- С чего это я вам сдался? Почему именно я? Я ведь не герой какой-нибудь, не праведник как никак. Да и не верю в эту религиозную чушь! Везде слыл чужаком. А здесь вдруг - раз, и свой! Всю жизнь сам по себе... Что вы говорите?
- ...
- Это как понимать, что я должен? Еще раз повторяю - не герой я, не красавец, наконец, грешен. Что нужно-то от маленького забытого человечка? А?!
- ...
- Да видел я в гробу ваши объяснения! Меня всю жизнь пинали и смеялась при этом, а я, видите ли, должен...
- ...
- Ради чего?! Я вас все больше не понимаю. Говорите четко - зачем? А?! Молчите! Я знаю все эти штучки - объяснения, мол, будущее вас не забудет... На кой мне это будущее сдалось, если живу в настоящем и без копейки за душой?!
- ...
- Работал там? Наш городок весь там работал. И вы предлагаете мне вернуться туда, откуда я, как из тюрьмы, без оглядки бежал?! И сделать то, о чем вы так пространно изъясняетесь?..
Заброшенный завод. Огромная застывшая серо-чёрная масса без матери и отца. Куда-то в синее с квадратиками перистых облачков вечернее небо уходит кирпичная труба котельной. Завод, в своей сущности, небольшая пристройка, ненужный орган, как аппендицит, на теле обслуживавших производство строений. Среди них, по правую руку от завода, девяти этажное облицованное грязно белыми панелями здание администрации и общежития для приезжих, неместных. Достраивая начатую букву "П", слева примыкает приземистое, но длинное сооружение - нагромождение бетонных блоков, сваленных в одну кучу. Эти помещения отводились под склады. Завершали картину два канала для воды, возникающих из ниоткуда и ведущие в никуда. Они сильно пересохли за жаркое лето. Кое-где виднелись отмели, оголяющие захламленное дно. Там, внизу, причудливым образом сочетались покрышки от автошин и канализационные люки, куски металлических конструкций и на половину поглощённые илом скамьи. Разделяла каналы пешеходная дорожка, выложенная брусчаткой. Иногда по краям дорожки встречались скамейки для отдыха и белокаменные урны. Правда, белыми назвать их было трудно. Скорее, посеревшими от старости. Оставляя ворота проходной за спиной, мы увидим причудливое сочетание архитектурной фантазии - каналы без гондольеров посреди огромного, образуемого заводскими помещениями двора. Две асфальтовые дорожки, окаймляя ножки буквы "П", подводят нас к трём дверям. Одна из них - вход на завод.
К чести природы необходимо отметить, что и здесь она не оставила неблагодарного человечка. В километрах десяти по округе, обхватывающей производство, на суглинке, сверху сдобренном грязно-чёрным шлаком и пеплом - плодом человеческих трудов, то тут, то там, по отдельным группкам, по одиночке вылезали то черёмуха, то ольха, а иногда даже клен. Но вид они создавали ещё более удручающий - как будто после сильного пожарища. Частенько на ветках болтались под ветром куски полиэтилена и целые ленты бумаги. И более не за чего взгляду было зацепиться на этой бесплодной земле. Сплошная равнина от края до края.
Никон подошёл к проходной завода, когда перистые облака в форме квадратиков стали превращаться в низкие отдельные тучки, окрашенные багрянцем заката. Успеет или нет? "Успею, успею", - подбодрил себя он и толкнул турникет проходной. Турник жалобно застонал и стряхнул с себя осадок времен в виде пепла. В кабинке проходной на столике лежит толстая инструкция-справочник по технике безопасности на предприятии. Никон отвел взгляд - ему почти всю жизнь тыкали в лицо этой книжонкой: это не делай, то не делай, а этого вообще нельзя допускать. Некоторые страницы, пожелтевшие, выдернутые ветром валялись на полу. На спинке опрокинутого стула повесили да забыли синий верх от рабочей спецовки. Никон закрыл дверь проходной и оказался на территории завода.
Воспоминания о тех далеких днях оказались на поверхности мозга. А он как-то раз решил, что все это в прошлом. Но нет! От судьбы не уйдешь. Она настигает... А что, собственно, он тут делает? Шел спокойно бы домой и отсыпался?! Действительно, можно ведь прямо сейчас повернуть пока не поздно. Проходная за спиной, а там и до городка рукой подать. Глядишь, к закату и обернешься.
Он ободрился мыслью о доме и хотел уже повернуть обратно, но какое-то странное ощущение изнутри давило на него: "Иди, иди..." Он стискивает зубы и чувствует, как ко рту подступает волной желчь. Он отхаркивает ее в пыль, и слюна как снежный ком, вбирает все окружающие ее песчинки. Никон резко отрывает взгляд от земли и направляет на каналы с водой. Разве это вода? Густой зацветший кисель, а не вода. Он состроил ехидную гримасу на пожелтевшем от пыли и грязи лице. Только глаза, ярко голубые как небо в летний полдень, сверкали из глубоких глазниц.
Он поправил лямку торбы, посмотрел вдаль, на строения и, перекрестившись, чуть слышно добавил "С Богом!".
Никон выбрал правую от него асфальтовую дорожку. Его ботинки еле выдаются из-под холщового балахона, подвязанного широким кожаным ремнем, при быстрой, широкой ходьбе. Каждый шаг - метр, чеканный твёрдый метр; еще шаг - еще метр. Длинные тяжелые полы трепечут от уверенной ходьбы. Он склонил голову даже от усердия. От этого этот человечек сделался жалким и ничтожным. Таким, наверное, из космоса видится Богу вся наша Земля... Но настойчивое продвижение с опущенной головой давало всей картине несколько другой ракурс. Он как бы хотел побыстрее пройти этот асфальтовый участок ни с кем не встретясь взглядом, дабы не искушаться или по какой другой причине. Может этот завод напоминал ему погубленное Войной детство? Может быть... А может и не быть.
Громадные подошвы коричневых ботинок, мелькавшие с неумолимой скоростью, стоптались до основания, но отпечатки в слое пыли и пепла остались нетронутыми - продолговатый, на всю величину следа крест. Он насчитал около пятисот таких слепков подошв на дорожке. Матерчатая торба, лямки которой образовывали на груди букву "Х", при таком шаге ритмично отбивала такт на спине у Никона. Когда до входа на завод оставалось каких-то сто метров, он накинул на преклоненную голову остроконечный капюшон балахона. Лицо утонуло в тени.
Ветер ближе к вечеру начал усиливаться. Он гулял как истинный хозяин по обескровленной равнине, иногда запутываясь в засохших ветках ольхи или же в изгибах полиэтиленовой пленки. Кое-где он поднимал с земли опавшие жёлтые с красными прожилками листья и кружил их в бесконечном водовороте. Ворвался ветер и на завод. Сначала прошёлся по водяной глади, зацепился за косяк разбитого окна и стал проникать внутрь. На голых лестницах он поднимал газетные обрывки давней свежести, хлопал полузакрытыми дверьми, наполнял помещение духом забытости и отчуждённости. Ветер удивился, если бы умел удивляться, этому одиноко шагающему существу. Но этот бродяга лишь погнался за очередным разбитым окном.
Никон открыл дверь входа на завод, да так и остался стоять в проходе. Из темноты помещений потянуло сыростью и затхлостью. Он отчетливо уловил едкий запах плесени. Кроме того, ему чудился страх, трясущий каждую жилку. Страх? но отчего? Неужели верит? Если боится, верит значит. Так что ли? Никон мотнул головой как разозленный красной тряпкой бык. Такого нельзя допускать, иначе шизофрения ему обеспечена. "Относись к этому, как к обыкновенной, надоедливой работе". Никон стоял и думал, потом закрыл дверь и стал внимательно изучать содержание двух объемистых карманов на своей одежде. Наконец, его лицо просияло, и он достал чёрный толстый маркер. Сначала на двери появилась продольная полоса, сантиметров на тридцать, а затем по середине и перпендикулярно к первой Никон нарисовал вторую. Получился крест. Человек, видимо, остался доволен своим произведением так, как засунул фломастер обратно в огромный карман на боку балахона и принялся удовлетворенно рассматривать дверь. Вернее, черный рисунок на ней.
Внезапно он обернулся на двор с каналами. Ему показалось или нет? Что это было? Как будто кто-то тихо шепнул ему на ухо. Но что? Не-ет! Скорее всего показалось. Такого и быть не может? Голос шепнул "Иди". Куда идти? Эхо шёпота отразилось от воды и строений, ударило в небеса. Не-ет! Бред это все. "Тебе показалось".
Никон смело открыл дверь и ступил в помещение завода.
Глаза долго привыкали к темени. Но постепенно в сознании начала прорисовываться задняя стена, лестница с железными перилами, увлекающая вниз, два выхода из этой комнаты - на право и на лево. Никон сделал шаг и тут же ступил на детский мячик из резины. Последний сдулся, пробит значит. Никон, наконец, скинул капюшон, размахнулся и врезал со всей мощи по мячику. Тот полетел и ударился об стену пролётом ниже, упал на ступеньки и поскакал вниз, издавая пустой звенящий звук. Никон прислушался - всё стихло. Он сделал еще пару шагов и очутился перед дверным проёмом лестницы. Он закрыл дверь и нарисовал черным очередной крест.
"Кто здесь?!" - Никон резко обернулся, приняв позу боксера перед ударом справа. Эхо слов растаяло во множестве помещений. Ему опять слышится это слово. "Иди". Куда? "Кто ты?" Никон понял абсурдность вопроса, заданного заброшенному заводу. Вздох. Это опять ему кажется или ветер шалит. Сердце готово выпрыгнуть из грудной клетки. Пот выступил на лбу, проступил подмышками. Но ведь сейчас не очень жарко. Прохладно и сыро. Пахнет плесенью... Тяжелый выдох. Вроде кузнецкого горна или тяжело больного пневмонией человека. Никон поискал ручку двери лестничного пролета не отворачиваясь от входа. Чуть приоткрыл ее. Вслушался... Тишина. Мячик и тот застыл беззвучно. Он прикрывает дверь. Делает вид, что все дело в лихом ветре и разгулявшемся больном воображении. Сердце екнуло и стало отбивать привычный темп. "Все хорошо! Это твоя фантазия разыгралась".
Никон поправил балахон земельного цвета и направился в ближайший проход. Бум-м-м! И он повержен. Лежит, усиленно трет макушку и злится на себя. Ведь напоминал же себе неоднократно - береги голову, входные "отверстия рассчитаны не для таких как ты". Он действительно был высок и широк в плечах. Но, несмотря на это, имел солидный вес и объяснял эту ситуацию себе тем, что "кости у тебя тяжеловаты". В общем, в школе его не зря называли полушутливо медведем - огромный и неуклюжий. "Тогда назвали бы бегемотом или еще как. Ведь, к чести медведей, бегают и лазают они будь здоров".
Никон встал, отряхнул одежду и, излишне нагибаясь, миновал злополучный проем.
Цех завода пустовал. Точнее говоря, там не было ничего, кроме огромной лужи посередине. Стоять на абсолютно голом бетонном полу было столь же неприятно, как падать зимой в воду в одежде. Сквозняк бил из всех щелей, задувал во все возможные дыры. Человек в балахоне быстрыми шагами миновал это помещение и, не оглянувшись, закрыл дверь.
Снова как дрожь пробила тело с ног до головы. Боится ли он? Этот вопрос так и звучал в мозгу, блуждая по разветвленным коридорам. Небеса, боится ли он? С какой-то стороны - да. Но если взглянуть с другой - то нет. Почему? Ладно, пусть он боится, хотя и не верит. Да, пусть будет так - боится и не верит.
Далее лестница вела на следующий уровень. В цеху на втором этаже сквозняков не наблюдалось, зато в изобилии как средневековая граффити заднюю стену украшала сине-зеленая плесень. Там так же хозяйствовала пустота и голые бетонные конструкции.
Он сразу обратил внимание на причудливые нагромождения железных прутьев в виде арматуры, зацементированных перпендикулярно в пол этажа. Они выступали на пол метра и образовывали квадрат со стороной где-то в метр. Над этими штырями в полу последнего третьего этажа проделана кем-то прямоугольная дыра, чуть более чем бетонное основание с металлическими прутьями внизу. "Незаконченное строительство", - проходя через второй этаж, думает Никон. "Интересно, для чего? Может печка какая здесь должна стоять?"
Солнце в последний раз лизнуло громоздившиеся тучи ярко красным язычком и скрылось за горизонтом. На небе началось столпотворение серых великанов. Тучи, выпятив вперед все свои кудрявые бока, начинают хвастаться друг перед другом своей мощью. "Я вот как могу", - сказала одна туча и ударила в старый засохший клен. На секунду возникла и тут же погасла вспышка, раскат прокатился по равнине, как горох перекатывается в корытце из нержавейки. Дерево треснуло вдоль и одна, меньшая часть оперлась о землю ветками. "Во как!" - хохочет первая туча высоким грохотом. "Подумаешь", - отвечает ей другая и направляет молнию в кирпичную трубу завода. Один кирпич сверху срывается вниз и падает плашмя на крышу завода, раскалываясь на части. Поднебесье разражается в гайморическом хохоте над этим малозначительным ударом. Та тучка, током не понимая, что происходит, была тут же подмята и поглощена грохочущей армадой. Под конец, слиясь в одном протяжном хохоте, орда серых армий без разбора атаковала Землю. Дождь хлынул стеной, ударил в пыльную землю. Косые шторы упали на завод, отгородили его от другого мира. Дождь и гром, казалось, вторили друг другу, наращивая свой ритм. Теперь Небо и Земля слились в одно целое, и не было между ними различия.
Буря застигла Никона на третьем последнем этаже. На полу лестничной клетки лежали куски кирпича. Он поднял взор наверх и увидел пробитую крышу. В маленьком кусочке неба сверкали молнии. На полу скопилась большая лужа и готовилась ручейком сверзиться в лестничный проем.
Перед тем, как открыть дверь, Никон поставил черный крест на ней. За дверью оказалась такая же голая бетонная зала с отверстием посередине. Некоторые рамы прогнили настолько, что сами выпали из проемов кто в цех, кто наружу. Ветер загоняет косы дождя в помещение, белые вспышки заставляют непрерывно ежится. "Это он - последний этап моего пути. Назад дороги нет..." Он огляделся. Цех вроде тот самый, что и предыдущие. Да только здесь на много неуютнее. Никон посмотрел на потолок и, к своему удивлению, заметил выступающие из него арматурины. Они охватывали своей сетью весь верх, выходя из бетона каждые полметра. Он поежился и уткнул подбородок в свою одежду. Почудилось очень нехорошее в этих шипах.
Но неожиданно Никон расправил плечи, вытянул втянутую шею и твердым шагом направился к противоположной глухой стене... Боится и не верит, боится и не верит... Губы, озаряемые вспышками молний, непрестанно двигались в тихом шепоте молитвы. Когда он миновал проем в полу, слова молитвы сменились беспрестанным ужасом: "Господи, спаси! Господи, спаси!" Зрачки расширились. Он вытащил правую руку с мелком из кармана... Боится и не... Нет, он верит! Боится, но верит, верит он... Губы уже не шептали, а громко произносили слова просьбы. Гроза стала невозможно громкой. Раскаты раздавались каждую секунду, выхватывая серую мокрую массу вне завода. Каких-то пять шагов. Четыре, три... "Господи, спаси! Господи, спа-а-а - ..." Невидимый враг схватил за торбу Никона, протянувшего руку для начертания знамения на стене, поднял с невероятной легкостью, пронес над залой и остановился над дырой в полу. Никон в ужасе мотал головой, пытался высвободиться, дрыгая руками и ногами. Лямки вытягивались, и только он попытался перехватить их, как руки сами собой выскользнули. В падении он перевернулся и точно запомнил эти стальные точки внизу.
"А-а-а!.. А-а-а!..", - орет Никон. Но гроза заглушает и поглощает его стенания. Он заскулил. Крайний прут проткнул лодыжку насквозь, кисть правой руки неестественно вывернулась. Кажется, он раздробил одну коленную чашечку, но не мог точно определить какую. Суммарная боль била больнее, нежели единичная.
Никон посмотрел на проткнутую ногу. Тихо изнемогая, набрел взглядом на рассыпанное содержимое торбы. Слабые потоки ветра шевелят открытый Новый Завет. Фигурка Конфуция из коллекции нэцке разбита и только голова с высоким лбом осталась целехонькой. Алюминиевая фляга с родниковой водой потихоньку вытекает на серый бетон из поврежденного места. Ноги сильно заныли и он заскулил.
Голова освободилась от боли. Схема действий четко прорисовывала все возможные сценарии. Но сначала...
"А-а-а-а! А-а-а-а!" - он уверенно, щелкая зубами, вращая глазами и испуская слюну от боли, снял проткнутую ногу с прута. Теперь все тело наполнилось тупой усталостью. Он лежал на спине и в болевом трансе нащупывал в кармане маркер.
"Господи, помоги!" Он начертал на всех открытых участках своего тела по кресту, снял обувь и на ступнях нарисовал их. Постарался высвободиться из-под грузности балахона, но только смог расстегнуть кожаный ремень. Боль стихла. Вернее отошла на второй план, ведь он решил бороться до конца. Его лицо украсили пять крестов: два на лбу, два на щеках, один вдоль носа. Ожерелье из черных крестов носит теперь его шея.
Никон припомнил что-то из этой стихии. Мозг судорожно искал ответ на поставленный вопрос. Вроде бы песня, а в ней есть слова о крестах. Он сумел возродить лишь две строчки из нее:
Ох, нехило быть духовным -
В голове одни кресты...
От необычного поворота ассоциативной памяти он тихо рассмеялся, и со смехом из нутра, из легких поднялся сгусток крови.
Рывком тело Никона перевернулось на живот. Боли не стало, она уходила вместе с вытекающей кровью. Он выбросил вперед локоть левой руки, подтянулся, затем тоже проделал и с правым локтем. Поставил крест на бетоне. Раз - первый локоть, два - подтянулся, три - второй локоть, четыре - подтянулся, пять - поставил крест. Только такими механическими действиями он смог заслонить боль.
Буря за окном стихала. Грозовые раскаты слышались где-то в отдалении, ярко освещались низкие свинцовые тучи. Дождь теперь лил осторожно, косые пряди сменились отдельным каплепадом. Буря уходила все дальше за горизонт. Небо чуть посерело, сделалось тоскливым, нежели пугающим.
Никон потерял нить, связывающую его мозг с реальностью. Очнулся он выполняющим движение пять около дыры. Сверху ему показался забавным след из черных крестиков и кровавых мазков. "Неоимпрессионист", - пришло ни с того, ни с сего в голову Никону... Он боится, но он и верит... Оборачиваться назад не осталось сил, и он просто стал рисовать в своем воображении эту дорогу из тысячи крестов, смазанных кровью. Он сейчас сделает движение раз и забудется. Тем более что мелок вон там, совсем...
Невидимая рука оторвала его тело от бетона и начала с ускорением поднимать вверх. Арматура легко вошла на большой скорости в область поясницы, перебив позвоночник. Его с силой ударило об потолок. Глаза сами собой вылезали из привычных орбит, рот хватал воздух, наполненный ионами отдалявшейся грозы. Изо рта потекла кровь. Его вырвало под впечатлением от величины вошедшей в него арматуры. Голова конвульсивно подрагивала.
Невидимая рука отпустила тело, оно легко соскользнуло со штыря и с силой ударилось об пол. Затем Никона как будто пнули невидимой ногой, и он отлетел метров на пятьдесят к дверному проему. Рот выделял кусочки сукровицы. Из дырки в животе равномерно сочится кровь.
На небе появлялись первые проблески звезд. Дождь остановился на достигнутом. Он наполнил каналы и скрыл отмели, растворил пепел и пыль, напитал землю. Деревья мерно покачивались под властью ветерка. Капли, скатываясь по веткам, звонко падали на размокший глинозем. Равнина наполнилась тишиной и умиротворяющем покоем. Клочья серых облаков неслись на север. Создавалось впечатление, будто вот-вот и они коснуться своими лохмотьями Земли. Природа успокаивалась перед ночью отдыха, потихоньку засыпала, подставляя свои просторы под свет далеких звезд.
Он сел, облокотившись о дверной косяк. Вдохнул и выдохнул с присвистом. Глаза окончательно округлились. Дыхание создавало невыносимую боль. Но ее становилось еще больше, если начинаешь двигаться. А он знал - обратной дороги нет... И он заплакал, без слез, без звука. От апатии, от безысходности, без вариантности, от суровой правды жизни. Он едва раскрыл склеенный кровью рот и выговорил: "О Иисусе, не оставь меня, помоги мне в муках моих".
Никон чуть повернул голову в направлении противоположной стены. Вон мелок лежит метрах в двух от дыры. А это, наверное, тот штырь, на который его насадили как отрубленную голову. Он всегда хотел знать, если у человека состояния, когда боль станет недостижимым состоянием разума. Теперь он осознал - такие состояния есть. Хотя мысли Никона сейчас походили скорее на мясной фарш, чем на готовые из него котлеты. Он упал грудью на пол, простонал и пополз, оставляя за собой кроваво-красную кашицу...
"Мел в руке, мел в руке... Как хорошо! Мел в руке". Он двигался, как дергается эпилептик в предсмертных припадках. Сам себе он напоминал отрубленный орган чего-то более цельного. Может так и есть по настоящему? Волосы на голове слиплись от сгустков крови, балахон остался лежать у входа так, как, напитав в себя все, что лилось из Никона, он отяжелел и ползти с ним оказалось просто недопустимо. Под верхней одеждой оказалась красная, и из-за крови в частности, рубашка, заправленная в льняные брюки. "О горе, горе, - запричитал в бессильности своей Никон, когда невидимая сила выкрутила ему ноги на полный круг. - Господи, помоги мне!" И голени по коленную чашечку хрустнули. И стали вращаться еще далее по часовой стрелке. Неведомая сила выкручивала как из пластилина ноги Никону. А он только и смог, что пророкотать горловой звук и потерять сознание.
Холодный пол давил все сильнее на лоб. Он не выдержал и очнулся. Это давление исходило сзади, от вывернутых ног. Он знал, что одна ступня в противоположность другой, неестественно выгнута назад. Ему даже стало смешно. Глаза слезились, их обволакивал туман, уши перестали слышать. В его сознании осталась лишь противоположная стена. Он был отбивной. Он сам себе в этом признался. Он уже не сможет выжить. Он просто сейчас кусок мяса, как следует отбитый со всех сторон, сохраняющий удивительную возможность - думать. Ему надо просто доползти до нее и умереть. Он понял это и пополз.
Никон вытянул правую, изуродованную руку и вывел горизонтальную черточку... Его тело более ему не принадлежало. Он почувствовал, как материя уходит из его разума, навсегда освобождаясь... Рука сильно подрагивала, и он опасался, что... Теперь он перестал бояться, только верил - его мозг умер. Рука скрюченного больного человека выронила мел и безжизненно упала на бетон. Это тело какое-то время поистекало кровью. Под ним образовалась огромная лужа. А на восточной стене третьего этажа заброшенного завода белел крест...
Небо совсем очистилось к полуночи и звезды, ясные и чистые как в январе, смотрели на Землю.