роман : другие произведения.

Клеймо сатаны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.05*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В элитарный университет Меровинг на юге Франции прибывают тринадцать студентов из разных стран Европы. С виду это обычные юноши и девушки, и многие из них даже не подозревает, что все они - оборотни из проклятых родов, и каждый наделен особым демоническим даром. Все они имеют на теле знак сатаны, клеймо дьявола, но им неизвестно, что это означает. Не знают они и того, что за ними весьма пристально наблюдают демон смерти Эфронимус и архангел Рафаил, ведущие свой извечный спор о милосердии Божьем и свободе человека... Сумеют ли потомки проклятых родов спасти свои души, или дьявольские дарования приведут их к чёрной бездне ада?

   Клеймо сатаны
  
  
   Научи меня, Господи, пути твоему и наставь меня на стезю правды; не предавай меня на произвол врагам моим, ибо восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою. Но я верую, что увижу благость Господа на земле живых.
   -- Пс. 26, 9-14
  
   Пролог.
   Sigillum Diabolicum. Клеймо сатаны.
   Первая половина XVI века.
  
   Узловатые старческие пальцы вцепились в чёрный могильный камень и медленно сдвинули его с места. Бурая жаба, сидевшая под ним, не успев подпрыгнуть, была схвачена и спрятана в ветхой корзинке из ивняка, где уже под ветошной тряпицей лежали ягоды бересклета, пучки болотного веха, соцветия болиголова, привядшие колокольчики дурмана да коробочки мака. Старуха неспешно двинулась вдоль кладбищенской ограды и вновь остановилась под старым тисом, начав ворошить траву кривой клюкой. Между стеблями крапивы и репейников виднелись алые шляпки мухоморов. Они тоже были опущены в корзину.
   На темнеющем небосклоне уже взошла луна. Неумолчно звенел хор ночных цикад. Около свежей могилки ребенка Анриетты Леже, умершего через несколько часов после появления на свет, старуха снова остановилась. "Хорошо сработала Верье-повитуха..." Из тени ограды выступили люди с лопатами, старуха молча указала костлявым пальцем на могильный холмик.
   Вечером в покосившемся домишке на городской окраине около кипящего котла собрались пятеро. Лица их трудно было рассмотреть при свете едва тлеющей лучины и огня из печи. Бурая смесь то бугрилась огромными волдырями, то вскипала зеленоватой пеной. Старуха долила в котел прозрачное масло с темной закопченной сковороды. Варево заклубилось розоватым паром и загустело. Остудив зловонную мешанину, собравшиеся, раздевшись, начали втирать её в кожу.
   Дальнейшее, записанное нетвёрдой рукой престарелого монаха, отца Алоизия, обрывками сохранилось в городской летописи, Смерть, свидетельствовал старик, как бледный всадник Апокалипсиса, казалось, вырвалась из ада. Городишко Шаду накрыла волна ужаса, кварталы заполыхали, целые семьи находили зверски убитыми в постелях в дочиста ограбленных домах. Никто не понимал, откуда пришла беда, лишь однажды в дыму пожарища была замечена тень согбенной старухи с кривой клюкой. Несколько перепуганных горожан утверждали, что перед пожарами по ночным улицам проносились пятеро волков, но их словам мало кто поверил. Всё, что сумели горожане -- послать сына кузнеца в соседний город к епископу с мольбой о помощи.
   Его преосвященство услышал вопль шадуанцев. В город прибыл небольшой отряд инквизиции во главе с человеком с отрешенными глазами цвета цикория, все время ходившим в одной и той же ветхой доминиканской рясе и откликавшимся на имя Рафаил. Пятеро обезумевших горожан были схвачены и водворены в тюрьму, старуха тоже задержана. В её доме нашли закопанными под порогом несколько детских скелетов, а горшки в чулане были заполнены зловонными смесями ядовитых трав да засушенными трупиками жаб и летучих мышей.
   Из пятерых арестантов, бесновавшихся в камере всю ночь, троих наутро нашли мёртвыми. Двое сошли с ума. Старуху городской суд приговорил к сожжению.
   Весь городок собрался на площади. Доминиканец торопил палача и призывал народ молиться о милости Божьей к несчастной, презревшей безграничность милосердия Божьего и отвернувшейся от креста Господня. Привязанная к столбу старуха молчала, угрюмыми тусклыми глазами озирая безмолвствующую толпу.
   Пламя уже охватило поленницу, когда на площади появился человек лет сорока в чёрном плаще. В толпе зашептались: уж очень незнакомец резкими чертами -- изломанными бровями над сумрачными веждами да крючковатым носом -- походил на дьявола. На миг доминиканец и человек в плаще встретились глазами, и в это мгновение раздался утробный вой старухи, а налетевший невесть откуда порыв ветра разметал искры пламени по всей площади. Попадая на лица и руки собравшихся горожан, прожигая ткань одежды, они опаляли кожу. В суматохе никто не заметил, куда пропал похожий на чёрта незнакомец. Исчез и инквизитор со своим отрядом.
   Монах Алоизий на полях рукописи отметил, что со смертью старухи бесчинства прекратились. Но отметины от ожогов не исчезли, оставшись на лицах и телах некоторых горожан тёмными пятнами. Одинаковой и весьма странной формы, напоминавшей маленькую подкову.
  
   Триста пятьдесят лет спустя. Август 1882 года.
  
   Эфронимус, высокий сумрачный брюнет лет сорока, молча сидел в кресле у камина с бокалом в руках, глядя сквозь хрусталь на закат. Бесформенная хламида из струящегося серого шелка почти скрывала его скелетообразную худобу. В глазах под густыми, словно переломанными пополам бровями застыли бесстрастие и скука.
   С жаровни у камина струился тяжёлый аромат сандала, пачулей и ванили. Сгущались сумерки. Эфронимус лениво взглянул на фитиль, и свеча вспыхнула.
   Откуда-то вдруг пахнуло ладаном -- смесью стакти, ониха, халвана душистого и чистого ливана, потом проступил бальзамический аромат смолы элеми и даммара, свежий, терпкий, лимонный. Эфронимус брезгливо сморщился, отставил бокал и повернул голову к двери. Там, словно соткавшись из вечернего тумана, возник человек в ветхой монашеской рясе. За плечами незнакомца сияли очертания огромных белых крыльев -- но через мгновение они растаяли. Его светлые, не то пепельные, не то седые волосы мягко обрамляли лицо с высоким лбом и фиалковыми глазами. Гость безмятежно окинул взглядом хозяина, медленно поднявшегося ему навстречу.
   -- Вот и вы, Рафаил. -- Они на мгновение замерли друг напротив друга, но ни рукопожатия, ни кивка, ни объятия не последовало. Повинуясь приглашающему жесту Эфронимуса, прибывший опустился на малахитовую скамью. В позах и жестах гостя и хозяина не было явной враждебности, но и симпатии не замечалось ни малейшей. -- Ну, что, начнём? Я собрал всех. В Меровинге. Их тринадцать. Впрочем, вы и сами знаете.
   Гость его, в своей старой рясе казавшийся монахом-анахоретом, устало пожал плечами.
   -- Не понимаю вас, Эфронимус, -- голос Рафаила был тихим и незлобивым. -- Спасать людские души демону смерти несвойственно, а чтобы уничтожить этих несчастных, вам нет нужды собирать их вместе. Чего вы хотите? Позабавиться? И почему непременно в Меровинге?
   -- Их число за века уменьшилось, вы заметили, да? -- словно не слыша, спросил Эфронимус. Рафаил молча кивнул. -- В веках я внимательно наблюдал за отмеченными моей печатью. Скажу прямо, народец оказался хилый. Сколько их поумирало в детстве, сколькие не давали потомства, кончали с собой, сходили с ума! Но эта чёртова дюжина, вы сами понимаете, поросль особая: последыши, появившиеся на скрещениях проклятых родов, о чём я позаботился. Их отцы и матери -- слуги сатаны и демонопоклонники, колдуны и маги, чернокнижники и некроманты. Детишки -- истинные выродки! Их демоническая мощь огромна. Вместе они могли бы...
   Эфронимуса прервал мягкий, негромкий смех Рафаила. Тот откинулся в кресле и смеялся, покачивая головой. Его белокурые волосы рассыпались по плечам, и Рафаил привычным жестом отбросил их за спину.
   -- Не смешите, Эфронимус, -- он всё еще улыбался. -- Сила дьявола была бы непомерна, обладай его адепты умением смирять гордыню и ладить между собой. Но, смирившись -- хотя бы друг перед другом, они уже не будут адептами дьявола. Они не объединимы. В принципе.
   Эфронимус не оспорил его суждение.
   -- Да, они попытаются перегрызть друг другу глотки. Но ведь будут и другие варианты.
   -- Безусловно, но чего вы добиваетесь?
   -- Помните ведьму из Шаду, Рафаил? -- Эфронимус наклонился к Рафаилу, но тут же отпрянул от исходящего от того запаха ладана. -- Вы говорили тогда о милосердии Божьем к падшим, помните? -- Рафаил снова молча кивнул. -- Ни вы, ни я не распоряжаемся Его милосердием, но вы сказали о безграничности его. Оно распространяется и на этих мерзавцев, не правда ли?
   Рафаил ещё раз несколько утомлённо кивнул. Да, конечно. Эфронимус с насмешкой взглянул на него. Голос его, глубокий и резкий, звучал под сводами кельи как вороний грай.
   -- Я замечал, кстати, что вы не оставляли их без внимания. Стоило мне осиротить одного, чтобы препроводить его в приют...
   -- ...к вашему негодяю и растлителю Ленажу...-- кивая, подхватил Рафаил.
   -- Да-да... как вы утянули его у меня из-под носа к своему упрямому и тупому ортодоксу Максимилиану. Как будто это что-то решало! И, заметьте, дорогой Рафаил, -- неожиданно ухмыльнулся Эфронимус, -- народец-то пообветшал. Как припомню ваших Бонавентуру, Аквино, Алигьери, Империали! Я не люблю людей, но эти подлинно были Люди, приходится признать. Нынешняя же поросль ничтожна. Просто ничтожна. Однако вы пытаетесь бороться и за неё. Я замечал, вы не сидели сложа руки и, едва я проявлял заботу о ком-нибудь из наших нынешних подопечных, норовили вмешаться.
   -- Если о них "проявляли заботу" вы, то почему этого не должен был делать я? -- кротко возразил его собеседник.
   -- Так вот, -- снова, словно не расслышав, продолжал Эфронимус, -- каждый из них обладает особым чёрным даром, свойственным только ему. На каждом из них -- печать дьявола, и с каждым из них, как вы утверждаете, милость Божья. И каждый -- свободен, ну, то есть, он человек, -- презрительно усмехнулся Эфронимус. -- Разве не великолепное развлечение -- наблюдать за ними? Вмешиваться не будем, однако проследить, так сказать, выследить глубину... Вы же третий в иерархии архангельской, как я понимаю? Или второй? Ваш ранг позволяет это?
   Рафаил вздохнул, пожал плечами и промолчал.
   -- Заключим пари? -- продолжил Эфронимус, -- я ставлю на то, что все они -- погибшие души.
   Рафаил покачал головой и улыбнулся.
   -- Каждый свободен спастись.
   -- Вы в этом уверены? -- глаза демона смерти блеснули.
   -- Уверенность -- это по вашей части, Эфронимус.
  
   Часть 1. Сентябрьское полнолуние.
  
   Глава 1. Замок Меровинг. Чертова дюжина
   При виде сети стрельчатых окон
   Душой я как бы к небу вознесён.
   -- И. В. Гёте, "Фауст"
  
   Эммануэль Ригель не знал своего происхождения. Ребенком он смутно запомнил громыхающую повозку, старуху, гладившую его по плечу и что-то утешающе бормочущую на языке, которого он не понимал. Потом был маленький домик на юге Франции, в Буш-дю-Роне, неподалеку от Марселя, а спустя ещё год, когда он едва-едва стал понимать французский -- в памяти мелькали разверстая могила и седовласый священник, что-то нараспев скорбно читающий на ещё одном непонятном ему языке.
   Именно он, аббат Максимилиан, сжалился над ним, семилетним, и поселил сироту после смерти его бабки у себя в доме при церкви. Поддавшись первому порыву жалости к перепуганному ребёнку, священник наутро сам испугался последствий столь необдуманного шага. Что он наделал? Он стар, а мальчишка может оказаться неуправляемым.
   Однако первая неделя пребывания малыша Ману в доме не подтвердила опасений аббата. Мальчик отличался кротким нравом, чистым сердцем и удивительной тягой ко всему таинственному и запредельному. Изумившись этой склонности своего питомца, аббат всё же сумел направить её к тому единственному запредельному, которому служил сам. При этом преподав малышу евангельские истины, он не затруднял юного Ригеля их повторением, но его ежедневные жертвенные труды для паствы учили Эммануэля лучше всяких слов. Мальчик министрировал на мессах, вёл приходские книги, легко научился играть на скрипке и веселил старика вечерами старинными мелодиями.
   Теперь аббат уже не понимал, как раньше обходился без него.
   При этом священник, занятый делами прихода и молитвенными бдениями, не обратил особого внимания на одно незначительное, но весьма диковинное обстоятельство. Его старый облезлый кот Корасон, давно уже переставший ловить мышей и часами без движения лежавший на солнцепёке, с появлением в доме малыша Эммануэля неожиданно залоснился блестящей полосатой шёрсткой, засверкал зазеленевшими глазами и вновь стал грозой всех церковных крыс. Кухарка священника ничего не понимала. Ведь кот появился в доме в тот самый год, когда женился её старший сын, а было это, без малого, восемнадцать лет назад.
   Чудеса...
   В год своего семнадцатилетия Эммануэль неожиданно получил письмо, уведомлявшее, что он зачислен на первый курс университета Меровинг, и его обучение полностью оплачено. Аббат был изумлён -- учёба в Меровинге стоила баснословно дорого. Кто и когда записал его приёмного сына туда, где обучаются только отпрыски аристократических родов и дети нуворишей? Кто оплатил обучение? К несчастью, он не успел расспросить покойную бабку Ману о его родне, но, как бы то ни было, письмо решало многие проблемы. Аббат перестал молить Господа о продлении своих дней, ибо будущее юноши было определено.
   Смерть отца Максимилиана стала для юного Эммануэля первой до конца прочувствованной и весьма болезненной утратой. Он потерял отца.
   В Меровинг он приехал первым, ибо не хотел оставаться в опустевшем доме, и искренне подивился великолепию замка, полностью разделив удивление отца Максимилиана. Как мог он, сирота, оказаться в подобном месте? Бойницы старого донжона напоминали о былых рыцарских сражениях и осадах, высокие готические окна устремлялись в небеса перекрытиями арок, а увитые диким виноградом выступы крохотных балкончиков пленяли причудливостью барокко. Меровинг столь часто перестраивался, что архитектурные фантазии веков, наслоившись друг на друга, сообщили ему вид Венсенского замка, оплетённого алансонскими кружевами.
   Вскоре на брусчатке внутреннего двора послышались стук копыт и скрип рессор. В ворота въезжали кареты и ландо, и Ригель мысленно сжался, заметив дорогие кованые сундуки на запятках и обилие слуг в алых, синих и зелёных ливреях.
   Тут на массивном мраморном лестничном пролёте появился высокий худой брюнет лет сорока, в лице которого при желании можно было найти сходство как с Эразмом Роттердамским, так и с Джироламо Савонаролой. Он легко, совсем по-юношески, сбежал по ступеням и приблизился к группе молодых людей и девушек, только что покинувших экипажи и толпящихся у Конюшенного двора. Подошедшего разглядывали несколько испуганно, морщась ещё и от его необычного голоса, грудного, глубокого, сильно резонирующего под сводами портала.
   -- Я -- Эфраим Вил, ваш куратор, господа. Я запишу ваши имена и провожу в комнаты.
   Эммануэль, записавшись первым, внимательно разглядывал прибывающих, и не мог не выделись среди девушек белокурую красавицу-итальянку, назвавшуюся Эстеллой ди Фьезоле. Но, заметив, что девица тоже смотрит на него, поспешил, смутившись, отвести глаза, ибо несколько боялся женщин.
   Тут к куратору от толпы каких-то немецких буршей подошли двое англичан -- юноша и девушка, с явно выраженным пугающим фамильным сходством. И лица не обманули: приехавшие оказались братом и сестрой. Куратор записал их имена "Бенедикт и Хелла Митгарт". Девица прошла вблизи Эммануэля, и он почувствовал, как заледенел.
   Корявый бесформенный нос Хеллы Митгарт уныло нависал над корытообразным квадратным ртом, а по обе стороны от носа были близко посажены маленькие глаза, причём один был на треть дюйма ниже другого! Ригель поёжился. Девица была наделена столь завораживающим уродством, что внушала не отвращение и не жалость, а суеверный ужас.
   Но вскоре тяжёлое впечатление от уродства несчастной девушки перебил приехавший в дорогом экипаже француз. Стоявшие поодаль молодые бурши презрительно зашептали, что этаких красавчиков у них зовут "сахарными леденцами", а Эммануэлю белокурый голубоглазый юноша показался ангелоподобным. Ригель подошёл ближе и услышал, что красавца зовут Морисом де Невером. Имя ему тоже понравилось и сразу запомнилось.
   Остальных он как-то не выделил из толпы, да и стыдился разглядывать, однако в эту минуту из кареты, запряжённой четверней, приехавшей, тем не менее, позже всех остальных, вышли рыжеволосая зеленоглазая наяда в весьма пикантном платье, вырез которого вызвал двусмысленный шёпоток среди молодых людей, и невысокий большеглазый юноша с чертами, выдававшими еврейское происхождение. Девица бросала на юношу странные взгляды, раздражённые и пренебрежительные, он же явно не хотел замечать их и даже не потрудился подать девушке руку, когда та покидала экипаж.
   В блокноте куратора появились два последних имени -- "Лили фон Нирах и Гиллель Хамал". Ригель отметил, как при взгляде на молодого иудея презрительно выпятилась нижняя губа молодого атлетически сложенного немца-бурша, уподобляя его представителям габсбургской династии, сам же Эммануэль обратил почему-то внимание на то, что сукно фрака Хамала -- запредельно дорогое, а пошив -- просто бесподобен.
   Между тем, записав всех приехавших и педантично пересчитав все тринадцать имён, Эфраим Вил коротко сообщил, что первокурсникам гуманитарного факультета Меровинга по традиции жить предстоит в Северном крыле замка. Через год они будут переведены в центральное здание, к студентам старших курсов.
   Голос куратора прозвучал под стрельчатыми сводами очень отчётливо и как-то зловеще, словно в предутренней тишине каркал ворон. Некоторым показалось, что вдруг стало холоднее, но они приписали это впечатление кто -- морскому бризу, а кто -- извечной сырости старых замков. Напоследок Вил ещё раз высокомерно оглядел собравшихся, и мрачно, словно через силу, изрёк, что Меровинг -- частное, аристократическое и весьма привилегированное учебное заведение, о чём им всем надлежит помнить.
   Столпившиеся студенты исподлобья рассматривали друг друга, чувствовали себя неловко и торопили слуг поскорее разместиться в комнатах. Никто никого не запомнил, лишь юноши восторженно оглядывали белокурую итальянку, хорошенькую, как картинка, да девушки искоса бросали осторожные взгляды на красавца Мориса де Невера.
   Впрочем, на него был устремлены не только женские взоры. Бледный полноватый блондин, кажется, немец, о лице которого нечего было сказать, ибо если оно чем и выделялось, то именно безликостью, тоже, как заметил Ригель, заворожено пожирал глазами безукоризненную красоту молодого француза. В свою очередь, на самом толстом немце неожиданно остановился взгляд большеглазого Хамала. Продолжалось это несколько минут, после чего лицо еврея вдруг исказила лёгкая гримаса брезгливого отвращения.
   Ригель не понял эту пантомиму, но на сердце его почему-то потяжелело.
   Хамал же, гадливо передёрнув плечами, поднял свой небольшой саквояж кордовской кожи, что-то сказал кучеру, из чего Эммануэль понял, что запряжённый четверней экипаж принадлежал именно Хамалу, потом высокомерно кивнул двум слугам, нёсшим сундуки, и, не оглядываясь, двинулся вверх по лестнице в Северное крыло.
   За Хамалом последовала Хелла Митгарт, светловолосая англичанка, чьё уродство столь заворожило Эммануэля. Её сундук занёс в замок брат, грубоватый увалень с топорным лицом. Один из буршей решил было помочь рыжеволосой Лили фон Нирах, но она предпочла опереться на руку того, кто с таким презрением смотрел на Хамала, и мелодично затараторила по-немецки, что у неё родня в Австрии, ведь он оттуда, не правда ли? Он Август фон Мормо, да? Кажется, его дядя, Адольф фон Мормо, если ей не изменяет память, был министром юстиции? Бурш кивнул и, запустив глаза в декольте фройляйн Лили, похотливо улыбнулся.
   В итоге девицы устроились в просторном зале на третьем этаже. Итальянка Эстелла ди Фьезоле оказалась вместе с англичанкой Сибил Утгарт и немкой Лили фон Нирах в больших апартаментах, где у каждой из девиц была своя спальня. Две другие англичанки, Эрна Патолс и Хелла Митгарт, поселились отдельно -- каждая в разных концах коридора, -- в уютных номерах с одной спальней и небольшой гостиной.
   Молодым людям коридорный показал их комнаты на втором этаже -- первого и второго класса. Наиболее состоятельные из студентов -- ими оказались немцы Фенриц фон Нергал и Август фон Мормо, швейцарец Сиррах Риммон и француз Морис де Невер -- расположились в апартаментах, выходящих окнами на побережье, состоящих из гостиной и двух спален, одну из которых обычно делали кабинетом. Испанец Ригель, англичанин Бенедикт Митгарт и тот толстяк, что восторженно оглядывал де Невера, оказавшийся уроженцем Вены Генрихом Виллигутом, поселились в номерах поскромнее, в которых были только спальня и гостиная. Такой же выбор сделал и Гиллель Хамал, предпочтя небольшую угловую комнату в два окна с видом на приморские скалы.
   Он не любил море.
  

* * *

  
   После расселения все студенты предпочли уединиться в своих комнатах: слуги расставляли сундуки и распаковывали вещи. И не удивительно, что никто из прибывших не видел, как на крохотном балкончике третьего этажа, возле кабинета декана, появились две тёмные фигуры, тонувшие в наступающих сумерках. В одном из них легко узнавался куратор гуманитарного факультета Эфраим Вил. Его голос звучал сейчас излишне манерно, даже жеманно. Он явно паясничал.
   -- Не знаю как вам, Рафаил, а мне они не понравились, -- заявил он напрямик. -- Дурная эпоха стандартных фраков и сюртуков, одинаковых шейных платков и ботинок -- как это нивелирует, как убивает личностное начало, не правда ли? Все неразличимо похожи, натура загнана в шаблон, в трафарет! Признаюсь, мне были по душе времена медичейские, борджиевские, фарнезийские -- вот где человек раскрывался-то! Помните Ферранте Неаполитанского? Титан! Пировал с мумиями своих собственноручно засоленных врагов в склепе под замком, напевая дивные ариозо!
   Собеседник куратора кивнул, подтверждая сказанное, но согласился с фиглярствующим Вилом далеко не во всём.
   -- Ну, пел-то, положим, плохо, Эфронимус. Ни слуха, ни голоса.
   Нос куратора сморщился.
   -- Не придирайтесь к мелочам, Рафаил. Это были гиганты мерзости, исполины страсти! А что ныне? Впрочем, может, я утрирую? Это просто горечь завышенных ожиданий, сам виноват. Я ждал большего. Этот, читающий мысли, ох... бедняжка. Он трусоват и когда осмотрится, хо-хо-хо, -- куратор хохотнул, не договорив, -- а вот вампир и вервольф просто душки. И девочки недурны! Истинные ведьмы. А ваш выкормыш, признаюсь, совсем серенький. Боюсь, когда упырь с волкодлаком развернутся -- ему несдобровать.
   -- Ждать от них добра было бы непростительной наивностью, Эфронимус, -- миролюбиво согласился Рафаил.
   В расплывшихся тучах появился месяц и жёлтой лимонной долькой завис над замком. Внизу в траве звенели цикады, а воздух поминутно разрезали шуршащие крылья и острый писк нетопырей.
   Куратор усмехнулся.
   -- Так сколько отведём на партию? К декабрю управимся? Или потянем до весны? Ведь погост романтичней в дни цветения жасмина. Если честно, самому торопиться не хочется -- ребятишки всё же забавны.
   -- Вы правы, Эфронимус, -- тон Рафаила не изменился, -- не будем торопиться.
  

* * *

   Меровинг и вправду оказался весьма элитарным заведением, преобразованным полвека назад в университет из иезуитского колледжа. На четырёх его факультетах обучалось менее ста человек, и огромный замок всегда выглядел безлюдным. Студенты первого курса занимали два этажа в Северном корпусе, отгороженном от остальных корпусов Конюшенным двором и бронзовой оградой с литым гербом древней королевской фамилии.
   Первые, не очень-то приятные впечатления Эммануэля от Меровинга сменились вдруг щемящим томлением потаённой радости, когда он, помогая вносить сундуки в спальни, подняв глаза, встретился взглядом с Сибил Утгарт, бледной миловидной англичанкой, которую он не заметил внизу из-за накинутого на голову капюшона плаща. Она проронила: "Благодарю" и отвернулась. Мягкая и строгая красота девушки заворожила и околдовала его.
   Но последующие дни ничем не порадовали: на факультете Ригель сразу пришёлся не ко двору. Он не мог назвать никого из своих титулованных предков, а здесь, среди отпрысков знатных фамилий, это было равносильно колотушке прокажённого. Эммануэль отдалился от всех и старался держаться в тени, но и это не помогало. Его сокурсники-аристократы избрали его, Генриха Виллигута и еврея Гиллеля Хамала мишенью для постоянных насмешек, однако Виллигуту удалось быстро заручиться покровительством куратора, Хамалу -- декана, и лишь Эммануэль был беззащитен.
   В тот вечер Ригель после занятий стоял в замковой нише, кутаясь в свою ветхую мантию, и думал о Сибил. Грубый окрик вывел его из задумчивости. Мормо и Нергал. За их спинами маячил Сиррах Риммон. Все они, как на подбор гренадерского роста и сложения, как-то очень быстро сошлись и стали друзьями.
   "Эй, замарашка, опять витаешь в облаках?" Эммануэль почувствовал сильный толчок в плечо. Он понимал своё бессилие. Нергал был силён, как медведь, а вместе с Мормо и Риммоном мог просто забить его до смерти. Любая попытка защититься только озлобляла и разжигала их, и стоя под градом ударов в разорванной мантии, он больше всего боялся, как бы случайно не появилась Сибил. От резкого удара по лицу, задевшего висок, в его глазах потемнело. Он медленно сполз по стене вниз.
   ...Очнулся Эммануэль в ванной. Чья-то рука осторожно тёрла его плечи, стараясь не задевать ссадины. Вскинув голову, отчего всё тело пронзила резкая боль, он онемел. Над ним склонился Морис де Невер, "arbiter elegantiarum", законодатель мод факультета, неизменный любимец профессоров и кумир девиц. Ригель иногда на лекциях любовался его безупречной красотой, но за всё время учёбы -- уже пару недель -- не перемолвился с ним ни словом.
   -- Можешь сам подняться? -- Невер снял с вешалки огромное полотенце.
   -- Да, конечно, -- стараясь, чтобы лицо не перекосило болью, Эммануэль осторожно ухватился за края ванной и встал. Морис накинул на его плечи полотенце и, легко приподняв, словно ростовую куклу, опустил на пол, подал тапки и медленно повёл к себе.
   В его гостиной полыхал камин, там было тепло и уютно.
   -- Ты извини, но тебе придётся надеть это. Твоя одежда изорвана в клочья, -- Невер протянул Ригелю белую шёлковую рубашку, чёрные панталоны, сюртук и бархатную мантию, отороченную мягким мехом лесной куницы.
   Таких вещей у Эммануэля не было отродясь.
   -- Но я... Я не могу... -- он совсем растерялся.
   -- Не можешь ты -- ходить голым по замку. -- Морис улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Его мягкий баритон был ласков и мелодичен. -- Ты шокируешь дам, и подорвёшь в Меровинге устои нравственности. И не трудись возвращать мне это, слышишь? Одевайся, -- Невер поднялся и, чтобы не смущать Эммануэля, подбросил в камин несколько сосновых поленьев и принялся ворошить их кочергой.
   Эммануэль, преодолев оцепенение, начал лихорадочно натягивать на себя одежду, с третьего раза попадая в рукава. Ему казалось, что эти дорогие вещи сделают его смешным, но выбора-то и вправду, не было. Торопливо одевшись, он, бросив мельком взгляд в зеркало, подивился: он выглядел не смешно, а стал похож на молодого Игнатия Лойолу.
   Обернувшись к нему, замер в немом изумлении и Морис де Невер. Произошло что-то необыкновенное. Роскошный бархат мантии сразу подчеркнул рафинированную хрупкость и аристократичность юноши, белое кружево манжет обрисовало удивительную утончённость его бледных пальцев, проступил и абрис патрицианского лица, вырезанного с классической строгостью. Эммануэль напомнил Морису эль-грековских идальго.
   Невер любил и умел нравиться, но сейчас вдруг сам ощутил прилив тёплой симпатии к этому странному существу со лбом философа и экстатическими глазами святого. Ему понравились его смиренная кротость, застенчивость и благородная сдержанность.
   Вечером, после лекций, Морис навестил Эммануэля, и беседа о поэзии неожиданно увлекла обоих, обнаружив общность их вкусов. Им обоим нравился Готье и казался неприемлемым Бодлер, Морис восхищался Рембо, и Эммануэль, хоть и полагал, что некоторые его стихи безнравственны, не мог не отдать должного его завораживающему таланту. Кое в чём их оценки разнились, но сопоставление суждений было для обоих не менее занимательным. Невера заинтересовала глубина и странная для него ортодоксальность суждений его нового друга, а Ригелю, вообще не привыкшему к дружескому вниманию, очень импонировала явная симпатия человека, привлекавшего к себе всеобщее внимание. Ему казалось непостижимой причина такого интереса к себе.
   Вскоре они сблизились настолько, что стали неразлучны.
  
   Глава 2. Судьбы проклятых
   "Будь самим собой" - самое худшее, что можно посоветовать некоторым людям.
   -- Том Массон
  
   При этом Ригель не знал -- и никогда не узнал -- о встрече его нового друга с господами Нергалом и Мормо, имевшей место на следующий вечер после того, как Морис нашёл Эммануэля в галерее без чувств. Никогда об этом никому не рассказывали и Фенриц с Августом. Только переглядывались, пожимая плечами.
   Мсье де Невер тоном удручающе спокойным и даже несколько скучающим заметил господам, что он будет весьма огорчён, если они ещё раз позволят себе задеть Ригеля. Неприятнейшая в этом случае выйдет история.
   Фенриц Нергал, рослый бурш с желтоватыми глазами и пепельной вихрастой шевелюрой, и Август фон Мормо, с наглым выражением умного лица и чёрным родимым пятном возле алого рта, переглянулись. Дерзость француза была слишком необычной, чтобы не насторожить их. Желая сохранить лицо, Мормо заметил Морису, что их несколько изумляет подобная наглость.
   Мсье де Невер высказал надежду, что ему не придётся демонстрировать господам своё фамильное оружие. Немцы переглянулись вторично. Нергал оторопел. Этот франт мнит, что он справится с ними обоими? Мормо же внимательно посмотрел в глаза французу. Что-то изумило его. Подобное мужество завораживало и настораживало, заставляя предполагать, что перед ними либо безумный, либо...
   Тут мысли обоих остановились, и они переглянулись в третий раз. Оба пожали плечами, и с тех пор Ригеля оставили в покое, а Нергал к тому же ещё и откровенно заинтересовался Морисом.
   Почему? Объяснить это непросто, но если у читателя хватит терпения дочитать эту главу, он узнает о некоторых странностях, с ранней юности присущих двум студентам Меровинга, выходцам из Германии, а это, в свою очередь, разъяснит, почему немцы, несмотря на нрав истых буршей, не подняли перчатку, брошенную французом.
   В пятнадцать лет от роду Фенриц фон Нергал стал наследником состояния предков в Аппенцелле, близ Херизау, и в короткий срок успел обрюхатить всех служанок в своём поместье, не пропустив ни одной смазливой садовницы и кухарки. Любовные шашни занимали все его время.
   Но пару лет спустя ему это надоело. Теперь он чаще просиживал ночи напролёт среди пыльных фолиантов отцовской библиотеки. Новый чарующий мир открылся ему, мир колдовства и магии, мир, в котором проявлялась удивительная система соотношений, где всё восхитительно перекликалось, отображая в своём устройстве гармонию космоса. Загадочная герметическая философема -- "что вверху, то и внизу" -- заворожила его. Фенриц упивался уподоблениями и переживал видения как реальность, сублимировал ферменты, соли и щёлочи, киноварь и сулему, смешивал ртуть с металлами и искал опус магнум.
   Убогий утилитаризм -- мыслить, что истинно только то, что доказуемо. Его увлекало погружение в полуночные мнимости, в те лабиринты чёрных искусств, откуда нет и не может быть выхода.
   Поиск знаний, заключённых в символах, непостижимых для профанов, привёл его к тому, кто являлся Князем этого мира, и Нергал постепенно втянулся в тёмные дьявольские ритуалы. Но упражняясь в мистических искусствах, он не достигал искомого и, промучившись в бесплодных поисках несколько лет, был близок к отчаянию.
   Но вот однажды, злобно беснуясь от очередной неудачи, Нергал ошибся в путаном заклинании. Из пыльного венецианского зеркала на него взглянуло его собственное искажённое лицо, внезапно принявшее облик его отца, затем промелькнуло нечто неясное, туманно мутирующее в серую волчью морду. Он помертвел и резко встряхнул головой. Зеркало лениво отразило его перепуганную физиономию.
   Он растерялся. Что это было, чёрт возьми?
   Произнесённого заклинания Фенриц не помнил. Упустить такое! Подумав, сколь много мог бы извлечь из этого облика, Нергал почувствовал, как на него стремительно накатывает новая волна бешеной злости. В отчаянии он попытался снова произнести формулу -- скорее по памяти, нежели по истёртой странице пыльного трухлявого фолианта.
   И мутация послушно повторилась! Его руки и ноги превратились в серые лапы, скребущие когтями по дощатому полу, глаза загорелись жёлтым огнём, в зеркально поверхности отразился огромный бурый волк, ростом почти с телёнка. Разума Нергал не утратил, и без труда вернул себе первоначальный облик, повторив заклинание про себя в обратном порядке слов. Это было нечто до такой степени странное, что Фенриц отказался от всяких попыток объяснить себе произошедшую трансмутацию, но формулу заклятия торопливо нацарапал гвоздём на камне стены. Впрочем -- в этом, как оказалось, не было никакой нужды, ибо она мгновенно огненным клеймом намертво впечаталась в его память.
   Но, увы: не все опыты удавались. Фенриц был умён и упорен, и вскоре понял, что возможность превращения таится где-то в пределах нескольких дней: мутации удавались только при полной луне, в остальное время он был бессилен. Но и имеющееся было недурно.
   Он использовал обнаруженный дар только однажды -- убив егеря своего соседа, неосторожно отправившегося поохотиться в полнолуние. Испытанный при этом восторг от своей безнаказанности, упоение дьявольской мощью и вкус крови опьянили его. Все постельные удовольствия и похотливые бордельные похождения не шли ни в какое сравнение с этим новым наслаждением! Пусть лишь однажды в месяц, но зато со смаком!
   ...Прибыв в Меровинг, Фенриц неожиданно обрёл понимающего собеседника в лице Августа фон Мормо, наследника старого австрийского аристократического рода, поселившегося рядом с ним в роскошных апартаментах.
   Мормо обладал приятными чертами лица, несколько испорченными родимым пятном на скуле, а так ничем особенным не выделялся. Разве что с детства его отличали странные приступы отчаяния, настигавшие беднягу без всякого внешнего повода. Необъяснимое томительное беспокойство годами снедало его, становясь особенно нестерпимым в полнолуние. Осознал Август себя в полноте абсолютно случайно, наткнувшись в подвале своего замка в штабеле снятых со стен старых картин на полотно, изображавшее девушку, умиравшую от укуса вампира. Мормо вздрогнул, ощутив ледяной ток крови в своих жилах.
   У вампира было его лицо.
   С того времени Мормо стал ровнее и спокойнее, полюбил сырость затхлых подземелий, куда слугам доступ был заказан, и никто, кроме него, не знал тайн этих склепов, где временами раздавались леденящие души челяди звуки. Впрочем, и челяди-то становилось с каждым годом всё меньше. Сам Мормо с каждой новой жертвой телесно ощущал в себе всё умножающуюся мощь -- силу мышц, силу своего воздействия на окружающих, силу возможностей углубившегося ума. Столь же быстро, но менее ощутимо, менялись его вкусы, грубели ощущения. Жуир и циник, он становился колдуном-мизантропом. Теперь только искажённое и извращённое восхищало его. Он стремился к немыслимому и желал невообразимого. Естественные раздражители перестали возбуждать его. Август жаждал познания сокровенных тайн природы и всеобщего преклонения, власти над миром и бессмертия.
   Нергала он выделил из массы сокурсников сразу -- и интуитивным чутьём, и осмысленным влечением к себе подобному. И не ошибся. Нергал ничуть не обманул его ожиданий, а в чем-то даже и превзошёл их. Сходство натур и единство устремлений мгновенно породили понимание, понимание же вызвало симпатию.
   Фенриц со знанием дела рассказал Августу об изученных им магических заклинаниях, оставшихся ещё от деда.
   -- Милком Нергал был признанным авторитетом в своей области, -- внимательно выслушав, с любезной улыбкой проронил Мормо.
   Коротко, но основательно Фенриц поведал и о своём интересе к сатанинским службам, проводимым аббатом Ботру, не скрыл и своей склонности к инфернальным учениям. В ответ Мормо продекларировал глубокое уважение -- как к демоническим ритуалам Ботру, так и люциферианской церкви, не вдаваясь в мелкие демонологические частности и второстепенные литургические формальности. Великий принцип -- "что вверху, то и внизу" -- вот основа понимания истины. "Он встретил единомышленника и весьма рад этому", с улыбкой отметил он в заключение беседы.
   Этикет этикетом, но от Нергала не укрылся ни цвет губ Мормо, ни странности строения его зубов и ногтей. В свою очередь, Мормо отметил потаённый жёлтый цвет глаз и необычную форму ушей своего собеседника, и сделал из этого выводы, весьма недалёкие от истины. Но причём тут внешность? Ведь главное-то -- душа!
   Вампир и оборотень понравились друг другу.
   Через несколько дней они прониклись полным взаимным доверием, и Нергал узнал о несколько странном рационе питания его нового товарища. Шокирован не был: Фенриц тоже любил кровь, хотя его меню было куда разнообразней и богаче: он и от свеженького мясца никогда не отказывался. Мормо деликатно пожаловался на сложности: пытаться полакомиться в Меровинге -- безумие, здесь торчать ещё три года. Но три года поститься? Нергал успокоил друга -- ворота замка никто не закрывает. Он будет охотиться -- и если Август согласится разделить с ним трапезу...
   Мормо блеснул зелёными глазами. Предложение господина Фенрица фон Нергала говорило о благородстве и щедрости натуры, и его можно было только принять -- с восторгом и благодарностью.
   Теперь читателю должна стать понятной осторожность господ Нергала и Мормо в отношении мсье Мориса де Невера.
   Нергал, когда Невер фактически бросил им вызов, задумался -- и прочёл ту же задумчивость в глазах Мормо. Может ли человек обладать столь безрассудной смелостью? Храбрость француза граничила с идиотизмом, но никаких признаков ненормальности Морис де Невер не обнаруживал, был неизменно спокоен, мягок с сокурсниками и галантен с девицами. Стало быть...
   Этот вывод Фенриц с Мормо сделали одновременно. Стало быть, красавчик имеет нечто, дающее ему основание дерзить. Но что он может? Глупо было нарываться на неизвестность.
   Однако для Фенрица вскоре кое-что неожиданно прояснилось -- пусть и не до конца. Дело в том, что оставшиеся до полнолуния дни, когда оба намеревались основательно разговеться, дружки-бурши коротали в небольшом борделе в городишке Шаду, неподалёку от Меровинга.
   Блудный дом располагался в полуподвальном помещении, имевшем вход через небольшой бильярдный зал обычного с виду кафешантана под названием "Три фазана". Клиентов здесь знали в лицо, новый посетитель мог войти в общий список лишь по рекомендации члена клуба. Названия у него не было, и потому в ходу были простое наименование "Клуб" или эвфемизм "Фазаны".
   Нергал и Мормо почти сразу по прибытии в Меровинг прошли туда по представлению одного из самых известных и весьма пожилых распутников городка, в последнее время переставшего появляться в борделе из-за странной, как утверждали некоторые злопыхатели, "сифилитической гундосости". Клеветники! Надо полагать, просто простудился старичок. За Нергалом и Мормо, спустя неделю после приезда, стали приходить Риммон и Хамал. По приглашению Мормо был и Митгарт.
   Заходил и Морис де Невер. Последний, как считал Нергал, неизменно портил весь отдых. Для бордельных барышень он всегда был самым дорогим и желанным гостем, они сбегались толпой и, словно заворожённые, пялились на него, как на диковинку, напрочь забывая обо всех остальных. Риммон как-то даже сказал, что девицы видят в Невере переодетого принца инкогнито. Морис поморщился, а Гиллель Хамал усмехнулся. Нергал же морщился и скрипел зубами. Чёртов селадон...
   Однако попытка поставить на место красавца, уже поразившего Фенрица противоестественной для разумного человека дерзостью, не имела успеха. Налетев на него, будучи несколько "подшофе", в полутёмном коридоре притона с кулаками, Нергал оказался с невероятной силой отброшенным к стене и, не устояв не ногах, свалился на грязный пол. Вторая попытка закончилась ещё плачевней. Фенриц отлетел к лестнице и, не удержавшись на ступеньках, упал вниз, разбив голову в кровь. Кто бы мог подумать, что этот херувимчик столь силён? Нергал ринулся на него в ярости в третий раз -- так бросается волк к глотке жертвы. И тут из глаз Нергала посыпались искры -- ему показалось, что он ударился головой о каменную стену.
   Что происходит, чёрт возьми? Фенриц недоумевал до такой степени, что перестал и злиться.
   По счастью, вскоре все изменилось. Невер стал появляться у "Фазанов" всё реже, а, забежав, торопливо расплачивался, лихорадочно суетился, выбирал, не глядя, первую попавшуюся, потом исчезал. Перестал заходить и Риммон. Что касалось молодого еврея Хамала, то он постепенно тоже становился всё более редким гостем, утверждая, что местные гетеры воняют. При этом почему-то опускал глаза и бледнел. Нергал заметил, что и мадам Бове, бандерша, хозяйка притона, умолкала и переставала раскланиваться с посетителями, когда замечала среди них Гиллеля Хамала, и, наконец, в приватной беседе, подслушанной Фенрицем, попросила его... более её заведение не посещать. Лицо Хамала передёрнулось судорогой, но больше он у "Фазанов" не появлялся.
   Девицы волей-неволей начали уделять Фенрицу больше внимания. Довольный этим, Нергал стал галантнее и щедрее и даже иногда, по просьбе барышень, залихватски барабанил по клавишам простуженного пианино, горланя арии из "Травиаты". Как считала мадам Бове, очень даже неплохо.

В этой песне -- глубокая правда,

Её не принять невозмо-о-жно.

Знай, что все в этом мире ничто-о-жно,

А важно веселье одно!

Лови же счастья миг златой,

Его тяжка утрата,

Промчатся без возврата

Дни жизни молодой.

Любовь не век в душе живёт,

Года не в нашей воле,

Цветок, поблекший в поле,

Опять не зацветё-о-от! --

   на этом месте темперамент всегда захлёстывал певца, и он, по мнению Клотильды Бове, демонстрировал невероятную красоту и пластичность вокализации вкупе с удивительным изяществом и виртуозным блеском исполнения, -- о чём она неизменно с восторгом ему сообщала.
   Между тем, девочки немного пискляво, но очень звонко и дружно подхватывали:

Ловите ж, ловите ж минуты веселья,

пока их жизнь даёт,

ах!

   Бордельные услады при этом никогда не туманили голову господина фон Нергала, и потому весьма скоро он занялся тем, что увлекало его, решив начать практиковать вместе с дружком Мормо в Меровинге высокие сатанинские ритуалы. Эта блестящая идея давала Фенрицу возможность собрать узкий круг единомышленников, кроме того позволяла разобраться в том, что было для него и Мормо загадкой.
   Красавец Морис. Встреча в коридоре борделя прибавила Фенрицу пищи для размышлений и породила новые недоумения. Следствием этих недоумений была новая встреча с Морисом де Невером в портале у библиотеки.
   После баталии в лупанаре сам Морис делал все, чтобы даже случайно не столкнуться с Нергалом, такое отвращение он в нём вызывал, однако нынешняя встреча в тёмном холле Меровинга, возле книгохранилища, была неслучайной: Фенриц явно поджидал его. Нергал не стал тянуть кота за хвост и пригласил Невера принять участие в неких тайных ритуалах, которые он почему-то называл "тамплиерскими", отличавшихся, насколько понял Морис, не столько сокровенной исторической достоверностью, сколько откровенной разнузданностью.
   На первый взгляд, предложение Фенрица звучало заманчиво, но физиономия Нергала была остро неприятна Морису, а, вспомнив, что тот сделал с Эммануэлем, Морис и вовсе почувствовал прилив злого раздражения. Он не хотел ни видеть этого типа, ни знать его. Между тем, не дожидаясь его ответа, Фенриц вложил ему в руки книгу с описанием практикуемых церемоний и, заметив на прощание, что они, подлинные патриции, люди голубой крови, должны отличаться от плебеев высотой духа и пренебрежением к общепринятой морали, откланялся.
   Морис долго смотрел ему вслед. Из задумчивости его вывела неожиданно появившаяся в портале Эстелла ди Фьезоле, которую все очень скоро стали называть просто Эстель. Луч сентябрьского солнца играл прядями её белокурых волос, окрашивая их в удивительный золотисто-розовый цвет. Заглянув в вырез её платья, Невер глубоко вздохнул. О, женщина, мой гроб, мой рок...
   Его прямой и вожделеющий взгляд смутил и задел её. Она с невысказанным укором жалобно взглянула на него, и неожиданно для самого себя Невер почувствовал себя неловко. Он улыбнулся, -- галантно и мягко, словно извиняясь, и низко поклонился. Губы Эстель чуть дрогнули в ответной улыбке. Их немой диалог продолжался считанные мгновения. Глядя вслед удаляющейся девушке, Морис де Невер запретил себе с ней всякие любовные шалости. Он думал об Эстель как о весьма милой крошке и улыбался.
   Но, вспомнив о книге, которую всунул ему в руки Нергал, снова помрачнел.
   Фолиант Фенрица содержал удручающую смесь самой вздорной глупости с отъявленной мерзостью. Ничего тамплиерского Невер в нём не нашёл. Клубок сатанизма, нимфомании и сатириаза. Читая, Морис временами ощущал необычное и болезненное плотское возбуждение, то и дело сменявшееся отвращением. Иступлённый сумбур вакханалий и неистовство оргий отталкивали не столько его тело, сколько душу. Он не был вульгарен -- и не выносил вульгарность. Неброская гармония лунных ночей и летних закатов, трепетные стихотворные строки и мелодичные такты итальянских ариозо волновали его не меньше бело-розовых, лучащихся теплом женских тел. При этом ему казалось омерзительным выставлять напоказ то, что, по его убеждению, должно быть тайной. Тайной спальни и тайной души. Кощунственные, сатанинские пассажи в книге тоже раздражали. Если не веришь в Бога, это ещё не повод кадить дьяволу. Он устал и разнервничался, сам не понимая -- почему.
   Увидел на трюмо небольшой сафьяновый томик Готье, забытый Эммануэлем. Открыл.
   Sur une gamme chromatique,
   Le sein de perles ruisselant,
   La Venus de l ?Adriatique
   Sort de l'eau son corps rose et blanc...
   Les domes sur l'azur des ondes,
   Suivamt la phrase au pur contour,
   S'enflent comme des gorges rondes
   Que souleve un soupir d'amour.
   L' esquif aborde et me depose,
   Jetant son amarre au pilier,
   Devant une fasade rose,
   Sur le marbre d'un escalier...
   Чарующая красота стихов волной омыла его душу. Эммануэль часто читал эти строки. При воспоминании об Эммануэле Морис почувствовал прилив тёплой нежности и одновременно отвращение к себе. Господи, что он делает? С досадой захлопнув толстый фолиант и отбросив его на тахту, де Невер встал и нервно прошёлся по комнате.
   На следующий день он вернул книгу Нергалу, сказав, что прочитанное его не увлекло, и отказался посещать их сатанинские сборища. Нергал смерил его злым взглядом, но ничего не сказал. Невер постарался забыть этот неприятный инцидент и сатанинскую книгу, но некоторые строки и сцены из прочитанного глубоко врезались ему в память и часто вспоминались, вызывая саднящее телесное возбуждение.
  

* * *

   Прошли первые недели учёбы. Встречаясь на лекциях и в библиотеке, приезжие стали постепенно запоминать имена и лица друг друга, некоторые делали первые попытки лучше узнать своих сокурсников.
   Бог весть почему, но особенно настойчивым это желание было у Эрны Патолс, темноволосой англичанки с горделивыми чертами египетской царицы. Вскоре по приезде она зашла к рыжей Лили фон Нирах и, мерцающими глазами озирая свою немку, принялась расспрашивать её о их сокурсниках.
   Вращавшаяся среди отпрысков самых аристократических семей Европы, Лили была для Эрны, приехавшей из Лондона и не знавшей никого из студентов, неиссякаемым кладезем информации. Лили о каждом знала хоть что-то -- слушок ли, сплетню, разговорчик, а о некоторых располагала и вполне достоверными сведениями. Эрне не очень-то нравилась эта изломанная кривляка, считавшая, что ей равны разве что Гогенцоллерны, но выбирать не приходилось.
   -- Мормо? Август? -- Лили вдела в ухо серёжку, -- он родом из Австрии. Его прапрадед сколотил недурное состояние, кое-кто даже считал, что он нашёл философский камень, так вдруг обогатился. Во всяком случае, Августу принадлежат сейчас замок Мормон в Цислейтании, не помню, в Далмации или Галиции, и дом Чемош в Транслейтании, в Венгрии. Или это Хорватия? - она чуть наморщила нос, вспоминая границы. -- Впрочем, что за разница? Он считается завидным женихом, хотя...
   -- Хотя?
   -- Да кто его знает... -- Лили внимательно оглядывала себя в зеркале, пудря нос, -- сплетни ходят разные. Представь, в его огромном замке всего трое слуг, и никто с окрестностей туда -- ни ногой. А, впрочем, мало ли вздора люди несут...
   -- А этот, что с ним постоянно... Фенриц Нергал, кажется.
   -- Фенриц? О, он тоже далеко не нищий. Я слышала о нём. Весёлый малый, гурман и жуир. Кутежи, карты да бордели. В последнее время, говорят, увлёкся наукой. -- Лили, припудрив лицо, застегнула на шее замочек бриллиантового колье.
   -- А кто тот... высокий, чернявый, с носом, как у ворона. Кто он, кстати? Француз?
   -- Сиррах Риммон? Он, вроде бы, из Швейцарии. Но они пришлые. Там в роду, как я слышала, непонятная история. Вся родня вымерла в одночасье, дом Риммона как скосило. Сиррах -- младший, по праву рождения ему светил бы разве что полковничий чин в армии, а теперь в его распоряжении солидный семейный капитал. Он единственный, кто остался в живых. Погибли его отец, брат и несколько слуг. История там тёмная, очень тёмная. Но сам он очень недурён... В нём что-то есть. -- Лили плотоядно причмокнула губами и прикрыла веки.
   Эрне на мгновение стало как-то не по себе, точно приближалось лёгкое недомогание, и она с досадой подумала, не простудилась ли на коридорном сквозняке? Однако она с равнодушным видом продолжала осторожные расспросы, и, казалось, предмет беседы занимает её весьма мало.
   Лили же болтовня доставляла видимое удовольствие.
   -- Морис де Невер? Юный Казанова. Очень любит женщин. Когда проездом из Ньевра был в Париже, из борделей, по слухам, не вылезал. Хи! Говорят, его совратила лет в тринадцать камеристка его сестры, а может, наоборот, шельмец сам соблазнил её, кто знает? Во всяком случае, красавчик -- тот ещё ловелас. Говорят, что однажды он поспорил в Ньевре с приятелем на бутылку перье, что за один вечер обольстит жену местного судьи, славящуюся добродетелью. И, представь, выиграл, Вальмон чёртов. А его слава дуэлянта? Замечено, кстати, что сам он не слишком-то вспыльчив, никого никогда не вызывал, но на него самого вызовы так и сыплются. Он убил уже дюжину возбуждённых болванов, чьи подружки, сестры и жёны были в восторге от красавца. На нём же самом -- ни царапины, а ведь стрелялись с ним и де Перлон, и Валери -- прекрасные стрелки. Забавно, да? В последнее время Селадона просто сторониться стали -- кому охота на пулю-то нарываться?
   -- И, конечно, долги? Небось, прокутил уже всё, что было в семье?
   -- Нет. Его отец почему-то имел право пользоваться только процентами с семейного капитала, а завещано всё Морису. Кроме того, мать Мориса -- она из Шатобрианов -- оставила ему немалую сумму. К игре он равнодушен, а бабы ему сами на шею вешаются. Правда, он транжирит деньги на наряды, но при его-то состоянии можно себе и не то позволить. Красавчик очень, очень мил. -- Лили кокетливо провела щёточкой по бровям, и снова причмокнула алыми губами.
   Эрна почему-то опять вздрогнула, ощутив волну непонятой, нервной дрожи, прошедшей от пяток и до макушки. Даже пальцы у неё заледенели. С чего бы? Но всё снова быстро прошло, и она продолжила непринуждённые расспросы:
   -- А кто этот... как его? На испанца похож или на итальяшку...
   -- Ригель? -- Лили задумалась, потом презрительно сморщила нос. -- Декан сказал, что он испанец. Ничего о нём не знаю. И ведёт себя странно. Хотя, кто знает, он так красив, -- Лили склонила голову и снова задумалась. В её зелёных глазах что-то блеснуло, и она едва заметно улыбнулась, обнажив мелкие белые зубы, мелькнувшие среди алых губ.
   Эрна удивилась, что нищий испанец показался Лили красивым, сама она отнюдь этого не находила, но тут, уже в третий раз, она ощутила необъяснимый трепет, волной прошедший по телу. Уж не простудилась ли она, в самом деле? Почему так знобит?
   -- Толстого немца, этого, как его... а, Генриха Виллигута, я тоже не знаю, -- продолжила между тем Лили. -- Говорят, из какого-то приюта. Декан, он женат на кузине моего отца, говорит, что эти двое -- тёмные лошадки. Но все документы в порядке и обучение обоих оплачено.
   -- А этот... забыла имя... ну, еврейчик, что с тобой приехал. Тоже тёмная лошадка? Как он смог пробраться сюда?
   -- А, Хамал? -- Лицо Лили исказилось нетаимой досадой и злостью. -- Да с такими деньгами -- куда хочешь проберёшься.
   -- Так он богат? -- в вопросе Эрны промелькнула тень заинтересованности.
   Лили хохотнула -- возмущённо, злобно и несколько даже, как показалось Эрне, завистливо.
   -- Не то слово. Он состоятельнее Нергала, Мормо, Риммона и Невера, вместе взятых. Его прадед и дед были ювелирами и сколотили колоссальное состояние на заказах двора. Да и этот щенок разбирается в камнях. Сразу назвал стоимость моего колье и серёг, представляешь? С точностью до франка. Оказывается, я переплатила. Подумать только! Куда всё катится, чёрт побери, не понимаю. Раньше сынкам и внукам еврейских ремесленников путь в общество приличных людей был заказан. А теперь, крестился и -- нате вам, пожалуйста! -- прошипела она с нескрываемым раздражением. -- При желании этот иудей мог бы купить Версаль! Подумать только! Лезут эти парвеню отовсюду, как голодные крысы. Один такой купил недавно фамильный замок Митгартов, представляешь?
   -- Митгартов? Его продали? -- Братца и сестру Митгарт, своих соплеменников, Эрна запомнила, да и к тому же кое-что слышала о них в Лондоне.
   -- Они разорены. Подчистую. И думать, что положение можно поправить, -- безумие. Бенедикту долги достались от отца, а, что касается Хеллы, то полагать, что такая уродина и бесприданница может сделать приличную партию, -- несусветная глупость. Ты же видела эту каракатицу? Разве я не права?
   Эрна согласно кивнула и бросила на Лили внимательный и пристальный взгляд своих странных, мерцающих, словно яхонты, глаз. В их тёмной радужной зрачок терялся, и трудно было понять, что за ним таится. Она медленно переводила глаза с сияющих на груди Лили бриллиантов -- на стоящую на краю трюмо чёрную шкатулку, окованную по краям медными заклёпками. Потом её взгляд погас и устремился за окно -- на старый вяз, среди зелёной листвы которого уже проглядывали первые пожелтевшие листья.
  

***

   Между тем не только студенты Меровинга узнавали друг друга. Преподаватели университета тоже знакомились со студентами -- и не могли скрыть удивления. Такого курса ещё не было, отметили несколько недель спустя после начала учебного года в деканате факультета. Студенты как на подбор. Свободное мышление, яркие дарования.
   -- Великолепные проверочные результаты! -- восклицал преподаватель английского языка и литературы профессор Уильямс. -- Работа Гиллеля Хамала выше всяких похвал, этот мальчик мыслит как истинный философ! Он излагает выводы, к которым я пришёл в пятьдесят, а ведь он ещё так юн! Сочинение Августа фон Мормо выдаёт зрелый ум, прекрасно рассуждает и Генрих Виллигут, что особенно удивительно, ведь он -- сирота из приюта Ленажа. Кто оплатил его обучение?
   Этого никто не знал.
   Уильямса поддержал его коллега, историк, профессор Франсуа Ланери. Да, этот курс удивителен. Фенриц фон Нергал обнаружил удивительные знания по палеографии, очень начитан и умён Морис де Невер, Сиррах Риммон вдумчив и рассудителен, Гиллель Хамал просто поражает огромными знаниями.
   Профессора Триантафилиди потряс Бенедикт Митгарт. Его работа по греческой грамматике тянет на курсовую! Профессор Вольфганг Пфайфер похвалил Мормо, Нергала и Хамала. Совершенное знание немецкого. Хамал тонко чувствует и литературу. Нет вопроса, на который он не мог бы ответить. Просто изумительно.
   В Меровинге лишь второй год стали практиковать смешанное обучение -- и подумать только! Ни одна из девушек не отстаёт от юношей. Все прекрасно успевают.
   Разговор был прерван прибывшим в этом году с блестящими рекомендациями профессором Рафаэлем Вальяно, преподавателем латыни, появившемся в деканате по окончании своих лекций. У него тоже поинтересовались, не правда ли, прекрасный курс? Подняв на коллег странные глаза цвета лепестков цикория, он сдержанно заметил, что может, пожалуй, выделить из общей массы Эммануэля Ригеля.
   Куратор факультета Эфраим Вил загадочно улыбался и ничего не говорил.
  
   Глава 3. Сакральное распутство
  
   Elles deviennent le Diable: debiles, timorees, vaillantes a des heures exceptionelles, saglantes sans cesse, lacrymantes, caressantes, aves des bras qui ignorеnt les lois ...
   -- J. Bois, "Le satanisme et la magie"
  
   Они, женщины -- становятся Дьяволом: слабые, оробелые, дерзостные в исключительный час, бесконечно кровоточащие, плачущие, ласкающие, с руками, не ведающими правил...
   -- Ж. Буа, "Сатанизм и магия"
  
   Над расходящимися амфитеатром скамьями огромной колизееобразной аудитории стоял тихий гул, подобный жужжанию насекомых в летнюю ночь. Монотонно бормотал что-то профессор Ланери. Часть студентов, замерев в задумчивых позах, подперев головы руками, просто спали. Мормо делился с Риммоном путаными подробностями вчерашней попойки, Фенриц Нергал внимательно изучал какой-то ветхий манускрипт, глядя на страницы через огромную лупу, а рыжая Лили фон Нирах, устроившись внизу у бокового прохода, исподлобья оглядывала сидящих. Взгляд её зелёных глаз медленно блуждал по лицам сокурсников, осторожно передвигаясь от длинноносого уродливого Бенедикта Митгарта до роскошно одетого Августа Мормо, потом, чуть задержавшись на лице смуглого, похожего на индуса Сирраха Риммона, переполз на читавшего Фенрица Нергала, потом передвинулся с дремлющего невзрачного Генриха Виллигута на задумчивого Гиллеля Хамала. На секунду этот взгляд задержался на Эммануэле Ригеле, и, наконец, остановившись на красавце Морисе де Невере, вспыхнул и погас.
   Стоило ей опустить глаза, как прямо в неё упёрся недоумевающий и пристальный взгляд Гиллеля Хамала. Длинными пальцами, унизанными перстнями, он нервно потёр виски. Облизнул пересохшие губы. В глазах молодого еврея застыло выражение настороженного испуга.
   Вечером, в тёмном узком портале, ведущем из библиотеки к жилому корпусу, Морис де Невер замедлил шаги. Ветер под вечер стих, полная луна мягко сияла в просвете клубящихся облаков, тишину нарушали только трели ночных цикад.
   Медленно спустившись по лестнице, он остановился перед дверью своей спальни и прислушался. На ступенях послышались чьи-то лёгкие шаги, и через несколько мгновений де Невер увидел приближающуюся к нему Лили. Плоть уже несколько дней тяготила его, и волнующие, похотливые движения девушки мгновенно зажгли кровь. Если Морис что-то понимал в этом, а он понимал, -- в глазах Лили были призыв и обещание. Он улыбнулся, и Лили обнажила зубы в улыбке. Быстрым движением он обхватил её, и тело Лили начало мягко пульсировать в его объятьях. Поняв, что попусту теряет время, Невер торопливо пропихнул её к себе, увлёк в спальню и повалил на постель.
   Ему пришлось пережить неприятное мгновение. Он забыл запереть дверь и мельком видел Эммануэля, заглянувшего в спальню и тут же выскочившего из комнаты.
   Ушла она перед рассветом, тихая, как дуновение ветра. У Мориса осталось странное и тёмное ощущение. В начале ночи бесстыдная разнузданность и неуёмная похотливость Лили даже возбудили его, но с течением времени он всё больше ощущал утомлённость, какую-то вялую апатию и непонятную слабость.
   Такого он не переживал никогда.
   Подняться утром Морис не смог и пролежал в постели почти до вечера в мутной полудрёме, -- благо, день был воскресный. Наконец, с трудом преодолев оцепенение полного бессилия, выполз на балкон, почти наглухо увитый виноградными лозами, вдохнул полной грудью прохладный осенний воздух и, поглядев вниз сквозь листву, обмер: Лили, а её рыжие волосы, золотившиеся в лунном сиянии, нельзя было спутать ни с чем, сидела на узкой скамье на коленях Сирраха Риммона. Невер сжал ледяными пальцами пульсирующие виски, с тоской подумав о бутылке мозельского в сундуке, но до угла спальни было почти десять шагов. Не было сил даже позвать слугу. Кое-как, почти ползком, он снова добрался до постели, простыни которой ещё сохраняли запах Лили, и снова провалился в непроницаемый сон без сновидений.
   Что до Риммона, то Сирраху не нравились женщины, корчащие из себя недотрог. И, запуская руку под батистовую рубашку Лили, он подумал, что ломаться она не будет. А иначе, -- какого чёрта было прижиматься к нему на лестничном пролёте и буквально лезть в штаны на лавке в палисаднике?
   Лили не обманула его ожиданий, ломаться не стала, и через несколько минут они уже стояли у двери в спальню Риммона. Он не любил ни длинных прелюдий, ни сентиментальных серенад, но был силён и вынослив.
   Тем неожиданнее для него был внезапный пароксизм слабости, вдруг тяжёлой мутной волной накативший невесть откуда и обручем сковавший тело. Рот наполнился солоноватым вкусом крови, возбуждение улеглось, но голову, стремительно закручиваясь огненным смерчем, сдавила нестерпимая боль. Боже, что с ним?...
   Он с изумлением смотрел на свои ладони, трепещущие и бледные, пытался сжать пальцы в кулаки, но не было сил, пальцы не слушались, он чувствовал себя просто полумёртвым.
   Сиррах не заметил, как девица ушла, думал лишь о том, как суметь доползти до трюмо, где золотилась впотьмах бутылка коньяка, но вскоре понял, что сдвинуться с места не сможет.
   Его слуга, увидев утром хозяина, похожего на мумию, в испуге замер на пороге.
   ...Гиллель Хамал, заперев дверь, заложив пазы огромным бруском стального засова и придвинув к дверной раме тяжёлый сундук, углубился в ветхий свиток. "Сефиры Каббалы -- смысл и тайна божественной мудрости. Кетер, Хохма, Бина, Хесед, Гевура, Тиферет, Нецах, Год, Йесод, Мальхут..."
   Увы, для чтения мудрых трактатов необходим не только глубокий ум, но и спокойный дух. На душе же Гиллеля спокойно не было. Мысли его разбегались, как испуганные тараканы. Что здесь происходит, чёрт возьми? Куда он попал? Безумие, просто безумие.
   Вдруг Гиллель услышал, как, царапнув тишину, в пазах замка звякнул брусок засова. Хамал задрожал и скривил губы. Как же! Эту лярву только пусти, -- после такой романтической встречи ему и недели не протянуть! Закрыл ли он нижний замок на два оборота? Достаточно ли придвинутого к двери сундука? Не сесть ли на него для вящей прочности? Но шуршащие шаги за дверью уже стихли.
   Гиллель был человеком светским, в Бога не верил, но тут от всей души восславил Всевышнего.
   Тем временем в крайней комнате у входа в коридор шла неспешная и серьёзная мужская беседа интеллектуалов, аристократов духа. Не очень отчётливая речь говоривших свидетельствовала о некотором опьянении, и несколько бутылок, громоздившихся на столе и под ним, подтверждали это.
   -- Деструктивное намерение мага в отношении жертвы, Митгарт, оправдано всеми законами естественной этики и честной игры, ведь в нём просто реализовано право сильного. Причём, успех, как я заметил, зависит скорее от приложения немногих верных принципов, нежели от обилия нахватанной информации, -- высказался Виллигут, сидя с Бенедиктом Митгартом за бутылкой шамбертена. -- Большинство учебников по магии набито невероятным количеством псевдо-эзотерических знаний, -- продолжал он, -- там подсовывается в основном то, что a priori не может сработать, дабы отбить охоту у всех, кроме самых упёртых и бесталанных. Никто не доверяет тому, что усваивается с лёгкостью.
   -- Хотя все постоянно ищут короткие пути, дармовщину и чудеса, -- лениво проговорил Митгарт, то ли соглашаясь, то ли оспаривая собеседника. -- Мне представляется, что суть обаяния магии -- это возможность подняться над моралью, объявив её вздорной ошибкой.
   -- В морали самой по себе ничего заведомо ошибочного нет, она даже необходима для получения большого наслаждения, произведённого рациональной распущенностью, -- заметил, придвигаясь к Митгарту, Виллигут. -- Нелепой и ошибочной мне представляется только мораль, основанная на устаревших и затасканных принципах.
   "Законы механики основаны на принципах ещё более архаичных и обветшалых, что, однако, не даёт оснований считать их нелепыми", -- вяло подумал Митгарт, но спорить не стал. Он апатично разлил остатки вина по стаканам, залпом выпил и поднялся.
   -- Пора, поздно. Мы засиделись. Завтра коллоквиум по-греческому. Я возьму это и почитаю на досуге, -- Бенедикт не заметил взгляда, которым проводил его Виллигут и, тяжело ступая по каменным плитам пола, пошёл к себе, унося старый свиток пергамента, основательно изгрызенный по краям мышами.
   Когда за спиной Виллигута через несколько минут заскрипела дверь, Генрих подумал, что вернулся Митгарт, но, радостно обернувшись, увидел на пороге рыжую бледную девицу, которая нагло пялилась на него ещё на лекциях. Нелепо раскачивая бёдрами из стороны в сторону и глупо закатывая глаза, она подошла к нему вплотную. Он молча смотрел на кривляку, пока она не позволила себе прикоснуться к нему. Резким ударом Генрих отшвырнул её, а затем, распахнув дверь, грубо вытолкнул грязную тварь в коридор.
   Чёрт его знает, что творится в Меровинге!
   Возвратившийся к себе Бенедикт Митгарт, положив принесённую от Виллигута рукопись Фламмеля на стол, задумался о своих делах -- куда как не блестящих. Семья была разорена, между тем сестрица -- на выданье. Но как выдать замуж такую жабу без денег? Маленькие серо-зелёные глаза и длинный хрящеватый нос, нависавший над жабьими губами корытообразного рта, делали сестрицу похожей на готическую горгулью. Бенедикт сам, глядя на неё, часто поёживался, с тоской подумывая о моменте, когда Хелла неизбежно заявит ему: "Дай мне мужа, не то я подожгу дом". Такое не раз слышали патриархи рода Митгартов от своих дочерей и сестёр.
   На его беду, после смерти отца старшим из Митгартов был он, Бенедикт. Между тем, приданого у сестрицы не было. Проблема представлялась неразрешимой. Митгарт мутным взглядом смотрел на серое набрякшее небо за окном. Начал накрапывать дождь.
   Развалившись на диване, Бенедикт развернул свиток и погрузился в чтение. "Это знание позволяет превращать Сатурн, Марс, Юпитер, Луну и Меркурий в чистое золото, и обладает способностью помогать созреванию растений и превращать всякие камни в рубины и бриллианты. Тебе следует сначала использовать металлический агент, каковым является королевская сатурния, а затем привести в действие Меркурий, после чего ты сможешь растворить и превратить в ликёр Солнце и Луну, и выделить из продукта их гниения семенной навоз. Этот Меркурий является чудесным кадуцеем, о каковом мудрецы говорили в своих книгах. Он, и только он, способен растворить Солнце и Луну до их подлинной природы и служить для приготовления Философской Тинктуры, трансмутирующей все металлы в золото..."
   Сколько же нужно золота, чтобы пристроить сестрицу? Сам Митгарт не женился бы на такой и за мешок бриллиантов. Тут он задумался. Впрочем, за мешок? Бенедикт почесал макушку. За мешок -- женился бы. Ха, да за мешок бриллиантов он женился бы и на чёртовой бабушке!
   Бенедикт вернулся к тексту. "Знай же, что нет другого способа осуществления этого искусства. Всё остальное -- обман, шарлатанство и ложный путь, с которыми я сталкивался, к великому сожалению, на протяжении долгих лет".
   Глаза Бенедикта слипались, и стук в дверь заставил его вздрогнуть. Завещание Фламмеля выпало из рук. На пороге стояла Лили. Митгарт всегда был логичен. Появление фройляйн Нирах в его спальне за полночь не вызывало сомнений в её намерениях. Не Философская Тинктура, конечно, -- апатично подумал Бенедикт, но ведь само плывёт в руки. Деловито и спокойно, не раздеваясь, он воспользовался Лили, а спустя несколько минут ненавязчиво подтолкнул её к двери, давая понять, что время забав кончилось. Наложив засов, вновь погрузился в чтение.
   "...Возьми белый Сульфур, разотри в порошок в стеклянной ступе и ороси его Меркурием, из которого он был сделан, в количестве трети веса порошка. Преврати эту смесь в пасту наподобие сливочного масла, помести её стеклянный сосуд округлой формы, поставь его в печь на подходящий жар углей, весьма умеренный. Во время возгонки ты увидишь чудесные вещи, происходящие в твоём сосуде, точнее говоря, все цвета, существующие в природе..."
   Митгарт снова вздохнул. Бред это всё. Мрачная тень разорения стояла над ним чёрным призраком, но глупо думать, что наследники Фламмеля не испробовали все эти рецепты. И что? Кто озолотился? Он бросил свиток на стол и задул свечу. К чёрту. Утро вечера мудренее.
   Не все так думали. Через дверь от Митгарта, в комнате Эммануэля Ригеля светилась лампа. Он ещё не ложился, засидевшись в ночи над Писанием.
   "Если же у кого из вас недостаёт мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, -- и дастся ему. Но да просит с верою, нимало не сомневаясь, потому что сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-нибудь от Господа. Человек с двоящимися мыслями нетвёрд во всех путях своих..."
   Вечер выдался хмурым и дождливым, за окном урчали потоки воды, булькая в желобах горгулий, небо то и дело озарялось вспышками молний, и Эммануэль не услышал дверного скрипа, но продолжал читать.
   "Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть...".
   Ригель уже хотел погасить лампу, когда на пороге появилось странное существо. В неверном свете мелькнули очертания черепа, почти сразу одевшиеся бледной кожей, и зазеленевшие глаза остановились на нём. Эммануэль не был труслив, но почувствовал, как липкий страх сковывает его.
   Он узнал Лили, но это почему-то испугало его ещё больше. Она медленно двинулась к нему, подойдя к столу, за которым он сидел, вплотную. Эммануэль резко поднялся, опрокинув стул. Она придвигалась всё ближе. Он отступал. Свет лампы вновь упал на лицо Лили, превратив его на мгновение в череп. Резко оттолкнувшись от края стола, Ригель опрометью бросился к двери, бегом пронёсся по коридору, и остановился лишь тогда, когда налетел в тёмном коридоре замка на преподавателя латыни, профессора Вальяно.
   Дождь между тем стих, Меровинг погрузился в тишину. Округлившаяся луна проступила на небосклоне. Близился рассвет.
   Нергал и Мормо, вернувшиеся с ночной прогулки, были весьма довольны вояжем. Они оба в эту ночь основательно полакомились, удовлетворив все свои нужды, однако Фенриц, к немалому изумлению Августа, вернувшись в Меровинг, послал слугу Франца на кухню за кругом сыра и молочным поросёнком и тут же в один присест сожрал его заднюю половину, заел её сыром и запил шестью бутылками перно. Ну и аппетитец! И куда что девалось? Нергал был худ, как скелет. Понятное дело, слишком хорошо воспитанный, вампир ни словом, ни жестом не выдал своего удивления. Сам он деликатно опорожнил лишь одну бутылочку и дальнейшее помнил смутно.
   Но под утро протрезвевшему Мормо, открывшему левый глаз, в сонном видении померещилось что-то апокалипсическое. А! Вот оно что! Перед ним на огромном блюде лежал нежный запечённый поросёнок, точнее, его рыло и часть тушки, -- в объятьях серого волка. Вид свиного рыла, украшенного петрушкой и салатом, был безмятежен и элегичен. "И возлягут рядом волк и ягнёнок..." -- или как оно там? А может, Лев и поросёнок? К чёрту! Август не помнил.
   Тут до Мормо дошло, что это вовсе не сонное видение. Волчья пасть принадлежала дружку Фенрицу, а поросёнок был остатками вчерашней трапезы. Должно быть, Нергал ночью по-пьяни пробормотал формулу обращения, а продолжающееся полнолуние сыграло с ним эту дурную шутку.
   Мормо растолкал Нергала, заставил его принять первоначальный вид, отволок на кровать и отправился к себе досыпать.
   Через полчаса Нергал зашевелился, так как отлежал руку, а стук в дверь окончательно разбудил его. Он тяжёлым взглядом посмотрел на дверь, ожидая, что это Мормо, собираясь спросить, какого чёрта тот будит его в такую рань, но на пороге стояла Лили фон Нирах. Она начала раздеваться прежде, чем он пожелал ей доброго утра.
   Впрочем, ничего он ей, справедливости ради скажем, желать и не собирался.
   Нергал, как Риммон и де Невер, подивился её бесстыдству и извращённости, которые могли бы сделать честь разве что самой последней проститутке. Однако, хотя сама Лили не нравилась Фенрицу, её готовность раздвигать ноги весьма импонировала, а ненасытная похотливость позволяла полагать, что его предложение её не шокирует.
   Даже не до конца протрезвев, после того, как достаточно грубо пару раз овладел ею, Фенриц сразу предложил блудливой девке принять участие в Чёрной Мессе, которую они с Мормо запланировали на следующей неделе. При этом он, обычно беззастенчиво лгавший адептам, не счёл нужным скрывать, что ей предстоит сделать.
   Лили загадочно улыбнулась и кивнула. Нергал улыбнулся, проводил её по коридору до дверей спальни Мормо и, поделившись с ним блестящей идеей ночного шабаша, ушёл, оставив их вдвоём.
   Тупица Франц, его слуга, совершенно не разбирался в винах и, морщась с похмелья от головной боли и злобно бормоча, что всё приходится делать самому, Нергал отправился за вином в донжон замка. Встретив там Митгарта, он поделился подробностями вчерашней попойки с Мормо, похвалив поросятину матушки Луво из местной лавчонки, при этом крайне неодобрительно, даже убийственно, отозвался о качестве купленного в Шаду сыра. Омерзительная вещь, до сих пор во рту вкус скисшего масла и гнилого укропа. Просто мерзость. И это пармезан?
   В ответ Митгарт резонно заметил, что Шаду -- не Париж, и претензии к жизни в таких местах надо снизить до минимума. Он осведомился, стоит ли брать в местной лавчонке перно? Не подделка ли? Времена настали удручающе двуличные: ни в чём нельзя быть уверенным. Фенриц заверил его, что вчера они с Августом хряпнули семь бутылок и не отравились. Митгарт покивал головой, как бы признавая, что такая рекомендация достаточна, про себя же подумал, что такие свиньи, как Нергал и Мормо, могут, не отравившись, выхлестать и бочку денатурата.
   Фенриц же набрал полную корзину бутылок и, бранясь сквозь зубы, направился к себе.
   Недалеко от своих дверей он неожиданно вновь увидел Лили, удивившись её анемичной меловой бледности. Не видя его, она, чуть пошатываясь и цепляясь за стену, медленно пошла вниз по ступеням. Занеся корзину с бутылками к себе в гостиную, заинтригованный Нергал рысью помчался к Мормо.
   Тот встретил его противоречивым сочетанием хамской ругани и лучащейся довольством физиономии.
   -- Gerippe! Scheusal! Ты что мне подсунул?
   -- Чего ты разорался? -- изумился Нергал. -- Разве не помнишь, что сказал на последней проповеди отец Бриссар? "Делитесь с ближним последним!" Могли ли не задеть моё нежное сердце столь проникновенные слова? Я и поделился...
   -- Чем? Последней ... -- Мормо употребил слово, которое, хотя не произносилось в аристократических салонах, было в ходу у всех грузчиков крупных морских портов. -- Хотя...-- он помолчал, а потом задумчиво продолжил, -- кое в чём она мастерица. И о-о-очень вынослива, а главное, полностью лишена дурацких комплексов. Но -- шлюха.
   -- А ты кого хотел? Терезу Авильскую? А, кстати, что ты с ней сделал? Шалава шаталась, как мачта в шторм.
   -- Да я не стал бы, -- развёл руками Мормо, -- сам понимаешь, здесь ещё годы торчать, но рыжая бестия пыталась укусить меня. В избытке чувств, надо полагать. Пришлось показать ей, как это надо делать.
   -- Ты не переусердствовал? -- полюбопытствовал Фенриц.
   Мормо улыбнулся. От такой улыбки многим бы стало не по себе. Впрочем, к Нергалу это не относилось.
   -- Ну что ты, дружок. Я не голоден. Так она согласилась на Мессу?
   Фенриц изумлённо, слегка вытаращив жёлто-карие глаза, кивнул.
   -- Надеюсь, она не будет слишком шокирована, когда узнает...
   Нергал перебил:
   -- Она знает.
   -- Что?!
   -- Я сказал ей.
   -- Ты...сошёл с ума? Постой, а что она?
   -- Я ж тебе говорю, согласилась.
   Брови Мормо взлетели на целый дюйм.
   -- В любом случае, если в первый раз она там появится... -- Август резко прервал разговор, облизнул алые губы и деловито осведомился, -- ты доел поросёнка?
   Сложившееся после первой близкой встречи не слишком высокое мнение Мормо о Лили, после первой же Чёрной мессы, проведённой совместно в его апартаментах, выросло на порядок. Участие Лили, по мнению Августа, придало этому немного сухому и чопорному церемониалу отблеск некоего сакрального распутства, изощрённой и рафинированной пикантности и даже -- высокой театральной трагедийности. "Sehr gut, meine Herren, sehr gut".
   Лили начала возбуждать Мормо и нравиться ему.
  
   Глава 4. Склонности и предпочтения
  
   Владей я словом огненных поэм,
   Я б всё равно пред ней остался нем...
   -- И.В. Гёте, "Фауст"
  
   Восковые свечи в апартаментах Гиллеля Хамала в этот вечер потрескивали в позеленевших бронзовых шандалах, их пламя искрилось в бокалах с рубиновым вином. Морис де Невер, приглашённый Хамалом на ужин, казался откровенно пьяным, сам Гиллель тоже расслабился и потерял счёт выпитому. Они засиделись далеко за полночь. Гиллель говорил о женщинах, а Невер слушал, изредка вставляя реплики.
   Морис вообще-то не любил подобную болтовню, но сейчас живо поддерживал беседу. Из случайно услышанного разговора двух девиц в борделе Бове, Морис знал, что "клиента ужасней, чем мсье Хамал" там ещё не встречали, и французу захотелось понять, что такого ужасного могли найти шлюхи, привыкшие к любым прихотям, в этом лощёном субтильном юноше? При этом ему хотелось проверить и ещё одно странное подозрение, правда, не оформившееся в мозгу до конца, -- и потому он то и дело подливал вино в бокал Хамала, хоть и видел, что его собутыльник уже не вяжет лыка.
   -- Вы, Невер, я заметил, каждую раздеваете взглядом, но равно холодны ко всем. "Женщина -- как сон, должна чаровать ночью и исчезать поутру"? Полагаю, Вы правы. Трудно найти La Venus de l ?Adriatique sort de l'eau son corps rose et blanc... для чего-то стоящего. -- Язык Хамала поворачивался с трудом. -- Но вы, французы, надо отдать вам должное, тонко понимаете женщин.
   Невер исподлобья бросил короткий недоумевающий взгляд на Гиллеля и улыбнулся. Голос его был пьяным, Морис чуть растягивал фразы, которые, под влиянием выпитого, несколько утратили чёткость.
   -- Нет-нет, Хамал, притворяться, что понимаешь женщин, как-то даже невежливо, а вот действительно их понимать -- это уже... аморально. Я никогда и не пытался -- ни понимать, ни объяснять, ни, что ещё глупее, -- убеждать. Убедить можно мужчину. Я иногда -- уговаривал. Впрочем, даже этого почти никогда не требовалось.
   -- Ещё бы, с такой-то внешностью, -- Хамал завистливо, но беззлобно покосился на Мориса. -- Конечно, любая Венера Адриатики всегда к услугам вашей постели, и понимать, что она там думает, -- излишнее беспокойство. Впрочем, иногда такое понимание полезно... -- Он пьяно улыбнулся. -- Всё не решаюсь спросить о вашем самочувствии после общения с рыжеволосой бестией. Я не мог предупредить вас, простите, сам не сразу понял... Мысли этих баб... -- язык Хамала совсем отяжелел и заплетался. -- Впрочем, -- вяло продолжил он, -- мужчина, если бы даже и смог понять, что думает женщина, всё равно ни за что не поверил бы.
   -- Вы полагаете? -- Невер пристально посмотрел на Хамала.
   "La Venus de l ?Adriatique son corps rose et blanc... откуда... а, это из Готье... странно. Очень странно. Предупредить о Лили? О чём он говорит, Господи?" -- пронеслось у него в голове.
   Он снова подлил вина в бокал Хамала.
   -- Знаю, -- пьяно кивнул Хамал, -- все их мысли сводятся к желанию найти себе богатого содержателя с солидными гениталиями, а после того, как он будет выпотрошен и обессилен, найти следующего. И так -- до бесконечности.
   Морис снова незаметно, но внимательно взглянул на Гиллеля. Тот помутившимися глазами рассматривал свои до блеска отполированные ногти, с пьяной улыбкой любовался игрой огромного бриллианта в перстне и не обратил внимания на взгляд Невера, в котором при ближайшем рассмотрении хмеля почти не обнаруживалось.
   Француз, может быть, и не перехитрит еврея, но перепьёт его в два счета. Пить Морис де Невер умел.
   -- Едва ли все женщины так циничны, как Вы утверждаете, Хамал.
   -- Я ничего не утверждаю. Но из пяти наших сокурсниц подобные взгляды -- у четверых. Разве что "милая крошка Эстель", как вы выражаетесь, немного романтичней остальных. Странно, но она действительно готова дать счастье мужчине. Все же остальные хотят его получить.
   На высоком белом лбу Мориса де Невера проступила еле заметная поперечная морщина. Он задумчиво взглянул на Гиллеля и хотел снова наполнить бокалы, но Хамал замахал руками.
   -- Нет-нет. С меня хватит. -- Гиллель поднялся и, осторожно ступая, добрёл до дивана, кое-как стащил свои изящные замшевые сапоги, укрылся пледом и через несколько минут уже ровно и мерно дышал.
   Морис посмотрел на него, допил вино из своего бокала, повертел в руках, рассматривая, инкрустированный топазами дорогой портсигар собутыльника, потом положил его на стол и снова задумчиво взглянул на спящего Хамала.
   Он ничего не понимал. "Женщина как сон", -- откуда он знает? "La Venus de l ?Adriatique..." Откуда Готье? Чертовщина какая-то". Эстель... "Милая крошка Эстель, как вы выражаетесь" Что же, она, пожалуй, и вправду милая крошка.
   Но когда это я, чёрт возьми, при тебе так выражался?
  
   Недоумение Мориса де Невера осталось недоумением, между тем им -- да и не только им -- было замечено, что Лили прекратила свои ночные вояжи по спальням сокурсников.
   Каждый вечер она теперь исчезала в тёмном портале Мрачных залов и словно растворялась в их сером мраке. Тот, кто сумел бы проследить её путь, обнаружил бы, что она, едва слышно ступая по мраморной лестнице, спускалась в небольшой коридор, ведущий в библиотеку, но по пути сворачивала в анфиладу коридоров, в одном из них останавливалась и выходила на балкон.
   Там, на скамье у балюстрады сидел Август фон Мормо. Лицо фройляйн Нирах при виде его белело до прозрачной восковой белизны, глаза, чья зелень была заметна издали, погасали. Но тем ярче светились на фоне осенних сумерек глаза Мормо.
   Он протягивал ей свою руку с отполированными ониксовыми ногтями и сжимал ладонь. Мгновение -- и она оказывалась на его коленях. Пара застывала в долгом поцелуе. Временами Лили пыталась отстраниться, но властные руки Мормо мешали ей.
   Ночь они проводили в спальне Августа и, если бы Риммон или Невер могли бы видеть в это время Лили, они ни за что не узнали бы ту похотливую бестию, что запомнилась им. Она была тиха и трепетна, объятья Мормо завораживали её. Когда её глаза встречались с глазами Августа, в них мелькали затаённая злоба и необъяснимый испуг.
   Но каждый вечер она, словно околдованная, шла в тёмный коридор.
  
   С начала октября сильно похолодало. Среди студентов участились пирушки -- теперь приятнее было посидеть вечерами у камина, чем разгуливать под луной. За это время все успели узнать друг друга, первоначальный лёд отчуждения был растоплен. Гостеприимный и радушный Морис де Невер дважды в неделю устраивал вечеринки, куда постепенно стали стекаться все его сокурсники. Со временем обозначились склонности, выделились предпочтения, определились симпатии и антипатии. Самому старшему из них было всего двадцать четыре года, а много ли надо для веселья в юности, да ещё с бокалом в руках? Но не всем было весело, и не всех согревал шамбертен.
   ...Безнадёжно. И с каждым днём это становилось всё очевиднее. Почему, вообще, его счастье, спокойствие и благополучие может зависеть от причуд и капризов какой-то белокурой девицы, вертихвостки и кокетки, скажите на милость?
   Но, чёрт возьми, до чего хороша! Сиррах Риммон и сам не заметил, как влюбился в Эстель. Едва он, после памятной ночи с Лили, проклиная всех баб, вместе взятых, стараниями своего слуги, старика Антонио, чуть пришёл в себя, в дверях освещённой чадящими свечами латинской аудитории, куда он и вошёл-то Бог весть зачем, его взгляд неожиданно упёрся в голубые глаза Эстель.
   Она была в бледно-розовом платье из чего-то блестящего, отливавшего в свечном пламени золотисто-алым, и мраморная кожа мягко гармонировала с этим, то и дело проскальзывавшим блеском. Белые локоны волнами ниспадали на грудь, и в тени их её кожа чуть голубела. Она подняла на него глаза.
   В осеннем свинцовом небе, казалось, сверкнула молния.
   Сиррах, рано познавший женщин, никогда особенно не ценил их. Весёлые девочки были непременной составляющей бордельных вечеров и дружеских попоек -- на то они и весёлые девочки. Эстель же не была весёлой девочкой, это Риммон понимал, но как вести себя с ней -- просто не знал. Кроме того, хоть он и оправился от ночи, проведённой с Лили, но полного выздоровления не ощущал: пережитое недомогание нет-нет да отзывалось -- то болью за грудиной, то странной и болезненной скованностью, то лихорадочным возбуждением по ночам.
   Неожиданная безумная страсть, свалившись на него как обвал в горах, ещё больше изломала и обессилила. Замечая, как голубые глаза Эстель останавливаются на Ригеле, он бледнел и злился, бесили его и комплименты, щедро расточавшиеся ей Митгартом. Но Невер... Чёртов Купидон! Cherubino d`amore! При одной мысли о нём у Сирраха темнело в глазах.
   Пытаясь же обратить внимание девицы на себя, понравиться ей, он с изумлением замечал, что становится неуклюжим и косноязычным, с трудом подбирает слова и не может выразить самую заурядную мысль. Что же это, а?
   Синьорину Фьезоле Бог наделил счастливой внешностью, заставлявшей слабеть мужские сердца и вызывавшей зависть женщин. Её, итальянку, все принимали за француженку, преподаватели неизменно улыбались "мадмуазель де Фьезоль", даже имя её быстро стали произносить по-французски. Живая и очаровательная, она отличалась добродушием и недолюбливала только Эрну Патолс, чья величавая осанка и горделивые черты могли составить ей конкуренцию. Она выбрала себе в подруги спокойную и сдержанную Сибил Утгарт и скоро прониклась к ней искренней симпатией.
   Что до влюблённости Риммона, то Эстель поняла всё гораздо раньше самого Сирраха, но страстность его натуры пугала её, склонность к тёмным заклинаниям и приятельство с противными ей Нергалом и Мормо раздражали. Ей гораздо приятнее было проводить время с неизменно приветливым и галантным Морисом де Невером и поэтичным романтиком Ригелем. С ними было спокойно.
   Риммон бесновался. Его любимец, пёс Рантье, забившись под диван, с ужасом наблюдал за хозяином, в отчаянии мечущимся по комнате. Глаза господина метали искры, и в гостиной почему-то оплывали вязким тёмным нагаром незажжённые свечи, а по временам вдруг начинали тлеть дрова, грудой сваленные у камина.
  

* * *

   Дружба с Морисом изменила жизнь Эммануэля. Мормо и Нергал оставили его в покое, просто перестав замечать, он стал завсегдатаем вечеринок Невера, иногда оказываясь в нескольких шагах от Сибил, приходившей вместе с Эстель. Несколько раз он, по просьбе Мориса, читал свои стихи и играл скрипичные пьесы, с трепетом замечая на себе взгляд Сибил. Он понимал, что надеяться ему, безродному нищему, не на что, но вопреки рассудку, надеялся -- сам не зная, на что.
   Иногда он дерзал заходить к ней в гостиную. Сибил успела прославиться среди сокурсниц даром прорицания и охотно гадала тем, кто просил её об этом. Ригелю она напророчила удручающее долголетие и обеспеченную, спокойную жизнь. Эммануэль не верил предсказаниям, но заворожённо слушал звуки её голоса и весь дрожал мелкой нервной дрожью.
   Проницательный Невер вскоре понял вполне достаточно, чтобы иногда наедине беззлобно подшучивать над другом, при этом неизменно стараясь подчеркнуть перед Сибил его музыкальную и поэтическую одарённость. Сам он уделял, страшно раздражая Риммона, некоторое внимание красотке Эстель и величавой Эрне Патолс, забавляясь их взаимной ревностью.
   Впрочем, его почти дежурная французская галантность позволяла каждой из девиц полагать, что он тайно влюблён именно в неё. Он затверженным с ранней юности, привычно нежным взглядом, исполненным очарованности и восторга, окидывал каждую особу женского пола. Красота довершала впечатление. Девушка видела перед собой белокурого ангела, чьи голубые бездонные глаза смотрели на неё с добротой и восхищением, и девичьи сердца таяли как воск.
   Эммануэль видел, что на самом деле Морис не влюблён ни в одну из них, ибо никогда не говорил с ним ни об одной и ни одной не выделял, и с течением времени Ригель понял, что в поведении друга нет ничего, кроме безучастной и холодной галантности.
   Погруженный в занятия Гиллель Хамал был редким гостем неверовых вечеринок. В последнее время отношение сокурсников к нему заметно изменилось. Несмотря на то, что он всегда уклонялся от любых политических, религиозных или общественных деклараций, мало-помалу он приобрёл в кругах товарищей на первый взгляд, не очень заметное, но весьма значительное влияние. К редким предупреждениям этого молчаливого юноши на курсе стали прислушиваться, ибо, как было неоднократно замечено, тот, кто хоть раз отнёсся к его словам без должного внимания, вынужден был после об этом сожалеть. И весьма.
   Август фон Мормо поначалу, сталкиваясь с Хамалом, довольно часто и весьма настойчиво высказывал мысль о том, что Меровинг -- не гетто, и евреям здесь не место. Но вскоре, узнав из некоторых достойных доверия источников, что состояние Хамала исчисляется шестизначной цифрой, въявь демонстрировать свою юдофобию перестал.
   Однако Нергал никогда не упускал случая унизить Гиллеля иным образом: не разобравшись в причинах, заставивших того покинуть "Фазаны", ибо мадам Бове запретила своим девицам болтать, он счёл Хамала не мужчиной и часто, так или иначе, намекал на это.
   Гиллель бесновался и возненавидел Нергала до дрожи.
   Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут в гостиной Невера обычно составляли карточное трио с Сиррахом Риммоном. Хелла Митгарт вела счёт за брата, подозрительно следя за игрой и лишь иногда на мгновенье останавливая взгляд на Морисе де Невере.
   Что до Мормо и Нергала, то появляясь, они неизменно вносили в благожелательную атмосферу вечера элемент свары и препирательств о демонических обрядах, на коих оба были помешаны.
   Лили, после столь памятного ему ночного происшествия, Морис де Невер не приглашал никогда, но она иногда приходила в компании Августа и Фенрица, став неизменной участницей их инфернальных шабашей.
   Впрочем, Нергал всё чаще появлялся один, без Лили и Мормо, и его жёлто-карие глаза, отражавшие свечное пламя как зеркала, останавливались на черноволосой Эрне Патолс и погасали.
   Тут к слову будет сказать, что за прошедший месяц отношения фройляйн Лили фон Нирах и мисс Эрны Патолс резко ухудшились и теперь, встречаясь, они демонстративно отворачивались, при этом на лицах обеих мелькало презрительное выражение.
   Но в этот вечер все были в сборе, пришёл даже Хамал, тихо предупредивший Невера, что завтра профессор Ланери, может быть, спросит его о войне Ланкастеров и Йорков. Морис внимательно посмотрел на него, галантно кивнул и, вынув из стола потрёпанный фолиант, погрузился в перипетии тридцатилетней грызни Эдуардов, Генрихов и Ричардов.
   Между тем, все привычные разговоры опять перекрыла перебранка Нергала с Митгартом, начавшаяся с того, что Фенриц провозгласил конец эры Распятого Бога.
   -- Пора воздать должное всем героям, всем борцам с предрассудками и жертвам Церкви.
   -- Вы это о ком, Нергал? О ведьмах, что ли? -- полусонно осведомился Митгарт.
   Фенриц кивнул.
   -- Да ведь ведьмы создавались из кого угодно, оптом -- из старух, некрепких умом, калек и истеричек. Попытки представить их в роли борцов против церкви -- вздор, вы наделяете интеллектом дремуче невежественных людей, -- Бенедикт, обдумывая очередной ход, говорил лениво и медленно.
   -- Это не оправдывает инквизиторов, такие люди представляли угрозу для святых отцов.
   -- И в чём же была эта угроза?
   -- Они воплощали свободомыслие.
   -- Эй, Ригель! -- голос Мормо заставил Эммануэля вздрогнуть. -- А что по этому поводу думаешь ты? Ведь ты как раз -- выкормыш святых отцов.
   Сам Ригель, сам того не замечая, в последнее время многому учился у Невера. Мориса нельзя было оскорбить или унизить. Любой резкий выпад против него тот встречал с устойчивым благодушием, вслух обдумывая сказанное и, соглашаясь с ним или оспаривая, смущал собеседника искренностью. Самокритичность Мориса обезоруживала всех его критиков.
   Эммануэль улыбнулся.
   -- Да. Это правда. Мой духовный отец был святым. Что касается ведьм, я полагаю, их интеллект был не выше и не ниже общего уровня. Не были они и борцами против Церкви. Не были и свободомыслящими. Это были просто несчастные и страшные создания, в чьих душах оскудела Любовь.
   Эммануэль почти физически ощутил повисшее в комнате странное молчание.
  

* * *

  
   Дружба с Эммануэлем изменила жизнь Мориса. Красота рано втолкнула Невера в мир женских спален, пора робкой юности миновала для него в считанные месяцы, он и не заметил, как в двадцать два года, развращённый и чувственный, стал рабом сладострастия. Он засыпал и просыпался с мыслями о женщинах, плоть мучительно томила его. Он был ненасытен, а порой и не очень разборчив. В колледже его называли виконтом де Вальмоном. Морис смеялся, но на самом деле герой Лакло казался ему отвратительным. Морис никогда не смог бы оскорбить, ославить или опозорить женщину. Он выпивал женщин как бокалы с игристым шампанским и осторожно ставил их на прежнее место, и лишь проститутки в его глазах не стоили галантности. Но женское тело -- Песнь Песней, весенний свет, грёза, рок и упоение -- влекло его ненасытимо и страстно.
   Ещё в самом начале знакомства с Эммануэлем Морис сразу, чутьём распутника постигнув кристальную чистоту его души и тела, был смущён и растерян. Врождённое благородство натуры не позволяло ему развратить невинного, а с течением времени он с изумлением убедился, что это и невозможно. В субтильном теле ощущались неколебимый дух и сильная воля -- Эммануэля нельзя было заставить действовать вопреки его убеждениям, равно как и изменить их.
   Невольно сравнивая себя с Ригелем, Невер стал испытывать тоску по своей былой чистоте, по временам перетекавшую в отвращение к себе. Полюбив Эммануэля, душевно привязавшись к нему, он мучительно боялся его потерять, а это казалось ему неизбежным, узнай Ригель правду о нём. Морис любой ценой хотел скрыть от Ману свои галантные похождения, на которые и сам стал почему-то смотреть, как на мерзость.
   Случай с Лили ими не обсуждался. Когда Невер немного пришёл в себя, они встретились на лекции. Эммануэль ничего не сказал ему, был, как обычно, кроток и приветлив, и Морис мучительно, до нервного трепета, был смущён и благодарен ему -- и за молчание, и за отсутствие слов упрёка и презрения.
   При этом Невер заметил, что его недомогание, которым он был обязан Лили, выразившееся в слабости всех мышц и болезненных ощущениях в области левой лопатки, в ставшей постоянной головной боли и нервическом раздражении, в присутствии Эммануэля смягчалось. Стоило Ригелю положить руку на его плечо, боль в сердце стихала, а однажды, когда тот, видя, сколь мучительно состояние Мориса, жалостливо погладил его ладонью по виску, отупляющая головная боль прекратилась. И это загадочное обстоятельство стало ещё одной причиной, понуждавшей Невера искать общества Эммануэля.
   ... -- Ты меня потряс сегодня, Эммануэль, -- заметил Морис, когда они остались после вечеринки одни. -- Это твоя мысль или ты это слышал от своего духовника?
   Ману пожал плечами.
   -- То, что в веках во многих оскудеет Любовь, говорил Господь. Когда наш сосед, купивший участок с домиком старухи Пернель, нашёл на её чердаке какие-то гримуары и принёс отцу Максимилиану, увидев, что я их перелистываю, аббат тоже сказал, что их писали люди, уставшие любить, и добавил, что для них святость Господа была бельмом на глазу. Мне это было понятно. Гораздо страннее Нергал и компания.
   -- Почему? -- Невер вопросительно взглянул на Ригеля.
   -- Те люди разуверились, устав стоять в Истине, но они знали эту Истину -- это драма отчаяния, осознания собственного ничтожества и несовершенства и -- озлобление из-за этого осознания. Эти же -- никогда, ни на мгновение, не знали никакой Истины. Они не знают -- есть Бог или нет, но мучительно не хотят, чтобы Он был.
   -- Почему? -- Морис по-прежнему до конца не понимал Ригеля.
   -- Бог -- эталон праведности, высший критерий Истины. Если уничтожить этот критерий, всё становится равно истинным или равно ложным. Ничего нельзя назвать недопустимым, безнравственным или порочным. Если никто не может определить, что такое мораль, то, -- что тогда -- аморально? И тогда -- можно всё, вплоть до содомии и каннибализма.
   -- Но жить в критериях высокой морали легко только святому, -- заметил Морис, не столько говоря с Эммануэлем, сколько размышляя о себе. -- А святость corvo quoque rarior alba, вороны белой реже.
   -- Лучше быть белой вороной, чем свиньёй. К тому же, Бог не требует невозможного. -- Лицо Эммануэля вдруг обрело черты странной, экстатической возвышенности, почти иконописности.
   Морис улыбнулся.
   -- Твой духовник, я вижу, много вложил в тебя.
   -- Он не вкладывал. -- Эммануэль покачал головой.-- Он жил ради Бога -- и я это видел. В любых его словах я бы усомнился, но мне нечем оспорить его жизнь.
   -- Ты, и вправду, считаешь его святым?
   Эммануэль на мгновение задумался, потом пожал плечами.
   -- Кто поставил меня судить над ним? Но и найдись в нём тень греха -- он жил, подражая Христу. Копия может быть несовершенной. Оригинал -- не может. Уходя, он просил меня жить, подражая не ему, а Господу.
  
   Глава 5. Ублюдочные наклонности
   Недостоверна видимость натуры
   в сравнении с данными литературы.
   -- И.В. Гёте, "Фауст"
  
   Фенриц Нергал ненавидел латынь. Причём осознал он это обстоятельство далеко не сразу. В колледже он был скорее равнодушен к классическому языку Древнего Рима, но в Меровинге эти лекции стали для него мукой. Едва он входил в аудиторию, украшенную бюстами Тацита, Цезаря и императора Августа, как у него спирало дыхание. Когда же перед лекцией появлялся профессор Вальяно -- нервный высокий белокурый итальянец с сиреневыми глазами, ему становилось и того хуже: в глазах темнело, со лба градом катился пот, начинало подташнивать.
   И это было вдвойне удивительно. Дар оборотничества наделял Нергала сверхчеловеческими возможностями: он чувствовал и различал запахи железа, дерева и воды, трав и съестного на расстоянии мили, вычленял неощущаемые обычными людьми ароматы. Но от Вальяно он не улавливал никаких запахов. Их просто не было.
   Но тошнота всё усиливалась.
   Мормо, которому Фенриц неоднократно жаловался на дурноту, преследующую его в аудитории Вальяно, разделял его удивление. От Вальяно он, вампир, не чуял того запаха, который безошибочно выбирал среди сотен других. Запаха крови. И, в отличие от Нергала, Мормо не тошнило на лекциях Вальяно, но словно замораживало. Он начинал дрожать от леденящего озноба, и перо то и дело выскальзывало из трясущихся пальцев.
   Промучившись несколько недель, Нергал решился обратиться к куратору с просьбой: перевести его на спецкурс по древнегреческому языку, к профессору Триантафилиди. Фенриц приготовил какое-то длинное и немного путаное обоснование своего прошения, но, к его удивлению, оно не понадобилось, -- с таким пониманием и чуткостью отнёсся к нему Эфраим Вил.
   Куратор сразу согласился удовлетворить его просьбу, поинтересовался, не хочет ли поменять спецкурс и его друг Мормо, любезно осведомился, не нужно ли организовать для них несколько дополнительных занятий с профессором Триантафилиди, чтобы они догнали остальных? Нергал был польщён такой предупредительностью. Но окончательно очаровало его любезное приглашение куратора на ужин -- для него и Мормо -- и обещание показать подлинные записи знаменитого Агриппы Неттесгеймского, о котором сам Нергал был наслышан, но книг которого нигде не находил.
   Мормо, услышав от Нергала о состоявшемся разговоре и полученном приглашении, тоже был доволен. Куратор, властный и деспотичный, был для факультета настоящим тираном. Обрести его покровительство было более чем желательно. За несколько минут до назначенного часа оба они стояли напротив двери, ведущей в апартаменты Вила.
   То, что оказалось за массивной дубовой дверью, ошеломило обоих. Выросшие в богатых домах, Нергал и Мормо, тем не менее, были просто подавлены окружающей куратора рафинированной роскошью -- изысканной и утончённой. Картины на стенах, старинные и фривольные, приковывали взгляд белизной обнажённых женских тел и игривостью поз, и стоили -- это было понятно и профану -- баснословно дорого. С трепетом разглядывая инкрустированные драгоценными камнями панно-десюдепорты, многочисленные зеркала с изящными рамами в лёгких рокайльных завитках в виде резвящихся амуров, рассматривая причудливые узоры на парче, которой были обиты диваны и кресла, узоры, повторявшиеся в позолоченных орнаментах потолочной лепнины, шёлковых обоях и тяжёлых портьерах, -- Нергал и Мормо на четверть часа утратили дар речи.
   Впрочем, куратор, игравший роль гостеприимного хозяина, вовсе не нуждался в словесно выраженных восторгах. Он принял их в широком парчовом халате, напоминавшем жюсокор времён Регентства. Лениво раскинувшись на диване, угощая их и подливая им пурпурное тягучее вино, оставлявшее на стенках бокалов полупрозрачный маслянистый след, он добродушно болтал.
   -- Три четверти всех зол мира -- следствие следования морали и дурацких размышлений. Святое простодушие инстинкта -- вот единственная реальность в нашем иллюзорном мире. Когда человек оставляет нелепое стремление к идеальному и отдаётся инстинкту, его организм начинает жить нормально. Только благодаря инстинкту мы ещё сохраняем остатки разума и не ходим на четвереньках.
   Неожиданно прервав самого себя, Вил спросил у Фенрица, действительно ли тот приходится внуком Милкому Нергалу? Нергал кивнул. Куратор поднялся и, подойдя к шкафу, вынул оттуда несколько книг, протянув их Фенрицу. Что? Книга Черных месс альбигойцев? "Завещание, излагающее в двух книгах всеобщее химическое искусство"? "Демонические ритуалы" Раймонда Люллия? Рукописи Агриппы Неттесгеймского? "О ядах" Арнальдо де Виланова? Книги Александра Сетона Космополита? Прочтя названия, Нергал изумлённо поднял глаза на куратора. Да ведь это... он ошеломлённо заморгал.
   -- Довольно редкие издания, не правда ли? -- промурлыкав куратор.
   Больше всего Нергала поразило, что он держал в руках несомненные подлинники. Куратор между тем продолжал непринуждённую светскую беседу, из которой и Нергал, и Мормо не могли не сделать одинаковых выводов. Вил был прекрасно осведомлён не только о каждом из них, но и обо всём, происходящем в Меровинге. Беззлобно подтрунивал над их ночными вояжами в полнолуние, был в курсе похождений фройляйн фон Нирах, знал и о Чёрной Мессе в апартаментах Мормо.
   Фенриц и Август переглянулись. Ни один из них не был склонен подозревать другого в доносе, тем более что рыло было в пуху у обоих. Нергал положил было непременно разобраться с Лили, очевидно, передавшей куратору подробности мессы, хотя и не мог понять, зачем ей это было нужно? А, главное, откуда бы Лили знать про их шалости за пределами замка?
   Но тут Эфраим Вил, будто невзначай, проронил замечание о том, что Фенриц совершенно напрасно в тайном заговоре Бафомета произносит формулу Adraxar трижды. Достаточно и одного раза. Нергал замер с полуоткрытым ртом. Как же это?... Ведь... Воля ваша, этого никакая и вовсе Лили знать не могла.
   Плотоядно улыбаясь полноватыми губами, казавшимися немного чужими на узком, суровом лице с резко изогнутым горбатым носом и изломанными посередине густыми бровями, окаймлявшими чёрные и круглые, похожие на совиные, глаза, куратор усмехнулся. Потом он заметил, что черно-магический ритуал проходит куда более величественно, если снабдить его некоторыми специфическими атрибутами. Например, дивными ароматическими веществами, о которых говорит Виланова, и замечательными травами, которые, кстати, и растут-то круглый год здесь же, у Меровинга, на болотных кочках. Их описание Нергал найдёт у Люллия. Он же, Вил, всегда будет рад помочь советом. Кстати, он не может одобрить снобизм Нергала. Почему на мессы не приглашены Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут? Великий герметический принцип не делит людей по крови или состоянию! Нергал почесал за ухом. Пожал плечами. Почему бы и не пригласить? А Невер и впрямь отказался? Окончательно?
   Нергал кивнул.
   По лицу Эфраима Вила пробежала судорога.
   Неожиданно в завершение встречи куратор сделал Нергалу и Мормо королевский, сказочный подарок. Вынув из ящика секретера связку больших, отливающих зеленоватой патиной бронзовых ключей, он разрешил им распоряжаться Залом Тайн, расположенным под Анфиладой Мрачных залов, и подвалом под ним. Это помещение всё равно пустует и никем не используется, снисходительно пояснил он, почему бы молодёжи не поразвлечься там вечерами?

* * *

  
   Заколов рыжие волосы драгоценной заколкой с изумрудами, оправив кружева на батистовых манжетах, Лили фон Нирах прошлась по лестничному пролёту.
   Из бокового прохода появилась мисс Эрна Патолс. Мисс Патолс знала о ночных похождениях Лили из подслушанных мужских разговоров и недоумений Сибил и Эстель, замечавших, что их соседка не появлялась у себя в спальне несколько ночей кряду. Но, в общем-то, ни в чьих свидетельствах она не нуждалась. Ещё в детстве Эрна удивляла служанок непонятными исчезновениями из запертых комнат. Осознав же свой дар проходить в полнолуние сквозь стены, она начала пользоваться им планомерно и беззастенчиво, не утруждая себя исследованием причин столь неординарного умения.
   Страшная ненасытность Лили во время её странствий по мужским спальням удивляла Эрну. То, что эта дурочка была готова задарма отдаться каждому, уже не изумляло, а не на шутку бесило, следующее же за подобными связями мужское недомогание было непостижимо и всерьёз пугало Эрну.
   Было во всем этом что-то странное, господа ...
   Обе девицы заметили друг друга именно тогда, когда из галереи вышла мисс Хелла Митгарт. Эрна не произнесла ни слова, но на её лице различимо отпечатались слова "рыжая потаскуха" и "чёртово страшилище". По лицу Лили столь же легко можно было прочесть: "жалкие голодранки". На лице мисс Митгарт нельзя было разобрать ничего, но стоило мисс Эрне и фройляйн Лили свернуть в галерею, как во взгляде мисс Хеллы, которым он проводила их, проступила лютая ненависть.
   Но вскоре выражение её лица смягчилось. Аристократизм Хеллы был врождённым, она умела не показывать своих чувств. Просто на этот раз источник впечатлений был слишком обилен. Она тихо спустилась по лестнице к спальне брата. Постучала, но ответа не последовало. Должно быть, Бенедикт был уже в аудитории. Она повернулась и тут увидела в конце рекреации Мориса де Невера.
   Он тоже заметил её. Галантно поклонился, даже завязал разговор, был подчёркнуто вежлив и внимателен. Мориса, в отличие от его сокурсников, мисс Митгарт вовсе не отпугивала. Для него её уродство было завораживающим, колдовским и чарующим. Иногда Неверу казалось, что на сказочную принцессу кто-то надел маску уродливого кобольда, но стоит снять её...
   При встречах с Хеллой Морис не изображал обычного мужского восторга перед женщиной, но выражение его лица становилось простым и человечным, немного грустным, исполненным не наигранного сочувствия и понимания. Хелла слушала его, механически отвечала, на прощание они раскланялись. Он легко сбежал по лестнице вниз. Хелла же несколько минут, прислонившись к колонне, глядя ему вслед, стояла неподвижно.
   Потом спустилась в аудиторию.
   Однако красавец Морис де Невер в эти месяцы был объектом не только женских восторгов.
   Генрих Виллигут с того часа, как впервые увидел его у ступеней Меровинга, потерял голову. Его учитель и наставник Филипп Ленаж, отрывший ему все упоительные тонкости и изысканные прелести однополой любви, утончённых услад рафинированных греков и мужественных римлян, был в своё время изумлён удивительным искусством своего подопечного. Генриху достаточно было всего нескольких минут, чтобы привлечь желаемого партнёра. Ничем внешне не примечательный, он, тем не менее, легко покорял сердца, совращая подчас и тех, кто не имел ни малейшей склонности к содомии, просто привораживал и околдовывал мужчин.
   Дар Генриха, осознаваемый им самим, был предметом его тайной гордости. Внимательно оглядев своих сокурсников по Меровингу, Генрих с первого же мгновения избрал в любовники Мориса де Невера, чья завораживающая красота очаровала его. Не пропуская ни одного банного дня, то -- застывая в созерцании, то -- корчась в пароксизмах неутолённой страсти, он пожирал глазами прекрасный торс и возбуждённую плоть красавца-француза. Представляя себя в его объятьях, Генрих просто задыхался от предвкушения наслаждения.
   Тем сильнее был поджидавший его афронт.
   Морис совершенно не замечал его, не отвечал на приглашения провести вместе вечер, не обнаруживал ни малейшей симпатии. Все заговоры и чарованья Виллигута совершенно не действовали. А в последнее время, подметив, наконец, пылкие взгляды Генриха, Невер сначала изумлённо вопросил: "Что вы так пялитесь на меня, Анри?", потом, не услышав вразумительного ответа, дал распоряжение топить для себя баню отдельно. А вдобавок, -- стал выказывать несомненное предпочтение этому странному Ригелю, явно полупомешанному!
   В отчаянии Генрих попытался пробудить в Невере ревность, перенеся своё внимание на другого. Но Мормо почему-то пугал его, Нергал отталкивал вульгарностью, Риммон въявь облизывался на голубоглазую блондиночку-итальянку, субтильный Хамал откровенно избегал его. Оставался Митгарт. Мужчина в глазах Виллигута не мог быть уродом. Лучше что-нибудь, чем ничего.
   И снова его ждал непонятный провал. Митгарт реагировал на его чары даже меньше Невера, а сам Морис обратил на перемену склонности Генриха не больше внимания, чем на каждодневный утренний вороний грай да извечный бой часов на Центральной башне Меровинга.
   Виллигут ничего не понимал.
   Свои недоумения, хоть и совсем иного свойства, возникли к этому времени и у Фенрица Нергала.
   Мисс Эрна Патолс, расположения которой он добивался уже несколько недель, в очередной раз дала понять, что Фенриц интересует её, как прошлогодний снег. Она вроде бы не отказывалась выслушать его, величественно запрокидывая голову и вопросительно глядя на него, но на все его слова о любви и всём таком прочем -- неизменно отвечала отказом. Что воображает себе эта девка?
   -- Вот ведь потаскуха! Не хочет спать со мной, -- озлобленный Нергал с размаху швырнул на кровать шляпу.
   "Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник". Он направился к Августу. Из спальни Мормо раздавались сладострастные стоны, ещё больше раздражившие Нергала. "Небось, как всегда, с Лили?" Не удосужившись постучать, он вошёл к Августу. Ну, конечно, чего ещё было ожидать? Лили не нравилась Фенрицу -- раздражал контраст бледно-розоватой кожи и рыжих волос, отталкивающий и нервирующий. "Вот та чертовка, белокожая и черноволосая, и вправду, хороша. Но если нет спаржи, приходится лопать гороховые стручки".
   Он присоединился к Мормо.
  

* * *

  
   Сибил и Эстель, став подругами, вели несколько замкнутый образ жизни. Причин тому было несколько: Эстель не очень высоко ценила успех у не нравящихся мужчин, а в Меровинге ей были симпатичны только Эммануэль Ригель, скромный и застенчивый, и Морис де Невер, галантный и остроумный. Однако она не была влюблена ни в одного из них, ибо быстро заметила, что Ригелю нравится её подруга, а Морис равно галантен со всеми. Страсть же Сирраха Риммона, преследовавшего её своими неловкими ухаживаниями, пугала.
   Эстель без обиняков поведала подруге, что совершенства в мире нет. Ей хотелось бы встретить мужчину истинно мужественного и сильного, при этом столь же остроумного и красивого, как Морис, и столь же мягкого и понимающего, как Эммануэль.
   Сибил смеялась и покачивала головой. Сама она, с двенадцати лет начала раскладывать карточные колоды, а годом позже, познакомившись в имении отца со старухой Аннерль, легко переняла от последней умение видеть будущее в причудливом рисунке кофейной гущи. С течением времени ей открылись прихотливые соотношения и затейливые сочетания мантических принципов, и редкое её предсказание не вызывало изумления -- настолько верны и прозорливы были её слова.
   Они с Эстель успели полюбить друг друга, но если белокурая итальянка не имела от подруги сердечных тайн, то англичанка откровенностью не отличалась.
   -- Ухаживания Риммона, -- сказала Сибил, глядя в кофейную чашку Эстель, -- поверь, искренни, ему можно доверять.
   Она, в самом деле, полагала, что рисунок говорит о честности Сирраха, однако в основе этих предсказаний лежала её собственная склонность... к Морису де Неверу, в которого она быстро и безоглядно успела влюбиться. Если красавица-Эстель, которая была намного ярче и заметней её, увлечётся Риммоном, полагала Сибил, у неё самой будет гораздо больше шансов привлечь внимание Мориса.
   Она часто разбрасывала колоду на Мориса де Невера и не могла не заметить, что никакого сердечного увлечения у него нет. То, что она видела в Меровинге, не противоречило этому выводу. Всё своё время Морис посвящал общению со своим приятелем, испанцем Ригелем. Замерев в кресле у камина, он с восторгом слушал скрипичные пьесы, исполняемые Эммануэлем, восхищался его стихами, часами болтал с ним. Остальное время просиживал в библиотеке, иногда беседовал с Гиллелем Хамалом, мог переброситься несколькими словами с Эрной и Эстель, но Сибил понимала, что он не увлечён: глаза его теплели только при взгляде на его друга Эммануэля, "малыша Ману".
   Но стоило ему появиться в аудитории или в библиотеке -- все взгляды обращались к нему. Его золотые кудри завивались гиацинтовыми лепестками, прекрасные глаза синели, как небо Италии, красота лица завораживала.
   Сибил бледнела и становилась всё молчаливее.
  
   Однако был в Меровинге человек, чьё сердце никогда не саднило болью, кто не знал любовных увлечений и не имел нужды в друзьях. Что же удивляться? Чем больше сердце человека, тем больнее ему от душевной ущербности окружающих, но чем сильнее ум -- тем меньше его ранят сомнения, тем безразличнее ему чужая интеллектуальная слабость.
   Ум Гиллеля Хамала был жесток и холоден, но ранимость и душевная восприимчивость делали его сердце уязвимым. Испытывая жалость или сочувствуя, что случалось с ним в детстве и в годы отрочества весьма часто, он глупел и, понимая это, с ранней юности усилием воли начал давить чувствительность как слабость.
   Если раньше Гиллель едва сдерживал слёзы при виде голодных нищих и то и дело притаскивал к себе в роскошные апартаменты уличных, отчаянно мяукающих котят, откровенно рыдал по ночам над книгами о судьбах несчастных, теперь он стал ненавидеть в себе подобные движения души, воспринимая их как глупейшую сентиментальность. С этим должно быть покончено, решил Хамал.
   И это ему удалось. Сердце юноши смолкло, разум усилился, и неожиданно Гиллель обнаружил в себе странное свойство. Его оледеневшей душе открылся мир чужих мыслей, проступавших, словно потаённые надписи на нагретой бумаге. Он изумился, но не мог не понять, что подобное понимание стократно усиливает его -- и возликовал.
   Но лишь поначалу.
   Читаемые им чужие мысли были грязнее его собственных, и постепенно Хамал сам стал мыслить всё циничнее и безжалостнее. Он не заметил, как образ его новых мыслей исподволь растлил его, ибо грязное помышление властно влекло его к исполнению помысла.
   Хамал, почти насмерть отравив душу чёрными помыслами, перепробовал все ухищрения и изыски похоти и дошёл до пределов разврата.
   Он последовательно перебывал в роскошнейших борделях, где услаждался любовью в каменных гротах с таинственным освещением, имел девиц в бассейнах на манер Востока, наконец, в самом знаменитом борделе, у Лувуа, где была специально подготовлена анфилада пышно обставленных комнат для маньяков -- любителей экзотики, тоже стал завсегдатаем. Стены комнат там были зеркальными. Черные балдахины, черные занавеси, чёрное постельное белье, специальное освещение -- все это придавало лежащей девушке необычный вид, как будто бы перед клиентом покоилась статуя из мрамора. В "Шабане" он любил комнату, оформленную в мавританском стиле, в которой чувствовал себя султаном в серале, и, наконец, побывал и в комнате в стиле Людовика XVI, украшенной копиями медальонов Буше.
   Пресыщение наступило быстро, но, увы, не это убивало его, -- ему некуда, некуда, некуда было деваться от жуткого понимания мыслей самой последней проститутки. Он платил -- и требовал определённых услуг. Ему их и оказывали. Он слышал слова радушия и восхищения, перед ним играли упоение и восторг. Но проклятый дар чтения помыслов убивал любую ложь.
   Он безошибочно видел за любезными словами и сладострастными вздохами -- скуку, лень и отвращение. "Когда же ты, мерзавец, кончишь и уберёшься?" -- читал он мысли проститутки, только что выказывавшей истинную страсть и желание вечно покоиться в его объятиях. Он возненавидел женщин, и вскоре единственным возбуждающим средством для него остался бич флагеллантов, дававший возможность расплатиться за мерзость прочитанных мыслей, да и, кроме того, уж что-что, но крики боли были неподдельны!
   Теперь он отдавал предпочтение немногим самым извращённым садистским прихотям, коим, несмотря на субтильность, предавался с завидной регулярностью. Жалобы девочек мадам Бове на его жестокость и болезненные склонности взбесили его, но Хамал не хотел, чтобы в Меровинге, где ему предстояло пробыть годы, стало известно о его пристрастиях. Кроме того, холодный ум советовал утихомирить свои аппетиты на время учёбы, а истощённый организм просто жаждал покоя.
   Хамал понял, что необходимо остановиться, а оглядевшись вокруг по прибытии в университет, Гиллель сделал это без малейших усилий, и дело было совсем не в слабости здоровья. Все объяснялось куда проще.
   Он до смерти перепугался. И не столько антисемитских выходок того же Мормо, сколько его тайных мыслей. И если Гиллеля выводили из себя унижающие его достоинство намёки Нергала, то размышления последнего просто леденили. Это безумие какое-то! Мысли Августа выдавали вампира, размышления Фенрица были и того хуже. Легенды о вервольфах и графе Дракуле Гиллель слышал, но думал, что это -- легенды. Никогда не отличавшийся храбростью, умный Хамал был поначалу просто в ужасе.
   Впрочем, постепенно, продолжая наблюдения, он несколько успокоился. Август отнюдь не собирался утолять здесь, в замке, свой противоестественный аппетит, Фенриц тоже не горел желанием перегрызть глотки своих сокурсников, оба они, как и он сам, понял Хамал, вовсе не расположены были демонстрировать в Меровинге свои жуткие склонности. Для реализации своих пристрастий они имели другие возможности, и это Гиллель тоже вскоре понял.
   Виллигут, чьи мысли Хамал прочёл сразу по приезде в замок, казался ему просто выродком, при всей развращённости содомия никогда не привлекала Гиллеля, и мысли Генриха, даже случайно прочитанные, вызывали тошноту -- до спазмов в желудке. Уродство Хеллы не завораживало его, как Невера, а просто отталкивало. Он даже отворачивался, встречая её. "Кого тут собрали, чёрт возьми?"
   Новый приступ ужаса вызвала Лили фон Нирах, дурным апломбом и презрением к евреям не понравившаяся ему ещё в день приезда. Мысли её Хамал до конца не понял, но, уразумев, что происходит с теми, кто имел несчастье угодить в её постель, Гиллель обезопасил себя двойным запором.
   И тут случайно обнаружил, что другой особе -- мисс Патолс -- ни двери, ни стены помехой не были. Она проходила сквозь них как в отверстие алькова. Правда, мысли этой красотки, в отличие от Лили, не содержали ничего, кроме желания поживиться, и всё же...
   Хамал предусмотрительно приказал поставить двойные замки на свои шкафы, сундуки и саквояжи, а самые ценные вещи отправил домой.
   Теперь он ходил по аудиториям и залам Меровинга, глядя в пол и бормоча про себя как заклинание, стихи Гейне, которого обожал. Потом начал искать спасения в отстранённых и сумеречных текстах Каббалы, варьируя Сефиры и ища сокровенный смысл Изначальных букв. Чужие мысли вызывали теперь только отвращение. Беседой он удостаивал лишь Эммануэля Ригеля и иногда -- Сирраха Риммона и Мориса де Невера, переставал даже дышать, сталкиваясь с Фенрицем Нергалом и Августом Мормо, всё так же избегал Лили фон Нирах и мисс Хеллу Митгарт и, как от зачумлённого, шарахался от Генриха Виллигута.
  

* * *

  
   -- ...Ну, что скажете, Рафаил? Как вам наши питомцы? Не знаю, как вы, а я так даже в восторге. Живые, непоседливые, очаровательные, непосредственные! Просто милашки. Вы не согласны? -- Эфраим Вил склонился к собеседнику.
   Они были одни в деканате. Рафаэль Вальяно сидел, утонув в большом кресле с истертой клетчатой обивкой, и молчал.
   -- Мне кажется, однако, что при всем их очаровании, им пора и зубки показать ... -- задумчиво продолжил куратор, -- они способны на многое и пока, надо заметить, были весьма сдержаны. В сентябре они несколько разочаровали меня ... скромностью и целомудрием. Пора бы уж проявить себя ... в полноте.
   -- Не волнуйтесь, Эфронимус, они себя проявят, -- насмешливо успокоил его Вальяно. -- Завтра полнолуние...
   -- А... вы тоже заметили? Да-да... Завтра полнолуние.
  
   Часть 2. Октябрьское полнолуние.
  
   Глава 6. Чёрная месса
  
   Люди, встречаемые на улице, втайне предаются обрядам Чёрной Магии, ищут связи с силами Тьмы, дабы удовлетворить свои амбиции, дабы творить -- единым словом -- Зло.
   -- Ж.К. Гюисманс
  
   На следующий день, двадцать шестого октября, покинув аудиторию профессора Ланери, которого Морис де Невер буквально потряс глубочайшими знаниями о войне Алой и Белой Роз, студенты разбрелись по коридорам. Как тени промелькнули и исчезли куда-то Сибил и Эстель. За ними, ускоряя шаги, двинулся Сиррах Риммон. Хелла Митгарт, схватив за руку брата, поволокла его в Южный портал. Лили фон Нирах и Мормо уединились в апартаментах Августа с видом заговорщиков.
   Невер любезно поблагодарил Гиллеля Хамала за столь оправдавшееся вчерашнее предупреждение и предложил Эммануэлю и Хамалу разделить с ним трапезу, а затем скоротать остаток дня в читальне. Гиллель поблагодарил, но уклонился от предложения. Он удалился к себе, провожаемый пристальным взглядом Невера.
   Величаво ступая по лестничным пролётам, мимо тихо прошла мисс Эрна Патолс, выделявшаяся царственной осанкой и удивительной молчаливостью. Её сокурсники предположили было, что молчит она по той простой причине, что ей нечего сказать. Мормо тогда же тихо прошептал на ухо Митгарту, что для того чтобы быть дурой, бабе вовсе необязательно быть блондинкой. Однако Хамал, кого-то цитируя, заметил, что само молчание, хоть и не доказывает наличия ума, всё же свидетельствует об отсутствии глупости. Этим он, помнится, разозлил красотку Эстель и удивил Мориса де Невера.
   Вскоре рекреация опустела.
   Последним из аудитории вышел Генрих Виллигут. Он был огорчён и растерян. Митгарт вот уже неделю не показывался, лишь сухо кивая в коридорах при встречах, которых явно не искал. Непонятная дружба между Невером и Ригелем просто убивала Генриха. Тут из-за колонны, как привидение, заставив Виллигута вздрогнуть, появился Фенриц Нергал. Они несколько минут о чём-то тихо говорили по-немецки, Нергал сдержанно жестикулировал, что-то втолковывая, Генрих вяло кивал. Наконец оба исчезли на лестничном пролёте.
   Над Меровингом медленно сгущалась ночь, освещаемая полной луной, словно огромным круглым фонарём.
   Спускаясь около одиннадцати вечера по мраморной лестнице из библиотеки, Эммануэль и Морис вышли в полутёмный коридор, переходящий в анфиладу Мрачных залов. Ледяные сквозняки, струившиеся из щелей готических окон, грозили загасить хлипкое пламя свечи, и Ригель то и дело прикрывал огонёк ладонью. Странные ночные шорохи, хлопанье крыльев последних нетопырей и завывание ветра торопили их оказаться поближе к камину. Они невольно ускорили шаги, но тут внезапный порыв сквозняка задул свечу, и оба очутились в кромешной темноте.
   Когда их глаза привыкли к мраку, в лунном сиянии проступили капители колонн и поручни мраморных перил Зала Тайн, потом вдруг где-то глухо звякнули литавры, и раздались невнятные голоса, что-то певшие хором. Из-под крохотной двери в левом коридорном спуске, который они не замечали раньше, пробилась полоска тусклого света. Осторожно спустившись по ветхим сбитым ступеням, они приблизились к дверному проёму.
   Морис протянул дверь на себя, но щеколда была опущена. Он достал нож. Лезвие, пройдя в щель между ручками, приподняло задвижку. Дверь открылась. Проскользнув внутрь, они оказались на лестничном пролёте, плавно спускавшемся по стене и оканчивавшемся где-то внизу, во тьме. Освещён оплывшими толстыми чёрными свечами был только центр зала, где на зиккуратообразном возвышении стоял большой тёмный гроб, напоминавший саркофаг. Он, казалось, упирался в колени огромной уродливой статуи козлобородого человека с расходящимися по обе стороны головы массивными, чуть изогнутыми рогами.
   Внизу, у подножия гробового постамента, сновали люди в черных мантиях. Где-то снова звякнули литавры. Что-то, брошенное в жаровню, стало издавать тягучий, приторный, немного тошнотворный запах. Собравшиеся взялись за руки и начали хором скандировать какие-то странные стихи, речитативом повторяя строки рефрена. Ригель, смотревший вниз через щели балясин лестничного пролёта, не понимал ни слова, его начало мутить. Он уже хотел сказать Неверу, что хотел бы уйти, но остановился на полуслове, заметив зачарованный взгляд Мориса, пожиравший глазами собрание внизу.
   Тут по обе стороны саркофага поднялись двое, медленно сдвинули крышку, положив её поперёк гроба. Внутри был непроглядный провал и сверху, с отодвинутой крышкой, гроб выглядел как крест. Ещё двое, поднявшись на возвышение, замерли по обе стороны от статуи.
   К изножью гроба был подведён мужчина, укутанный чёрной мантией. Медленно поднявшись по ступеням и остановившись у гроба, он сбросил её, оставшись обнажённым. Его лицо прикрывала только алая шёлковая маска. На сгибе локтя чернело родимое пятно. Переступив изножье, он по ступеням, которые вели внутрь, исчез в гробу. Двое в мантиях вновь перевернули крышку, закрыв гроб, и спустились по ступеням к остальным.
   Свет стал тусклее, стоящие внизу опять забубнили что-то о пробуждении плоти и отрицании прошлых заблуждений, о радостях жизни и небытии смерти. У Ригеля кружилась голова, першило в горле, ныли колени. Прошло несколько томительных минут.
   Вдруг глухой удар потряс саркофаг изнутри. Крышка отлетела, с грохотом соскользнув вниз по ступеням. Изнутри показался голый адепт, судорожно цеплявшийся руками за воздух. Двое, замерших в тени статуи, поймали его за запястья. Ещё мгновение -- и он оказался подвешенным, словно распятым, на рогах статуи, козлиная борода которой уперлась ему в грудь. Из гроба показался высокий худой человек, укутанный в чёрное, в шлеме с рогами. Скорее почувствовав его, чем увидев, распятый адепт беспокойно задёргался и захрипел. Рогатый же, словно не слыша, приблизился к нему и, распахнув мантию, приник лоном к его ягодицам.
   Дальнейшее Эммануэль помнил смутно. В спёртом воздухе кружились дурманящие испарения, собравшиеся внизу, одновременно вздымая руки, опять что-то запели, адепт хрипел и стонал, корчась всем телом. Наконец Рогатый, издав какой-то утробный вой, отодвинулся от своей жертвы. Замерев на возвышении, он оглядел собрание и, величаво сняв шлем, встряхнул густыми пепельными волосами.
   Ригель узнал Фенрица Нергала.
  
   Глава 7. Спёртый воздух
  
   Я, кажется, с ума сойду от этих диких оборотов...
   -- И.В. Гёте, "Фауст"
  
   -- L'Air Epais, это l'Air Epais... -- услышал Эммануэль невнятное бормотание де Невера, который, сдавив его запястье, словно тисками, потянул к выходу. Тенями проскользнув в дверной проём и осторожно опустив лезвием щеколду, они, задыхаясь, пробежали по лабиринту коридоров и, влетев в комнату Ригеля, буквально свалились на тахту. Несколько минут оба пытались отдышаться. Наконец Невер, пошатываясь, поднялся и распахнул окно. Ночной туман, клочковато клубясь, растворялся в комнате, точно сигарный дым. Эммануэль глубоко вздохнул. Невер повернулся к нему.
   -- У тебя есть вино?
   -- Что это было?
   По лицу Мориса пробежала судорога, и глаза его, вспыхнув, помертвели.
   -- Я же тебе сказал, это спёртый воздух.
   -- Причём тут спёртый воздух? Что это было?
   -- Боже мой, Эммануэль, не мучь меня. Дай вина. "Спёртый воздух" -- это герметический ритуал, говорят, тамплиерский, -- наполнив бокал почти до краёв, Ригель протянул его Морису.
   И тут же, ощутив страшную сухость во рту, налил и себе. Вино освежило нёбо и немного согрело кровь.
   -- А что ритуального в этой мерзости?
   -- Ну, утверждается, что l'Air Epais отрицает-де смерть и боготворит жизнь, помогая адептам преодолеть идею умирания, превратив орудия смерти в инструменты наслаждения и жизни. Гроб, главный ритуальный атрибут, это-де олицетворение вожделения, порождающего новую жизнь. Название "Спёртый воздух" подразумевает и специально нагнетаемую атмосферу церемонии, и гробовую затхлость.
   -- И смердело там к тому же гадостно, -- добавил Ригель. -- Меня все время тошнило. А причём тут "порождение новой жизни"? Когда это содомит рождал от содомита?
   -- Если бы посвящали тебя или меня, -- в гробу была бы женщина.
   -- Мой Бог... Я узнал Нергала. Хм, и он ещё всё время говорит о своей голубой крови. Не знал, что он мужеложник.
   Невер усмехнулся.
   -- А он и не мужеложник. Когда он говорит о чистоте своей голубой крови, он имеет в виду, что является достойным наследником своего отца, деда и прадеда. И это правда. Чистота крови -- великая вещь. Его прадед был колдуном, разрывавшим могилы и скупавшим тела висельников. Дед был чёрным магом и оборотнем, а отец -- настоящим чудовищем а ля Жиль де Ре. И погиб куда как загадочно. Фенрица нельзя даже назвать выродком. Он -- не вырождение, а напротив -- истинная цветущая ветвь древнего ублюдочного рода.
   -- Но ведь там, в подземелье, он...
   -- Там содомитом был, видимо, сам адепт. Хотя, если у Нергала против него зуб...
   -- А кого посвящали? Ты узнал его? Мне показалось, это Генрих.
   Невер промолчал, вновь наполнив свой стакан.
   -- А что за статуя там была? С рогами.
   -- Бафомет, разумеется.
   -- Кто?
   -- Дьявол.
   -- Ничего омерзительнее не видел. И они ... все эти ритуалы -- это всерьёз? Они верят в ... Сатану?
   Невер пожал плечами.
   -- Для таких людей, как наш Нергал, вся эта дьявольщина, наверное, просто антураж различных степеней извращённости, от безобидной театрализованной драмы до настоящих гнусностей. Все зависит от личных пристрастий. То, что мы видели, в общем-то, чепуха. Но есть ведь и sacrifice humanun.
   Эммануэлю показалось, что он ослышался.
   -- Что?! Человеческое жертвоприношение? Ты шутишь?
   -- Нет. Я полагаю, что Мормо и Нергал всё же, скорее, клоуны, чем палачи, но...
   -- А откуда ты знаешь смысл всех этих бесовских ритуалов? Нергал предлагал тебе участвовать в этом? Ты изучал это?
   Невер поднял глаза на Эммануэля.
   -- В уме тебе не откажешь. Да. Он сначала пытался затянуть туда всех отпрысков аристократических семей. Я сластолюбив и жаден до удовольствий, но, наверное, слишком эстет для того, что предлагает Нергал. -- Морис помолчал, потом, заметив взгляд Ригеля, спросил, -- почему ты так смотришь на меня?
   Эммануэль и вправду глядел на Мориса сумрачными остановившимися глазами.
   -- Я просто невольно вспомнил... -- Эммануэль опустил глаза. -- У тебя тогда с Лили -- и у Фенрица сегодня... лица были одинаковые.
   Морис отшатнулся. Ригель прикусил губу, безумно жалея о своих словах. Они просто вырвались, ибо Эммануэль действительно был потрясён замеченным сходством. Но, пока он лихорадочно думал, как смягчить сказанное, Морис успел прийти в себя и мягко заметить:
   -- Может быть, ты и прав. Но скажи, только искренне, если бы в этом гробу была твоя Сибил, разве ты не согласился бы поучаствовать в этом церемониале?
   Теперь отшатнулся Ригель. Сердце его упало. Они впервые заговорили о Сибил и влюблённости Ригеля, хотя Эммануэль и раньше не сомневался, что Морис понимает всё. Однако неожиданно севшим голосом, взглянув прямо в лицо Морису, Ригель твёрдо ответил:
   -- Нет. Никогда.
   -- ...Ты -- глубокий человек, Эммануэль, -- помолчав, тихо заметил Морис де Невер.
   Ночью Ригель пытался вспомнить, кто был участником полночного шабаша, ведь он насчитал внизу восьмерых. Исключались только они с Морисом да Сибил -- о её присутствии там он не мог даже помыслить. Хамал, кажется, был у себя, они, пробегая по коридору, видели свет под его дверью. Там были Лили, Мормо, Нергал и Виллигут, у статуи стояли Риммон и Митгарт. Сестра Митгарта -- была ли она там? Где были Эстель и Эрна? Может, был кто-то с других факультетов? Он как-то видел около Зала Тайн странного субъекта с накрашенными глазами, напомаженного и нарумяненного, и с изумлением узнал в нём одного из конюхов. А однажды он видел там куратора!
   Мысли Эммануэля сбивались и путались. А что там было после? Непохоже, чтобы на этом всё закончилось.
   Ночь Мориса была не менее тревожной, но совсем по другой причине. В наблюдаемом ими шабаше он разобрался намного быстрее и лучше Эммануэля, и обременяли его не столько мысли, сколько тяжёлые ощущения. От смрадного фимиама, которым пропитались волосы, голова снова начала кружиться, а вспомнив Фенрица и Генриха, он неожиданно почувствовал жесточайшие спазмы в желудке. Через несколько минут его мучительно вырвало, и он ощутил во рту отвратительный вкус желчи. Позвонил слуге, и после того, как спальня была приведена в порядок, он попросил нагреть воды и после, чуть освежённый купанием, настежь распахнул окно и уставился мутными глазами на бледный диск луны, отдававший по краям чуть золотистой желтизной.
   "У тебя тогда с Лили -- и у Фенрица сегодня лица были одинаковые..." Как ударили, нет, как раздавили его эти слова Эммануэля! Лицо Нергала ... Мой Бог! Он прикрыл отяжелевшие веки, а, когда снова приподнял их, вздрогнул от неожиданного шороха. Мышь?
   У стены за постелью стояла мисс Эрна Патолс.
   Ничего более неподходящего, чем этот галантный полуночный визит, Морис де Невер не мог себе даже представить. Голова продолжала кружиться, его опять подташнивало. Пеньюар Эрны выставлял напоказ все немалые достоинства её фигуры, но в желтоватом лунном свете, струящемся из окна, её тело показалось Неверу мертвенным и каким-то призрачным. Он мысленно застонал. Зачем? Он никогда не хотел её. Мало ему, что ли, той рыжей шлюхи? Между тем Эрна подошла к нему и медленно и внятно проговорила:
   -- Надеюсь, двадцать тысяч не покажутся вам, Морис, чрезмерной платой за этот вечер?
   Часы на стене мерно отбили третий час пополуночи. Где-то за окном стрекотала последняя осенняя цикада. Морис глубоко вздохнул, опустился в кресло и, закинув руки за голову, учтиво осведомился:
   -- Почему двадцать, моя королева? Я бы хотел положить к вашим ногам целый мир.
   Морис вяло разглядывал Эрну с головы до ног и прикидывал в уме. Любая шлюха в борделе мадам Бове стоила, с учётом нелегальности заведения и высокой степени риска, около ста франков, ибо экономика тайного борделя -- вещь закрытая, цены тут в пять-восемь раз выше рыночных, бокал абсента стоил три франка, шампанское от двадцати до тридцати франков, бургундское -- десять франков за пол-литра. В Париже можно было найти шлюху, правда, совсем уж невысокого пошиба, и за пятьдесят сантимов. Но двадцать тысяч за ночь -- это дороговато, мадемуазель. Интересно, сколько так можно заработать в год, если двадцать тысяч перемножить на тридцать дней в году, минус регулы, и снова умножить на двенадцать месяцев? Морис вяло пытался было произвести нужные вычисления в уме, но запутался в подсчётах. Получалось около шести миллионов франков.
   Видя его отсутствующий взгляд, Эрна резко спросила:
   -- Вы полагаете, что ведёте себя как джентльмен?
   Морис почесал за ухом. Не потому, что задумался над вопросом. Просто зачесалось ухо.
   -- Я француз, мадемуазель, -- объяснил он очевидное.
   -- Считаете, что я прошу много?
   -- О, нет-нет, это совсем мизер, но, к великому моему сожалению... я потерял давеча свой кошелёк на псарне... -- Морис с притворной скорбью печально покивал головой, приглашая её разделить с ним горечь его утраты.
   Морис понимал оскорбительность своего поведения, но события предшествующих дней -- жуткая ночь с Лили, долгое томительное недомогание, ставшее следствием её визита, вонючий и тяжкий смрад Черной мессы, Нергал и Виллигут, убийственные слова Эммануэля, всё ещё длящаяся мутная немощь и привкус желчи во рту -- всё это, вместе взятое, не располагало к куртуазной галантности.
   К тому же появление Эрны в его спальне поставило её в глазах Невера в ранг обычной проститутки, а с ними он, хотя не был грубым по природе, никогда не церемонился. Как бы ни называли их -- ночными бабочками, женщинами для пирушек, кабацкими кокотками, шлюхами, гетерами, подстилками, сточными канавами и выгребными ямами, гостьями художников, суками, весёлыми холостячками и Бог знает как ещё -- он про себя думал о них с омерзением.
   У Эрны потемнело в глазах. Она подскочила к Неверу, размахнулась и, что было силы, наотмашь ударила его по лицу.
   Но звука пощёчины не последовало.
   То ли Морис оказался проворнее, то ли она, промахнувшись, просто поскользнулась на мраморных плитах пола, но мгновение спустя взлохмаченная Эрна в разорванном пеньюаре оказалась в узкой щели между кроватью Мориса и огромным дубовым шкафом. Попытавшись подняться на ноги, она зацепилась остатками батистовой ткани за прикроватный полог и снова упала. Вид обозлённой голой фурии с подбитым глазом был настолько комичен, что Морис против воли расхохотался. Наконец поднявшись, она, тяжело дыша и пошатываясь, попыталась снова броситься на Невера.
   На сей раз она, испуганно озираясь, почему-то оказалась в десяти футах от него, на кровати. Что происходит, чёрт возьми?
   Морис лениво подошёл к ней.
   -- Моя королева, мне кажется, уже светает. Как ни приятна мне сегодняшняя встреча и как ни вдохновляет меня светлая радость нашего общения, я хотел бы попросить вас, дорогая, предоставить мою постель в моё единоличное пользование.
   Она злобно зарычала, отпихнула его ногой, но снова странно промахнулась и оказалась у изножья кровати. Морис, почувствовав, как закипает в нём холодная злость, левой рукой грубо стиснул шею Эрны, прижав её лицом к покрывалу, и коленом сдавил руки. Её нагота не столько возбуждала, сколько раздражала его. Он почувствовал почти непреодолимое желание отстегать её по упругим ляжкам и возликовал, нащупав в сапоге кнут. Эрна дёргалась и попыталась вывернуться, но он только сильнее прижимал её к постели.
   -- Chere dame, вы так игривы и страстны... и хочу заметить, что ваш изумительный темперамент никак не соответствует вашим запросам. Просить за такое двадцать тысяч? -- свободной рукой он со всего размаху огрел её кнутом по ягодицам. Эрна взвизгнула, и Морис вдруг почувствовал, что страшно возбуждён и сладострастно взволнован. -- Вы продешевили, дорогая! Ваши достоинства намного выше. -- Хлыст вновь со свистом рассёк воздух, и звук удара отозвался даже в потолочных стропилах. По ногам Эрны прошла судорога, она яростно пыталась вырваться из его рук. Как ни странно, такая же волна трепетного упоения прошла и по телу Мориса. -- Клянусь, за такие сокровища и тридцати мало...-- после третьего удара на ягодицах Эрны пламенели алые рубцы.
   В отличие от Гиллеля, Морис никогда раньше не практиковал подобные изощрения любви в стиле маркиза де Сада и, почувствовав, что начинает входить в раж, неимоверным усилием воли остановил себя. Взбешённая, Эрна попробовала вскочить, но он уже и не держал её. Она спрыгнула с кровати, метнула в него разъярённый взгляд и исчезла за дверью. Несколько мгновений Морис стоял, затаив дыхание, всем телом ощущая необычайно острую дрожь чувственности.
   Пароксизм сладострастия не миновал, а как-то тихо растворился в нём. Тогда, утомлённый суетой, раздосадованный, вымотанный и перевозбуждённый, Морис отбросил плеть, задвинул тяжёлый засов и, совсем обессиленный, рухнул на постель. Засыпая, он сначала пожалел о том, что, напрочь забыв об учтивости, не предложил мисс Патолс свой китайский халат, а после -- уже в полусне -- о том, что не залепил ей на прощание звонкую затрещину.
  

* * *

   Гиллель Хамал слышал на лестнице шаги Мориса и Эммануэля, ставших свидетелями демонического ритуала Нергала, но даже не пошевелился, поглощённый своими мыслями.
   Несмотря на то, что сокурсники уже не досаждали ему юдофобией, он по-прежнему чувствовал себя в Меровинге точно в клетке с тиграми. Да, Мормо перестал говорить в его присутствии о необходимости вешать евреев на фонарных столбах. Но думать об этом не перестал! Не перестал этот вурдалак раздумывать и о том, как славно было бы на досуге присосаться к нему и оценить вкус иудейской крови!
   Мерзавец-вервольф Нергал по-прежнему имел наглость при каждой встрече размышлять о том, что же могло привести этого крохотного жида к импотенции в столь юные годы?
   К чёрту, не думать об этом! Хамала трясло от сознания своего бессилия, подавляемого страха и клокочущей в нём ненависти. Ну, ничего. Он происходил из одного из богатейших домов Ашкеназа, его предки финансировали европейских королей! Деньги правят миром, и очень скоро он займёт в этом мире подобающее ему место. И тогда никто не посмеет...
   Логичный и безжалостный, как топор палача, ум Хамала не позволял ему впадать в юношеские иллюзии. Он насмешливо перечитал шиллеровского "Дон Карлоса": "Drei und zwanzig Jahre... und nichts fur die Unsterblichkeit gethan!" Смешно. Ему тоже двадцать три. Но его бессмертие придёт позже. Хамал усмехнулся. Он богат, а его удивительный, уникальный дар поднимет его до невиданных высот! Все эти презирающие его сегодня ничтожества и выродки когда-нибудь рабски склонятся перед ним.
   Но это будет позже. А пока нужно затаиться, наблюдать, накапливать сведения, постигать рычаги управления людьми.
   Внезапно Хамал вспомнил вчерашний вечер и напрягся. Около шести пополудни он столкнулся на лестнице с Мормо. Тот прошёл мимо, смерив его взглядом. Прочтя его мысли, Хамал побелел. Ноги его едва не подкосились, липкий страх парализовал. Он ненавидел в себе эту слабость, корни которой уходили в века гонений и погромов, этот трепет испуга, неизменно вспыхивавший в жилах. Сколько бы он заплатил, чтобы избавиться от него?
   Ненавидел он и всех этих надутых европейцев, высокомерных тевтонов, всегда готовых задеть и унизить. Тоже мне аристократия! Хамал мог бы проследить свою родословную до самого Льва Цфата, Исаака Лурии, когда родов этих жалких дворянчиков не существовало и в помине! Ненависть захлестнула его, дыхание сбилось, от обиды и боли мутилось в голове. Дрожа от бессильной ярости, Гиллель взбежал по ступенькам на второй этаж и, почти задыхаясь, остановился.
   Навстречу ему, неслышно ступая по гулким плитам пола, шёл Эммануэль Ригель. Поравнявшись с ним, он улыбнулся Хамалу и мягко поприветствовал его. Хамал поднял глаза. Мысли Эммануэля не содержали ничего, кроме обеспокоенности нервным и взвинченным видом Гиллеля. Чёрная пелена медленно сползла с глаз Хамала.
   Нет. Он всё же не прав. Не все из них подонки. Он попытался улыбнуться Ригелю, и его одеревеневшие губы медленно и вяло подчинились ему. Дыхание выровнялось, напряжение спало, злость прошла. Вспоминая об этом сегодня, Хамал снова почувствовал странную расслабленность, возникшую при одной мысли об Эммануэле.
   Что такого в этом странном испанце без роду и племени?
  
   Глава 8. Убийство
  
   Мы очень близки к злу, если не содрогаемся при одной мысли о нём.
   -- Ипполит де Ливри
  
   Резкие черты Фенрица Нергала всегда напоминали Виллигуту хищное животное, его внешность отталкивала Генриха, считавшего себя эстетом. Не нравилась ему и проповедуемая им философема. Но эта ночь, ночь Чёрной Мессы, изменила многое.
   Перед посвящением его заставили просидеть почти час обнажённым в полной темноте подвала под Залом Тайн. Пугающие звуки, имитирующие то змеиное шипение, то чьи-то сладострастные стоны, струились в темноте. Он то возбуждался, то страшился неведомой опасности. Наконец, его плечи обернули шёлковой мантией, и он оказался в маске в круге неяркого света. Генрих чувствовал себя утомлённым, словно траченным молью, злился и недоумевал.
   Зачем он согласился на всё это? От безнадёжности? Фенриц туманно обмолвился о постижении каких-то скрытых тайн жизни и смерти, которые даст посвящение. Генриху не были нужны тайны жизни и смерти, ему был нужен...
   Ему протянули бокал с какой-то странной мешаниной, но запах её был приятен. Выпив до дна, Генрих ощутил, как все его чувства вдруг предельно обострились, он был странно возбуждён и расслаблен одновременно. Его подвели к гробу. Как ему и приказали, он снял мантию и спустился в гроб. Сумеречная темнота зала здесь, в непроглядном провале под гробом, сменилась кромешной.
   Неожиданно Генрих ощутил чьё-то потаённое, но несомненное присутствие. Во мгле распахнулись огненные глаза, осветившие пространство вокруг настолько, что различимой стала сама фигура смотрящего. Виллигут не мог пошевелиться. Смрадное дыхание скрытого существа подавляло все его ощущения. Неожиданно длинная рука, похожая на щупальце, протянулась к нему и коснулась его локтя. Сгиб руки точно обожгло, все тело напряглось как струна.
   Виллигут почувствовал невыносимое, саднящее возбуждение, которому, казалось, не может быть исхода. Горящие глаза захлопнулись, словно створки раковин, и Виллигута вновь объяла темнота. Ему послышался слабый шорох, и он вдруг ощутил, как кольцами его обвивает огромная липкая змея. Генрих в ужасе закричал. Кольца разжались и он, не помня себя, ринулся вверх к выходу, ощупью находя ступени.
   Его подхватили, его руки оказались прикованы к рогам фигуры, буравящей его тусклым взглядом. Воздух становился всё тяжелее, жгло возбуждение, дышать Генрих почти не мог, как вдруг он ощутил мощное вторжение обожаемой им силы. Он почти терял сознание, захлёбываясь новым, необычно глубоким и пронзительным наслаждением. Он ощутил себя на вершине блаженства. Оковы на его руках ослабели. Он оказался лежащим на крышке гроба. Потом к нему протянулась рука, ухватившись за которую, он был поднят и поставлен рядом с Фенрицем Нергалом.
  
   Но далеко не все участники полночного шабаша чувствовали себя счастливыми.
   "Что такое стыд?" -- таким вопросом Сиррах Риммон никогда не задавался. Жизнь его складывалась так, что сызмальства его занимали в основном практические заботы. Отец и старший брат трагически погибли, мать умерла. Опекун отдал его в иезуитскую школу, где ему, в общем-то, нравилось. Преподавателям был по душе спокойный и мощный ум Сирраха, но, понимая, что богословие ему глубоко чуждо, они старались поощрять его склонность к математике и естественным наукам. Его наставник -- иезуит Эдмон Лавэ, к которому Сиррах привязался, как к отцу, -- всегда предостерегал своих коллег от попыток излишнего воздействия на юношу, мотивируя это достаточно странно: "Господь уже вложил в эту душу всё, что надо, даже если сегодня это и непроявлено..." Сиррах случайно услышал эти слова, но, хоть и глубоко задумался над ними, до конца наставника не понял.
   По окончании школы, перед поступлением в Меровинг он несколько месяцев жил у своего опекуна в Лозанне в его особняке возле старой готической церкви Сен-Франсуа, где томился в обществе ветхих старух, слушая разговоры о генеалогических древах и этикете былых времен. Родичи-мужчины казались нудно болтавшими маразматиками, и у него сжималось сердце от жалости к этим мумиям из мрачных гробниц эпохи сеньоров-епископов.
   Побывал Сиррах и в Париже, где попытался сойтись с молодыми людьми своего круга. Они распутничали, ездили на бега и в оперетку, играли в баккара и ландскнехт, проматывали состояния. Но за пару месяцев такой жизни Риммону надоели все эти компании с их убогим и легкодоступным разгулом, не возбуждавшим ни крови, ни нервов.
   С детства Сиррах, погружаясь в перипетии запутанных готических романов, воображал себя их отважным героем -- то Ланселотом, то Робин Гудом. В юности буйная сирийская кровь, дававшая себя знать в последнем отпрыске погибшего рода, помутила в нём изначальное благородство и чистоту, но свои хождения по борделям Сиррах тоже склонен был представлять скорее приключениями, чем развратом. Любовь можно было купить везде -- от роскошных домов в районе Пале-Ройяль до вшивых меблированных комнат улицы Монжоль, от шикарных борделей Шато-Гонтье до баров и кафе, где разносили пунш полуодетые официантки.
   Но сам он как-то не думал об этом серьёзно. Для кого бордель был сточной канавой низменных страстей, для кого -- средоточием мрачных страстей, кто-то называл его миром роскоши и страсти. Для Риммона бордель был всего-навсего приключением. И в Меровинге приглашение Нергала участвовать в тамплиерских ритуалах он тоже воспринял как приключение.
   Тем тяжелее было потрясение. Он, в свои двадцать четыре, никогда не переживший даже воображаемой неловкости, не знавший первых симптомов стыда, вдруг ощутил, как вся шея, щеки, лоб покрылись испариной, стало душно и неимоверно тяжело. То, что на его глазах сделал Нергал, было для Сирраха мерзостью невообразимой, гнусностью запредельной. Лицо Виллигута потрясло не меньше.
   Риммон знал, но никогда не произносил слово "достоинство", оно было для него слишком книжным и высокопарным, но... но ...sunt modus in rebus, et sunt serti denique fines , господа! Это же невозможно, мсье! Почти бегом, задыхаясь и спотыкаясь на ступенях, Сиррах, не дожидаясь конца церемониала, выскользнул из душного зала.
  
   Бенедикт Митгарт не понял, куда выскочил Риммон, да и не очень-то интересовался. Спёртый воздух помещения не тяготил его, он находил всё происходящее в меру забавным. Лёгкое презрение к Виллигуту не помешало ему воспринять всё с должной мерой юмора. Он понял наконец, чего тот неотступно крутился рядом, но это не вызвало в нём никаких эмоций, а продолжение церемониала даже увлекло.
   Открывшийся в стене занавес обнажил странное алтарное углубление, где на невысоком пуфе, словно пифия на треножнике, сидела голая рыжая Лили. На ней были очень красивые туфельки а ля маркиза де Помпадур, с дорогими сверкающими пряжками. По шее и груди струились виноградные лозы бриллиантового колье.
   Митгарт вынужден был признать, что дьявольское богослужение интересней божественного, неизменно нагонявшего на него скуку. Он не верил в Пресуществление тела Христова, и осквернение причастия, потоптанного каким-то толстым попиком, было ему непонятно -- чего так усердствовать?
   Но зрелищное театральное соединение на алтарном пуфике Лили и Мормо, облачённого в какое-то смехотворное подобие сутаны, оставлявшей открытыми гениталии, понравилось и возбудило. Наркотическое зелье, розданное участникам, оказало дополнительное действие, и Бенедикт с изрядной долей удовольствия принял участие в развесёлой свальной забаве, последовавшей в заключение. Он не помнил, кто попадал под него, но даже в разгаре оргии старался не оказаться рядом с Виллигутом, чьи склонности теперь стали явными.
   Собственно, Митгарт ничего бы не имел против подобных изысков, но не в Меровинге и не с Генрихом, -- тот не нравился ему. Бенедикт забавлял уже третью девицу и, одурманенный предложенным ему настоем, не очень удивился, увидев в разгаре развлечения рядом с собой куратора.
   Утром он не вспомнил об этом, хотя и ощущал, что позабыл нечто странное.
  
   Утомлённый мессой Август Мормо тем не менее не хотел отпускать Лили, и после церемониала затащил её к себе. Но их общению помешал стук в дверь -- слишком хозяйский, слишком вагнеровский. Так стучат только кредиторы. Qui diable!? В ярости распахнув дверь, Мормо остановился, как вкопанный, почувствовав, что в горле мгновенно пересохло. Он осторожно сглотнул слюну и облизнул губы.
   На пороге стоял куратор.
   Отстранив Мормо, Эфраим Вил прошёл, словно был у себя дома, в гостиную и, присев на вращающийся стул у рояля, долгим взглядом пронзил раскинувшуюся на подушках полусонную, одурманенную Лили. Взгляд его упёрся в небольшое родимое пятно, черневшее на её левой груди. Потом он повернулся на стуле, задав несколько ничего не значащих вопросов Мормо, придвинулся к роялю и его длинные пальцы с ногтями, больше похожими на когти, упали на клавиши. Послышались такты мелодии, в которой Мормо, обладавший недюжинным слухом, сразу опознал заупокойную мессу. Но опознал с трудом, ибо аккорды её доносились только из-под правой руки куратора, тогда как левая, порхая abbassamente di mano, разухабисто наигрывала пошлейшую шансонетку "Повыше ножки, дорогая". Мормо неоднократно слышал её в свинском исполнении Нергала, всегда игриво похрюкивавшего в такт вульгарному напеву.
   Потом аккорды шансона стихли, и через несколько тактов vivace, con brio, мягко превоплотились в чумную песенку буршей, слова которой Мормо помнил с детства: "Ah, du lieber Augustin! Alles ist hin..." Музыка резко оборвалась. Куратор посидел ещё несколько минут и, по-хозяйски налив себе коньяку, выпил. Затем резко встал и вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.
   Мормо в недоумении задвинул засов.
  
   Сумбурная субботняя ночь иссякла последним бокалом, выпитым пьяницей, и сквозь пустое дно забрезжил вялый октябрьский рассвет.
   Утром в воскресение Эстель и Сибил собрались в лавчонку, расположенную неподалёку от Меровинга, в городишке Шаду. Сиррах ещё накануне вызвался проводить их. Его предложение, правда, без энтузиазма, всё же было принято: девицы боялись идти совсем одни пустынной дорогой.
   На рассвете Сиррах, не успевший выспаться, ощутил мутную тошноту и головную боль, при воспоминании о ночном шабаше морщился. Тяжело было на душе, но хуже того, что мрачное нездоровье -- ещё со времени той ужасной ночи с рыжей ведьмой, -- угнездилось в нём, точно червь, и исцеление не приходило. Сиррах не мог понять, в чём его недуг. Сердце странно щемило, точно сжимало неясным предчувствием смерти. Что с ним такое, Боже?
   Милое личико Эстель заставило его на время забыть о недомогании, а час спустя, возле модной лавчонки, когда он ждал девиц, ушедших за покупками, ему вдруг внезапно полегчало.
   В глазах просветлело, Сиррах успокоился, расслабился, словно стряхнул с себя многодневную усталость и напряжение. Он почувствовал себя собой, обрёл исходную силу духа и изначальную волю. Перестало мучительно спирать дыхание и ныть левое плечо.
   Девицы, выйдя с покупками из лавки, тоже заметили, что Риммон порозовел и точно помолодел.
   Его косноязычие вдруг тоже пропало. Сиррах искрился остроумием, рассказывал забавные истории, смешил их любым своим замечанием, всегда приходившимся кстати. Эстель то и дело заливалась смехом, с удивлением спрашивала, что это с ним сегодня такое?
   Пообедали они в два часа пополудни в придорожной харчевне. В замок возвращались пешком, и всю обратную дорогу Риммон был счастлив. Подумать только! Что вдруг случилось? Он чувствовал себя прекрасно, Эстель была приветлива и разговорчива, улыбалась, а порой и откровенно кокетничала с ним! Сиррах не мог понять, что произошло, но ликовал.
   Вернувшись в университет, они, миновав Южный портал, подошли к статуе Помоны, вокруг которой полукругом располагались скамейки. На одной из них сидела Лили Нирах в чёрном бархатном пальто и берете с белым пером. Сирраху не хотелось ни видеть её, ни приветствовать, но кто знает, какую сцену способна закатить эта дрянь, да ещё при Эстель?! Сжав зубы, Сиррах галантно поклонился мерзавке, про себя пожелав рыжей бестии сдохнуть.
   Сибил вдруг громко вскрикнула, остановив остекленевший взгляд на груди Лили. Риммон с недоумением взглянул на неё, потом на Лили и тоже вздрогнул. Оказывается, он был не одинок в своих тайных желаниях.
   Под левой грудью Лили, почти неразличимая на чёрном бархате, чернела ручка ножа, вошедшего в тело по самую рукоять.
  
   Глава 9. Ну, и кто это сделал?
  
   "Все кончено". А было ли начало?
   Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.
   Зато в понятии вечной пустоты
   двусмысленности нет и темноты.
   -- И.В. Гёте, "Фауст"
  
   Едва ли стоит описывать поднявшийся переполох. Риммону пришлось в этот воскресный вечер побеспокоить декана и куратора, поднять на ноги студентов и преподавателей. Около трёх часов в галереях носились слуги, сновали плотники и приглашённый коронер, задававший всем путаные вопросы. Но и он отбыл около десяти вечера.
   После того, как гроб с телом Лили был установлен в храмовом притворе для завтрашнего отпевания, все однокашники убитой собрались в гостиной Мориса де Невера. Все недоумённо молчали, и тут тишину рассёк логичный и бесстрастный голос Бенедикта Митгарта.
   -- Ну, и кто это сделал?
   Морис де Невер был не менее спокоен.
   -- А кто последний видел её живой?
   -- Живой - не знаю, а нашли мы её в четверть пятого, с Эстель и Сибил. До этого я видел её вчера в Зале Тайн. -- Сиррах не спеша поднялся и лениво наполнил свой стакан вином.
   -- Ты намекаешь, что её прирезали я или Мормо? -- Нергал тоже встал и теперь в упор посмотрел на Риммона.
   Сиррах с наслаждением выпил, поставил стакан на стол и гаерски упёр руки в бока
   -- Ну, да, -- кивнул он, -- что, если она почувствовала призвание быть монахиней и отказалась быть алтарём на ваших шабашах?
   Все, кроме ничего не понявшего Ригеля и сумрачного Хамала, прыснули в кулак или откровенно расхохотались. Усмехнулся и Нергал. Обвинение выглядело столь смехотворно, что глупо было и заводиться.
   В глазах же Риммона читались откровенная издёвка. Сиррах никогда не боялся Нергала, а после вчерашнего хотел только одного -- по возможности, никогда не видеть этого ублюдка. Однако в этом убийстве Риммон Фенрица всерьёз почему-то не подозревал. Может быть, потому, что вообще не хотел никого подозревать. Кто бы это не сделал -- Риммон отпустил бы этот грех любому. Пропади она пропадом, мерзавка, чуть не угробила его.
   -- Как раз отказывать-то покойница и не умела, -- беззлобно заметил Нергал. -- Но от нас она ушла живой и невредимой. Ножей в бок ей никто не совал.
   Его слова неожиданно подтвердились, причём тут весьма сложно было предполагать сговор.
   -- Это правда. Я видел её утром с балкона. Она куда-то шла со служанкой. -- Морис де Невер повернулся к Ригелю. -- Я ещё сказал тебе об этом, помнишь?
   Эммануэль кивнул. Когда он утром пришёл к Неверу, тот ещё спал тревожным и зыбким сном, но почти бесшумных шагов Ригеля хватило, чтобы разбудить его. Морис даже не подумал поделиться с другом подробностями ночного визита Эрны, но приказал сервировать завтрак на балконе, надеясь, что прохладный воздух освежит его. Тогда-то они и видели убитую -- живой и невредимой. Морис вспомнил, что как раз за завтраком он вдруг ощутил, что его самочувствие и вправду вдруг резко улучшилось, словно с души сняли вязкую и липкую паутину, просветлело в глазах, захотелось музыки в ликующем мажоре. Он даже замурлыкал что-то из любимого им Гуно. И вообще, день прошёл просто прекрасно.
   Невер ничуть не сожалел о смерти Лили и даже не трудился скрывать это. Впрочем, почти на всех лицах лежала печать такого же бесстрастного недоумения. Скорби никто, кроме Августа Мормо, не проявил.
   -- Это ужасно. Не говоря уже о прямом, понесённом нами с Фенрицем, ущербе... Она была самой лучшей чёрной жрицей, из всех, кого я знал, -- Мормо был расстроен всерьёз.
   -- Да, это ужасно, так осквернить ваш алтарь, господа, -- Риммон даже не пытался скрыть сарказма.
   -- Любой посторонний был бы замечен в нашем крыле замка, -- задумчиво произнёс Митгарт.
   -- Её распутство было онтологического, оргиастического и, скажу даже больше, сакрального свойства. Казалось, восстала сама великая Астарта, -- продолжал сокрушаться Мормо, но, чем больше он изливал свою скорбь, тем большее отвращение читалось на лицах его сокурсников.
   -- Да уж, lassata viris nesdum satiata recessit ... -- пробормотал Хамал.
   Эммануэль поморщился. Остальные, по счастью, просто не поняли наглый комментарий Гиллеля.
   -- Хамал, не отвлекайтесь! Где были вы в эту ночь и утро? -- Митгарт был методичен и рассудителен.
   Тот, в эту минуты наливавший себе бокал вина, одарил Бенедикта взглядом желчным и циничным.
   -- Я -- у себя. Я вообще её не видел с последней лекции в субботу, сиречь, с часа дня! -- черты Хамала презрительно исказились, и он гадливо добавил, -- и я полагаю, что вы, дорогой Бенедикт, имели счастье видеть её в куда более поздние часы.
   Митгарт не оспорил это суждение, но вызова в нём не увидел и перчатки не поднял.
   -- Генрих? -- Бенедикт с удовольствием вспомнил вчерашнюю ночь, лицо и позу Виллигута и гадливо улыбнулся.
   Виллигута, однако, ни взгляд, ни вопрос не обескуражили, он спокойно посмотрел на Бенедикта.
   -- Сегодня воскресение. Проснулся я около полудня. Читал в постели Лукиана. Позавтракал. В третьем часу встретился с Фенрицем и, пока не подняли шум вокруг трупа, был с ним, -- сказав это, он почему-то покраснел.
   -- Да, -- Фенриц кивнул. -- Кстати, если у кого-то столь много любопытства, может, он и сам соизволит сказать, где был в это время? А, Бенедикт?
   -- Проснулся. Гулял с сестрой, потом завтракал. С половины второго читал мисс Патолс стихи Ронсара в Северной галерее. Потом прибежала мисс Сибил и рассказала нам об убийстве. Весь вопрос в том, когда её убили? -- упорно возвращался к теме Митгарт.
   Дверь распахнулась. На пороге стояла Сибил, за ней белела головка Эстель. Обе они слегка запыхались. Ригель затаил дыхание. Риммон встал.
   Сибил первой отдышалась и проронила:
   -- Отец Бриссар говорит, что у Лили из раны не вытекло ни капли крови, и края пореза не разошлись.
   Несколько секунд было тихо, потом грянул хор голосов.
   -- Как это? -- Нергал, Риммон и Невер проговорили это в унисон.
   -- Этого не может быть, -- Митгарт был всерьёз ошарашен.
   -- Может. -- Задумчиво откомментировал Хамал. -- Это значит, что нож был вонзён уже в мёртвое тело. -- Глаза Гиллеля были теперь полусонными и томными, как у женщины, и напоминали яхонты, -- однако crimen exeptum . Кто бы мог подумать...
   Все недоумённо переглянулись, но тут на пороге появился куратор и приказал всем разойтись по своим комнатам. Никто не возразил Вилу. Все торопливо поднялись и вышли. Оставшись один в своих апартаментах, Морис де Невер задумчиво собрал со стола пустые бутылки, сложил их в корзину и позвонил слуге Андре, велев приготовить себе на завтрашние похороны тёмный фрак. Приличие есть приличие.
  

* * *

  
   -- Морис, о каком алтаре говорил вчера Риммон? -- спросил Ригель на следующее утро, когда гроб после отпевания несли на погост.
   Невер закусил губу, но, замявшись, после недолгого молчания всё же ответил:
   -- Чёрная месса служится на животе обнажённой женщины. Или на спине. Завершается соитием с ней, осквернением Причастия и свальным грехом. Это как раз то, что мы с тобой не досмотрели на Чёрной мессе. По крайней мере, так сказано было в нергаловом фолианте.
   Эммануэль остановился и в ужасе взглянул на Невера, потом тихо опустился на скамью у дороги на кладбище и проводил гроб и толпу невидящим взглядом. Просидев несколько минут в потрясённом молчании, он в конце концов медленно поднялся, и они с Морисом последними подошли к могильной яме, черневшей среди оград.
   Погребение было скромным и тихим. Присутствовали декан, несколько профессоров, куратор, студенты. Только один белый венок украшал гроб. Неподвижно в ряд выстроились девицы, при этом Эрна зачем-то надела чёрную шляпку с крохотной вуалью, не очень ей шедшую. Морису де Неверу не составило труда понять, что вуаль призвана, скорее, скрыть синяк на скуле, нежели явить иллюзию с трудом сдерживаемой скорби. При взгляде на мисс Патолс и мысли о том, какой драматичный вид должны являть сейчас её ягодицы, Морис против воли мстительно и весело улыбнулся. Ему казалось, что о ночном эпизоде он наутро пожалеет, но нет -- Невер не чувствовал ничего, кроме ликования и сытого довольства собой.
   И вообще -- чувствовал себя прекрасно, точно кот, вдоволь налакавшийся сливок.
   Лицо Лили в гробу было по-детски невинным, изумлённым, сияющим полупрозрачной восковой белизной. Никто по-прежнему не изображал скорби, и тем неожиданнее и сильнее Мориса де Невера поразило лицо обычно сдержанного Хамала. На нём сначала промелькнула высокомерная и ядовитая насмешка, потом -- откровенное любопытство и веселье, а ближе к окончанию погребения читались только злость и нескрываемое отвращение, почти гадливость.
   Морис был заинтригован. Впрочем, у него были для этого и другие основания, и потому, возвращаясь с похорон, Морис, знаком попросив Эммануэля следовать за ним, свернул по коридору к комнате Гиллеля. Тот только что пришёл и ещё не успел раздеться. Казалось, он не удивился их приходу, но взгляд его был сумрачен и хмур. Морис плотно затворил дверь.
   -- Нам нужно поговорить, Гиллель.
   Хамал уставился на него, несколько минут молчал, потом тихо вздохнул. Он уже всё понял. Безнадёжно и уныло проронил:
   -- Говорите, мсье де Невер.
   Тот высказался без обиняков.
   -- Вы безошибочно узнаёте, кто и что думает. Не знаю, как и откуда, но вы понимаете чужие мысли. Я понял это, когда вы, первый раз выпив со мной, помните, после коллоквиума, стали оспаривать сначала то, что я говорил, а потом ... то, о чём я никому не говорил. Вы не могли сказать то, что сказали, не зная моих мыслей. Я начал наблюдать за вами. Видимо, вы прочли и мысли Ланери о его намерении спросить меня по истории. Я видел изумление Уильямса, когда Вы отвечали на его вопросы, а чему изумляться, как не тому, что вы прочли, вероятно, его же собственные мысли и, слегка перефразировав, их же ему и преподнесли? Не так ли? Я вспомнил, что вы в первый же момент по приезде шарахнулись от Виллигута. После вы также шарахнулись и от Лили. Вскоре я понял, почему. Я прав?
   Хамал угрюмо посмотрел на Невера. Чёрт бы побрал этого красавца! Кто бы мог подумать, что у него хватит ума сообразить! Гиллель Хамал был дьявольски умён, но никогда всерьёз не думал о чужих мозгах, и мысль о том, что его могут просто понять, вычислить его способности -- даже в голову ему не приходила. Тем более -- этот херувимчик! Но что теперь делать? Начни он всё отрицать, неизвестно, что из этого выйдет. Хотя, конечно, Невер -- не Нергал, а Ригель -- не Мормо.
   Молчание затягивалось. Истолковав его, как подтверждение своей догадки, Невер спросил:
   -- Что вы поняли сегодня? Кто это сделал и зачем?
   Хамал опустил глаза и глубоко вздохнул. Дьявольщина. Он проиграл и понимал это.
   -- Я не знаю, Морис, -- Гиллель скинул пальто и развалился в кресле и, предваряя возражения Мориса де Невера, желчно и методично продолжил, -- вы недоумевали, вспоминали покойную недобрыми словами и откровенно радовались её смерти. А в остальном ваши мысли поглощал ваш ночной флагеллационный эпизод. Не буду распространяться, к делу это не относится. -- Он насмешливо и гадко улыбнулся. -- Эммануэль вообще ни о чём, как я заметил, не думал, но был потрясён вашим сообщением о ритуале чёрной мессы. Мормо всегда думает, что говорит, но редко говорит то, что думает. Однако сегодня его слова с мыслями не расходились. Он расстроен. Нергал ничего не думал о покойной, но был погружен в размышления, что лучше заказать к ужину -- телячий шницель по-тоскански, рагу ди монтоне или свиные отбивные, в итоге, по-моему, остановился на отбивных. Если нужно, можно уточнить. Риммон вспоминал какую-то прогулку с синьориной ди Фьезоле и ликовал почище вашего. Сама синьорина ди Фьезоле размышляла о загробной участи души убиенной, а Бенедикт Митгарт думал о каких-то закладных. Ну, что думал Виллигут, я опущу. Мисс Утгарт считала покойную особой лёгкого поведения и презирала, а мисс Хелла и мисс Эрна думали, что та получила по заслугам. При этом у мисс Патолс были ещё некоторые мысли в отношении вас, мсье де Невер, о чём, впрочем, умолчу, хотя и замечу, что они немало развлекли меня, -- Гиллель снова гадко хихикнул. -- Я еле сдержался, чтобы не нарушить хохотом кладбищенскую церемонию.
   Из кривляний и издёвок Хамала Морис де Невер вычленил лишь то, о чём Гиллель не сказал.
   -- Скажите мне, о чём думал Генрих, я настаиваю!
   Глаза Хамала, и без того большие, распахнулись в пол-лица и заискрились. Он со злым сарказмом взглянул на Мориса де Невера и с глумливой усмешкой уступил его домогательствам.
   -- Ну, что же, если настаиваете. Он думал о вас, Морис, ему хотелось отдаться вам. Он думает, что вы с Ригелем любовники, и ревнует. Он считает вас красавцем, и влюблён в вас, как кошка. Однажды в бане он видел ваши гениталии, они перевозбудили его и с тех пор он мечта...
   -- Тьфу! Бога ради! -- Невера замутило, но он сумел взять себя в руки
   Хамал с мстительной ухмылкой пожал плечами, театрально разведя руки в стороны.
   -- Вы же настаивали... Вообще-то, дорогой Морис, запомните на будущее, умные люди настаивают только на лимонных корочках или на листиках мяты. Если настаивать на своих подозрениях или своей правоте -- пить такой настой по большей части будет невозможно.
   -- Значит ли это, что никто из них не причастен к убийству?
   Хамал снова высокомерно улыбнулся.
   -- Это значит, что господин Ригель, присутствующий здесь, прав, когда думает, что убийца доволен содеянным и не слишком обременён угрызениями совести и мыслями о совершённом. Мне не хотелось бы излишне смущать вас, Эммануэль, -- продолжал Хамал мягче, обращаясь уже к Ригелю и улыбнувшись ему почти дружески, -- но должен заметить, что вы -- единственный человек на курсе, в чьи мысли никогда не стыдно заглянуть.
   Эммануэль смутился, опустил голову и потому не заметил, как покраснел Морис де Невер.
  
   Глава 10. Бог весть -- кто, но главное -- как?
  
   В обществе нужно лгать, притом настолько тонко, чтобы вас не заподозрили во лжи и не стали презирать, как бездарного фигляра, затесавшегося в труппу отличных артистов.
   -- Никола Шамфор
  
   У того, кто проводил бы с похорон Августа Мормо и Фенрица Нергала, была бы возможность убедиться в правоте слов Гиллеля Хамала. Но оба они в отсутствии провожатых уединились в кабинете Мормо.
   -- "De Sagis et eorum Operibus", "De Virtute Imaginativa", "Philosophia Sagaria", "De Pestilitate", "De Morbis Amentium", -- Нергал лениво читал названия толстых запылённых фолиантов, украшавших книжные полки кабинета Мормо. Хозяин кабинета лежал тут же, на тахте, глядя в потолок. -- Чёрт возьми, Августин, ты, как я посмотрю, интеллектуал.
   Мормо не был польщён похвалой.
   -- Заткнись, Фенриц.
   -- Ой, прости, я и забыл, что ты в трауре. Что-то долго не несут отбивные, я голоден, как волк, -- Нергал в нетерпении выглянул в коридор.
   -- Ты -- грубое животное, Фенриц. -- Мормо перевернулся на тахте лицом вниз.
   Нергал прыснул.
   -- Ну, что же поделаешь, -- он налил в бокал коньяк и поглядел сквозь него на закат. -- Кстати, я убеждён, что, по меньшей мере, половина наших дорогих сокурсников уверена, что Лили укокошили мы с тобой -- вместе или порознь.
   Мормо не изменил позы и ничего не ответил. Дверь распахнулась, и слуги внесли подносы. Фенриц, повязав салфетку на грудь так, что сзади торчали огромные белые эрзац-уши, дублирующие его собственные, вооружился ножом и вилкой. Мгновенно расправившись с двойной порцией отбивных, стянув при этом ещё и солидный кусок свинины с тарелки Мормо, он отдал должное трюфелям и картофельной запеканке. Затем, памятуя мудрость Брийя-Саварена, что ужин без сыра, что девица без глаза, на закуску, pour la bonne bouche , с тихим блаженным урчанием съел кусок нежнейшего сливочного сен-нектера величиной с кулак Голиафа и -- потребовал кофе.
   -- "Paramirum", -- прочёл он вслух название фолианта, лежащего на комоде. Подтянув к себе инкунабулу, углубился в чтение, методично чередуя коньяк и кофе, заедая их свежайшими булочками со взбитыми сливками.
   -- Фенриц, -- Мормо неожиданно приподнялся, взглянув на Нергала воспалёнными глазами. -- Кто это сделал?
   Нергал допил коньяк и запихнул в пасть последнюю, десятую булочку.
   -- Не знаю. Послушай-ка, что говорит Парацельс о воздействии воли на расстоянии. "Что касается восковых изображений, создаваемых, дабы помочь воображению, замечу, что человек, желающий навредить своему врагу, может сделать это. Я могу заключить дух своего врага в изображение и потом ранить и калечить его воздействием моей воли, и тело моего врага будет повреждено и изувечено. Сила воли есть главное в медицине. Изображения могут быть прокляты и наводить на тех, кого они представляют, лихорадку, падучую, апоплексию и смерть". Любопытно...
   -- Фенриц... -- Звук и интонация голоса Мормо заставили Нергала обернуться. -- Кто мог это сделать?
   К счастью, Мормо не обладал талантами Хамала, и мысли Фенрица остались ему неизвестны.
   Нергал же искренне недоумевал. Поведение Августа было необъяснимым. Так горевать из-за какой-то рыжей шлюхи! Лили всегда напоминала ему дочку его кухарки Бетти в имении, надоедливую дурочку, которую он как-то походя обрюхатил. Правда, Лили, надо отдать ей должное, никогда ему не надоедала, но в её смерти он не видел ни малейшего повода для скорби.
   Фенриц разорвал бы глотку всякому, кто обвинил бы его в этом убийстве, но, кроме смехотворной инсинуации Риммона, никто ничего не говорил. Отчего же не закусить с аппетитом, а валяться на тахте с ввалившимися глазами? Неужели...-- Нергал даже замер от этой мысли. -- Неужели Мормо был влюблён? Нет. Бред какой-то! Да такими Лили забиты все городские бордели, выбирай любую! Что до того, кто мог убить эту кокотку, то не всё ли равно? Однако делиться этими, бесспорно, не лишёнными здравомыслия, соображениями Фенриц с Августом не стал, но придал своей физиономии вид задумчивый и глубокомысленный.
   -- Ну, давай поразмышляем. Митгарт прав, в нашем крыле постороннего сразу заметили бы. Ты и я исключаемся. Мы расстались в шестом часу утра. Я завалился спать. Проснулся в два и пообедал. С трёх -- со мной был Виллигут... хотя, конечно, он вполне мог прикончить её до того, как прийти ко мне. Но для чего ему её убивать?
   -- Зачем он приходил? Ему мало было ночной феерии?
   -- Да, представь. Но, помимо прочего, он хотел узнать, почему в мессах не участвует мсье Морис де Невер. Подумать только! Видимо, ему не всё равно, кто входит в его... э-э...святая святых. Этим он обидел меня, кстати, да-да, ранил в самое сердце. Я, конечно, не такой Купидон, как Невер, но не всё ли ему равно сзади-то? -- Нергал попытался выразить недоумение, но физиономия его приобрела выражение издевательское и глумливое. -- Мой жезл ничем не хуже неверова, это даже Лотти из "Фазанов" признала.
   -- Чёрт с ним, с этим Schwule, -- презрительно отмахнулся Мормо. -- Кого ты ещё видел?
   -- Сейчас даже и не вспомню, -- почесал в затылке Нергал. -- А! Жидёнка этого тощего, Хамала. Тащился, доходяга, в библиотеку. Но какой с него убийца? -- Нергал презрительно махнул рукой. -- Святоша этот паскудный, Ригель, гулял у конюшен с Невером. Руки чешутся превратить их физиономии в кровавое месиво, но я не верю, что это кто-то из них. -- Внимательно слушавший его Мормо тоже пренебрежительно кивнул. -- Риммон и в самом деле был с девицами весь день в Шаду. Я говорил с Антонио, не было его с десяти утра, и девицы уходили. Конюх говорит, что в воскресенье уезжали Пфайфер и Грек с Ланери, но к нам через Конюшенный двор никто не проходил. А ты кого видел?
   -- Митгарта. Он прогуливался со своей жабой-сестрёнкой, да Вальяно о чём-то говорил около полудня в галерее с куратором. Чернявую эту видел, Патолс.
   Нергал на мгновение поднял на него глаза.
   -- Это всё нам ничего не даёт. Её убить могли с шести утра, когда мы расстались, и до четырёх дня.
   Мормо покачал головой.
   -- Нет, только с десяти утра.
   -- Ах, вот как... -- Нергал попытался сделать вид, что он смущён, но у него мало что получилось. Впрочем, не слишком-то он и старался. -- Всё равно, пять часов -- времени хватило бы любому.
   -- Если еврей прав, и нож вонзили в мёртвое тело, то...-- Мормо напрягся, -- как её тогда убили?
   Фенриц задумался. А ведь верно, чёрт возьми. Как? Впрочем, эти мысли недолго занимали герра фон Нергала. Ночь накануне была бессонной, день сумбурным, с полуночи до похорон Лили Нергал плохо выспался -- и вскоре он решил, что, вместо того, чтобы утруждать себя никому не нужными догадками, полезнее всхрапнуть.
   А мысли у господина Нергала никогда не расходились с делом.
  
   Мысли же Бенедикта Митгарта были гораздо мрачнее, чем передал Хамал. Три поколения кутил-предков привели род к разорению. Сестра не знала истинного положения дел, но посвящать её он ни во что не собирался. Чёрная месса и последовавшее за ней известие об убийстве Лили помогли Бенедикту хотя бы на время немного отвлечься от мрачных помыслов. Но теперь они снова нахлынули мутным потоком.
   Последний выход оставался всегда -- пуля в лоб, и дело с концом. И что мешает? Ничего. Он не любил сестру, не любил себя, не дорожил ничем. Даже оригинально будет -- подряд две смерти в Меровинге! Дураки найдут связь, перепугаются до смерти. Никто не поверит в самоубийство, оставь хоть сто записок. Да и глупо думать, что он удостоит кого-то объяснениями.
   -- Мы разорены, Бенедикт? -- От неожиданности Митгарт вздрогнул.
   Он и забыл, поглощённый своими мыслями, что Хелла сидит здесь же, в тёмном углу. Он редко снисходил до бесед с ней, отделываясь односложными ответами и лаконичными фразами. Нет, Бенедикт отнюдь не считал её недалёкой дурой. Как раз ума-то сестрице было не занимать. Имей она приличную внешность, например, как Эстель или Эрна, её можно было бы легко пристроить. Красота -- бабский капитал. Но, увы...
   -- Почти. Мне неприятно говорить об этом, но, боюсь, приданого у тебя не будет.
   -- Ты думаешь, я не смотрюсь в зеркало? Мужа мне не найти и при миллионах.
   Митгарт молча посмотрел на сестру. Впервые раздражение уступило место подобию жалости. Каково ей каждый день ловить на себе презрительные взгляды девиц и чувствовать мужское пренебрежение?
   -- Мы сможем оплатить учёбу? Может быть, мне стоит оставить Меровинг? Мы сэкономим.
   -- Пока не знаю.
   -- Не отчаивайся. Пуля в лоб -- это не выход.
   -- С чего ты взяла? -- Митгарт изумлённо уставился на Хеллу.
   -- Ты несколько раз смотрел на нижний ящик шкафа. Там у тебя пистолет.
   Чёрт бы побрал сестрицу!
  
   Для Генриха Виллигута смерть Лили фон Нирах значила не больше, чем сухой осенний лист, слетевший с дворового вяза. В ночь после похорон в спальне Виллигута Морис де Невер обнял его, и Генрих ощутил игру мышц его массивных плеч. Властно подчиняя себе возлюбленного, Морис заставлял его буквально сходить с ума от наплыва страсти. Впереди маячила статуя Бафомета, что-то верещала рыжая Лили, в спине которой торчал огромный чёрный нож. Нергал и Мормо пытались вытащить его, а Риммон оттаскивал их самих. Митгарт, не обращая ни на кого особого внимания, расставив руки, пытался сделать балетное фуэте, но постоянно падал на толстый персидский ковёр.
   Ещё до пробуждения Генрих понял, что это сон. Тяжёлые веки с трудом разомкнулись, и в глаза Виллигута хлынул поток света. Как это его угораздило уснуть средь бела дня?
  
   Глава 11. Бриллианты
  
   Не ставьте женщину между её долгом и нарядом.
   -- Пифагор
  
   На фоне готического окна тонкой и хрупкой тенью замерла Сибил. Эстель сидела за столом, и только нервные движения рук, теребивших салфетку, выдавали её волнение.
   После похорон Лили они не находили себе места. Их гостиная была общей с фройляйн фон Нирах, о её похождениях они знали, ведь весьма часто она возвращалась за полночь, а порой не приходила ночевать вовсе. Но смерть её страшно подействовала на обеих девушек, испугав внезапностью и необъяснимостью.
   Сибил в полной мере расслышала слова Хамала о смерти Лили, и гораздо раньше Мормо и Нергала задала себе вопрос о способе убийства и его причинах.
   -- Эстель, нам нужно осмотреть спальню Лили. Там может быть что-то важное.
   Эстель с испугом посмотрела на подругу. Она поняла Сибил, но мысль об убитой продолжала страшить её. Войти одним в комнату покойницы? А вдруг там будет призрак? Или ужасное кровавое пятно на полу?
   -- Давай позовём Сирраха, -- Эстель и сама не успела понять, как эти слова вырвались у неё. Бестрепетная отвага и неоспоримое мужество Риммона показались ей сейчас куда большими достоинствами, чем поэтичность Ригеля и утончённая аристократичность Мориса де Невера. А, кроме того, она не могла забыть, как мил он был во время их прогулки в Шаду. Кто бы мог подумать, что он может быть столь остроумным и галантным!
   -- Хорошо, -- за спиной Риммона и Сибил чувствовала себя спокойней.
   За Риммоном тут же послали Марию, служанку Эстель, и он, не веря ушам, появился без промедления. Узнав, зачем его позвали, он был несколько удивлён, но и -- обрадован до дрожи. Зачем докапываться до причин смерти Лили, Риммон, как и Нергал, не понимал, но Эстель сама, сама послала за ним! Подумать только! За ним, а не за Невером!
   С утра того прекрасного воскресного дня, когда он увидел нож, вонзённый в сердце Лили, Сиррах ощутил странную свободу, точно с рук и ног его упали кандалы. Он с изумлением почувствовал родниковую свежесть осеннего воздуха и точно вобрал в лёгкие бездонную глубину осенних небес. В повороте головки Эстель ему померещилось колебание цветка глицинии, а в криках улетающей птичьей стаи зазвенели скрипки. Пытаясь скрыть непостижимое внутреннее ликование, он ни во время сумбура с трупом, ни на отпевании, ни на похоронах Лили не задумывался о причинах происшедшего. Слова Хамала его тоже ничуть не обеспокоили.
   Когда за ним пришла служанка Эстель, он, глядя на убывающую луну среди алмазной россыпи сияющих звёзд, поймал себя на странном повторе трёх строк и попытке подобрать к ним четвёртую. Поняв, что сочиняет стихи, Риммон на мгновение смутился, и даже слегка покраснел, но звенящее счастье продолжало распирать его и, улыбнувшись, он решил записать стихотворение.
   И вот -- чудеса продолжались! Он снова был рядом с любимой, которая сама, сама послала за ним! Счастье распирало Сирраха.
   Риммон горячо поддержал идею обыска, хотя, надо сказать откровенно, поддержал бы любую идею, позволявшую ему быть поближе к Эстель. Сибил сказала, что в комнате покойной могло остаться что-то, указывающее на её убийцу, и Сирраху эта мысль показалась вполне разумной. Почему бы нет?
   Они закрыли засовом наружную дверь и приступили к задуманному. Открыть дверь спальни Лили оказалось делом несложным: Риммон только слегка налёг плечом на дверной косяк, и дверь распахнулась. Спальня выходила окном во внутренний двор, и огромный вяз, хоть с прореженной по осени листвой, почти не пропускал в неё свет. Сибил принесла и зажгла лампу. Они осмотрелись.
   Кровать под балдахином. Шкаф. Комод. Маленькое трюмо с зеркалом в бронзовой оправе. Удивляло только количество пыли на комоде да большая, слишком уж заметная паутина возле окна над кроватью. Риммон подумал, что покойница могла бы приказать придать своей комнате и более жилой вид, но вспомнив, что ночи она предпочитала проводить в чужих спальнях, решил, что ей и впрямь незачем было утруждать служанку. А может, паук успел похозяйничать здесь за то время, когда Лили уже покоилась в могиле?
   Риммон деловито выдвинул ящики комода, а за ними -- ящик туалетного столика. Распахнул дверцы шкафа. Эстель и Сибил осторожно заглянули внутрь. Шкаф был набит платьями, комод -- обувью, а туалетный ящик -- флаконами и коробочками косметики.
   Риммон тоже с изумлением оглядел трюмо Лили. Баночек и скляночек там было несметное множество. Зелёная фарфоровая чашечка со шнудой, белым кремом, который на щеках под воздействием воздуха сначала розовеет, а позже делается пунцовым и создаёт эффект яркого румянца, была опрокинута. В пузырьках, инкрустированных ракушками, светились лаки: японский золотой и афинский зелёный, цвета шпанской мушки, способные менять свой оттенок в зависимости от концентрации. Всюду беспорядочно громоздились баночки с ореховой пастой, восточными притираниями, маслом кашмирской лилии, а также бутылочки с земляничным и брусничным лосьонами для кожи лица. Рядом стояла китайская тушь и розовая вода. Вперемешку со щётками для массажа из люцерны валялись разнообразные приспособления из кости, перламутра и серебра наподобие щипчиков, ножничек, скребков, растушёвок, лент, пуховок, чесалок и кисточек. О, le femme, le femme...
   Риммон мысленно спросил себя, не подсыпала ли ему эта бестия какую-нибудь мерзейшую отраву в ту памятную ночь, но присутствие Эстель мешало его размышлениям на эту тему. Странно, но тягостное чувство, возникшее тогда и томившее всё это время, отпустило его именно в день смерти этой бесовки. Случайно ли это?
   Но и об этом думать было некогда. Сиррах помог отодвинуть полог кровати, Сибил заглянула в сундук и осмотрела подоконник. Там не было ничего особенного. Сибил же продолжала методично обшаривать все закоулки комнаты и только покачивала головой.
   Риммон, бросая искоса восторженный взгляд на синьорину ди Фьезоле, улыбался. Нет, ну до чего всё же здорово, что Лили прикончили! Риммон, любуясь Эстель, с трудом подавлял распиравшее грудь ликование. Раньше у него темнело в глазах при одном воспоминании о Лили, при виде её накатывала волна гневного отвращения, но, влюбившись в Эстель, Сиррах получил ещё один повод опасаться рыжей бестии и вздрагивал при одной лишь мысли, что Эстель может стать известно о его отношениях с Лили. Вдруг Лили всё ей расскажет? Это, он понимал, чести ему в глазах синьорины ди Фьезоле не сделает.
   Но смерть рыжей чертовки избавила его от этих опасений: теперь он мог быть твёрдо уверен в сохранении тайны. Сам же он ни сонным, ни пьяным никогда не проговорится, в этом-то Сиррах был уверен.
   Настроение Риммона, и без того прекрасное, улучшалось с каждой минутой.
   -- Нашли что-нибудь? -- мелодичный низкий голос Эрны Патолс, подпиравшей дверной косяк, заставил всех вздрогнуть.
   Первой пришла в себя Сибил.
   -- Скорее, чего-то не находим, -- Риммон, Эстель и Эрна молча смотрели на неё. -- Где она могла хранить свои бриллианты? Их нигде нет.
   -- А они у неё были? -- Сиррах часто видел на Лили какие-то побрякушки, кольца, колье и серьги, но и предположить не мог, что они настоящие и чего-то стоят.
   Девицы переглянулись и вздохнули. На лицах всех троих промелькнула лёгкая тень презрения к этим ничего не понимающим в истинных ценностях мужчинам, но это было мимолётно. Все они знали, что бриллианты у Лили были, что они были настоящими и баснословно дорогими, а старинному колье в форме виноградной лозы с зеленоватыми, чистейшей воды камнями и вовсе не было цены.
   Эстель ещё раз заглянула под полог кровати. Сибил -- под подушки.
   -- Нет ли здесь тайника? -- Риммон, перепачкав руку в пыли, отодвинул комод от стены и заглянул за него. -- Тут только дохлая мышь, -- сообщил он. Девицы, надо отдать им должное, даже не поморщились. -- А в чём она их хранила?
   -- В чёрном ларце, окованном медью. Вот таком, -- Сибил раздвинула ладони на десять дюймов.
   Эстель согласно кивнула.
   -- В щель не засунешь. -- Риммону казалось, что они осмотрели всё, но тут он заметил, что вещи из шкафа они не вынимали. -- А нет ли его под платьями в шкафу?
   Эстель и Сибил методично перебрали вещи Лили, выкладывая их на постель. В пустом шкафу открылось потайное отделение.
   Чтобы открыть его, Сирраху пришлось напрячься и просто изувечить замок. Увы, внутри была субстанция, способная заинтересовать только синьора Торричелли. Риммон, опустив лампу, заглянул под кровать, но и там не было ничего, кроме мусора и странного тёмного предмета, который, подтянутый шваброй, при ближайшем рассмотрении оказался старой домашней туфлей.
   -- Прошу простить меня, но куратор просил всех собраться в Центральной галерее через полчаса. Нет... уже через четверть часа, -- Эрна Патолс всё же вспомнила, зачем она пришла.
   Все проследовали в Центральную галерею.
   Куратор отметил, что совершённое жуткое злодеяние взывает к отмщению, и гнев Господень непременно обрушится на его виновника, который пока impune abiit , а затем сообщил, что в замке будет усилена охрана и после одиннадцати вечера студентам запрещается покидать спальни. Все недовольно зашумели, но куратор заявил, что таково распоряжение декана и обсуждению оно не подлежит.
   Все разошлись, недовольно ворча, а Эрна Патолс направилась в библиотечный портал. Она не уставала корить себя за непростительную оплошность. Ну что она за дура! Что ей стоило сразу, едва стало известно о смерти Лили, пошарить у неё в спальне? Где были её мозги? Даже эти глупые курицы и те догадались обыскать спальню убитой раньше её! Точно ли они ничего не нашли?
   Скорее всего нет, подумала Эрна, они не смогли бы скрыть находку. Теперь время было упущено: кто-то озаботился этим раньше неё. Но кто? Она перебирала кандидатуры, но ничего не понимала. Приходилось смириться с очевидностью: кто-то оказался умнее и проворнее.
   Но у мисс Эрны оставалась ещё одна возможность существенно поправить свои дела. Именно это и привело её в библиотечный портал. Покойница Лили фон Нирах, ещё до того, как их отношения безнадёжно испортились, поведала ей, что среди её сокурсников есть человек, который обладает состоянием, дающим ему возможность при желании купить Версаль.
   Слова эти запомнились Эрне.
   Сейчас, остановившись недалеко от массивных дубовых дверей читального зала, она залюбовалась видом из окна. Правда, кроме корявых полуголых ветвей старого вяза, чернеющих в свете ночного фонаря, пейзаж ничем не радовал. Но, задержавшись в портале на четверть часа, она добилась успеха в отношении подлинной цели своих манёвров: из библиотеки вышел Гиллель Хамал.
   Гиллель не удивился, увидев мисс Эрну, и выразил своё восхищение этой неожиданной встречей и цветущей красотой мисс Патолс. Эрна со смущённым видом опустила длинные ресницы, её божественная грудь в вырезе платья слегка порозовела. За двадцать тысяч всё это уже сегодняшней ночью могло бы оказаться в его полном распоряжении, и Хамал давно знал это -- из помыслов Мориса де Невера да и из мыслей самой Эрны. Сумма была ничтожна для него, и утереть нос мерзкому вервольфу Нергалу, облизывавшемуся на эту красотку, было бы неплохо.
   Но мысли самой Эрны о том, как славно будет порыться в его вещах после того, как он уснёт, не привели Хамала в восторг. Не вдохновили его и размышления мисс Патолс о его мужских достоинствах, которые она оценивала, сообразуясь с его субтильностью, весьма невысоко. Что бы ты, дура, понимала...
   Однако объяснить Эрне всю глубину её заблуждения Хамал не мог, и потому, галантно улыбнувшись, Гиллель проникновенно поделился с ней своим беспокойством по поводу возможного провала на экзамене по немецкому языку.
   Да-да, он очень встревожен и все оставшиеся до него дни и ночи вынужден будет зубрить, как одержимый.
   Эрна взбесилась, глаза её сверкнули. Она знала, что Хамал в совершенстве владеет немецким, и его слова - просто отговорка. Как же это? Сначала Невер, а теперь и этот? Что воображает о себе этот недоносок? Быть может, это простая скаредность? Говорят, все евреи жадны до одержимости. Похоже на правду. А может, этот червяк просто ни на что не способен? Есть ли там вообще что-нибудь в штанах?
   Тут она заметила, что дыхание Хамала стало короче и прерывистей, а глаза неестественно оледенели. Странный он какой-то. Может, слегка -- того, припадочный? Она с недоумением смотрела на побледневшего Гиллеля, но решила сделать ещё одну попытку.
   Не позаниматься ли им вместе? Немецкий -- её слабое место, профессор Пфайфер говорит, что у неё сильный акцент. Надо поработать над произношением. Она могла бы зайти к нему сегодня около полуночи. Он не возражает? Хамал не возражал. Он как раз договорился о совместных занятиях с Генрихом Виллигутом, и будет очень рад, если Эрна составит им компанию. Энтузиазм мисс Патолс к совершенствованию в немецком языке сразу угас. Да-да, она, может быть, зайдёт. Может быть.
   Так вот в чём дело! Эрна чуть не плюнула с досады.
   Хамал, наслаждаясь её возмущением мерзкими мужеложниками, от которых скоро житья никому не будет, улыбнулся ей на прощание почти сочувственно. "Пока среди баб встречаются такие мерзавки, как ты, лучше и впрямь слыть педерастом", ядовито подумал он, глядя вслед мисс Патолс.
   Несколько раз, внимательно читая мысли сокурсников и сокурсниц, он вставал в тупик при странностях мышления этой особы, склонной шастать в полнолуние по Меровингу, словно не замечая стен. По счастью, замки сейфов были ей недоступны, и Хамал любовно погладил рукой ключи от своих шкафов, закреплённые на поясе.
   Мужская аморальность зло глумилась над женской безнравственностью.
   Удаляясь в противоположную Хамал неожиданно подумал, что за тридцать тысяч эта тварь может согласиться на его изыски, и даже позволить то, что так порадовало и возбудило мсье де Невера. Но Гиллель не стал размышлять дальше, презрительно махнув рукой. Эрна вызывала в нём такое омерзение, что даже возможность удовлетворить за её счёт свою извращённую садистскую похоть его не привлекала.
   При этом ни Эрна, ни Хамал не заметили удвоившейся за время их разговора тени от колонны в библиотечном портале. Когда Хамал ушёл, она обрисовала пепельные волосы и аскетичную худобу Фенрица Нергала, бесшумно проскользнувшего затем в апартаменты Августа Мормо.
  
   Часть 3. Ноябрьское полнолуние.
  
   Глава 12. Баб, что ли, мало?
  
   Если бы глаз мог видеть демонов, населяющих Вселенную, существование было бы невозможно.
   -- Талмуд, Берахот, 6
  
   Поздняя осень медленно вступила в Меровинг, золотисто-багряная листва осыпалась с древесных ветвей, ноябрьский воздух стал как-то призрачнее и прозрачнее. С похорон Лили минуло уже больше трёх недель. Охрана в замке была усилена, после одиннадцати по коридорам теперь ходили надзиратели.
   Гиллеля Хамала распоряжение декана нисколько не обеспокоило. Он и так просиживал в своей комнате дни и ночи напролёт. Осторожно перелистывал рулоны ветхих свитков, иногда что-то писал, иногда подходил к окну и подолгу смотрел в серое небо. Приближение зимы всегда нервировало его.
   Хамал открыл тяжёлый свиток, за который покойный отец заплатил несколько сотен гиней, наткнувшись на него в Лондоне. "Бог читает Талмуд стоя..." Пытался вдуматься в содержание, но понял, что это бессмысленно. Что-то мучило, душу тяготила изнуряющая тоска и не давала покоя. Что с ним? Гиллель отложил свиток.
   Из запертого шкафа, дважды проверив запоры на двери, извлёк инкрустированную серебром шкатулку с надписью на арамейском. Открыл и погрузил пальцы в мерцающее сияние драгоценных камней.
   Он знал и чувствовал их, как никто. Собранные вместе, они одновременно околдовывали и успокаивали. Он вертел в тонких пальцах фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налёт в винных бочках, нравился Хамалу своим порочным свечением и цимофан, неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью хороши были опалы. Изумруды и рубины он не любил за излишнюю яркость, топазы истаскались на мясистых мочках толстых лавочниц, жаждущих задёшево увешаться драгоценностями. Бриллиант хоть и завораживал Хамала, но, Боже, как он опошлился с тех пор, как им стали украшать свои руки торгаши! Все опошляется. Даже совершенство. Только сапфир не продался. Токи его вод ясны и прохладны, но при свете лампы -- увы, его пламя гаснет...
   Нет. Не то. Всё не то. Что-то услышанное совсем недавно вонзилось в душу, словно заноза, и мучительно ныло. Но что?
   Хамал вспомнил встречу с Эрной. Мерзавка и потаскуха. Он был задет и взбешён её мыслями о нём, но не это угнетало его.
   Гиллель погрузился в воспоминания. Три года назад он снял дом в Париже и принимал у себя женщин в будуаре цвета индийской розы, сияние которого омолаживало кожу блудниц, поблёкшую от свинцовых белил и увядшую от ночных излишеств. Он жаждал тогда испить чашу самых ядовитых плотских безумств -- но чёртово неизбывное понимание самых потаённых мыслей последней из кокоток убивало его. Он перестал волноваться женщинами, однообразие ласк приелось и опротивело, тоска понимания сокровенного отравляла всё. Чувства его впали в летаргию, и только опуская на спину девки в лупанаре кнут и слыша её визг, он ненадолго оживлялся. Чёртовы бабы...
   Тут Хамал осознал наконец странное обстоятельство, ставшее причиной его внутреннего беспокойства. Это был Митгарт!
   Митгарт вчера рассказал ему, что вытворил в борделе Нергал: привязал к кровати какую-то несчастную девку, издевался и чуть не запорол её до смерти, мадам Бове была в гневе, кричала, что тут ему не Париж, где можно позволить себе любую мерзость, но он заткнул ей рот оплатой по тройной ставке. Хамал ненавидел Нергала, но, слушая скабрёзные мерзопакостные подробности происшедшего, которые Бенедикт описывал с чувством и смаком, неожиданно почувствовал себя ещё хуже, чем после инцидента с Эрной.
   Подумав немного, Гиллель тщательно запер шкатулку и спрятал её в шкаф, заперев и его на пару замков, потом осторожно выглянул в коридор.
   Уже пробило одиннадцать. Тишину нарушали только завывания ветра да шорох обледенелых ветвей за окнами. Надзирателя не было. Хамал замкнул дверь, прошёл несколько шагов и постучал в комнату Ригеля. Он был почти уверен, что Эммануэль у Мориса, но тот оказался у себя. Ригель выглядел утомлённым и немного встревоженным, но, увидев гостя, улыбнулся и жестом пригласил его войти.
   Гиллель тоже улыбнулся.
   -- Я не отвлекаю вас, Эммануэль?
   -- Нет, я не занят. Вы хотели поговорить?
   -- Да... -- Хамал сел на краешек кресла, и неожиданно спросил, -- кто вы по национальности, Ригель?
   Ригеля вопрос не смутил, но он несколько опешил. Потом неловко потёр лоб ладонью и растерянно улыбнулся, пожав плечами.
   -- Моя бабка француженка, но, мне кажется, её муж, мой дед, был испанцем. А кто была моя мать -- я не знаю, но я говорю на испанском и понимаю по-итальянски и, возможно... -- Он горестно пожал плечами. -- Я рано осиротел. Но моё обучение здесь кем-то было оплачено. Мне так и не удалось узнать, кем. Хочу думать, что родителями.
   -- А я -- еврей, вы знаете это?
   Внимательно посмотрев на Гиллеля, Эммануэль кивнул.
   -- Разумеется. Морис говорил, что ваш отец был талмудистом, а дед -- ювелиром. Но даже если бы он этого не сказал... в ваших глазах -- синайская пустыня. -- Он осёкся и улыбнулся растерянно и виновато. -- Простите, я, кажется, обижаю вас.
   Хамал покачал головой. Гордый и высокомерный, ранимый и обидчивый, он нёс бремя своей национальности как хоругвь и клеймо одновременно. Но Ригелю, что бы тот ни сказал, Хамал, не понимая почему, прощал всё. Впрочем, в последнее время -- понимал. Он ощущал какую-то непонятную тягу к этому странному юноше, чьи мысли были непостижимо высоки, а поступки зачастую просто необъяснимы. Его общество радовало Гиллеля, подавляло хандру и успокаивало нервы. Он даже заметил, что немного ревнует его к Морису де Неверу, и сама их дружба вызывает его зависть.
   Сейчас Гиллель не собирался откровенничать с Ригелем и открывать ему душу, этого он не сделал бы никогда и ни с кем, но даже простая возможность поболтать с человеком, в чьём кристальном благородстве он был уверен, была сегодня необходима Хамалу. Кроме того, от Эммануэля ему не приходилось скрывать свои экстраординарные дарования. Он с удивлением понял, что это странно облегчило его душу: не приходилось напряжённо думать, опасаясь выдать своё понимание чужих мыслей. Хамал расслабился.
   -- Нет, не обижаете. Вы знакомы с Талмудом?
   Эммануэль пожал плечами.
   -- Слышал, что это несколько десятков томов. Отдельные фрагменты читал, попадались. А что?
   -- Знаете, у одного известного талмудиста я натолкнулся на утверждение, что Бог читает Талмуд стоя.
   Ригель молча смотрел на Хамала и опустил глаза.
   -- Кощунственно и горделиво, говорите?
   Эммануэль усмехнулся.
   -- Не говорю. Думаю. Вас эти слова больно задели.
   -- Да...-- Хамал удивился. -- Странно, что вы это поняли. А почему?
   -- Вам нравится мысль об избранничестве. Бог есть Дух, и вашему народу это открылось первому. Но, если вы избраны Им, Духом, то -- для чего? Неужели -- для тёплого стойла и сытого пойла? Если всё сведётся к Judenstaadt'у или к молочным рекам с кисельными берегами, то это пСшло. А когда утверждающие так начинают говорить, что эта пошлость ещё и восхищает Бога-Духа...
   -- ...то в их душах оскудела Любовь, как вы недавно дивно выразились? -- глаза Хамала весело заискрились.
   -- Нет. Это сказано не мною. И не об этих душах. Просто я, в отличие от вас, не читаю мысли, но вы показались мне ... все-таки ...Человеком Духа.
   Хамал бросил странный -- долгий и внимательный -- взгляд на Ригеля.
   -- В ваших устах это, как я понимаю, комплимент?
   Ригель улыбнулся и кивнул.
   -- Человек Духа не совершит подлость, не унизится до трусости, не измажет себя низостью.
   Хамал замер, и глаза его неожиданно потемнели.
   -- Да... Конечно... 35 глава Исайи. "Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветёт как нарцисс", -- со странным раздражением произнёс он. -- Знаете, Ригель, если вы когда-нибудь согрешите, то только смертно. Я ведь это понимаю, я -- выкрест.
   -- Вы крещены?
   -- Да, конечно, перед вами -- раб Божий Жильбер. Гилберт. В Меровинг не примут внука еврея-ювелира, пока он не поцелует крест. Деньги за обучение -- еврейские, заметьте, не отмывают, а меня -- в купель с головой. Не надо, не надо, -- он махнул рукой, заметив гневную реакцию Эммануэля. -- Не сердитесь, я ведь на это согласился. Я добровольно отошёл от веры отцов, а что получил?
   -- А чего искали? Возможности поступить в Меровинг? -- голос Ригеля неожиданно прозвучал резче. -- Так вы -- в Меровинге. Искали бы Истины, может быть, были бы в Истине.
   -- Как это Невер с вами общается? -- вырвалось у Хамала. На миг он смутился и пожалел об этих словах, но тут же нашёлся. -- Кстати! Морис говорил вам, что у убитой пропали драгоценности?
   -- Что?! У Лили?
   -- Да. Девицы, её соседки, решили, что в спальне покойницы может быть что-то, указывающее на убийцу, позвали Сирраха и обыскали комнату. Риммон утверждает, что кроме истёртого тапка и дохлой мыши там ничего не было. А девицы говорят, что её камни стоили целое состояние. Не лгут, кстати. Многие её украшения сделал мой дед, Абрахам Хамал. -- Гиллель хотел что-то добавить, но не успел, ибо в это мгновение входная дверь распахнулась настежь, с грохотом ударившись о стену.
   На пороге, полуголый и разъярённый, похожий на мраморную статую любовника Афродиты бога Арея, стоял Морис де Невер. Его кудри шевелились, как змеи на голове Горгоны, огромные голубые глаза метали искры. Ригель и Хамал в изумлении поднялись. Невер с силой захлопнул за собой дверь, при этом простыня, которой он был обёрнут, свалилась на пол. Эммануэль смущённо отвернулся, а Хамал, напротив, внимательно вгляделся в Мориса и неожиданно расхохотался, весело и беспутно. Взбешённый Морис замер, а Хамал продолжал хохотать, рухнув в кресло и сотрясаясь всем телом, то и дело вытирая выступавшие на глаза слёзы. Обмотав вокруг себя простыню и уподобившись Алкивиаду, Невер плюхнулся на тахту и неожиданно тоже нервно рассмеялся.
   -- Прекратите, Хамал, -- отсмеявшись, проговорил он, -- и без вас тошно.
   -- Что случилось, Морис? -- Эммануэль присел рядом.
   Новый взрыв безумного хохота Хамала помешал Неверу ответить. Отдышавшись, Гиллель с издевкой процитировал:
   -- " Неприступный пока, мой Лигурин, щедро Венерою
   Одарённый, когда первый пушок спесь пособьёт твою,
   И обрежут руно пышных кудрей, что по плечам бегут,
   тогда ты, Лигурин, в зеркало глянувши..."
   Я люблю Горация, а вы, мсье де Невер?
   -- Я задушу вас, Гиллель, -- проворчал Невер, но было заметно, что эти слова - пустая риторика.
   -- Что произошло? -- повторил Эммануэль.
   Хамал, всё ещё смеясь, зажёг несколько свечей, добавив света.
   -- Что! Этот вон понял уже...
   -- Ну, я же не читаю твоих мыслей, Морис.
   -- Принимаю ванну, собираюсь обсохнуть и лечь спать, -- с досадой пояснил Морис. -- Вдруг из-за ширмы выскакивает Виллигут и лезет ко мне с поцелуями и признаниями в любви! Видели бы вы, что он пытался сделать! -- он, трепеща, брезгливо поморщился. -- Мир как будто сходит с ума! Тоже мне -- Гиацинт! А до чего гадок, и передать невозможно! Эти липкие руки, эти омерзительные губы, -- Невер содрогнулся и неожиданно снова разъярился, -- это мерзость!! Баб, что ли, мало? На кой черт мне его толстая волосатая задница?
   В ярком свечном пламени Морис выглядел неправдоподобно красивым.
   -- Гиацинт... Вы-то уж точно Аполлон, мсье де Невер, -- насмешливо заметил Хамал.
   -- Да будь оно всё проклято! Аполлон! Тот хоть за нимфами бегал.
   -- А, кстати, не всегда.
   Невер зло сплюнул, явно не собираясь углубляться в дебри мифологии.
   -- А что Виллигут? -- Ригелю вся история показалась откровенно мерзкой.
   -- Откуда мне знать? Надавал я ему оплеух, вышвырнул в коридор, да и дело с концом! -- Невер помолчал, и вдруг полушёпотом добавил, -- весь месяц проходу мне не давал своими глупостями. Воистину, после l'Air Epais в него вселился дьявол.
   Смех Гиллеля резко смолк, и голос прозвучал на октаву ниже.
   -- Откуда вы знаете о l'Air Epais?
   -- А вы?
   Взгляды Гиллеля Хамала и Мориса де Невера скрестились, как две шпаги.
   Тут произошло нечто странное. Невер неожиданно вздрогнул всем телом, смертельно побледнел и, резко поднявшись на ноги, зашатался. Гиллель отпрянул, Эммануэль бросился к нему, но Морис отстранил его и замер, опираясь руками об стол. Кровь медленно прилила к его щекам. Он осторожно сел, глубоко вздохнул и несколько мгновений сидел с закрытыми глазами. Потом глаза Мориса открылись -- в них были недоумение и испуг.
   -- Что это со мной было?
   Ответить ему никто не успел.
   Вопль. Страшный, утробный, нечеловеческий вопль взорвал ночь и, прокатившись по аудиториям, коридорам, рекреациям и спальням Меровинга, звеня, опал на каменные плиты пола. Морис, Эммануэль и Гиллель в ужасе уставились друг на друга. Придя в себя, Ригель и Хамал ринулись в коридор. Многие спальни были уже открыты, в дверных проёмах изумлёнными изваяниями застыли их сокурсники. В коридоре были Риммон и Нергал. На пороге своей спальни появился заспанный Митгарт. Дверь Августа Мормо тоже открылась, и он с раздражением на физиономии выглянул в коридор.
   -- Кто тут орёт по ночам?
   -- Кричали там, -- Риммон показал на выход из коридора.
   У самого выхода оставалась закрытой только одна дверь -- спальни Генриха Виллигута. Все нерешительно озирались, точно ждали повторения крика. Риммон медленно пошёл к закрытой двери. Его сокурсники постепенно подтянулись за ним и столпились вокруг. Воспользовавшись этим, Морис де Невер незаметно проскользнул к себе и через минуту появился в толпе уже в домашнем халате. Гиллель Хамал ненадолго вернулся в гостиную Эммануэля и вышел оттуда с кочергой.
   Риммон постучал в массивную дверь. Ни звука. Сиррах подёргал ручку. Дверь была заперта.
   -- А точно кричали там?
   -- А где ещё?
   -- Ну, мало ли...
   -- Да, ну вас всех, -- Нергал раздвинул толпу. -- Давай, Риммон.
   Они с силой налегли на дверь, но тщетно.
   -- Митгарт, Невер, Мормо! Помогайте же.
   Морис де Невер неподвижно стоял у стены в толпе и словно не слышал. Мормо сделал несколько шагов вперёд, но его опередил Бенедикт Митгарт. Однако выбить тяжёлую дубовую дверь они не смогли и втроём. Они ещё стояли у двери, пытаясь отдышаться для нового штурма, когда Хамал, протиснувшись за их массивными спинами, вставил между замком и дверной рамой кочергу. Замок щёлкнул, и дверь распахнулась. Хамал поспешно ретировался. Переступивший было порог Риммон замер, но напиравшие сзади сокурсники пропихнули его в комнату. Раскинув руки, Сиррах остановил их напор.
   В трёх шагах от окна, возле стола, заваленного книгами и заставленного колбами, в чёрно-алой луже крови лицом вниз лежал Генрих Виллигут. продолжение следует
Оценка: 7.05*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"