Имеет ли время право на то, чтобы быть предметом философской рефлексии, жизненная функция которой непременно должна заключать в себе значимость в виде своей плодовитости? Проблематичность, которая в философском дискурсе и есть не что иное как актуальность, под которую подпадает и данный вопрос, на мой взгляд более чем очевидна. Эта очевидность проявляет себя в самых различных формах: то время как проблема вообще стирается из философского дискурса (Жорж Батай), то оно конституируется в качестве неявного условия феноменальности вообще, стирается и ретушируется в различение (это делает Жак Деррида).
Наиболее методологически выверенное зачёркивание времени производится в мысли Деррида, который утверждает изменение структурного воплощения времени в пространстве различания: время реализует себя в артикуляции следов, подчиняющихся в своей игре "логике" различения, которая, посредством опространствливания и промедления, реализует (что значит - вписывает) в себя все различающиеся феномены, не исключая главный прафеномен старой метафизики - голос, одновременно являющийся и логосом. Тем самым различение, не определяемое в сердце своего воплощения в процессе реализации, утверждает проблематичность Другого, понимаемого нами как точку, внутри которой время Тождественного сворачивается, производя метаморфозу, являющуюся истинной сущностью времени. Тем самым различение постулирует тревогу самого времени, заботящемся о Другом, как абсолютной инаковости и нетождественности Тому же Самому. Слова Бодрийяра: "В свете всего, что делалось, чтобы уничтожить Другого, перед нами воочию встает его неразрушимость и тем самым неистребимая фатальность Отличия" . "Фатальность", о которой говорит Бодрийяр, есть неуничтожимость Другого, невозможность которого в качестве абсолютно Другого, реализуется в проблематике Различения.
Судьбоносность различения предварительно усматривается мной в "феномене", определяющем судьбу жизни и разума - в свете. Последний является нам в виде троичности: взгляд - среда - источник. Эта классическая схема традиционной метафизики, выделяющей субъект - познание - объект познания, претерпела существенные изменения: активность субъекта была поставленна под вопрос феноменами интерсубъективности и интертекстуальности. Выяснение границ субъективности в социальности вылилось в выяснение вопросов влияния. Если раньше борьба, являющаяся источником рождения чего-то нового понималась как борьба за некоторую неконтролируемую человеческим разумом истину, имеющую признак "объективности" (общезначимости), то сегодня рождение неразрывно связано с обновлением, с ре-креацией: происходит не рызыгрывание глубины против поверхности, объективного притив субъективного, но, скорее - нового против старого, стиля (как идивидуального воплощения, почерка письма) - против голоса, присутствие которого неотделимо от его уже-вписанности в архетипичность практик письма. Классическая схема познания, разделявшая идеальное от являемого исчерпала свои возможности в тот самый момент, когда указала ограниченность разума в вопросах жизни и запретила ему переходить эти границы. Тем самым определилась некоторая пассивность субъекта в отношении своей активности. Выявление этого факта и позволило перейти от выяснения отношений объективного и субъективного к разыгрыванию нового против старого. Блестящий пример такого переигрывания судьбоносного наследия демонстрирует мысль Ницше, который, тем не менее, в этом переигрывании руководствуется разделением глубины и поверхности, воплотившемся у него в образах апполонического и дионисийского начал. Ницше утверждает, что в основании человеческой жизни лежит драма. Существо этой драмы состоит в том, что человек изначально вынужден отвернуться от источника своей жизни, источника света, сделать это затем, чтобы тем самым сохранить эту жизнь. Так, изначальная драма ослепления, основавающаяся на невозможности свернуть время к собственному началу, основывающаяся на невозможности стать отцом своего отца, порождает спасительное искусство иллюзий, учреждает человеческую мысль в качестве искусства оптики, преодолевающей как изначальную немилосердность и жестокость света, так и ограниченность собственного зрения. Благодаря оптике, ставшей сердцем европейской метафизики, человек может преодолевать собственную ограниченность.
Ограниченность зрения - это слепота, признаваемая философами в качестве наиболее существенного порока. Платоновский образ пещеры, изнутри которой человек способен выйти и узреть феноменальное начало призрачности мира, - образ слепоты, которую необходимо преодолеть. Существует два пути преодоления этой проблемы: первый - мгновенный порыв к началу - череват переводом метафизической слепоты в слепоту фактическую, означающую крайний скептицизм в возможность трансценденции; второй же путь, который, собственно, и обосновывает необходимость использования оптики - путь метода, существо которого может быть выражено во взаимодействии взаимоотрицания рациональной дедукции Рене Декарта и эмпирической индукции Фрэнсиса Бэкона. Именно в этом взаимодействии логос проявляет своё раскрывающе-собирающее существо.
Человек характеризуется тем, что может простраивать собственное видение света, может устраивать "естественный свет разума". Ослепительность в наше время - по существу становится блеском, самопорождающимся в бездне зеркальных отражений. Тем самым вообще снимается, что, собственно говоря, и делает Деррида, вопрос о первоначале, которое и есть источник света. Место этого невыносимого и ослепительного света занимает метасвет, своим свечением (очередное доказательство смещения в сторону энергетического понимания света) приветствующий каждого с экрана монитора, встречающийся на улице в виде неоновых огней и т.д. Опасность этого нового света кроется уже не в образах физической боли, но, скорее, в образах психического (энергийного) истощения. Вспышка старого фотоаппарата замещается гипнотизмом поглощения поверхности видимого с помощью цифровой камеры. Если смотреть ещё дальше: за непримиримостью прежних подростков следует практическая толерантность взрослых. Рассеяние света невиданным образом отражается во всеобщем рассеянии вещей и смыслов. Пространство, являющееся инфлюэнцией времени, расплывается в виртуальном: ближнее и дальнее в качестве ценностей переживают кризис самоидентификации. Именно в этой точке различие испытывает дрожь - отголосок бесконечно нарастающей скорости повторения. В различии, головокружительно развёртывающем свою Тождественность, разум познаёт свою ограниченность, одновременно создавая возможность её преодоления. Такая возможность заключается в способность разума преодолевать границы зрения посредством метафизической оптики. Но если раньше существо оптики заключалось в преломлении света (внутри которого свершалось улавливание изначальности), то теперь, в ситуации невозможности неоптического, оптик переходит в позицию зеркального отражения, становится ироником, подготавливая свою зеркальность к производству нового светила, которое бы не распостраняло энергию равномерно, на менер всеобщего безразличного рассеяния, но всасывало бы её и распостраняло неконтролируемыми пучками, выпадами. Ирония находится в ожидании единственно возможного разрешения своей ограниченности - в ожидании встречи с Другим, который смог бы опровергнать иронию, обратившись к иронизирующему напрямую, минуя его зеркальную защиту-вызов.
Бодрийяр прав, говоря о том, что аппокалипсис уже произошёл, что мы находимся в состоянии после оргии. Мир вырос, осталось повзрослеть лишь тем, кто ещё питает наивную веру в возможность возврата изначального, кто ещё питает веру в "естественный свет разума". Творение из ничего, неестественный свет разума - истинное начало человеческого.
Техническая реализация виртуального света отменяет след, этот отпечаток некоторого отсутствия, заменяя его бликом. Тем самым становится понятным смысл и значение восполнения Деррида, которое на самом деле есть не что иное как восполнение недостаточности зрения.
Все представления о идеальном имеют своим источником изначальную драму ослепления, заключающуюся в собственной слепоте в момент своего рождения. Неведение по существу своему есть невидение. Идеальное - "покрывало Майи", "спасительная иллюзия", обходными манёврами создающая веру в возможность воплощения идеального в действительности. При том, что это воплощение предполагает развоплощение первичной травмы, её снятие. Теория классического психоанализа отталкивается от конституирования сущностных причин неврозов, тем самым указывая на возможность преодоления последних. Типичные сцены воспроизводства взаимодействия сознательного и бессознательного выражаются в так называемых комплексах, центральный из которых - "комплекс Эдипа" строится в переходе метафизической слепоты в слепоту фактическую. Ситуация присутствия/отсутствия, fort/da - ситуация самой драмы, но она никогда не сможет получить своего разрешения без обращения к исследованию условий игры присутствия и отсутствия - к свету как источнику феноменальности вообще. Разумеется, это обращение - тоже своеобразная игра, основной внутренний мотив которой - стать отцом своего отца, познать про-изведение в действии. Такое про-изведение немыслимо без забвения своего взгляда. Бланшо пишет об этом: "Однако деяние Орфея состоит не только в том, чтобы, погружаясь в глубины, обеспечить приближение к этой "точке". Его деяние - про-изведение её назад к дневному свету, с тем чтобы в свете дня облечь её в форму, очертания и явь. Орфей может всё - только не глядеть прямо на эту "точку", не заглянуть в центр ночи в ночи. Он может спуститься к ней, он может - ещё большая власть - привлечь её к себе и увлечь за собою наверх, но только от неё отвернувшись" . В этом забвении своего взгляда предаётся забвению чужой, данный не мной, неумолимый свет. Это - необходимое условие ре-креации, неотъемлимое условие метаморфозы - творчества.
Метафизическая оптика - целая совокупность различных приёмов, вечным двигателем которых является вещь в себе - этот "странный", по словам Бодрийяра, "аттрактор". Эта сущность, являющаяся эманационным "началом" той формы, которая доступна интеллектуальности нашего зрения - является неиссякаемым источником притяжения. Источник среды восприятия этой формы - свет в своей ослепительности - недоступен нам "здесь и сейчас", поэтому возникает необходимость создания обходных приёмов, одновременно промедляющих свершение метаморфозы и реализующих её во время этого промедления. Идти по следам, оставляемым прошлым в нашей памяти уже значит - производить блики и отражения в ожидании воплощения прозрачности абсолютно другого в конкретную и осязаемую материю - в явленность Лица.
Являясь самой основой притяжения человека, метафизическая оптика основана на Желании, на трансценденции. Она должна изменить всё пространство таким образом, чтобы стереть различие ноуменального и феноменального, преодолеть порог человеческого и открыть сущность, в общем - свершить метаморфозу, перевести пространственные ограничения к условиям их ре-креации. Первейшее из этих условий - fiat lux, сотворение света. Эта возможность божественна. "Естественный свет разума", о котором говорил ещё Декарт должен преодолеть свою ограниченность всеобщего путем разыгрывания всеобщности довлеющего прошлого. Это и является основной движущей силой философской Деконструкции: этот проект изначально живёт собственной смертью, ожидая, когда же наступит предел исчерпания следов, когда деконструкция прошлого приведёт к "настоящему" этого прошлого, которое и возможно только как переоткрытие самих условий опыта. Деконструкция кропотливо собирает и увязывает между собой фрагменты прошлого с тем, чтобы извлечь из этой работы энергию, необходимую для творения нового, возможность чего сама Деконструкция внешне отрицает. В Деконструкции генезис структуры прошлого раскрывается как такой, которого ещё не было, который не предусмотрен в качестве своего воплощения (или проговаривания) в самом прошлом. Иными словами - теоретическая ценность Деконструкции для человека может быть важна только в том случае, когда имеет место практическая Деконструкция, в своём предвосхищении реализующая метаморфозу.
Закон экономии оптики - сведение различий к различению, приведение сущности света к его онтологичности. Несомненно, что это приведение отражает природу света, заключающуюся в рассеянии Единого, но вправе ли мы останавливаться на "природном", которое уже было обращено нами с помощью оптики. Если человек будет двигаться в согласии с "природой" света, то единственное что он будет видеть впереди себя - свою собственную тень. Рассеяние смыслов и вещей в современности - рассеяние своих страхов и надежд по поводу Другого. Это следствие того, что метафизическая оптика испытывает кризис, вызванный появлением множества новых источников света, которые уже даже трактуются как источники энергии. Виртуальность поглощает свет и время таким образом, что последние рассеиваются внутри неё, безнадёжно циркулируют в поиске выхода, являясь остатками имплозии, живут верой в возможность её обновляющего и неповторимого повторения. Учреждая виртуальный разум, мы отнюдь не освобождаем собственный от автоматизма, но скорее - оказываемся в ещё большей степени зависимости от него. Виртуальность свидетельствует о том, что восприятие Другого - этого предвестника омоложения и метаморфозы сместилось в сторону игры. С Другим можно играть, его можно отражать, но, оказывается, он, находящийся всегда на пределе оптики, тоже уклоняется от преломления своего. Ибо Другой, как Эвридика, невозможен в своей абсолютной инаковости - необходимо покинуть пределы схватывающей мир оптики, покинуть пределы зрения, с тем, чтобы в забвении взгляда испытать его силу и жестокость. Так, абсолютная инаковость Другого, о котором говорит Эммануэль Левинас, начинается с жестокости его света, который пародоксальным образом может утаивать от нас свою сущность. Поэтому-то и Другой - единственный, кого мы желали бы убить. Но убийство, будь оно возможным, обрекло бы нас на одиночество существования, на безличность, уподобило бы сознание рассеянию вещей и смыслов - рассеянию света. Мы же всегда в ожидании Другого ожидаем собственного перерождения, выхода за пределы самих себя, пределы, что якобы "предустановленны" в нас наследственностью. Только посредством так реализующего себя в нас времени мы можем сохранить собственную человечность и собственное достоинство.