Аннотация: Год, проведенный в русской деревне, алкоголь, работа и тоска диких полей.
Ветер выл за гнилыми рамами окон, грозил снести бесполезную калитку, едва крепившуюся к такой же бесполезной ограде. Явственно, до колких шерстяных шарфов и красных лиц прохожих, чувствовалось дыхание поздней осени.
Рябь шла по глубоким грязным лужам, засыпало свежим снегом сухие язвы оврагов. Дни становились короче.
Дом пуст и холоден. О былом уюте напоминали лишь вышитые вручную покрывала и подушки, но и они утратили своё предназначение, оставшись лежать пыльными тряпками. Заплесневевший хлеб. Подмёрзшие трупы мух на подоконнике. Десятки наставленных друг на друга треснутых тарелок, узорчатых чашек с отколотыми краями. Всё застыло в густом пыльном воздухе.
Меня невыносимо отталкивала эта заброшенность, появлялось естественное желание уйти, одновременно хотелось исправить сложившуюся ситуацию.
- Херово, - заключил я, снова всплывал в памяти мутный образ гниющей деревни за окном.
Бежал я к корням, назад, в глушь, лишь бы забыть напряженный шум смердящей Москвы. Вырвался с работы, нанося рваные раны своей карьере и материальному положению, уходя с горьким осадком, но с предвкушением чего-то нового и, вместе с тем, родного.
Часы в скрипящей электричке, следы от деревянных сидений на спине, впитавшийся в душу запах пота и всеобщей провинциальной безработицы, я терпел и вновь хотел вдохнуть чистого воздуха с заросших бурьяном полей, вспомнить, как выглядят глубокие лужи на грязевом бездорожье, какова на вкус колодезная вода.
Все эти наивные детские желания вылились в безумный в своем проявлении замысел, глупый, дерзкий жест против ментального прогресса и благ XXI века.
Мотивацией служила лишь пресловутая усталость от быстрых темпов, хотелось покоя, тёмных ночей, вполне возможно, что уехал от осознания собственной старости в столь молодые годы.
Я отдавал себе отчет о предстоящих трудностях, о мучительном привыкании к новому дому, к грязным мозолистым рукам. Понимал, что слишком изнежен для условий русского села, что не смогу сполна оценить их досуг, менталитет, культуру. Тем не менее, я уже ехал в тускло освещенной электричке, кусая затвердевшую хлебную корку.
Раскрылись двери, выпуская на раздолбленную станцию дачников, алкоголиков и меня. Ударила в глаза пустота окруживших полей.
Вернулся, с городским снобизмом оглядывая немытую, картавую толпу селян, заросший погост, заколоченные окна. Шёл по единственной улице, застревая в чавкающей бездонной грязи, ловил на себе взгляды беззубых женщин, синих от бесконечно вливаемого алкоголя мужиков, заинтересованных оборванцев. Едва нашел нужный мне участок, среди гниющих однотипных строений, слепленных буквально из говна, кое-где разукрашенных грязно-розоватой краской.
Государство не пустило корни в этой глухой среде, от бывшего здания сельского совета остались лишь руины, одиноко рушилась забытая набожными селянами церковь. Чувствовалась полная отрешенность от настоящего и будущего, сбивали это ощущение только острые копья редких телевизионных антенн на крышах домов.
Родительский дом встретил колкими сорняками, закинутыми во двор бутылками из-под водки, густым перегноем, неравномерным слоем подтаявшего снега. Одиноко из окон смотрели кружевные занавески, засохшие цветы.
Несмотря на весь глубоко въевшийся в воображение лик умирающего села, я стремился к деревенской жизни, желал остаться здесь хотя бы на некоторое время. И остался, решив покрываться плесенью в продуваемых бараках.
Пытался расположиться в доме, сил хватило лишь на малую уборку, на подметание гнилым размягчившимся веником скрипящих половиц. Темнело стремительно, но едва ощутимо, лампы здесь горели и днём.
Сразу через несколько часов в дверь постучали. В дом без какого-либо приглашения ввалились деревенские мужики, весело звякали в их руках бутылки, сзади, опустив головы в идентичные тарелки с жирными салатами, шли их забитые жёны. Казалось, собралось всё село.
Несмотря на всю их нетактичность и непривычную мне, забитому узнику бетонной коробки, внезапную готовность устроить праздник по поводу моего приезда, не было на их лицах озорства, предвкушения нового знакомства, всех этих базовых чувств, присущих человеку. Серые мужики, да бабы, серые дети, лица отстраненные и бессмысленные. У них появился повод выпить. Я не сопротивлялся.
Выглядело всё это гротескно, толпа людей собралась в пыльной комнате, толпа людей хлестала самогон и чавкала салатами, все молчали, лишь изредка спрашивали, кто я и откуда, вновь забывая мой ответ, вновь спрашивая.
Вечер прошел спокойно и тихо. Скованно и нелепо. Горела лампочка, кипяток настаивался на повторно используемых пакетиках.
Утро ежедневно пробиралось в окна, холодом проходя по лакированным половицам, проникая под толстые шерстяные одеяла. Ночь точно осушала всё живое вконец, опускалась безмолвно, зажигая холодные острые звёзды.
Вечера проходили в бесцельном рассматривании тёмных углов.
Несколько первых дней я провел в знакомстве с соседями, в абсурдном шатании по чужим хуторам, в пустых взглядах, в наполненных гранёных стаканах. В покупках необходимой гречки и палёной водки, и в работе по хозяйству, наконец.
Первый месяц тянулся мучительно долго, словно раз за разом сдирал с меня прежнюю городскую шкуру, но пустота широких пространств, пусть и была мне непривычна, наоборот толкала меня к её запечатлению, была своеобразным грубым вдохновением.
Но недели шли за неделями, а месяца за месяцами. Давно ушла муза, вскормленная на первых впечатлениях жизни мне неблизкой. Я сидел в тишине и выживал, как умел. Начатый мной незадолго до поездки портрет пылился на полу, холст покрылся грязными лиричными пятнами, для успокоения души посчитал, что своим беспечным к нему отношением я и завершил картину.
Провинция избавила меня от ядовитых проблем прошлой жизни, но постепенно помогала приобрести новые, глубинные и непривычные, холостые просторы вывели меня на новый уровень тоски.
Раньше я, подогреваемый естественным интересом, ходил по гостям, наблюдая за жизнью людей от меня далеких. Бывал в самом чреве их проблем, в их домах, дивился соседству икон и портретов Сталина, обратно пропорциональному количеству детских игрушек и пустых бутылок. Меня занимали их серые однотипные жизни, вырезанные, словно по стандарту, руководствуясь планом. Дети копировали родителей, соседи соседей, целые поколения разлагались в алкогольном мареве, абсолютно не препятствуя сложившейся ситуации.
Селяне представлялись мне как слипшаяся масса разрозненных тел, разрушенных в пьяном угаре отношений и человеческих судеб, они словно притерлись друг другу, натерли сухие мозоли. Злоба, крики, скандалы, крики петухов по утрам. Я чувствовал, что погружаюсь глубже в среду.
Начинала пугать полная апатия, появившаяся у меня перед Новым Годом, я думал вновь вернуться в город, снова влиться в немыслимую гонку за кров и еду, но уже не мог. Просто чувствовал, что последние трезвые мысли уходят из головы, оставляя зияющие гнилые пустоты, немедленно заполняемые кратковременными нуждами.
Даже несмотря на новый размеренный темп жизни, времени ни на что не оставалось. Устроился работать на местную пилораму по настоянию соседа.
- Не болтайся, как дерьмо в колодце, - сказал он мне тогда, ни одна эмоция не отразилась на его землистом лице, - я тебя устрою к своему знакомому.
Так я и начал покрываться коростой из древесной стружки и рабочего пота, пальцы застыли, скованные жесткими занозами. Минул январь, почти минул февраль.
С каждым днём всё глубже застревал в деревенской топи, не задавался вопросами о вечном и нерушимом. Русское село согнуло стремительно. В потрескавшемся зеркале я видел своего отца, мысленно слышал, как журила меня мать.
Работа вконец вогнала меня в деревенское бытие, абстрагироваться от которого было невозможно, по вечерам я встречался с сельскими мужиками, мы молча осушали стаканы.
Отбило почки и печень чуждое, но врожденное болезненное угнетение. Несмотря на полную социализацию и приобретенный статус среди местных, я чувствовал себя как забитая бродячая собака, постоянно ожидающая удара палкой по хребту. Не покидало постоянное ощущение приближающегося конца, я стал мнителен. В полном неведении пролетела весна, ночи не светлели даже к маю.
Мысли поредели, изъеденные чесоткой будничных проблем и стойким желанием выпить. Я потерял единственную работу уже к июлю, однако не приобрел желаемого покоя. Всё казалось мне неожиданно озверевшим, резким и нервным, раздражал шелест свежей листвы и пение лесных птиц.
К октябрю не осталось гроша в кармане, отключили свет, заперли двери знакомые. Желудок истошно взывал к разуму, от отчаяния переваривая сам себя, внезапно похолодевшими вечерами стало еще тише. Природа вновь вгоняла в оцепенение, циклично и уверенно, гнойными листьями покрывая землю.
Окончательно не осталось сил на рефлексию. Нужно быть сытым, чтобы задумываться о чем-то нематериальном, о существовании в целом. Понятными стали безмолвные лица с зашитыми изнутри ртами, онемевшие конечности, однотипные движения.
Я вконец посерел и замолчал, сраженный мёртвой русской деревней, я полностью разложился, как и остатки моей физической молодости, начал жизнь с чистого листа.