Глафира и не заметила, когда выросла. Всякий раз, пытаясь приблизить под свое "взрослое" состояние очередной выбранный отрезок времени, она только больше запутывалась. Определить без малейших сомнений удалось одно: в десять лет она точно еще была маленькой. Очередные пять лет громко заявляли о том, что признавать себя "ребяческими" и не думают, на протесты озадаченного разума не реагировали и требовали именовать их "юностью". Количество аргументов в пользу последнего утверждения приводилось немалое, и каждый весомее предыдущего. Глафира бы, может, и протестовала, устраивая дискуссии с собственной рассудительностью на тему "а не рановато ли?", да как-то неловко перед голосом совести становилось. Достаточно было припомниться, как маленькая Глафира в шесть лет достала с полки свою метрику, положила ее в передник фартучка, в котором возилась в песке с соседками-пятилетками и отправилась в школу записываться в первый класс. Вернувшись со школы едва ли не в слезах, она положила ее на место, чтобы через год достать снова и отправиться туда же, по уже знакомому маршруту.
С тех пор все и всегда Глафира делала сама.
И вот она выросла. Уже намного после тридцати она считала себя взрослой и довольно умной, а все вокруг смеялись ей в лицо, обращались, как с подростком, совали под нос зеркало и пытались учить ее жить. В зеркале отражалось ее по-детски приветливое лицо с пухлыми губами и глазами в пол-лица, в которых сияла настоящая любовь ко всему сущему. Глафира, словно в первый раз, всматривалась в это отражение, понимала, что ее вид на "взрослый" не тянет никак - растеряно улыбалась и обреченно слушала умные вещи про жизнь. А жизнь неслась вперед семимильными шагами, но словно мимо Глафиры. Все вокруг взрослели и заметно старели, дети росли как свои, так и чужие, а ей все совали под нос зеркало.
Тогда-то Глафира и утвердилась в понимании, что возраст - понятие относительное. Привязать определенный набор качеств и возможностей к соответствующему количеству лет у нее никак не получалось. Ее собственные качества давно ускакали вперед, а возможности безбожно тормозили рвущуюся еще дальше инициативу, но визуально заниженное количество лет, не обремененное морщинами и дряблостью кожи, сводило все старания на "нет". Всерьез Глафиру воспринимали только после продолжительного знакомства. А на это уходило драгоценное время. Утраченные возможности пытались копиться в обиду, но видение в зеркале радовало больше, и с годами свой возраст Глафира научилась беречь и лелеять. А после тридцати пяти и вовсе отсчитывать дни и годы с неизменным знаком "минус".
Просыпаясь по утрам, она встречала новый день с мыслью, что стала еще на один день моложе, а ежегодный день рождения восхваляла в душе как благо, не понимая, почему подруги воспринимают его как данность и с каждым годом все скрупулезнее пересчитывают морщины у зеркал.
Перелопатив кучу макулатуры и вдоволь поизмывавшись над собственной рассудительностью, она поняла, что реальный возраст годится только для официальных бумаг, одеваться стоит в соответствии с тем, на сколько выглядишь, а вести себя - на сколько чувствуешь. Выглядела она в ту пору на двадцать, чувствовала себя на восемнадцать, не утруждая голову еще и выводами среднеарифметического между тем и другим, носила мини-юбки и короткие шорты, а воздушные топики на ее плечах больше походили на "верх" от купальника. Оголенный в летнюю пору живот своей упругостью и полным отсутствием излишней холмистости, неприятной завистливостью поражал всех осведомленных "не подруг" о реальном возрасте Глафиры. Неосведомленные не поражались. Добрые молодцы пытались заводить интрижку, их спутницы косились на Глафиру, как на потенциальную соперницу, в полсекунды замечая едва заметные возрастные недостатки и, списывая их на склонность к небрежности, а не на возрастной рубеж, воодушевленно гордились собой. Глафира наблюдала, как на их лицах отражается не привыкшая к работе мысль, искажая черты чрезмерным старанием, веселилась от души, так как точно знала, что ни они ей, ни она им - точно не соперницы, и от полного отсутствия ревности выглядела еще моложе и привлекательнее.
Как-то, ради эксперимента, она нарядилась в одёжи более подходящие ей по возрасту. Покрутившись с минуту у зеркала, на люди выйти в них она так и не решилась - вид был до того нелепым, что ее бы никто не понял, ни молодые, ни старые. На ее не порабощенной временем фигуре солидный костюм с классическим английским воротником на пиджаке смотрелся стильно до того момента, покуда рассматривался исключительно ниже подбородка. Стоило посредством зеркала взглянуть его носительнице в глаза, как добротно скроенная вещь теряла свою стильность, блекла перед неоспоримым фактом своей причастности к комизму и превращалась в ширпотреб. Фигуристые бедра затягивались в тугие джинсы, на плечи набрасывался приталенный блузон, Глафира становилась сама собой, а непонятно для чего приобретенный костюм до лучших времен прятался в шкаф.
Глафира плыла по жизни, радуясь всему, что ее окружало, а жизнь, словно чуя ее непосредственное детское восприятие действительности, милостиво улыбалась в ответ и посылала радости все весомее. Дети радовали ей сердце как наружной лепниной, так и внутренней заливкой; друзьям она могла спокойно подставить спину без опаски получить в нее сокрушающий удар; толпы невостребованных мужчин в целом и редкие возлюбленные в частности готовы были носить ее на руках за одну только надежду, но ее-то как раз Глафира никому не обещала.
То ли бродила где-то за морями и горами, то ли, осторожно прикасаясь к ее руке, шла рядом та единственная любовь всей ее жизни, но разобраться из прошлого она, настоящего или будущего было практически невозможно. Побывав замужем, но никак не за мужем, а на добрых два шага впереди его, она перестала строить воздушные замки и обманываться по поводу "вечного чувства". Возлюбленный из далекого прошлого периодически аукал в душе и этот участившийся в последние годы перепев помог безболезненно пережить Глафире первые послеразводные месяцы. Как не крути, но та привычка, что "свыше нам дана" в какой-то момент перестала заменять счастье, и хотя подошла Глафира к разводу осознанно, первое время годами взращиваемая приспособленность попыталась отыграться на ее сердце по полной. Глафире пришлось ее побеждать.
Затем потянулись долгие месяцы, когда смотреться по сторонам не хотелось до тошноты. Малейший намек на интригу пресекался ею в самом зародыше, поддаваясь нашептыванию извне, изнутри и со всех сторон, что все это не то, а кто будет этим "тем" Глафира даже отдаленно не представляла.
Изредка, с легкой грустью вспоминалось ей время беспечной юношеской влюбленности, когда достаточно было мимолетного взгляда, чтобы до мучительной бессонницы "запасть" на голос, фигуру, силу, а то и того чище - наглость. Когда броская, и чаще всего единственная стоящая черта избранника возводилась до уровня крыши небоскреба, а убористый список недостатков замечался только при более пристальном наблюдении. Глафире повезло всего несколько раз подсесть на то, что со временем вспоминать не хотелось, но она скучала о том, с какой легкостью все это происходило. Сейчас уже так не получалось, а если быть точнее, то не получалось никак. В сердце поселилась гулкая пустота, спасаться от которой приходилось, ныряя в память давно ушедшего, выхватывая отрывки самых ярких ощущений и купаться в них, как в пустынной реке, но все это было, пусть и недолюбленное, но все же пережитое. А так хотелось трепетания от прикосновений любимых рук, единственных губ, когда одно ожидание этого дурманит рассудок и каждую клеточку тела, как вековое вино, когда все пространство вокруг напоено его близостью, а устремленная в заоблачье душа знает только одно - с нею ОН.
Как долго для Глафиры тянулось время без "него", лишний раз вспоминать не хотелось. Недавнее "вчера" становилось отдаленным прошлым, ее ночи превратились в одинокое созерцание безмятежных снов, не вызывающих беспокойства по поводу безраздельного царствования над одеялом и подушкой, пока не приснился тот, надолго лишивший ее покоя, сон.
Ей снилась комната их студенческого общежития. Она хорошо помнила эту комнату, помнила всю до малейших деталей. Но только во сне ее в комнате было две. Одна Глафира бесчувственно наблюдала со стороны за Глафирой, не забывшей, что такое любовь. Та, другая, лежала в их узкой кровати, обнимала одной рукой обнаженную, прекрасно сложенную мужскую спину, и медленно просыпалась. В этот миг бесчувственная Глафира поменялась душами со своим просыпающимся двойником, и первым, что ощутила, прижимаясь к незнакомой спине, было ни с чем не сравнимое блаженство единения с телом Любимого. Две Глафиры соединились в одну, настоящую, давно забывшую каково это - быть с мужчиной, единственным, которого любишь; засыпать и просыпаться в его руках. Кем был тот мужчина из ее сна, Глафира даже отдаленно не могла представить, она его видела только со спины, но отчетливо помнила главное - он был Любимым.
Последующие дни ежечасно возвращали ее в то состояние блаженства, пережитого во сне, но с каждым разом становилось немного дальше, немного глуше, пока постепенно перестало ощущаться блаженством, превратившись в недавнее бесчувствие. Глафира хваталась за него, в мелочах воскресая воспоминания того пробуждения, но оно размывалось в реальности, оставляя ее одну.
Она всегда знала, что не всякий сон становится вещим, но в этот раз разочарованно отпускала в никуда все ощущения от него, пока и воспоминания о самом сне не превратились в далекое далеко. Она тогда не знала, что эта, приснившаяся любовь, наступит тогда, когда она не только перестанет ее ждать, но давно забудет о ней.
Она снова вернулась в свой удивительный книжный мир, ограждающий ее стеной ничегонеслышанья, сквозь которую могли пробиться только голодные дети, путешествуя и любя от страницы к странице, бессознательно растворяясь в придуманностях. Реальность стекала с нее, как с гуся вода, и каким чудом ей удавалось, покинув свой мир за порогом квартиры, не превратиться в видение, а оставаться в толпе такой, как все, не теряясь на улице, не проходя в раздумьях мимо нужных мест, не заваливая нудные технические проекты на работе - она и сама порой понять не могла. Словно и не она это ходила по улицам, корпела над проектами, а ее тень.
Ей порой думалось, а что если такие же тени находятся и вокруг нее. Настоящие кто-то, эти прохожие и сотрудники на работе как артисты в театре играют свои роли прохожих или сотрудников, но это вовсе не они, а их тени. Она всматривалась в лица незнакомых ей людей и пыталась углядеть за слоями наспех слепленных масок их настоящих, но видела одинаково безвыразительное окаменение на лицах и молодых, и старых. Она доставала зеркало, смотрелась в него, боясь найти в этом отражении подтверждение страшной догадки, что такая же маска и на ней, словно невидимый пограничник, размежевавший миры на "собственный" и "общий", при выходе в последний, натягивает на всех одинаковые миллионы масок. Ее лицо светилось умиротворенностью и любовью, она проводила рукой по щекам, не зная, какая эта, общая на всех маска на ощупь, так как на своем лице она ее не ощущала. А прохожие спешили мимо, не вглядываясь в несущиеся им навстречу глаза и не проводя руками по своим щекам. Наверное, они просто не знают, что на них маски! А Глафира все всматривалась в них, пытаясь увидеть их настоящих.
Вот у этой пышнощекой женщины с маленькими злобными глазками и кроваво-красными губами, наверное, есть дети. Сколько их: двое, трое? Глафира пыталась представить, как она, целуя, пачкает своей помадой их милые макушки, вернувшись домой, улыбается своими маленькими глазками, а они вовсе и не маленькие и злобные, а огромные и сияющие. Вот она снимает свою тяжелую шубу, выкладывает на стол из объемных сумок гору покупных разностей, довольные дети немытыми руками разворачивают кульки и пакеты, выхватывают чего повкуснее, и улыбаются матери битком набитыми ртами.
Глафира смотрела вслед щекастой женщине и ей так хотелось, чтобы нарисованная ее воображением картинка хотя бы отдаленно походила на реальность, и та маска, что была ей выдана и нечаянно попалась Глафире на глаза, оказалась грубо слепленной и совсем ей не подходила. Она никогда не узнает, есть ли у этой женщины дети с немытыми руками, и каким светом сияют их глаза, встречая мать у порога. Маска спрятала от Глафиры ее настоящую и, возможно, так сжилась с ее сущностью, что авторитетно координирует все ее поступки и даже мысли, подтягивая внутреннее состояние ее носительницы под свои грубо слепленные черты. Глафира обреченно вздыхает: поглотила женщину маска, слишком много злобы полыхает в ее глазах, не могут такие глаза сиять, и любить они также не способны. К сожалению, обстоятельства обыденности подчас становятся сильнее генного набора качеств и благоприобретенных свойств.
Ей часто доводилось наблюдать, как разительно меняются люди под властью предрассудков. Она не понимала, почему свои лучшие чувства многие зарывают очень глубоко в себя. Так глубоко, что они просто не успевают вырваться наружу и прокричать, что они есть, в те моменты, когда это так необходимо. Тянутся часы, годы, моменты перестают быть значимыми, тогда то и выплескивается каким-то чудом наружу Чувство, но его уже никто не ждет. Оно блекнет и мельчает, как усохший осенний лист, прячется обратно и зарывается еще глубже. Почему так?
Глафира всем, кого любила, говорила о любви, кого ценила - об уважении. Заслуженно воздавала хвалу благородству и немым пренебрежением осуждала ничтожество. Ее хорошего отношения добивались, даже тайно самим себе боясь признаться, что мнение этой пигалицы для них что-то да значит, и на виду у всех, а в первую очередь перед спокойным взором Глафиры задиристо харахорились, суетились и наигранно пытались выглядеть естественными. Фальшь вылезала наружу во всей своей неприглядности, становилась осязаемой на ощупь, но от нее всякий раз хотелось отдернуть руки и спрятать их за спиной - она имела форму разлапистого, дурно пахнущего спрута, со множеством липучих и цепких щупалец, хватающих в околовсюдном пространстве своими присосками все, до чего могут дотянуться в целенаправленном порыве быть непременно понятыми и признанными. Но в их разыгравшейся на последнем издыхании финальной мизансцене присущее многим из окружения Глафиры несуетливое достоинство, каким-то образом выстоявшее в противоборстве ханжества и добродетели, вырисовывалось то ярче и красочнее, то незримо угадывалось в протестующем молчаливом созерцании агонизирующего лицемерия, проводя между понятиями "что такое "хорошо" и "что такое "плохо" четко выраженную незыблемую черту.
Из всего неодушевленного Глафира больше всего на свете любила живые запахи. Она окуналась вместе с ними в океаны чистых впечатлений, отрицала все печально надуманное в неизбежные минуты навалившихся проблем, и они мельчали под их сладким ароматом, и хоть ненадолго, но уносились в забвение. Весна для нее всегда пышно пахла весной, осень - пряной осенью, лето и зима более мягко щекотали ноздри, но все равно имели свои неповторимые запахи. По-разному пахли ветра, дождливое утро и яркий рассвет, ночи июня и августа, все прочие ночи в году. Больше всего любила Глафира запахи ночи и раннего утра, запахи дремлющей природы. А запах свежевымытой летним дождем зелени? Дурманящий запах очищения. Что могло быть лучше этого? Только запах прошлого, того, что заполнял собою и сковывал накрепко несущуюся в это прошлое душу. Порой из глаз рвались слезы, смывая своими маленькими водами все, что именовалось "сейчас", переполняясь до краев тем, что еще несколько мгновений назад значилось как - "тогда". Запахи прошлого имели, почему-то, только прекрасные воспоминания, то, чем гордиться Глафира не могла, не пахло ничем и практически не возвращалось из далекого забытья.
Большое удовольствие ей приносила периодически накатывающая мечтательность. Глафира никогда не могла предугадать, когда она вновь посетит ее, туманя взор, вызывая медлительность во всем, что обычно имело обыкновение двигаться, тормозя даже ход мысли и регулярно уводя эти мысли от насущно необходимого в быту в сторону сакраментально взлелеянного в душе, принося с собой желание вскакивать до восхода солнца с постели и нестись в хрустальную свежесть предрассветных запахов, вдыхая их не так каждой клеточкой физического тела, как каждой нишей битком утрамбованной памяти, разбрасывая в стороны все ненужное, копаясь в сокровенном, и находить в нем то отголоски, то целые куски впечатлений, идентичных теперешнему состоянию упомянутой нахлынувшей мечтательности. Время сжималось в брикеты десятилетий, покидало реальность на несколько мгновений, носясь где-то в ближайшем энергетическом пространстве, и возвращалось, когда сознание разводило по своим берегам радужно перекинутые мосты между одухотворенно-возвышенной мечтой и поработившими эту мечту мирами запретов, приличий и условностей. Кто их придумывал и зачем - Глафира все никак не могла понять - но они жили своей отдельной жизнью, по своим незыблемым правилам, затягивали в свои черные дыры случайно замешкавшихся на пороге этих миров людей, еще не решивших надо им туда, или нет. Но им никто не давал права выбора, миры все решали за них.
Порой находились силы смеяться им в лицо и отбиваться в одиночку от цинично униженных мирами и не имеющих духа противостоять им зомбированных особей, которые тянули Глафиру за собой в серую массу всепохожести и ничегонедозволенности сверх того, что было оговорено в прейскуранте четко выраженных ценностей на каждый временной отрезок бытия. Подпитывала борьбу плывущей против течения Глафиры волна воспоминаний о прошлом и манил за собой свет мечты из будущего.
Волна накатывала и, отхлынув, оставляла в душе песчинки надежды, которые потом бережно собирались Глафирой в барханы уверенности, кочующие за нею из одного мира условностей в другой, постоянно увеличивающихся в объеме - в геометрической прогрессии по отношению к очередному подкинутому жизнью испытанию, и утраивающихся от неожиданного подарка небес в виде душевной релаксации от чего-то или кого-то. И то и другое раздавалось практически поровну. Но если подарок не одухотворенный со временем бледнел, протирался и зиял дырами невостребованности вперемежку с былой нужностью, то премилые людские существа обоих полов навеки поселялись в одной из ниш памяти, в которую периодически заглядывала ее недремлющая, вечно юная, чувствительность.
Школа подарила ей первую любовь. Его звали Андреем, он был старше на год, был лучшим из лучших, и не только в глазах Глафиры. Ему повезло родиться способным и красивым, высоким и стройным, душевным и щедро раздающим эту душевность. А Глафире с тех пор повезло влюбляться только в самых лучших. Чаще, с энным количеством взглядов, приходила влюбленность, реже - простая человеческая симпатия, то и другое заканчивалось дружбой на долгие годы.
Самую большую любовь, первые от нее слезы и муки подарил Глафире институт. Годы, рядом с любимым, слились в короткий миг. Сердце, переполненное им единым, наглухо закрыло для всех остальных все до последнего входы, для него одного - единственный выход. Разлучила их неопытность, молодость и максимализм.
Давно это было, где-то в другой жизни, тогда тоже Глафира себя считала взрослой и умной, свысока смотрела на жизнь и доказывала ей, что знает о ней все. Жизнь не спорила, только в назидание вонзила ей в сердце эту занозу, решив, что когда закончится воспитательный процесс, успеет ее удалить и зарубцевать рану. Но еще до того как Глафира успела поумнеть, заноза поспешила пустить корни и буйно расцвести. Спустя много лет Жизнь поняла, что слегка перестаралась, и виновато потоптавшись на одном месте, подкинула ей новую любовь. Заноза перестала цвести и плодоносить, обреченно сникла, оставшись в необжитом одиночестве, и в отсутствие перспективы уснула до лучших времен. Голос из прошлого на время затих эхом вдали.
Нечаянный любимый был лучшим из самых-самых и, вполне возможно, именно "тем", который так долго шептался ей в душу. Он имел громкое имя Владлен, но особой громогласности ему придавала прославившая его фамилия. Он был пьедестальным атлетом, потом стал молодым наставником пьедестальной смены его поколения. Отдавая себя всецело спорту, проскочил мимо не одного загса в стране; разбив кучу сердец, свое, каким-то чудом, сумел защитить, и к возрасту Христа подошел всего с одним незначительным ранением.
Глафира была несколько старше его и годами и жизненной мудростью. Первое время она пыталась его образумить, заставляя лишний раз высчитывать не так возрастную, как эмоциональную разницу между ними, на что Владлен только смеялся. Затем, расплескивая все разумные доводы, вскидывал ее, как пушинку, на руки, подносил к зеркалу, в котором все грани в единый миг стирались до еле заметной черты, но уже в обратную сторону и смеялся еще веселей. Владлен на фоне хрупкой Глафиры выглядел Добрыней Никитичем и, понимая, что в словесных баталиях она способна уложить его на обе лопатки, тем самым резонно намекая на свое возрастное превосходство, лишний раз на словоохотливость ее не провоцировал, а случайно вырвавшийся поток возражений прерывал поцелуем и глазами кричал о любви. "Меня родили для тебя", - на полном серьезе шутил Владлен, ведя Глафиру по жизни за руку, периодически поднося ее тонкие пальцы к губам.
С первой секунды, с той самой, когда Владлен встретился Глафире, она знала, кто он такой. В тот день небо висело над городом особенно низко, обильно засыпая дома, скверы, проспекты и улицы стенообразными комьями легкого снега, который, соприкасаясь с мостовой, превращался в воздушно-пенный ковер. Глафира ловила его озябшими руками, ожидая, что скоро они окоченеют настолько, что снежинки будут таять медленнее на ее руке, и она успеет, загадав желание, сосчитать до десяти. Глафира хотела схитрить, заключив с судьбой пари, но очередной комочек, упав ей на ладонь, сохранял свою сплоченность секунд пять-шесть, затем крохотные снежинки теряли свою идеально пропорциональную форму и превращались в крохотные капельки тусклой воды. Глафира задирала голову вверх, уносясь взглядом в вихрастую глубину танцующих комьев, напоминающих своею легкостью сброшенный неведомыми гигантскими птицами подмокший пух, подставляла им навстречу лишенное искусственной расцветки лицо и широко улыбалась, когда на густых ресницах находил свое пристанище очередной беспокойный комок. На редких прохожих, встречающихся в сквере, она, заигравшись, не обращала никакого внимания.
Владлен был одним из безразличных в ее уединении прохожих, случайно зацепился взглядом за ее открытую в своем никогоневидении улыбку, мгновение постоял, оглянувшись в ее направлении, и, не думая зачем так поступил, слепил снежок и слегка запустил им ей вслед. Снежок угодил в левое плечо, рассыпавшись тут же, едва успев углубиться в длинношёрстную мякину дымчатой шубки. Глафира, приостановившись, бросила через плечо в направлении нависшего неба удивленный взгляд, не обнаружила ничего подходящего для комкого падения с высоты, развернулась в направлении Владлена и изумленными глазами, не без оснований подозревая его в хулиганстве, уставилась на задиристого детину в короткой дубленке.
Владлен, запнувшись на первом шаге, подходил все ближе и ближе, пока расстояние между ними не перестали шторить холодные нити снега. С каждым пройденным сантиметром все четче вырисовывалось его лицо, Глафира его медленно узнавала, изумляясь и не понимая приятно ей это или безразлично.
- Я нечаянно, - ничуть не раскаявшись в своей выходке, выговорил Владлен, но, заметив в уголках глаз молчаливо взиравшей на него девушки застывшие слезинки, слегка засомневался в силе удара снежком. Мгновение спустя, справедливо решив, что никакой боли этим хлиплым орудием он причинить ей не мог, облегченно перевел дух, но все же вежливо спросил:
- Вам больно?
- Совсем нет, - глухо отозвалась она, слегка качнув головой, и в свою очередь тоже вопросительно вскинула брови: - Почему вы так решили?
- У вас в глазах слезы.
Глафира поднесла к щекам замерзшие руки, улыбнулась, вспомнив недавние мысли, и обронила, отвернувшись в направлении своего пути:
- Не всякие слезы от боли.
- А от чего еще? - Кинул вдогонку ее исчезающему интересу Владлен.
Глафира развернулась, помолчала секунды четыре, проговорила тихо, ни на мгновение не отводя от его глаз свой, лишенный малейшего заигрывания взгляд.
- От того, что есть этот мир. Что в этом мире, в это время и в этом воплощении повезло родиться мне. От того, что есть этот снег, этот сквер. Есть птицы, цветы, леса и долины. Есть величественные горы и глубокие моря. Что есть музыка и стихи, память и мечта. От того, что природа придумала такое чудо, как рождение ребенка. Что есть любовь и страдания от нее. И есть такие парни, как вы, - выговорила еще веселее, забывшись, проведя рукой по рукаву его добротного одеяния. - И все это называется всего одним словом - Жизнь.
Владлен заворожено слушал ее негромко выговоренные слова, никак не похожие на все, что до этого дня доводилось и слушать и отвечать на услышанное ему самому, погружаясь в рассуждения, что время нынче уже не то, не та страна, не те люди, соглашаться, слегка протестуя, при этом глубокомысленно изрекая: "Да-а-а".
Он, словно в мареве, наблюдал, как, прощально улыбнувшись, скрылась за кулисами снегопада, словно растаяла, единственная счастливая среди этой зимы его случайная собеседница, и когда решился ее окликнуть снова, окликать уже было некого. Неправдоподобность реальности, как в замедленном кино, окружавшая Владлена минутой раньше, унеслась ввысь, уступая право господствовать на земле уличному шуму и суете прохожих, вернувших своим привычным ритмом из неизведанного волшебства его встревоженную душу, оставляя в неприкосновенности ощущение безвозвратной утраты. Ни имени, ни адреса, даже приблизительных координат планеты своего обитания, незнакомка ему не оставила. И винить в этом никого, кроме, как самого себя, Владлен не мог.
Но, по-видимому, они должны были не просто мимолетно встретиться краешками своих миров. Пройти мимо, не переплетясь душами, та Жизнь, что была так повинна перед Глафирой, им бы не позволила.
Бурлящей весной, листая журнальные страницы перед сном, Владлен остановился на рецензии недавно прочитанной им книги, пытаясь найти в ней отголоски своих впечатлений, но нашел нечто другое. Между строк неуловимо витал тот дух абсолютного счастья, который далекой зимой на аллее сквера сияющей волной струился от слов незабываемой незнакомки. Варвара Владимирова - значилось под рецензией. Владлен на все лады смаковал это старое русское имя, радуясь, что незнакомка именовалась не новомодной Жанной-Марианной, интуитивно угадывая, что это она.
Наутро, едва двери редакции распахнулись с первыми сотрудниками, как в их числе ступил в здание Владлен. Выходил он из редакции, пряча в кармане пальто визитку главного с адресом электронной почты Варвары Владимировой на обороте и пригласительным билетом на предстоящий в ближайшие выходные юбилей в честь старейшего автора журнала и по совместительству влиятельного партийного деятеля той партии, что до недавнего времени была в стране единственной.
До выходных было не далеко, но и не близко, Владлен несколько раз порывался написать Варваре письмо, но черствые компьютерные слова с каждой новой буквой покрывались коркой бездушного льда все больше и больше. В черновиках пронумеровано ютилось уже не одно письмо, до выходных оставался всего один день и Владлен, выключив компьютер, отправился в тот сквер.
Не первый раз бродя по Той аллее, он пристально вглядывался в прохожих, но ни похожей походки, ни похожей фигурки он так нигде и не заметил. Незнакомка становилась его наваждением, нечеткой целью, не имеющей пока ни очертания, ни сути, но уже плотно впитавшейся во все составные его существования. Оставалось одно: дождаться юбилея и надеяться, что неотложные или непредвиденные дела не задержат угаданную Варвару дома и на вечер в Дом литераторов она придет.
Выискивая в разношерстой толпе стройную женскую фигуру среднего роста, Владлен напрягал все признанные и не признанные органы чувств, прогоняя напрочь то и дело напоминающие о себе опасения, что в нарядном туалете он ее сможет и не узнать. С ним многие здоровались за руку, он улыбался всем широко и радушно, так как юбиляра в лицо не знал, а любая из протянутых рук вполне могла принадлежать ему.
Свою Варвару он не узнал, он ее снова угадал. Что-то глубоко внутри вдруг замерло в неожиданном волнении, мелкой дрожью пробежало по рукам и зажужжало, вырываясь из подушечек пальцев.
Глафира, беззлобно споря с молодым, но уже лауреатным поэтом, давно хотела от него избавиться, но подходящий случай все не представлялся. Она не любила современную поэзию, полагая, что в этом жанре, равно, как и в классической музыке, все лучшее уже давно написано, а все прочее представляет собой лишь жалкое подобие уже созданного, слушала поэта в пол-уха и, едва на расстоянии вытянутой руки оказалась редакторша из отдела поэзии, как Глафира все разглагольствования молодого человека перенаправила на нее, а сама отошла в сторону. Переметнув взгляд в гущу партийных чиновников, живописных репортеров и маститых литераторов, она не без изумления рассмотрела в трех метрах от себя того самого хулиганистого спортсмена, улыбнулась ему в знак приветствия, и уже почти отвернулась.
- Я читал вашу последнюю рецензию в журнале, - проговорил он где-то над ее головой, заставляя Глафиру в недоумении развернуться к нему обратно.
"Он еще и читает?" - пронеслось тогда в голове и неприятно застыло тяжелым комком где-то в районе солнечного сплетения от внезапно возникшего неоправданного и совершенно нехарактерного для Глафиры пренебрежения.
О чем с ним говорить она не знала, да и к развитию знакомства не стремилась, но все же спросила:
- Почему вы решили, что я что-то пишу?
Она действительно писала для журнала небольшие рецензии на новинки в книжном мире и премьерные кинофильмы, но печаталась под псевдонимом. Придуманное имя было необходимо не оттого, что она не имела соответствующего образования, вернее, оно уже существовало, но в начальной стадии, (Глафира получала второе высшее) и тем самым боялась прослыть дилетанткой, а потому, что это было ее тайное и давно вымечтанное увлечение. И о нем, кроме работников редакции, мало кто знал.
- В этой рецензии мне все напомнило о нашей встрече в парке, мне даже казалось, что не я ее читал, а все слова мне выговаривал ваш голос. А теперь я просто уверен, что это вы, иначе бы вас сейчас здесь не было.
- Помимо всего прочего, вы еще обладаете задатками мышления в стиле премилого джентльмена Холмса? Поздравляю. Вам удалось меня удивить. Притом, не один раз.
Глафире было лестно внимание симпатичного парня с фигурой, именем и, как оказалось, умом, но пора было домой, там ее ждали дети, юбиляра она поздравила и уже собиралась было смело ретироваться с банкета по-английски, а тут ей так не вовремя предлагалось новое, пусть даже приятное, знакомство. Лишнюю минуту, проведенную вдали от детей, ей всегда было жалко терять, так как свои вечера она привыкла посвящать только им - вот и маялась ее голова неразрешимой дилеммой.
- Меня зовут Владлен, - тем временем свою долю диалога заполнил новый знакомый.
- Да что вы? - вырвалось весело и непроизвольно, и Владлен понял, что, если Глафира о нем читала и не все, что писали таблоиды, то очень многое.
- Надеюсь, вам не покажется странным, что я хочу с вами познакомиться поближе, - все не отпускал ее к детям Владлен. - Вы не против?
- Не знаю, пока еще не решила, - думая больше о минутах вне дома, а не о том, что ей сказал новый знакомый, выговорила Глафира.
Владлен засмеялся так неожиданно, что и она слегка улыбнулась.
- Мне вас называть Варварой или можно Варей? - спросил он, приняв ее улыбку за согласие.
Всегда, до встречи с Глафирой, знавший как себя правильно вести с молодыми женщинами, свободный официально и не обремененный сердечной мукой, знаменитый и везде желанный красавец-мужчина с опасением ожидал ответа своей Варвары.
Глаза Глафиры его пугали независимым от его славы мнением, которое угадалось нечаянно, просто пришло из ниоткуда в минуты ее молчаливого созерцания его лица так, словно она видела не только его везде и всюду узнаваемые глаза, нос, губы, а проникала взглядом в глубокие залежи его человеческих качеств. Тех качеств, о которых знали лишь редкие друзья, а все прочие и не хотели о них знать. Его громкое имя читалось во всех взглядах и чужих и знакомых, а что за ним скрывалось, многих даже не интересовало. Владлену стоило немалых усилий сохранить себя настоящего со своими мыслями, интересами и чувствами для себя самого, прогоняя из сознания давно сложившееся мнение, что все вокруг озадачены всего одной проблемой: прилепить к нему фирменный ценник с указанием основных параметров и намеком на то, что эта информация полная и сомнениям в своей полноте не подлежит.
Взгляд Глафиры разительно и волнующе приятно отличался от них.
- Называйте Глафирой, - что-то совершенно невероятное проговорила не Жанна-Марианна и добавила, почти взмолясь: - только не Глашей, пожалуйста.
Она любила свое полное имя, воспринимала его как чудную симфонию, а сокращенное, единственное широко используемое производное от него, считала насмешкой, придуманной кем-то исключительно из зависти.
- Почему? - искренне удивился Владлен, на секунду отвлекшись от не Варвары.
- В школе задразнили, - еще раз улыбнулась Глафира. - А Варвара Владимирова - мой псевдоним.
Вскоре они встретились снова. Потом снова. В свое время самым естественным образом, до десятибалльного колыхания земли под ногами, случился первый долгий поцелуй после нечастых и безвинных прикосновений к внешним уголкам век на прощанье. Владлен терялся от ее непритязательного на что-то более взрослое поведения. Он не спешил навязывать ей свои правила отношений, хотя с того самого вечера до истомы напрягало желание попробовать ее тело на вкус, а когда все случилось, казалось, что биография их знакомства насчитывает то ли целое десятилетие совместного вкушения кульминации страсти, то ли всего одну ночь, испитую в своем не обремененном условностями восторге, и столько же они неразлучны.
Глафира избегала всего того, что со временем могло бы сделать их рабами условностей, привычки, покрытой толстым слоем пыли - частой спутницы долгих отношений, и вместе с тем оставалась для Владлена родной до боли. Она забыла о любви настолько, что перестала понимать страдающих от нее, любила быть с ним, но совсем не стремилась любить его, долгое время выстраивая свое поведение по схеме: пока мы вместе - мы вместе.
Она готова была до последнего издыхания полюбить мало кем почитаемого, но славного парня Ваню Пупкина, проживающего где-нибудь на ближайшей улице, но опасалась всецело отдать свое сердце общежелаемому Владлену. Ее легкое отторжение его подспудного намека на прочность их отношений привязывало к ней Владлена только сильнее, а полное отсутствие ее малейших притязаний на полную и безраздельную власть над его сердцем доводили его уверенность в их созданности друг для друга до исступления.
Сперва он просто гостил, уезжая на ночь к себе. Со временем стал гостить, ночуя, до того самого дня, когда с аэропорта со всеми вещами не приехал прямиком к ним. Ее дети были достаточно взрослыми для того, чтобы признать часто гостившего в доме Владлена за мужчину, который просто нужен как мужчина с тем набором качеств, которые излагаются в прилагающейся инструкции по эксплуатации, а его имя и не прикрытая любовь к их матери заставляла на первых порах их всякий раз волноваться, когда он на долгое время уезжал. Им давно хотелось, чтобы однажды он пришел и остался насовсем.
Все это прочно связывало их жизни, но, тем не менее, Глафире удалось оставаться рядом с ним совершенно свободной, так как Владлену хватило мудрости не подгонять под себя роль человека, перед которым приходится то и дело оправдываться, применяя во спасение мелкую неправду, а отсутствие рядом тех, кто навязывает чувство вины, и было для Глафиры проявлением свободы существования.
Владлен готов был драться за нее, но молчаливо боялся, что она догадается об этом. Глафира не признавала борьбу за любовь. Если она есть - значит, есть и доставляет обоим влюбленным уже одним своим существованием то единственное и бесспорное счастье, какое только может принести с собой, а если ее нет - борись, не борись, это никому не нужно.
Она не скрывала, что уйдет раньше, чем ей скажут "уходи", угадывая отторжение мимолетным скольжением даже размыто очерченной мысли, но ни за кого бороться не станет, и, когда позовут обратно, то ли раскаявшись, то ли одумавшись - тоже не вернется. Нельзя возродить в двоих то, что умерло в сердце одного.
Глафира отрицала признак максимализма в этом своем убеждении, называя его признанием лишения гармонии отношений, а без нее отношения строить она не станет. Ей не желалось, чтобы за нее боролись, удивляя своим нежеланием искушенных в сердечных интригах подруг, для которых кулачное выяснение кто любит больше - было неотъемлемой романтикой впечатлений. Глафира признавала уважение ее выбора и ее любви.
Небольшой дискуссии на эту тему еще в самом начале их отношений для Владлена было достаточно, чтобы сделать для себя многие выводы. Сперва он боялся, что, убедившись однажды в ее любви, перестанет бояться ее потерять, но время в своем безвозвратном беге неслось в будущее, нечаянная мысль, как бы он жил без нее, скатывалась по спине холодным потом ужаса, поспешно стиралась из сознания принципом компьютерной клавиши Delete, но все же, не искоренившись полностью, сиротливо ютилась в подсознании, как в виртуальной корзине.
Владлену удавалось приятно озадачивать Глафиру своей начитанностью, созвучной по тематике с тем, чем зачитывалась она сама, проявляя свою заинтересованность в том, что было интересным для нее, и в какой-то момент она поняла, что им потребуются годы, чтобы надоесть друг другу. Он умел ее удивлять.
Однажды, в часы надолго ускакавшие за полночь, ей доставила срочную телеграмму растерянная и слегка виноватая немолодая женщина, не скрывающая своей растерянности:
- Телеграммка вам какая-то странная. Уж простите, но международная, а так бы я вас и не будила, до утра бы выждала. Распишитесь вот тут, - сказала так, словно сама была повинна в особом статусе "странной телеграммки".
Владлен пробивался к ней из далекой Персии: "Есть ли, кто-нибудь в мире, кому удалось утолить свою страсть без мучений и слез? Дал себя распилить черепаховый гребень, чтобы только коснуться любимых волос!" Любимый и Владленом и Глафирой Хайям надолго запомнился обеим женщинам, державшими в эту ночь в руках послание с Востока.
Глафира никогда не спрашивала себя - любит она Владлена, или ей просто комфортно с ним. Однажды ответ определился без ее малейшего участия, утвердившись самопроизвольно. В один предрассветный миг Глафира проснулась с чувством, роднившим ее с той самой Глафирой из давнего сна, ощутившей каково это - проснуться в объятиях Любимого. В тот самый день Владлен перестал именоваться "Владом", сердце, опережая заблаговременную продуманность всего высказанного вслух, назвало его "любимым", нимало не беспокоясь, что на первых порах глаза "любимого" туманило пеленой грустного неверия, всякий раз осторожно заставляя его оглядываться по сторонам, пока счет новых обращений не перевалил за первую сотню.
Вскоре для Глафиры на горизонте замаячил дипломный финиш и она без сожаления оставила свою проектную контору, полностью переключившись на журналистику.
Она стала много писать для журнала, ее имя все чаще упоминалось в светской хронике, и тут из управляемых глубин рассудка поднялась, дремлющая до этого момента, генная мужская ревность Владлена. Он прямодушно спросил, кем был для Глафиры тот Владимир, имя которого она определила под свой псевдоним. Заноза в сердце попыталась было пробудиться при нечаянном воспоминании, да поняла, что давно начала усыхать, лишенная вододвижения в тканях, а Глафира, не особо вдаваясь в подробности, согласилась, что ее псевдоним давно износил себя и стала подписываться своим родным именем и фамилией из той памятной метрики. Вместо Варвары Владимировой появилась на свет Глафира Романова, и тут Глафира поняла, что в единый миг ее судьба перестала слоняться в мытарствах - все встало на свои места.