Аннотация: Конец мира, конец света предречён. Но вот итальянский археолог Джулио Пиньятелли, представитель весьма богатого и знатного итальянского рода, находит новый свиток Апокалипсиса, и теперь будущее мира представляется совсем иным, нежели раньше...
Бледные всадники Апокалипсиса
Красный феррари от въездных ворот долго петлял по дороге - мимо замерших стройными рядами мраморных статуй и вычурных закругленных лестниц виллы Карафа, шедевра барокко. Хозяин, Винченцо Карафа, заметил автомобиль с балкона второго этажа и, нахмурившись, вернулся в библиотеку, где опустился с кресло и бесстрастно ждал появления гостя, еще накануне позвонившего и договорившегося с ним о встрече. Он не зажигал ламп, довольствуясь светом от камина. Князь не хотел никого видеть, но его надежда на то, что гость не приедет, не оправдалась.
Джулио Пиньятелли, бледный молодой брюнет с живыми, немного застенчивыми глазами, появился на пороге за минуту до назначенного ему времени и бегло оглядел рафинированную роскошь библиотеки. Взгляд его мельком остановился на дюреровской гравюре над головой Карафы, где, пересекая по диагонали лист, во весь опор неслись страшные всадники Апокалипсиса - война, мор, суд и смерть. Клубились облака, ограниченные нервными контурами пульсирующих линий, над ними парил белый ангел, благословляющий грозное апокалипсическое войско. Казалось, слышны топот копыт, шумное дыхание животных и крики оцепеневших в ужасе грешников, на головы который готовы были опуститься безжалостные копыта.
Гость перевёл взгляд на хозяина и чуть вздрогнул. Нет, лицо его светлости князя Винченцо Карафа ди Колобрано ничем не пугало, разве что в неверных всполохах каминного пламени четче обрисовывались провалы скул да резче проступили нахмуренные брови под высоким пергаментно-бледным лбом. Глаза мудреца, бездонные, чёрные, словно лишенные зрачков, смотрели угрюмо и недоброжелательно. В тщедушном старческом теле ощущались, несмотря на ветхость, воля и сила.
- Что вас привело ко мне, мальчик? - голос старого князя неожиданно оказался густым скрипучим басом, при этом старик почти не скрывал брезгливого пренебрежения. Щенок ему не понравился. И это потомок Луцио Пиньятелли, коннетабля Неаполя, имперских князей Бельмонте и Нойя, герцогов Бизачча и Монтелеоне, графов Эгмонт и Брен? 'Чёрная знать', патриций из патрициев, а вы только поглядите на него! Носит футболку с пиджаком и драные по моде джинсы. По-дурацки выглядят и крест на серебряной цепочке, свисавший с шеи, и перстень с фамильным гербом, и дипломат в трясущейся руке. На что похожа современная молодежь? Чего они все рядятся в рваные тряпки, скажите на милость, а?
Гость между тем неуверенно заговорил:
- Я слышал про вас от отца, ваша светлость. Он говорил, что вы величайший знаток старинных рукописей, живописи и антиквариата и необыкновенно умный человек... - Пиньятелли растерялся и умолк, снова заметив хмурый взгляд хозяина. Нерадушный приём Карафы основательно смущал его.
- Я слишком стар, мальчик, чтоб находить удовольствие в пустых похвалах и грубой лести, - саркастично прокаркал старик, - и если вы полагаете, что я умён, зачем же тратить на них время? Не будь вы сыном Доменико, - пробурчал он и снизошёл наконец до приглашения: - садитесь же. Что вы принесли?
Джулио смутился и побледнел. Он как-то совсем иначе представлял себе эту встречу, но отступать было поздно.
- Я занимаюсь археологией, неделю назад вернулся из Турции, - заторопился он с объяснениями, присаживаясь на краешек кресла. - Я финансировал раскопки в Измире, Сельчуке и Бергаме...
-Я знаю, чем вы занимаетесь, - уныло перебил его старик, - и даже читал пару ваших статей. Ближе к делу.
-Так вот, - кивнул, переходя на скороговорку, Пиньятелли, - когда экспедиция уже завершилась и все вылетели в Афины, я остался один, ожидая вертолёт, на котором должны были вывезти упакованные находки. У меня было несколько часов и, чтобы скоротать их, я последний раз прошёл по нашим раскопкам старого Пергама, в миле от храма Деметры. Неожиданно услышал звук, точно шипение змеи, но оказалось, что в яме раскопа просто осыпалась земля. Осыпь обнаружила странную вещь, вроде подставки под динос или лекифа, - говоря это, Пиньятелли вынул из дипломата завернутый в тонкую бумагу предмет. Он развернул его и протянул антиквару. Карафа зажёг свет стоящего рядом торшера, изображавшего бронзового Ангела с книгой и золотой кадильницей, неторопливо взял находку и, закусив губу, несколько минут разглядывал.
- Это не лекиф и не подставка для диноса, - покачал он головой, продолжая рассматривать странный глиняный сосуд цилиндрической формы, обожжённый до темной терракоты и расписанный коричневым меандровым узором по желтому фону, - он похож на сосуд для хранения папирусных книг. Правда, росписи я на них доселе не видел.
- Я тоже так подумал, - с чуть заметным облегчением подхватил Пиньятелли, - и обнаружил, что в сосуд вставлена плотно пригнанная глиняная пробка. Мне удалось открыть его. - Джулио, не забирая из рук старого князя сосуд, вынул с торца своей находки еще один маленький цилиндр, оказавшийся пробкой, потом извлёк оттуда свиток папируса, закрепленный на двух потрескавшихся деревянных палочках с небольшими утолщениями на концах, и протянул его князю.
Карафа осторожно развернул свиток. Несколько минут вглядывался, потом вытащил из кармана домашней куртки лупу в золотой оправе и снова всмотрелся в текст. Хандра его исчезла, он подобрался в кресле, на помолодевшем лице отпечатался явный интерес. Тон голоса утратил ироничность, стал серьёзнее и жестче.
- Ну, что же, - откинулся он через пару минут в кресле. - Это charta fanniana, так называемая 'фанниевская харта', шириной семь с половиной дюймов. На ней греческий текст Апокалипсиса, хоть, конечно, не весь, - уверенно обронил он и даже прищелкнул языком в изумлении, - потрясающей сохранности. Древнейшим из греческих манускриптов Апокалипсиса является, как всем известно, третий папирус Честера Битти, датируемый серединой третьего века. Там всего десять листов из тридцати двух, всего же в мире около трехсот списков этого текста. Если обнаружится, что ваша находка древнее папируса Битти... - его глаза расширились, - это, конечно, будет сенсация.
Слова эти, как ни странно, ничуть не воодушевили юнца. Джулио был бледен и мрачен, казалось даже, что его лихорадит. Карафа знал, что молодой Пиньятелли хорошо разбирается в археологии и не может не понимать значения своей находки. Что же с ним такое? Впечатление, что юнец не спал пару ночей.
- Вы обратили внимание, господин Карафа, - робко указал тем временем Джулио на папирус, - там, в конце...
Карафа бросил еще один быстрый взгляд на Пиньятелли и осторожно перемотал свиток. Текст обрывался на третьей главе, но той же рукой, что начертала послание, в конце было выведено, что записано сие рукой Аристида, писца Вукола, под диктовку Иоанна, апостола Христова, в третий год правления Домициана для передачи с Евменом в Пергам.
- Ну и что?
Пиньятелли смерил хозяина потрясённым взглядом.
- Как что? - Он вскочил с кресла, но тут же остановился, помедлил и сел снова. - Если послание окажется подлинником, это ведь будет означать, что Апостол - автор только послания к семи асийским церквям, а всё остальное Откровение... добавленные, подложные главы? Подделка? - в глазах его промелькнул ужас.
Карафа поднял тяжёлый взгляд на гостя и снова посмотрел на папирус.
- Не понимаю вас, молодой человек, - пожал он плечами. - Церковь не всегда признавала Апокалипсис каноничным и Иоанновым, и жившие раньше святого Иустина Климент Римский, Варнава, Ерма, Игнатий, Поликарп и Папий никогда не упоминали об Апокалипсисе, хотя Поликарп - ученик Иоанна, Игнатий - ученик Поликарпа, Папий слушал Иоанна, а Ерма, Климент и Варнава - мужи апостольские. В восемьдесят пятом апостольском правиле Апокалипсиса нет в числе канонических книг, Кирилл Иерусалимский и Григорий Богослов, перечислив канон Нового Завета, тоже не упоминают его. Христиане отделившиеся, несториане и яковиты, не знают Откровения. Дионисий Александрийский сомневается в авторстве Иоанна, а Кай, римский пресвитер конца второго века, считает Апокалипсис произведением еретика Коринфа. Он отсутствует и в списке Лаодикийского собора триста шестьдесят четвертого года. На рубеже пятого века, однако, возобладало мнение Афанасия Великого о каноничности Откровения. - Карафа усмехнулся. - Несмотря на протесты многих отцов, решили, что книга слишком популярна и запрещать её глупо. Возможно, тут истина была принесена в жертву пошловатой практичности. Подход, не свойственный обычно святым, но... Возможно, однако, что Афанасия вдохновила пятая глава, казалось, что пророчества начали сбываться. 'Ибо Ты Кровью Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и соделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле...' Гонения прекратились, христианство стало дозволенной, а потом и государственной религией.
- Но ведь... если некто взял и просто присоединил к посланиям Иоанна свои страницы... Это жульничество?
- Ну, не обязательно, хотя, конечно, не исключено, - развёл руками Карафа, добродушно улыбнувшись. - Это были времена гонений, смуты и сумятицы, и некто вполне мог, переписав Послание апостола, добавить к нему свои 'пророчества', а потом распространить свиток уже под авторством Иоанна. Разумеется, после смерти евангелиста.
- Но вы сами, ваша светлость... - Джулио Пиньятелли тяжело дышал, - что вы сами думаете об Откровении?
- Всё просто, - усмехнулся Карафа. Гость начал забавлять его юношеской порывистостью и чистотой мышления. И даже понравился. Бог с ними, с драными джинсами. - Мне как-то довелось читать одного историка литературы, изучавшего переписку Франца Кафки и его друга Брода. Он сказал: 'Если бы я не знал, что это Кафка и Брод, я сказал бы, что это бред'. Я же придерживаюсь иной позиции. Если я считаю, что это бред, мне плевать, что это Кафка и Брод. Строки Апокалипсиса можно читать вдоль и поперек и в зависимости от буйства фантазии нагородить тьму толкований, но ведь написанное всё равно останется несуразицей.
Пиньятелли совсем растерялся.
- Так вы не считаете автором Откровения - Иоанна?
Карафа улыбнулся и снизошёл до пояснений.
- У нас нет подлинника, господин Пиньятелли, если не считать таковым вашу находку, а филологический анализ позднейших копий мало что даёт. Однако все равно непонятно, почему автор Откровения пятикратно, с нелепой настойчивостью называет себя Иоанном, но в Евангелии ни разу не упоминает своего имени? Почему в Евангелии запрещено гадать о конце времен, а Апокалипсис наталкивает на эти гадания уже сотню поколений? Почему язык Апокалипсиса отличается от написанного Иоанном Евангелия, а грамматика и вовсе безумна? Ведь еще со времен Дионисия греческий язык этой книги шокировал. Нарушение правил согласования, употребление именительного падежа вместо всех остальных, неправильное применение частиц, построение разорванных предложений, мельтешение ненужных местоимений, кривые роды, числа и падежи! Архиепископ Бенсон неслучайно ведь роняет слова о 'безграмотной грамматике'. Правда, некоторые говорят, что Откровение написано раньше Евангелия - отсюда, мол, обилие ошибок и нелепые обороты речи, Иоанн был неграмотен, а после научился писать, но и это не выдерживает критики. В самом Откровении неоднократно и настойчиво упоминается остров Патмос, а там Иоанн был в конце жизни. Но чтобы человек в юности писал грамотно, а потом разучился - такое возможно только при старческом маразме или инсульте. Однако Иоанн вроде бы умер в преклонные годы в здравом уме. Так что - не стыкуется. Начало Откровения просто и довольно прозрачно. Послания церквам вполне могли принадлежать Иоанну, я и сам так думал, а хвост, как мне всегда казалось, просто добавлен к посланиям с четвертой главы.
- И моя находка подтверждает это?
Князь уверенно кивнул.
- Если она будет датирована временами Нерона или Домициана - конечно. Ведь вопрос о подлинности любой книги решается на основаниях традиции, сиречь, признавала ли сочинение древность, и на основании смысла самой книги. Но тут древность - против, а косноязычие, обрывочность и сумбурность Откровений слишком контрастируют с прозрачной ясностью Иоаннова Евангелия. Вспомните и свидетельство Дионисия: 'Некоторые из наших предшественников совершенно отвергали и всячески опровергали эту книгу. Рассматривая каждую главу ее порознь, они называли ее неосновательною и бессвязною. Говорили, что и надпись ее ложная, то есть будто бы эта книга написана не Иоанном и не есть Откровение, потому что на ней лежит непроницаемая завеса; будто бы писатель сего сочинения не принадлежит не только к числу апостолов, но и к числу святых или вообще членов Церкви. Написал ее, говорили, Керинф, основатель ереси, названной по нему керинфовою, он же дал ей и это заглавие, желая свой вымысел украсить достоуважаемым именем. Главный пункт его учения состоял в том, что тысячелетнее Царство Христово будет земное. Но так как Керинф был человек слишком плотолюбивый, то, к чему стремился сам, тем выражал свои мечты и о Царстве'. Это свидетельство мне кажется правдивым. Уж больно сладострастны описания дюжины драгоценных камней в двадцать первой главе и упование на земное Царство с Христом в двадцатой. Для Иоанна же все земное - грязь подошвенная. А уж откровенное любование гибелью любимого Господом рода человеческого и смакование этой гибели... Да и финал, призывающий сохранять каждую букву оригинала, подозрителен: для Иоанна важно Слово Божье, а словеса людских пророчеств для него суетны. Кстати, будь я жуликом, который хотел бы выдать свои выдумки за откровение от Бога, первое, что я написал бы, были бы слова: 'Проклят каждый, хулящий эти строки, и блажен читающий и слушающий слова сего пророчества, ибо время близко...' Автор, заметим, так и написал.
Старик умолк и недоумённо смерил глазами своего собеседника. Пиньятелли выглядел больным, вокруг глаз залегли тёмные круги, глаза слезились, казалось, его лихорадит. Карафа не понял, что с его гостем, но лениво договорил:
- Но есть и третье основание для сомнений в подлинности этих писаний - 'по плодам узнаете их'. Эта книга породила не только хилиастическую ересь, учение иохимитов и лютеранство, но и продолжает порождать нелепейшие суеверия и корежить историю. Это она когда-то внушила мысль, что предстоит некий слом времен, и его надо приближать, именно таковы были толкования Иоахима Флорского. Все реформаторы мира, от Лютера до Маркса, вольно или невольно вдохновлялись этой идеей. А что стоит перманентно возникающая истерия по поводу чисел и печатей? Если представить, что этой книги нет вовсе - всё выровняется.
- Выровняется? - голос Пиньятелли пресёкся, казалось, он задыхается, как астматик. - Ведь это просто дезавуирует пророчество!
- А с чего вы взяли, что оно там было? - брови его светлости насмешливо поползли вверх, а голос стал саркастичным и язвительным. - Если образы Апокалипсиса понятны лишь после истолкования, то это не пророчество. Пророчество не имеет переносного смысла, оно прямо перечисляет будущие события, а не облекает их в туманные слова. Если же апокалиптические образы имеют точный смысл, то это значит, что все события уже предопределены, как лунные затмения, а такой механицизм противоречит свободе человека. Наконец, на каком основании подставлять под образы Откровения события прошлого или настоящего, если события будущего, возможно, окажутся более подходящими? Но тогда остается понимать его буквально? Признавать, что звезды упадут на землю, вода обратится в кровь, а саранча будет величиною с коня? Но такая буквальность опошляет непознаваемую бездну судеб Божиих...
Пиньятелли молчал, уставившись в каминное пламя. Старик же, иронично осклабившись, продолжил:
- Когда Нострадамус несет ересь - что с него взять? У Мишеля исполнились от силы сорок катренов из полутора тысяч, метод случайного тыка - и тот даст больше совпадений, - глумливо хмыкнул он, - ну и что? Оно для того и наговорено было, чтобы тысячи глупцов веками на досуге состязались в понимании этой нелепицы. Но с Откровением - та же история, вот что настораживает. Может ли пророк Божий ошибаться? И ведь в позднейшие века мы будем все дальше уходить от реалий этих пророчеств...
- Но разве оно не указывает нам направление, путь истории? - с непонятной старику надеждой спросил Пиньятелли.
- Общее направление истории понятно и по Евангелиям, Откровение просто избыточно, да и лживо к тому же, - Винченцо Карафа пожал плечами. - Слово Божье не может содержать ложь, а тут ложь в первой же строчке. Зачем рабам Божьим, современникам Иоанна, надо было знать, чему надлежит быть 'вскоре', коли речь идет о том, что может произойти, а может и не произойти, - подмигнул он, - через тысячелетия? Для Господа два тысячелетия, разумеется, срок ничтожный, но Откровение было адресовано людям, для которых и полвека - срок немалый. А ненужных знаний Бог не дает, ненужные и ложные знания - от дьявола. И не удивлюсь, кстати, что автор сих видений и сам мог быть одурачен, прельстившись весьма путанным дьявольским мороком, которое принял за подлинное откровение.
-Но Апокалипсис написан от лица христианина, пользовавшегося высоким авторитетом в Церкви, - с трудом сглотнув, задыхаясь, возразил Джулио. - Трудно приписать его другому лицу, кроме апостола и евангелиста.
-Почему трудно? - удивлённо поднял брови Карафа. - Что тут трудного-то? Традиция приписывать свои произведения Авторитету была обычна в античности. Разве Вам об этом неизвестно? Дионисий же именно об этом и говорит. Он, правда, допускает возможность идентификации автора как Иоанна Марка или второго Иоанна в Асии. Подлог ведь мог быть и невольным, объединили два послания двух разных Иоаннов - и сочли их творением одного, особенно, если оба были переписаны одной рукой. Но я в этом сомневаюсь. Писцы были грамотны, а автор Откровения - нет. Нельзя исключать и ещё одну версию, - лицо Карафа шутовски перекосило, - откровенный и продуманный подлог, шалости дьявола. Тогда это, бесспорно, Коринф, и едва ли он был прельщен. Просто выдумал все от первой до последней строчки.
Пиньятелли всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в камин.
- Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!
- Здесь подойдет, думаю, другая аналогия, - ехидно поправил его старик. - То, чего не могут понять магистры богословия и святые, - не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она 'превышает их разумение', что, переводя на светский язык, означает, что там 'ничего не поймёшь'.
- Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем...
Этот аргумент снова не впечатлил князя Карафу.
- Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после прочтения этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Я принимаю неприятное. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжелые. Но - понятные. И потому их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в 'знаки конца времен'.
- Стало быть, ошибка, вековое заблуждение...
- Да. Посеяли еретический Апокалипсис - пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое 'пророчество' о каком-то 'последнем понтифике'... Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться...
- Но это же... - Глаза Пиньятелли погасли, он выговорил наконец затаённое, - это же значит... что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса....
- Вас это пугает или радует? - в недоумении вопросил Карафа, не понимая странного тона своего собеседника.
- Это ужасно, - на глаза Джулио Пиньятелли навернулись слезы. - Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут - она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет легким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука - это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьезные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, - Джулио передернуло. - И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом... Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса... Они не пошлые!
Джулио Пиньятелли медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, подошёл к камину. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карафа молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Ученый ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Его светлость насмешливо и тихо проронил, что за свои восемьдесят лет видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, ему, Джулио повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Пиньятелли, что увековечит его, продажа же такого артефакта принесет ему миллионы. И пусть этот мир захлебнется в своей пошлости, но его-то, Пиньятелли, ждёт в нём великое будущее.
- А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! - старик достал из несессера на столе пилку и принялся полировать ногти. - Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит вас в подделке, - князь весело и немного беспутно расхохотался.
Джулио слышал Карафу, но не сказал в ответ ни слова, он закусил губу и не отводил глаз от огня. Часы отчетливо пробили девять раз. С бледного, как у мертвеца, лба Пиньятелли градом катился пот. Он еще пару минут тяжело, с хрипами дышал, но потом решительно схватил кочергу, разворошил дрова и с яростью швырнул свиток в разгоревшееся пламя.
Князь Карафа не сделал ни малейшей попытки помешать Пиньятелли, но поднялся и из-за спины Джулио пару минут с интересом наблюдал, как темнеет и корчится в огне папирус, потом подошёл к бару, долго двигал бутылки, тихо бормоча: 'Бароло, тиньянелло, сассикайя, таурази, амароне, всё не то, ага, вот оно', пока не нашёл искомое. Это была бутыль тёмно-зелёного стекла с блеклой этикеткой шато лафит Ротшильд шестьдесят третьего года. Старик открыл её, и в воздухе разлился аромат ночных фиалок и цветущего миндаля. Он налил себе и гостю в бокалы вина, красного, как кровь святых и пророков, вкусом напоминающего живые источники вод, пригубив которое кажется, что времени больше не будет.
- Вы неглупый человек, Джулио, совсем неглупый. - Винченцо Карафа любезно протянул бокал Пиньятелли. - И вы правы. Неисследимыми путями Господними даже подлоги сатаны и нелепые подделки малограмотных неучей спасают в веках Истину от окончательного падения. Пока мир верит в бледных всадников Апокалипсиса, он не опошлится до конца. - Карафа улыбнулся гостю. - Ваше здоровье, мой юный друг, ваше здоровье!