Фарбер Максим : другие произведения.

Эолова флейта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Танис -- штурман летучего корабля, который когда-то отказался от нее, но теперь вдруг вернулся. Чего же на деле хочет бродяга бриг? Три нянюшки спасают малыша Джимми от страшного гоблина. Художница Мишель со своими "тараканами", а вернее, пчелами и кузнечиками, в мозгу, даёт ход гипотезе, что наш мир -- всего лишь череп, витающий среди звёзд... И прочие странные, но неуловимо очаровательные люди. Хотите узнать их ближе? Читайте!
    От автора: Пpоизведения разных лет.
  
  
  Cover art by: [WomboDream]
  
  
  
  Паутинка
  
  В синих сумерках было уютно и приятно, хоть я здесь одна. Совсем одна...
  Давно прошли те времена, когда мы с Марком гуляли по холму. Теперь мой прекрасный, благородный лорд, наконец-то, явил своё звериное нутро -- больше он не скрывает, что ему на меня плевать. Стоило подхватить 'паутинку' (а не ходила б ты, Агни, по холодной росе на ночь глядя! Ну да что уж плакаться попусту... Глупая была. Наивная. Искренне верила, что серебристые нити сквозь гортань не прорастут, а даже если прорастут, и укоренятся до такой степени, что будут видны на шее -- мой друг все равно меня не выкинет за ворота). Ну вот и... Доигралась. От нашего романа (некогда -- весьма пылкого!) мне остались только платье -- белое, как волосы моего, гхм, дорогого друга (м-мать его!), -- да сапоги. Впрочем, я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Не плачу. Где-то в старом моём доме -- сундук с одежкой; я и во дворце у Марка любила принарядиться, бывало. Дайте мне только дойти до избы! Уж как начну перебирать эти платья, вмиг все горе забуду.
  Ну то есть нет, конечно. Нити на шее -- не дадут о себе забыть. Но, по крайней мере, я не стану грустить насчёт утерянной любви. Чёрт бы её побрал. Да и лорда Марка заодно.
  ...Стебли травы на холме чуть шевелились от слабого ветра. Раньше бы я не смогла на них глядеть, потому что в памяти сразу возникали нити 'паутинки'. Такие же тонкие, серебристо-серые. А сейчас -- 'бугурт', как говорит Павел с Земли, уже минул. Прошла злая обида. Ну, болячка; ну, делать нечего... Что с того, Орм меня заешь?! Смирилась, братцы, с тем, как мне плохо; и что вы думаете -- сразу полегчало.
  Высокую фигуру на краю склона я заметила не сразу. Должно быть, он подошёл (тихо-тихо), пока я упивалась бессолнечным небом (а оно и впрямь смотрится... впечатляюще!), да вечерней прохладой. Правду говоря, когда я разглядела силуэт Феры в сумраке, то чуть от ужаса не шарахнулась прочь. Хоть мы и давно знакомы, а все-таки... Все-таки... Вот это осознание, что еле видный, зыбкий контур передо мной -- не просто сгусток ночной тьмы: КТО-ТО там стоит. КТО-ТО огромный, с ужасно длинными, как палки, руками. Именно его тело казалось тебе только что продолжением тёмной линии горизонта...
  В общем, непередаваемо. Это можно только почувствовать на собственной шкуре. Мурашки по спине; холодный ветер становится ещё противней.. Ты стоишь, не надеясь уцелеть, совсем беззащитная, -- а ОН широкими шагами бредет по склону; чуть-чуть, пол-минуты, не больше -- и ты, конечно же, не успела заметить, что ОН -- рядом.
  -- У-у-у, -- сказал Фера. -- Сье-ем. Проглочу!
  Я прыснула.
  -- Ты все такой же, старик!.. Рада тебя видеть.
  -- А я рад, что ты снова смеешься, -- глубокомысленно заметил он.
  -- Что ж мне ещё делать-то? -- я присела на корточки. Шлепнула ладонью по большой чёрной ступне. -- Плакать? Это было бы слишком.
  -- Да, я знаю. Ты сильней, чем кажешься, девочка. Ведь обрела в конце концов силу, чтобы пережить разрыв с ним... -- лешак, должно быть, хотел сказать 'со своим другом', да не решился. -- Со своим мужчиной. И ты сумела выдержать вот это, -- длинной лапой он прикоснулся к моему горлу.
  -- Но-но-но, -- я прищелкнула языком. -- Не шути с этой хворью, Фера! Ещё сам подцепишь -- как я тебя, здоровилу такого, выхаживать буду?
  -- Я не боюсь 'паутинки', -- лешак покачал массивною головой. -- Зря волнуешься... Я бы на твоём месте больше про Марка думал!
  -- Марк?.. Да при чем тут вообще Марк?
  -- Он человек, как и ты, -- туманно пояснил Чёрный. -- Значит, не застрахован от заразы.
  -- Ну это, знаешь ли, рассуждения вроде 'у каждого свой рок, и заранее не ясно, где он тебя настигнет'. То, что мой... -- я помолчала пару секунд, -- сэр рыцарь, говоря теоретически, мог заразиться (и то, что я больна-таки!) на деле ничего не означает.
  ('Теоретически'... Ох, Агни, нахваталась ты от Марка умных словечек! Теперь оно, надо думать, вовсе неискоренимо...)
  -- Хочешь верить в это -- верь, -- хмыкнул он. -- Все равно пойдешь к нему выяснять; никуда не денешься.
  'Я? К лорду-рыцарю?! Ну, Фера, ты и даёшь!' Вслух я, понятно, ничего не сказала, лишь выдавила горькую (и едкую) ухмылку.
  -- Идём, -- он махнул рукой в сторону темной чащи, давая понять, что разговор закончен. -- Отдохнешь у меня, отьешься, отоспишься как следует... А там и о возвращении в деревню можно будет подумать.
  Я поднялась. Положила ему руки на пояс (верней, чуть ниже, -- куда доставала). Прильнула к огромной чёрной спине, изобразив (но он, конечно, все понял и не поверил), до чего растрогана, едва ли не в умилении нахожусь.
  -- Эхе-хе... Как бы я без тебя одна тут маялась, приятель!
  Последующие дни, проведенные у Феры в норе, были до ужаса тихими, спокойными; я даже не ожидала. Ничего не делала -- просто лежала, забыв обо всем, что окружает меня. В сытости, в блаженном уюте... И, если б не 'паутинка' (а горло по-прежнему першило и ныло!), я могла бы сказать, что лучше, чем сейчас, мне не было и не будет никогда.
  Фера являлся в нору, хоть и нечасто. Обнимал меня, тыкал в плечо своим кабаньим рылом. Конечно, сейчас совершенно не приходилось выбирать, однако же любовник из него был, по меньшей мере, неплохой. (Запретив себе тосковать по обьятьям и поцелуям Марка, я наконец-то, сама не зная, сбросила с плеч тяжелейший груз, который давил... ну, почти так же, как невозможность избавиться от 'паутинки').
  -- Вкусненькая моя, -- бормотал леший. -- Сла-аденькая... -- На что я счастливо усмехалась сквозь дремоту.
  В лесном логове было темно и грязно, пожалуй даже, тоскливо, но я привыкла к этой тоске. Так ужасно, что, в общем-то, на самом деле -- прекрасно. Лишь однажды я испытывала похожие чувства: в раннем отрочестве, когда, вдвоем с братом... Ну да не будем об этом говорить, тем более, мой брат умер молодым, ещё до всяких эпидемий и карантинов. Просто -- не повезло. К чему тревожить память покойника?.. Скажем просто: с ним я тоже не была счастлива, но, наверно, это было самое близкое к тому состояние.
  Временами, когда прилив сладкого забытья и беспамятства отступал, мне все-таки приходило в голову, что зря я пользуюсь гостеприимством Черного: как-никак, на всю голову больна, а он... Но другое соображение, -- идущее, видимо, не от рассудка, а от самого нутра, -- остановило меня: подумалось вдруг, что без лешака пропаду вовсе, ибо возвращаться на Жучиный Холм, к злобным насмешкам и ехидным взглядам тамошних селян, я пока ещё не готова...
  -- Разжирела ты, лапушка, -- сказал он как-то. Шутливо щелкнул меня по носу: -- Разленилась... Пора тебе, наверно, за какую-нибудь работу приниматься. Хоть хворост на поляне собрать. Растопить очаг, да оленя, что я вчера добыл, на ужин поджарить.
  -- Ой, ну-у его, -- я, по-прежнему блаженно (как сейчас понимаю -- идиотски), засмеялась. Пошевелила большим пальцем ноги. -- Неохота, приятель, ни на что время тратить. Давай я тебе лучше про землян расскажу; кажется, о Пашке и его друзьях мы ещё не говорили, а?..
  -- Знаешь, мне вот это все очень не нравится, -- буркнул он.
  -- Что 'это'?
  -- Да то, что ты такая... хм-м... беспечная. Ну ладно, я не настаиваю, -- Фера примирительно чмокнул меня в щеку; с каким трудом ему далось перебороть свой гнев, я даже тогда, в одурманенном своём состоянии, хорошо поняла. ('Блин, ну чего он так переживает...' Мысленно я, сдается, опять захихикала).
  Потом мы сидели у входа в логово, обнявшись и жуя сочную, не прожарившуюся до конца, но все равно, Орм меня раздери, прекраснейшую оленину. Я говорила (не заботясь о том, слышит ли меня лешак):
  -- Так вот, Павел, Сашка и Каэтан устроили во своих владениях целый лагерь. Где был когда-то город, сейчас пестреют шатры. И в этих шатрах район -- наши... Кто явился туда за лечением, кто -- потому что жизнь на Холме обрыдла...
  -- Так они что же, -- удивился Фера, -- лечат 'паутинку'?
  -- Лечить-то лечат, -- я вздохнула, закашлялась и почувствовала, что начинается приступ: перед глазами поплыли иссиня-серые круги. Вот они сливаются воедино, вот -- прорастают серебристыми кляксами, у коих длинные хвосты; вот, наконец, и голова моя закружилась...
  Усилием воли я отогнала жуткое видение. Во рту все ещё было горько, под сводами черепа плясал целый чертячий легион, и, судя по тому, как эти черти расходились, успокоятся они совсем не скоро... Фера поддержал меня, дал какое-то время отдохнуть. 'Эгоист проклятый', -- подумала я (и эта мысль меня позабавила -- насколько я вообще сейчас могу думать о чем-то таком). -- 'Ему ведь не я нужна, а только моя плоть! Орм пресвятой, до чего же это у... ми.. Умили.. тель... но... Каким был, таким и ос...'
  -- Агни! Агни!! Ну что ты в самом деле, моя красавица! Я уж думал, все, окончательно отплыла.
  -- Это я-то 'красавица'? -- с трудом, но все же сподобилась на улыбку. Открыла глаза. Лютые бесовские пляски в моей голове пока не прекратились, но стали уже значительно тише. 'И то хлеб'.
  -- Брось, Фера, не дразни меня. Без того, знаешь ли, неважно.
  -- Знаю, -- хмуро сказал он. -- Прости, милая. Мне надо было проверить, ты все ещё -- моя Агни, или кто-то похуже?
  -- Ну и как? Убедился? -- я выкарабкалась из его объятий. Лешак не ответил, лишь улыбнулся мне (как всегда, эта улыбка была хищной, страшной... И такой желанной! Впрочем -- Карм вас всех побери -- это не ваше дело. Сами знаете, почему. И больше я ни слова о своих чувствах к Фере. Все; 'роток на замок'; и так уже наболтала лишнего).
  -- О чем мы говорили-то, пока меня приступ не хватил?
  -- Да об этих твоих... друзьях. Пашке, Сашке и третьем... как его?
  -- А-а, точно! Земляне-наблюдатели! Так слушай, Фера, если ещё хочешь слушать: лечат они 'паутинку', но никаких гарантий, что вылечат, -- нет. Оттого и сложилось такое положение: кто болен, и болен серьёзно -- те, на самом деле, просто приходят к ним умирать. Долго и мучительно, однако ж, по крайней мере, не в одиночестве. А кто здоров -- те, напротив, бегут к землянам за лучшей жизнью.
  -- И почему же ты от Пашки ушла? -- Фера с нескрываемым удивлением изучал меня (но я уже давно знаю: мою мимику ему не прочесть -- разве что я сама этого захочу). -- Меня сей вопрос, признаться, много дней уже мучит, но только сейчас сподобился его задать.
  -- Я ушла, потому что Павел мне надоел. Нет, нет;не в том смысле, не подумай! Хотя... -- и в том, наверно, тоже! Он трындит, как дурак: ты, мол, девонька, вчера мне показалась совсем простой, как какая-нибудь селяночка с Холма -- а сегодня я вижу, что это не так. Чёрт его знает, какая ты будешь завтра... Короче, Пашка грузил мой бедный мозг тем, что ему причудилось. Усложнял, скажем так, нашу и без того непростую жизнь.
  -- А Саня?
  -- И Саня говорила! 'Агни, то чёрно-красное платье, что ты носила на прошлой неделе -- оно так тебе шло, так шло!.. Я уж думала, красивей просто не бывает. Но сейчас.. Когда ты в этом... синем со вставочками... понимаю, как ошиблась! Ты не можешь быть прекрасна в одном наряде. Но ты прекрасна, безостановочно меняя их!'
  -- А этот, третий? Каэтан?
  -- Он процитировал какого-то ихнего поэта, -- я с трудом удержалась от смеха, -- вот что он сказал:
  'Дева тешит до известного предела --
  Дальше локтя не пойдешь или колена.
  Сколь же радостней прекрасное вне тела:
  Ни обьятье невозможно, ни измена!'
  -- Но тебе, я надеюсь, -- леший хитро подмигнул, -- такое внимание со стороны землян понравилось?
  -- Сперва -- да. Ооочень! А потом... Я решила, что, если для них интересны в первую очередь наряды Агни, то пусть эти наряды им и остаются. Я-то уже не отроковица, чтоб забавляться такими глупостями! И ушла, прихватив одно лишь белое платье. Вот это самое. Понимаешь, Фера? Я -- не 'наряды Агни', я -- просто Аг...
  -- Наговариваешь на себя, вот что!.. -- молвил Фера. -- Смена нарядов тебе действительно идёт. Даже сейчас, меняя их, ты прекрасна.
  -- Э-э-э?.. Прости, драгоценный, не поняла. Как это я, с позволенья молвить, 'меняю наряды', -- он же у меня один...
  -- Нет, -- Фера положил мне лапу на плечо, как обычно, когда хотел, чтоб я заткнулась. -- Ты их меняешь. Вчера, например, косу расплела. Утыкала все волосы ореховыми листьями. А сегодня -- наоборот, замотала голову пёстрым черно-шафрановым полотенцем, и стала ну совершенно непохожа на вчерашнюю дриаду, 'дитя леса'... Сапожки эти, замшевые, опять же.
  -- А что -- сапожки?
  -- Забыла уже? Вчера ты меня посылала к ручью, помыть их. А сегодня -- 'не на-адо, и так хороши!' Причём на мои возражения, -- он издал глухой рокот, и я поняла, что это смех, -- отвечала одно: 'ну подумаешь, так похожу в грязном!' Ты стала иной. Совсем иной. Земляне правы... Меняется не только твой внешний вид; меняется -- в каком-то смысле -- твоё сердце! У тебя внутри много-много разных Агни; подозреваю, о некоторых ты если и не знаешь наверняка, то догадываешься. А про некоторых -- вообще без понятия. Правда?
  -- Неправда, -- я скривила губу. -- Ты, лешак, что-то такое странное говоришь. Нельзя ли попроще? Или давай о другом.
  -- Ну, раз ты не хочешь... -- Фера оскалился по-волчьи; простил он меня, или обижен, я не могла увидеть (хотя обычно, как вы уже поняли, вижу его насквозь). -- Одну вещь я тебе все-таки должен сказать. По мне, так это важно... Меняться ты, сестренка, начала уже после разрыва с Марком. Наверно, именно там, в лагере у наблюдателей, поветрие это тебя настигло. А пока была у сэра рыцаря -- жизнь твоя (как я по твоим рассказам понял) была ровной, размеренной, благополучной и... до ужаса нудной.
  Мне ничего не оставалось, кроме как покачать головой:
  -- Я любила Марка, леший. Очень любила! Что ж тут нудного -- с милым время проводить... э-э... в счастье и веселье?
  -- 'Э-э', -- передразнил он меня. -- Агни, я же не про то, как ты воспринимаешь сие. Я про то, как оно взаправду.
  -- 'Говорит ему судия: а что есть правда?' -- хихикнула я.
  -- Ой-й, да пошла ты со своим сарказмом, -- (он произнёс по-особому: 'сарррказмом'), -- знаешь куда?
  Я ещё раз похлопала его по толстому колену. Тем самым намекнув, что не услышала.
  -- Ладно, -- прокряхтел старик. -- Все это хорошо, но пора нам с тобой, дорогуша, на боковую...
  Была, наверно, середина ночи, как я проснулась. Что-то странное, чему нет названия, мучило меня. 'Может, очередной приступ надвигается? Да нет... Непохоже'.
  Чтоб отвлечься от мыслей о плохом, я стала изучать спящего Феру. Он ровно дышал, время от времени вздрагивая и булькая горлом. Что навело меня на мысль о собственной болячке, и о том, как теперь быть (ну ладно, к Чёрному не липнет, -- он везунчик. Но ведь других то позаражать вполне могу. Не сидеть же мне в этом логове до старости. Рано или поздно Фера скажет, что я уже не так хороша, как когда-то; моё единственное сокровище -- красота -- окажется бесповоротно утрачено. И, если даже удивительная способность, подмеченная им -- дар изменений -- поможет какое-то время скрывать, то всё равно потом правда выплывет наружу. Леший прогонит меня, -- а тогда...
  "Агнеса", -- сказал кто-то в моей голове (голос -- ну очень похож на безвременно ушедшего брата!) -- " Солнце моё. Так и то, что боль прошла -- это тоже, честно скажи, ЕГО последствия? Дара изменений? А может, проще признать, что никакой "паутинки" не было -- это ты сама себе внушила?"
  Стоп. Сто-оп! Так вот что это были за странные ощущения. Меня ведь... не беспокоит моя глотка! От слова 'совсем'. Уж, казалось бы, сколько дней маюсь, да и недавно чуть не отплыла (как выразился лешак) -- а теперь, нате-здрасте, взяло и прошло? Не может такого быть...
  Снова и снова я проводила пальцем по шее. Все как прежде, сетка на коже есть; что ж я не чувствую знакомого зуда?
  'Надо идти обратно. В город, к Пашке, Сашке и Кашке. Если кто-то способен понять, в чём причина, так это они'.
  И вот поэтому, Фера, я больше не могу у тебя задерживаться. Ты сделал для убогонькой очень много; признаю, помощь твоя бесценна. Однако ж мы оба знаем, что я злоупотребила собственно самим твоим обществом, и живу в нахлебниках. Так не годится.
  Я знаю, ты любое моё страдание согласен разделить до конца. Но сейчас-то речь не об этом... Сейчас речь о тайне -- странной и страшной тайне. И что она значит, должна раскрыть я. Только я сама.
  ...Прощай, леший. Мне ещё долго предстоит странствовать по свету. А у тебя всё так и останется хорошо; я уверена.
  В конце концов, должна же быть надёжная гавань, куда мне после всех эти перипетий возвращаться?
  Спасибо за всё. Особенно -- за то, что был со мной, когда я уже и сама отчаялась.
  Пожелай мне удачи; я иду к землянам.
  ...Брести по колкой хвое не особенно трудно (я привыкла! Это Сашка у нас -- нежное и трепетное создание: две-три минуты на открытой местности, например, в лесу, для неё уже непосильный подвиг. Оттого-то я всегда смеюсь над ней...) Впрочем, ладно. К делу сие отношения немного имеет, а забивать вам голову своими личными за... заморочками я не собираюсь.
  Дорога к лагерю землян шла через деревню. Большую, кишащую грязным и оборванным людом (почти как у нас на Жучином Холме!) Понемногу рассвело; я проходила тесные улицы, где часто надо было озираться и шарахаться в сторону -- прямо под ногами мельтешила голопузая малышня; кое у кого по предплечьям, горлу или рукам змеился иссиня-серый узор.
  'Удивительно', -- подумала я. -- 'У них тут хворь свирепствует, а мне почему-то все равно'.
  Носком сапога я пинала мелкие камешки, попадавшиеся по дороге. Ругалась про себя, если какой-то был слишком большим и тяжёлым (хоть у меня -- как я только что говорила -- крепкие и выносливые ноги, все же я не хотела ими рисковать). Но, несмотря на трудности пути, так или иначе -- шла. Вперёд и вперёд, почти не думая, куда. Пока не пройду хотя бы половину Тропы -- не стоит отвлекаться; пусть это будет поход ради самого похода. Так больше шансов, что я дойду.
  Всюду передо мной были слабые, несчастные люди. Мужчины -- полунагие, с грязно-бурой, а то и серой кожей, с иссохшими мышцами. Они до чертиков напоминали трупы; только глухой стон, исходивший у них из губ, давал понять, что это не так.
  Женщины держались чуть бодрее (оно и не удивительно -- когда мужиков, всех до одного, скосила 'паутинка', на ком остаются дом, огород, собака, дети?.. Вот что-то же. А вы говорите -- баба от природы слаба. Ну да, конечно, слаба. И тоже не умеет противостоять хвори, а на помощь далеких друзей-землян ей надеяться -- увы! Но, Карм меня побери, кто еще-то, пусть даже и в нездоровом виде, все это потянет?.. Эпидемия там, не эпидемия, -- работать надо!..)
  Среди этих людей ходил высокий светловолосый парень в маске, как у доктора. Парень втискивал больным в полуоткрытые рты странный кругляш ('Мистер Пилюлька', -- хохотнула я). Раньше, когда я ещё жила у сэра рыцаря в замке, верила в торжество любви и добра, а также была гораздо меньшею эгоисткой, охотно представила бы в роли доброго лекаря... моего Марка. Это сейчас я знаю, что Марка Орм наделил холодным сердцем; что он никогда не унизится до помощи беднякам; что...
  'Ой-ей, лапушка. А ведь ты ошиблась! Это о н, это сэр рыцарь! Ну как, скажи мне, к а к можно было не узнать?'
  Картина маслом -- умирающие закрыли своими телами всю улицу, а среди них ходит Марк, сокрушается (поминутно хватясь за за голову и говоря:
  -- Боги, боги! Что же мне делать с ними?)
  У Марка, как и у них у всех, грязные сизые нити на руке. Сам он, наверное, так же наплевательски относится к 'паутинке'... а может, наоборот. Может, и понимает, что не способен никого на самом деле вылечить, но не хочет тупо отсиживаться в замке. 'Ты прав, лорд. Всегда лучше что-то делать, даже если результата нет и не будет'.
  Да-а; плохо я его знала, выходит! Хоть нас и связывало столько всего, -- радость, печаль, боль, страх... Жаль, что мы провели вместе не так много времени (а мне-то раньше казалось -- чертову уйму!) Жаль, что не смогли друг другом проникнуться как следует. Жаль, ничего из нашей любви не вышло!.. Теперь я, кажется, могу это сказать, -- вот т а к. Честно, прямо; без задней мысли и без ехидства. Облегчения, правда, не чувствую, -- но все равно, хорошо, что Орм на это сподобил. По крайней мере сейчас.
  -- Привет, Агни, -- равнодушно произнес Марк.
  Мы стояли и глядели друг на друга. Просто глядели, -- нам было не до обоюдного сочувствия и прочей сентиментальной (Орм меня заешь) муры.
  -- Не волнуйся, -- молвила я наконец. -- Попрекать тебя тем, что давно в прошлом, я не стану.
  -- Вот как? -- криво усмехнулся он. -- Что ж... Ты очень выросла за это время, Агни.
  -- Ты выросла, Агни, -- сказал он.
  -- Ты теперь другая, -- говорил он (и до жути напоминал мне Чёрного. Не самое приятное сходство, если подумать).
  -- Ты меняешься, Агни, -- говорил Марк. -- Меняешься... на глазах; уже ты -- не та девочка, что от меня уходила: тонкая, изящная и прекрасная, как полевой цветок. Смотрю вот сейчас, и вижу хмурую замкнутую женщину. Грубоватую, но вместе с тем -- сильную. А кстати... ведь наряд-то твой тоже изменился!
  -- Ты не первый, кто мне это говорит. Но мой наряд -- тот же самый, -- я мрачно рассмеялась. -- Тот же самый, сэр рыцарь!..
  -- Нет, нет. Платье вобрало дорожную пыль, сапоги тоже. Волосы собраны в торопливую прическу, не как когда-то, -- помнишь, раньше ты распускала кудри, давала вольно опасть...
  -- Помню, Марк, -- не слишком охотно подтвердила я.
  -- Брови у тебя взлохмачены, -- тем же полу-ласковым тоном молвил он, -- а когда ты жила у меня в замке, то аккуратно приглаживала их. Юбку, опять же, ты сейчас куда выше подбираешь, чем обычно; не боишься, наверно, показаться 'бесстыдной'... Все это очень подходит к твоей теперешней внешности, -- мрачной, ершистой, с позволения сказать, 'кусачей', -- но не к той, кого я в тебе любил. Д р у г а я Агни. Просто другая. Ибо -- другой внешний вид!
  -- Да уж... потрясающее открытие, -- пробормотала я. Сэр рыцарь, впрочем, не оценил сарказма (или -- предпочел пропустить его мимо ушей. Что вероятнее).
  -- А я раньше не замечал, что ты умеешь так меняться. Удивительно, правда? Видимо, оба мы на деле не знаем друг друга.
  -- Жаль, что... -- начала я, но Марк движением руки прервал меня.
  -- Что ничего у нас не вышло, да? Я тоже подумал... Нет; не надо об этом, Агни! Сейчас -- не надо.
  Ещё несколько минут мы провели, болтая о всяких пустяках, припоминая давно забытые, неинтересные подробности жизни в его замке, и прочую хрень; я -- честно сказать -- была весьма признательна рыцарю, что он перевёл разговор на это. Говорить о главном и я, и он боялись. После всего, что произошло, (а тем более -- после того, как оба мы подхватили этот треклятый вирус), у нас просто не было сил...
  Я пожелала Марку счастья в его новом начинании. Как помощник деревенских жителей он мне нравился гораздо больше, чем когда был знатным лордом. Ну, это лишь с моей колокольни, разумеется, -- но всё же... Что так, что так, а прощание наше было мирным и беззлобным -- то бишь, намного лучше предшествовавшего ему. (И уж конечно, получше того, как я рассталась с Ферой. 'Значит, ты, Агни, ещё не безнадежна!')
  В общем, думала я, думала, хотела ещё чуток промедлить, но уже знала: из деревни этой придётся уйти. Холм Оленей ничем не лучше и не хуже холма Жучиного. Та же грязь, та же хрень и муть -- только в профиль.
  А я... Что -- я? Продолжаю себе топать по дороге.
  Просто иду, без особой мысли. И никто не знает, приведёт меня дорога туда, куда я стремилась изначально (то есть -- к землянам), или нет. Но я, по крайней мере, надеюсь на это.
  Вот и поворот, за которым холм. Ещё один; слава Орму или Карму, не мой, не Жучиный. 'Ай-й. Не дойду', -- поняла я. -- 'Ухайдокала меня дорога; прямо тут и рухну'.
  С холма светят яркие окна, видны массивные деревянные здания, знатно освещённая палатка, в которой Саша, бывало, крутила нам землянские фильмы... 'Добро пожаловать в Голливуд', -- смеялась она.
  Я улыбаюсь -- всё это до Кармов мило, ностальгично, и так привычно мне...
  А потом падаю на склон холма. Плашмя.
  Лицом в какую-то лужу. Последнее, что чувствую -- какие-то люди вокруг. Легкие серебристые (нет, -- из посеребренных нитей!) доспехи астронавтов; их крепкие руки, что подхватывают меня...
  На этом -- всё; дальше полная темнота.
  
  ---
  
  'Глаза -- слово неба осеннего свод... Вот так они любят меня!' -- пел когда-то известный сельский бард. Как его звали, я уж давно забыла; то ли Булат,то ли... как-то похоже. И добавлял: -- 'У постели моей кредиторы молчаливые... '
  Да, за любовь надо платить. Но, пожалуй, только в лагере наблюдателей из Института Экспериментальной Истории я не чувствую ничего такого.
  Так хорошо было, только когда братец...
  Ой, вам оно надо? Я, пожалуй, начну немного иначе.
  ...Высокий и красивый голыш, чьё тело изрядно прожарено солнцем, стоит у самых ворот анклава землян. Отдыхает, прислонившись к большому панцирю омара, который явно только что таскал на себе. Лорд улыбается ему, я нежным материнским жестом похлопываю по бедру; юноша -- Ойзен, его, кажется, звали -- очень смущается, несмотря, что весь и так розовый, будто мякоть того самого краба, краснеет ещё больше. 'Мы с вами никогда не виделись, прекрасная госпожа? Что-то вы мне очень знакомы... Возможно, в прошлой жизни? '
  Я издевательски хохочу и следую за сэром рыцарем; он уже углубился в сад, и найти его в разветвлении тропок будет нелегко...
  -- Кстати, -- говорю я, настигнув друга, -- это мы-ысль! Собственная кожа как наряд... и прилагаемая к ней рачья скорлупа. А может, жучья. В э т о м, дорогой мой, я вполне могла бы блеснуть на балу. Скажем, в твоём дворце....
  -- Ну тебя, -- отмахивается он. -- Придумаешь тоже.
  А в небе -- звёзды, и отблеск Тринадцатого Сегмента, про который я ещё не знала тогда, ярко освещает наши лица...
  ...Я -- лихая, раскованная на все сто (чего мне потом будет так недоставать!) -- в наряде хиппи: засаленные джинсы, носки с дырой у щиколотки, тонкий тёмный жилет -- почти на голое тело (нет, под ним есть как минимум футболка -- но тоже тонкая, ни от чего реально прикрыть не может, если там, скажем, дождь или снег...) Плюс кепи -- и белобрысый хвост, торчащий наружу.
  -- Мальчик, -- комментирует Павел. -- Кто сказал 'девушка'? Беспутный, дикий парень!
  -- Ты забываешь о главном, -- говорит Сашка. Её голос так нежен, так кроток и незлобив, что я поневоле начинаю ждать подвоха. И, разумеется, оказываюсь права.
  -- Ах, Агни, Агни, -- она потрясает тонким пальчиком. -- Смирение -- вот что женщину красит! Скажем, надела б ты завтра муаровые чулки. И вечернее платье. Со шляпкой, с тёмными очками... Это ведь не совсем обычный твой наряд, да? Но надо быть скромней, и тогда -- помяни мое слово! -- ты станешь куда милее. Все вот это твое теперешнее буйство... оно -- от лукавого.
  -- Так я не понял, -- возникает третий Звездный Лорд (как всегда, добродушный и далёкий от любых ссор), -- у нашей девочки что, внешность чем-то нехороша? Почему чулки ей пойдут, а, скажем, заплатанные со всех сторон шальвары -- нет?
  Сашка пытается ещё что-то сказать, но теперь перебиваю я:
  -- Просто... Понимаешь, Каэтан... твоя коллега -- дитя цивилизации. Костюмы, муар, туфли-лодочки -- это всё для нее о'кей. А вот как к этому отнеслась бы я...
  -- Да, ты у нас порождение природы, -- задумчиво отвечает Кашка. -- 'Маленькие ножки ', 'аккуратная шейка' -- это ж все не про тебя!
  -- Зато я могу притвориться. Даже -- постебаться, как сегодня! А хотите, пари? -- Я сбрасываю кепку; распускаю хвост, чтоб во все стороны торчал, будто гигантская ромашка. -- Завтра, если Саша меня не откажется принять, я вам устрою небольшой сабантуй...
  -- "Сабан" -- что? -- недоуменно бурчит Павел.
  -- Сабантуй. Можешь глянуть в поисковике, но я и так тебе скажу: праздник, вечеринка.
  -- Посиделочки, -- язвительно бросает Сашка.
  -- Да, именно, -- без малейшей улыбки соглашаюсь я.
  ... Итак, -- 'сабантуй'. Тот самый. Мы -- у хозяев в шатре. Пашка, Сашка и Кашка сидят за столом, ну а мы с Марком взяли на себя роль мажордомов. Я -- в чёрном муаровом платье, в изящных туфельках (и -- в чулочках, Орм меня побери!..) Волосы опрятно подобраны и подколоты; сегодня я -- юная богачка из 'третьего сословия', отнюдь не нищая, не простолюдинка с Холмов!
  -- Как это тебе удаётся? -- ворчит Каэтан; по виду Александры не скажешь, но я уже чётко определила, что она -- потрясена. Хоть девушка и молчит, но сама её мимика, сами жесты (например, то, как судорожно она цепляется за нож) показывают, до чего землянка в шоке.
  -- Каэтан, -- спокойно отвечаю я. -- Кашка! Или ты не знаешь, что красота должна идти изнутри, от самого человека? Красота -- это не 'рюшечки-оборочки'. Ну, то есть, я не знаю, как у вас -- а для меня главное, чтоб тело было физически развитым. По возможности -- здоровым.
  -- Кое-кто, -- вздыхает Павел, -- иного мнения. Претенциозный взгляд на женщин -- он всегда будет жив, сестренка! Хоть ты нас, наблюдателей, возьми, хоть лорда-рыцаря своего...
  -- Вот именно. Потому я и решилась осмеять "землянский" идеал красоты. Саша хочет маленькие ножки и шейку, затянутую в муар? Мне это не сложней сделать, чем выставить голые локти на всеобщее обозрение, или, допустим, щеголять с шеей, загорелой дочерна. С неприглаженными бровями. С патлами во все стороны... Почему бы нет?.. --
  ...Слова 'решилась осмеять', видимо, были последней каплей. Сашка, обиженная до крайности, встаёт. И начинает -- бочком-бочком -- к выходу:
  -- Ой, да-а, конечно, -- ревёт она. -- Я же таких платьев не ношу. Тем более -- хохмы ради, просто чтоб справить впечатление на вечеринке! А завтра и оно, и чулки, и туфельки в мусорную корзину пойдут... Только вы, мужчины, всё равно ведётесь на красивую внешность Агни. И не задумываетесь, что она без таких крутых нарядов нравилась бы вам куда меньше. Вернее, все равно нравилась бы, но... так же, как я!
  -- Неправда, -- говорит Кашка. -- Агни способна на многое; уж поспособней тебя, прости. И без нарядов -- придумала бы, как меняться. В ней живёт сотня девушек, если не больше. И, когда одна уходит в нети, вторая уже тут как тут...
  -- Думайте что хотите, -- землянка в слезах. -- Целуйтесь с вашей Агнюшкой. А я ухожу.
  ...Недалеко, на самых ступенях шатра, я настигаю её.
  -- Что? Что ты хочешь, вертихвостка чёртова? -- она смотрит на меня, как затравленный зверёк.
  -- Ничего я не хочу, просто отдать долг, -- я говорю неласково и не кротко, даже, пожалуй, грубовато; без этого, знаю, Саша не поверит мне. Но признаваться, что всего лишь ИГРАЮ РОЛЬ, -- да ни за какие коврижки!..
  -- Д-долг? -- не поняла Алеся.
  -- Ну да. Вы с Пашкой и Кашкой пригласили меня на чаёк, а теперь ты завтра -- приходи к нам с Марком. Знаешь, где мы живём? В арочном гроте, у фонтана. -- (Что она и так про грот знает, понятно; меня интересует другое. Задета моя честь, моё пристрастие к нарядам и изменениям. Я должна доказать этой выскочке, что не только смирение красит женщину. Что можно, не скрывая слишком больших рук и ног, крутой шеи, да и прочих, э-э-э, типичных примет крестьянского облика, выглядеть КЛАССНО. Да, для этого придётся очень и очень много сил потратить - но я готова).
  -- Вы тоже будете... вечеринку давать?
  -- Нет, что ты. Просто посиделочки. В спокойной обстановке, без пышных одежд. Как ты хотела. Чай с печеньем; мочёные яблочки, брага, -- как без браги-то? А потом -- массаж. Тихий, скромный массажик, 'для расслабона'. Ну так что, придёшь?
  Сашка ноет. Скулит. Тычется мне в руку, и с размаху прижимается к плечу лбом. Всё-таки ей нужен кто-то, чтобы его "грузить" и "тележить" своими претенциозными штучками. Даже если никого, кроме заклятого врага, рядом нет...
  Мимоходом бросаю взгляд на небо. Там, над поляной, ярко горит Павлиний Хвост. Сто цветов, радужных и перемещаемых немыслимыми оттенками...
  (Само собой, посиделочки с массажем увенчались полной моею победой. Сашка признала, что даже без пышных нарядов -- а то и вовсе завёрнутая в простыню -- я вполне себе хороша, и могу быть ещё лучше. 'В тебе несколько женщин', -- говорила она. -- ' Какая придёт на смену какой -- неизвестно заранее'. Но тогда я не очень-то слушала все её 'типа умные' откровения и прочее бла-бла-бла...)
  
  -- Знать бы раньше, что это -- вовсе не 'бла-бла-бла'! Ох, знать бы...
  
  Вот тогда я и закричала. Диск с изображением радужных перьев превратился в сизый прах и исчез.
  А перед глазами у меня снова поплыли молочно-белые кляксы. С длинными (длиннющими!) хвостами... Понемногу они наливались розовым, потом -- малиновым, ну а потом и вовсе кровью. Когда же кровь на сером фоне оконча... (ну, вы понимаете!) застлала мой взор, я уверилась: вирус этот -- не 'паутинка', но что-то худшее. Во сто раз худшее...
  -- Агнеса, что с тобой? Ты вопила. -- (Это Саня). -- Успокойся. Тебе приснилась какая-то дрянь.
  'Все повторяется', -- подумала я. -- 'Сначала Фера, теперь они'. Сколько ни строй из себя бессердечную стервозную сучку, а друзей -- пусть даже таких, случайных в полном смысле этого слова, -- терять не слишком-то хочется. Все вирус этот проклятый, м-мать его...
  Последние слова я, наверное, сказала вслух. Потому что из-за моей спины незамедлительно откликнулся Каэтан:
  -- Зря ты так, мышонок. -- (О, он ещё помнит, как мы друг друга в шутку называли... Ай, ладно. Об этом я тоже рассказывать не хочу!) -- Зря ты так. Если хочешь, я тебя насчет вируса обрадую... Хочешь, а?
  (Видимо, я киваю. Потому что Каэтан продолжает говорить -- его гулкий, хорошо натренированный бас вибрирует, как бы заранее внушая спокойствие. Я безоговорочно доверяю Кашке, хоть бы он там и говорил о неизбежных, неприятных вещах):
  -- Тесты, которые мы у тебя сняли, показывают негативный результат. Нет в твоём организме никакой 'паутинки', mousie!
  (Моя рука сама тянется к горлу. Нащупывает опухоль. Та, естественно, никуда не делась).
  -- Да, да, -- хохочет Кашка. -- На горле -- есть. А в организме -- нет! Очень редкий симптом, видимо, ложный; наши врачи с таким до сих пор не сталкивались -- лишь руками разводят. Как бы там ни было, -- жить будешь! Медицина гарантирует.
  Напугала тебя Сашка, да? -- он язвительно, почти так же, как сама Каланова, скривил губы. -- Наплела всякого про "внеприродное развитие", вот ты и решила, что в тебе хворь...
  -- Агни, -- Сашка вновь трётся лбом о моё плечо, -- прости. Я сама не думала, что говорю. Тогда.
  Я понемногу успокаиваюсь. Что только ни навоображала себе про этих людей с Земли -- а реальность куда проще. Обычные парни, иногда , конечно, грубые (а бывает, и глупые), но ведь не злые! "Никто тебя, солнце", -- сказал умерший брат в голове, -- " отсюда не гонит... Мир сей куда больше расположен к тебе, чем ты думала!"
  Пашка (у него на рукаве шеврон с изображением того самого Тринадцатого Сегмента из павлиньего хвоста) отводит в сторону других наблюдателей -- Сашку, Кашку и еще одну, незнакомую мне ("Это Ирина. Специально прибыла с МКС для обсуждения..")
  -- Нам нужно поговорить с глазу на глаз. Сама понимаешь, Агни -- появление человека, который достоин стать полноценным членом Межзвездного сообщества, не каждый день происходит. Надо кой-какие формальности... э-э-э... утрясти. Ты простишь, если мы на секундочку удалимся?
  Я растерянно киваю, и астронавты прячутся в шатре.
  Что там у них за "формальности" ещё такие, хотелось бы знать? Ай, да не стоит оно того, наверное!.. Сколько б я ни пыталась подслушать (охота ведь, охота, Орм меня заешь!), звуки долетают очень слабо и медленно. В итоге, поразмыслив, бросаю эту затею. В шатре же до сих пор идёт кипучее обсуждение. Кто-то не согласен, кто-то наоборот...
  -- А вы так и не поняли?.. -- Александра злилась, будто цепной пёс; по своему обыкновению, кипятилась и брызгала пеной; глаза молодой исследовательницы сверкали, как пресловутые звёзды из Хвоста. -- Она не выздоровела! Просто её болезнь мутировала в... Ну, в это. Совсем в другое.
  -- Но датчики показывают... -- растерянно начала Ира.
  -- Да, да! -- Каэтан ерошил густую бороду, явно беспокоясь за коллегу. -- Датчики показывают, что хворь отпустила. Прикажешь им не верить, Саша?
  -- Ага... Вот это бесконечное изменение нарядов, вот эти "тридцать три тысячи в одной"...
  -- Больше, по-моему, -- нехотя вставил Пашка.
  -- Я поддерживаю Сашину точку зрения, -- голос Ирины звучал глухо.. -- Это тоже болезнь, пусть и не такая. Наша Агни прекрасна в своих изменениях, но не надо забывать, что это всё -- от гипер-активности . У нормальной девушки такой процесс тоже идёт, просто... куда замедленнее. Ригиднее, если хотите точных определений.
  -- И... что ты предлагаешь? -- с волнением спросила Саша.
  -- Я? Да ничего. Лечить это бесполезно. Разве что усыпить и препарировать труп, в надежде найти штаммы, отвечающие за эту... э-э-э...
  -- Трансформацию, -- буркнул Павел. -- Ну чушь, конечно; и ты тоже это понимаешь, милая. Никто нашу Агни как матерьял для патологоанатомических исследований не рассматривает. Надеюсь, даже и не будет. -- Он веским взглядом обвёл стол, давая понять: с ним на эту тему лучше спорить не надо.
  -- Ну... а что тогда делать? -- спросила растерянная Каланова.
  -- Прежде всего -- сообщить на Землю. Фото у нас есть, записи разговоров -- тоже. Прибудет комиссия, займётся изучением этого феномена по-настоящему. Я буду хлопотать о тихом, непритязательном местечке для неё. Где-нибудь в музее Экзотических культур.
  -- Пропадет она там, в музее-то, -- сказал Каэтан.
  -- Другого выхода, кажется, нет. Итак, решено. Мы улетаем к звёздам, причём не далее, чем завтра. Агни -- пока -- остаётся здесь.
  -- Жестоко...
  -- Но необходимо. Человек есть царь природы, и рукою владыки вершим мы наше правое... гхм, -- Павел негромко щёлкнул замком папки. -- Документы все готовы; осталось лишь завтра на МКС передать их кому надо; ну, кто со мной?
  
  ...Они беседуют у себя в палатке; обсуждают, должно быть, оправдан ли риск ли брать меня в космос (ну да оно и понятно, что оправдан -- я всегда стремилась к иному, более продвинутому будущему; в пределах этой планеты мне так же тесно, как когда-то в логове у лешака! Но такие вещи не делаются с бухты-барахты, придётся подождать).
  Вот я и сижу тут на траве возле их шатра, -- жду. Впервые за долгое время -- не чувствую ни досады, ни обиды, ни просто разочарования. Как будто пора "больших обломов" осталась позади... Не знаю, можно ли сказать, что мне хорошо (наверно, время для этого чувства давно прошло), но так легко на душе у меня ещё не было никогда.
  На плечах моих -- длинный плащ с кровавым подбоем. "Понтий Пилат обзавидовался бы", -- сказала Саша, прежде чем одеть меня. "Настоящее командирское обмундирование". С леггинсами и черными тупоносыми ботинками -- очень даже; после этого о новых изменениях нарядов как-то пока не хочется думать. Этот наряд я назвала про себя "Сразу к звездам". Вот удивился бы Марк!
  
  ... В небе -- прямехонько на меня смотрит -- Тринадцатый Сегмент. Тот самый. Он ярко блестит в Хвосте Павлина, не желая сводить "глаз" с моей скромной фигуры. И конечно, меняет цвета (так же, как я -- облик. Замечательное совпадение, правда ведь?) Ни в какую сизую пыль -- пока -- не рассыпавшись...
  
  
  
  Штурман "Йорика"
  
&nsbp;&nsbp; Cover art by: [StarryAI.com]
  
  
  Холодный ветер от лагуны; грязные, грубые и корявые камни под ногами. Ступни - все в царапинах. Платье, когда-то бывшее светло-серым, теперь заслуживает другого названия. Например, "серо-буро-малиновое".
  Нис вот-вот перейдёт грань между явью и миром своих фантазий. Пока она бродит в окрестностях залива туда и сюда, фантазии эти становятся всё более мрачны и кровавы. Девчонке мерещатся пауки с большущими членистыми лапами; каждая фаланга ноги такого прожоры наполнена изнутри чем-то багряным, полупрозрачным.
  Пауки набиваются в узкую пещеру (которой нет на самом деле - это лишь видение. Но временами нашей героине кажется, что и она сама в той пещере. Что монстры ползут по её рукам, по телу, по обноскам платья...)
  Дочь полоумной бродяжки из Каймании унаследовала от матери склонность жить плохо - и мечтать о чём-то "нездешнем". Вот только мечты эти были много страшней. Нищенка Соль, по крайней мере, надеялась на лучшее. Искренне верила, что прилетит бесхозный ву-джет, и она станет его пилотом...
  Нис знала - подобные грёзы сбываются; это самое страшное в них.
  ...Над мрачным городом, где льёт мутный серый дождь. Над тучей, оглядывая с высоты её изогнутый мягкий хребет - как будто перед тобой жирная гусеница. Над портом, где голые матросы-кайманы, блестя чешуёй, ползают туда-сюда по железным бокам нобль-джетов. Возятся сотый час, стирая водоросли, а подчас - и кал морских собак, с бортов, днища...
  Да, тогда она умела летать. Но - никакой тебе романтики. Жизнь "сверху" была не менее унылой (да и вовсе - тошной), чем жизнь в Каймании.
  ...а потом - снова в город, туда, где разлилось целое море огней. Где ты -- одна со своими болью и тоской; там -- пунцово-жгучие вывески пополам с противной желтизной; театры открыты всем взыскующим кордебалета или канкана; на рваных простынях в "синема" жирногубые тётки взасос целуют тощих лысых клерков, одетых почему-то в чиновничьи мундиры с фальшивыми орденами и звё...
  Так, проехали. "Надо же когда-то успокоиться, Нис. Не всё накручивать себя. Будь смелей".
  ...а потом - снова в город, к окраинам, где из-за редких домов вылазят стаи диких псов, с рычаньем преследуют тебя - и твой "Йорик", - а ты летишь над полосой жухлого песка, минуешь кабинки для купальщиков, постепенно вылетаешь обратно к морю... но прожорливые псы ещё гонятся за тобой. Вот они уже вбежали в воду, вот - отхватили планку от днища твоего аэростата... "Ну же, ну же", - молишься ты про себя, - "наддай, миленький! Не погуби. Ведь у тебя одна хозяйка - я..."
  Тут молнией в уме вспыхивает жуткое осознание (Боже мой, как не ко времени - уж хотя бы дождался, пока погоня кончится, а тогда и семафорил бы!) "Если джет выбрал тебя, и не за душевные качества, самой тебе пока неведомые, а просто так, - кто сказал, что завтра он не изберёт другую? Так же точно: по прихоти. Неожиданно".
  ...Ву-джет набирает высоту. Собаки скулят, воют, чувствуя, что жертва ускользнула от них. Тем временем наша героиня, опершись ногой о жёсткую доску, меланхолично выковыривает грязь между пальцами, давит на щиколотке какую-то дрянь - то ли паучка, то ли...
  ("А. Вот почему они тебе снятся, моё сокровище!"
  Её пленяла эта возможность - смотреть на людей свысока. Быть подругой джета, и больше ничьей. Так же точно пленяет её теперь меррзкое, ррычащее самоназвание, которое хочется упоённо повторять: "сокровищ-ще". И то, что она говорит сама с собой, бедную Нис не беспокоит. Вот уж года три как не беспокоит... наверное).
  Пока у неё был "Йорик", жизнь тоже не имела цели. Но, по крайней мере, какое-то подобие цели существовало. Все эти полёты - во сне ли, наяву... Желание обогнать злую стаю с окраин. А теперь псы её не трогают. Было дело - рвали, и довольно-таки жестоко, первый раз, когда она сюда забрела без сопровождения корабля. Но потом всё поняли, и отнеслись презрительно. Бывшая девчонка-штурман им не нужна. "Гау, гау", - рявкнул в лицо нашей героине вожак стаи; должно быть, это значило что-то вроде: "Ты и так уже в дерьме с головы до ног. Куда ещё нам тебя трогать!"
  Как ни смешно, Нис угадала. Ву-джет оказался таким же неблагородным (в известном смысле - подлым), как любой захудалый нобль-джет. То, что он сделал... "Ой-й, ладно!" Теперь "Бедный Йорик" был для неё мёртв. Окончательно; навсегда. И нечему тут удивляться: джеты выбирают штурманов по своему желанию, а, поскольку у них не только (хе-хе!) ума нет, но и сердца, то... чем они движимы, когда решаются сделать такой выбор - темна вода во облацех.
  "Ах, нет", - одёрнула она себя, - "ведь желёзки в его нутре какие-то имеются". Как любая лётчица в этом краю (пусть даже - бывшая!), наша героиня хорошо знала: некогда, до того, как ушли в Ледовый предел, мастера-резчики из лиги Томаса Крафта заложили во все шесть аэростатов по "саквояжу с секретами". Среди магических элементов, помещённых туда, была то ли жидкость, то ли взвесь, позволявшая деревянной "шкуре" чувствовать (горячая, навроде человеческой крови - хоть, конечно, сходство тут больше внешнее). Танис в сто двадцать пятый раз ощутила: к горлу подкатывает комок. Ей живо представился кожистый "саквояж" под шершавыми досками, и вся та полужидкая грязь, что в нём бурлит... Видок не для рафинированных натур, конечно... а сама она полагала себя женщиной утончённой, может быть, даже слишком. Жизнь на задворках не смогла изменить её... Ну, или скажем проще - не до конца.
  "Тьфу, как же тянет вырвать!" Не потому, что картина, представшая перед мысленным взором девушки, родила в ней какую-то неприязнь к "Йорику", или ещё что; просто сама по себе была до ужаса неприятной...
  
  ---
  
  Как нетрудно догадаться, "Бедный Йорик" имел форму головы. Точнее, каркас не имел - доски, из коих он строился, мастера прибивали в хаотичном порядке (хе-хе, ну и выражение!.. А впрочем... Что-то в нём таки есть. "Полная пустота", "счастливый тры ...", - ну ты понял; и прочая "квадратура круга"). А на этих досках была натянута странная кожа. По-видимому, снятая с большого морского животного - может быть, тюленя-исполина, может быть, гиппокампа. И это явно была высушенная (а то и выдолбленная!) кожа с головы...
   - "Черепушка", в общем, - сказал ей Мэйв. - Только вот ума, хотя бы капельку, не завезли.
   - А в твоём "Джонатане", надо думать, ум есть?
  Вместо ответа Мэйв распахнул люк, ведущий внутрь ву-джета. Чтобы Нис полюбовалась на обилие вещей, расставленных в кабине - там была и гитара, и нотный пюпитр, и какое-то странное, чахлое растение в горшке, и много-много курительных смесей, от коих шёл густой пряный аромат...
   - Ясно, - хмыкнула девчонка. - Что в голове у капитана - то и у "Джонатана!" Не-ет, я в этом смысле попроще буду. Если мой "Йорик" хочет быть абсолютно безмозглым, то... не стану спорить. Единственное, что есть у него под лобной костью...
   - Доской! - хохотнул юноша.
   - Да, прости, доской... это я.
  И, забравшись внутрь "черепа", она затеплила в крайнем правом окне масляную старую лампу. Встала так, чтобы Мэйв, взлетая, увидел её; кокетливо подбоченилась...
  А потом подняла своё судно ввысь. "Я тогда была столь наивна, что гордилась этим: надо же - пилотирую. Самолично... Ка-ак звучит! Но вообще, если подумать всерьёз, тут есть чем гордиться..."
  Было лишь одно "но". Тот факт, что "Йорик" ей грубо отомстил...
  
  ---
  
  Вдруг кто-то вышел из круга света, лежавшего от неё в пяти шагах и тускло озарявшего пляж. Девчонка на миг вернулась в "здешнюю" реальность; поняла, что сбилась с дороги, и неплохо бы попросить о помощи. Если, конечно, не получит сапогом по заду (а если получит - так и что?!)
  От нечего делать она стала любопытственно изучать мужчину. Высокий; плотный. Чернокудрый, одет в нелюбимые её цвета - пунцово-жгучее с жёлтым пополам. Изо лба у него торчали серо-зелёные антенны в добрый локоть длиной. "Наверно, один из Мантидов... по отцовской линии. А вот матушка вполне могла быть человеком - и, кстати, это объясняет, почему он до сих пор не съеден!" Куцый плащ с меховым подбоем, пышный и противный. Грузноватое сложение (в любой другой период своей жизни она бы сказала, что такая мощная туша "придаёт ему важность". Сейчас - просто думала "чего он та-акой толстый").
   - Меня зовут Нис, - она протянула руку. (Правда, мужчина её не принял, и девушка, смутившись, отдёрнула свою ладонь. Но он и это предпочёл проигнорировать). - Вернее, Танис. Танис Смуглоличка...
   - "Грязноличка", сказал бы я, - пробормотал мужчина, и смешно пошевелил антеннами, будто сомневаясь, стоит ли доверять бездомной нищенке. - Мы и сами тут... кхе-кхе... не слишком в чистоте себя блюдём. Но всё-таки держимся, не пропали ещё. Даже - тусуемся, здесь вот, неподалёку. Хочешь к нам? Сегодня как раз вечеринка...
  Она не ответила ни "да", ни "нет". Как-то уж очень всё равно было. Ну, тусовка. Так и что?.. По-любому, это - чужие люди, не слишком нужные ей. Да и Король (про себя она обозвала этого лидера прибрежной банды бомжей, почему-то, Королём) - в общем, Король вёл себя не совсем как надо. Усердно трещал антеннами, словно выискивал в окружающем воздухе что-то, способное скомпрометировать Нис. Какие-нибудь доказательства, что она - не та, кем кажется. ("И то: я ведь не сказала ему всей правды"), - думал девушка, идя за бомжом. - ("Не призналась, что лётчица!")
  Песочный пляж понемногу переходил в галечный; а вот и отвесные утёсы, которые Танис хорошо помнила - часто, во время оно, летала над ними. В нише между двумя скалами горел костёр; низкорослый урод-мутант, чем-то напоминавший большого облезлого кота, прыгал с одной лапы на другую, чтоб согреться.
   - Коро-оль, - позвал другой бомж, чьи уши отвисли до земли, как у собаки. ("А, значит, его и вправду зовут Король! Интересно получается!")
   - Ну, чего тебе, Худой?
   - У нашей принцессы успех на Ютубе, - вступил в разговор третий житель побережья, с громадным багровым зобом и таким же багровым пятном на голове. - Сняла пару клипов, где засветилась с твоим... э... ребёнышем. Под бодрое "пам-парам-пам-пам".
   - Я про неё не хочу даже слышать, - сказал Король. - А про ребёнка - тем паче, - но по его лицу было видно, что он доволен.
   - Какой... э... спектакль сегодня замутим, ваше величество?
   - Для красавицы ле-э-эди, - Король, издевательски растягивая слова, ткнул грязным суковатым пальцем в сторону офонаревшей Танис, - предлагаю поставить "Отелло"!
   - "О! Тело!" - рассмеялся и поправил его урод.
  Они начали суетиться, деля между собой роли ("Ты будешь Маврой, а я Дезде... Ну этой, которую придушили!") Потом - запестрели костюмы, замелькали маски, доставаемые из пыльных старых чемоданов. Зобастый, сам тоже довольно-таки мощный плотью, в облачении ренессансной мадонны орал на весь закуток между скалами: "Кто зде-есь? О! Тело! ТЫ!!" - и кидался в объятия Королю, чья рожа была, за неимением морилки, смазана прибрежной грязью.
  Худой и Большой, не обращая никакого внимания на актёров, трындели о своём ("А гетры-то, гетры-то у принцессы в клипе - видал?! Знаешь, где достала? В цыганском таборе, с год назад, выменяла").
  Нис, как положено, прикидывалась, что находит во всём этом удовольствие. Улыбалась, даже смеялась, следя за комикованием Зобастого. Била в ладоши...
  Но внутри - вся тряслась. То ли от бесслёзных рыданий, то ли просто - начинался очередной спазм. С тошнотой, с тяжёлой головой, с давлением в венах... "Откуда эти спазмы, чёрт их побери?" Ну да, шатаясь в хлипкой одежонке по окрестностям зимнего моря, нетрудно всякую вирусню подхватить... Может, даже не одну.
  "Ёлки-палки, когда всё это кончится? Когда я смогу уйти?!"
  Наша героиня не стала обращаться к мысли, вправду ли сможет . Реально; своими ногами. Главное - чтоб её отпустили. Чтоб, так сказать, разрешение было дано... "А там, дальше - неважно! Ежели грохнусь без чувств, значит, быть по сему. Полежу тушкой под утёсами пару дней; большое дело..."
  Тем временем Король уже облапил своего дружка за шею. Со знанием дела (или даже - со вкусом ) давил его сонную артерию, приговаривая: "Так, так". Багровомордый стенал, выкрикивал что-то нечленораздельное и, в минуты, когда напарник всё же отпускал его, орал надтреснутым козлетоном: "Вы по-ойте мне иву, зелё-ёную иву!" Танис снова улыбнулась и фыркнула, прекрасно понимая, что в её теперешнем состоянии... ну и т. д. Король, очевидно, тоже всё это знал, но притворялся, забавлял девушку (просто - по инерции).
  Потом Дедздемона резко - бедром - оттеснила протагониста за кулисы. Сняла парик; сама приняла облик Отелло. Пафосно произнесла: "Я с поцелуем отнял жизнь твою и сам умру, пав, поражённый, к твоему одру!" И - навсегда уже, кажется, стала Зобастым.
  Нис вспомнила драмкружок в столице архипелага. Как-то мама Ассоль притащила её туда. Они видели матросиков, танцующих чечётку вопреки всем замыслам Шекспира. Видели доктора Фройнда, колющего Отелле транвилизатор. Нис подивилась, насколько у Зобастого, чёрт-те дери, лучше получается. Сегодня она даже готова на ночь с ним остаться, не за что-то, за просто так...
  Но тут появился выгнаннный (уже, вроде) Король.
   - Пойдём-пойдём, лапонька, - буркнул вождь бродяг. - Разговор интересный есть.
  Тощий и Зобастый прыснули от смеха. Чуть не взвизгнули, восторгаясь, как их обдало крепкой, нажористой волной девичьего страха. Впрочем, Танис давно уже не обращала внимания, если кто-то питался её испугом. Она спокойно отдалась в руки бандита, ибо сопротивляться могла плохо - голод, холод и недуг (а также сонливость) сделали своё. Король потащил апатичную, почти дохлую, но такую желанную девчонку за уступы скал...
  
  В городе было пестро от вывесок, холодно, ибо шёл дождь, и (как нелепо это ни звучало) душно. Не от жары - от человеческого пота. Лесса прокладывала головоломные виражи с одних неоновых авеню к другим; аэростат отталкивался от балконов и террас, будто от трамплинов, и взмывал к тёмным, набухшим страшной тучею небесам; горб тучи высился у Лессы над макушкой, и грозил холодом. Девица чуть не орала в голос от восторга. Её радовал этот полёт - долгий, мятежный и дерзкий, одинокий (не считая любимого джета!) И её радовало, что мало кто на земле видит "Шута". Ну так - пятно тёмное, разве что... А значит, ей пока дана свобода, и на глупых, грязных простолюдинов она способна плевать с вышины!..
  В дальнейшем - мало ли что будет, но верный джет её не покинет; тут Олеся была стопудово
  убеждена. А стало быть, ей выпала хорошая жизнь, полная издевательств над другими, блистательной борьбы, саморекламы - в этом довольно-таки грязном, захудалом мирке... Как минимум ещё лет десять. Там - посмотрим, ибо всё когда-нибудь приходит к ко...
  
  Всё когда-нибудь кончается, кончилось и путешествие Нис. Король привёл её в комнату ...точнее, Нис думала, что это - комната... которая была, по-видимому, частью пещеры в скале. Увидев (и ощутив ступнёй) настеленные на полу зверячьи шкуры, тряпки, а также выброшенные кем-то за ненадобностью грязные газеты, девчонка, как говорится, сто пудов уверилась, что за судьба её ждёт - и в тихой ярости закатила глаза. Нельзя сказать "она не привыкла" - за последние года три нашу героиню пользовали все, кому не лень. "Но - опять всё то же самое, с начала до конца? Чёрт подери, опять?.. Даже без самого что ни есть захудалого "спасиба"..."
   - Ну вот и умница, - хмыкнул грузный бомж. - Правильно делаешь, что не психуешь понапрасну... гы-гы. - Он коснулся жёсткими усиками её лба; видимо, на языке Мантидов это что-то обозначает, она только не знала - что. И выпустил из объятий, давая упасть в не столь уж тёплые (потому что - мокрые) шкуры. "Господи, они что, писают на них?!"
  Пока Король разоблачался, Нис не глядела на него. Она тупо уставилась в потолок, не думая вообще ни о чём. И, когда почувствовала его объятия,- тоже не думала. Её тут как будто не было. Вовсе.
   - Здорово, - хмыкнул Король. - Слушай, просто здорово! Давно я не встречал такой... э-э-э... нормальной реакции у своих подружек.
  Нис молчала.
  Потом был сон. Вязкий, мутный (чтоб не сказать - "смутный"), прерывистый и не давший на самом деле отдыха. Открыв глаза среди ночи, она увидела рядом с собой храпевшего во всю глотку Короля. И предпочла снова погрузиться в дрёму.
  Зыбкую. Страшную.
  
  "Что лучше - жить, зная, что бывший симбионт к тебе жесток - или жить, забывшись в смутных грёзах... и не знать вообще ничего?"
  
  А потом очнулась от пинка под зад.
  "Ну вот. Я так и думала, что это в итоге воспоследует!"
   - Иди от нас, - ухмылялись актёры (да, и смешной Петух тоже!) - Обратно, где песчаная гряда. Авось ещё какой-нибудь джет за тобою да прилетит; но мы в роли его выступить - пардон за каламбур! - не можем.
   - Я те говорил, - прошептал Тощий в ухо Королю, - штурманша, пусть когдатошняя, нам всё равно не пара! Не-ежненькая слишком.
  Танис вспыхнула:
   - Это как, пардон мон ф... франсе? Я порядком огрубела, тут бродя.
   - Вот и хорошо. Бродяжничай дальше. Будь ближе к жизни. Когда загрубеешь окончательно - приходи. Мы и примем тебя, гы-гы, в уборщицы! Чтоб мыть нужник, нам персонал, - это слово он произнёс, чересчур грассируя, - ой как требуется!
  Сплюнув со зла, девушка поплелась прочь. "Да у вас персонала и нет на деле", - вертелось в её мозгу. - "Все вы - мойщики отхожих мест. Чужих, смердючих притом".
  Труппа (или, вернее сказать, тусовка) громко орала, провожая навигаторшу....
  Слушая шум ветра на берегу, Нис больше не чувствовала, что это - её верный, хоть и молчаливый, товарищ. Она представляла себе равнодушное существо, которое при всём желании не станет ей помогать. И - наглухо закрыла от него сознание.
  Неподалёку от скал, где шумела компания придурковатых "нефов", на песке сидели какие-то гря...
  
  ---
  
  Когда "Йорик" стоял в доке, на ремонте, были страшные ливни. Но, несмотря на это, Нис всё равно к нему приходила. Промокнув, как мышь. Припадала к жёсткой коже, обнимала свой аэростат, ныла - почти сладострастно (благо никто всё равно не видел). И разговаривала с ним. Долго, не заботясь, услышит ли ответ.
  "Шут" был для неё как ребёнок. Глупый, эгоистичный, не любящий маму. Но всё равно - её детище. В какой-то мере он и сейчас оставался таким, просто наша героиня стала умнее.
  Умнее и пессимистичнее. "Ох, Танис", - говорила она себе временами, - "это всё понты! На деле-то - давай уж правду - ты б хотела прошлое вернуть. Ыгымс?"
  Ну а кто не хочет. Вот только жизнь - вечное настоящее. И её жизнь теперь - отнюдь не будни навигатора, а...
  
  ---
  
  
  ...грязные люди. С загорелой кожей. Один выкладывал вокруг себя непонятный символ - кольцо водорослей. Другие усердно собирали эти водоросли, наклоняясь над морскими волнами. Старухи (босые, как и она сама) по водорослям плясали, уныло напевая "Нэшка, нэшка, Нинимуша!" Первое слово означало -- смотри, второе -- кажется, милый друг; уж настолько-то Нис их язык знала... Старухи выглаживали мокрую, спутанную массу, превращая её в блестящие щитки.
  Главный краснокожий позволил Нис подойти поближе. Коснуться его туго сплетённых волос, покрытых белыми клочьями перхоти. Нис улыбнулась - ей нравилось такое псевдо-доверие. После всего, что было раньше, это уже милость. И она принялась расчёсывать главного краснокожего...
  Он урчал от кайфа. Сладостно ныл, как будто - величайшее удовлетворение в его жизни. Многочисленные молодухи - стройнушки, в основном - толпились за спиной у начальника вместе со своими малышами, тоже чумазыми и невероятно курчавыми. Девчонке пришлось (разделавшись с главным) заняться ими всеми. Пестрели белозубые улыбки на гладкой бурой коже - словно не в меру зрелые дыни полопались, демонстрируя хищные ряды своих семечек. Под эти непрекращающиеся оскалы, млечно-чеширские лыбы и буйный поток басовитого подддакиванья с угыгыкиваньем, Нис работала; потом - подошла какая-то грузная старушенция, молвила "мэд-вэй-ошха!" (чё ешё такое?!) и протянула жёсткий кусок лепёшки. С маисом. "Ты теперь у них своя, Нис. Не отказывайся от угощенья!"
   ...Дочки главаря - будущие воительницы-амазонки - демонстрировали ей лук и стрелы. Содержимое горшка. ("Вот она, главная гордость трёхлетки!") Мальчики показывали, как они стоя могут облить прибрежный камень. ("И ни одна девка, понимаешь...")
  Потом Танис увидела высокого красивого парня - лет пятнадцать ему, кажется, было - который стоял, нагишом и абсолютно не стесняясь своей более бледной кожи, а рядом с ним привален к камню был панцирь крупного омара. Девушка подумала: такому нежному отроку ( и глаза-то, ма-амочки, - в пол-лица!.. ) напяливать на себя страшный доспех, не обсохший ещё как следует, поистине - испытание. Но тут подошла одна из амазонок; бледный воин заулыбался, зарумянился, и плоть его... Короче, вы поняли. Юноша почти совсем утратил контроль над злосчастной плотью. Дочка же главаря равнодушно взирала на большеглазого; она ждала. Кого (или чего), Нис не знала... Чуть позже, правда, сие стало очевидно. Явился ещё один пятнадцатилетка, более простой на вид, крепко сложенный, белобрысый (невзирая, что сам - красней орехового дерева!) Он тронул голое плечо большеглазого, и парень робко, отчасти даже покорно, подвинулся в сторону. Блондин, видимо, гордясь тем, что выиграл, с торжеством сжал локоть своей дамы. Она равнодушно ковыряла в носу, пускала ветры сквозь мочальную юбочку и вообще бравировала тем, до чего презирает приличия. "Самое оно для княжны-воина..." Бросив взгляд на место, где стоял голыш, наша героиня увидела - его там уже нет. Поискала глазами начальника племени; он заметил, виновато развёл руками... а потом заржал!! Типа, "ну чё делать". Гос-спади, какие драмы... даже у этих ничтожных людишек.
  Той ночью наша героиня спала в углу их маленького приморского лагеря, возле палатки Главного. Честно сказать, Нис теперь жалела, что безмозглым был "Йорик", а не она сама - ибо её рассудок (даже во сне) был занят всеми этими навороченными причёсками! Пополам с перхотью, клещами, вшами...
  Ночью девушка встала. Неслышно прошла по чёрной гальке и песку. Откинула полог шатра
  Большого босса. Нет, наверное, это всё-таки индейцы, не жители южных островов, случайно попавшие сюда. Вон он спит, Журавль, как его Нис обозвала. Мирно храпит, обработанный с вечера; жёны и ребятня - тут же.
  "Спасибо, вы были о-очень любезны. Но я не для того носилась в удалом джете по небесам, чтоб пробавляться обычной головомойкой". А признаваться самой себе, мол, пожалела брюнета... "Ну что за детство, tali?!"
  Прим. автора: "tali" - лапочка (южнокайманск.)
  Словом - ушла в ночь. Пока она брела по дюнам (стылым и противным, однако ж ногам не привыкать было. "Сахарная, да? Авось не растаешь!"), так вот - покуда шла, серое небо уже стало понемногу окрашиваться в цвет желтка.
  Cолнце всходило... и в его свете Нис углядела странную тень. По форме, да и по тому, как тень двигалась, легко было понять, что...
  Перед нею - "Бедный Йорик"!
  "Вернулся!" Она даже не успела по-настоящему обрадоваться, так быстро всё произошло.
  И тут же увидала: аэростат нагло продолжает свои штучки. Он по-прежнему мстит ей - на борту была уже другая.
  В просторной рубашке навыпуск, в штанах защитного цвета и до невозможности начищенных сапогах. Ветер развевал чёрные кудри.
  "Явились, чтоб помучить. Мать-прамать!.."
  Новая лётчица, усмехаясь, взирала с небес на прежнюю. У Нис, конечно, был сейчас самый затрапезный вид, но эта с... пардон, вертихвостка , всё же как-то докумекала, кто перед нею - то ли по глазам, то ли... В общем, не суть.
   - Я Лесса, - крикнула она, так, что было слышно, наверное, аж за дюнами. - По-простому Олеся!
  Она была счастлива...
  Не знала. Не понимала, что среди ву-джетов просто не бывает верных. "В наш грязный век рассчитывать на дружбу летучего корабля - значит позволять себе о-очень большую наивность. С одной стороны, так легче жить. Не замечая всех реальных ужасов вокруг. С другой же...
  Ты мёртв для меня, безмозглый. Давно мёртв".
  
  ...Нис какое-то время провожала взглядом свой бывший аэростат. Потом опустила глаза и пошла прочь.
  
  Майки и ее пчелы
  
  - Её звали Майки. Майки Донн, - сказал он. - И есть у меня подозрение, что знаменитый поэт Джон Донн - один из её далёких предков...
  - Тебе было легко с ней? - спросил Билли.
  - Я любил её, - вздохнул Алекс. - Точнее, она мне очень и очень нравилась. Пока, одной прекрасной ночью, я не понял....
  
  Майки Донн никогда не охотилась, грубо говоря, "вживую". Ей куда приятнее было сидеть под сводами тихой и уютной квартиры, шаркать тапками по паркету и расписывать стены всяческими супер-классными (и просто красивыми) эпизодами. Например, как Алекс - её лучший друг и спаситель во время полного одиночества - лезет по горам в поисках орлиного гнезда. Как он бьёт дикую орлицу из винтовки прямо в полёте.... А потом, на стене возле уборной, она рисовала могилу этой орлицы. Заросшую травой всех оттенков, от прозрачно-синего до серо-стального.
  "Так не бывает", - бурчал Алекс. Он приходил к ней в гости, скидывал винтовку прямо на диван, освобождался от грязных унтов, камуфляжа и (неожиданно) по-джентльменски чистого, аккуратного белья. "Майки, лапушка, кончай писать - когда в твоём доме нагой парень, изо всех сил стомившийся по ласке, предаваться одному лишь творчеству как-то... неприлично, мнэ-э?"
  И она шла обнимать его, утешать, нежить, как старшая и более опытная по возрасту (эдакая любящая мамаша). Тянулась к его губам. Ну а потом уж и Алекс давал себе волю...
  Охотничьи рассказы по ночам, вперемежку с подогреванием густого чёрного чая на спиртовке, вперемежку с разговорами ни о чём: "Я читала - наш мир не больше, чем просто череп. Мы - паразиты мозга! А где-то там, во тьме внешней, другие черепа... э-э-э... витают".ил
  "Это Лейбер", - отвечал Алекс. - "Фантаст по фамилии Лейбер. Не знал, что ты его читаешь. Но, как бы там ни было, он прав. Мы все - паразиты мозга, а мозг принадлежит кому-то... очень крутому. Может, Богу, может, дьяволу... Вот потому я и хожу на охоту. Других паразитов бью, мешающих мне жить - например, орлов. Или Крылатых Кровососов". А потом он оглушительно хохотал. "Забей, Донн! Всё это не так важно. Просто привыкай, что мы, охотники - Санитары этого Мира. And that accounts for that".
  Ночью они крутились вдвоём на тесном диване, каждый пытаясь найти себе место. Мишель была в плотных джинсах, хоть и раздета до пояса (на её языке сие значило: "с шейкой, плечами и зоной "декольте" можешь баловаться, сколько влезет.... а вот насчёт чего-нибудь серьёзного - скажем, попы - это уж, брат, погоди!") Но Алекс привык. Он не затем приходил вечером торчать на её тахте, чтоб добираться до сладких полукружий. На это (юноша знал) должно быть особое настроение. Особое время и место, скажем, в курортной поездке, или при вылазке на пляж. Сейчас же, пребывая в её доме, он хотел прежде всего две вещи: 1) не быть одиноким и 2) - связанное с этим - меньше думать о себе, больше о подруге. "Потому что когда ей хорошо, то и мне... э-э-э... соответственно".
  Утром Майки просыпалась в измятых брюках, полу-разорванной майке, на скомканной простыне - и не находила следов любви. Ну ни одного пятна! "Что ж, значит, наш ловец... того... не поохотился как следует". И она бежала в ванную, отмокала под тугими прохладными струями, понемногу приходила в себя... нацепляла халат и ворсистые тапки, шлёпала в студию, а затем - снова принималась писать.
  Вот охотники древних времён. Барон Мюнхгаузен, целящийся в прожорливого кота с окровавленным ртом. Согласно его рассказам, он попал коту в лоб косточкой от вишни, и у того между ушами выросло целое дерево. Цветущее в апреле, а к маю-июню уже приносившее ягоды (и то, и то было отражено на картинах мисс Донн). Откинувшись в кресле и выпростав бледные ноги в лиловых шлёпанцах (что было, конечно, о-очень неопрятно - но при том и о-очень живописно!), наша героиня воздымала фарфоровую чашечку, из которой шёл пар, в честь героя своего нового триптиха. И - покорно ждала, смакуя восточный напиток, пока её Алекс, закончив своё задание, придёт домой.
  Вот охотники более современные. Кореша её знакомого. Вальтер, в серой плащ-палатке. Билли, в вычурном шотландском пальто, кепи, спускавшемся на нос, и просторных болотных сапогах. Топают по Пикадилли, воздев громадные ружья. Но на Пикадилли некого стрелять, кроме случайных разбойниц-ворон. А вот они же в каком-то корнуэльском трактире. Наливаются, так сказать, под завязку...
  И приходил Алекс. И возмущался - "Что ж ты меня-то не нарисовала?" Отдавал ей добычу - очередную орлицу или орла. Она бежала - прямо так, в неприличной своей домашней обуви - на кухню жарить. Потом было застолье, потом - тахта в салоне, чай на спиртовке, с полдня - верчение туда-сюда под тихим, тёплым пледом... короче, всё как обычно. Утром Алекса уже не было, а она, измятая, шла принимать душ.
  И как-то заметила, что её картины обладают подобием сюжета. Она не просто рисовала то, что ей нравится - каждое полотно встраивалось в общую, так сказать, эпопею. Вальтер и Вильям пьют хлипкий эль в трактире - Вальтер и Вильям на дороге за трактиром, сидят на бревне - Вальтер, Вильям и Саша встречаются - за ними из-под поваленного ствола следят внимательные глаза Женщины, похожей на гигантскую Пчелу...
  
  ---
  
  Она была стройной и хрупкой, как большинство Крылатых Кровососов. Когда рой вылетал на дело - питаться вкусным и сладким кормом, то бишь, мозгом очередного "мистера Д." (сокращённо от "дегенерат", что ли? А может, "дебил"? - Название, - говорил Прозрачнокрыл, - заимствовано у людей; мёд и сот его знает, чтО они имели в виду!), - так вот, когда её рой вылетал на дело, она она всегда мчалась в первых рядах. Ибо для неё это была не просто кормёжка, - нет: лихая авантюра. Как обмануть Санитаров Черепа. Как присосаться к лакомому куску прежде, чем заметят. Как, в конце концов, унести крылья вовремя... А уже потом, на базе в Недрах, до-олго-до-олго возиться с дневником, записывая сегодняшние подвиги. Сколько крови поглотила, да была ли эта кровь довольно густой, да был ли от неё приход (или, по-старинному, "хмелёк"), да не обернулся ли приход - угаром...
  Другие Кровососы смеялись над ней. Беззлобно, и всё же - язвительно. Разбивая сердце нашей не в меру сентиментальной героине. "Надо же... Дневник гурмана ведёт! Ну вот кто в целом свете будет такими вещами париться?" Кроме того, оно и опасно было - а ну как Санитары нагрянут в Недра с обыском? Найдут эту самую тетрадь, где всё расписано по минутам с секундами, да и наставят на Полосатую свой верный "люгер"! И тем не менее - она не могла отказаться от глупой привычки вести дневник.
  "Что ж, мы прибыли". Полосатая скинула камуфляж, давая чёрно-жёлтой коже подышать естественным запахом. (Тоже, кстати, варварская привычка - идти на дело без одежд. Но уж это-то ладно, этим страдали многие в её народе). Понемногу Кр-Кр выползали из люка "Трутня". Тащили копья и багры, доставали в грузовом отсеке древнее, но отнюдь не опозорившее себя оружие...
  Она вспомнила начальницу. Мёд её знает, почему. Сегодня они втроём - начальница, Полосатая и кто-то из малышек (для Полосатой большинство дочерей леди-босс были все на одно лицо) - плавали в укромном закутке Недр. Там, где горячие гейзера. Глядя на начальницу, Полосатая отчего-то всегда думала, что смотрится в зеркало. Слишком много было похожего в их лицах: та же энергия, то же стремление (всё вперёд и вперёд, невзирая, будет ли риск для жизни. Только её превосходительство давно не рисковала. Положение, как говорится, обязывает).
   - Ты мой лучший воин, мисс Полли, - улыбнулась она, плеща в подругу горячей водой. - Что б я без тебя могла сделать...
   - В смысле? - удивилась наша героиня. - Ты и так на ответственной работе... загрузла. Куда тебе ещё до меня?
   - А отдохнуть-то, отдохнуть-то от офиса с его интригами хоть иногда надо?.. - босс выпростала длинную зазубренную конечность. Потёрлась ею о крыло нашей героини (раздался жуткий скрип). - Твой дневник... твои подвиги... То ещё удовольствие!
   - Мы не подкачаем, госпожа. Привезём много, много тары со свежей кровью.
   - Ай-й... Просто возвращайся сама. Можно без тары, лишь бы целая. С руками, ногами, крыльями и всем прочим - на месте. Снова увидеть, что мой любимый боец в порядке - это для меня самое главное.
  (Полосатая была уверена: другим бойцам перед операцией начальница говорит ровным счётом то же самое, слово в слово. И - обиды не держала. Глава Кр-Кр как раз-таки должна любить своих солдат одинаково, не делая никому скидок. Ни на красивые глаза, ни на талант, ни... Ни на что угодно другое).
  
  ...Итак, "Трутень" прибыл.
   - Вот она, "Розочка"-то!.. - радостно заорал вождь Темнокрыл, держа усики стоймя и потрясая заострённым копьём. - Во, во, висит в самом центре! Налетай, братва, сегодня точно хватит, на месте поесть, да с собой забрать!
  Действительно, пурпурно-алый ком (то есть, мозг "мистера Д." - дегенерата? дебила? Ах, неважно!) висел посредине громадного каменного свода. Сказать бы "Небосвода", но к Миру-Черепу такие определения... того... неприменимы.
  Зажужжали надкрылки. Заклацали жвалы. У кого не было жвал - те вытянули хоботки.
  И Крылатые Кровососы помчались, облепляя несчастный мозг.
  Полосатая прыгнула первой.
  
  На картине Майки Донн был изображён именно этот момент: Женщина-Пчела, рвущаяся к лакомому кусочку - центру Сознания Мира. На следующей картине был Вильям, хватавшийся за люгер, но неспособный его извлечь: на парня гурьбой накинулись другие кузнечики, стрекозы и тараканы (она писала гигантских тараканов светло-лиловым, стрекоз - бежевым, и лишь кузнечиков - ярко-зелёным. Как её собственные глаза...) А уже третья картина изображала Сашуру, мечущего громы из своей винтовки. Женщина-Пчела повисала на лапах у своих товарищей, изо рта её ползла золотистая струйка, перемежавшаяся кровавым. Глаза мисс Полосатой тоже заплыли жутковатым багрянцем.
  
  ...Полосатую, как и многих других, погибших в той битве, хоронили без особых почестей. Два-три Прозрачнокрыла в форме младших офицеров (один, кажется, так и вовсе младший ефрейтор), полковой запевала с дудочкой, несколько медсестёр, не знавшие покойницу, но искренне сокрушавшиеся по ней - вот и все, кто пришли. А ведь могло вообще никого не быть, не правда ли?.. Так что (решил младший ефрейтор) Полосатая не обиделась бы на такие похороны.
  Запевала на флейте выводил аккуратную, целомудренную и спокойную мелодию, и пчёлы, шедшие за гробом, чувствовали, как одолевает их светлая грусть. "Что ж, ей легко будет уходить под такую музыку"...
  В тот день Майки почему-то не чувствовала настроения писать. Просто сидела в своём обычном кресле (на сей раз - с ногами. Шлёпанцы валялись на полу), глотала остывший чай и молча пялилась в стенку. Как бы стараясь увидеть на ней то, что (по её расчётам) уже свершилось, но почему-то пока не оформилось в образы.
  Явился Алекс; он был не в духе.
   - Ми-илый, - протянула мисс Донн из своего необъятного кресла. - Помассируешь мне сегодня бочок? А то он что-то в последнее время ноет...
   - Так, Мишель, - хмуро сказал юноша, тыча пальцем в последнюю её стенную роспись, где он убивал пчелу, - чтоб вот этого у нас больше в квартире не было!
   - Чего "этого"? - мисс Донн легко выпрыгнула из кресла, подошла бесшумно, чуть ли не на цыпочках. - Ты хочешь, чтоб я тебя не рисовала?
   - Я хочу, чтобы мои - нет, наши!.. Вальтера и Билла тоже считаем! - чтобы НАШИ охотничьи подвиги оставались для всех тайной. Ты отрезана от Мира-Черепа, сиднем сидишь в доме - ну так и пиши интерьер дома, faq тебя побери! А то, понимаешь, решила, что способна изобразить войну... и таки попала в десятку.
   - Так это что, война? Не охота, да?
  Он не ответил на её вопрос ( и это, несомненно, значило, что Майки угадала).
   - Ты и сама всё поняла, вижу! Ни разу не бывавши в зоне боевых действий, а просто - силой своего таланта. Оно бы, Мишель, и ничего - но представь: позову я к нам гостей. Лейтенантов там всяких, капитанов, ротмистров... Что они скажут, увидев твои картины? Что засекреченная инфа не должна попадать наружу! Что мы - "кроты". И если я отделаюсь строгим взысканием... э-э-э... с занесением в личное тело, ты понимаешь, куда (уж пониже пояса точно!), то тебя, мисс Майки, ждёт интернирование. Больница для невменяемых. Закрытое отделение. Смею заверить - там у тебя не будет возможности писать на стенах... ну разве что "НЯНЕЧКИ - Г...ЕДКИ". Этого ты хочешь, да?
   - Что же делать? - еле слышно пролепетала Донн.
   - Эти картины - убрать. Пока спрятать в кладовку, а там... видно будет. Что касаемо тебя... пиши, пиши, сколько душе угодно - только, пожалуйста, что-нибудь другое.
  "Радуйся, что эти люди слепы", - сказал кто-то в голове у девушки. - "И что они не знают, а также не узнают никогда, что значит "мозг мистера Д."" Спрятав улыбку, она прошла - всё так же, босая - к стене, на которой была новая её картина. Недавно начатая. Изображавшая главу Чёрно-Полосатых.
   - Ну пчелу-то можно дорисовать? Леди-босс...
   - Рисуй, - холодно бросил Алекс. - Можешь даже написать её выводок - маленьких пушистых пчелят. Лишь бы не было намёка на наши боевые операции.
   - Окей, - просто ответила Майки.
  
  Спустя год Алекс шёл к воротам своего КПП. Охранник был занят и не обратил на него внимания - там, перед воротами, стояла ещё одна пчела. Как и погибшая в бою Полли, она тоже была весьма стройна, ладно сложена, а у ног её (или что там заменяет ноги этим существам?) крутились маленькие пчёлки-толстушки - целый выводок.
  "Кладка", - машинально поправил себя Алекс. А впрочем, нет; слово "кладка" тут - фиг его знает почему - не слишком подходило. Скорей, и впрямь дети. (Про то, что именно такими - маленькими, несмышлёными, но уже с характером - они изображены на Майкиной картине - юноша не подумал. Ведь разговор-то этот состоялся давно, да и фреска не первый день уж как украшала его квартиру...)
   - Так вот, - говорила леди-босс, - моя Полосатая вела дневник. С позволения сказать, гастрономический. Или охотничий - но это уж как поглядеть.
   - И... что там? - заинтересовался Сашура.
   - Сколько мозга у "мистера Д." пошло на наш прокорм. Сколько пчёл вырастет на его крови, его сознании и вообще его сущности. Эдакий, с позволения сказать, "бухучёт".
   - И вы хотите, чтобы наш старшина вернул сей дневник...
   - Ну, я бы не отказалась.
  ...Ночью, в доме у Майки (после того, как дневник торжественно был возвращён) Алекс проснулся в холодном поту.
  "Мистер Д.!.. Со своими пчёлами, кузнечиками и тараканами в мозгу! И почти весь мозг идёт на их прокорм... А-а, дьявол, как я раньше не догадался?!" Он уставился на фрески Мишели, еле различимые во мраке салона. "Это что ж, братцы, за фигня такая выходит?"
  Но на следующий день он снова был бодр и весел, топал на марш-плацу, распевая "Susannah, oh, don't you cry for me", и ни одно дрожание мускула в его лице не давало понять, что Алекс прикоснулся к разгадке великой тайны мироздания. А Майки... Что - Майки? Она, как обычно, продолжала писать. Ведь сюжетов для её картин по-прежнему хватало.
  
  
  Учёба по обмену
  
  -- Вот, - сказал Тускуб, тыкая железным когтем в тяжелую кипу бумаг, под которой маленький столик прогибался и стенал (фигурально говоря). - Получи и распишись. - (Это все - вместо "привет, как дела", и прочих формальностей, положенных по ранжиру даже в самой деспотичной марсианской семье. " Хорош отец, нечего сказать!" Пусть она и видится с ним всего-то раз в полгода, но... Так же нельзя! Это сверх любых возможных пределов!) Аэлита в недоумении и отчаяньи закатила глаза.
   - И не строй тут из себя сопливую дурочку, - жестко резюмировал отец, пододвигая документы ближе по столу. - Сказано - будешь учиться по обмену, значит, будешь. Это честь для всей Тумы, между прочим - сотрудничество с братьями-землянами.
   - Учусь по обмену?!
   - Ну да. Постой, а тебе что, еще ни разу не намекали? Э-э, хмм. Ну да неважно. На Лазурной планете, в какой-то замшелой глуши, в городе под названием... Как бишь его? Не помню, - Тускуб извлек из вороха бумаженций какую-то старую карту, зарылся в нее... - Да там, похоже, и города никакого нет, - сказал он, терзая сине-зеленую бороду. - Был когда-то, а теперь от него осталось только разбитое железнодорожное полотно... Чтоб тебе понятней было - это почти как наш монорельс. Только, само собою, из допотопных матерьялов... И деревня вокруг. Две-три избенки, в одной из которых кто-то живет. К этому "кому-то", значит, мы тебя и направляем. Практику проходить...
   - Но я... - Аэлита была страшно возмущена, что ей не дают слова сказать. Ерзала на месте, прыгала, вертелась на всех трех пятках, жгла Тускуба возмущённым взглядом; нервно почесывалась, даже (ДАЖЕ, о боги!..) меж бровей у нее искрило. Отец равнодушно посмотрел на девчоночью эскападу, и молвил с нажимом:
   - Только никакой самодеятельности, слышишь? Сказал - на Землю, значит, на Землю. Плохо, когда такие вот... лядащие пацанки спорят с отцом, но еще хуже - когда с директором школы. А я тебе, между прочим, и то и другое. Так что прекращай хныкать; иди лучше, готовься к будущему путешествию!
   ... Нет, ее не пугала внезапно открывшаяся перспектива тратить новый учебный год на рысканье по заброшенным углам Лазурной планеты. Наоборот, это могло оказаться даже весело. (Аэлита подумала, как будет обходить неведомые ей, наверное, до черта грязные и пыльные, но такие, Эн-Ча заешь, интересные и влекущие места - а потом сравнила это с нуждою торчать больше четырех часов за партой, согнув спину... и не могла не признать, что вылазка на Землю - это куда как лучше). Ее возмущало и раздражало лишь одно: что Тускуб (наедине с собой девочка не думала о нем как об отце) решает ее будущее, ее самой не спросясь. "Ну да, конечно. Мне всего ведь полтораста лет. А было б еще полтораста - совсем по-другому бы, голубчик, запел!" Ну да что толку мечтать о несбыточном (пока). Жизнь надо принимать такой, как она есть. "Небось с Земли ему на мое место какую-нибудь папенькину дочку подыщут... Если уже не подыскали. Поп-певицу; " солнце мое, я твой лучик"! Вот он и пыжится, вот и пытается скрыть свою радость за внешне жестким обращением... Ой, да нуу его! Чудак... На букву Ф; фофан дурной, в смысле".
   Так думая, Аэлита втихомолку ревела в своей тесной каморке под лестницей (а что за причина была реветь, она не знала и сама, просто побудка шептала у нее внутри, что чувства-то глубоко задеты; на такое она знала только один способ реагировать - громкий плач). К утру девочка утомилась, прекратила хныкать и просто сидела, уткнувшись лицом в центральную (по-марсиански - "франнтальную") и правую коленки. Что-то навроде покоя (если здесь, в этом обиталище, покой априори возможен) наконец-то снизошло на нее.
   А потом она вдруг заметила, что уже не на жестком полу, не среди четырех тесных стен... Задница упиралась в теплый, плоский, отчасти замшелый камень. Кроссовки (которые она не помнила, когда и как натянула) утопали в полужидкой (но все же не совсем!), бурой глине. Аэлита вскинулась: " Эге-ге! Вот, должно быть, какова эта их хваленая Синяя планета! Ну что ж, пойдем, глянем, что нас тут ждет".
   Она миновала заглохшее болото (к счастью, умудрившись не влезть в него - все три кроссовка, а также носки, были единственными. Кто бы там ни телепортировал ее сюда, сменную одежду и обувь он выдать даже не подумал. А школьное имущество есть школьное имущество; согласитесь, его надо беречь).
   После трех с половиной часов упорного марша (земных часов, естественно - на Туме время измеряется по-другому) Аэлита увидела железнодорожное полотно. Оно и впрямь было разбито напрочь, поросло чахлой рыжей травой, ну и вообще производило впечатление чего-то безбожно старого, покинутого и людьми, и зверьми, и птицами. Правда, благодаря все той же побудке она догадалась, что это такое. "Тускуб не зря намекал... А если идти вдоль этой загогулины на северо-запад - то придешь к истокам. То бишь, к месту, где еще (возможно) живут земляне!"
   Так рассудив, Аэлита протанцевала триста пятнадцать шагов, крутясь на левой ноге. Потом встала на центральную, запрыгала, как это делают земные девчонки, играя в классики. Потом еще двести два раза повертелась на правой... "Вот та-ак. И вот так, и вот так! Чтоб не скучно было!" Все дальше и дальше, пока железная дорога хоть плохо, но различима в траве...
   Мимо пробежал кто-то грузный, в безразмерном угольно-черном облачении. Головной убор его был похож на самоварную трубу. Из-под крышки у этой трубы вырывался багряный свет; Аэлиту на миг обдало жаром, дымом и сажей. "Стоп", - сказала она себе. - " По всему по тому, что мы в школе про Землю учили, здесь такие существа не обитают". В простом человеческом мире (куда проще Тумы, с ее-то Маэцитлами, страшными Эн-Ча и Зеркалами Тумана!) подобные чудища водиться не могут. Не должны!..
   Но странности продолжались. Мимо девочки, скрежеща и чуть не разваливаясь на ходу, пробежал титан для нагреванья воды. Из него так и лились серебристые капли; несколько даже хлюпнуло ей на туфель. Нечего делать, Аэлита этот туфель сняла - скрепя сердце, ясен пень, но все же. Запихнула (вместе с носком) в рюкзак. Левую ногу сжала в суставе, подождала, пока хрустнет, потом аккуратно заложила за плечо. "На двух идти - пожалуй, еще ничего. Как-нибудь, потихоньку, перемаюсь".
   Пройдя (" по-человечески" - так это называется на марсианском школьном сленге) еще километра полтора, она вновь увидела своих странных попутчиков, кои уже отдалялись (невзирая на чрезмерные габариты Черного и Серебристого Рыцарей, и то, что природа им трех ног не дала, бежали они - грех соврать - вполне быстро). Но дочь Тумы увидела и еще кое-что, не имевшее отношения к земным странностям; именно это, а не малопонятные сказочные существа, занимало ее сейчас.
   Деревце - с расщепленным почти до земли стволом, как будто в него вбил клин грозный гигант ("коих на самом деле тоже не бывает, лапонька", - услужливо напомнил нанокомпьютер под кожей. Девочка, правда, пропустила мимо ушей). Любой местный житель, любой землянин, будь он хоть триста тысяч раз сердобольным и жалостливым, подивился бы этому страшному зрелищу и прошел мимо. Не то - наша героиня: для нее дерево НЕ БЫЛО немым. Его исполинская рана (казалось, вернее, слышалось Аэлите) издавала громогласный стон. Чем больше марсианка смотрела на зияющий разлом, пусть давно несвежий и потемневший от времени, тем больше морщин собиралось у нее на лбу; тем злее, мрачнее становилась она сама.
   Подошла поближе. Села на корточки. Стащила кофту, невзирая, что в одной-то майке, даже с негустой зелено-синей кровью, здесь холодно. Рванула плотную ткань пальцами первой и четвертой руки... Потом еще, еще...
   Пришлось долго возиться, но в конце концов, где-то спустя тысячу двести ударов сердца, широкая повязка была готова. Девочка обматывала ствол, пока не укрыла разлом почти полностью. "Ну вот", - хмуро подумала она, - "я хоть и взмокла, как не знаю кто, но тебе теперь легче". Не слишком-то ласково, скорее равнодушно, похлопала березку по грубой коре; возможно, дерево ответило - Аэлита не могла быть уверена, зная, что оно пока еще мучается. В любом случае, что-то похожее на отсвет благодарности, она уловила - одними лишь кончиками пальцев. "И хвала Небу. Это лучше, чем ничего".
   И - дальше, дальше, вдоль железнодорожного полотна... Под ногами прыгали какие-то странные животные, бурые в белесых пятнах. Раздавалось громкое " зирр-зурр", перемежаемое столь же яростным "куа-о, куа-о", и это радовало Аэлиту: каким-то непостижимым образом клекот и рев местной фауны вызывал у нее в памяти родную Красную пустыню, каникулы и блужданье на вольной воле... Нанокомпьютер что-то бурчал, типа " да это же просто жабы! ", но девочка, как всегда, почти не слушала его.
   Впереди показалось четырехугольное сооружение, чем-то похожее на Черного Рыцаря. Верней, оно БЫЛО БЫ похоже, если б у него не было крупных подпорок из красного камня - и, глядя на эти неопрятные, но очень, о-очень устойчивые " ноги", становилось ясно, что темная громадина никуда не убежит: только и стоять на этих раскоряках!
   Из устья темной громадины сытно тянуло чем-то... она не знала, и не вполне понимала, чем, но ей, как гуманоиду (даже четырехрукому) запах был приятен. Выпростав зеленый усик, Аэлита подключила дополнительную "чуйку", и та отвечала то же самое: ешь, милая, от пуза - будет не только не плохо, а даже и полезно; вон, мол, сколько ты прошла.
   Конечно, будь на месте марсианки кто-то другой, более взрослый и опытный, он бы все равно поостерегся (тем паче, зная, что чужие планеты запросто могут быть богаты на западни для доверчивых!) Но... Не будем забывать, что Аэлите от роду исполнилось лишь полтораста лет; даже зная, на какие соблазны поддаваться не стоит - она все равно это не очень УМЕЛА, и (что типично для подростка) совсем не ЛЮБИЛА. " Ну тебя", - прошептала девочка, нажимая на запястье, чтобы отключить противно жужжавший нанокомп. "Ежели заболит потом в кишках - так и пусть болит!"
   Откуда в печи взялась эта вкуснятина, наша героиня задумалась уже потом, когда лежала в траве у ее подножья и отдыхала. Сонные мысли тянулись, совсем как эти фразы ("это не ты придумала", - встрял некстати проснувшийся компьютер. - "Это у какого-то писателя было, только не помню уже, у кого". Аэлита снова тыкнула ногтем себе в руку, чтобы он заткнулся; ничто сейчас не должно было ей мешать блаженствовать...
   "Соацер меня заешь", - поняла она какое-то (довольно большое) время спустя. - "Да сама же печь их и делает. Автоматически. Вот отчего некоторые пирожки подгорели, а какие-то вообще были несъедобны. Но вкуснятины-то больше!" Ей пока не могло прийти в ленивую, "сыто-пьяную" голову, что встреча с березой, а также с печкой - это и есть начало ее практики. Дереву помогла, потом автоматический пищеблок разгрузила... Как говорят, добровольно, с песней! Такие шуточки были вполне в духе Тускуба.
   (Через пару минут до нее, конечно, дошло - но уже было настолько все равно, что она лишь хмыкнула и пожала плечами. "Что ж, если это папаша развлекается - так и ему, и мне польза. Чего зря роптать?")
   Дело уже шло к ночи. Аэлита увидела глубокую (как ей показалось) яму в земле, и решила: "стоит расположиться на ночлег здесь". Но, нырнув в уютное на первый взгляд кубло, она поняла, что ошибалась: это был туннель, и в его стенах имелись выемки (" ступеньки! Елы-палы, кто-то в верхах о-о-очень не хочет, чтоб я сбилась с пути... ")
   Впрочем, уж что-что, а сердиться на такую внезапную помощь со стороны Тускуба (или это не он расстарался?) было бы глупо. Марсианка вздохнула. Сбросила левую ногу с плеча. Задумчиво пошевелила пальцами; прикинула про себя, что на одной-то босой ноге, как и на двух обутых, далеко не ускачешь. Сонно выругалась. Сняла кроссовки и носки; бросила в рюкзак. И стала спускаться - "ну вот куда я, спрашивается, ко всем Ча денусь?! "
  
  - Так, так, - высокая седая старуха что-то долго черкала в конторской книге ("так это, кажется, называют у землян"). Прежде чем оторвать взгляд от своей писанины и как следует обозреть пришелицу из Голубого Города, она пару минут (или чуть меньше) бормотала себе под нос. "Березу спасла. Очень хорошо! Печурке помогла - тоже славно, а то вить совсем задыхалась бедная под грузом этого теста. И люк в земле нашла; тоже замечательно - без посторонней по..."
  - Этот люк не смог бы найти только ленивый, - съязвила марсианка. Ей здорово хотелось спать, у нее ныли ноги (даром, что она успела силой мысли нарастить на пятках огроменущие мозоли), и вообще ей было противно: чего эта Маэцитлиха копается?..
  Тут карга с резким "бац!" захлопнула книгу. Уставилась на девочку в упор, словно голодный сорик - на мышнурика. "Если б я не знала, что земляне друг дружку не жрут", - рассказывала впоследствии Аэлита школьным подругам, - " мне б точно не по себе стало! "
  - Ты прошла все мои испытания. Можешь считать, что принята. Только давай без бурных радостей; во всяком случае - завтра. А? Потому что я тоже, - тут карга зевнула, - на ногах не стою.
  "ЕЕ испытания". Значит, зря она обрадовалась, что отец проявил чуток человечности... " А-а, ладно. Забей! Первый раз, что ли? "
  Ну и вот это "ТОЖЕ". Нет, понятно: старуха очень хорошо разглядела, что ее гостья клюет носом. Однако - ничего не сказала. Так, по ходу дела замечание...
  "Крутая бабка, хе-хе-хе. С достоин... Ну в смысле, это, апломб не хуже моего". Такая мысль изрядно позабавила Аэлиту. Что ж, похоже, Земля - планетка не из самых плохих...
  - Как ваше имя-то, простите? Вы не сказали.
  - А как хочешь, милушка, так и зови. Хошь - Марьей Никитичной. Хошь - Матреной Палной...
  
  Ей снилось, что она - снова на Марсе. В Городе ночь, гроза; страшно рявкает гром. Она стоит, опершись на балконные перила, и ждет, когда сквозь черные напластования туч расцветет большой белый одуванчик: молния! Тогда можно броситься вперед, грудью встретив сильный порыв ветра, и ухватиться за " ножку" одуванчика, и долго, доолго парить на нем, не спеша опускаться... Да, от папы дома влетит. Ну и что? Была бы мать жива, Аэлита бы на такое вообще не решилась: все пять ее сердец доводить до приступа - не дело... А Тускуба можно и подразнить...
  Девочка проснулась. Потерла сонные веки. Вокруг было душно, тепло и спокойно. По-домашнему пахло шкурами ("Овчина! ", - вспомнила она). Никуда не хотелось; тем более - ловить молнии. Только лежать, погрузившись в темноту, и делать вид, что тебя тут нет. Нет, не было никогда... и не будет еще как минимум лет сто...
  С этими уютными мыслями она вновь заснула.
  
  - Против неба на земле жил-был царь в одном селе.
  Аэлита вышла на крыльцо. Умывшись, причесавшись и подкрасившись (из чего было - старая ведьма не располагала таким уж большим набором косметики, но это мелочи), наша героиня в который раз почувствовала себя настоящим че... пардон, гуманоидом. Она усмехнулась одними губами, глядя в безоблачное синее небо. День, кажется, будет непло...
  - Вот пошел он наниматься на работу, чтобы, знатца, и царицу подкормить, и себе чуток добыть звонких, круглых, мнэ-э-э-э, медяшек! Мимо речки шел он нашей. Очень пить хотел... И вот, видит - ковш в реке плывет!
  Прямо под крыльцом сидел здоровенный пушистый сорадж. Ну, вернее, Аэлита про себя называла его так; она уже знала, что это не сорик, а другое животное. Зеленые, почти как ее собственная кожа, и довольно большие глаза были полуприкрыты. Зверь не замечал ее. Марсианка вновь улыбнулась - теперь уже широко, во весь рот. "Слаавный дом, грех соврать. Очень славный. А я еще на батю бурчала... Теперь уж не буду; большое ему спасибо за визит сюда!"
  Тут, кажется, она неосторожно присела - или еще что-то сделала не так; кто теперь разберет? В любом случае, раздался скрип. Услышав его, сорик распахнул глазищи. Издал перепуганное "мяаа!" И шарахнулся прочь от дома - куда-то в кусты. Только донеслось оттуда:
  - Тьху! Тьху! Сгинь, пропади, нечистая сила! - И еще что-то невнятное, вроде "Я тут при чем, это у Афанасьева так было!"
  Аэлита пожала плечами. Наладить контакт с сориком - вопрос времени, не более того... Пройдет неделя-другая, и он привыкнет. Это вчера, да позавчера, да позапозавчера порскал от нее, как бешеный. "Ничего-ничего. Не сразу Тума заселялась!"
  - Э-эй, Лика! - раздался из избы хриплый голос ведьмы. - Ты уже встала, засоня?.. Долго ж ждать пришлось! А ну иди, дровец наколи. Кашу мне разогрей. И без оттяжек, а то - знаю я тебя!
  "Ну да. Теперь я Лика..." Пришлось и с этим смириться. И - как большинство других примет земной жизни - это девочку не злило, даже наоборот.
  - Только в баню старую, - сказала карга, - по дороге не заглядывай. Во-первых, она заброшена, там никого нет. А во-вторых, ты всегда на свою голову найдешь... кхе-кхе... про*м*блем. Еще на Ыхало какое-нибудь напорешься!..
  - Ладно, ладно, - отмахнулась Лика. - Сказали - нет, так что ж я, дурочка, рисковать своей, мнэээ, задницей!
  - Фу, грубая какая, - проворчала хозяйка.
  
  А вообще-то сегодня ведьма принимала гостей.
  Черный Рыцарь, больше всего походивший на громадную печь о четырёх ножках и самоварной трубой, оказался на деле Солнцем. Тем, из народных сказок, которые кот любил от безделья заводить: пресветлым богом Ярилой. А серебристый спутник его, Дождь, на самом деле произносился через "а" и был Дажь-Богом. Дающим богом, отвечающим за земное добро.
  Они говорили о чем попало, только не о судьбах людей.
  Поэтому Лика уходила от этих разговоров. При ней было коромысло, старое, но прочное; такие же прочные ведра - и вся баня (не та, старая, а недавно выстроенная, куда не опасно ходить) - в ее распоряжении. Лазай себе по закоулкам, пока Матрена Павловна обратить внимание не соизволит...
  Из избы меж тем звучало - гулче колокола на воротах заброшенной местной молельни:
  - Плохо, Ярила, долг свой выполняешь. Мало свету даешь, а жара - и того меньше.
  - Дак ведь... матушка Матрена свет Пална... - (Лика так и представила: Черный отвиничивает и снимает свою "самоварную трубу", скребет пунцовый затылок покаянным - и в то же время недоуменным - жестом, не думая, что выпачкается в саже....) - Осень на дворе. Куда ж теперь ярче полыхать-то?
  - Все равно, так положено, - строго произнесла ведьма. - Покуда еще бабье лето стоит. Не вовремя ты жар умерил...
  Что там они обсуждали еще, девочка не слушала. Она попрочнее оперла коромысло о четыре плеча, выпрямилась, приосанилась и, глухо гупая тремя кроссовками по каменистой тропе, пошла в мовню. Чинно, степенно. Без всяких шалостей, как ведьма и просила. " А уж там, на месте... Видно будет! "
  ... Едва оказавшись по ту сторону забора, Лика шваркнула коромысло оземь. Пнула резиновой пяткой все три ведра, с удовольствием разбрызгивая воду по сухой, рыжей траве:
  "Эй, гей, гей, по сухой траве!.."
  И опрометью кинулась к ТОЙ САМОЙ, запретной купаленке. В которую - говорила Матрена - под страхом смерти не входить.
  
  На первый взгляд здание полностью соответствовало тому, как отзывалась о нем яга. Мрачное, кривое и косое, оно поросло мхом; любой, у кого была голова на плечах, обошел бы старую баню за пять верст. Но не Ли... То есть, простите, не Аэлита. Уже подойдя совсем близко, она заметила кое-что (КОГО!), не вписывавшегося в страшилки, слышанные ею от хозяйки дома.
  Сорадж! Черно-белый большеглазый сорик. Он спокойно сидел на приступочке у забытой купальни, и вылизывал правую заднюю лапку. "Мнэ..." - урчал он при этом. - "И была она племянницею мэра марсианских Голубых Городов. Лорд Тахомир, не то Бергельмир... Вот с этими именами у меня, мнээ, особо отвратительно! Ну хорошо, допустим, просто мэ-э-эр. Минис-Керета мэр..."
  Заметив, что Лика (а она все ещё в какой-то мере была Ликой) смотрит на него, сорадж приосанился. Поджал лапу, намаслил усы, торжественно сверкнул глазищами...
  - Гостьюшка пожаловала, мя-аа! - Лика сто лет назад еще обратила внимание, что "мнэээ" кот говорил лишь наедине с собой. Видно, так ему легче было вспоминать старые, людьми и богами позабытые, сказки. К самой девочке он обращался, как и положено, по-сорчьи: " мяа" или "мяу". Она понимала, что хатуль (еще одно трЭндовое словечко , пришедшее в голову само собой, спасибо компу; кстати, надо бы дать ему имя, а то все " комп" да "комп")...
  ... Что хатуль таким образом выказывает ей свою вежливость. И улыбнулась в ответ, демонстрируя все шестьдесят семь ровнехоньких резцов.
  - У тебя сорок пятый правый шатается, - буркнул кот. - Скоро вылетит. Будешь в Голубых Городах - зайди к врачу. - И, удобно устраиваясь на ступеньке, замурчал: - Так о чем тебе, красотуля, рассказать? Еще о лорде Бергельмире? Но это ты и сама знаешь. О Солнце с Дождем?.. Да ведь не раз их видела! О том, как наша драгоценная Матрена ест слишком ленивых, а то и чересчур любопытных?.. Выбирай, сердце мое, - о чем?!
  Та-ак. Без пол литры кактусового сока в этой речи не разберешься... " Красотулю" и "сердце", очевидно, она должна оставить без внимания (тем паче, у нее-то сердец пять, а проблемы сораджа - его личные, не более того).. Лорд Бергельмир... Интересно бы послушать, что именно сорик про него разузнал, и, главное, откуда, но - не к спеху. Потом. Честно сказать, Лика-Аэлита никогда не любила " развесистую клюкву" и связанные с этим сплетни. Про Солнце и Дождь тоже ясно - это не предмет серьезного разговора вообще... Хоть они и боги. Значит, главное в тираде кота - вот этот пассаж. Про "чересчур любопытных".
  Лика деланно прослезилась. Достала из кармана ситцевый платок, ткнулась в него всей мордашкой:
  - Не хочу, чтоб меня ели (хнык-хнык).
  - И не будут, - хмуро затянул свою вечную песенку сорадж. - Надо только вести себя тихо. Вообще, знать свое мес... Ты что, девчонка?! Мяаа, мяаа! Ты, мать честная, ЧЕГО себе поз... Нет, я этого так не ос... Я бабе яге нажалу... А-а, тьху! Черти б тебя на том свете живую драли! КУДА пошла?! Ей же русским языком сказано было: НИЗ-ЗЯ! - и кот припустил внутрь бани вслед за Ликой, рьяно, бешено, скачками, не жалея всех четырех лап.
  Девочка стояла, спокойно и молчаливо оглядывая крохотную каптерку. Здесь уже давно не мылись, не топили печь и не собирались просто так провести вечер в семейном обществе. " По углам пауки", - сказал услужливый комп, - "вот те и вся вечность!"
  - Молчи, Еремка, - вздохнула юная марсианка. - Сама разберусь.
  - Еремка? - изумился сорадж. (Не то хатуль. Или как там его).
  - Эр -Эм - А, - пояснила Лика. - Роботизированная модель-ассистент. Еще думала Афонькой обозвать, да как-то на язык не подве...
  И, опомнившись, внезапно напустилась на сораджа:
  - Так Ыхало, значит? Или еще какие древние секреты, кои простым девчонкам проведать никак "НИЗЗЯ"?! Тут же ничего нет! Вообще ничего!.. Какого, спрашивается, Тахомира яга издевалась?
  - Мнэ-э, - снова заблеял сорик, моментально превращаясь из верного друга и спутника в рассеянного, всегда " не работающего". - Есть такая болезнь, Лика - склероз называется... Я не в ответе за личные заморочки старухи. И потом, это, может, для тебя тут ничего нет. А для самой Павловны это место связано с какими-нибудь потаенными, глубокими детскими воспоминаниями. Ну вроде как для тебя - гроза над Голубым Городом. - ("Как он узнал?.. Ведь это же сон, и только! ") - Расскажи Палне про грозу - много ли поймет? Вот примерно столько же, сколько и ты - из ее глубинных детских секретов.
  - Но каждый имеет право на своих тараканов в башке. Я поняла, Василий
  . Ладно, не волнуйся. Больше я не приду тревожить это место...
  Прежде, чем нырнуть в траву, сорик обернулся к ней и гневно рыкнул:
  - Лика, драгоценная моя (мяу)! Я тебя, конечно, очень люблю - но ведьме сказать должен. Ты нарушила запрет, а у нас такое бесследно не проходит! Матрена Пална подыщет тебе кару, и довольно серьезную. Я же, со своей стороны, постараюсь повлиять - в хорошем смысле. Дабы решение яги (мя-аау!) смягчить. Если это вообще получится... Так что, милая, не взыщи - и зря не ропщи! Впрочем, последнее ты, кажись, и сама знаешь...
  Так он сказал, и побежал к забору, оставив девочку с нелегким грузом мыслей и чувств. В горле мало-помалу образовался комок. Пять сердец колотились, не желая входить в нормальный ритм. Внешне, правда, Лика была все так же невозмутима - теперь-то ее не так легко было заставить плакать, как раньше. Но на душе творилось нечто несусветное.
  
  Явившись домой (перед этим она еще успела сделать парочку работ по хозяйству: например, подоить козу, заглянуть в курятник и проверить, снеслась ли Ряба, а также подмести сарай и дощатый настил рядом с ним), - так вот, явившись домой, девочка уже хотела идти к хозяйке, затеять для начала невинный разговор, а потом , если надо, выслушать разнос по всей строгости и принять наказание, каким бы там страшным оно ни было; однако ж, едва переступив порог избушки, Лика ощутила, что у нее безумно крутит живот. Правый кишечник, не считаясь с требованиями левого, завел свою обычную волынку. "Маэцитл!.. Когда - э-э, ЕСЛИ - повезет домой вернуться, больше отлынивать от анализов уж не стану!"
  Вот потому-то, когда старая яга хватилась нарушительницы, и подняла, как по тревоге, всех обитателей дома, включая Черного, Серебристого и кота, Лика лишь слабым писком отвечала из нужника: "Да ту-ут я... Матушка Матрена Па-ална, одну минутку..." Ведьма со злости низвергла на пол какой-то предмет из праздничного сервиза (девочка, понятно, не видела, что именно). "Во дает!" - вскричала старуха. - "Ее сейчас поедом жрать будут, живого места, как говорится, не оставят - а она... э-э-э... Чисто насущными делами занята! Будто и не ее касается..." Лика горько заревела - не от обиды, но от безысходности: "Я же не нарочно!" Так она и размазывала слезы по глупой, бестолковой физиономии, когда все жители ведьмина дома столпились перед сортиром. И когда Матрена Павловна, отчаявшись наконец дождаться, пока наша героиня выйдет, стала громко объяснять, в чем именно она виновата.
  - У каждой ведьмы, - вещала старуха, - должен быть свой собственный закуток, куда нет ходу другим. Подчас - даже ей самой; не суть, главное, чтоб такое место в доме БЫЛО. Это - святая святых. Личное, понимаешь?.. Совсем-совсем личное, даже Ярила туда заглядывать не дерзнет; правда, Могучий?..
  - Что "святого" в пустом чулане? - пробормотала Лика себе под нос. Она не надеялась, что ее услышат (а если и услышат, то всерьез не примут.) - Пустом-препустом...
  Черный Рыцарь, тем не менее, услышал. Тут же, на радость яге (которая его, собственно, и не просила-то) встрял с пояснениями:
  - Да, там никто не живет. Но кот же тебе объяснил: там живут воспоминания, это место было чем-то дорого нашей Матрене Павловне, еще со времен ее детства! А вот теперь, после того, как там побывала ты, оно даже пахнуть станет по-другому. Даже... это... пляска пыли в лунном свете будет там иначе выгля...
  - Ну все, Ярила. Заврался, - негромко вставила ведьма. - В общем, можешь не продолжать: мысль твою мы поняли! Надеюсь, что и ты, Лика, поняла.
  ... Как ни хотелось ей сохранить в голосе своем всю необходимую серьезность, весь приличествовавший моменту высокий градус драматичности, Лика не могла не рассмеяться (пусть - истерически, пусть - тут же крепко зажав губы четырьмя ладонями). Судилище было насквозь дурацким. Зачем это коту (а что за сценой "показательной кары" стоит именно Василий, девочка догадалась уже давно) - так вот, зачем это ему, яснее не становилось. Даже от глупого, нарочитого пафоса, с которым они это делали...
  - Смеётся она, - буркнула яга. - Ладно же! У тебя, моя дорогая, сегодня будет предостаточно времени подумать о своем, мягко говоря, возмутительном поведении. Избу я запру, чтоб не сбегла ненароком. Сиди и... Это самое... Размышляй. Делай выводы. О"кей?
   Модерново-тинейджерский "о"кей" в ее устах был донельзя странен. Но (как услышала девочка сквозь дверь уборной) Матрена Павловна сдержала слово: мало-помалу ее шаги стихли в отдалении. Зазвенели на крыльце кованые "чеботы" Ярилы; прошелестел водяным шлейфом удаляющийся Дождь... И повернулся ключ в замке. Юная марсианка осталась одна.
   Можно было выйти из туалета (живот уже не так беспокоил). Отправиться к себе в комнату, завалиться на лежанку и предаться тоске. Но Аэлита, неведомо почему, решила остаться сидеть там. Что ли, находила в таком добровольном затворничестве извращенное удовольствие...
   Сидела, пялилась в дверь. Обычная деревянная дверь, грубо оструганная. Выкрашена в серый цвет, но почти всюду краска пооблезала. В общем, типичная картина - как для Земли (решила Лика), так и для Голубых Городов Счастья; там тоже подобных нищенских чуланов - пруд пруди. Ничего интересного. Но ей сейчас оставалось только это: сосредоточенно изучать противную дверь, чтобы вовсе не сдохнуть от скуки и депрессняка.
   И вдруг дверь словно бы стала прозрачной. Изба, окружавшая нужник, тоже куда-то исчезла. Теперь вокруг у Аэлиты был только двор. Пёстрый от грязи, донельзя живописный (чего греха таить - милая тут природа!), весь залитый жаркими лучами Могучего. По двору шла девочка. Такой же подросток. Аэлита не считала себя особо сведущей в земных стандартах красоты, но девочка ей, в принципе, понравилась. Вот она гладит сора... простите, кота. Вот она кормит кур ("цыпа, цыпа, цыпа! ") Улыбается, как это самое... Как прибацнутая. Даже не понимает, что эта милашная улыбка ее портит, причем здорово.
   ...Лика поняла: ей предлагают выбор. Или продолжать быть самою собой (тогда - сиди в чулане, майся, ешь себя поедом, и неизвестно, когда еще все это кончится). Или - стать человеческой девочкой, послушной, беззлобно, безоговорочно выполняющей все хозяйские приказы. И обрести в итоге некое подобие счастья...
   Сперва наша героиня хотела возмутиться. Достоинства, как мы знаем, у нее было хоть отбавляй. И променять его все на тихую, сытую, спокойную жизнь?! " Да иди ты, Матрена Пална, знаешь куда?! " Но, задумавшись, Лика постепенно ощутила: злость выходит из нее. Как пар из чайника. "А на что я, собственно, ропщу? Ну - не будет Лики. Эка важность большая! Зато будет другой человек. Совсем с другой судьбой. Более... Того... Благоприятной. Нормально сложившейся. Не такой печальной. И слава богам! Нужно уметь... э-э-э... принять ту простую... э-э-э... истину, что ты - не центр вселенной".
   Она хотела встать. Шагнуть навстречу второй девчонке. Обнять ее, впустить в себя. Но ноги уже были ватные, в глазах мерцали багровые пятна, голова не слушала доводов сердца, а сердце (то есть, все пять) шпарили в бешеном ритме, как хотели. Она сделала лишь один шаг по полу клозета - и тут же пошатнулась, налетела на косяк, поползла вниз по стенке... Сознание медленно, но верно покидало ее. " Кажется, это все, моя прелесть. Теперь уже точно - все".
  
  - Поздравляю, ты прошла Последнее Испытание.
  - А? Что? - Лика заморгала. Вокруг был прекрасный ясный день. Она не лежала на полу в чулане, как можно было представить, а почему-то сидела на лугу. Цветущем лугу, полном желто-белых одуван... "Так, ладно, на это у нас еще будет время". Рядом были кот и Ярила: оба - веселы, как никогда. Василий развернул большой парчмент, сунул ей в руку гусиное перо ("Расписаться?! В чем, почему и зачем? ")
  - Ты сумела превзойти свое " эго", - сказал кот. - Приняла ту простую истину...
  - Что я - не центр вселенной, - она не понимала решительным счетом ничего. "Какого Соацера?!" Но кот глядел по-доброму, и Лика почувствовала в душе покой. Равновесие, уверенность в себе. "Только с чего бы?"
  - Именно! - сказал он. - Наступила на горло своей, мнэ-э, гордыне. Такое смирение дорого стоит! Наша хозяйка - Матрена, сиречь, Пална, - просит передать, что большему она тебя научить не сможет при всем желании.
  Сердца Аэлиты порхали в груди, что твои встрепанные воробушки. "Сдала! Сда-ала-а-а!!" Утерла-таки нос отцу! Ой, как теперь хорошо будет перед соседями хвастать... Как вся школа от ее успехов взвоет... Вот ЭТО и впрямь стоит дорого. А насчет своего "эго" (и того, что весь мир - как это Василий сказал? - не сводится к нему одному) мы потом подумаем. Когда следующие полтораста лет пройдут... До этого еще оочень долго; успеется.
  Черный пожал ее руку.
  - Прощай. Как оно тебе - быть Ликой?
  - Забавно, нечего сказать... Но Аэлитой - лучше!
  
  ... Она шла вдоль разбитых рельсов. В рюкзаке, на дне, покоился котовий парч, подписанный Матреной, обоими Рыцарями и еще каким-то Змеем.
  Скоро, скоро будет туннель...
  
  Чтобы классику икнулось
  
  Пастбище было синим. Нет, не казалось, а именно было; и не сине-зеленым, как морская волна, и не бледно-лазурным от росы; дело было даже не в холодном белом свете весеннего солнца. Просто - чистый, густой, насыщенный синий цвет. Откуда - никто не знал; не знаю и я. Примем, что в те далекие времена чудеса на земле еще встречались...
  По пастбищу шел мальчишка-подросток. Высокий и тощий, коротко стриженный, одет в ясно-желтую рубаху. Он воздел руку, касаясь длинных, выше пояса, стеблей травы, и рассеянно сбивал с этой травы росу. Однако по тому, куда был направлен его взгляд - к Большой горе, из-за которой доносился странный гул (не то грохот) - вполне можно было судить, что вышел он на луговину совсем не гулять и не прохлаждаться.
  - Эй, Мальчиш, - позвал вдруг кто-то.
  Парень, всполошенный, обернулся. Перед ним стояло удивительное создание: тоже вроде бы из мальчишей, но куда меньше ростом, стройней в обхвате и - что касаемо лица - намного тоньше... НЕЖНЕЕ, что ли? "Черт-те дери", - сказал он сам себе, - " я и не думал, что такие слова знаю! "
  Одето неизвестное существо было в замызганный пастуший чапан и шаровары; на голове - войлочная кушма. Ноги, как и у самого Мальчиша, босы. Чем больше наш герой вглядывался в странное большеглазое лицо Не-пойми-кого, тем шире на этом лице делалась улыбка, и наконец Мальчиш поймал себя на том, что ему тоже хочется ("ЗВЕРСКИ хочется, трах твою прах в тарарах! ") ухмыльнуться, правда, почему-то без издевки. По-доброму...
  - А-а, - понял он наконец. - Ты из Царства девчонок, наверное.
  - Так точно, - откозыряла незнакомка. - Меня Маришкой звать.
  - А я...
  -А ты Кибальчиш; знаю. Мне или вороны, или ласточки доносят. Да и сама я давно за тобой слежу. За отцом твоим, за братом...
  - Вот даже как? Ну ладно. Я не в обиде. Ты это... - он помолчал, тщательно изучая ее уютные округлые черты, но ничего не говоря вслух. Потом, наконец, решил, что долго молчать не годится. - Ну, спасибо, что заглянула, соседка! По гроб жизни, как говорится. Все не так скучно... - И, делая вид, что совсем уж собрался уходить (но Маришку было не провести!), оглянулся напоследок. Скорчил кислую - кислее некуда! - рожу, и сказал:
  - Тоже... шум из-за Горы слышала... А?
  - Да. Война идет, Кибальчиш!
  - Я войны не боюсь, - хмуро бросил он. - Всего и делов-то: ночь простоять, день продержаться.
  - А потом?! - возмутилась девчонка. - Когда и ночь, и день к концу подойдут?
  - Э-э-э... Ну, потом - еще ночь и день продержаться.
  - А после?
  - А после - еще ночь и день.
  - И так до бесконечности?
  - Выходит, что да.
  - Я бы не хотела такой жизни, - вздохнула Повелительница девочек.
  - Ну вот и глупая, - сплюнул в сердцах Кибальчиш. Он ожидал яростной отповеди, криков, навроде "Кого, КОГО ты глупой назвал?!" - и, надо сказать, подобное внимание со стороны Маришки было бы ему приятно. Даже очень.
  Но, когда Мальчиш поднял глаза, рядом никого уже не было.
  Он пожал плечами и медленно побрел по тропке назад
  
  Ночью из-под Горы выползли буржуины.
  Они дождались, пока все уйдут спать, а потом поползли - медленно, но, добравшись до вожделенных земель Мальчишей и Девчонок, набросились, как осы на сахар. Клацали затворы ружей. Кто-то вскрикивал во сне, дергался - и тут же падал окровавленный. Кто-то успел вскочить, и сейчас бежал к околице села - бить в набат...
  - Равные права они тут придумали, - бурчал граф Ланкастер, теребя жесткие усы. - Да разве ж так можно? У кого денег нет, у того и не должно быть! Всем милостыньку подавать - ни шиллингов, ни пенсов не напасешься!
  - Вот про "пенсов", хи-хи, - поддакнул не менее усатый товарищ Troubka, - ваше благородие верно сказало. - " Пенсы", сиречь пенсионеры - воистину наше все! Те, которые Жюль Верна и Майн Рида не читали даже в детстве - а потому не заражены всей этой вредной романтикой, и лишь пребывают в рассуждении, чего бы покушать...
  - Как я, например, - прозвенел тонкий голосок откуда-то сверху, и Troubkיе на нос сел месье Комар.
  - Ну, ты - разговор особый, - буркнул Геронтократ.
  - Я все же считаю, - сказал Ланкастер, - что доверять следует скорее моло... Атас, братва! - вдруг заорал он, пока переходя со старомодного английского на абсолютнейший черноморский. - Сюда орава мальчишей прет!..
  Засверкали белые штыки. Загремели выстрелы.
  Тощий мальчиш в драных штанах - тот, кого Кибальчиш за непокладистость нрава уже успел обозвать "Плохишом" - вдруг кинулся к графу, обхватил голенище его сапога и стал со всей силы слюнявить:
  * Не бейте, вашродь, не бейте! Я хоро-оший!
   Кибальчиш было нацелил мультук, но задумался и отвел в сторону:
   - "А зачем во все века мальчишек", - вспомнил он, - " топорами, пулями, напалмом?!" Довольно крови, граф! Отпустите Плохиша, я вам дам за него выкуп.
   - Единственный выкуп, - прожужжал месье Комар, - который нас устроит - это ты сам, товарищ командир!
   - ВАС устроит? Кого это, прости, ВАС?
   - Керзона, - сказал Ланкастер. - Прежде всего - Керзона.
   Кибальчиш задумался.
   - Эх, вы, - сказал он. - Не в меру ревностные служаки! Ваш Керзон - такой же дурень, как Дуче-Пауче и Таракан усатый!
   - Па-апрашу не оскорблять, - замычал Геронтократ, но на него уже не обращали внимания.
   - Я сдаюсь, - сказал глава мальчишей. - Делайте со мной что хотите; можете хоть вешать, хоть башку рубить. Хоть по городу в железной клетке возить, чтоб все пальцами тыкали. Меня это все, честно говоря, мало волнует. Да и ты, Плохиш, не бери в голову, что жизнь свою ценой жизни самого вождя выкупил. Главное - с тобой будет все хорошо. Вернешься к отцу и деду...
   - Это которому сто лет, и он ружье нацепить не может, до того поглупел? - захохотали буржуины. - Вот уж точно, обрадуется он возвращению внука!
   - Не слушай их, - сказал вождь мальчишей. - И помни: я всегда с тобой. Даже когда меня нет.
   На плечо Кибальчишу села крохотная птичка. Кажется, ласточка. И что-то пропищала ему в ухо.
   "Мистер Холмс прийти не может, слишком занят. Но доктор Уотсон пришлет Лестрада..."
   - Ладно, ладно, - одними глазами просемафорил командир. - Лети уж, пока тебя ЭТИ не заметили.
   "А мистер Диккенс обещал замолвить словцо перед Феджином. Может быть, Ловкий Плут тоже успеет..."
   - Давай, давай отсюда, - еле заметно мотнул головой парень. - Я понял.
   - Пошли, Кибальчиш, - рявкнул Ланкастер. - Будем тебя в железа ковать, как положено.
   - Ну, пошли.
  
  ...В ясном синем небе курился черный дым. Штаб проклятого графа Ланкастера потихоньку догорал; Мальчиш-Кибальчиш сидел на камне близ этого места и, греясь в пламени собственной славы ("ха-ха-ха, дурная шутка! Плоская, без никакой изюминки "), играл на окарине затейливую мелодию.
  Высокий мужчина в кепи стоял чуть поодаль. Он улыбался, слушая музыку Мальчиша.
  - " Когда яблони цветут... " - пропел сирота Иван. - ЗдОрово, командир. Действительно здорово.
  - Я плохо знайт русскую культуру, - сказал мужчина. - Мой коллега Уотсон - тоже плохо... Но этот песня мы слышали. Кажется... Как это у вас говорят? "Стьоб оголтелый"?
  - " Стьоб" "стьобу" рознь, мистер, - усмехнулся Кибальчиш. - Песенка, конечно, глупая. Зато о-очень распевная! А это, согласитесь, важней всего.
  - Да, - кивнул англичанин. - Я вообще люблю песни этого ансамбля. Как их там, "Герпес Ляпецкой"...
  - Не помню, - Кибальчиш пожал плечами. - Я у них не все-то и слышал. А вообще да, наши друзья из Беларуси хорошую музыку творят.
  - Белой России, yes! Мне, помнится, поначалу было трудно привыкнуть, что Россия не одна. Что ваших... Как бишь там... Республик - целых пятнадцать.
  Юный командир снова улыбнулся - и ничего не сказал.
  " Как же хорошо", - думал он, - "волк меня заешь, как же сверхпрекрасно, что наконец-то мы снова говорим о пустяках. Что война кончилась, и можно без зазрения совести трындеть ни о чем с доктором Лестрадом..."
  - Ты отличный парень, Мальчиш, - сказал пожилой джентльмен.
  - Да и вы, сэр, не такой уж плохой человек. - ("Если он рассчитывал на серьезный - как это по-буржуйски - комплимент, то он его от меня не получит, гы-ы... Знай наших! Красные не особо-то любят англичан, что ж делать; такова правда). - Но, правда, меня до сих пор мучит вопрос: почему вы нам помогли? Почему не хотели воевать за Главного Буржуя?
  - Я не могу видеть, как убивают детей, - серьезно сказал Джеймс Лестрад. - Если бы они ограничились тем, что порубали ваших отцов и братьев в капусту, я бы Керзону простил. В конце концов, не зря старая поговорка гласит: "На войне как на войне!" Но когда англичане взялись за совсем зеленых мальчишек, сердце мое не выдержало. Просто не способен я, такое узрев, спокойно спать по ночам. Крики подростков меня будят.
  - Спасибо, сэр, - сдержанно молвил Мальчиш. - Такого ответа я и ждал...
  Мужчина помолчал. Отвернулся в сторонку, распахнул полы своего клетчатого пальто; справил нужду - так, чтобы мальчиши не видели. (Впрочем, это мало помогло. Слышно-то все равно было, как он, простите за выражение, журчит).
  - Одень гимнастерку, парень, - сказал он затем. - Тут все-таки холодно, а ты - гол до пояса... Да еще и без сапог. Простынешь к такой-то матери.
  "Надень", - машинально поправил его Мальчиш (хоть и про себя: знал, что от иностранца многого в этом смысле ждать не надо).
  - Я нарочно разделся, - не менее сдержанно отвечал юный боец. - Мне так по душе этот вечер, так хочу сберечь память о нем... Всей кожей впитать! Ведь это день нашей победы, как-никак. Раз в жизни такое выпадает. А простуды я не боюсь, зря переживаете.
  - Ну, зря так зря, - миролюбиво вздохнул доктор.
  Достал из кармана газету. Принялся что-то в ней черкать карандашом.
  - Наша пресса не верит в поражение Керзона. Считают, что еще не все потеряно, и надо сердцем мужаться. Один только Ловкий Плут доказывает в журнале " Боза", мол, они неправы.
  - Дурачье, - Мальчиш хохотнул. - Я ж говорил, дурачье!
  - Вот именно. Что они там, в столице, понимают...
  - А тайну я Главному Буржую, кстати, так и не выдал, - командир мальчишей потер большущий темно-лиловый шрам под ребрами. - Как ни старались евонные палачи, как ни терзали меня - на вопрос "почему вы, красные, непобедимы", я не ответил! Только, думаю, он сам это понял. В последний момент, перед смертью.
  - Неистребимы, как тараканы. По-моему, так в журналах писали.
  - И ведь правда: мы - неистребимы.
  - Только не как эти насекомые, - доктор сурово покачал головой. - Знаешь, КОГО мои друзья называют Тараканом усатым?
  - Кого?
  - L"Empereuer nouveaux - Юрия Дмитрича. Он же Troubka, он же "Смерть тунеядцам".
  - Это который "Герой Кому-нести-чего-куда"?
  - Ну да! Они там, в Империи Бюрократов, совсем рехнулись, по-моему. Сами себе воздвигают памятники, сами ставят Доски Почета и сами на них лепят свои фотокарточки. Не говорю уж про ордена, коих у Владленыча только на спине - сорок штук...
  - А ведь начинали-то они с того же, что и мы, - Мальчиш уронил скупую слезу. - Хотели равенства, братства и свободы, а еще - покончить с мерзкими сытыми свиньями при власти. Кто ж знал, что все ТАК кончится!
  - Свиньи они и есть, - сказал Лестрад. - "Мы не пашем, не сеем, не ко-осим... "
  - "Друг на друга мы просто доно-осим", - подпел рыжий Ромка. - Тоже - мерзкие! Тоже - сытые! Со-овсем не лучше тех, кто был при царе.
  - Это точно. - Кибальчиш потер наморщенный лоб. - А ведь я думал, что Керзон и его буржуи - наша главная беда! Простак такой...
  - Наистрашнейшая битва еще впереди, - Ваня был настроен реалистически.
  - Девчонки не вмешаются? - спросил Роман.
  - Ну ты и ляпнешь... У них своя республика. Когда матерей и сестёр повырезали, я предлагал Маришке объединиться с мальчишами, - сказал вождь, - но она не хотела. " Мы и сами, мол, вас сто раз обскачем... "
  - Стукнутая на всю голову, иначе не скажешь.
  - Да мне-то как раз её дружба очень была бы выгодной, - вздохнул Мальчиш. - Ну - нет так нет! Что поделать... Достаточно и того, что время от времени Девичья армия нам помогает....
  
  Юрий Дмитриевич Суслон (известный в народе как "Митюха", "Усач" и "Трубка") проснулся рано утром. Направился в ванную, где долго мыл свои костлявые телеса, брызгаясь холодной водой. Это было очень неприятно, однако глава Империи Бюрократов не думал про удобство. Он просто водил мочалкой по тощему белому телу, без особых мыслей.
  После этого, накинув халат, он вернулся в кабинет. Сел за стол и принялся смотреть в Зеркало связи - подарок сирийской целительницы.
  В Зеркале возникло лицо мерзкого Иудушки Троцкого, над которым сияла надпись: " В это человека вселилось вчера 75 школьников-прогрессоров из будущего".
  Внезапно сам Юрий Дмитриевич ощутил над головой легкий звон, потом - свет. "О-о, пополнение прибыло... Все ж таки не зря, не зря я Гайдукову говорил: больше, чучело, про попаданцев строчи! Окупится!! Вот и окупилось"
  "В вас сейчас находится 1268 школьников-прогрессоров", - сказал мелодичный женский голос.
  " Молодцы, ребята", - решил Юрий. -"Не бросают старика!"
  В голове Усатого тем временем творилось черт знает что.
  Ребята, уже успевшие обосноваться под сводами его черепа, сбились с ног, принимая новых.
  - Уа-уа, - сказал один младенец. Это означало: "Прорвемся, братва!"
  - Прорвемся! - подтвердил четырехклассник Федя. - Ну, держись, Троцкий! И вы, мальчиши, держитесь..
  
  - Выстоишь ли ты, - спросил Доктор Лестрад, - против Империи Геронтократов? Битва будет куда более трудной, это я тебе могу обещать...
  
  Распахнулась дверь шатра; вбежал высокий, белокурый и чистотелый мальчиш.
  - Тут от девчонок гонцы прибыли.
  - Редко Маришка навещает нас, - промолвил Кибальчиш. - Ну что ж, пойдем посмотрим.
  ...зашлепали голые пятки, застучали по камню изящные каблучки, загремели толстые подошвы до блеска начищенных ботинок. Девичья армия входила во владения мальчишей, словно к себе домой.
  "Вот они", - думал Кибальчиш. - "Наши друзья-враги". Но лучше враг, с которым хоть иногда можно помириться, чем Керзон и Геронтократ.
  Толстуха в тужурке, галифе и бесформенных ботах затрубила в горн и , откинувши руку в традиционном пионерском салюте, отрапортовала:
  - Девчонки с вами, Мальчиш-Кибальчиш!
  ("Очень, о-очень большая радость! Ничего не скажешь...")
  Высокая, толстобедрая негритянка (подруги звали ее "Овод", в честь героя знаменитой Войнич. Она совсем не возражала - ей нравилось быть на Овода похожей), что-то рассказывала мальчишам о возможности ближайшей победы. "Если только объединимся и все - буквально все-все-все - будем делать вместе...."
  Девушка-философ - очкастая, мосластая, длинноносая - моталась туда-сюда по лагерю, рассказывая всем: " Если номос умножить на космос, а космос, в свою очередь, разделить на номос, то по теории Штерна-Панченко выходит... " Ее, конечно же, с чистой совестью игнорировали.
  Три бандуристки - бледные и худые, как смерть, немного криво ступавшие во время танца (сказывалась недавняя контузия) все же топали потрепанными лаптями и били по струнам, стараясь привлечь внимание мальчишей. Иван, Роман и Константин пожалели бедолажек, и кинули им под ноги краюху хлеба.
  Маришка - она была в гимнастерке, потрепанных штанах цвета хаки и видавших виды сапогах - верхом на саврасом жеребце, глядела на все это, не скрывая улыбки.
  Спрыгнула наземь. Передала поводья чернявой адьютантке; та, резво и споро, кинулась по прибрежной полосе к пойме реки, увлекая коня за собой.
  - Вот так-то, - сказала Маришка Кибальчишу. - Ты на явление девчонок не рассчитывал, правда?
  Тот кратко кивнул.
  -А мы, между тем, писателя Гайдукова изловили. Полезная находка для вашего лагеря!
  - Что еще за Гайдуков?
  - Девочки, введите. - (Через пару секунд высокий и тощий военкор бывших буржуйских " Известий" стоял перед Мальчишем, и тот изумленно рассматривал новое, зато беспроигрышное оружие Геронтократа).
  - Прочти что-нибудь, - сказала чернявая адьютантка.
  - "И погубите, - сказал, - этого гордого Мальчиша", - прочел писатель.
  - Что-о? - изумился командир. - Тьфу!
  - На фиг, на фиг, - Ванька презрительно пожал плечами.
  - "И погиб Мальчиш-Кибальчиш..". - начал было Гайдуков. Громкий хохот, свист и яблочные огрызки в лицо были ему ответом.
  Не смутившись, Аркадий продолжал:
  - Летят самолеты - привет Мальчишу!
  Плывут пароходы - привет Мальчишу!
  А пройдут пионеры - салют Мальчишу! - и тут же, внезапно испугавшись, залебезил: - Это, братцы, не я... Это в Кремле Таракан усатый требует.
  
  - В общем, с Гайдуковым все ясно, - молвила негританка-"Овод". - Сей "лучший друг детей" собственноручно расстреливал всех своих пленных. Даже если пленные были - такие же девчонки, как мы.
  - Но ведь это были белогвардейцы. То есть, белогвардейки, - кучерявый Игорь рассудительно оправил очки.
  - Ах, Гарик, пожалуйста, не говори чушь! - крикнул Ваня. - Кто бы ни были, так поступать все равно НЕЛЬЗЯ. И ша!
  - По почкам его, гада, по почкам, - рявкнул Иван.
  Гайдуков согнулся в три погибели, харкая кровью. Анка брезгливо отшатнулась в сторону - он чуть не попал ей на сапог.
  Мальчиш-Кибальчиш подумал и изрек:
  - Ладно, пусть идет. Нам это все не повредит, а если и повредит, так самому лишь товарищу Усатому.
  
  Когда все эти оргвопросы были решены, и наступил час отдыха, Маришка с Кибальчишем отправились в сумерках прогуляться по берегу. Время было тихое, Зеленая Коса - безлюдна. Девушку радовало все: и мягкая, упругая, чуток влажная трава под ногами, и холодный ветер от залива.
  - Слышишь запах? - улыбнулся юный командир. - Мальчиши кулеш варят. С таранькой... Когда вернемся, он как раз поспеет. Может даже, ребята баню спроворят. Тебе и всем твоим.
  - Было бы замечательно, - согласилась она. - Как говорил в свое время Карл Фридрихович, архи-прекрасно.
  - Карл Фридрихович - это кто? Запамятовал, прости.
  - Да так... Один чудной старикашка, из анархистов, кажется. Ты его не знаешь. А вот я имела счастье быть близко знакомой. Безумные у дедка были мысли. Но в чем-то правильные. Особливо насчет братства и равенства.
  - Если ты чего-то такого хочешь, - без улыбки сказал он, - присоединяйся к нам.
  Маришка потрясла головой: - Да мы уж как-нибудь сами...
  - А вы, девки, не подкачали. Смотрю я, гор-раздо лучше стали воевать. Не ожидал, ей-право. Ведь ты ж, Маришка, всегда рвалась в бой. Горячая голова! А сейчас , я смотрю, куда холодней и обдуманней действуешь.
  - Ну да. Тебе есть с кого брать пример.
  
  Смеркалось. Девчонки ушли. Маришка и Лестрад скрылись в палатке.
  А Мальчиш все сидел и вдыхал свежий вечерний воздух.
  
  Товарищ Суслон бился с Иудушкой Троцким. Метал огненные взгляды сквозь зеркало. Мелодичный женский голос не уставал сообщать: "Из вас изъято свыше 200 школьников... Минуточку... В ваш мозг прибыла новая партия детей, включая и совсем несмысленышей - вместо убитых!"
  "Попаданцы из другого времени - очень хороший ресурс", - скупо усмехнулся про себя кагэбист. - "Легкий, быстро восполняемый... Самому ничего делать не надо. О-о, эти доверчивые школьники из будущего!"
  - Я спас СССР! - кричал Федька Грязнорубахин в голове у кагэбиста.
  - Нет, я, - возражал ему Петька Длинноносый.
  - Уа-уа, - сказал третий попаданец из будущего.
  "Скоро, скоро разберемся с Троцким", - думал Юрий Дмитрич, -- " а тогда уж и до Мальчиша очередь дойдет... Спасибо вам, "школота"!"
  Он знал, что победил. Уже заранее, до того как, собственно, финальная битва состоится. Раз ему удалось внушить глупой детворе, что войны партократов - нет, не так: что ДРЯЗГИ и МЫШИНАЯ ВОЗНЯ партократов - есть нужное и достойное занятие, значит, ни один Кибальчиш, никакая Маришка у них из сознания это уже не вышибут. Или вышибут, но с превеликим трудом (что, в общем-то, то же самое).
  - Вот тебе и "рыцари", - хихикнул он. - Чистые душой, светлые и добрые. Запереть бы этих... гы-гы... " рыцарей" на каком-нибудь острову, да и поглядывать в подзорную трубу, как они там друг друга едят!
  
  Кибальчиш шел по заснеженному полю. Чёрные пни вокруг, да воронье, жиреющее на свалке, в которую превратились поля некогда великой войны... Одиноко. Тошно. Все бывшие товарищи друг друга съели; Империя Геронтократов, впрочем, тоже не уцелела - захлебнулась в нашествии попаданцев. Troubka выжил, но это далось ему дорогой ценой - он полностью рехнулся; днями и ночами напролет воевал с собственным отражением. А может, и не с собственным, но это уже мало кого могло заинтересовать. Постоянные вопли и рык старика в сторону любой начищенной до блеска металлической поверхности, его взбешенное "а-а-а, там Хрущ сидит! И этот, как его, Иудушка", большинству Геронтократов (какие ещё не умерли, за давностью-то лет), давным-давно обрыдли.
  - ...Ну что, пойдём, Лестрад?
  - Пойдём. Все равно остановиться негде, можно лишь продолжать путь.
  - Я по-любому надеюсь, - вздохнул бывший Мальчиш, а ныне без пяти минут сорокалетка, - что мы отыщем-таки наших лондонских друзей, "Боза" и Плута...
  - Нет. Ты один уцелел , - сказал Лестрад.
  - Кто ж знал, что старики из когорты властей предержащих - такие упорные...
  - Да! И кто ж знал, что наши добрые желания - помочь бедным, дать народу волю - превратятся в ТАКОЕ. Может, ты был неправ, Мальчиш?
  - Я-то? Я как раз был прав. Это все Таракан усатый...
  И они медленно побрели по дорожке, то и дело прихлебывая из фляги Лестрада.
  "Дорога никуда", - вздохнул доктор.
  -Твоя правда, - сказал Кибальчиш.
  
  Спустя много-премного лет, когда тут уже ничего не осталось, кроме абсолютной серо-бурой пустоты, седая старуха в изрядно обветшавшем авто, типичном для двадцатых годов, но уже в восьмидесятые смотревшемся неуместным архаизмом, приехала на места своей бывшей боевой славы. Внукам, разумеется, она ни разу в жизни не сказала, что принимала участие в войне. Зачем им знать, в сам-то деле?
  Марию Францевну не радовал ни сплошной белый ковер вокруг (а давно ли, казалось бы, тут лежали заливные луга, струилась речка)... ни, тем более, отсутствие храбрых мальчишек и девчонок (государственный партаппарат сожрал! С потрохами. Только мерзавец Гайдуков тоже был неправ: никакие пионеры салют мальчишам не отдавали, разве что марали их старый, облупившийся от времени памятник... не будем говорить, чем). Но больше всего пожилую учительницу, бывшую когда-то курносой егозой и стервой по имени Маришка, угнетало, что Кибальчиш пропал. Вот так просто: выбрал не ту дорогу для побега - и исчез. Навсегда. Ни ответа, ни привета.
  Чувства, раньше сопровождавшие её, когда она приезжала сюда, теперь уже притупились, приглохли; но - остались все равно. Бывшая командарм Царства девчонок и до сих пор временами вспоминала, как она, в лёгких башмачках, бегала по гребням ялтинских волн. И никого не было рядом, только бескрайняя вода и суда, коим она подавала предупреждающий знак. Ну и, конечно, рядом был её любимый, Мальчиш: не всерьез, только лишь в воображении, но - был. Океан по-любому принадлежал им двоим, даже если это была просто по "пер-гюнтовски" несдержанная мечта.
  Теперь же и самая мечта - увы... Мария Францевна прижала платок к глазам. Долго выла и ревела, зная, что никто не услышит: прощалась с собственной молодостью. Можно сказать, оплакивала ее...
  А потом села в машину, надавила на стартер и покатила обратно. Осень царила на дворе, тусклая, холодная. Учитель литературы из её бывшей любимой школы в последнее время сдал - пиарил таких же старых, как и она сама, измученных временем дедушек и бабушек, членов целиноградского литкружка. Способных срифмовать разве что "спит в блевотине Атос" и "у Портоса длинный нос". Земля бывших Мальчишей и Девчонок уже не могла собственных Платонов и Невтонов рождать...
  Авто тихо ехало по аллее из дряхлых, черных и жутковатых дубов. Здесь было тошно; скучно; противно. А альтернативой псевдо-"поэтам" Александра Петровича были снобы из Литинститута, которые считали, что наличие в стихотворении слова на букву "х" уже по определению выдвигает его в первые ряды современной поэзии. "Видишь, Кибальчиш," - мысленно обратилась она к отсутствовавшему здесь другу, - "у тебя была своя война, у меня - своя, правда, более тихая, бескровная..." Но, несмотря на горькие (можно даже сказать, горчайшие) мысли, Маришка все ехала, ехала... Больше ничего не оставалось.
  
  
  Эолова флейта, или Душенька и Курчавый
  
  Предисловие
  
  В далёком 2007-м (кажется) году мы -- я, Любящая Хаос и некто Саруман -- играли на форуме Танелорна в ролевую игру под названием "Никки", и, надо сказать, хорошо повеселились.
  Прошло время. Я вспомнил о своих старых наработках, решил переписать их заново и -- вместо тех обрывков, что лежат на сайте www.moorcock.narod.ru -- создать единый, цельный рассказ. Конечно, кое-какие реалии пришлось изменить (напр., имя главного героя и место действия). Но, смею надеяться, рассказ не стал хуже.
  Впрочем, это решать Вам.
  
  ---
  
  - В общем, так, Гюли. Я долго искала мир, подходящий для твоих экспериментов... И набрела в итоге на одно о-очень странное измерение. Город и два крошечных села неподалёку. Это всё. Всё! Можешь себе вообразить? Целый мир! Они его называют империей ...
  - Чем тише, тем лучше, милочка. Меня это вполне устраивает. Только скажи: поэты там, в городе, имеются? Без них, знаешь ли, скучно.
  - Ну-у... Настоящий поэт (так, чтоб от Бога!) там лишь один. Но зато КАКОЙ, Эблис меня раздери...
  
  На скате заснеженной крыши, под тусклыми лучами крохотного михайловского солнца, сидел поручик Розен. Он держал большую кружку с хмельным настоем (початую уже). На нем была простая льняная рубаха, шаровары защитного цвета, шашка и один погон поверх шинели (донельзя истрёпанной, в рыжей грязи).
  Поручик был от Бога наделён талантом - летать. Сам не зная, как это у него получается, он частенько парил над землёй, без штиблет носился по облакам, ловил свиней и коров, сбежавших из хлева у ангела Гавриила, и за это получал хорошую плату. "Я не имею предубеждения против немцев", - объяснял хитрый Гавриил. - "Мне главное, чтоб скот был на месте!"
  "Смешно, конечно", - говорил он друзьям-ангелам уже в домашней обстановке. - "Здоровый лоб, с усами, почти под сороковник, - порхает как бабочка! А чо, кру-уто..." И ангелы ржали во всю глотку. Поручика это, правда, отнюдь не волновало.
  Последнее время Розен зачастил в деревню, к старухе Авдеевне. Пил с ней горькую и вечерами вспоминал своего друга -- Курчавого. Старуха тоже тосковала по нему; однако ничего не поделаешь, у Курчавого в столице была служба. Он должен был каждый вечер, на раутах у царицы, зачитывать все новые и новые стихи собственного сочинения; поэтическое искусство давалось Курчавому легко, но на провокационный вопрос, хорошо ли вот так жертвовать своим талантом за-ради государевых слуг, он обычно отвечал не задумываясь. Просто махал рукой: "Служить бы рад, прислуживаться -- тошно!"
  Старая же няня считала, что "чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало". Поручик был с нею вполне согласен. Сейчас он подумал, что стоит, наверно, к Авдеевне попроситься в тепло. Розен был привычен к михайловской зиме, и голые лодыжки у него не мерзли, однако ж под крышею всяко лучше (уютнее... спокойнее...) чем снаружи. Может, ещё та девушка, заморыш, придет (страшенные глазищи, -- на пол-лица! Сине-изумрудные, словно у стрекозы какой). Оля, кажется. Розен хорошо относился к Оле, всегда радовал каким-нибудь гостинчиком, например, сладенькой тянучкой. И девушка тоже была с ним приветлива... "Но даже если ее сегодня не будет", -- решил он, легко вспархивая с конька избы, -- "я, по крайней мере, отдохну как следует. Отойду в баньке. А потом -- вареники, пухлые, пузатые... потом водка с черемшой... Нет, все-таки, что ни говори, а местные прекрасно умеют готовить!"
  Старуха Авдеевна сидела у печи -- не то спала, не то просто дремала, задумавшись. Поручик не стал ее будить. Просто отошел в угол, сел на лавку. Под ногами были пошерхлые половицы; по комнате разливалось мерное тепло, и он блаженствовал. Снаружи -- тихо, буря мглою (слава тебе Господи) небо не кроет, так на что ж жаловаться?
  Из сеней показался мосье Будри. По-настоящему, как прекрасно знал Розен, Будри не был французом, и звали его Барков. Но поелику был он тощий, словно тень (а меньше всего в жизни хотел, чтоб его "тенью Баркова" называли!), то и предпочитал именоваться -- Будри. По его мнению, "оно хоть и похоже -- а не слишком!"
  -- Что слышно в деревне, месье? -- поинтересовался поручик.
  -- Да ничего особенного, -- старик пожал плечами. -- В Большом овраге, от Балдина неподалёку, вчера злой Коршун объявился. Девка из леса шла, хворост собирала -- так он давай ее клевать! И драл, на чем свет стоит. И терзал не жалеючи... Слава Богу, какой-то князек из города ехал. Послал лакеев, а они Коршуна - палками. В этой драке он потерял крыло, да и шею ему накостыляли здорово. Ругнулся; пополз восвояси...
  "Какая же это девка?" - испуганно подумал Розен. - "Не приведи Бог, моя Олинька". Он и сам не знал, с чего решил именно так - но нехорошее подозрение, как жучок-древоточец, упорно грызло.
  "Ладно", - рассудил он. - "Слезами горю не поможешь. Остается только ждать..."
  
  Гатчинская гвардия спускалась с небес. Их пегасы уже порядком устали нести молодых всадников сквозь плотные голубые слои воздуха, лишь изредка прореженные облаками, и сейчас трепетали крыльями, опускаясь на серебристые плиты мостовой перед дворцом.
  Юнкера спрыгивали с коней, трепали их по загривку, и - несколько встревоженно, как это всегда бывало в такие моменты - переглядывались: все ли здесь, вдруг кто отстал?.. Тем, кто задержится в пути, неминуемо должно было нагореть от начальства, так что им не позавидуешь. А каждый юнкер просто-таки по уставу обязан беспокоиться за своих товарищей - иначе какой он юнкер?!
  - Так, ребята, - произнес их капитан, когда они все уже построились перед ним на узенькой площадке, в виду самого дворца, - с патрулированием на сегодня всё. Вы хорошо поработали, молодцы. А теперь - все в казарму!
  Курсанты оживленно зашумели: наконец-то! наконец-то, после такого долгого, трудного, разгоряченного во всех смыслах дня - есть возможность отдохнуть!.. Не говоря уж о том, что завтра денёк будет ещё тот, не чета сегодняшнему - завтра они должны будут предстать перед царицей, и та будет оценивать каждого из них сообразно заслугам... Поэтому парадные туники ещё со вчера были отутюжены, церемониальное оружие - начищено так, что горит, как жар... но ведь и самим юнкерам надлежало быть в форме! А коли так - то все в казарму, отсыпаться...
  Один воин - красивый черноволосый юноша, смуглокожий и кареглазый, с курчавыми волосами, в серебристо-синей тунике и таком же плаще - отделился от шумной, гудящей толпы и, ведя в поводу пегаса, побрёл по улице.
  - Эй, Сашхен! - окликнул его товарищ. - Ты куда? Сьер Александр, а ну стой!..
  - Я к реке, - отмахнулся юноша, - Искупаю пегаса, может, ополоснусь сам...
  - А-а... Ну, счастливо тебе.
  И Саша, задумчивый, как всегда в такие весенние дни, когда только-только расцветает сирень, побрёл мимо ограды городского сада, мимо зелёных густолиственных деревьев и пышных кустов... Пока он шёл, его не покидали мысли об одной даме - даме еще достаточно молодой, чтобы снискать его симпатии, но, увы, замужней, - и вот это-то была, увы, самая большая проблема!
  
  ...- Так ты говоришь... - молвила каурая лошадь, стоявшая в резной ванне, коя имела вид раковины, и с наслаждением подставлявшая гриву, шею и холку под теплые струи.
  - Да, да, ваша милость! - услужливо воскликнула Темнокосая. - В Гатчине теперь, невесть откуда, появились эти гвардейцы... Может, из какого иного мира чуждым нам ветром занесло?! Теперь у правительницы есть своя армия - и, что хуже всего, она служит Свету! Эблис будет о-очень недоволен...
  - Эблис, Эблис... - пробормотало себе под нос прекрасное создание, - лучше всего делать то, что НАМ надо, не огладываясь на него... Тогда, в конце концов, мы всё исполним к общей пользе. И к ЕГО пользе тоже. Подлей-ка еще... О-о-о!!! Вот так, здорово... - она откинула голову, и из уст ее вырвалось удовлетворенное ржание. Постояв какое-то время и подождав, пока теплая вода стечет по спине, лошадь продолжила:
  - Как, ты говоришь, зовут того парня? Саша? Это хорошо.
  И добавила, уже ни к кому не обращаясь:
  - Да. Может статься, он и есть тот, кто нам нужен...
  
  То была сложная эпоха для империи. Особенно в Гатчине, ибо там Её величество предпочитала сперва "обкатывать" все новинки, о которых ей писали сельские поэты-философы, а потому уж наводнять этими изобретениями стольный град.
  Тогда входили в моду персональные коммуникаторы - их называли l'aptone (по-простому "лапти"). Впрочем, поклонники старых способов связи (по телефону, или посредством частной переписки) сдавать позиции ещё не собирались; юнкер Саша был в их числе.
  Те, кто предпочитал обмениваться письмами, даже изобрели новый способ "дружбы на расстоянии": то была переписка в стихах, un lien lirique. Коржавинский лицей не уставал плодить стихотворцев. Время было, как мы уже сказали, непростое - но в определённом смысле благодатное. Данила Романович, сам в прошлом выпускник лицея, так и писал в "Библиотеке для чтения": Это было лучшее изо всех времён; это было худшее изо всех времён...
  Впрочем, вернёмся к нашему герою.
  Александр шел между оградами пышных садов, окружавших его с обеих сторон, вёл пегаса под уздцы и слушал, как шумели под нарождающимся ветерком листья тополей и дубов. Пегас изредка взглядывал на него своими умными, выпуклыми небесно-синими глазами, и молодому гвардейцу казалось (уж не в первый раз!), что конь пытается проникнуть в его мысли... "Да полно, не разумен ли он?" - задумался юноша, как всегда... и тут же выбросил эту мысль из головы. Пусть учёные занимаются вопросом, есть ли в Мире хрузов другая разумная сила, равная Человеку - самому же парню было довольно того, что конь ему предан.
  Вскоре сады кончились... точнее, нет - не кончились, - просто здесь, где кончались ограды, они уже переходили в обычные загородные, жёлто-зёленые от густой травы плоскогорья. А за ними начиналась река.
  Юноша спустился по глинистому всхолмью, на берегу скинул сапоги, свернул плащ и положил его на песок, вступил в воду, ведя за собой пегаса... Тот бил крыльями, упирался, однако Александр знал - это лишь притворство.
  Неподалеку послышался смех. Курчавый оглянулся - ну так и есть. Юнкер Анна, тоже коня купает. "Куда ж от нее скроешься... Люблю тебя, Петра творенье! Как мимолётное виденье..."
  Но, хотя общество ясноглазой хохотушки (шлёпавшей сейчас по воде едва ли в трёх-четырёх локтях от него) было обычно в радость Курчавому, ныне он хотел побыть в одиночестве. Поэтому спешно повел коня за небольшую песчаную косу, выделявшуюся из синих волн посредине течения.
  Он хорошо провёл время и, освежённый, вернулся в город. Отведя пегаса в конюшню гвардии, он двинулся домой. "Пан Венцеслав, наверно, заждался..."
  Пан Венцеслав заменял Курчавому и отца, и мать, и старшего брата. По профессии он был простой чеканщик, но этот простой чеканщик научил его просто-таки всему, что необходимо в жизни... и иногда они делили ложе, несмотря на ощутимую разницу в возрасте. Впрочем, куда чаще в постели у юнкера оказывалась Натали - служанка пожилого ляха, веселая синеглазая смугляночка.
  "Она, должно быть, уже волнуется..."
  Подходя к дому, Курчавый вдруг ощутил смутное беспокойство. Ему ОЧЕНЬ не понравилась тишина, царившая вокруг - прямо-таки мертвенная... И внезапно он почувствовал чьё-то чуждое присутствие в своём разуме.
  Он застыл на секунду среди мостовой, прислушался к себе. Нет... ничего...
  "Слуги Эблиса не дремлют, помни об этом", - учил его командир роты.
  Ладно, потом разберёмся, решил он - и, достав массивный железный ключ, отпер дверь.
  И сразу же пожалел об этом - потому что его тонкие ноздри, натренированные ловить не только "живые" запахи, но и тот незримый след, что остаётся от каждой вещи в воздухе, сразу же уловили: в доме - ЗЛО.
  
  И впрямь: когда он прошёл внутрь, то увидел - на полу среди комнаты лежит старый хозяин. Рубашка у чеканщика была залита густой кровью, на лбу и груди - много ран (будто громадная птица долбила пана Венцеслава ненасытным своим носом). Порыскав по комнате, Саша заметил на ковре чёрное перо. Большая книга - "Хотела б я быть птичкой вольной" - валялась осередь комнаты, открытая на той самой странице, где был монолог Катерины Дмитревны. Странная фиоловая жидкость заливала эту страницу. К тому же она страшно смердела.
  Штаны у мёртвого чеканщика были разодраны, как говорится, в пух и прах. То, что находилось ниже живота (и о чём в культурном обществе не говорят), было нагло расклёвано на мелкие кусочки. Сашу чуть не стошнило.
  "...когти распустил,
  Клев кровавый навострил", - мелькнуло в голове юнкера. Если бы не кошмар, в коем он пребывал сейчас - так влепить самому себе пощёчину за эти колченогие строчки.
  "И всё-таки - выглядит, будто именно гигантский коршун здесь побывал". Судя по вмятинам от здоровенных, крепких когтей на столе. Да на диванной спинке...
  Он ринулся прочь из дома, как ошпаренный. "Что ещё, м-мать-прамать, за коршун? Ужас!.. Бесы! Нечисть!" В храм, срочно в храм; заказать молебен. Потом в деревню, к Катерине Авдеевне - авось там-то не доберутся!
  "Господи, спаси! Помилуй мя, всемогущий!.."
  - Саша, постойте, - лёгкий юный силуэт вырос у него на дороге. В тёмном проходе было трудно разглядеть лицо, но он понимал: перед ним - Натали.
  - Вы напуганы, знаю. Однако ж не следует бежать, очертя голову; не по-дворянски это.
  - В-вы хотите, чтобы я остался в доме, который... проклят? Отныне и навеки?! - Саша плакал, хоть и не отдавал себе отчёта; ныл, канючил, поражённый непонятным ужасом, взъерошенный, жалкий, даже - уродливый и нескладный. - Нет. Не-еет, милостивая моя сударыня. Ни за какие коврижки...
  - Пушкин, успокойтесь! Про дом я ни слова не парль-па. И если вы дадите дёру из Гатчины, не уведомив императрицу - я пойму. Тем более - прощу; ибо кто я такая, чтобы судить... особенно вас. Но мне хотелось бы (понимаете, мне! Это просьба, не совет!), чтоб вы остались. Не в этом доме, разумеется. Я и сама теперь буду искать другое жильё. Вам же, как юнкеру, полагается от рейхсканцелярии что-то вроде общежития... Короче, перемаемся как-нибудь. И будем жить. Просто жить дальше. Делать всё, что в наших силах. Бесам и прочим мерзким тварям назло!
  - Д-девочка, - наш герой вытаращился на неё во все глаза, - per saint Marie, я не знал, что ты такая смелая...
  И обмяк, осел на пол в коридоре тяжёлою бесформенной грудой. Напряжение сегодняшнего вечера сказывалось, как ни крути. Кажется, рейтузы намокли (вот ещё чего не хватало... вдогонку ко всем прочим "радостям"). Но твёрдая хватка Натали помогла Александру не упасть совсем.
  - Я поддержу, - говорила она. - Ничего. Поддержу.
  
  ...Три месяца спустя они обвенчались. Юнкер Анна негодовала, на бедную голову Саши обрушились жуткие скандалы, крики и рыданья (пафосные, как положено!) Впрочем, после двух-трёх прощальных вечеров за чашей крепкого рейнского Анна успокоилась; "Петра творенье" с Курчавым, в общем-то, всегда имело хорошие отношения. Первый раз они напились совершенно по-свински, однако ж границ дозволенного не преступили -- Анна в ту ночь от Саши этого не требовала; утром он признался Наталье, что прошло-то всё "без ничего". На второй же раз, кажется, что-то было - мерзкое и грязное, с глупыми стихами пополам:
  "Хоть я грустно очарован
  Вашей девственной красой...", -
  ...и - таки да - с сексом (куда ж без этого?) На третий раз всё обстояло чин-чином, лишь два, не то три, целомудренных лобзанья; а когда они расходились - теперь насовсем - Анна протянула Сашке руку в любезном жесте, и загадочно молвила: "Вы ещё встретите меня в родовой деревне, так что держите "лапоть" всегда включённым! Скажу вам сразу, как буду готова для Поэтической Связи".
  Бедняга Геккерн, давно точивший зубы на скромно живущую, но красивую и добрую Горчеву, со злости предался пьянству и разгулу. Поговаривали, что в глубине его чёрной души по сей день кроется желание отомстить - не то на дуэли, не то ещё как-нибудь; Курчавый, правда, лишь смеялся, когда это слышал.
  Жил Саша по-прежнему в солдатском "гуртожитке". Молодую жену видел нечасто, но отнюдь не роптал. Им было хорошо, когда они находились вместе; всё остальное не имело значения.
  Тайна ужасной птицы не давала Курчавому покоя. Он даже - через силу - родил натужный опус; друг-жёнка озаглавила его "Сказкой про царя Залмана". Разделав нечисть под орех в звучных ямбах и хореях, а самого царя выставив (чтоб смешней было!) трусом и забулдыгой, Саша послал это произведение во все газеты и журналы, которые знал. Правда, обратил внимание один лишь издатель - тот самый Данила Романович, друг детства, из давнего Коржавинского лицея. Но наш поэт не расстраивался; он продолжал писать. На свет явилась "Сказка о попе и Балде", где под ворохом фривольных шуток, глубоко-глубоко, Саша запрятал идею о том, что бесов легко победить - надо просто не бояться!.. Наконец, наш герой обратился к "упырячьей" тематике, сотворив целый цикл жутких стихов, холодных, как улыбка мертвеца. Друг Данила писал на них хвалебные отзывы, где восклицал, между прочим:
  - Нет, положительно, "ВурдалакЪ" - лучшее, что было (и есть) в нашей нынешней литературе. Императрица может испытывать гордость за своего поэта!
  Впрочем, старания Курчавого были напрасны: Коршун-убийца не откликнулся ни на одну провокацию.
  Оставалось только телефонировать Эркендорфу. Но аппарат Третьего отделения молчал, когда же в трубке сквозил чей-то голос, это, как правило, был голос Фаддея - а с ним наш поэт не желал иметь дел вообще.
  "Честно скажу, Наташа", - как-то раз по пьяни заявил он, - "гложет меня вредная мыслишка. Раз этот падла Коршун пришёл жрать Венцеслава, значит, и за тобой может прийти. А вдруг - за мной?! Но мне себя не жалко, я волнуюсь только о тебе"...
  Если бы поэт знал, насколько всё сложней и запутанней! Впрочем, одна случайная встреча действительно заставила его заподозрить, что "дело" обстоит не совсем так, как думает Натали.
  
  Произошло это поздней осенью, когда начинаются дожди, в деревнях завершают складировать собранный заранее урожай и закрывают амбары на засов, что, правда, не спасает от хомяков и диких морских свинок - те всё равно таскают из амбаров подгнившую морковку. Крестьяне в Михайловке, как знал Саша, придумали "верное средство" от грызунов: они просто нанимали кое-кого из них в сторожа. Ставили на морковное довольство ("много ли один малой съест? А других - повыгонит, не волнуйтесь"). Иногда такие воспоминания - о деревенской жизни, о ритуалах и обычаях, которым крепостные подвластны в гораздо большей степени, чем их баре - веселили поэта. Но сейчас ему было не до того: хандра владела Курчавым. Он, конечно, мог бы эпатировать своих друзей и жену, говоря, что страдает "английским сплином", однако ж не хотел. Хандра - она и есть хандра!.. Саша маялся, по вечерам таща к себе в постель растрёпанный томик Шекспира и, от нефиг делать, перекладывал "Анджело" на гатчинский манер. Ходить по салонам и резаться в преферанс давно уже не казалось ему интересным. Помогало - отчасти - курево; отчасти помогала и водка. Но... последствия, во имя всех Святых! Последствия!..
  Как-то раз, будучи в похмельном бреду, Саша увидал дорогу. Обычную песчаную дорогу за селом, вконец размокшую от дождя. Там брели две женщины в странном наряде: на обеих - просторные суконные бушлаты и шаровары, больше подходившие (как он решил) лицам мужеска полу. Одна, чернокудрая, имела на голове польскую конфедератку - красную с золотым отливом. Вторая была простоволоса; наш герой заметил, что она шатенка. Но тоже тёмная, и похожа на Анну...
  Навстречу девушкам из села вышел кто-то, кого признать - издалека ли, изблизи - было весьма трудно; эдакая туша в три обхвата, здоровенный кусок мяса, прыгающий на своих культяпках, словно недорезанный петух. Раскрывая толстый клюв, существо хрипло орало. Девушки не пугались, наоборот - хохотали во всё горло, гладили мерзкую тварь по грязной розовой шее, давали щипать себя за ножки...
  "Чёрт возьми. Да ведь это ж тот самый и есть... Коршун-убийца!"
  Видение тут же исчезло. Саша лежал в кровати, долго смотрел в потолок и не мог понять: он правда видел своего неуловимого врага, или же просто перепил, оттого и дрянь всякая в голову лезет?
  Потом пришла Натали ("Я почувствовала, что тебе плохо. И не надо, Сашхен, меня гнать!.. Сама знаю - неправа. А вот... не могла иначе"). В компании жены Курчавому стало намного лучше, и он отчасти был готов списать своё видение на проклятые винные пары.
  Ночью жена сказала:
  - Помнишь месье Дантеса?
  Он помнил.
  - Так до сих пор и не угомонился, мерзавец. Грозит, что будет сатисфакции требовать.
  - По какому поводу?
  - Сам знаешь, по какому. Он же меня лю...
  - Он тебя не "лю", - задумчиво сказал Александр. - Он просто имел на тебя виды. А за это на дуэль не вызывают. Кроме того... Сколько времени с тех пор минуло? Даже не полгода, больше!
  - Ему кто-то помогает, - хмуро заметила Натали. - Я пока не знаю, кто... но этот кто-то все силы прикладывает, чтобы дуэль состоялась. Уже и в салонах о том твердят; уже императрица осведомлялась - когда, мол... Только ты, бедняк, не знаешь, что тебе же самому готовят. Потому что пьёшь по-чёрному, а к людям, кои тебя окружают, безразличен.
  - Ладно, ладно, - вздохнул Курчавый. - Не пойду же я к Геккерну выяснять в три часа ночи. Завтра, наверное.
  - Са-а-ашка, - Натали крепилась, крепилась, но не выдержала и заревела. - Если у вас до дуэли дойдёт... я не знаю, что сделаю! На любое безумство пойду, лишь бы от тебя эту страсть отвратить!
  - Ну-ну, милая, - он чмокнул её в щёчку, погладил вихры на виске. - Успокойся. Где наша не про...
  - Я... я, par bleu, жизни своей не пожалею. Только б ты... Только б с тобой...
  Поэту очень хотелось утешить её, поцеловать, сказать что-нибудь "эдакое" - но он понимал: сейчас подруге нужно не это. Ст;ит промолчать, ибо всё ясно без слов.
  Тут ему почему-то вдруг стало казаться, что держит он в объятиях совсем не Натали, а иную женщину. Тоже молодую и хорошенькую, но... не такую. "Юнкер Анна?! Вот тебе и "чудное мгновенье"!" Потом вместо Анны ему стал грезиться друг Данька; потом - неизвестная брюнетка в конфедераточке; ну, а потом уж... Тогда Курчавый понял, что спит. И в ту ночь его больше не мучили кошмары.
  Встал он за полдень. Бросил (мимоходом) взгляд на женщину, что была сегодня с ним - и лишний раз убедился: это она. Наташа.
  Накинул халат. Прошёл на кухню. Сам, не дожидаясь экономки, развёл в сковороде масло. Сам порезал картошку. Сам пожарил...
  "Лучше уж так, чем по-чёрному бухать. Ты права, родная!"
  
  Игорный дом "Павел и Радула" закрывался в пять. Народ валил валом; большинство тут же скрывалось в экипажах, и ехало прочь. Геккерн же (как заметил Саша, державшийся от него в некотором отдалении) остался подле клуба - очевидно, ждал кого-то. "Да, но кого?" Мрачный переулок, грязный и тесный... Самое неподходящее место для деловых встреч (и не только).
  Тут Саша оторопел: рядом с Геккерном, откуда ни возьмись, выросла каурая лошадь. Это было странно - ведь в городе уже и пегасов почти не осталось. Паровые машины, а также педальные, вытесняли их понемногу. Но от коня с крыльями всё-таки есть хоть какой-то прок... а от обычной лошади - чёрт возьми, да зачем она?!
  "Госпожа", - обратился француз к кобыле, - "скоро ли свершится наше мщение?"
  "За всё надо платить", - почти человеческим голосом молвила каурая. Курчавый не стал бы клясться, возможно, излишне богатое воображение сыграло с ним шутку... но ему ясно слышались в конском ржании эти слова.
  "Я заплачу любую цену. Хотите - душу мою заберите...".
  "Душу? О-о, нет. Ваш рассудок, господин барон. Вот что я возьму! И надо вам, кроме того, знать..."
  Но в этот миг месье Дантес увидал, что за ними наблюдают, и, перепуганный, шарахнулся в сторону. Лошадь громко заржала - совсем как нормальный скакун (если бы Курчавый не слышал только что её речь, похожую на речь сынов Адама - он бы наверняка был убеждён притворством странного зверя. Однако ж теперь Александр осознал: кобылка его "дурит").
  - Eh bien, - пробурчал он, - того и понятно, что ничего не понятно!.. - И побрёл своей дорогой, гневно, но бессильно терзая бакенбарды.
  
  Видя, что он ушёл, животное вновь обратилось к Дантесу:
  "Что ж, барон, если вы не убьёте его на дуэли, - а я сомневаюсь, что убьёте, слишком странно расположились звёзды; никогда такого раньше не видела... Одним словом, если не преуспеете в этом, тогда уж рассчитывайте на нас! Коршун, Гюль, да и я сама - готовы будем пособить".
  
  
  ---
  
  
  На чём бишь мы остановились?
  Ах да. Верно:
  - ...песчаная дорога за селом, вконец размокшая от дождя. Там брели две женщины в необычайном наряде: на обеих - просторные суконные бушлаты и сапоги, больше подходившие лицам мужеска полу. Одна, чернокудрая, носила польскую конфедератку - красную с золотым отливом. Вторая была меньше ростом, простоволоса и имела каштановые кудри. Чем-то она смахивала на Сашину знакомую - Анну.
  Навстречу девушкам из села вышел Коршун: громоздкая туша в три обхвата, здоровущий кусок мяса, плясавший на своих культяпках, будто недорезанный петух. Раскрыл толстый клюв, хрипло заорал. Девушки не испугались, наоборот - хохотали во всё горло, гладили мерзкую тварь по грязно-розовой шее, давали щипать себя за лодыжки.
  - Вку-усненькие, - довольно квохтал он. - Мягонькие!.. Так бы весь век с вами и веселился, милашечки мои.
  - Ладно-ладно, старый развратник, - старшая, в фуражке, чмокнула Коршунову щёку. Погладила его подбородок, успокаивая, шепча на ушко всякие тихие, добрые глупости. Страсть Иблисова слуги понемногу стала утихать...- Ты хотел что-то сказать нам?.. Так говори, не мучь душу. Кстати, куда делась Наина? Почему сама не вышла сюда?
  - Дорогая Алели, - хрипел Коршун, - наша мадам кобыла сегодня в Гатчине, принять вас с сестрой не может. Но я тебя обрадую: испытательный ср-рок твой завершён. Галка Крака настрочила рекомендацию для вашей матушки, мы её сегодня отправим. А вот Гюльджан... К сожалению, Гюльджан не отработала свою норму. Ей пр-редстоит ещё постараться.
  - Это очень грустно, - молвила брюнетка. - Но она всё наверстает, только время дай. Правда, милая?
  - Уж конечно, - улыбнулась та. - Что я должна делать?
  - Совершить какой-нибудь экстраординарный поступок. Я бы даже сказал - "подвиг"... в кавычках, разумеется. Допустим, в один присест проглотить тр-ри четверти Гатчины.
  - Брюхо раздует, - вздохнула шатенка, в гневе притопнув сапогом. - Ходить не смогу!
  - Тогда - выпить Белое море.
  - Тьфу, типун вам, мессир, на язык. Оно ж ледяное!..
  - Да это я для примеру, - отмахнулся Коршун. И, весело квохча себе под нос, обнял её крылом. - Ты талантлива,госпожа подполковник; даже очень. Если б за тебя взялись сторонники добра и Света - огр-ромная была бы потеря для Тёмных игроков!.. Так что я в тебя верю.
  (Гюль снова улыбнулась).
  - Нет, не верю. Знаю - ты можешь! И есть у меня такое, кхе-кхе, мнение... Если позволишь...
  - Позволит, - кивнула Алели. - Обе мы позволим. Не тушуйся, я ж сказала уже! Выкладывай.
  - Надо в Михайловку перемещаться. Там-то побольше места для героических подвигов, чем в Балдине.
  
  Большие крылатые тени плыли по снегу, направляясь в сторону родового имения Пушкиных. "Старый хрен", - думала шатенка, незлым тихим словом поминая Коршуна. "Знает ведь: не могу устоять, если мне сулят много-премного подвигов; беззастенчиво пользуется этим! Хотя... если так рассудить здраво - что тут героического, деревню Михайловку-то разорять?.."
  Она устало зевнула и принялась думать о другом. "Ох, Алели, Алели - как я буду тосковать без тебя!"
  
  Романович стоял на мосту, опершись задом о гранит. Его чёрные нафабренные усы слегка подрагивали. Юнкер нервничал... но, как оказалось, напрасно: Саша был пунктуален, и, хотя слегка подзадержался, все же пришел почти в два. Как обещал.
  - Я попрощаться, - сказал он. - Капитан дал "добро", и больше меня в Гатчине ничего не держит. Поеду к нянюшке, в село.
  - С Богом, - молвил Данила. - Я все равно рад тебя видеть. Так волновался, когда узнал, что у вас с Геккерном дуэль... Но, хвала всем святым, ты победил.
  - Нет, - вздохнул Курчавый. - Проиграл. Позорно, глупо и неумело. Жена моя - самый добрый, самый прекрасный человек на свете! - дерзко вмешалась в ход дуэли, из честного поединка сделав убийство. Она бросилась меж нами, и вот... Ай, не хочу я про это говорить! - Саша прижал платок к глазам; было видно, что потеря любимой до сих пор сказывается на поведении его. - Враг мой - и Наташин - ошалел от такой превратности судьбы; говорят даже, чокнулся. Теперь в жёлтом доме сидит, месье Гоголю дармовой матерьял для "Записок сумасшедшего" поставляет...
  - Да ты что! - воскликнул Романович. -- Вот несчастье какое; а я не знал! Но, по чести говоря, Саша, на твоем месте я б не стал всей душой предаваться горю. Ведь у тебя есть Анна! Я помню стихи, которые ты для неё сочинил. Мол, не забудешь никогда...
  - Правда? - удивился Саша. - Вот, представь, не помню. Совсем. Должно быть, в пьяном виде писал.
  Он торопливо пожал Даниле руку.
  - Ты меня не убедил, извини. Анна хорошая девчонка, но я с ней "не хо". Мне нужна Натали... а ее больше нет.
  - Ну, как знаешь, брат. Твоё право.
  - Ага, - согласился Курчавый. - Давай уж я сам свою судьбу решать буду...
  И уныло побрел прочь. Но Романовичу вдруг показалось - за спиной у Саши мелькнул полупрозрачный силуэт. Женщина; вполне себе стройная, ладная.
  Пушкин оглянулся на неё; ответил вымученной, но всё же искренней улыбкой, и лицо его - пусть на миг - просветлело.
  "Мерещится", - решил юнкер. - "Что ж... Прощай, старый друг!"
  
  
  ---
  
  
  Архангел Гавриил (которого Алели и её сестра назвали бы Джабраилом) ехал по облакам на седой кляче. Навстречу ему шёл поручик Розен.
  - Привет, - архангел слез с седла. Подал ему руку. - Как делишки?
  - У меня-то? Как всегда. У вас там в Раю что нового?
  - Да вот, - грустно сказал ангел, - татарин к нам вчера заявился. Или таджик, не помню, кто он там. И - давай командовать, как у себя дома!
  - Какой татарин?
  - Как какой? Тот, Противоречащий! Представь, орал на меня. Ерепенился. Говорил, дескать, "ныне порядки переменились. Воронье войско уже идет в ваши края; скоро, скоро вам самим с Гюли разбираться!"
  - Кто это - Гюли? - меланхолично спросил поручик.
  - Да если б я знал!.. Ну ладно, приятель, - бывай. Грядут большие дрязги, что у нас на Небе, что в вашем селе...
  
  Спотыкаясь и отчаянно - полушёпотом - матерясь, Курчавый плелся по кочкам. В тумане было не видать дорогу, синий иней хрустел под ногами, мешаясь с болотной грязью. Курчавый оглянулся, чтобы проверить, идет ли Наташа за ним, но призрак в сумерках казался неразличим.
  - Са-ашхен, - вдруг раздался её голос, почти над ухом. - Ты всю дорогу со мной не парлеву... Я тебя не компрен-па. Обиделся, да?!
  - Наташа, - буркнул поэт, про себя негодуя, что друг-жёнка опять заводит разговор на неудобную тему, - мы это, кажется, ещё в Гатчине обсудили. Ты не должна была жертвовать собой.
  - Ну да, конечно. Лучше было бы, если б выстрел того надутого хлыща сразил кой-кого другого?
  - Мадам! - он редко обращался к ней на официальный манер, и простое французское слово должно было выражать всю глубину негодования Александра. - Ваше поведение... То, что вы кинулись между нами, хоть вас никто не просил... Это - по-сэмплемански говоря - возмутительно.
  - Ну Са-аш. Ну не сердись. Я же тебя люблю-ю!
  - А долго ли вы, мадам, со своей любовью будете тут, на болотах, сверкать голым задом?
  - Пока ты меня не оденешь, - по голосу Натали трудно было сказать, но, кажется, она улыбалась. - Сам же говорил как-то: "Во всех вы, душеньки, нарядах хороши!"
  - Это не я говорил, - Курчавый сменил гнев на милость, и тон его звучал уже куда мягче. - Это мой наставник в лицее, Коржавин.
  - Не суть важно. Так ты добудешь для меня наряд?
  - Погоди-ка, - задумался поэт. - Где-то тут, на болоте, живёт лесник-бобыль. Страшный пьяница. Если нам повезёт, и мы застанем его в более-менее нормальном состоянии... Помнится мне, у лесника была дочка. Потом она уехала в Павловск, и...
  - И?
  - Вполне возможно, - (на слове "возможно" Курчавый сделал акцент), - какие-то платья от неё ещё остались. Святый, мать твою, Боже! Вот ещё беда на мою голову - бесплотному духу юбчонки искать...
  Вскоре Натали уже шагала по болоту в простом, но симпатичном ситцевом платье - как прежде, очаровательно прозрачная и плохо видная сквозь вечерний туман. Курчавый громко, задорно смеялся; "видать", - решила она, - "простил-таки!"
  Над их головами, крича, кружились вороны. Чёрные, когтистые и клювастые.
  - На чертей похожи, - буркнул Курчавый. - "Мчатся черти рой за роем в беспредельной вышине..."
  - "Визгом жалобным и воем надрывая сердце мне", - подхватила его Душенька. - Ничего, Сашура, ничего! Ещё чуток, и будет твоя деревня...
  
  Девка Оля -- та самая, с большими сине-зелеными глазами -- бежала по косогору и плакала. За спиной у нее высочила темная туша. Больше всего исполин сей напоминал хищную птицу (вроде коршуна, только лишь не хватало крыла. Вместо него торчал куцый обрубок). Двигаясь рывками, монстр гневно клекотал. Два ястребка поменьше держали своего повелителя под микитки; коршун ежесекундно дергался и встряхивал всем телом, должно быть, судорога мучила его.
  По следам коршуна и Оли мчалась галочья стая. Вожак оглядывался, то и дело проверяя, не прибился ли к ихнему войску кто другой -- ворона или грач. А у галчонка-знаменосца (он хоть был, по их меркам, еще совсем молод, но ростом и толщиною уже удался в доброго кабана!) ...Так вот, на спине у него сидела высокая длинноволосая женщина в выцветшем суконном бушлате; шаровары из того же крепкого, хоть и линялого сукна были подвернуты чуть выше колен. Алая конфедератка с золотистым отливом, подаренная сестрой, красовалась на её жёлтых кудрях. В деснице женщина-воин сжимала тёмное древко флага. "Вперёд!" -- орала она. -- "Понесем свою беду... да по зимнему по льду!" И громко дудела в рожок.
  -- Мы им всем задницы надерем, не будь я маршал Небесного Двора!
  -- Правду сказать, -- прохрипел галчонок, -- ты, Гюль, в нашу игру встр-ряла на отлично. Партия тебе весьма удается! Коршун и не надеялся на такого здоровского союзника.
  Она хищно ухмыльнулась.
  -- Вперёд!
  Нечисть, людоеды и прочие их кореша шли в атаку; не стоило больше надеяться на помощь какого-то там заезжего князька...
  По окрестным же погостам стоял плач и стон: вурдалаки страшно негодовали, что вот-вот начнется побоище -- а стало быть, уединиться в покое с бутылью зелена вина теперь не дадут! "Ох-ох-ох, до чего тяжко..."
  
  ...Оля, горько плача, слетела по склону холма. Бухнулась наземь; чуть не вывернула бедро. Подняла голову к небу и еще сильней застонала.
  С неба на неё воззрился... Кто-то. Старый и изможденный долгим трудом, но, невзирая на Свое почти бессилие, преисполненный жалости. Больше Он вряд ли чем-то мог помочь...
  У крестьянки не было сил молиться. Она просто ныла, как подбитая собачонка.
  "Ныне же будешь со мною в раю", - пообещал Кто-то с неба.
  
  - Шатеночка! А-ах, Шатеночка...
  - Красавица... Сердце мое!
  - Гюли! Дорогая!
  - Хоть взглядом одари. Ну что тебе стоит, а?
  Женщина в куртке шла через толпу, сознательно не обращая на этих мужланов никакого внимания. Слуги Эблиса влюблённо взирали на свою владычицу; кое у кого текли слюни, кое-кто вопил "Ай-яй, не могу смотреть" и прикрывал глаза грязной рукою - будто от солнца. Но, поняв, что Каштановолосая не реагирует (от слова НИКАК), бесы грозно зашипели, затрясли лапами. Скучились, как будто хотели слиться в единый ком - зубастый, когтистый и грязный. Ком двинулся на молодую женщину, лязгая своими клычищами. Цапнул её за лодыжку...
  - Р-разойдись, - хриплый, низкий голос; он слегка напоминал ржание. У забора была каурая лошадь, и, узрев её, черти шарахнулись прочь. С гулким воем, мяуканьем и шипом зубастый ком бросился на мост, покатился по нему - и пропал за сугробом вдалеке.
  Шатенка подбежала к лошади. Обхватила её за шею и сладостно зарыдала; не потому, что встреча с нечистой силой так воздействовала на нервы, а просто - ей нравилось обниматься, давая волю эмоциям. "Свинство это, джан. Форменное свинство", - сказал кто-то в её голове. Гюль знала - но прекращать вовсе не собиралась.
  - А мне почему-то пришло в голову... - сказала Наина, когда они уже наплакались досыта, и понемногу отходили от внезапного взрыва чувств (ничем иным не объяснимого, кроме как большим сексуальным аппетитом Гюль... и тем, что она, как мы сказали, не хотела себя держать в узде). - Мне явилась мысль, что ты, может быть, вернуться к Шемахинской хочешь. В её Двор.
  - Да, хочу. Но я ещё покуда не завершила свою Игру. Вот подойдёт к концу этот сеанс - и я сниму маску юной Шатеночки. Вновь стану самой собой -- и отправлюсь в тот мир.
  - К Небесному Двору, да? К нашей дорогой правительнице...
  - Не всё сразу, Наина. Сперва мы должны, как говорится, доконать это несчастное сельцо.
  - Тут и так-то людей осталось - полторы бабки...
  - Ну, есть ещё Пушкин.
  - Н-не надо, - злобно молвила лошадь. - Н-не думать про Пушкина с его присными - им и так скоро конец!
  (Гюльджан не ответила, потрясённая такою рьяной злобой).
  - Помнишь, я говорила, он и есть тот, кто нам нужен...
  - Да, помню.
  - Я ошиблась. Нам нужен был Дантес, больше - никто.
  - Ну и слава Эблису, что ты так решила.
  - Гюль... Скажу тебе честно: ты можешь больше не заморачиваться судьбой Михайловки. Саша её не спасёт, а коли так - тебе здесь пропадать смысла нет. Возвращайся в тот мир. Я же знаю, ты очень хочешь домой! И, по правде сказать, готова пойти навстречу.
  Пауза.
  - Нет, Наина. Нет, милая. Сперва всё-таки давай разберёмся с местными жителями. А уж затем...
  
  Путь в деревню был долог и скучен. Душенька с другом миновали забор, за коим лежала темная балка, и пошли через кладбище. На одной могиле восседал упырь; узрев прекрасную Натали, он заорал: "Мать, и ты к нам?!" Полез обниматься. Курчавый флегматично смотрел, как скелет с двумя громадными дырами в черепе старается облапить его подругу - и, естественно, терпит неудачу. Душенька (как ясно из самого ее прозвания) была бесплотна, так что вурдалак... "Хе-хе-хе!"
  - Ой, ну я та-ак рад, та-ак рад, - лебезил он, треща костьми. - Теперь всем расскажу, что наша барынька тоже... Как мы все... А ты, барин, не грусти почем зря. Главное - она до сих пор с тобой! Когда рядом родной че... че... ну, ты понял, кто... это значит, ситуасьон в норме. Могло быть хуже. Много хуже...
  - Умный какой, - печально усмехнулся поэт. - Слушай, что тут вообще в Михайловке творится? Какие-то вороны, вижу, всюду летают. Жизнь народу портят...
  - А, это ихнее воинство, - ответил мертвяк. - Наины и того... Коршуна.
  - Что за Наина? Что за Коршун? - (Саша сделал знак подруге: слушай, мол, внимательно. Не упускай ничего!)
  - Наина - ведьма. Коршун - друг ее, чародей из соседнего Балдина. У ней помощница, какая-то темноволосая. По прозвищу "Маршал". Или Девка-Маршал, не помню точно. Ну а у него - все эти галки с ястребами. Черт знает, где откопал... только, видать, обиделся на нас весьма крепко. И немудрено: после того, как за Олю заступились...
  Бесплотный силуэт Душеньки играл радужными сполохами. Курчавый понял - еще немного, и жена не выдержит.
  - Ладно, - он хлопнул вурдалака по спинным позвонкам. - Я понял... Мы, наверно, не успеем в деревню допрежь этих галок. Стало быть, судьба такая - с невежества губительным позором вековать.
  - Ты хотел сказать "разором"? - спросила Натали.
  - Не придирайтесь понапрасну, мадам! Господи, Гос-споди, ведь я-то думал, что надутый хлюст Геккерн - самая большая из моих проблем! Прости меня, Отче, если согрешил... пусть невольно. "Плоть нашу предай на растерзанье, лишь помилуй, я умоляю, души!"
  - Э-э... насчет душ, Сашенька, поосторожнее.
  - Да, мадам. Пардон. Виноват.
  
  ---
  
  Изба была печальна и темна. Буря шумела соломой по кровле. Впрочем, возможно, то была не буря - французу казалось, он слышит шорох птичьих крыльев. "Да ну... Не может быть. Они еще не добрались сюда к нам!"
  Авдеевна, наглотавшись мерзкого пойла, дремала в уголку. Розен с французом сидели за столом, давя третий пузырь любимой Сашиной "Вдовы Клико".
  "Ох, что скажет Курчавый, увидев, как щедро мы прикладывались к его запасам?.. А-а, ладно! Чего бы он там ни сказал, я эту бутылку все равно докончу. И никто мне не судья!" - храбрился поручик. Естественно, бодрость и храбрость у него были напускные, он сам прекрасно понимал это.
  - Олинька погибла, - грустно молвил де Будри. - Галки ее... того. Заклевали. Я видел тело -- там, у реки.
  - Ох, ё... - поручик достал из брючного кармана платок, промокнул глаза. -- Пожалеешь тут, ей-право, что Буланина рядом нет!
  -- Буланина? А кто это?
  -- Да так... Приятель один. Мы с ним вдвоём в Белогорскую крепость ездили. Видели там разбойника Емельку. Я принёс поэму нашего Саши, зачитал. Пугач смеялся, как ребенок. Ну там, стёб над Господом, над виржин Мари, всё, что положено в "вольтерьянской" литературе...
  - И Господь на нас обиделся с тех пор, - вздохнул Будри.
  - Не думаю. Мы с Гавриилом как-то разговорились по душам, и он признался: Богу-то поэма -- вполне! Он умный, хорошую шутку любит. Это Эблис, как татарину и положено, принимает всё чересчур серьёзно; даже не пробует алгеброй гармонию поверить.
  - Гавриил - хороший парень, - сказал француз. - Шебутной, конечно... и Непутёвому сто раз фору даст... в смысле разгульного поведения. Но все равно, у него доброе сердце. Помню, бухали мы как-то раз на бережку реки...
  - Я, кстати, вчера к реке летал, - невпопад молвил поручик. - И вижу: там, у межевого камня, стоит чей-то "лапоть". За ненадобностью брошенный. По экрану - строчки; дай Боже памяти... Как-то так: "Прощай, Алели. Хотела я связаться с вами, да не выходит. Давай уж ты к нам, тово, сама-лично... Анна".
  -- Что сие значит?
  - Н-не знаю, - Розен печально потряс головой. - Но подозрительно. Cердце мне подсказывает -- эта Анна как-то имеет отношение к воинству Наины. Если б я точно знал, кому "лапоть" принадлежит, докопался бы до корня всех наших бедствий. И, может, нашёл бы способ на вредных птиц повлиять.
  - Ты пьян, Петер. Порешь всякую чушь. "Аллели", "параллели"... Ещё про эти, как их, антитела расскажи.
  - А что же мне, маркиз, остаётся? Разве сам "не по"?!
  Они пили, вешались друг другу на шею, ныли, будто маленькие дети...
  
  - О! Стой-ка... Слышишь, шум из-за стены? Это уже не ветер! Это они. Коршун с войском... Добрались-таки.
  Розен внимал шуму и птичьему крику, доносившимся снаружи. Перед его мысленным взором сама собой рисовалась жуткая картина: галки терзают крестьян. Бой-баба ("мерзкое чучело", как он ее называл) командует своим грязным, клювастым и когтистым войском...
  Но всё-таки дом выстоял. Невзирая на ор и стоны, невзирая на треск, шорох и ропот извне (по всем углам) - гроза откатилась. Никто, правда, не сказал, что в будущем мародеры не вернутся и не будут мешать спасть. Всем, кроме бухой Авдеевны! Судьба-с.
  "Странно всё это", - мог бы сказать Петер Розен. - "Наина, Коршун, Эблис-Противоречащий - что связывает их? Почему они вдруг так рьяно взялись за деревню Пушкиных?" Он не знал, что в самом вопросе его - ответ. И вряд ли мог сообразить, что за интригами нечистой силы стоят обычные люди - такие, как маршал Гюльджан и её сёстры... "Не надо думать об этом. Зло есть зло, а нам надо учиться, как с ним век вековать!"
  
  Три беса увязались за Шатенкой (" - Шайтанкой... Гы-гы-гы!") до окраины села.
  - Дальше - сама, - сказал их предводитель, худой, криволапый и седобородый чертяка, больше всего смахивавший на обычного деревенского пьяницу. - Дорога-то тебе известна?
  - Известна. - Гюли похлопала нечистого по плечу. - Давайте отсюда, ребята. С вами не скучно, но без вас как-то тише...
  - Ух и баба, - гоготнул молодой чертёнок. - Не удивлюсь теперь, что её наша Наина куда подальше отослала.
  - Не "куда подальше", а в самый Двор. К царице Шемаха..., - она было раскрыла рот, собираясь, наверное, поведать эту историю... но вдруг выпучила глаза, уставясь куда-то по ту сторону бревенчатого шлагбаума. - Лели, мо-оя радость! Наконец-то. Я вся истомилась, пока дождалась... Ты - таки тут?
  - Я всё время тут, - ответил девичий голос (сама Алели показываться не спешила). - Слежу за сеансом Игры; надо сказать, было до чёртиков занятно. Но в Гатчине ты, лапушка, играла лучше; будучи Анной, так вообще показала класс. Когда Саша по пьяни орал "Гадом буду, не забуду", - стоило видеть!.. И слышать. Теперь, благодаря тебе, павловская поэзия обогатилась новым шедевром.
  - Ты ждала чего-то иного?.. От меня? - гордо подбоченилась Гюль. - Правда, и негодяйки мне удаются так же хорошо.
  - Знаю, знаю, - Алели, в лисьем полушубке и сапогах, вышла из-за ворот. Поручкалась с нею; облобызала щёки, губы, подбородок и нос. - Ты - зашибенная негодяйка... Была. Разорение деревни отработала, скажем прямо, "на ять!" Боюсь, что матушка, выслушав мой рассказ, решит, что злодейские роли - именно твоя стихия. И поручит тебе разорять миры. Мир за миром. Comprenez-vous, ma cherie?
  - Ну не-ет, - вздохнула Гюльджан. - Надоело. Хватит с меня! Давай лучше займусь созидательной де...
  - Ах, конечно, конечно. На то ты и служишь царице... Идём-ка, - сестра взяла её под локоть; увлекла за собой. Девушки двинулись мимо шлагбаума, потом за ворота.
  На миг Гюли оглянулась. Чертей уже не было.
  "Fie на вас", - решила она. - "Зато в Небесном Дворе у мамы отдохну как следует. Высплюсь, отъемся - и ну их к черту, эти дурацкие приключения. Не хочу больше держать в голове Эблиса и его слуг. А тем паче, сумасшедшего Геккерна".
  
  Остальное, в принципе, можно бы не рассказывать - ясно и так.
  Возле самой избы Курчавый увидел галку. Та была занята поеданием мусора; приглядевшись, Саша увидел, что в мусоре попадались кости (судя по всему, человечьи). Достал револьвер, пальнул. Душенька заржала, как князь Катакази, которому читают "Восстань, пророк".
  - Ну что, ты к старухе, я к французу, - сказал Курчавый. - Проверим, целы ли они; за ужином увидимся.
  Он прошёл в сени. Навстречу ему из внутренностей избы явился полутрезвый Будри, закутанный в одно лишь полотенце.
  - Слушай, Курчавый, - молвил он, - пока я мылся, галки у меня... ЭТО... спёрли.
  - Что спёрли?
  - Ну, ЭТО!
  - Погоди-погоди. Как ЭТО вообще можно спереть?
  - Да нет, ты не понял. ЭТО... А, вспомнил! Меч! Мой фамильный меч. Восемьсот франков с лишним, антр-ну, стоил.
  Саша не обращал вниманья на болтовню Будри. Он вошёл в дом и понемногу убедился, что, несмотря на окрестный разор, внутри всё более-менее. Жизнь продолжалась...
  "И я в Михайловке. За что уже - Богу благодаренье.
  Это, конечно, не последняя наша битва с Коршуном и Наиной. Хотя, правду сказать, я к ним отчасти... привык. Пусть себе плетут бесовские замыслы, пусть отравляют нам жизнь... Пусть тех двух-трёх людей, что от всей деревни остались, жрут. Тем интереснее бороться с ними. Вот так. БЕЗ НАДЕЖДЫ. Как Буланин -- с Пугачом".
  И тут Саше показалось, что внутри избы он видит каких-то людей - странных, непонятно откуда взявшихся. Высокий, крепкий мужчина в волчьей шкуре (а лицо заросло бакенбардами) и девушка в бордовых шароварах. Мужчина стоял, прислонив к левой ноге большую костяную арфу; спутница его грустно улыбалась. Кто они были такие - совершенно неясно, однако ж Пушкин видел в их взглядах сочуствие. И молчаливое благословение. "Пусть - Коршун", - словно говорили их взгляды. - "Пусть - интриги служанок Шемаханского Двора; всё равно, Саша, главное - пиши. Не важно, прочтёт ли кто-нибудь (скорее всего, уже нет). Но иначе - нельзя".
  
  Наш герой почему-то был уверен сейчас, что ни на какую Гатчину он не променяет эту жуткую, чёрную, неспокойную и до ужаса тягостную рутину.
  - Маленькая трагедия, - вслух подумал Александр. - А что, хорошее название для нового опуса! - и улыбнулся своим друзьям.
  
  --
  
  -- ...Где-то далеко за холмами, где уже - не Михайловка, но земля Гатчины ещё не началась, растёт ольха. Её кривой, раздвоенный ствол высится над глинистой осыпью, и часто на нём вьют гнёзда ласточки. Ну, птички такие, знаешь? С тёмно-синими перьями, с багровым носом... Помнишь, дядя Розен тебе показывал в книжке?..
  Славный край - Пограничье. Там никто не живёт, но время от времени забредают странники. Люди Божьи. Они, Лёвушка, нарадоваться не могут, как там тихо, покойно; не то что у нас! А иногда прилетает ветер - старый Эол. Обвив своё громадное тело вокруг ствола ольхи, он отдыхает после долгого пути и играет на флейте. Бывает, его музыка и здесь слышна. Как-нибудь, если Коршун и его армия не станут докучать, мы с тобой выйдем на прогулку к реке. Может быть, ты услышишь эту музыку...
  Печальная и сутулая, вовсе не похожая на ту знаменитую красавицу, коей была в прошлой жизни, Натали сидела над кроватью сына - крохотной, издали смахивавшей на скорлупку. Она не знала, внемлет ли ей дитя, но продолжала говорить. Боялась, что, если замолчит на секунду, так тут же и расплачется.
  - А в Гатчине старый безумец Геккерн туда-сюда шляется по улицам. У него в голове полный бешбармак, - (Натали было подумала, что зря произнесла это слово при малыше, но сейчас ей казалось трудно сосредоточиться и уследить за своей речью. Был бы тут Саша, она бы так не мучилась. Сашино присутствие всегда помогало лучше любой пилюли).
  - Так о чём я?.. А-а, да-да. Барон Геккерн. Недавно вышедший из жёлтого дома. Ты знаешь, Лёвушка, он ведь тоже слышит Эолову флейту... Хоть это и удивительно - однако старый негодяй остаётся одним из немногих, кому сия музыка известна.
  Всё это, конечно, она придумала. Но понимала - сейчас её сыну именно такие выдумки и нужны. Принять правду - горькую, страшную правду жизни в Михайловке - он пока не готов. С тех пор, как Саша отправился к всевластному Коршуну - просить хоть немного умерить ярем старинной барщины, а то и вовсе заменить лёгким оброком - да так и не вернулся назад, белый день для Натали превратился в ночь. Встретить Александра она уже не надеялась...
  
  "Ту старую флейту мой друг привязал под наклоном ветвей:
  - Свирель, будь для милой -- залогом прекрасных минувшего дней;
  И сладкие звуки, что в сердце к нам вносит Эол, не забудь;
  Услада разлуки, приятства симв о л неизменный ты -- будь!
  
  Когда же мой юный, убитый печалию, цвет опадёт,
  О верная флейта, в тебя пред кончиной душа перейдёт.
  Как прежде, взыграет веселье в тот час,
  И дева узнает привычный, зовущий к свиданию глас..."
  
  Временами её посещало странное видение: в траве - черепа, глазницы, испачканные кровью. Безгубые и беззубые челюсти шевелятся, шамкают, что-то хотят сказать... И кто-то (ну, понятно, кто), с посеревшими бакенбардами, почти высохшими от времени, шепчет им: "Вот так-то, Розен. Вот так-то, Будри. Всё идёт своим чередом, хоть про нас и забыли".
  - Слабое утешение, - прошептала Душенька, обращаясь скорее не к сыну, а к самой себе. - Но - утешение. Жизнь продолж... Ах, ты уже спишь, Лёвушка? Спи, спи.
  Натали замолчала. На миг ей показалось, что она слышит далёкую музыку...
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"