Аннотация: Саназ очень любит военное дело и двух своих братьев; братьев, пожалуй, даже чересчур... Но Абу-Керем всё равно решает отдать беспутной девице символ веры. Ведь после казни Исы ибн Назира пророки не в моде, и надо кому-то передать эcтафету.
1
Были уже сумерки, когда пророк Абу-Керем приблизился к устью Чёрного моря.
В лодке сидел шайтан; его большие рога качались из стороны в сторону. Чёрт простуженно хрипел.
С ним были святой Хаким и бандит Зу-Равван.
– Ну что? – спросил молодой ученик. – Куда теперь? Казнь совершилась, – он кивнул на тень холма в отдалении, где высочили три креста. – Нас тут больше не ждут.
– И это очень жаль, – вздохнул Пророк. – Публика тут, на севере Мухаммадовых владений, в основном нищие и воры – но они нас СЛУШАЛИ. Реально слушали. Великое горе для меня, что дальше их учить не получится.
– Попытаем счастья на юге? Может быть, в Гюнеш-Эви? Красивое, кстати, название: «Дом Солнца»… а городишко зачуханный.
– Может быть. Но сперва – к местному чиновнику. Омар, если не ошибаюсь... Пусть выдаст нам официальный документ, что я – это я, а не казнённый три дня назад Иса ибн Назир. Если нам удастся получить пергамент…
Хаким многозначительно позвякал сумкой с деньгами.
– Если получится, мы начнём снова… э-э-э… пророчить. Возьмём себе имя подобающее, например, «корейшиты».
– Потомки Корея, -- хмуро произнёс шайтан. – Казнённого Мусой... Ну, тебе виднее, Пророк. Так говоришь, к югу?
– Ага. В окрестности столицы.
Хаким встал из лодки. Под его босыми ногами был грязный глинистый берег.
– Идёмте пока в трактир, – позвал он. – Тут хозяин добрый; если даже и будет что-то выспрашивать, то потом, перед Омаром, половины не вспомнит. Чего мы и хотим….
– Ладно, ты прав, – кивнул чёрт. – Пошли!
2
Они вошли в таверну, имевшую грязный и потрёпанный вид; на изгороди, оплетавшей её со всех сторон, была соль и рыбья чешуя. Хаим подмигнул кому-то в коридоре, и к нему тут же выбежал невысокий коренастый мужчина.
– Столик у окна, – сказал Хаким. – Мы вчера договаривались.
Хозяин спешно убежал, закрутившись вихрем, как какой-нибудь лесной хряк, когда чует опасность. Ну, а наш Пророк тем временем заглянул в его каморку, по-за кухней. Там на полу сидели трое детей – бледные, худые, темноглазые. Они были ужасно напуганы видом Абу-Керима: тот смахивал на бродягу, коим взаправду и был.
– Ничего, ничего. Папа скоро придёт. Где матушка? – еле-еле выдавил из себя Пророк (и, поняв, что успокоить сопливых тинейджеров не удалось, захлопнул дверь).
– Ты бы, по крайней мере, хоть словцо им какое ласковое молвил, – рассерженно произнёс бандит Зу и, уже забывая, уткнулся в кружку пива. Впрочем, как всегда.
….Трактирщик Рудаби был настоящий южанин: толстый, низенький, чернявый. Расторопный —лучше некуда. Он имел трёх буйных отпрысков – высокого («этот в маму пошёл», – заметил Зу-Равван), с кошачьими глазами,чёрно-жгучими кудрями и бледною кожей. Парень одевался в большой чёрный панцирь, некогда принадлежавший огромному раку, но часто вообще ходил нагим, благо он мог не стесняться своего тела. Второй был белобрыс и тих («Настоящий рыцарь», – хмыкнул Пророк). Ну и, конечно, не обошлось без девушки. Звали её Саназ, и она приходилась двум отчаянным парням сестрой. (Абу-Керем сперва думал, что двоюродной – это объяснило бы интерес со стороны Арслана и Адэма. Но всё оказалось куда проще: юноши даже не думали о каких-то там нормах морали и семейных табу...)
«Прекрасна ты, сестра моя, возлюбленная», – пел когда-то шах Сулайман. Эта же была вовсе не красива. Проведя детство среди диких львов и под водой, у драконов в пасти, она выросла тощей пацанкой, энергичной и быстрой на руку. Метала стрелы, как никто другой.Утаптывала жёсткими пятками площадку для танцев. Словом, бой-баба!
Кудри у нее были светло-золотистые, что весьма гармонировало со смуглой кожей. Струились по плечам, по спине. И она, как мы уже сказали, была объектом страсти обоих своих братьев. Пророк однажды видел, как Саназ гуляла со старшим, принимая не только его любовь, но и бредовые теории про то, как хорошо бы завладеть отцовской таверной… А утром – утешала младшего брата, говоря, что ничего подобного никогда не имела в виду; ну разве что – когда Рудаби отойдёт в загробный мир.
Абу-Керем с улыбкой глядел на всё это. В давние годы, будучи ещё малышом – голозадым Исой ибн Ноцри – его также посещали подобные мысли. «Ведь эгоизм – это естественно, проще заботиться о себе самом, чем о других. Любить себя, а не ближнего». Так думал он… по крайней мере, до встречи с Назиром. Тот пошёл на крест ради людей, к которым был, по большому счёту, равнодушен – и Керем призадумался. Было трудно понять, каковы же мотивы его тёзки… К какому же выводу пришёл Пророк, он пока никому не сказал.
Мальчики так сходили с ума по сестре, что однажды подрались из-за неё. Над морем. Верхом на гиппогрифах. С мечами, отравленными стрелами и всеми прочими… э-э-э… онёрами этого дела. После чего доктор Байбарс (знаменитый хабиб, не в меру приставучий глава гильдии) разрешил им два месяца ходить ТОЛЬКО нагими. В повязках и припарках с головы до пят. Это очень развеселило Саназ, особенно когда Адэм и его брат дефилировали по главной улице в мечеть – на молитву. Под аккомпанемент весёлой укрэре, она сопровождала идущих братьев похабными песенками.Те, однако ж, не краснели.Понимали,что она просто забавляется.
Пророка всё это более чем радовало. «Род проходит, и род приходит, а люди – те же. Вовеки!»
Однажды, после службы в мечети, он на час остался позже. Саназ ждала. Им стало очень хорошо вдвоём; «лучше, чем с каганом Арсланом», – шепнула девушка.
– Вот символ веры, – сказал Абу-Керем на прощанье. – Его составил мой погибший тёзка, Иса ибн Назир.
– Тёзка? То есть как…
– А вот так. Читай его, в будущем, побольше, – и спасёшься!
Синеглазая лишь хмыкнула, пожав плечами. Но Пророк откуда-то знал: она и до этого козлиного пергамента доберётся. Пусть не сразу. Апостол Ирадж, служивший второму Исе – Назиру – недаром угробил тогда свой оловянный карандаш…
3
Челнок с весёлой компанией давно уплыл в окрестности южных островов (как бы не в Грецию!), а дочь трактирщика и не думала тот символ веры читать и перечитывать. Ну, может, раз в полгода. «Свет от Света, от Бога единого...» Мир, если верить сему тексту, не замыкался в четырёх узких, дощатых стенах кофейни. Там был пригород, нагретый сонцем; по каменистым дорогам его так приятно было брести, поддевая то тот, то другой камушек носком мягкой туфли… В мире были исполинские твари, которых убивали её братья. Например, драконы. И вообще, много чего страшного. Это и делало мир таким подлинным, в отличие от жизни дома… И поэтому – туда, в широкий мир, не хотелось совсем.
Однажды Саназ убежала в трущобы. И встретила там женщину с синяком в пол-лица.
– Я святая, – говорила женщина, страстно держа чистый рукав её платья измусоленными в бурой грязи пальцами. – Прибыла к вам из Восьмидесятой райской сферы. Моя цель – осчастливить всех. Всех, даром!.. И пусть только кто-нибудь попробует уйти обделённый. Не позволим!
Саназ заснула среди катакомб, на коленях у странной святой. А проснулась – в мешке, который тащили два дюжих крестьянина. Чего они хотят, сомневаться не приходилось.
На привале девушка отыскала у себя в кармане наконечник стрелы. Распорола хрупкую мешковину – и сбежала. Назад, в город. К катакомбам.
На сей раз она постаралась забыть про братьев, увлёкшись одними лишь тренировками. Отец – да будет его душа всегда благословенна – отыскал ей хорошего инструктора. Её стрелы без промаха разили змей – а змей, надо сказать, тут было до ужаса много.
Инструктор же был немолод (его звали Гамаль, в чём лично она видела намёк на всем известное «докажи, что не верблюд». Но юный Мустафа из первой группы учеников сказал, что это значит «Раб Смелости», и приходилось слова его принимать на веру). Немолод и некрасив был Раб Гамаль; но учиться у него было наслаждением, и Саназ наконец-то поверила: скоро она уже будет вовсе независима от братьев.
...В ту ночь её украли вновь. Привязали к двум шестам; заткнули рот. Грубо втащили в юрту, где сидели Адэм со старшим. Кинули наземь, сбросив с неё юбку (только юбку). И…
– Прости, лапонька, – сказал Арслан. – Завтра мы тебя вернём к учителю, и всё будет как обычно. Мы всего лишь хотели напомнить, чтоб ты не забывала о нас.
Саназ приняла это как должное. И по-прежнему совершенствовалась в стрельбе по змеям, ни на минуту не изгоняя из памяти образ алчного (сказать даже – ненасытного!) Адэмова рта.
«Только... ничего тут не сделать. Ведь они мне – родные, как бы себя ни вели».
4
Спустя пару лет она позабыла и об этом. Жизнь её снова изменилась, причём круто – в городке появился Большой Экспресс. Все выбежали смотреть на это дивное диво из далёкого угла мироздания, и начальник поезда – толстый, три подбородка, а загривков-то, «гляди, аж восемнадцать!» – воспользовался таким большим сборищем народа: стал его (при помощи верных проводников) загонять в железное брюхо Состава. «У меня квота», – бурчал он. – «С каждого городишки столько-то человек».
– И поэтому мы должны страдать?! – выкрикнул кто-то худой, длинноносый и плохо выбритый (по всему видно – борец за правду).
– Не хошь страдать – не будешь, – просто ответил Толстяк, покачивая на ладони тяжёлый кирпич. Длинноносый тут же заткнулся.
Народ, впрочем, почти не роптал: воля начальства есть воля начальства. Босые девушки в джинсах и мягких белых кофточках (потому что большинство похватали со сна, если не с ложа, где они забавлялись вместе с любимыми… а некоторые – и друг с другом). Пухлые бабы, одетые так-сяк и во что попало. Парни, прикрывшие наготу кожанками (как сам Адам в древние времена). Все они ухнули в тёмное нутро Экспресса…
«Город, город, отдай юношей и девчат – не то заберу мэра!!» ( – Кто это, Толстяк?! – Людоед в старой сказке, госпожа проводница...)
А дети Рудаби?.. Они-то, разумеется, тяжело перенесли, что теперь им – жить вне дома. Пока Арслан стонал «Где мой панцирь, где мой панцирь?», кто-то из обслуги успел его трижды лбом к косяку двери (в уборной) приложить. Пошла кровь. Парень затих, и лишь слегка поднывал, дескать, «мне теперь в далёком отголоске судьбу свою не можно уловить».
Саназ беспокоилась хоть и меньше, однако – беспокоилась. Но ей повезло. Пару раз лечь под кого надо и не надо (а на третий, кажется, под самого Жирдяя… хотя они все на одно лицо. Если это, конечно, можно назвать лицом). Словом, высокий ранг в Экспрессе – что-то вроде официальной охранницы – она получила. Даже лук и стрелы выдали; новые, хорошие. Железную бадью, в коей каждый вечер водилось хоть и немного воды, а всё же – горячей. Заколку на плащик, само собой… Каждый день – рутинная работа по обходу вагонов… немного времени, чтобы побыть в обществе когда-то ненавистных, но сейчас – давно прощённых и незменимых братьев… А потом – сон. Благой сон, в котором только и можно жить по-настоящему.
Ночами девушке грезилась синяя звезда. Абсолютно синяя, словно там («А где – там?!») вечные сумерки. Вместе с Арсланом она брела, босая, в горячем голубом песке по щиколотку, и они разили больших длинношеих тварей, и странствие продолжалось. Брат приводил её в город – пустой, полуразрушенный и никому, кроме них двоих, неинтересный. В центре города был узкий пятачок – квадрат, прикрытый глухими стенами; девушка с братом проникали туда сквозь узкую щёлку. А в этом пятачке стоял алтарь. Пространство вокруг него текло, изменялось, шло рябью – одинаковые сухие кирпичи, лилово-бурые и грязные, плыли вокруг, сливались перед её взором в некое подобие странной глиняной насыпи (не то завалинки)… Пока Арслан трахал её, а завалинка всё плыла, девушке казалось – это и есть смысл жизни. НЕ ПОТЕРЯТЬ РИТМА. Не сойти с траектории круже… «Ох, Абу! Ох, Пророк пресвятой, держи меня!» Молитва, большинством проговариваемая втуне; но не ею. Стоит лишь произнести – с неба тут же уставятся укоризненные, полные ехидства очи звёзд: «Терпи, моя маленькая, терпи. Что ж ты так сразу сдалась-то?»
Да, – Саназ терпела…
Но потом всё равно надо было просыпаться. Возвращаться к обычной рутине. Правда, в комнату Арса она и наяву по-любому заходила. Меняла повязку; ласкала братца – так невинно и целомудренно, как вообще могла. И про Адэма не забывала, хотя тот даже в тесном тамбуре не страдал.
...Шёл седьмой месяц их жизни в Поезде. Девушка страдала, но находила в каждодевной тошнотной рутине своеобразную прелесть. «Не в том дело, что загружают работой – а в том, что, когда это наконец свалится с плеч твоих, и ты вольна отдохнуть, пусть полчасика, – о-о-о!.. Это чувство непередаваемо». Что же до парней, они просто маялись от тоски. Потому что маялись, вот и всё! Как ни старалась Саназ за те полгода убедить своего старшенького…
Спустя день после знаменательной даты, поезд остановился у каменистого взгорья. Утро было белёсым от тумана; гулять не хотелось. Куда приятней – лежать в тамбуре, у загаженного всеми и вся (кому не лень) сортира, на клеёнке. Сбросив мятые кроссовки с чулками… И музицировать на галовайской гитаре. «Ну такая кроха!» – ржала наша героиня. – «Просто лялечка!» Был в ней особый шарм. Ну и ля-минор на четырёх струнах, понятно, легче брать, чем на семи; однако ж никто (ни одна, млин, зараза на свете) всё равно не усомнится, что это – подлинный ля-минор! Короче, в то утро Саназ на многое не рассчитывала, думала, что останется в поезде, и, хотя желала всем сердцем «выбить» братьям хоть небольшую прогулку («один-то ра-азик!»), но, по распоряжению Толстяка, выпустили её самоё – снова «побить змеюк».
– А чего-й-то... я?!
– Ну-ну, только бухтеть не вздумай! – и начальник поезда со всей дури пнул её сапогом. Сами понимаете, куда. «Ла-адно», – подумала бравая воительница. – «В конце концов… где наша не пропадала!»
И помчалась прятать гитару у верной подружки-проводницы.
После того – надела боевой наряд (хитон, наручи, медные поножи, тщательно закрывавшие лодыжки и носки ступней). Вышла в раннюю морось, в холод и грязь.
Вдалеке виднелся карьер; к нему вёл пологий склон, и вот там-то (как понимала Саназ) кусачих тварей много-премного. Девушка подошла к чахлому кусту; срезала себе один, более-менее крепкий, сук на посох. Трижды сплюнула, по старому поверью (работка ведь та ещё будет). Оглянулась на хмурое небо, на стылую серую «вату», облепившую его… И вдруг почувствовала: её таки разбирает азарт. Неизвестно, отчего – было ли это ощущение опасности, или затаённое желание не сидеть сложа руки, поскорее пуститься в дорогу – но девушка знала: Пророк, спрятавшийся в тучах, сегодня любит её. Сквозь мокрый и грязный пейзаж каким-то образом просквозила высшая красота. Благодать. То, что от природы дано всем вещам, даже обыденным и надоевшим.
Саназ хохотнула. Пристукнула посохом; топнула подошвой сандалии о крепкий грунт. И пошла в сторону карьера.
По пути наша героиня не видела ни одной змеи. «Ничего-ничего; не расслабляйся. Потом их стоолько наползёт… Ещё придёт время посокрушаться».
Но пока – ПОКА! – на этом сосредоточиваться не хотелось, и она думала об Экспрессе. О вагоне-ресторации, где симпатичный загорелый Гюльбарх всегда рад подать ей на халяву, «просто так, за твой добрый нрав», рюмочку сладкой наливки. «Я пью, всё мне мало, уж пьяною стала!»
А хорошее имя – Гюль Джангиз…
«Тьфу. Что это мне в голову лезет?»
...Потом, в нужнике, на до чёрта раздолбанном унитазе, они с Гюльбархом соединились – порыв страсти был внезапным, резким; воительница его не хотела – но, мать-прамать, всё же не уговорила данного ей Богом спутника хоть чуть-чуть помешк…
«Оно и правильно, лапонька. Даже такой, вшивенькой, подачкой от Учителя, сама знаешь, брезговать нехорошо».
Собственно, не только смешливого Гюльбарха она представляла как подачку свыше. В какой-то мере Божьим даром была вся её жизнь. Не самая приятная, недобрая и – уж конечно – не такая, как наша героиня хотела бы; но другой не дано. Плеваться – значит оскорбить Пророка. Подсуропив ей такое мерзкое, мрачное (и до боли нежеланное) «житие», он, понятно, имел самые чистые намерения.
– Ох. Если так подумать, это я сейчас дурью маюсь. Думаю про что угодно, лишь бы не про дело…
Вдруг кто-то схватил девушку за плечо, прервав её разговор с собою самой.
«И ты здесь?» – хмыкнула Саназ. – «И я здесь», – любезно улыбалась самозваная святая. – «Пора нам, как я тебя учила, начать осчастливливать людей! Чтоб никто не ушёл обделённый». – «То есть – стрелять змей?» – «Ну... да».
5
Святую с синяком, как оказалось, звали Тати, и до того, как стать святой, она имела интрижку с вечно бухим прожигателем жизни – Эугенио с острова Делос, прирезавшим на поединке какого-то глупого юного поэта. «Я влюблён, Таюша! Вряд ли можете вообразить, до чего меня сия страсть довела!» На то святая, (в ту пору ещё не ставшая святой, и не заработавшая страшный синяк – просто пользовавшаяся успехом в предместье гетера-перестарок)… короче, на то она отвечала: «Вы влюблены, пока я дорого стою. А как собьют цену – вам сразу же и надоест». – «Ну за-ечка!» – «Никаких заек. Я другому делу – музыке и танцам своим – отдана. Про домашние работы уж молчу… Вот всему этому и буду век верна!» Полупьяный мот был так потрясён, что искренне советовал ей идти в религию, делать карьеру вероучительницы и спасать людей. Она, правда, лишь посмеялась, – но мысль глубоко запала ей в душу.
«Ничего себе история!»
...Они присели на краю карьера; рептилий по-прежнему было не видать, так что наша амазонка на время сняла понож, и сейчас выковыривала мокрую рыжую глину из-под пальцев.
– Вот как, оказывается, в святые-то выходят! – смеялась она. – А я думала, по личному благословлению Абу-Керема… Или его коллеги, пророка Исы.
– В чём разница между ними, кстати? – вопросила святая. – Мне казалось, это один человек.
– Да, почти один, – серьёзно молвила Саназ. – Они проповедуют… э-э-э… проповедовали одно ученье. Разница – в мелочах. Один говорит «злых людей нет», другой – «да, дух бодр, но плоть же немощна!»
– В смысле? Не поняла…
– Оба верят, что мы хорошие. Просто один… э-э-э… был готов принять нас такими как есть, со всеми тёмными пятнами, а другой относился, да и сейчас относится, весьма критически.
Помню, один буржуйский философ писал:
« – Керем явил иль нет смиренье?
– В том нет прямого заверенья!»
– Ну хватит, хватит чушь-то пороть, – миролюбиво сказала Тати. – Там, у себя в Поезде, о глубокой философии трындеть будешь. – И пнула деву жёсткой пяткой в бок. – Время заняться делом. Мы уже пришли...
– Тихо! Не до змей сейчас. Гляди: Арслан!
И впрямь: у подножия склона, не пойми откуда, возник чёрный витязь. Он совсем ошалел от свободы. Прыгал туда-сюда по камням, подставляя солнцу худое тело (всё – в следах ушибов и заросших уже переломов). А за ним по воздуху плыла большая Тень.
...На первый взгляд, решила воительница, Тень эта напоминает медузу. Куполообразный «капюшон», а дальше – голубая бахрома по ветру стелется.
Потом Саназ вспомнила, что примерно так (большая голова, «воздушное» туловище, иссиня-блевотный колер всего, заменявшего этой Твари кожу) Зу-Равван живописал шайтанов. Правда, потом она познакомилась со старым бесом, и увидела, что он вовсе не такой. Но, кроме шайтанов, есть ещё мелочь пузатая… например, дьявол-людоед юголь'джино и кривой маль-атешт…
«Так и будем звать странного пришельца: „маль-атешт“. За неименьем лучшего прозвища. Словно он – стопроцентный римлянин». И впрямь: с кем ещё шайтана сравнить, как не с этими треклятыми оккупантами?
Думать об этом было страшно, а ещё страшнее – знать, что возлюбленный ею с детства Арслан смертельно обиделся: ведь девушка (сейчас она это понимала как нельзя лучше) не могла, не должна была ничего делать, чтобы облегчить брату жизнь в Экспрессе. «Попался, как кур во щи? Сам виноват. Кто же учил тебя попадаться, дорогуша?» Однако Арслану все эти соображения были – не доказательны. Он просто оскорбился; вот и предал сестру.
Тая, увидев чёрного воина, страшно перепугалась. Замоталась по пригорку, аки сказочный колобок от лисы. Соскочила со зловредного утёса; бухнулась лицом вниз, ободрав кожу, и лежала неподвижно, только выла, как пришибленная собачонка. Наша же героиня выпрямилась, отбросив понож, оперлась на одну ногу (которая была боса), и мужественно собиралась встретить свой жуткий рок.
Маль-атешт вцепился в неё голубыми щупальцами. Под шарообразным колпаком появилось отверствие; по краям его – присоски. Миг, и они потянулись к молодой женщине.
Всё плясало у неё перед глазами. Щупальца проклятого беса опустили её на камень («алтарь?!» Умом она понимала, что это – никакой не алтарь, а утёс, на котором она только что сидела. Но чувство, что сейчас её трахнут, не особо-то спрашивая, изволит ли – вернуло в памяти грязно-лиловый город. Стены, плывущие кругом. И – жертвенник!)
А потом мир стал кружиться в диком вальсе. Закружилось и лицо брата. И сама она, и камень у неё под спиной. И реки пота, льющие по спине, разъедали кожу.
Голубые щупальца, однако ж, держали цепко. Не вырвешься, как ни старайся…
«Тьфу на вас. На всех. Не-на-ви-жу!»
6
Арслан улыбается. Несмело и как бы виновато. «Прости, милая. Так уж вышло».
Но «милая» боится ему ответить, хоть слово «брат» и просится на язык. Она видит перед собой не брата – большого, сильного и жестокого повелителя. Почти такого же крутого, как Жирдяй в Поезде.
Вверху – темнота. Пустая, злая, навеки обрекшая девушку быть в этом месте одной.
Только – очи звёзд в темноте. Ехидные, лукаво сощуренные…
«Та-ак, стоп.
Пророк – здесь?!»
7
– А ты как думала, – сказал Абу-Керем, помогая Саназ опереться и встать. Легко провёл чистой загорелой ладонью по её изгвазданным пяткам; наша героиня хихикнула – ей на минутку стало щекотно, как в детстве. Когда сильный, красивый, огро-о-омный папа по-доброму сажал на плечо; ногам было приятно чувствовать под собой мускулы и кожу, «обожравшуюся» солнца).
– Вот твой второй понож, – Пророк подал его юной воительнице. – Надень. А теперь –
т а а л и в а к у м и! («Поднимайся и вставай!») Медузы больше нет; нет и Арслана, с которым у вас вышло противоборство. Но это не значит, что в будущем тебе с ним не придётся драться…. Так что вспоминай уроки старого Гамаля, пока не поздно.
– Драться? – практичный ум Саназ тут же выделил из его долгой речи основную мысль.
– Как-нибудь… избежать этого – можно?
– Ну-у… Могу тебя вернуть в тот же день, когда ты за ним, раненым, стала ухаживать. Тогда он в тебя, кажется, верил. Попробуй – авось да и выйдет восстановить отношения. Если хочешь…
– У меня... есть право решать?
– Да, конечно. Могу сделать иначе: бросить тебя прямо в грядущее, когда твой труд в Экспрессе уже давно забыт, и карьера состоялась.
Она внезапно увидела город, украшенный новёхонькими мечетями. Ярко-зелёные своды куполов, блестящие медные полулуния, и народ, что стоит на коленях. А вот и она сама – тонкая, как палка, седая, с волосами пушистей одуванчика; на рогожке, такой же зелёной, с возвышения проповедуют. И все – кажется – слушают её; слушают, будто заворожённые.
-- Ты – местная святая, Саназ; большинство турков видят в тебе избавительницу и помощницу. Правда, сразу хочу сказать (приукрашивать не буду, уж прости, ни в коей мере!) – непутёвый братец в этом времени тоже причинит тебе много бед.
– Почему он не простил меня? –девушке хочется плакать. Она не пускает злые слёзы наружу, но гадкий комок сдавливает горло. Абу-Керем рассеянно (чтоб не сказать – растерянно!) поглаживает деву по плечу.
– Потому что ты не молишься Исе. Вернее сказать, молишься не ему. Римляне, как и местная религиозная власть, готовы признать только его: всепрощающего. Они не очень-то верят в него, но именно потому, что идея «добрых людей» им изначально чужда – согласны мириться с нею.
– А ты – пророк карающий, – кивнула воительница. – Гордый и укоризненный. Никто не хочет видеть тебя ТАКИМ; даже епископы-греки…
– Во-от. Теперь ты всё понимаешь! Ну так что, Саназ? Выбор – в сто пятый раз говорю – только за тобой. Хочешь жить во время глупого торжества Исы? – глаза Пророка, так и не Угодившего на крест, предательски блестят. – Видеть поражение бунтаря Зу-Раввана и его компании (в том числе, твоего вероучителя)? – Он совсем разгорячился; брызжет пеной, пришлось даже бороду утереть. – Хочешь, как и раньше, бороться со старшим братом без особой надежды на удачу?
– Понимаю – тебе трудно выбрать. Что ж… Могу вернуть, откуда унёс – на скалу, к синей медузе.
– Нет, нет, только не туда! – деву передёрнуло. – Вот уж чего не хочется совершенно.
– Мне тоже, Саназ. Но всё-таки я повторяю: подымайся и вставай. Подымайся и вставай!
8
Мне сорок два. Я живу в нищем квартале Анкары. На восточной окраине, где не-столь-уж-нищий район греческих вилл.
Утром вывожу собаку (гавкучего и кусачего ротвейлера – мне его сбагрил какой-то русский пенсионер, прежде чем помереть). Потом таскаюсь с детьми по скверикам и паркам (у нас карантин, как и во всём мире, но мне на него плевать с высокой башни).
Чем дальше, тем больше я чувствую, что старею. Хотя на деле ещё вовсе молода. И дети у меня ещё – им только предстоит расти, я целиком в ответе, будут ли из них хорошие люди. Два мальчика и одна девочка. Уже, казалось бы, повод от жизни не уставать.
Али любит меня. Не очень сильно (он вообще неспособен кого-то любить больше, чем себя) – но спасибо, как говорится, и за это.
А всё-таки я устаю. Что меня подтачивает? Глупые сериалы по ТВ? Работа на удалёнке, к которой я так и не привыкла? Или… просто всё дело – в ощущении, что жизнь-то позади; после рождения третьего ребёнка в этой жизни как бы делать уж больше нечего…
Я люблю греческий квартал. И я люблю столицу. Но последнее время всё это стоит мне поперёк горла…
– Поднимайся и вставай, Саназ! Поднимайся и вставай!
9
Маль-атешт вцепился в неё голубыми щупальцами. Под шарообразным колпаком появилось отверствие; по краям его – присоски. Миг, и они потянулись к молодой женщине.
Всё плясало у неё перед глазами. Щупальца проклятого беса опустили её на камень («алтарь?!» Умом она понимала, что это – никакой не алтарь, а утёс, на котором она только что сидела. Но чувство, что сейчас её трахнут, не особо-то спрашивая, изволит ли – вернуло в памяти грязно-лиловый город. Стены, плывущие кругом. И – жертвенник!)
А потом мир стал кружиться в диком вальсе. Закружилось и лицо брата. И сама она, и камень у неё под спиной. И реки пота, льющие по спине, разъедали кожу.
Голубые щупальца, однако ж, держали цепко. Не вырвешься, как ни старайся…
«Тьфу на вас. На всех. Не-на-ви-жу!»
Арслан улыбается. Несмело и как бы виновато. «Прости, милая. Так уж вышло».
Но «милая» боится ему ответить, хоть слово «брат» и просится на язык. Она видит перед собой не брата – большого, сильного и жестокого повелителя. Почти такого же крутого, как Жирдяй в Поезде.
Вверху – темнота. Пустая, злая, навеки обрекшая девушку быть в этом месте одной. Только – очи звёзд в темноте. Ехидные, лукаво сощуренные…
Она не смотрит на них.
– Брат, – говорит Саназ. – Потом ты будешь локти кусать, что позволил мне сегодня… А не надо бы. Ведь я же, – шайтан меня заешь, – я тебя люблю-ю!.. Скверный, мерзкий мальчишка! Я душой против этой оргии – а притом понимаю: другого шанса быть вместе нам не представится уже никогда.
Эпилог
Её труп нашли там – на камне, в пустыне – спустя пару дней. Растерзанный, наскозь прободанный жадными щупальцами, словно то были вовсе не щупальца, но половые органы; покрытый мужским и животным семенем.
«Не получилось», – мрачно констатировал Абу-Керем, услышав об этом. – «Что ж, придётся искать другого… Или другую».
![ArtBreeder.com []](/img/m/minstrell_m_a/sanaz_1/stranstviya.sanaz.obl.jpg)