Предвкушение это вершина жизни, с неё то все и началось. Она назвалась Мулаткой. Ей было восемнадцать. Когда она меня бросила у меня заложило уши и началась временная глухота. Вряд ли стоит упоминать насколько это было труднопереносимо. Тогда моя глухота мучала меня не больше моей невысказанности. Помню также, что в это же самое время у меня обострилось чувство вкуса и склонность к вину. Нелишне будет вспомнить, что я плохо зарабатывал на хлеб насущный и все мои физические усилия направлялись в сторону мистики. Как шутил один мой друг, - я мерил нос у химеры.
В чате я выбрал ник "Ронини". "Ронин" в японском воинском искусстве это самурай, оставшийся без хозяина, которому не хватило решимости или достаточности причин для харакири. Это прозвище был кордоном от Вселенной. А извне Ронини - это был картонный мир моего мяса и вечно колеблющихся взглядов на вещи. Я тусовался в чате всегда до первого пота, пока ум не начинал симфонировать камерными литературными пассажами и мой стиль не начинал всем докучать. Некоторые чаттеры принимали меня за чудака и пустослова, доказывающего живописцам белизну белого и беспричинность существования черного. Вздыхая, я сравнивал себя с фермером, запершимся на своей диковинной ферме и приправляющим всякое блюдо ломтиками лимона, бесценный и бесплатный набор витамина С, освенцимской стойкостью идущим к концу каждого дня. Это ферма было мое тело, не впускавшее туда жизнь.
"Ун, де, тгуа" - говорил я себе, вот я напишу Мулатке что-то такое заумное и она влюбится в меня, выпрыгнет из чата прямо на мою ферму. Но моя голова была винным бокалом, налитым до краев и мудрость миновала меня.
Несмотря, а скорее благодаря разнице в возрасте, между мной и Мулаткой было непривычное равенство в отношениях. Как разряд молнии она прошла в мой мир причуд и внутреннего сюрреализма. Я хромал в жизненнном преуспевании, а она радостно протягивала мне свою непорочную руку. Как ребенок, что находит на улице бездомного больного щенка и приносит его прямо к себе на квартиру, не отдавая себе отчет, чего в этом поступке больше: ответственности или доброты. При первом же знакомстве Мулатке очертила круг, за который мне не следовало выходить.
- Я люблю Моцарта, "Реквием". - подчеркнула она. Это было напечатано андерлайном с контекстом такого упрека, будто я являлся ярым противником Моцарта.
Выказав в нескольких предложениях, что разбирается в жизни и людях, Мулатка чуть не поссорилась со мной из-за каких-то эстрадных певцов. Я истолковал её слова, как попытку доказать мне мои же аргументы. Я подумал, что небось так вели себя строители Вавилонского столпа у руин своего замысла. Но потом с Мулаткой произошло что-то непредвиденное, что-то изменило её отношение ко мне. Она стала любезной, непроизвольно воскрешая мои смертные чувства, придавленные стопкой жизненных передряг. Внутренне я представлял собой увядающее дерево, она была царицей виртуального сообщества. И когда все тот же мой изобретательный друг, наорав на мою глухоту, прозвал меня Бетховеном, я пустился в историю судьбы немецкого композитора, его возлюбленной Джульетте Гвиччиарди, "Лунной Сонате", я задумался над обреченностью гениев и худе, в лоне которого живет добро, постаравшись прикрепить ко всему этому себя и Мулатку.
Я смотрел на мир широко раскрытыми глазами, во взоре моем было столько детскости, что это отмечали многие, беспардонно резюмируя: "...у тебя взгляд порядочного человека!". А у меня на самом деле давно вышибло из памяти, что такое вдохновение. Образ прекрасной Мулатки кропотливо работал с моим возрождением, как тонкий семейный психолог. Она снимала все шлюзы моим чувствам, все механизмы контроля, чтобы рассмотреть что было такое ужасное там, за моим кордоном. Я не хотел, обжечь этим Мулатку и поэтому периодически поддакивал ей. Она обнаружила, что мои любимые сказки "Гадкий утенок" и "Царевна-лягушка". Что я все ещё являлся гонимым собой и миром гадким утенком, а моя лягушка оставалась всё той же квакшей с неотнятой стрелой. Меня неотступно преследовала и терзала мысль о мире после меня; uде находятся точки приложения моей силы, откуда мир изменяется? В реальной жизни я опаздывал и не успевал, я был неуклюж и глуп. Я был зверем, ставившим под сомнение сопричастность к своему роду. И я знал, знал наизусть испещренную записками карту своих лабиринтов, однако человека трудно перелить, как воск или олово в другую форму. Во время немногочисленных озарений, я догадывался, что чудо внутри меня и превращался в фанатика-золотоискателя. Я становился пропитанным мыслью, что Лувр или Моисей пребывают во мне, как бриллиант в кристалле. И движимый этими прозрениями тщился увидеть то же самое в других людях.
Внутренне я был совсем другим и никак не мог выразить этого миру. Я поспешал во всем и вместо этого получал дешевую показуху. Я думал о крестоносцах и о ронинах, о взрезанном турецким ятаганом Дарданельском проливе, о солдатах, что безропотно отдавали жизни и людях, которых Бог избирал и говорил их устами. Я думал, что писательство было моим инфантилизмом и средством растянуть пройденное детство. Я сжимал руками колени, слушая ритм журчащего родника, и хотел всмотреться как Мулатка за мой кордон, что там есть, там за водой. Жизнь показывала свой двусмысленный оскал и осыпала меня своими поцелуями, однако я не уставал повторять ей: "Ты так прекрасна!".
Вместе с Мулаткой страннные сновидения и вопросы ворвались в мою жизнь. Я притивился старости, надвигающейся широко, целым горизонтом, как наводнение. Я не знал предела, где остановиться, чтобы мое мышление стало реалистичным, в унисон тем процессам, что происходили в окружающем мире. Моя карма вела к непреложной цели: "Куда я иду? В чем смысл моей жизни? В чем мое предназначение, моя миссия?" Какова была плата за то, что я родился человеком? Я чувствовал эту глубокую неудовлетворенность жизнью. Оторванность от переживания происходящего. Я забывал особые слова для живописности предметов.
Во снах я целовал колокола, кличущие живых в могилы, а мертвых, что время их близко. Я был всем, кем мог быть: островом, водой, мыслью, ущельем. Ночные поезда приводили и уводили из моей жизни сирот, которых я должен принять на свое попечение. Толпы безгрешных существ, чтобы из них потом не выросли чудовища. Мой голос, очаровательный голос, мог бы зажечь завистью Орфея. Но он терялся среди гор, которых я взращивал как растение. Мне снилось, что Ангел, как сеятель, каждый белый день рассыпает человечность на землю. Солдат и священник, врач и палач, учителя, все люди до единого, каждый день стряхивали с себя, думая, что это просто пыль или натирали ими свои души.
Никому не ведомо, каким образом люди догадались соединять две части земли мостами, как складывать поперек две ветки дерева и делать кресты, никто не знает, кто научил человека соединять губы в поцелуях? Как быть Бетховеном? Бетховеном-личностью, а не композитором. Мы бываем марионетками своих душевных переживаний и чувств чаще, чем можем признать. Я видел память, как женщину с татуировкой "Живи Красиво". Ничто не может сравниться с красиво живущим человеком. И я познал, что каждый из нас хотел бы стать таким.
Мои чувства не оживали. Я просыпался с раздражением, со страхами. Каждое утро начиналось с приветствия длинющего строя ласточек опутавших провода, обсуждающих вчерашние события. В девять я находил письма Мулатки в своем почтовом ящике: "Не горюй, милый! - писала она - Ничего не сравниться с глубиной твоих эмоций". Это было моим завтраком. Лакомство жизни, быть любимым людьми, которые моложе тебя и верят в твою избранность. Я вслушивался во вкус фиников и запахи ирисов, всё больше превращясь во зверя.
Не скрою, после двадцати пяти, я чаще стал отдавать предпочтение женщинам моложе меня не меньше, чем в десять лет. Это был ещё один способ остаться в детстве, запрудить время. Я иногда рисовал её в своих фантазиях, слушал несуществующее эхо голоса Мулатки, каким по высоте он мог бы быть, это альт или сопрано?
"Наверняка, думал я, кожа у неё матовая". Любя молодую кожу, я не гадал, чтобы могло предвещать акцентирование чувств на коже женщины? Почему кожа приобрела для моего восприятия такое значение? Почему это так действовало на мои антипатии? И если я был Ван Гогом каким образом это могло отобразиться на холсте?
Я видел в её крови Норму Пучини, сходную мне по духу беглянку в мир вымышленный, где Бенвенуто рассыпал чары изумительного золота, где кавказский крестьянин подправлял нож плуга, садовник срезал созревшие золотистые абрикосы.
Уходя из чата, я писал всем "Прощайте!", ей - "Ариведерчи!". "Ариведерчи" нравилось мому слуху больше всего - смешанные арийский дух огнепоклонничества, индийские "Веды" и дух чистой грусти. Эти звуки напоминали мне мир неузнанный и Мулатка была больше всего непроявленным миром.
В тот летний день, когда мы наконец должны были встретиться, у витрин цветочного магазина я наблюдал за франтоватым пестиком моих любимых цветов гладиулосов. Вместе с тычинками они застыли в неповторимом танцевальном па. Смерть подарила им всего несколько часов жизни. Но ничего не могло сравниться по красоте с этим поцелуем жизни. Мне пришло в голову, что не далее, чем через два часа буду ласкать Мулатку, как горящую свечу, впитывая в пальцы восхитительные силы её юности - синий цвет ободка пламени свечи.
За нашей высокомерностью живут удивительные миры. Очевидно, чтобы обезопасить нас от внутреннего взрыва, от переживания этого, на первый взгляд, заплетенного волшебством мира у нас вместо луп глаза. Миры Продо и стойких оловянных солдатиков, ныряльщиков за кораллами, мир пустынь и бедуинов, роз и Хорезма, врастащего изо дня в день в облака, чтоб склонить седые минареты и сказать с детской непринужденностью, с чувством первооткрывателя: "Нет бога выша аллаха...". Это все звенья цепей, молекул, звенья миров наших догадок. И всё от нас, насколько далеко мы зайдем. Чтобы достать, поднять свою гондолу с земли. И стать таким же счастливым, как первый человек после Дедала и Икара взлетевший в небо и невридимым опустившийся на земную поверхность.
Я вспомнил как в начальном классе, отец купил мне черно-оранжевую нейлоновую куртку. Такой ни у кого не было. Я щеголял ею в школе, но однажды вечером, придя с уроков, я, не раздеваясь, торопливо стал рассказывать матери о своих успехах в учёбе и случайно коснулся рукавом трубы горячей печки. У родителей денег на другую куртку не было и на мою любимую куртку наложили большую заплатку и заставили меня так ходить в школу. Вместо гордости эта куртка стала предметом моего стыда и дискомфорта. Самое главное, что именно в то время я любил одну кудрявую девчонку из паралельного класса. После заплатки на левом рукаве, мне всегда было как-то не по себе, я думал о том, что я уже не буду вызывать в ней симпатию, а просто сочуствие, а может и насмешку. Нынче Мулатка виделась мне той же самой маленькой девочкой, мне хотелось просто достучаться её любви, но на мне снова сидела эта проклятая куртка.
А ещё Мулатка казалась мне другой девушкой, повстречавшейся мне во Флоренции. Год назад, будучи в командировке в Италии, имея свободный день в распоряжении, я поехал смотреть чудо-город, "Фиренцу", как её называют итальянцы. Я хотел бы воспеть гимны Флоренцию, но она в этом не нуждается. Пораженный, я бродил по её центру и, держа в руках путеводитель, с твердым намерением шел к Палаццо дель Векио. У монументального Палаццо Нуомо я загляделся на одну невысокую красивую девушку, которую, не знаю отчего, принял за француженку, что-то заставило меня обратить на неё внимание. Она был на высоких каблуках, с гордой осанкой, с золотистыми волосами, в белой сорочке и широкой, развевающейся юбкой. И тоже искала дорогу к Палаццо Векио. У неё были пухлые губы, и когда я повторил это выражение, чтобы понять что оно выражает, у меня получилось: "Я и Флоренция".
Потом наши пути пересеклись у моста Але Грацие и Библиотеки Медичи. Девушка в руках несла сумку, из которой выглядывал сувениры-рыцари. Она спрашивала у мотоциклистов, как пройти к Палаццо Векио, её прямая осанка ничуть не изменялась. Француженка тоже отметила про себя, что мы несколько раз столкнулись. Стоит ли упоминания, что женщины более внимательны ко всем знакам и событиям. Тут я хотел подойти и попросить сфотографироваться вместе, что я проделал в Италии несчетное количество раз, но теперь у меня точно свело ноги, разом навалились предательские сомнения. А девушка не давала времени мне на размышление. Я отправился за ней по направлению к Понте Веккио и, не доходя, свернул к Палаццо дель Векио.
Солнце опустило перед собой облака, расстилая под собой оранжевые оттенки, у подножья статуи Донателло уличный музыкант играл на гитаре "Баркаролу" времен рококо. Ещё за сотню метров я увидел фигуру Геракла, а за ним статного Давида и очутился напротив великолепной отделки дворцов, кичащихся вычурной техникой бароко. Я ждал этой минуты пол-жизни. Музыка, неповторимая панорама дворцов и площадей старинного города. Будто кто-то ходит по вашим нервам, неимоверно легкий и тяжелый. Распространяется рябь над озером души, как по зеркалу внутренностей кто-то смело ступает. Люди разных национальностей сидят у подножия дворца и пьют красоту, как обычный прохладительный напиток, забывая о вражде и непонимании. Везде любовь, любовь, любовь и Создатель оставил им только один язык, Красоту.
А потом заиграл гобой, чуть прискорбно и с ликованием трагичного. Влюбленные читали вывески перед статуями. Я сел напротив Давида и уставший думал о мироустройстве, о рабстве человеческой души. Чего мы только не делаем, чтобы не видеть свои чувства, свою настоящую красоту?
Пройдя сквозь ряд статуй великих итальянцев прошлого, я снова заприметил мою француженку у львов. В её внешнем виде было столько притягательности и столько недоступности, мне захотелось запомнить Флоренцию знакомством с ней. Я ещё раз засомневался в себе: что и как сказать? После Паллацо Векио самому себе показался таким никчемным. Она тоже запомнила меня и, прочитав мои мысли, отвела глаза. Мой английский отдел в голове также не преминул подсказать, что у него не хватит сил справиться с этой задачей. Я опешил и капитулировал. Я выбрал просто созерцание.
С этой красивой француженкой наши пути пересеклись ещё несколько раз, на Понте Векио и на Пьяцца дель Пити, но я был сломлен и отказался от авантюры, делающей нас мужчинами. В моих воспоминаниях осталась красавица-Флоренция...
Что и говорить, фатум разлучал и соединял нас с Мулаткой. Она показательно оставляла меня несколько раз, отказываясь от контактов. Я не мог заставить эту девушку полюбить меня. И мне пришлось ждать пока в ней произойдет поворот. Это возраст межа возвращения к поискам, к отверженным ценностям. Она считала, что сама уклоняется от встречи, но это всего лишь я был занят самоедством, как Крон-детопожиратель. Хотя, присущее мне незагубленное притяжение, постоянно возвращало траектории наших орбит в общую гравитацию.
Мы назначили встречу у небольшого кафе, почти у моста. Я сидел и пил крюшон, смакуя печенье, выкуривая сигареты с ментолом, вызвать в себе нужный настрой. Какие-то незаказанные диалоги разворачивались в голове. Я фиксировал всё происходящее как фотоаппарат "Полароида". Официантки, меню, рекламные щиты, смысл моего сидения там ходили ходуном.
Часы на площади, устав мучить меня, пробили три. Я перенёс взгляд на свои. На парапет, растопыривая лапки, опустилось несколько голубей. По мосту проехала машина, чуть притормозив, пошла очередная волна прохожих. Через мгновение Мулатка появилась с другого конца моста незаметно, ровной поступью, как та француженка из Флоренции. Её закрыл какой-то раввин, припадавший на правую ногу. Потом другой прохожий загородил эту милую картину. Меня объяло несдерживаемое волнение, сердце мое забилось в руки пошло бессилие. Я уже не понимал где игра, что я должен был делать? Как вести себя? Это был уже не чат, где я мог вымысливать себя и корректировать предложения, это было физическое пространство в несколько секунд, оставшихся между нами. На миг я захотел, чтобы меня тут не было. Что она подумала бы обо мне? Но она уже увидела меня и меня объяло осознание того, что некая сила сейчас преподнесет мне ирреальные моменты трансцендности и уверенный в этом я плавно привстал со стула. Он подошла вплотную... Мое сердце выплеснулось из груди. Я потерялся, как мальчик. Это был невинные синие глаза, с дивным блеском моря, "quegli occhi verdi come il mare", как пел Паваротти. Её светлый взгляд, наполненный любовью испепелил во мне всю мою искуственную удаль. Я остался тем же мальчиком без достоинств, с заплатанной на рукаве курткой.
- Ронини?! Это ведь ты! спросила она спокойно.
Я понял, что моя куртка не имеет для неё никакого значения, как смертельная болезнь возлюбленного для настоящей женщины.
Я пролепетал что-то в ответ. Она продолжала рассматривать мои глаза о которых тоже имела собственное представление. Мне хотелось быть таким же простым и смелым. Но не мог сделать то, о чем тысяча раз думал, мечтал и строил в своей голове. Я не мог просто взять её за руку.
- Ронини, что с тобой? улыбнулось мне море её глаз.
Я механически притянул её к себе и обнял. Почувствовав её грудь у своей и её прекрасные руки на спине, я как бы обрел новую жизнь. Её кожа была такой, о какой я мечтал, её глаза, нос, золотые переливы волос, губы, сомкнутые в невинности. Я держал в руках момент, прекрасное создание, женщину по имен, Рай.
Её духи замутили голову. Я ощутил слова, что одно действие и одно мгновение делают нас людьми, насколько одно действие определяет всё наше будущее и линии наших потомков. И мгновение действия опередило желание. Действие двух людей, нашедших друг в друге божества. Наши губы соединились в поцелуе. Промелькнула мысль, что вся моя жизнь стоила одного этого прикосновения. Я понял, что Я Есть.
Её губы были как цветки клевера. Вспорхнули голуби, разлетаясь в разные стороны и поле клевера из детства вмешалось в мое сознание. Цветки, которые я срывал и высасывал из них небольшую сладость. Я замкнулся в круг бесконечности.