30 сентября 1941 года, район Дмитровска-Орловского
Местность вокруг Дмитровска - совсем не то же самое, что типичный орловский ландшафт.
Окрестности Орла - блюдечко. Учитывая, при каких обстоятельствах Быстроходный Гейнц заполучил город, так и тянет добавить народное - "с голубой каёмочкой". И сдобрить еще более народным, да с морским загибом.
А вот район Дмитровска - менажница. Овраги, балки, холмы. И леса, леса. Коим в скором будущем предстоит стать партизанскими. Тут без альтернативы.
Здешний рельеф Годунов представлял себе и без топографической карты. У дядь Бори, отцова друга, тут родственники жили. Вот и ездили они втроем на дядь Бориной машине даже не за семь верст киселя хлебать, а за сто - ушицы.
Помнится, в первый Санькин приезд в Дмитровск "Жигуль" увяз в глубоченной луже аккурат на въезде в город. И хорошо так увяз - ни вперед, ни назад. И младший Годунов, наблюдая со стороны попытки вытащить машину, тогда посмеялся: чего, может, прям тут рыбачить и устроимся? За что словил от отца совсем не съедобного "леща" и распоряжение работать не языком, а руками.
Рыбачили на речке Неруссе. Санька все любопытствовал: откуда это у русской речки такое имя? Но никто толком объяснить не смог.
И только древний-предревний дед дяди Бори, не иначе как сжалившись над настырным пацаном, выдал свое объяснение:
- Тут вишь, малой, какая загогулина - неруси много к нам приходило. Кто селился, да женился на наших, да хлеб робить начинал - тот свой становился. А кто неспокойно гостевал да загостился - тому вот Бог, а вот порог.
Санька и усомнился бы в дедовом объяснении, да очень уж хорошее оно было. Правильное, но не как в книге, а по-человечески. И рисовались в Санькином воображении неведомые конники, что повернули вспять от речки Неруссы. И придумывались бои, в которых причудливо смешивались приметы разных эпох.
Да только вот никакой фантазии не хватило бы, чтобы выдумать то, что сейчас происходило на самом деле: он ехал в Дмитровск готовить незваным гостям горячий, прямо таки пламенный прием на Неруссе.
Мягко покачиваясь на сиденье "эмки", целеустремленно мчащей по шоссе, Годунов в который раз детализировал для себя предстоящее. Вроде бы, все обдумали, обговорили, снова обдумали, но не покидает ощущение, будто что-то да забыли. Интересно, как это в книжках какой-нибудь до мозга костей штатский историк бултых в прошлое - и с ходу соображает, что, где, когда, какими силами учинить потребно. И давай руководить. И никто ему, болезному, не скажет: да ты офонарел, дядя! какие тебе, к фрицевой матери, пять артполков? чего б сразу не механизированный корпус и пропорциональное количество авиации в придачу? Никто! А ежели и возникают трудности, справляется с ними попаданец лихо, друзьям на диво, врагам на страх. Куда уж до него отставному капитану третьего ранга!
"А ведь говорил мне отец - иди, Саня, в общевойсковое", - Годунов ухмыльнулся.
И мысли приняли другой оборот. Сиденье - оно, конечно, не такое удобное, как любимое кресло, но дорога к размышлениям предрасполагает. В приоткрытое окно бьет ветер, по-утреннему свежий и влажноватый, чуть-чуть похожий на морской бриз. И не пыльно пока, что тоже весьма неплохо.
Кое-какие идеи уже воплощаются в жизнь, иные - те, что контрабандой протащило послезнание, - заставляют в очередной раз ухмыльнуться. А заодно и приободриться, чтоб носом не клевать. Ядерная бомба на Берлин стала бы весомым аргументом, чтобы Гитлер и думать забыл о блицкриге, но ты ж, Александр Василич, не в сказку попал. А третьи - вопрос самой ближайшей перспективы, только бы времени, твоего персонального, хватило. Ежели хватит - все в твоих руках: и "улитка" Момыш-Улы, и вьетнамские мины, и эрзац-напалм. Прогрессорствовать так прогрессорствовать.
В конце концов, ситуация уже лучше чем в той истории, которая тебе известна. Еременко предупрежден, а самозваный старший майор, но уже вполне легитимный начальник Орловского оборонительного района (вот ведь шутки истории, а?) едет в Дмитровск. Причем в компании не только здравых мыслей да бредовых идей. Знание - оно, конечно, сила, однако ж одиннадцать машин с полутора сотнями вооруженных до зубов ополченцев НКВД как-то убедительнее. Еще сотня следует в Дмитровск по узкоколейке, а с ними - взрывчатка и бутылки с зажигательной смесью.
И опять выползло извечное любопытство. Интересно, почему все-таки обозвали вполне себе профессиональное воинское формирование ополчением? Как бы половчее вызнать? И ходить-то далеко не надо. Младший лейтенант-чекист, сидящий рядом с сержантом Деминым, знает наверняка. А нельзя вот. И опять-таки спрашивается, как это всякие попаданцы во времена Иоанна Грозного и Петра Первого никому не казались подозрительными и, как следствие, не оканчивали жизнь на колу или в застенках Тайной канцелярии? И даже карьеру при особах государей ухитрялись сделать, ага. Тут в родном ХХ веке плывешь, что те туманы над рекой. Странно все - от бытовых мелочей до территориального деления. И надо постоянно следить за собой, чтобы не выказать удивления, когда спутник, например, сообщает:
- Ну вот, в Курскую въехали.
И думать: чего ж ты рассеянный-то такой, Александр свет Василич? Еще ж на совещании отметил: Дмитровск пока что находится в составе Курской области. Хотя на картах он все равно Дмитровск-Орловский. Впрочем, помнить важно только для поддержания, так сказать, легенды. А на бурной деятельности это обстоятельство не должно отразиться никак, ибо по любому - территория Орловского военного округа.
Отразиться не должно - и к чертям морским и сухопутным, в конце-то концов, и опасения, и приметы. Тем более что приметы до оскорбительного тривиальны даже в свете отдельно взятой судьбы некоего А.В. Годунова. В колонне - тринадцать машин. Тринадцатая - щедрый игнатовский подарок на прощание: партсекретарь, прежде чем отбыть в Кромы, вызвался самолично проводить командуюшего со товарищи. Ну и подарок преподнес... А зачем, спрашивается, Годунову обкомовская агитмашина и толстый агитбригадчик в придачу? Если только лишние... ну, то есть, не лишние колеса? Так и тут, в Орле, они не лишние.
- Я тебе, слова даром не сказать, ценного кадра от сердца отрываю, а ты... - не на шутку разобиделся Игнатов - Ты вот знаешь, как у тебя в том Дмитровске дела пойдут? Не-ет. А Никита Василич - агитатор опытный, Ежели чего - такую речугу задвинет, как нам, сапогам, ни в жисть не сказать. И музыка у него при себе, подберет правильную, чтоб, значит, настрой нужный создать.
- Какая музыка, Николай! - раздраженно отмахнулся Годунов. - Не до агитации сейчас.
- Агитация - она всегда ко времени, смотря кто, кого и как агитировать будет! - в ответ заупрямился секретарь. - Не всяк человек приказ разумеет, особливо ежели человек этот - баба али дед какой упертый. А таких, я тебе скажу, в том Дмитровске - полсотни на сотню. А при них - детишки. Представь, какой вой вся эта гвардия поднять может? Они ж того германца в глаза не видали, ну, разве что, кто из бывалых мужиков, которые на германской лиха хлебнули. Но этих ты и сам, небось, никуда отправлять не будешь, а? То-то же. А у нашего товарища Горохова, - кивок в сторону скромно помалкивающего в сторонке агитбригадчика, - с той войны "максимка" в лучших друзьях. Вдобавок он самолично за баранкой, шофера-то ихнего я давно к другому делу приставил.
И, перехватив недоверчивый взгляд командующего, закончил с нажимом:
- Потом спасибо скажешь!
Ему невдомек было, что в этот момент Александр Васильевич думает совсем не об агитбригадчике. Точнее, о нем, но опосредованно.
Еще бывшая супруга в бытность свою невестой восторгалась способностью Годунова оригинально, как она выражалась, мыслить. Когда вместо кино или танцплощадки он вел ее в компанию непризнанных - как сейчас, так и, совершенно очевидно, в дальнейшем - талантов с кое-как настроенными гитарами и странными песнями. Потом, году на третьем-четвертом семейной жизни, стала говорить иное: дескать, был бы он, капитан-лейтенант Годунов, жутким занудой и скучным службистом, кабы не приключающиеся время от времени ребяческие выходки. Ну а под занавес раздражалась: "На тебя как будто бы накатывает - и несет!"
Вот и сейчас мысль накатила - и понесла.
- Послушайте-ка, товарищ Горохов, а у вас пластинки с классической музыкой есть?
- Что именно вас интересует, товарищ старший майор? - несколько церемонно поинтересовался тот. - У меня неплохая домашняя коллекция.
Александр Васильевич исподволь глянул на Игнатова - хороший человек секретарь, но въедливы-ы-ый! - и вместо ответа задал следующий вопрос:
- Дома - это далеко?
- На Карла Либкнехта.
Годунов поморщился: название-то знакомое, но наверняка еще по детским воспоминаниям. Вот улица Розы Люксембург точно была и есть в так неожиданно окинутой реальности, а...
- По дороге завернем, - осторожно ответил он.
Как ни странно, это распоряжение вполне допустимо было воспринимать буквально: имя Либкнехта, оказывается, носила Васильевская, идущая параллельно Комсомольской, по которой и двигалась колонна. И надежда Годунова найти пластинку с чем-нибудь симфоническим и грозным оправдалась в такой степени, на какую он и рассчитывать не смел.
Но все это произошло получасом позднее. А перед тем ему предстояло еще одно знакомство и опять-таки по инициативе неугомонного Игнатова.
Встречам с теми, кого он знал только по книгам, Годунов удивляться уже перестал. Меньше суток прошло, а вот перестал - и все тут. Ведь не удивлялся же он, в самом-то деле, когда пересекался по службе с бывшим сокурсником? Если люди ходят одними тропками, нет ничего странного, что когда-нибудь да и встретятся.
Хотя встреча с этим вот младлеем, в отличие от знакомства с Гороховым, крепко впечатлила.
Начать с того, что он, Годунов, едва не попалился на "школе пожарников". Все ж таки, как ни крути, "опыт работы попаданцем - один день" - это чертовски мало. Когда Игнатов подвел к нему светлоглазого молодого мужчину лет тридцати и представил: "Товарищ Мартынов, оперативный работник и вообще надежный человек... ну и в школе пожарных поработал, знамо дело", - Александр Васильевич решил было, что ослышался. Хорошо хоть, переспрашивать не стал.
Потому что буквально в следующее мгновение сообразил: а ведь работают они, работают, описанные в книгах законы попаданства!
Некоторые - уж наверняка. Сам, помнится, посмеивался: ну никакой фантазии нет у современных писателей! Как ни возьмутся рассказывать, с чего это вдруг герой весь из себя информированный, да именно в тех вопросах, какие подсовывает ему жизнь после попаданства, так непременно выясняется, что одну-другую книжку буквально вчера на досуге читал.
Эх, верно народ подметил: хорошо смеется тот, кто смеется последним! Уходя в крайний раз в школу, Годунов оставил на кухонном столе книгу "дедушки русского спецназа" Ильи Старинова "Записки диверсанта", которую читал за завтраком. Остановился как раз на главе об этих самых "пожарных", которые на самом деле патризаны, - и вот те раз!
Вообще-то, командированный в Орел старший майор такие вещи знать просто обязан, так что - более чем кстати.
И Александр Васильевич не преминул нахально продемонстрировать информированность:
- А товарищ Родольфо, случаем, не в Орле обретается?
Поймал на себе два недоуменных взгляда. Да, выходка, конечно, ребяческая - туману нагнать и показаться более сведущим, чем ты есть на самом деле. Однако ж не бессмысленная - впечатление-то произвел. Тем более - риск нулевой... в сравнении с прочими рисками. Как раз в этих числах Старинов должен быть отозван из Орла, но вдруг?.. Хотя это "вдруг" не ахти какое дружественное может оказаться: диверсант номер один напрямую Ставке подчиняется...
- В Орле сейчас Старинов, нет?
- Вчера уехал, - ответил партсекретарь. - Товарищ Мартынов вот, остался, да еще трое сведущих товарищей. Одного я, уж не обессудь, с собой возьму, остальные - с тобой. А товарищ Мартынов при тебе навроде ординарца будет, не возражаешь? Вот и правильно, - Игнатов широко улыбнулся.
"Адъютант моего превосходительства", - Александр Васильевич едва заметно усмехнулся. Но озвучивать эту мысль не стал, дабы снова не спровоцировать партсекретаря.
- Потом еще спасибо скажешь, что я тебе такого помощника, как Матвей Матвеич, сыскал, - заключил Игнатов.
И когда он назвал младлея по имени-отчеству, до Годунова резко дошло: так это ж будущий писатель-документалист! Мало ли Мартыновых в средней полосе России? Но чтобы именно Матвей Матвеич... Нет, точно, волею судьбы и партсекретаря ему в спутники назначен лучший из исследователей истории орловского подполья, чьими книгами Санька Годунов зачитывался в юности. Писатели тогда представлялись ему великими мудрецами, чуть ли не небожителями.
А сейчас покачивается на сиденье "эмки" прямо перед ним самый настоящий (ладно, будущий) писатель да глазеет по сторонам так увлеченно, как будто бы видит что-то значительное и прекрасное в скучненьком, признаться по чести, осеннем пейзаже. А ведь он прав, есть во всем вот в этом своя притягательность. Он, пейзаж этот, существует как будто бы вне времени и вне пространства - лет сто назад был таким и через сотню будет таким же.
- Запоминаете, Матвей Матвеевич? Вот и правильно. Вдруг лет через... э-э-э... несколько захотите книжку обо всем об этом написать?
Мартынов обернулся:
- Не могу знать, товарищ старший майор. Не зарекаюсь. Я же еще год назад корреспондентом ТАСС по Орловской области работал, да время-то неспокойное... - он неопределенно пожал плечами.
- А я почему-то уверен, что вы напишете книгу. И даже не одну. Так сказать, увековечите всех нас и день сегодняшний, - Годунов улыбнулся. И тоже принялся смотреть: а вдруг удастся высмотреть четкую примету времени?
Так ничего и не высмотрел; разве что опоры линии электропередач да телефонные столбы были деревянные.
...Да, все-таки пока не окажешься в ситуации, когда время - вопрос жизни и смерти, не оценишь в полной мере такое завоевание прогресса, как телефон. Первого секретаря Дмитровского райкома разбудили ночным звонком, и сейчас, надо надеяться, в городе большой аврал и боевая тревога - по местам стоять, к срочному погружению. Если судить по телефонному разговору, Федосюткин - мужик сообразительный и деятельный. Кажется, в той реальности он возглавил партизанский отряд. Наверняка Годунов не помнил, но, по логике, так и должно было случиться. И все-таки лишнего Александр Васильевич говорить не стал, ограничившись указаниями, с которыми нельзя было медлить. И не только потому, что привычка ничего важного по телефону не говорить была вбита на уровне рефлексов. По телефону еще и реакции человеческие не проконтролируешь, не то что с глазу на глаз. А то, что предстояло сделать, могло реакцию вызвать... гм... неоднозначную, вплоть до настойчивого желания связаться с вышестоящим партийным руководством. И тогда все могло закончиться, не начавшись.
Досадно все-таки, что приходится думать не только о деле, но и о том, чтобы не спалиться по глупости, чертовски досадно! А ведь много на чем спалиться можно, начиная со словечка, коего тут еще знать не знают, ведать не ведают... Кстати о словечках и о телефонах: первым делом, первым делом самолеты. То есть надо будет по приезде узнать, как движутся дела у Одина... тьфу ты, Одинцова, из какой потайной каморки сознания высунула нос эта школярская привычка привешивать прозвища? А что, одноглазый Один - он Один и есть, эдакий ариославянский типаж, куда там до него всяким выморочным "истинным арийцам" вроде Гитлера и Геббельса? И творить сверхчеловеческое этому Одину, хошь-не хошь, а придется.
История авиации никогда не числилась среди главных интересов Годунова; если он что-то и выцепил из читаных книжек, то краешком сознания, не иначе. Смутно припоминалось: знаменитые "ночные ведьмы" станут массовым явлением несколько позже, ну а пока женщины-пилоты - такое же редкое явление, как женщины-танкисты в масштабах всей военной истории.
Правильно припоминалось. Когда на совещании Одинцов сказал: "Самолеты есть, техников худо-бедно найду, в соответствующем количестве - нет, но для выполнения поставленной вами задачи - да", - и повторил: "А вот пилотов у нас нет", пришлось Годунову самому озвучивать лежащую, казалось бы, на поверхности мысль о девушках-аэроклубовках. Сказал - и увидел на лице военкома тень усталости, какой не бывает даже от самой тяжкой работы. Сразу понятно: наступил Одинцову на любимую мозоль. Наверняка те девчонки еще летом осаждали военкомат, требуя отправить их на фронт. А что они, девчонки, умеют? Взлет-посадка? И небо чистенькое, как нарядное платье? А на земле только две неприятности - строгий инструктор и ворчливый механик?
Примерно так Одинцов и ответил, только формулировки были сухие, чеканные. Даже когда новоиспеченный командующий Орловским оборонительным районом вкратце обрисовал свой план, лицо военкома не просветлело. Но в идею Один вцепился со сноровкой профессионала. И у Годунова отлегло от сердца. Во-первых, профи не только не забраковал рискованную идею, но и начал уточнять частности. "Не, ну разве я не молодец? - с усмешкой мысленно похвалил себя Александр Васильевич. - Было бы время, обязательно опочил бы на лаврах, а так придется довольствоваться диваном в кабинете Оболенского". А во-вторых... Просто приказать - иногда тоже очень непросто. Но сейчас не до отвлеченной философии. Начав обсуждать замысел командующего, военком разделил с ним ответственность. И совсем не в том вопрос, что формально разделил, Годунов был не в том положении, чтобы беспокоиться о частностях. Нет, Один разделил с ним моральную ответственность. Такую, какой, черт возьми, злейшему врагу не пожелаешь.
Ладно. Лишь бы только все удалось, как задумано. Одинцов уже действует. Товарищ он, по всему видать, решительный.
И снова нежданно-незванно явился тот самый проклятый вопрос: неужто всем им, деятельным и решительным, нужен был пинок извне, чтобы не сидеть и не ждать у моря погоды, а хотя бы самое очевидное предпринять? Историки, вон, пишут: в первый период войны многие, кого в малодушии и боязни принимать на себя ответственность никак не заподозришь, растерялись. Даже те, кто выше стоял и, как следствие, больше полномочий имел, сплоховали, не использовали в полной мере свои возможности.
А велики ли они, возможности-то твои, а, Александр Василич? Вот то-то же. Правильно говорил краевед Овсянников: чтобы судить о таких вещах, надо их на своей шкуре испытать. У тебя еще и преимущество есть, какого, наверное, ни у кого больше нет: ты знаешь, как все закончится...
...И все-таки первыми с корабля бегут крысы, а капитан уходит последним, когда волны уже перехлёстывают комингс ходового мостика - и ни минутой ранее. Если, конечно, это РУССКИЙ капитан...
Темные столбы линии электропередач. А дальше, вглубь, - еще более темные сосны, стволы с лиловатым оттенком, а хвоя почти черная. И через двадцать, и через пятьдесят, и через семьдесят лет на этой земле будут расти сосны. Но почему-то именно при взгляде на них острее всего ощущаешь, что ты в другом времени. В своем времени тебе нечего было терять, кроме собственной жизни. Впрочем, ей ничто и не угрожало. Но ты почему-то чувствовал себя обреченным. А здесь... это ж ведь не фантастика и ты, скорее всего, и вправду обречен, но вот нет этого паскудного состояния растерянности потерянности. Тебе есть, что терять, кроме...
А вот и вехи твои, Александр Василич, - столбы линии электропередач.
Годунов сам едва заметил, как принялся их считать... и проснулся, ткнувшись любом в спину Мартынова.
Сержант Демин стоял рядом и вид у него был виноватый. Годунов приоткрыл дверь и выглянул, уже интуитивно догадавшись, что увидит. Ну, так и есть: "эмка" на добрых две трети колеса погрузилась в лужу... А на горизонте маячат какие-то строения. Дежавюха, однако!
- Никак, приехали?
- Так точно, товарищ старший майор, - ответствовал Мартынов и со сдержанным вздохом осторожно выбрался из машины.
Только тут Александр Васильевич сообразил, что фраза получилась многозначительная, и уточнил:
- В Дмитровск, говорю, въезжаем?
- Так точно, - повторил чекист.
На этот раз потрудиться не пришлось: машину в два счета вытолкали из лужи живо подоспевшие бойцы. "Вот оно, преимущество служебного положения", - Годунов усмехнулся. Впереди ждал город, где предстояло испытать тяготы возложенной на себя должности.
30 сентября 1941 года, Дмитровск-Орловский
Дмитровск сорок первого показался Годунову таким же, как Дмитровск рубежа семидесятых-восьмидесятых. Конечно, будь Александр Васильевич местным, он без труда нашел бы и традиционные десять отличий, а может и больше, и с печалью либо радостью констатировал отсутствие либо наличие дорогих сердцу примет. Однако ж для постороннего этот город был похож на бессчетное множество небольших населенных пунктов, в которых, как написали бы в путеводителе, век девятнадцатый соседствовал с двадцатым. Соседствовал, но не так, как в городах Золотого Кольца, которые Годунов как-то объехал во время отпуска. Там соседство продуманное, как выкладка экспонатов в музее. Здесь - как Бог на душу положит. Наверное, в этом тоже есть своя прелесть, вот только думать о ней совсем не хочется. И, увы, совсем не из-за каких-то эстетических пристрастий. Если все пойдет так, как надо, скоро здесь мало что останется. Лишь бы местная власть не заартачилась. Дело-то - оно в любом случае сделано будет, но проблем в процессе огребешь несоизмеримо больше.
А местная власть тут, по всему видать, бедовая. Разговаривая с Федосюткиным по телефону, Годунов почему-то нарисовал в воображении немолодого, но скорого на слово и дело мужика, кого-то вроде Ковпака. Спасибо связи: трубка сипела и гудела, надежно маскируя возраст собеседника. И Александр Васильевич был немало удивлен, когда Федосюткиным назвался крепкого телосложения парень лет двадцати пяти во френче без знаков различия. Глаза покрасневшие от недосыпа, но взгляд цепкий - по-хорошему цепкий. И манера изложения информации больше похожа на рапорт, нежели на обыкновение гражданских озвучивать суть вперемешку с собственными мыслями и кучей совершенно не нужных сейчас соображений. Через полчаса жители города соберутся на центральной площади. Для оповещения привлекли комсомольцев и пионеров. В МТС района направлены телефонограммы, горючее следует ждать с часа на час. Железнодорожный состав подготовлен, график движения согласован. Бойцы ополчения направлены на расчистку поля к северо-востоку от города. Доложил - и поглядел прямо, вопрошающе: к чему, мол, все это?
А к тому, уважаемый товарищ Федосюткин, что в той истории, которая известна ему, Годунову, танки Гудериана должны войти в Дмитровск - не ворваться, не ломиться, а именно войти - к завтрашнему вечеру.
Если же разговор с Еременко срезонирует так, как нужно, то у них в запасе прорва времени. Чуть ли не целые сутки. Это много - без всякой иронии и прочего сарказма. В нынешних условиях, когда ситуация развивается прямо по классику - "нам бы только ночь простоять да день продержаться", - очень много. Классик, кстати, явно знал, о чем говорил. И Лелюшенко с Катуковым сопоставимого отрезка времени хватило, чтобы развернуть оборону в районе Мценска. Однако ж это не тот пример, которым сейчас можно воспользоваться, потому как - будущее. А отвечать надо. Коротко, четко и, по возможности, воодушевляюще.
- Скажу без околичностей, товарищ Федосюткин. Кутузов во времена оны отдал Москву, чтобы спасти Россию. Нам предстоит отдать Дмитровск, чтобы спасти Москву.
На лице секретаря пока читалось только недоумение. Хорошо, что не кинулся с ходу возражать.
- И не просто отдать, ну, то есть, совсем не даром и не дешево. Так что живенько формируем, так сказать, комитет по торжественной встрече - и по местам стоять, с якоря сниматься. В комитет включаем вас, товарища Мартынова, товарища Нефедова, - кивок в сторону старлея-погранца, командира ополченцев НКВД, - и заочно - орловского военного комиссара товарища Одинцова. Можете на свое усмотрение пополнить комитет ответственными работниками. Первоочередная задача - срочная эвакуация гражданского населения... сколько сейчас народу-то в Дмитровске?
- Всего - порядка шести тысяч, - быстро ответил секретарь. - Местных - около пяти, остальные эвакуированные.
- Милиция?.. Ополчение?.. Железнодорожники, в том числе пенсионеры?.. Медики?..
Некоторые цифры Федосюткин называл с ходу, не задумываясь, с точностью, другие, не ломаясь и не чинясь, - приблизительно и обещал уточнить.
- Ну а вы-то сами до сего момента что собирались делать, когда враг подойдет? - закинул провокационный вопрос Годунов.
- Как и запланировано. Собрались - и в Друженские леса, - снова без промедления ответил секретарь.
Запланировано... Ага! Значит, и схроны очень даже могут быть. Заглянуть бы хоть одним глазком, что там, в тех схронах...
Опять мечтаешь, Александр Васильевич! Оно ж по жизни так: рад бы в рай, да грехи не пускают. Времени на это у тебя нет. Да и права, если подумать, - тоже. В том числе и морального. Кому-то из тех, кто стоит сейчас перед ним, все равно оставаться на оккупированной территории. Ладно, шут с ними, со схронами, в предварительных расчетах они не фигурируют, так что пусть их не будет и в окончательных.
Годунов, в который раз за утро тяжело вздохнул и вслух подытожил:
- В леса - это, конечно, дело. Только повременить придется с партизанством. Насколько - жизнь покажет. Все, секретарь, давай на митинг, остальное после обсудим, что называется, в рабочем порядке.
Площадь оказалась предсказуемо небольшая, почти квадратная. Памятник Ленину не такой помпезный, какие доводилось видеть Годунову даже в отдаленных райцентрах. Рядом сколочена деревянная трибуна, завешенная потемневшей красной материей. "Подновляли, небось, еще когда первых мобилизованных провожали", - с какой-то невнятной тоской подумал Александр Васильевич.
Люди уже собрались. Собрались и ждали. На площади, на примыкающих к ней улицах. Никто не порывался уйти, разве что, увидав кого-то из родственников или друзей, перебирались поближе. При этом не толкались и не ругались, никто не пытался занять место возле трибуны или забиться в укромный уголок, где можно вдоволь поскучать или передремнуть. Видно буквально с первого взгляда. Иные говорят: люди во все времена одинаковые. Черта с два! Люди, которым понятно, что, как говаривала бабка, дело пахнет керосином, отличаются от людей, пришедших на торжественный митинг, разительнее, нежели последние - от пиплов, собравшихся на рок-концерт.
Над площадью стоял ровный гул: все разговаривали почему-то вполголоса. И замолчали как по команде, едва Годунов поставил ногу на нижнюю супеньку ведущей на трибуну лестницы. Александр Васильевич, привыкший за последнюю пару лет к легковесной тишине, что висела не на ниточке даже - на паутинке, не мог не удивиться: тяжелая тишина, а держится надежно, будто на стальном тросе.
Только и слышно, как поскрипывают под ногами рассохшиеся за лето доски, да пацаненок лет пяти, стоящий рядом с трибуной, хнычуще тянет:
- Ма-ам, зя-а-абко! Пошли домо-ой!
М-да, и вот что тут прикажешь говорить? Что и как, чтобы обойтись без дополнительных осложнений, плюсом к тем, которые и так неизбежно возникнут? Как убедить этих вот дедов, которые, небось, всю жизнь в Дмитровске прожили, этих вот женщин, закрывающих собою детей от ветра, что надо бросить дом, разом лишившись всего нажитого, и ехать черт-те куда, в неизвестность и неустроенность? Ладно, как скажется - так и скажется. Будем надеяться, что люди, не привыкшие к постоянно сменяющимся пестрым впечатлениям, более восприимчивы... хоть и наверняка менее легковерны, угу.
Годунов с легким недоумением взглянул на цилиндрическую штуковину, укрепленную на краю трибуны ("А ниче так эта гирька должна быть в ближнем бою! Тюк по макушке - и нету Кука!") и, как-то совсем не солидно прокашлявшись и немного наклонившись к микрофону, начал:
- Товарищи! Я говорю с вами от лица командования Орловского оборонительного района...
И едва узнал свой голос, заскрежетавший из двух репродукторов. Учел ошибку - и дальше говорил с высоты своего роста. В любом случае - ни разу не Молотов и не Левитан, но так хотя бы для ушей терпимо. И - главное - слова вдруг стали приходить сами, без усилий:
- Не буду скрывать, ситуация для всех нас сложилась чрезвычайно серьезная. Враг рвется к Москве. Дмитровск - на острие главного удара. Но у нас есть возможность действовать на опережение. Как бы то ни было, не сегодня, так завтра в городе - на этих вот улицах, на этой площади, в ваших домах - начнутся боевые действия. В связи с этим все гражданское население подлежит немедленной эвакуации, - уф-ф, главное сказано.
Тишина стала зыбкой, как ртуть: натужное дыхание, едва слышные всхлипы... Люди услышали - но наверняка еще до конца не поверили. Ну что ж, инструкции в таком состоянии духа воспринимаются, как правило, от и до - сознанию надо за что-то зацепиться.
- Командование дает вам на сборы два часа с момента окончания митинга. С собой брать документы, деньги, ценности, теплую одежду, запас продовольствия на два дня. Питьевой водой вас обеспечат в поезде.
Короткий взгляд на Федосюткина. Секретарь кивает: понял, мол, сделаем.
- Большинство из вас - гражданские, мирное население. Но не надо думать, что если вы решите остаться здесь, война не затронет вас. Вы слушаете сводки Совинформбюро и знаете, какие зверства творят солдаты Гитлера. Их цель - завоевание России и уничтожение советских людей. Ну а ваша первоочередная задача - сохранить жизнь своим детям...
Говорят, что страх и надежда - главные психологические рычаги, приводящие человека в движение. А раз так, надо ими пользоваться.
- Ну а после того, как вас доставят в глубокий тыл, вы будете обеспечены работой и снабжением вещами и продуктами. Я уверен, что вы будете честно трудиться, помогая ковать Победу на фронте и скорейший разгром врага. Запомните: вы не беженцы. Вы покидаете зону боевых действий по прямому распоряжению командования Орловского оборонительного района.
Годунов набрал в легкие побольше воздуха и заключил:
- И еще одно: если кто-то пожелает остаться, это будет расценено как осознанное намерение остаться на территории, которая может быть захвачена врагом, и караться по законам военного времени.
Сказал и подумал: интересно, не так ли рождаются истории о людоедской сущности "кровавой гэбни"?
- Медики всех специальностей, механики, водители, трактористы, строители, у кого нет на попечении детей до шестнадцати лет, объявляются мобилизованными. Сразу же по завершении митинга им надлежит прибыть в райком партии для постановки на учет и инструктажа.
Вроде, достаточно сказал. Ну и пора закругляться, чтобы потом не мучиться анекдотическим вопросом "а не сболтнул ли я чего лишнего?" Тоже вот странность: все, что нужно было сказать по делу и по сути, произнеслось как будто бы само собой, а на заключительной фразе ты споткнулся, как школяр, забывший строчку стишка. На ум шли бюрократическое "а теперь слово предоставляется товарищу Федосюткину" и лозунговое "враг будет разбит, победа будет за нами! смерть немецким захватчикам!" Первое слишком неказисто, второе слишком возвышенно. И Александр Васильевич предпочел просто посторониться, пропуская секретаря райкома к микрофону.
Федосюткин лозунгов не стеснялся. Война требует от всех советских людей невиданных доселе усилий и неслыханных лишений. Но они на то и советские люди, чтобы все преодолеть и создать для своих детей светлое коммунистическое будущее. А пока что каждый, как на фронте, так и в тылу, должен стать солдатом. Враг будет разбит, победа будет за нами!
В устах секретаря эти слова звучали без пафоса, естественно и убедительно. И в них была уверенность - такая безграничная, запредельная уверенность в том, что все будет хорошо, какая бывает только у молодых людей. Знающих цену своим словам. Но ни разу еще не заплативших сполна.
Однако ж Годунов не мог не видеть лиц тех, кто стоял у самой трибуны: у женщины, обнимающей капризного пятилетку, разгладилась страдальческая складка у губ, старик перестал сокрушенно покачивать головой, девочка-подросток с пионерским галстуком, выпущенным поверх курточки, поглядела на Федосюткина с обожанием.
- Только давайте, товарищи, чемоданы добром не набивайте, - сказал секретарь таким тоном, как если бы беседовал с людьми с глазу на глаз в своем кабинете, а не стоял перед площадью. - И зверье с собой не тащите, все равно в вагон его взять не разрешим. Значит так, в первую очередь выезжают жители Коллективной и Рабоче-Крестьянской, прибытие на станцию через час, то есть в десять тридцать, следом - с Коммунистической и Красного переулка, прибыть к двенадцати тридцати...
"Только бы успеть", - Годунов подавил вздох.
- Всё, в добрый путь. И до встречи, - заключил Федосюткин.
"Ну, молодец ты, секретарь!" - мысленно восхитился Александр Васильевич. Хотел и вслух повторить, но не успел: над площадью в ритме маршевой поступи зазвучали первые такты "Священной войны". "И Горохов тоже хорошо сработал! Если он и у пулемета такой же расторопный..."
Расторопность же Федосюткина оказалась вообще выше всяких похвал. Годунов еще спускался с трибуны, а секретарь уже говорил с каким-то седоватым мужиком в очечках и мятом пиджаке - распоряжался выдать эвакуируемым продукты с продовольственных складов из расчета столько-то того и столько-то этого на человека, распределение организовать непосредственно на станции.
- Да как же я... - с ходу начал причитать тот. - Возить-то на чем?
- Ваш грузовичок еще вчера вечером был жив, здоров и не кашлял, - срезал его Федосюткин. - Какая ж хвороба с ним нынче приключилась? Насчет драпа, не того, который материя, беспокоитесь? Так я вам лично организую, вы у нас ни в какую очередь мобилизации не подлежите, я уже всю вашу медицинскую карту вашими же стараниями вдоль и поперек изучил, когда вы о путевках хлопотали. Только сперва дело сделайте, и сделайте, как надо. Вам же ясно и понятно, что всех сразу мы в состав не поместим. Вот и организуйте подвоз. На погрузку-разгрузку я людей вам дам, сколько скажете.
- Норму вы мне даете на взрослого? - насупившись, пробубнил собеседник секретаря. - А на детей какая?
- Слушай, Михал Сергеич, - перешел на задушевное "ты" Федосюткин, а Годунов с удивлением подумал: кабы не буйная шевелюра, седоватый был бы двойником последнего генсека. - Никто с тебя сегодня за лишний килограмм колбасы не спросит. И за десять не спросит. Ни сегодня и ни завтра. Никакой бюрократии можешь не разводить. Расчет мой простой - чтоб всем хватило и никто на нас - и на тебя, Сергеич, персонально - в обиде не был. Усёк?
И, давая понять, что разговор закончен, повернулся к похожей на учительницу женщине в строгом платье:
- Ну а ваше, Ефросинья Степановна, дело известное - накормить вновь прибывших обедом-ужином. Дарью-то вашу мы отправляем, так что придется у товарища старшего лейтенанта пару бойцов вам в помощь попросить. Дарья-то, конечно, за троих работала, но, боюсь, троих нам не дадут, - и обернулся, ища глазами Нефедова.
А встретился взглядом с командующим, по-мальчишески смутился.
- Виноват, товарищ старший майор!
- С чего ж это вдруг и виноваты? - весело удивился Годунов. - Что особых распоряжений не ждете?
- Отвык, - почти не скрывая, что доволен прозвучавшей в тоне командующего похвалой, признался Федосюткин. - Когда за месяц в район двадцать тысяч эвакуированных поступает, как-то уже не ждешь, пока гром грянет.
Александр Васильевич машинально поглядел в проясневшее небо: дай Бог, чтобы гром грянул в намеченные сроки.
- Пойдем, секретарь, детали уточнять.
От непривычно терпкого чая и непривычно крепких папирос саднило в горле. А может, продуло в машине. Неправильный ты, все же, попаданец, Александр Василич! Скучный. Ни ядренбатон напрогрессорствовать не торопишься, ни к товарищу Сталину не ломишься, дабы похвастаться послезнанием. Даже Высоцкого не перепел, подсунул Игнатову вместо строчек гениального поэта свои школярские каракули. А вместо совершения подвигов сидишь себе посиживаешь, сиречь заседаешь. С трудом выстраиваешь нехитрую многоходовку. Нехитрую - потому как для серьезной наличных сил маловато. Двести пятьдесят ополченцев НКВД (те, что прибыли по железной дороге, тоже с ходу включились в бурную деятельность, заботливо направляемую Нефедовым и Мартыновым и директором леспромхоза Жариковым), да местных человек сто пятьдесят. Вот уж эти - классическое ополчение, стар и млад, даже девчонок четверо - три медсестры и фельдшерица. Одно радует - край охотничий, у мужичков, почитай, у всех двустволки по углам... и не пылятся без дела. Охотников - к сержанту Сомову, отрекомендованному Нефедовым в качестве лучшего стрелка: пусть определяется, кто вправду виртуоз, а кто зайцев по окрестным лесам распугивал да по тучкам пулял. Остальные пообедали, спасибо Ефросинье Степановне, - и снова двинулись в поле. Увы, не жать и не пахать под зиму, а строить аэродром подскока. Горохов, еще в Орле вполне уяснивший роль, отведенную ему в предстоящих событиях, взял в помощь двух парней-радиолюбителей и принялся священнодействовать.
Но больше всего трудов выпало на долю Федосюткина, в полной мере оправдавшего уже сложившуюся в глазах командующего репутацию. Александр Васильевич давно заметил: острая ситуация у людей с лидерскими способностями подстегивает креативное... тьфу ты, творческое мышление. Причем так подстегивает, что мысли несутся с места в карьер. Секретарь, едва услыхав подробности плана, настолько загорелся идеей, что предложил усовершенствовать ее в направлении еще большей пожароопасности. Мартынов мысль подхватил и творчески развил... "школа пожарных", что и говорить!
Вообще, с помощниками проблем не возникло. Почти все ответственные работники, будь то директора предприятий или райкомовцы, собирались оставаться при любом развитии событий. Заранее было определено, что они составят ядро партизанского отряда. И вариант уничтожения оборудования предприятий и произведенной, но не вывезенной продукции, как выяснилось, обсуждался в узком кругу. Так сказать, гипотетически. Ну очень гипотетически, то есть предположить-то было надо, хотя бы просто по логике, но никто не верил, что до такого дойдет. Против человеческой природы это - сидеть и размышлять, как будешь уничтожать созданное своими же руками.
А гореть в городе есть чему. Пеньковое волокно, веревки, бумага, древесина...
Годунов зябко передернул плечами и потянулся к стакану с горячим чаем.
Поразмыслить над разными вариантами разрешения ситуации - хорошая зарядка для ума. Только вот ему, Годунову, придется сразу же участвовать в Олимпийских играх и во что бы то ни стало занять место на пьедестале. "Кто ж его посадит, он памятник!" - с невеселой иронией выдало скорое на ассоциации подсознание.
Годунов с усилием провел ладонью по лицу. Поглядел на Федосюткина, с усталой отрешенностью изучающего расстеленную на столе карту.
- Поедемте-ка, Андрей Дмитриевич, развеемся, оценим работу нашей полеводческой бригады, а заодно и на станцию заскочим. А о в скором времени часов специалист-авиатор прибудет нас инспектировать, и нам ударить в грязь лицом никак нельзя. Одобрит он нас - значит, мы и более суровую проверку пройдем.
Из книги Матвея Мартынова "В дни суровых испытаний. Чекисты в боях на Орловщине" (Тула, Приокское книжное издательство, 1972, изд. второе)
В те дни, когда бронированные чудовища Гудериана, одного из самых прославленных гитлеровских генералов, рвались к сердцу нашей Родины, каждый день решал очень многое. Нужно было задержать врага на дальних подступах к Москве. Фронт требовал резервов, и Орловский военный округ с честью выполнял эту задачу. На Орловской земле сформированы были 20-я армия, 258-я стрелковая дивизия и более двадцати маршевых батальонов. Кроме того, порядка ста тридцати тысяч орловцев трудилось на строительстве оборонительных рубежей Брянского фронта.
Во второй половине августа в Орле было сформировано подразделение Оперативно-учебного центра Западного фронта - партизанская школа, которую в целях конспирации именовали "школой пожарных". В ее создании участвовал наш легендарный земляк Илья Григорьевич Старинов, которому уже довелось сражаться против коричневой чумы в Испании. В качестве инструкторов и курсантов партийные органы направляли в школу стойких коммунистов, комсомольцев и беспартийных патриотов. Имена многих из них ныне известны всей стране.
Золотыми буквами вписано в историю Великой Отечественной войны имя настоящего патриота, старшего майора государственной безопасности Годунова. Как и его товарищ И.Г. Старинов, А.В. Годунов был в числе советских военных специалистов, оказывавших интернациональную помощь героическим испанским республиканцам, а с первых дней Великой Отечественной войны находился на тех участках всенародной борьбы, на которых больше всего нужны были его знания, его опыт, его незаурядные организаторские способности и личное мужество. Всегда выдержанный, спокойный, рассудительный, Александр Васильевич был неизменно тактичен с окружающими, даже в сложных ситуациях не теряя присутствия духа, а склад его речи, несколько удивлявший слушателей, выдавал его происхождение: его отец и дед учительствовали в сельских школах, неся в крестьянские массы не только просвещение, но и революционные идеи. Эти идеи принёс в годы царизма на Балтийский флот и юный Александр Годунов, плечом к плечу со своими товарищами с первых дней Октября вставший на защиту молодой Советской Республики.
Когда над нашим городом нависла непосредственная угроза, Ставка Верховного Главнокомандования направила товарища Годунова в Орел, наделив особыми полномочиями. Следующим утром жителям районов, находящихся на территории Орловского военного округа, было объявлено о создании Орловского оборонительного района. А.В. Годунов возложил на себя нелегкие обязанности командующего в тяжелейших условиях: не хватало бойцов, оружия, боеприпасов. Но коммунист Годунов, твердо помня слова товарища Сталина, что нет в мире таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, был уверен, что любой город большевики могут превратить в крепость. Днем 30 сентября 1941 года он с отрядом чекистов прибыл в Дмитровск-Орловский, где буквально через несколько дней предстояло задержать бронированные гитлеровские полчища.
Глава 13
30 сентября - 1 октября 1941 года, Орел
"Всё выше, и выше и выше
Стремим мы полёт наших птиц!"
Ага. Вот прямо сейчас, бегом и вприпрыжку. Кто "стремит полёт", а кто - с этими самыми "птицами" сношается в особо извращённой форме: "уши в масле, нос в тавоте, но зато - в Воздушном Флоте". Так говаривал, обрисовывая будущее нерадивых курсантов, Федор Иванович, зануда и сквернослов, зато настоящий военный пилот, хоть и в прошлом, отличный инструктор и просто хороший человек. Поэтому начальство все ему прощало, а курсанты-девушки попросту были в него влюблены. И она, Маринка, тоже... ну, самую малость. Что же до грубости - этим ее не отпугнешь. Всю жизнь рядом с железнодорожниками, а они еще и похуже сказануть могут, особенно под горячую руку.
В который раз за последние недели вспомнилась ехидная инструкторская поговорка - и снова стало обидно до слез. Не помогли ей ни полученное в родимой тридцать второй школе среднее образование, ни усидчивость на занятиях и целых восемь часов налёта в осоавиахимовском аэроклубе, где посчастливилось впервые подняться в небо. Потому как усталый военком раз и навсегда определил Маринкину судьбу: "Без приказа женщин в бой никто не пустит. И я не пущу". Все, чего удалось ей добиться в сороковой ежедневный визит, - так это того, что он всё же сжалился и подписал-таки заявление о добровольном вступлении в ВВС РККА.
Вот только ни быстрого истребителя, ни грозного бомбардировщика, ни даже тихоходного транспортника на долю Марины Полыниной не досталось. А достались ей служба в роте аэродромного обслуживания в родимом Орле, да нечаянные "радости" ремонта ушатанных поколениями аэроклубовцев У-2 и чуть менее измученных жизнью УТ-2. Что таить: подковырки ротных остряков достались тоже.
Хоть и собрался у них народ всё больше степенный, семейный, однако любители "проехаться" насчёт миниатюрности Маринкиного "теловычитания" и неловкости в работе с вверенной матчастью нашлись. Хотя Полынина и была единственной в роте девушкой, но никаких сальностей ей слышать не случалось: в первую очередь из-за того, что дядькИ-запасники были наслышаны об её военкоматовских мытарствах и прониклись уважением к упорству "мелкокалиберной девахи". Кроме того, что-то вроде шефства над Мариной взял на себя Егор Перминов, красноармеец аж девятьсот второго года рождения, бывший ЧОНовец, участник Гражданской, немало погонявший и банды кочи в освобождённом Закавказье, и басмачей в Туркестане... Так уж сложилось, что комиссованный из рядов по ранению бывший боец эскадрона особого назначения осел на жительство в Орле, где устроился смазчиком на "железку". Там он и задружился с отцом Марины, также бывшим пулемётчиком команды бронепоезда "III Интернационал" Одиннадцатой Красной армии.
С началом войны старый солдат добился в военкомате медицинского переосвидетельствования, и, в конце концов, был признан ограниченно годным по здоровью и подлежащим призыву в тыловое подразделение. Таким подразделением и стала ближайшая к городу рота аэродромного обслуживания. Так что Марина под отеческим контролем старого друга семьи чувствовала себя как за пазухой у отменённого товарища Христа.
Хотя и подсмеивались над ней сослуживцы, особенно в первый день, Маринка не то чтобы обижалась. Сама-то себя в зеркало видела, а то как же! И понимала: трудно сдержать улыбку, когда ты видишь эдакую тоненькую куколку, облачённую в гимнастёрку, где между воротником и шеей можно продеть кулак, а в каждую штанину защитных шаровар - засунуть обе ноги разом? У каптёра нашлись ей по размеру только пилотка со звёздочкой да солдатское бельё - две пары бязевых рубах с мужскими подштанниками. Предметы дамского туалета, как он сразу же предупредил с нарочитой суровостью, концепцией вещевого снабжения Красной Армии не предусматривались. Маринка спорить не стала, хотя знала, что были на снабжении и форменные платья, и юбки. Но это ж для комсостава! А она, красноармеец Полынина, для платья чином не вышла, а юбок на складе попросту не оказалось. Ну да и шут с ней, с юбкой: строевой-огневой подготовкой в ней заниматься не очень-то удобно, а уж ползать по-пластунски на КМБ или возиться в авиационном движке, до половины залезши в капот самолёта, - вовсе стыдобА!
Впрочем, с приведением обмундирования в божеский вид Марина справилась быстро: два вечера при свете керосинки подпарывала-ушивала-отглаживала примитивным рубелем свою солдатскую одежонку. Даже безразмерный рабочий комбинезон старого образца с чёрными костяными пуговицами на ее фигуре больше не смотрелся как провисший на берёзке парашют, а выглядел вполне аккуратно. Вот только обувь... Хоть и сильна, хоть и славна Красная Армия, хоть и много у неё самолётов, танков, пушек - а всё ж таки не хватает у неё казённой обуви на ногу тридцать второго номера... Самые малоразмерные ботинки, которые удалось отыскать каптёру, оказались тридцать восьмого и выглядели на Маринкиных ножках как полуметровые игрушечные крейсера, продававшиеся в "Промтоварах" перед войной. Не побегаешь в таких, не промаршируешь - будто два утюга шаркают подошвами. И хоть в лепёшку расшибись, хоть в блин раскатайся - нет на аэродроме никого владеющего сапожным искусством! Некому Марине в такой беде помочь... Вот потому и носила поначалу красноармеец Полынина, с разрешения комроты, разумеется, во внеслужебное время, парусиновые "тенниски", в которых явилась в военкомат.
Увы: вечных вещей не бывает. Так что ничего удивительного, что к концу сентября месяца девичья обутка полностью развалилась: удивительно, что этого не случилось раньше. Тем более - осень, сыро-холодно-тоскливо... Оттого-то доброволец Полынина, 1919 года рождения, и пошла на воинское преступление, за которое по военному времени ей светили бо-о-ольшие неприятности, самовольно покинув расположение части, или, говоря по-простому, свалив в самоход.
Казалось - ну что такого! От аэродрома до дома всего несколько километров: за полтора часика пробежать знакомой обочиной, хоженой-исхоженой за время занятий в аэроклубе, со дна сундука достать мягкие праздничные козловые сапожки - наследство от покойной бабушки, переобуться, прихватить с собой ещё кой-какое бельишко, мыло, круглую коробочку зубного порошка и баночку гуталина... И тем же быстрым темпом вернутся домой ещё до того, как боец на тумбочке заорёт на всю казарму "Р-рёт-та! Падыём!" Делов-то!..
Но, как говорил прогрессивный писатель Лев Толстой, "гладко было на бумаге, да забыли про овраги...". Одним словом, когда Маринка, звеня стальными подковками праздничных мягчайших сапожек, уже выбегала на последнюю улицу, из темноты ей навстречу вынырнули силуэты с винтовками:
- Комендантский патруль! Ваши документы!
Ну, какие там документы? Не прежние времена, когда у каждого бойца была при себе "книжка красноармейца": нынче все числятся в списках личного состава подразделения. А увольнительной записки у Марины нет. Откуда?! Да и недействительна она была бы после официального времени отбоя...
Круто развернувшись, Полынинина дёрнулась бежать, благо, все окрестные переулки-тупички были ей знакомы с малолетства. Ан не тут-то было! Крепкие пальцы патрульного вцепились в горловину заплечного мешка, сильным рывком чуть не опрокинув её на спину:
- Куда! А ну, стоять!
... Гарнизонная гауптвахта - место унылое и неприятное. А когда всех "пассажиров" там трое, причём сидишь ты, девушка, в индивидуальном помещении, в обычное время предназначенного для проштрафившихся лиц комначсостава, от ещё и до псиной тоски скучное! Не считать же развлечением тупую шагистику и переползания под командой опирающегося на суковатую палку сердитого младшего сержанта с новенькими чёрными петлицами танкиста на выцветшей гимнастёрке третьего срока и багровеющей свежезалеченным шрамом щекой. Ну, и хозработы - куда без них! Переборка в мёрзлом бетонном складе громадных буртов грязного картофеля, мытьё стен и полов в помещениях комендатуры и гауптвахты, отупляющее откачивание помпой воды из аварийного коллектора... Ничего, скажу я вам, воодушевляющего! А учитывая вероятность грядущего суда - и вовсе хочется свернуться клубочком и завыть...
Два дня гауптвахты для Маринки тянулись как два года. Вечером третьего, вместо получения полагающегося ужина, её отвели в кабинет с обшитыми тёмной рейкой стенами, где, предварительно задав несколько вопросов о прохождении службы, образовании, происхождении и даже опыте налётов в аэроклубе, передали с рук на руки незнакомому капитану с родными авиационными петлицами на пропахшей специфическим амбре госпитального склада шинели.
И вот красноармеец Полынина вновь на своём аэродроме. Только теперь уже не в качестве аэродромной обслуги, а как полноправный, хотя и абсолютно "зелёный" пилот. И вместе с ней в этой роли выступают ещё пятеро девчат с аэроклубов: четверо орловских и одна эвакуированная из Минска ещё в июне месяце. Командуют ими недолеченный капитан Полевой и ветеран Гражданской и Империалистической войн сорокавосьмилетний красвоенлёт Селезень, не прошедший аттестацию на присвоение воинского звания, но гордо сверкающий выделяющимся на потёртой кожаной куртке значком краскома. Да ещё "штурманы" - такие же бывшие аэроклубовки, только не налетавшие и трёх часов каждая. "Теоретики", так сказать. Их задача - следить за ориентирами, прокладывать курс и швырять на головы фашистов всю взрывучую начинку задней кабины. Плюс механики и вооруженцы - вот и вся свежесформированная легкобомбардировочная эскадрилья, подчиняющаяся пока что непосредственно Штабу обороны. Хотя матчасть эскадрилья получила такую, что будто и не матчасть это вовсе, а сплошное надсмехательство! Пять аэроклубовских, латанных-перелатанных ещё до войны, У-2 с давно выработавшими ресурс двигунами, да три самолёта поновее - УТ-2, под фюзеляж каждого из которых умельцы-механики ухитрились приспособить кронштейн-подвеску для стокилограммовой ФАБки и мудрили с коком пропеллера свободной машины, пытаясь сообразить, как можно приспособить туда хоть один курсовой пулемёт из десятка привезённых с окружных складов ДА и ШКАС-32. Воевать на безоружных учебных самолётах было бы чистым самоубийством. Впрочем, учитывая характеристики машин фронтовой авиации Люфтваффе (на этот счет Маринка еще во время своих военкоматских мытарств крепко подковалась), велик был шанс, что после установки на "кукурузниках" и "уточках" пулемётов винтовочного калибра означенное самоубийство попросту несколько затянется.
Но Маринка, как ни странно, мимо всех этих соображений проскользнула походя. Куда больше было волнения и тревоги: сможет ли она оправдать доверие Родины? А еще, совестно признаться, жуть как хотелось поболтать с девчонками, почти что два месяца их не видела. Они-то - не без гордости говорила себе красноармеец Полынина - оказались не такими упертыми, как она, день на десятый сдались. Катюшка - та и вовсе в эвакуацию собиралась. А Клавочка сразу честно призналась, что на фронт боится. И каково же было Маринкино удивление, когда она увидела их обеих на аэродроме. Обрадовалась, что и говорить. Со своими-то - и на земле, и в небе уютней.
На формирование и "усушку-утруску", говоря словами Селезня, матчасти и личного состава ушли почти сутки. И уже следующим вечером, загрузив двухсполовиной килограммовыми бомбами задние кабины четыре признанных пригодными к вылету У-2 одна за другой поднялись следом за капитанской "уточкой", с натугой волочащей под брюшком стокилограммовый "сигарный окурок". Сделав круг над аэродромом, восемь девчонок - пилотов и штурманов - в фанерных самолётиках направились на юго-запад, в сторону приближающегося фронта...
Глава 14
30 сентября 1941 года, Дмитровск-Орловский
Еще во времена, претендующие на почетное звание незапамятных (ну, хотя бы потому, что, принадлежа личному прошлому, теперь они объективно являлись будущим), Годунов вывел для себя правило: составляя план на ходу, рискуешь завалить работу. А вот результат надо выхаживать. В самом прямом смысле слова. Ножками. С поправкой на текущий момент - выезживать. Вот и моталась его "эмка" остаток дня и весь вечер по городу и окрестностям, прокладывая экскурсионно-туристические маршруты для искушенных европейцев. Осмотрел город. Потом, подхватив по пути Нефедова, выехал на место будущей торжественной встречи - в междуречье Нессы и Неруссы. Полюбовался пока еще мирными ландшафтами, прикидывая, как бы половчее приспособить их для войны, - и двинулся в лес, с притворным видом большого знатока вслушиваясь в диалог старлея и партсекретаря, обсуждавших с мальчишеским азартом (а что, по возрасту оба куда ближе к пацанам, нежели к дедам), как половчее организовать засаду. И снова - в город, с заездом на станцию: все ли готово к отправке эвакуируемых и к принятию состава из Орла?
Попутчики менялись, но чаще других рядом с командующим оказывались Федосюткин и Мартынов. Заодно появлялась лишняя минутка, чтобы частности обсудить, без отрыва от бурной деятельности. А частности - это совсем не обязательно мелочи. Скажем, сорок пять тонн ГСМ - это внушительно. А ежели учесть, что до них всего-то полчаса пути, так и вовсе подарок судьбы. И не успеть толком воспользоваться им - идиотизм, если не преступление. Так что еще пару машин в деревню с красивым русским именем Лубянки направить просто необходимо.
...Годунов понятия не имел, насколько был прав, мысленно поименовав содержимое лубянских складов подарком. Тем паче, представить себе не мог, что одним только своим распоряжением аккумулировать горючее в Дмитровске внес дополнительные коррективы в историю. Никаких хитрых взаимосвязей, никакого эпического, высокого эффекта бабочки; все просто, приземленно - эффект гусеницы, которой вместо ветки с сочными листьями подсунули сухую. Ибо в прежней истории "быстроходный Гейнц" был настолько стремителен и пока еще непуганно нахален, что оставил тылы далеко позади и в город вошел с почти опустошенными баками. Час-другой - вроде, пустяк, да не тогда, когда счет идет на эти самые часы. А тут - лубянская горючка, подарок если не царский, то уж княжеский - точно. На той дареной горючке и двинули к Орлу.
История пока еще не отклонилась от известного Годунову маршрута, но уже замедлила шаг.
Александр Васильевич не подозревал об этом, даже смутного ощущения - и того не было. Ведь на его глазах, в спешке, в грохоте и ругани, в слезах разворачивалась вечная трагедия под названием "Исход".
Движутся к железнодорожной станции вереницы людей. Ходят от дома к дому патрули из ополченцев; дядьки - ровесники Годунова и мальчишки, едва ли намного старше его юнармейцев. На лицах - тревога и сосредоточенность, разве что видно - мальчишки все еще немножко продолжают играть в войну и поручение для них равно приключению.
А им навстречу спешит барышня в приталенном жакетике, береточке набекрень и с коричневым фанерным чемоданчиком, шустро ковыляет укутанная в расписной, наверняка праздничный, полушалок бабулька с двумя холщовыми сумками, связанными и перекинутыми через плечо, толкает доверху нагруженную скарбом тачку белобрысая девчонка, а следом за ней мать тащит упирающуюся девчонку поменьше, другой рукой прижимая к груди младенца в одеяльце. Тележка дребезжит, девчонка кричит, младенец плачет, но во всеобщем шуме эти звуки не кажутся слишком громкими.
Глухое "плюх" - это у барышниного чемоданчика оторвалась ручка, замки от удара оземь раскрылись, выпуская на волю - удивительно, но не наряды, а десятка два книг и множество фотографий. Серо-желтые карточки незамедлительно подхватил ветер и понес вместе с пожухлой листвой. Исход...
Девчонка сноровисто закатила тележку под дерево и кинулась на подмогу. Меньшая, одной рукой растирая по лицу слезы, другой принялась собирать книги.
Женщина в стареньком, но опрятном пальто, старательно закрывает ставни, как будто бы делает что-то очень значительное, а на лавочке перед домом как-то уж слишком чинно, даже по росту, сидят четверо ребятишек. Женщина, скорее всего, понимает, что ее труд не имеет смысла. Но всем им так спокойнее.
Монашеского обличья старушку сводят под руки с высокого крыльца девушка и мальчонка, следом тетка в сбившемся на затылок платке чуть не волоком тащит огромный узел и плачет. Кажется - просто от усилий.
Сурового вида дед, нетерпеливо прикрикнув на замешкавшегося у калитки подростка с двумя плетеными корзинами, ставит на землю оцинкованное корытце с какой-то едой и по-мальчишески свистит. Через пару минут у корытца - с десяток дворняжек всех размеров и мастей. Дед глядит на них, как будто бы ему некуда торопиться.
К патрулю бежит пожилая женщина, в пуховом платке и летнем платье, кричит издалека:
- Миша! Миша, ты Ванятку моего не видел?
- В райкоме комсомола были? Ну так подите поглядите.
Федосюткин слушает, безрадостно усмехается. Добровольцев моложе семнадцати лет велено гнать в три шеи, но понятно: беспокоится партсекретарь, что кто-нибудь вздумает потеряться по дороге от райкома комсомола до дома.
- Послушайте, Андрей Дмитриевич, а не пора ли в райкомах двери на запор? Мобилизация по партийной и комсомольской линии завершена? Завершена...
Годунов осекся: секретарь глядел с таким настороженным удивлением, как будто бы подозревал, что его просто испытывают.
- Так люди же ж идут, кому какая помощь нужна.
Вот те на! Задал вполне невинный вопрос, а по сути...М-да, никогда еще Штирлиц не был настолько близок к провалу. Вон и Мартынов исподволь косится через плечо... или просто разговор слушает? Интересно, а как тебе, Матвей Матвеич, годах в восьмидесятых нравились партработники-чиновники и комсомольские вожаки, желащие быть не солью земли, а белой костью?
Издержки послезнания.
А символы дня сегодняшнего - вот они, у тебя, Александр Василич, на виду: двери церкви, которые снова открыл прямо-таки иконописный старик отец Иоанн, чтоб дать кров над головой погорельцам, и двери райкома, которые упрямо не желает закрывать этот парень простецкого вида - и молодец, каких поискать.
- Убедили, - Годунов улыбнулся. - Подбросить вас до райкома?
И машинально посмотрел на оттягивающие запястье часы. Время! Было бы время пораскинуть мозгами, наверняка утвердился бы в мысли, что этот девайс, подаренный ему нынешней реальностью вкупе с той одежонкой, в которой он себя здесь обнаружил, как-то связан с перемещением, а может быть, и способен на такого рода фантастические процессы влиять. Хронометр - что может быть тривиальнее и символичнее? Только хронометр, который непрерывно напоминает: драгоценное время идет и тратить его на пустопорожние размышления - роскошь мирных дней и благоглупость. Так что мысль промелькнула - и застряла на периферии сознания, глухо беспокоя. Часы, солидные такие, значительные, похожи были на те, которые Саньке-отроку подарил на память дед. Они долгие годы выполняли роль талисмана и на экзаменах, и в походах, разве что от рутины не спасали... да и затерялись при одном из переездов, совершенно странным образом, как будто наскучило им сопровождать раздолбая, до сорока с лишним лет так и не постигшего истинную цену времени. А теперь копьевидные стрелки старшего собрата того хронометра попирали змееподобную цифру "шесть". Пора возвращаться на станцию - встречать людей и грузы из Орла. И сразу же место определять и для тех, и для этих.
На вокзале наблюдалось вполне предсказуемое столпотворение вавилонское, поначалу еще сохранявшее какое-то подобие упорядоченности и целеустремленности, но сейчас изрядно их порастратившее: с отправкой очередного, второго по счету состава, пришлось погодить, чтобы пропустить встречный. Замотанные, обозленные тетки и десятка полтора ополченцев гоняли мелюзгу от железки. Годунов достаточно долго проработал в школе, чтобы уяснить: попытка аккумулировать такое количество детворы в одном месте и надолго - на пару часов - найти всем и каждому занятие, препятствующее активному (и далеко не всегда безопасному) освоению мира, - это фантастика. Так что оставалось надеяться, что обойдется без происшествий. Старики сидели на баулах, на узлах, и негромкий говорок вплетался в общий гомон. На лужайке за дощатым станционным домиком сухонькая бабулька доила козу, а стайка малышей, загодя вооружившись кружками, ждала поодаль. Девчата, усевшись рядком на скамейке, слаженно выводили: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону..." - и почему-то у них выходило радостно и задорно. Мужичок-с-ноготок деловито тащил от колонки ведро воды - по ту строну путей, на утоптанной площадке с остовами футбольных ворот, уже развели костры, что-то жарили, приготовлялись раздувать самовар.
Годунов разом ощутил и горечь, и гордость. Напортачил он с эвакуацией и до сих пор не знает, что можно было бы сделать иначе, дабы не допускать такой анархии и, к тому же, не доставлять военный груз на виду у мира. Но вот ведь люди, а? Золотые люди! Мигом ко всему приспосабливаются!
Времени до прибытия состава хватило аккурат на то, чтобы выкурить папиросу да заглянуть в здание вокзала, где трагикомический Михаил Сергеевич, зачем-то устроившийся в каморке билетной кассы, с обреченным видом через окошечко выдавал колбасу посмеивающимся теткам. Годунов тоже невольно улыбнулся - и поймал себя на мысли, что, несмотря на патовую ситуацию, сложнее которой не было в его жизни, улыбается куда чаще обычного. Судьба в ответ то ухмыляется с мрачной иронией - мясокомбинатскому фургончику теперь предстоит возить взрывчатку, то улыбается, да так открыто и душевно, хоть и сквозь слезы, что у Годунова даже не хватает сил сердиться на себя за недодуманное и недоработанное. Вон, спешит на помощь щуплому пареньку-ополченцу, который долго приноравливается, как бы половчее ухватить с земли ящик, низенькая плотная женщина. По решимости, с коей она отмахивается от дедов из оцепления, отодвигает парня в сторону и берется за ящик, можно сообразить, что не впервой тетке коня на скаку останавливать и в горящую избу входить.
"Все-таки надо было привлечь гражданское население для разгрузочно-погрузочных", - думает Годунов. Ну вот не дают ему собственные стереотипы действовать сообразно моменту. Нет, о соблюдении режима секретности мечтать было бы наивно, однако ж и помимо того... Никак не соединяются, не связываются в сознании офицера мирного времени тяжеленные ящики со взрывчаткой и эти вот тетки, как по команде бросившиеся к составу - к сыновьям, к братьям, к отцам. И тягающие так, что у самих слезы на глазах, но хрен ты их теперь прогонишь, раньше думать надо было. Не связывается судьбоносная важность предстоящего с героической анархией, творящейся на станции. Но тут уж ничего не попишешь: ополченцы - не кадровые бойцы, для них эти женщины - не "гражданское население", а матери, соседки, сослуживицы, знакомые. Кто-то из них только сегодня завтракал за одним столом, а теперь, буквально через полчаса, им расставаться на неопределенный срок. Думать о том, что для кого-то срок окажется бессрочным... не сейчас.
А чекисты, похоже, решили, что все было заранее определено командованием. Правда, теток стараются не нагружать.
Не додумали на райкомовском совещании, ой, не додумали! И кому вменять это в вину? Ведь даже те, у кого на вороте петлицы, еще не мыслят категориями большой войны - такой, в которой стираются грани между бойцами и мирным населением, между фронтом и тылом
Много чего передумал и просчитал ты, Александр Васильевич, сидя над книгами и размышляя над картами. Но есть вещи которые постичь можно только на опыте. Дай Бог - не на горьком.
Годуновская "эмка" покидала станцию одновременно с последним грузовиком. Уже, суетясь и скликая своих, грузились в только что опустевшие вагоны те, кому предстояло ехать в эвакуацию; второй состав должен был уйти следом за первым.
- То-оли-и-ик!
За машинами бежала та самая женщина, что так безапелляционно вмешалась в разгрузку.
- То-олик! Как я тебя найду-то?
- Не знаю, ма, - парень в кузове грузовика смущенно потупился. - Найдемся как-нибудь.
- Товарищ красный командир! - еще громче выкрикнула женщина. - А куда нас, а?
Годунов сделал Демину знак остановиться, обернулся к женщине.
- Пока в Орел, а далее будет определено...
Закашлялся; показалось, что это слова оцарапали гортань.
Игнатов обещал договориться с туляками, чтоб насчет размещения людей озадачились, а того лучше - транспортом помогли бы. Однако ж твердого ответа пока нет, а делиться предположениями...
"История не терпит сослагательного наклонения", - как же весомо и напористо произносила эту фразу неподражаемая и незабываемая завуч Лариса Михайловна! Вот и не будем сослагать. А будем возлагать. Возлагать на себя ответственность и в меру сил делать историю. А тут уж - как удастся.
- Не беспокойтесь, о вас позаботятся. И за помощь спасибо.
Женщина всплеснула руками.
- Да я ж разве за себя? Я за сына, за Толика. А помощь... - пожала плечами. - Как своим не подмогнуть-то?
И снова вспомнилось-проассоциировалось: соседка Тамара Вадимовна, человек такой же жизнестойкой, упрямой породы, выпестованный гарнизонами и воспитанный отсутствием в пределах личных квадратных метров твердого мужского плеча, надрывно твердит в трубку мобильника:
- Костик, я сказала, чтобы в десять был дома! У меня нервы не казенные!
Костику в прошлом году стукнул тридцатник, у него третий брак и четверо детей.
А тут, может статься, и письмо написать некуда будет. И что ей сказать? Попросить верить в лучшее?
Ничего не сказал, кивнул Демину, поезжай, мол.
В шесть тридцать пополудни умер Борис Федотыч, чудаковатый старик-садовод. Вышел проститься с отцветающими астрами, сел на скамейку - и умер. Дочка и внучка, уже готовые к отъезду, увидали, метнулись по соседям, кто-то побежал в райком. Время не ждало, и схоронили деда Борю здесь же, в саду, под любимой его яблонькой.