Отблески лампады лихо плясали на бледном лице роженицы. Повитуха крестилась тут, неподалеку, сжавшись в беззащитный комок перед огромным ликом, с укоризной смотрящим на нее с иконы.
Бока женщины тяжело вздымались, капельки пота проступали на тонкой коже, похожие на утренние росинки. "Чур меня, чур", - истово крестилась старуха, глядя на огромных размеров живот.
Роженица лежала на спине, беспомощно раскинув руки, и тихонько стонала. Волосы ее, по обыкновению опрятно убранные пол цветной плат, разметались лучами по подушке.
Видно было, как она, едва шевеля губами, шептала молитву, неслышно вторя бабке-повитухе. Внезапно глаза ее закатились, тело приподнялось над кроватью, а руки и ноги мелко-мелко задрожали. "Будь ты проклят, рогатый", - заорала старуха, что есть мочи, сорвав с себя серебряный крестик и сотрясая им над беременной. "Оставь ее и дитя, Ирод, меня возьми", - визжала повитуха, стараясь вернуть переставшее слушаться женщину тело обратно на кровать. Лицо роженицы исказила страшная гримаса, и уста ее молвили: "Заклинаю тебя именем Сатаны, проклинаю тебя печатью Вельзевула...".
Старуху отбросило к стене неведомой силой.
Окна распахнулись, звеня бьющимися от удара стеклами, и комната наполнилась серыми летучими тварями. Они были повсюду: на старинном комоде, на успевшем треснуть зеркале, сидели на стенах и даже свисали с потолка, вились мелкими стайками над бездыханным телом старухи и над готовым вот-вот лопнуть животом несчастной женщины. Очертания комнаты становились все более смазанными, четкость терялась с каждой долей секунды. Только икона оставалась на прежнем месте, - не в силах были силы бесовские сдвинуть с места боль Богову, омытую кровью и слезами святыми.
Температура в комнате возросла настолько, что пот буквально струился по телу роженицы, пропитывая волосы и заползая жгучими ручейками под льняную рубаху.
Тьма сгущалась, и чудилось женщине, будто сами Круги Адовы согласились отдать свой жар.
Краски на иконе расплавились и медленно потекли вниз, но женщине показалось, будто сам Иисус нахмурил лик свой светлый в предчувствии недоброго. Внезапно свет померк.
Когда роженица очнулась, живота не было и в помине, впрочем, как и серых тварей, душной комнаты и прочего.
"Матушка", - тихонько позвала женщина повитуху, приподнявшись на локтях. Ответа не последовало. Посчитав, что она еще слишком слаба, чтоб вставать с постели, но уже достаточно сильна, чтобы сидеть, она сделала усилие над собой и уселась на кровати.
Ничего не напоминало о вчерашнем безумии. Просторное помещение с белыми стенами нимало не походило на душную комнатушку, да и света было вдоволь. Решив осмотреть палаты, роженица оставила свое ложе и мелкими шажками засеменила к предполагаемому выходу.
Следующая комната оказалась зеркальной. В ней не было ничего, кроме ее собственного отражения. Решив, что ей стоит непременно оглядеть себя, женщина выбрала для этого самое большое зеркало в дорогой оправе. Дурацкое стекло не отразило ничего. Там было пусто, как в желудке у бродяги после недельных странствий. "Странно", - произнесла она вслух, и ее голые ступни снова зашлепали по полу.
Ощутив внезапный приступ голода, женщина отправилась на поиски кухни. Ею, на удачу, оказалась следующая комната. Приоткрыв дверцу холодильника, роженица отшатнулась. С полки на нее смотрела голова мертвого младенца с серебряным крестом во лбу.
Легкий шорох заставил ее обернуться: в дверном проеме возник силуэт повитухи, держащей в руках оплавившуюся икону. Божий лик на ней был искажен гримасой боли.