Дядя Игорь давно хотел взять нас с Виталькой на рыбалку. Но как-то не представлялось случая. И так он откладывал и откладывал на последний день. И тот таки настал. Было это в конце лета, когда мухи не так домогаются тебя и жара, властвовавшая целый день, спадает к вечеру. Тогда, когда ночи становятся холоднее, а по утрам на траве долго не проходят капельки росы.
Надо сказать, что дядя Игорь не то чтобы страстный рыбак, он просто мастер своего дела и не прочь провести на свежем воздухе пару выходных, да еще и за удочкой.
Солнце припекало на безветренной глади Финского залива. Мы уютно расположились на носовой поперечной скамье шлюпки, уперев спины друг об друга: Виталька справа, я слева по борту. Дядя Игорь уселся на лавку на карме. Сперва из старого потертого временем и испытаниями рюкзака две кормухи. Это были два полтора литровых алюминиевых бидона с множеством дырок. Затем из того же самого рюкзака появился пакет с пшеном. По запаху, доносившемуся от него, стало ясно, что варили его вместе с пахучим тмином или жмыхом. Заполнив оба бидона, дядя Игорь закрепил на обоих по толстой бичиве. Один, запущенный Виталиком, полетел в залив с носа лодки, другой - с кормы опустил сам дядя Игорь. Остатки подкормки, скомкав с кулак шарики, дядя старательно разбросал по всем сторонам света от шлюпа. Дело дошло до снасти. Он старательно размотал лесу с приготовленного дома мотовильца. Метров шесть. Вся под небольшим течением залива распласталась по воде. Он подцепил конец снасти и примотал ее к небольшому, но гибкому удилищу. Закрепив его на борту, дядя Игорь стал сматывать и укладывать лесу аккуратными овалами на днище лодки. На определенных, понятных лишь одному ему местах, дядя закреплял полуметровые поводки. Они были намотаны на небольших мотовильцах по два-три на штуку. Каждый утяжелялся небольшим свинцовым грузиком. На поводках я заметил по четыре крючка третьего размера. Но от приближения к концу снасти менялось как количество и размер крючков, так и величина поводков - они уменьшались. Крепил дядя Игорь лесу с помощью где-то разводящих друг от друга снасти упоров, где-то просто старался завязать надежным узлом. Навозных червяков, накопанных нами с Виталькой, он насаживал с дьявольским терпением. Он педантично выбирал одного из трех десятков в пластиковой банке, а затем старался максимально закрыть крючок от ушка до цевья и оставлял лишь небольшой кончик такой, чтобы рыба могла и поиграть с ним, и клюнуть на него. Наконец, дойдя до конца лесы, он прицепил свинцовое с кулак грузило и медленно стал опускать снасть в воду. Старательно, с заботливою любовью, которую только способен проявлять русский мужик, дядя Игорь стал выверять глубину дна. Поводки как по маслу уходили в глубину залива, ни разу не перехлестнувшись и не перекрутившись. Леса четко отматывалась и снимала один за другим овалы с днища. В свете солнца мне показалась толщина снасти очень большой, но по мере того как дядя Игорь опускал лесу, количество поводков на ней внушало настоящее уважение к рыбаку - поначалу через какие-нибудь десять, а потом двадцать сантиметров крутилась леса с крючком. Наконец, сошел последний из овалов. Но несколько свободных десятков сантиметров осталось в руках у него. Тогда дядя Игорь, выверив нужное натяжение, закрепил свободный конец на вершинке. Таким образом, он проделал процедуру еще два раза, а потом улегся на скамью, подложил под голову рюкзак с вещами и уснул.
Я был поражен. Не так я представлял себе настоящего мастера своего дела. Я попытался было что-то сказать дяде Игорю, но Виталька меня остановил. Мы к тому времени, заворожено следившие за магией, совершавшейся на корме, успели размотать свои не ахти какие удила. Я успел промерить глубину и понял, что нужно ставить самую большую на которую только и способна моя снасть. Виталька, посмотрев на меня, сделал то же самое. Мой поплавок из гусинки - гусиного пера - быстро и ровно поднялся над водой. Ярко оранжевый кончик отчетливо просигнализировал бы меня о поклевке.
Первые минут тридцать мы неотрывно следили за поплавками. После этого времени в глазах начало мельтешить. Залив оставался по-прежнему безветренным. Солнце палило как с небосвода, так и отраженным от воды. Мы подустали и немного расслабились. Начались разговоры, и тут Виталька пропустил первую поклевку. Подсек он поздновато, да так, что чебурахнулся со скамьи на дно шлюпа. А это о-го-го как больно! Дядя Игорь спросонья пробормотал поддельно восхищенно "Ну и подсек!" и снова закрыл глаза.
Виталька поднялся, потирая голову, и, смущенно улыбаясь, посмотрел на меня. "Клюет", - крикнул он, и теперь я барахтался на днище. На моей пятерочке болтался малюсенький ершик.
Далее дело пошло веселее, хотя мы и нашумели порядком. Дядя Игорь спал, а мы знай себе таскали своих ершей, окуней да плотвичек. Солнце приятно грело, поднялся небольшой ветерок. Лодку слегка развернуло, но якорь держал крепко. Потек сбивчивый диалог двух пацанят. Мы спешили поделится чем-то необычайно интересным и остроумным. Первым начал Виталька, насаживая очередного навозного червя.
- Эх, слабовата рыбалка сегодня! - явно задирая нос, начал он. - Вот мы с папанькой ездили на Ладогу в шхеры. Вот там вот рыбалище, так рыбалище! Сначала мы через пограничный пункт проехали. Ну, там папаньку моего знают, поэтому никаких бумаг и не потребовали. Он им беленькой засандалил и вперед на "москвиче". Но потом началась труба какая-то. Сначала дед Панкрат (так звал его мой отец), седой валенок, не хотел лодку отдавать. Якобы за продуктами он должен сгонять и все такое. Но мой старик и не таких пробивал. Он так мягонько деда за плечо и голос, значит, у него смирный, но уверенный: "Дедушка, ты не серчай на нас. Я вот пацаненка-то вывезти решил, показать что да как в Ладоге творится". Ну и значит дед подсел на измену. Выбора-то ему мой предок не оставил: не даст лодку, ненароком обидит молодую поросль. А уж как бы старые не были скупердяями, но чуть речь о детях - сразу тают. Вот, значит, и мой папашка на нужную мозоль надавил. Смягчился дедок, подобрел! Даже чего-то мне пролепетал беззубым ртом, тока я не помню. Говорит, "Забираю лодку, а бензину-то в том сарае нейдешь" и показывает на старую развалину чуть ли не с него возрастом. Отец и ему беленькой р-р-раз так, словно маг, из-под курточки. Дед и вовсе повеселел. "Токма, эта, вы бензину-то потом обязательно верните". Потрепал меня по затылку и пошел домой к своей старухе...
На этом его рассказ прервался - я вытащил очередного ерша. Виталька снисходительно улыбнулся и проверил своего червяка. Стервец! Умеет он все-таки рассказы водить, не то что я. Все складно и ладно. Мне даже, честное слово, иногда завидно становится. Я ощупал свое лицо - оно все горело. Я чуть глубже надвинул кепку с козырьком. Он продолжал.
- В общем, вышли мы в Ладогу. Простор бескрайний! Я - на носу, отец мой - за место рулевого. Едем на глиссере. Хорошо! Ладога спокойная: ни тебе короткой волны, ни длинных перекатов. Настроение отличное! Высокие облака над береговой линией. Солнце высоко стоит, но ветерок ладожский тебя обдувает, словно новую жизнь дает. Кругом царит величие и грандиозность природы. Так хорошо, аж петь хочется. Ярко голубое небо, темно-синяя вода. Впереди виднеются рыболовецкие сети... И тут - бац! - я недоглядел как вперед смотрящий. Вода так в лодку прям и хлынула, будто фонтан какой. Струится и струится. Отец на меня с матюгами. Я зенками моргаю, ничего не понимаю. И тут, позади лодки выныривает топляк. Откуда, черт возьми, он взялся?! Я быстро на дно - бряк! - а вода еще сильнее как давай течь. Я затыкаю пробоину, чем могу и своей одеждой тоже. Отец с матюгами - швырк! - меня за плечо и в воду. Даже снасти спасать не стал. Говорит: "Такую-то мать! Раздевайся пока не пошел ко дну!" А в Ладоге вода сам понимаешь какая. Ну, я кое-как раздеваюсь до трусов с майкой. Глядь, а лодки и нету в помине уже! Ни пузырьков тебе, ни бульканья. Ладога спокойная как была, так и осталась. Это я потом узнал, что на том месте глубина доходит до двухсот метров, а тогда как в бассейне с помощью матюгов погреб к берегу. Гребу-гребу, а берег как был далеко, так и остался. Ладно, как мы выбрались это отдельно надо сказывать, расскажу про другое. Вышли, а вернее выползли мы на берег посреди каменюк. Сначала старались держаться берегом, но без ботинок трудно ступать по камням Ладоги. Пошли напрямик через лес. Отец идет впереди, прокладывает дорогу матюгами, меня ими же подбадривает. И лес-то нам такой достался, что лишь ползком пробиться сквозь него можно. Хоть я и шел вторым по проложенному отцом пути, ноги и руки все до крови исхлестаны ветками елей были. Темнотища же там! Даже солнечным днем словно в сумерках шли. А тут еще комары и мошкара... Ну да ладно, сам виноват! Не о том рассказ. А вот о чем. Вышли мы значит ровнехонько в деревушку (папанька в детстве спортивным ориентированием увлекался). Мокрые, грязные, ноги все в кровь истерты. И пошли прямиком к дому деда Панкрата, дабы новость приятную сообщить. Я молился только на то, что бутылочку то он проговорил. А старому много ли надо? Ну так вот, идем мы, а отец еще больше злиться стал, чем когда мы по лесу брели. Идет и тихо матерится - настоящий и не потухший вулкан - в любую секунду взорвется! Нашли этот домишка. Стоит он значит на горушке, подпертый с одной стороны в распор лесинами - хочет свалится в Ладогу. Заходим, сначала отец, потом я. И видим: лежит на столе наш дед с закрытыми зенками, белый как полотно. Рядом за столом сидит старушка. А на столе догадайся что стоит?
Он задал риторический вопрос и замолчал секунды на две-три. Я глупо улыбнулся, не зная радоваться такому повороту сюжета или нет.
- Правильно! На столе стояла наполовину початая беленькая. Отец, как, собственно, и я, в оцепенении стоит, будто вкопанный, и пытается что-то сказать бабусе. Но горлом выходят лишь отдельные звуки. А она грустно и с тоской, но с пониманием неизбежности иного, поднимая глаза, говорит: "Умер, мой касатик. Отбыл свой срок на Земле-матушке. Пошел прямиком к Богу". Мы постояли еще с минуту. А бабуля сидит и на деда с неизмеримою тоскою глядит. В углу Казанская Божья Матерь и лампадка перед нею. Стол, стулья - все из старой, посеревшей от старости древесины. Везде чувствуется дыхание времени. Ну, делать нечего, попятились мы к выходу, неловко извиняясь. И она напоследок, словно сама себе говорит жалобливо: "Чего любил больше всего в жизни, от того и помер". Чуть вышли мы на свежий воздух, повертели головами по разным сторонам, на красоту ладожских проток нагляделись, тут отец с облегчением выдохнул и проговорил: "Вот и порыбачили, мать твою за ногу!"
Мне пришлось смочить лицо водой, иначе хватил бы солнечный удар от перегрева. Рассказ Витальки был хорош, и мне следовало хорошенько потрудиться, чтобы придумать что-нибудь позанятнее. Хотелось посоревноваться в умении говорить. Ловить мы рыбу давно перестали и просто сидели и смотрели на безмятежную воду, каждый думая о своем. Поплавки неподвижно замерли на своих местах. Кажется, рыбу перестали интересовать наши приманки, если они вообще были на крючках. Молчание длилось минут пять или шесть. В перерывах мы спрашивали друг у друга разные бесполезные вопросы, вроде "Ну как, клюет?" и, наконец, я понял, что пора бы и совесть знать, начинать свою историю.
- Помнишь рыжего из шестого подъезда? - Виталька сидел спиной и поэтому я никак не мог угадать помнит ли он рыжего. - Ну, тот с кем мы в последний раз дрались за Аленку? Да помнишь! Он ей пролил кофе на белую блузку, а сам извиняется да прихихикивает в сторону. Ну, я не выдержал и подошел к нему. Так вот...
Я понял, что объяснять Витальке кто такой этот рыжий бесполезно - все равно, гороховая голова не вспомнит - и принялся за свой рассказ.
- Представляешь, сижу дома, где-то неделю назад, вечером и звонят в дверь. Ну, мама пошла открывать как обычно. Я читаю "451? по Фаренгейту", никого не трогаю, просто пай-мальчик какой-то, а не привычный всей округе хулиган. И тут заходит мама. Лицо, не поверишь, белое-белое. Ничего сказать не может, губы поджала и дрожит плечами. Ну, думаю, все, каюк! Сейчас падать в обморок будет. Вскакиваю чтобы поддержать ее, и тут входит капитан милиции...
- Врешь, - с хитрой улыбкой говорит Виталька. - Больно много событий за такой маленький отрезок времени...
- Слушай сюда дальше. Так вот, значит заходит милиционер, а я бегу к маме... В общем, он первым подхватывает ее, а меня сгребает второй своей здоровенной и сильной лапатящей. И так плотно захватил, что мне никак не выбраться.
"Вы, говорит, такой-то такой-то". А голос у него словно у нашего физика - громоподобный такой, с переливами. Ну, ты, наверное, помнишь.
Виталька учился вместе со мной до девятого класса, а потом переехал жить в другой город. Но физика он помнить должен - что не урок, то война. Виталька утвердительно качает головой по-прежнему сидя спиной ко мне. Он тоже смочил волосы, и те теперь топорщатся мокрым черным ежиком у него на голове.
Спросил, значит, он это, а сам оглядывается вокруг, вынюхивает что-то. Чую, беда какая-то приключилась. И с дуру взял да и спросил про это. А он выпучил, словно рыба, свои аквариумы и молчит, думает, значит. Ну и в шоке между его ручищей и бледной мамой стою. Потом он так деловито пожевал губами и говорит: "Пройдемте со мною!" И не говорит, а словно убеждает тебя идти с ним. И я поплелся вслед за ним. От страха даже на маму не посмотрел.
Едем мы, едем в "шестерке". А милиционер все молчит и молчит. Сидит, покусывает губы. В такую жарищу-то и весь в коже. Душно, наверняка. Сосредоточился, не хочет отвлекаться, смотрит на дорогу. Ни в мою сторону, ни в какую другую не глядит, только прямо. Выехали из двора, свернули на Наличную. А потом за мостом, ну тем, откуда мы с тобой как-то уклейку ловили, помнишь?..
Чувствую спиной, как Виталька кивает головой в знак согласия.
- Так вот, сразу за этим мостом "шестерка" поворачивает направо и подъезжает к одному из домов, что на курьих ножках стоят. А там уже куча народу собралось. Стоят несколько скорых и таких вот как наша "шестерок". Вокруг народу - тьма. Все с грустными лицами и тихо переговариваются. Людей-то много, а ведут себя тихо. Странно как-то.
И тут милиционер поворачивается ко мне и очень ласково, даже нежно, словно отец родной говорит: "Прости, пожалуйста, что не сказал раньше. Не хотел травмировать тебя раньше времени. Я привез сюда тебя для одного дела. Оно очень неприятное и ты можешь отказаться, но если ты согласишься, то очень поможешь и мне, и себе". Он так ласково для своего звания все это говорил, что я перестал и вовсе понимать происходящее. Дальше я действовал словно под гипнозом. Вокруг поблескивают синим с красным мигалки и ни звука. Ни одного малейшего шороха. Только голос милиционера: "Так что, ты согласен?" Я в ступоре киваю головой. Не знаю, что же делать. Он продолжает: "Сейчас ты пойдешь и посмотришь, кто лежит вон там вот на тротуаре. И если ты его узнаешь, то придешь и скажешь об этом мне. А если нет - ты придешь, и я отвезу тебя домой к маме. Идет?" И он так посмотрел мне глаза, что я, не отвечая, быстро открыл дверцу и пошел в толпу. Не помню, как прошел сквозь людей. Запомнил лишь рыжие волосы с кровью и мозгами, раскиданные по мостовой. А потом, как по мановению палочки, вернулся обратно в милицейскую машину и сказал, что "да, я узнал кто лежит на мостовой". Капитан подсунул мне подписать желтую бумажку. Я как робот из фильмов взял ручку и расписался. Дальше очнулся уже дома - больной с температурой в постели.
Настала драматическая пауза, и я ее с достоинством выдержал. Держался до тех пор, пока Виталька не спросил, так что же случилось с рыжим. И я как благородный рассказчик благодарному слушателю поведал конец истории.
- А случилось вот что. Рыжий со своей девчонкой и компанией гапоты гулял по району. И решили они забраться повыше. Ты же помнишь, какие высокие эти дома на курьих ножках...
- Наверняка, этажей пятнадцать, а то и все двадцать, - ответил заинтригованный Виталька.
- Ну так вот. Забрались они на верхотуру. А потом, по словам моей мамы со слов милиционера произошло то, что девчонка рыжего взяла на слабо. Говорит, а слабо тебе пройтись по парапету крыши. И смеется так, что вроде бы и слабо. Это потом уже все участники по отдельности следователю рассказывали. В общем, смеются эти швабры и не знают как рыжего легко можно задеть за живое. Он, дурак, и повелся на эти сопли. Вскочил на карниз... да тут же его потоком ветра с залива и сдуло. Наверняка не забыл еще какой у нас там бывает ветерок...
Солнце жарило все сильнее. Даже вода Финского залива не спасала. Особенно палило плечи и голову. Мы сидели на дне баркаса и доедали свои завтраки: я - бутерброды с копченой колбасой и сыром, Виталька - творог бабушкиного приготовления. Тень от высоченных бортов немного спасала. Кроме нас на дне плавала куча пустых банок-черпалок, наловленная нами с Виталькой рыба и прочий мусор. Мы встали, и Виталька предложил искупаться. Удочки свои мы давно скрутили и положили для вида на борт. На небе по-прежнему не было ни облачка. Поэтому купаться хотелось с удвоенной силой. Я согласился.
Вода приятно холодила тело, которое почти сгорело на солнце. Мы спрыгнули с носа лодки, заспорившись кто дальше проплывет. Виталька плавал лучше меня. Зато я мог долго держаться под водой без воздуха и поэтому на старте мог значительно выиграть. Итак, мы встали на деревянный борт баркаса и по счету три сиганули в воду. Я удачно вошел в воду и, двигая своим телом словно червяк, распрямился во весь рост и что есть мочи бултыхал ногами. Вынырнул я позже Виталика. Он отстал от меня метров на пять и кролем двигался в моем направлении. Я быстро перевернулся на спину и поплыл кролем на спине - так у меня быстрее всего получалось. Тем более я так мог запросто следить приближающимся Виталькой. А он действительно приближался да еще как быстро! И я стал загребать руками изо всех сил. Он сделает гребок, я два. Он приблизится на метр, я отплыву на полтора. В общем, не знаю сколько бы мы так гнались, если не буй. Я в него впилился как пароход и ударился головой. По воде раздался звук пустой железной бочки. Я схватился за голову и потирал ее, держась одной рукой за буй, когда подплыл Виталька.
- Ну ты и угнал, отец! Еле доплыл до тебя. Чего это на тебя нашло? - спрашивал Виталька, помогая подняться на буй.
- Не знаю. Ты плыл и я плыл. Думал, не-а, на этот раз не догонишь! - и мы оба рассмеялись.
Мы сидели на железных трубках, на которых держался проблесковый маячок, и тяжело дышали. Надо сказать, я только сейчас стал ощущать усталость. Все мышцы болели. Особенно в плечах. Чтобы отвлечься я попытался найти на воде нашу лодку, но так и не смог.
- Веталь, - говорю. - Видишь нашу лодку?
Он стал пристально разглядывать горизонт. Его грудная клетка тоже тяжело вздымалась, но дышал он ровнее моего. Надо отметить, с дыхалкой он ладил хорошо. Часто по утрам, когда так не охота вставать делал утреннюю пробежку. Пытался и меня приучить, но какое там! Я и поднимался в школу с большим трудом. А тут подниматься надо было аж за полтора часа!
- Вон же она! - с удовлетворением в голосе произнес Виталька и указал куда-то на горизонт.
Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен его указательный палец. Долго ничего не мог разглядеть, а потом увидел маленькую черную точечку, совсем неприметную на блестящей водяной глади. "Неужели мы так далеко заплыли?" - на секунду пронесся в голове страх, но я его тут же отмел. Подул ветерок. И только тут я заметил как мы с ним подрагиваем. Видно, Виталька подумал о том же, что и я. А как мы доплывем обратно?
- Это что! - начал успокаивающе он. - Вот один раз мы с отцом поехали на Чудское и взяли у его знакомого лодку.
Виталька говорит все это, а сам дрожит как осиновый лист. И голос от этого тоже дрожит. И я дрожу вместе с ним. Пару раз он пробует успокоится и останавливает сам себя. Но дрожь не унимается. Устав бороться с собой, он продолжает сквозь дрожь.
- Взяли значит лодку. Пошли вдоль береговой линии, вдоль камышеков. Отец, значит, гребет, а я распускаю снасть по воде, ставлю воблера и начинаю дорожить на спиннинг. Идем уже около часа. Погода отличная. Для рыбалки, в смысле. Солнце закрывает небольшие тучки, ветра почти нет, а если есть - к берегу. А это значит, малька должно прибить к камышикам. Ну а где малек, там и крупняк подтягивается. Не в пример сегодняшней погода была!
Виталька еще разок пробует унять дрожь, но то ли я его провоцирую своим дрожанием, то ли он сам уже больше не в силах сдерживаться, в общем, в конце концов, бросает он это занятие.
- Идем мы не первый час уже: отец правит, я, закрепив на корме спиннинг, другим оббрасываю камышики вертлюжком. И ловко у меня это так получается, что начинаю сам с собой играть. Спорю смогу ли забросить сантиметров за пять до первого камыша, смогу ли попасть по вон той вот пластиковой бутылки, ну и так далее. Рыбы нет. Отцу под конец надоело так идти, и он говорит, мол, давай сидай сюда, теперь моя очередь кидать. Ну, я сел и погреб. Сначала даже нравится стало: весело озорно иду, даже отец сказал, чтоб помедленнее греб. Потом энтузиазм куда-то улетучился. Плечи начало ломить, спина плохо сгибалась, а руки словно деревянными стали и приросли к веслам. Отец отлично себя чувствует, покуривает папиросы, поглядывает по сторонам, и знай себе дорожит. Даже второй спиннинг не думает доставать. А потом и вовсе заснул. Ну, думаю, гопник! Чтоб тебя!
Я все гребу вдоль камышеков и вдруг понимаю, что-то явно не так. Оборачиваюсь и вижу громадную серо-черную тучу, нависшую над озером. Просто громадный черный кусок чего-то сверхъестественного, будто бы и неземного. Я стал разворачивать лодку. Но как-то все это у меня неловко начало выходить, да так неловко, что стало нас кружить на одном месте. Руки болят, спина ноет, а тут еще такая тучища. Кое-как с горем пополам развернул, наконец, нашу посудину, а взгляда от тучи никак отвести не в силах. Больно величественна она и красива. А тут еще молнии в землю стали бить, так вообще глаз не отвести. И не заметил я что течением и ветром, что теперь дул с берега стало нас относить на середину. А когда заметил, было поздно. Отец все спит, а туча все ближе и ближе. Смотрю я в сторону берега и не понять, куда идти надо. Погреб наугад. Гребу спиной к берегу, а сам вижу, как спит отец, зажав удочку между ног, и как неумолимо приближается черный монстр. Раскаты все ближе. У меня дыхание перехватывает и на гребок целый не хватает. Я уже перестал обращать внимание и на кровяные мозоли на ладонях, и на не разгибающуюся спину, и на отцовский храп. Просто гребу. Оборачиваюсь и гребу. А берег как был далеким, таким и остался. Туча первыми своими лохмотьями почти настигает меня. И это зрелище, на секунду представшее предо мною, я никогда в своей жизни не забуду. Тьма сгустилось на небе, а ожидание бури природой обострилось настолько, что озеро на долю или даже вернее на миллисекунду превратилось в гладкий стол без единой морщинки. И не было место свету, когда и сверху, и снизу накрывает тьма. Грозные протуберанцы захватывают все новые пространства как на небе, так и на земле. И молнии сверкающие, словно предвестники конца света...
К этой части Виталькиного рассказа я сидел с открытым ртом, и похоже было, что испугался не меньше того, когда испугался Виталька в своем рассказе когда греб к берегу. О дрожи и речи быть не могло, я уже и забыл что это такое. Страх поборол холод, и каждый волосик на моем теле стоял дыбом. Все-таки умел он рассказывать!
- Ну вот! А потом начался дождь, отец проснулся, начал матюгами меня подгонять. Потом оттолкнул меня и сам стал грести. Молнии все плотнее накрывали и, казалось, рвались возле нас глубинные бомбы, - Виталька сменил тон рассказа на более безразличный и встал. Потянулся, размял спину, выгнулся вверх, затем вперед.
- Так чем там все закончилось? - я по-прежнему сидел с открытым ртом.
- Чем-чем? Подзатыльниками в машине - вот чем закончилось!
Я помолчал, посмотрел на безмятежную водную гладь, на небо, которое чуть затянуло тучками. И понял, что нету, не было и не будет прекраснее момента, чем есть сейчас. Вот так вот мы больше никогда не будем сидеть вместе на буе посреди залива и рассказывать друг другу истории. И сердце мое наполнила приятная тоска.
- Айда за мной! - озорно крикнул Виталька и прыгнул в воду.
Делать нечего! Пришлось в момент срываться и прыгать за ним. Он, шельмец, успел порядочно оторваться. И теперь только чудо могло помочь мне догнать его. Мышцы болели кажется во всем теле. Даже дышать было больно. Но я старался. Соревнование еще не закончено, и Виталька будет бороться до конца - он не привык проигрывать.
С каждым вздохом мое тело наполнялось дополнительным весом, ноги тяжелели, и меня тянуло ко дну. Дышать я стал с присвистом. Уже ни о каком соревновании и речи быть не могло, я хотел просто доплыть. Руки было все тяжелее поднимать над поверхностью воды, а ноги словно заковали в кандалы и они медленно, но верно опускались все ниже. Никакие мои рывки воли не могли хоть чуточку их поднять. Вода стала попадать в легкие. Я попытался откашляться, но ничего не выходило. Наконец, волна от моей руки попала прямо мне в рот, и я потерял ориентацию в пространстве, стал уходить вниз. Апатия охватила меня. Я подумал: "А какого фига!" Я не хотел более бороться, потому что мертвецки устал. И еще подумал, что вовсе это и не больно, умирать...
И тут меня схватила рука. Виталька что было мочи дернул, и за один рывок втянул мое тонущее тело в лодку. Мы упали на дно. Я расцарапал спину об деревянные борта баркаса. Тяжело дыша, лежал на дне и ни о чем не думал.
- Ну ты даешь! - только и сумел проговорить Виталька запыхающимся голосом.
Он выиграл.
Мы еще немного полежали в тишине и отдышались. Потом размотали удочки и попробовали что-нибудь еще поймать, но время клева уже давно закончилось. Мы обтерлись каждый своей майкой и оделись. Мы дрожали, словно осиновые листья только теперь уже на ветру, и как ни старались не могли успокоится. Посмеивались сами над собой. Кожа на руках сморщилась, а носы посинели. И это тоже было смешно.
Мы еще немного посидели на высоченной скамье баркаса, а потом проснулся дядя Игорь. Он посмотрел на каждого из нас подмигнул и стал сматывать свои снасти. И было в той неторопливости и расчетливости каждого движения, с какой он сматывал снасти что-то поистенне завораживающее, притягивающее и околдовывающее. Мы с открытыми ртами смотрели. С первой снасти он собрал штук пять или шесть лещей, которые не на каждую-то сковороду влезут. Все красавцы как на подбор. Он снимал рыбу с крючков неторопливо, с какой-то только присущей мастеру грацией. Извлекал крючок где пальцами, а где и плоскогубцами, а кое-где, в особо сложном случае, и куканом. Но все это было проделано с такой любовью к рыбе, что оставалось только смотреть, затаив дыхание. Рыба складывалась в вершу, закрепленную на борту баркаса и наполовину погруженную в воду. Снасти быстро занимали свои законные места на мотовильцах. Рыба как обычно не извивалась во все стороны, она словно смирилась со своей участью.
Следующими действиями дядя Игорь извлек первую кормуху. Он неторопливо доставал и терпеливо складывал овал за овалом бечевы на дно. Когда показался бидон, дядя Игорь отрезал бечеву и кинул ее конец нам. Виталька быстро смекнул и намотал веревку на еще одно мотовильце, чуть прочнее и грубее первого. Из бидона дядя руками вынул остатки прикормки и разбросал ее в разные стороны от лодки. Затем он промыл кормушку и, сложив в пакет, убрал в видавший виды затертый рюкзак.
С двух других снастей дядя снял еще около дюжины здоровенных лещей. Мы за это время смотали вторую кормушку и по примеру дяди Игоря разбросали вокруг лодки остатки приманки. Затем он аккуратно обмыл от крупной чешуи руки. Все снасти пошли в специальный холщовый мешочек и в рюкзак. Затем оттуда дядя Игорь достал наш обед, приготовленный мамой Виталика. Каждому досталось по паре бутербродов с копченой колбасой и сыром, яиц и помидор с огурцом. Мы молча похрустывали обедом. Потом запили это все чаем из термоска. И только потом дядя Игорь поднял якорь и впервые закурил папиросу. Мы с Виталькой налегали на весла.
- Хорошая рыбалка получилось, правда, ребята? - спросил дядя Игорь, задумчиво смотря в даль. Кажется в ту сторону, откуда мы приплыли, и где на небольшой сейчас волне покачивался тот самый буй.
Мы утвердительно закачали головами, налегая каждый на свое весло. В тот день мы с Виталькой капитально простыли.
Эпилог
Этому рассказу минуло вот уже одиннадцать лет. Многое изменилось за это время. Без вести пропал Виталька, умер дядя Игорь, я повзрослел... Но когда я перечитываю этот текст, написанный специально ради воспоминаний, в голове всплывают те дни. Беззаботные и короткие как само детство. Эти насыщенные солнцем часы, эти мальчишеские забавы и игрища, нацеленные на одно - доказать свое лидерство. Эти приключения, в которые ты погружался без остатка и, казалось, сил вот-вот не хватит, чтобы дойти до конца. Но когда уже не было надежды, они откуда-то возникали... Мало просто слов, описывающих то время. То время, которое навсегда осталось лучшим и для меня, и для Витальки, Царствие ему Небесное. Жизнь заставила меня взглянуть на мир по-другому. Переосмыслить дружбу, любовь, преданность. Но чем больше я учился, тем осознанней понимал всю чистоту того времени.
Когда я перечитываю этот текст, Виталька стоит передо мною как живой. Его загорелое тело, живые и немного хитрые глаза, прямые волосы. Он мог поднять мне настроение, если я уж совсем был опечален. Или заставить задуматься над своим поведением, когда я уж слишком веселился. Он был настоящим другом. Жаль, что такие люди уходят. Но такова жизнь... У нас остаются от них больше, чем воспоминания, больше чем тупая ноющая боль в сердце. У нас остается светлая радость и грусть по ним. Они навсегда занимают место в нашей жизни. Мы спрашиваем у них совета в трудной ситуации, мысленно обращаемся к ним, когда нам плохо. Их образы как маяки ведут нас.
Я помню тот день, когда Виталька радостный прискакал ко мне домой. До этого мы не разговаривали недели три - он поступал в Университет, сидел за учебниками и корпел. А тут радостный приходит. Я сразу понял - поступил. Это была его мечта с детства. Поступить в Университет, учиться на историка среди запечатленной в камне истории... Сколько в этом во всем беззаботной юношеской мечтательности и насколько она великолепна, когда ничем не измарана! Он радовался, что поступил, ходил весь светящийся. А я радовался за него. И так это было здорово!
Той же зимой мама купила Витальке новую дубленку. Он как всегда поехал с утра на учебу в морозный ноябрьский день на трамвае. В Университете ходил, хвастался всем и каждому обновкой. Он был душой компании, поэтому был не прочь и покозырять перед девчонками и посмеяться потом же сам над собой в кругу друзей. Его видели в последний раз согрупники садящимся на первый трамвай. Его любимый маршрут. Мы с ним как-то пару раз ездили. Один из самых петербургских. Теперь я в мельчайших подробностях восстанавливаю в памяти ту единственную поездку - Виталик много рассказывал о городе, дышал на заиндевевшее стекло и скреб по нему ногтем, чтобы мне лучше было видно. И казалось, что ничто не может нарушить нашу дружбу и сказочную красоту того момента. Виталик находил поистенне настоящее упоение в своих речах. Я же был благодарным слушателем. И вот мы едем на задней площадке, облокотившись на холодные поручни, Виталька в очередной раз скребет по замерзшему стеклу ногтем, изо рта вырывается пар и он рассказывает о городе, о каждой улице, переулке и подворотне... Так же, наверное, он отправился в тот день на любимом маршруте по ночному городу в свое последнее путешествие.