.
  С утра он отправился по заданию Жарковского. Действовал он энергично, настойчиво и к вечеру ему удалось неплохо справиться с заданием. Когда он вечером зашел в Райком, то там собралась уже значительная группа ребят и девушек комсомольцев из крупнейших организаций района. Жарковский похвалил его, похлопал по плечу и заявил, что завтра договорится в военкомате, чтобы ему оставили на некоторое время Сергея.
  Но тот решительно воспротивился.- Друзья на фронт ушли, а я вдруг комсомольским активистом в тылу стану. - Жарковский обиделся. - Мои друзья тоже на фронте и вот у этих ребят тоже друзья на фронте.
  - Это другое дело. Ваше место здесь. Вы и здесь на фронте, а я тут ни к чему. Я к тебе в Райком больше не приду, - улыбнулся Сергей и, пожав ему крепко руку, распрощался.
  Он, не звоня по телефону, пошел домой к Виоле. Открыла ему мама. По радостно-озабоченному ее лицу он понял, что Виола дома.
  - Она купается, - сказала мама и провела его в столовую.
  Он вышел на балкон: тихий, теплый летний вечер.
  Виола здесь, наконец, он ее увидит. Разве может быть большее счастье. Теперь она была ему особенно дорога. Единственное, что осталось от его прошлого, и без чего нет счастья в будущем.
  Вдруг скрипнула дверь и на балкон вышла она в длинном халате. Она молча протянула ему теплую руку.
  - Ох, как я рад. Ты знаешь, я остался один. Ребята уехали уже.
  - Я тоже очень рада. Ты, кажется, похудел за эти дни, - сказала она, приближая свое лицо к его. Я за эти дни столько видела! Только сейчас я бешено хочу спать. Мы четверо суток совершенно не спали. Столько раненых. Я еле стою... я уже сплю...
  Милая... любимая, усталая... тихая.
  - Знаешь, ты приходи завтра утром, и мы на целый день уедем куда-нибудь за город. Там я тебе все расскажу. Завтра у меня целый день свободен, целый день твой... наш. - И опять протянула ему рук.
  Он уходил от нее на цыпочках, не попрощавшись с матерью, как будто боясь лишним шорохом побеспокоить сонную.
  Вот ребята смеялись над ее умением пристроиться. А она уже делает для фронта все, что может сделать девушка, женщина. А он слоняется без дела.
  
  ЖЖЖ
  
  Все эти дни он с нетерпением ожидал вызова в Военкомат за назначением. Скорей бы кончалось это нелепое положение между небом и землей. Но в это утро он проснулся пораньше и ушел из дому, чтобы не получить повестку со срочным вызовом. Ему не хотелось идти к Виоле дезертиром. В то время, как он ведь никем не обязан сидеть по целым дням дома. Пошел в парк и там просидел и пробродил до 11 часов. Хотелось пораньше придти к ней и в то же время хотелось дать ей выспаться. В половине двенадцатого он нажал кнопку звонка у их двери.
  Открыла она сама, в халате, свежая, веселая.
  - А я жду вас и умираю от голода. - Она ждала его завтракать. - Вы ведь теперь холостяк.
  Они сели завтракать втроем с мамой. Отца по целым дням дома не было.
  Сергей и не подозревал, что она может быть такой простой, доброй и ласковой.
  Уписывала он, что называется, за обе щеки. - Я голодна, как десять тысяч чертей при виде одного грешника, - объяснила она свой аппетит. Им было там некогда кушать. Мама молча, с печальной улыбкой следила, как она небывало ела.
  Из дому они вышли уже около часу и поспешили к трамваю, чтобы не застала воздушная тревога. Только забежали по дороге в гастроном и купили две коробки конфет: "Мишку северного" и "Пьяную вишню". Он знал, что она сладкоежка.
  Решили отправиться в Аркадию, чтобы недолго ехать.
  Трамвай был пуст, и они сидели вдвоем у открытого окна.
  - Почему вы не уехали еще? - спросила она.
  Он объяснил.
  - Одессу окружают. - И она назвала места, занятые врагом. - Они рвутся к Николаеву. Вам нужно поскорее уехать отсюда. Комиссар говорит, что есть приказ Сталина всех студентов направлять в военные училища. А здесь вас еще ткнут с вашими истребителями куда-нибудь в прорыв, и будете пивными бутылками от танков отбиваться.
  - Ну что ж, так я погибну, защищая родной город, защищая вас, - не то, шутя, не то серьезно ответил Сергей. В душе он был согласен с ней. Конечно, если бы всех их ребят оставили здесь, тогда другое дело. Они бы натворили здесь дел. А оставаться одному среди стариков в истребительном отряде не хотелось.
  - Вы будете хорошим командиром, их на фронте, по-моему, не хватает, - продолжала она.
  - Я теперь в распоряжении военкомата. За меня начальство думает. А вот почему вы не эвакуируетесь?
  - Отец остался налаживать производство для обороны города. А я не хочу пока уезжать. Куда я поеду - прозябать где-то, скитаться? Ну, и потом, если нельзя жить нормально, то нужно жить хотя бы интересно. А кроме всего прочего, если хотите, признаюсь по секрету, мне хочется попробовать помочь нашим. Ведь мы их не трогали. Они лезут к нам. Мне хочется хлестать по щекам этих наглых мерзавцев. Я ведь тоже немного интересуюсь политикой... о моем отце беспокоиться не нужно, а мы с мамой всегда успеем с госпиталем эвакуироваться. В госпитале крупные профессора, его не забудут. Знаете, я сейчас стала фаталисткой, моя судьба меня совсем не беспокоит. Я как Атос в "Трех мушкетерах", помните - у него не было денег для экипировки, чтобы идти на войну; он решил, что если судьба не выручит его, и он не найдет на улице кошелек с деньгами, вызвать четырех ловких дуэлянтов на поединок и тогда уж наверняка кто-нибудь из них убьет его.
  - Вы стали бодрой пессимисткой.
  - Так веселей. Мы все были оптимистами, верили, что враг будет разбит малой кровью и коротким ударом. А немцы вот уже к Одессе подбираются. Рассказывают, что они мчатся на танках с раскрытыми люками и песни поют. Сколько мы кричали о наших массовых парашютных десантах, а где они, наши десанты. Меньше болтать нужно было и больше делать.
  - Вы огорчены и несправедливы. Не забывайте, что на немцев сейчас работает вся Европа, и не только Европа. А мы еще 25 лет назад были одной из самых отсталых стран. А это во всем сказывается. И если учесть, что они воюют уже несколько лет, то будет понятно, почему у них пока больше танков, самолетов, техники.
  - Пока!.. А о чем же мы до сих пор думали, ведь до войны лучше было готовиться, чем теперь вот? А разве дело только в танках и самолетах? А знаете, что у нас на фронте в некоторых частях не хватает винтовок? А знаете, что у нас танкисты, прослужив по нескольку лет в танковых частях, только чистили матчасть, а танки водили по два-три раза? Я за эти дни столько наслышалась!
  - ... Знаете, что я думаю обо всем этом? Все то, что вы слышали, вероятно, правда; но, правда очень односторонняя. Суть в том, что во всяком деле, где участвует много людей всегда найдется довольно значительный процент дураков, уже не говоря о подлецах. Они, конечно, работают плохо и по мере своих сил мешают делу. И у нас дураков было и имеется немало, и, вероятно, даже на очень крупных постах. Но нелепо предполагать, что у немцев дураков, мешающих их делу, меньше, чем у нас. Я думаю, что, во всяком случае, не меньше. А если учесть, что наше дело - очень ясное и простое - защита нашей земли, то это дело объединяет всех нас, а их дело - грабеж чужой земли - а это дело объединяет людей только пока грабеж идет успешно, то я думаю, что в потенции мы сильнее. Вспомните наших людей, нашу молодежь - разве нас можно сделать рабами, untermensch'ами?.. В таких обстоятельствах у людей появляются силы, которых они и сами в себе не подозревали.... А, кроме того, в футбол, например, чтобы выиграть, нужно много играть, учиться. А ведь воевать гораздо сложнее. Они уже несколько лет воевали. Это очень много значит.... Ну, а ведь мы учиться умеем. Научимся. Подрапаем, подрапаем - и остановимся. И увидите, как начнет разваливаться их военная машина, четкость которой мы сейчас, конечно, переоцениваем. И у них обнаружится все больше и больше недостатков и дураков, гораздо более глупых, чем у нас. Ну, а потом мы начнем гвоздить. Долг платежом красен. Ух, и бить же их будем!.. Знаете, я убежден, что стоит нам остановить немцев, удержать, и они не выдюжат. Они только на блицкриг и рассчитывают. Но у нас это не выйдет. Я каждый день жду сводки о том, что немцы остановлены. И это будет начало их конца. Только бы их остановить.
  - Я тоже в это верю,... поэтому и в госпиталь пошла. Я столько за эти дни там насмотрелась и наслушалась. Хотелось вам рассказать об этом. А сейчас я думаю, что не стоит. Ну ее к черту, войну! Ведь это, может быть, наш последний... такой день...
  
  ЖЖЖ
  
  Входные ворота Аркадийского парка были раскрыты настежь, но никто через них не проходил. Только в конце входной аллеи они увидели какого-то мужчину в рабочем комбинезоне - вероятно, работника парка. Они опустились в нижний парк, расположенный в глубоком овраге, ведущем к главному входу на пляж.
  На склонах оврага росли высокие вековые деревья с густыми раскидистыми коронами. Вверху ветви деревьев, росших по обеим сторонам оврага, чуть ли не сходились и образовали зеленую крышу. А в дальнем, узком углу оврага неба над головой совсем не было видно. Здесь была густая тень, приятная прохлада и свежесть запаха влажной, зеленой, чистой, сочной травы. В глубине темной листвы мирно и лениво почирикивали пернатые.
  - На земле мир, и в человецех благоволение....Не верится, что где-то воюют.
  - Сергей, мы же договорились, о войне не упоминать.
  - Виноват, готов нести наказание.
  - На первый раз я прощаю.
  - Жаль. Мне бы очень хотелось, чтобы вы меня наказывали, а я бы просил прощения - стоял на коленях, ловил ваши руки, краешек вашего платья. Вы бы, гневно сверкая глазами, прогоняли меня с криком "Вон!". Но потом, в конце концов, снизошли бы и простили. И я бы, в знак примирения, целовал вашу руку.
  Она рассмеялась. - У нас так соседи живут. Кричат, дерутся, ломают мебель, а потом целуются и плачут от радости. Она рассказывает, что он ее очень любит.
  Они оба замолчали, вслушиваясь в окрестную тишину и в легкий шелест листвы где-то наверху деревьев, вне их маленького и упрятанного в буйную зелень мирка.
  - Знаете, о чем я думаю? - вдруг спросил он, - вот мы сейчас с вами сидим, как хорошие друзья, даже больше, если хотите. Сейчас у меня нет никого ближе и дороже вас. Мать, отец, Васька, Сашка - это другое. И вы, вероятно, чувствуете, что я вам хороший друг. Вот я даже мог бы взять вашу руку и поцеловать (не в порядке галантного приветствия) и вы, вероятно, только шутя, посоветовали бы мне не впасть в меланхолию от этого. Правда?.. А вот вы сегодня сказали, что может быть это наша последняя такая встреча. Это очень возможно. Последняя наша встреча из нашей чудесной, уже прошедшей жизни. Не бойтесь, я не впадаю в меланхолию, я рассуждаю. Я, вероятно, завтра, послезавтра уеду, война разбросает нас, пройдут, может быть, годы, хотя я сейчас не верю в это, и мы, может быть, встретимся, любезно улыбнемся, спросим, как дела - и разойдемся. Я подумаю, что для вас наше общее прошлое - девическая шалость, полудетский эпизод. Ведь это очень может быть, так бывает. А вот сейчас не верится в это.... Знаете что? Давайте условимся о пароле.... Если мы встретимся, и один из нас получит записку со словами: "Вспомни Аркадию" и подпись "Сергей" или "Виола" - что бы с нами ни было, в любой обстановке, мы должны подарить друг другу вечер. Весь вечер. С шести до двенадцати. И чтоб никого третьего не было. Согласны?
  - Согласна, - улыбнулась она.
  И они ударили по рукам.
  - Вот хорошо мы придумали.... Потом это, может быть, будет выглядеть наивным.... Но это потому, что мы потом будем хуже.
  А дальше, в развитие той же идеи, он предложил поцеловаться "На брудершафт".
  - Мы можем перейти на "ты" без всякого "брудершафта". Брудеры у меня никаких хороших чувств сейчас почему-то не вызывают. Тебе очень хочется меня поцеловать?
  - Да, мне очень хочется тебя поцеловать.
  Это были их первые "ты".
  Она улыбнулась. - Пиши заявление.
  - Можно в устной форме?
  - Можно.
  - Медицинской сестре и бывшей студентке-филологичке Виоле от бывшего студента историка, а ныне вольного гулящего казака Сережки Астахова.
  ЗАЯВЛЕНИЕ
  Ввиду обуревающих мою грудь чувств, прошу вас, тебя, разрешить мне поцеловать 1 (один) раз в губы или, хотя, по крайности, в щеку.
  В просьбе прошу не отказать.
  При сем прилагаются мои пламенные чувства.
  Подпись.
  - Резолюция: "Отказать, ввиду казенности приложения к заявлению чувств".
  Подпись.
  Они оба рассмеялись, и она, притянув его за шею, прижалась щекой к щеке.
  Так и замерли.
  Потом они пошли бродить по парку. Вышли на пляж. Обычно в это время там всегда было вавилонское столпотворение, а сейчас они вдвоем подошли к воде и двинулись вдоль берега.
  По прибрежным скалам полезли на военный пляж. Там, в заливчике, было еще глуше. Сели на скалку над водой, сняли туфли, болтали ногами в воде и смеялись.
  С моря дул легкий приятный ветерок. Было не жарко. Она сидела, откинув голову назад, подставив лицо солнцу, зажмурив глаза и, не раскрывая рта, потихоньку пела-мурлыкала.
  Бросали камни в воду - у кого больше раз подпрыгнет.
  Пошли дальше, подошли к крутой тропинке наверх - с берега в парк.
  - А мне не хочется карабкаться, - лениво протянула она.
  - А я тебе сказал, идем.
  - А мне не хо-очется...
  Тогда он легко вскинул ее на руки и взбежал наверх.
  А она, обняв его за шею, молча улыбалась.
  Потом они набрели на танцплощадку на большой высокой скале над самым берегом.
  Тишина, пустыня, морской простор, легкий ветерок и казавшаяся сейчас такой обширной гладь танцплощадки.
  Они переглянулись и стали кружиться в вальсе под аккомпанемент ее тихого пения.
  Счастливое забвение.
  Весь мир закружился, утратив знакомые очертания, слившись в красочные волшебные кольца вокруг них. Только мелодия ее голоса, морской соленый ветерок и аромат ее дыхания, ее духов.
  Как много человеку отпущено в жизни счастья.
  Они долго танцевали. Потом опять спустились к воде и искупались.
  Освеженные, легкие, бодрые они решили взобраться на самый верх аркадийского обрыва. Карабкаясь по узким, крутым тропинкам среди скал и кустов, они неожиданно "открыли" уединенную беседку, скрытую от всего мира, с видом на море. Уселись здесь и стали есть конфеты. Никогда еще она не ели таких вкусных конфет; смеясь, облизывали пальцы в шоколаде и вспоминали разные веселые приключения своей жизни.
  Затем они взобрались по обрыву наверх в верхний парк. Здесь была высокая, густая, не очень выгоревшая трава, много высоких кустов, деревьев, зеленых площадок.
  В школьные годы Сергей с ребятами из их класса всегда выезжали сюда на маевку. С этими местами у него было связано множество чудесных детских воспоминаний. Кажется, в восьмом классе после маевки они спускались с ребятами вот по этой самой тропинке. Он был тогда тайно влюблен в ученицу их класса Виту Брун. А она во время спуска подала руку не ему, а Мишке Хуторяну. Как холодно у него стало тогда на сердце. И с каким веселым хохотом, как лихо он сбежал полным ходом вниз по этой тропинке, рискуя сломать себе шею.... А вот на этой аллее Иванэля (так она в классе называли ученика Иванова) обогнал его на грудь в беге на сто метров. Сергей усиленно тренировался потом все лето и зиму, пока на следующей маевке не обошел Иванэлю метра на два. Только тогда он успокоился.... А вот в этих кустах они с ребятами варили гречневую кашу и пекли картошку. Они не нашли воду поблизости, и Васька догадался купить вместо воды три бутылки нарзана. Боже, какая вкусная была каша и печеная картошка. Им всем досталось по одной большой и две маленьких картошки. Соперничая с Мишкой Хуторяном, он пожертвовал собой и съел только две маленьких, а большую оставил для Виты. "Мне уже не очень хочется", - кокетливо сказала Вита. "Ну, тогда я съем, мне очень хочется", - сказал Сенька Минаев и тут же слопал ее. Сергей так злился на него тогда.
  Детство вспоминалось таким ярким, солнечным и даже горести его и "трагедии" такими смешными и трогательно милыми.
  Солнце уже опустилось за зелень окружающих парк дач, когда послышались глухие, нерегулярные взрывы со стороны города. Они увидели стаю черных птиц, адской каруселью кружившихся над городом. Кружась, они красиво ныряли вниз и потом взмывали в небо, занимая свое место в карусели.
  Сейчас в городе грохот бомбежки, взрывы, пальба пушек и пулеметов, валятся здания, горе обрушивается на десятки и сотни семей, а здесь покой, тишина и ласточка на акации нежно щебечет, пытаясь усесться на тонкую ветку, которая подгибается под ее тяжестью.
  Зачем эти сволочи вторглись к нам? Разве мы вмешивались в их жизнь? Им нужно наше "жизненное пространство". Проклянут они день и час, когда полезли на наше "пространство".
  Так кончился этот день, светлый, радостный, счастливый, с затаенной в глубине души горечью сознания, что рушится все, чем счастлива была их жизнь. Дивно прекрасен, тонок и нежен был аромат цветка любви, но этот аромат они вдыхали в тот день, чувствуя едкий запах дыма войны.
  Наступил вечер и нужно было возвращаться назад, домой. Поздно гулять за городом не разрешалось. Но все же возвращаться не хотелось. И они решили идти в город пешком, обрывами. Рискуя попасть в руки "истребителям", или поймать диверсанта, как шутил Сергей. Очень уж им хотелось растянуть возвращение.
  Добрались они домой к Виоле уже поздно ночью. Прощаясь, они договорились, что если его будут отсылать в армию, он обязательно тотчас сообщит ей, зайдет прямо в госпиталь и вызовет ее. На минутку она сможет вырваться. Эти дни она никуда не уедет. Она придет его провожать.
  - А если не пустят, или уедешь?
  - Я никуда не уеду, а если не пустят, так просто уйду.
  
  ЖЖЖ
  
  На следующее утро его вызвали в Военкомат. Оказалось, что о нем забыли случайно - секретарь положил его дело не в тот ящик. Часам к четырем пополудни ему уже оформили бумаги. Он получил документы начальника команды, которая состояла из его одного, и пакет, адресованный в город Днепропетровск в 51 Запасной артиллерийский полк. Он очень обрадовался, узнав, что их ребята поехали туда же. Выезжать он должен был на следующий день вечером в Херсон, а оттуда на Пойму и железной дорогой через Джанкой в Крыму на Днепропетровск. Прямая дорога Одесса-Днепропетровск и даже Херсон-Днепропетровск уже была отрезана.
  Дома он застал записку отца. Он вернулся из рейса и просил зайти к нему на корабль. Отец отлучаться больше не сможет. Сергей, очень обрадованный, поспешил на корабль. Оказывается, "Колхида" отца уходила завтра вечером в Херсон с эвакуирующимися. Значит, он поедет с отцом. И он подумал, что это хорошая примета для начала военной жизни.
  От отца он поехал прямо в госпиталь к Виоле. Долго ждал у ворот, пока ее вызвали.
  Она вышла к нему в белом халате и в белой косынке.
  Первая медсестра военного госпиталя, с которой он встретился, была Виола. Это тоже хорошая примета.
  Он рассказал ей, что завтра едет и как у него все хорошо получается: едет сам себя сопровождающим и с отцом, на его корабле.
  Сесть на корабль ему нужно часам к 9 вечера.
  Виола сказала, что обязательно пойдет его провожать. Она велела зайти за ней завтра домой часам к 5-ти вечера. - К этому времени я обязательно буду дома.
  - Вот и договорились о последнем свидании в этой жизни, - пошутил он, прощаясь.
  
  ЖЖЖ
  
  На следующее утро он проснулся, как и обычно, дома, к 6-ти часам. Проделав свою зарядку-разминку, последнюю в этой еще мирной для него жизни, умылся и принялся убирать квартиру перед отъездом.
  Он укладывал, переставляя вещи, мебель, домашнюю утварь и каждая мелочь вызывала массу дорогих воспоминаний. Вот старый, тонкий, сильно источенный столовый нож. Сколько Сергей себя ни помнит, этим ножом, как самым острым, мама всегда нарезала хлеб, намазывала им ему масло.... А вот на этом ноже у самой ручки зазубрина. Это он как-то раскалывал доску на стрелы для лука. А вот еще мамин веник, такой аккуратный, удобный. Милый, старый, потемневший веник! Каждое утро мама брала его в руки и чисто выметала комнаты, а затем ставила его в углу кухни за шкафом. Что-то будет с тобой, старый веник? Дождешься ли ты своих хозяев, или придут незнакомые люди и выбросят тебя в мусорный ящик?
  Потом он внимательно, аккуратно уложил в рюкзак все необходимое в дорогу и был готов. Выпил чаю с гастрономовским маслом и пошел бродить на прощание по городу.
  Опустился на площадь Карла Маркса, вышел на Сабанеев мост. Здесь он каждый день ходил в школу. Ему почему-то запомнилось, как он здесь еще в 6-м классе шел однажды зимой из школы. Ему тогда было почему-то очень весело. Он шел и сильно махал портфелем. Руки у него нагрелись, он снял перчатки, но все равно в пальцах было горячо и очень приятно.... А вот в этой подворотне он дрался с Жоркой Скопиничем.... А вот здесь у этого фонаря, кажется, уже в 7 классе в присутствии многих ребят их класса ожесточенно ругались Володька Лемешко и Юрка Вирковский. Володька называл Юрку бабником. Сергей улыбнулся, вспомнив этого "бабника". Где-то он сейчас?
  Потом зашел еще раз к Тане. Мама ее была радостно возбуждена. Танечка завтра, вероятно, будет уже дома. Они возвращаются в Одессу пешком. Несколько мальчиков из их группы уже вернулись. Только что ушел приходивший с этой вестью Костя Щусь из их группы. Лора тоже возвращается. Сергей позвонил домой к Лоре. Там тоже уже знали об этом, он сел и написал записку Тане и Лоре.
  "Дорогие друзья, Таня и Лора!
  Сегодня уезжаю, наконец, и я в армию. Случайно задержался. Наши ребята уже уехали, но я, кажется, еду туда же, в Днепропетровск в 51 ЗАП. Васька и Сашка просили меня передать вам самый горячий дружеский привет. Жаль, что не успею вас увидеть. Я ведь тоже к вам обеим неравнодушен. Правда, немного не так, как они. Но зато совсем чисто, по-дружески. Сейчас только, уезжая, осознал по-настоящему, какие вы замечательные девушки. Мы, все ваши знакомые ребята, вас очень любили. Только сейчас понимаешь, как мы хорошо, чудесно жили. Вы для нас самое лучшее, светлое и чистое в той прошлой жизни, которая для всех нас уже окончилась. Мы все за вас будем крепко сражаться. Я не знаю, может быть и нам придется отступать, война - дело сложное, может, многие из нас и не доживут до дня победы. Но мы победим. Потому что мы сильнее. Мы - это не только мы трое, это все наше поколение. Ведь за всеми нами стоят такие девушки, как вы. Хотя нам кажется, что вы самые лучшие. Мы сильны не только собой, но и вами... Дорвемся мы до этих гадов. "Века их будет проклинать больное хилое потомство". Я расчувствовался, но, кажется, это простительно. Сегодня прощаюсь с вами, с Одессой, с таким еще близким, но уже невозвратимым прошлым. Пишите нам, когда получите наши адреса.
  Мы вернемся, ждите нас.
  Крепко жму руки, а если можно, и целую от себя и от моих друзей, ваш друг Сергей.
  7 августа 1941г.".
  Затем он зашел к Лоре, передал устно привет от Сашки и попрощался с матерью.
  Город был оживлен, но совсем по-новому, озабоченно, строго. На лицах чувствовалось дыхание приближающегося фронта. Одесса готовилась к обороне. Сергей ходил по улицам и чувствовал себя здесь немного чужим, лишним. Он уже выключился из этой жизни.
  
  ЖЖЖ
  
  В 5 часов он был уже у нее. Встретила его мама.
  - Сережа?.. Виола дома, подождите немного.
  На лице у Антонины Владимировны была значительная, грустная и любезная улыбка.
  "Ну, конечно, - подумал Сергей, - она хорошо знает, что в таких случаях нужно провожать, выражая грусть и доброжелательство. Отсюда печальный взгляд с поволокой из-под медленно опускаемых и подымаемых ресниц, и эта торжественная поступь, с которой она провела его в комнату Виолы".
  Сергей чувствовал, что в этом доме мать упорно стоит на своем и не одобряет дружбу дочери с ним. Она, вероятно, по-прежнему, за Глеба. Конечно, тот, с точки зрения матери, блестящая партия, тем более теперь, во время войны. Такие дамы неохотно отказываются от своих самых дорогих убеждений, особенно если от этого зависит счастье горячо обожаемой девочки, - думал Сергей. И состроить мину доброжелательности ей было не трудно - ведь она теперь избавлялась от него и надолго, скорее всего, навсегда, для дочери уж во всяком случае. Она - человек опытный и хорошо знает цену детским увлечениям. Тем более, что девочка остается с Глебом (Сергей предполагал, что Глеб работает в госпитале вместе с отцом и Виолой. Хотя точно он не знал, так как не решался спросить ее об этом). А это чуть ли не ласковое "Сережа" в устах мамаши означает не только радость избавления от него, но и убеждение, что у него, мальчика еще, ничего серьезного с Виолой и быть не могло. Глеб - совсем другое, он мужчина и знает свое дело. Уж он то умеет ухаживать за девушками и своего добьется. Тем более что обстоятельства так благоприятствуют ему.
  Мысли о Глебе были для него самыми неприятными и беспокойными. Конечно, было бы хуже, если бы мама симпатизировала ему, Сергею, а дочь - Глебу. Но разве он уверен в чувствах или даже прочных симпатиях Виолы? Она не говорила ничего о них. И он от нее и требовать ничего не может. Просто она очень живая и очень любопытная к жизни девушка. Он, Сергей, возможно, заинтересовал ее немного. Ведь он не совсем такой, как все. Почему же ей не познакомиться с ним поближе. Все, что было между ними, совершенно ни к чему не обязывает. Это он должен признать, если хочет быть объективным. Ведь и он до сих пор целовал не только Виолу. Ну а теперь, провожая его на фронт, может быть, на смерть, конечно, она и не может не быть милой и сердечной с ним. Ему за нее нужно было бы много бороться и он, возможно, мог бы победить, ведь он добился ее дружбы и симпатии, в этом он, кажется, не преувеличивает. Но теперь он уезжает, и надолго. А она остается с Глебом...
  Вдруг в комнату вошла Виола. Она была в новом, длинном по тогдашней моде, крепдешиновом цветастом платье с рисунком серых, пепельных оттенков и казалась необычайно легкой, изящной и нежной. Казалось, что ткань ее платья излучает теплоту и нежность почти так же, как ее оголенные короткими рукавами загорелые руки. Сегодня она была особенно хороша, какой-то торжественной и вместе интимной красотой. Ее потемневшие светлые глаза казались ему то до боли родными и знакомыми, то совсем непонятными. Ее лицо он часто сравнивал с матовой чистотой и нежностью водяных лилий (только лилии лишены такого чудного загара). Сегодня ее лицо особенно чисто, светло и... нежно радостно.
  Она вошла и его обволокло чарами запаха ее духов и осветило сиянием ее глаз. Она, радостно улыбаясь, стала рассказывать, как у нее все хорошо получилось. Ей не пришлось убегать из госпиталя. Когда девочки узнали, что уходит в армию ее друг, они заявили, что отдежурят за нее сколько угодно. Хоть три ночи подряд, - как сказала Нюра. И она лукаво опустила ресницы.
  - Как жаль, что меня провожает не Нюра, - засмеялся Сергей.
  Отправляясь прощаться к Виоле, Сергей твердо решил ни в коем случае не впадать в меланхолию, не рыдать, не становиться в роковые позы и не говорить приглушенным трагическим голосом прощальных речей. Эти их часы и минуты не должны быть наполнены коровьими вздохами. Нужно оставить друг другу на память улыбки. Все их знакомство - великая радость. и прощание - радость, и встреча, а она, черт побери, состоится, будет великой радостью.
  Веселая улыбка Виолы очень понравилась ему и даже тронула его. Значит, она, так же как и он, понимала их прощание и помогала ему. Милая умница. Еще больше тронуло его промелькнувшее где-то в глубине ее потемневших глаз выражение грусти. Хотя, может быть, это ему только показалось, так как сколько раз ни заглядывал ей в глаза, он не мог вновь уловить это выражение. Может быть это была иллюзия. Но от этой иллюзии тепло и уютно стало у него на душе.
  Виола пригласила его обедать. Он тотчас согласился. Когда они вошли в столовую, Антонина Владимировна сказала, что она уже обедала и предложила Виоле самой ухаживать за гостем, так как ей необходимо зайти к соседям.
  Конечно, он был рад остаться с Виолой вдвоем. Виола, пригласив его обедать, возможно, хотела, чтобы прощание их было наиболее интимным, домашним. Мать, очевидно, не захотела придать этому прощанию семейный характер. Да благословит Аллах ее искренние чувства, - с удовольствием подумал Сергей, оставшись вдвоем с Виолой.
  - А знаете, это вы замечательно придумали, - сказал он, вскакивая со стула и символически выражая готовность помочь ей, когда она внесла супницу с супом, - прощальный обед, мой последний обед в мирной домашней обстановке, ваш обед. Можно я вас расцелую?
  Она, улыбаясь, отрицательно покачала головой.
  - Поцелуй на третье?
  - На четвертое, - ответила она.
  - Вы самый гениальный кулинар в мире.
  Потом она внесла бутылку шампанского в ведерке со льдом. Сергей откупорил ее. Хлопнула пробка, и из горлышка бутылки потянулся белый дымок. Налили высокие бокалы, и вино весело заиграло множеством пузырьков.
  - За истребление этой сволочи, - вдруг строго сказал Сергей, подняв бокал, - и за нашу скорую встречу.
  Издавна хорошо известно, что еда и вино сближает людей. Их обед проходил очень мило и непринужденно. Необычная для них вдвоем обстановка домашнего обеда казалась им особенно занимательной, уютной и дружески-интимной. Сергею очень нравилось, когда она, как хозяйка, ухаживала за ним, и он изобретал один за другим предлоги, чтобы воспользоваться ее любознательностью. Она раскрыла его хитрости и лукаво взглянула на него. Они оба расхохотались, потому что им было очень хорошо. Еще никогда до сих пор они не казались друг другу ближе и задушевнее, хотя они оба намеренно говорили большей частью о пустяках или вещах незначительных, второстепенных.
  Они выпили за то, чтобы их встреча была такой же теплой и дружеской, как и прощание.
  Последний тост Сергей предложил, заглянув ей в глаза: "За нас двоих!" Она, не моргнув, приняла тост.
  - Какая нелепость, что нам приходится расставаться и теперь безвозвратно наши лучшие дни, месяцы, а, может быть, и годы.... Впрочем, мы ведь решили не говорить об этом. - Он посмотрел на часы. - Нам остается еще быть вместе 3 часа. А счастье по своей природе мгновенно. Если приравнять мгновение даже к такому большому отрезку времени, как секунда, то в нашем распоряжении еще... 9800 мгновений.
  Пообедав, они решили зайти к Сергею домой, чтобы он взял свой рюкзак, отправиться на бульвар и там, около порта, посидеть, чтобы никакая воздушная тревога не помешала им добраться к теплоходу.
  
  ЖЖЖ
  
  Неширокая, тихая, вся в густой зелени улица была почти пустынна. Большой, серый, с пушистым хвостом кот медленно, задумчиво опустив голову, переходил наискосок мостовую. В светлой и нежной голубизне неба кое-где застыли ослепительно белые, чистые и мягкие хлопья облачков.
  Взяв ее за руку и глядя в небо, он задумчиво сказал: - А где-то, уже совсем близко, идет война страшная, черная, косматая, кровавая - разлетается на куски человеческое мясо и приторным смрадом гниют трупы людей... которые тоже вот так, и совсем недавно, прощались со своими любимыми девушками - были молодыми, веселыми, красивыми, любимыми - живыми...
  Виола взглянула на него, а он продолжал так же задумчиво: - Глядя на эту благодать, чувствуя тепло твоей руки, невольно малодушничаешь. Приходит мысль - хорошо бы это страшное время просидеть с тобой вдвоем где-нибудь в потайной пещере, с выходом в аркадийские обрывы; чтобы по вечерам выходить к морю, целовать ваши руки и слушать мирный шум морского прибоя.
  - А ты бы согласился прожить войну в такой пещере?
  - Конечно, нет.
  - А вдвоем со мной?
  - Тем более нет. Разве можно, чувствуя себя подлецом, целовать эти руки? - И он легонько и нежно сжал ее локоть.
  - Вот в этом доме, - сказал Сергей, подходя к своим воротам, - до 7 августа 1941г. жил, любил и страдал некий философ, скептик и романтик Сергей Астахов. Он прыгал выше себя и любил самую красивую девушку в мире. А она любила конфеты "Пьяная вишня" и танго "Уйди, мой друг".
  Он был в нерешительности, так как не знал, согласится ли она зайти к нему домой.
  - Хотите посмотреть мои апартаменты? - незаметно для себя , переходя на "вы", спросил он, когда они подошли к его парадному в подъезде.
  Она молча искоса взглянула ему в лицо и стала подыматься вместе с ним по ступенькам. - Могу-у, - протянула она с лукавой загадочностью через несколько мгновений.
  Сергей был тронут тем, что она так просто пошла к нему в дом, тронут ее девическим доверием и готовностью ради него пожертвовать значительными для девушки условностями.
  - Вы и не подозреваете, какая вы чудесная.
  - Но я надеюсь, что ты мне поможешь прозреть.
  Они весело улыбались, обоим было радостно от чувства взаимной, чистой, юной, самоотверженной близости. Стук ее каблучков по ступеням лестницы, которой они поднимались на второй этаж, отдавался в его ушах мелодичным, серебряным, нежным звоном.
  В коридоре у них было тихо и пусто. Большинство соседей уже эвакуировалось. Только когда громко клацнул два раза внутренний замок, отворилась соседняя дверь, и из нее выглянуло сердитое лицо соседки - Анфисы Карповны. Она значительно, внимательно и строго оглядела Виолу, мельком взглянув на Сергея. Сухо ответив на его приветствие и еще раз взглянув на девушку, она закрыла свою дверь.
  Сергей искоса взглянул на Виолу, она стояла так просто и безмятежно, что Анфиса Карповна, несомненно, убедилась, что это порядочная девушка. Они оба отлично выдержали испытание придирчивой соседки, но когда вошли в комнату и за ними сочно защелкнул дверь французский замок, они оба почувствовали облегчение и переглянулись с лукавыми улыбками, как дети, ловко проведшие старших.
  У себя в квартире Сергей испытал чувство некоторой неловкости, смешанной с чувством радостной гордости хозяина, впервые принимающего такую дорогую и неожиданную гостью.
  Они прошли в его комнату и первое, что бросилось им в глаза - это стоявший на его диване лямками наружу затянутый рюкзак, который оставалось только вскинуть на спину. Но они отвели взгляды. Она обратила внимание на лозунг, висевший над диваном: "Нет такой крепости, которую не взял бы человек, до зубов вооруженный улыбкой!"
  - С этим лозунгом, - объяснил он, - я шел на все испытания моей бурной жизни. С ним я отправился на первое свидание с тобой, с ним сегодня уеду на войну... Тебе нравится этот лозунг?
  - Да, лозунг хороший... - А потом, помолчав, улыбнулась: - Значит, я для тебя вражеская крепость?
  - Ты для меня единственная во всем мире, во всех веках, и в прошлом, и в будущем, самая красивая, самая интересная, самая дорогая, самая таинственная и прекрасная девушка.
  - А как ты думаешь, вооруженный своей улыбкой, ты взял... эту крепость?
  - ...К сожалению, нет. Иногда, в самые лучшие минуты душевной бодрости и ликования кажется, что мне, вооруженному своей улыбкой удалось проникнуть в эту крепость и сдаться на милость коменданта..., а иногда мне кажется, что комендант только из добродушия позволяет мне бродить у рвов и стен и безнаказанно любоваться ее окрестностями.
  - Ух, какой ты изворотливый хитрюга.
  И они оба рассмеялись.
  Он принес и поставил перед ней вазу с конфетами, которая всегда стояла у них в буфете. Отец часто привозил из заграничных рейсов много заморских сладостей, зная, что они с матерью сладкоежки.
  - Говорят, что ты играешь и даже неплохо поешь, - сказала она, кивнув на пианино.
  - Неплохо?.. Это какой-то злопыхатель. Все говорят, что я хорошо играю и пою. Доказать?
  Она кивнула, и он тотчас уселся за пианино, откинул крышку и со словами: "Самое веселое" ударил по клавишам и запел арию Бони из "Сильвы": "Без женщин жить нельзя на свете нам..."
  Закончи, он оглянулся, она, улыбаясь, светло и лукаво глядела на него исподлобья. Он повернулся к пианино, взял аккорд и запел "Танго магнолий" Вертинского.
  "В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю
  Когда уходит в море караван..."
  
  - Как видите, только мещанский вкус и репертуар мешает мне выступать в концертах художественной самодеятельности.
  У него был неплохой вкус и его всегда с удовольствием слушали. Сегодня он был в ударе и сам чувствовал, что пел с душой - поэтому сам находился под впечатлением грустной музыки, на которую перешел.
  Он попросил ее, чтобы она сыграла и спела что-нибудь на прощание.
  Виола, садясь за пианино, серьезно сказала, что у него приятный голос и что они могли бы хорошо спеться. Сказала и сейчас же поняла, что последнего говорить не следовало бы. Взглянула на него и увидела по улыбнувшимся ей глазам, что он понял ее. Она рассеянно пробежала пальцами по клавишам, вызвав приятное сочетание звонких мелодичных звуков, и заиграла что-то неизвестное Сергею, но что сейчас же захватило его настроением чистой и светлой грусти.
  Каждый из нас, достигнув своей весны, получает в дар от матери-природы царски щедрый подарок - идеал девушки. В нем вся прелесть жизни, все богатство и великолепие мира. Иногда, очень редко, она является нам во сне, и мы просыпаемся, очарованные и разнеженные счастливым видением, целый день ходим под его обаянием и тщетно пытаемся представить себе ее черты. Ранней весной, в тихий, теплый, солнечный день, когда, кажется, весь мир нежится в ласковых светлых лучах за городом, на поле, в саду, в обрывах у моря, земля парит душистым терпким запахом и клубы его, обволакивая нас, вздымают грудь, легко и сладко кружат голову и рождают тоску по ней, единственной среди миллионов незнакомых.
  Ветка сирени так дивно благоухает потому, что в этом запахе мы слышим аромат ее дыхания.
  Тихой ночью, облитой трепещущим сиянием луны, когда весь мир замолкает, мы подчас замираем оттого, что эта ночь оставляет нас наедине с нашим идеалом, с нею.
  И нет в мире большего счастья обрести свой идеал, утонуть в сиянии ее взгляда, слышать запах ее волос, ощущать тепло ее ладоней.
  Вот она сидит рядом с ним, задумчиво опустив ресницы, и ее прекрасные, загорелые, одухотворенные руки с ленивой негой извиваются, скользя по клавишам тонкими длинными пальцами. Вот оно - счастье. И все это через несколько мгновений, минут, часов кончится, и они расстанутся, может быть навсегда. Может быть по каким-то таинственным законам бытия счастье и невозможно. Может быть, человек так и устроен, что он всего счастья и вместить не сможет, и нам дано только приближаться к нему. Может быть, именно в этом великая сермяжная истина Васисуалия Лоханкина - неожиданно окончил он свои мысли, подумав, что у него начинается любовный бред, осложненный мистицизмом. Он то может вместить счастье. Ему помешали. И не только ему, всему народу. Худо будет немцам, очень худо! Лучше бы они нас не трогали. Те из них, кто останется в живых, будут проклинать своих мертвецов. А он вернется к ней. Лишь бы она не забыла его, лишь бы с ней ничего не случилось. Счастье нужно завоевать. А он молод, умен, силен, ловок, смел, быстр, находчив. Он за свое счастье постоит.
  Она кончила играть и взглянула на него. - тебе это нравится?
  - Да-да, под эту музыку хорошо играть.
  - О чем же ты мечтал?
  - О тебе, о счастье... и о себе... Я верю, что буду счастлив, что мы в гроб загоним завоевателей, и я буду целовать твои ладони, глядеть тебе в глаза и перебирать твои волосы.... Ох, - спохватился он, - я, кажется, все-таки впадаю в меланхолическую лирику или в лирическую меланхолию,... спой что-нибудь, Виолонька.
  Она взглянула на него искоса, не то насмешливо, не то любопытно (он не понял почему) и вновь пробежала пальцами по клавишам. Она запела:
  "Осень, прохладное утро,
  Небо как будто в тумане.
  Тает оно в перламутре
  Солнца холодного дальнего..."
  Сколько в этом голосе чистоты, задушевности, обаяния... он заполнил грустной мелодией всю комнату, захватил, закружил и унес его в волшебное царство грез, сладкой грусти, нежной боли.... И почему нужно оставить весь этот чудесный мир и уезжать куда-то... на войну, в ад?
  "Где наша первая встреча,
  Светлая, юная, дальняя,
  В тот летний памятный вечер,
  Милая, словно случайная..."
  Он незаметно для себя подхватил напев и, чтобы быть ближе, поднялся и стал за ней. Их голоса ладно слились, дополняя один другой, и это согласие еще сильнее и радостнее сближало их в звуках и ритмах немудреной мелодии. Он стоял над ней и чувствовал тонкую, трогательно-нежную, душистую теплоту, которую она излучала. Мелодия песни уносила его вместе с ней на волнах ритма в невиданные и прекрасные солнечные дали любви.
  Когда она кончила играть, и они замолкли, он тихо, еле касаясь, положил свои ладони на ее оголенные локти и, скользнув по ним, накрыл своими руками лежавшие на клавишах ее пальцы, а щекой прижался к ее нежной, прохладной, шелковистой щеке. И замер... зазвенела струна на пианино или сердце задрожало и отдалось в ушах сладким "ре"... он только слышал, как ее длинные ресницы тихо: раз-раз, щекочут у его виска. Она осторожно отклонилась и взглянула ему в глаза со светлой и лукавой улыбкой. Как будто утро засияло над сверкающей морской лазурью и повлекло, понесло его в лучезарную даль осиянного солнцем беспредельного морского горизонта. Милая!.. Он, осторожно скользнув по талии руками, обнял ее, и вся она, тоненькая, теплая, душистая удобно прижалась к нему в его руках. Он легко поднял ее в воздух и, подхватив под колени, взял на руки, как маленькую. Она смеялась, обхватила его за шею, а он стал кружиться с ней по комнате. Пошатываясь и смеясь, подошел он к дивану и, осторожно посадив ее, сел около. Он прижался к ее щеке и замер.
  Долго они так, замерши, сидели, пока она шепотом не позвала его:
  - Сережа, мальчик мой! Нам пора идти.
  Он поднял голову и, радостный и грустный, улыбнулся ей, взял ее руку и стал целовать ладони. Потом резко вскочил с дивана, подхватил ее на руки, закружил вокруг себя и поставил на ноги. - Идти - так идти!
  - Мне все время чертовски везет: прощаюсь со своей квартирой - и ты около меня. Я вообще счастливый...
  Ну, вот и все. Прощай, моя тихая обитель, - сказал он, берясь за лямки рюкзака и любовно оглядывая комнату. - Прощай, диван, мой верный товарищ.... Много беспокойных часов проводил я на нем, а он только молча вздыхал, когда я ворочался. - И он нежно погладил валик дивана. - Прощайте, мой стол, стул, чернильница, ручка, мои книги. Au revoir, друзья, до скорой встречи, до новых песен на заре.... Идем, Виолонька, садиться перед уходом не будем - это банально.
  Когда они вышли на улицу, солнце уже скрылось за домами. Пора было идти на корабль. И они, не спеша, двинулись вниз по улице Карла Маркса, чтобы пройти мимо Дюка, опуститься Потемкинской лестницей и Приморской выйти в порт.
  Она держала его об руку, а он шел с рюкзаком на спине и весело вспоминал, что с ним бывало на этой улице. Ведь он каждый день ходил здесь в школу.
  На Приморской им встретился какой-то мужчина, шедший, очевидно, с работы, в замасленном синем комбинезоне и с запачканным лицом. Он вдруг улыбнулся и, сверкнув чистыми белыми зубами, сказал Виоле: "Не плач, вернется!", - хотя она вовсе не плакала. Они оба улыбнулись этому милому человеку.
  У входа в порт суровый и усталый охранник, проверявший пропуска эвакуировавшихся, шедших к пароходу, пропустил Виолу с Сергеем - провожает парня на фронт.
  Когда они подошли к причалу, где стояла "Колхида",огромный, высокий красавец теплоход был уже переполнен эвакуировавшимися. Они облепили борта, перекрикивались с пробравшимися к пароходу провожающими, жадно глядели на город, прощались надолго, а многие и навсегда, с родной Одессой.
  
  ЖЖЖ
  
  Солнце уже село, наступили сумерки. Воздух тревожно дрожал от людского суматошного гама, шума лебедок, гудков автомашин, транспортеров, свистков, криков, команд на корабле. Все это сливалось в единый, звенящий и дрожащий гул. Здесь, в порту, в сумерках, явственно слышался тревожный лихорадочный пульс войны. В этой огромной массе занятых очень важным делом, взволнованных, потрясенных огромными событиями людей, где никому до вас не было дела, человек казался себе маленьким и совсем незначительным.
  Сергей взглянул на Виолу. Она шла спокойно и задумчиво, очевидно, поглощенная своими мыслями, и совсем не думая о своем месте среди этих людей. И ему впервые со всей ясностью и внушительной наглядностью пришла мысль о том, как страшно оставлять ее одну, без его помощи, в этой огромной подавляющей, безжалостной сутолоке войны. Его захватило чувство нежной любви и жалости сильного, смелого мужчины к любимой и слабой девушке. И он с болью и горечью подумал, какой он жалкий эгоист, ведь до сих пор его больше всего волновало то, что он расстается с ней, что он теряет ее и уходит на муки войны. Как будто она оставалась вести прежнюю беззаботную и светлую жизнь.
  Он подошел с ней к служебному трапу. Там дежурил незнакомый ему моряк. Сергей попросил вызвать капитана. У борта мостика показалась крупная фигура отца.
  - Захар Антонович, пропустите ко мне сына с девушкой, - нагнулся отец с рупором через борт к дежурному.
  Они с Виолой поднялись на мостик.
  - Знакомься, папа, это Виола, - как будто все остальное было ясно отцу.
  Отец вежливо представился, осторожно взяв руку девушки. Она с интересом рассматривала его. Отец сегодня был в парадной форме - черная парадная двубортка с галстуком и белоснежные, идеально выутюженные брюки. Он пристально, хотя и вежливо, взглянул на Виолу, а потом добродушно сказал: - Рад, что вы его провожаете на службу, лучше воевать будет. Хоть он, по-моему, не стоит такой девушки.
  Он дал Сергею ключ от своей каюты и сказал, что они могут гулять на мостике или сидеть в каюте. До отхода еще минут 40, пока совсем стемнеет. Он пообещал за 5 минут предупредить и оставил их.
  Каюта отца была шикарной - красное дерево, бархат, плюш, позолота, художественная бронза, изящные безделушки со всех стран света. Они оставили там рюкзак и вышли на мостик. В задней его части с левого борта был уютный уголок, скрытый от посторонних взглядов.
  Снизу доносился шум от скопившейся большой массы людей, гудки и лязги с пристани, а здесь была тишина. Легкий ветерок с моря трепал воланы на рукавах Виолы и наполнял легкие запахом крепкой, морской, солоноватой свежести. Вдали, сквозь темноту наступающей ночи слабой светлой полосой виднелся еще противоположный берег Одесского залива, безжизненный и суровый. Вечер был безлунный, темный, звезд было мало и только две-три из них ярко сверкали, переливаясь и играя как бриллианты.
  - Ну вот, теперь нам и прощаться пора, - сказал он задумчиво, пряча ей за ушко раздутые ветерком волосы на ее висках.
  Она стояла перед ним тоненькая, изящная, с безжизненно повисшими руками, ветер шевелил ее рукава и овевал его таким дорогим и знакомым, нежным, сухим ароматом ее духов. Лицо ее в вечерней темени было прекрасно, задумчиво, нежно. Она широко раскрытыми глазами глядела куда-то в темную морскую даль, но думала о чем-то своем. И у него мелькнула горькая мысль, что вот они расстаются, как очень близкие люди, а она по-прежнему для него тайна и он, возможно, ее совсем не понимает. Может, она просто из жалости и великодушия не хочет сказать уходящему на фронт, что все его сантименты впустую. Что она любит другого. Эта мысль не впервые пришла ему, но сейчас она обожгла его с силой убеждения, откровения. Он ведь сам допустил возможность любовной игры между ними. Он хорошо помнил, как он в душе решил: ну, хорошо, посмотрим, кто кого переиграет. Он хотел выиграть ее у Глеба и раскрывать карты и ставить вопрос: я или он, пока он не убедился в выигрыше, было неразумно. С силой искренности, которая была свойственна ему в анализе своих поступков, он признался, что ведь до последнего момента он играл с ней игру, не будучи вполне откровенен и тщательно обходя вопрос, который волновал его больше всего - вопрос о его отношениях с Глебом. Но сейчас, когда они расстаются, может быть навсегда, больше нельзя играть. Ему хотелось только правды. А где-то глубоко в подсознании билась радостная надежда, что никакого Глеба-соперника у него уже нет. Он пристально вгляделся в ее лицо и опять поразился его нежной красотой и неразгаданной им задумчивости. Сергей верил в интуитивное, нерациональное взаимовлияние людей. Наши мозги вроде очень сложных и еще не познанных нами радиоаппаратов. Они излучают волны, которые не улавливаются сознанием, но которые влияют на другие такие же аппараты, особенно если они работают на одной волне или настроены на одну волну. Так передаются настроения, чувства людей. Он был убежден, что мозговой аппарат Виолы улавливает то чувство горячей беспредельной любви к ней, которое излучает его мозг. А вот он ничего такого не чувствует с ее стороны. Это придало его мысли научную убедительность. Конечно. Она просто из жалости не хочет сказать ему правду. Он улавливал на ее лице тонкую и нежную печаль, которую он теперь хорошо понял. Ей жаль меня, а может быть, она укоряет себя за неискреннюю игру со мной и думает, что теперь не время признаваться. Бедная девочка, не нужно... Вчера и сегодня он много раз думал, что скажет ей на прощание, - только в последние минуты, чтобы не омрачать печальными мыслями последние их часы. Много раз он передумывал последовательность и логику его последних слов, в которых он точно, коротко, но сильно, чтобы она поняла правильно его чувства, высказывать самое главное. Печальное открытие, которое он сделал только что (вот уже в который раз), очевидно, должно было совершенно изменить характер того, что он ранее хотел ей сказать. Но его сильный и гибкий ум быстро овладел продуманными мыслями и перестроил их соответственно новой обстановке.
  Он начал сухо, скандируя слова, как говорят люди даже самые задушевные мысли, когда они пользуются заранее составленным конспектом, все равно конспектом на бумажке или в уме. - Мы расстаемся, может надолго, может навсегда. Я не знаю, может быть, твои отношения ко мне только каприз, может, ты любишь или полюбишь другого - все равно то, что было между нами - самое светлое и чудесное из этой моей, уже прошедшей, довоенной жизни. Очень может быть, что это - лучшая часть всего моего бытия на этой планете. Я был очень счастлив. Мое счастье - это твои глаза, твой голос, твое дыхание, твои руки. Что бы ни было, с тобой у меня связаны самые светлые дни моего прошлого. "Я нежно болен вспоминанием детства", - очень хорошо писал Есенин. Я всегда буду нежно болен вспоминанием и о тебе, о наших встречах. Если тебе нужна будет моя рука, твердая рука друга - она всегда твоя...
  - Я тебя что-то плохо понимаю. Твоя речь напоминает отказ девушки, когда ей делают предложение: "Я очень тронута, надеюсь, мы всегда будем друзьями".
  - А я думал, что ты меня хорошо понимаешь и не нужно ставить точки над "и" (заговорил он еще строже, но в душе ярко сверкнула надежда, что он ошибается). Хорошо, я буду говорить прямо. Ведь мы расстаемся, может быть, навсегда. Я хочу подчеркнуть главное: что бы ни случилось в дальнейшем, я всегда буду всем самым лучшим во мне признателен тебе за все, что было между нами. Но мне все кажется, что я должен очень осторожно говорить о том, что было между нами, так как то, что было - это твой каприз, что любишь или полюбишь другого просто из великодушия, из жалости ко мне не хочешь омрачить мой уход в армию правдой о том, что наше знакомство - только твой каприз. Вот я и говорю, что если это и так, то все равно я на всю жизнь твой должник.
  - Великодушие, жалость?.. - с недоумением улыбнулась она.
  Он знал, что то, что он скажет, грубо и неумно, но ему так хотелось сейчас спросить о Глебе, что он произнес: - Вот ты пришла прощаться со мной, а на шее у тебя колье Глеба, - сказал и сейчас же понял, что этого все-таки не нужно было говорить.
  Она удивленно взглянула на него. - Но ведь ты же сам говорил, что оно мне очень идет. Какой ты глу-упый!.. - и она осторожно сняла цепочку колье и... взмах руки - и изящное золотое плетение, ярко сверкнув мелкими бриллиантовыми звездочками в лучах света иллюминатора, полетело за борт в море.
  - Прости, Виолонька... Я такой болван.... Но если бы ты знала, как я люблю тебя, - прошептал он ей на ухо, взяв осторожно за плечи и прижавшись к ней щекой, и растворился в неге душистого тепла, слыша только волнующее биение чьего-то сердца. Бездумное счастье... и неуемная боль расставания. Чем больше счастья - тем боль больней.
  Послышались чьи-то неторопливые сильные шаги, они отстранились друг от друга. Отец.
  - Вы здесь, молодые люди? - спросил он добродушным баритоном. - Через четверть часа уходим. - И удалился.
  - Ну, вот и все, - улыбнулся Сергей. - Я так много оставлял тебе сказать на прощание.... Через 15 минут ты будешь стоять на пирсе, а я здесь на мостике... пароход отойдет, и с каждым мгновением ты будешь все отдаляться и отдаляться. Сейчас мы так близки, - и он взял ее за руки, - а через 15-16 минут мы начнем отдаляться и отдаляться. И с каждым мгновением все дальше и дальше. И во времени и в пространстве. Хотя, во времени мы с каждым мгновением будем и приближаться друг к другу - в будущем, правда?.. Ох, Виолонька, я опять вздор говорю. Но ведь самое главное, кажется, сказано. И он опять привлек ее к себе. - Мы сейчас расстанемся, но ты все время будешь со мной... везде, где бы я ни был - в дорогах, на фронте. Война тяжелая и будет, наверное, очень трудно, но я все пройду, все выдержу. Если буду замерзать - меня согреет тепло этих рук, тепло твоего дыхания, ранят - выживу, у меня теперь два сердца. Если нужно будет умереть - умру, и ты будешь со мной до последнего дыхания.... Только я верю, что не умру, я ведь молод, очень умен, силен, смел, ловок, решителен, находчив. Я везде найдусь. Тем более, что нас ведь двое... Мне только стало очень страшно за тебя. Война - а ты девушка (он не добавил - и такая красивая). Виолонька, я тебя очень прошу - это для меня сейчас самое главное, я воевал бы совсем спокойно - эвакуируйтесь из Одессы. Здесь становится очень опасно. Ты же сама говоришь, что фронт совсем близко...
  Виола ответила, что она и сама об этом думала.
  - И знаешь что, это будет нетрудно сделать, отец с "Колхидой", вероятно, будет часто приходить в Одессу. Я поговорю с ним по дороге, он вас и вывезет. В первый же рейс на Кавказ и уезжайте. В такой обстановке тянуть и колебаться нельзя. Хорошо, Виолонька?.. К отцу обращайся, как ко мне самому. Мы с ним друзья. Он для тебя сделает все, что сможет.... Так решено, а?
  Она улыбнулась в ответ. - Это не так просто, но мы, вероятно, так и сделаем.
  - Вот и хорошо, ты ведь умница.... О связях мы уже решили. Он дал ей постоянный номер почтового адреса отца, и адрес матери, через которых они будут переписываться. Кроме того, они назначили несколько городов по всей стране, куда они в январе и августе каждого года, если утеряют друг друга, будут посылать до востребования письма. И если все-таки так война разбросает их без связей, они решили, что каждый месяц после войны в течение целого года будут писать друг другу до востребования на одесский главпочтамт. - Только ты пиши, ради бога, не ожидая моих писем. Знаешь, какая сейчас почта! С завтрашнего же дня. Хорошо?
  Она улыбнулась, а губы так и остались печально сжатыми.
  - А теперь, самое главное, скажи на прощание, ведь ты меня тоже хоть немножечко любишь?
  Она помолчала, а потом улыбнулась и тихо сказала: - Немножечко, - подняла глаза и озарила его таким сияющим, печальным и радостно-недоуменным взглядом, что он не вынес его, закрыл глаза и прижался к ней. В этом взгляде было так много, он так околдовал его, что он не мог его анализировать, читать. Но ему показалось, он не решался поверить в это, что в ее взгляде сиял ласковый недоуменный вопрос: "Зачем ты спрашиваешь это?" Этого было слишком много. Какое счастье!..
  Совсем близко раздалось покашливание. Они смущенно отпрянули друг от друга.
  - Молодые люди, через 5 минут мы отчаливаем...
  Прощаясь, Виола протянула руку отцу.
  - Мы еще, наверное, не раз будем в Одессе, если нужна будет моя помощь, приходите, когда "Колхида" будет в порту. Сделаю все, что смогу.
  Виола поблагодарила.
  "Молодец, отец", - обрадовано подумал Сергей.
  Он провел ее по трапу на пристань. Сошел с ней и попрощался в последний раз на одесской земле. Им неудобно было обняться на глазах у людей, и он только осторожно сжал ее обе руки.
  - До свидания, Виолонька, - тихо сказал он, заглянув в последний раз в ее глаза. - Помни, ты всегда со мной.
  - До свидания, Сережа, - тихо ответила она и вновь осветила всем сиянием грусти и нежности своих глаз.
  Вдруг (он, не веря себе, замер от боли, радости и нежной жалости к ней) ее глаза заблестели, и тихо по щеке скатилась слезинка, которую она не стала вытирать.
  - Нет такой крепости, которую не взял бы человек, до зубов вооруженный улыбкой, - улыбнулся ей Сергей, сжав ее руки, и прыгнул на поднимающуюся решетчатую площадку трапа.
  Она поняла его, и он еще заметил ответную улыбку.
  "Любимая!.. У нее на глазах слезы... Дорого заплатят они за эти слезы!"
  Вот он уже у перил на мостике. Забурлила вода у борта, и корабль отчалил тихо, без гудков. Полоска воды между бортом и гранитом пристани все шире.
  Она стоит в стороне от всех и тихо машет платочком. Тоненькая, стройная, ветер, ласкаясь, играет ее платьем. Все дальше уходит она в темень.
  Корабль развернулся, и он перешел на другую сторону мостика. Вот его острый взгляд еще угадывает ее фигурку, а потом все слилось в темени ночи.
  Темная громада города, раскинувшегося на обрывистых берегах, уходила в прошлое. За кормой корабля бурлила вода и пенная, светящаяся фосфористым мерцающим светом струя уходила назад, в темень, последней непрочной нитью соединения его с Одессой, городом его юности и любви.
  
  ЖЖЖ
  
  Сергею хотелось побыть одному, и он опять ушел в тот уютный уголок в задней части мостика, где они стояли с Виолой. Здесь он был укрыт от всех посторонних взоров.
  Ночь была безлунная, темная. Темень неба, сливаясь с теменью моря, окутывала корабль м его самого. Небо было чисто от туч, но звезды мерцали тускло. Он легко отыскал Большую медведицу, Малую медведицу, Плеяды. Звездная туманность Млечного пути пересекала все небо. Легкий ветерок приятно прохлаждал щеки. Корабль мерно, мягко подпрыгивал всем корпусом, унося его все дальше от такого еще близкого прошлого.
  Его настроение можно было бы выразить словами: "Ну, вот и распрощались!"
  В последние дни, предвидя эти первые часы после расставания с Виолой, он угнетенно ожидал того чувства отчаяния, горечи и боли, которое должно было охватить его. Теперь же он с удивлением чувствовал, что он испытывает даже какое-то грустное облегчение от сознания того, что все это (то есть, самое тяжелое - прощание) уже позади. В душе он испытывал чувство щемящей пустоты и свободы, и чувство все возрастающего острого интереса к огромному, тяжелому и сложному, но все же манящему будущему. До сих пор он сравнительно мало думал об этом будущем. Ему было сначала даже совестно, что его мысли от прошлого, от нее влекутся к этому ожидающему его будущему. Но потом он решил, что ведь оттого, что его ожидает и как он будет вести себя, зависит их судьба. И он уже не мешал своим мыслям свободно витать над будущим, скрытым грозными тучами великой войны.
  
  ЖЖЖ
  
  Сергей, как и многое множество интеллигентных начитанных юношей в нашей стране с детства мечтал о славе. Причем, не о какой-нибудь местной, а о мировой. Есть много охотников умиляться такими мечтами многих из нашей молодежи. В этом, действительно, есть свои хорошие и даже замечательные стороны. Прежде всего, здесь ярко отражается великое завоевание нашей революции, открывшей всем людям без исключений все пути в жизни, в том числе и к вершинам научной, культурной, государственной деятельности.
  В древности, во время составления Библии, например, интеллигентные люди представляли себе славу в виде сияющего, грозного, ослепляющего людей облака. В сиянии такой славы появлялся людям библейский бог. Мы в наших понятиях далеко шагнули вперед от библейских поколений. В наше время, у подавляющего большинства наших мечтателей - жажда славы - сама по себе - это стремление облагодетельствовать людей, сделать им добро и получить их признательность. Жаждущие мировой славы стремятся облагодетельствовать все человечество (намерение само по себе еще ничем человечеству не грозящее), но в этом явлении есть и теневая сторона, которую не следует забывать. Жажда славы, де еще и мировой, всегда связана с чрезвычайно высокой оценкой собственной особы, с верой в ее исключительность. Увенчанный лаврами благодарности всего человечества, конечно, не такой, как все остальные люди. А эта иллюзия уже немногим менее пакостная, в наших условиях, чем представление о сияющем облаке Саваофа.
  Слишком много (сравнительно с потребностью общества в них) молодых людей, глубоко и искренне убежденных, что они созданы для более великой миссии, чем та, к которой вынуждает их жизнь. А отсюда - равнодушие к своей работе, брюзжание, тоска по лучшей доле, непонимание великой миссии каждого рядового советского человека, непонимание своего долга, красоты окружающей жизни.
  Сергей был слишком втянут в учебу, слишком втянут в жизнь и слишком любил эту жизнь, чтобы жажда славы могла превратить его в мистика тоски по лучшей доле. У него был слишком практический склад ума, чтобы ясно сознавать, что награда следует после заслуги, а не наоборот. Но при всей реалистичности своего ума и при всем увлечении настоящей, очень интересной жизнью, которой он жил, он верил, что придет его час, он совершит то, что может совершить только он, и наступит какая-то несравненно более яркая и интересная жизнь, большая жизнь. Что он совершит и каким образом облагодетельствует человечество, он не знал. И даже не был уверен, что своей учебой в университете готовится к этому великому делу. Трезво рассуждая, он даже видел, что на столбовой дороге из университета в жизнь его ничего особенного не ждет. Если он станет учителем истории в школе, то сможет, в лучшем случае, интересно рассказывать о великих делах и готовить к ним детишек. А он сам хотел совершать великие дела. Если пойдет в аспирантуру и станет ученым-историком, то и здесь его ничего особенного не ждет. В лучшем случае, будет увлекательно читать лекции, всю жизнь рыться в пыльных архивах, чтобы написать статьи и книжки, которые прочтет десяток таких же, как и он книжных червяков.
  Очень может быть, что при нормальном течении дел, при его интересе к жизни, увлечении работой, глубокой честности и сознании своего долга, жизнь втянула бы его в свои дальнейшие реальные, обыденные и великие интересы, он забыл бы о своих юношеских розовых мечтах, о всемирной славе и, при его способностях стал бы делать действительно нужные и большие дела. Но тут разразилась война.
  И война, которая была самым тяжелым, ужасным бедствием народов, которые искренне хотел облагодетельствовать Сергей, совершенно естественно возбудила самые радужные и лучезарные его мечты о подвигах и славе. Он был очень умный, начитанный и развитый юноша и хорошо знал по книгам (хорошим книгам, которые он любил), что война - это сотни тысяч мертвых, изуродованных, кровь, грязь, гниющие трупы, голод, холод, болезни, муки. Он хорошо отдавал себе отчет, что эта война - самая крупная из всех происходивших до сих пор и самая жестокая. Война против огромной, превосходно оснащенной и подготовленной армии, где солдаты и офицеры - превосходные воины с жестокостью и беспощадностью бешеных собак. Он уже немало слышал рассказов, слухов об очень тяжелом положении нашей армии. Рассказывали о предательстве, растерянности, нераспорядительности и поразительной глупости начальства, о плохой организации и негодном оснащении армии, рассказывали иногда и о превосходстве немецкого солдата над нашим в инициативности, стойкости, дисциплинированности. Все это не обескураживало Сергея. Он знал, что в отступающей армии такие рассказы и слухи неизбежны. Хотя обстановка, конечно, тяжелая. Но это и есть именно та обстановка, в которой делаются великие славные дела. Только исторические бури рождают гигантов.
  Картина, одна другой заманчивее, рисовались ему. С болью и горечью представлял он себе, что Одесса уже занята немцами. Но вот наши войска оправились, рванулись вперед и после продолжительного сражения, в котором Сергей со своей батареей (он представлял себя уже артиллерийским командиром) уничтожил множество немецких танков прямой наводкой, наши части разгромили врага и освободили Одессу. Впереди своей конной батареи на коне въезжает Сергей. Он ярко представлял себе ликующие толпы одесситов и хорошеньких одесситок с цветами, с детьми на руках. Их осыпают цветами, девушки бросаются им на шеи. Он представлял себе тяжелую и мерную поступь своего коня среди кликов толпы и как он, Сергей, торжественный и взволнованный, слезает с коня и расцелует мирную одесскую землю. Он даже ясно представлял себе, где это будет - на углу Дерибасовской и Преображенской. А потом он вдруг увидит среди толпы Виолу, которая не может к нему пробраться, он соскочит с коня, перед ним расступятся, он бросится к ней, горячо обнимет ее и расцелует под радостные крики окружающих.
  Ловя себя на таких идиллических мечтах, со своим чувством иронии, он внутренне морщился и готов был трезво охладить пылкие мечты, но он думал, что в его положении мечтать гораздо разумнее, чем горевать, тем более, что мечтать так приятно.
  А то он мечтал, как в боях, среди суматохи беспорядка, он, командир взвода, найдет выход, исправит положение, остановит батальон, перейдет в наступление и разгромит немецкую часть. Ему дадут роту, а потом батальон, полк, дивизию.
  Он совершенно искренне был убежден, что после непродолжительной боевой практики, смог бы, получив дивизию, остановить немцев на своем участке фронта. А если дадут артиллерию, танки, авиацию, то он изменит положение и на значительном участке фронта. Силу и убедительность этим его мечтам придавало ясное сознание того, что положение, создавшееся на фронте, то есть быстрое и успешное наступление немцев, долго продолжаться не может, что обстановка на фронте должна обязательно в корне измениться. Сама собой напрашивалась мысль, что этот коренной поворот событий на фронте будет связан с новыми силами, которые вольются в армию. Его мысли о собственных подвигах и славе, о своей судьбе, естественно, перебросились к предмету неизмеримо более значительному - к судьбе страны, к ходу войны.
  С первого дня его мысли, как и мысли всего народа были прикованы к этому, главному тогда вопросу в жизни всего государства. Он хорошо понимал, что вопрос стоит так: быть или не быть советскому государству. Будут ли русские, украинцы, белорусы и другие народы свободными или превратятся в навоз истории, по терминологии теоретиков Drang nach Osten, в рабов. Он стремился быть объективным в оценке положения и не смешивать желаемое с действительностью. А действительность была очень тяжелой. С первых известий об успехах немцев и отступлении наших войск он каждый день ждал сообщения о том, что немецкое наступление остановлено. Это и будет началом краха немецкой военной машины. Но вот уже полтора месяца шла война, а немцы рвались все вперед и вперед, заняв за эти полтора месяца огромную территорию. Все острее и тревожнее нависал над сознанием каждого вопрос: выдержим или не выдержим? Могут ли русские, советские люди стать рабами немцев? Он пробовал представлять хорошо знакомых ему людей покоренными немцами. И ничего у него не получалось. Разве Васька или Сашка Корчемный, или Алешка Сикорский, или Павка Дрюк, или Корней Стецюра, или десятки и сотни других его знакомых, разве их девушки Таня, Лора, Виола могут быть рабами? Никак нет. Это невозможно. Он вспоминал свои детские годы, вспоминал знакомых ему детишек, проникая в истоки психологии своего поколения и снова, и снова убеждался, что русский народ, советских людей, превратить в рабов невозможно так же, как невозможно вольного орла впрячь в ярмо вола.
  Днем, когда он ходил по улицам, прощаясь с городом, на Соборной площади он услышал радиопередачу через уличный репродуктор грустной музыки Чайковского. (он услышал через уличный репродуктор грустную музыку Чайковского). В ней было столько родного, задушевного, русского. И этого Чайковского - музыкальную душу русского народа - тупая немецкая солдатня хочет задушить, растоптать, превратить в раба (под солдатней он понимал всю эту сволочь - от главнокомандующего до последнего солдата); милого, задушевного, благородного, чудесного Чехова - превратить в раба; и могучего, сурового, великого, чистую совесть русского народа, Льва Толстого - сделать рабом; и Горького, и Тимирязева, и Павлова, и Менделеева, и множество других замечательнейших людей, красу и гордость замечательной, могучей и благородной русской культуры и культуры всех советских народов. Они хотят растоптать, задушить имя, дело и мысль Ленина, имена и дела Свердлова, Дзержинского, Чапаева, Котовского и множества других замечательнейших сынов великой революции. Сергей вспомнил слова одного из героев Чапека о том, что в войне, где решается судьба отечества, решается судьба не только живых, но мертвых. В такой войне мертвые сражаются в рядах живых. Это - правда. В этой войне вместе с ним, так же, как и с сотнями тысяч, миллионами советских людей будут сражаться против этой саранчи, вооруженной новейшими средствами истребления людей, и мягкий, лирический, глубоко мирный Чехов, и страстный, беспощадно искренний враг войны Толстой, и непобедимая душа русских чудо-богатырей Суворов и поэтический гений революции Маяковский. В рядах советских солдат будет идти Ленин и с ним тысячи героев великой революции и гражданской войны. Разве дух этих людей можно сломить?
  Так в его голове мысли о своих подвигах и своей судьбе смешивались с мыслями о судьбах Родины. И рассуждения о последней обосновывали и доказывали необходимость и неизбежность его подвигов. Русь, советская страна выдержит и это испытание, но для этого нужны подвиги ее воинов, они необходимы - и они будут, они и сейчас уже совершаются. Таким образом, и его подвиги - историческая необходимость, а не измышление его фантазии. Без подвигов его и таких как он сотен тысяч воинов страна будет порабощена. Следовательно, дело только за ним, за его способностью к подвигам. Ну, а в этом он не сомневался. Конечно, легко рассуждать о геройствах у отца на "Колхиде"; там настроение будет совсем иное, там будет чертовски тяжело. В основе его подвигов будет его способность выдерживать муки голода, холода, предельной изнуренности, крайнего напряжения нервов - дни и ночи, недели, месяцы, а, может быть, и годы. Но он был готов на это. Ему приходила мысль, которая всегда утешала: ведь другие выносят это - так он уж тоже вынесет. Ведь у него всегда все получалось лучше, чем у многих других. И в учебе, и в спорте, и в ... любви. Разве можно плохо воевать, когда твой путь освещают глаза такой девушки?
  Было уже начало первого ночи, когда перед Очаковом он увидел с левого борта длинную желтоватую полосу пустынного острова Березань. Здесь был расстрелян лейтенант Шмидт. Отсюда он бросил свой последний взгляд на любимое море, на прекрасную, неповторимую жизнь. А вон там - в Очакове его судили и он сказал мерзавцам-судьям свою последнюю речь, веря в то, что она дойдет до народа.
  О лейтенанте Шмидте он рассказывал Виоле на берегу моря во время их первого свидания.
  То, что он проезжает теперь мимо могилы, тоже радовало его, как хорошее предзнаменование.
  Он хорошо знал, что на фронте убивают, страшно уродуют на всю жизнь; и знал, что это участь большинства. Но он был так полон жизни, веры в себя, что он знал - его не могут убить или искалечить. Ранить могут, но и то так, что по выздоровлении он опять сможет играть в волейбол, боксировать. Не мог он представить себя калекой.
  Мгновениями, при мыслях о муках, опасностях, которые его ожидали, сердце его сжималось и на душе становилось холодно, сиротливо, одиноко. Конечно, там страшно и не раз у него затрясутся поджилки, и вспомнит он папу и маму. Но это не пугало его. Это и придавало сейчас такой острый интерес тому, что ожидало его впереди. Он вспомнил и еще не раз, вероятно, вспомнит слова Морица Саксонского к самому себе, слова, которые так любил Суворов: "Дрожишь, скелет? А что с тобою было бы, если бы ты знал, куда я тебя еще поведу!" Он действительно чувствовал себя таким, каким характеризовал, когда утешал Виолу: молодым, здоровым, очень сильным, гибким, ловким, решительным, находчивым, смелым и очень умным. Это радостное сознание переполняло его и ему захотелось сказать речь, которую он тут же мысленно и произнес: "Так вот, herren завоеватели! Wollen sie яйка, масло und Bier, ya? Und Wurst, und Schnaps wollen sie auch? Yawol, naturlich! Aber braven deutschen Soldaten auch lǘstige Mädchen wǘnschen? Und herren Offizieren auch Mädchen wǘnschen? Sehr gut! Будет вам и белка, будет и свисток!" начал он иронично, а кончил зло: "Смотри, сволочь-немчура, вонючим падлом на наших полях гнить будешь!"
  А корабль, мерно и ритмично подрагивая, уносил его все дальше и дальше от Одессы, от радостного, солнечного прошлого в темное неизвестное будущее, сквозь ночную темень, туда, где громоздились черные грозовые тучи страшной войны.
  Он почувствовал, что хочет спать. Отец стоял с лоцманом впереди на мостике. Сергей пошел в каюту. Ему было уже постлано на мягком уютном диване. Он погасил свет, разделся и с наслаждением улегся на прохладную, накрахмаленную и отутюженную простыню. Дыхание моря ласковой прохладой освежало каюту, врываясь легким ночным ветерком в раскрытые иллюминаторы. Ритмичный гул машин и легкое подрагивание корпуса корабля приятно убаюкивали. Сергей быстро и крепко заснул.
  
  ЖЖЖ
  
  Проснулся он от какого-то сильного, но нестройного шума, доносившегося в каюту. Солнечный зайчик ослепительно весело сверкал на никелевой спинке пустой кровати отца. Он вскочил и выглянул в иллюминатор и увидел светлый чистенький город Херсон. А сильный шум производила высадка эвакуируемых. Несмотря на то, что высадка еще не окончилась, они уже запрудили всю небольшую пристань и портовую площадь.
  Было уже около 8-и часов утра. Он, не спеша, проделал зарядку, умылся и вышел на мостик, чувствуя себя очень крепко, свежо и бодро.
  - Что - солдат спит, а служба идет? - спросил его отец, когда он подошел и пожелал доброго утра стоявшим на мостике.
  Старший помощник отца Пантелеймон Данилыч, высокий, худой, сутуловатый, с длинным кадыком и длинным носом на худом, обветренном и загорелом лице с крупными и резкими морщинами, хороший знакомый их семьи, и остальные приветливо и сильно жали Сергею руки. Отец, очевидно, рассказал, что сын уходит в армию.
  Отец был чисто выбрит, свежо надушен и выделялся среди других своей парадной формой. Сергей понял, что это парад в его честь. На душе у него стало светлее, торжественнее и... строже. Как будто парадная форма отца говорила ему: "Ну, вот, теперь уж близко то великое, грозное, от чего зависят судьбы всех окружающих и всей страны".
  Отец уже узнал, что катер на Цурюпинск, куда Сергею нужно было ехать, чтобы попасть в Пойму на поезд, будет идти в 11 часов.
  Когда кончилась выгрузка пассажиров, они пошли в каюту к отцу завтракать. "На последний семейный завтрак", - как сказал Никита Прокофьич. - "Где-то наша мама завтракает", - проговорил он, садясь на накрытый уже официанткой стол. Этот вопрос их обоих волновал больше всего. Писем от матери еще не получали. Но их радовало то, что отец наверняка узнал, что их пароход благополучно пришел в Новороссийск. А вот позавчера только "Меркурий" с эвакуирующимися был потоплен у Евпатории. Там ехала семья товарища еще по гражданской войне, Силы Андреича. Кажется, все погибли. Нашим повезло - успешно добрались. Ну, а теперь не страшно. Устроятся. Кубань - богатый край, не пропадут. Да она ведь и не одна.
  - Ты что будешь пить? - спросил отец серьезно, как у равного.
  - Если есть, давай сухое.
  - Что, полезнее? - сыронизировал отец и достал бутылку массандровского рислинга. - Ну, а я - нашу русскую.
  - Из возбужденного войной чувства патриотизма? - ответил иронией же Сергей.
  Жирная скумбрия свежего посола и салат из помидоров, яичница с колбасой и тушеный зеленый горошек, который Сергей очень любил, были очень вкусны, и они оба с аппетитом позавтракали. Не раз потом, голодая, Сергей вспоминал этот свой последний мирный завтрак в комфортабельной, роскошной капитанской каюте "Колхида".
  - Ну, так что, солдат, здорово немцы воюют, накладут нам, а? - спросил отец, откидываясь в кресле и вытирая белоснежной, туго накрахмаленной салфеткой губы, внимательно заглядывая ему в глаза.
  - Немцы воюют здорово, а накладем мы им.
  - Ну-у... тогда хорошо, - с ядовитым удовлетворением ответил отец.
  - Что ж, студенты решили командование сменить и сами возглавить?
  - Зачем, студенты - не мальчишки, студенты будут воевать хорошо. Подбросим техники...
  - Подбросите? А вот, рассказывают, возят наши технику на фронт и оставляют ее немцам. Так теперь решили эту технику с фронта в тыл везти, чтоб немцу не досталась. Вон мимо Одессы провозят огромные пушки, подальше в тыл.
  - Я тоже слышал это. Пушки побросали трусы или предатели, а сверхтяжелую артиллерию увозят, возможно, по глупости и неумелости, а, возможно, и разумно. Нам об этом судить трудно.
  - Ага! - не унимался отец, - ну, а о том, что за полтора месяца отдали всю Прибалтику, Белоруссию, почти половину Украины - об этом нам судить можно? Вон вчера слышал интересный разговор у одних наших знакомых: "При Николае мы за три года втрое меньше потеряли".
  - При Николае Восточный фронт для немцев был второстепенным, а сейчас он для них единственный.
  - А-а... ну-да, скумбрии, небось, лестно, что мы ее слопали на первое, а не на второе.... А вот, слышал я тоже, рассуждают, что в приличном государстве, после таких поражений, правительство давно бы уже само ушло в отставку.
  - Поэтому приличное государство и вылетело в трубу в течение 40 дней... Дело в том, что у этих твоих знакомых нервы не в порядке. Нужно было посоветовать им по утрам холодной водой обливаться, потом, слышал я тоже, хвойные ванны какие-то есть. А что касается смены правительства, то, как ты думаешь, если бы во время шторма кто-нибудь из команды закричал, что капитан не туда правит и нужно его сменить. Что бы ты сделал?
  - Я?.. - задумался отец, опустив глаза.
  - Ну, а в нашей волейбольной команде, если бы в тяжелом положении во время матча кто-нибудь закричал, что мы не так играем и нужно капитана переизбрать, мы бы взяли минутный перерыв, крикуну в раздевалке морду набили бы и выгнали из команды, - спокойно и добродушно объяснил Сергей.
  Отец вдруг поднял голову, откинулся на спинку кресла и громко захохотал. - Так набили бы морду? - смеялся отец и глаза его весело и молодо сверкали, рассматривая спокойную, вежливо улыбавшуюся физиономию сына. - Ну и молодцы студенты!.. Значит, не боитесь немца, молодое поколение? Вот это хорошо. Ну, тогда мы немцу накладем... Рад за тебя, рад, что едешь не на убой, а немцев бить. - А потом продолжал уже другим тоном, задумчиво и серьезно: - Рано мы, Серега, с тобой расстаемся. Хотел я еще посмотреть, как ты будешь расти. Мы ведь с тобой по душам и говорили маловато. От поучений старших, обычно, не много проку. Чужой опыт почти ничему не учит. А все же, коль умный с умным поделится, может и не без пользы быть. Ну, а теперь уж поздно делиться с тобой опытом, да и некогда. Скажу только вот что - рад за тебя и за всех вас, молодых, что смело идете, не скулите. Нет вреднее и никудышнее скулящих людей, особенно в такое время. Но не хныкать - одно дело, а смотреть на жизнь сквозь розовые очки - другое. А вот это в тебе, пожалуй, имеется, да и не только в тебе. Жизнь гораздо сложнее и труднее, чем вам, молодежи, часто кажется. В жизни бывает очень трудно и не только потому, что враг извне напирает. Иногда жизнь разобьет розовые очки у зеленого юнца - и он начинает хныкать и ныть - из крайнего оптимизма в крайний пессимизм бросается. Весь народ готов поносить... вот и я опасаюсь, сейчас ты такого насмотришься, чего в мирное время, может быть, за всю жизнь не увидел бы. Смотри хорошенько, думай, постарайся понять и не спеши с выводами. Вижу, что от этих советов не много толку. Кабы не война, мы бы об этом с тобой поговорили еще. И вот, что еще хочу сказать - вы, молодежь, народ горяченький и, частенько бывает, любите пыль в глаза пустить, пофанфаронить. На войне этого не делай. Не фыркай, не ерепенься, не петушись - по-дурному в огонь не лезь. Жизнь не воротишь. Да и у нас ты один. Ты сам знаешь, что будет с мамой, если с тобой, что случится. Война эта будет тяжелая и долгая, не прыгай прямо в герои, научись воевать. Пуля скидок на молодость и горячность не делает. А с другой стороны, бывает, что ваш брат, зеленый, вначале храбрится, а потом как прижмет его, поголодает он, померзнет, выдохнется и опустится, заноет и глядит по сторонам, в кусты. Хорошенько запомни, что порядочному человеку жить можно только с чистой совестью.... Знаю, что этого можно и не говорить, а все ж лучше сказать. Это часто бывает. Если жить - так хорошо, красиво, гордо.... Вот видишь, и я тебя воодушевляю речами. Ну, больше не буду. Кажется, все сказал. О связях мы условились. Для Виолы сделаю все, что могу.... Фу, аж устал, давно такой поучительной речи не говорил.
  Сергей был тронут. "Старик" расчувствовался. Да это и понятно, он ведь единственный сын. Ему хотелось ответить тоже чем-то значительным и теплым, но он так не привык к семейным нежностям. Он только сказал: - За "речь" спасибо. Я сам решил воевать хорошо и умно.... Верю, что останусь цел. Мы с тобой еще поговорим о жизни, - улыбнулся он.
  Было время прощаться. Сергей взялся за лямки своего рюкзака, вскинул его за спину, расцеловались они с отцом трижды, пожелали счастливых путей и скорой встречи; он взглянул в последний раз на суровое и печальное лицо отца с сухо и незнакомо блестевшими под густыми черными бровями глазами и оставил гостеприимную "Колхиду".
  
  ЖЖЖ
  
  Речная пристань была совсем близко от морского порта. Толпы людей стояли у кассы, у ворот. Теперь поток эвакуирующихся тоже направлялся через Цурюпинск - Пойму - Джанкой.
  Билет он достал через военного коменданта. Посадка была очень тяжелой. Садились семьи с плачущими детишками, с узлами, чемоданами, ящиками.
  К маленькому пароходику прицепили две большие, старые, деревянные баржи. Сергей сел только во вторую, не захотев лезть впереди семейных. В барже было очень тесно. Ему с трудом удалось усесться на борт. Сидеть приходилось, сильно скорчившись, чтобы не толкать в спину сидящую перед ним женщину.
  Их пароходик голосисто загудел, стреляя в небо струей пара, и медленно потащил их по реке. Они плыли мимо огромного, высокого корпуса "Колхиды". Высоко на мостике стоял отец и, сняв фуражку, махал ею.
  Но вот "Колхида" с отцом исчезла с его поля зрения на повороте реки. Баржа неторопливо плыла по весело сверкавшей на солнце множеством зайчиков могучей реке. Густая сочная зелень камыша, плавно кланявшегося едущим, когда к берегу подкатывала волна от пароходика, серебристые, густые заросли верб в плавнях, летнее, с выцветшей на солнце голубизной небо, легкие просмоленные каюки, скользившие по воде - все было так спокойно, мирно.
  А в барже было полно набито людей со взволнованными, озабоченными, обозленными, усталыми лицами - здесь была уже война. Среди всей этой массы людей никому до него не было никакого дела. "И никто из этих людей, - иронизировал Сергей, - не подозревает, что среди них едет прославленный в будущем герой Великой Отечественной войны и что прославленному герою в будущем в настоящем больше всего хочется распрямить ноги".
  
  
  7/ X 1954г. Старая Збурьевка - Сталино
  4/ XI 1954
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"