Здесь не было ни времени, ни других направлений пространства. Попасть в этот мир можно было только с ведома Рода и с его прямого согласия.
Им было дозволено.
Все органы чувств горних и дольних миров были почти не востребованы. Все ощущения направлены только на одно - почувствовать чьё-то чужое присутствие. Или не почувствовать.
И это ещё не всё, это даже не самое плохое. Кроме непривычной телесной тесноты тут тебя ещё и охватывала тоска. Предвечная тоска, хоть и объяснимая близостью к небытию, но оттого не менее мучительная.
А самого перехода не замечаешь, просто знаешь, что дверь здесь, и двигаешься вперёд. Понимаешь, что происходит только по своим собственным предощущениям, по наитию, да теряющееся измерение нарушает единую ткань пространства, будто опуская густой белёсый туман.
Здесь ничего не бывает видно и вообще воспринято телом. Вообще, хоть как-бы то ни было. Только в сознании возникает иной голос столь же чёткий, как и собственные мысли. И по какому признаку они здесь различаются, присутствующие и сами сказать затруднялись. Просто принимали это как данность: различаются и никогда не смешиваются.
Преодолевая замешательство, он протиснулся сквозь плотную двумерность, и, не шевелясь, словно обездвиженный, остолбованный, - вслушался в собственные мысли.
Тишина...
Попытался очистить собственный разум, отвлечься. Вновь безрезультатно.
Значит, предел нужного времени кем-то из них был определён неверно. Придётся выйти в меньшую плотность и войти ещё раз...
Он вышел облегчённо, даже с удовольствием, будто вздохнул расправившейся грудью. Слух его сразу же толчком ударил гулкий двумерный шум.
Местные обитатели в ужасе шарахнулись прочь. И он определил это только по тому, как стремительно уменьшались вокруг серебристо-сиреневые линии.
Значит, переоценил своё усилие и попал на границу разномерных миров. Не любил он этого, - внезапного появления неведомо где. Пугаешь обитателей, да и себя обнаруживаешь, расходуя силы совершенно напрасно. Однако, в пространствах столь большой плотности это случалось со всеми совершенно неизбежно.
Картина менялась. Лилово-сизые цвета исчезали, заменяемые на полумрак. Зато белёсо-серых отрезков кругом становилось всё больше, они не увеличивались и не исчезали, а только покачивались из стороны в сторону, постепенно всё прибывая и прибывая.
"Воины, - понял он, узнавая своих, - Один из миров Возмездия - Урмарт"1.
В это время всё замерло и отдалилось, подёрнувшись белой завесой. Движение нужного времени вновь перестало ощущаться и он чуть отодвинулся от него...
- Приветствую тебя!
На сей раз они всё рассчитали верно, и голос иного духа был слышен так же отчётливо, как и свой собственный.
- Здравствуй!
- Здесь тесно, - звучали слова Огненного Ангела, - поэтому сразу к делу.
- Пожалуй.
- Меня беспокоит Инра, ключевой мир сплетения Шат.
- Да, ты говорил, - он просто был в безвремении. Просто думал, слушал и был. Безо всякой возможности что-либо делать. Не было даже дыхания. И это угнетало его, привычного к постоянной деятельности, к опасности. Но он пересиливал себя ради будущего дела, ради возможностей, которые могла принести эта встреча, ради тех, в благодарность кому он за это взялся.
Он только что (если так можно говорить в месте, где времени нет) видел их расплющенный и жалкие беловато-бледные тени. Но и там они не испугались внезапного появления его. Даже Его появления - не испугались!
И потому поспешил добавить:
- Меня оно тоже беспокоит.
Все мыслеобразы появлялись одновременно, воспринимались так, как бы,.. ну если вдруг прочитать всю книгу, лишь прикоснувшись к ней ладонью. Он умел подобное, ведь он был Богом. Но здесь иного и не было дано.
- Яхве просит тебя.
- Вновь? Я ведь держал коготь Нисаджа ценой гибели верных, пока вы не создадите свой щит.
- Не создали.
-?
- Монах - не воин. Разве что только в собственных проповедях. Да и... Ягве брал север, чтобы притупить его оружие...
- Моё оружие.
- Да. Твоё. Но другого там нет, и взять его неоткуда.
- Михаил, мои двери в мир Инра теперь очень узки. Моих верных почти нет, и я не смею бросать их под жернова в битве... против самого себя.
- Великодушнее тебя нет никого во всей системе Шат. Это всё, что я могу ответить.
Он расхохотался бы, если бы здесь были возможны звуки. Но даже давящая опустошительная тоска преддверия небытия в его восприятии вдруг отступила.
- Я - Бог Боевого Бешенства!
- ... И мы оба сейчас знаем, что я прав. Ты доказал это не раз, и в то время с Нисаджем. Быть может, это краеугольный камень так любимого тобою славянства.
- Это говоришь мне ты, Бог Битв, растерзавший круги самого Денницы2!!
- Мои ангелы не были христианами. Так что поближе к делу.
- Ягве хоть в чём-то согласен уступить? Хоть глоток воздуха?
- Нет. И я не говорил ему о нашей встрече.
Если бы здесь было хоть одно направление времени, можно было бы сказать, что в разговоре повисла пауза. И он ответил:
- Если бы в тебе было хоть с горчичное зёрнышко зла, я сказал бы, что ты злоупотребляешь доверием.
- А так что скажешь?
- Нет.
- Выходим.
Горний мир Рамнагор сыпанул навстречу серебристо-розовым ветром. И им обоим, мгновенно развернувшимся ввысь, вознёсшимся до рассредоточенных пространств, вовсе не было здесь тесно.
Привычно раскинувшийся вверх безо всякой опоры, архангел казался сейчас огромным, заслонявшим весь небосвод. Хотя неба в привычном понимании плотных миров здесь, конечно же, не было.
Подвижные доспехи его непрерывно перемещались, подобно мускулам, и переливались огненными сполохами. Обрамлённый локонами и слухами3 светлый мужественный лик притягивал к себе взгляд даже невольно.
Михаил глядел прямо, не отрываясь.
Говоривший с ним Бог был бородатым и светлоголовым, словно постоянно окружённым восходящими вихревыми потоками. Откинутые на плечи густые волосы его непрерывно шевелились, будто живые. Глубина его глаз светилась непреклонной волей, как горн расплавленным металлом.
- Нравится мне ваш Рамнагор, - архангел даже прищурился.
- К себе, в Оамму путь держишь? - здесь слышали друг друга совершенно иначе, среди множества иных образов, хлещущих в сознание непрерывной чередой.
Тот лишь кивнул почти по-человечески.
И заулыбались вместе.
- А знаешь, Стрибоже, мы ведь вскоре ещё увидимся.
- Непременно. И лучше без повода.
И будто тень набежала на ангельское чело. Сказал вслух, разжимая губы:
- Вот этого не обещаю.
И собеседник его промолчал понимающе. Лишь кивнул почти по-человечески.
год 1375
Крутоярь уходила на двадцать саженей вверх.
Вчерашний липкий снег причудливо обметал подымающийся ввысь обрывистый склон, а поутру ударил лёгкий морозец. И теперь всё пространство над головой казалось то ли снизошедшими наземь грудами причудливых облаков, то ли вздымающимися из холодной земли сказочными чертогами.
Светло. Тишина.
И никого.
Утро.
Князь Роман Семёнович шёл один. Улёгшийся с вечера снежок хрустел под поношенными поршнями, и одинокая цепочка следов тянулась вдоль берега к густому, залепленному инеем тальнику4.
Всё, снежок лёг.
Георгий осенний5 нынче. О прошлом годе - а он помнил, будто это было вчера - в праздничный день все колокола звонили - и храмовые, и в малых церквушках, где были звонницы. Теперь всё молчит. Молчит и он. Только снег похрустывает под ногами.
Да, улеглось белое покрывало Мары6. До весны, похоже...
Роман Семёнович поймал вдруг себя на негожей мысли, да ещё в праздничный день, и наскоро коротко перекрестился. Мара. Давно уж никто не подносит тебе требы на многие вёрсты окрест, а ты всё собираешь тебе положенное. Да с лихвою.
Теперь уже и на пепелище не сходишь до травеня7. Замело всё, закружило.
Но ещё намедни князь проходил по своей золе. Рука привычно легла на застёжку поясной сумы, и в ладони его одна за другой появились последние находки. Дорогие для кого-то прежде, но теперь уже никому не нужные.
Энколпион8 с белой эмалью. Ангел, вставший на одно колено - Благовещение, видимо. Князь потёр подушечкой большого пальца бронзовую его поверхность, успевшую изрядно позеленеть. Подковырнул ногтем створку. Внутри кусочек ладана, - негусто. Чья рука положила сюда эту маленькую янтарную горошину? Какие молитвы на неё произносились?
А вот это он знает точно - чьё! Да и найдено на развале второго по счёту подворья от Василёва храма. Роман перевернул из ладони в ладонь старинный золочёный колт9 с крутогрудой птицей Гамаюн в высоком кокошнике, окружённой побегами ветвистого хмеля. Давних времён сию вещицу не раз он примечал на статной боярыне Софье Второвне по прозванью Шубка - за особо ценимые ею меха ижомского10 соболя. Происходила она из старинного переяславского рода Звовых11, а замужем была за боярином Грядовым. Большеглазый лик вещей птицы смотрел в лицо князю светло и весело, словно радуясь своему нечаянному избавлению из золы и грязи. И позабыл он на сей раз о крёстном знамении... Где вы теперь, бояре Грядовы? Говорили иные, будто на Московскую сторону подались...
Вот и медная круглая пуговка, - соловьи да зайцы набраны мелкой зернью12. Не иначе, Андрюшина, молодшего сынка хозяюшки Софьи. Тот по весне, помнится, как раз свиточку13 голубой парчи обновил. Жив ли малец?? Князь не знал.
А вот совсем другая вещица. Она будто жгла Роману Семёновичу пальцы, даже невольно посмотрел на них - не запачкался ли? Оказалось, точно: тронутая копотью гереге14, бирка из неизвестного князю дерева, оставляла едва заметный след. Со странными канавками, с одной стороны покрытая лаком, с другой словно полированная. Странные, очень ровные и сложные письмена15, нисколько не похожие на агарянские16. Что-то подобное он прежде видывал на вертикальных знамёнах мангутов17. Да-да, у них! Борясь с желанием бросить лёгкую пластинку в подтаявшую грязь и размозжить с размаху подошвой, князь всё же вернул её на место, на дно поясной сумочки.
Он должен всё помнить. Всё помнить.
Должен.
Таким ли был Новосиль прежде?!
Это теперь даже осенние дожди и снежок не могут задушить устойчивого запаха гари, горчащей в морозном воздухе ещё острее.
Отсюда, со стороны реки Зуши ни за что бы не взять его Музаффару. Но тот подступил с полуночной стороны, от поля ко рву. Нежданно, в летнюю засуху, - хоть и затворились, а вот водой запастись в достатке уже не успели. Орда почти с ходу полыхнула множеством зажигательных стрел, и подвысушенный жарой город полыхнул сразу во многих местах и внутри, и снаружи...
Спасались больше вот здесь, под обрывом по Зуше. Тут и заслон-то Орде ставить несподручно. Да радоваться ли тому?
Он стоял у занесённого снежком берега, высокий и ширококостный, с окладистой рыжей бородой, и всматривался в противоположный берег, будто не замечая его. Ещё недавно здесь был причал. Князь подолгу вслушивался в шум города. Там, где-то высоко, казалось что и под самым небом клокотала жизнь его родного Новосиля. Только теперь вместо прежнего многолюдного разноголосья и церковного звона до него доносились лишь стук топоров, да негромкое конское ржание.
Город сократился почти что вдесятеро и по площади, и по населению. Крепостной стены не было, за неё даже и не принимались ещё: всех средств казны хватило лишь чтобы обустроить землянки в самом городище, да окрестных весях. Наскоро срубили и церквушку-однодневку, по престолу названную Васильевской.
Васильевской... Да, когда-то здесь был детинец Юрия Долгорукого, самого Великого князя! Здесь и родился Всеволод Большое Гнездо18 - земляк!!
Два года жила здесь жена его, Великая княгиня Ольга с малолетними княжичами. И два века уж минуло с тех пор, а народ помнит! Перешёптывались ведь бояре, что и вовсе Долгорукий-князь мыслит перенести стол свой великокняжеский сюда, в Новосиль.
Да что говорить, - ведают и то, что предки пришли с запада, с Черниговщины, что и там был свой Новосиль когда-то, от которого теперь лишь название и сохранилось. А с именем Василия Юрьевича, владевшего землями в Византии, молва увязала город уже позднее.
И то ещё не то! Старожилы припомнят и вовсе давнее: здесь была столица всей Вятичской земли - град Корьдно. А сие лишь немногим от Новосиля на восход солнца, и в былые докрещёные времена места эти тоже славились и богатством, и многолюдством.
Теперь ничего этого нет.
Не уберёг.
Он, князь Роман, - не уберёг. И не важно, что уже двести лет противостоять Орде не могут не только берега Зуши, но и вся Русь Светлая от гор Угорских до гор Югорских19. За родную землю ответ всё равно целиком его. И не замечал князь, что одинокая слеза прокатилась по его лицу и уже вмёрзла в бороду.
Холодает.
Чтож, пора бы и поспешить: пожалуй уж на подходе брянские обозы с дровами для зимнего обогрева. Нужно встречать. Да и ноги в лёгкой осенней обуви уже зацепенели, земли не чуют. А он заморочился тут, что внимания не обратил даже.
И князь торопливо зашагал в сторону к узкой тропе на Крутояри. Дела не ждали.
год 1376
Залп двенадцати орудий тряхнул небо так, что от его раскатов должен был бы вздрогнуть сам Тенгри, если бы Аллах всемилостивейший и милосердный позволил ему вернуться на небо!
Каменные стены цитадели в момент заплыли желтовато-серым пороховым дымом, так что ни самих тюшаков20, ни батыров возле них в момент не стало видно. А поодаль единым рядом взметнулись развесистые столбы земли и пыли, выбитых из-под ног вражеских полков.
От разверзшегося прямо над головами грома боевые булгарские верблюды взревели так, что старый Бог неба, если бы он ещё прежде только содрогнулся от разрывов орудий, теперь-то сделал бы это непременно. Признаться, у эмира и у самого зазвенело в ушах, хотя его конь стоял от орудийного ряда на добрых три полёта стрелы.
Но Исаи довольно усмехнулся.
Второй десяток лет он крепил оборону не только стойкостью своих воинов, но и хитрым оружейным промыслом, не жалея серебра и золота на покупку и изготовление снаряжения огненного боя. Да и верблюды скопились перед полками не просто так: прошлогодний набег новгородских ушкуйников показал, что непривычные лошади их остерегаются крика двугорбых чудовищ.
Чтож, и это окажется весьма на руку сынам Итиля по воле великого Аллаха!
И вправду, боевые порядки русской конницы, - едкий туман пороховых газов начинал рассеиваться и Исаи видел всё сам, - ряды их смешались, шарахнулись в стороны, сбились в бесформенные кучи.
- Бисмалла! Заряжай!
Эмир взмахнул рукой в узкой перчатке, и короткая вёрткая камча21, висевшая на его запястье, сама прыгнула в ладонь.
Наступательный порыв русских был подавлен и смят. Ряды их пехоты, побитые ливнем стрел и осколками раскалывающихся каменных ядер, замедлили своё продвижение, а немного погодя и вовсе остановились. В отдалении, словно неживая, замерла стена из каплевидных и павезных щитов, скрывая нерешительную рать.
Признаться, Исаи и сам оробел бы, доведись попасть под такой обстрел. Тем более что он не раз уже видел и слышал свои орудия за работой и здесь, в Булгаре, и ранее. А русским-то довелось столкнуться с такой силой впервые! Так что креститесь там, неверные! Всемилостивый и милосердный отворачивает от гяуров свой пресветлый лик.
- Арбалеты22, к бою!!
Батыры, конечно, не слышат его, но взметнувшиеся бунчуки, стяжочки и изменяющийся бой барабанов подавали все сигналы своевременно.
Сотни тугих луков на прикладах он повелел закупить и изготовить в собственных мастерских Булгара, Биляра, Джуки-тау. Хотя Мухаммет-Султан и был против; хитрован Мамай мог бы прислать и кого-то посообразительней, да порасторопней.
Чтож, московиты! Посмотрим, как тяжёлые стрелы-болты разорвут вашу павезную23 стену! Перезаряжать тюшак - дело нескорое и хлопотное. Пожалуй, не стоит рассчитывать на одновременный залп. Лучше уж дружнее сыпануть стрелами, а латная конница рванёт их обходом с правого крыла.
Булгарский эмир вновь взмахнул упругой камчой:
- Ур! Бей!
И сотни тяжёлых гудящих стрел шершнями рванулись прямо в русские ряды.
- Алла-ил-алла!
- Аллах акбар! - вторил ему и Мухаммед откуда-то издалека.
"Из чайханы выполз, да на минарет залез что ли?" - успел подумать Исаи, но... тут же забыл о мамаевом ставленнике.
Мгновенно разобравшись, что так она становится простой мишенью, русская пехота, не дожидаясь поддержки конницы и бросая тяжёлые щиты, стремительно бросилась вперёд.
Лишь по сторонам оставались стоять на месте, выставив перед собой длинные ратовища копий. И оказалось, что атаковать их конницей не на ходу означало бы эту самую конницу погубить!
Много их. Кое-кого, конечно, повыбили, но только раззадорили медведя.
Арбалеты перезарядить так быстро уже не получится.
- Орудия, бей! - меняясь в лице, крикнул Исаи, оглядываясь на своих вестовых. И сам же понимал, что не успели перезарядить громадные и неповоротливые тюшаки. И не успеют.
"Что же делать?!"
А на низкой передней стене города уже закипело рукопашное сражение грудью в грудь. И всё новые и новые волны атакующих переваливались через передовые укрепления, сминая немногочисленных арбалетчиков и батыров орудийной обслуги.
"Быстро-то они как!"
Ни оружейное превосходство, ни грамотно спланированная оборона на это раз ничего не смогли противопоставить дерзости и решительному натиску атакующих.
- Ильяс! - упавшим голосом позвал эмир Исаи начальника дворцовой охранной тысячи, - Что там с водозабором?
- Теперь нам не удастся удержать водонапорную башню, светлейший! - рослый батыр в простых, но крепких доспехах тут же вырос по левую руку, - Бапрок скоро оттеснит нас. И выбить его уже невозможно.
- Бапрок, это вон тот, в синей епанче24 и с хохлом на бритой башке?!
- Он самый, господин, - кивнул Ильяс, - Многие целились в него, но стрела только сбила шлем. Он ловок. Это опытный батыр.
Исаи ещё мгновение подумал, сбросив наземь перчатку и охватив ладонью свою тёмную с проседью бородку. Потом глянул на тысячника, а вроде бы и сквозь него:
- Прикажи зажечь сигнальный огонь... Я начинаю переговоры...
Иногда Георгий любил вспоминать Рим. Тот самый, в котором ни разу не бывал при своём последнем воплощении, но который опекал и до, и после оного.
Странно так получилось тогда... Унидр25 в последний момент перехватил у Форсуфа его монаду, уже появляющуюся в плотных мирах. Впрочем, не стоит сейчас об этом. К чему вспоминать упущенные возможности? В том одновременнОм пространстве давно уже всё не так.
Но здесь, у себя он иной раз устраивал что-то вроде бассейна-писцины, насколько сам представлял его вместимым в пятимерную действительность. Было и что-то наподобие земной воды, струящейся из нескольких фонтанов, и особенно - висячих садов видидария и ксиста. Георгий даже любил вспоминать эти ненужные здесь слова.
А неразумному Дациану26 желал всего наилучшего.
Приняв близкий к земному облик, он оказывался в эфире по грудь, откидывал голову на валик-подушку из - увы! - вакуумной плазмы. И вспоминал.
Нет, не минувшее и давнее он вспоминал, где ему мало что удалось, а произошедшее сегодня. Да, нынешний день, как есть, - ведь потоки времён материи разной плотности здесь вертикально соприкасались. Он вновь появился сегодня в тесных слоях мира Инры. И ему оказалось по силам оказать помощь собственным подопечным.
К сожалению, проявиться воочию на этот раз не получилось. Помощникам Ягве это нелегко даётся в мирах противодействия. И ничего тут не попишешь.
Но посредством иконки своего образа на шлеме предводителя Георгий сумел внушить тому человеку нужную мысль.
Правду сказать, потом дэвы сбили этот шелом, и искра образа померкла. Да, это было нелёгкое снисхождение. На воеводу влияние Рамнагора столь сильно, что силам креста пришлось рисковать. Но он готов действовать, хотя с холодными слоями мира Шат всегда было непросто! Вот и сегодня... Ещё одна связующая нить оборвана, и придётся восстанавливать её заново.
Вода приятно журчала, лаская его слух. Что-то есть всё-таки особенное в грубых звуках той, плотноматериальной природы, недоступной разреженным пространствам Богов! Многие здесь этого не понимают и не принимают. Иные даже и не ведают.
Но он-то изведал и помнил многое. Сурово там и некрасиво. Но ему нравилось. Вот как им, вознёсшимся, объяснить, что такое трёхмерная боль? Пустяк, кажется издали, а ведь к ней обязательно добавляется и страх. Который везде одинаков...
Ну да пускай. На сей раз он сделал немалое дело. Не грех побыть и одному.
И довольно этого Рима! Пусть будут перевёрнутые трубчатые горы Лейин-эЭ-Лойа!!
год 1377
Благодать-то какая!
Нижегородчина, э-эх! И вода здесь самая звонкая, и воздух - самый сладкий!
Иван Дмитриевич прекрасно помнил эти места.
Как описать то чувство, когда ощущаешь и летнее тепло, и утреннюю прохладу одновременно?
- А знаешь, отче, вот ты говоришь "Бражники, бражники!", а десять лет тому вот на этом самом месте... В-о-он там, за теми вётлами ещё с версту что тут сотворилось, а?
Суздальский княжич и его духовник стояли у самой воды. Высокие величественные вётлы вздымались ввысь и с этого, и с того берега, но нитям тёплого света это нисколько не мешало. Игра лучей в неровной занавеси их веток была особенно причудлива. Минувшее уже полдень и начинающее остывать солнышко выхватывало мягким сиянием то камушки и перламутровые раковины на приглубом дне, то воздушные пузырьки, поднимающиеся из прибрежного ила, то тёмные спины неторопливой и важной рыбы, откормившейся за лето. А водяная рябь отбрасывала подрагивающие изжелта-рыжие блики на их лица.
Водяной орех, наливающаяся ягодой ежевика, мелкие голубенькие незабудки...
- Ну, поведай, - негромко согласился священник.
Фиолетовые игольчатохвостые стрекозы-красотки замирали на кувшинках, складывая крылышки27 за спинкой. Малиновые полевые гвоздики россыпями вспыхивали под ногами. Лёгкие-лёгкие пёрышки облаков замирали на небе так высоко, что тонкому, едва различимому в седине предвечернего неба месяцу нечего было и думать до них дотянуться.
Иеромонах Иов сцепил узловатые свои пальцы на перекладине неказистого и неровного посоха, испытующе вглядываясь в лицо княжича.
Но Иван был сегодня словно одержим неуёмным пустым краснобайством. Впрочем, такое случалось с ним не редко, да и утренний хмель "для поправки" вовсе ещё не выветрился.
- Вр-р-резали им - не горюй! Всыпали супостатам!! Ты вот в степь боем ходил, а?!
Иов посмотрел на своего воспитанника так выразительно, что слов даже не понадобилось.
- Впрочем что-й-т я... Так вот смекай: во-он за лугами вёрст за семь гряду, а по ней лес - видишь?!
- Рано мне слепнуть-то, хоть и не молод уж аз, Иван Фомич28. Впрочем, на всё воля Господня, - и медленно со вздохом перекрестился.
Но сама мысль о богословских беседах нагоняла на Ивана тоску и сон:
- Значит, слушай! Десять лет тому, а всё как пред очами, как на духу выложу, - глаза княжича и вправду заблестели не только хмельной слизью, но и огоньком вновь и вновь переживаемой им радости той далёкой уже победы, - Булатка-эмир29, повоевавший тогда булгар, в поход на нас нагрянул было, да батюшка мой, долгие лета ему, упредил находника. И по той-то вот гряде, - голос Ивана Дмитриевича вновь начинал крепнуть прежним бахвальством, - мы с нечестивцами и схватились!
Иван резко взмахнул рукой, будто выхватывал клинок из ножен:
- ... И в реку их, в реку, во Пьяну эту!! И дальше я со полком своим суздальским гнал их набегом аж за Ичалы! За Ичалы в набег, ты представляешь, отче?! В набег на Орду!! Ха-ха! Да, от так мы тогда их, эхма-а! Напоил я пернач свой в те деньки вражьей кровушкой досыта. До-сы-та!! Да и дружинушка моя тож...
Священник слушал разошедшегося княжича, не перебивая.
- Ныне ты сам заместо батюшки тут, блюди Русь, чадо моё! - иеромонах глядел в его лицо встревоженно и строго.
Задумчив. Длинная и чёрная траурная лестовка30 привычно ползёт в его пальцах, будто сама собой. Только крупный бобышки чуть слышно постукивают друг о друга.
- ... И я к-а-аа-к рогатиной, точно вертелом, ему всю бочину и высадил! Вот вместе с конём аж сбил наземь, только брызги по перекату! - Иван, вовсе и не услышал его слов, - А я уже дале, на тот, мордовский берег вымахнул, да в сечу!
"Упустил я тебя, чадо моё, упустил, моё горюшко, - невесело думал иеродиакон, - Моя вина, мне перед Господом и ответ держать", - а вслух сказал:
- Негоже мне такие-то речи слушать. Да и сам поостерегись!
- Хо-хо! Всё так-то у вас, отче: бей, да крови не лей! - нисколько не обиделся княжич, - Так и до вечера головы на плечах не проносишь.
- Типун тебе! Чай, на рати мы, а не в исповедальне.
- Крепь наша неодолима! Не первый год уж выхода не платим, так-то! Мамайка носу не кажет., а ноне и вовсе у Лукоморья силы против Сарая крепит. Орапша только Новосиль и смог осилить, да там на Волчьих Водах хвостом и вмёрз! И то сказ надёжный, батюшкины лазутчики зело хитры. Так что наш верх будет! Эх-ха!
Щёлкнув пластинками, лестовка скользнула на локоть. Иов переложил посох из ладони в ладонь, поправил надо лбом чёрную неказистую скуфью31:
- Сторожа воинская вернулась ли?
- Не, н... Да!! Вот и они! Ого-го-ой!!! - и суздальский княжич вскинулся всем туловищем, разбрасывая руки в широком приветствии.
От редкого ольшаника близ упомянутых лугов, так же хохоча и вскрикивая, беспорядочно валилась им навстречу конная ватага человек в тридцать, и, словно ценная добыча, над головами их металась тушка крупного свежезатравленного зайца.
Шахматная доска лежала прямо перед ним, но он не обдумывал игры.
И даже знал, что не будет этого делать.
Просто смотрел на одну из резных фигурок агата и слоновой кости и сам себе представлялся одной из них. Может быть, не самой малой, - да, пожалуй, что так! Но... просто символом, статуэткой, занимающей пустое место, непонятно зачем.
Что это? Минута слабости?
Нет, пожалуй. Чтобы понимать больше, нужно возвыситься над происходящим. Посмотреть на всё как бы со стороны и сверху. Холодным разумом вникнуть в действие, совершаемое вроде бы и не над тобой. И в такие минуты он нередко раскрывал перед собой игровую доску. Не нарды, нет, - хотя те и предпочитают у него на родине. Ровные квадратные клетки! Вот оно, настоящее. Цепляющее разум и шамана, и гази32, и самого Иблиса33.
Идёт сумасшедшей скорости размен ударами, когда десятилетия прессуются в года, даже во времена года. И он чувствует... нет, даже не так... он чует. Чует, что колесо неизбежности только раскручивается, только набирает обороты. А он, Араб-шейх Музаффар - всего лишь его спица. Ну, пусть не спица, а ступица, и просто обязан колесо держать.
Пока его не заменят новым.
Ты - хан Кёк-Орды34, твоё имя - "Побеждающий".
Ты главный в улусе Джучи. Ведь великий Урус-хан35 мёртв.
Но Мамай тоже не хуу36. Прибрал Булгарию. Отдал ярлык в Тверь.
Его нужно выбить отсюда. Пусть дальше Дона хвост свой лисий не суёт!
А русские взяли Булгар. Трясли Джуки-тау37. Ушкуи дошли до самой Ас-Тархани.
Но ты готов. Весь Итиль до булгар твой. И Тохтамыш с Ак-Ордой у тебя в друзьях.
Твоя очередь, твой ход, Араб-шейх Музаффар! Удар твой должен быть крепче.
Вот так рассыпались события, и всё это за каких-то смешных два года.
Что-то будет.
Что-то.
Странным казался он сам себе в такие минуты, но и нравился со стороны.
Разложенная шкура тигра прямо поверх ковров.
Девять медных светильников начищены до зеркального блеска.
Лучшее масло даёт ровный и чистый, хотя приглушённый и мягкий свет.
На нём нет халата, пояса, чалмы, сапог - только широкие пурпурные шальвары.
Нет ни еды, ни посуды, даже столика нет.
Тихо до глухоты.
И под рукой - клетчатый квадрат шахматного поля.
Там, за пологом шатра цепенеет и клокочет весь остальной мир. Там безбрежные и непролазные мордовские леса, впечатляющие даже русских. Улус Запьяние38 и укрепления столицы его, покинутые беем Серкизом. Там стрёкот кузнечиков и посвист каких-то неведомых птиц, не унимающихся даже теперь, в августе. Там без малого пятнадцать тысяч его изголодавшегося по крови войска.
Но они сейчас там. И ему не важны.
Он здесь.
Араб-шейх вдруг резко встал и выпрямился. С расшитых малиновых подушек рывком поднял боевой пояс с бебутом39 и саблей. И не услышал, но почувствовал, как гудит нетерпеливой дрожью в его руке табан - закалённая хорезмийская сталь.
Он всё рассчитал правильно.
Он всё сделал верно.
Надо бить.
Таким его давно не видели.
Потемневший лик словно подчёркивали высветленные немым бешенством глаза. Щёки резко проседали вглубь всё заметнее с каждой минутой этого вязкого однонаправленного времени. Губы, в подобные моменты издававшие трубный клич или растянутые в предвещающей грозу усмешке, на сей раз были плотно сжаты, и в уголках их прорезались скорбные складки, столь похожие на морщины человеческой кожи, что и не отличить. Седая борода Стрибога была гладкой, будто расстеленной, а откинутые назад волосы плотно прижаты и... совершенно не двигались.
Внизу на земле царило полное безветрие.
Высокий малиновый закат разлился по росписи облаков.
Величественная картина природы с достоинством созерцала своё великолепие.
... Юрьевский и муромский полки перемалывались уже в глубине ордынских рядов, разваливаясь под рушащимися со всех сторон ударами. Мечущиеся люди находили себе смерть отовсюду, и не было от неё спасения. Только всесильная неизбежность, словно шинкующая мясная сечка.
О действенном сопротивлении там нечего было и думать.
Бездоспешные ратники кидались во все стороны под копья, сабли и копыта коней. И отовсюду встречали только гибель. Многие валились наземь с поднятыми руками, но пощады нынче Орда не давала и в плен сдающихся не брала.
Пользоваться луками в такой рукопашной было решительно невозможно. Орудиями истребления оказывались копья и клинки, топоры, булавы, арканы. Стройные латные и лёгкие татарские отряды двигались как единый организм, и погибающим казалось, что никакие потерь у них не было. Остатки ближайших к лесу русских полков сбились в какие-то нечеловеческие муравьиные кучи, стремительно взрезаемые атакующими конными латниками.
И даже сквозь ордынский рёв и резкие крики убиваемых слышалось иной раз, как хрустят ломаемые доспехи и кости, да лопаются черепа под лошадиными копытами.
Ближе к Пьянскому берегу повальное бегство дружинников в основном пытались прикрывать собой только немалочисленные бояре, да боярские дети. Многие из них вопреки всему оказались на коне, хотя поставить даже подобие боевого строя ни в ярославском, ни во владимирском, на в переяславском полках им не удалось. Оставалось только подороже продать свои жизни. Попытаться выиграть хотя бы крупицы времени для спасения чести своего оружия и сохранения жизней отступающих. Ценою жизней своих.
Кровавый хмель ордынского пира.
Немногие и здесь смогли облачиться хотя бы в кольчуги, и вражеские копья прокалывали их насквозь, выбивая из сёдел, встряхивая тела мертвящей, мучительной судорогой.
Повсюду, разбрызгивая кровавые струи, осыпались отрубленные руки и головы, ополовиненные, иссечённые тела. И крепкие готовые к подвигам дружинники, и закалённые былыми боями прославленные бояре становились лёгкой добычей неотвратимой и вездесущей Орды.
Очаги сопротивления проседали и рушились один за другим. То там, то здесь стремительные таранные ряды вражеской конницы вырывались вперёд, не встречая на своём пути более никакого сопротивления. А тела павших проваливались вниз, погребённые накрывающей их смертоносной лавой. Так осыпается лёгкий хворост в яром гудящем пламени.
Среди прочих выделялся князь Семён Мещёрский с каким-то подобием отряда, успевшего укрыться за нагромождением сваленных телег. На коне, успевший полностью облачиться в латы, он уже расстрелял весь колчан стрел и теперь бросался из стороны в сторону, раздавая приказы держащимся ещё своим и сабельные удары - прорывающимся к нему ордынцам.
Двурогий его шлем40 бухарской работы - старинный, ещё дедовский - мелькал в самой гуще избиения, будто крутился в котле вертящегося и клокочущего варева. Минута-другая, и его не стало видно: сгинул Семён Михайлович в дымящейся преисподней Пьянского Побоища.
Повозки татары зажгли сразу в нескольких местах. И прогорели они быстро. Лишь густой тягучий дым в безветрии столбами уходил в небо.
Бегущих к реке, тонущих в толчее и давке татары преследовали до самого берега, а после, не жалея боезапаса, расстреливали уже в воде.
Клокочущая, словно кипяток, красновато серая от крови и взбаламученной грязи Пьяна поглощала людей сотнями. И всё же основная масса бегущих устремилась не прямо к берегу, а к Пьянскому Перевозу - броду на широком, но мелком месте, прочерченном несколькими каменисто-песчаными перекатами.
Здесь оборону держали брянцы князя Фёдора Звенигородского, немногочисленные, но успевшие стать в крепкую оборону. И княжич Иван, будучи ещё во хмелю, на лошадях ринулся тут в воду одним из первых, прямо по головам своих ратников. Да не сумел он выплыть: накрыла под водой перевернувшаяся в сутолоке собственная повозка. А накатившийся вал татарской тяжёлой конницы вмиг словно оступился и отхлынул, сбитый внезапно выросшим частоколом тяжёлых копий.
Ордынцы осыпали обороняющихся роем стрел и, едва дождавшись подкреплений, ринулись во второй навороп, столь же безуспешный, как и первый. Однако своевременно занятая по броду оборона позволила тысячам отступающих владимирцев и ярославцев переправиться на северный берег. А когда поток бегущих вдруг резко иссяк, брянцы и сами начали переправу на спасительный левый берег небольшими отрядами.
Преследовать дальше, за рекой татары не пытались. И хотя многие из беглецов думали позже, что виной тому была память о сражении в этих местах десятилетней давности, на самом деле причиной тому был прямой приказ хана.
Иеродиакон Иов медленно шёл по неузнаваемо искорёженной, дымящейся от крови и гари земле.
Старался не наступать на части изрубленных человеческих и конских тел, на беспорядочно разбросанные всюду вещи, на оружие. Левою рукой бесконечно перебирал щёлкающие свои чётки-лестовки, а правой широко и быстро крестился. И побледневшие губы его уже не шептали никаких молитв. Лишь путающиеся мысли свои он пытался, постоянно пытался обращать и обращать к Богу. Но гулкая зияющая пустота в голове не позволяла сосредоточится.
Проезжающие мимо ордынцы добивали немногочисленных раненых, но его не трогали - спасали скуфья и ряса. А священников в Орде трогать запрещено ещё со времён чингисхановых, а то, может, ещё и раньше.
Он шёл вдоль берега, рваного и измятого, расплющенного в месиво множеством лошадиных копыт.
И чуть выше над обрывом прямо перед ним вдруг вырос всадник.