Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Пятая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  САВМАК
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  За день до наступления Фесмофорий - пятидневного праздника, которым херсонеситы благодарили Деметру за дарованный в уходящем году урожай (в посвящённых богине плодородия обрядах по традиции участвовали только женщины), в Херсонес вернулся из Неаполя Скифского последний до будущей весны купеческий обоз. С наступлением зимних холодов и ненастья вся морская и сухопутная торговля в этих суровых северных краях замирала: купцы, подсчитывая барыши, отсиживались в тёплых домах, как медведи в берлогах, разве что в спячку не впадали.
  Среди вернувшихся из Скифии с доверху загруженными закупленным у скифов ходовым товаром (кожами, шерстью, мехами, а прежде всего - пшеницей) возами и кибитками были и закадычные дружки Каллиад и Агасикл, которым по воле отцов сразу после Фесмофорий предстояло распроститься с вольной холостяцкой жизнью. В тот же вечер архонт Гераклид устроил по случаю возвращения сына с хорошей торговой "добычей" посвящённую Гермесу пирушку, позвав на неё самых близких друзей.
  Вскоре после захода ленивого предзимнего солнца, в обогреваемом четырьмя керамическими жаровнями андроне Гераклидова дома собрались, помимо хозяина, оба его сына - Невмений и Агасикл, купец Артемидор с младшим сыном Каллиадом, солепромышленник Саннион со старшим сыном Мегаклом, судовладелец Матрий с сыном Амфием, трапезит и главный логограф полиса Дамасикл с сыном Афинеем.
  Нашлось на этом семейном торжестве местечко и для Гераклидова приживальщика Минния, все последние месяцы всячески старавшегося доказать преданность и полезность своему покровителю. У Гераклида на услужливого и умного Минния были свои виды.
  После того, как расположившиеся на расставленных квадратом ложах мужи (старики ближе к хозяину дома, молодёжь, как и положено, возле дверей) отдали должное поварскому искусству волшебницы Тирсении, настало время симпосиона - беседы за кубками вина.
  Прибрав посуду с объедками, Тирсения с рабынями отправились в гинекей, где, пока мужчины будут заняты выпивкой и разговорами, состоится своя пирушка с вином и сладостями, с участием Агафоклеи и её сегодняшних гостий: старшей сестры Афинаиды (супруги Мегакла), ровесницы и близкой подруги Афинаиды Хедры (жены Амфия), дочери Матрия Горгиппы (жены Невмения) и 15-летней дочери Дамасикла Аполлониды. (Аполлониде после Фесмофорий предстояло войти в дом Гераклида в качестве законной супруги его младшего сына - красавчика Агасикла - и стать хозяйкой в бывших комнатах Агафоклеи, которая днём ранее переберётся из отчего дома в дом своего будущего мужа Каллиада.)
  Явившиеся на смену рабыням четверо рабов, внесли под присмотром Актеона, исполнявшего в доме Гераклида обязанности епископа и виночерпия, расписные амфоры с различными сортами заморских вин и гидрии с тёплой и холодной водой. Гераклид, единодушно избранный симпосиархом, велел для начала наполнить канфары и скифосы светлым фасийским пополам с водой. Приняв из рук проворных рабов наполненные Актеоном кубки, мужчины начали попойку с провозглашённой симпосиархом благодарственной молитвы покровителю торговцев Гермесу. Благоговейно пролив в честь крылоногого бога малую толику вина из своих кубков на пол, остальное, по предложению Артемидора, дружно выпили во здравие гостеприимного хозяина дома.
  Пока Актеон с помощниками опять наполнял кубки вином, Гераклид попросил только что вернувшихся из Скифии Агасикла и Каллиада рассказать о последних скифских новостях. Агасикл, с самого начала пира с нетерпением ждавший этой минуты, чувствуя себя лазутчиком, вернувшимся из вражьего стана, с видимым удовольствием приступил к рассказу, иногда дополняемому не столь бойким на язык, но более памятливым на детали Каллиадом. И хозяин дома Гераклид, и гости, неспешно отхлёбывая вино из вновь и вновь наполняемых Актеоном серебряных и бронзовых канфаров, с живым интересом слушали наслаждавшегося вниманием столь большой и почтенной компании Агасикла.
  В первую очередь всех, конечно, интересовала столь внезапно разразившаяся после избрания царём молодого Палака война скифов с Боспором. Благодаря дружбе с сыном главы неапольских эллинов Посидея Главком (подкрепляемой, как полагается, при каждой встрече ценными подарками), занявшем при новом царе то же место, которое при прежнем царе Скилуре занимал его отошедший теперь по старости в тень отец, Агасикл и Каллиад оказались посвящены во все подробности боспорского похода скифов. По словам Главка, причиной войны послужили оскорбительные дары из позолоченной меди и бронзы, положенные послами басилевса Перисада к ногам покойного Скилура. Сам Перисад клялся Главку, что при нём в ларец уложили посуду из чистого золота, но по пути в Скифию оно таинственным образом превратилось в дешёвую бронзу и медь. Скифы уверены, что настоящие дары подменили послы, но боспорцы отказались выдать своих послов скифам на расправу, посчитав, что скифы их оклеветали, чтобы получить повод к войне.
  - Скорее всего, это так и было, - перебил рассказ сына Гераклид. - Не могу поверить, чтобы боспорские послы осмелились на столь бесчестный и рискованный шаг, как подмена даров.
  - Ой, не знаю, не знаю, - с сомнением покачал головой Минний, глянув на возлежащего по соседству Невмения. Тот, растянув в молчаливой ухмылке тонкие губы, только шевельнул недоуменно широкими крыльями бровей.
  Из дальнейшего рассказа участники симпосиона узнали, как старшие братья царя, Марепсемис и Эминак, чуть было не захватили с частью скифского войска Феодосию (город спасло лишь прибывшее в последний момент по морю крупное подкрепление во главе с младшим братом басилевса Перисада Левконом) и о неудачных попытках главных скифских сил во главе с Палаком прорваться за Длинную стену - благодаря находчивости боспорцев, догадавшихся, пока скифы подводили к перегородившей Скалистый полуостров стене насыпь, возвести в том месте с внутренней стороны новое укрепление. В итоге Палак согласился прекратить войну и вернуть Боспору захваченные земли за три таланта золота и четыре таланта серебра. Вот сколь дорого обошлась боспорцам их скупость!
  Царевич Левкон отправился с Палаком в Неаполь заложником, пока его брат басилевс не соберёт и не пришлёт оговоренную сумму. В Неаполе Левкон поселился в доме Посидея, где Агасикл и Каллиад виделись и беседовали с ним на устроенном в его честь симпосионе. Палак развлекает полюбившегося ему царевича каждодневными охотами в окрестностях своей столицы. По словам Главка, Палак даже хотел породниться с Левконом - женить его на своей красавице сестре, а самому взять в жёны единственную дочь Левкона, но от обоих предложений Левкон отказался. Тогда Палак объявил Левкону, что если его жена Герея докажет, что после 18 лет супружества она так же предана ему, как и он ей, и приедет по его велению за ним в Неаполь, то он отпустит её обратно вместе с любимым мужем и целым талантом золота в придачу. Чем всё это дело кончится - непонятно...
  Раскрасневшиеся от выпитого по ходу Агасиклова рассказа вина и нагретого жаровнями воздуха гости заспорили, приедет ли в Неаполь за талантом золота жена Левкона.
  - Да за такую уйму золота я бы не то что жену, а и всех своих дочерей варвару привёз! - громко ляснув себя ладонью по толстому женскому бедру, воскликнул под всеобщий хохот 55-летний главный логограф Дамасикл - низкорослый крепыш с вросшей в жирную шею круглой, большелобой головой, обросшей, словно диким кустарником, курчавыми волосами ржавого цвета, имевший от двух своих жён (первая умерла при родах Аполлодоры), двоих сыновей и аж пять дочерей.
  - Скажите: а кто-нибудь из вас видел жену царевича Левкона? - спросил, задумчиво накручивая на палец длинную прядь волнистой пепельной бороды, навклер Матрий, когда раскаты хохота немного поутихли. - Лет семь или восемь назад я оказался в Пантикапее во время праздника в честь Посейдона, от которого боспорские басилевсы ведут свой род, и мне посчастливилось увидеть довольно близко эту бывшую рабыню, которую боспорцы дерзают называть своей Афродитой. Стоя в обнимку с деревянным Посейдоном в запряженной четвёркой великолепных вороных лошадей золотой колеснице, управляемой царевичем Левконом, она ехала сквозь восторженно ликующую толпу из Акрополя к гипподрому, изображая Амфитриту. И должен вам сказать, что эта дочь феодосийских рабов, дерзко похищенная царевичем Левконом из супружеской спальни прямо в день свадьбы (все вы наверняка слышали эту скандальную историю), в самом деле выглядела, как настоящая богиня - слава о её необычайной красоте нисколько не преувеличена.
  - Ну-у, теперь-то она уже, наверное, далеко не та, что тогда! - предположил Дамасикл. - Сейчас ей должно быть уже что-то около тридцати пяти.
  - Полагаю, что и сейчас она всё ещё необыкновенно хороша, раз Палак предложил целый талант золота за то, чтобы только её увидеть, - возразил Матрий.
  - Вот только можно ли верить слову варвара? - произнёс скептически Невмений. - Думаю, если Левкон, соблазнившись, вызовет жену в Неаполь, он больше не увидит ни жены, ни золота. Ха-ха-ха!
  - Да только вряд ли Левкон и его жена попадутся в эту ловушку для простаков, - добавил к сказанному приятелем Минний.
  Оставив, наконец, боспорские дела, участники симпосиона заговорили о предстоящих как всегда в начале герея - первого месяца нового года - выборах новых правителей полиса. Развернув к горевшему у его изголовья трехфитильному канделябру поданный Актеоном папирус, Гераклид огласил список своих единомышленников, объявивших себя претендентами на ту или иную должность. Завершали список Невмений, Мегакл и Минний, как раз достигшие в уходящем году 30-летнего возраста, с которого херсонесский закон дозволял избираться в демиурги, и дружно решившие сразу же воспользоваться своим правом и бросить вызов в борьбе за власть противникам из клики Формиона. Невмений решил избираться в стратеги - должность маловажную в период мира, но чрезвычайно значимую во время войны. Мегакл попробует занять место отца в коллегии Девяти, ведающей сбором доходов в казну полиса. Минний подтвердил своё намерение, о котором и так все давно уже знали, побороться за должность номофилака, заняв которую, он получит возможность расследовать гибель родителей и покарать виновных, как велит ему сыновний долг.
  - Месть за родителей - дело святое. Я считаю, Минния нужно поддержать, - высказал своё авторитетное мнение Гераклид.
  - Давно пора прищемить хвост Формиону! - воскликнул с горячностью Мегакл.
  - Хватит уже Херсонесу покорно идти у него на поводу - того и гляди, приведёт нас в скифское стойло, - переглянувшись с Миннием, веско добавил как всегда флегматичный Невмений.
  - Ох, молодёжь, молодёжь! - усмехнулся в пушистую белую бороду Саннион. - Норовистые какие жеребчики подросли нам на смену, а Гераклид? Ещё только-только успели отрастить бороду, а уже собираются сбросить с херсонесской колесницы Формиона. Хе-хе-хе!
  - Мы не собираемся пока свергать Формиона, - мягко ответил за себя и товарищей Минний. - Но Невмений прав - опираясь на скифов, Формион ведёт Херсонес по пути несчастной Ольвии. Это трудно не заметить даже мне, вернувшемуся в родной город после десятилетней разлуки. Демиурги и эйсимнеты из страха перед скифами послушно исполняют любое желание Формиона, как будто на голове у него уже сияет золотой венец басилевса!
  В андроне на миг повисла гнетущая тишина. И старики, и молодые со стыдом опустили очи долу, признавая правоту Минния.
  - Но что же мы можем сделать, если большинство и сила на стороне Формиона? - спросил наконец Артемидор.
  - Первое, что мы можем и должны сделать - это избавить Херсонес от скифских телохранителей Формиона, - тотчас ответил Минний, как видно, немало времени посвятивший размышлениям на эту тему. - Полагаю, розыск убийц моих родителей даст нам удобный повод для этого. Я постараюсь доказать, что это дело рук Формионовых скифов и, не обвиняя пока самого Формиона...
  - Но формально эти скифы служат не Формиону, а дочери своего царя Мессапие, - перебив Минния, напомнил Каллиад.
  - Это в данном случае не важно, - бросил взгляд в его сторону Минний. - Не обвиняя самого Формиона, хотя любому понятно, что скифы напали на усадьбу моего отца по его приказу, я предложу Совету и народу закон, запрещающий кому бы то ни было, ради спокойствия государства и безопасности граждан, иметь более трёх-четырёх телохранителей из числа свободных варваров.
  - Вот это правильно! - воскликнул, выражая общее мнение, Матрий. - Думаю, народ поддержит это, даже если Совет выскажется против.
  - Нужно постараться в этот раз провести в коллегии и в Буле как можно больше наших единомышленников, - сказал, подавая подбежавшему рабу свой опустевший канфар, Артемидор.
  Раззадоренные количеством выпитого к этому времени вина и открывшейся после речей молодого Минния надеждой вырвать Херсонес из-под многолетнего безраздельного влияния Формиона и его проскифской клики, участники симпосиона пришли в радостное возбуждение. Только Гераклид, заранее посвящённый Миннием в его планы, сохранял спокойствие и невозмутимость, с чуть заметной улыбкой скользя довольным взглядом по раскрасневшимся лицам гостей, да осторожный Саннион качал с сомнением своей словно выбеленной солью головой.
  - Но не приведёт ли это нас к войне со Скифией? - спросил он, обратив взгляд на Гераклида. - Не сочтёт ли Палак изгнание из Херсонеса скифов оскорблением своей сестры?
  - Боспорцы только что доказали, что не так страшны скифы, как нам ещё недавно казалось, - тотчас парировал воинственно настроенный Невмений, уже в мыслях видевший себя освободителем Равнины.
  - Полагаю, момент для нас сейчас самый подходящий, - высказался, наконец, хозяин дома. - Действительно, Палак только что получил на Боспоре хороший урок, и не думаю, что он повторит свою ошибку, решив попробовать на зуб ещё и наши стены.
  - Тем более что зимой здесь скифские кони скоро передохнут от бескормицы! - не преминул добавить к доводам брата и отца свои три обола Агасикл.
  - Но Палаку не обязательно идти на Херсонес войной, - продолжал сомневаться Саннион. - Он может просто перекрыть нашу торговлю. Куда мы будем девать наше вино, соль? Как мы обойдёмся без скифского хлеба?
  - Ну, зерна мы запасли достаточно, - ответил Гераклид, взглянув на Агасикла, только что доставившего по его приказу из Скифии большую партию пшеницы. - До весны точно хватит. А там, если что, купим на Боспоре.
  - А если цены на хлеб немного вздорожают - для нас тоже неплохо, - вставил свою реплику молчун Каллиад, тоже по наущению отца запасшийся в Скифии зерном.
  - Ну ладно, убедили, - вскинув над головой руку с канфаром вина, сдался Саннион. - За избавление от скифов!
  Рассмеявшись, все отпили из своих кубков.
  - А чтобы провести в коллегии и Буле как можно больше наших сторонников, - опять взял слово, погасив в каштановой, с седыми клоками по бокам бороде улыбку, Минний, - нам необходимо привлечь на нашу сторону беженцев с Равнины. Наверняка, почти все они мечтают вернуться в свои дома в Керкинитиде и Калос Лимене и брошенные на Равнине усадьбы. Надо вернуть им эту надежду. В оставшиеся до экклесии дни мы должны втолковать им, что пока Херсонесом правит Формион, их мечты вернуться на Равнину так и останутся мечтами.
  - Большинство беженцев давно в долговых сетях у Формиона и его клики. Так что вряд ли они осмелятся проголосовать против своего благодетеля, - остудил пыл Минния Дамасикл.
  - И тем не менее, нужно объяснять простому народу, что он бедствует, потому что Херсонес перенаселён, - продолжил тот с прежней убеждённостью свою речь. - Наша хора не прокормит стольких едоков. Прежние счастливые времена не вернутся, если не отвоевать у скифов нашу Равнину. Сейчас, когда на смену сильному и умному Скилуру в Скифии пришёл, похоже, слабый и неопытный Палак, как раз настал для этого благоприятный момент.
  - Ну, о том, какой Палак царь, положим, не стоит судить по одному лишь неудачному боспорскому походу, - возразил Артемидор.
  - Да и поход, в результате которого Палаку удалось содрать с Боспора три таланта золота и четыре таланта серебра вряд ли можно назвать неудачным, - добавил, благоговейно закатив округлившиеся бычьи глаза к потолку, Дамасикл, вызвав у участников застолья новый приступ веселья.
  - И всё же, - продолжал с молодым задором стоять на своём Минний, - в оставшиеся до выборов дни нужно везде, где только можно, вдалбливать херсонеситам мысль, что если они отдадут свои черепки за Гераклида и его единомышленников, мы поведём херсонесский корабль другим курсом: с теперешней унизительной зависимостью от варваров должно быть покончено раз и навсегда!
  Молодёжь - Невмений, Мегакл, Афиней, Агасикл (только Каллиад не смог пересилить ревнивую неприязнь к Гераклидову постояльцу) - приветствовала зажигательную речь Минния аплодисментами. Выпив по последнему кубку вина за свою удачу на выборах, участники симпосиона встали с лож и кликнули своих дожидавшихся в соседней комнате рабов. Рабы натянули на ноги хозяевам тёплые зимние скифики с меховой подкладкой, накинули им на плечи и застегнули драгоценными фибулами толстые шерстяные паллии, на головы надели кому - широкополые фетровые петасы, кому - круглые войлочные пилосы, а кому - скифские островерхие кожаные клобуки и, подставив им свои крепкие плечи, повели к выходу.
  На освещённом явившимися с поварни с зажжёнными факелами в руках Гераклидовыми рабами дворе к ним присоединились вышедшие со служанками с женской половины жёны и невесты молодых участников симпосиона. Судя по положению Большого Ковша на усыпанном алмазными блёстками чёрном бархате неба, было уже около полуночи. Зябко кутаясь в меховые накидки (после нагретых жаровнями комнат, ночной воздух казался чуть ли не морозным), Афинаида, Горгиппа, Хедра и Аполлонида расцеловалась с вышедшей их проводить Агафоклеей, пожелали доброй ночи Гераклиду и Агасиклу и поспешили нырнуть в завешенное кожаными и замшевыми пологами нутро своих носилок.
  Перебравший вина Невмений, облобызавшись на прощанье с отцом и братом и обменявшись дружескими рукопожатиями и похлопываниями по плечам с остальными, забрался вслед за женой в её узкие одноместные носилки. Его примеру последовал Амфий. Мегакл, которому идти до дома было всего ничего, обозвав с громким пьяным смехом приятелей слабаками, решил пройтись пешком - проветрить разгорячённую голову.
  После того, как за его невестой Аполлонидой задёрнулся полог её переносного домика, Агасикл незаметно приблизился к стоявшей под навесом позади Агафоклеи и Тирсении Бионе и, слегка коснувшись ладонью её круглой попки, шепнут в украшенное золотым полумесяцем ушко просьбу зайти к нему, когда все разойдутся. Не поворачивая головы, с едва обозначившейся на губах улыбкой девушка чуть заметно кивнула, и он тотчас отошёл в сторону, не отрывая глаз от спины разговаривавшего в центре двора с Артемидором и Дамасиклом отца.
  Тем временем подобранные по росту мускулистые рабы-носильщики плавно оторвали ножки носилок от покрывавших Гераклидов двор каменных плит и понесли их на руках за факелоносцами к выходу. Следом двинулись сопровождавшие хозяек рабыни-служанки, старики с посохами и проводившие их на улицу Гераклид, Агасикл и Минний. Пожелав под охраняющими вход колоннами друг другу приятных снов, гости разошлись в разные стороны по прилеглым улицам, а хозяева вернулись в дом.
  Не успели рабы поднять на плечи тяжёлые носилки Горгиппы и Невмения и сделать несколько шагов, как из-за пологов послышались звучные лобзания и тонкие женские взвизги, сопровождаемые пьяными смешками и просьбами немного обождать.
  Некоторое время Дамасикл, его сын Афиней и скрытая в несомых за ними роскошных носилках Аполлонида следовали, чуть поотстав, за носилками Невмения, поневоле слушая с тайной завистью доносившуюся оттуда нетерпеливую любовную возню. На втором перекрёстке они свернули вслед за своим юным факелоносцем в боковую улицу и вскоре оказались у знакомой зелёной калитки своего дома, тотчас открытой старым привратником на негромкий оклик факелоносца. После того как вышедшая из носилок Аполлонида упорхнула со своей служанкой в дом, Афиней вымахавший на добрую голову выше родителя, но не успевший ещё обрасти, как он, солидным жирком, глядя на красные отцовские скифики, сказал, что ему не хочется спать, и попросил дозволения пойти поразвлечься.
  - Что, сын, молодая кровь ударила в фаллос? - раздвинул в понимающей улыбке масленые губы Дамасикл. - Ну иди, гуляй, пока не женат! Хе-хе-хе!.. Мегиса с собой возьми!
  - Да ладно, отец! Я и сам себе посвечу! - ответил радостным голосом Афиней.
  Забрав у стоявшего рядом со стариком-привратником возле открытой калитки щуплого подростка, наверняка мечтавшего поскорее добраться до своего растоптанного тюфяка, трепещущий на ветру факел, он быстро зашагал в сторону портового города, где располагалось большинство херсонесских диктерионов и харчевен с доступными в любое время дня и ночи красотками на любой вкус и кошелёк.
  Завернув за угол, Афиней замедлил шаг и на следующем перекрёстке свернул к Парфенону. Потушив факел в наполненной дождевой водой сточной канавке, тянувшейся по краю улицы, он спрятал прикрытую пилосом голову в глубоком капюшоне грубошерстного плаща и, касаясь время от времени вытянутой вправо рукой шершавых стен, какое-то время кружил по погружённым во тьму улицам, поминутно оглядываясь и прислушиваясь со страхом, не идёт ли кто за ним. Удостоверившись наконец, что он совершенно один, он остановился около одной из утопленных глубоко в толстой стене калиток, выждал с тревожно бьющимся сердцем на всякий случай ещё с полминуты и тихо постучал условным стуком: два удара с оттяжкой и за ними - три подряд быстрых.
  Через 10-15 секунд Афиней услышал за толстой дверью глухой стук засова, и калитка бесшумно приоткрылась, осветив жёлтым светом глиняной плошки в руке низкорослого, широкоплечего привратника его закутанную в тёмно-зелёный плащ фигуру. Не говоря ни слова, молодой человек бочком проскользнул мимо дверного стража в узкий входной коридор.
  - Хозяин дома? - тихо спросил он, сунув свой потушенный факел в стоявший в углу глиняный сосуд, из широкого надбитого горлышка которого торчал десяток просмоленных факелов.
  - Дома, - прогудел, как из бочки, скиф, не выказавший ни малейшего беспокойства вторжением позднего гостя.
  - Сообщи ему, что прилетела ночная кукушка с важными вестями, - попросил Афиней, укрывая лицо от света лампы в тени капюшона.
  Зайдя в расположенную в паре шагов от входной двери каморку, привратник толкнул ногой спавшего в углу на набитом камкой тюфяке мальчишку лет десяти и послал его в дом. Минут через пять мальчик вернулся и, освещая путь маленькой глиняной плошкой, проводил ночного гостя длинными запутанными переходами погружённого в тишину дома в рабочую комнату хозяина.
  Шагнув за резную вишнёвую дверь, тотчас бесшумно прикрытую за ним оставшимся снаружи заспанным провожатым, Афиней очутился в небольшой комнате, освещённой тусклым огоньком, трепетавшим в средней пасти мастерски вылепленного из красной глины трехголового адского пса Кербера, с загнутым в удобную круглую ручку хвостом, оканчивающимся, как и положено, угрожающе выпустившей длинные кривые зубы и раздвоенное жало треугольной змеиной головой. Пол кабинета покрывал мягкий ворсистый ковёр тёмных тонов. В дальних от входной двери углах поблескивали бронзовой обивкой два массивных сундука; между ними под тёмным настенным ковром, увешанным драгоценным, сплошь отделанным золотом и самоцветами оружием, стояла на позолоченных львиных лапах покрытая рыжеватой львиной шкурой софа с высокой дуговидной спинкой и толстыми боковыми валиками в виде дремлющих львов. Перед софой стоял продолговатый обеденный столик красного дерева. Около боковых стен стояли два высоких трапезофора с массивными квадратными столешницами - малахитовой, на которой изрыгал из пасти пламя терракотовый Кербер, и яшмовой. По бокам яшмового столика стояли два стула с краснобархатными сиденьями и высокими овальными спинками, около малахитового столика - два глубоких, мягких, чернокожих кресла.
  Хозяин кабинета, прикрыв ладонью глаза от изрыгавшего пламя Кербера, по-стариковски дремал, откинувшись на спинку дальнего от входа кресла.
  - А-а, это ты, Афиней, - узнал он откинувшего капюшон у дверей гостя. - Надеюсь, ты не зря потревожил меня в столь поздний час... Проходи, садись.
  Отняв жилистую стариковскую ладонь от виска, он указал на кресло по другую сторону малахитовой столешницы.
  - Ну так о чём там говорили на симпосионе у Гераклида? Рассказывай, - опять прикрыв узловатыми пальцами глаза, приказал старик, как только сын Дамасикла присел вполоборота на соседнее кресло.
  Афиней начал было рассказывать о войне скифов с Боспором, но Формион - а это был он - перебил его:
  - Об этом я уже знаю. Ещё что?
  Когда Афиней торопливо заговорил о планах Гераклида и его друзей насчёт предстоящей экклесии, Формион попросил рассказывать не торопясь, со всеми подробностями, не упустив ни одной детали, и выслушал его очень внимательно. Переспросив в конце, ничего ли он не забыл, Формион достал из стоявшего по правую руку сундука и вручил склонившемуся в низком поклоне доносчику увесистый кожаный кисет с драхмами.
  Выведя накинувшего опять капюшон Афинея из кабинета, Формион велел вскочившему с пола мальчику (рабам было настрого запрещено садиться на хозяйскую мебель), проводить гостя к выходу. Сам же, держа в скрюченных пальцах правой руки змеевидный хвост огнедышащего Кербера, скользя левой ладонью по полированному лестничному перилу, по-стариковски осторожно одолевая ступень за ступенью, двинулся на верхний этаж - в спальню Мессапии.
  
  В это самое время, в четырёх кварталах от Формионова логова, закутанная с головой в тёмную накидку Биона, выскользнув из гинекея на погружённый во тьму ночной двор, сунула в пасть тотчас подбежавшему к ней сторожевому псу по кличке Одноухий (левое ухо его, как и полагается, стояло торчком, а другое всегда было наклонено вперёд, будто сломанное, что придавало псу лихой и забавный вид) кусок пирога с мясом, проглоченный в мгновенье ока, и, скрываясь в тени навеса, пробралась вместе с сопровождавшим её, преданно виляя хвостом, псом к входу в мужское крыло. Приласкав восторженно толкавшегося носом в её колени пса, она бесшумной ящеркой скользнула за незапертую дверь. Оказавшись в погружённом, как и весь дом, во мрак и тишину малом андроне, разделявшем комнаты её братьев (главный андрон был расположен в центральной части дома), она отыскала на ощупь левую дверь, легонько толкнула её и вошла в комнаты Агасикла.
  - Биона, ты? - тотчас послышался его нетерпеливый голос из спальни, из которой, через отодвинутый на треть дверной полог, по покрытому ковровыми дорожками дощатому полу протянулась к стене и закрытому ставнями квадратному окну жёлтая полоса света. - Ну, наконец-то! Мы уже заждались, давай скорее сюда!
  Задвинув за собой засов, Биона поспешила на зов брата. Войдя с осветившей зарозовевшее лицо улыбкой в маленькую спальню без окон, добрую половину которой занимало широкое деревянное ложе, придвинутое высоким изголовьем впритык к дальней от входа стене, на которой блистали нагими телами искусно вышитые на полотне три прекрасные богини и любующийся на них юный пастух с золотым яблоком в руке, Биона очутилась в крепких объятиях Агасикла, на котором из одежды оставалась одна нательная льняная эксомида. Целуя обвившую гибкими руками его шею рабыню в улыбающиеся алые губки, Агасикл задвинул у неё за спиной зелёную замшевую запону и, прихватив раскрытой пятернёй поверх хитона за круглый, упругий зад, повлёк её по устилающей пол лосиной шкуре к кровати, на которой, уперев руки в зелёное байковое одеяло, плотоядно ухмыляясь, сидел Каллиад. Тот не покинул дом Гераклида после симпосиона вместе со всеми, оставшись ночевать у своего закадычного дружка, как не раз случалось и прежде, так что его присутствие здесь не стало для Бионы сюрпризом. Стоявший на столике в изголовье ложа двухфитильный светильник освещал спальню ровным, довольно ярким светом.
  - За то, что заставила себя так долго ждать, красавица, ты сейчас будешь жестоко наказана, - объявил Агасикл, высвобождая Биону из хитона и нательной эксомиды.
  - О мой добрый господин! Прошу тебя, не наказывай меня - я задержалась не по своей вине! - взмолилась Биона, опускаясь перед Агасиклом на колени. Ухватившись одной рукой за торчащий из курчавых светло-коричневых зарослей розовый фаллос любимого брата, а другой - за висевшую между тощих волосатых ног длинную, толстую кишку своего будущего хозяина, она принялась с видимым удовольствием гладить и ударять себя ими по лбу, щекам, подбородку, вожделённо улыбающимся губам...
  Ночные визиты к брату юной Бионы, унаследовавшей от матери неуёмную страсть к любовным утехам, не раз уже случались и раньше, а с тех пор, как в доме Гераклида в конце лета поселился Минний, в их забавах время от времени стал принимать участие и Каллиад. Познакомив её с восхитительной мощью своего "жеребца" и вознаградив красивым кулоном на серебряной цепочке, Каллиад сделал Биону своей верной наперсницей, пообещав ей сладкую жизнь в своём доме после женитьбы на Агафоклее. С тех пор Биона, обнимая и лаская перед сном свою юную сестру и хозяйку, не переставала расхваливать на все лады достоинства мужского органа её жениха и отваживать её всячески от недавнего раба Минния, у которого, кроме хорошо подвешенного языка, ничего больше нет. Но, несмотря на все её старания, глупышка Агафоклея, чем дальше, тем больше влюблялась в этого получившего милостью Гераклида приют в их доме нищего бродягу. Правда, при каждой встрече Биона уверяла Каллиада, что насчёт Минния он может быть спокоен: тот ни разу не попытался сблизиться с Агафоклеей - кроме пустой болтовни, между ними ничего не было и нет. Он даже её, Биону, или Тирсению ни разу не попытался уложить в свою постель! То же самое говорил своему дружку и Агасикл: должно быть, Минний слишком боится потерять покровительство Гераклида... или во время рабства надсмотрщики отбили ему яйца! Хе-хе-хе!
  Успокоенный насчёт соперника, Каллиад вознаграждал верную Биону новыми подарками и страстными ласками. Биона была единственной, кто знал о поездке Агафоклеи с Миннием к Напиту глядеть на мёртвого скифского царя, но об этом она благоразумно умолчала, тем более что не имевшая от неё секретов Агафоклея клятвенно уверяла, что между нею и Миннием так тогда ничего и не случилось. Хотя, при возвращении домой вдвоём на одном коне (стыдливо заалев, поведала Агафоклея), она постоянно чувствовала сквозь одежду ягодицами его напряжённую "палицу", он так и не осмелился взять её хотя бы сзади...
  Потянув за белёсые косы, Агасикл поднял Биону и, повернув к себе боком, принялся размашисто хлестать её ладонью по выпуклому шаровидному заду, в то время как его товарищ безжалостно тискал крутые холмы её девичьих грудей, жадно целуя, облизывая и покусывая широкие розовые круги и венчавшие их тёмно-красные продолговатые виноградины сосков. Отвесив каждой ягодице по пять-шесть крепких затрещин (при каждом ударе она негромко вскрикивала, усердно теребя при этом пальчиками свою мохнатую влажную щёлку), Агасикл посчитал, что пока с неё достаточно. Поставив её поперёк ложа по-собачьи "на четыре ноги", он, горя от нетерпения, пристроился к ней сзади, в то время как его друг, откинувшись на подушки в изголовье кровати, не спеша запихнул свой огромный бычий рог ей в гортань. Минут через пять энергичных усилий, Агасикл извлёк закипевший конец из разгорячённого зада Бионы, торопливо развернул её к себе головой и с наслаждением оросил её красивое личико белым "молочком". Бросив под голову подушку с плывущим по синим волнам, в сопровождении коричневых дельфинов и серебристых чаек, красным кораблём, Агасикл вытянулся на ложе в сладкой истоме, расслабленно наблюдая из-под полуприкрытых век, как Каллиад, старательно вылизав нежную розовую попку Бионы, безжалостно нанизывает её на свой длинный вертел.
  
  Притворившаяся спящей Агафоклея, выждав минут пять после ухода Бионы, откинула беличье одеяло, сунула ноги в меховые полусапожки, завернулась с головой в тёмно-вишнёвый пеплос и тихонечко прокралась через поварню во двор. Едва она, приотворив осторожно дверь, ступила за порог, как в колени ей с радостным повизгиванием ткнулся острой мордой Одноухий. В отличие от Бионы, Агафоклея не догадалась захватить ему угощение, но Одноухий был безмерно счастлив и ласковым поглаживаниям её нежных рук, которые он не замедлил облобызать своим горячим, шершавым языком. Прижимаясь во тьме тёплым короткошерстным боком к ноге любимой хозяйки, пёс сопроводил её всё тем же круговым маршрутом ко входу на мужскую половину.
  Быстро скользнув за легко подавшуюся под нажимом её руки дверь, Агафоклея замерла у порога, вслушиваясь в доносившиеся слева сквозь затворённые двери звучные, точно от размашистых пощёчин, шлепки и тонкие вскрики Бионы, отчего сердечко затрепетало в её груди испуганной птичкой и прихлынувшая к голове кровь обожгла горячей волной щёки и уши. Через минуту-другую, когда шлепки прекратились и к Агафоклее вернулась способность двигаться, она, пересилив страх, отыскала на ощупь правую дверь, к счастью или к несчастью оказавшуюся незапертой, и вошла в покои Минния. Услышав в темноте мерное похрапывание спавшего в передней комнате Минниевого раба, Агафоклея тихонько задвинула за собой засов и, вытянув вперёд руки (единственное окно в правой стене из-за холодов было плотно закрыто ставней), двинулась по памяти мелкими шажками туда, где должен быть прикрытый пологом вход во вторую комнату. Нащупав дрожащей рукой плотный замшевый полог, она постояла несколько секунд в нерешительности, затем, набрав полные лёгкие воздуха, словно в омут головой (выпитое во время женских посиделок вино, до сих пор шумевшее в голове, придало ей смелости), нырнула в Минниеву спальню.
  Чернильная темнота здесь казалась ещё гуще, чем в прихожей. Ни храпа, ни даже дыхания Минния, сколько ни вслушивалась, Агафоклея не услышала. Ей даже подумалось, что комната пуста. Может, он сейчас там, у Агасикла, развлекается с Бионой?
  Раз так, значит, он сам виноват, решила она, надумав вернуться к себе, но ноги, вопреки принятому решению, понесли её к стоявшей, как она помнила, наискосок у левой стены кровати - чтобы удостовериться, что она пуста. Ткнувшись коленкой в деревянный остов ложа, она опустила руку, и пальцы её коснулась прикрытой шерстяным покрывалом мужской ступни. Она тотчас отдёрнула руку, невольно ойкнув.
  - Кто здесь? - услышала она знакомый, немного напуганный голос, и в тот же миг радость накатила волной к голове, напрочь прогнав все её страхи и сомнения.
  - Минний, это я, Агафоклея, - прошелестел её чуть слышный шепоток.
  - Агафоклея! - резко вскинувшись, Минний сел на ложе. - Ты зачем здесь?
  - Минний, я люблю тебя. Не отдавай меня Каллиаду! - в голосе Агафоклеи зазвенели слёзы.
  Не видя во тьме Агафоклею, но чувствуя рядом источаемый ею сладостный девичий аромат, Минний опустил ступни на пол, осторожно протянул руку и отыскал её узкую холодную ладонь.
  - Но что же я могу сделать?
  Словно подкошенная его полным горькой печали голосом, Агафоклея рухнула рядом с ним на кровать, припала пылающим лицом к его плечу и, поборов девичий страх и стыд, глухо выдавила из себя:
  - Сделай меня своей женой. Сейчас!.. А утром я скажу батюшке, что не могу быть женой Каллиада... Брошусь ему в ноги... Батюшка меня любит и простит. Он поймёт, как сильно я тебя люблю, и отдаст меня тебе. Ты ведь хочешь этого, правда?
  Бережно обнимая за плечи доверчиво прижавшуюся к нему девушку и чувствуя, как распрямился между ногами его прикрытый паллием конец, Минний молчал. Ему страсть как хотелось пойти на поводу у своего налившегося желанием фаллоса, и сделать так, как просила Агафоклея, - и будь, что будет! Может, и выгорит... Сделаться зятем богача Гераклида было пределом мечтаний. Но он предвидел, что реакция Гераклида на содеянное будет совсем не такая, как простодушно надеется Агафоклея. В самом благоприятном для них случае, он вышвырнет его вместе с Агафоклеей из своего дома без всякого приданого... Рискнуть всем, чего он добился за три минувших месяца, сломать жизнь и себе, и ей, поставить под угрозу все свои великие замыслы, свободу и даже жизнь? (По херсонесским законам прелюбодей должен быть выдан отцу опозоренной девушки, и тот вправе поступить с ним по своему усмотрению: простить и женить на соблазнённой дочери, заставить уплатить назначенный им сколь угодно крупный штраф, сделать рабом или даже лишить жизни - последнее, правда, случалось крайне редко.) И всё - ради нескольких часов наслаждения девичьим телом? Нет! Агафоклея будет его, но не сейчас - позже.
  - Агафоклея, мы не должны этого делать, - сказал он, как можно мягче. - Ты должна вернуться к себе.
  - Но почему, почему?! - глаза и голос Агафоклеи наполнились слезами. - Я же знаю - ты же тоже хочешь этого!
  Внезапно её рука скользнула Миннию под паллий и отыскала его торчащий между ногами фаллос.
  - Ты же любишь меня, Минний, правда?
  - Да... И клянусь - ты будешь моей... но не теперь.
  - Но почему не теперь? Если ты не возьмёшь меня сейчас, через семь дней я стану женой Каллиада, а я не хочу этого, не хочу - он мне противен! - Прижавшись лицом к груди Минния, Агафоклея горько, по-детски, разрыдалась.
  - Ты боишься гнева моего отца? - спросила она сквозь затихающие всхлипы через минуту. - Неужели ты трус, Минний?!
  - Нет, я не трус. Но я слишком уважаю твоего отца, - тихо ответил Минний, нежно поглаживая вздрагивающие плечи девушки. - Пойми, я не хочу, не могу отплатить за его гостеприимство чёрной неблагодарностью... Ты должна вернуться к себе.
  В ответ Агафоклея ещё теснее прижалась мокрым лицом и грудью к его груди, поглаживая ладошкой, как учила Биона, его напряжённый мужской орган.
  - Нет, Минний, нет!
  - Агафоклея! Прошу тебя... оставь, - глухо молвил Минний, отнимая её руку от своего изнемогающего фаллоса.
  - Хорошо... Давай пойдём завтра к отцу, скажем о нашей любви и будем на коленях умолять не противиться нашему счастью, - предложила она.
  - Это нам не поможет, Агафоклея. Твой отец не изменит своему слову за считанные дни до свадьбы.
  Горестно вздохнув, Агафоклея отстранилась от Минния и уже другим, полным глубокого разочарования и скорби голосом, произнесла:
  - А боспорский царевич Левкон ради любви отказался от целого царства. Если бы ты меня любил так же сильно, как он, то украл бы меня и где-нибудь спрятал - лишь бы я не досталась другому. Во время Фесмофорий это будет нетрудно сделать. Но тебе, как видно, всё равно.
  - Но куда же я тебя увезу, глупышка? - на губах Минния неожиданно появилась улыбка. - К таврам или скифам? Ведь сейчас зима... Да и я, увы, не царевич...
  - Ладно, я пойду. - Агафоклея встала с ложа, по-видимому, окончательно смирившись со своей участью.
  - Я провожу тебя к выходу, - сказал Минний, вставая и беря Агафоклею за руку.
  Двинувшись осторожно вперёд, он провёл девушку мимо старательно высвистывавшего носом Лага в общую с Агасиклом прихожую. Услышав за Агасикловой дверью характерные звуки бурной постельной битвы, Минний поспешил отворить входную дверь, около которой тут как тут оказался пребывавший на страже Одноухий. Убедившись, что кроме пса, во дворе никого нет, Минний поднёс к губам руку Агафоклеи и припал к ней нежным прощальным поцелуем.
  - Ну, иди... и будь умничкой...
  Едва она ступила за порог, Минний поспешно затворил дверь, оставив несчастную девушку наедине со старым одноухим псом и беспросветным горем.
  
  ГЛАВА 2
  
  Остаток осени в потемневшей, помертвевшей степи над Хараком выдался слякотным и унылым, словно само Небо оплакивало вместе с напитами не вернувшихся из боспорского похода мужей, отцов, братьев, сыновей... Случалось, утром на час-другой хмурые тучи расступятся, из клочковатых разрывов на скучную, волглую землю блеснёт неяркое, холодное солнце, а там опять то с близких Таврских гор, то с полуночных степей, то с закатного моря наползут гонимые холодными ветрами мрачные тучи и вновь зарядят бесконечные унылые дожди, навевая на сердце беспросветную тоску...
  После гибели Савмака над домом вождя Скилака будто солнце закатилось, будто душу из него вынули...
  Когда вождь въехал, мрачнее тучи, с прячущими глаза слугами на родное подворье и, глядя в гриву коня, сообщил встречавшим его в центре двора матушке Госе, жёнам - Матасие и Зорсине, дочерям - Мирсине и Госе, и сыну Каниту, что нет больше Савмака, 10-летняя Госа разревелась в голос совсем по-детски на груди у обхватившей её за сотрясаемые рыданиями плечи Мирсины, не замечавшей, как у неё самой по помертвевшему лицу побежали полноводные ручейки. Матасия поспешила заключить в крепкие объятия побелевшую как снег Зорсину, и обе, склонив друг к дружке головы, залились беззвучными слезами. Нянька Синта и полдесятка служанок, вышедших встречать своих вернувшихся с вождём из похода мужей и сыновей, удостоверившись, что их родные все вернулись, запричитали, заголосили, завыли непритворно по любимцу семьи. У одной только старой Госы, не меньше остальных ошарашенной страшной вестью, выцветшие глаза остались сухими.
  - А ну, бабы, цытьте! - прикрикнула она сурово. - Хватит выть! Радоваться надо: наш Савмак не осрамил свой род трусостью в бою и сейчас пирует вместе с Арием в золотом шатре Папая.
  Обливавшиеся горючими слезами служанки притихли. Канит, стоявший как пришибленный между сёстрами и матерями за спиною старой Госы, зашмыгал носом, тщетно стараясь удержать разъедающие глаза слёзы. Только младшая Госа после окрика бабки разревелась ещё пуще, ещё безутешнее. Прижимавшая её к себе и гладившая по белёсым волосам Мирсина, чувствуя на намокших губах горечь слёз, всё никак не могла поверить, что никогда больше не увидит Савмака.
  Сойдя с коня, тотчас уведенного Тиреем под навес конюшни, Скилак поклонился в пояс матери.
  - Прости, матушка, что не сберёг тебе внука.
  - Не вини себя, вождь, - молвила в ответ твёрдая, как кремень, старуха, целуя холодными губами сына в лоб и обе щёки. - Знать, так у него на роду было написано. Верю, что погиб наш Савмак со славой.
  - Твоя правда, матушка. После расскажу.
  Оставив мать, Скилак подошёл к дочерям и, раскинув руки, притянул обоих к себе. Прижавшись мокрым лицом к отцовской груди, малая Госа наконец перестала реветь и лишь часто и громко всхлипывала, помалу успокаиваясь. Крепко обнимая правой рукой за плечи старшую дочь, Скилак наклонил к ней голову и поцеловал в гладкий, белый, как слоновая кость, лоб под отороченной тёмно-коричневым куньим хвостом круглой краснобархатной шапочкой.
  - Мужайся, дочка, - глухим, угрюмым голосом молвил он. - Тебе я привёз не одно, а два горя... Твой жених, сын Госона Фарзой, погиб вместе с Савмаком...
  Почувствовав, как отяжелевшая вдруг Мирсина стала медленно сползать по нему на землю, вождь, отпустив притихшую Госу, едва успел подхватить не выдержавшую нового удара старшую дочь. Зорсина, Матасия и Синта кинулись к нему на помощь. Приобняв младшую сестрёнку за плечи, Канит увёл её в сторонку и сел с ней в обнимку на усыпанную мокрыми бурыми листьями скамью под дубом, глядя затуманенным взглядом, как отец уносит в дом Мирсину со свесившимися, будто у мёртвой, к земле руками и головой. Вынянчившая Савмака и Мирсину Синта, любившая их пуще собственных детей, подобрав с земли упавшую шапку Мирсины, тихонько всхлипывая и утирая тыльной стороной короткой пухлой ладони слёзы, заковыляла туда же вслед за Зорсиной, Матасией и старой Госой.
  Час спустя, съев без желания и не чувствуя вкуса приготовленный Матасией обед (Зорсина с Синтой не отходили от Мирсины), вождь поведал заполнившим трапезную домашним, включая слуг, служанок и отпоенную холодной водой и кое-как приведенную в чувство Мирсину, о геройском поведении и гибели Савмака и Фарзоя при штурме Феодосии. Когда он, опасливо поглядывая на белую и неподвижную, как греческая мраморная статуя, Мирсину, упомянул, что тело Фарзоя, брошенное греками вместе с остальными погибшими в городе скифами в море и прибитое волнами к берегу, оказалось без головы, Канит, вскинув на отца серо-голубые глаза, спросил с надеждой:
  - Так может, то не Фарзой был?
  - Фарзой, - уныло ответил Скилак. - Родные узнали его по татуировкам и родимому пятну на животе... А нашего Савмака море нам так и не отдало...
  Узнав, что после боя на улицах греческого города Савмака никто не видел ни живым, ни мёртвым, Синта вдруг громко охнула и схватилась за сердце. Отпив поданной одной из женщин холодной воды, она обвела прояснившимся взором лица вождя, его жён и детей, молча с тревогой воззрившихся на неё с другой стороны покрывавшего глинобитный пол трапезной комнаты зелёного безворсого ковра, заставленного почти нетронутыми блюдами, и с убеждённостью объявила:
  - Наш Савмак жив! Сердце мне только что подало от него весть: он в плену у греков.
  - Несёшь, сама не знаешь что, старая, - бросил в её сторону, впрочем, без суровости в голосе, Скилак. - Октамасад искал его в городе и не нашёл.
  - Значит, плохо искал, - возразила нянька. - Вот мне бы туда поехать, уж я бы его и под землёй нашла, сокола нашего!
  - У тебя, Синта, в голове помутилось с горя, - объявил печально Скилак, - пойди, приляг... И за что на наши головы столько напастей: сперва Евнона померла, потом Савмак...
  - Попомните моё слово: мы ещё увидим нашего Савмака, - упрямо стояла на своём Синта. - Такого сокола никакая клетка не удержит - он отовсюду найдёт путь на волю!
  Выслушав старшего сына, старая Госа после ужина отправилась к младшему и расспросила подробно, как он искал у греков Савмака. Беспокойно виляя под твёрдым, как сталь акинака, взглядом матери, Октамасад заверил, что объехал в Феодосии чуть ли не каждую улицу, выспрашивая всех и каждого, есть ли в городе пленные скифы; спрашивал о том и тамошних правителей. Да если б у них был знатный пленник, неужто греки упустили бы возможность нажиться на выкупе?!
  Вернувшись в дом вождя, старая Госа тихонько легла в своей комнатке по соседству со спаленкой внучек. Долго лежала без сна, вытянувшись костлявой спиной на жёсткой войлочной подстилке. Глядя в невидимый потолок, думала о лишившейся любимого жениха Мирсине (ну, да это ничего: найдётся другой не хуже - такой красе в девках недолго горевать!), о Савмаке. Увидела, как его ясные голубые глаза, белую кожу, мясо с костей в холодной тёмной глубине на дне морском обгладывают прожорливые рыбы. И её давно высохшие, как старый заброшенный колодец, старушечьи глаза вдруг наполнились горько-солёной влагой, и по иссеченным тонкой паутиной морщин вискам скатились за прикрытые жиденькими седыми космами уши две одинокие слезы...
  Синта, делившая спальню с дочерьми вождя (она спала на нескольких овчинах, разостланных на полу между дверью и широким одёжным ларем, на котором спала младшая Госа), поднявшись утром с петухами, нашла Мирсину в жару: от пережитого минувшим днём потрясения у неё началась горячка. Перепугавшись, Синта тотчас кликнула Зорсину. Малую Госу немедля отправили в каморку к бабке, а у постели больной принялись хлопотать, не оставляя её без догляда ни на минуту, Зорсина и Синта, благо, что обе имели богатый опыт борьбы со зловредными духами болезней за детские жизни. Тем не менее вождь немедля послал за жившим в дальнем конце Таваны жрецом-шаманом и его женой, почитавшейся лучшей среди напитов знахаркой-целительницей.
  Жрец Асанданак, человек ещё не старый и достаточно крепкий, только вчера вернувшийся с вождём из похода на Боспор, явившись, тотчас наполнил комнату больной звоном своих медных бубенцов, костяных погремушек и грохотом бубна, загундосил страшным утробным рыком заклинания, призванные напугать и обратить в позорное бегство злых духов, завладевших телом любимой дочери вождя. Свершив всё, что было в его силах, через полчаса он уступил поле битвы жене своей Герзии, успевшей к этому времени приготовить на поварне вместе с Зорсиной свой колдовской отвар из целебных трав и кореньев, запаха которых враждебные человеку духи боятся не меньше, чем грома бубенцов и утробных заклинаний шамана. Тем не менее поначалу их усилия мало помогли: зловредные демоны оказались не из пугливых - больной становилось всё хуже.
  Отчаявшаяся Зорсина в эти часы, когда её любимица медленно угасала на глазах, сжигаемая внутренним жаром, бессильно уткнувшись опавшим от переживаний лицом в плечо мужа, призналась, что думает, что это Савмак, с которым она была неразлучна с детства, зовёт сестру к себе.
  По просьбе вождя Асанданак, в присутствии всех домочадцев и явившейся, прознав о новой беде (красавица Мирсина была всеобщей любимицей), многочисленной родни, раскинул во дворе свои гадальные прутья, чтобы узнать, выживет его дочь, или умрёт. Первый его бросок вышел неудачным - брошенные вслепую ивовые прутья упали мимо начертанного в центре двора костяным ножом магического круга. Прошептав молитву владычице Табити, жрец повторил бросок: на сей раз большинство прутьев попали в цель. Видимо, боги ещё не определились с судьбой Мирсины, либо были отвлечены в этот час другими делами, пояснил жрец. Пришлось начинать гадание заново. Лишь после пятой попытки боги наконец соизволили открыть неугомонному просителю свою волю: ко всеобщему облегчению, оба раза большинство прутьев оказалось внутри круга. Смахнув со лба рукавом сшитого из чёрных козьих шкур мехом наружу длиннополого кафтана испарину, Асанданак объявил, что хоть опасность велика и чёрные демоны сильны, но с помощью богов дочь вождя их одолеет и останется жить. Скилак торжественно пообещал, если это случится, подарить милосердным богам стадо из десяти ягнят, десяти козочек и десяти тёлок (за выздоровление детей и незамужних девушек скифы традиционно отдаривали богов молодняком животных соответствующего пола).
  Синта, не отходившая вместе с Зорсиной и старой Госой от задыхавшейся в жару и бредившей в беспамятстве Мирсины, посмотрев в расцвеченные улыбками лица Матасии и жён Октамасада, поспешивших принести со двора эту радостную весть, заявила в ответ, что если Савмак умер, то и Мирсина умрёт, а если он жив, то и сестра его будет жить.
  - Вот увидите, наша девонька скоро поправится, потому что Савмак жив! - убеждённо заключила старая нянька.
  Тем не менее старая Госа дала знать о беде Мирсины вождю соседей хабов Госону, для которого она тоже была не чужая. Госон немедля отправил в Тавану в помощь Асанданаку своего шамана вместе с самой опытной и искушённой во врачевании хабейской знахаркой. Их совместными усилиями через три дня в борьбе с чёрными демонами болезней, терзавшими любимицу вождя, за которую искренне молилась и переживала вся Тавана, наступил долгожданный перелом: жар спал, сознание вернулось, Мирсина пошла на поправку.
  Дней через семь вождь Госон заявился с тремя жёнами в Тавану проведать свою несостоявшуюся невестку.
  Мирсина, бледная и исхудалая, всё ещё лежала, укутанная в меховое покрывало, в своей жарко натопленной глиняной греческой жаровней комнате, медленно поправляясь после болезни. Наговорив ей много добрых слов и пожеланий, надарив вкусных пирогов и всевозможных домашних и заморских сладостей, на которые так падки девушки и дети, гости отправились в трапезную.
  После того как любивший хорошо поесть Госон перепробовал все приготовленные по такому радостному случаю жёнами и служанками Скилака блюда, вожди, оставив жён сплетничать в просторной трапезной, уединились с кувшином процеженного заморского вина для серьёзного разговора в комнате Скилака.
  Наполнив до краёв украшенные тонкой чеканкой серебряные чаши, вожди первым делом помянули своих погибших сыновей. (О том, что после того как Мирсина, как и предсказывала Синта, вырвалась живой из когтей страшной болезни, у него насчёт гибели Савмака опять зародились сомнения, Скилак предпочёл умолчать.) Затем Госон без долгих экивоков предложил другу Скилаку отдать Мирсину за другого какого из его сынов, вот хоть бы за Метака - тот хоть и немного моложе Мирсины, но это не велика беда.
  Потянувшись рукой к серьге, Скилак со вздохом ответил, что уже обещал Мирсину Марепсемису: тот ещё по пути из Феодосии подъезжал к нему насчёт неё, предложив отдать его за одного из своих сынов.
   - Ну-у, если так... Что ж, за кого и выходить такой раскрасавице, как не за царевича, - согласился с проскользнувшим в голосе сожалением Госон. Затем, сделав изрядный глоток из чаши, он наклонился к сидевшему напротив с чашей у рта Скилаку и, понизив голос, спросил:
  - Слушай... а ты не узнавал, у них с Фарзоем часом не дошло до дела ещё до свадьбы?
  - Не узнавал, - нехотя ответил Скилак после некоторой заминки. - Пока не до того было.
  - Да, кгм... Ты всё же выясни... А то, брат, сам понимаешь: ежели подсунешь царевичу тронутую девку, стыда потом не оберёшься.
  - Само собой, если она испорчена, то за царевича не выйдет, - нахмурив тронутые сединой кустистые брови, объявил Скилак.
  Поспешно схватив пузатый расписной кувшин, стоявший в центре старого потёртого краснобархатного чепрака, на котором они сидели, Госон вновь наполнил опустевшие чаши.
  - Ты вот что, брат... - молвил он, подняв чашу к подбородку и глядя глаза в глаза Скилаку. - Ты не гневись на дочь, ежели что... Любой из моих сынов с охотой возьмёт её женой и ни словом не попрекнёт за Фарзоя... Так что, ежели что, пускай она сама выберет, за которого из моих сынов ей пойти.
  - Добро, брат Госон. Считай - договорились, - ответил Скилак, разгладив суровые складки на челе. Звонко звякнув краями чаш, они выпили до дна, закрепляя сделку.
  Скилак вновь наполнил чаши.
  - Насчёт Мирсины договорились, поговорим теперь о твоей Фрасибуле... Раз уж так вышло, хочу просить её в жёны Каниту. Надеюсь, её у тебя никто не успел сосватать? (Госон отрицательно отмотнул головой.) Хорошо. Мой Канит любит её, думаю, они будут доброй парой.
  Госон кивнул в знак согласия; оба друга-вождя поднесли чаши к губам и, глядя глаза в глаза, не спеша отпили по изрядному глотку.
  - Они оба ещё молоды, могут год-другой подождать, пока Канит станет воином, - молвил Скилак, устремив печальный взгляд в опущенную к животу недопитую чашу. - Если к тому времени Савмак не объявится, значит, быть Фрасибуле за Канитом. Так и порешим, брат Госон?
  - Так и порешим, брат Скилак, - согласно кивнул Госон, и оба, звякнув краями чаш, одним махом влили в себя остатки вина...
  Проводив гостей со двора (Ариабат и Канит поехали проводить родню до выезда на большак), Скилак подозвал Зорсину. Рассказав ей о разговоре с Госоном и сватовстве Марепсемиса, о котором не успел сказать ранее, он велел осторожно выяснить, годится ли Мирсина в невесты царевичу.
  Присев на край Мирсининой кровати (Синта, почти не покидавшая все эти дни комнату, как всегда, сидела на кошме в своём углу с проворно мелькавшими в ловких руках вязальными спицами - вязала из козьего пуха для своей "ненаглядной горлицы" и её младшей сестры на зиму тёплые носочки), Зорсина некоторое время ласково гладила чуткими пальцами опавшее, но не утратившее миловидности лицо и выпуклые, в точности, как у неё самой и у Савмака, только растрескавшиеся и поблекшие во время болезни губы дочери. Наконец, глубоко вздохнув, она сообщила только что услышанную от мужа новость:
  - Старший брат царя Палака Марепсемис хочет, чтоб ты стала женой его сына... Фарзоя.
  При этом имени веки на полуприкрытых глазах Мирсины болезненно дрогнули, но взгляд, как и прежде, был устремлён куда-то мимо матери. Не дождавшись от неё другой реакции, Зорсина, продолжая нежно оглаживать дочь по обострившейся после болезни скуле, продолжила:
  - Фарзой твой ровесник. Стать первой женой царевича из рода Колаксая - завидная доля для любой девушки и великая честь для нашего рода... Но только, если она сохранила своё сокровище нетронутым. Скажи, вы с сыном Госона не стали мужем и женой ещё до... его отъезда на Боспор?
  Прикусив нижнюю губу, Мирсина молчала, по-прежнему глядя отсутствующим взглядом куда-то в потолок, из чего Зорсина сделала неутешительный для всех для них вывод.
  - Скажи правду, миленькая, не бойся, - самым ласковым тоном обратилась к Мирсине из своего угла Синта, внимательно слушавшая разговор матери с дочерью.
  - Если это случилось, ничего страшного - ты станешь женой одного из старших сынов Госона, - поспешила успокоить дочь Зорсина, - но мы с отцом должны знать, что ответить царевичу.
  Мирсина наконец перевела наполненный тоской и болью взгляд на мать.
  - Не случилось, мама, - выдавила она из себя с заметным усилием сквозь подкативший к горлу ком. - Между нами ничего не было...
  Мирсина повернула голову к стене. Из уголка глаза у виска скатилась к нижнему краешку носа, оставив на матово-белой щеке тонкий росистый след, алмазная капелька. Эта одинокая слезинка вернее всяких слов убедила Зорсину, что её дочь девственна.
  - Вот и хорошо, вот и умничка! - Наклонившись, Зорсина с нежностью поцеловала дочь в мокрую щёку. - Будущей весной ты станешь царевной.
  - Ой, чует моё сердце - быть нашей красавице со временем не просто царевной, а скифской царицей! - радостно возгласила со своей лежанки Синта, впервые после горестного возвращения Скилака из похода вызвав на губах Зорсины мимолётную улыбку. Встав с застеленной толстой пуховой периной кровати дочери, Зорсина поспешила с доброй вестью к мужу.
  - Говорила же я тебе, девонька: что ни деется с нами на этом свете - на всё воля богов, и всё выходит к лучшему, - тотчас после её ухода затараторила нянька радостно-ласкательным тоном, будто с маленькой девочкой. - Был у тебя один жених, да что ж делать - забрал его к себе Арий. А матушка Табити тут же подыскала лебёдушке нашей другого суженого - ещё знатнее да краше! Из самого царского Колаксаева рода! Честь-то для нас всех какая... Ты поплачь, поплачь, лапушка... Омой слёзоньками свою душеньку! Зимушка впереди ещё до-о-олгая! Успеешь выплакать все свои слёзки-то... А как весеннее солнышко пригреет, выдадим тебя за сокола ясного - молодого красавца-царевича! А к тому времени, глядишь, и Савмак наш домой возвернётся, погуляет на твоей свадебке, порадуется за любимую сестричку... И заживёт наша горлинка, краса ненаглядная, с милым дружком - ясным соколом, в златом тереме, в царском городе... Хочешь стать царевною, а, Мирсинушка?
  - Пусть выдают за кого хотят - мне теперь всё равно, - равнодушным, безжизненным голосом ответила Мирсина. - Лучше бы я умерла...
  И чтоб не слышать дальнейших излияний докучливой няньки, повернувшись на бок, натянула на голову тяжёлое бобровое одеяло.
  
  ГЛАВА 3
  
  Вернувшись после вызволения царевича Левкона из Скифии в Феодосию, Хрисалиск сразу направился на теменос, а отдав долг благодарности богам, до вечера занимался в пританее вместе с другими демиургами поднакопившимися в его отсутствие городскими делами.
  Рассказав во время ужина Лесподию и спустившейся ради этого из своих покоев в триклиний Мелиаде о столичных новостях и прежде всего о Герее, Элевсине и Делиаде, Хрисалиск предложил завтра же отправить в подарок Левкону и Герее часть своих рабов, поскольку после устроенной Гереей распродажи Старый дворец остался почти без слуг. Разумеется, Лесподий и Мелиада целиком и полностью одобрили это решение.
  Вместе с присутствовавшим в триклинии епископом Пакором тут же определились, сколько нужно отправить рабов (шесть рабов и столько же рабынь) и кого именно, отобрав самых крепких, молодых и красивых, достойных служить царевичу и царевнам. Лесподий предложил включить в их число и недавно купленного у навклера Лимнея по желанию Мелиады юного скифа, держать которого здесь, в двух шагах от скифской границы, чересчур рискованно и неразумно. Хрисалиск согласился с зятем, не стала возражать и Мелиада, молчаливо признав, что с покупкой этого скифа она ошиблась: несмотря на юношескую привлекательность и красоту, в нём ещё слишком много было детской робости и слишком мало мужской силы.
  Кроме столь необходимых сейчас в Старом дворце рабов, решено было отправить столичной родне десяток амфор привозного эллинского вина, три деревянных бочонка горного таврского мёда, по четыре горшка с любимым Гереей и Элевсиной сливовым и вишнёвым вареньем, а также изюм, сушёные абрикосы, фиги, финики, лесные и грецкие орехи.
  Новость о принятом хозяевами решении, понятное дело, моментально стала известна рабам. Запертые на ночь в своих спальнях, отобранные к переезду рабыни лили обильные слёзы в объятиях утешавших их подруг, с которыми им завтра предстояло навсегда расстаться. Всем Хрисалисковым рабам было известно, что в отличие от мягкой и доброй Мелиады, её прекрасная сестра-царевна была строгой госпожой, щедрой на наказания провинившимся и нерасторопным служанкам. Зато её муж, царевич Левкон, не в пример их нынешнему господину Лесподию, как все ещё раз недавно убедились, не замечал никого из женщин, кроме своей божественной супруги. Каково там придётся бедным рабыням после вольготной жизни в Хрисалисковом доме? Будет ли у них там возможность отведать мужского фаллоса, или придётся самим удовлетворять себя и утешаться по ночам ласками подруг, мечтая наскоро перепихнуться с каким-нибудь рабом и почитая за счастье оказаться на ложе грубого надсмотрщика?
  Рабы же, попавшие в число шести избранных, наоборот, были страшно рады и довольны неожиданному повороту судьбы. Им не понаслышке была известна поразительная красота младшей дочери Хрисалиска, каждое лето приезжавшей с мужем и дочерью в Феодосию проведать отца. Жить с ней под одной крышей, видеть её хотя бы украдкой каждый день, дышать с ней одним воздухом, а если повезёт - носить её на своих плечах, казалось им верхом блаженства, пределом мечтаний, приводило в восторг и эйфорию, словно от выпитой одним махом кружки неразбавленного вина. И один только Савмак, не понимавший по-гречески и не успевший за эти несколько проведённых в Хрисалисковом доме дней обзавестись друзьями, не подозревал о выпавшем ему счастье.
  После того как он позорно лишился чувств в спальне Мелиады, не оправдав её ожиданий, один из надсмотрщиков, даже не покормив, отвёл его утром назад в дом Лимнея. Жена Лимнея (самого навклера дома не было), с помощью говорившей по-скифски служанки, с чисто женским любопытством попыталась выпытать у него подробности минувшей ночи. Савмак сперва угрюмо молчал, затем, покраснев, нехотя ответил, что после ужина крепко уснул и ничего не помнит. Масатида была разочарована: ясно, почему Мелиада вернула его - испытание её ложем юный скиф, увы, не прошёл.
  На другой день Лимней отвёл его на агору и выставил на продажу. В старых рваных башмаках и коротком истрёпанном хитоне, с непокрытой остриженной головой и висевшей на груди дощечкой, на которой рыночный зазывала написал мелом со слов Лимнея его имя, племя и возраст, Савмак простоял недолго - всего около часа, после чего купивший его недорого старик (никому из феодосийцев раб-скиф был не нужен, а гостей из других городов и стран в эту пору не было, - Лимней едва сумел вернуть затраченные на его лечение деньги) привёл его... в знакомый дом с колоннами и заморскими пышногривыми зверями на входе. Здесь его опять сытно накормили, обмыли пахнущей душистыми травами водой в огромном каменном чане, одели в добротную чистую одежду и башмаки (штанов, правда, не дали) и вечером вновь привели в спальню разжиревшей от безделья греческой бабищи, ставшей отныне, как пояснила опекавшая его знакомая рабыня Гела, его полноправной хозяйкой.
  Похотливая толстуха, годившаяся ему в матери, предприняла вторую попытку объездить его "жеребца". Сидя на краю прогнувшегося под её огромным задом ложа, она тотчас схватила его хвостик и принялась растирать и сжимать, как коровью дойку, стремясь поскорее привести в рабочее состояние, а другой рукой подняла к его рту свою огромную, мягкую, похожую на обвисший бурдюк сиську. Увидя испуг и растерянность на его отшатнувшемся лице, хозяйка рассмеялась, поняв, что он новичок, ещё не знающий, что и как нужно делать с женщиной. Мысль о том, что её жирные телеса вызывают у юного варвара отвращение, не пришла ей в голову.
  Она позвала из соседней комнаты ещё двух рабов. Скинув на ходу одежды, те, как застоявшиеся кони, тотчас взялись за дело: один, сев с нею рядом, принялся грубо мять и жадно сосать её необъятные сиськи, другой, став коленями на расстеленную возле ложа мягкую оранжево-чёрную шкуру, стал вожделенно вылизывать открывшуюся между жирными ляжками длинную волосатую расщелину. Затем первый раб уложил хозяйку спиной на пуховое одеяло, сел на неё верхом и, поместив свой распрямившийся во всю немалую длину рог меж её стиснутых в руках грудей, принялся пихать заострённый конец в её готовно распахнутый рот, в то время как его товарищ, встав с колен и прижав к груди её поднятые в гору ноги, ожесточённо насаживал её глубокую красную воронку на свой толстый вертел.
  Неужели им нравится то, что они делают, спрашивал себя Савмак, глядя с брезгливостью на быстро двигающиеся голые зады рабов. Так ведь и волам наверняка не нравится таскать тяжёлый воз или плуг, но ведь таскают! Неужели и его, как того вола или коня, заставят делать всю эту мерзость? А куда денешься! Он уже понял, что придушить по-тихому эту жирную греческую свинью и убежать, как ему думалось поначалу, не получится, поскольку она не довольствуется одним "жеребцом" и ездит сразу на двух или трёх, а у дверей её спальни днём и ночью не смыкают глаз преданные служанки.
  Тем временем рабы, один за другим, со звериным рычанием оросили обильно выплеснувшимся семенем довольно улыбающееся лицо и рот хозяйки и её перетянутый толстыми жировыми складками живот. Опустив на край ложа ноги хозяйки, русоволосый сармат вытянулся по примеру черноволосого товарища у неё под боком и принялся с деланным наслаждением сосать и кусать её безобразную, бесформенную грудь.
  Теребя обмякшие уды своих "жеребцов", толстуха скосила блаженно сощуренные глаза на стоявшего без дела Савмака и что-то произнесла ласковым, как кошачья лапа, тоном. Взглянув с блудливой ухмылкой на перепуганного скифского юнца, сармат пересказал приказ хозяйки вылизать её "посудину" и заляпанный белой слизью живот.
  - Ну, чего стоишь столбом? - спросил он через полминуты, оторвавшись на миг от сладкой бабьей сиськи. - Плетей захотел?!
  Подойдя к ложу, Савмак опустился на колени между раздвинутых ног толстухи и, прикрыв глаза, медленно приблизил лицо к её волосатому лону. Но едва его вытянутые губы гадливо коснулись источающих отвратительный запах створок её расщелины, как съеденная за ужином пища неудержимо устремилась из живота через горло наружу. Едва успев отшатнуться, Савмак, стоя на четвереньках, вырвал прямо на полосатую шкуру.
  С отвращением убрав ноги и отодвинувшись подальше вглубь ложа, Мелиада кликнула рабынь, мигом вбежавших на её испуганный зов из соседней комнаты. Брезгливо морща нос, Мелиада приказала немедля вывести скифа вон и убрать поскорее его блевотину.
  Зеленоглазая Гела помогла Савмаку подняться и, подобрав с пола его хитон, увела из спальни, её черноволосая напарница Гекуба поспешно скатала изгаженную тигровую шкуру и выбежала следом.
  - Отмой её сейчас, пока не засохло! - крикнула ей вслед Мелиада.
  Быстро успокоившись в объятиях старательно месивших её груди рабов, Мелиада приказала сармату отвести скифа в рабскую спальню и тотчас вернуться назад.
  Накинув хитон и башмаки, сармат едва не столкнулся лбами с Гелой, входившей, чтобы обрызгать ложе и спальню хозяйки душистой водой. Ухватив второй раз опростоволосившегося скифского юнца за тощее плечо, сармат, не отрывая хищного взгляда от соблазнительно виляющего круглого зада шествовавшей впереди со светильником в руке и свёрнутой тигровой шкурой под мышкой Гекубы, потащил его к выходу из гинекея. Довольный, что всё для него закончилось, Савмак охотно следовал за своим провожатым - лишь бы подальше от ненавистной спальни, очень надеясь, что больше его туда не позовут. Выйдя во двор, он кинулся к бассейну и, прилегши грудью на широкий бортик около поглощавшей воду львиной пасти, черпая ладонью усыпанную мерцающими светлячками звёзд чёрную прохладную воду, ополоснул провонявший блевотиной рот и лицо и с наслаждением напился.
  Гекуба тем временем, провожаемая голодным волчьим взглядом сармата, не спеша проследовала вдоль бассейна к проходу на передний двор. Как только она, бросив из-за плеча на сармата выразительный взгляд, скрылась в проходе, тот грубо пихнул Савмака башмаком в голую ляжку:
  - Ну, хорош хлебать! Вставай!
   Поднявшись, Савмак шаркнул глазами по окутанному мраком пустому двору и, неожиданно схватив сармата за руки, горячо зашептал ему в лицо:
  - Послушай, друг, давай убежим! Проведи меня в сад - лес тут совсем рядом, перелезем через стену, к утру выйдем в степь, перейдём Бик, а там - воля! Слушай, я сын вождя напитов. Мой отец даст тебе оружие, коней, золота - ты вернёшься к своим богатым!
  - Вот я тебе счас убегу, щенок скифский! - прервал его жаркие излияния сармат свирепым шипением сквозь зубы. - А ну, шагай давай, сын вождя... Видали мы таких сыновей!
  Сдавив железной рукой тонкую шею скифа, он потащил его ко входу в бальнеум, около которого находилась спальня рабов. С удовольствием прервав на полпути ночную скачку надсмотрщика и рабыни в передней комнатке, сармат сдал ему с рук на руки скифа, радостно поведав, как тот с перепугу облевал спальню Мелиады, но умолчав о его предложении бежать. Грязно ругнувшись под угодливый смешок сармата и рабыни, надсмотрщик кряхтя поднялся с расстеленного на полу тюфяка, отпер висевшим на шее ключом дверь рабской спальни и грубо пихнул в сотрясаемое раскатистым храпом, тёмное зловонное нутро облажавшегося скифского щенка.
  Пожелав надсмотрщику доброй ночи, сармат поспешил обратно. Войдя в гинекей, он, вместо того, чтобы вернуться, как было велено, в спальню хозяйки, затаился в темноте под лестницей.
  Вспоминая о сделанном ему скифом предложении, он сперва решил донести об этом утром Лесподию или Пакору, дабы красавчик походил месяц в полосатой тунике, но поразмыслив, передумал: пожалуй, выгоднее будет заставить юнца служить себе, стреножив его угрозой рассказать о замышляемом побеге.
  В этот момент тихо скрипнула входная дверь, и в прихожую вошла со светильником и отмытой от скифской блевотины тигровой шкурой черноволосая Гекуба. Едва она шагнула на лестницу, внезапно вынырнувший сбоку сармат, дунув на огонёк светильника, крепко обхватил её сзади, больно сдавив в ладонях упругие груди. Тихо ахнув, Гекуба уронила зажатую под мышкой шкуру и, нагнувшись, осторожно поставила на лестничную ступеньку глиняный светильник. Воспользовавшись этим, сармат торопливо заголил её соблазнительно округлившийся зад и свирепо вонзил в него свой вмиг отвердевший и вставший в боевую позицию таран...
  На другой день, улучшив минуту, когда Мелиада пребывала в благостном настроении, её любимица Гела посоветовала обучить юного скифа, как нужно доставлять удовольствие женщинам, подобно тому, как конюхи постепенно приучают к узде и седлу молодых необъезженных коней. Ведь по варварским скифским законам, напомнила она, молодых парней не подпускают к женщинам, пока они не докажут свою доблесть, принеся царю или вождю голову собственноручно убитого врага. Потому-то, пояснила она, наш скиф вчера по неопытности испугался и растерялся. Согласившись с мнением Гелы, Мелиада поручила ей заняться обучением дикого скифского жеребчика, на что та втайне и рассчитывала.
  Последующие три дня Савмак провёл на конюшне, куда был отправлен Пакором в помощь Аорсу, поскольку одного из двух его подручных конюхов забрал с собой в качестве возницы Хрисалиск. Общение с лошадьми хоть как-то облегчало гордому юноше тяжесть неволи. А после ужина зеленоглазая белявка Гела уводила его в гинекей и, уединившись с ним в одной из отдалённых комнат обширных покоев Мелиады, добросовестно готовила его к новой встрече с хозяйкой.
  Послушно и с удовольствием исполняя все требования своей наставницы, Савмак думал о близящемся новом посещении спальни толстомясой старухи-хозяйки с внутренним содроганием и непреодолимым отвращением. Ведь оно дело ласкать молодое красивое тело Гелы и совсем другое... На третью ночь он наконец решился признаться в этом Геле и предложил ей бежать вместе с ним в Скифию. Ведь на самом деле он не простой пастух, а... Пугливо зажав его рот ладошкой, Гела запретила ему даже думать об этом.
  Но побывать в третий раз в спальне Мелиады Савмаку, на его счастье, так и не пришлось.
  На следующий день, вызволив из скифского плена царевича Левкона, вернулись домой Хрисалиск и Лесподий. Придя после ужина с отцом и мужем в свои покои, Мелиада сообщила Геле, что юный скиф с ещё пятью рабами отправится завтра в Пантикапей, в подарок Левкону и Герее, и пожелала узнать, чему его успела обучить Гела. Постаравшись скрыть огорчение, Гела доверительно сообщила хозяйке, что проку от этого юнца оказалось мало: он слишком быстро кончает и не способен доставить женщине настоящее удовольствие; поэтому жалеть о том, что его отправят в Пантикапей, не приходится.
  - Ну что ж... коли так, пусть твой скиф ночует сегодня с рабами, - не без сожаления решила Мелиада. - Хоть выспится перед дорогой... Приведёшь сюда Мазота, Зефа и... пожалуй, Бардана.
  - Слушаюсь, госпожа, - поклонилась Гела и поспешила в трапезную, где как раз заканчивали ужин рабы.
  Дождавшись, когда они, выпив по кружке разбавленного вина, повалили к выходу, уступая место за столом рабыням, она велела Бардану, Зефу, Мазоту и Сайваху отнести в покои госпожи жаровни, сама же, как всегда, пошла впереди со светильником, корзиной еды и кувшином вина для Мелиады и её ночных скакунов.
  Поставив свою жаровню в передней, сармат Бардан, хлестнув исподлобья счастливчика-скифа злобно-завистливым взглядом, вошёл по указке Гелы вслед за Зефом и Мазотом в спальню хозяйки.
  - Ступай, - приказала она вполголоса Савмаку, сделав ему за спиной задёргивавшей за вошедшими в спальню рабами дверной полог напарницы знак глазами.
  Едва скиф вышел в коридор, Гела и её напарница по ночному дежурству Мирена присели возле столика на софу и, слушая вполуха прорывавшиеся из-за двойного полога привычные звуки развернувшейся там любовной битвы, накинулись на еду. Через пять минут, выпив с подругой по чаше разбавленного ещё на поварне вина и обменявшись с нею нежными поцелуями в щёчки, прихватив из плетёнки по паре румяных пирожков с мясом и творогом, Гела бесшумно упорхнула из комнаты. Проводив её завистливым взглядом, рыжеволосая Мирена тихонько вздохнула и вновь наполнила свою чашу сладким заморским вином.
  Гела нашла Савмака в той же комнате в дальнем конце коридора, где она три ночи обучала его любовным играм. Не успела она войти, как оказалась в крепких объятиях юноши. Положив пирожки на невидимый во тьме столик справа у двери, она обвила его шею руками и впилась в его сладкие мягкие губы долгим, ненасытным поцелуем. Влюбившись за эти три ночи в своего пухлогубого, нежного ученика, Гела чуть ли не впервые в жизни решилась обмануть свою госпожу ради того, чтобы провести с ним ещё одну - последнюю - ночь. Осыпая его с ног до головы жаркими поцелуями и побуждая вновь и вновь брать её всеми возможными способами, она так и не призналась ему, что завтра его увезут в Пантикапей, опасаясь, как бы он не наделал глупостей. Савмак же из её любовной одержимости сделал неутешительный вывод, что Гела устроила ему последнее испытание, и следующую ночь ему предстоит провести в спальне хозяйки. Закравшуюся было мысль придушить рабыню и попытаться убежать, пока есть такая возможность, он тут же прогнал прочь, зная, что у него не поднимется на неё рука.
  После завтрака вымотанный бессонной ночью Савмак, как обычно, отправился вместе с двумя здешними конюхами-сарматами на конюшню. Вместе с конюшим надзирателем Аорсом они выкатили из сарая на поливаемую зарядившим с ночи мелким моросящим дождём улицу две кибитки и впрягли в них по две пары лошадей: в первую - серых и мышастых, во вторую - гнедых и буланых. Тем временем пятеро отобранных к отъезду рабов под присмотром Пакора носили из кладовых и аккуратно укладывали в устилавшую толстым слоем дно кибиток солому амфоры с вином, бочонки с мёдом, горшки с вареньем, финиками, изюмом и прочим.
  В этот момент, звонко цокая копытами по мокрой мостовой, от центральной улицы к дому Хрисалиска подъехали колонной по четыре четыре десятка конных воинов во главе с гекатонтархом Никием и остановились напротив охраняемого каменными львами входа. Спрыгнув на землю и разрешив воинам спешиться, Никий передал повод юному ординарцу и, поприветствовав наблюдавшего под колоннами за погрузкой епископа Пакора, прошёл в дом. (Решив вознаградить своего любимца за проявленную при обороне Феодосии доблесть, Лесподий вчера вечером попросил Никия сопроводить отправляемый в Пантикапей к Левкону небольшой обоз с рабами и прочим имуществом, на что тот согласился с большим удовольствием.)
  Застав Лесподия и Хрисалиска в триклинии за завтраком, Никий, со светящимся улыбкой лицом, доложил о прибытии двадцати воинов охраны. От предложения номарха перекусить с ними он отказался, сказав, что только позавтракал дома, но выпить по доброй традиции на дорожку канфар вина, чтоб согреть в жилах кровь и чтоб всё в пути прошло благополучно, охотно согласился.
  Вошедший через несколько минут Пакор доложил, что погрузка закончена. Выйдя из триклиния, Лесподий, водрузив на голову шелом, направился с Пакором к пропилону, а Никия Хрисалиск увёл на минуту к себе, чтобы выдать ему деньги на дорожные расходы. Вынув из сундука в своём кабинете коричневый чехол из толстой свиной кожи, застёгнутый вверху серебряной пантерой, старик показал Никию лежащую там дарственную на рабов, письма для Левкона и Гереи и два замшевых кисета, попросив более тяжёлый передать Делиаду, предупредив, что номарху знать об этом не нужно. Понимающе кивнув, Никий прикрепил чехол с левого боку, где у простых воинов висели гориты с луками, к сплошь обшитому рельефными бронзовыми пластинами поясу и запахнулся полами гиматия.
  Тем временем направившийся в сопровождении Пакора из триклиния прямиком к выходу Лесподий заметил у открытой бронзовой решётки декеарха Ламаха. Укрывшись от дождя под внутренней аркой пропилона, тот стоял, опершись на костыль, представлявший собой толстую узловатую палку с разветвлением на конце, обмотанным для мягкости несколькими слоями старой дерюги. Левая нога его, которую он, слегка согнув в колене, держал на весу, по-прежнему была затиснута между двух дощечек и накрепко забинтована от щиколотки до колена.
  После отъезда Делиада в Пантикапей отношение к Ламаху в доме Хрисалиска сразу сильно переменилось к худшему. Епископ Пакор, по сути оставшийся в усадьбе за старшего, сразу дал понять, что простому пантикапейскому вояке здесь не больно рады. Красивые Хрисалисковы рабыни сразу забыли дорогу в его комнату, благо декеарх уже приспособился вполне сносно передвигаться на костыле, чтобы самостоятельно доскакать до нужника и трапезной. Кормили его, правда, хорошо, вместе с надсмотрщиками, зато вина стали давать не сколько пожелает, как велел Делиад, а наравне с надсмотрщиками. О том, чтобы рабыням согревать холодными зимними ночами его постель, теперь и речи не шло: Пакор считал, что декеарх не бог весть какая птица - и простой жаровней обойдётся. В росший за гинекеем роскошный сад ему, как чужаку, разумеется, вход был заказан, да и слякотная холодная погода не особо располагала к прогулкам. Ламах заскучал.
  Порадовавшись вместе со всеми благополучному возвращению царевича Левкона из скифского плена и узнав за ужином от Пакора, что завтра утром старый хозяин отправляет в Пантикапей обоз с подарками для Левкона и Гереи (сообщая эту новость, епископ выразительно покосился на сидевшего в торце стола декеарха), Ламах сказал сидевшему рядом лекарю Исарху, что нога его уже почти не болит, и он хотел бы, воспользовавшись удобным случаем, вернуться в Пантикапей.
  Исарх не стал возражать против переезда, сказав лишь, что декеарх ни в коем разе не должен ехать верхом: чтобы кости как следует срослись, нога должна пребывать в покое ещё как минимум две, а лучше три декады.
  - Надеюсь, для меня найдётся местечко в одной из повозок? - обратил Ламах обезображенное лицо к Пакору.
  - Конечно, найдётся, декеарх, - ответил тот, довольный, что загостившийся соматофилак правильно понял его намёк.
  Увидев утром у кованой решётки пропилона закутанного в красный плащ Ламаха, Пакор сообщил направлявшемуся к выходу Лесподию, что декеарх просится уехать с обозом в Пантикапей; Исарх говорит, что его нога уже почти зажила.
  - Что, соскучился по семье, декеарх? - щуря в улыбке глаза, спросил Лесподий, подойдя к браво выпятившему покрытую стальной чешуёй грудь Ламаху, успевшему обрасти за время своего пребывания в доме Хрисалиска колючей каштановой бородкой и усами.
  - Я пока не женат, номарх, - ответил тот. - Моя семья - мои товарищи по сотне.
  - Похвально, похвально, - похлопал Лесподий матёрого вояку по прикрытому гиматием стальному плечу. После благополучного возвращения царевича Левкона из Скифии, он пребывал в отменном настроении. - Боевые товарищи для настоящего воина должны всегда быть на первом месте... Что ж, если нога позволяет, можешь ехать.
  Поблагодарив Лесподия и подошедшего в этот момент к ним вместе с Никием Хрисалиска за заботу и гостеприимство, Ламах пожал протянутую Никием с приветной улыбкой руку и заковылял вслед за ними к выходу.
  Узнав накануне вечером, что Лесподий собирается послать во главе обоза Никия, Мелиада, вернувшись к себе, отперла маленьким бронзовым ключиком, висевшим на золотом шнуре вместе с оправленной в золото лазуритовой геммой с портретом сына у неё между грудей, стоящий на мраморном столике у изголовья её ложа инкрустированный серебром сундучок с остатками своих богатств и наполнила доверху серебряными монетами разного достоинства вытащенный Гелой из одёжного ларя кожаный кошель. Обвязав прочной тесёмкой узкую горловину, Мелиада заперла кошель в сундучке, наказав Геле непременно разбудить её завтра до отъезда обоза.
  Утром Мелиада вручила мешочек с монетами Геле, велев незаметно от Лесподия передать его Никию для Делиада.
  Спрятав кошель под хитоном, Гела побежала на Малый двор, появившись там как раз когда Никий направлялся бок о бок с колченогим столичным декеархом вслед за Пакором, Хрисалиском и Лесподием через пропилон к выходу. Прокравшись следом, Гела убедилась, что отдать кошель Никию незаметно от наблюдавшего под колоннадой за отъездом Лесподия никак не получится. Боясь, как бы хозяин не отобрал деньги, рабыня закусила губу, задумавшись, как тут быть. Услышав, как Пакор отправляет Ламаха садиться к рабам во вторую кибитку, стоявшую напротив входа в конюшню, она решила отдать кошель хозяйки колченогому декеарху - пусть даже тот прикарманит часть монет, ничего другого ей не оставалось, а кроме того, ей хотелось в последний раз взглянуть на Сайваха.
  Дабы не попасть на глаза Хрисалиску, Лесподию и Пакору, Гела вернулась во двор и прошла на конюшню через комнатку Аорса. Брезгливо наморщив носик из-за витавших здесь крепких лошадиных запахов, она остановилась позади двух укрывшихся от дождя в створе широких ворот конюшни конюхов-сарматов, как раз когда прикульгавший к передку второй кибитки Ламах просил Аорса послать кого-нибудь за его копьём, щитом и вещевым мешком. Бросив из под натянутого на лоб кожаного башлыка хмурый взгляд на юного скифа, ласково оглаживавшего доверчиво тянувшиеся к нему морды передней пары, Аорс велел одному из торчавших в воротах конюшни конюхов сбегать за вещами декеарха. Проследив, как Ламах, сунув костыль под облучок и ступив здоровой ногой на дышло, осторожно забрался на высокий передок, Аорс опять повернулся к Савмаку.
  - А ты чего стоишь? Иди, садись на облучок, бери вожжи. Ну!
  Вздрогнув от неожиданности, Савмак обошёл упряжку с левой стороны, подождал пока раненый воин укрылся за пологом из серой конской шкуры, потеснив сидевших на соломе среди бочонков и амфор четырёх рабов вглубь кибитки (ещё одного Аорс минутой ранее отправил на облучок передней кибитки), влез на передок и, отвязав закрученные вокруг скамьи парные ременные вожжи, скукожился под сеявшим с беспросветного неба холодным доджём.
  Выслушав от подошедшего Пакора наказ старого хозяина выдать возницам тёплые кафтаны и шапки, Аорс послал второго конюха в свою комнату за одёжей.
  Подождав пока возницы надели брошенные им конюхом добротные, скифского покроя, кожаные кафтаны и башлыки (Хрисалиск заботился, чтобы его рабы не выглядели, как оборванцы: одежда раба - свидетельство богатства его хозяина; а тем паче Хрисалиск не хотел, чтобы отправленные им в подарок царевичу Левкону рабы захворали по дороге), Никий скомандовал: "По коням!" и сам запрыгнул на подведенного ординарцем к ступеням широкогрудого каурого мерина фракийской породы. И сам Никий, и его воины, отправляясь в дальнюю дорогу, не постыдились надеть под короткие полы обшитых металлом полнорукавных хитонов грубошерстные варварские штаны: здесь не ласковая Эллада - в суровые зимние холода с голыми ногами далеко не уедешь!
  Обменявшись прощальным "Хайре!" с Хрисалиском и Лесподием, Никий во главе переднего десятка тронул шагом к выезду на центральную улицу.
  Отодвинув примыкающий к правому борту край полога, Ламах стал беспокойно поглядывать на ворота конюшни, недоумевая, почему так долго нет раба с его вещами. Вместо раба из конюшни выскочила под дождь смазливая, как все в этом доме, светловолосая рабыня. Воспользовавшись тем, что Аорс с Пакором ушли к передней кибитке, она подбежала к передку и, метнув быстрый взгляд на обратившего к ней удивлённое лицо юного возницу, торопливо достала из-за пазухи тугой кошель. Одарив вперившего в неё недоуменный взгляд сурового воина заискивающей улыбкой, рабыня спросила, можно ли с ним передать подарок для господина Делиада от его матушки.
  Заметив за её спиной выбежавшего через центральный вход конюха со щитом в одной руке, копьём и дорожным кожаным мешком - в другой, Ламах, расцепив угрюмо стиснутые губы, протянул руку:
  - Давай, передам.
  Вложив кошель с деньгами в широкую бугристую ладонь царского воина, Гела отступила за переднее колесо и стала с тоской глядеть из-за серой кожаной боковины на своего голубоглазого скифа, а тот, сразу забыв про неё, впился жадными глазами в копьё и украшенный золотым трезубцем продолговатый красный щит в руках подбежавшего конюха-сармата. Копьё грек и сармат сунули под правую стенку - его увенчанный листовидным стальным наконечником конец, не поместившийся внутри кибитки, на пару локтей выступал за передок, нависая над круглым гнедым крупом правой кобылы. Опершись спиной на прислонённый к правому борту щит и мешок, воин удобно устроился на соломенной подстилке прямо за передним пологом, вытянув ноги к противоположной стенке. Снятую с головы тяжёлую каску он кинул на солому слева от себя, а пояс с пристёгнутым мечом в потёртых краснокожаных ножнах положил у правого бедра. Савмаку достаточно было выбросить назад правую руку, чтобы меч оказался в его руках.
  В этот момент передняя кибитка тронулась за всадниками.
  - Эй, скиф, не спать! Трогай! - гаркнул на замешкавшегося Савмака от ступеней главного входа Аорс.
  Повернувшись вперёд, Савмак дёрнул вожжами, тронув с места коней.
  - Прощай, Сайвах! - воскликнула вполголоса Гела, отступив к воротной створке.
  Обратив к ней лицо, Савмак наконец удостоил её взгляда.
  - Куда мы едем? - крикнул он.
  Гела не ответила. Стоя с мокрым лицом под моросящим с серого неба дождём, она провожала затуманившимися глазами кибитку, пока та не завернула напротив колоннады за угол. Затем, вздохнув и вобрав голову в плечи, быстро побежала мимо проводивших её липкими взглядами конюхов через конюшню в дом.
  - Ну, чего застыли? - вызверился на подручных подошедший Аорс. - Коня номарху! Живо!
  
  Десять всадников, вооружённых длинными мечами и спрятанными от дождя под овальными щитами и плащами луками, поехали во главе с Никием впереди, ещё десять, пропустив кибитки, пристроились сзади, остальные двадцать остались ждать, когда замешкавшиеся конюхи бегом подведут коня стоявшему с тестем и Пакором под колоннадой номарху.
  Держась в нескольких шагах за передней кибиткой, Савмак помимо воли косился на торчавшее над крупом правой кобылы красное древко. Ни на миг не забывая о лежащем за пологом мече, он задавался вопросом, далеко ли они едут. А вдруг за город?
  Проехав неторопливой рысцой через весь город (широкая центральная улица и даже агора были в это дождливое утро непривычно малолюдны), отряд, к затаённой радости Савмака, выехал через западные ворота и, после небольшой остановки, понадобившейся Никию, чтобы кинуть к подножию гермы пару серебряных монет и попросить у Гермеса благополучного пути, поскакал вдоль ворчливого пепельно-серого моря на север.
  Скользя взволнованным взглядом по проплывавшим по сторонам высоким заборам и проглядывающим за ними среди голых деревьев красным крышам греческих усадеб, Савмак вспомнил, как ехал с братьями позади дяди и отца по этой самой дороге в обратном направлении. Сколько времени с тех пор прошло - полмесяца? месяц? - Савмак не знал. И вот то, о чём он непрестанно думал и мечтал с той самой минуты, как очнулся от смертного сна в греческом плену, вдруг случилось, когда он меньше всего этого ожидал, и без всяких его усилий: пленивший его греческий город выпустил его из своих каменных жерновов!
  "Куда мы едем? - в который раз спрашивал он себя, разглядывая медленно надвигавшуюся слева впереди гору, с обращёнными к заливу и городу крутыми склонами и плоской как стол вершиной, с которой вытянула к низким облакам серую гусиную шею греческая дозорная башня. - В принадлежащую старику усадьбу? Или мы везём вино, продукты и девок охраняющим внешнюю стену воинам?.. Вряд ли охранять на обратном пути пустые кибитки поедут два десятка воинов, наверно, пошлют с нами двух или трёх... А вдруг мы поедем дальше?"
  Доехав рысью до загородной стены, отряд не свернул в гостеприимно распахнутые справа ворота воинского лагеря, а остановился перед закрытыми наружными воротами. Пока стражи вынимали из проушин толстый запорный брус и открывали окрашенные в свежий кроваво-красный цвет воротные створки, Никий попрощался с провожавшим его от городских ворот отцом и возглавлявшим охрану Северной стены косметом эфебов Мосхионом, призывавшими его не терять бдительности в пути в нынешние опасные времена и непременно засветло доскакать до Длинной стены (единственный сын Мосхиона, 18-летний Гелий, ходил у Никия в ординарцах). Заверив отца, что всё будет хорошо, Никий толкнул толстокожими задниками тёмно-зелёных скификов нетерпеливо перебиравшего удила коня, погнав его рысцой через воротный створ к мосту.
  Как только передняя кибитка покатила к воротам, Савмак, застывший на облучке, боясь лишний раз дохнуть, торопливо взмахнул кнутом. Прогрохотав по перекинутому через многоводную зимой Истриану узкому мосту, отряд порысил через глухо шелестящее коричневое камышовое море и через минуту вынесся на вольный степной простор. Здесь Никий наконец дал каурому волю, переведя его в галоп.
  Проводив долгим печальным взглядом черневшие друг за другом слева от дороги четыре кургана, под которыми спали вечным сном его погибшие при штурме Феодосии соплеменники, Савмак, дабы не отстать от рванувшей вверх по пологому косогору передней кибитки, принялся бодрить свою четвёрку кнутом, доставая тонким длинным концом до крупов передней пары. Взгляд его ежесекундно обращался налево, в закатную сторону, где, он помнил, в каких-то двух фарсангах беззвучно струился заветный Бик. Воля вот она, рядом - рукой дотронуться можно! А всё равно никуда не денешься - от всадников на упряжке не ускачешь! Даже если обрезать постромки... Эх, окажись сейчас здесь его Ворон! Вскочил бы на его спину и полетел туда, за горизонт, стрелой - и получаса бы не прошло, как оказался в Скифии!
  Промчавшись во весь дух два фарсанга на север, Никий у развилки свернул на постоялый двор, чтобы дать получасовую передышку взопревшим коням, а всадникам подкрепиться положенными жёнами и матерями в торока припасами, поскольку следующая остановка будет аж вечером за воротами Длинной стены.
  Савмак сперва подумал, что этот укрывшийся в широкой балке постоялый двор, который он видел впервые, и есть цель их поездки. Но команды выгружать припасы не последовало; рабы и рабыни, как и раненый в ногу воин, остались в кибитках. Стало ясно, что передохнув, они двинутся дальше. Скорей всего их путь лежит в Пантикапей, догадался наконец Савмак. Должно быть, они везут дань правителя Феодосии своему царю. Значит, бежать нужно сейчас...
  Соскочив с облучка, Савмак набрал из-под него охапку соломы и положил четырьмя кучками к ногам своей упряжки, одновременно оглядев исподлобья просторный пустой двор. До распахнутых настежь единственных ворот в северной стене, через которые видна была часть обсаженного жёлтыми ивами и серебристыми тополями пруда и разбегавшиеся сразу за ним на три стороны дороги, от Савмаковой кибитки было шагов двадцать - двадцать пять. С правой стороны, в семи шагах от стоявших друг за дружкой задом к воротам кибиток, спешившиеся воины привязали к перекладинам и столбам опоясывающего двор навеса своих коней. Сами они, укрывшись тут же под навесом, уплетали прихваченную в дорогу еду. Особенно приглянулся Савмаку статный каурый мерин начальника их отряда, привязанный к столбу посредине шеренги низкорослых степных коньков. Если им завладеть, умчаться на нём от погони не составит труда: только бы успеть выскочить за ворота, а там - ищи ветра в поле!
  Поправляя упряжь и оглаживая потемневшие от дождя и пота спины и бока своих лошадок, Савмак медленно вернулся к передку кибитки, прикидывая, успеют ли греки выхватить луки и поразить стрелами его или каурого до того, как он вымчится за ворота. Хоть риск поймать спиной стрелу был велик, он решил, что нужно попытаться, надеясь, что хороших стрелков среди греков не много. Ведь другого такого случая у него может и не быть! Если застать греков врасплох, может получиться...
  Скользнув взглядом по забинтованной ноге раненого греческого воина, приоткрывшего после остановки полог кибитки, лежащему на соломе возле его здоровой правой ноги мечу и покоящейся на красных ножнах широкой волосатой ладони, Савмак, словно повинуясь беззвучному приказу, поднял глаза к поросшему светло-коричневой щетиной лицу, с обезображенным чьим-то жестоким ударом носом, встретившись с тяжёлым пронзающим взглядом угрюмых, холодных, как вода в оставшемся за спиною море, глаз. Испугавшись, что грек разгадает, что он задумал, Савмак, опустив глаза, торопливо набрал ещё одну охапку соломы и пошёл с нею к верховым коням. Протиснувшись между каурым и жавшейся к нему соловой кобылой, Савмак поднёс солому к морде командирского коня, мягко отпихнув потянувшуюся из-под его руки за угощением кобылью морду.
  - Вот это правильно! - воскликнул, оглянувшись на захрустевшего соломой каурого, беседовавший неподалёку с неунывающим хозяином постоялого двора Дамоном Никий. - И остальным коням тоже подкинь соломы, - велел он услужливому рабу, видя попытки соседних коней урвать свою долю. Догадавшись по недоуменному взгляду юного скифа, что тот не понимает по-эллински, стоявший поблизости хозяин соловой кобылы повторил ему приказ командира по-скифски. Положив охапку к ногам каурого, Савмак пошёл к кибитке за соломой.
  - Эй, ты! - крикнул Никий обхаживавшему свою упряжку вознице передней кибитки. - Тебя это тоже касается! Ну-ка подсоби скифу!
  В это время один из сыновей Дамона, обежав под навесом покрытый грязью и лужами двор, принёс гидрию с разбавленным наполовину хиосским, которым предприимчивый хозяин ксенона уговорил Никия подкрепить его воинов, чтоб не так холодно было ехать. Довольные воины охотно подставляли юноше медные, бронзовые и оловянные чаши, которые они, в отличие от скифов, предпочитали хранить в дорожных мешках.
  - Гекатонтарх! - подал голос из кибитки Ламах. - Прикажи присматривать за конями! А то что-то у этого пухлогубого скифа глазки бегают, как у шкодливого кота! Как бы он не задал отсюда дёру на твоём кауром!
  Поблагодарив декеарха за предупреждение, Никий сел на перекладину возле морды своего коня и, потягивая мелкими глотками настоянное на смородине сладкое вино, стал с подозрением следить за сновавшими с охапками соломы между кибитками и конями возницами. Обойдя с гидрией всех толпившихся под навесом воинов, исполнявший почётную роль виночерпия юный сын Дамона перебежал по просьбе Никия к кибиткам и наполнил остатками кружку раненого.
  Видя, что с него не спускают глаз, и завладеть каурым не удастся, Савмак, терзая себя за трусость и нерешительность, вернулся на облучок и, опустив голову на грудь, мрачно уставился на завязанные выше колен толстыми узлами чёрные лошадиные хвосты.
  Подождав пока кони управились с брошенным им угощением, Никий велел садиться в сёдла. В том же порядке отряд выехал с постоялого двора на развилку и, как и предвидел Савмак, повернул на восток.
  Проскакав недолго под бившим в лицо косым дождём, усиливавшимся с каждой минутой, Никий велел скакавшему рядом декеарху передней сотни вести отряд походной рысью, после чего, подъехав справа к передку кибитки, ловко перескочил с седла на облучок и, провожаемых завистливым взглядом принявшего повод каурого юного ординарца, нырнул в тёмную утробу кибитки - греться в объятиях шести Хрисалисковых рабынь.
  Время от времени покрикивая на усердно налегавших на постромки лошадок, Савмак внимательно оглядывал окрестности дороги, стараясь запомнить местность, по которой, вполне возможно, ему скоро доведётся (быть может, даже ближайшей ночью!) скакать в обратную сторону. Впрочем, ничего особо примечательного на глаза ему пока не попадалось: ровная, плоская, голая степь с редкими конусовидными шапками курганов, распаханная сколь видел глаз по левую сторону дороги и целинная справа. На покрытых редкой коричневой стернёй нивах и в зелёно-бурых степных бурьянах здесь и там бродили под присмотром закутанных в чёрные и серые бурки конных пастухов и больших лохматых собак, доедая остатки скудной осенней травы, серые и чёрные овечьи отары, пёстрые гурты коров, табунки разномастных коней. Чем дальше на восток, тем чаще попадались селения из нескольких десятков хаотично разбросанных приземистых домиков и сараев, с крытыми потемневшей соломой островерхими крышами и обложенными на зиму для тепла вязанками речного тростника глинобитными стенами. Одни селения стояли у самой дороги, другие - тянулись неровными рядами от дороги на полночь, обозначая змеившиеся среди полей к недалёкой Меотиде русла небольших речушек и ручьёв. Селения эти принадлежали скифам-сатавкам, по непонятной Савмаку причине, заместо вольной жизни под рукою родных скифских владык, предпочитавших оставаться покорными рабами пришлых греков. К югу от дороги селений не было, зато можно было видеть покосившиеся загорожи кошар и прячущиеся в какой-нибудь ложбине неподалёку низкие шатры и кибитки пастухов.
  Непогода загнала сатавков в дома: селения выглядели безлюдными, и если б не вившиеся кое-где над крышами дымные хвосты, могли показаться брошенными. Дорога тоже была пустынна: никому не хотелось без нужды мокнуть под дождём и изнурять коней на скользкой, вязкой дороге. Под монотонный скрип смазанных дёгтем колёс, чавканье десятков копыт в жидкой грязи, пофыркивание бегущих ровной рысцой лошадей, игривые женские смешки и взвизги, то и дело долетавшие из-за плотно зашнурованного полога передней кибитки, Савмак стал всё больше клевать носом, держась за намотанные на левый кулак тонкие ремни вожжей и зажав между коленями поднятый в гору кнут. Усталость от бессонной минувшей ночи постепенно брала своё.
  Предоставленная самой себе упряжка помалу сбавляла ход, всё больше отставая от передней кибитки. Когда зазор между ними вырос шагов до двадцати, это наконец заметил декеарх скакавшего сзади десятка. Обогнав слева кибитку, он с размаха перетянул задремавшего возницу поперёк сгорбленной спины.
  - Дрыхнешь, сволочь! - короткая толстая плеть вызверившегося десятника второй раз обожгла сквозь волглый кафтан спину едва не свалившегося под ноги испуганно рванувшимся лошадям юноши. - А ну, подгони!
  Повернув побелевшее лицо к греку, Савмак скрестился с ним вспыхнувшим болью и гневом взглядом. Вскинув над головой стиснутое до судорог в правой руке кнутовище, Савмак изготовился, если грек вздумает в третий раз перетянуть его плетью, со всей силы рубануть его в ответ по перекошенному злобой лицу. Как видно, прочитав это в его бешеном взгляде, молодой десятник опустил занесенную плеть. Грозно прошипев: "Не спать!", сплюнул сквозь зубы под колесо кибитки, зло дёрнул на себя повод и вернулся на прежнее место позади кибитки. Слегка подстегнув поджавших уши и дружно наддавших ходу лошадок, Савмак нагнал укатившую вперёд кибитку.
  Ноющая двумя полосами боль на впервые отведавшей злой греческой плети спине прогнала сонливость. В глубине души признавая, что получил за дело, Савмак стал опять оглядывать окрестность. Его внимание сразу привлекло приближавшееся слева небольшое круглое озеро с поросшими камышом и осокой низкими берегами. По его противоположному от дороги северному берегу вольготно расползлось огороженными низкими плетнями дворами большое селение. Клубившиеся над соломенными стрехами мазанок дымы непрекращающийся дождь прибивал к земле, а ветер сносил в озеро и расстилал туманной пеленой над его свинцовой рябью. Когда озеро осталось позади, слева, на расстоянии полёта стрелы, потянулась параллельно дороге продолговатая возвышенность, под высоким крутым склоном которой Савмак разглядел спрятавшуюся за частоколом копьевидных чёрных тополей красную крышу греческой усадьбы.
  Дождь перестал, но небо, куда ни кинь взгляд, было всё таким же серым, низким, волглым; только там, куда катились кибитки, оно потемнело до густого пепельного мрака, возвещая о надвигающейся с востока ночи. По обе стороны дуговидного задка передней кибитки Савмак увидел пересекавшую дорогу серую каменную ограду, скреплённую на равном расстоянии выступающими над нею толстыми столбиками и тянувшуюся в обе стороны за горизонт. Он догадался, что это и есть знаменитая боспорская Длинная стена, которой греки, словно ореховой скорлупой, отгородили от Скифии сердцевину своей страны, о которой ему с Канитом, ещё мальчишкам, рассказывал брат Ториксак. Подъехав ближе, он увидел, что зубчатая стена стоит на невысоком, но крутосклонном валу, перед которым глубокой чёрной бороздой тянется широкий ров.
  В этот момент, предупреждённый заглянувшим одним глазом за полог Гелием, Никий вылез наконец из уютного нутра кибитки на передок и на ходу пересел на каурого, чтобы въехать в ворота Длинной стены, как полагается, во главе своего отряда. Проехав, к разочарованию Савмака, мимо радушно распахнутых ворот вытянувшегося широким прямоугольником слева от дороги постоялого двора, отряд прогрохотал по перекинутому через ров мосту и втянулся между массивными боковыми башнями в открытую пасть проезжих ворот. Бросавшиеся в глаза чёрные потёки смолы и языки густой копоти на серой стене над воротами, как и белевшие свежей древесиной створки ворот, свидетельствовали о недавно происходивших здесь боях. Да, прорваться через такое укрепление оказалось совсем не просто даже с многотысячным войском! Не менее сложным делом представлялось пересечь его одинокому беглецу в обратном направлении: если со стены ещё можно как-то спуститься на аркане, в крайнем случае, спрыгнуть, то перебраться через залитый внизу дождевой водой ров можно не иначе, как по мосту. Как только замыкающие крохотный обоз всадники оказались за стеной, стражи с грохотом затворили тяжёлые воротные створки. На душе Савмака, и без того унылой, стало совсем пасмурно.
  - Ну, как там Феодосия, стоит? - спросил Никия с дружелюбной улыбкой приведший к воротам ночную смену гекатонтарх, после того как выяснил, кто, откуда и куда следует. - Говорят, вам здорово досталось?
  - Слава Зевсу Сотеру и царевичу Левкону - город цел и невредим! - ответил с такой же открытой улыбкой Никий. - Мы, можно сказать, легко отделались... А вы тут, говорят, придумали для варваров какую-то хитрую мышеловку?
  - А давай, гекатонтарх, заворачивай к нам, - кивнул начальник стражи в сторону наполовину открытых ворот лагеря пехотинцев. - Комнат свободных много, зачем вам платить Пандору? За ужином расскажешь, как у вас там было дело, послушаешь, как мы тут воевали.
  Никий, которого так и подмывало поведать боспорским соратникам (самих себя живущие на отшибе феодосийцы боспорцами как бы и не считали) о геройских делах защитников родного города, в которых он сам сыграл далеко не последнюю роль, охотно принял предложение. Кинув в ладонь подошедшему с расплывшейся по широкому курчавобородому лицу приветной улыбкой сборщику дорожной пошлины пару драхм за проезд Хрисалисковых кибиток (для военных проезд был свободен), Никий тронул каурого за уводившим в лагерь дневную стражу гекатонтархом.
  Увидя выбравшихся из передней кибитки шестерых красоток, а также торчащие из соломы горлышки винных амфор, начальник стражи, назвавшийся Никагором, вскинув на Никия масленно заблестевшие бурые медвежьи глазки, предложил:
  - Наши ночлег и жратва, твои - вино и девки. Договорились?
  - Не могу, приятель, извини! - покачал отрицательно головой Никий, продолжая мягко улыбаться. - Вино и рабыни - подарок Хрисалиска царевичу Левкону и Герее. Я обязан доставить их в целости и сохранности. А за вином пошли кого-нибудь к Пандору - я заплачу.
  - Ну, ладно, ловлю тебя на слове! А шлюх у нас тут и своих навалом. Хотелось, правда, попробовать свежатинки, - проводил Никагор алчным охотничьим взглядом скрывшихся по указке Никия в ближайшей комнате миловидных и фигуристых, как на подбор, рабынь (оно и понятно: царевичу Левкону в подарок абы кого не пошлёшь!), - но раз нельзя, так нельзя.
  Оставив на время Никия, Никагор отправил трёх своих воинов к Пандору за шестью амфорами лучшего вина, а ещё одного - в соседний лагерь с приглашением хилиарха и гекатонтархов конников на дружескую пирушку. Следя за тем, как его воины, заметно уставшие после целого дня, проведённого в седле под холодным дождём, привязав лошадей к кибиткам, рассёдлывают их, прячут сёдла, чепраки и потники в кибитках, вынимая оттуда и бросая под передние ноги коням большие охапки соломы, Никий вполголоса приказал двум своим декеархам оставить возле кибиток по одному стражу, дабы у здешних вояк не возникло соблазна что-нибудь оттуда умыкнуть.
  Возницы тем временем выпрягли коней из упряжи, привязали недоуздками к дышлам, набросали к их мордам соломы и присоединились к четырём своим товарищам, вылезшим вслед за колченогим соматофилаком из задней кибитки и следившим теперь голодными глазами за Никием в надежде, что прежде чем запереть на ночь, их не забудут покормить. Поскольку двери солдатских комнат не имели запоров, Никий не знал, как быть: оставлять рабов незапертыми под присмотром часовых казалось ему слишком рискованным: вероятность, что утомлённые тяжёлой дорогой воины заснут на посту, была велика.
  Из затруднения его вывел вновь подошедший Никагор, предложивший запереть рабов в подвале привратной башни, куда здешние командиры сажают наказанных за малозначительные проступки воинов. Сейчас подвал "пехотной" башни как раз пустовал.
  Подойдя вместе с Никагором вслед за воинами и рабами к входу в трапезную, Никий попросил дать чего-нибудь укусить рабам.
  - А рабынь своих ты покормить не хочешь? - прищурясь, глянул искоса на феодосийца Никагор. - А то, чем скучать без дела, пусть бы прислужили нам во время пира: и сами будут сыты и довольны, и нам приятно.
  - Пускай бы услужили, с них не убудет, - поддержал здешнего гекатонтарха ковылявший сзади на костыле Ламах, наверняка хорошо слышавший, как Никий всю дорогу забавлялся один с шестью рабынями.
  - А-а, ладно! Будь по-вашему! - махнул рукой Никий, решив, что и правда, ужин в присутствии красивых рабынь будет куда приятнее, и не стоит вести себя, как собака, стерегущая чужих овец.
  Никагор, ровесник Никия, на радостях приказал поварам угостить усталых феодосийских воинов двойной порцией еды и вина, а рабов царевича Левкона накормить по обычной солдатской норме.
  Не в пример предыдущим, этот долгий слякотный зимний вечер обещал быть весёлым.
  
  ГЛАВА 4
  
  Проснувшись утром от холода с пульсирующей болью в висках, сильным желанием промочить сухое горло и ещё большей потребностью отлить, Никий не сразу понял, где он. Он лежал в одном хитоне спиной к стене на левом боку, на растоптанном соломенном тюфяке, устилавшем узкий дощатый топчан. Сквозь дверные щели в напоминавшую чулан тесную комнатку пробивались серые полоски утреннего света, достаточные, чтобы разглядеть в полутьме, что три других топчана, стоящие в углах комнаты, пусты. На соседнем, на расстоянии вытянутой руки, лежали его штаны, рядом - шлем и пояс с мечом. Окончательно проснувшись, Никий вспомнил, что он в лагере возле Длинной стены, и, смутными обрывками - вчерашнюю, растянувшуюся допоздна попойку со здешними командирами.
  Поморщившись от раскроившей черепную коробку боли, Никий привстал, опустив ступни на что-то мягкое, оказавшееся его свалившимся в беспокойном сне гиматием. Рядом, у задней ножки топчана аккуратно стояли два его скифика.
  Не без усилий натянув дрожащими руками штаны и скифики, подпоясавшись мечом и зябко запахнувшись в гиматий, Никий вышел наружу. Обширный лагерный двор был затоплен серой пеленой тумана, впрочем, не особо плотного: стоявшие напротив дверей его комнаты кони и кибитки виднелись довольно отчётливо, да и замыкавшие двор стены с многочисленными дверями, пусть и смутно, но просматривались, - по такому туману, вполне можно было ехать дальше; главное - надоедливый дождь наконец-то угомонился. Впрочем, до Пантикапея отсюда оставалось всего ничего, и можно было не торопиться.
  Двое стражей, подпиравшие плечами оштукатуренную стену казармы шагах в пяти-шести от комнаты Никия, заметив вышедшего во двор командира, поспешили отойти к кибиткам. Отыскав среди окружавших кибитки коней своего каурого, Никий потрепал его по мягкому храпу, прошёлся ладонью по тёплой крутой шее и, держась левой рукой за холку, с наслаждением пустил под него мощную жёлтую струю из переполненного мочевого пузыря.
  Подойдя к укрывавшимся за второй кибиткой стражам, Никий поинтересовался, всё ли в порядке. Отводя в сторону глаза, воины заверили, что за время их стражи никто из чужих к коням и кибиткам не приближался. На вопрос, где Гелий, один из стражей нехотя ответил, что, наверное, ещё спит.
  - Почему же не в моей комнате? - удивился Никий. - А где наши рабыни?
  Воин молча указал взглядом на одну из дверей.
  - Все на месте?
  - Все...
  Направившись к указанной двери, Никий ещё за несколько шагов услышал доносившиеся оттуда звуки интенсивной любовной битвы. Распахнув дверь, он увидел ожидаемую картину: на дальних от входа топчанах стояли на четвереньках две Хрисалисковы рабыни - одна к двери лицом, вторая - задом, и над каждой в поте лица трудились по трое его бойцов, в числе которых был и его юный ординарец Гелий. Воины были в кожаных доспехах, но с приспущенными штанами; их шлемы, щиты и пояса с оружием были аккуратно сложены на двух ближних топчанах. Не сказав ни слова, Никий закрыл дверь и заглянул в две соседние комнаты, обнаружив там сходную картину.
  Строго приказав двум караульным не стоять без дела, а задать соломы лошадям, Никий направился к смутно видневшемуся сквозь туман в дальнем углу колодцу, около которого топтались три-четыре местных воина; один, скрипя на весь двор несмазанным воротом, поднимал подвешенным на железной цепи медным ведром из огороженного невысоким каменным квадратом чёрного колодезного зева воду, остальные таскали её в деревянных бадьях в расположенную напротив поварню.
  Через полчаса, подкрепившись со своими воинами лёгким завтраком и попрощавшись дружески с проспавшимися к этому времени местными гекатонтархами, Никий вывел свой отряд из лагеря на большую дорогу. К этому времени он чувствовал себя уже гораздо лучше. Поборов искушение забраться в кибитку к отдыхавшим после ночных трудов рабыням, Никий решил проделать оставшийся путь верхом, рассчитывая, что холодный утренний воздух к моменту встречи с царевичем Левконом окончательно прояснит голову и приведёт его состояние в норму.
  "Интересно, удастся ли хоть краем глаза увидеть Герею? - думал он, гоня каурого машистой рысью по далеко видной в редеющем тумане дороге. - Может, и она выйдет вместе с мужем, чтобы поблагодарить меня за доставленные от отца дары? Надо бы ехать помедленнее, ведь она встаёт наверняка поздно". Никий натянул повод, переведя радостно разогнавшегося каурого на лёгкую рысцу. "Хотя, конечно, вряд ли, - мысленно вздохнул он с сожалением. - С чего бы ей покидать гинекей ради какого-то гекатонтарха?"
  Изредка понукая в охотку бежавших по ровной подсохшей дороге лошадок, поглядывая на стлавшийся обочь дороги туман, Савмак с сердечной тоской вспоминал, что такая же противная, ненастная, недобрая туманная погода стояла и тогда, когда он скакал с отцом, братьями, соплеменниками напитами и всем бесчисленным скифским войском к боспорской границе, надеясь через день-другой увидеть главный город боспорских греков и мечтая славными подвигами заслужить право просить у царя Палака в жёны его сестру Сенамотис... И вот, похоже, скоро он таки въедет в Пантикапей, но не как герой-победитель, а как жалкий пленник, ничтожный, презренный раб... А Сенамотис? Увы, она останется только в его похожих на сладостный сон воспоминаниях...
  Савмак подумал о Ториксаке. У него как раз умерла жена, бедняжка Евнона. Может, Ториксак выпросит у Палака в жёны Сенамотис?.. А жив ли сам Ториксак?.. А отец ? Ариабат? Двоюродные братья?.. Все ли вернулись домой живыми и невредимыми?.. Он мог об этом только гадать.
  "А Фарзой?.. Он был со мной там на крыше. Почему он не отбил меня у греков? Может, и он сейчас томится в плену у греков, там, в Феодосии, мечтая о побеге и вспоминая о своей Мирсине, как я о Сенамотис?.. Да нет, не таков Фарзой, чтобы попасться в лапы грекам! Наверняка он видел, как меня рубанули по голове, и посчитал меня убитым. В ярости зарубил сваливших меня греков и вернулся домой, увешанный вражескими волосами. И милуется теперь с Мирсиной, забыв о друге и брате... Что ж, они заслужили своё счастье... Вот они изумятся, когда я, живой и здоровый, заеду к ним в Хабеи по пути в Тавану!" - растянул губы в невольной улыбке Савмак. Как близок он был к этому ещё вчера - оставалось лишь, отвязав повод, вскочить на спину каурого мерина и вымчать за ворота постоялого двора, - и как далёк сейчас! И опять Савмаку вспомнился со щемящей тоской его верный Ворон. Где он теперь? Приручил ли его Канит, или отец пустил его плодить напитам на воле резвых жеребят? Савмаку не хотелось, чтобы кто-то на нём ездил.
  Меж тем, чем дальше обоз продвигался на восход, к краю захваченной боспорцами скифской земли, тем бугристее становилась местность и неровнее дорога. Незаметно улетучившийся туман открыл взору Савмака многочисленные поля по обе стороны дороги, тянущиеся к горизонту ровные ряды устланных жёлтым падолистом виноградников, прячущиеся за высокими каменными заборами и голыми ветвистыми садами усадьбы.
  Небо по-прежнему было серым и низким, как полотняный свод гигантского шатра, но уже не протекало дождями и не казалось таким угрюмым и мрачным, как накануне. Длинные, крутосклонные, похожие на насыпанные гигантами валы возвышенности, между которыми бежала дорога, подбирались всё ближе и всё больше загораживали обзор любопытно озиравшемуся во все стороны Савмаку.
  Дорога сделалась гораздо оживлённее. Каждую минуту навстречу попадались, группами и поодиночке, всадники на конях, длинноухих мулах и коротконогих ослах (некоторые, наоборот, обгоняли их медлительный обоз), рабы с поклажей на согбенных спинах, ведущие в поводу навьюченных горой ослов, мулов и тощих низкорослых лошадок пешеходы, четырехконные скифские кибитки, влекомые волами огромные возы, лёгкие двухколёсные арбы, нагруженные всевозможным скарбом. В город везли амфоры с местным вином, сено, солому, дрова, древесину, тюки овечьей шерсти, кипы коровьих, овечьих и конских шкур, битую и живую птицу, капусту, репу, тыквы, яблоки, груши, сливы и иные выращенные в усадьбах продукты; из города - дорогое заморское вино, оливковое масло, пустые амфоры, пифосы и прочую посуду, изделия из кожи и металла, и многое другое. То и дело дорогу перегораживали гурты медлительных овец, коз, коров, и между нетерпеливыми ездоками и погонщиками вспыхивала перебранка. Чем дальше, тем больше чувствовалась близость ещё не видимого за грядами вздыбившейся земли густонаселённого города, ежедневно поглощавшего такую уйму продуктов.
  И вот, за очередным изгибом дороги, взгляду Савмака открылась столица Боспора. На востоке, где волнистый край земли упирается в небо, возвышалась массивная гора, куполовидная вершина которой, окружённая высокой, извилистой зубчатой стеной, была тесно застроена белокаменными зданиями с колоннами, накрытыми красными шапками черепичных крыш. Множество серо-жёлтых строений под красно-оранжевыми крышами облепили склоны, сползая ступенями от верхней крепостной стены к подножью горы, скрытому от взора ещё одной утыканной частыми башнями стеной: спускаясь с возвышенностей, ограждавших с севера и юга окружавшую гору котловину, она служила ещё одной преградой, воздвигнутой опасливыми греками на ближних подступах к своей столице. Пробежав глазами из края в край по этой Ближней стене, Савмак опять вскинул взгляд на вершину горы. На дальней её стороне, за которой невидимая протока между близко сходившимися здесь полуночным и полуденным морями обозначила восточный край скифской земли, на самой макушке высилась, подпирая двускатной рубиновой крышей серый купол небесного шатра, квадратная тёмно-серая башня. В ней, как знал Савмак из рассказов старшего брата Ториксака, недосягаемо вознесясь под самые облака над подвластным ему народом, словно хищный орёл на неприступной скале, жил боспорский царь-басилевс.
  На подступах к узкому проёму ворот Ближней стены движение совсем застопорилось, поскольку всем проходившим и проезжавшим в обе стороны приходилось останавливаться для оплаты дорожного мыта. В отличие от скифских дорог и городов, открытых и свободных для всех, ушлые боспорские правители взимали за проезд через всякие ворота в своей стране плату со своих и чужих, составлявшую важную статью их доходов, делая исключение лишь для военных, гонцов и послов.
  У Савмака появилась возможность рассмотреть повнимательнее вторую преграду, лежавшую на его пути к родному дому. Как и та, что осталась позади, она состояла из рва, вала и стоящей на валу каменной зубчатой стены, только ров со стоячей дождевой водой, как показалось Савмаку, здесь был помельче и поуже, вал не такой крутой и стена малость пониже. В отличие от дальней стены, где со сбором мыта с редких путников легко справлялся один чиновник, здесь трудились не покладая рук двое мытарей: один, сидя на складном стуле за похожим на табурет столиком у входа на заляпанный подсохшей грязью мост через ров, принимал установленную законом плату (с пешего поменьше, с всадника - больше, с арбы, телеги и кибитки - ещё больше) с тех, кто стремился в город, его напарник по другую сторону ворот обирал двигавшихся в обратном направлении. Труд мытарей хорошо оплачивался (им полагалась определённая доля дневной выручки), а уворовывание части дохода жестоко каралось, к тому же они работали на виду у воротных стражей, поэтому они были кровно заинтересованы, чтобы никто, кому это не полагается, не проскочил безоплатно зайцем, и честно заносили на папирус имена всех уплативших (часто этим занимались их юные сыновья, которых они готовили себе на смену) и заплаченную ими сумму.
  Оказавшись, наконец, за воротами, Хрисалисковы кибитки покатили через обширное, рассечённое надвое широкой прямой дорогой и протекавшей чуть левее узкой медлительной речкой поле, густо засеянное серыми каменными надгробьями различной высоты и толщины, напоминающими дома семейными склепами богачей и росшими повсюду, как бурьяны на хлебной ниве, старыми и молодыми траурными кипарисами и туями. Крутые высокие склоны ограждавших долину с северной и южной стороны возвышенностей служили естественной границей этого огромного города мёртвых. Савмак удивлённо взметнул белёсые крылья бровей, увидев знакомые очертания скифских курганов, тянувшихся цепочкой по хребту северной возвышенности. Должно быть, сообразил он, в них обрели вечный покой вожди сатавков.
  Скоро от разглядывания скифских курганов и испещрённых рельефами, рисунками и надписями греческих надгробных памятников Савмак переключился на изучение приближавшейся нижней городской стены, широким кольцом опоясывавшей царскую гору. Как и в Феодосии, у её подножья не было ни рва, ни вала, но сама стена была много выше и, видимо, толще, нежели полевые стены. Внимание Савмака, как и всякого, кто впервые приближался к Пантикапею с запада, сразу же привлекла огромная конная статуя, застывшая левым боком к дороге над высокой аркой стиснутых двумя массивными башнями проезжих ворот. Подъехав ближе, Савмак увидел, что всадник и конь выточены из светло-серого камня и, в отличие от стоявшего в центре Неаполя бронзового Скилура, под тонкой шкурой коня которого отчётливо просматривался каждый мускул, каждая жилка, стороживший въезд в город со стороны степи боспорский царь и его тяжеловесный конь были сработаны куда более грубо.
  Кинув с седла серебряный кружок к подножию торчавшего сбоку ворот каменного кола в благодарность за благополучно оконченный путь и заплатив ещё пару монет из Хрисалискового кошеля за право въехать в город, Никий и его маленький феодосийский отряд осторожно вклинились в широкую, до краёв наполненную многоголосым хаотичным потоком людей и животных Скифскую улицу. К Никию непрестанно подбегали то с одной, то с другой стороны какие-то люди, спрашивали, что везёт, предлагали купить его товар по самой выгодной для него цене, но узнав, что он везёт подарки Хрисалиска царевичу Левкону, тотчас с кислой миной отступались. Другие наперебой убеждали славного гекатонтарха и его доблестных воинов остановиться у них в ксеноне, где к их услугам самая вкусная еда, самое сладкое вино и самые красивые служанки по самой низкой во всём городе цене. Никий, в отличие от большинства его молодых воинов, не в первый раз оказавшийся в столице, оставлял назойливых, как кухонные мухи, зазывал без ответа.
  Савмака с первых шагов поразила величина и многолюдье боспорской столицы, напоминавшей облепивший гору огромный муравейник. Наблюдая бесчисленное скопище тулившихся друг к дружке домов по обе стороны улицы, Савмак подумал, что здесь обитает, пожалуй, больше людей, чем было воинов во всём Палаковом войске. Если справа, на склонах горы, все дома были каменные, крытые яркой цветной черепицей, то хаотично разбросанные с другой стороны улицы до самой северной стены дома и глинобитные лачуги за малым исключением были накрыты потемневшими под солнцем и дождями, соломенными и тростниковыми шапками. Оттуда сильно попахивало знакомым по скифским селениям густым кислотным духом дубившихся в чанах кож.
  Савмака нисколько не удивило, что подавляющее большинство обитателей боспорской столицы были в скифских одеждах: хорошо защищавших от холода и дождя кожаных и войлочных башлыках (женщины - в отороченных мехом, украшенных бисером и рельефными пластинками шапочках и окантованных тонким орнаментом накидках), тёплых длиннополых кафтанах, кожаных и шерстяных штанах, заправленных в невысокие, подбитые мехом скифики. Рабы и рабыни, которых тоже немало сновало по улицам с хозяевами и без, с какой-нибудь поклажей в руках или на плечах, разумеется, были одеты куда проще - только чтоб не замёрзнуть.
  Скоро выяснилось, что возвышающаяся в центре города гора на самом деле имеет не одну, а две головы, из которых восточная несколько выше и массивнее западной. Поравнявшись с разделявшей их седловиной, Никий свернул в неширокую, стиснутую глухими стенами висящих друг на дружке домов, куда менее людную улицу, извилисто взбиравшуюся на гору - сперва полого, затем всё более круто. Поднатужась под ударами кнута, через пару минут лошадки вытащили кибитки на небольшую площадь перед опоясывающей седловину и восточную вершину горы двухступенчатой крепостью. Оставшаяся почему-то не охваченной крепостной стеной западная вершина была застроена вперемежку высокими белоколонными храмами и похожими на усадьбы двухэтажными домами знати.
  Оставив слева украшенный каменными зверями и птицами вход на Акрополь, феодосийцы, после короткого разговора Никия с декеархом воротной стражи, въехали в лежащую в седловине между двумя вершинами крепость соматофилаков (Савмак уже знал, что так греки называли своих сайев - отборных телохранителей царя, и раненый в ногу суровый воин, которого он вёз в своей кибитке, был одним из них). К удивлению Савмака, с их командира в этот раз даже не взяли плату за въезд. Проехав мимо стороживших ворота с внутренней стороны бронзовых воинов, вооружённых, один копьём и большим овальным щитом, другой - одной лишь огромной дубиной и небрежно наброшенной на могучие плечи львиной шкурой (подобные статуи стояли около храма Папая в Неаполе, поэтому Савмак без труда узнал в них великих греческих героев - Ахилла и Геракла), всадники и кибитки через пару десятков шагов свернули налево и въехали на вымощенный зеленовато-серым булыжником узкий двор вытянувшейся впритык к западной стене Акрополя конюшни. Тотчас вызванный из конюшни убиравшим во дворе навоз конюхом сизобородый крючконосый конюший, привычно мявший в широкой ладони согнутую вдвое толстую плеть - неизменный атрибут своей власти над конями и ухаживающими за ними рабами-конюхами, скользнул цепким оценивающим взглядом из открытого створа ворот в центре конюшни по коням приезжих, задержавшись чуть дольше на кауром мерине, и лишь после этого поднял глаза к лицу восседавшего на нём гекатонтарха и, слегка припадая на правую ногу, направился к нему. Выяснив кто, откуда и к кому прибыл, начальник царской конюшни разрешил спешившимся по команде Никия феодосийцам завести коней в свободные стойла.
  Увидя осторожно слезавшего задом с передка задней кибитки Ламаха, которого, если б не перебитый нос, не сразу и узнал бы в густой каштановой поросли на прежде бритом лице, конюший, обнажив в приветной улыбке редкие коричнево-жёлтые пеньки, поспешил к нему.
  - С возвращением, Ламах! Наслышан, наслышан, как вы с Делиадом пытались укротить пленного скифского дикаря. Теперь мы с тобой оба хромцы. Хе-хе-хе!
  - Хайре, Хематион, - опершись на костыль, пожал короткопалую жилистую ладонь хозяина царской конюшни Ламах.
  - Видал, видал я этого зверя на торгах! Огонь! - сладострастно сощурил и без того узкие глаза Хематион. - Не диво, что Герея выручила за него целую сотню золотых!
  Ламах присвистнул.
  - И кто же столько выложил?
  - Бактрийца купили на пару Молобар и его зять Горгипп. И, как я слышал, попытки гиппарха проехаться на нём тоже не увенчались успехом. Хе-хе-хе!
  - И что?
  - Молобар не дал зятю калечить жеребца и, говорят, отправил его к себе в Синдику, велев подобрать ему табун самых красивых кобылок.
  - Разумно. Через пару лет он вернёт с лихвой заплаченные за жеребца деньги.
  - Ещё бы! А как твоя нога? - участливо поинтересовался конюший. - Всё ещё болит? Может кликнуть рабов, чтоб донесли тебя до казармы?
  - Да нет, сам дохромаю, - отказался декеарх. - Вон парни мне помогут отнести щит и копьё, - кивнул он на выходивших из конюшни феодосийских воинов.
  Обернувшись, Хематион заметил, что все пятеро его конюхов, оставив работу, теснятся за спинами друг друга в тёмном проёме конюшни, поедая голодными глазами шестёрку выбравшихся из передней кибитки миловидных рабынь. Тотчас настрожив глаза и голос, конюший велел подручным помочь возницам распрягать и заводить в стойла лошадей.
  После того как окольцованные медными ошейниками конюхи вместе с шестью приезжими рабами откатили кибитки в дальний конец зажатого между конюшней и сараями двора, Никий велел своим рабам и рабыням взять из кибиток по паре амфор. Оставив двух воинов сторожить оставшиеся в кибитках припасы, а Гелия и ещё троих взяв с собой, остальных, вместе с обоими декеархами, Никий попросил Ламаха отвести и устроить в казарме соматофилаков.
  Проводив взглядом от ворот своих воинов до входа в высившуюся посреди нижней крепости трехэтажным квадратом казарму, Никий повернул в другую сторону. Завернув за ближайший к воротам угол, вереница следовавших попарно за гекатонтархом с амфорами в руках рабов и рабынь прошла по узкому проходу между торцевой стеной конюшни и каменной оградой притиснувшегося боком к крепостной стене небольшого храма и вошла через никем не охраняемую широкую калитку в верхнюю крепость. Поднимаясь за Никием по вырубленным в скалистом склоне ступеням, впервые попавшие сюда рабыни, рабы и четверо присматривавших за ними сзади воинов устремили взоры на открывшуюся справа вверху трехэтажную башню царского дворца, взметнувшуюся над причудливо изогнутыми зубчатыми стенами угнездившейся на выступающем из пологой макушки горы невысоком крутосклонном утёсе массивной цитадели. Миновав поворот к украшенным золотыми царскими трезубцами медным воротам цитадели, откуда за ними пристально наблюдали (прежде всего, конечно, за хорошенькими рабынями) царские стражи в стальных гребнистых шлемах, Никий повёл свой маленький отряд мимо храма Афины к высокой ограде храма Аполлона Врача, где повернул направо и через полсотни шагов остановился перед тяжеловесной дорической колоннадой Старого царского дворца.
  Взойдя по трём широким тёмно-серым ступеням, Никий перевёл дух и осторожно постучал подвесным молоточком в скрытую за морщинистыми колоннами высокую тёмно-красную двустворчатую дверь. В ответ из-за двери послышалось негромкое угрожающее рычание, тотчас смолкшее по команде привратника. Постаравшись придать голосу солидной густоты и твёрдости, Никий важно объявил вопросительно уставившемуся на него из-за приоткрывшейся створки пожилому дверному рабу:
  - Гекатонтарх Никий прибыл из Феодосии с подарками царевичу Левкону и царевне Герее от Хрисалиска, Лесподия и Мелиады.
  Длинные бескровные губы привратника, в дымчатой опушке усов и бороды, тотчас расползлись в широкой улыбке. Метнув любопытный взгляд на сгрудившихся перед лестницей рабов и рабынь, дверной сторож попросил гекатонтарха чуток обождать, пока он доложит, и осторожно притворил тяжёлую дверь.
  Через минуту дверная створка широко распахнулась, выпустив наружу дворцового епископа Арсамена. Окинув быстрым внимательным взглядом незнакомого гекатонтарха, после обмена приветствиями повторившего ему сказанное привратнику, и выстроившихся за его спиной шестерых рабов и стольких же рабынь, с амфорами и иной поклажей в опущенных руках, епископ назвал своё имя и пригласил гекатонтарха и его людей войти, продублировав слова широким жестом в сторону двери.
  Пройдя вслед за остальными через разделённые крошечным тамбуром - местообиталищем привратника и его четвероногого помощника - массивные двойные двери, Савмак очутился в довольно большом переднем покое, всё ещё не подозревая, что ступил под своды своего нового жилья. Жёлтые огоньки, трепетавшие на круто выгнутом носу и высокой корме бронзовых корабликов, висящих на уровне глаз на вмурованных в стену крюках по бокам расположенной напротив входа неглубокой полукруглой ниши, окантованной по краям окрашенными в золотой цвет полуколоннами, освещали сидящего в нише на резном мраморном троне сурового белобородого старика, грозящего входившим пучком зажатых в кулаке золотых молний. (Такие же начищенные до блеска бронзовые кораблики, только без огней, висели по бокам прикрытых златоткаными парчовыми пологами дверных проёмов посредине боковых стен.) На выступающем из ниши квадратном подножье трона высотой по колено, отороченном внизу и вверху окрашенными в золотой цвет гирляндами дубовых листьев, стояли позлащённая чаша и кубок с подношениями. По бокам ниши, возле золотых полуколонн, на изузоренном широкой трехцветной плиткой полу стояли две высокие, разрисованные яркими цветами и диковинными птицами амфоры, в широких горлышках которых благоухали большие букеты осенних астр. На выступающих на длину ладони из жёлтой стены по обе стороны ниши на уровне плеч громовержца белых мраморных полках стоял десяток более мелких богов.
  Появившийся из правого бокового входа статный черноволосый надсмотрщик, окинув рабов и особенно рабынь придирчивым взглядом, увёл их к кладовым. Оттуда рабынь повели в гинекей на показ хозяйке, а вернувшихся в андрон шестерых рабов, вместе с тремя местными рабами, отправили под присмотром четвёрки Никиевых воинов за оставшимся в кибитках грузом.
  После того, как Гагес закрыл за ними дверь, Никий сообщил, что привёз также дарственную на рабов и письма для царевича Левкона и царевны Гереи от номарха Лесподия и Хрисалиска.
  - Хорошо. Давай сюда, я передам, - сказал Арсамен, исследуя молодого гекатонтарха внимательным взглядом.
  Вынув из висевшего слева на поясе кожаного чехла три тонкие папирусные трубочки, запечатанные зеленоватым воском, Никий вложил их в протянутую ладонь дворецкого.
  Арсамен предложил гекатонтарху, пока рабы будут таскать с конюшни груз, выпить и перекусить с дороги, и проводил его через прорезанный слева от домашней божницы, прикрытый златотканой завесой дверной проём в расположенную между андроном и внутренним двором трапезную. Это было довольно просторное помещение с выложенным гладкой розовой плиткой полом, потускневшими старинными мифологическими росписями на стенах и высоким белым потолком. Впритык к длинной стене, между двумя прикрытыми ставнями квадратными окнами в локоть шириной, на высоких позолоченных оленьих ногах стояло обеденное клине хозяина, покрытое узорчатым персидским ковром. Ещё два точно таких же ложа стояли у боковых стен. У каждого ложа стояло по низкому прямоугольному столику с тонкими золочёными ножками. По бокам хозяйского столика стояли два высоких резных позолоченных кресла, с мягкими краснобархатными сиденьями и изящными подставками для ног, предназначенные, как нетрудно было догадаться, для жены и дочери Левкона. В углах по краям хозяйского ложа, на круглых мраморных трапезофорах благоухали в больших, красочно расписанных амфорах белые и розовые осенние астры.
  Отказавшись возлечь, Никий осторожно присел на указанное Арсаменом боковое ложе, не отстегнув даже пояс с мечом, сняв и положив рядом лишь высокий командирский шлем. Отвечая на вежливые расспросы Арсамена, он по-военному быстро расправился с принесенной кухонными рабынями замечательно вкусной едой, запив её разбавленным по его желанию на две трети тёплой водой золотистым лесбосским. Уязвлённый тем, что не то что Герея, но даже царевич Левкон не снизошёл до хотя бы минутного разговора с ним, встав с ложа, он поблагодарил епископа за прекрасное угощение и, глядя в сторону, спросил, не будет ли для него каких поручений к Лесподию или Хрисалиску от царевича Левкона или госпожи Гереи. Ответив, что царевича, к сожалению, сейчас нет дома, Арсамен поинтересовался, когда гекатонтарх думает ехать обратно. Вмиг преобразившимся, повеселевшим голосом Никий сообщил, что пробудет в столице ещё два или три дня, а найти его можно у его друга Делиада.
  Один из дворцовых рабов доложил вернувшемуся с Никием в андрон Арсамену, что весь груз перенесен из кибиток в кладовые. Попросив передать от себя и от своего отца, хилиарха Фадия, наилучшие пожелания царевичу Левкону и его семье, Никий покинул дворец. Велев трём своим воинам идти к остальным в казарму соматофилаков и сообщить, что позже он зайдёт к ним взглянуть, как они устроились, и выдаст каждому в награду от Хрисалиска по пять драхм, Никий вдвоём с Гелием неспешно направился в сторону Храмовой площади, намереваясь, прежде чем кинуться в пучину столичных развлечений, попросить Аполлона Врача о здоровье для себя и своих близких и оставить благочестивые подношения на алтарях остальных здешних богов.
  После ухода феодосийцев Арсамен, выстроив новичков лицом к домашней божнице, послал выглядывавшую из правого бокового коридора любопытную рабыню в гинекей, узнать, желает ли госпожа Герея поглядеть на новых рабов. Заложив руки за спину, он не спеша прошёлся вдоль стоявших навытяжку, добротно одетых и обутых рабов, вонзая в каждого из под широких, точно усы, ворсистых бурых бровей холодные иглы глубоко посаженых желто-карих глаз. Трое новичков глядели на епископа с привычным подобострастием и готовностью выполнить любое приказание; у ещё двоих он увидел во взглядах смесь любопытства и страха, тоже вполне понятную и естественную для оказавшихся в незнакомом доме, у новых хозяев; ещё у одного, самого юного, на по-девичьи смазливом, пухлогубом лице после ухода феодосийских воинов явственно читалось недоумение. Бросив искоса взгляд на подошедшего из правого бокового коридора помощника, епископ вернулся в центр шеренги, заслонив собою нишу с Зевсом.
  Негромким, чуть глуховатым голосом, в котором чуткие уши рабов тотчас уловили повелительную твёрдость, Арсамен объявил:
  - Слушать сюда и запоминать - два раза повторять не буду! Меня зовут Арсамен. Я епископ этого дворца. С этой минуты каждое моё слово для вас - закон. Вам страшно повезло: вы будете служить самому лучшему и справедливому господину во всём Боспорском царстве. Его имя все вы хорошо знаете - царевич Левкон. Также у вас будут отныне две госпожи - жена царевича Левкона Герея и их дочь - царевна Элевсина... Царевич Левкон - добрый хозяин, он бережно относится к своему имуществу. Вы будете сыты, одеты, обуты, и, если будете послушны и исполнительны, ваша жизнь здесь покажется вам раем: хозяин, я, мой помощник Хорет, - Арсамен повёл рукой в сторону прислонившегося сбоку правой полки с богами плечом к стене, скрестив на груди мощные волосатые руки, надсмотрщика, - будем относиться к вам, как родители к детям. Видите, у нас даже плетей нет. Но предупреждаю, - возвысив голос, поднял палец епископ, - мы не потерпим неисполнительности, небрежности и лени, а тем более - непослушания, порчи и воровства хозяйского имущества! В том числе вам запрещено прикасаться без дозволения к рабыням. Может там, в Феодосии, ваши прежние хозяева смотрели на это сквозь пальцы, но здесь с этим строго. Также вам запрещено подниматься без зова на верхний этаж, в покои хозяек, покидать без дозволения дворец и выходить в сад. Кто нарушит запрет, того Хорет на первый раз приоденет в полосатую тунику, а кому урок не пойдёт впрок, тот отправится в загородную усадьбу, а там надсмотрщики для рабов плетей не жалеют! Впрочем, мне кажется, что дураков среди вас нет. Я уверен, что скоро вы полюбите своих новых хозяев, и будете служить им не за страх, а на совесть.
  В этот момент по одной из находившихся по обе стороны входной двери мраморных лестниц в андрон сбежала посланная минуту назад к хозяйке рабыня.
   - Госпожа Герея велела передать, - доложила она, скользя полным любопытства взглядом по новичкам, - что поглядит присланных отцом рабов вместе с мужем.
  - Хорошо, Мада, ступай на поварню. - Отослав рабыню, Арсамен повернул голову к державшемуся вскинутой рукой за косяк полуприкрытого золотой парчой дверного проёма слева от божницы молодому рабу с похожей на лисий мех пушистой шевелюрой. - Эй, Герак, принеси-ка свой складень.
  Колыхнув златотканым пологом, рыжеволосый скрылся в дверном проёме.
  - Разденьтесь! - приказал епископ вытянувшимся перед ним, как воины-новобранцы в строю, рабам. Те поспешно стянули через головы прикрывавшие их от шеи до колен грубошерстные хитоны. - И башмаки тоже снимите.
  Чуть помедлив, стянул с себя по примеру остальных башлык, кафтан и нательную рубаху и стоявший крайним справа Савмак.
  Епископ ещё раз медленно прошёлся вдоль строя слева направо, вопреки народной поговорке, что дарёному коню в зубы не смотрят, внимательно оглядывая с ног до головы их голые мускулистые тела и заглядывая в рот и зубы. Впрочем, как и следовало ожидать, Хрисалиск не мог прислать в подарок дочери и зятю негодный товар, отобрав самых крепких, молодых, здоровых и, должно быть, отменно вышколенных своих рабов. И тут, зайдя сзади, как бы в опровержение своих мыслей, Арсамен с удивлением увидел на белых лопатках юного, живописно изузоренного по груди, предплечьям и голеням скифа две узкие багровые полосы. Шагнув назад, епископ ещё раз глянул в упор в голубые глаза безусого юнца, покрывшегося под его взглядом, как девица, пунцовым румянцем, и углядел в них, как ему показалось, затаённые искры непокорства.
  - Имя?
  - Са...йвах.
  - Записывай, - повернув на миг голову, бросил Арсамен стоявшему за его правым плечом с вощёной дощечкой и длинной тонкой бронзовой иглой в руках Гераку.
  - За что получил плетей?
  Недоуменно глядя в лицо епископу, юный варвар молчал.
  - Язык проглотил? - чуть повысил голос Арсамен.
  - Его только недавно пленили. Он ещё не понимает эллинскую речь, господин, - пояснил с кривой ухмылкой стоящий рядом медноволосый раб.
  - Гм... - Арсамен повторил вопрос по-скифски.
  Разлившаяся от шеи до кончиков ушей юнца краска сделалась ещё гуще. Опустив глаза, скиф чуть слышно пробормотал:
  - Задремал на облучке.
  - Сколько тебе лет?
  - Весной будет восемнадцать.
  - Как давно ты стал рабом?
  - Захвачен в полон во время боя на улицах Феодосии.
  - Понятно... Почему тебя не выкупили свои?
  - Я... бедный сирота.
  - Что умеешь делать?
  - Ездить и ухаживать за конями. Я - конюх.
  - Гм... Ну, конюхи у хозяина найдутся получше тебя... Ладно.
  - А разве я не поеду обратно? - спросил Савмак шагнувшего к его соседу епископа.
  - Обратно? - удивлённо покосился на него Арсамен. - Нет, не поедешь. Твой прежний хозяин подарил тебя своей дочери, царевне Герее, и её мужу, царевичу Левкону. Так что, если будешь старателен и послушен, останешься в этом доме, а если нет - тебя продадут другому хозяину. Как твоё имя, раб? - обратился он к медноволосому соседу скифа, перейдя вновь на эллинский.
  - Бусирис, господин! - бойко отчеканил тот.
  - Записывай, Герак... Из какого ты племени?
  - Из племени бастарнов, господин!
  - Сколько тебе лет?
  - Двадцать четыре, господин!
  - Сколько лет ты раб?
  - Девятый год, господин!
  - Что умеешь делать?
  - Всё, что прикажете, господин!
  - Хорошо, - удовлетворённо кивнул Арсамен и шагнул к следующему.
  Покрывшись от царившего в зале холода гусиной кожей (одежда по-прежнему лежала на орнаментированном разноцветной плиткой полу у его ног), Савмак, огорошенный услышанным, пока епископ допрашивал остальных, подавленно думал, что отсюда ему, отделённому от Скифии аж четырьмя крепостными стенами, самому уже не вырваться. "Как же быть? - гадал он, блуждая затравленным взглядом попавшего в яму волка по искусно раскрашенным глиняным статуэткам греческих богов и богинь. - Признаться, что я сын вождя? Пусть хозяин сообщит отцу, что я в плену?" Представив своё возвращение в Тавану с позорным клеймом греческого раба (а греки, понятное дело, заломят за сына вождя цену!), презрительно-насмешливые взгляды родных, соплеменников, и что о нём подумают Палак, Сенамотис, Тинкас (конечно, ни о какой службе в сайях после такого позора и речи быть не может!), Савмак почувствовал, как новая горячая волна опалила стыдом его лицо... Нет, невозможно! Но и оставаться покорным рабом греков, как другие, тоже никак нельзя. Значит, ему остаётся одно: раздобыть какое-нибудь оружие и бежать, одному или с товарищами, добраться до Скифии или погибнуть. Да, лучше погибнуть с честью в неравном бою, чем просить отца выкупить себя!
  Решив так, он успокоился и сосредоточил взгляд на пухленьком розовотелом мальчике, с курчавыми, как у барана, золотыми волосами и маленькими белыми крылышками за спиной, целившимся с лукавой улыбкой с полки напротив из игрушечного золотого лука крошечной золотой стрелой прямо в его обнажённую грудь. Савмак знал, что, в отличие от скифов, греки поклоняются великому множеству богов и богинь. Здесь, вероятно, были выставлены только наиболее почитаемые хозяевами этого дома. Савмак поневоле засмотрелся на стоявшую рядом с мальчишкой статуэтку обнажённой по пояс молодой женщины с прекрасными, тонкими чертами лица, золотыми волосами, тёмно-синими глазами, рубиновыми устами и безупречными полукружьями белых грудей. Правой рукой она поддерживала у живота обвивавшую мягкими складками стройные бёдра и ноги голубую ткань, а левой слегка оперлась на горлышко увитой рельефными гирляндами высокой амфоры. Левее богини любви (как нетрудно было догадаться) стояла молодая девушка в облегающем стройное тело до колен множеством складок бирюзовом безрукавном хитоне, удерживавшая правой рукой за ветвистые рожки доверчиво прижавшегося к её ноге оленёнка, из чего Савмак сделал вывод, что это греческая Аргимпаса - повелительница зверей. Ещё левее стояла молодая богиня-воительница в высоком гребнистом золотом шлеме и длинном, прикрывающем всё тело, за исключением обнажённых рук, серебристом складчатом платье. Правой рукой она придерживала обвитое внизу змеёй копьё и прислонённый к ноге овальный щит, а в отставленной левой держала маленькую, словно птичка, крылатую девушку в коротком алом платьице, с крошечным мечом в одной руке и золотым венком - в другой. Вероятно, воительница была женою греческого бога войны, решил Савмак. Наконец, ближе всех к восседавшему на троне в нише царю греческих богов сидела на высоком стуле женщина более зрелых лет, но со столь же безупречно красивым, гладким белым лицом, прикрытая от высокой гордой шеи до золотых сандалий просторным многоскладчатым тёмно-красным одеянием. Судя по возвышающейся над валиком её медных волос золотой тиаре и ниспадающей с неё на плечи и грудь, окантованной золотыми узорами фиолетовой накидке, это, несомненно, была супруга Зевса-Папая.
  На полке с другой стороны ниши стояли четыре мужских статуэтки. Ближе всех к царю - муж одного с ним возраста, с мощным обнажённым торсом, крупной, обросшей густой львиной гривой головой и длинной волнистой бородой. По длинному трезубцу, который он держал в мускулистой руке, Савмак сразу узнал греческого повелителя морей. За ним стоял красивый молодой человек в длинном до пят хитоне с короткими рукавами и широком плаще, с лавровым венком на красивой голове, судя по открытому рту, певший, аккомпанируя себе на кифаре. Две последних статуэтки Савмак не успел как следует рассмотреть, поскольку епископ, закончив опрос, дозволил рабам одеться.
  Узнав, что их сегодня не кормили, Арсамен велел Хорету отвести их на поварню. С засветившимися на многих лицах довольными улыбками, рабы вошли за надсмотрщиком через дверной проём посередине правой стены в знакомый уже узкий коридор с окрашенными в светло-коричневый цвет стенами, орнаментованными вверху и внизу фиолетовыми зубцами, упирающийся через десяток шагов в закрытую дверь бокового выхода. На его середине, по правую руку в открытом проёме виднелись выщербленные ступени уходящей полукругом в тёмный подвал узкой каменной лестницы, а слева начинался более длинный коридор, тянувшийся через весь нижний этаж гинекея, в который и повернули за своим поводырём рабы. Ловя чуткими ушами и носами доносившееся из широкого открытого дверного проёма расположенной справа поварни шкварчание, бульканье, стук ножей, звяк посуды, голоса поварих и разносившиеся по коридору умопомрачительные запахи еды, новички вошли за Хоретом в примыкавшую к поварне с противоположной стороны сравнительно небольшую комнату, с длинным, упиравшимся в дальнюю стену столом посредине и приставленными к нему с боков двумя узкими лавками. Это была трапезная для слуг. У наружной стены от пола к потолку слева направо поднималась наглухо закрытая с этой стороны деревянная лестница. В закутке под лестницей на круглой циновке дремала, свернувшись дугой вокруг вислого белого брюха, дымчато-серая собака. Не отрывая длинной морды от вытянутых передних лап, она открыла глаза, приподняла помеченное чёрным пятном ухо и глянула в лицо надсмотрщику, затем равнодушно оглядела робко протиснувшихся за ним в трапезную незнакомых рабов, протяжно вздохнула и вновь прикрыла сонные веки.
  Велев рабам садиться, Хорет заглянул через расположенный напротив торца стола открытый проём на поварню и, оскалив в ухмылке желтозубый рот, обратился к распоряжавшейся там двумя гладкотелыми поварихами средних лет и долговязым, длинноносым рабом низенькой худощавой пожилой женщине с массивной связкой ключей на поясе:
  - Ну, мать, принимай пополнение! Арсамен велел, чем ни есть, покормить новичков, а затем впрячь в работу.
  - Слава милостивым богам и старику Хрисалиску! - заглянув в трапезную, возгласила старшая повариха. - А то, после того как госпожа устроила распродажу, прямо беда - хоть самой становись мыть посуду!
  - Да, спасибо старику, теперь хозяину не придётся тратиться на новых рабов, - согласился Хорет.
  После довольно сытного и вкусного обеда Савмак был оставлен при кухне. Помогавший поварихам раб лет тридцати, густотой и цветом волос неотличимый от спавшей в трапезной собаки, назвавшийся при знакомстве Дулом, которому старшая повариха велела взять новичка под опеку, с удовольствием принялся учить юного скифа уму-разуму - тем паче, что он и сам, к великой радости Савмака, оказался скифом.
  - Если хочешь быть всегда сытым и небитым, слушайся меня, сынок, - покровительственно похлопал он по плечу новичка, когда, посланные Креусой за дровами, они оказались одни в полутёмной кладовке близ бокового входа.
  Понимая, что для успешного побега нужно подружиться с местными рабами и постараться завоевать доверие хозяев, Савмак решил, что брыкаться в его положении совершенно ни к чему, и необходимо притвориться покорным, в противном случае он, как тот строптивый конь, мигом окажется в "строгих удилах" и под плетью, а желанная воля станет ещё дальше и недостижимее. Щедро нагрузив подставленные руки Савмака пахучими сосновыми поленьями, сам Дул понёс раза в два меньше. Свалив поленья в ближнем углу поварни, Дул вынул торчащий в иссеченной и обильно забрызганной кровью дубовой плахе (на ней рубили головы всякой отправляемой в казан живности) топор с длинным клиновидным лезвием и стал учить Савмака разрубать их на ровные четвертины. Стиснув в ладони протянутое ему напарником отполированное до глянца топорище, Савмак ощутил пробежавший по коже вдоль спины волнующий холодок: впервые за время плена в его руках оказалось оружие, да ещё такое грозное, с которым при умелом обращении можно одолеть и воина с мечом! А уж расколоть, когда придёт время, головы вооружённым одними кулаками надсмотрщикам, вообще, что раз плюнуть...
  - Дул, ты бы поостерёгся давать топор незнакомому рабу, - сказала по-эллински Креуса, поглядывая с опаской от хлебной печи в противоположном углу на пробующего пальцем остроту топора юного скифа, - а то мало ли что у этого дикаря на уме!
  - Не беспокойся, матушка Креуса, я слежу за ним, - заверил Дул, и в подтверждение своих слов подкинул в руке поднятую с пола четверть полена, примеряясь, в случае чего, "приголубить" им "сынка" по дурной голове. К его удовольствию, юнец рьяно принялся за рубку, и довольно скоро научился с одного-двух ударов пластать поленья на ровные части - глаз у него оказался верным, а рука твёрдой, да и навык в подобной работе, похоже, был.
  - Ну что ж, сынок, можно сказать, что рубку дров ты освоил. Молодец! - похвалил подопечного Дул, после того как Савмак, расколов в три широких маха последнее полено, всадил верхний кончик топора глубоко в центр плахи. Собрав разлетевшиеся по чёрным от въевшейся в щели и выбоины грязи каменным плитам чурки, Дул аккуратно сложил их под стеной между печью и очагом, с нависающим над ним у наружной стены дымоходом.
  Успокоенная насчёт новичка Креуса тут же нашла им новую работу, велев вычистить грязные сковороды и казаны и наточить ножи.
  Сложив ножи и точильный брусок в один из казанов, Дул повёл нагруженного грязной посудой Савмака по коридору вглубь гинекея. Свернув за рабской трапезной налево в поперечный коридор, Дул вывел подопечного наружу. Остановившись на секунду на двухступенчатом пороге под тянущимся вдоль стены нешироким каменным навесом, опирающимся на толстые квадратные столбы, Савмак был приятно удивлён, увидев вместо обычного у греков мощёного камнем дворика зелёный оазис, с двух сторон ограждённый сходящимися слева под прямым углом стенами мужской и женской частей дома, а ещё с двух - высокими глухими каменными заборами. Вдоль заборов росла шеренга близко посаженных островерхих лапчатых пихт, образуя как бы дополнительную игольчато-зелёную ограду, а весь остальной дворик представлял собой цветник, в центре которого, посреди круглой клумбы, высилась обсаженная розами решётчатая беседка. Посыпанные красноватым песком дорожки, ограждённые по краям ровно обстриженным самшитовым кустарником в пояс высотой, восемью лучами сходились к центральной клумбе, разделяя цветник на восемь треугольных участков, на которых, помимо цветов, росли кусты сирени, жасмина, барбариса, граната.
  С наслаждением вдыхая полной грудью пропитавшие сырой воздух пряные ароматы смолистой хвои, опавших листьев и увядающих цветов, Савмак, глядя на белеющий за частоколом пихт треугольный фронтон греческого храма, тотчас радостно прикинул, что, в случае чего, запертые входные двери преградой не станут: отсюда легко можно незаметно перелезть ограду через деревья.
  - Что, нравится? - усмехнулся Дул, глядя сбоку на изумлённо-восхищённое лицо скифа. - Это ещё что - зима! А вот увидишь, как тут всё зацветёт и заблагоухает весной!.. Ну, пошли работать.
  Дул повёл Савмака направо по выложенной под навесом красным кирпичом дорожке, отделённой за опорными столбами от живой изгороди сада керамическим желобком для стока дождевой воды. Желобок привёл их к обложенной серыми каменными плитами прямоугольной цистерне, почти доверху наполненной дождевой водой (садик имел небольшой наклон от мужской половины дома к восточной ограде). Одной из коротких сторон цистерна вплотную примыкала к упиравшемуся в ограду навесу, с другой стороны, между бортиком цистерны и коричневым стволом ближайшей пихты, под забором была свалена большая куча песка - такого же, каким были посыпаны садовые дорожки.
  Поставив казан с ножами на макушку песчаной кучи, Дул сорвал несколько пучков пожухлой травы, скрутил из них жгут, обмакнул его в воду, затем в песок и, взяв одну из брошенных Савмаком на песок чугунных сковород, тиранул раза три-четыре её подгоревшую внутреннюю поверхность, после чего вручил жгут и сковороду присевшему на невысокий каменный бортик цистерны напарнику.
  - На, сынок, трудись. Сковороды и казаны должны блестеть снутри и снаружи, как у молодого коня яйца. Хе-хе-хе!.. Иначе Креуса будет недовольна и вместо ужина попросит Хорета угостить тебя бычьей кожей. Ха-ха-ха!
  - Не называй меня сынком, - тихо попросил Савмак, метнув из-под недовольно сдвинутых бровей две синих стрелы в радостно прищуренные тёмные глаза усевшегося на бортик в двух шагах от него с ножом в руке соплеменника. - Ты мне не отец.
  Дул поглядел на ни с того, ни с сего окрысившегося юнца с некоторым удивлением, как на неразумного ягнёнка, вздумавшего бодаться с волком.
  - Ну, хорошо, малыш, не буду.
  - И малышом меня не называй, у меня имя есть.
  - Ишь ты, имя... Имя у тебя было на воле, а здесь ты не человек, а вещь, и будешь, как пёс, отзываться на кличку, которую даст тебе хозяин. Ты думаешь Дул моё имя? Отец с матерью называли меня Дуланаком, но греки посчитали, что для раба и Дула будет достаточно... Так что, братец, привыкай и не обижайся из-за всякого пустяка: на обиженных здесь воду возят, погоняя плетью. Ха-ха-ха!
  Признав правоту напарника, Савмак опустил глаза и сосредоточился на работе.
  - Так-то лучше, - молвил удовлетворённо Дул и принялся размеренно водить точильным бруском по узкому лезвию ножа.
  Деревянные рукояти трёх других ножей, торчавшие рядышком из кучи мокрого песка напротив Дула, как арканом притягивали взгляд Савмака. "Вот бы взять нож и приставить к горлу хозяина, и сказать: хочешь жить - отвези меня сей же час к скифской границе, - пришла ему в голову неожиданная мысль и, упав горячей искрой в сухую траву, тотчас заполыхала быстрым степным пожаром. - Нет! У одного меня ничего не выйдет! Нужно присмотреться к здешним рабам, найти среди них хотя бы одного-двух товарищей. Вот хоть этого Дула... А может, тут и ещё есть и скифы? Ведь не может быть, чтобы они не мечтали о свободе! Нужно подобрать тех, кто посмелее, и рассказать им, что нужно делать. Хотя, когда мы начнём, к нам наверняка пристанут и остальные... Признаться, что я сын вождя напитов и пообещать им, что вырвавшись отсюда со мной на волю, все они получат от отца такую награду, что вернутся к себе домой богатыми людьми. А те, кому некуда возвращаться, смогут остаться жить в Таване, сделавшись моими побратимами..."
  - Чего задумался, красавчик? Давай, живей шевелись! - перебил сладкие мысли Савмака голос Дула. - Нам тут не до ночи сидеть.
  Приставив к узкому дуговидному носу рукоять ножа, Дул оглянул прищуренным оком тонкую кромку только что заточенного лезвия, затем попробовал пальцем его остроту. Оставшись доволен, он окунул лезвие в воду, любовно протёр подолом хитона, положил нож слева за собой на бортик цистерны и потянул из песка следующий.
  Смыв по его примеру в цистерне остатки песка с вычищенной до блеска сковороды, Савмак схватил другую и принялся торопливо драить её щедро макнутым в песок травяным жгутом, подгоняемый не столько окриком напарника, как бушевавшими в голове радостными мыслями.
  ...Итак, вооружившись на кухне ножами и топором, они зарежут надсмотрщиков, запрут в кладовке кухарок, проберутся в комнаты царевича и его жены и, приставив им к горлу ножи, потребуют отвезти их к Бику. Двое рабов побегут вперёд на конюшню и запрягут в кибитку четвёрку самых быстрых коней. Остальные, связав хозяину и хозяйке руки за спиной и держа у их горла ножи, двинутся следом и укроются с ними в кибитке. Угрожая убить царевича и его жену, они заставят стражу открыть для них все ворота: боспорцы не станут рисковать жизнью брата своего царя. Да! Совсем скоро он вернётся домой в Тавану со славой и знатными пленниками на зависть Скиргитису, Фарзою, Ишпакаю и всем остальным!
  Чувствуя радостный прилив горячей крови к голове и учащённое в предвкушении будущего триумфа сердцебиение, Савмак ещё яростнее расправлялся с нагаром и копотью на сковородах и казанах, к полному удовольствию своего наставника.
  Заметив, что Дул многие слова выговаривает как-то непривычно для скифского уха, Савмак подумал, что это оттого, что за годы рабства, он успел подзабыть родную речь.
  - Слушай, Дуланак, а ты из какого племени?
  - Я из задонайской Скифии.
  - А-а... - Савмак взглянул на напарника другими, более внимательными глазами. Он впервые видел соплеменника с другого берега Западного моря. - А давно ты здесь служишь? Как ты стал рабом? - спросил он неспешно вжикавшего шершавым бруском по лезвию очередного ножа товарища по несчастью и будущему побегу.
  - Как, как! - приостановив на миг работу, кинул взгляд на удивлённо уставившегося на него юнца Дул. - Так же как и все! Во время набега за Донай на гетов был оглушён ударом по шелому, попал в плен, продан боспорским купцам и привезен в трюме греческого корабля сюда, в Пантикапей.
  - В самом деле, точно как я, - удивился Савмак. - Только меня привезли в кибитке...
  - Мне было тогда чуть больше лет, чем тебе сейчас. Я отправился в набег, чтоб добыть волосы первого врага и выкуп за невесту.
  - В точности как я! - опять воскликнул Савмак.
  - Давай-давай, работай, - улыбнулся Дул, снова берясь за точило.
  - И что же, ты ни разу не пробовал убежать, вернуться к своим? - понизив голос, задал главный вопрос Савмак, окунув истрёпанный жмут в воду и песок.
  - Тсс! - испуганно крутанул головой в сторону дома Дул. - О таких вещах рабам не то что говорить, а даже думать запрещено! Заруби это у себя на носу, малыш. Иначе из тебя живо выбьют подобные мысли плетью!.. "Вернуться к своим"... Как тут вернёшься? Птицей море не перелетишь. Нет, отсюда не вырваться... Да и незачем. Те, кто пытались, долбят сейчас камни в подземных каменоломнях. Нужно быть полным дураком, чтобы бежать от такого хозяина, как наш Левкон!.. Так что мой тебе совет, малыш, постарайся сделать всё, чтобы понравиться Креусе, Хорету и Арсамену и остаться в этом доме. Поверь мне - лучше, чем здесь, тебе нигде не будет! Недаром, когда недавно наших рабов и рабынь уводили отсюда на продажу, они лили слёзы ручьями!
  - А почему их продали? Они что - взбунтовались?
  - Взбунтовались! Хе-хе-хе! Скажешь тоже... Ладно, слушай, расскажу, как было дело... Договорившись с вашим царём о мире, наш хозяин, царевич Левкон поехал добровольным заложником в Неаполь, пока его старший брат-басилевс не пришлёт выкуп. Там Палак, как гостеприимный хозяин, напоил его крепко вином "по-скифски", как говорят греки, хе-хе-хе, да и говорит: "Отдай мне свою жену. Она у тебя, хоть и красавица, да только бесплодна - за столько лет одну только дочь тебе и родила! А я тебе взамен дам в жёны свою красавицу-сестру: она молода и нарожает тебе кучу сыновей и дочерей. А ещё я дам тебе целый талант золота и тыщу своих лучших воинов, с которыми ты свергнешь с трона дурака старшего брата и сам станешь боспорским царём". Тут же на зов Палака из соседней комнаты явилась его младшая сестра, на которой, кроме множества золотых украшений, ничего не было, и сплясала для боспорского гостя соблазнительный скифский танец. И так она нашему Левкону понравилась, что тот ударил с Палаком по рукам.
  Савмак слушал Дула как заворожённый, открыв рот и даже перестав на время тереть песком закопчённый бок казана. Перед его мысленным взором явственно предстала царевна Сенамотис, извивающаяся в танце перед Палаком и пегобородым боспорским царевичем, в одних звонких браслетах и ожерельях...
  - Не слишком ли жирно будет отдать царевичу за старую бесплодную жену сестру, кучу золота и тысячу воинов? - сказал он с сомнением.
  - Кхе-хе-хе-хе! - затрясся всем телом Дул, едва не завалившись спиной в водоём. - Старую!.. Сразу видно, что ты не видел госпожу Герею. Вот когда увидишь, сразу перестанешь задавать такие глупые вопросы... Да за такую жену, чтоб ты знал, никаких сокровищ не жалко!
  Продолжая ласково полировать лезвие ножа точильным камнем и поминутно пробовать его остроту пальцем, видя с каким неподдельным интересом внимает ему юный скиф, Дул все больше воодушевлялся.
  - Царевна Герея, конечно, уже не молода, но по её виду этого не скажешь. С тех пор, как я впервые её увидел много лет назад, она, кажется, совсем не изменилась, - она всё ещё прекрасна, как солнце, как богиня! Недаром её называют боспорской Афродитой. Думаю, другой такой красавицы не то что в вашей Скифии, а и во всём свете не сыскать... От её ослепительного лица невозможно оторвать глаз! Только не вздумай на неё пялиться: на первый раз, пожалуй, простят, а затем отведаешь за такую дерзость плетей. В отличие от своей феодосийской сестрицы, она рабов не жалует, хе-хе-хе!
  - Так что, та жирная корова - её сестра?! - вскинул изумлённо к башлыку брови Савмак.
  - Ну да! - ответил Дул. - И что тут странного? Родные сёстры часто бывают непохожи: одна - раскрасавица, а другой - разве что ворон на бахче пугать!
  - Пожалуй, - согласился Савмак, вспомнив Мирсину и Госу.
  - Ты, давай, слушай, да про дело не забывай, - напомнил ему Дул, и Савмак послушно зашуровал жгутом быстрее. - Ну так вот... Вечером, опьянённый неразбавленным вином и красотой Палаковой сестры, наш хозяин согласился на обмен, а утром, проспавшись, одумался, сказал, что ничего не помнит, и отказался вызывать в Неаполь госпожу Герею. Палак, ясное дело, рассердился, и объявил, что не отпустит Левкона домой, пока тот не заплатит ему за обиду талант золота. Вот и пришлось госпоже Герее отдать все свои и дочкины золотые украшения и выставить на продажу большинство своих рабынь и рабов, чтоб выкупить мужа у вашего царя... Да, не повезло им, бедолагам. Мне вот повезло - меня оставили... Вот так-то, малыш.
  Увлечённый рассказом Дула, поведавшим ему, чем закончилась война, и собственными мыслями, Савмак старательно наводил блеск на казан, едва ли замечая, что он делает. Внутренне трепеща от еле сдерживаемого восторга и желания рассказать заморскому соплеменнику о своей задумке, он представлял, как изумится царь Палак и всё его вельможное окружение, когда он выведет из подкатившей к неапольскому дворцу кибитки царевича Левкона, его прекрасную жену и дочь. Жену Левкона он подарит Палаку, попросив взамен Сенамотис и должность тысячника сайев, воспарил в мечтах под облака Савмак. "Нет, ведь Сенамотис любит Ториксака, - вспомнил он с сожалением. - И Ториксак её, наверно, любит. Вот пусть и берёт её взамен Евноны и золотой топорик тысячника сайев в придачу, а я буду доволен и должностью сотника в братовой сотне - так будет правильно... А я женюсь на дочери Левкона, надеюсь, красой она пошла в мать... А Фрасибулу возьму второй женой", - великодушно решил Савмак.
  До того как все ножи были заточены, а сковороды и казаны залоснились начищенными боками, как выглаженные скребком конские крупы, Савмак успел расспросить словоохотливого Дула о том, сколько в Старом дворце рабов, есть ли среди них скифы, злы ли здесь надсмотрщики и прочее, что должно было интересовать раба, попавшего в незнакомый дом. Так он узнал, что до их приезда во дворце оставалось всего семь рабов и столько же рабынь, да и то, один из них, Дидим, неразлучно сопровождает царевича в качестве доверенного слуги, а чернокожая Карбона постоянно находится при юной дочери хозяев Элевсине, да и привратника Гагеса, хоть он и убирается в андроне и нужнике, можно не считать. Так что все работы по дому лежали на плечах пяти рабов и шести рабынь, а ведь работы меньше не стало, и все они с утра до вечера не знали ни минуты покоя. И это ещё, хвала милостивым богам, что пошли дожди и наполнили эту цистерну водой! Ведь обе хозяйки привыкли по два раза в день мыться в ванной, и летом воду для них и для сада приходится таскать на себе по лестницам из колодца возле пританея.
  Что до надсмотрщиков, то за порядком в доме следят всего трое отпущенников: епископ Арсамен, его помощник Хорет и ключница Креуса, и если не лениться и ничего не разбить, то за свою шкуру можно не опасаться - без вины они никого не наказывают.
  Постаравшись придать лицу и голосу как можно более невинный детский вид, Савмак поинтересовался, сколько воинов охраняют царевича. Не заметив в его вопросе ничего необычного, Дул ответил, что внутри Акрополя Левкон ходит вообще без охраны, если не считать Дидима.
  - А дом царевича и женские покои разве не охраняют? - искренне удивился Савмак. - Что-то я не заметил нигде стражи.
  - Хе-хе! Недавно, когда царевич Левкон был в отъезде, Старый дворец охранял десяток соматофилаков во главе с племянником госпожи Гереи Делиадом, сыном её феодосийской сестры. Но после того как хозяин вернулся, дом, как и раньше, охраняют только старина Гагес да пара псов. Хе-хе-хе!
  - У нас в Скифии не так: царя и его братьев всюду сопровождают не меньше сотни сайев, а их дома, жёны и дети находятся под строгим присмотром десятков энареев.
  - Ну, нашего басилевса и его дворец, как и весь Акрополь, тоже охраняют сотни соматофилаков, - ответил Дул. - А наш царевич, после того как отказался ради женитьбы на Герее от царской власти, сам пожелал жить как обычный простой горожанин, пусть и в бывшем царском дворце.
  Бросив опасливый взгляд на прикрытые ставнями окна спальни рабынь у себя за спиной, Дул передвинулся по бортику ближе к Савмаку и, радый представившейся возможности выговориться, понизив голос до полушёпота, продолжил посвящать юного соплеменника в тайны дома, в котором тому отныне предстояло жить.
  - Кстати, ты знаешь, что наша госпожа Герея - тоже бывшая рабыня?
  На миг оторвавшись от казана, Савмак изумлённо уставился на приблизившийся к нему почти вплотную тонкогубый, опушенный колючими, как ежовая шкурка, тёмно-серыми усами и бородкой рот напарника.
  - Только, т-с-с! - приложил палец к губам Дул, довольный произведённым эффектом. - Это тайна! Я тебе этого не говорил... Так вот... Поскольку из двух сыновей прежнего здешнего басилевса старший уродился круглым дураком, отец объявил своим наследником младшего - нашего Левкона. Как-то, лет двадцать назад, старый басилевс, на свою беду, послал зачем-то Левкона в Феодосию, и в доме тамошнего правителя тот увидел юную рабыню небывалой красоты. Влюбившись в неё без памяти, наш царевич, вернувшись в Пантикапей, отказался жениться на прежней своей невесте из царского рода и объявил отцу, что хочет жениться на рабыне Герее. Старый царь, конечно, вспылил и заявил, что если Левкон не женится на выбранной ему отцом невесте, то он лишит его царства. Наш Левкон, которому было тогда примерно столько же лет, как сейчас тебе, ответил, что отказывается от всех своих царских прав, и будет жить, как простой горожанин, лишь бы со своей Гереей. Тогда старый басилевс позвал стражу и велел держать Левкона под замком, пока не одумается, а номарху Феодосии послал приказ либо продать Герею за море, либо жениться на ней. Не в силах расстаться со своей рабыней, номарх решил жениться на ней. Тем часом друзья помогли нашему Левкону бежать из-под стражи. Примчавшись в Феодосию, он выкрал Герею прямо с брачного ложа, собственноручно зарубив старика-наместника, и убежал с нею от отцовского гнева за море. Старого царя, когда он узнал об этом, хватил удар, и через пару дней он откинул копыта, и власть принял никчёмный старший брат нашего Левкона Перисад. Вот такая вот история, малыш... А ты зачем расспрашивал про охрану? Хочешь убежать?
  Дул зорко вгляделся в лицо тотчас опустившего глаза юноши.
  - Вижу, что хочешь! Ха-ха-ха!.. Даже не пытайся - только хуже себе сделаешь! Всё равно ведь поймают!.. Не сегодня-завтра на вас наденут вот такие гривны. Хе-хе-хе! - Дул коснулся охватывавшего его кривую жилистую шею плоского медного кольца в два пальца шириной, с выбитыми на нём греческими письменами. - С такой штукой далеко не уйдёшь. Первый же встречный грек прочтёт на ней имя твоего хозяина и, если у тебя не будет письменного дозволения хозяина, хозяйки или Арсамена выйти из дома, вернёт тебя сюда - прямиком под Хоретову плеть. Ха-ха-ха!.. А может, ты думаешь, что тебе помогут соплеменники-сатавки?.. И не надейся! - Дул смачно сплюнул под ноги. - Поймавшему беглого раба полагается хорошая награда, а уж за раба царевича Левкона - и подавно! Правда, таких дураков, что пытались отсюда убежать, за все годы, что я здесь служу, до сих пор ещё не было. Хе-хе-хе! Вот и ты, сынок, лучше выкинь эти глупые мысли из головы, а то мне будет жаль лишиться такого старательного помощничка. Ха-ха-ха!
  - Не бойся, дядя Дуланак, я тоже не глупее других: если тут, правда, так хорошо - не убегу, - пообещал Савмак.
  - Вот и хорошо, малыш! - Дул покровительственно похлопал его мозолистой ладонью по плечу. - А когда познакомишься с хозяйкой, ты возблагодаришь всех скифских и греческих богов за счастье быть её рабом. Хе-хе-хе!.. Ну что, управился наконец? Дай-ка погляжу.
  Поднося сковороды и казаны поочерёдно к близоруко сощуренным глазам, Дул удовлетворённо водил пальцем по их блестящим поверхностям, указывая места, которые не мешало бы ещё малость тирануть. Савмак послушно макал травяной жгут в воду и песок и драил забракованные напарником места. Наконец Дул сполоснул вылизанную напарником посуду от остатков песка, кинул ручками вниз в один из казанов лежавшие на бортике ножи и поднялся.
  - Ну что ж! Думаю, Креуса должна остаться довольна. Сумеешь ей угодить, всегда будешь иметь лишний кусок хлеба и глоток вина. Хе-хе-хе! Ну, пошли...
  Пантикапейскую гору начинали окутывать ранние сумерки под беспросветно серым небом, когда в Старый дворец вернулся из города царевич Левкон с неизменным слугой Дидимом. Извещённый Гагесом Арсамен (чёрный с крупными белыми пятнами пёс Баклан, живший у Гагеса под топчаном, как всегда, учуял любимого хозяина задолго до того, как тот постучал в дверь) встретил царевича под колоннадой и, после того как Левкон, приласкав с улыбкой скакавшего в тамбуре с радостным повизгиванием на задних лапах Баклана, вошёл в андрон, доложил о доставленных Никием из Феодосии рабах и прочих подарках Хрисалиска и подал письмо от номарха Лесподия.
  - Хорошо иметь такого щедрого тестя, - улыбнулся довольный Левкон. - Ну и как они тебе? Надеюсь, окажутся не хуже прежних?
  - Думаю, проблем с ними не будет: у господина Хрисалиска товар всегда отменный, - слегка улыбнулся кончиками тёмно-розовых губ епископ. - Все, кроме одного, прошли многолетнюю выучку в его доме. Уверен, все они счастливы здесь оказаться. Только один скиф лет восемнадцати - новичок. Он попал в плен к феодосийцам во время недавней войны и ещё даже не говорит по-эллински. Думаю, старик отправил его сюда к нам, чтоб был подальше от скифской границы.
  - Ну, понятное дело, - согласился Левкон. - Незачем держать волка близ леса.
  - Если что, можно отправить его на выучку в усадьбу или с выгодой продать, - предложил Арсамен. - Мальчонка он смазливый, к тому же как всякий скиф, умеет обращаться с лошадьми. За такого дадут хорошую цену... Впрочем, пока Креуса им довольна: говорит - послушный и старательный, - заключил он, оглаживая прошитый первыми серебряными нитями тёмно-каштановый лоскут бороды.
  - Ну, раз так, пусть пока остаётся, а там видно будет, - решил Левкон.
  Беседуя, они прошли из андрона через распахнутые Дидимом дверные пологи в расположенные в левом крыле дворца нижние покои царевича, состоящие из расположенных друг за другом малого триклиния, рабочего кабинета и библиотеки. На пороге триклиния хозяина приветствовал низким поклоном его рыжий секретарь Герак, отвечавший за порядок в этих комнатах и в первую очередь - в библиотеке. Обычно он сопровождал хозяина с диптихом и стилем в его выходах в город вместе с Дидимом, но в эти дни из-за крайне малого числа рабов Левкон оставлял его в распоряжении Арсамена.
  - Ага, Герак! - положил ладонь ему на плечо Левкон. - Возьмёшь новичка-скифа под свою опеку. Обучи его поскорее нашему языку. И приглядись, что он за человек: можно ли ему доверять?
  - Слушаюсь, хозяин, - прижав ладонь к сердцу, поклонился Герак.
  - И не давай его никому обижать.
  - Слушаюсь, хозяин, - вновь согнул шею в лёгком поклоне Герак.
  - Покажешь мне их в триклинии перед ужином, - обратился Левкон к Арсамену. Тот молча кивнул.
  В этот миг полосатая завеса на входной двери всколыхнулась, заставив пугливо затрепетать огоньки поставленной Гераком на ближний к дверному проёму столик глиняной лампы. В комнату вихрем ворвалась черноволосая девчушка в лиловом хитоне до колен и с радостным смехом обвила голыми по локти руками крепкую шею Левкона, подставив украшенную прелестной ямочкой розовую щёчку под отцовский поцелуй.
  - Ах ты, моя горная козочка! - засветившись улыбкой, Левкон нежно поцеловал ямочки сперва на одной, потом на другой щёчке своей любимицы. - Ну как сегодня прошла учёба? Надеюсь, Аммоний остался тобой доволен?
  Быстро нагнувшись, Элевсина схватила белого короткошерстного кота Снежка, усердно тёршегося, с радостно вскинутым тонким хвостом, о ноги хозяина, и крепко придавила его к груди, впитывая исходившее от него тепло.
  - Да, папочка! Вопросы учителя сегодня были совсем не трудными, хоть Перисад опять на половину не ответил.
  Красно-синий замшевый полог опять раздвинулся, и в прозрачном облаке заморских благовоний в комнату величаво вплыла Герея. Придерживавшая полог беловолосая рабыня Гереи и коричневая служанка её дочери, проскользнув следом, смиренно потупив глаза (Герея очень не любила, когда рабыни пялились на её мужа), застыли по обе стороны дверного проёма.
  - Аммоний сегодня опять порицал Перисада за лень, а меня ставил в пример, - лаская довольно урчавшего кота, похвастала Элевсина, - но у того одни только игры и шалости в голове.
  - Совсем, как у его отца, - ядовито улыбнулась Герея, целуя мужа в губы через голову прильнувшей к его груди вместе со Снежком дочери.
  - Ну, царевич ведь на три года моложе Элевсины, - возразил Левкон. - Не удивительно, что ум его ещё не столь развит. Всему своё время. Я в его возрасте тоже таким шалуном был, - улыбнулся Левкон. - Когда повзрослеет...
  - Ну да, сейчас у него на уме детские забавы, а тогда будут девичьи прелести и опять не до учёбы, - осталась при своём мнении Герея.
  - Перисад заявил Аммонию, что басилевсу не обязательно самому всё помнить и знать, - сообщила Элевсина. - Он сказал, что когда станет басилевсом, то поручит править Боспором дяде Левкону - тебе, папочка! - а сам во главе войска отправится покорять скифов, затем сираков, а вслед за ними покорит и все другие народы и страны, и доберётся аж до самого края Ойкумены, куда даже Александр не доходил.
  - Умный мальчик, - переменила своё мнение Герея, вызвав заливистый хохот Левкона. - Ну, ладно, идёмте ужинать - у Креусы уже всё готово.
  Миновав похожую на широкий коридор проходную комнату, отделявшую его покои от так называемого большого триклиния (а также залу андрона от сада), Левкон в обнимку с женой и дочерью вошёл в семейную трапезную, освещённую двухфитильными бронзовыми светильниками, висевшими на высоких витых позолоченных канделябрах по бокам хозяйского ложа.
  Ополоснув руки тёплой водой в поднесенной темнокожей Карбоной серебряной лохани, Герея и Элевсина сели в свои троноподобные кресла в торцах столика, а Левкон, после того как Дидим стянул с него скифики, а Карбона омыла в лохани и вытерла перекинутым через плечо льняным рушником его ступни, уперев левый локоть в подушку, устроился на ложе.
  Заслонявший широкими плечами обращённый в сторону кухни дверной проём Хорет (зелёный бархатный полог, обшитый внизу золотой бахромой, был сдвинут на край и зацеплен, чтоб не мешал, за стенной крюк), обернувшись, передал ждавшей в дверях поварни Креусе приказ хозяина заносить. Тотчас по разделяющему поварню и большой триклиний короткому коридору двинулась вереница молодых рабынь, одетых в опрятные, спускающиеся до колен жёлтые хитоны без рукавов. Передние несли на вытянутых перед собой руках широкие позолоченные подносы, заставленные аппетитно выглядящей и ещё вкуснее пахнущей едой, замыкающие - кувшины, кубки, серебряный кратер и серебряный киаф - длинную разливную ложку, сделанную традиционно в виде лебединой шеи и головы. Пройдя мимо посторонившегося Хорета в триклиний, они, не поднимая глаз (замыкавшая шествие Креуса предупредила их, чтоб не вздумали в присутствии Гереи пялиться на хозяина), аккуратно переставили миски и блюда с едой на низкий, не выше колен, столик у ложа хозяина, а кувшины, кратер и канфары - на квадратный мраморный трапезофор у противоположной стены. Выстроившись в ряд в центре комнаты с опущенными к ногам пустыми подносами, "феодосийки" по очереди напомнили разглядывавшему их с благожелательной улыбкой Левкону свои имена:
  - Гиса.
  - Ника.
  - Колла.
  - Элида.
  - Гекуба.
  - Геликона.
  - Хорошо, девушки. Надеюсь, моя жена Герея и дочь Элевсина найдут в вас верных и трудолюбивых помощниц. Можете идти, - отпустил их Левкон, и обратился к стоявшему у двери в прихожую Арсамену: - Теперь пусть войдут рабы.
  Почтительно кивнув, епископ отодвинул дверную завесу - точно такую, что и у противоположной двери, через которую скрылись на поварню рабыни, - шестеро ждавших за нею новичков, робея и волнуясь, вошли в триклиний и выстроились шеренгой перед новыми хозяевами, невольно устремив взгляды на уставленный яствами стол. Савмак, оттеснённый, как самый младший, в конец, вошёл шестым, встав крайним слева. Вошедший за ним рыжий Герак, метнув с порога мгновенный взгляд на стоявшую с рукомоем за спинкой кресла Элевсины Карбону, встал у него за спиной, готовый, в случае необходимости, переводить обращённые к юному скифу вопросы и его ответы.
  С любопытством оглядев коричневокожую пухлогубую служанку (людей столь необыкновенной породы он видел впервые) и почти не заметив сидевшую вполоборота в кресле перед ней черноволосую девочку, Савмак скользнул взглядом по вальяжно развалившемуся на ложе младшему брату боспорского царя. Тот оказался вовсе не старым - в его густых русых волосах не было и намёка на седину. Но разглядеть царевича как следует Савмак не успел: как только его взгляд упал на сидевшую у его изголовья с надменно вскинутой головой черноволосую женщину, его грудь перестала дышать, а сердце сперва остановилось, а затем забилось пойманной в силки птицей. Дул не соврал: прикрытые бирюзовой тканью хитона плавные очертания стройных ног, выглядывающие из широкого выреза бледно-розовые полушария грудей, стройная беломраморная колонна шеи, увенчанная дивной формы головой, светлое и гладкое, как слоновая кость, лицо, обрамленное волнистым водопадом чёрных волос, лоснящихся, как залитая солнцем шкура Ворона, точёные линии небольшого рта с отливающими перламутровым блеском выпуклыми губами - всё в этой удивительной женщине было прекрасно, а от её необыкновенно длинных, искристых, изумрудно-зелёных глаз, разделённых тонким светло-розовым треугольником безупречно ровного носа, невозможно было оторвать зачарованный взгляд. Да, именно так, должно быть, выглядит Аргимпаса, мелькнуло в мыслях Савмака, жадно пожиравшего жену царевича Левкона пылающими восторгом глазами, вмиг забыв о предостережениях Дула.
  Левкон, Герея и Элевсина, в свою очередь, с любопытством разглядывали ладные фигуры и бородатые лица своих новых рабов, глядевших, кто подобострастно в лицо хозяину, кто завистливо на изобилующий ароматными вкусностями стол. Добравшись до девичьи гладкого лица замыкавшего шеренгу пухлогубого скифа, Герея удивлённо свела над переносицей чёрные соболиные брови, встретившись с дерзко устремлённым на неё взглядом ярко-голубых, изумлённо-восторженных глаз. Но через миг суровая складка на её переносице разгладилась, и Герея дрогнула уголками губ в едва заметной улыбке, довольная произведённым на юного варвара впечатлением.
  Рабы назвали новым хозяевам свои имена.
  - Назови своё имя, - прошипел по-скифски сзади в левое ухо Савмаку Герак, когда очередь дошла до него. - И не пялься на хозяйку, - больно ткнул он его в поясницу костяшками сжатых в кулак пальцев, дабы скиф очнулся от колдовских чар Гереи.
  - Са... Сайвах, - запнувшись, выдавил тот непослушным языком, с трудом оторвавшись от лица Гереи.
  Глядя на испуганно-глуповатое, окрасившееся пунцовым румянцем лицо юного варвара, Элевсина залилась звонким, переливчатым, как колокольчик, смешком, вогнав юношу в ещё большую краску.
  - Как ты попал в плен? - так же тихо перевёл Герак на скифский обращённый к нему вопрос Левкона.
  Савмак взглянул в устремлённые на него будто бы с доброжелательным интересом тёмно-карие глаза царевича.
  - Прыгнул с крыши на прятавшихся в боковой улице греков... Получил удар сзади по голове... Дальше не помню... Очнулся в спальне рабов, - неохотно пояснил он, глядя в опушенный короткой русой бородкой и аккуратно подстриженными усами рот царевича и невольно косясь боковым зрением на его жену.
  - Понятно, - молвил Левкон, выслушав перевод Герака.
  "Наверно они думают, что я трус и слабак, - подумал он, пылая стыдливым румянцем. - Ну и пусть! Так даже лучше. Пусть считают меня ни на что не способным слабаком".
  - Ну что ж... - обратился Левкон ко всей шеренге. - Надеюсь, что все вы будете служить на новом месте так же честно, добросовестно и прилежно, как служили прежним хозяевам, и мне не придётся выслушивать жалобы на вас. Если вы будете добрыми слугами, то я, моя жена и дочь будем вам добрыми хозяевами. Так что ваша судьба - в ваших руках. Уяснили?
  - Да, господин! - хором ответили пятеро голосов.
  - Ну, всё. Хорет, отведи их ужинать, - приказал Левкон помощнику епископа.
  - Надо будет им сегодня помыться с дороги. И выдать каждому по тёплой хламиде - зима на носу, - обратился он к Арсамену после того как шестеро новичков вышли в ведущий на поварню коридор.
  - Будет сделано, хозяин, - заверил Арсамен, привычно приложив правую ладонь к груди.
  Сунувшимся было в трапезную новичкам, Хорет велел взять на кухне по паре широкогорлых пузатых амфор и присоединиться к четырём местным рабам, таскавшим из садовой цистерны воду в расположенную напротив входа в рабскую столовую глубокую мраморную ванну. Когда ванна оказалась на две трети наполнена, две Гереины служанки долили в неё кипятка из отсвечивавшего над огнём очага зеркальным блеском бронзового котла, доведя воду до комфортного для госпожи уровня - не слишком горячего, но и не прохладного, и разбавили десятком капель душистого розового масла.
  Закончившая к этому времени ужин Элевсина, светясь не сходившей весь вечер с прелестного личика смешливой улыбкой, вбежала вместе с Карбоной в ванную комнату, залитую мягким светом оранжево-жёлтых язычков, плясавших в волосах двух прелестных, ярко раскрашенных терракотовых женских головок, висевших по обе стороны двери: одна принадлежала владычице Луны Селене, вторая - её сестре, богине утренней зари Эос. Притворив за вышедшими в предбанник рабынями Гереи дверь, Карбона сняла с юной госпожи башмачки, хитон и нательную эксомиду, и та поспешила с радостным визгом погрузиться по шею в парующую нежными ароматами воду. Через минуту она села на широкий тёплый бортик спиной к Карбоне, и служанка, нежно лоскоча мягкими пухлыми губами белую атласную кожу на её затылке, плечах и лопатках, натёрла её под мышками, между ягодицами и в паху ароматическим мыльным порошком. После этого и сама Карбона, сбросив одежду, присоединилась к госпоже в ванной, и теперь уже Элевсина с удовольствием покрыла поцелуями мокрую, масленно блестящую коричневую кожу своей единственной подруги, со смехом щекоча её в курчавых жёстких волосах под мышками и между ногами.
  Через четверть часа Элевсина и Карбона вышли из ванной и протопотали резвыми козочками друг за дружкой над головами ужинавших рабов по лестнице на второй этаж.
  Всё это время Герея ждала своей очереди в триклинии. Едва только Элевсина убежала в бальнеум, она поспешила перебраться на ложе к супругу. Дидим, исполнявший во время ужина обязанности виночерпия, и служанка Гереи, тихонько вышли из триклиния в противоположные двери, тщательно задвинув за собой пологи, но остались поблизости, готовые явиться по первому зову.
  Лёжа на спине, Левкон расслабленно блуждал ладонями по плечам, спине, заголённым бёдрам и ягодицам навалившейся мягким животом на его набухший желанием фаллос жены. Протянув руку к стоявшему на углу столика тонконогому канфару из горного хрусталя, Герея набрала в рот вина и, прильнув к приоткрытым в улыбке губам Левкона, медленно перелила сладкую пьянящую влагу ему в рот, затем долго вкушала сладость его губ. Задохнувшись, они разлепили губы, чтобы отдышаться, после чего Герея потянулась к канфару за новой порцией...
  Наконец, чуть приоткрыв полог, служанка тихо доложила, что ванна свободна. Выскользнув из расслабленных рук мужа, Герея сама надела на него скифики и, держа, как коня за узду, за вздыбленный под полой хитона фаллос, потащила в бальнеум.
  Тотчас прошмыгнувший с другой стороны в триклиний Дидим принялся торопливо набивать голодное брюхо остатками господского ужина, запивая неразбавленным вином (Левкон, Герея и Элевсина, как всегда, съели и выпили едва половину поданного на стол), после чего отправился на второй этаж, чтобы, как верный пёс, лечь спать у дверей хозяина.
  К тому времени, когда, натешившись в ванной, Левкон на руках унёс жену в супружескую спальню, рабыни успели прибраться в триклинии и на кухне, поужинать вслед за рабами и перемыть посуду. Велев своим помощницам идти спать, Креуса направила шестерых "феодосиек" в освободившуюся ванну.
  Задержавшийся на поварне Дул, взяв в каждую руку по миске с едой, понёс их в андрон Гагесу и его четырёхлапому помощнику.
  Заперев местных рабынь и рабов в противоположных концах дома, Хорет и Арсамен вернулись в трапезную и, потеснив на скамьях ждавших своей очереди на помывку "феодосийских" рабов, сели ужинать. Креуса, перекусившая, как обычно, на ходу во время готовки, сама подала им принесенные из хозяйского триклиния объедки. Неторопливо, со вкусом поглощая господскую еду и запивая её господским вином, епископ с помощником щедро делились костями с сидевшей на задних лапах у торца стола брюхатой сукой.
  Дав время рабыням поплескаться в оставшейся после купания хозяев ароматной воде, пока ужинали надсмотрщики, Креуса пошла выгонять их из ванной. Вошедшие следом Арсамен и Хорет, став в открытых дверях предбанника, разглядывали аппетитные молодые тела новеньких рабынь, обтиравшихся и одевавшихся у них на глазах без всякого стеснения, а напротив - с явным желанием обратить на себя внимание новых хозяев. "Феодосийки" уже с радостью успели отметить, что здешние рабыни и старше их, и далеко не так хороши, как они.
  Выбрав себе по рабыне, епископ и его помощник увели их, свежих и благоухающих, греть свои холодные постели. Остальных, заметно огорчённых, что выбор пал не на них, Креуса, словно гусынь, погнала по коридору в дальний конец гинекея, где в разделённых рабочей комнатой торцевых чуланах находились спальни рабынь. В левой, с маленьким оконцем в сад, спали пятеро местных рабынь, правая, с глухими стенами, была свободна. Посветив, пока "феодосийки" устраивались на новом месте, Креуса предупредила, что завтра поднимет их с зарёй, и заперла дверь на замок.
  Вернувшись в коридор, Креуса вошла в примыкавшую к рабочей комнате с правой стороны крохотную каморку, служившую ей спальней (напротив, через коридор, находилась дверь в спаленку Хорета). Почти всю её занимал широкий высокий сундук, на плоской крышке которого была настелена кипа старых овчин. Удостоверившись, что Дул, которого она последние несколько лет удостаивала быть своим сожителем, уже лежит под толстым шерстяным одеялом, ключница заперла на задвижку дверь, дунула на огонёк светильника и принялась не спеша раздеваться.
  Феодосийские рабы, перейдя из трапезной в тесный, тёмный предбанник, сняли по приказу вернувшегося для присмотра за ними Хорета одежду и обувь, после чего Хорет запустил в ванну первую пару.
  Жадно вдыхая насыщенный дурманящими не хуже конопляного дыма ароматами воздух, рабы с наслаждением погрузились по уши в охолонувшую, но всё ещё достаточно тёплую воду.
  - С головой погружайтесь, с головой! - подсказывал стоявший в дверях надсмотрщик. - Топите ваших блошек и вошек в воде! У нас тут и своих хватает! Ха-ха-ха! - загоготал он.
  Дав им поплескаться одну-две минуты, Хорет, помня о томившейся в его постели круглозадой рабыне, выгнал их из ванной и отправил туда следующую пару.
  - Эх, хорошо! - проурчал, вытирая пропитанным волнующими женскими запахами рушником раскрасневшееся лицо и грудь покрытый, как лесной таврский медведь, с головы до ног густой бурой шерстью бастарн Бусирис. - Никогда ещё так сладко не пах!
  Рабы в предбаннике засмеялись.
  - Жаль, что нас не отправили мыться с рабынями. Уж я бы...
  - Но, ты! Поговори у меня! - Хорет поднёс к носу бастарна тяжёлый волосатый кулак. - Запомните, жеребцы: тут вам не Феодосия! Епископ уже говорил вам, но для непонятливых я повторю ещё раз: кто полезет без дозволения к рабыне, получит от меня для первого раза полсотни плетей. А кто попадётся второй раз - отправится на перевоспитание в усадьбу. Там и жратвы поменьше, и работы побольше, и надсмотрщики не такие добрые, как мы с Арсаменом. Ха-ха-ха!.. Друг в друга у себя в спальне пихайте, сколько хотите, а к бабьим дырам вас допустят только в праздники, да и то лишь тех, кто этого заслужит усердной работой и примерным поведением. Вот такие у нас тут порядки. Уяснили, сынки?
  - Уяснили, - уныло ответил за всех чересчур языкатый бастарн, усмирённый обращённым на него грозным взглядом надсмотрщика.
  После того как наскоро окунулась в уже почти холодную и грязную воду и обтёрлась последняя пара, Хорет выдал каждому новичку по груботканой хламиде и повёл их по коридору в сторону, противоположную той, куда Креуса увела рабынь. Спустившись по вырубленной в скальном грунте полукругом узкой крутой лестнице, рабы столпились на небольшой площадке. Огонёк светильника в руке спустившегося следом надсмотрщика выхватил из тьмы две маленькие, скреплённые толстыми железными полосами дверцы в сходящихся под прямым углом стенах: одна, запертая на внутренний замок, вела в расположенный под дровяным складом холодный винный погреб, вторая - в спальню рабов под комнатой дворцового епископа Арсамена.
  Лязгнув железным засовом, Хорет толкнул проскрежетавшую на нарочно не смазанных штырях правую дверь и, оглянувшись на вжавшихся в стену рабов, оскалил в ухмылке крупные жёлтые зубы:
  - Заходите, сынки, не стесняйтесь.
  "Феодосийцы" осторожно протиснулись друг за другом мимо державшего лампу над входом надсмотрщика, осматривая, насколько позволял тусклый свет тонко дрожащего огонька, своё новое жилище, в котором им, вероятно, предстоит прожить в тесной мужской компании долгие годы. В углу напротив двери стояла накрытая деревянной крышкой медная бадья - на тот случай, если кому приспичит ночью. Над бадьёй, чуть правее, зияла в толстой каменной стене под самым потолком узкая проушина для воздуха. Ещё одна такая же проушина в другом конце стены была заткнута пучком тёмной морской травы. Как и в феодосийском доме Хрисалиска, каменное ложе подвала устилал толстый слой крепко пахнущей солёной морской водой и илом камки, прикрытый сверху грубыми конопляными рогожами. Под дальней от тянувших ночным холодом оконец стеной, укрывшись с головой грубошерстными плащами, лежали вповалку друг возле друга четверо местных старожилов. Для новичков оставались лишь места у холодной наружной стены, где подстилка была заметно тоньше.
  - Ну всё, ложитесь спать, - сказал Хорет переминавшимся у двери новичкам. - И чтоб всё тут было тихо-спокойно! - возвысив угрожающе голос, добавил он специально для старательно делавших вид, что спят, старожилов.
  "Феодосийцы" поспешили улечься головами к стене, ногами к вытянутым ногам здешних обитателей. Савмаку, вошедшему в спальню последним, осталось место напротив двери, возле зловонно попахивающей бадьи.
  Как только звякнул дверной замок, и на лестнице затихли тяжёлые шаги Хорета, из темноты напротив оставшегося стоять в нерешительности Савмака послышался чей-то вкрадчивый голос:
  - Эй, скиф, иди ко мне, я приберёг для тебя местечко.
  - Ардар, перебьёшься! Скиф будет спать возле меня! - раздался с противоположной стороны твёрдый, решительный голос Герака. - Сайвах, давай, иди сюда.
  - Эй, Герак! Ты же, вроде, не любитель мужских задниц, хе-хе-хе! - подал опять голос тот, кого он назвал Ардаром. Лежащие между ними старожилы вполголоса загоготали. - А то, давай пустим его по кругу, а? - предложил он. - Мне не жалко.
  - Ардар, заткнись! Хозяин велел скифа не трогать, а мне приказал взять его под свою опеку. Все слышали?.. А?
  - Слышали, - ответил после паузы чей-то тихий голос.
  - То-то... Сайвах, иди, ложись возле меня. Не бойся, тебя никто не тронет.
  Рыжий Герак, несмотря на скифо-сарматское имя, куда больше походивший на грека, с первого взгляда не понравился Савмаку. Ещё тогда в андроне, неприязненно глядя на его узкое конопатое лицо, искривлённый нагловатой ухмылкой тонкогубый рот и опушенный рыжеватой шёрсткой острый лисий подбородок, Савмак сразу подумал, что, наверно, этот малый ходит у хозяев в любимчиках, и надо бы держаться от него подальше.
  Хотя Герак и позвавший Савмака к себе сармат переговаривались между собою по-эллински, Савмак уловил из их перебранки, что сармат, похоже, возжелал потешиться с ним, как женщиной (он кое-что слышал об этих дурных греческих забавах - как будто грекам для этой цели женщин недостаёт!), а Герак воспротивился этому. Соплеменник (пусть и задонайский!) Дул, на дружеское покровительство которого рассчитывал Савмак, почему-то не спешил подать голос. Поэтому Савмак пребывал в нерешительности, податься ли ему к Гераку, или лечь спать прямо здесь, возле отхожего места. Когда Герак опять позвал его по-скифски к себе, Савмак, наконец, решился и осторожно, чтоб не наступить в темноте на вытянутые под плащами ноги, двинулся к левой стене. Поймав его за руку, Герак, чуть подвинувшись, положил его рядом с собой под стенку.
  - Парни, чуете: новенькие пахнут сладко, как бабы, - послышался через минуту громкий шёпот сармата.
  - Они подмылись, как невесты перед брачной ночью, ге-ге-гэ! - откликнулся его сосед.
  - Эй, феодосийцы, кто хочет сегодня стать моей невестой? - пригласил Ардар.
  - Слышь, Ардар, заткни пасть, а то завтра скажу Арсамену, - повысил голос Герак. - Хозяин не велел задирать новичков.
  - Ладно, ладно, - примирительно молвил Ардар. - Я же думал, может, они сами хотят познакомиться с нами поближе, только стесняются признаться.
  Трое рабов, лежавших между Ардаром и Гераком, сдержанно захохотали.
  Скоро все разговоры, шепотки и шуршания стихли, сменившись через пару минут многоголосым храпом.
  Вжавшись правым боком в шершавые камни стены, Савмак лежал на спине, положив под голову скатанный кафтан и укутавшись по шею плащом, всё ещё с некоторой опаской вслушиваясь в шевеления и тихие вздохи ворочавшегося рядом без сна Герака. Но вот засопел негромко носом и он, а к Савмаку сон всё не шёл. Перед его уставившимися в невидимый потолок глазами, будто наяву, высветилось из темноты невыносимо прекрасное мраморное лицо Гереи, с устремлёнными на него изумрудными звёздами глаз, затем полуоткрытые налитые груди и вся её легко угадываемая под тонким облегающим платьем дивная, созданная для бесконечного наслаждения фигура. "И эту женщину, богиню, - думал он, - нужно будет отдать Палаку?.. Или не отдавать, оставить себе?.. Нет, придётся отдать - такая женщина рождена, чтоб быть царицей". Савмак грустно вздохнул. "Но как уберечь её от насилия? - обеспокоился он новым вопросом. - Ведь как только она окажется у нас в руках, рабы накинутся на неё, как свора голодных псов! И один я не смогу им помешать... И имя Палака вряд ли их остановит... Как же быть? Оставить её с дочерью здесь, захватив в плен одного Левкона?.. Нет, нельзя. И остальные, конечно, с этим не согласятся... Ага! Кажется, придумал! Нужно сделать упор на их жадность и страх. Пообещать, что Палак озолотит их, если они доставят её к нему целой и невредимой, и сдерёт с них живьём шкуру, если она пожалуется царю на их насилие. Это должно на них подействовать... Итак, как не жаль, жену Левкона придётся отдать Палаку - другого выхода нет. Да, такая женщина не для меня". Савмак опять скорбно вздохнул. "А себе я выпрошу её дочь - думаю, Палак мне не откажет. Может, со временем, дочь станет такой же прекрасной, как и её мать. Хорошо бы... Может, ведунья, когда предрекала мне любовь царевны, имела в виду боспорскую царевну?.. Жаль, я даже не заметил, как она выглядит. На кого она похожа - на мать или отца? Хорошо бы - на мать..."
  В бесплодных попытках припомнить хоть какие-то черты лица юной дочери Гереи мысли Савмака становились всё медленней и глуше, словно удаляясь от него по длинному тёмному коридору. Налившиеся свинцовой тяжестью веки помалу опускались всё ниже и наконец сомкнулись, отгородив коридор с ускользавшими в бесконечность мыслями чёрным непроницаемым пологом.
  Первый день раба Савмака в Старом дворце боспорских царей закончился. Сколько ещё ему предстоит таких дней и ночей?
  
  ГЛАВА 5
  
  На второй день после Фесмофорий, когда наступило полнолуние - самое благоприятное время для создания семьи, состоялась свадьба 16-летней дочери Гераклида Агафоклеи и 25-летнего сына Артемидора Каллиада.
  Вечером накануне Каллиад и Агасикл (которому предстояло расстаться с холостой жизнью через день) по традиции закатили в одной из портовых харчевен прощальную пирушку для друзей, с участием лучших в городе музыкантш и танцовщиц и самых соблазнительных и дорогих гетер, естественным образом превратившуюся ближе к полуночи в разнузданную пьяную оргию, растянувшуюся до утра.
  Утром в день свадьбы отцы жениха и невесты, каждый в сопровождении толпы празднично одетых родичей и друзей, не сговариваясь, сошлись у алтаря в центре агоры. Принеся жертвы Зевсу Совершителю, они вместе прошли на теменос и посетили с дарами и молитвами алтари и храмы всех богов, от которых зависело будущее семейное счастье и благополучие их детей: Геры Совершительницы, Афродиты, Деметры и, конечно, Артемиды Девы - главной покровительницы и защитницы всех херсонеситов.
  Тем временем в празднично украшенных снаружи и внутри пахучими вечнозелёными ветками домах Артемидора и Гераклида женщины провели обряд омовения полуживого после ночной гулянки жениха и бледной как смерть, безучастной ко всему происходящему невесты животворной водой, специально доставленной из священного родника, бьющего из восточного склона Девичьей горы.
  Погода в этот день выдалась под стать настроению невесты: сумрачная, холодная, слезливая. С мрачного свинцово-чёрного моря по поперечным улицам то и дело с волчьими завываниями задувал крепкий порывистый ветер. С низкого, беспросветного, серого и холодного, как остывшая зола, неба, навевая тоску, сеял мелкий дождь попеременно с мокрым лапчатым снегом - вестником приближающейся зимы.
  Минний рано утром, даже не позавтракав, ушёл в сопровождении своего раба в город, чтобы не глядеть, как его любимую уведут в чужой дом. Первую половину этого безрадостного дня он провёл возле Рыбного рынка среди оставшихся из-за непогоды на берегу рыбаков, а вторую - в Керамике среди гончаров, убеждая тех и других проголосовать на предстоящих выборах за него и других группирующихся вокруг Гераклида патриотов - противников скифского ставленника Формиона.
  Между тем после полудня пришедший в себя жених, в нарядном белом хитоне, белом с золотой зубчатой окантовкой гиматие и с венком из осенних маргариток на голове, явился с толпой родных и друзей в дом Гераклида, где родня невесты приготовила для них богатое угощение.
  Невеста, вся в красном, сидела на пиру среди женщин напротив жениха, скрытая от любопытных взоров наброшенным на лицо полупрозрачным пурпурным покрывалом. Как только на дворе стало смеркаться, гости поднялись со своих мест, от души благодаря хозяина и хозяйку за сытное угощение.
  Каллиад подошёл к невесте и подал ей руку. Это был решающий момент, когда невеста ещё могла отказаться от замужества. Скрытая под густой вуалью Агафоклея, после недолгой паузы, когда не только жених, а все вокруг, казалось, перестали дышать, медленно подняла унизанную перстнями и тонкими браслетами руку, вложила её в протянутую ладонь Каллиада и поднялась со скамьи. С засветившейся на бледных губах победной улыбкой, Каллиад повел невесту сквозь радостно зааплодировавшую и загалдевшую хором толпу к выходу.
  Выстроившиеся во дворе между домом и калиткой подружки невесты затянули жалобную песнь, обращённую к явившейся первой на вечернее небо звезде любви Геспер:
  
   Геспер! Жесточе тебя несётся ли в небе светило?
   Можешь девушку ты из объятий матери вырвать,
   Вырвать у матери вдруг ты можешь смущённую дочку,
   Чистую деву отдать горящему юноше можешь.
   Так ли жестоко и враг ведёт себя в граде пленённом?
   К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!
  
  Выстроившиеся напротив друзья жениха ответили на притворную жалобу девиц хвалой прекрасной звезде любви:
  
   Геспер! Какая звезда возвещает нам большее счастье?
   Брачные светом своим ты смертных скрепляешь союзы, -
   Что порешили мужи, порешили родители раньше...
   Плачутся девушки пусть и притворно тебя упрекают, -
   В чём упрекают тебя, не жаждут ли девушки тайно?
   К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!*
  
  (Примечание: Отрывки из свадебных песен Катулла в переводе С. В. Шервинского.
   В отличие от не дошедшей до нас сквозь тьму веков скифской поэзии, которую автору поневоле пришлось придумывать самому, из великой литературы древних греков, к счастью, кое-что уцелело, чем автор и собирается с большим удовольствием пользоваться по мере надобности, знакомя читателя с жемчужинами подлинной поэзии древних эллинов (даже если её авторы жили чуть позже описываемой эпохи, или дошли до нас в переложении латинских поэтов, как, например, гименеи Катулла).
  
  Под жалобный скулёж запертого в чулане Одноухого, Каллиад вывел Агафоклею на улицу и усадил на двухколёсную свадебную колесницу, богато разукрашенную серебром, позолотой, цветочными гирляндами и венками. Сев на покрытую красным бархатом скамью рядом с невестой, он принял вожжи и тронул пару впряженных в неё великолепных гладких белых лошадей в роскошной сбруе, с раскачивающимися над головами высокими султанами из алых страусовых перьев.
  Впереди медленно едущей по широкой главной улице в сторону агоры высокой свадебной колесницы, играя и распевая громкими голосами весёлый гимн Гименею, шествовали семь троек кларнетисток, флейтисток и кифаредов. Привлечённые их слаженными голосами и музыкой, сотни любопытных горожан, несмотря на холод и слякоть, сбежались со всей округи полюбоваться женихом и невестой. Сразу за колесницей шла, освещая молодых ярко пылающим в сгущающихся с каждой минутой сумерках факелом, зажжённым от домашнего очага, молочная мать невесты Тирсения, заменившая её не дожившую до этого счастливого дня родную мать. За факелоносицей шествовали отцы, братья, сёстры и прочие родственники жениха и невесты, их друзья и подруги, общим числом около полусотни. Замыкала шествие закрытая кожаными пологами длинная скифская кибитка с приданым невесты, состоявшим из крупной денежной суммы, множества одежд, украшений, обуви, ковров, мехов, постельных принадлежностей, дорогой посуды, кухонного инвентаря и прочего, общей стоимостью не меньше, чем в десятую долю богатств её отца. За кибиткой, под присмотром Актеона, шли четверо крепких молодых рабов и столько же юных рабынь в новых светло-серых хитонах и добротных коричневых башмаках, "украшенные" начищенными до блеска медными ошейниками, на которых были выбиты их имена и имя их владелицы. Всё это имущество было собственностью невесты и в случае развода по вине или по желанию мужа должно вернуться вместе с нею в родительский дом.
  Выехав на почти пустую агору, Каллиад остановил коней напротив входа на теменос. Сопровождаемые в качестве свидетелей толпой родных и друзей (музыканты, умолкнув, остались возле свадебной колесницы), молодые, держа друг друга за руки, прошли через освещённый десятком рабов-факельщиков величественный пропилон на территорию главных херсонесских храмов. Ставя на алтари чаши и миски с медовыми пряниками, фигами, финиками, орехами, изюмом и наполненные сладким имбирным вином кубки, Каллиад молил богинь - покровительниц брака о своём с Агафоклеей семейном благополучии. Кроме совместных с мужем подарков, прощаясь с девичеством, Агафоклея по традиции срезала и оставила в дар Артемиде Деве длинную прядь своих чёрных волос вместе с выплетенной Бионой из её волос золотой лентой. На постаменте у мраморных ног Афродиты она положила с навернувшимися на глаза слезами поданные Бионой свои детские, празднично наряженные куклы, расшитый серебром и жемчугом девичий пояс и ещё одну прядь волос. Царице Гере она подарила собственноручно вытканный и расшитый тонкими золотыми узорами пеплос и головную повязку - диадему.
  Вернувшись на агору, Каллиад и Агафоклея под вновь зазвучавшую весёлую музыку сели в колесницу и двинулись во главе свадебной процессии той же улицей обратно - к расположенному в нескольких кварталах от Гераклидова дома дому Артемидора.
  Перед входом молодых встречала мать жениха с трепещущим над закутанной в нарядную накидку головой масленным факелом, выстреливавшим в почерневшее небо подхватываемые порывистым ветром быстролётные искры. Сойдя с помощью Каллиада с колесницы, Агафоклея, придерживая левой рукой на груди срываемую озорником-ветром фату, поклонилась в пояс приветствовавшей её ласковым словом свекрови, взяла принесенные рабынями из кибитки сковороду и сито, как символ своих будущих домашних занятий, и последовала за свекровью в свой новый дом. Выстроившиеся во дворе перед входом в андрон Артемидоровы рабы и рабыни осыпали новобрачных на счастье зёрнами злаков, бобами, маком и изюмом. Свекровь завела Агафоклею на поварню и обвела вокруг ярко пылающего домашнего очага, прося Гестию принять супругу сына как свою в её новом жилье. Прошептав чуть слышно вслед за свекровью непослушными замёрзшими губами ту же просьбу, Агафоклея задобрила Гестию тремя пригоршнями муки с поднесенной поощрительно кивающей, ласково улыбающейся свекровью старинной краснолаковой миски и вином из поданного Каллиадом позолоченного канфара.
  Друзья счастливого жениха тем временем выпрягли из свадебной колесницы и увели в стойло, где для них были засыпаны полные ясли ячменя, красавцев-коней, купленных Каллиадом специально к свадьбе во время последней поездки в Скифию. Вынув из колесницы дышло (лишённую коней и дышла колесницу, вместе с драгоценной конской сбруей, тотчас укатили домой рабы её владельца), они занесли его во двор, изрубили на куски и вручили обрубки Каллиаду, немедля бросившего их в огонь домашнего очага - чтоб жене не на чем было уехать из его дома.
  На этом со свадебными обрядами было наконец покончено, и многочисленные гости, рассевшись за составленные длинными, переходящими из комнаты в комнату рядами столы, принялись за поданный по старинной традиции прежде всех других блюд, чтоб молодой семье сладко жилось, медовый ячменный пирог.
  На другой день довольный, как объевшийся сметаны кот, и бодрый, несмотря на две подряд бессонные ночи, Каллиад, его юная жена и радующаяся счастью подруги Биона вернулись в дом Гераклида как гости на свадьбе Агасикла, приведшего вечером в бывшие покои Агафоклеи новую хозяйку - дочь главного логографа Дамасикла Аполлониду. На этой свадьбе Минний уже присутствовал, и Каллиад несколько раз ловил его брошенные украдкой на Агафоклею сумрачные, как осенняя погода, взгляды. Но теперь, когда Каллиад убедился, что Агафоклея досталась ему нетронутой, и он сумел-таки впечатлить её на брачном ложе (доказательством чему служило её весёлое - не в пример вчерашнему - настроение и не сходившая с прелестных уст мягкая улыбка), эти взгляды не вызывали больше у него прежних ревнивых мук, тем более что сама Агафоклея за весь вечер ни разу не взглянула в сторону Минния. Всякий раз, когда Каллиад обращал взгляд на Минния, его губы сами собой растягивались в надменную ухмылку победителя: пускай этот презренный беглый раб любуется его красавицей-женой - близок локоток, а не укусишь!
  
  Следующие пять дней Херсонес, словно потревоженный пчелиный улей, был наполнен гулом предвыборных речей. Везде, где только скапливался народ - на агоре, на рыбном рынке, в термах, в гимнасие, в палестрах, в харчевнях - только храмы были избавлены от кипения мелких земных страстей! - претенденты на государственные должности из двух соперничающих лагерей обрушивали на головы и уши будущих избирателей словесные водопады доводов и контрдоводов в свою пользу. Иногда эти жаркие споры, когда все другие аргументы оказывались исчерпаны, завершались на потеху публике потасовкой - херсонеситы уже давненько такого не помнили!
  Приверженцы Формиона, словно по команде, повели массированную атаку на бросивших им вызов сторонников Гераклида, стращая народ тем, что те хотят втянуть Херсонес в безумную и губительную войну с могущественным Скифским царством.
  - Соседи-боспорцы только что доказали, что не такое уж оно и могущественное, - отвечали насмешливо их противники.
  - Кто хочет голода, кто желает, чтобы скифы обратили в пепел наши усадьбы, сады, наши прекрасные виноградники, кому охота гибнуть от ядовитых скифских стрел, - пугали привыкшие за последние годы к господству в полисных структурах друзья скифов, - пусть те отдадут свои черепки этим безумцам - сторонникам войны!
  Кандидаты от противной стороны, одним из самых активных и красноречивых среди которых был Минний, призывали остановить неуклонное сползание Херсонеса стараниями Формиона и его друзей в бездну, на дне которой - окончательная утрата полисом элевтерии.
  - Пора уже херсонеситам стряхнуть с себя оковы страха, которыми опутал нас Формион, окруживший себя скифской стражей, словно какой-нибудь варварский царь, и доказать, что жив ещё в наших сердцах доблестный дух предков! Пора показать, что Херсонес не Ольвия, преданная своими вождями ради торговых выгод во власть скифам! Что мы не станем больше терпеть опирающегося на скифские копья тирана! Пора наконец вернуть власть в Херсонесе народу!
  Давно уже не слышали херсонеситы столь смелых и решительных речей. Многие полагали, что для Минния это рано или поздно кончится столь же плачевно, как для его отца. Примерно десяток молодых друзей Минния, ставших его горячими приверженцами, - среди них выделявшийся бычьей силой гончар-коропласт Дельф, сын клеруха Мемнона Парфенокл и рыбак Агел - сделались в эти дни его добровольными охранниками. Вооружившись вместо посохов толстыми дубинами и привесив к поясам не достававшиеся из сундуков и чуланов со времён эфебии акинаки, они утром встречали Минния у дверей Гераклидова дома, сопровождали его повсюду весь день и прощались с ним поздним вечером у тех же дверей до следующего утра.
  За несколько дней до экклесии братья Стратон и Апемант, кипя праведным гневом, явились вечером в дом к старшему брату Формиону, чтобы решить, что делать с этим Миннием.
   - Минний убеждает, что отвоевать у скифов Равнину будет вовсе не таким уж трудным и несбыточным делом, каким оно казалось ещё недавно, когда скифами правил Скилур, - лёжа в триклинии за столиком с остатками ужина, докладывал братьям Стратон, схлестнувшийся сегодня с этим Гераклидовым псом в театре перед собравшимися послушать его лай беженцами с Равнины, - Новый царь Палак, мол, неопытен и слаб. После того как он получил по зубам на Боспоре и бежал оттуда, поджав хвост, как побитый пёс, он вряд ли захочет соваться к нам, чтобы получить под зад ещё и здесь, и надо этим воспользоваться. Мои возражения, что Палак ушёл с Боспора, лишь получив огромный выкуп, этот Гераклидов приживальщик - откуда он только свалился на нашу голову! - тут же ухитрился обратить в свою пользу! Он заявил, что огромные богатства, накопленные скифами при Скилуре, послужат сильнейшим магнитом для боспорцев, гераклейцев, понтийцев и роксолан, которых мы призовём к совместному походу на Неаполь.
  - Ловок, ублюдок! - выругался в сердцах, устроившийся с кубком вина напротив Стратона Апемант.
  - Да, хитёр и изворотлив, как лис, - молвил занимавший центральное хозяйское ложе Формион. - Надо отдать ему должное - голова у него работает.
  - Времена царицы Амаги давно миновали. Роксоланы теперь союзники скифов, - напомнила сидевшая напротив Формиона, уперев локти сцепленных на животе рук в золочёные подлокотники кресла, Мессапия. - А вместе они сила.
  - Вот то же самое заявил набившейся в театр толпе и я, - обратил на секунду свой взгляд на Мессапию Стратон.
  - И что же ответил Минний? - спросил, отхлебнув из своего любимого золотого с двумя крупными рубинами и двумя изумрудами канфара (свадебный подарок Скилура), Формион.
  - Сказал, что дружба варваров так же изменчива, как погода в море: сегодня царь Тасий дружен со скифами, а завтра, если посчитает это выгодным, опять станет их врагом. Едва начав царствовать, сказал он, молодой царь Палак уже успел стать врагом Боспора. Нужно постараться рассорить его ещё и с роксоланами. Но для этого, сказал он, нужно доверить власть людям, готовым действовать. Под лежачий камень, мол, вода не потечёт. И первый шаг к нашей великой цели - освобождению Равнины, должен быть сделан на ближайшей экклесии. И заполнившее все скамьи и проходы дурачьё слушало его с разинутыми ртами, а в конце разразились шквалом одобрительных выкриков и рукоплесканий.
  - Вот же ублюдки! - повторил сквозь зубы любимое ругательство Апемант, и лишь присутствие Мессапии удержало его от того, чтобы плюнуть в сердцах на мозаичный пол триклиния.
  - Сколько волка ни корми... - согласился с младшим братом Стратон, потянувшись к столу за вновь наполненным виночерпием по его знаку кубком.
  - Поглядим ещё, как они проголосуют, - молвил Формион. - Рукоплескать краснобаю-оратору это одно, а бросать черепки в урны - совсем другое... Однако язык у этого Минния подвешен не хуже, чем у его отца.
  - Так может, пока не поздно, пусть один из наших скифов отправит его меткой стрелой на встречу с отцом? - предложил Апемант.
  - Вот как раз уже поздно, - возразил Формион. - Надо было это сделать пару месяцев назад, когда он только здесь появился, - поглядел он на братьев с укоризной.
  - Но кто ж тогда мог подумать, что этот нищий бродяга будет представлять для нас опасность! - воскликнул в своё с братом оправдание Стратон.
  - Но может ещё и не поздно, - вмешалась в разговор мужчин Мессапия. - Его смерть накануне выборов послужит для всех предостережением и уроком, что не стоит шутить со скифами.
  - Верно! - воскликнул горячий Апемант, ударив кулаком по кожаной обивке лежака.
  - Нет, не стоит, - молвил Формион после минутного раздумья. - Это убийство может повредить нам. Напугав народ, можно вызвать с его стороны действия обратные ожидаемому... Не будем пока торопиться. Дождёмся, каков будет итог выборов... А там, может статься, наше золото окажется вернее стрелы.
  - Боюсь только, что этот Минний унаследовал от отца не только бойкий язык, но и ослиное упрямство, - молвил вполголоса, поставив на столик допитый канфар, Стратон.
  - Как знать, как знать, - покачал задумчиво седовласой головой Формион. - Надеюсь, он всё-таки окажется умнее...
  
  И вот наступил день экклесии.
  Днём ранее отбывшие свой срок иереи, демиурги и эйсимнеты, как полагается, почтили оказывавших им весь год незримое содействие полисных богов благодарственными жертвами и дарами.
  Едва забрезжил рассвет, граждане Херсонеса, кроме разве что лежачих больных, одевшись потеплее и прихватив с собой приготовленные заботливыми жёнами и матерями дорожные кожаные и холщовые сумки с едой и питьём на целый день, как ручейки во время дождя, потянулись со всех концов города на агору, стремясь занять места поближе к алтарю. Громкоголосые глашатаи лишь для порядка пробежались по улицам навстречу людскому потоку с напоминанием о сегодняшнем народном собрании. К моменту, когда золотисто-оранжевый диск Гелиоса показался над гребнистой спиной Геракловой горы, возвестив начало нового дня (день выдался ясный, словно по заказу), площадь от края до края была заполнена пятью с лишним тысячами граждан в возрасте от 20-ти до 80-ти и более лет. С первым солнечным лучом заканчивающий своё годичное "царствование" жрец-басилей Гиппоклид заклал на алтаре Зевса тучного белого барана и определил по внутренностям жертвы вместе с помогавшими ему многоопытными в гаданиях жрецами, что боги дали добро на проведение экклесии.
  Иереи, эйсимнеты и демиурги - правители полиса (сохранявшие свои полномочия до принесения присяги теми, кого народ изберёт им на смену) расположились на двух нижних ступенях алтаря и огороженном вокруг него массивными бронзовыми цепями двухшаговом пространстве.
  Избираемые собранием полноправных граждан сроком на один год в первый месяц нового года коллегиальные органы, осуществлявшие управление повседневной жизнью полиса, состояли из 12 коллегий и полисного Совета (Буле). Коллегии были следующие: коллегия иереев (жрецов), уполномоченных экклесией общаться с богами от имени всего народа и полиса, распоряжаться храмовыми землями, рабами-иеродулами, дарами и пожертвованиями; коллегия архонтов, которые созывали и вели народные собрания, председательствовали поочерёдно на заседаниях Буле и совещаниях своих коллег по правительству; коллегия номофилаков ("стражей закона"), контролировавших исполнение полисных законов, правительственных постановлений и судебных решений - в их подчинении был отряд следивших за порядком в городе гинекономов и городская тюрьма-эргастул; коллегия симнамонов (глашатаев) - помимо информирования граждан о созыве экклесий, наступлении праздничных дней, решениях правительства и тому подобного, их обязанностью было следить за событиями в соседних землях и государствах; коллегия Девяти - заведовала сбором денег в полисную казну; коллегия Семи - следила за сохранностью полисной казны, распоряжалась расходованием средств на государственные нужды и чеканкой новых денег, в случае необходимости инициировала обложение жителей полиса (граждан и метеков, либо только метеков) дополнительными либо чрезвычайными налогами; коллегия стратегов - заведовала всеми военными делами на суше и на море; коллегия агораномов - следила за порядком на рынках, качеством товаров и монет, правильностью мер и весов; коллегия астиномов - управляла государственными рабами и мастерскими, следила за сохранностью городских стен и общественных зданий; коллегия ситонов - отвечала за полисную хору, землеустройство, закупку хлеба в государственные хранилища и продажу его по твёрдым ценам в случае продовольственных затруднений; коллегия гимнасиархов - заведовала гимнасием, палестрами, обучением и воспитанием юношества, устройством спортивных состязаний, контролировала гимнастов и учителей; и наконец - самая многочисленная коллегия судей ведала судопроизводством.
  Все члены коллегий (кроме жрецов и судей) назывались демиургами ("мастерами"). Каждая коллегия имела также штат секретарей-логографов (как правило, это были молодые люди в возрасте от двадцати до тридцати из достойных семей, постигавшие секреты управления полисом, чтобы со временем заменить в коллегиях своих состарившихся отцов) во главе с главным логографом Совета, избираемым его членами из своей среды. Полисный Совет состоял из 33-х эйсимнетов ("рассудительных"), призванных контролировать работу демиургов, в случае необходимости помогать им советами с высоты своего опыта, обсуждать и поправлять выносимые на утверждение экклесии законы и важнейшие решения, созывать по своему усмотрению народные собрания для устранения возникших в правительстве разногласий. Заседания Совета и работа коллегий происходила в специальном здании - булевтерии, украшенный ребристой ионической колоннадой главный фасад которого обрамлял северо-восточную сторону агоры напротив гимнасия.
  Таково было в главных чертах государственное устройство Херсонесской республики.
  Первыми по традиции избирались иереи. Жреческая коллегия была единственная, в состав которой входили женщины, но поскольку женщины, несовершеннолетние, рабы и чужестранцы на экклесию не допускались (за этим строго следили охранявшие все входы на агору гинекономы), то о желающих послужить той или иной богине в качестве жрицы объявляли их мужья, отцы или братья. Мужчины на жреческие должности допускались по достижении сорока лет, для женщин возрастных ограничений не было*.
  
  (Примечание: В др. Греции приносить жертвы и дары богам, обращаться к ним с просьбами и мольбами, как дома, так и в храмах, мог любой человек, не прибегая к помощи и посредничеству жрецов. Избранным всенародно жрецам сограждане доверяли приносить жертвы и общаться с богами посредством молений и гаданий от имени всего полиса. Мужчины могли быть жрецами как богов, так и богинь, женщины - только богинь. Поскольку жрецы и жрицы считались представителями и слугами соответствующего божества, до истечения своих полномочий они были неподсудны и неприкосновенны.)
  
  В отличие от всех других коллегий, избираться жрецом дозволялось сколько угодно раз, тем более, что выбор самых достойных осуществляли сами боги. Происходило это так.
  На глазах у собрания агораномы (именно они, как хозяева агоры, проводили под контролем номофилаков и эйсимнетов все выборные процедуры), стоя на верхней ступени алтаря, вкладывали в священные сосуды с именами богов светлые черепки по количеству желающих послужить в наступившем году тому или иному богу и добавляли к ним такое же количество черепков тёмного цвета. Претенденты один за другим поднимались к стоявшим на алтаре урнам (за женщин это делали их родственники) и вынимали жребий: кому доставался светлый - объявлялся избранным, кому тёмный - считался неугодным богам, по-видимому, из-за каких-то неблаговидных поступков, которые можно скрыть от людей, но не от всевидящих богов.
  В числе прочих вышли попытать счастья Стратон и Апемант, тянувшие жребий за своих жён - первый вытянул белый, второй - чёрный. Формион, как обычно, вынул два жребия - за законную супругу Амбатию и за вдовую невестку Мессапию, и оба раза удачно: Амбатия с его лёгкой руки стала жрицей храма Девы Ифигении на Девичьей горе, Мессапия - жрицей Артемиды Таврополы на мысе Парфений в Старом Херсонесе (другие жрицы этих храмов не замедлили упросить их принять на себя обязанности старших жриц).
  Тотчас после избрания жрецы проследовали через отворённые стражей решётчатые ворота пропилона на окружённый двойной ионической колоннадой двор в центре теменоса. С левой стороны его находился храм Херсонаса (он же пританей), с негасимым очагом полиса в центре обширного переднего зала и широким прямоугольным проёмом в крыше над ним; напротив пропилона двойная колоннада перистиля ограждала боковой фасад храма Зевса; с правой стороны находился вход в храм Девы - защитницы города, с хранившейся в нём главной святыней полиса - божественным састером*. В перистиле к жрецам присоединились новоизбранные жрицы. Произнеся совместную благодарственную молитву херсонесским богам, они уединились в храме Зевса, дабы избрать из своей среды жреца-басилея на наступивший год, единственным условием для которого было - чтоб он не занимал эту должность когда-либо прежде.
  
  (Примечание: Значение этого слова точно не установлено. Как полагают некоторые историки, возможно, это был кумир Девы, похищенный херсонесскими первопоселенцами из святилища тавров, ставший символом неуязвимости города.)
  
  Тем часом на агоре, не теряя времени, приступили к выборам других коллегий, претенденты на которые должны были соблюсти два условия: не избираться в одну и ту же коллегию второй год подряд и перешагнуть разделяющий легковесного молодого человека и зрелого мужа 30-летний рубеж. Здесь-то и началась настоящая борьба, поскольку желающих попасть в демиурги всегда было больше (а в этот раз - в особенности!), чем имеющихся в коллегиях мест. И это при том, что херсонесские демиурги и эйсимнеты, в отличие от афинских, времён Перикла, за свой труд на благо родного полиса не получали ни обола, поэтому трудовой люд на места во власти не претендовал - это был удел двух-трёх сотен богатых семей.
  Как и все последние годы, Формион предложил в каждую коллегию ровно столько своих приспешников, сколько в ней имелось мест. Что до их противников, объединившихся вокруг Гераклида, то они выдвинули на должности стольких, сколько смогли уговорить: смельчаков, желающих бросить вызов клике Формиона и стоящим за ними скифам, было не так-то и много.
  Голосование происходило следующим образом. В охраняемом с двух сторон длинном широком проходе с агоры на главный двор теменоса шестеро агораномов устанавливали в ряд широкогорлые амфоры, на каждой из которых крупными буквами было начертано мелом имя избирающегося в данную коллегию кандидата. Каждый избиратель, подходя к пропилону, получал от одного из агораномов черепок и по пути в перистиль бросал его в урну того, кому решил отдать свой голос. Шестеро номофилаков, а также подчинённые им гинекономы, стоявшие с факелами попарно возле каждой урны, бдительно следили, чтобы никто не кинул припрятанный где-нибудь в одежде лишний черепок (подобных ловкачей сразу сажали под замок в одном из помещений пританея, покинуть который они могли, лишь уплатив крупный штраф по окончании экклесии). Гинекономы, охранявшие входы на агору (помимо пропилона, их было пять), никого туда не пропускали, пока все не проголосуют, дабы никто не мог это сделать дважды. Двигаясь друг за другом непрестанным потоком, пять тысяч граждан примерно за полчаса перетекали с агоры на теменос.
  По окончании процедуры агораномы забирали амфоры с черепками и высыпали их содержимое на алтарь в центре агоры, быстро заполнявшейся опять народом через все открытые стражей проходы. Часто не все ещё успевали вернуться на площадь, а симнамоны поставленными звучными голосами уже объявляли имена победителей. Обычно для этого достаточно было прикинуть величину высыпанных кучек на глазок - у лидеров они значительно превышали величиной остальные. И лишь когда количество черепков в кучках кандидатов, находящихся на грани попадания или непопадания в коллегию было примерно одинаково, их приходилось считать. Но и это не занимало много времени, так как львиная доля черепков оказывалась в урнах четырёх-пяти самых популярных кандидатов, а чем дальше к концу списка, тем меньшими были кучки.
  Так, например, произошло в этот раз с Невмением, избиравшимся в стратеги по совету Минния, полагавшего, что в наступившем году придётся-таки воевать со скифами, и у стратегов появится хорошая возможность прославиться и обогатиться. Если число черепков в урнах первых четырёх претендентов (двое из них оказались из лагеря Формиона, в том числе его брат Стратон, двое других объявили себя единомышленниками Гераклида) не вызывало сомнений, то черепки из амфор Невмения и приверженца Формиона Делия пришлось считать. За 52-летнего торговца двуногим и четвероногим скотом Делия, сына Аполла, было подано на восемь голосов больше: херсонеситы посчитали, что рано ещё 30-летнему сыну Гераклида руководить войском. Для Невмения, мысленно видевшего себя новым Мильтиадом, железным строем херсонесской фаланги обращающим в бегство нестройные толпы конных варваров, это стало болезненным ударом по самолюбию, тем более чувствительным и неприятным, что покровительствуемый им Минний, как раз перед его провалом с огромным перевесом над всеми соперниками прошёл в номофилаки.
  Последними, уже на исходе короткого предзимнего дня, народ избрал 33-х членов полисного Совета. Закон дозволял избираться в Буле неограниченное число раз, поэтому некоторые из тех, кто не прошёл в демиурги, попытали счастья здесь. Но для Невмения и эта дорожка во власть была закрыта, поскольку эйсимнеты должны соответствовать двум обязательным условиям: должны быть старше пятидесяти лет и иметь опыт управления государственным кораблём в коллегиях. Поэтому в Буле из года в год избирались по большей части седобородые старцы из почтенных семей, уступившие беспокойные места в коллегиях своим возмужавшим сыновьям, Невмению же и таким как он неудачникам ничего не оставалось, как попытаться попасть в демиурги через год.
  По итогам же этой экклесии Стратон, как уже было сказано, заменил старшего брата в коллегии пяти стратегов. Сам Формион перебрался в коллегию Семи. Младший из братьев, Апемант, собиравшийся в архонты, по просьбе Формиона избрался ради противодействия Миннию в коллегию номофилаков.
  Что до их противников, то Гераклид, отбыв годичный срок архонтом, на сей раз избрался одним из пяти ситонов, рассудив, что в случае войны со скифами, эта должность приобретёт очень важное для народа значение. Артемидор занял место Гераклида в коллегии архонтов. Саннион, как обычно, переместился из коллегии Девяти в коллегию Семи (между этими двумя ответственными за полисную казну коллегиями он перемещался из года в год). Сын Санниона Мегакл, как и его побратимы по эфебии Невмений с Миннием, впервые по достижении 30-ти лет пробовавший избраться в демиурги, хоть и не без труда, но прошёл-таки по стопам отца в коллегию Девяти.
  Ровесник и товарищ по эфебии Гераклида, Формиона, Артемидора, Матрия Дамасикл, вновь избранный в Буле, став на днях родичем Гераклида, не изменил, тем не менее, своей нейтральной позиции, как и в прежние годы, делая всё от него зависящее для примирения враждующих лагерей. За это его и назначали все последние годы с согласия Формиона и Гераклида главным логографом Совета.
  Вообще же, сторонники Гераклида получили на этих выборах мест в коллегиях лишь немногим меньше, чем приверженцы Формиона, чего уже давненько не случалось, и это можно было считать большим и несомненным успехом, который омрачала лишь досадная неудача Невмения.
  Под конец собрания, уже при свете факелов, народ узнал имя жреца-басилея на этот год: Полидокс, сын Батта, в обычной жизни - владелец корабельной верфи. Новоизбранные иереи, демиурги и эйсимнеты, встав плечом к плечу на ступенях алтаря лицом к народу, дружным слаженным хором повторили за новым басилеем клятву верности родному полису, которую со школьных лет все знали наизусть. После этого Полидокс от имени всех граждан поблагодарил Зевса и всех богов Херсонеса за удачный день, а всех присутствующих за то, что честно исполнили свой долг перед полисом, и распустил собрание.
  Радостные победители разбрелись, кто по домам, кто по харчевням, отмечать с роднёй, друзьями и соседями свой успех, чтобы собравшись завтра утром у алтаря Херсонаса, начать по традиции своё годовое служение с благодарственных молитв и благочестивых приношений богам.
  В праздничной пирушке в доме Гераклида на сей раз участвовали одни старики. Невмений, Мегакл и Минний заранее договорились с хозяином харчевни "Под крылом Гермеса" (местные остряки чаще называли её "На конце у Гермеса", против чего её хозяин Кефал нисколько не возражал), что будут праздновать свою победу у него. Увы, но Миннию и Мегаклу пришлось праздновать и расплачиваться с Кефалом без Невмения: тот, даже не дождавшись конца экклесии, отправился в расстроенных чувствах заглушать неудачу вином и продажными ласками шлюх в одном из диктерионов. С ним увязался и Агасикл, которому успели наскучить незрелые полудетские прелести его жены. Каллиад, наоборот, едва новый басилей закрыл экклесию, поспешил домой, чтобы провести долгую ночь в изобретении всё новых соблазнительных поз для своих забав с Агафоклеей и Бионой.
  В числе полусотни с лишним горожан, набившихся в этот вечер вместе с Мегаклом и Миннием в заведение Кефала, как кефаль в рыбозасолочную ванну, были, разумеется, все его добровольные телохранители во главе с Дельфом, отец Дельфа Евклид (после того как его опасения, что "воскресший" Минний отобьёт у Дельфа Поликасту, не оправдались, его отношение к Миннию существенно переменилось к лучшему, а теперь, когда Минний с первого же раза столь триумфально был избран номофилаком, старый гончар проникся к нему граничащим с подобострастием уважением) и многие его соседи по Керамику, а также приехавший на выборы из своей усадьбы клерух Мемнон с сыном Парфеноклом, рыбак Лагорин с сыном Агелом, тесть Дельфа, Мемнона и Агела Гиппократ, сборщик въездного мыта Полихарм. В расположенной через дорогу харчевне "У Навархиды" (местная молодёжь и приезжие моряки предпочитали чуть расширенную версию названия: "В заду у Навархиды") шумно праздновали победу своих кандидатов сторонники Формиона. Однако теперь, когда выборы остались позади, оба лагеря были настроены друг к другу вполне благодушно; некоторые даже ухитрились поздравить победителей, клятвенно уверяя, что голосовали именно за них, и сравнить у кого лучше вино, и там, и там.
  В разгар попойки, после очередной хвалебной речи в честь Минния и Мегакла, кто-то затянул популярную застольную песню, тотчас подхваченную десятками пьяных голосов.
  
  Что же сухо в чаше дно?
  Наливай мне, мальчик резвый,
  Только пьяное вино
  Раствори водою трезвой.
  Мы не скифы, не люблю,
  Други, пьянствовать бесчинно:
  Нет, за чашей я пою
  Иль беседую невинно*.
  
  (Примечание: Стих. Анакреонта в изложении А.С. Пушкина.)
  
  Старик Гиппократ поднялся со своего места возле зятя Мемнона и, потеснив Полихарма, подсел к Миннию с широким глиняным скифосом вина в руке, треть которого он успел расплескать на пальцы по дороге. Обняв его свободной рукой за плечи, он придвинул тёмный провал рта, в сизой опушке усов и бороды, к самому Минниевому уху, чтобы тот мог его расслышать в этом стоголосом гаме, и, поздравив с триумфальной победой, предложил выпить за то, чтобы удача и дальше сопутствовала ему во всех его делах, чтобы Тихе всегда была с ним. Перед мутным взглядом Минния тотчас предстала широкобёдрая, пышногрудая Поликаста на шаре, с рулевым веслом и рогом изобилия.
  - Давай... выпьем за мою... за нашу Тихе, - повернул он голову к старику, беря со стола свой высокий медный канфар. Чокнувшись, они выпили. - Помощь Тихе нам ещё понадобится... Как и Ника... Ведь сегодняшняя победа, это что... это только первый шаг... Самое важное и трудное ещё впереди...
  Словно угадав мысли Минния, Гиппократ выразил сожаление, что его Поликаста так и не стала женой Минния - какой бы прекрасной парой они были!
  - Значит, не судьба, - изобразив на лице грусть, ответил Минний, скосив глаз на горланившего песню по правую руку Мегакла. - Давай, отец, выпьем за Поли, за её счастье с Дельфом.
  - Разве такая красавица создана, чтобы рожать детей какому-то гончару? Эх! - воскликнул старик с искренним сожалением, подставляя скифос Лагу, исполнявшему за столом хозяина обязанности виночерпия.
  - Дельф не гончар, - возразил Минний. - Он - мастер... Какие прекрасные фигурки богов и богинь он лепит!.. Должно быть, за это боги и наградили его такой замечательной... женой. Ну, за Поли и за Дельфа!
  Они выпили, и Гиппократ принялся рассказывать Миннию, какая замечательная у него была усадьба под Керкинитидой, как богато и счастливо они с Диогеной тогда жили.
  - Эх, кабы вернуться туда, хоть перед смертью! - задрожавшим от сладостных воспоминаний далёкой молодости голосом пожелал Гиппократ.
  - Вернёшься, отец, непременно вернёшься! - заверил Минний, заглянув в наполнившиеся слезами глаза старика. - Клянусь Девой, я сделаю всё, чтобы ты и такие как ты беглецы как можно скорее вернулись в свои дома на Равнине! Только вы поддержите меня. Без вас я ничего не смогу сделать... Так и передай своим... Ну, отец, выпьем за нашу скорую победу над скифами. За Нику!
  - Эх, твои бы слова, да богам в уши! - смахнув слёзы с осветившегося беззубой улыбкой лица, Гиппократ поднял наполненный Лагом красным, как кровь, вином скифос. - За Нику!
  Надежда Минния, что после этого хвативший лишку старик от него наконец отвяжется, не оправдалась. Ещё теснее привалившись плечом к плечу Минния, Гиппократ обратился к нему с личной просьбой, как к номофилаку, ради которой он, собственно, и подошёл к нему. Он попросил освободить из рабства младшего брата своей жены Демотела. По словам Гиппократа, подручные Формиону судьи неправедно, по ложному обвинению, приговорили Демотела к рабству за то, что он, как и отец Минния, призывал херсонеситов к войне со скифами за нашу Равнину.
  - Формион сперва пытался купить Демотела, а когда тот отказался...
  - Хорошо, отец, я разберусь, - пообещал Минний. - Напомни мне об этом через день-другой... а сейчас извини, мне надо отлить.
  Минний выбрался из-за стола и, поддерживаемый Лагом, побрёл к выходу. Часть стариков к этому времени, в том числе и отец Дельфа Евклид, упившись вволю дармовым вином, уже почивала: кто на подпиравших закопчённые стены широких лавках, кто прямо на усеянном обглоданными костями, рыбьими головами, сливовыми и финиковыми косточками глиняном полу под столами, а многие из тех, кто помоложе, разбрелись по каморкам со слетевшимися на шум гулянки, как мухи на мёд, портовыми шлюхами.
  Здоровяк Дельф, заметив проходившего мимо Минния, вырвавшись не без труда из объятий прильнувших к нему с двух сторон пьяных девок, пошатываясь, как моряк на корабельной палубе во время качки, увязался за ним. После того как они вылили из себя во дворе лишнюю воду, Дельф сказал, что с него на сегодня уже хватит, поблагодарил заплетающимся языком Минния за славное угощение и стал прощаться: он должен идти домой, где его заждалась его Поли.
  Видя, что толстяк еле стоит на ногах, Минний сказал, что проводит его до дома вместе с Лагом, а то ещё, не дай бог, свалится возле Кабана в море и оставит своих деток сиротами. На шести ногах они доберутся вернее, чем на двух, хе-хе-хе! Подставив с двух сторон тяжёлому, что тот телок, гончару плечи, Минний и его успевший незаметно хватить под шумок кружку-другую вина раб повели его берегом бухты в Керамик.
  Изрядно намучившись, они минут за двадцать обогнули нависавшую чёрным утёсом над бухтой цитадель, то и дело оскальзываясь на влажной после недавних дождей, узкой каменистой тропе, то кое-как освещённой висевшей над Парфеноном половинкой луны, то почти пропадавшей из виду, когда изменчивая Селена, словно стыдливая невеста, прикрывала серебряный лик тёмной вуалью проплывавших мимо облаков, и дотащили еле передвигавшего подгибающиеся ноги, бормоча под нос что-то невнятное, Толстяка до калитки Евклидова подворья.
  Прислонив задремавшего Дельфа к стене, Минний, вполсилы постучал носком башмака в запертую калитку. Ответом ему было столь же негромкое, добродушно-ворчливое рычание разбуженной Евклидовой псины, учуявшей за глухим забором вместе с двумя чужаками молодого хозяина. Выждав с минуту, Минний, успевший, пока тащил Дельфа порядком протрезветь, застучал громче и нетерпеливей, на что тут же отозвались, где хриплым, где звонким лаем соседские собаки. Очнувшись от поднявшегося шума, Дельф вскинул налитую свинцом голову, узрел в свете как раз вынырнувшей из облака луны знакомую дверь и тонкоголосо, как медный армейский горн, протрубил:
  - Поли-и!.. Жена-а!.. Открой!.. Это я-а! Твой м-муж приш-шёл!
  Скоро по двору прошлёпали торопливые шаги, и из-за погрузившейся опять в густую тень двери послышался тихий женский голос:
  - Это ты, Дельф?
  - Я, я, Евтиха! Отворяй!
  Отодвинув железный засов, Евтиха отворила калитку. Успевшие перевести дух Минний и Лаг потащили Дельфа мимо черневшей посреди двора огромной печи к дому.
  - А где Евклид? - недоуменно спросила Евтиха, убедившись, что на улице никого больше нет.
  - Т-там! - мотнул непокрытой головой себе за спину Дельф, как видно, забывший свой пилос в харчевне.
  - Он остался ночевать в харчевне Кефала, - пояснил Минний растерянно шедшей за ними фракийке.
  Тем временем из сеней вышла со светильником едва успевшая накинуть одежду Поликаста. Увидев жену, Дельф расплылся в улыбке. Отпустив плечи Минния и его раба, он сделал пару шагов ей навстречу, заграбастал в объятия и потянулся выпяченными губами к её губам, обдав её крепким духом жареной рыбы, чеснока и вина. Скривившись, Поликаста отвернула голову, подставив под поцелуй мужа щёку. Не взглянув на Минния, она повела мужа в дом. В дверях Дельф обернулся и, прислонясь спиной к дверному косяку, позвал жену и Евтиху выпить с ним и Миннием по скифосу за его сегодняшнюю победу.
  - С тебя на сегодня хватит, - молвила Поликаста. - Глянь, как тебя развезло - еле на ногах стоишь. Пойдём спать.
  - Нет, не хватит!.. Знаешь, ж-жена!.. Наш друг Мин-ний теперь ого-го!.. Монофилак!.. За это надо вып-пить!.. И потом - спать...
  - Ну, хорошо, - впервые бросив быстрый взгляд на Минния, уступила Поликаста. - Евтиха, милая, принеси вина... Минний, заходи...
  Усадив Дельфа в трапезной на ближайшую к двери лавку, Поликаста достала с посудной полки над его головой четыре глиняных кружки и села рядом с мужем. Минний, обойдя стол с другой стороны, сел под закрытым резными красными ставнями окном, поневоле косясь на обхватившую круглое бедро Поликасты лапищу гончара.
  Вошедшая с амфорой и гидрией Евтиха быстро наполнила кружки на треть тёмно-красным вином, долила их из медной гидрии холодной водой и присела напротив Дельфа и Поликасты. Засветившись приветной улыбкой, Поликаста поздравила Минния с победой на выборах, сказала, что очень рада за него и пожелала, чтобы во всём, что он задумал, ему всегда сопутствовала удача. Плеснув немного вина на пол для богов, Поликаста, Евтиха и Дельф чокнулись с Миннием и все выпили до дна.
  Аккуратно поставив пустую кружку на изрезанную многочисленными ножевыми шрамами тёмную дубовую столешницу, Евтиха подхватилась с лавки и, скользнув быстрым взглядом по лицам Минния, Дельфа и Поликасты, объявила, что сбегает с Бластом за Евклидом - негоже ему валяться среди объедков на холодном полу харчевни! - и попросила Поликасту приглядеть за её малышом.
  - Ну что, может ещё по одной? - предложил вполголоса Минний, как только за Евтихой закрылась дверь.
  - Д-давай! - махнул, как крылом, правой рукой Дельф, едва не смахнув со стола кружки вместе со светильником. - Ещё по од-ной - и вс-сё!
  Наполнив кружку Дельфа на добрых три четверти вином, себе и Поликасте Минний налил едва четверть, остальное долив водой из гидрии. Выпив до дна за крепкую дружбу между ними, Дельф бессильно уронил голову на сложенные на столе руки и тонкоголосо захрапел.
  - Помоги мне затащить его в спальню, - тихо попросила Поликаста, встав вместе с Миннием с лавки.
  Не став звать оставленного в сенях Лага, Минний, поднатужась, поднял окончательно отключившегося Толстяка с лавки и вдвоём с Поликастой потащил его в обнимку через погружённую в полумрак детскую, где в двух кроватках с высокими резными перильцами, сладко посапывали четверо малышей Дельфа и Поликасты, в расположенную за нею супружескую спальню.
  Уронив бесчувственную всхрапывающую тушу поперёк жалобно взвизгнувшей кровати, Минний отступил к стене перевести дух. Поликаста, опустившись на корточки, аккуратно стянула с широких ступней мужа измазанные грязью башмаки и, оставив пока не проспится, как был в одежде, уложила с помощью Минния, как полагается, вдоль кровати. Когда она наклонилась над ложем, подсовывая под голову мужа подушку, Минний положил ладонь на её соблазнительно округлившийся под хитоном зад. Выпрямившись, Поликаста приложила палец к расползшимся в улыбке губам и, выскользнув из его жаждущих рук, бесшумно двинулась обратно, тщательно закрывая дверные пологи.
  Вернувшись в трапезную, Минний вновь нетерпеливо притянул Поликасту к себе за неохватные упругие ягодицы и потянулся губами к её улыбающимся губам.
  - Пока Евтиха притащит Евклида, у нас с тобой есть полчаса, - сказал он, отлепившись через полминуты от сладких губ жены Дельфа.
  - Погоди, не здесь, - шепнула Поликаста, когда его руки, скользнув по бёдрам, потянули вверх подол её хитона. - Я должна присмотреть за малышом Евтихи.
  Прихватив со стола светильник, она потащила Минния на половину свёкра.
  Взглянув в сенях на прикорнувшего в углу на сундуке Лага, Минний велел ему идти к калитке и дать знать, когда покажутся Евтиха с Евклидом.
  Заведя Минния в спальню свёкра, Поликаста удостоверилась, что Евклид Младший безмятежно спит в своей зыбке у изголовья широкой супружеской кровати. Повернувшись от люльки к Миннию, тотчас властно притянувшему её к себе за бёдра, она вдруг сказала со счастливой улыбкой:
  - Ты знаешь, любимый, я ношу твоё дитя. Через шесть месяцев, милостью богов, у тебя, у нас с тобой появится малыш.
  - Я осыплю алтари Геры, Афродиты, Артемиды и Деметры дарами - только бы это был сын! - шепнул Минний, впиваясь жаркими губами в мягкие, улыбающиеся губы Поликасты и одновременно высвобождая из хитона её покатые гладкие плечи и продолговатые мясистые груди. Насытившись поцелуем, он заскользил губами и языком по глянцевой коже её подбородка и шеи, спустился по глубокой ложбине между затиснутых в ладонях грудей и впился зубами, как голодный младенец, в набухший сосок её правой груди. Отпустив левую грудь, он скользнул вдоль бедра к её колену, запустил руку под подол и, огладив аппетитные гладкие ляжки, отыскал скрытую между ними в густой подшёрстке глубокую, эластичную, влажную расщелину, на что Поликаста откликнулась тихим, сдавленным стоном. Обсосав наскоро обе её сиськи, Минний развернул Поликасту к себе задом, поставил коленями на край ложа и закинул на спину подолы её хитона и нательной эксомиды. Упёршись локтями и грудями в скомканное грубошерстное одеяло, Поликаста игриво затрясла перед опустившимся на колени Миннием мясистыми ягодицами. Вжавшись разгорячённым лицом в её роскошный зад, тот стал с жадностью целовать, кусать и лизать желейные полукружья ягодиц и разделявшее их длинное, широкое ущелье, затем встал и, проведя пару раз вверх-вниз заострённым концом своего вибрирующего от нетерпения тарана, принялся поочерёдно вонзать его в оба обнаруженных там входа...
  Прислонив ухо к двери, за которой скрылся хозяин с толстозадой женой гончара, Лаг какое-то время вслушивался в доносившиеся оттуда сдавленные женские охи и ахи, от которых его истомившийся без дела боец моментально встал под хитоном в боевую стойку. Убедившись, что хозяину сейчас не до него, Лаг осторожно приоткрыл противоположную дверь, бесшумной тенью скользнул в трапезную, осторожно нащупал в темноте забытую на столе амфору с вином. Стукнув толстым шершавым краем горлышка себя по зубам, слушая чутким ухом доносившиеся из дальней комнаты тонкие протяжные всхрапы обрастающего ветвистыми оленьими рогами гончара, он, не торопясь, вылакал со смаком добрых три четверти остававшегося в амфоре вина.
  Почувствовав, как по кишкам и жилам побежал живительный огонь, Лаг поставил сильно полегчавшую амфору на стол и вернулся в сени. Забыв затворить за собой дверь, некоторое время стоял в темноте, испытывая сильное желание шибануть ногой противоположную дверь и помочь хозяину ублажить блудливую жену гончара. Но вместо этого толкнул плечом наружную дверь и, вздохнув по пути об ушедшей из Гераклидова дома малышке Бионе, присоединился к встретившему его добродушным рычанием возле входной калитки старому псу.
  
  ГЛАВА 6
  
  Савмаку снился Ворон.
  
  Вцепившись в короткую гриву (узды на Вороне не было), Савмак с трудом держался на его скользкой от пота и мыла голой спине. Верный конь, широко раздувая ноздри и надсадно хрипя, чёрной стрелой летел над ярко-зелёным травяным ковром, устилавшим до самого горизонта плоскую как стол степь, унося хозяина из боспорского плена. Горячее весеннее солнце жгло Савмаку голую спину и коротко остриженный затылок: из одежды на нём были одни штаны. Ни какого-либо оружия, ни даже плети при нём не было, и ему оставалось только умолять верного друга-коня ещё и ещё прибавить хода, чтоб успеть проскочить границу - ведь по пятам за ним неслась погоня.
  Но и без его понуканий Ворон мчал на пределе сил, понимая, что и ему пощады не будет: сзади, шагах в двадцати, его преследовал громадный чёрный волчара, если и уступавший ему в размерах, то ненамного. Желтые, как огоньки светильника, глаза волка полыхали местью. Из оскаленной клыкастой пасти свисал на бок длинный розовый язык. С каждым скоком подбираясь всё ближе, волк неутомимо преследовал добычу.
  Держась левой рукой за густой загривок, на волчьей спине восседал Дул. Щеря в радостной улыбке острые волчьи зубы, Дул раскручивал над головой петлю аркана и, улучшив момент, резко бросал её на Савмака. Но Савмак был начеку и, рискуя не удержаться на мокрой конской спине, всякий раз успевал уклониться. Продолжая самоуверенно ухмыляться, Дул сматывал аркан и повторял попытку, играя с поражённым страхом беглецом, как сытый кот с беззащитной мышкой.
  Но вот впереди показался широкий тёмный ров, словно прорезанный гигантским Ариевым мечом ровной прямой линией от края до края через всю степь. Там, на той стороне, было спасение, была Скифия, была свобода... Пригнувшись к ушам Ворона, Савмак попросил его ещё чуть-чуть поднажать. Сделав последнее усилие, Ворон подлетел к краю рва и скакнул в пустоту. Летя над бездонным провалом, разделявшим скифскую и боспорскую земли, Савмак, забыв о преследователе, с замиранием сердца глядел на медленно приближавшийся навстречу вытянутым в струнку передним ногам Ворона отвесный край поросшей зелёной травяной щетиной родной земли по ту сторону рва, как вдруг волосяная петля аркана захлестнула его шею и рванула назад. Слетев с обмыленной конской спины, Савмак ещё успел заметить, как освободившийся от лишнего груза Ворон, перелетев через ров, радостно заржав, помчался дальше налегке, и в следующий миг, задохнувшись в намертво охватившей его шею волосяной удавке, с затопившими глаза прощальными слезами полетел вниз, в бездонный чёрный провал...
  
  Проснувшись, Савмак сбросил со своей шеи руку прижавшегося к нему во сне Герака, тотчас с горечью вспомнив, где находится. Утерев проступившую на ресницах влагу, он осторожно отодвинулся впритык к стене, пытаясь угадать, долго ли ещё до подъёма.
  По раз и навсегда установленному в Старом дворце порядку, едва под высокой крышей соседнего дворца начинали горланить обитавшие на чердаке царские бойцовые петухи, приветствуя проклюнувшийся за Проливом рассвет, чутко и мало спавший привратник Гагес будил Арсамена. Запалив от висящей в коридоре у его двери медной лампы глиняный светильник, епископ спускался в подвал и, проскрежетав ключом в замке, поднимал на ноги рабов.
  Пытаясь снова заснуть под сотрясавший спёртый воздух подвала многоголосый раскатистый храп рабов, Савмак вспомнил, как в первое утро, когда он, продирая заспанные глаза, направился вслед за Гераком к выходу, на его плечо вдруг легла жёсткая ладонь одного из здешних старожилов. Оглянувшись, Савмак увидел возвышающееся над ним на добрых полголовы продолговатое, горбоносое лицо в широкой раме прямых русых волос, округло выпученные тёмно-карие глаза и растянутый в наглой ухмылке широкий рот. Продолжая удерживать его за плечо, здоровяк по-сарматски велел новичку прихватить с собой бадью с нечистотами. Савмак узнал гулкий голос сармата Ардара, предлагавший ему вчера вечером местечко возле себя, от чего его уберёг Герак.
  - Почему я? - спросил Савмак.
  - Потому, что таков здесь порядок: самый молодой из рабов после подъёма опорожняет и моет бадью, - пояснил, продолжая кривить в ухмылке рот, сармат. - Уяснил, сосунок?
  Савмак перевёл взгляд на Герака. Обернувшись с порога, тот развёл руками, молчаливо подтвердив, что здесь и правда такой порядок. Савмак понял, что если даст сейчас слабину, то им станут помыкать тут все кому не лень, и любой здешний раб будет считать себя его господином.
  Повернувшись опять к сармату, Савмак осторожно, но твёрдо убрал его ладонь со своего плеча и, побледнев, заявил, что его возраст тут ни при чём - он будет выносить нечистоты лишь в очередь с остальными. Несколько секунд старожил-сармат и новичок-скиф грозно буравили в упор друг друга глазами. Не успевшие покинуть спальню рабы молча с интересом ждали, чем закончится стычка, не ожидая для строптивого скифского петушка ничего хорошего.
  - Ну хорошо, малыш, - сказал, наконец, Ардар примирительно, убедившись, что скифский юнец оказался совсем не робкого десятка. Подняв опять правую руку, он слегка похлопал растопыренной пятернёй по напряжённой скуле Савмака. - Сегодня как раз твоя очередь.
  Против этого Савмак не нашёл что возразить. Отодвинув от лица руку сармата, он молча пошёл в угол за бадьёй. Слегка разочарованные, что в этот раз обошлось без драки, рабы, ухмыляясь, поспешили к выходу.
  Хорет велел явившемуся на поварню позже других Савмаку взять пару пустых амфор и таскать вместе с остальными из садовой цистерны воду в ванну, из которой рабыни успели спустить вчерашнюю воду и тщательно вымыть. (Грязная вода из ванной сливалась в закопанный за наружной стеной бальнеума огромный пифос, прикрытый круглой деревянной крышкой, и использовалась затем для полива цветов.)
  Ополоснув по примеру других рабов в холодной воде цистерны руки и лицо, Савмак наполнил амфоры и поспешил к бальнеуму, с внутренним трепетом рассчитывая встретить в узком коридоре спустившуюся с мужем и дочерью к завтраку Герею, чтобы ещё раз хотя бы мельком взглянуть на её дивной красоты лицо и фигуру, вдохнуть источаемый её телом умопомрачительно сладостный аромат. Но, увы - царевич Левкон явился в бальнеум один, наскоро окунулся в холодную ванну и отправился завтракать в одиночестве: в отличие от скифских женщин, встававших ни свет ни заря, окружённые сонмом рабынь и рабов знатные гречанки позволяли себе вставать позже своих мужчин.
  После завтрака, состоявшего из миски гороховой каши, жареной кефали, горсти квашеной капусты, луковицы, вчерашней ячменной лепёшки и кружки разбавленного дешёвого местного вина, епископ Арсамен назначил работы для местных рабов и рабынь, а феодосийским новичкам Хорет велел следовать за ним. Выведя их через боковой вход из дворца, он повёл построившихся парами шестерых рабов и шестёрку рабынь вдоль стены Акрополя, в обход царской цитадели, в нижнюю крепость. В расположенной там мастерской по починке оружия кузнец заклепал на шеях рабов и правых щиколотках рабынь заказанные вчера Арсаменом медные обручи с чеканными надписями, окончательно закрепив их принадлежность царевичу Левкону и царевне Герее.
  Деревянную бадью с накопившимися на кухне за день отбросами, дабы не разводить в доме крыс и тараканов, вечером выносили на свалку. Дул и эту свою малоприятную обязанность решил переложить на своего юного помощника. Показать новичку, где находится свалка (было это на второй день по прибытии "феодосийцев" в Старый дворец), вызвался Герак. Взявшись вдвоём за медные проволочные "уши" бадьи, Герак и Савмак двинулись за Хоретом. Отперев одним из висевших у него на поясе ключей навесной замок, надсмотрщик выпустил носильщиков через боковую дверь.
  - Давайте там поживей! - велел он, прикрывая за ними дверь.
  Кое-как приспособив глаза к сгустившейся вечером между высокой стеной дома и тянувшейся параллельно в пяти-шести шагах стеной Акрополя темноте, Герак потащил Савмака к ближайшей башне. Войдя в открытый проём, они, хватаясь свободной рукой за отполированные ладонями перила, на ощупь одолели два крутых подъёма по высоким деревянным ступеням и вышли на возвышающуюся вровень с покатой двускатной крышей Старого дворца крепостную стену. Протиснув бадью между зубцами, Герак вывалил её содержимое за стену в образованном наружным выступом башни углу, откуда его за ночь растащат собаки, кошки и крысы, счёл нужным пояснить Герак.
  - А что, разве стражи на стенах нет? - спросил Савмак.
  - Стража охраняет ворота, - ответил Герак. - А здесь что ей делать? Кто на такую высоту залезет?
  Просунув плечи между зубцами, Савмак поглядел вниз, но подножье стены терялось в темноте: покрытое рваными лоскутами облаков звёздное, безлунное небо (луна ещё не взошла) позволяло разглядеть лишь очертания волнисто сбегающих по склону крыш.
  - Что, хочешь спрыгнуть? - хохотнул сзади Герак. - Не советую: поверь - здесь высоко - костей не соберёшь, хе-хе-хе!.. Ну, ладно, пошли назад, а то холодно.
  - Ты хорошо говоришь по-скифски, даже лучше, чем Дул, - сказал Савмак, осторожно спускаясь вслед за Гераком по крутым ступеням с пустой бадьёй.
  - Так я наполовину скиф, - прозвучал снизу, из сгущённой дочерна толстыми башенными стенами темноты гулкий голос Герака. - Мой отец - знатный сатавк.
  - А мать?
  - А мать - рабыня, - вздохнул Герак. - Она умерла, рожая отцу очередного раба, когда мне было шесть или семь лет. У меня много таких братьев и сестёр: отец был плодовит, как племенной жеребец.
  - Он тоже умер?
  - Да нет, живой! Продолжает плодить на продажу двуногих жеребят, хе-хе-хе!
  
  В следующие два дня Арсамен по велению Гереи устроил в Старом дворце большую уборку и стирку, в ходе которой Савмак помогал Гераку прибраться в нижних покоях Левкона.
  Освещая путь покрытым красочной росписью двухфитильным глиняным светильником (выходящие в сад окна были все плотно закрыты ставнями), Герак привёл подопечного в рабочую комнату царевича, в которой тот часами читал учёные книги, до которых был большой охотник, и беседовал с друзьями. Савмак с интересом окинул взглядом расписанные по жёлтому фону голубыми и розовыми цветами высокие стены, покрытое пятнистой барсовой шкурой ложе, с дуговидной спинкой и высокими цилиндрическими боковушками, у противоположной стены; резной сундук с горбатой крышкой справа от входа; два низких кресла с полукруглыми золочёными спинками у правой стены; между ними - под закрытым красными резными ставнями окном в сад - изящный овальный столик с красивой перламутровой столешницей, расчерченной перемежавшимися золотыми и тёмно-красными квадратами; высокие широкогорлые амфоры, разрисованные по ярко-оранжевому фону чёрными фигурами пеших и конных воинов, женщин и детей, птиц и зверей, стоящие на круглых одноногих столиках-трапезофорах во всех четырёх углах комнаты. Как пояснил Герак, эти и все другие амфоры и цветочные вазы, украшающие почти каждую комнату, как Старого, так и Нового царского дворца, и даже этот светильник, раскрашены собственной рукою госпожи Гереи. Если другие женщины в ожидании мужей сучат пряжу, ткут и вышивают, то Герея борется со скукой, разрисовывая посуду.
  - Правда, красиво? - поднёс Герак светильник к амфоре в ближайшем углу.
  - Да.
  - То-то же!
  Узкая деревянная дверь посредине левой стены, запертая на внутренний замок, вела в небольшой чулан, в котором Левкон хранит своё оружие и доспехи, сообщил Герак. Ещё одна вишнёвого цвета деревянная дверь, напротив прикрытого жёлтой замшей входа в кабинет, скрывала за собой, по словам Герака, главное Левконово сокровище - библиотеку.
  На вопрос Савмака, можно ли туда заглянуть, Герак, толкнув незапертую дверь, ввёл любопытного новичка в дворцовое книгохранилище. Это была довольно большая тупиковая комната без единого окна, все стены которой, от цемянного пола до выбеленного известью потолка, были заставлены тёмно-коричневыми деревянными стеллажами, разделёнными на множество квадратных ячеек, в каждой из которых хранилось по три-четыре свитка разной толщины, намотанные на красные, чёрные и позолоченные деревянные и костяные палочки. К концам этих сердечников были прикреплены витыми золотыми и серебряными шнурами кожаные лоскутки, на которых, как пояснил Герак, были написаны названия книг и имена сочинивших их людей. Вся остальная комната была пуста, если не считать стоявшего в центре высокого трапезофора чёрного дерева, служившего подставкой для светильника, грубо сколоченного некрашеного деревянного табурета, в колено высотой, у стеллажа напротив, необходимого, чтобы доставать свитки с верхних ячеек, да дерюжной подстилки в правом углу для кота Снежка, охранявшего по ночам библиотеку от главного, после огня и воды, врага кожаных и папирусных свитков - крыс и мышей.
  - Сколько же нужно времени, чтобы всё это прочитать? - поинтересовался Савмак. - И для чего?
  - Чтобы узнать то, о чём не знал раньше, и стать мудрее, - усмехнувшись, ответил Герак. - В зависимости от толщины свитков, хозяин с одними справляется за два-три вечера, а иные читает десять-пятнадцать дней и даже месяц.
  - Царевич Левкон, должно быть, очень мудрый человек.
  - Да уж... Ну что, посмотрел? Пошли.
  Они вернулись в кабинет. Аккуратно притворив дверь, Герак поставил светильник обратно на ларь.
  - А кто тебя научил читать и писать - хозяин?
  - Нет, - рассмеялся наивности юного варвара Герак. - Мой отец держит в доме учёного раба-педагога, который обучает его законных и незаконных сыновей эллинской грамоте и счёту. Ведь грамотный раб стоит в три-четыре раза дороже. Да и живётся таким рабам куда легче, чем тем, кто занят тяжёлым трудом. Так что спасибо дорогому папаше за науку, хе-хе-хе!
  Всмотревшись в загадочный узор, тонко прочерченный по кругу на тёмно-красном ошейнике Герака, Савмак провёл пальцем по значкам, выбитым на медном кольце у себя под подбородком.
  - Что здесь написано?
  - "Сайвах, раб Левкона", - прочитал Герак. - Это твоя "охранная грамота", - рассмеялся он. - С таким украшением на шее никто из чужих тебя и пальцем не тронет!
  - А трудно этому... научиться?
  - Это зависит от того, какая у тебя память. Мне вот было нетрудно. А что? - усмехнулся Герак.
  - Да так... - засмущался Савмак. - Удивительно, как эти странные закорючки могут в точности передать живую человеческую речь. Колдовство!
  - Никакого колдовства! Хе-хе-хе! Любой человек, если он, конечно, не слепой и не глухой, может этому научиться... Хочешь, я и тебя научу? (Савмак робко кивнул.) Но для начала ты должен научиться как следует говорить по-эллински. Заодно выясним, какая у тебя память. Ведь память, она как зрение: кто-то видит далеко, а кто-то не способен что-либо разглядеть и в десяти шагах от себя, и такого сколько ни учи стрельбе из лука, а стать метким стрелком ему не дано... Ну, ладно, что-то мы заболтались, а дело не ждёт. Скатай-ка этого медведя, - указал Герак на разостланную между ложем, сундуком, столиком и креслами чёрно-бурую шкуру. - Давно пора вытряхнуть из неё пыль.
  - Знаешь, а в шатре скифского царя пол тоже покрывает медвежья шкура, - сообщил, скатывая длинноворсую медвежью "шубу", Савмак. - Только она намного больше этой, с длинными чёрными когтями на лапах, огромной головой и оскаленной клыкастой пастью. И белая, как свежевыпавший снег!
  - А ты почём знаешь? - спросил с ухмылкой Герак, сунув под мышку скатанную с хозяйского дивана пушистую барсовую шкуру.
  - Хозяин... прежний... рассказывал, - не сразу нашёлся с ответом Савмак и густо покраснел.
  - А-а! - Прихватив светильник, Герак вышел вслед за Савмаком в соседнюю комнату. - Да, я тоже слышал, что в самых дальних северных лесах, в стране счастливых гипербореев, водятся медведи с белой шкурой, вдвое больше обычных, но шкуру их мне видеть не доводилось. Я думал, что это враки, но раз ты говоришь, что у скифского царя такая есть...
  - Точно есть! - заверил Савмак.
  Скатав устилавшие ложа в малом триклинии оленьи шкуры, они перекинули их через плечи и понесли на улицу чистить и вытряхать.
  
  Потянувшиеся однообразной чередой унылые рабские будни скрашивались для трудившегося по большей части на поварне Савмака уверенностью, что это ненадолго, а ещё - счастливой возможностью дважды в день лицезреть спускавшуюся, точно с Неба, со второго этажа в триклиний и бальнеум Герею, слышать чарующее журчание её голоса, когда она, остановившись на минуту у входа на поварню, отдавала приказания Креусе, что приготовить на ужин. Можно сказать, он только и жил этими мимолётными встречами, когда сердце вдруг начинало учащённо трепетать, готовое выскочить из груди, горячая кровь приливала к голове, опаляя пожаром щёки, и шумела радостным звоном в ушах, словно он и вправду видел и слышал живую богиню.
  А в перерывах между посещениями грешной земли Гереей Савмак, глубоко затаив будоражащие его мысли, прилежно выполнял всю порученную ему Креусой, двумя её помощницами, Мадой и Селенидой, и обленившимся Дулом работу и старательно заучивал эллинские слова, чтобы, когда придёт время, уметь говорить без посредников и с Гереей, и с царевичем Левконом, и с их дочерью, и с другими рабами.
  Словоохотливый Дул, которому Арсамен, дабы юный скиф скорее выучил язык хозяев, запретил говорить с ним по-скифски, за совместной работой продолжал посвящать подопечного во всё, что тот должен знать о своём новом доме. Так Савмак узнал, что младший надсмотрщик Хорет, называя Креусу матушкой, говорил так не из обычного уважения - он в самом деле был её сыном от прежнего хозяина этого дворца, вождя боспорских скифов Аргота, - несмотря на молодость, Сайвах, наверно, слышал о нём. Да, подтвердил Савмак, его старший брат Радамасад, побывавший тут со скифским войском лет десять назад, рассказывал ему о войне вождя сатавков Аргота со здешними греками.
  - К сожалению, греки победили, - вздохнул Дул, бросив вокруг пугливый взгляд - не услышал ли кто случайно слетевших с его языка преступных слов? - А Аргот, дабы не попасть в руки грекам, заколол себя мечом. Да-а-а... Так что в нашем Хорете, хоть он и незаконный, а всё ж течёт царская кровь. Те, кто видел Аргота, говорят, Хорет очень на него похож.
  - Надеюсь, среди сатавков ещё отыщется достойный вождь, который окажется более удачлив, чем Аргот, - подытожил опасный разговор Савмак.
  Поведал Дул своему подопечному коротко и обо всех здешних рабах и рабынях. К огорчению Савмака, других скифов среди рабов не оказалось. Так Ардар, с которым Савмак едва не подрался в своё первое утро, был аланом, привратник Гагес - языгом, слуга-телохранитель Левкона Дидим - южанином пергамцем, ухаживавший за садом белоголовый Бохор - северянином гелоном, черноволосый красавец Дад, приятель Ардара, - колхом с восточного берега Эвксинского моря. Поэтому, как на будущих товарищей по геройскому побегу, Савмак прежде всего рассчитывал на братьев по крови - Дула и Герака.
  Ради задуманного им великого дела Савмак без сопротивления принял навязанную ему с первого дня Дуланаком роль послушного "сынка", но видя сколь подобострастно Дул выслуживается перед Креусой, Хоретом и Арсаменом, всё больше сомневался - можно ли ему довериться?
  С Гераком была прямо противоположная картина. В отличие от Дула, Герак не стремился выказать Савмаку своё превосходство, относился к нему неизменно дружески, бескорыстно помогая новичку скорее освоиться на новом месте. И Савмак потянулся к нему, с каждым днём проникаясь к нему всё большей симпатией, надеясь обрести в нём верного друга и брата, каким был для него Фарзой. Только была ли дружба Герака по-настоящему искренней?
  Благодаря Дулу и Гераку, Савмак довольно быстро и легко освоился и обжился в Старом дворце. И странное дело - если в Феодосии его ни на миг, даже в объятиях Гелы, не отпускала гнетущая тоска по Таване, по родным, по друзьям, по вольному степному простору, то здесь, в Пантикапее, острота воспоминаний о прежней счастливой жизни как-то притупилась, отступила; родные лица, будто растворились, истаяли в туманной дымке. Единственное, чего ему по-настоящему здесь недоставало, так это коней. Порой до дрожи, до судорог хотелось просто вдохнуть в себя сладостно-терпкий запах конюшни, провести ладонью по ворсистой, как персидский ковёр, шкуре на конской спине, прижаться лицом к тёплой конской шее. Часто возвращаясь мыслями в дом Хрисалиска, Савмак с тёплой грустью вспоминал мягкое, обволакивающее тело Гелы и гладких, ухоженных разномастных коней, тянущих к нему в стойлах свои ласковые морды. Правда, жизнь его там сильно отравлял страх перед спальней хозяйки. Здесь же старая Креуса на его "жеребчика" пока что не посягала, чего он поначалу опасался, довольствуясь услужливо-старательным Дулом, а о том, чтобы оказаться в спальне хозяйки, он мог только мечтать.
  Дважды в день, перед завтраком и перед ужином, посланные Хоретом наверх рабы приносили из покоев царевен остывшие жаровни. Пока Герея и Элевсина спали за парчовыми пологами балдахина или нежились перед сном в тёплой ванной, Мада и Селенида вынимали из глиняных печек золу и прогоревшие угли (которыми Бохор потом удобрял землю на клумбах), насыпали из очага горячих, и рабы уносили их обратно. Ардар с Дадом носили жаровни в спальню старшей хозяйки, а Герак с Бохором - её дочери. Но с появлением "феодосийцев" Герак предложил Савмаку заменить Бохора, чему последний, конечно, был только рад. Так Савмак впервые оказался на втором этаже, где даже воздух был пропитан манящими женскими запахами.
  Осторожно поставив горячую печку у изножья скрытого полупрозрачным шатром ложа Элевсины (две принадлежащие ей комнатки занимали юго-восточный угол гинекея), Герак провёл Савмака по всему верхнему ярусу - чтоб, если понадобится, новичок знал, куда идти. Они прошлись по пятикомнатным покоям Гереи по другую сторону от проходной комнаты с лестницей и даже заглянули на миг в её спальню в юго-западном углу, над дровяной кладовкой. Расположенная над андроном и большим триклинием бывшая тронная зала, превращённая Гереей в уставленную деревянными кадками и глиняными горшками с разнообразными цветами (и более всего - обожаемыми Гереей и её дочерью пахучими розами) зимнюю оранжерею, отделяла владения Гереи от четырёхкомнатных верхних покоев Левкона в северном торце над библиотекой. Герак пояснил ошарашенному этим буяющим посреди зимы и холодов яркими красками и запахами зелёным оазисом Савмаку, что Герея, ежегодно избираемая старшей жрицей Афродиты Небесной, каждое утро посылает в храм своей покровительницы и госпожи венок из свежих цветов. Спустившись по одной из мраморных лестниц в андрон, они вернулись на поварню с другой стороны.
  По мере того как вступившая в свои права зима всё чаще задувала из-за Меотиды ледяными ветрами, припорашивая по ночам деревья и кусты в саду холодным лебяжьим пухом и остужая каменные стены дворца кусачими морозами, жаровни в спальнях хозяек и в оранжерее стали менять по нескольку раз на дню. Дозволили ставить на ночь жаровни и в чуланчики рабынь. Что до рабов, то им пришлось законопатить камкой и второе окошко в своём подвале и, укутавшись поплотнее плащами, согреваться теплом собственных тел, теснее прижавшись друг к другу - Арсамен считал, что привычным к холодам варварам этого достаточно.
  
  Разбуженный насланным владычицей ночи Аргимпасой кошмарным сновидением, в котором не он гнался на Вороне за чёрным волком, как было на самом деле, а выросший до размеров коня чёрный волк за ним, Савмак так и не смог больше уснуть, чувствуя, что епископ Арсамен вот-вот проскрежещет в замке ключом и объявит побудку. Ни отец, ни мать, ни братья, ни сёстры, ни Фарзой ни разу не приходили к нему во снах, а вот Ворон снился уже не в первый раз. Наверное, он тоже тоскует по нём и всё ещё ждёт его там - на другом краю скифской земли, подумал Савмак.
  Представив с проступившей на губах улыбкой, как возрадуется его любимец его возвращению, он обратился мыслями к Герее, в который раз прокручивая в воображении картину, как он вырывает торчащий в плахе на поварне топор, а Герак и Дул вооружаются ножами, и они втроём - он впереди, Герак и Дул за ним - идут в большой триклиний. В коридоре Савмак разбивает обухом голову Хорету, после чего они врываются в триклиний. Савмак раскалывает череп наливающему в хозяйский кубок вино Дидиму, а затем - Арсамену. Дул и Герак, подбежав к Герее и Элевсине, приставляют к их горлам ножи, и Савмак, перекрикивая визги перепуганных рабынь, объявляет Левкона, его жену и дочь своими пленниками. Прибежавшим в триклиний на крики рабам и рабыням Савмак сообщает о своём замысле и предлагает им присоединиться, чтобы обрести в Скифии богатство и свободу. Разумеется, все они соглашаются ехать с ним в Скифию. Прежде чем всем двинуться с пленниками на конюшню, Ардар предлагает попользоваться всласть телами Гереи и её дочери. После того как, не слушая увещеваний Савмака, Ардар и его дружок Дад набрасываются на Герею и Элевсину, Савмаку ничего не остаётся, как в назидание остальным, уложить их с расколотыми черепами рядом с Арсаменом и Дадом. Пообещав Левкону, Элевсине и Герее, что больше их никто не тронет, Савмак велит связать им руки. Окружив плотным кольцом, рабы и рабыни ведут их мимо царского дворца на конюшню. Угрожая убить царского брата и царевен, они заставляют начальника конюшни запрячь в кибитки самых резвых коней (рабы-конюхи тоже с восторгом присоединяются к ним), а воротную стражу - выпустить их из верхней крепости, потом из города, пропустить через ближнюю и дальнюю стены. Дуланак на облучке гонит галопом к Бику, Герак лежит с акинаком возле Левкона, ну а он - около Гереи, чувствуя сквозь одежду тепло и волнующую упругость её бедра и груди (плачущая беззвучно Элевсина лежит между отцом и матерью). Ещё в Старом дворце он пообещает Левкону, Герее и Элевсине, что отпустит их на границе, но проскочив Бик, кибитки с беглецами без остановки мчатся дальше. На удивлённый вопрос Левкона, Савмак признается, что везёт Герею в подарок Палаку. Герея, с мольбой в голосе, просит Савмака и Герака отпустить мужа и дочь, а с ней пусть делают, что хотят. Поддавшись её уговорам, Герак предлагает Савмаку отпустить Левкона и Элевсину. Савмак колеблется...
  В этот момент за дверью послышался простуженный кашель Арсамена, проскрежетал замок, и епископ сипло прогудел в открывшуюся дверь команду подниматься, не дав Савмаку додумать, как он поступит с Левконом и Элевсиной.
  Заглянув в трапезную, рабы обнаружили под лестницей пополнение: ночью бело-пегая сука Чайка ощенилась пятью щенками.
  Нелюбезно поглядев на визгливо копошащиеся у материнских сосков слепые комочки, Креуса велела Дулу избавиться от них.
  - Надо бы сперва доложить хозяину, ма, - остановил нагнувшегося к щенкам Дула Хорет. - Вдруг он захочет какого-нибудь оставить?
  - Ладно, скажешь хозяину, - неохотно согласилась Креуса. - Только госпоже это не понравится, ты же знаешь...
  Левкон, спавший, как всегда, довольно мало, не заставил себя ждать. Когда, окунувшись пару раз с головой в наполненную холодной водой ванну, докрасна растёршись с помощью Дидима грубым полотняным рушником и одевшись в чистое, он вышел из бальнеума, Хорет доложил о родившихся ночью щенках.
  Войдя в трапезную, Левкон присел под лестницей на корточки и, с появившейся на губах улыбкой, принялся почёсывать одним пальцем спинки и головки жавшихся к тёплому материнскому брюху щенков. Заботливо облизывавшая своих беспомощных щенят Чайка, лизнув горячим шершавым языком руку хозяина, словно понимая, что сейчас решается судьба её детёнышей, устремила ему в лицо умоляющий взгляд.
  - Ладно, пусть пока живут, - решил Левкон. Он успокаивающе погладил суку по голове. - Пусть Чайка порадуется материнству.
  Савмак, наблюдавший за этой сценой вместе с Дулом из поварни, услыхав, что хозяин сохранил щенкам жизнь, почувствовал прилив радости и благодарности, словно царевич сотворил добро лично для него.
  Сполоснув в поднесенной Мадой лохани руки, Левкон взял в левую руку поданную с поклоном Креусой мегарскую вазу с яблоками, фигами и финиками, а в правую - позолоченный канфар с неразбавленным лесбосским вином, и, сопровождаемый Арсаменом, Хоретом, Дидимом и Гераком направился в андрон. Поставив вазу и кубок с подношениями у ног Зевса, он, воздев руки, попросил Громовержца и остальных глядевших на него раскрашенными глазами богов, чтобы наступивший день был благополучен для него, его жены, дочери и всех, кто пребывает под крышей этого дома.
  - Сколько сегодня? - обратился он к Арсамену, закончив обряд.
  - Пятеро мужчин и три женщины.
  Левкон вздохнул.
  - Ну, вели Гагесу впустить их. Здесь всё же теплей, чем на улице.
  Удалившись с Дидимом и Гераком в малый триклиний, Левкон быстро проглотил принесенный Мадой лёгкий завтрак. Дидим натянул ему на ступни скифики с бобровой подкладкой, заправил в них штанины и завязал на икрах тесёмки. Накинув на плечи поданный Гераком тёмно-синий грубошерстный паллий с капюшоном, царевич вышел в андрон и быстрым шагом подошёл к стоящим со скорбными лицами справа от входных дверей восьмерым просителям. Поблагодарив их за добрые пожелания, он выслушал каждого и пообещал передать их жалобы и просьбы (как правило, изложенные просителями для верности на папирусе) во дворец, где басилевс и его советники во всём справедливо разберутся.
  Покончив с этой малоприятной заботой, Левкон тепло попрощался на ступенях колоннады с заранее благодарившими его за содействие просителями, натянул на голову поданный Дидимом тёплый скифский башлык (недавний подарок Палака) и стремительно зашагал по припорошившему ночью землю снежку к проходу в крепость соматофилаков.
  Герея появлялась внизу примерно через час после ухода Левкона. Дав указания Креусе и, в случае необходимости, Хорету или Арсамену, ложилась в ванной в тёплую душистую воду, и сорокалетняя лидийка Малока - единственная, кому Герея доверяла своё драгоценное тело, мыла её прекрасные волосы.
  Через полчаса Герея возвращалась в свои покои (рабыня несла вслед за ней приготовленный для неё завтрак), уступая ванную дочери и её темнокожей служанке.
  В этот день, позавтракав с Карбоной, как обычно, у себя наверху, Элевсина собиралась шмыгнуть в бальнеум, как вдруг её чуткие ушки уловили доносившиеся из рабской трапезной странные писки. Резко развернувшись в дверях и округлив радостно глаза (она, конечно, знала, что Чайка должна принести щенят), она заскочила в пустую в этот час трапезную.
  - Ах какие хорошенькие! - восхитилась она, увидев в углублении, образованном животом, лапами, головой и хвостом Чайки, пять пушистых чёрно-белых клубочков. - Глянь, Карбонка, какая прелесть!
  Присев на корточки, Элевсина погладила суку по голове, затем осторожно взяла одного из щенков, тотчас плаксиво запищавшего, и, прижав к груди, стала ласково почёсывать пальчиком его серую спинку, бочок, белое брюшко, крохотную головку.
  - Ах ты мой маленький, бедненький, слепенький! Ну не хнычь, малыш, не дрожи так, не бойся, глупенький!
  Царевна поднесла щенка в ладошках к лицу, и он лизнул её махоньким мокрым язычком в нос. Засмеявшись от удовольствия, Элевсина поцеловала щенка в мордочку, после чего сунула в его крохотную розовую пасть мизинец. Щенок тотчас принялся его сосать.
  - Гляди, Карбона, он сосёт мой палец! - воскликнула она, оглянувшись с умильной улыбкой на стоявшую за спиной служанку, и восторженно засмеялась. - Ну разве не прелесть! На, возьми, сунь ему палец! Ха-ха-ха!
  Передав щенка Карбоне, Элевсина тотчас взяла себе другого и повторила с ним те же процедуры. Погладив коричневым пальцем дрожащий писклявый комочек, Карбона вернула его матери. Перецеловав и "покормив" мизинцем всех пятерых щенков, царевна ещё раз благодарно погладила облизавшую ей руки Чайку и отправилась, наконец, в бальнеум. (Савмак за эти дни успел, пусть и мельком, приглядеться и к дочери Гереи: девочка была прехорошенькая, личиком, густыми чёрными бровями, вьющимися волосами пошла в мать, только чересчур хрупка - куколка ещё только готовилась превратиться в прелестную бабочку.)
  Вернувшись после купания к себе, Элевсина быстренько сделала умелыми руками Карбоны причёску и макияж, надела украшения, оделась потеплее и проследовала в покои матери. Оторвавшись от зеркала, перед которым Малока колдовала над её лицом и причёской, Герея придирчиво-внимательно оглядела дочь. Найдя ее внешний вид безупречным, она поцеловала дочь в лоб и отпустила её в Новый дворец.
  В андроне, куда Элевсина и её служанка сбежали по парадной лестнице, её уже ждал Хорет. Обычно юную царевну сопровождал до ворот цитадели Арсамен, но в последние дни он расхворался, и навестивший его по просьбе Левкона царский лекарь Эпион, прописав пить отвары целебных трав, запретил ему выходить на морозный воздух, поэтому эту почётную миссию взял на себя его помощник.
  Обратно царевна возвращалась либо вместе с отцом, который по пути домой всегда заходил проведать брата и племянника, либо, если дела задерживали Левкона в городе, в сопровождении пары охранявших цитадель соматофилаков, либо её приводил домой сам учитель Аммоний, время от времени наведывавшийся в Старый дворец за книгами (в царском дворце библиотеки не было).
  Герак в это время старался быть в андроне, карауля приход хозяина и заодно протирая от пыли Зевса, статуэтки богов и полки, на которых они стояли, либо подливая масло в висевшие на стенах андрона лампы-кораблики. Савмак, обычно успевавший к этому времени переделать всю заданную ему на поварне работу, составлял ему компанию.
  Ещё в первый день внимание Савмака привлёк узкий деревянный ящик вишнёвого цвета, стоящий вертикально на массивном мраморном столике в одном из углов передней залы. Нижняя половина ящика была открыта, внутри стоял цилиндрический сосуд с поразившей Савмака, никогда не виданной прежде прозрачной стенкой с тонкими чёрными поперечными полосками, сквозь которую была видна вода и плавающая на поверхности маленькая золотая рыбка. При первой возможности, оказавшись вдвоём с Гераком в той зале, называемой по-гречески андроном - "мужской комнатой", Савмак спросил, что это за странная штука.
  - А-а, это клепсидра - "воровка воды", хе-хе-хэ, - рассмеялся Герак. - С помощью этой хитрой штуки эллины измеряют время. Вот, смотри...
  Откинув маленький крючок, Герак открыл дверцу, закрывавшую верхнюю половину ящика. Внутри оказался точно такой же прозрачный цилиндр, вставленный конусовидным днищем в горловину нижнего цилиндра. В нём тоже была вода и плавала рыбка, только красная. Широкая горловина верхнего цилиндра была закрыта крышкой с шаровидной ручкой наверху из того же прозрачного материала. Конусовидное днище нижнего цилиндра было плотно вставлено в круглое отверстие в толстом деревянном дне ящика.
  - Видишь эти линии? - коснулся Герак пальцем стенки верхнего сосуда. - Они обозначают часы, на которые делятся день и ночь. Их двенадцать на каждом сосуде, потому что в дни весеннего и осеннего равноденствия день и ночь длятся ровно двенадцать часов. В конусовидных днищах обеих сосудов проделаны крохотные дырочки (в нижнем она заткнута затычкой), через которые вода перетекает из верхнего сосуда в нижний так, что за один час воды в нижнем сосуде становится на одну чёрточку больше, а в верхнем меньше. За двенадцать часов вода полностью перетечёт из одного сосуда в другой, и это означает, что день прошёл, и наступает ночь. Тогда я или Гагес меняем эти сосуды местами: пустой затыкаем внизу затычкой и ставим вниз, а в полном открываем затычку и ставим сверху, и вода начинает отмерять ночные часы. Видишь: в одном сосуде рыбка золотая - она отмеряет открытым ртом и раздвоенным хвостом дневные часы, а в другом - красная отмеряет ночные. Глянув, сколько чёрточек осталось рыбке всплывать до верхнего деления, можно сказать, сколько часов осталось до конца дня или до наступления утра. Главное - не проспать и вовремя поменять сосуды местами, как только рыбка окажется у верхней черты. Понятно?
  Савмак неуверенно кивнул.
  - А из чего они сделаны? Похоже на тонкий лёд в кадке с водой.
  - Точно, похоже, - согласился Герак. - Только это не лёд, а специальный материал, который называется "сирийское стекло". Можешь коснуться, только осторожно - он хоть и не лёд, но тоже хрупкий, если, не дай бог, чем-нибудь твёрдым ударить или уронить разлетится на мелкие куски.
  Савмак осторожно провёл пальцем по гладкой, как отполированное дерево, и совсем не холодной прозрачной поверхности нижнего цилиндра, за которой плавала деревянная золотая рыбка. Герак тем временем закрыл дверцу, спрятав за ней верхний сосуд с красной ночной рыбкой.
  
  В который раз разглядывая мастерски раскрашенных самой Гереей (как с гордостью сообщил Герак) глиняных божков, бережно обмахиваемых Гераком метёлкой из беличьего хвоста, Савмак, уже отложивший в памяти эллинское звучание десятка обычных команд и сотни окружавших его во дворце предметов, вдруг спросил (как и с Дулом, они договорились разговаривать только по-эллински), указывая пальцем на пухленького, голенького крылатого мальчугана, целившегося в него с полки золотой стрелой:
  - Кто этот мальчик с луком?
  - Это? - переспросил удивлённо Герак. - Это Эрот, сын богини любви Афродиты, по-нашему - Аргимпасы. Вот она, рядом с ним, - мазнул Герак пушистой метёлкой соседнюю статуэтку полуобнажённой красавицы. - И бога войны Ареса - нашего Ария. Те, кого Эрот поразит своими волшебными стрелами, влюбляются так, что не могут друг без друга жить.
  - А кто из них Арий? - спросил Савмак, рыская глазами по "мужской" полке по другую сторону от Громовержца.
  - Арес, - поправил Герак. - Тут его нет.
  - Почему?
  - Ну-у... У эллинов бог войны не в почёте.
  - Почему? - ещё более удивился Савмак.
  - Эллины не воинственный народ. Они не любят воевать, - пояснил Герак. - Ты знаешь, что их родная страна, там за Южным морем, из которой они сюда приплыли, завоёвана римлянами? Поэтому они и не почитают Ареса.
  - Но если они не будут почитать бога войны, тот никогда не поможет им освободить свою землю! - резонно возразил Савмак.
  Герак лишь недоуменно снизал плечами.
  - А ты всех эллинских богов знаешь? - спросил после паузы Савмак.
  - Конечно, - усмехнулся Герак. - Слушай! А давай я буду тебе рассказывать об эллинских богах! Это очень интересно и поучительно! А заодно, так ты скорей и полней освоишь эллинскую речь. Ну, с чего начнём? Конечно, с царя всех богов Зевса-Папая. Вот, что рассказывают о нём эллины...
  Опустив к колену метёлку, Герак принялся увлечённо пересказывать запутанную историю Зевса, столь непохожую на простенькие скифские легенды о Папае, тут же перетолковывая незнакомые внимательно слушавшему Савмаку слова по-скифски.
  - После того как из первобытного мрака появились Гея-Земля и Уран-Небо, миром начал править самый сильный из рождённых ими сыновей, по имени Кронос, или по-нашему - Время. Боясь, что кто-нибудь из его детей или внуков рано или поздно лишит его власти, как сам он лишил власти своего отца, Кронос тут же проглатывал своих новорожденных детей. Наконец, сестра и жена Кроноса Рея, которой, как всякой матери, жалко было своих детей, придумала хитрость. Когда вновь пришло время рожать, она напоила мужа крепким вином... Хотя нет, вино Дионис изобрёл гораздо позже...
  Герак задумчиво поскрёб пятернёй подбородок.
  - Думаю, она напоила мужа хмельным кобыльим бузатом. После чего дала ему на съедение вместо младенца завёрнутый в пелёнки камень, хе-хе-хе! А настоящего ребёнка спрятала в пещере на самом дальнем острове посреди моря, где его вскармливала своим молоком дикая коза. Этот спасённый матерью Реей ребёнок и был Зевс. Когда он вырос и возмужал, мать привела его в дом отца, в момент, когда Кронос беззаботно пировал со своими братьями, за свой огромный рост прозванными титанами. Рея подмешала на кухне в любимый Кроносом медовый напиток соль и горчицу, и Зевс под видом слуги отнёс его в пиршественную залу и поднёс отцу. Изрядно к этому времени перебравший Кронос одним махом влил в себя огромную, как казан, чашу. Его тут же стошнило, и он изрыгнул из утробы всех своих проглоченных детей, включая камень.
  - Как же они оставались живыми и невредимыми в его животе столько лет? - с явным недоверием в голосе поинтересовался Савмак.
  - Ну-у, это же боги! Я же говорил, что дети Урана и Реи были все титаны величиной с гору, такую, к примеру, как пантикапейская. А дети Кроноса и Реи были всего раза в два больше обычных людей. Потому-то Кронос глотал младенцев целиком, и все они легко поместились в его утробе, и преспокойно жили там, как в пещере, питаясь проглатываемой Кроносом пищей, только выбраться наружу никак не могли, пока не появился Зевс, - как мог, пояснил Герак. Савмак молча кивнул, признав объяснения товарища вполне убедительными.
  - Так вот, - продолжил Герак, - пока титаны были пьяны и ничего не соображали, Зевс и пятеро освобождённых им братьев и сестёр - это были Посейдон, Аид, Гестия, Деметра и Гера - убежали из дворца и укрылись на вершине горы Олимп - самой высокой и труднодоступной на Земле. Проспавшись и протрезвев, на другой день Кронос и титаны погнались за беглецами, и на крутых склонах Олимпа между ними произошла великая битва, длившаяся целых десять лет. Наконец Зевсу удалось сразить Кроноса молнией. Остальные титаны, испугавшись грома и молний, разбежались. Победители, которые стали звать себя олимпийцами, переловили их по одному и сбросили в Тартар - бездонную яму в центре Земли, привалив её для верности сверху огромной, неподъёмной скалой. Покончив с титанами, олимпийцы разделили между собой власть над миром. Повелителя молний Зевса его старшие братья и сёстры признали над собою царём, уступив ему во владение Небо и Землю. Старший брат Посейдон получил в управление все моря и морские глубины вместе с их обитателями, а среднему, Аиду, досталось подземное царство вместе с душами умерших людей.
  Савмак хотел было возразить, что души умерших живут на другой стороне Неба, но в этот момент Гагес заглянул в андрон из своего тамбура и сообщил, что хозяин с дочкой вышли из царского дворца и идут сюда.
  - Беги, скажи епископу, Креусе и Хорету, - подтолкнул Герак Савмака к входу в правое крыло, а сам, сунув за пазуху метёлку, поспешил к входным дверям.
  Объявив о скором приходе царевича с дочерью, Савмак, дабы не мозолить без нужды хозяину глаза, остался на поварне. Как вдруг в рабскую трапезную вошла Элевсина и вместе с нею какой-то мальчик лет десяти-двенадцати, в украшенном спереди золотыми чеканными пластинками краснокожаном башлыке и обшитом по краю маленькими золотыми трезубцами коротком малиновом плаще, с большим, во всю спину, трезубцем посередине. Сидевшие на лавках и по углам на корточках рабы, проводившие в трапезной при кухне всё не занятое работой время, испуганно вскочили и замерли навытяжку, вжавшись спинами в стены. Круглым толстощёким лицом, округлившей маленькие пунцовые губы плутоватой улыбкой и всей своей не в меру упитанной фигурой он показался Савмаку как две капли похожим на шаловливого сына Афродиты: не хватало только крылышек за спиной и золотого лука с волшебными стрелами в руках.
  - А где же Чайка и щенки? - растерянно обернувшись к рабам, спросила Элевсина, не увидев на привычном месте под лестницей ни щенков, ни собаки, ни даже циновки, на которой она лежала.
   - Госпожа Герея велела убрать их подальше от кухни, - пояснила выглянувшая с поварни Креуса. - Тут на щенков могут случайно наступить. Я распорядилась перенести их в спальню рабов.
  - Эй, вы! - властно крикнул мальчишка вытянувшимся в струнку рабам. - Проводите нас кто-нибудь туда: я хочу взглянуть!
  Стоявший ближе всех Ардар, на которого был обращён требовательный взгляд мальчика, поспешно схватил горевшую посреди стола плошку и вышел в коридор. Мальчик и Элевсина последовали за ним.
  - Это сам царевич Перисад - единственный сын басилевса. Наследник! - с восторженным придыханием прошептал по-скифски Дул на ухо Савмаку после того как юный царевич, дочь хозяина, слуга царевича и темнокожая служанка Элевсины проследовали за Ардаром по коридору мимо главного входа на поварню. - Пришёл поглядеть наших щенков. Пойду и я посвечу им, - перешёл он опять на эллинский, вопрошающе взглянув на Креусу, - а то там совсем темно.
  Поймав молчаливый кивок главной поварихи, он схватил с полки расписной глиняный светильник, сунул его вытянутый носик в очаг и, прикрывая ладонью затрепетавший на фитиле огонёк, поспешил в подвал.
  Чайка, свернувшись калачиком вокруг спящих детёнышей, дремала на своей циновке в углу напротив двери, по-соседству с ночной бадьёй, которую Ардар поспешил перенести в дальний угол - туда, где было примято спальное место Савмака.
  - Ой, как здесь холодно! Брр! - зябко поёжилась под меховой накидкой Элевсина. - Я прикажу, чтобы щенков и Чайку перенесли к нам. Да, Карбонка?
  - Госпожа Герея не разрешит, - возразила служанка.
  - Ну, я упрошу папочку, - тотчас нашлась Элевсина. - Он разрешит: они же здесь замёрзнут!
  Царевич Перисад не был здесь чужим, поэтому Чайка спокойно позволила присевшим возле неё детям брать на руки её щенков. Элевсина со смехом показала своему гостю, как забавно малыши сосут палец, думая, что то материнский сосок. Действительно, забавно, согласился царевич, сунув по примеру старшей сестры мизинец в крохотный ротик слепого щенка.
  Отыскав наверху дядю Левкона, царевич Перисад (он ориентировался в Старом дворце, как у себя дома), выразил желание забрать одного, нет - лучше двух! - щенков себе.
  - А зачем тебе щенки? - спросил улыбаясь Левкон.
  - Я буду играть с ними. Они забавные. А когда они вырастут, я буду с ними охотиться на зайцев, лисиц, диких уток и гусей, - важно пояснил будущий басилевс.
  - А обижать ты их не будешь?
  - Не буду.
  - Обещаешь?
  - Угу... обещаю.
  - Ну что ж, хорошо. Тогда выберем для тебя двух самых шустрых. Только не сегодня, а через месяц, когда они малость подрастут и окрепнут на материнском молочке. Договорились?
  - Договорились.
  - Папочка!
  - Да, дочь, - повернул Левкон голову к прильнувшей к его левому боку Элевсине.
  - Пусть Чайка и щенки пока поживут у меня! А то в подвале очень холодно!
  - Не думаю, что это хорошая идея, - после паузы ответил Левкон. - Собакам не место в девичьих комнатах.
  - Ну, пожалуйста - они же там замёрзнут!
  - Ну-у, собаки холодов не боятся. Вон у них какие тёплые шубки! Так что лучше пусть они остаются в подвале. Поручим кому-нибудь из рабов заботиться о них. Вот, хоть бы этому молоденькому скифу, подопечному Герака. Ладно?
  - Ладно, - огорчённо надув губки, согласилась Элевсина. - Но пусть туда занесут горячую жаровню.
  - Хорошо, милая, пусть занесут, - согласился Левкон, целуя дочь в висок.
  Вошедшая в кабинет рабыня доложила, что госпожа Герея ждёт мужа и дочь в триклинии.
  - Прекрасно! Ну что, дети, пойдём ужинать. Раз уж Перисад у нас в гостях, мы не можем отпустить его голодным. Верно, дочь?
  Обняв одной рукой за плечо Элевсину, а другой - племянника, Левкон повёл их в большой триклиний.
  Элевсина уступила Перисаду Младшему свой "трон", а сама села напротив отца на принесенный Гераком из проходной комнаты мягкий табурет. За столом Перисад налегал в основном на сладкое, на зависть Элевсине, которую мать с детства ограничивала в сладостях, поскольку они, как уверяет Эпион, губительны для зубов.
  С коралловых губ Гереи, по-матерински ласково наблюдавшей, как "жених" её дочери за обе щёки уплетает пирожки с цукатами и маком, не сходила умильная улыбка.
  - Элевсина рассказывала нам, что ты, когда вырастешь, собираешься завоевать всю Ойкумену? - спросила она.
  - Да, - важно кивнул царевич с набитым ртом. - И начну со скифов, - добавил он, прожевав. - Они заплатят нам сполна за недавнее нападение. Я заберу назад всё то золото и серебро, что мы им дали, отниму все их богатства и наберу себе большое-пребольшое войско из эллинов и македонян, вдвое больше, чем было у Александра.
  Царевич потянулся за следующим пирожком.
   - А как ты собираешься победить скифов, ещё не имея большого-пребольшого войска? - пряча в усах улыбку, поинтересовался Левкон.
  - Я прикажу построить много-много больших катапульт и баллист и забросаю их конницу огромными камнями и стрелами, - проглотив кусок, ответил юный царевич.
  - Неплохо, - одобрил Левкон.
  - После скифов я завоюю Херсонес, и вся Таврика станет боспорской, - поощряемый улыбками Левкона и Гереи, продолжил сокрушать врагов будущий великий завоеватель. - Затем я переправлю своё войско через Пролив и разгромлю сираков и все остальные варварские племена аж до самого восточного Океана!
  - Молодец! - похвалила Герея.
  - А дядя Левкон будет моим начальником гоплитов и первым помощником. Правда, дядя?
  - Ну уж нет! - возразила Герея. - Дядя Левкон к тому времени будет уже стареньким, и я его с тобой не отпущу! Ты найдёшь себе помощников помоложе.
  Левкон расхохотался.
  - Ладно, - согласился Перисад. - Оставлю дядю Левкона управлять Боспором.
  - Вот это другое дело, - довольно улыбнулась Герея и приказала Дидиму налить всем сладкого миндального вина, разбавив его тёплой водой не на три четверти, как обычно, а на две трети.
  - Давайте выпьем за будущего Перисада Великого, - предложила она, поднимая наполненный пахучим рубиновым напитком хрустальный канфар.
  Пролив несколько капель богам, дабы осуществилось то, за что они пьют, все четверо с удовольствием осушили свои кубки.
  - Скажи, Перисад, а на кого ты хотел бы быть похожим, когда вырастешь, на Геракла или Ахилла? - поинтересовался Левкон, беря из вазы финик.
  - На Александра Великого! - выпалил без раздумий царевич.
  - На Александра ты станешь похож после того как завоюешь мир, - возразил Левкон. - А как воин, кто тебе больше нравится - Геракл или Ахилл?
  - Как воин... я бы хотел быть сильным, как Геракл, и доблестным, как Ахилл! - ответил Перисад после небольшой заминки.
  - Ну-у, так любой бы хотел, - заметил Левкон. - А всё-таки, если бы сейчас сюда спустился Зевс и пообещал дать тебе либо силу Геракла, либо ловкость и воинское мастерство Ахилла, что бы ты выбрал?
  Юный царевич наморщил лоб, колеблясь, кому из двух великих героев отдать предпочтение.
  - Ахилла, - не выдержав, подсказала Элевсина, словно на уроке у Аммония.
  - Почему? - улыбнулся Левкон, переведя взгляд на сощурившую заблестевшие еле сдерживаемым смехом глазки дочь.
  - А потому, что вы забыли - один Геракл у нас уже есть! А-ха-ха-ха-а! - залилась неудержимым хохотом Элевсина, тотчас подхваченным Левконом и Гереей. Даже присутствовавшие в триклинии рабы и рабыни не смогли удержаться от тихих смешков и невольных улыбок, а громче и задорней всех, вспомнив отцовского любимца - безобразного дурака Геракла, хохотал царевич Перисад.
  На этой весёлой ноте ужин и закончился. Расцеловавшись в щёки со своим "женихом", Элевсина, всё ещё содрогаясь от приступов смеха, убежала с Карбоной в бальнеум. Герея одарила на прощанье племянника нежным материнским поцелуем в лоб, а Левкон проводил его к выходу, велев Хорету сопроводить царевича вместе с двумя рабами-факелоносцами до ворот цитадели.
  
  В последующие дни, продолжая обучать и просвещать Савмака, Герак поведал занимательные истории о повелителе ветров и морей Посейдоне - прародителе боспорских царей, о ревнивой жене Зевса царице Гере, в честь которой названа госпожа Герея, о сребролуком Аполлоне и его сестре-близнеце - мужененавистнице Артемиде, о рождённой из морской пены Афродите и о том, как её муж, бог-кузнец Гефест, накрыл её с любовником Аресом, словно двух голубков, сверхпрочной стальной сетью.
  Чем дальше, тем большей симпатией проникался Савмак к Гераку. И он чувствовал, что их расположение друг к другу взаимно: похоже, тот тоже испытывал потребность в верном товарище и друге. И всё же довериться ему безоглядно Савмак пока опасался. Не выдаст ли он его на расправу хозяину, к которому относится с таким поистине сыновним почтением? Насколько велико у Герака стремление к свободе, и есть ли оно у него вообще? Как проверить? Наконец, придумал.
  Как-то вечером, когда Герак с Савмаком, занеся в спальню младшей хозяйки наполненную свежими углями жаровню (Элевсина и Герея в это время ужинали с Левконом в триклинии, и наверху никого не было), собирались не спеша идти назад, Савмак остановил приятеля неожиданным вопросом:
  - Скажи, Герак, о чём ты мечтаешь?
  Герак смутился и даже слегка покраснел, подумав, что его товарищ как-то догадался о его тайном заветном желании насладиться прелестями темнокожей служанки Элевсины. С первого же дня, как он появился два с половиной года назад в Старом дворце и увидел Карбону, он только и мечтал совершить что-нибудь такое, за что благодарный хозяин предложил бы ему любую награду, и он бы выпросил нубийку себе в сожительницы. Но случай спасти от какой-нибудь смертельной опасности Левкона, Герею или Элевсину всё не никак подворачивался, и мечты сорвать с гордой красавицы нубийки одежду и покрыть лобзаньями её глянцевую коричневую кожу так пока и оставались мечтами.
  - Ну... кгм... я мечтаю... что однажды царевич Левкон... сделает меня епископом в своём доме.
  Савмак разочарованно покачал головой.
  - Дул считает, что Арсамена сменит Хорет, а сам он надеется занять место Хорета. Так что не скоро ты дождёшься должности епископа. Если вообще дождёшься.
  Гераку ничего не оставалось, как вздохнув и пожав плечами в знак согласия, молча покинуть спальню своей тайной возлюбленной.
  - А разве... - последовав за ним, Савмак перешёл на скифский, понизив голос до полушёпота. Убедившись, что в соседней комнате, освещённой, как и спальня, горевшим на столике тусклым ночником, никого нет, он продолжил: - разве тебе не хочется сорвать этот ошейник и зажить вольным человеком, спать не в вонючем подвале с рабами, словно скотина в хлеву, а с красавицей женой на мягком ложе в собственном доме?.. Я вот мечтаю, что скоро вырвусь отсюда и вернусь домой, на волю.
  Остановившись посреди комнаты, Герак повернулся к товарищу и стал с пристальным интересом вглядываться в его лицо, словно заново открывая его для себя после долгой разлуки.
  - Хм! На волю... - тихо заговорил он, также перейдя на скифский. - А разве у тебя был там свой дом, жена? Разве там у тебя не было тоже хозяина?.. Свой дом, жена, дети - на всё это нужны деньги, и немалые. А где их взять?
  Герак снова вздохнул и задумчиво опустил глаза себе под ноги.
  - Хотя есть один способ... - он вновь вонзил проникновенный взгляд в мерцавшие голубыми звёздами глаза юного скифа. - Если бы кто-нибудь из рабов покушался на хозяина, хозяйку или их дочь, а я бы этому помешал, то Левкон из благодарности дал бы мне и волю, и денег на собственный дом и жену. Не хочешь мне помочь, а?
  И Герак невесело рассмеялся.
  - Ну, ладно, пошли - я пошутил, - похлопал он дружески приятеля по плечу, переходя на эллинскую речь, и двинулся к прикрытому парчовым пологом проходу в следующую комнату.
  - Погоди! Я хочу без всяких шуток предложить тебе волю... и богатство, - остановил его Савмак, решив, раз уж начал этот разговор, выяснить до конца, насколько Герак ему друг.
  Приоткрыв полог, он убедился, что в соседней комнате, разделявшей покои матери и дочери, никого нет. Держа в поле зрения вход на лестницу в дальнем левом углу, он крепко сжал запястье Герака и, приблизив губы почти к самому его лицу, заговорил глухим от волнения голосом:
  - Вот ты говорил, что в Скифии у меня тоже был хозяин... Так вот... это не так... в Скифии я сам был хозяином... Я давно собирался тебе признаться - моё имя не Сайвах... Я - Фарзой, сын вождя хабов Госона.
  Рот Герака скривился в ироничной ухмылке:
  - Что же отец не выкупил тебя из плена? Или ты незаконный?
  - Нет, я законный... Думаю, родные посчитали меня погибшим. Наверняка многие видели, как меня рубанули мечом по голове... А сам я, когда очнулся в плену, постыдился открыть кто я такой, назвался именем своего погибшего слуги. Ведь попасть в полон сыну вождя - это позор не только для меня, но и для всего нашего рода. (Савмак почувствовал, что его уши и скулы опять заполыхали непрошеным огнём.) Как после этого моему отцу, да и мне самому, глядеть в глаза царю!.. Помнишь, я рассказывал тебе про шкуру белого медведя? Так вот, я сам её видел в царском шатре, своими собственными глазами!.. (Савмак вздохнул.) Поэтому я решил, что сам добуду себе волю. Если б я остался в Феодосии, так бы оно и было - я бы непременно убежал. Но отсюда в одиночку мне не вырваться... (Савмак крепче сдавил руку Герака.) Слушай, давай убежим вместе, а? Там, в Скифии, ты станешь мне братом, будешь иметь не одну, а две, три, четыре жены, - призывно заглядывая в глаза, соблазнял он приятеля.
  Герак не знал, верить ли услышанному. С одной стороны в рассказе Сайваха-Фарзоя не было ничего невероятного, а с другой... с такой же лёгкостью он мог всё это выдумать, чтобы сманить его с собой в побег.
  - Хочешь дружеский совет? - сказал он наконец. - Тебе нужно рассказать об этом хозяину.
  - Нет! Лучше я останусь навек рабом, чем получу свободу за выкуп! - горячо воскликнул вполголоса Савмак, с силой сдавив запястье Герака. - Поклянись, что никому не выдашь мою тайну!
  - Ну, хорошо, - не без усилий высвободив руку из захвата Савмаковой ладони, пообещал Герак. - Не хочешь, как хочешь - дело твоё. Клянусь усами и бородой Папая, что никому не скажу.
  "Если сдержит слово, значит, свой парень, не выдаст - можно будет рассказать ему главное", - решил Савмак, двинувшись вслед за Гераком к лестнице.
  - Ну, так что, поможешь? - спросил он в голос.
  Бросив сверху взгляд на освещённую висевшей внизу лампадой лестницу, Герак прислушался к доносившимся с кухни шумам и голосам, затем, бесшумно ступая мягкими скификами по самшитовому паркету, которым были выстелены все полы на верхнем этаже, вернулся к входу в передние покои Гереи и осторожно заглянул за златотканый полог. Убедившись, что комната пуста, он подманил к себе пальцем Савмака.
  - Ну, из дворца мы, положим, выберемся. А как выйти из Акрополя, потом из города, миновать Ближнюю и Длинную стены с этими вот "украшениями" ты подумал? - спросил он чуть слышным шёпотом, постучав ногтем о тусклую медь ошейника у себя под подбородком.
  - Подумал, - радостно кивнул Савмак, довольный, что удалось заинтересовать Герака. - Ты же умеешь писать. Что тебе стоит написать для стражи, что царевич Левкон послал нас за какой-то надобностью в Феодосию?
  - А кони?
  - Коней возьмём в царской конюшне. Ведь не пешком же нас хозяин в такую даль посылает!
  - Молодец!.. Хорошо придумал!.. - Герак слегка потрепал приятеля ладонью по скуле. - Только ничего не выйдет.
  - Почему? - хлопнул непонимающе ресницами Савмак.
  - Потому что, во-первых, пропуск без печати Левкона не действителен, а перстень с печаткой он носит на пальце, не снимая. Есть ещё, конечно, печать у Арсамена, но и она для нас недоступна. А во-вторых, если сам хозяин, Арсамен или Хорет не придут с нами на конюшню, коней нам там никто не даст. Так что всё не так легко, как тебе кажется... Ну, ладно, пошли вниз, пока нас не хватились...
  Так и не признавшись Савмаку, в ответ на его откровения, что главная причина, удерживавшая его в Старом дворце крепче всяких цепей и ошейников, звалась Карбона, Герак весь оставшийся вечер размышлял, как ему поступить. Вот если бы можно было как-нибудь и её увезти с собой в Скифию - ради этого, пожалуй, можно было бы и рискнуть. Знать бы наверняка, что этот скиф в самом деле сын вождя, а не водит его, как дурачка, за нос, да как тут узнаешь! А даже если это правда, что ему помешает, когда они окажутся в Скифии, отнять у него Карбону, а самого продать опять в рабство? Нет уж, Герака на такой мякине не проведёшь!
  Савмак же, которому тоже долго не шёл сон в эту ночь, слушая, как ворочается рядом в темноте Герак, решил, что выждет ещё два-три дня и раскроет ему свой истинный замысел, а затем они вместе подговорят Дула, или, может, кого другого - Герак, конечно, лучше знает, кто из здешних рабов больше годится для такого дела. В крайнем случае, они могут начать и вдвоём: тут главное - внезапность и решительность, а остальные присоединятся к ним уже по ходу дела...
  В эту ночь Савмаку опять приснился Ворон.
  
  Он на Вороне, Мирсина на серой в яблоках Золушке, Канит на Рыжике, Скиргитис, Сакдарис, Ишпакай - всего с десяток всадников на отборных скакунах, скакали рысцой вдоль края плато к Козьей горе, а со стороны Хабей к горе рысили Фарзой с сестрой Фрасибулой и десятком родных и двоюродных братьев. Съехавшись у горы, они договорились, что устроят гонку за невестами: хабы погонятся за Мирсиной, а напиты - за Фрасибулой: кто первый их догонит - тому они и достанутся в жёны.
  Оглядев с лукавыми улыбками выстроившихся в линию претендентов, Мирсина и Фрасибула разом огрели коней плетьми и, словно подхваченные вихрем, понеслись по зелёному покрывалу степи на запад. Подождав, пока Ишпакай досчитал до ста, парни с гиком и залихватским свистом сорвали коней в погоню. Какое-то время они, отчаянно полосуя коней, неслись тесной гурьбой (Савмак подгонял Ворона голосом и скификами, приберегая плеть до решающего рывка), но постепенно толпа "женихов" вокруг Савмака становилась всё реже, и вот уже рядом с ним остались только Фарзой на сметано-белом мерине слева и Скиргитис на мышастом - справа. Скакавшие во весь дух "невесты" к этому времени стали заметно ближе: уже хорошо были различимы цветастые узоры на спинах их кафтанов - красно-зелёные у Мирсины и серебристо-золотые у Фрасибулы, над которыми развевались бунчуками на ветру их длинные распущенные косы (круглые шапочки, должно быть, слетели с них на скаку) - желточно-золотые у одной и иссиня-чёрные - у другой.
  Неожиданно Савмак увидел впереди тёмную борозду пересекавшего степь от края до края рва; за рвом высился поросший травою вал, на валу - зубчатая серокаменная стена. "Откуда она тут взялась? - удивился Савмак. - Неужели за то время, пока я был в плену, херсонесские греки успели отгородить от нашей степи Закатное море?"
  Доскакав до преграды, девушки разделились: Мирсина, оглянувшись с задорной улыбкой на преследователей, помчалась на полдень, и за ней радостно устремился Фарзой; Фрасибула погнала свою кроваво-гнедую кобылу на полночь; Савмак и упорно не желавший ему уступать Скиргитис на роняющем с удил пенные хлопья сером в крапинку темноногом коне понеслись за ней. "Почему он на сером? Ведь он был на мышастом!" - удивился Савмак и повернул лицо к державшемуся за его правым плечом упрямому всаднику. К немалому его изумлению на сером темноногом коне скакал вовсе не Скиргитис, а... Герак.
  - Герак! Ты как здесь оказался?! - воскликнул радостно Савмак.
  - А так! Ты обещал отдать мне в жёны свою невесту, если я помогу тебе бежать, - скаля в лисьей улыбке мелкие белые зубы, напомнил Герак, - так что теперь эта красотка моя!
  Азартно нахлёстывая коня, Герак вырвался на полкорпуса вперёд. Савмак подумал, что надо сдержать слово: раз обещал, пусть Фрасибула достаётся Гераку, - и начал потихоньку придерживать Ворона.
  В этот миг девушка оглянулась (она теперь была не далее, как в двадцати шагах от преследователей), и Савмаку вдруг перехватило дыхание от ужаса и восторга: вместо Фрасибулы на гнедой кобыле скакала Герея.
  - Нет, Герак! - крикнул он. - Она моя! - и впервые ожёг потный лоснящийся бок Ворона плетью.
  - Ты же обещал! Ты же обещал! - прокричал Герак, повернув раздосадованное лицо к стремительно обгонявшему его по краю рва Савмаку.
  - Нет, нет! Я обещал тебе Фрасибулу! А Герея моя, моя! - радостно кричал в ответ Савмак.
  Внезапно Герак кинул коня к нему и спихнул Ворона с Савмаком в глубокий ров. Победно захохотав, Герак один умчался догонять Герею.
  К счастью, ров оказался сухим, а умница Ворон удачно приземлился на четыре ноги. Савмаку ничего не оставалось, как глотая слёзы досады и гнева, без устали гнать Ворона по дну рва к морю (только там он мог выбраться из рва), надеясь, что Герак не успеет догнать Герею до берега моря.
  И вышло так, как он предполагал. Скоро в узком проёме рва блеснуло стальной синевой море. Вылетев на сипящем, как кузнечные меха, Вороне на берег, он с радостно заколотившимся сердцем увидел слева, шагах в десяти от берега, Герею. Заехав в воду, она, не оглядываясь, испуганно гнала кобылу всё дальше в море. Герака нигде не было видно ("Наверно, его серый пал, не выдержав гонки", - радостно подумал Савмак) - они были одни.
  - Герея, не бойся! Постой! Остановись! - закричал по-эллински во всё горло Савмак и погнал Ворона вдогон за нею в искрившееся мелкой рябью зеленовато-голубое море.
  Словно не слыша его криков, Герея гнала кобылу всё дальше от берега, и вот уже её рассыпавшиеся чёрным плащом по спине волосы погрузились концами в воду. Наконец Савмак настиг её, обхватил сбоку за талию и рывком пересадил с красной кобылицы на холку своего коня. Отведя дрожащей рукой волосы с её лица, Савмак приготовился прильнуть к её дивным губам, да так и застыл с округлившимися изумлённо глазами: что за наваждение?! Вместо Гереи, он держал в своих объятиях её дочь!
  Элевсина серебристо засмеялась.
  - Что, не ожидал? Знаешь, кто я? Я - дочь морского царя Посейдона! Ха-ха-ха! Отныне - ты мой раб, и твоя жизнь принадлежит мне! Там, на дне, нас ждёт мягкое ложе из морской травы.
  Обвив его шею тонкими и гибкими, как змеи, руками, она приникла смеющимися губками к его губам. Савмак сам не заметил, как и куда исчез его Ворон. Внезапно мутные зелёные воды сомкнулись над ними. По тому, как меркнет вокруг свет и становится холоднее, Савмак понял, что они всё дальше погружаются в глубину, и подумал, что надо бы, пока не поздно, вырваться из её объятий и попытаться выплыть наверх, иначе он утонет. Но опутанный, будто стальной Гефестовой сетью, густыми чёрными водорослями её волос, он чувствовал, что не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, и, намертво сцепившись губами, они продолжали медленно погружаться в бездонную зелёную глубину. Падая в безмолвии спиной вниз, Савмак понимал, что жив лишь до тех пор, пока его губы сомкнуты с губами морской царевны, и она дарит ему своё дыхание, и что стоит им разорвать свой нескончаемый поцелуй, как вода хлынет внутрь, и наступит конец.
  
  С этой жуткой и сладостной мыслью он очнулся в холодном поту. Накрывшись сползшим к ногам во время сна плащом, оставшиеся до подъёма полчаса он не сомкнул глаз, пытаясь разгадать, что бы этот странный сон значил. Жаль, что он не может рассказать его Синте: уж нянька бы ему растолковала всё в точности!
  
  В эту ночь сильно похолодало. Над Пантикапеем разыгралась метель, скрыв в мутной белой пелене ревущий штормовыми волнами и злыми ледяными ветрами Пролив.
  Левкон благоразумно решил пересидеть непогоду дома.
  После завтрака он вошёл с Гераком в библиотеку и, поиграв немного с ластившимся к нему котом, стал выбирать, кого бы из обитавших здесь мудрецов взять сегодня в собеседники. Пока царевич не спеша шарил глазами и руками по биркам, в голове светившего ему Герака продолжался начавшийся ещё минувшим вечером спор между крепнувшей дружбой с Сайвахом, данной ему вчера клятвой и чувством долга.
  Наконец Левкон выбрал "Измерение Земли" Эратосфена Киренского - для себя, и Дикеархово "Описание Земли" - в качестве занимательного и полезного чтения для юного Перисада.
  - Хозяин... - тихо обратился к нему Герак, едва Левкон с отобранными свитками шагнул мимо него к двери.
  - Да, Герак.
  - Вчера вечером... скиф Сайвах сказал мне, будто он не Сайвах, а сын этнарха хабов. И я подумал, - торопливо прибавил Герак, проходя с высоко поднятым светильником вслед за хозяином в кабинет и притворяя дверь библиотеки, - что если это правда, то его отец не пожалеет золота на выкуп, и можно будет хоть немного возместить потерянное.
  О том, что скиф склонял его к побегу, Герак решил умолчать.
  Левкон отнёсся к новости скептически.
  - Спасибо за заботу, Герак, - похлопал он по плечу своего юного секретаря, - но не думаю, что бы это была правда. Если юноша и сын вождя, то скорее всего, незаконный... Ну, ладно, приведи его ко мне. А как его успехи в эллинском языке?
  - Неплохи! - заверил рванувшийся было к двери Герак. - Я рассказываю ему об эллинских богах. Он уже почти всё понимает и говорит с каждым днём всё уверенней.
  - Хорошо.
  Ничего не сказав Савмаку, Герак забрал его с кухни и повёл в покои хозяина. Савмак, не знавший, что царевич в это утро остался дома, шагнув в кабинет, замер от неожиданности у порога и испуганно оглянулся на едва не наскочившего на него сзади Герака.
  Прикрыв ноги барсовой шкурой, Левкон полулежал на диване головой к закрытому окну и, держа в вытянутых руках отмотанный на длину локтя свиток, быстро скользил по нему глазами в ярком свете стоявшего на столике у изголовья трёхфитильного светильника.
  - Входи, входи, не бойся, - подняв взгляд с папируса на растерянное лицо юного скифа, улыбнулся Левкон. Опустив за собой полог, Герак остался стоять в дверном проёме, готовый в случае необходимости переводить.
  - Герак сказал мне, будто ты сын скифского этнарха. Это правда? - опустив на бедро свиток, спросил Левкон.
  Кровь горячей волной прихлынула к побледневшему лицу Савмака. Глаза тотчас виновато уткнулись в пол.
  - Нет, - еле сумел выдавить он из себя.
  - Так я и думал. Зачем же ты соврал?
  Савмак молчал, упорно разглядывая носки башмаков у края разостланной на полу медвежьей шкуры.
  - А я-то думал послать гонца к этнарху хабов с доброй вестью, что его сын жив, - сказал Левкон, с любопытством разглядывая пунцовые скулы и уши юноши, ставшего гораздо симпатичнее после того как отрасли и заструились плавными волнами вокруг головы его светло-золотистые волосы. Мгновенно вскинув на царевича глаза, Савмак энергично замотал головой:
  - Я не сын этнарха... Даром загоняет коня.
  - Ладно, иди работать, - отпустил скифа Левкон, вновь поднимая к голове свиток Эратосфена.
  - Ну не дуйся, как мышь на зерно! - сказал с виноватой усмешкой Герак, выйдя вслед за приятелем в пустой андрон. - Я же для тебя старался. Ну!
  Бросив на доносчика уничижительный взгляд, Савмак молча пошёл на поварню, где его с нетерпением ждал Дул и привычная грязная работа.
  Итак, Герак, на которого он возлагал почти все свои надежды, проверку не выдержал. Довериться ему нельзя - предаст. Первое впечатление о нём Савмака оказалось верным: хозяйский холуй и подлый доносчик! Ещё меньше надежды было на самодовольного болтуна Дула. Нужно будет приглядеться получше к другим рабам: может, кто-нибудь из сарматов окажется более подходящим для задуманного им опасного дела.
  Пока же было ясно одно - это самое дело теперь надолго откладывается.
  
  ГЛАВА 7
  
  Посапывая от натуги, словно загнанный конь, Канит в который уже раз за долгую зимнюю ночь усердно топтал широкий мясистый зад жены старшего брата Радамасада Акасты. Оба лежали на правом боку, утопая в мягких овчинах широкого Акастиного ложа. Руки Канита (правая просунута под мягким женским боком) свирепо терзали огромные, тугие, как наполненные под завязку бузатом бурдюки, груди Акасты, губы непрестанно целовали гладкую, тёплую кожу на её лопатках, левом плече, шее, скуле, наконец отыскали в кромешной тьме её распахнутые то ли в улыбке, то ли в немом крике жаркие уста. И хоть угли в стоявшей где-то посреди комнаты глиняной жаровне давно остыли, а шерстяное покрывало, которым они поначалу укрывались, сползло куда-то к ступням, занятые делом, они не чувствовали холода - обоим было жарко.
  На другой же день после возвращения Скилака из боспорского похода Радамасад с младшими жёнами и их детьми уехал к себе в Напит, вновь оставив старшую жену Акасту в Таване на положении соломенной вдовы. За прошедший с той поры месяц с лишним пятнадцатилетний Канит, давно вожделённо поедавший голодными глазами пышнотелую жену старшего брата, поборов, наконец, страх и стыд, сумел протоптать тайную тропку в её одинокую спальню, успокаивая себя тем, что раз Радамасад не взял её с собой в Напит, как других жён, значит, любовь его к ней остыла, а с неё, если он разок-другой ею попользуется, не убудет. Горькие события минувшей осени научили его одному: если хочется потешиться с девкой или бабой, не жди неизвестно чего, как Савмак, а то сегодня ты жив, а завтра...
  Задохнувшись, Канит оторвался от алчных губ Акасты, перевернул её на живот и, переводя дух, с полминуты полежал на ней, как на мягкой пуховой перине, сладко чувствуя, как она, что та кобылица, играет под ним пухлыми желейными ягодицами. Крепко, как поводья, сжав её утопающие в длинношерстной овчине груди, Канит вновь "закусил удила", резво поскакав на её мягком, упруго пружинящем заду, с каждой минутой всё убыстряя и убыстряя темп скачки. Наконец, минут через семь-восемь, уже задыхаясь и весь покрывшись "мылом", почувствовав приближение желанного конца сладкой муки, он сел ей на толстые ляжки, затиснул своего изнурённого бешеной скачкой жеребца между её гороподобных ягодиц и, сделав несколько коротких плавных движений, с наслаждением оросил её спину липким мужским молоком.
  Сделав своё дело, Канит отвалился в сторону и, закинув руки за голову, удовлетворённо вытянулся на спине. Акаста тотчас повернулась к нему и принялась благодарно целовать его острое мальчишечье плечо и бурно вздымающуюся грудь, с нежностью оглаживая тёплой ладонью его впалый живот и узкое, стройное бедро. Ощущать безраздельную власть над красивой, гладкотелой тридцатилетней женщиной, послушной любому его желанию, как хорошо выезженная лошадь, ему, пятнадцатилетнему юнцу, только-только научившемуся пользоваться своим тайным "оружием", было невыразимо приятно.
  - Счас я малость передохну и оседлаю тебя ещё разок, - сказал он, кладя руку ей на грудь.
  - Какой же ты ненасытный! - довольно усмехнулась Акаста и жарко чмокнула его в щёку. - Нет, миленький, на сегодня, пожалуй, хватит. Вон как я тебя загоняла - одна кожа да кости, хе-хе-хе!.. Надобно тебя поберечь. Да и ночь уже, наверное, на исходе, - вздохнула она с видимым сожалением. - Тебе пора уходить, а то как бы не было беды.
  - Ну, ладно, пожалуй, пойду, - согласился он, отпустив с неохотой её грудь. Череда непрестанных ночных скачек на Акасте и вправду немного его утомила.
  Сев на ложе, Канит нащупал ногами на полу свою одёжу и стал не спеша, на ощупь одеваться. Перекатившись на другую сторону широкого ложа, Акаста проворно влезла через голову в длинную сорочку, накинула на голову и плечи тёмную пуховую шаль, сунула ступни в обшитые серым заячьим мехом полусапожки и осторожно двинулась к двери.
  - Пойду гляну, нет ли кого во дворе.
  - Угу...
  Нашарив рукой у стены войлочный башлык (пояс и оружие он в свои ночные вылазки к Акасте не брал), Канит нахлобучил его поглубже на голову, больно стукнувшись в темноте коленом о глиняную греческую жаровню, прокрался на ощупь к окну и открыл ставню. Подошедшая с другой стороны Акаста шепнула, что всё спокойно, и он привычно выскользнул через узкое оконце наружу.
  На дворе было почти так же темно, как и в доме, только заметно холоднее - землю и лужи сковал лёгкий морозец. На тёмном небе, в редких разрывах чёрных облаков, мерцали одинокие огоньки далёких небесных костров.
  Не обращая внимания на вертевшегося под ногами дворового пса, для которого он был своим, Канит наложил пятерни на прикрытые тонкой сорочкой массивные округлости бёдер Акасты, вдавил её спиной в обложенную соломенными снопами стену у открытого окна и вгрызся в покорно подавшиеся навстречу губы страстным прощальным поцелуем.
  - Так я приду завтра? - шепнул он, скользнув горячими губами от рта по гладкой скуле к её уху.
  - Приходи...
  Оторвавшись наконец от сладкого бабьего тела, Канит, пригнувшись, бесшумно проскользнул вдоль стен к воротам, подтянулся на руках и с кошачьей ловкостью скакнул на ту сторону, чтобы, сделав круг проулками, пробраться на родное подворье с противоположной стороны. Ласково трепля по кудлатому загривку жавшегося к её ногам пса, Акаста дождалась, пока Канит перемахнул через ворота, запахнулась поплотнее в шаль и, улыбаясь, пошла в дом.
  
  Часа через три после рассвета в дом вождя зашёл Сакдарис. Войдя в комнату Канита, он мельком глянул на аккуратно застеленное пустое ложе Савмака и тотчас перевёл взгляд на лежавшего, утопив лицо к расшитой красными конями подушке, на низкой кипе овчин у противоположной стены Канита.
  - Всё дрыхнешь, соня? - Сакдарис бесцеремонно поддал носком скифика в голую пятку приятеля. - Вставай, лежебока - давно день на дворе.
  - Угу, счас, эх-хе-э... встану...
  Перевернувшись на спину, Канит сладко зевнул во весь рот и потянулся, глядя из под опухших от сна век на ухмыляющегося двоюродного брата, отчего треугольная розовая вмятина, оставленная пару месяцев назад греческим копьём под его левым глазом, которой он очень гордился, сделалась глубже, словно ямочка на щеке улыбающейся девчонки.
  - Что, небось, всю ночь служаночку объезжал? Ге-ге-гэ!.. Поехали теперь ушастых погоняем!
  - Угу... Счас только укушу чего-нибудь наскоро, и поедем.
  Откинув чёрную лохматую бурку, служившую ему одеялом, Канит стал торопливо одеваться. Сказав, что они ждут его через десять минут возле Верхних ворот, Сакдарис отправился к себе.
  Заглянув по пути на поварню в комнату к сёстрам, Канит застал на месте обеих. Вжавшись спиной и затылком в прислонённые к высокой резной деревянной спинке греческой кровати подушки, Мирсина с отсутствующим видом наматывала на длинное веретено пряжу, которую распускала с пушистого клубка сидевшая в её ногах Госа. На бобровом покрывале между бедром Мирсины и завешенной цветастым ковром, с плавающими в озере лебедями, стеной, свернувшись в клубок и спрятав нос в пушистом хвосте, отсыпалась после ночной охоты любимая белая кошка Мирсины Пушинка.
  Мирсина сильно переменилась после гибели любимого брата и жениха. От прежней весёлой, жизнерадостной хохотушки и щебетуньи не осталось и следа! Ничто её больше не радовало, ничто не вызывало у неё интереса. Хотя от едва не сгубившей её болезни она мало-помалу оправилась, вновь приятно округлившись в лице и всех нужных местах, прежней шаловливой резвости, румянца на щеках, живого блеска в глазах не стало. Она больше не бегала гулять и сплетничать с подружками, не совершала конных прогулок, не качалась с малышнёй под дубом на качелях, даже почти не выходила из дому, лежала по целым дням в своей кровати, механически, без интереса, занимая руки какой-нибудь женской работой, и думала свою неотвязную горькую думу. Синта всех уверяла, что надо лишь пережить зиму, а как только пригреет весеннее солнышко, Мирсина снова оживёт. На то и надеялись.
  - Мирсина! Едем с нами на охоту! - ласковым просящим голосом позвал Канит. - Хватит тебе уже тут киснуть. На дворе распогодилось, разомнёшь свою кобылку, сама развеешься...
  - Спасибо, братик, не хочу.
  - Ну чего "не хочу"? Знаешь, как твоей Золушке хочется побегать!
  - Вот ты, братик и возьми её хоть заводной - пусть побегает.
  - Эх, сестрёнка! Напрасно ты отказываешься! Вот выйдешь за своего царевича, ещё насидишься взаперти! - бросил в сердцах Канит, выходя из комнаты.
  Через десять минут, наскоро проглотив поданный Синтой завтрак и бросив в перекинутую через левое плечо холщовую торбу по нескольку пирогов с мясной, капустной и сырной начинкой, вооружившись у себя в комнате горитом с полусотней стрел и коротким клиновидным акинаком в чеканных серебряных ножнах, Канит запрыгнул на осёдланную Лимнаком Мирсинину серую в яблоках кобылу Золушку, призывно свистнул крутившемуся у коновязи, преданно заглядывая в глаза, Лису, и выехал через приоткрытые Лимнаком ворота на площадь, где его уже ждали, нетерпеливо гарцуя у колодца перед пришедшими за водой молодыми служанками, собравшиеся на охоту сыновья скептухов. Помимо шестерых его ровесников (среди которых был и залечивший наконец сломанную перед боспорским походом руку сын Танасака Ишпакай) и трёх псов, были здесь и их малолетние братья, такие, как 8-летний младший брат Сакдариса и Апафирса Госон. Хотя каждый из малолеток имел на поясе, как и положено будущему воину, лук и кинжал или длинный нож в красивых чехлах, старшие братья, как и при всяком выезде на охоту, брали их с собой, чтоб те собирали после их неудачных выстрелов стрелы с ценными бронзовыми и коваными железными наконечниками, а заодно приучались крепко держаться на конской спине и перенимали у старших охотничьи навыки и секреты.
  Спустившись в пригород, каждый охотник позвал на охоту по паре сверстников из незнатных семей, чтобы те, в случае удачной охоты, подбирали и перевозили за ними добычу, за что в конце каждый получит свою долю. Спустя четверть часа выросший втрое охотничий отряд выехал из посёлка к Хараку и поскакал по вившейся вдоль правого берега дороге на запад. Четвёрка разномастных кудлатых псов, навострив уши и пригнув к гулкой мёрзлой земле чуткие носы, азартно ринулись по сторонам в поисках добычи, вспугивая дремавших высоко на голых ветках тополей галок и ворон, копошившихся в навозе на дороге и окрестных полях диких голубей и вездесущих воробьёв, да плескавшихся в Хараке под присмотром малолетних пастушат домашних гусей и уток.
  Миновав начинавшуюся сразу за горой Таваной теснину, образованную крутыми склонами сжимавших пойму реки с севера и юга высоких, поросших сосновым и дубовым редколесьем плато, заспорили, где в этот раз устроить охоту. Большинство склонилось ехать на полдень.
  Прогнав закурчавившихся к зиме густой мохнатой шерстью коней по брюхо через напитанную осенними дождями речку, свернули в одну из спускавшихся с южного плато узких извилистых балок. Растянувшись друг за другом по уходившей полого в гору тропе, усыпанной толстым ковром жёлтых, красных и бурых листьев, сброшенных на зиму росшими на крутых каменистых склонах дикими оливами, грушами, алычой, орешником, колючими зарослями шиповника и ежевики, через пару минут выбрались на холмистую возвышенность. Изрезанная балками и ложбинами, поросшая пожухлой зеленовато-бурой травой, по которой здесь и там ползали между островками тёмно-бурых дубрав и тёмно-зелёного сосняка грязно-серые облака овечьих отар, возвышенность тянулась на полудень примерно на фарсанг, круто обрываясь в узкую, глубокую долину Напита, за которой вздымался волнистой стеной покрытый непроходимым лесом западный отрог Таврских гор, где-то там за которым, оградившись высокими стенами и морем, лежал греческий Херсонес.
  Разделившись на четыре группы, охотники с луками наизготовку устремились, каждая за своим псом, вслед солнцу на запад, договорившись съехаться у сторожащей устье Харака от греков скифской крепости Харакены и к вечеру всем вместе вернуться вдоль Харака в Тавану. Попасть на скаку стрелой в поднятого псом из бурьянов и улепётывавшего со всех длинных ног, виляя из стороны в сторону, зайца было совсем не просто, особенно плохо видевшему вдалеке Каниту. Поэтому, не тратя понапрасну стрелы, юные скифы применяли тут другой, куда более интересный способ охоты: догоняли длинноухого на резвом коне и сбивали его с ног метким ударом длинного охотничьего арапника со свинчаткой на конце, после чего их слуги ловко подбирали на скаку раненого зверька, сворачивали ему шею и подвязывали в торока. Канит, обожавший лихую резвую езду, получал от такой охоты огромное удовольствие, как впрочем, и любой из его товарищей. Иногда, выказывая друг перед другом удаль, они ухитрялись, свесившись с несущегося во весь дух коня почти до земли, схватить улепётывающего зайца за длинные уши живьём - это считалось особым шиком!
  Когда собакам удавалось выгнать из дубравы или выследить среди зарослей в лощине более крупную добычу: косулю, оленя, стадо диких свиней, лису или волка - тут уж охотники, включая и Канита, и их помощники рьяно преследовали животное, пуская в него стрелу за стрелой, пока оно не падало, исколотое порой, словно дикобраз, десятком стрел.
  Растянувшись по плато широким загоном, охотники уносились всё дальше от Таваны на запад. Захваченные азартом кровавой забавы, они не заметили (а кто заметил - не придал значения), как со спины их догнала надвинувшаяся откуда-то со стороны Неаполя огромная тёмно-сизая туча. Как вдруг из зловеще потемневшего неба повалил густыми хлопьями снег, закружил с волчьими завываниями ветер, и спустя несколько минут всё вокруг утонуло в сплошной белой пелене.
  Охотившиеся с Лисом Канит, Сакдарис, малый Госон и четверо их помощников, съехавшись до купы, минут десять, приставив ко рту ладони, выкрикивали во весь голос имена товарищей, но никто на их зов не явился: крики, словно брошенные в воду камни, терялись в плотной стене снежинок и разбойничьем свисте ветра. О том, чтобы добраться в такой круговерти до Харакен нечего было и думать: тут надо было глядеть в оба, чтоб не свалиться ненароком с какого-нибудь обрыва! Нужно было скорее найти какое-либо укрытие, чтоб не замёрзнуть и переждать буран.
  Канит велел спрятавшемуся под брюхом Золушки Лису искать овечью кошару и людское жильё. Лис послушно нырнул в снежную мглу. Держась плотной кучкой друг подле друга и то и дело окликая во все стороны товарищей, семеро всадников тронулись осторожным шагом в том направлении, где скрылся Лис. Через какое-то время они расслышали сквозь однообразный вой пурги звонкий, радостный лай Лиса и отвечавшие ему злые хриплые голоса двух-трёх чужих собак. Обрадованные охотники тотчас повернули на собачьи голоса: молодчага Лис либо отыскал кошару, либо наткнулся на других охотников.
  Скоро голоса собак сделались отчётливей. Теперь они шли откуда-то снизу и вдруг смолкли. Сообразив, что впереди может быть овраг, всадники остановились. Меж тем, становились всё темнее и холоднее. Тут из снежной крупы выскочил Лис и с радостным повизгиванием завертелся перед кобылой молодого хозяина, всячески давая понять, что его приказание исполнено. Накинув ему на шею петлю аркана, Канит велел вести их к жилью, и сам поехал впереди, держа в поле зрения узкий рыжий зад и метущий запорошенную снегом траву длинный лисий хвост лохматого поводыря. Остальные тесной гурьбой двинулись следом.
  Шагов через десять земля плавно пошла вниз. Всадники осторожно съехали в неглубокую ложбину, склоны которой едва угадывались в снежной мгле, тотчас с радостью почувствовав, как ослабел ветер. Скоро грудь Золушки наткнулась на белый от снега плетень кошары. Канит повернул вслед за тянувшим аркан Лисом налево, откуда послышался близкий угрожающий лай пары охраняющих отару псов. И почти сразу из снежной пелены навстречу им выехал на низкорослом коньке всадник в запорошенном снегом бараньем тулупе, с коротким копьём в одной руке и погремушкой - в другой. То был один из чабанов, ездивших вокруг кошары, охраняя сбившихся под плетёным навесом в плотную белую массу овец от вероятного в такое ненастье набега серых разбойников.
  Съехавшись вплотную, Канит назвал себя, и чабан, прикрикнув на лаявших псов, махнув себе за спину закреплённым на короткой палке бараньим черепом, внутри которого с дробным грохотом перекатывался сухой горох, направил сына вождя и его товарищей к невидимому по ту сторону кошары жилью.
  Поехав в указанном направлении, юноши скоро наткнулись на обтянутую толстыми бычьими шкурами боковину упиравшейся задком в плетень кибитки на высоких дощатых колёсах. Объехав её, они обнаружили за ней похожий на белую войлочную женскую шапку приземистый шатёр, от которого на них тотчас пахнуло сквозь снежную замять сладким дымком.
  Наскоро привязав коней к деревянным рёбрам кибитки, замёрзшие охотники поспешили в шатёр. Не сразу отыскав плотно запахнутый и придавленный изнутри от ветра камнем полог, Канит первым занырнул внутрь. Стянув головы обшитый заячьим мехом башлык, он распрямился и поднял глаза, готовясь поздороваться с хозяевами, да так и застыл у порога с приоткрытым удивлённо ртом, неожиданно обнаружив себя в девичьем царстве.
  В центре шатра, в сложенном из булыжников нешироком кругу жадно пожирал толстые хворостины весёлый огонь, облизывая гибкими красно-жёлтыми языками закопчённые бока висящего на треноге медного казана. Напротив входа над казаном склонилась с длинной деревянной ложкой в руке миловидная круглолицая девушка лет 15-16-ти в расшитом мелким бисером длиннополом кафтане, зелёных шароварах и меховой шапочке, из-под которой ниспадала на согнутую спину толстая тёмно-русая коса. Слева сидели на коленях две девчонки помоложе, поддерживавшие в очаге огонь, ломая и подбрасывая в него по мере надобности сложенные в кучу за спиной хворостины: одной на вид было лет двенадцать, а другой, сидевшей ближе к выходу, и вовсе ещё впору было в куклы играть. Но Канит лишь мельком глянул на их озарённые багровыми отблесками лица, разом обратившиеся с удивлением, любопытством и испугом к застывшему в растерянности у входа незнакомцу: взгляд его невольно приковала сидевшая справа от очага молодая женщина, кормившая грудью младенца. Её обрамлённое волнистыми светло-рыжими волосами овальное лицо с продолговатыми тёмными глазами показалось Каниту удивительно красивым, не говоря уж о выглядывавших из отороченного узкой синей вышивкой разреза сорочки налитых полушариях грудей, с большими пунцовыми сосками, к которым тотчас прилип его взгляд. Никак не ожидавший увидеть здесь такую красавицу, Канит почувствовал, что его пробудившемуся между ногами хищному зверьку стало вдруг тесно в штанах, и густо покраснел под обращёнными на него девичьими взглядами. Скользнув блеснувшим из-под густой опушки ресниц лукавым взглядом от скрытого в дорогих ножнах акинака к растерянному лицу незнакомого юноши, молодая мать неспешно накинула свободной правой рукой на голову лежавшую у неё на плечах длинную цветастую шаль, прикрыв от его охваченного жадным любопытством взгляда часть своего лица и сосущего грудь младенца.
  Тем часом позади застывшего столбом у порога Канита в шатёр залезли Сакдарис с малым Госоном и, отерев с лиц белую порошу, тоже с удивлением уставились из-за его плеч на сидевших у огня девчонок. Приоткрыв в лукавой улыбке два ряда прекрасных жемчужных зубов, кормящая сосунка молодка направила заблудившихся юношей в соседний шатёр, в котором укрылись от непогоды их приехавшие ранее товарищи. Чувствуя, как с охваченного огнём лица стекают за ворот холодные струйки растаявших снежинок, Канит поспешно развернулся и, подталкивая в спину Сакдариса, вывалился из девичьего шатра.
  Окунувшись опять в снеговое облако, юноши разглядели в пяти-шести шагах тёмный силуэт второго шатра и, отыскав прикрытый пушистой волчьей шкурой вход, поспешили нырнуть в окутанное сизой дымкой тёплое нутро. Едва Сакдарис, Госон, Канит скинули у порога башлыки, навстречу им полетели радостные возгласы, шутки и смех восьмерых их товарищей, наткнувшихся на эту кошару пятью минутами ранее и гревшихся теперь, сидя тесным кружком вокруг ярко пылавшего в центре очага. Среди них Сакдарис и Госон с радостью увидели своего брата Апафирса. Оказалось, что кошара эта принадлежит их отцу Октамасаду. Доглядала за примерно сотней находившихся в ней овец семья чабана Хомезда.
  Сам Хомезд находился сейчас здесь, в своём шатре. Это был невысокий, тощий старик, давно разменявший седьмой десяток, с изжёванным толстыми складками землистым лицом, заведенными за уши с наполовину облыселой головы седыми космами, редкими усами и такой же жиденькой, едва прикрывавшей подбородок и острый кадык грязно-серой козлиной бородой. Стоя на коленях справа от входа, старик ловко обдирал шкурку с добытого его гостями зайца. Сидевшая за ним широкобёдрая, широкоплечая, широкоскулая женщина средних лет, с сурово нахмуренными тёмными широкими бровями, угрюмо опущенным ртом и большими красными мужскими руками, потрошила уже ободранного зайца, бросая требуху лежавшему в нескольких шагах охотничьему псу Апафирса. Кроме них в шатре была ещё морщинистая остроносая старуха, жена Хомезда (согнувшись над висевшим над огнём большим казаном, она помешивала деревянной ложкой какое-то варево), а также десятилетний младший внук Хомезда. Второй чабан - сын Хомезда Орхам (это его встретил Канит с товарищами у ограждения кошары), вместе с другим своим сыном, охранял сейчас кошару: хозяйских овец приходилось беречь пуще глаза, ибо за каждую утащенную четвероногими либо двуногими разбойниками, или погибшую по недосмотру овцу пришлось бы отдать Октамасаду собственных овец - таков был издревле установленный порядок.
  Поздоровавшись с хозяевами, новоприбывшие, потеснив уже отогревшихся товарищей, поспешили рассесться поближе к огню. Запустив в шатёр Лиса, Канит, метнув взгляд на обдираемую старым чабаном красную заячью тушку, словно вдруг о чём-то вспомнив, развернулся и вышел обратно в метель. Подойдя к покрытым белым пуховым одеялом, жавшимся друг к дружке коням, он отвязал двух зайцев побольше, потом, подумав, ещё двух, и, держа их в вытянутых руках за длинные уши, занёс в девичий шатёр. Успев бросить завистливый взгляд на лениво посасывающего украшенную коричневой "мушкой" бело-розовую грудь пухлощёкого младеня и светящееся нежной улыбкой лицо склонившейся над ним молодой матери, юноша положил пушистых зверьков у её ног и, отведя в сторону глаза, попросил неожиданно огрубевшим голосом принять зайцев в подарок. И, не дослушав посыпавшихся из уст красавицы благодарностей, словно стыдясь своего щедрого дара, поспешил наружу, провожаемый четырьмя парами смешливых девичьих глаз.
  Вернувшись в шатёр к товарищам, Канит выразил желание, кроме полбы с зайчатиной, полакомиться зажаренным на углях мясом косули, отдав, что останется чабанам в благодарность за приют. Его предложение было встречено возгласами единодушного одобрения, и двое парней, нахлобучив башлыки, отправились к коням за косулей. Когда они положили запорошенную снегом тушу перед покончившей с разделкой зайцев неулыбчивой невесткой старого чабана, Канит, отогревавший вытянутые к огню руки, втиснувшись между Сакдарисом и сыном скептуха Асидата Асиаком, спросил старика, не позвать ли ему в подмогу одну из внучек.
  - Не нужно, - ответил Хомезд, нацеливаясь половчее взрезать белое брюхо косули. - Мы с Мастой и сами справимся - дело нехитрое...
  После недолгой паузы Канит, повернув лицо к Сакдарису, высказал обеспокоенность судьбой других охотников: удалось ли им найти какое-нибудь укрытие?
  - Тут и других кошар хватает. Собаки их к какой-нибудь да выведут, - заверил старик, глянув на свернувшегося калачиком позади Канита длинномордого рыжего пса, внимательно следившего огромными коричневыми глазами за каждым движением его закровавленного ножа в предвкушении вкусной косульей требухи.
  - А я думаю, как только в воздухе запахнет жареным мясом, все они окажутся тут как тут. Вот увидите, ха-ха-ха! - обнажил в усмешке острые мелкие зубы как всегда беспечно настроенный Сакдарис.
  Предположение его, однако, не оправдалось: никто больше в гости к старому Хомезду не явился. Тем не менее двенадцать изголодавшихся ртов успешно справились с горячей наваристой кашей с зайчатиной и доброй частью косули и без своих затерявшихся в буране товарищей. Вдоволь полакомились дармовой зайчатиной и нежной косулятиной и старик чабан с малолетним внуком. Под конец ужина, во время которого Сакдарис, Апафирс, Канит и Асиак наперебой выхвалялись друг перед другом и перед семьёй чабана, кто сколько и какого зверья успел добыть до бурана, Канит, обратясь к сидевшему спиной ко входу хозяину шатра, предложил, чтобы его женщины отнесли остатки мяса девкам. Поймав утвердительный кивок старика, его жена и невестка собрали в вымазанные остатками каши деревянные миски не поместившееся в желудки юных охотников мясо и молча покинули шатёр, забрав с собой и малого Орхама, с детским восторгом слушавшего хвастливые охотничьи разговоры и последовавшего за бабкой и матерью с видимой неохотой.
  - Чего это, отец, невестка у тебя всё время такая насупленная? - поинтересовался Канит после того как они ушли. - Вроде как не рада гостям. Хоть бы разок улыбнулась.
  - Э-хе-хе!.. Не вини её, молодой господин! Горе у нас... Сын её старший, Ирган, внук мой, не вернулся с Боспора. Вот она и убивается, - пояснил старый овчар и вздохнул горько, со всхлипом, смахнув корявым коричневым пальцем навернувшуюся слезу.
  Быстро оправившись, Хомезд поведал притихшим охотникам, что его сын Орхам с 20-летним старшим сыном Ирганом (сам то он с двумя младшими внуками - 14-летним Хомездом и 10-летним Орхамом - поклонившись старому царю Скилуру в устье Напита, вернулся к своим овцам) поехали с вождём и хозяином Октамасадом провожать Скилура в Неаполь. После избрания нового царя Орхам по приказу Октамасада вернулся в кошару, а Ирган отправился одвуконь с Палаком в поход, рассчитывая привезти с Боспора домой много всякого добра.
  - Да, вишь, Арий рассудил иначе, - вздохнул старик. - Засыпали карие очи нашего Иргана чужой землёй, не довелось нам и приголубить его напоследок, навряд ли когда доведётся и поплакать на его могиле...
  Старик помолчал с минуту, утирая иссохшей скрюченной ладонью сочившиеся по глубоким руслам морщин на усы слёзы.
  - Осталась его Зобена в восемнадцать годков вдовой с полугодовалым младенем на руках... Эх, ну да что я жалоблюсь, - махнул рукой старый чабан, глядя в полные искреннего сочувствия и жалости глаза Канита, - у тебя самого-то там брат погиб!
  В этот момент в шатёр неожиданно вернулась с застывшей на лице маской неизбывного материнского горя Маста, принеся в качестве ответного дара молодым охотникам козий бурдюк с хмельным бузатом.
  - Мёртвого тела нашего Савмака никто не видел, - бросив сочувственный взгляд в её сторону, сказал Канит. - Синта, наша нянька, говорит - сердце ей вещует, что Савмак наш жив, томится в плену у греков. Как настанет весна, буду просить отца, чтоб отпустил меня с неапольскими купцами на Боспор - хочу поискать брата... Может, и ваш Ирган попал в плен? Убитым его кто-нибудь видел?
  - Э-хе-хе! У нас-то никакой надежды нет, - вздохнул, малость подуспокоившись, Хомезд и потянул себя за скомканную в кулаке бороду, словно пытаясь с горя её оторвать. - Друг его Изиак, сын вашего чабана Батака, вернувшись, поведал, что сам закрыл нашему соколу ясны очи, сам опустил его в могилу, накрыл холодной землёй... - отвернувшись, старик опять смахнул украдкой слезу. - Сгиб наш Ирган, расшибся насмерть, свалившись с самого верха греческой стены... Самому-то Изиаку, лезшему по его словам следом, повезло - отделался при падении лишь ушибами... Эх, ну да нам грех на богов сетовать - у нас со старухой вон младшие внуки подрастают, так что не пропадём!
  Маста тем часом обошла с бурдюком по кругу пышущий жаром очаг, наполнив с готовностью подставленные чаши юных охотников и свёкра перебродившим кобыльим молоком.
  - А что же теперь будет с женой... вдовой Иргана? - поинтересовался Сакдарис, тоже оказывается заприметивший красивую молодку.
  - А чему с ней быть? - сделав добрый глоток, ответил старик. - Назад к отцу с матерью не отошлём. Тем паче сын у неё от Иргана - ещё один Орхам. - На окрашенных белой пенкой губах старика появилась улыбка. - Баба она добрая, от работы не бегает. Погорюет годок за Ирганом, а к тому часу и внук мой Хомезд в самую жениховскую пору войдёт: кому ж, как не молодшему брату взять на себя жену и дитя старшего? Да и на выкуп за невесту тратиться не надо, хе-хе!
  Напившись вволю хмельного бузата, молодые охотники гуськом полезли из шатра. Убедившись, что сыпавшая с чёрного ночного неба снежная заверюха и не думает униматься, они проведали присыпанных снегом коней, облегчились и, поёживаясь, поспешили обратно в тёплое нутро пастушьего шатра, решив, что ничего не остаётся, как только заночевать здесь, надеясь, что к утру снежная буря наконец выдохнется и утихнет.
  Старый Хомезд, закутавшись потеплее, отправился с невесткой в кошару на смену сыну и старшему внуку, оставив свой со старухой шатёр в распоряжении знатных гостей, их слуг и собак.
  Улёгшись впритык друг к другу вокруг тёплых камней очага, полтора десятка парней завернулись в свои толстые кудлатые бурки и вскоре один за другим сладко захрапели под протяжные стоны и завывания бесновавшейся в нескольких шагах за неприступной шатровой стенкой вьюги. Один только Канит всё никак не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок и ожесточённо шкрябая ломаными ногтями кусаемое дождавшимися своего часа блохами тело. Мысли его при этом назойливо и неотвязно вертелись вокруг молодой вдовы Иргана, лежавшей сейчас, возможно, вот так же без сна в соседнем шатре, в каких-то семи-восьми шагах от него. Вспоминая её красивое лицо, завлекательную улыбку (не похоже, что она так уж сильно убивается по мужу!) и восхитительную тёмную родинку на бело-розовой выпуклости груди, он с завистью подумал, что младший Хомезд, наверное, сейчас вовсю скачет на ней, не дожидаясь, пока истечёт назначенный дедом год жалобы. Или, может, отец его утешает по ночам овдовевшую невестку? Разве ж это справедливо, что такая красавица будет всю жизнь прозябать в бедном шатре простого чабана?
  Оглаживая свой кожаный рог, налившийся от этих мыслей острым желанием углубиться в аппетитное тело обольстительной пастушки, сын вождя стал строить планы, как бы это устроить. Проворочавшись полночи, он наконец уснул, так ничего путного и не надумав. О напрасно ждавшей его в эти часы в своей уютной тёплой спаленке Акасте он ни разу не вспомнил.
  
  ГЛАВА 8
  
  Следующий за выборной экклесией день традиционно был в Херсонесе нерабочим.
  С раннего утра новоизбранные иерархи, демиурги и эйсимнеты, их родные и друзья - все в праздничных одеждах - собрались на центральном теменосе. Под предводительством нового жреца-басилея Полидокса на площадке между храмами Девы, Херсонаса и Зевса Сотера состоялось торжественное моление богов-покровителей полиса, чтобы наступивший год был для Херсонеса и всех его граждан успешен и благополучен, а новоизбранные правители вели порученные им народом дела честно, разумно и дружно, способствуя процветанию вверенного им полиса. Как и полагается, слова молитвы были подкреплены обильно пролитой на алтарях жертвенной кровью.
  Когда взвившиеся с алтарей в пасмурное осеннее небо над Восточной бухтой дымные столбы возвестили, что жертвы приняты богами, Полидокс, прежний жрец-басилей Гиппоклид и главная жрица Девы (традиционно эту почётную должность исполняла супруга жреца-басилея) вошли в храм Царицы Девы. Двое молодых стражей в блестящих чешуйчатых доспехах, с большими прямоугольными щитами и короткими копьями в руках, охранявшие вход в храм, закрыли за ними дверь, которую Полидокс запер изнутри. Открыв искусно замаскированную внутри храма потайную дверь, секрет которой был известен лишь жрецам-басилеям и главным жрицам Девы, Полидокс, Гиппоклид и жрица спустились в храмовое подземелье и вынесли наверх хранившийся там божественный састер - похищенную предками таврскую Деву Орейлоху. Закрыв вход в подземелье, басилеи запустили через задние двери ждавших позади храма девушек.
  И вот передние двери храма медленно отворились, и по образованному эйсимнетами и демиургами живому коридору из храма Девы выступило торжественное шествие. Впереди шли жрец-басилей Полидокс и главная жрица в расшитой золотыми узорами и десятками крупных жемчужин налобной повязке-диадеме. Плечи и спину её поверх белоснежной столы покрывала редкостная в этих краях леопардовая шкура с ниспадающими с плеч на грудь когтистыми передними лапами. За басилеем и его супругой из распахнутых дверей храма вышли попарно два десятка юных красивых девушек-жриц в длинных белых столах и накинутых на плечи пятнистых красно-белых шкурах косуль - любимых животных Девы, с длинными распущенными волосами, перехваченными вокруг головы золотыми лентами. Две передние девушки - самые стройные и миловидные - несли у бёдер сплетённую из тонких золотых прутьев клетку, в которой была помещена величайшая драгоценность Херсонеса - божественный састер; это был единственный день в году, когда главная святыня полиса ненадолго покидала своё надёжное убежище в подвале храма Царицы Девы, дабы граждане могли убедиться воочию, что святыня на месте, цела и невредима, и значит, стены города находятся, как и прежде, под её надёжной защитой.
  Састер представлял собой изваяние из красноватого зернистого камня, высотой чуть более локтя, напоминающее женскую фигуру без рук, со свисающими на выпуклый живот массивными грудями и сужающимися от широких бёдер ногами без стоп. Узкие покатые плечи идола венчала маленькая круглая голова с волнистой резьбой волос и "кошачьим" лицом с широко расставленными круглыми впадинами глаз и растянутым от уха до уха серповидным ртом. Грубые, почти бесформенные черты фигуры и скорее звериного, чем человеческого, лица таврской богини говорили если не о "небесном" происхождении, то о глубокой древности пропитанного кровью множества жертв каменного идола.
  Пройдя между толпившимися по сторонам правителями полиса, пялившимися на заключённый в клетку састер, словно он был из чистого золота, жрицы вынесли его через пропилеи на агору, где их дожидалась около входа блещущая роскошной отделкой колесница (та самая, на которой в день свадьбы провёз по городу Агафоклею Каллиад). Почётная стража из трёх десятков молодых людей из знатных семей, радующая глаз зеркальным блеском доспехов и богатой отделкой щитов, оберегала колесницу от напора заполнившей агору праздничной толпы; сегодня тут было полно любопытных женщин, подростков, а также живущих в городе и в долине Ктенунта тавров, пришедших хоть одним глазком взглянуть на свою похищенную богиню.
  Басилей Полидокс, взойдя на колесницу, взял в руки обшитые серебряными бляшками ременные вожжи впряженной в неё пары гладких снежно-белых кобылиц, чтобы лично провезти састер по городу. Девы, которым доверено было нести састер, сели лицом назад на покрытую пушистым узорчатым ковром высокую скамью позади жреца-басилея, поместив клетку с идолом на скамью между собой.
  Десять стражей переместились вперёд, расчищая сомкнутыми щитами путь для упряжки, остальные двадцать выстроились цепочками по бокам. Басилей тронул коней медленным шагом по главной улице к видневшейся в северном её конце арке Парфенона и высившейся за аркой, подобно маяку, огромной статуе Афины. Жрицы таврской Девы во главе с женой басилея шли сразу за колесницей (первыми - жена и невестка Формиона), за ними, постукивая дорогими посохами, чинно следовали вышедшие из широких ворот теменоса иереи, эйсимнеты и демиурги, среди которых в задних рядах, рядом с Мегаклом шёл и Минний.
  Проехав по живому коридору славивших божественный састер горожан (женщины и девушки при этом бросали под ноги лошадям выращенные к празднику в домашнем тепле цветы), Полидокс остановил упряжку возле статуи Афины. Сойдя с колесницы, юные жрицы занесли клетку с идолицей за басилеем и главной жрицей в храм Артемиды Защитницы и установили на увитый резными раскрашенными гирляндами мраморный постамент хозяйки храма. Здесь, у ног своей эллинской "сестры", пленённая таврская Дева-Орейлоха простяла до вечера под охраной двух вооружённых стражей и двух жриц, сменявшихся через каждый отмеряемый клепсидрой час. И любой желающий мог поглядеть на неё вблизи, обратиться к ней с какой-либо просьбой, мольбой, поднести дары (лучше, конечно, сразу обеим Девам) и обагрить в её честь кровью какого-нибудь животного или птицы один из расположенных перед входом в храм (внутри проливать кровь не дозволялось) жертвенников. А после захода солнца Орейлоха на той же колеснице вернулась на центральный теменос, чтобы опять скрыться на целый год в своём потайном убежище.
  Демиурги же, проводив састер до Парфенона и принеся дары Артемиде и Афине, проследовали обратно на центральный теменос, где их ждала совместная праздничная трапеза вокруг горевшего неугасимо вот уже четыре сотни лет в передней зале храма Херсонаса очага полисной Гестии.
  
  На следующий день начались рабочие будни.
  - Чем думаешь теперь заняться? - спросил Гераклид, завтракая вдвоём с Миннием (Агасикл ещё отсыпался с молодой женой). - Будешь, как и прежде, сочинять судебные речи для бедняков?
  - Буду. Только теперь мне придётся брать за свои труды плату деньгами, а не голосовальными черепками, - отвечал Минний с лёгкой улыбкой. - Тем более я собираюсь прикупить ещё пару рабов в качестве телохранителей.
  Гераклид пристально посмотрел в глаза сидевшему напротив Миннию (они завтракали сидя в креслах).
  - Ты решил всё же пободаться с Формионом?
  - Я не хочу, чтобы однажды меня нашли в одной из бухт с проломленным черепом.
  - Ну да, ну да, - согласился Гераклид, ставя на столик недопитый скифос с козьим молоком.
  У входа на агору Минния, направлявшегося с Гераклидом, Артемидором и ещё несколькими демиургами в сопровождении рабов в булевтерий, перехватил отец Поликасты Гиппократ. Поймав Минния за руку, он напомнил об обещании помочь его родственнику Демотелу. Минний предложил старику подождать его в термах, где он расскажет, что же произошло с Демотелом, более подробно.
  - Это тесть моего товарища по эфебии коропласта Дельфа, - догнав у входа в булевтерий Гераклида и остальных, пояснил Минний. - Просит вызволить своего родича Демотела, приговорённого несколько лет назад к рабству.
  - Ну, теперь тебе многие будут докучать подобными просьбами, - сказал Гераклид.
  - Это не тот ли Демотел из Керкинитиды, который собирался убить Мессапию, чтобы вызвать войну со скифами? - спросил подошедший поприветствовать коллег-демиургов агораном Герофант, сторонник Гераклида. - Помните то громкое дело о заговоре керкинитов?
  - Гиппократ говорит, что Демотела оклеветали, - сказал Минний.
  - Ну, о своих родных все так говорят! - возразил Герофант.
  - Мне бы переговорить с кем-нибудь из судей, разбиравших это дело, - попросил Минний, - и желательно - не из приверженцев Формиона, если такие были.
  - Кажется, мой сват Калликрат был одним из судей по делу Демотела, - вспомнил Саннион. - Он позавчера избран в коллегию Девяти. Пойдём, если он уже здесь, я сведу тебя с ним.
  Булевтерий, куда вошли группировавшиеся вокруг Гераклида демиурги, состоял из большой центральной залы, с трехцветными геометрическими узорами на полу, мифологическими фресками на стенах и куполовидным сводом, и двух боковых двухэтажных флигелей. В центре полукруглой задней стены залы Совета, в неглубокой нише стояла искусно раскрашенная статуя Геракла, от которой к полу спускалась покрытая красной ковровой дорожкой каменная лестница в два локтя шириной, разделявшая напополам пять рядов деревянных скамей, способных вместить более сотни человек. По бокам, где кончалось закругление, было ещё две ниши - со статуями Аполлона и Гермеса. В боковых крылах находилось несколько десятков комнат, в которых помещалось хранилище документов, трудились под присмотром логографа Дамасикла грамматы, заседали и принимали просителей члены коллегий.
  Побеседовав в одной из комнат накоротке с Калликратом, хорошо помнившим то громкое дело пятилетней давности (не каждый год разоблачаются покушающиеся на жрицу Девы заговорщики!), Минний выяснил следующее.
  Сын богатого и влиятельного демиурга Феофила из Керкинитиды, Демотел (Минний хорошо его знал: потеряв после бегства с Равнины и смерти отца почти все свои богатства, тот вынужден был зарабатывать на жизнь в качестве гимнаста - обучал учеников Минниевого отца Гераклия борьбе, гимнастике, атлетике, плаванью; именно Демотел порекомендовал Гераклию в служанки свою племянницу Поликасту) задумал убить дочь Скилура Мессапию вместе с её скифской охраной, рассчитывая, что это приведёт к войне со Скифией, в которой херсонеситы одержат победу и вернут себе Равнину. Пользуясь тем, что Мессапия, будучи жрицей Артемиды Таврополы, всё тёплое время года жила с мужем и сыном в Формионовой усадьбе возле мыса Парфений, он планировал собрать из бедствующих земляков вооружённый отряд в 20-30 человек, высадиться ночью в Старом Херсонесе, захватить усадьбу, перебить врасплох скифскую охрану, изнасиловать и убить саму царевну, отослав с оставленным в живых скифом-охранником её голову к отцу в Неаполь, а её мужа и сына взять в заложники, полагая, что пока те у них в руках, Формион ничего не сможет им сделать.
  - Хитро придумано! - не удержался от восхищённого восклицания Минний. - Ничего не скажешь!
  Но злодейский замысел Демотела был сорван в самом начале, поскольку один из его учеников - некий Феаген, сын его земляка - рыбака Диогена, возлюбленный Демотела, которого тот посвятил в свои планы (он вместе с отцом должен был в нужный час обеспечить заговорщиков рыбачьими челнами), донёс на него Формиону. Демотел и ещё шестеро керкинитов и калослименцев, которых он успел вовлечь в заговор, были немедленно арестованы. Помимо покушения на убийство Мессапии, Демотела обвинили ещё и в безбожии, поскольку он не раз говорил своим ученикам, что ни высокие стены, ни даже хранящаяся в подвале храма Девы безобразная каменная таврская баба, не защитят Херсонес без силы, доблести и воинского мастерства его граждан. Ещё Демотела обвинили в том, что он планировал вернуть таврам их идола в обмен на помощь в войне со скифами, а также намеревался привлечь к войне со скифами рабов, пообещав им свободу после победы.
  На суде, вызвавшем в городе огромный интерес, Демотел все обвинения, кроме утверждения, которому были сотни свидетелей, что город защищает доблесть его граждан, отрицал, но остальные его подельники во всём сознались. В результате Демотела приговорили к пожизненному рабству, а остальные за своё раскаяние отделались пятилетним изгнанием - будущей весной оно как раз закончится, и они смогут при желании вернуться.
  - Покушение на убийство жрицы Девы, безбожие... Что же за такие тяжкие преступления Демотела не приговорили к смерти? - спросил Минний.
  - Об этом попросил сам Формион, - помедлив, признался Калликрат. - Он сказал судьям, что считает быструю смерть слишком лёгким наказанием для такого преступника, и пожелал, чтобы тот до конца своих дней мучился в рабских цепях, в назидание другим желающим покушаться на установленный порядок... А кроме того, ты же знаешь, что по нашим законам приговорить гражданина к смерти может только экклесия, а в городе многие сочувствовали замыслам Демотела, особенно беженцы с Равнины, и у нас были опасения, что народное собрание его оправдает.
  Отвечая по пути в термы с прилипшей к губам улыбкой на приветствия и добрые пожелания встреченных на агоре знакомых и малознакомых граждан (следствие его резко возросшей после экклесии популярности), Минний думал о том, что помочь Демотелу, а тем более - освободить его из рабства, будет трудно. А освободить бы надо...
  Старик Гиппократ мало что прибавил к тому, что Минний узнал от Калликрата. Разве то, что Формион воспользовался этим случаем, чтобы увеличить скифскую охрану своей невестки с полусотни до сотни, и с тех пор, вплоть до нынешней осени, никто не смел ему слова поперёк молвить - все боялись.
  - Отец, а почему ты решил, что Демотел не виноват в том, в чём его обвиняют? - спросил Минний, поставив опустевший скифос на столик в углу наполненного гулом голосов и смехом многочисленных посетителей центрального зала. - Ведь не только мальчишка Феаген, но и все подельники изобличили его.
  - Ах, дорогой мой Минний! - В сердцах старик хватил ладонью по прикрытому серой посконной штаниной колену (они, как и многие зашедшие с агоры погреться и поговорить о делах, были в одежде). - Ведь понятно же, что Формион всех их запугал и подкупил! Он же и Демотела пытался подкупить! Советовал ему перестать баламутить народ призывами к войне со скифами, предлагал своё покровительство в обмен на послушание, а когда Демотел отказался, пригрозил, что скоро он об этом сильно пожалеет. Демотел рассказал нам об этом за несколько дней ДО того, как его арестовали! - Гиппократ залпом допил остававшееся в его скифосе вино. - Вот почему, а не потому, что он мой шурин, я прошу, вся наша семья слёзно тебя умоляет, дорогой Минний - добейся отмены неправедного приговора! Ты ведь сам побывал в шкуре раба и знаешь, что это такое. На тебя вся наша надежда! А уж мы - я, жена, дочери, Гелланик - отблагодарим тебя всем, чем сможем!
  - Убедить экклесию в невиновности Демотела будет нелегко, - задумчиво потёр переносицу Минний.
  - Но тебе это по силам! - убеждённо заявил старик. - Вон как складно тебя научили говорить в Афинах! Почти весь город проголосовал за тебя!
  - Одного ораторского искусства тут будет мало... А что этот Феаген, послуживший Формиону орудием, надеюсь, жив-здоров?
  - А что ему, собаке, сделается! Формион облагодетельствовал его и его отца: Диоген теперь сделался рыбопромышленником, сам больше в море не ходит, скупает улов у других, а Феаген сейчас в Северной крепости - в прислужниках у Апемантова сынка Феофанта.
  - Хорошо, отец. Я попытаюсь что-нибудь сделать, - сказал Минний, вставая. - А если не выйдет, устроим Демотелу побег. Но это, сам понимаешь, не раньше весны.
  В этот момент Минний увидел, как из дальней раздевалки, о чём-то весело переговариваясь, в залу вошли с небрежно накинутыми на голые тела через плечо белоснежными простынями Каллиад с Агафоклеей и Бионой, и Агасикл со своей женой Аполлонидой и одетым в хитон Актеоном. Не заметив скрытого за статуей Геракла в своём углу Минния, они прошли сквозь разреженную толпу слонявшихся по залу голых, полуголых и одетых мужчин, женщин и стариков к бассейну. Скинув на руки Актеону свои утиральники, Каллиад и Агасикл столкнули в парующую воду взвизгнувших в деланном испуге женщин и сами радостно бултыхнулись следом.
  Проводив отца Поликасты к выходу, Минний быстренько разделся и разулся с помощью Лага и поспешил к бассейну. В бассейне, наполненном умеренно подогретой водой, непрестанно втекавшей и вытекавшей через две пары выступающих из противоположных стенок на уровне шеи среднерослого человека (дабы никто случайно не утонул) медных рыбьих голов, плавали, ныряли и плескались два десятка мужчин всех возрастов, женщин из числа тех, которым ещё было что показать мужчинам, и молодых девушек. Здесь были не только ублажавшие посетителей за деньги гетеры и рабыни, но и вошедшие в пору невест девушки со старшими братьями, вдовы с юными дочерьми и даже замужние женщины с мужьями, с гордостью и самодовольством демонстрировавшими красоту своих жён и сопровождавших их рабынь. Некоторые парочки, пристроившись у стенки, не обращая внимания на окружающих, увлечённо утоляли пробудившуюся похоть прямо в воде.
  В тёплое время года большинство херсонеситов, особенно молодёжь, предпочитали купаться в окружающих город бухтах, зима же не оставляла им выбора: обожавшие водные процедуры эллины заполняли единственную общегородскую и семь частных бань с утра до вечера. Заботясь о чистоте и здоровье тела, мужчины посещали бани едва ли не каждый день, женщины - раз в три-четыре дня. И лишь малолетние девочки да обезображенные неумолимым временем старухи мылись дома в тазах и лоханях.
  Разумеется, в этот утренний час в термах были лишь богатые горожане, на которых трудились рабы и батраки. Бедняки, добывавшие пропитание собственным трудом, наполняли бани под вечер, дабы смыть с себя пот и усталость проведённого в эргастериях дня.
  Нырнув с ближнего к входу короткого бортика, Минний, как дельфин, проплыл у самого дна почти десять оргий и вынырнул у дальнего бортика, вызвав похвалы и даже рукоплескания, как самих купальщиков, так и прогуливавшихся вокруг бассейна мужчин и женщин. С шумом набрав полную грудь воздуха, Минний с улыбкой приветствовал воззрившихся на него из левого угла бассейна Агасикла, Каллиада, Агафоклею, Аполлониду и Биону. Плывя под водой, он успел хорошо рассмотреть погружённые в прозрачную воду прехорошенькие ножки, попки и груди девушек, обратил внимание поневоле и на внушительный "таран" Каллиада, по хозяйски расположившего пятерню на круглой ягодице прильнувшей с улыбкой к его правому боку Агафоклеи.
  - О, а давайте состязаться, кто дольше продержится под водой! - предложил заведённый похвалами Миннию Агасикл одну из любимых подростково-молодёжных водных забав.
  - Я не против, - сказал с улыбкой Минний. - На что спорим?
  - Победителя девушки целуют в губы, - подмигнул с хитрым прищуром Агафоклее и Бионе Агасикл.
  - Я не согласен, - возразил Каллиад. - Минний здесь без жены, выходит, спор не на равных.
  - Тогда, как обычно, на драхму? - тотчас внёс поправку Агасикл.
  - Ну, давайте на драхму, - неохотно согласился Каллиад. Уклониться от состязания он не решился, дабы окружающие не сочли его слабаком.
  - Пусть сперва девушки нырнут, а Минний пока отдышится, - посоветовал один из стоявших над ними зрителей.
  - Даю победительнице тетрадрахму, - объявил с улыбкой Минний, глядя на порозовевшую под его взглядом Агафоклею. Каллиаду и Агасиклу ничего не оставалось, как ответить той же монетой.
  - Погодите! Погодите! Постойте! - раздался на весь бассейн звучный женский голос откуда-то от правого бортика. - Агасикл! Каллиад! Позвольте и нам с дочерью поучаствовать в состязании!
  Покосившись через плечо, Минний увидел двух элегантно скользящих к ним вплавь красоток. Старшая была широкобёдрая, грудастая женщина в самом соку, лет тридцатипяти. Заплетенные в толстую косу каштановые волосы венчали её гладко расчёсанную надвое макушку подобно бронзовому венку. Её стыдливо прикрывшая раскосые, как у матери, глазки чёрной вуалью ресниц милашка-дочь, застенчиво державшаяся за материнской спиной, только начинала расцветать.
  Агасикл, расплывшись в приветной улыбке, огорчившей его недовольно надувшую губки жену, представил подплывших женщин Миннию. То были Аркеса, унаследовавшая от умершего год назад ткача Сополиса дом с ткацкой мастерской, и старшая из трёх её дочерей - Прокона.
  Заглотив побольше воздуха, пятеро женщин на счёт Агасикла: "Раз! Два! Три!", зажав пальчиками ноздри, разом скрылись под водой. Агафоклея и Биона, чтоб не всплыть, ухватились за голени Каллиада, Аполлонида - за Агасикла, Аркеса с дочерью использовали в качестве якоря ноги Минния.
  Подошедшие поближе к углу бассейна посетители, преимущественно почтенные отцы семейств, прервав на время разговоры и переговоры, увлечённо делали ставки на победительницу.
  Первой исчерпала запас воздуха в лёгких жена Агасикла Аполлонида, сразу за нею вынырнула Прокона, потом Агафоклея. Дольше всех, пуская пузыри и глядя друг на дружку выпученными глазами, сражались за 12 драхм Биона и Аркеса. Продержавшись под водой почти две минуты, выиграла этот спор под дружные рукоплескания довольных зрителей красавица блондинка.
  Настал черёд посостязаться, кто лучший ныряльщик, мужчинам, но подошедший в этот момент раб (от вольных посетителей рабов отличали медный ошейник с именем, набедренная повязка да - нередко - отметины бича на спине) сообщил Каллиаду, что освободилась одна из ванных комнат. Воспользовавшись этим, Каллиад сказал, что придётся отложить их спор до другого раза, и, взяв за руку жену, потащил её за собой из бассейна по каменной лестнице, круто спускавшейся до самого дна по всей ширине короткого бортика (такая же лестница была и с противоположной стороны). Следом, к огорчению зрителей, покинули бассейн Агасикл с Аполлонидой и бросившая с лестницы победный взгляд на Аркесу Биона.
  - Как же это такой видный мужчина и живёт один в чужом доме? - услышал рядом вкрадчиво-ласковый голос Аркесы Минний, не сводивший завистливо-печального взгляда с точёных ножек и круглой попки Агафоклеи, пока та не скрылась вместе с мужем, братом и служанкой за окружавшими бассейн колоннами. - Вместо того чтобы заглядываться на чужих жён, пора бы уже свою завести да зажить хозяином в собственном доме! - посоветовала с игривым смешком разбитная вдова, явно положившая на Минния глаз.
  - Да, было бы неплохо, - согласился Минний, обратив наконец свой взор на округло-полноватое, вполне ещё симпатичное лицо и выступающие на добрую треть над водой аппетитные полушария грудей ткачихи.
  - Ну так за чем же дело стало?! - обрадовано ухватила быка за рога Аркеса. - Вон, например, у меня, после того как мой Сополис прошлой зимой переселился в царство Аида, дом стоит без хозяина. Может, зайдёшь вечерком, посмотришь? - просительно заглядывая в глаза и сладко улыбаясь Миннию, ткачиха отыскала под водой его фаллос. - Мой дом на тринадцатой улице, на западной стороне, третья калитка от приморской стены.
  - Может, и зайду, - выдохнул Минний в обрамлённый плотоядными губами рот вдовы, чувствуя, как каменеет в её умелой руке его мужской рог.
  Бросив взгляд на светящееся завлекательной улыбкой за спиной матери личико Проконы, в обрамлении расплывшихся по воде вокруг прелестной полудетской головки, подобно полупрозрачным щупальцам медузы, длинных белёсых волос, Минний мягко высвободил фаллос, оттолкнулся от бортика и, плавно загребая поочерёдно руками, медленно поплыл, огибая бороздивших бассейн купальщиков, к противоположному краю.
  - Так мы будем ждать! - нежной сиреной пропела вдогон разбитная вдова.
  Когда он приплыл обратно, Аркесы с дочерью в бассейне уже не было. Она была далеко не первой, кто вознамерился осчастливить Минния. Буквально на второй день после новогодней экклесии на новоявленного демиурга, вмиг ставшего завидным женихом, как из рога изобилия посыпались предложения от отцов, имевших дочерей на выданье, и от своден, сообщавших "по секрету" об интересе к его особе симпатичных и богатых вдовушек. Было из кого выбирать!
  Сделав ещё четыре круга, Минний вылез из воды ближайшей к раздевалкам лестницей. Неожиданно наверху ему заступили дорогу три крепкие мужские фигуры в наброшенных, подобно гиматиям, через левое плечо, льняных простынях.
  - Привет, коллега! - услышал он знакомый насмешливый голос и, подняв голову, ткнулся враз потемневшим, как грозовое облако, взглядом в нагло ухмыляющуюся толстую рожу Апеманта. Двое других, стоявшие с ним плечом к плечу, широко расставив ноги и сложив на груди крепкие руки, были его сотоварищи из числа демиургов.
  - Радуйтесь! - миролюбиво ответил Минний всем троим, вынужденно остановившись на предпоследней ступеньке лестницы.
  - Ты, как я слышал, интересуешься делом Демотела? - спросил Апемант, продолжая язвительно ухмыляться. - Ну-ну! Это правильно: нужно знать, какая судьба тебя ждёт, если попробуешь встать у нас на пути! Гха-га-га!
  Лающий гогот Апеманта с готовностью подхватили его подручники, продолжая буравить Минния недобрыми взглядами.
  - Ну, пока что это вы стоите у меня на пути, - с тронувшей уголки губ улыбкой заметил Минний. - И не только у меня, но и у других граждан. Ну-ка, коллеги, посторонитесь!
  И Минний медленно сделал шаг наверх, едва не ткнувшись грудью в выпиравшее тяжёлым винным мехом чрево Апеманта. Его дружки, что те охотничьи псы, ждали только команды, чтобы столкнуть Минния в воду, освобождая дорогу хозяину, но Апемант, мгновенье помедлив, отступил на шаг назад и повернулся боком, позволив Миннию пройти.
  - Мой брат считает, - молвил он, изучая с брезгливо-презрительной ухмылкой меченные бичом плечи и спину Минния, - что тот, кто однажды побывал в шкуре раба, ни за что не захочет оказаться в ней снова. Ведь рабство страшнее смерти, не правда ли, Минний? Хе-хе-хе!
  Остановившись, Минний медленно повернулся к весельчаку, устремив на него исподлобья тяжёлый каменный взгляд. Несколько десятков голых и полуголых мужчин и женщин окружили противников широким полукольцом в ожидании если не потасовки, то доброй перебранки.
  - А сам-то ты что выберешь, смерть или рабство? А, Апемант? - спросил с усмешкой Минний.
  - Смерть! - горделиво выпятив пухлую женскую грудь и живот, ответил Апемант.
  - А я думаю, что рабство! - не поверил ему Минний и, продырявив расступившуюся толпу падких на зрелища зевак, скрылся в раздевалке.
  В этот вечер вдова ткача Сополиса напрасно ждала Минния. Порасспросив о ней Мегакла, он выяснил, что разлюбезная Аркеса и при живом муже не слишком-то блюла святость супружеского ложа (особенно в последние годы, когда Сополис совсем ослабел от источившей его силы чахотки), а уж после того как овдовела - кто только не побывал в её гостеприимном доме, где к их услугам была не только сама любвеобильная вдовушка, но и четыре задастые рабыни-ткачихи! В числе прочих, не раз бывали там и оба сына Гераклида, и 48-летний Апемант (говорят, он проторил туда дорожку ещё при живом Сополисе), и сам Мегакл, горячо расхваливавший Миннию ожидающие его там удовольствия, пожелав составить ему компанию. Но Минний решил пока не спешить и, сославшись на необходимость закончить заказанную ему на завтра судебную речь, предложил приятелю наведаться к весёлой вдове пока что без него.
  Два дня спустя настал черёд Миннию исполнять обязанности номофилака. Обязанности эти были необременительны и заключались в слежении за тем, чтобы граждане и метеки соблюдали полисные законы, и вообще - за порядком в городе и на принадлежащей ему хоре. Расследование преступлений, поиск преступников, поимка беглых рабов (подобное случалось далеко не каждый день) также было прерогативой номофилаков. В их распоряжении находились три десятка городских стражей (охраной городских стен и ворот занималась особая воротная стража, подчинённая стратегам). Шестеро херсонесских номофилаков работали парами раз в три дня: по договорённости между собой один наблюдал за порядком в городе, другой - на хоре.
  В ведении номофилаков находилась городская тюрьма - сравнительно небольшое, продолговатое каменное строение, задней стеной упиравшееся в береговую возвышенность в северной части порта. В пяти полуподвальных камерах, рассчитанных на полсотни человек, за крепкими запорами и замками держали до суда убийц (совершивших убийство по злому умыслу практически всегда приговаривали к смерти, а рабов-убийц - всегда), святотатцев, фальшивомонетчиков, насильников, воров, злостных должников (за незначительные преступления в тюрьму не сажали, ограничиваясь денежными штрафами и телесными наказаниями). Две из пяти камер были отданы под спальни двум десяткам полисных рабов. Наверху находилась казарма стражей с отгороженной в левом торце комнатой для номофилаков. Справа к эргастулу примыкала конюшня с двумя десятками разделённых дощатыми перегородками стойл. Спереди и с боков эргастул, конюшня и небольшой, мощёный булыжником двор были обнесены высоким каменным забором с неширокими одностворчатыми воротами посередине. С левой стороны к забору была пристроена открытая спереди кухня, с дровяным складом, чуланом для хранения продуктов, длинным столом, двумя вкопанными в землю лавками и очагом, на котором повара из числа рабов готовили скудную пищу для своих товарищей и арестантов (арестантов кормили раз в день - их подкармливали родственники; рабов - утром и вечером; стражи питались тем, что захватили из дому). Из тридцати городских стражей два десятка были в распоряжении номофилаков днём, а третий охранял эргастул ночью, меняясь через каждую декаду.
  Явившись в первое своё рабочее утро в эргастул, Минний и его напарник Дамокл (тоже сторонник антискифской партии Гераклида) прежде всего познакомились с выстроившимися во дворике двумя десятками стражей дневной смены. Это по большей части были молодые люди, недавно отслужившие эфебами, из семей перебивавшихся с хлеба на воду бедняков (каждому стражу полис платил по три обола в день; такая же плата была и у воротных стражей).
  Затем оглядели выведенных во двор рабов. Обутые в стоптанные, подчас дырявые кожаные башмаки и скифики, одетые в грязно-серые, латаные полотняные хитоны длиною до колен (некоторые счастливцы имели даже штаны), заросшие длинными, спутанными, давно не мытыми, кишащими паразитами волосами, служившими им вместо шапок, вид они имели довольно жалкий.
  В это утро с мрачного зимнего неба валил густой лапчатый снег, и выгнанные из пусть и зловонных, но сухих и защищённых от холодного ветра полуподвальных камер рабы, следя настороженными глазами за незнакомыми номофилаками, зябко кутались в истёртые до дыр, истрёпанные по краям рогожные плащи, сшитые наверху в виде капюшона, служившие им днём защитой от ветра, дождя и снега, а ночью - одеялами. Хотя настоящих морозов ещё не было, многие простужено кашляли и шморгали красными сопливыми носами.
  Не спеша проскользив взглядом по их безучастно-тупым лицам (те, на кого падал его взгляд, спешили опустить глаза), Минний не обнаружил среди них Демотела. На его вопрос один из стоявших за спиною декеархов пояснил, что Демотел - иеродул Таврополы в Старом Херсонесе.
  Это затрудняло дело - там облегчить участь Демотела Миннию будет затруднительно: храмовые рабы пребывали в полной власти старшей жрицы, каковой там из года в год переизбиралась Мессапия. Удивительно, что Демотел до сих пор ещё жив... Разве что - попробовать выкупить его? Предложить Мессапие за него хорошие деньги. Может она и соблазнится. Как бы с нею встретиться?.. А что, если набраться наглости и заявиться прямо в дом Формиона... в его отсутствие? Вот только удастся ли оттуда выйти живым? Вопрос...
  Оставив на месте двух поваров и пару конюхов, остальных стражники после завтрака погнали на работы в город. По мере необходимости полисные рабы занимались починкой городских стен, причалов, военных кораблей, общественных зданий и иными работами по запросам демиургов. Основной же каждодневной их работой была уборка от мусора городских улиц и площадей, чистка от грязи дождевых канавок. Накопившийся в домах и дворах мусор, кухонные отбросы и навоз горожане время от времени вываливали прямо на улицы под стены своих домов. Поэтому каждое утро (конечно, если не лило как из ведра и не дул шквальный ветер) полисные рабы под присмотром четырёх-пяти стражников отправлялись с мётлами и лопатами в поход по городским улицам (сегодня в одной части города, завтра - в другой, послезавтра - в третьей), грузили мусор на сопровождавшую их одноконную телегу, вывозили за город и сваливали в одной из балок. Вечером, когда покупатели и торговцы расходились по домам, рабы очищали от мусора агору и рыбный рынок. Возвращались в эргастул усталые и голодные, нередко - озябшие и промокшие, почти всегда - битые, уже в сумерках. Без этой каждодневной работы город давно утонул бы в грязи и отбросах.
  После ухода рабов Минний и его напарник Дамокл заглянули в камеру к узникам, сверяясь с имевшимся в комнате номофилаков списком, расспросили их имена, кто и за какую вину заточён, есть ли жалобы. Всего на тот момент в эргастуле томилось девять узников, заключённых в одной камере (так было теплее), а ещё две пустовали.
  Дамокл остался дежурить в эргастуле, а Минний решил пойти проверить, надёжно ли охраняют в порту корабельных рабов.
  Каждую осень, по окончании навигации, принадлежащие херсонеситам четыре десятка торговых судов (как правило, это были пентаконтеры - "широкобёдрые" двухпалубные пятидесятивёсельники) вытаскивались в обеих херсонесских гаванях - Западной и Восточной (мелководная Рыбачья не в счёт) - на берег и укрывались от осенне-зимних дождей и снегов под временными деревянными навесами. Разумеется, держать две с лишним тысячи вёсельных рабов (в отличие от военных триер, вёсла на торговых судах были достаточно короткими и лёгкими и управлялись одним гребцом) в своих небольших домах судовладельцы не могли. Не было возможности и отправить их работать в клеры, поскольку сбор урожая к тому времени уже был в основном закончен. Некоторое число рабов забирали в аренду до весны владельцы гончарных, кожевенных, кузнечных, ткацких и прочих мастерских: судовладельцы рады были раздать своих рабов всем желающим чуть ли не задаром, лишь бы уменьшить свои расходы на пропитание долгих полгода оравы дармоедов. Б0льшая же часть судовых рабов до спуска на воду кораблей держалась взаперти в пустующих в зимнюю пору портовых складских амбарах под охраной корабельных надсмотрщиков и матросов, не имевших зимой других занятий.
  Ответив на приветствия двух охранявших портовые ворота стражей, кутавшихся в облепленные пушистым снегом паллии (сборщика воротного мыта рядом с ними не было, ибо собирать пошлину в эту пору было не с кого), Минний вышел на набережную. Свинцово-чёрные волны с тяжёлым, равномерным, как биение сердца, гулом ударяли в поросшие почерневшим мохом камни причалов, обсиженных длинными рядами приунывших чаек. Недалёкий обрывистый берег на той стороне бухты едва виднелся за сыпавшей с мутного неба снеговой круговертью. По другую сторону неширокой набережной, на бортах спрятанных под навесами между тянувшимися к серой крепостной стене длинными складскими строениями кораблей, укрывались от непогоды стаи голубей и ворон.
  Пять из этих прочных каменных амбаров были превращены в хлевы для зимовки двуногого корабельного скота. Напротив среднего из них, прямо на каменной мостовой дымился костёр, у которого ночью грелись охранявшие бараки стражи.
  Минний появился на набережной как раз, когда происходила утренняя кормёжка. К этому часу к немногочисленной ночной страже подтянулись из города три-четыре десятка вооружённых копьями и мечами моряков и корабельных надсмотрщиков (у последних на поясах или запястьях висели ещё и плети, так до боли хорошо знакомые каждому корабельному рабу). Разбившись на две группы человек по тридцать, они стояли наготове возле приоткрытых на одну створку ворот двух соседних бараков (из разумной предосторожности стражи никогда не отпирали одновременно все бараки).
  Впрочем, заточённые в каждом амбаре четыре сотни рабов вели себя смирнее овец, довольные, что не нужно скрести море тяжёлым веслом и подставлять спины под лютые бичи надсмотрщиков. Правда, и кормили судовладельцы своих ставших на целых полгода ненужной обузой рабов раз в день и очень экономно - только бы не передохли с голоду. Кроме экономии средств, это было дополнительной гарантией от бунтов и побегов: истощённый, едва живой от голода раб не имеет ни силы, ни воли к бунту и побегу. Да и бежать большинству рабов отсюда было некуда: за стеною города чужие, враждебные таврские горы, за горами - скифские степи. Лелеять мечты о побеге могли разве что тавры и скифы, которых немало было в амбарах, но хитроумные судовладельцы давно изобрели способ пресекать подобные попытки в зародыше. Для этого они связали рабов круговой порукой. Назначенные навклерами при сходе на берег сотники, полусотники и десятники из рабов (непременно из числа тех, чья родина была далеко за морями) головой отвечали за порядок среди рабов своего судна и десятка, получая за это двойную пайку и более тёплую одежду. В случае побега или бунта, сотников и десятников засекали плетьми до смерти, а затем нещадно пороли и весь барак.
  Открывая раз в день утром по очереди амбары, стража выпускала десятников. Одни с плетёными из лозы корзинами, другие с деревянными бадьями, они направлялись в сопровождении вооружённых надсмотрщиков в портовые харчевни за оплаченной судовладельцами дешёвой бедняцкой едой: ячменными лепёшками, луковицами, репой (ни мяса, ни рыбы, ни жидкой пищи судовые рабы за эти долгие месяцы простоя на берегу не видели) и набираемой задаром из сливных дворовых цистерн дождевой водой. Пока ждали еду, рабы по указке сотников выносили и опорожняли с ближайшего причала в море деревянные бадьи с испражнениями.
  Подойдя к ближайшему открытому амбару, Минний сказал узнавшим и дружески приветствовавшим его стражам, что хочет выбрать себе пару рабов, и вошёл вместе с Лагом и двумя надсмотрщиками в амбар.
  Вдоль уходящих в тёмную глубь амбара длинных боковых стен, с крошечными слуховыми оконцами под самым потолком, покрытый цемянкой пол был устлан густо пахнущей морем смесью бурых морских водорослей и серо-коричневого тростника, на которой, вытянув к проходу чёрные от налипшей грязи ступни (на обувь судовладельцы, понятное дело, поскупились - только сотники, пятидесятники и десятники щеголяли в дырявых башмаках и рваных скификах), сидели и лежали вповалку сотни тощих, обросших длинными свалявшимися космами рабов. Ошейников на них не было - судовладельцы считали эту трату излишней; правда, у некоторых на лбу или щеке багровела выжженная калёной сталью буква "Б" - беглый. Кутаясь в рваные дерюги, выданные им при сходе на берег (хозяева вынуждены были потратиться на кое-какую одежду для них, иначе после суровой здешней зимы корабли остались бы без самодвижущей рабской силы, а на одном ветре, дующем, куда ему вздумается, далеко не уплывёшь!), одни с торопливой жадностью пихали в рот полученную от десятника скудную пайку, другие наоборот - откусывали по чуть-чуть, стараясь продлить удовольствие как можно дольше. Встретясь с направленным на них угрюмым изучающим взглядом вошедшего в барак под охраной надсмотрщиков богатого грека, иные равнодушно или пугливо отворачивались, но многие глядели на него с надеждой и покорностью много раз битой собаки, продолжая, вопреки всему, в глубине души верить, что вдруг как раз сегодня, сейчас, милостью богов им повезёт попасть от злого хозяина к доброму. Как же хорошо Миннию это было знакомо!
  "Кого же выбрать? Кого из них осчастливить?" - спрашивал он себя, ощупывая взглядом исхудалые лица ближайших к входу рабов по обе стороны прохода. Минний вдруг представил, как стоящие сзади надсмотрщики с лязгом запирают за ним дверную створку, оставляя его здесь, среди рабов (а ведь ещё минувшей зимой - страшно вспомнить! - это было с ним на самом деле). Чувствуя, как побежал по встопорщившейся гусиной кожей спине мороз, он едва удержался от желания немедля выбежать наружу, настолько явственной была мысль, что всё, происходившее с ним в последние месяцы, было всего лишь счастливым сном, и вот сейчас он опять проснётся в тёмном, зловонном бараке среди сотен таких же бедолаг.
  Так и не решившись пройти вглубь амбара, Минний спрашивал ближайших рабов из какого они племени (ясное дело, выбрать надо было из тех, чья родная земля была далеко отсюда и кто более-менее сносно овладел в плену эллинской речью), некоторым приказывал подойти, обнажить торс, показать зубы. Больше других ему приглянулись два молодых фракийца, братья-близнецы, успевшие к тому времени проглотить свою скудную пайку.
  - Как ваши имена?
  - Авлудзен.
  - Авлузелм.
  - Гм... Как давно вы в рабстве?
  - Три года.
  - Добавляй, "господин", тупая скотина! - вызверился на раба один из сопутствовавших Миннию надсмотрщиков. - Или тебя научить, как нужно разговаривать с эллином?!
  - Все три года на вёслах? - продолжил допрос Минний, переждав грозный рык услужливого надсмотрщика.
  - Да, господин.
  Отвечал всё время один из братьев, видимо, считавший себя старшим. Другой, назвав своё имя, безучастно стоял рядом, тоскливо глядя через открытую створку ворот за спинами греков (братья были почти на голову выше Минния) на узкую полоску чёрной воды и проглядывающий сквозь снежную кисею на той стороне берег, похожий на расчерченный тонкими стенами клеров горбатый панцирь огромной морской черепахи. Может, он просто хуже брата усвоил чужой язык?
  - Вы хорошо понимаете по-эллински?
  - Да, господин.
  - А ты? - обратился Минний к другому брату.
  - Понимаю.
  - Кем вы были у себя на родине?
  - Пастухами... Пасли в горах овец, господин.
  - Понятно... Знаешь, чьи они? - обратился Минний к надсмотрщику, учившему фракийцев вежливости.
  - Знаю, господин! - бойко отвечал тот. - Это рабы с "Таврополы" навклера Сикиона.
  - Ну, что ж, хорошо. Я забираю их. Ступайте оба за мной! - велел Минний близнецам и, развернувшись, направился к выходу.
  Сутуло кутаясь в куцые дерюги, впервые за два месяца вышедшие на свежий воздух близнецы метили босыми ногами пушистый белый ковёр, покрывший к этому времени улицы и крыши домов. С вожделением поглядывая на добротную одежду и обувь шедшего перед ними за хозяином раба (в том, что это именно раб, не оставлял сомнений его ошейник; впрочем, скорей всего, это был не простой раб, а доверенный домашний надсмотрщик), они пытались угадать, какую работу им предстоит делать для этого грека, и надеялись, что с кормёжкой там в любом случае будет получше, чем в амбаре. По крайней мере, большой удачей было уже то, что их не разлучили, а забрали из барака обоих: их счастье, что этому греку, на первый взгляд человеку не злому, понадобилось два раба.
  Замыкал шествие в трёх шагах позади близнецов, с висевшим на левом бедре мечом и используемым вместо посоха коротким копьём, знакомый надсмотрщик с "Таврополы", следивший, чтоб фракийцы по дороге не выкинули какой-нибудь фокус (и чтоб пригнать их назад в барак, если Минний и Сикион вдруг не договорятся).
  Но Сикион Старший, которого Минний не без труда разыскал в гимнасии (в отличие от почти безлюдной агоры, залы гимнасия, как и соседние термы, были полны укрывавшимся от снегового ненастья народом), едва взглянув на приведенных Миннием тощих, как вяленая тарань, рабов, с превеликой охотой воспользовался возможностью сбыть их с рук до весны за символическую плату. Приведенный Миннием граммат тут же на галерее, с которой Сикион с друзьями наблюдал за игрой в "оленя" (две команды стоявших в противоположных концах залы "охотников" по очереди пытались попасть мячом в метавшегося между ними "оленя"), составил стандартный арендный договор: вплоть до весеннего праздника Анфестерий (традиционного начала навигации) навклер Сикион отдаёт двух своих рабов-фракийцев, близнецов Авлудзена и Авлузелма, двадцати лет, в полное владение номофилака Минния за четыре драхмы; в случае смерти, побега или увечья, которое сделает их непригодными к работе в качестве гребцов, Минний обязуется уплатить Сикиону по 15 драхм за каждого. Минний прибавил пункт, согласно которому он мог при желании за эту же сумму заполучить упомянутых рабов в полную бессрочную собственность. Один экземпляр скреплённого печатями продавца, покупателя и двух свидетелей договора остался у Сикиона, другой Минний передал Лагу.
  "Обмыв", как полагается, с Сикионом и свидетелями взаимовыгодную сделку канфаром доброго вина, Минний отправился с Лагом и двумя новыми рабами в соседние термы. Спросив у встретившегося в коридоре банного раба, есть ли свободные ванны (их, разумеется, не было), Минний велел дать знать, как только одна из ванных комнат освободится.
  Отсыпав в ладони Лага из скрытого в широком скифском кожаном поясе кармашка горсть монет, Минний послал его в торговые ряды купить для новых рабов добротные хитоны, штаны, башмаки (размер ступни у близнецов и Лага был примерно одинаков), шерстяные паллии с капюшонами и войлочные пилосы. Заведя голых близнецов в раздевалку (их грязные рубища унёс Сикионов надсмотрщик), куда с наступлением зимних холодов перебрались с агоры брадобреи, он приказал брадобрею начисто сбрить все их кишащие паразитами волосы: с головы, лица, подмышек и паха, а сам тем временем, оставив под присмотром фракийцев свой посох, одежду, скифики и пояс с деньгами, отправился поплавать в бассейне.
  Из-за валившего с утра снега, поддерживаемый окружающими бассейн колоннами гипетрон - широкий проём в крыше - был накрыт огромной деревянной крышкой, и сумрак в центральной зале разгоняли десятки развешанных вдоль стен масленых светильников.
  В бассейне, как и в зале, в этот день из-за ненастья было особенно много народу: тёмная вода просто кипела от купальщиков. Женщин среди них, правда, было немного: большинство в такую непогодь не рискнуло высунуть нос из дому. Скользя взглядом по лицам, ни в зале, ни в бассейне Минний не обнаружил ни Агафоклеи с Каллиадом, ни Агасикла с Аполлонидой. Зато вдова Сополиса опять была здесь, на сей раз, правда, без дочери.
  - Что же ты не пришёл, Минний? - спросила она с ласковым упрёком, подплыв к бортику, у которого остановился с задумчивой миной на лице Минний. - Мы с дочерьми столько всего вкусного приготовили на ужин, а ты прислал вместо себя Мегакла.
  - А чем плох Мегакл? - улыбнулся Минний. - Он так нахваливал твоё гостеприимство.
  - Всем хорош, кроме того, что женат. А нам нужен муж, а не любовник, - ответила с улыбкой ткачиха. - Ну так что, может, сегодня заглянешь?
  - Не знаю, получится ли сегодня. Как стал номофилаком, столько новых дел навалилось, всем вдруг понадобилась моя помощь... - ответил со вздохом Минний, сходя по лестнице в бассейн.
  - Для дел есть день, - возразила Аркеса, тотчас подгребя к нему, едва он оказался в воде, - а ночью какие дела? Ночи надо посвящать собственным удовольствиям.
  - Согласен, только дни сейчас такие короткие, что поневоле приходится уделять чужим делам и часть ночи, - пояснил Минний. - Но раз обещал, то как-нибудь непременно зайду: мне самому не терпится познакомиться с тобой поближе, - заверил он, с трудом удержавшись от желания сдавить в ладонях выступавшие из воды у самой его груди налитые бурдюки ткачихи и вставить ей прямо в бассейне.
  Схватившись под водой за его поднявшуюся рукоятку, Аркеса подплыла вплотную, уткнувшись широкими тёмно-розовыми сосцами в его грудь.
  - А уж мне как не терпится! - певуче проворковала она, приблизив призывно улыбающиеся красные губы совсем близко к его губам. - Для тебя дверь моего дома будет открыта даже в полночь. Приходи, не пожалеешь... Так что - ждать тебя сегодня?
  - Жди...
  Выскользнув из назойливых объятий красавицы вдовы, похоже, всерьёз вознамерившейся заполучить его в мужья, оплетя, что та паучиха, паутиной сладострастия, Минний окунулся с головой и медленно поплыл, огибая резвящихся в бассейне купальщиков, к противоположному краю.
  - Гляди же, не пришли опять вместо себя заместителя, ха-ха-ха! - засмеялась ему вслед ткачиха и, покачивая роскошным, лоснящимся от влаги задом, тотчас притянувшим десятки похотливых мужских и завистливых женских взглядов, не спеша покинула бассейн.
  Минний плавал, отвечая на приветствия и вступая в короткие разговоры с многочисленными знакомыми, добрых четверть часа, пока наконец не освободилась одна из ванных комнат.
  Забрав из раздевалки неузнаваемых после стрижки близнецов, вернувшегося с покупками Лага и пояс с деньгами, Минний направился с ними вслед за банщиком в ванную. Отблагодарив раба за услугу мелкой монеткой (сломавшись, с улыбкой от уха до уха, пополам в поклоне, банный раб, впустив в ванную комнату Минния и его рабов, тщательно задвинул за ними кожаную шторку в знак того, что комната занята), Минний и его спутники полезли сразу в парилку.
  - Как вы попали в рабство? - спросил Минний. Расслабленно опершись спиной на шершавую каменную стену, он сидел, обливаясь потом, на широкой, отполированной задами деревянной скамье, наблюдая сквозь висевший в маленькой комнатке горячий туман, как у противоположной стены близнецы ожесточённо соскребают друг с друга въевшуюся в кожу грязь (вёсельных рабов стригли и мыли раз в год, весной, загоняя минут на пять в холодные воды гавани перед тем, как завести на корабль и приковать на полгода к скамье). Сквозь тонкую белую кожу, разрисованную на спинах бичом безжалостного трюмного погонщика розовыми "узорами", отчётливо просматривались все кости, мышцы и жилы.
  - Воры из соседнего племени напали ночью на нашу кошару... убили отца... угнали мать, младших братьев и сестёр... овец. Мы с Авлузелмом пошли по следу, попытались ночью вызволить своих, да сами попались, - перестав скрести брата, после небольшой паузы неохотно удовлетворил любопытство нового хозяина старший близнец.
  - Понятно... Теперь слушайте меня внимательно... Сегодня вам несказанно повезло, потому что я добрый хозяин и отношусь к своим рабам по-человечески. Знаете почему? - Минний вытянул вперёд правую ногу и указал на широкий, вдавленный, бледно-розовый след цепного "браслета" над щиколоткой - такого же, как на ногах изумлённых близнецов. - Потому что ещё прошлой зимой я сам был вёсельным рабом. Но счастливый случай помог мне освободиться и вернуться домой. Теперь я помогу вам... Служа мне, вы будете сыты, одеты, обуты - мне нужны крепкие рабы... Я не против, чтобы вы при случае перепихнулись с рабынями. Вы, наверное, уже забыли, как это делается, а? Хе-хе-хе!.. Но за это я потребую от вас собачьей преданности. Вы мне нужны не столько как рабы, как телохранители. Надеюсь, драться вы умеете?
  - Умеем, господин! - подрагивающим от радости голосом заверил старший.
  - Если я останусь вами доволен, на корабль вы больше не вернётесь: весной я выкуплю вас у прежнего хозяина. Так что старайтесь: всё зависит от вас.
  - Мы будем стараться, господин! - пообещал за себя и брата Авлудзен, поедая нового хозяина преданно-восторженным взглядом.
  - И это ещё не всё, - продолжил Минний. - Ваше рабство не продлится вечно. Обещаю, что через пять вёсен, считая с будущей весны, я отпущу вас на волю и даже дам вам денег, чтобы вы могли уплыть в свою Фракию. А если захотите, сможете остаться и служить мне уже за плату, как вольные слуги. Лаг подтвердит вам, что моему слову можно верить, - кивнул Минний на своего чернобородого раба, потевшего рядом с ним на скамье, время от времени плеская по команде хозяина из деревянного ковша на пышущий жаром конусовидный выступ в углу. (Источником тепла в парилке служила общая с соседней парилкой каменка, с уходящим по стене на крышу квадратным дымоходом, открытая передняя часть которой находилась за стеною - в тянущейся вдоль всех парилок кочегарке; рабы-кочегары с утра до вечера поддерживали в каменках огонь, на котором в больших медных котлах, грелась вода, поступавшая самотёком по керамическим трубам в расположенные за парилками ванны и в центральный бассейн.) И правда, его поджарое, мускулистое тело отнюдь не свидетельствовало о недоедании. - Он служит мне на тех же условиях. Сколько тебе осталось до выхода на волю, Лаг?
  - Четыре весны, хозяин! - оскалил крепкие белые зубы в блаженной улыбке Лаг.
  - Доволен ли ты своей теперешней жизнью?
  - Очень доволен, хозяин!
  - Бил ли я тебя когда?
  - Ни разу, хозяин!
  - Слыхали? Ни разу! - подняв назидательно палец, обратил Минний взгляд на потрясённо внимавших каждому слову близнецов. - А почему?
  - Потому, что я твой верный пёс, готовый по первому твоему слову без раздумий броситься в огонь и в воду! - бойко отчеканил Лаг.
  - Вот! Вот какие слуги мне нужны! - объявил серьёзным тоном Минний. - Как думаешь, не ошибся я с этими фракийцами?
  Лаг снизал неопределённо плечами.
  - Трудно сказать. Там видно будет. Парни они вроде крепкие, жилистые, силу скоро нагуляют. Умеют ли драться, скоро проверим, если что - научим. А вот достаточно ли они храбры, чтоб быть телохранителями? Овец-то своих и родных они не защитили.
  - А что мы могли вдвоём против двадцати! - с болью в голосе воскликнул Авлудзен.
  - Ладно. Теперь они сами кузнецы своего счастья, - сказал Минний. - Если подведут, заменим их другими.
  - Мы не подведём, господин! - в один голос заверили близнецы.
  - Верю, - улыбнулся Минний. - Только вот что. Наш договор сохранит силу, только если я через пять лет буду жив и здоров. А в этом городе у меня немало врагов, и если меня убьют, вы так и останетесь до конца жизни рабами. Зарубите это себе на носу...
  Минний встал. За ним тотчас подхватился со скамьи и Лаг.
  - До весны у вас испытательный срок. Лаг будет над вами старшим. Слушаться его во всём, как самого меня. Вам ясно?
  - Ясно, хозяин.
  - Кстати, ваши ужасные варварские имена нам с Лагом не выговорить. Поэтому ты, говорун, - ткнул Минний пальцем в грудь старшего близнеца, - будешь отныне откликаться на имя Авлет*, а ты, молчун, будешь просто Авлом. Запомнили?
  
  (Примечание: Авлет (греч.) - флейтист, в переносном смысле - болтун.)
  
  Братья молча кивнули.
  - Ну, ладно, Лаг. Пойдём в ванную - разомнёшь мне мышцы. А вы тут пока отскребите друг друга хорошенько, чтоб не занести в дом Гераклида лишних постояльцев. Ха-ха-ха!
  В этот вечер Минний вновь не пошёл к Аркесе. Он решил выждать ещё пару дней и наведаться к ней нежданно, без предупреждения.
  Следующим вечером Тирсения неожиданно заявилась в спальню Минния, работавшего над заказной судебной речью. Обласкав постояльца с порога масленым взглядом, она сообщила, что Гераклид сегодня приглашён на симпосион к Матрию, Агасикл тоже, как обычно, развлекается где-то с друзьями (хорошо, если явится домой пьяный к полуночи: юная, навязанная родителем жена не сильно его привлекает - скорее, наоборот!), и предложила, если Минний желает, принести ему ужин прямо сюда, в спальню. Обольстительно улыбаясь, Тирсения приподняла ладонями распирающие тесный шерстяной хитон пышные груди, всем своим видом выказывая готовность незамедлительно исполнить любое его желание.
  Почувствовав, как под полой хитона затвердевает, наливаясь желанием, его фаллос, Минний поспешно опустил с ложа ноги и сел, прикрыв диптихом встопорщившийся у живота хитон. Хоть Невмений и уверял, что его отец уже давно не ревнив, злоупотреблять гостеприимством Гераклида, пожалуй, не стоило. А возжаждавшего сладкой женской плоти зверя лучше насытить в другом месте.
  - Благодарю, Тирсения, не стоит беспокоиться, - ответил он, угадав, что снедаемая похотью сожительница Гераклида преисполнена решимости непременно в этот вечер ему отдаться. Единственным спасением для него было немедленное бегство. - Я сегодня тоже ужинать не буду. Есть одно важное дело в городе. Я сейчас ухожу.
  - Куда же ты пойдёшь голодный? - низким грудным голосом спросила Тирсения, подойдя к изножью ложа. - Твоё дело может полчаса обождать.
  - Я как раз приглашён на ужин, - сообщил Минний, натягивая скифики.
  - Жаль... Я надеялась, мы поужинаем сегодня вдвоём.
  - Увы, - огорчённо развёл руками Минний, вставая.
  - Почему ты так робок, Минний? Я же вижу, что ты хочешь меня. - Тирсения вновь поправила всколыхнувшиеся мягкой волной груди, готовая сбросить хитон и предъявить себя Миннию во всей красе. - Раньше я думала, что из-за девчонки, что ты имел какие-то виды на Агафоклею. Но теперь-то что тебя удерживает? Боишься, что Гераклид укажет тебе на дверь? Не бойся: Гераклид и раньше был не сильно ревнив, а теперь, когда его корень усох, я ему нужна в постели только в качестве ночной грелки.
  Надвинувшись на Минния вплотную, Тирсения нащупала под хитоном его вздыбленный рог. Веки её опустились, дыхание сделалось прерывистым и шумным.
  - Ну же, миленький, возьми меня прямо сейчас. Мы же оба этого хотим.
  - Нет, Тирсения, в другой раз. Сейчас я спешу.
  Бочком протиснувшись между прильнувшей к нему всем своим гладким горячим телом Тирсенией и стенкой, Минний поспешил к завешенной пологом двери в переднюю комнату, где томились в ожидании ужина его рабы.
  - Ах, ну что же мне, несчастной делать! - голос Тирсении задрожал слезами, на губах вместо красивой улыбки появилась страдальческая гримаса постаревшей, всеми брошенной женщины. - Ты боишься, Невмений забыл сюда дорогу, Агасикл пьянствует с дружками, от старика мало проку... Оставь мне хотя бы Лага.
  - Лага? - Взявшись за полог, Минний повернулся вполоборота к застывшей посреди его спальни с горестно опущенной головой и руками Тирсении и задумался. "Пожалуй, не следует озлоблять Тирсению, - подумал он. - А то ещё наговорит на меня Гераклиду с досады ... Лаг, если что, отделается поркой. А если всё сойдёт гладко, можно будет и самому..."
  Приоткрыв полог, Минний негромко позвал:
  - Лаг, поди сюда...
  Протиснувшись в приоткрытую Миннием щель, каппадокиец замер у дверного косяка, уставясь вопросительно в лицо хозяину. Минний прикрыл за ним полог.
  - Я сейчас ухожу... с фракийцами. Ты останешься здесь в распоряжении госпожи Тирсении и будешь делать всё, что она велит. Понял?
  - Хозяин, не опасно ли одному с фракийцами? - встревожился верный раб.
  - Пустяки... Глядите только, не прозевайте приход Гераклида, - переведя взгляд с обеспокоенного (искренне или притворно - другой вопрос) лица Лага на повеселевшую Тирсению, предупредил Минний и бесшумно выскользнул за полог.
  Спрятав голову поглубже в капюшон подбитого бобровым мехом тёмно-коричневого паллия (шапку он не захватил), Минний вышел на безлюдную улицу. В правой руке его был привычный посох с круторогой бараньей головой, пояс под левой полой плаща оттягивал клиновидный скифский акинак.
  На дворе было уже совсем темно, хотя долгая зимняя ночь была ещё вся впереди.
  Младший из братьев-фракийцев пошёл в шаге впереди, освещая хозяину путь взятым в каморке привратника Гоара факелом, яростно трепетавшем на дувшем со стороны Парфенона ледяном ветру. Старший из братьев шёл в двух шагах позади, прикрывая Миннию спину. В руках у фракийцев было по толстой узловатой палке высотой по плечо ("чтоб было чем отбиваться от собак"): никакого металлического оружия, даже небольших ножей, по строгим херсонесским законам давать в руки рабам не полагалось. Рыская голодными волчьими взглядами по выхватываемым из темноты искристым полымем шершавым стенам домов и пустынным тихим переулкам, чувствуя сосущую боль и урчание в пустых желудках, оба брата гадали, какая нужда потащила их грека из тёплого дома в холод и ночь перед самым ужином.
  Идти пришлось долго, почти через весь город, что для неокрепших пока после долгого лежания в бараке ног близнецов было нелёгким испытанием. Сперва шли по широкой главной улице, где им встретилось несколько спешивших по домам прохожих, потом - наискосок через агору, затем ещё по нескольким продольным и поперечным улицам (Минний всякий раз командовал шедшему впереди Авлу в какую сторону свернуть). Конечно, при желании братьям, даже несмотря на их нынешнюю слабость, не составило бы большого труда проломить дубиной голову доверившемуся им греку, забрать его меч, посох, одежду, пояс с деньгами... Но что дальше? Их родная земля далеко - по ту сторону холодной водяной пустыни. Даже если им удастся выбраться каким-то образом за городскую стену и пересечь незаметно населённые свирепыми таврами незнакомые горы, за ними их ждала бескрайняя, пустынная, покрытая выпавшим недавно снегом скифская степь и неизбежная смерть, либо новое рабство... Так что оба брата (как и смело доверившийся им Минний) хорошо понимали, что ничего другого им не остаётся, кроме как за сытную кормёжку стать верными псами купившего их грека, в надежде, что через пять вёсен он не забудет своё обещание и отпустит их на волю... Впрочем, как знать, может, верный случай бежать в родную Фракию подвернётся им и раньше...
  Отыскав по подсказкам Аркесы дом покойного ткача Сополиса, Минний негромко постучал венчающими посох закруглёнными бараньими рогами в узкую зелёную калитку. С той стороны послышалось сухое покашливание, затем скрипучий простуженный голос спросил: "Кто там?"
  Минний назвал своё имя, и после небольшой заминки дверца бесшумно отворилась. Зябко кутавшаяся в накинутый на усохшую седовласую голову и тощие плечи клетчатый шерстяной плед старуха, выполнявшая в "женском царстве" Аркесы обязанности привратника и ночного сторожа, склонившись в угодливом поклоне, пригласила давно с нетерпением ожидаемого гостя войти. Затворив за проскользнувшими вслед за Миннием в узкий полутёмный входной коридор рабами дверь на засов, старуха опять зашлась в сухом кашле, сотрясаясь всем телом, затем, шаркая бесформенными кожаными постолами, проводила посетителей во двор.
  Аркеса, извещённая жившей в каморке старухи девочкой-рабыней, хлопнув дверью, выбежала навстречу Миннию с медной лампой в руке.
  - Минний! Неужели ты? Глазам своим не верю! - засмеялась она искренним, довольным смехом.
  - Вот, зашёл, как обещал, - ответил Минний немного смущённой улыбкой.
  Велев вышедшей за нею девочке взять у Минниева раба факел, Аркеса повела долгожданного гостя в дом.
  Оставшись одна во дворе, десятилетняя девочка по пути к цистерне с дождевой водой сделала десяток резких круговых взмахов факелом перед собой и над головой, забавляясь сердитым гудением срываемого ветром пламени. Опустив со вздохом смоляную головку факела в воду, девочка занесла его в коридор и бросила в угол.
  - Ну где тебя, вредина, носит? - прошипела недовольно старуха и, приоткрыв входную дверь, вытолкнула девочку на окутанную мраком улицу. - Давай, скорее беги, куда велено.
  Едва Минний вошёл вслед за Аркесой в погружённый в полумрак андрон, с жёлтыми тростниковыми циновками на глиняном полу, низким красным дощатым потолком и тёмными драпировками на стенах, его слух резанули долетавшие с верхнего этажа тягучие напевы ненавистной флейты.
  - А, это моя Прокона тренируется, - пояснила с улыбкой Аркеса, поймав его вопрошающий взгляд. - Она уже три года занимается у Аполла музыке, танцам и пению.
  Прибежавшая на зов хозяйки молоденькая рабыня, приняв у гостя посох и плащ, повесила паллий за капюшон на стенной крюк, а посох пристроила в соседнем углу. Фракийцы по велению хозяина поставили в том же углу свои палки, а плащи, свернув, кинули на пол, после чего рабыня увела их по распоряжению хозяйки в трапезную для слуг. Проводив их взглядом, Минний положил руку Аркесе на талию и, поглаживая поверх хитона по крутому бедру, спросил, дозволит ли она его слугам после немного поиграть с её рабынями.
  - А отчего ж нет? - ответила Аркеса с игривой улыбкой, с готовностью откликнувшись на ласку Минния. - Пускай себе забавляются хоть всю ночь - мне не жалко! Хе-хе-хе! Но при условии, что их хозяин в эту ночь не даст скучать бедной вдове в её одинокой вдовьей постели.
  - Согласен, - улыбнулся Минний. Прижав Аркесу к стене, он грубо сдавил в ладонях её прикрытые мягкой шерстью хитона мясистые груди. - Давай начнём прямо сейчас...
  Он впился губами в её широкий, довольно улыбающийся рот. Отпустив груди, ладони заскользили вдоль бёдер и потянули вверх подол хитона.
  - Ах, нет, погоди! - выдохнула Аркеса, оторвав губы от его жадно сосущего рта. - У нас ещё вся ночь впереди! Позволь, я сперва покажу тебе дом, покормлю.
  - Ну, хорошо, - неохотно уступил Минний. В самом деле, торопиться некуда - глупо вести себя, как прыщавый семнадцатилетний юнец.
  Взяв в мягкую ладошку его жёсткую мозолистую ладонь, Аркеса провела его по комнатам нижнего этажа. Справа, напротив поварни и соседствующих с нею трапезных, кладовок, чуланов, к смежным с андроном жилым помещениям под прямым углом примыкала большая мастерская с шестью ткацкими станками, на которых сама Аркеса, её старшая дочь и четыре опытные рабыни всё светлое время суток ткали на продажу полотно. Впрочем, это при жизни мужа Аркеса с утра до вечера просиживала наравне с рабынями за станком, теперь же её частенько подменяли подросшие дочери ткачих, появившиеся на свет стараниями Сополиса.
  Вернувшись в андрон, Аркеса поднялась с гостем на второй этаж. Первым делом она завела его в спальню дочерей. Помимо знакомой ему Проконы, в небольшой комнатке были две её малолетние сестры - Талия и Психея, и прислуживавшая им хорошенькая светловолосая рабыня примерно одних лет с Проконой. Сидя со скрещёнными "по-скифски" ногами на кровати, Прокона любовалась на себя в круглое бронзовое зеркало, которое держала в вытянутой руке за сделанную в виде кариатиды ручку, в то время как служанка любовно расчёсывала длинным черепаховым гребнем её ниспадавшие по спине до пола прекрасные волосы. Одиннадцатилетняя Талия, надувая розовые щёки и выпучив глаза, усердно дула в флейту старшей сестры, извлекая из неё протяжные тонкоголосые стоны. Девятилетняя Психея, сидя на общей для них кровати, колыхала на руках тряпичную куклу, то и дело прося сестру дать и ей подудеть.
  - Посмотри, какие они у меня все хорошенькие! - засветилась материнской нежностью Аркеса. - Одну из младших я подумываю отдать в услужение Деве, только никак не могу решить которую... Девоньки, ну-ка подойдите сюда!
  - Ты бы какую выбрал? - спросила она, после того как Талия с флейтой и Психея с куклой замерли с поднятыми личиками посреди комнаты на покрывающем дощатый пол тканом коврике-половике, устремив полные озорства и любопытства глазки на очередного маминого гостя.
  Минний пожал плечами.
  - На мой взгляд, они обе достойны. Приведи их обеих в храм и пусть старшая жрица решит, какую оставить. А ещё лучше предоставь выбор самой Деве: пусть девочки потянут перед статуей жребий.
  - Да, пожалуй, я так и сделаю, - согласилась Аркеса. - Ну всё, девочки, отдыхайте.
  Аркеса повела Минния по узкому тёмному коридору в расположенную за спальней дочерей спаленку малолетних рабынь. Помимо четырёх взрослых рабынь-ткачих, занятых сейчас на кухне, и старухи-привратницы, её бывшей няньки, сообщила Аркеса, в доме подрастают ещё шесть малолеток от шести до четырнадцати лет. Вообще-то Сополис, пока не заболел, успел настрогать их куда больше (и законная жена, и рабыни почему-то рожали ему одних девочек - видно семя его было испорчено чьим-то злым заговором), но иных прибрала болезнь, других - самых хорошеньких - Сополис и Аркеса продали: за миловидных рабынь, особенно девственниц, местные богачи, содержатели диктерионов, харчевен, ксенонов (как правило, эти три заведения совмещались под одной крышей), не говоря уж о торговцах живым товаром, давали весьма неплохие деньги, с лихвой возмещавшие все затраченные на них расходы. Ведь её девочки, похвасталась Аркеса, указав на трёх малолетних рабынь, вставших с испуганными личиками с разостланных прямо на полу тюфяков и поклонившихся гостю, умеют не только сосать мужские стволы и красиво выгибать перед мужчинами попки, но и прясть, ткать, шить, вышивать, вкусно готовить еду и вообще делать всю домашнюю работу.
  Велев девочкам ложиться спать, Аркеса вернулась с Миннием в расположенную над андроном прихожую, собираясь показать ему ещё свою спальню и остальные комнаты в правом крыле, когда возникшая в огороженном сбоку резным перилом лестничном проёме рабыня - та самая, что встретила гостей в андроне, метнув снизу вверх любопытный взгляд на лицо и обхватившую бедро хозяйки руку Минния, доложила, что ужин готов. (Сами рабыни и Аркеса с дочерьми успели поужинать до нежданного прихода Минния.) Отложив визит в спальню на потом, ткачиха потащила Минния вниз.
  В триклинии, освещённом двумя висевшими над боковыми ложами медными лампадами, царил приятный глазу интимный полумрак.
  Подведенный Аркесой к центральному хозяйскому ложу, покрытому тонким узорчатым ковром (такие же, только с другими узорами, покрывали и боковые ложа), Минний расстегнул расшитый серебряными листьями зелёный пояс с акинаком в отделанных серебром красных ножнах и сунул его под ложе.
  Тем часом помогавшая при кухне юная рабыня внесла через открытый дверной проём в боковой стене медный таз с подогретой водой, стянула с гостя скифики, омыла его ступни и вытерла мягким ворсистым рушником. Как только Минний устроился с удобством на упругом лежаке, опершись левым локтем на красного длинногривого коня, вышитого на туго набитой шерстью подушке, Аркеса села рядом, прислонясь горячим бедром к его полусогнутым коленям, и, хлопнув в ладоши, велела заносить.
  В ту же секунду из бокового проёма выпятился широкий кобылий зад, согнутая дугой спина и вытянутые вниз толстые руки немолодой рабыни, вцепившиеся в углы коротконогого обеденного столика, сплошь заставленного расписными мисочками, блюдцами и вазочками с едой, рельефными кувшинами с вином и водой и двумя тонкостенными чашами для питья. С такой же дебелой напарницей, державшей столешницу с другой стороны, они осторожно пронесли свою ношу через триклиний и опустили возле хозяйского ложа.
  Отослав улыбающихся возможному будущему хозяину рабынь обратно на поварню с приказом ублажать всю ночь пришедших с гостем рабов ("Конечно, их лица давно поблекли и огрубели, но сиськи и жопы ещё очень даже аппетитны, мои фракийцы будут счастливы", - подумал с улыбкой Минний, провожая рабынь взглядом до дверей), Аркеса принялась кормить Минния с рук. Почувствовав, что его конец опять нетерпеливо встопорщил полу хитона (Минний даже зимой не носил штаны, обходясь длиннополым хитоном и ниспадающим до щиколоток паллием), он, подавшись вперёд, прижал его к пояснице разулыбавшейся Аркесы и, протянув свободную правую руку, принялся оглаживать через тонкую ткань хитона её обращённое к нему плечо, спину и бедро.
  - Проголодался? - спросила она с игривым смешком.
  - Как зверь! - заверил без улыбки Минний.
  Жадно кусая подносимые ею к его рту кусочки тушеного с овощами мяса и слизывая с её пальцев соус, Минний потянул хитон с её ближнего плеча и принялся ласково тискать обнажившуюся грудь. Затем, приподнявшись, поцеловал и шутливо куснул мягкий бело-розовый овал её заголившегося плеча и стянул хитон с другого плеча, обнажив и вторую грудь.
  В этот волнующий момент, когда он завладел, как наездник поводьями, её грудями и уже собирался забраться в седло, закрывавшая дверной проём напротив центрального ложа краснобархатная завеса вдруг всколыхнулась, и в триклиний ввалился Апемант.
  - Ба-ба-ба! Вот так встреча! - воскликнул он, растянув губы в ехидной ухмылке. - Кого я вижу! Неужто наш воинственный Минний тоже попался в нежные сети нашей очаровательной Арахны?! Ха-ха-ха!
  В левой руке Апемант держал отставленный чуть в сторону жёлтый костяной посох, увенчанный над плечом золотой головой Гермеса в крылатом шлеме; меча или другого какого оружия на его обшитом золотыми зверовидными бляшками скифском поясе не было.
  Произнося свою издевательскую тираду, Апемант продвинулся на несколько шагов вперёд, и в триклиний, тяжело опираясь на посох, вошёл Формион, а за ним - двое скифов в обшитых бронзовой чешуёй башлыках и кафтанах, с акинаками на поясах, ножами возле голеней и короткими, в рост человека, копьями.
  Отпустив груди Аркесы, Минний стремительно нагнулся, не сводя настороженных глаз с вошедших, и нашарил валяющийся под ложем акинак.
  - Спокойно, Минний! Спокойно... - предостерегающе выставил вперёд открытую ладонь Формион. - Не надо хвататься за меч. Всё равно он тебе не поможет.
  - Разве что заколоться! Га-га-га! - гоготнул жеребцом Апемант.
  Скифы, широко расставив ноги, встали по обе стороны двери, тотчас переведя угрюмые взгляды с акинака и лица Минния на коровьи сиськи ткачихи. Аркеса поспешно натянула на плечи хитон и, встав с ложа, испуганно отступила к боковой стене.
  В этот момент ещё одна пара скифов с копьями в руках и акинаками на поясах появилась из бокового прохода, загородив и второй выход из триклиния.
  - И твои новые рабы-фракийцы тоже тебе не помогут, - коротко взглянув на них, продолжил Формион. - Мои скифы заперли их в чулане вместе с ткачихами Аркесы, так что им, бедолагам, сейчас не до тебя, хе-хе!.. Так что положи акинак обратно под ложе и давай поговорим спокойно. Надеюсь, нам удастся договориться по-доброму, и мне не придётся тебя убивать. Ты, Аркеса, - обратился он к хозяйке дома, - ступай-ка к себе наверх; у нас тут будет мужской разговор.
  "И ведь знал же, чувствовал, что это западня! И всё равно полез, как глупый мышонок в мышеловку! - корил себя мысленно Минний. - Уж лучше бы остался с Тирсенией!"
  Апемант, конечно, не упустил случая придать ускорение проходившей мимо вдове увесистым шлепком по пухлому заду, вызвав одобрительные ухмылки на лицах скифских телохранителей. Обождав, пока затихнет быстрый топот её шагов по лестнице за дверной завесой, Формион присел на левое ложе, опершись по-стариковски на поставленный между колен костяной посох, увенчанный золотой фигуркой всадника на золотом шаре, - точной копией неапольского памятника Скилуру.
  - Будешь? - спросил Апемант старшего брата, кивнув на уставленный закусками и напитками столик перед центральным ложем. Формион сделал отрицательный жест. - А я, пожалуй, подкреплюсь. Не пропадать же добру! Ишь, сколько Аркеса наготовила для своего нового жеребчика! Хе-хе-хе!
  Потянув за собой столик, Апемант плюхнулся широким задом на свободный лежак и, положив посох под левую руку, с аппетитом принялся за еду. Некоторое время в триклинии слышалось только плямканье его жирных губ. Формион молча прощупывал взглядом сына Гераклия, сидевшего, зажав между колен сложенные ладони, и глядевшего на него со смирением и покорностью загнанного в угол курятника лиса.
  - Давай поговорим откровенно, - предложил Формион, разомкнув наконец уста. - Скажи мне, чего ты добиваешься? Какова твоя цель?
  - Благо для родного полиса, - ответил Минний.
  Апемант громко хмыкнул с набитым ртом.
  - Очень хорошо, - кивнул Формион. - Представь себе, и я хочу того же. Предлагаю нам идти к этой цели вместе. Что скажешь?
  - Боюсь, мы слишком по-разному понимаем это благо, - после короткого раздумья возразил Минний.
  - И в чём же оно, по-твоему, заключается? - скривил рот в ироничной ухмылке Формион.
  - Тебе это хорошо известно из моих речей перед экклесией. Но если хочешь, повторю. Я считаю, что каждый гражданин Херсонеса должен иметь собственный дом и кусок земли, способный прокормить его и его семью. А добиться этого можно, лишь отвоевав у скифов нашу Равнину, и сейчас как раз подходящий случай для этого.
  - Итак, твоя цель - война со скифами, - заключил Формион. - Но с чего ты взял, что Херсонес может победить в этой войне? Ты видел, какое у Палака войско? А я видел.
  - Ну и чего же он добился с этим войском на Боспоре? - позволил себе чуть заметную презрительную усмешку Минний.
  - Да, боспорцам удалось отбиться за своими стенами, заплатив огромный выкуп, чтобы Палак прекратил войну. Может, и нам удастся. Но отсиживаясь за стенами, Равнину не вернёшь. А стоит нам сунуться в степь, скифская конница раздавит нас, как мокриц! - убеждал Формион. - Или ты надеешься, что роксоланы, как при царице Амаге, ударят скифам в спину? Напрасно! Времена теперь другие, и роксоланы скорее помогут скифам, чем нам.
  - Он, наверно, считает себя новым Александром! - хохотнул, продолжая жевать, Апемант.
  - Найдём себе других союзников, вот хоть бы тех же боспорцев, - продолжил Минний дискуссию с Формионом, проигнорировав выпад Апеманта.
  - Пустые мечтания! - отмахнулся пренебрежительно Формион. - Раз обжёгшись, боспорцы не станут в другой раз совать руку в огонь. Никто нам не поможет, так что твоё с Гераклидом желание толкнуть Херсонес на безумную войну со скифами, я думаю, продиктовано только одним - желанием под этим предлогом нанести удар по мне и моим сторонникам. Я прав?
  Минний молчал.
  - Пра-ав... - усмехнулся Формион. - Но неужели вы думаете, что я вам это позволю? Не-ет, Минний! Я не буду безучастно сидеть и ждать, как жертвенный бык обуха. Но я не хочу кровопролития. Поэтому предупреждаю в первый и последний раз: перестань баламутить людей несбыточными мечтами! Предвыборные речи это одно, но не вздумай перейти от слов к делу... Я пришёл сюда поговорить с тобой только потому, что ты мне понравился, и я бы хотел иметь тебя в числе своих помощников, а не врагов. Поверь, я далеко не каждому это предлагаю.
  - Ну, это как раз легко, - тотчас согласился Минний. - Объяви завтра в Буле, что начинаешь борьбу за возврат Равнины, и не только я, но и все друзья Гераклида сей же час станут твоими верными помощниками.
  - Опять ты за своё! - хлопнул в досаде ладонью по ковровому покрывалу ложа Формион.
  - Да что с ним говорить, брат! - возмущённо воскликнул Апемант. - Я ж тебе говорил, что он упрямее осла - такой же как и его папашка!
  Опалив Апеманта ледяным взглядом, Минний опять обратился к главе клана.
  - Да, похоже, что мы с тобой не договоримся, - произнёс с сожалением Формион и подался вперёд, собираясь встать.
  - Послушай Формион! Мы ведь с тобой и в самом деле можем стать союзниками, хоть цели у нас разные, - молвил Минний, приглашая вождя соперничающей партии к продолжению разговора. - Давай говорить начистоту. Гераклид и его друзья считают, что твоя истинная цель состоит в захвате полной тиранической власти над городом. Ведь так?
  Формион и Апемант промолчали. Апемант даже перестал жевать.
  - Та-ак! - улыбнулся Минний. - Мессапия, наверное, спит и видит своего сына Стратона, внука Скилура, херсонесским басилевсом. Добиться этого вы сможете, только если у нас в цитадели вместо беженцев будет сидеть крепкий скифский гарнизон. А это случится, лишь если Палак явится сюда со своим могучим войском, и как победитель продиктует Херсонесу свою волю. Надеюсь, это вам понятно? Следовательно, вы (Минний обращался теперь сразу к обоим братьям, метаясь взглядом от одного к другому) должны быть заинтересованы в этой войне не меньше, чем я. Палак недавно потерпел досадную неудачу на Боспоре. Наверняка он с готовностью ухватится за возможность поправить свою пошатнувшуюся репутацию за счёт победы над Херсонесом. Я так думаю. Почему бы вам не послать одного из своих скифов к царю Палаку и спросить его об этом?.. И тогда кому как не тебе, Формион, быть полновластным наместником скифского царя в Херсонесе, подобно Никерату в Ольвии, а?
  - А что, Формион? По-моему, он говорит разумные вещи, - обратился к старшему брату Апемант, охотно заглотивший брошенную Миннием наживку. - Иначе вся эта канитель будет тянуться без конца.
  Формион какое-то время молчал, по привычке медленно вращая узловатыми пальцами то в одну, то в другую сторону стоящий между ногами посох, что частенько проделывал, когда пребывал в раздумьях.
  - Скажи, Минний, никак не возьму в толк, а тебе-то от этого какая выгода? - спросил он наконец, вновь устремив внимательный взгляд на Минния.
  - Моя выгода? - опустив глаза, Минния потёр переносицу, размышляя, сказать всё до конца, или уклониться от ответа. - Она в том, чтобы избавить родной город от скифской зависимости. В отличие от тебя, я верю, что победа в этой войне останется за нами. Пускай же этот спор между нами честно решится на поле боя! Ведь положение, сложившееся в городе, далее нетерпимо. Число бедняков, не имеющих ни собственного дома, ни земли, ни какого-либо постоянного заработка, множится с каждым годом. Я считаю, единственный выход - либо дать им землю на Равнине, либо, по крайней мере, хорошенько проредить их ряды скифскими стрелами. Если не отвлечь их на войну со скифами, то рано или поздно они пойдут войной на наших богачей. Вы этого хотите?.. Но ты, Формион, в любом случае останешься в выигрыше: если победят скифы, ты, как я уже говорил, станешь наместником Палака в Херсонесе, а если, паче чаяния, одолеем мы - тебе достанется слава победителя Скифии, освободителя Равнины, ну и, само собой разумеется, львиная доля скифских богатств. Ну так что - пошлёшь гонца к Палаку? Или мне поговорить напрямую с Мессапией?
  - Должен признаться, ты умеешь убеждать, - остановив вращение посоха, молвил Формион.
  - Да уж, складно поёт, - поддакнул, улыбаясь, Апемант, по-видимому, резко изменивший к лучшему своё мнение о Минние. - Что тот сладкозвучный Орфей!
  - Скорее, как сладкоголосая сирена, - поправил брата Формион. - Чувствуется, что афинская наука не прошла для тебя впустую.
  - Ну так что - действуем отныне заодно? - спросил с улыбкой Минний, поняв, что гроза над его головой миновала.
  - Видишь, Апемант, - обратился Формион к брату, тоже улыбаясь, - я же говорил, что мы с Миннием договоримся полюбовно, потому что он умный человек, а ты не верил. Давайте-ка закрепим нашу сделку...
  - Наш тайный - пока что - союз, - внёс поправку Минний.
  - Хорошо - наш тайный союз, - согласился Формион, - как полагается, чашей доброго вина.
  Апемант с готовностью наполнил оба имевшихся на столике скифоса вином, разбавив их самую малость водой, себе же налил в расписную глиняную вазу, вытряхнув из неё на стол недоеденные фиги. Встав с лежаков, все трое сошлись в центре триклиния.
  - Только у меня есть два условия, вернее, просьбы, - сказал Минний, беря протянутый Апемантом скифос.
  - Слушаю, - голос Формиона был сама благожелательность.
  - Прикажи своим скифам выйти. Если тебя беспокоит мой меч, пусть его возьмёт Апемант.
  - Не нужно. Эти скифы прибыли сюда недавно и не понимают по-эллински - говори свободно.
  - Ну, хорошо... - Хоть Минний и не поверил Формиону, но пришлось говорить при скифах. - Первая просьба: отдай мне убийц моих родителей.
  Формион нахмурил разгладившееся было чело.
  - Это невозможно. Твои родители погибли в огне по собственной вине, а скорей - по недосмотру слуг.
  - Мы все трое знаем, что это не так, - возразил Минний. - К пожару в усадьбе приложили руки скифы.
  - Это всего лишь пустые слухи, - отмахнулся Формион. - Их надули тебе в уши те, кто хотел использовать тебя против меня.
  - Я публично поклялся найти и покарать убийц и должен выполнить своё обещание.
  - Прошло уже целых семь лет. Те скифы, что охраняли тогда мою невестку, давно вернулись в Скифию... - Разглядывая кроваво-красное вино в своём скифосе, Формион ещё раз отрицательно покачал головой. Потом вдруг вскинул глаза на кислое лицо Минния, будто осенённый блестящей идеей. - Впрочем, если это так для тебя важно, я помогу тебе найти тех, кто ограбил и сжёг усадьбу твоих родителей... среди тавров. Да, наверняка, это были тавры. Как ты считаешь, Апемант?
  - Конечно, это были тавры! - радостно подтвердил младший из братьев. - Как мы сразу не догадались! Как пить дать, наши доблестные эфебы проворонили тогда набег этих разбойников!
  - И наш друг - этнарх Мисах наверняка поможет нам их найти. Итак, - обратился Формион опять к Миннию, - будем считать, что эта проблема решена. Какова вторая просьба?
  - Я хочу освободить из рабства Демотела.
  - Нет! - сразу переменив тон, отрезал Формион.
  - Почему нет? Неужели Формион, некоронованный басилевс Херсонеса боится какого-то Демотела?
  - Дело не в боязни, - возразил Формион. - Демотел чуть было не убил мою невестку, жрицу Девы. Он преступник, и получил по заслугам.
  Обнажив в улыбке два далеко не полных ряда зубов, Минний положил дружески руку на плечо стоявшего рядом с полной чашей вина Апеманту.
  - Апемант, а тебе не кажется, что если бы твоему старшему брату хватило сообразительности позволить Демотелу сделать то, что он задумал, то он уже пять лет как был бы в Херсонесе басилевсом?
  - Да, брат, похоже, мы тогда здорово сглупили, - несколько растерянным тоном признал Апемант.
  - Касаемо твоих родителей я понимаю. Но что тебе за дело до какого-то Демотела? - язвительно поинтересовался у Минния Формион.
  - Демотел был моим гимнастом, - пояснил Минний, убрав руку с плеча Апеманта. - Полагаю, он понёс уже достаточное наказание за своё НЕОСУЩЕСТВЛЁННОЕ преступление. Пять лет рабства - не шутка.
  - Кому, как не тебе, это знать! Ха-ха-ха! - хохотнул Апемант.
  - Скажи Мессапие, - не обратив внимания на шутку Апеманта, обратился Минний к Формиону, - что я готов выкупить Демотела, поднеся Артемиде Таврополе достойные дары.
  - Хорошо, я подумаю... - голос Формиона прозвучал как обещание.
  - Ну что, пора наконец скрепить наш союз, - напомнил он, подняв свой скифос к подбородку.
  - Беру в свидетели Диониса, Царицу Деву и нашего предка Геракла*, что буду честно соблюдать наш договор, - провозгласил Формион, трижды пролив вино на пол. Следом за ним клятву повторили Апемант и Минний. Затем все трое осушили кубки до дна, глядя в глаза друг другу.
  
  (Примечание: Херсонеситы принадлежали к дорийской ветви эллинов, считавшей себя потомками Геракла.)
  
  - Ладно, брат, пойдём по домам, - сказал Формион, возвращая Апеманту пустой скифос чашу. - Не будем мешать нашему другу Миннию развлекаться. Теперь он может это делать без всякой опаски.
  - Конечно, если не нарвётся где-нибудь на ревнивого мужа! Ха-ха-ха! - разразился очередной шуткой смешливый Апемант.
  - Ну, от мужа его защитят фракийцы, - улыбнулся Формион. - Не зря же он на них потратился.
  Вскинув в прощальном жесте руку, Формион направился к выходу.
  - Счастливо оставаться, приятель. - Скаля в дружелюбной улыбке изъеденные коричнево-жёлтые зубы, Апемант похлопал Минния по плечу. - Только смотри - не вздумай выкинуть с нами какую-нибудь шутку, а то мы живо найдём для тебя свободную скамью гребца на одном из наших кораблей.
  Губы Минния расползлись в ответной улыбке, но глаза, которыми он проводил Апеманта за приоткрытый телохранителями полог, были полны льда. "Глупец! Мы ещё посмотрим, кто кого в итоге посадит за весло!" - подумал он, сжимая в левой руке пустой скифос.
  Услышав, как стукнула входная дверь, Минний подошёл к столику, наполнил скифос разбавленным на треть вином и залпом выпил во славу продолжавшей оставаться неизменно благосклонной к нему Тихе. Затем поднял с пола и застегнул на талии пояс с акинаком и вышел в андрон, намереваясь вызволить своих запертых в чулане фракийцев и тихо уйти.
  Но тут он увидел на лестнице Аркесу. Спускаясь, она дрожащим полушёпотом уверяла, как сильно напугал её неожиданный приход Апеманта и Формиона, и как она рада, что всё для Минния обошлось благополучно. Не говоря ни слова в ответ, Минний медленно двинулся ей навстречу. Закрыв её лживый рот поцелуем, он сорвал с неё хитон, повернул к себе задом и овладел прямо на лестничных ступенях. Затем поднялся с нею наверх, в её спальню, и грубо, словно в захваченном вражеском городе, насиловал её до утра.
  
  ГЛАВА 9
  
  Бездельное сидение в казарме быстро наскучило Ламаху, хотя здесь, в привычной обстановке, было, конечно, не так тоскливо и одиноко, как в доме Хрисалиска. Товарищи по сотне, покидая утром тёплую казарму, чтобы после завтрака, в дождь и пронизывающий ветер, в снег и мороз, стыть в караулах на стенах или заниматься бесконечными маршировками, перестроениями и учебными схватками во дворе казармы либо за городом, завидовали Ламаху, ему же наоборот - чем дальше, тем больше не терпелось поскорей вернуться в строй.
  Помещения, отведенные сотне Делиада, находились на втором этаже казармы. Это были две смежные комнаты, соединённые между собой и с соседними комнатами, тянувшимися вкруговую по периметру казармы, широкими открытыми дверными проёмами. Вдоль длинных стен каждая комната была уставлена в два яруса разделёнными узкими проходами деревянными нарами. Набитые камкой, соломой или шерстью тюфяки и подушки, посконные либо полотняные покрывала и обитые медью или железом, закрытые на замки сундучки с личными вещами соматофилаков под нарами составляли всю обстановку комнат. Оконные бойницы в глядевших наружу и во двор стенах были плотно закрыты ставнями в связи с холодами, так что в помещениях, освещённых висевшими у дверей медными и глиняными лампадами, ночью и днём царил располагавший ко сну полумрак. Значительная часть коек оставалась свободна, поскольку добрая треть соматофилаков жили с жёнами, детьми или сожительницами в собственных домах или съёмных комнатах в городе, приходя на службу в крепость после восхода солнца. Те же, кто обитал в казарме, кормились вскладчину, отдавая часть полученного в начале месяца жалования на закупку продуктов, из которых их обитавшие при казарме сожительницы - как рабыни, так и свободные - готовили для них еду в пристроенной с южной стороны казармы поварне.
  После завтрака большинство освобождённых от службы по болезни или увечью (а таковых каждый день было до полусотни) оставались коротать время до ужина (кормились соматофилаки, как почти всё трудовое население в те времена, дважды в день) в тёплой трапезной при поварне за излюбленной игрой в кости, разговорами о недавней войне со скифами и досужей болтовнёй о любопытных городских происшествиях, таких, как, например, недавнее убийство богача-рыбопромышленника Гикесия его влюбившейся в пасынка молодой женой. Ламах о своей отнюдь не героической травме и царящих в доме богача Хрисалиска порядках особо не распространялся, предпочитая слушать приукрашенные обычным солдатским хвастовством рассказы других.
  Когда игра надоедала или удача надолго отворачивалась (играли, понятное дело, не на щелбаны), Ламах набивал руку, метая в оконную ставню нож (обратно нож приносил один из живших в казарме мальчиков), а когда и это занятие наскучивало, звал к себе на койку одну или парочку шлюх, всегда готовых к услугам за весьма умеренную плату. В казарме соматофилаков было полно женщин на любой вкус: тут были и законные жёны, и принадлежащие воинам рабыни, купленные, а чаще выигранные в кости в городских харчевнях или термах у любителей азартных игр, и приведенные на ночь дешёвые порнаи, нередко задерживавшиеся здесь на месяцы, кочуя с койки на койку. Не было недостатка и в симпатичных мальчиках для тех, кого женские прелести оставляли равнодушными. Как и во всяком военном лагере, обитавшие здесь женщины, помимо любовных утех, занимались готовкой еды, уборкой помещений, обстирыванием и обшиванием воинов. В общем царские телохранители, пояса которых редко когда бывали пустыми, жили довольно комфортно и весело, чему высокое начальство нисколько не препятствовало.
  И тем не менее Ламаху хотелось скорее уже высвободить ногу из деревянных тисков, отбросить надоевший костыль и вернуться к полноценной армейской жизни. Событие это он приурочил к дню, когда настала очередь его сотне охранять цитадель Нового дворца, что случилось на четырнадцатый день после его возвращения из Феодосии. По его ощущениям, кости к этому времени уже срослись, нога почти не болела, только невыносимо свербела под повязкой.
  Проснувшись, Ламах, закинув руки за голову, лежал на спине, прикрытый по грудь шерстяным гиматием, и, уставясь в темневшее на расстоянии вытянутой руки дощатое дно верхней койки, размышлял, явится ли сегодня на службу Делиад (должен бы объявиться - поучаствовав в невольно вызванной им войне, он стал относиться к своим командирским обязанностям несколько ответственней, чем прежде) и вспомнит ли он о брошенном при отъезде из Феодосии на счёт него обещании.
  Дождавшись донесшегося со двора, подобно рёву голодного осла, сигнала горниста о побудке, столь нелюбимого воинами всех армий мира, Ламах переменил лежачее положение на сидячее и, срезав затянутый под коленом узел, принялся освобождать ногу из сковывавших её целый месяц лекарских пелёнок. Лежавшие на соседних койках товарищи, позёвывая и почёсываясь спросонок, стали с интересом наблюдать за его манипуляциями. Когда Ламах снял сжимавшие голень дощечки, оказалось, что его левая икра, с розовыми вмятинами по бокам, стала раза в два тоньше правой.
  - Это не беда: начнёшь ходить - мясо быстро нарастёт, - подбодрил приятеля декеарх Диотим, одевавшийся на соседней койке.
  Куда хуже было то, что кость в месте перелома над щиколоткой выпирала под тонкой багровой кожей каким-то бугром, словно нарост на стволе дерева, и ступня была повёрнута пальцами немного внутрь. Похоже, Ламах стал калекой: сломанная по вине Делиада нога стала заметно короче. Ухватившись за поддерживающий верхнюю койку прямоугольный стояк, Ламах осторожно встал на ноги. Так и есть - левая ступня на добрых два пальца не доставала пола.
  Опираясь левой рукой на костыль, как на посох, Ламах сделал несколько пробных шагов по центральному проходу.
  - Наш Ламах стал теперь хромым, как Хематион, хе-хе-хе! - пошутил обувавшийся на койке у противоположной стены воин.
  - Ага, только Хематиону, в отличие от Ламаха, не нужно бегать и маршировать, - не поддержал шутки Диотим. - Как бы Гиликнид не погнал его из соматофилаков.
  - Ламаху надо проситься перевести его в конницу, - посоветовал другой воин.
  Вернувшись к своей койке, Ламах сел и принялся растирать тощую икру и ощупывать место перелома.
  - Что, болит? - сочувственно спросил Диотим, застёгивая поверх чешуйчатого доспеха пояс с мечом.
  - Терпимо. Срослось, похоже, крепко.
  Случившееся не стало для Ламаха большим сюрпризом: Хрисалисков лекарь-сириец предупреждал его, что когда кость срастётся, нога, вероятно, станет немного короче. Главное, что удалось избежать загноения, которое могло бы привести к потере ноги, а то и жизни.
  - Надо пришить к левому скифику вторую подошву потолще, и хромота станет незаметной, - предложил кто-то из воинов.
  Ламах и сам уже об этом думал. В самом деле - это был самый простой и очевидный в сложившейся ситуации выход.
  Вытащив из под койки свой сундучок, Ламах открыл его и вынул толстые суконные штаны, которыми рассчитывал прикрыть худобу левой ноги, ненужный до сего времени левый скифик и пару заранее обрезанных подошв из дублёной воловьей кожи. Задвинув сундук обратно под койку, Ламах натянул штаны и скифики, сунул подошвы за пазуху, подпоясался, взял взамен костыля прислонённое к стене в изголовье койки копьё, оставив пока на месте щит и шлем, и направился вслед за товарищами по сотне во двор: оправляться, умываться и завтракать (отправлявшиеся на караульную службу сотни по заведённому порядку попадали в трапезную прежде остальных).
  Во дворе воины обменивались приветствиями с подходившими в полном вооружении из города товарищами, в числе которых были и оба пентаконтарха, Ктист и Педаний; люди семейные и солидные, они жили в собственных домах. Делиада пока что не было.
  - О, что я вижу! - радостно оскалился Ктист, завидя хромавшего рядом с Диотимом к дверям трапезной, с копьём вместо привычного костыля, Ламаха. - Наш герой Ламах сегодня на своих двоих!
  - Ну как нога? - спросил он, обменявшись вместе с Педанием крепкими рукопожатиями с подошедшими декеархами.
  - В порядке, - ответил серьёзным тоном Ламах. - Зажила, только стала немного короче. Ну да ерунда - пришью ещё одну подошву, и будет незаметно.
  - Ну и ладушки! Рад за тебя, дружище! - продолжая улыбаться, Ктист дружески похлопал Ламаха по плечу. - Так, значит, сегодня на службу?
  - Да. Надоело уже валяться без дела в казарме.
  - Ну вот и молодец!
  Хоть Ламах и его пентаконтарх, как ветераны сотни, истоптавшие вместе не один десяток башмаков, по-прежнему были на дружеской ноге, Ламах чувствовал, что за дружеской улыбкой и словами Ктиста нет былой искренности. Заметив, как и все в сотне, что после памятной поездки с послами к мёртвому Скилуру, юный Делиад почему-то стал явно выделять Ламаха среди бойцов своей сотни, Ктист так и не смог подавить возникшее в глубине души чувство зависти и досады. И ладно бы Делиад был обычный гекатонтарх. Так нет! Сын феодосийского номарха! Внук богача Хрисалиска!! Племянник царевича Левкона и прекрасной царевны Гереи!!! И как это Ламаху удалось влезть к нему в доверие?
  Выйдя через двадцать минут из трапезной, Ламах увидел во дворе рядом с Педанием и Ктистом (те позавтракали дома) Делиада. Поздравив Ламаха с выздоровлением, он разрешил ему задержаться для исправления скифика и увёл построившуюся в колонну по три полусотню Ктиста в Новый дворец. Воины второй полусотни, которым предстояло охранять дворец басилевса ночью, в связи с чем они были в этот день свободны от занятий, отправились отдыхать в казарму. Вместе с ними поднялся в принадлежащие им комнаты и Ламах.
  Стянув левый скифик, он отдал его и заготовки подошв воину, лучше других в сотне владевшему навыками сапожника. Через полчаса воин вернул Ламаху его скифик с надёжно прилаженной тройной подошвой. Натянув его, Ламах прошёлся по комнате. Каждый шаг отдавался лёгкой болью в месте перелома, поэтому невольно приходилось прихрамывать, но Ламах надеялся, что через два-три дня это пройдёт.
  Вознаградив сапожного мастера дружеским рукопожатием и оболом, Ламах надел шлем, накинул поверх начищенного до зеркального блеска доспеха гиматий, застегнув его на левом плече круглой бронзовой фибулой с головой Афины в трехгребенчатом шлеме, взял прислонённый к стенке щит и копьё и уверенно зашагал через анфиладу смежных комнат к ближайшей лестнице.
  Поднимаясь от конюшни к царской цитадели, он вспомнил состоявшийся на этих ступенях три месяца назад короткий разговор с Делиадом, имевший столь неожиданные последствия. Перепадёт ли ему хоть что-то из похищенных у Скилура сокровищ? Если и перепадёт, то ещё не скоро. Впрочем, завязавшиеся приятельские отношения с Делиадом могут оказаться для него дороже золота.
  Взойдя на гору, Ламах увидел четырёх рабов, несших навстречу вдоль ограды храма Афины покрытые позолотой изящные носилки юной царевны Элевсины. Поскольку идти от Старого дворца было всего ничего, рабы несли носилки низко над землёй на опущенных руках. Остановившись у поворота к цитадели, Ламах пропустил мило улыбнувшуюся ему из-за чуть приоткрытой парчовой занавески царевну вперёд, обменявшись приветствиями с шествовавшим сзади Левконовым надсмотрщиком Хоретом.
  Миновав незамедлительно открывшиеся ворота и длинную входную арку, рабы опустили носилки посредине небольшого Нижнего дворика, в двух шагах от встречавших царевну у входа во дворец дворцового епископа Нимфодора и гекатонтарха Делиада. Шагнув к носилкам, юноша отодвинул завесу и, лучась приветной улыбкой, помог выбраться наружу сперва сидевшей с правой стороны коричневой рабыне, а затем сестрице Элевсине, не отказав себе в удовольствии прижать её к своему серебряному нагруднику и поцеловать по-родственному в улыбающиеся из глубины подбитого горностаем капюшона розовые губки.
  Светясь ласковой улыбкой, Нимфодор пригласил царевну проследовать в покои царевича. Обхватив одной рукой за талию Элевсину, а другой её рабыню, Делиад повлёк их вслед за величаво-медленно шествовавшим впереди дворецким на лестницу, не упустив случая незаметно огладить ладонью поверх хитона стройное бедро и упругую ягодицу молчаливой рабыни.
  Обычно Элевсина ходила в Новый дворец пешком, но сегодня из-за покрывшего ночью землю снега и морозной, ветреной погоды Герея настояла, чтобы дочь отправилась туда в носилках. Оставив пустые носилки в углу двора, рабы во главе с Хоретом вернулись в Старый дворец: домой царевну по окончания занятий принесут рабы басилевса.
  Проводив всё подмечающим взглядом Делиада и обеих девушек, Ламах толкнул скреплённую тремя медными полосами красную дубовую дверь и вошёл в расположенную напротив лестничной башни караулку. Это была довольно большая, тянущаяся вглубь от входной двери прямоугольная комната, освещённая висящими на вбитых в серые оштукатуренные стены крюках четырьмя медными лампадами. Вдоль длинных стен тянулись на высоте колена сплошные деревянные настилы, с прикрытыми рогожами тюфяками, на которых могло вместиться впритык друг к другу до полусотни воинов. В центре комнаты, между помостами, стояла большая железная жаровня, наполнявшая караулку теплом и чадом. Посредине дальней стены темнела дверь в комнату начальника караула.
  Увидя, что его десяток сейчас отдыхает (караулившие у входных ворот, на стенах цитадели и у входа в царские покои стражи сменялись в связи с холодами через каждые два часа, отмеряемые стоявшей в караулке клепсидрой), Ламах прислонил к стене щит и копьё и, отказавшись присоединиться к метавшим кости игрокам, сняв шлем, растянулся на свободном тюфяке рядом с Ктистом.
  Минут через пять в караулку зашёл Делиад. Глянув на притихших при его появлении воинов, потом на стоящую на высоком, грубо сколоченном столе в ближнем правом углу, рядом деревянной бадьёй с водой, клепсидру (воды в её верхней чаше оставалось чуть больше половины), он направился в свою комнату, позвав с собой Ктиста и Ламаха.
  По сравнению с общей комнатой, комнатка начальника караула представляла собой небольшой чулан без единого окна. У боковых стен, на расстоянии двух вытянутых рук, стояли два деревянных топчана с мягкими тюфяками, подушками и полотняными простынями. У противоположной от входа стены (являвшейся частью полукруглой северной подошвы цитадели), закруглённой и скошенной под небольшим углом внутрь комнаты, стоял квадратный столик, сплошь изрезанный зарубками, царапинами, надписями и рисунками, оставленными "для потомков" поколениями томившихся здесь от скуки и безделья караульных командиров. На вбитом под низким потолком в наклонную стену крюке висела освещавшая комнату двухфитильная медная лампада. Пол здесь, как и во всех помещениях нижнего этажа, был каменный, представляя собой выровненное камнетёсами скальное ложе, на котором была воздвигнута цитадель.
  - Вот же сучка чёрная! Не хочет отдаться ни в какую! - плюхнувшись задом на левый лежак, пожаловался Делиад, скрывая за возникшей на губах ухмылкой досаду на в очередной раз посмевшую отказать ему любимицу Элевсины. Он ведь не привык получать отказы, тем более - от рабынь.
  - Скорее, пугливая необъезженная гнедая кобылка, - ответил с улыбкой Ламах, тотчас догадавшийся о ком речь.
  - Ну, ничего! Рано или поздно я её объезжу. Хочет она того или не хочет. Вставлю так, что мало не покажется!.. Садитесь, - указал Делиад на топчан напротив.
  - А почему бы тебе не выпросить её на часок-другой у царевны? - присев на край лежака слева от Ктиста, предложил Ламах. - Думаю, царевна не откажет двоюродному брату в такой мелочи.
  - Ох, не знаю! Они неразлучны как сёстры и, мне кажется, в роли старшей как раз нубийка. Элевсина непременно спросит её согласия и не пойдёт против её желания. В этом-то и беда! - вздохнул огорчённо Делиад. - Ладно, давайте пока потарахтим.
  Ктист, потянувшись, мигом передвинул столик от стены в проход между лежаками, затем извлёк из висевшей на поясе кожаной сумки и положил в центре столешницы короткий бычий рог и два кубика, вырезанных из лошадиного копыта (на сленге игроков они назывались "бочонками"), приглашая Делиада, как старшего по званию, начать игру. Чаще всего кубики помечались небольшими углублениями - от одного до шести на каждой грани. Иногда - первыми шестью буквами. У Ктиста грани были помечены линиями: одну грань линия пересекала по диагонали, на другой две линии пересекались крестом, на третьей был вырезан треугольник или "дельта", на четвёртой - "снежинка" из четырёх перекрещивающихся в центре линий, на пятой - пятиконечная "морская звезда", и наконец, на шестой - "решётка" из трёх вертикальных и трёх горизонтальных линий. Играли чаще всего двумя, иногда одним или тремя кубиками. Несчастливый бросок, при котором выпадали единицы, на игровом сленге назывался "собака", а победный бросок, когда выпадали шестёрки, звался "афродита", но многие, и в первую очередь воины, предпочитали именовать его "ника".
  Поскольку Ламах и Ктист деньгами были не богаты, договорились играть "по маленькой" - по халку на бросок. Первым метал кости Делиад, за ним Ктист, последним Ламах. Тот, у кого выпадало больше очков, царапал ножом на столе возле себя две вертикальные черты, проигравшие - по одной горизонтальной. По окончании игры производили подсчёт и расплату.
  - Жаль, что нубийка принадлежит царевне, а не царевичу, - сказал Ктист после очередного победного броска Делиада.
  - Это почему? - удивился тот.
  - Если бы она принадлежала царевичу Перисаду, ты, с твоей удачей, мог бы выиграть её в кости. Хе-хе-хе! - пояснил, ухмыляясь, пентаконтарх.
  - А что - это мысль! - оживился Делиад. - Пожалуй, можно будет попробовать сыграть с Элевсиной.
  - Сыграй с ней сперва на деньги, чтобы увлеклась, - посоветовал Ламах. - А потом поставь какую-нибудь красивую безделушку, до которых так охочи все девчонки, за ночь с нубийкой.
  Через полчаса - игроки только успели войти во вкус - заглянувший в комнату воин, которого Делиад отправил караулить приход хилиарха, доложил, что Гиликнид только что прошёл в свой кабинет.
  После того как Ламах сделал заключительный бросок, игроки рассчитались, и Делиад, позвав с собой Ламаха, отправился к хилиарху. Ктист проводил выбившегося в любимчики приятеля неприязненным взглядом.
  - А, Делиад! Входи. Ну, с чем пожаловал? - обратился Гиликнид к остановившемуся у распахнутой рабом-секретарём двери юноше, придав голосу максимальную любезность и мягкость, с какой разговаривал обычно с обоими Перисадами.
  Сделав несколько шагов вперёд, Делиад, подождав, пока раб бесшумно прикроет дверь, указал рукой на вошедшего вместе с ним Ламаха.
  - Вот. Хочу назначить декеарха Ламаха пентаконтархом. Считаю, своими действиями в Феодосии он заслужил повышение.
  - Гм! Это что ж такого героического он там совершил, кроме того, что на пару с тобой не смог обуздать скифского жеребца? - растянул тонкие губы в насмешливой ухмылке хилиарх, вогнав смутившегося юношу в краску. - А впрочем, это твоя сотня, ты в ней хозяин. Если считаешь, что Ламах достоин быть пентаконтархом, пусть будет. Ламах вояка опытный. Сколько ты уже у нас служишь, Ламах?
  - Тринадцатый год, хилиарх! - выпятив, как полагается при разговоре с высоким начальством, грудь, отчеканил Ламах.
  - Вот! Я не возражаю. Лишь бы в сотне был порядок, - подвёл черту Гиликнид.
  Делиад обменялся быстрым взглядом с Ламахом, победно ему улыбнувшись: "Вот видишь - дело сделано!"
  - Но тогда в моей сотне один пентаконтарх лишний, - обратился он опять к Гиликниду. - Надо бы пентаконтарха Педания перевести в другую сотню.
  - В других сотнях должности пентаконтархов все заняты, - возразил Гиликнид.
  - Как же быть?
  Хилиарх снизал неопределённо плечами.
  - Если так уж захотелось повысить Ламаха, одного из пентаконтархов придётся понизить в декеархи. Решай сам... Ну что, у вас всё?.. Можете идти.
  Ламах и Делиад разом развернулись через левое плечо. Толкнув дверь, Ламах пропустил вперёд командира.
  - Ламах, вернись! - услышал он скрипучий голос хилиарха уже за дверью.
  Вновь распахнув дверь, Ламах замер на пороге, вопрошающе глядя в глаза Гиликниду.
  - Ты, Делиад, ступай, - мягко приказал он остановившемуся вполоборота за спиной Ламаха юноше. - А ты закрой дверь и подойди ближе, - обратился он к Ламаху, после того как Делиад проследовал мимо стола секретаря к выходу в коридор.
  - Ну как твоя нога? Хорошо срослась? Не болит? - спросил Гиликнид, внимательно разглядывая массивную подошву левого скифика подошедшего к его креслу Ламаха.
  Хилиарх соматофилаков недолюбливал Ламаха. Не потому, что тот был плохой воин - тут как раз придраться было не к чему, а исключительно из-за его непривлекательного, устрашающе изувеченного несколько лет назад в пьяной драке лица, глядеть на которое не доставляло никакого удовольствия. Человеку с такой рожей не место среди телохранителей басилевса. А тут ещё этот перелом ноги и хромота, которую он пытается скрыть утолщённой подошвой. Конечно, Делиад считает, что декеарх сломал ногу по его вине, и - добрая душа! - чтоб компенсировать случившееся, тянет его в пентаконтархи.
  - Вижу, кость срослась не очень хорошо. Нога стала порядком короче, да? - спросил Гиликнид, продолжая разглядывать обувь стоящего молча перед ним навытяжку Ламаха. - М-да... Служить с такой ногой дальше в соматофилаках будет тяжеловато, а, декеарх?
  Сделав над собой усилие, Гиликнид перевёл взгляд на мрачное, как зимнее небо над Проливом, лицо Ламаха, уже понявшего, что этот разговор не сулит ему ничего хорошего.
  - А что, если мы найдём тебе более спокойную и прибыльную службу? Как ты смотришь на то, чтобы самому стать командиром сотни?
  Светло-рыжие крылья Ламаховых бровей недоуменно вскинулись, в остальном же его лицо осталось непроницаемо спокойным. Звучно хрустнув переплетёнными пальцами, Гиликнид пояснил:
  - Дело в том, что мы недовольны Бастаком, который руководит гинекономами после дурацкой гибели Криптона. На гинекономов стало поступать много жалоб. Дисциплина среди них явно расшаталась. Ты же знаешь, что там служат в основном сатавки и меоты. А Бастак сам сатавк и потакает сородичам.
  Гиликнид помолчал, зажевав нижнюю губу. Молчал и Ламах, лихорадочно соображая.
  - Во главе городской стражи нам нужен человек с твёрдой рукой, верный и надёжный, и я подумал, почему бы не поручить это дело тебе?
  - Я не знаком с работой гинекономов, - разомкнул наконец уста Ламах. - Не знаю, справлюсь ли?
  - Не боги горшки лепят! Справишься - было бы желание... Я понимаю, быть пентаконтархом соматофилаков басилевса куда почётнее. Зато там ты будешь сам себе хозяин. Под твоим началом будет целая сотня... Иди, подумай, посоветуйся с Делиадом и пентаконтархами. Может, кто-то из них, чем понижаться до декеарха, предпочтёт стать гинекономархом.
  - Я уже подумал, хилиарх. Я согласен, - тотчас твёрдо объявил Ламах, глядя в глаза Гиликниду.
  - Ага! Очень хорошо! Молодец! - встав с кресла, Гиликнид положил правую ладонь на покрытое полированным металлом плечо Ламаха. - Это очень важная и ответственная должность. Надеюсь, она окажется тебе по плечу и нам не придётся искать тебе замену.
  - Я буду стараться.
  - Ты должен стать моими глазами и ушами в городе, каким был бедолага Криптон. Я отвечаю за безопасность басилевса и его родни, и должен знать обо всём, что творится в столице. Твоя задача собирать сведения обо всех преступлениях, происшествиях, всех недовольных, дурно отзывавшихся о басилевсе, и докладывать лично мне. Согласен?
  - Да, - ни секунды не колебался Ламах.
  - Хорошо. Эй, Мидас! - возвысив привычный к командам голос, позвал Гиликнид секретаря. Тот в мгновенье ока просунул безволосую маленькую голову в приоткрытую дверь и обратил на хозяина вопрошающий взгляд. - Напиши немедля указ о назначении пентаконтарха соматофилаков Ламаха пантикапейским гинекономархом вместо Бастака.
  Кивнув, раб скрылся за дверью.
  Несколько последних дней логограф Аполлоний, не уберёгшись от жестокой простуды, по настоянию врача Эпиона отлёживался дома, дабы не передать своё болезненное состояние остальным и в первую очередь басилевсу. Гиликнид счёл момент удобным, чтобы назначить начальником городской стражи своего человека.
  Пробежав глазами вручённый ему через минуту Мидасом папирусный лист с царским указом, Гиликнид отправился с ним к басилевсу.
  Обрадовавшись свалившей Аполлония болезни, Перисад перестал заниматься государственными делами, отложив их до выздоровления логографа. Боясь по такой погоде подхватить простуду, он почти не вылезал из-под тёплого мехового одеяла. Бороться со скукой басилевсу помогали петушиные бои, устраиваемые после завтрака прямо в царской спальне. Вместе с отцом за петушиными схватками непременно наблюдал и Перисад Младший, с малых лет пристрастившийся к этой азартной забаве. Каждое утро басилевс, в специальном носильном кресле, и царевич, бойко скакавший по крутым ступеням на своих двоих, поднимались на чердак, где под присмотром особого "петушиного раба" обитали вестовые голуби и бойцовые петухи, кормили их и выбирали себе бойцов. Тот, чей боец оказывался побеждённым, хлопал себя по-петушиному руками по бокам и трижды кричал "Ку-ка-ре-ку!", славя победителя.
  С приходом во дворец Элевсины, Перисад Младший неохотно отправлялся в свои покои на занятия с учёным астрологом Аммонием, тщетно пытавшимся заинтересовать юного царевича своими нудными науками.
  А Перисад Старший, чтоб скоротать время до обеда, приступал к ещё одному чрезвычайно занимавшему его занятию - метанию костей в паре со своим любимцем - шутом Гераклом. Лет пять назад Геракл, имевший под уродливым черепом весьма изобретательный ум, придумал для развлечения маленького Перисада новую игру - конные скачки на расчерченной квадратами доске. Стартуя из левого нижнего угла, костяные или деревянные кони игроков скакали вкруговую по клеткам доски к финишу в том же углу в соответствии с количеством очков на брошенном на доску "бочонке" (играли одним кубиком). Новой игрой, в которую можно было играть и втроём, и вчетвером, тут же увлёкся Перисад Старший, а затем скачки по клетчатой доске широко распространились из царского дворца по Пантикапею и всему Боспору и стали настолько популярны, особенно среди детей и подростков, что потеснили традиционное метание костей на "больше-меньше", отчасти заменив горячо любимые боспорцами настоящие конные скачки на гипподроме, случавшиеся, увы, лишь по большим праздникам.
  Вот и сейчас, когда Гиликнид, отдышавшись в андроне, вошёл с папирусным листом в спальню басилевса, Перисад и шут, сидя друг против друга на широкой царской постели, скрытой с трёх сторон парчовой завесой балдахина, увлечённо гоняли по жёлто-красным клеткам искусно вырезанных из слоновой кости всадников. Курчавобородым эллином на белом коне, с копьём и украшенным золотым трезубцем прямоугольным щитом, само собой, управлял Перисад; длинноволосым скифом на вороном коне, с традиционным луком и золотой пантерой на круглом щите, играл шут.
  Дождавшись окончания очередного забега, победу в котором, к досаде Перисада и огорчению Гиликнида, одержал Гераклов скиф, хилиарх кратко обосновал настоятельную необходимость поставить во главе городской стражи проверенного бойца из соматофилаков.
  - Хорошо, хорошо! Давай сюда папирус! - не дослушав, протянул руку Перисад, горевший нетерпением поскорее взять реванш у смакующего с самодовольным видом очередной финик из стоявшей сбоку клетчатой доски глубокой миски, полагающийся победителю каждой гонки; после каждых одиннадцати "заездов" тот, у кого оказывалось больше косточек получал в награду вожделенный канфар сладкого вина.
  Расправив лист на доске, басилевс протянул правую руку с перстнем-печаткой явившемуся с хилиархом из канцелярии рабу-граммату (в отсутствие Аполлония надзор за грамматами осуществлял Нимфодор). Обмакнув кисточку из тонкой беличьей шерсти в стеклянный флакон с красными "царскими" чернилами, граммат аккуратно смазал выпуклую поверхность перстня. Перисад заученным движением с маху шлёпнул отпечаток с Посейдоновым трезубцем и своим именем на папирус под текстом, который он, как всегда, и не подумал прочитать.
  - На! - протянул он указ Гиликниду. - Надеюсь, это всё, а то мне некогда.
  - Всё, всё, государь! - заверил хилиарх, выхватив с поклоном из пальцев басилевса папирусный лист. - Больше не буду тебе докучать! Пусть владыка Посейдон принесёт тебе сегодня победу над скифом, - пожелал он с льстивой улыбкой и поспешил к выходу.
  Обтерев торопливо войлочной тряпочкой с царского перстня остатки чернил, граммат, отвесив низкий поклон, бесшумно последовал за хилиархом. Тщательно расколотив в серебряном стакане костяной "бочонок", Перисад опрокинул его в центре доски, начав очередной "забег".
  Вернувшийся тем временем в караулку Ламах сообщил Делиаду и Ктисту о сделанном ему Гиликнидом предложении и своём согласии.
  Для Делиада, только что решившего, что Ктист и Педаний определят, кто из них уступит должность Ламаху, метнув кости, такой поворот стал весьма огорчительной неожиданностью. Он стал отговаривать Ламаха от столь опрометчивого шага. Ведь кто такие гинекономы? Это даже не воины, а так - презренные псы-ищейки. Делиад и Ктист искренне не понимали, как можно променять почётную и хорошо оплачиваемую должность пентаконтарха царских телохранителей на собачью службу "женских надсмотрщиков"*.
  
  (Примечание: Гинекономы буквально - "блюстители женщин".)
  
  Ламах отвечал, что он не желает становиться яблоком раздора для своих друзей Ктиста и Педания, которые оба достойны оставаться пентаконтархами. К тому же он чувствует, что полноценная служба соматофилака ему больше не по силам: здоровье уже не то. На самом же деле Ламах ещё в кабинете Гиликнида мигом сообразил, какой это шанс для него, безвестного воина, выбиться в люди, стать тем, что боспорцы называют "крупной рыбой". Что могла ему принести завязавшаяся дружба с сыном феодосийского номарха? Самое большее - должность пентаконтарха, бывшую для него пределом мечтаний ещё полчаса назад. Ведь даже гекатонтархом соматофилаков ему никогда не стать - все командные должности в царском войске занимают сынки знати и богачей. А должность гинекономарха, помимо того, что сулит широкие возможности для обогащения, позволит ему оказаться полезным самому хилиарху Гиликниду. Покровительство столь влиятельного вельможи куда важнее связанной общей тайной дружбы с Делиадом, которую он надеялся сохранить и на новом месте. Таким простым, безродным воякам, как он, подобная удача выпадает не часто, может, раз в жизни, и то далеко не каждому, и надо быть глупцом, чтобы не ухватиться за предложенный шанс. Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Ламаха, пока он слушал Гиликнида, и, испугавшись, как бы должность гинекономарха не досталась Педанию или Ктисту, он поспешил согласиться...
  Дверь в комнату начальника караула, где, забыв о лежащих на столике костях, сидели в расстроенных чувствах Делиад, Ктист и Ламах, с тягучим скрипом отворилась, и все трое поспешно вскочили с лежаков, привычно вытянувшись перед возникшим на пороге Гиликнидом.
  - Вижу, Ламах уже доложил, что я направляю его на новое ответственное место службы, - сказал он, окинув быстрым взглядом их унылые лица. - Вот указа о твоём назначении. Держи, - протянул он Ламаху папирусный лист с красной царской печатью.
  - Ну всё - теперь ты гинекономарх! Поздравляю. Желаю успехов на новом посту, - пожал руку Ламаху хилиарх.
  - Дозвольте дослужить этот последний день в соматофилаках, - дрогнувшим голосом попросил Ламах.
  - Ну, хорошо - до завтрашнего утра ты ещё наш, - улыбнулся Гиликнид, понимая, сколь непросто Ламаху расставаться с привычным миром товарищей после многих прожитых вместе лет. - А завтра сдашь оружие, получишь у лохага причитающееся тебе жалование и вперёд - принимать под команду гинекономов.
  После ухода хилиарха Ктист взял у Ламаха лист с царским указом, поднёс его ближе к светильнику и прочёл в голос для Делиада и столпившихся в дверях воинов.
  - М-да, вот так вот! - сказал он, возвращая папирус Ламаху. - Теперь наш Ламах большая птица - начальник городских ищеек! Даже не знаю, поздравлять тебя, или сочувствовать?
  Воины его десятка, а за ними и все остальные, кто был в этот момент в караулке, принялись поздравлять, желать удачи на новом месте и жать руки вышедшему в переднюю комнату Ламаху. Оглядывая товарищей увлажнившимися глазами, Ламах благодарил за добрые пожелания и под всеобщий радостный хор объявил, что завтра вечером устраивает для всей сотни в городе прощальную пирушку. Последним он обменялся рукопожатием с грустно взиравшим на происходящее с порога своей комнаты Делиадом.
  - Если в будущем во мне возникнет какая-нибудь нужда, буду рад помочь, - сказал он, глядя глаза в глаза Делиаду понятным лишь им двоим взглядом.
  - А что! Неплохо иметь гинекономархом своего человека! Наверняка это ещё не раз нам пригодится! Гляди только не увлекись там ночной охраной чужих жён, как Криптон. Не воспринимай свою должность так буквально! Ха-ха-ха! - хохотнул не без зависти Ктист.
  Ламах скривил рот в кислой ухмылке, понимая, что ему не раз ещё придётся услышать от друзей-соматофилаков подобные шутки.
  - Слушай, а где ты будешь теперь жить? - спросил Делиад. - Давай, пока не найдёшь себе богатую вдовушку с собственным домом и кучей детей в придачу, перебирайся ко мне.
  Дружеское расположение Делиада к Ламаху выглядело абсолютно искренним. Если судить по открытому, дружелюбному лицу, юноша казался не способным на коварство. Но как знать, какие мысли таятся в этой голове, за излучающими приязнь глазами? Ламах был единственным, кто знал, куда исчезло предназначенное Скилуру золото. Избавившись от Ламаха, Делиад убил бы одной стрелой сразу двух птиц: во-первых, обрёл бы уверенность, что случившееся навсегда останется тайной, и, во-вторых, присвоил бы всё украденное себе - зачем отдавать кому-то сгоряча обещанную треть? Во всяком случае, Ламах бы на его месте именно так и поступил. А отравить Ламаха у себя в доме ему было проще простого. Подобные мысли посещали Ламаха ещё в Феодосии. Он решил подстраховаться.
  - Благодарю, Делиад. Не хочу стеснять тебя.
  - Да ну, ерунда! Дом большой, ты меня ничуть не обременишь.
  - Ещё раз благодарю. Поверь, я ценю твоё расположение, но хилиарх поручил мне навести среди гинекономов дисциплину, поэтому я думаю, что мне лучше пока пожить в их казарме.
  - Ну, как хочешь, - огорчённо развёл руками Делиад.
  - Гекатонтарх! Вода вытекла! Пора менять караулы! - объявил приглядывавший за клепсидрой воин.
  
  Проведя последнюю бессонную ночь в родной казарме, утром, после завтрака, Ламах отнёс в арсенал копьё, щит с трезубцем Спартокидов, шлем, обшитую железной чешуёй кожаную тунику и красный, с золотым трезубцем гиматий, носить который не имел более права. На бывшем декеархе соматофилаков осталось лишь купленное на его собственные деньги: красные скифики мягкой оленьей кожи, тёмно-синие суконные штаны, коричневый хитон с длинными рукавами, перетянутый на талии широким красным ремнём с рельефной головой горгоны на массивной бронзовой пряжке, и тёмно-красная войлочная шапка, прикрывавшая его коротко остриженные волосы и уши. Слева на поясе висел меч, с которым Ламах не пожелал расстаться и выкупил его за полцены у начальника царского арсенала, справа - нож.
  Получив у лохага Никона причитавшееся ему за две декады жалование, Ламах поднялся в комнаты своей сотни, попрощался со всеми до вечера (где именно состоится прощальная пирушка, он сообщит позже), в последний раз окинул сумрачным взглядом из под нахмуренных бровей помещение, в котором прошли 12 лет его жизни, и, прихватив внушительных размеров сундук с личными вещами, сгорбив спину, медленно двинулся к выходу, провожаемый всеми бывшими в этот момент в казарме декеархами и бойцами своего десятка, один из которых поспешил взять у него сундук. Обнимаясь на каждом шагу и обмениваясь дружескими похлопываниями по плечам и пожеланиями с добрыми приятелями из других сотен, сильно замедлившими его и без того не быструю поступь, Ламах в воротах казармы ещё раз напомнил провожавшим о вечерней пирушке и дальше пошёл один, отказавшись даже от добровольного носильщика сундука, готового сопроводить бывшего командира аж до логова гинекономов.
  Оставив на прощанье по серебряной монете у ног охранявших вход в крепость Ахилла и Геракла, Ламах пожал руки выстроившимся в шеренгу воротным стражам, выслушав с застывшей гипсовой маской на лице улыбкой их шутливые напутствия, которыми его донимали всё это утро, быть поосторожней на новом посту с чужими жёнами.
  Выйдя из крепости на площадь, Ламах глубоко вздохнул и, слегка припадая на неокрепшую левую ногу, решительно зашагал к видневшемуся ниже на спуске пританею - представляться управлявшим жизнью столицы пританам, в подчинении у которых были в том числе и гинекономы.
  В конце месяца гиперборетея, которым в день осеннего равноденствия заканчивался на Боспоре год согласно перенесенному сюда переселенцами из Ионии милетскому календарю, столичная община предоставляла басилевсу (бывшему заодно и пантикапейским архонтом) список из пяти-шести десятков граждан, достойных быть помощниками басилевса в управлении текущими городскими делами. Басилевс выбирал из них по своему усмотрению шестерых пританов, на плечах которых и лежала в течение года основная нагрузка по управлению городским хозяйством. Таким же образом выбирались и жрецы столичных храмов, за исключением того, что в этом случае басилевс, как правило, без возражений утверждал всех, кого община столичных граждан считала достойными служить от её имени богам.
  Гиликнид ещё вчера предупредил пританов, что басилевс назначил нового гинекономарха вместо не внушавшего доверия Бастака.
  Пританей находился на северо-восточном склоне Пантикапейской горы, на полпути к пересекающей весь город с запада на восток Скифской улице, служа как бы посредником и передаточным звеном между Новым дворцом и агорой, между басилевсом и народом. Шестеро пританов ходили на службу попарно: день проводили в пританее, занимаясь малозначимыми делами (все важные дела решались в Новом дворце), а два следующих дня проводили по собственному усмотрению. Одной из важных обязанностей пританов было поддержание неугасимого огня в очаге Гестии в главном зале, напротив центрального входа в пританей, но пританы, разумеется, не подбрасывали дрова в огонь самолично - для этого в пританее имелись рабы.
  Рабочий кабинет пританов находился слева от центральной залы, напротив комнаты глашатаев. В этот день в пританее дежурили Антисфен и Сострат. Первому, судя по белой как лунь голове и изрезанному глубокими морщинами лицу, было уже далеко за шестьдесят. Своё богатство и благополучие он поддерживал, занимаясь распространённым на берегах кишащего всевозможной рыбой пролива между двумя морями промыслом - производством чрезвычайно популярных в эллинском и римском мире рыбных соусов и засоленной рыбы. Его напарник был лет на пятнадцать моложе, о чём красноречиво говорило его налитое, румяное лицо, солидно округлившийся под синим шерстяным хитоном живот и цветущий вид. Сострат, понятное дело, тоже был человек не бедный - владел большой мастерской в порту, специализировавшейся на изготовлении рыбачьих челнов.
  Один из двух сидевших на корточках в маленькой передней комнатке рабов-прислужников, без которых богатый человек и шагу не ступал из дому, нырнув в кабинет, доложил о приходе нового гинекономарха.
  - Пусть войдёт! - услышал Ламах из-за неплотно прикрытой двери тонкий старческий голос.
  Кабинет представлял собой небольшую уютную комнату, с выложенным простеньким узором из тёмных дубовых и светлых сосновых квадратных паркетин полом, двумя кушетками у боковых стен, парой стульев около входа, парой кресел в глубине, продолговатым краснолаковым столиком на гнутых ножках между креслами и пышущей теплом керамической жаровней в центре. Обменявшись приветствиями с сидевшими в креслах пританами, Ламах, чуть помедлив, опустил на паркет у дверного косяка свой сундук и, обойдя жаровню, протянул старшему из них свёрнутый в трубочку указ о своём назначении.
  Развернув папирус, Антисфен разглядел только красную печать с трезубцем и передал товарищу.
  - Сострат, у тебя глаза помоложе, прочти-ка!
  Прочитав в голос царский указ, Сострат вернул его Ламаху. Вызвав через раба одного из бездельничавших в своей комнате молодых глашатаев, Антисфен послал его на розыски отставленного гинекономарха.
  - Садись, гинекономарх - в ногах правды нет, хе-хе! - указал Антисфен на ближнюю к себе кушетку, после того как получивший задание глашатай скрылся за дверью. - Нам теперь работать вместе, так что давай знакомиться...
  Удовлетворяя любопытство обрадованного возможностью поболтать с новым человеком, свойственное многим старикам, Ламаху пришлось кратко и неохотно - в его однообразной солдатской жизни не было до последнего времени ничего особо интересного - рассказать о себе.
  Отец его был воином, охранявшим Длинную стену, мать - дочерью перевозчика из Порфмия. Детство и юность его прошли в военных лагерях у Длинной стены. В пятнадцать лет он поступил на военную службу. Во время войны с Арготом - тогда ему было двадцать лет - он сумел отличиться и был принят в ряды соматофилаков басилевса. За двенадцать лет он выслужился в пентаконтархи, но во время недавней войны со скифами повредил ногу и не может больше полноценно служить в охране басилевса. Поэтому хилиарх Гиликнид поручил ему возглавить гинекономов и навести среди них железную воинскую дисциплину.
  Выслушав скупой рассказ Ламаха, Антисфен принялся подробно излагать бывшему соматофилаку его новые обязанности. Дел и забот у него теперь будет много. Под его началом будет около ста двадцати гинекономов, занятых охраной эргастула, конвоированием в суд узников, сопровождением на работы городских рабов, патрулированием улиц и наблюдением за порядком в местах скопления людей, в первую очередь на рынках.
  Ламах слушал старика притана (его младший напарник от нечего делать принялся за домашние пирожки) с почтительным вниманием: для него после столь крутого и внезапного поворота судьбы любая информация о новой службе была сейчас на вес золота. Но вот дверь со скрипом отворилась, и в комнату вошёл румяный с мороза человек лет двадцати пяти-двадцати семи в короткополом скифском овечьем тулупе, перетянутом в талии узким коричневым поясом, с висящим на нём справа акинаком, в тёмно-коричневых суконных штанах, заправленных в синие сафьяновые скифики, и в бурого цвета башлыке из толстой бычьей кожи, подбитом внутри, как и скифики, тёплым заячьим мехом. Пояс, ножны и рукоять акинака, башлык и скифики украшали многочисленные бронзовые и серебряные бляшки в традиционном скифском зверином стиле.
  - Ага, вот и Бастак! - воскликнул Антисфен. - Проходи, познакомься со своим новым начальником! Это Ламах, бывший соматофилак, назначен вместо тебя гинекономархом.
  Встав с кушетки, Ламах протянул руку подошедшему гинеконому. Прощупывая друг друга изучающими взглядами, они обменялись крепкими рукопожатиями.
  Бастак ещё вчера узнал неприятную для себя новость, что в Новом дворце назначили ему на смену декеарха соматофилаков Ламаха. Хотя они не были лично знакомы, бритое лицо и перебитый нос декеарха были хорошо знакомы Бастаку, как и всем гинекономам, встречавшимся с ним на улицах. У Бастака же было типичное скифское длинноскулое лицо, с короткой, на ширину ладони, волнистой русой бородкой и усами, длинным, тонким, с небольшой горбинкой носом и скрытыми глубоко под пушистыми светлыми бровями серо-голубыми глазами.
  - Кажется, Бастак был заместителем у Криптона? - спросил Ламах, выпустив ладонь сатавка. - Мне нужен толковый помощник. Надеюсь, ты не против?
  Бастак пожал плечами:
  - Как скажешь.
  - Ладно, парни! Надеюсь, вы поладите. - Подошедший к ним Антисфен похлопал сатавка по плечу. - Ну, идите пока. Познакомь нового гинекономарха с людьми, и вообще - введи в курс ваших дел.
  У колоннады перед входом в пританей Бастака ждали, сидя на конях, двое гинекономов, одетых, так же, как он, с акинаками на поясах и небольшими, круглыми, обитыми кожей щитами на левых предплечьях - его личные телохранители и ординарцы.
  - Это твои вещи? - указал Бастак глазами на сундук в руке Ламаха, приняв у одного из всадников повод своего серого в мелких тёмных крапинах, низкорослого меринка.
  - Ага. Всё своё ношу с собой.
  Надев на левое запястье ремешок короткой толстой плети, которую он, входя в пританей, сунул за опоясывающую грудь коня шлею, Бастак легко запрыгнул на покрывающую конскую спину вместо чепрака волчью шкуру.
  - Куда теперь?
  - К вам в казарму. Поживу пока там.
  - Форак, - обратился Бастак к одному из всадников. - Пересядь к Мастусу.
  - Не надо, - остановил подавшегося было с коня Форака Ламах. - Я пойду пешком.
  - Ладно, дело хозяйское, - не стал настаивать Бастак. - Форак, возьми у гинекономарха сундук.
  Спустившись шагом на Скифскую улицу, Бастак хотел было проехать более коротким путём через "Скифский город", как боспорцы называли населённые почти сплошь сатавками, а так же выходцами из других скифских и сарматских племён - по большей части вольноотпущенниками - кварталы к северу и северо-западу от Горы, но Ламах пожелал пройти через агору. Там он купил себе посох из покрытого красным лаком тиса, с узкой бронзовой пяткой внизу и отполированным до зеркального блеска бронзовым шаром величиной с кулак на уровне подбородка, а так же широкий тёмно-коричневый паллий из толстой верблюжьей шерсти, длиной до щиколоток, с большим, глубоким капюшоном.
  - Болит? - спросил Ламаха, после того как они выбрались с агоры на ведущую к Мирмекийским воротам улицу, ехавший сбоку Бастак, от внимания которого не ускользнула утолщённая, дабы скрыть хромоту, подошва его левого скифика. - Ты бы сел на коня.
  - Пустяки, - отмахнулся Ламах. - Мне надо побольше ходить, чтоб скорей наросли мышцы.
  Пантикапейская тюрьма находилась в закутке, образованном Северной и Портовой стенами, сходившимися под острым углом неподалёку от Мирмекийских ворот. Протянувшийся от стены к стене двухэтажный корпус под двускатной крышей перекрывал подступы к скрытому за ним эргастулу. В нижнем этаже, как пояснил, подъезжая, Бастак, находилась конюшня, над нею, собственно, казарма, а в правой, примыкавшей к Портовой стене, части здания, вместе с пристроенными снаружи хозяйственными постройками и небольшим двориком, куда сбоку вёл отдельный вход, обитал со своим семейством начальник эргастула Олгасий.
  Спешившись, Бастак направился к скреплённой двумя ржавыми железными полосами одностворчатой двери, с остатками облупившейся красной краски на растресканных досках и квадратным смотровым оконцем на уровне глаз, но Ламах пожелал сперва осмотреть конюшню. Вместе с Бастаком и Фораком, несшим следом его сундук, он вошёл в приоткрытую створку расположенных по центру здания широких ворот, таких же обшарпанных, как и находившаяся в десяти шагах правее входная дверь. Неспешно пройдясь по разделявшему стойла проходу в одну и в другую сторону, Ламах остался доволен увиденным: стойла, большая часть которых были пусты (оно и понятно - почти все гинекономы сейчас патрулировали город), были вычищены от навоза и посыпаны подстилкой из сухого тростника, а стоявшие в стойлах разномастные кони, лениво хрупавшие засыпанный в ясли ячмень, выглядели гладкими, чистыми и ухоженными.
  Через завешенный гнедой конской шкурой проём в правой боковой стене Ламах и двое его спутников перешли из конюшни в широкий проходной коридор между улицей и тюремным двором, освещённый висевшими у наружной и внутренней дверей лампадами. Слева был вход на огороженную выглаженным ладонями деревянным перилом двухмаршевую каменную лестницу на второй этаж. Углублённая в стену зелёная дверь напротив скрытого в полутьме под верхним лестничным маршем прохода в конюшню вела, как нетрудно было догадаться, в жилище начальника тюрьмы.
  Запертые на крепкие железные засовы двери на входе и на выходе из коридора охраняли двое молодых парней в тёплых зимних кафтанах, штанах, подбитых мехом скификах и шапках. Их копья мирно стояли в правом от внутренней двери углу; там же валялись круглые щиты, пояса с акинаками и плети. Сами они в момент появления из конюшни Бастака, Форака с сундуком и незнакомого воина сидели друг против друга со скрещёнными ногами на войлочном потнике, расстеленном под боковой стенкой между зелёной дверью и углом с оружием. Бросив на вошедших мимолётные взгляды, они продолжили азартно метать кости, даже и не подумав при появлении начальника встать, хотя бы для порядка.
  - М-да, охраннички... - неодобрительно покачал головой Ламах.
  - С завтрашнего дня, - обратился он к Бастаку, - здесь должны стоять четверо стражей - по двое у обоих дверей. Не сидеть, не лежать, а стоять в полном вооружении, не выпуская копий из рук. И чтоб никаких игр на посту! - сурово глянул он из под нахмуренных бровей на переставшего от неожиданности тарахтеть закрытыми ладонью в деревянном стакане "бочонками" игрока. - Сменитесь - играйте, сколько хотите, а на посту нужно каждый миг быть готовыми к нападению.
  - Какому ещё нападению? - вскинул непонимающе брови один из гинекономов. - Кому взбредёт в голову напасть на эргастул? Это просто смешно.
  - Неужели? - В мгновенье ока Ламах выхватил меч и приставил его остриё к изумлённо раззявленному рту непонятливого стража. - Вам смешно, да?.. А что, если я пришёл вытащить отсюда моего дружка? Можете считать себя уже покойниками.
  - Парни, познакомьтесь с бывшим соматофилаком Ламахом - нашим новым гинекономархом, - ухмыляясь уголками губ, успокоил Бастак заклякших с перепуганными лицами стражей.
  Ламах спокойно убрал меч в ножны.
  - Воин на посту должен быть всегда настороже, ждать нападения от кого угодно и не расслабляться ни на минуту, - назидательно произнёс он. - А ну встать! Надеть пояса, разобрать оружие и стать одному у наружных дверей, второму у внутренних. Живо!
  - Забери у них кости, - приказал он Бастаку, после того как гинекономы, с недовольными лицами, неспешно исполнили приказ. - И если ещё раз кого увижу считающим на посту ворон - пеняйте на себя! Зарубите это себе на носу и передайте товарищам.
  Ламах, Бастак с отнятым у незадачливого стража стаканчиком с костями и Форак с сундуком Ламаха поднялись на второй этаж. Наверху Бастак толкнул тёмно-красную дощатую дверь расположенной над входным коридором комнаты гинекономарха.
  - Эй, ну какого ворона! - донёсся из темноты недовольный молодой голос. - Здесь занято!
  - А ну выметайтесь отсюда! Живо! - войдя в комнату, скомандовал Бастак. - Новый гинекономарх пришёл... Мало вам лежаков в казарме.
  - Здесь тюфяк мягче, - пояснил из тёмного угла мужской голос, за которым послышался короткий женский смешок.
  Поспешно натянув штаны и скифики, гинеконом вышел из комнаты, бросив недовольно-любопытный взгляд на стоявшего снаружи у порога Ламаха. Следом, держа в опущенной руке снятую тунику и небрежно прикрывшись наброшенным на голое тело чёрным грубошерстным гиматием, выскользнула его белокудрая подруга, одарив новоявленного гинекономарха приветной улыбкой и томным завлекательным взглядом, к которому суровый вояка, к её огорчению, остался равнодушен.
  После того как оба они скрылись в расположенном напротив широком открытом дверном проёме, Ламах шагнул в своё новое жилище и осмотрелся в блеклом свете висевшего на лестничной площадке медного светильника. Длинная, узкая комната больше походила на коридор. В коротких её стенах имелось два квадратных окна в локоть шириной, одно из которых глядело на улицу, другое - на тюремный двор. Из-за холодов окна, как и повсюду, были плотно закрыты ставнями. Стоящий в правом от двери углу узкий деревянный топчан на толстых квадратных ножках, с набитым овечьей шерстью тюфяком, смятой льняной простынёй и парой небольших чёрных подушек, искромсанный ножевыми отметинами прямоугольный столик под окном, жёлтое деревянное кресло с закруглёнными подлокотниками и высокой прямой спинкой в углу за столиком и скрытый за отворённой дверью огромный ларь, с окованной двумя толстыми медными полосами выпуклой крышкой, у противоположного окна составляли всю меблировку комнаты, но привыкшему жить у всех на виду в многолюдных казармах Ламаху эта лисья нора показалась образцом уюта и комфорта. Впрочем, не задержавшись там ни на одну лишнюю секунду, он велел Фораку поставить сундук и тотчас отправился с Бастаком осматривать казарму.
  Она представляла собой упиравшуюся дальним концом в Северную городскую стену анфиладу из пяти продолговатых комнат, разделённых дощатыми перегородками, с широкими дверными проёмами посредине. В каждой комнате имелось по два десятка одноярусных, в отличие от тесной казармы соматофилаков, деревянных лежаков, с набитыми торчавшей кое-где из дыр камкой, растоптанными всмятку матрасами и тёмными от грязи, засаленными подушками.
  Гинекономов в казарме было немного - всего человек двадцать. Компанию им составляли около десятка беззастенчиво светивших голыми и полуголыми телесами порнай различного возраста и комплекции: какая ж казарма без баб?! Некоторые гинекономы лениво валандались в полутёмных углах со шлюхами, большинство же, утомившись и пресытившись бабьими ласками, собравшись кучками по трое-четверо, метали кости. Все они, предупреждённые выгнанной из комнаты гинекономарха любовной парочкой, прервав на минуту свои занятия, молча изучали настороженными и по большей части недобрыми взглядами неспешно прошествовавшего в сопровождении Бастака по широкому центральному проходу свалившегося им по милости Акрополя, как снег на голову, нового начальника.
  Как пояснил Ламаху Бастак, сейчас в казарме оставались лишь те, кто охранял эргастул и пребывал на подхвате. Ночная стража отдыхала дома (почти все гинекономы жили в собственных или родительских домах, там же держали и своих коней; из-за огромных размеров Пантикапея следившая за порядком на его улицах стража, состоявшая на две трети из скифов-сатавков и на треть из меотов, была конной), остальные находились в разъездах по городу. Все вместе гинекономы собираются возле казармы только по утрам, перед тем как получить задание и разъехаться по городу. О том, что пустующие стойла внизу сданы в аренду столичным купцам и имеющим коней, но не имеющим дома вместительных конюшен окрестным жителям, а в казарму за небольшую плату пускают любителей плотских утех, которым с наступлением зимних холодов некомфортно стало трудиться под открытым небом, Бастак пока сообщать не стал - пронырливый соматофилак, поселившись в казарме, очень скоро и сам всё узнает о здешних порядках.
  Оглядывая свои новые владения, Ламах брезгливо морщился. Его покоробили грязь, зловоние и разбросанные средь бела дня постели.
  - Не воинская казарма, а свиной хлев! Да и в хлеву, наверно, чище! - выплеснул он своё недовольство, идя с Бастаком обратно к лестнице. - К завтрашнему утру полы помыть, сор и пыль из-под топчанов и паутину из углов и с потолка вымести!
  Говорил он нарочито громко и властно, не только для Бастака, но и для всех, кто был в казарме.
  - Держись теперь, ребята: явилась новая метла с Акрополя, начнёт мести по-новому, - летели вслед ироничные комментарии гинекономов, которым Форак успел рассказать об устроенной "кривоносым" внизу взбучке.
  - Соматофилак хренов!
  - Корчит тут из себя архистратега!
  - Да ещё если поселится в казарме - совсем нам тут житья не станет!
  - Ничего, ребята! Вот увидите: наши ласковые тёлочки быстро отучат этого хромоногого быка бодаться!
  - А может, он к бабам равнодушен!
  - Ну тогда ты, Исил, должен будешь расстараться ради товарищей - перед твоей красотой ему ни за что не устоять!
  Гинекономы грянули дружным смехом, и громче всех хохотали присутствовавшие в комнате женщины.
  - Завтра утром предоставишь мне поимённый список всех гинекономов, - сказал отлично всё слышавший Ламах Бастаку на лестничной площадке, - Извести всех, чтоб завтра все были на смотре с конями, в доспехах и с оружием.
  После конюшни и казармы Ламах хотел осмотреть эргастул, но, узнав от Бастака, что начальник тюрьмы Олгасий с утра отправился в город по каким-то своим делам, да и многих узников, как обычно, увели с утра в дикастерий на суд, решил отложить свой визит до завтра.
  
  ГЛАВА 10
  
  Когда, попрощавшись на перекрёстке с братом, Формион вернулся домой, горя желанием рассказать Мессапие подробности своего свидания с Миннием, дом его, как и весь город, был погружён во тьму и сонную тишину.
  Собственно, Формиону принадлежал не один дом, а весь квартал из четырёх примыкающих друг к другу домовладений, выкупленных у прежних хозяев после женитьбы его сына Стратона на Мессапие и соединённых пробитыми в смежных стенах дверными проёмами. Когда Мессапия жила в городе, там располагался многочисленный отряд её телохранителей со своими конями.
  Вообще-то Мессапия тесный, шумный, зловонный, как всякое людское скопище, Херсонес не любила, предпочитая с ранней весны до поздней осени жить вместе с сыном в окружённой садами и виноградниками Формионовой усадьбе, в тридцати шагах от навевающей в летний зной благодатную прохладу, зеленовато-прозрачной воды Двурогой бухты и в шестидесяти шагах от храма Таврополы на Девичьем мысу, жрицей которой она была. Благодаря своим скифам, исполнявшим по воле царя только её приказы, Формион, полновластный хозяин Херсонеса, сам был фактическим пленником и рабом своей властолюбивой невестки, чему способствовали ещё два весьма сильных обстоятельства: его не утихавшая, а только крепнувшая с годами страсть к Мессапие и их совместная беззаветная любовь к сыну Мессапии, которого Формион считал своим сыном (он стал любовником своей невестки почти сразу после свадьбы; к тому же и чертами лица младший Стратон был его вылитой копией) и которого оба они мечтали в один прекрасный день провозгласить единовластным басилевсом Херсонеса. Поначалу это было заветной мечтой одной лишь Мессапии, считавшей, что внук Скилура Великого не может и не должен быть обычным гражданином, как все прочие, а только царём и повелителем. Но постепенно, под её влиянием и под воздействием бесед со Скилуром, к которому не реже раза в год Формион и Мессапия возили показать внука (супруг Мессапии Стратон Старший, за редким исключением, предпочитал оставаться в Херсонесе), желание покончить с властью изменчивой толпы и сделаться основателем династии херсонесских басилевсов, подобно боспорскому Спартоку (тот ведь тоже сломил сопротивление опирающихся на народное собрание олигархов и объявил себя басилевсом с помощью скифов, и его потомки правят Боспором вот уже триста с лишним лет - чем не пример для Формиона?!), завладело всеми помыслами Формиона. Ждали лишь совершеннолетия Стратона.
  И вот, смерть Скилура, всколыхнувшая среди херсонеситов стараниями объявившегося в городе, словно из царства Аида, демагога Минния антискифские настроения, чуть было не нанесла этим планам непоправимый урон. Но теперь, похоже, Формиону удалось уладить дело...
  Не удостоив взгляда присевшую в низком поклоне рабыню, дежурившую в прихожей перед спальней Мессапии, Формион осторожно толкнул незапертую позолоченную дверь. В нос ему тотчас ударил густой дух благовонной смолы, источаемый стоявшей посреди небольшой, как все жилые помещения в херсонесских домах, окрашенной в бордовый цвет и расписанной виноградными лозами и гроздьями комнаты керамической жаровней. В дальнем левом углу, на прямоугольном яшмовом столике, уставленном множеством инкрустированных золотом, серебром и слоновой костью шкатулочек, алебастровых сосудиков, стеклянных флакончиков, во рту медной рыбы трепетал тонкий жёлтый огонёк, отражаясь в висевшем над столиком большом бронзовом зеркале, окольцованном позолоченной цветочной гирляндой.
  Весь правый дальний угол занимал вытканный золотом и серебром четырёхстенный парчовый шатёр, из которого доносились томные женские стоны. Бесшумно пройдя по устилавшему пол спальни мягкому и упругому, как болотный мох, красно-зелёному ковру к входу в шатёр напротив туалетного столика, Формион осторожно раздвинул полог. Вместо привычной эллинской кровати внутри оказалось занимавшее всё пространство шатра ложе из десятка настеленных друг на друга мягких меховых шкур, покрытое сверху широким одеялом из бесценных северных соболей, по которому были разбросаны пять-шесть расшитых красивыми, не повторяющимися узорами пуховых подушек. В центре шатра, откинувшись спиной на высокие подушки и разведя согнутые в коленях ноги, Мессапия забавлялась искусно вырезанным из самшита огромным узловатым фаллосом. Усмехнувшись, Формион шутливо погрозил глянувшей на него из-под опущенных ресниц невестке пальцем и опустил полог. То, что Мессапия, не удовлетворяясь его слишком, увы, короткими старческими ласками, пользует себя искусственным фаллосом, не было для него секретом. А о том, что перед этим, воспользовавшись как подарком его неожиданным уходом, она добрый час предавалась любовным утехам с молодым начальником своих телохранителей, сотником Ситтаком, которого приглядела среди сайев во время прощального похода Скилура и выпросила себе у Палака, Формиону знать было ни к чему...
  Расстегнув и бросив на пол пояс, Формион сел на стоявший около столика мягкий табурет. Вбежавшая на его оклик из соседней комнаты рабыня ловко стянула с него скифики, тёплый шерстяной хитон и толстые суконные штаны. Пожелав хозяину доброй ночи и отвесив поклон, она унесла одежду и обувь, чтобы к утру их отмыли, очистили от налипшей на улице грязи, просушили и разгладили. Скинув после того как за рабыней закрылась дверь нательную льняную тунику, красиво расшитую в скифском стиле руками Мессапии, Формион нырнул в тёмное нутро шатра.
  Вздрогнув от его холодных прикосновений, Мессапия в отместку мазнула его по потянувшимся к её щеке губам облитой пахучим женским соком шляпкой своего деревянного гриба. Послушно облобызав её игрушку, он тщательно вылизал её сочащуюся любовной влагой расщелину, и лишь затем она милостиво позволила изнывающему от похоти старому сатиру улечься на неё сверху.
  Выплеснув минут через семь изнурительного труда ей на живот несколько капель своего перезрелого семени, Формион обессилено свалился с неё на соболье покрывало и с минуту приходил в себя, сипло и тяжко дыша, словно конь после бешеной скачки. Продышавшись, он смог наконец, не без удовольствия рассказать, как ему удалось переманить на свою сторону красноречивого Минния.
  Услыхав, что одним из условий тайной сделки с Миннием было освобождение Демотела, Мессапия вскинулась как ужаленная, оттолкнув от себя ласкавшую её груди руку старика.
  - И ты согласился?! - вознегодовала она. - Да как у тебя только язык повернулся?! Ты что, забыл, что он хотел убить меня и нашего сына?!
  - Пяти лет рабства, думаю, с него достаточно, - мягко возразил Формион, опять кладя ладонь на упругую грудь невестки.
  - Нет, я не согласна! Получив свободу, он же захочет отомстить, - заявила Мессапия, позволив, впрочем, руке свёкра на сей раз остаться на своей груди. - Я лучше прикажу моим скифам убить его. Так мне, всем нам будет спокойнее.
  - Тогда моя сделка с Миннием пойдёт собаке под хвост.
  - Ну и пёс с ней! Подумаешь - нашёл о чём жалеть! Я бы и с этим Миннием поступила, как с его отцом.
  - Я всё же поговорю с Демотелом, - после паузы сказал Формион. - Предложу ему стать моим соглядатаем при Миннии, а не согласится, тогда...
  - Согласится! - перебила Мессапия. - Чтобы вырваться на волю, он на всё согласится!.. А уж потом отблагодарит тебя за доброту - воткнёт нож в спину!.. Говорю тебе - пока он у нас в руках, лучше от него по-тихому избавиться.
  Но Формион, ласково сминая в согревшейся ладони груди невестки, терпеливо убеждал, что её страхи и опасения насчёт Демотела и Минния сильно преувеличены: причинить нам сколь-нибудь серьёзный вред им не удастся, а вот пользу они могут принести немалую. И он рассказал о предложении Минния решить спор о власти над Херсонесом с помощью Палака.
  - Может, и правда, сейчас самое время разрубить этот гордиев узел скифским мечом, - заключил он, целуя мягкое плечо невестки.
  Мессапие предложение, не откладывая в дальний ящик, утвердить её сына у власти силой оружия очень понравилось. Видно, этому Миннию и впрямь в уме не откажешь. Надо бы как-нибудь самой побеседовать с ним. Может, и в самом деле удастся его взнуздать и заставить служить себе.
  Повернувшись к свёкру, Мессапия отыскала в темноте его стручок.
  - Ой, гляди, как бы этот Минний не обвёл тебя вокруг пальца.
  - Да ну! Куда щенку до матёрого волка! - улыбнулся Формион, довольный, что удалось убедить строптивую, как степная кобылица, невестку.
  После некоторых усилий Мессапие удалось поднять на дыбы его жеребца. Опрокинув почтенного старца на спину, она тотчас оседлала его и понеслась вскачь, размахивая налитыми бурдюками грудей над его одышливо раззявленным полубеззубым ртом...
  На другой день, воспользовавшись советом Минния, Формион и Мессапия послали гонца в Неаполь. Мессапия порывалась сама отправиться к брату, но Формиону удалось её отговорить: не надо давать нашим врагам лишний повод для опасений и подозрений. Да и расставаться надолго с сыном ей было невмоготу. От мысли написать Палаку письмо тоже отказались: Формион ещё не был уверен в Миннии - вдруг тот прикажет страже обыскать гонца, и Гераклид получит в свои руки важнейшую улику?! Поэтому отобранный Мессапией вместе с сотником Ситтаком надёжный гонец-десятник, отправившийся в путь со всем своим десятком, должен на словах известить царя Палака о растущих не по дням, а по часам антискифских настроениях херсонеситов и узнать его мнение о возможной войне с Херсонесом.
  Выждав три-четыре дня (дабы Минний не возомнил чересчур много о собственной значимости), Формион решил наведаться-таки в Старый Херсонес, где тянул рабскую лямку Демотел, и предложил невестке и внуку проехаться с ним, благо утро выдалось относительно погожим - без снега и дождя, хоть и без солнца.
  Мессапия ехать отказалась, сказав, что боится, что увидев Демотела, не совладает с собой.
  - Но тебе же не обязательно с ним видеться, - возразил Формион. - Я сам поговорю с ним.
  - Нет уж, - покачала решительно головой Мессапия. - Лучше мне быть от него подальше. Я всё ещё считаю, что отпуская его, ты совершаешь ошибку.
  - Ну, как хочешь... - огорчённо развёл руками Формион, поняв, что в этот раз Мессапию не переупрямить.
  Что до Стратона, то он с большим удовольствием согласился вместо скучных школьных занятий проехаться с дедом и, как только скифы впрягли в крытый возок пару гладких, ухоженных серых в яблоках кобылиц, взяв в руки длинный узловатый кнут, в радостном предвкушении уселся на облучке.
  Своего единственного сына и внука Мессапия и Формион берегли пуще глаза (ещё двух рождённых ею сыновей и двух дочерей духи смерти похитили в раннем возрасте, после чего Мессапия, боясь утратить красоту, стала предохраняться от новых зачатий). С пелёнок дитя было под неусыпным присмотром мамки-кормилицы и двух нянек. За его здоровьем следил домашний врач, купленный за большие деньги на Делосе торговым агентом Формиона. Когда пришла пора заняться его обучением школьным наукам, в дополнение к рабу-врачу, в доме появился раб-учитель, привезенный из-за моря одним из водивших Формионовы корабли навклеров. Ещё бы! Ведь не могла же Мессапия допустить, чтобы её сын, в ком течёт священная царская кровь, выслушивал насмешки и получал тумаки от сыновей простых горшечников, каменщиков, рыбаков, земледельцев или даже купцов в одной из городских школ! Тем более что в процессе обучения риторы, кифаристы, гимнасты и педотрибы, для пущего усвоения, весьма щедро потчевали своих подопечных виноградной лозой. Так что обучался Стратон Младший в домашних условиях.
  Умению ездить верхом и обращаться с конями его лет с пяти обучала сама Мессапия и её скифские телохранители. Скифы же через несколько лет стали учить внука своего царя борьбе, стрельбе из лука, искусству владения копьём и мечом в пешем и конном бою. Одновременно, по настоянию Формиона, двоюродный брат Стратона Феофант, старший его пятью годами, хваставший, что ныряет и плавает, как дельфин, стал его учителем в жизненно важном для тех, кто живёт у моря, умении уверенно держаться на воде. Вопреки опасениям Мессапии и собственным страхам перед водой и глубиной, к концу лета восьмилетний Стратон уже запросто переплывал на пару с Феофантом Двурогую бухту.
  Что до свойственной каждому скифу любви к верховой езде, скачкам и лошадям, то у юного Стратона она проявлялась весьма специфично. Побаиваясь ездить верхом, где так легко свалиться и больно расшибиться, а то и убиться, он обожал гонять коней, сидя на безопасном облучке, и учить их покорности с помощью кнута. Толчком к тому послужило одно неприятное происшествие, случившееся с ним, когда ему было около трёх или четырёх лет.
  На вымощенном серым булыжником широком дворе их загородной усадьбы стояла кибитка, запряженная двумя парами гладких, широкогрудых, толстозадых лошадей. Стратон на руках у няньки требовательно тянул пухлые ручонки к лошадиным гривам, радостно дёргал длинные жёсткие пряди, гладил широкие бархатные губы и носы. Потом другая служанка позвала няньку что-то подать ей в кибитку. Оставленный на секунду у колеса, Стратон поспешил к лошадям и стал гладить и обнимать толстую мускулистую ляжку соловой кобылы. Той ласки малыша почему-то не понравились (а может, её как раз ужалил овод), и она неожиданно лягнулась. Стратон отлетел далеко в сторону и, хоть не чувствовал никакой боли, дико взревел с перепугу. На его крики и плач из дому выскочили охваченная паническим испугом мать и озабоченный отец. Малыш был уже на руках у перепуганной няньки, крепко прижимавшей его к пухлой груди и осыпавшей быстрыми поцелуями его ручки и личико, пытаясь успокоить, но Стратон заходился плачем ещё больше - уже не от испуга, а чтоб вызвать к себе жалость.
  Узнав в чём дело, Мессапия вырвала у злосчастной няньки ненаглядного сыночка, отвесив ей размашистую оплеуху, а Стратон Старший, утерев мелко дрожащими пальцами мокрую розовую щёчку Стратона Младшего, сказал, что мужчина, если его обидели, вместо того, чтобы реветь как девчонка, должен жестоко отомстить обидчику. Взяв у возницы кнут, он, зайдя сбоку, принялся наотмашь хлестать соловую кобылу. Сразу перестав реветь, Стратон Младший внимательно глядел с надёжных материнских рук, как кнут, со свистом рассекая воздух, покрывает тонкими кровавыми рубцами вогнутую спину, раздвоенный круп, левый бок и брюхо отчаянно ржавшей и бившейся в упряжи кобылы, в то время как возница-скиф, стоя впереди, крепко держал под уздцы испуганно вздрагивавшую и прижимавшую уши при каждом взлёте кнута переднюю пару. Особенно досталось левой задней ноге, которой кобылица посмела лягнуть малыша.
  Когда Стратон Старший, умаявшись, опустил наконец кнут и утёр с раскрасневшегося лица пот, Мессапия по-скифски приказала вознице привязать нерадивую рабыню, по вине которой чуть было не погиб внук царя Скилура, к задку кибитки, сорвать с неё сорочку и сечь ротозейку до смерти, в назидание остальным рабам и рабыням, которых велела всех созвать во двор. Покоясь в нежных материнских объятиях, маленький Стратон с жадным детским любопытством, не отрывая глаз, смотрел, как широкоплечий скиф размашисто полосует сыромятным батогом пухлое белое тело не углядевшей за ним няньки, надрывно взвизгивавшей при каждом ударе и с обильно струившимися по щекам слезами молившей о пощаде. После трёх десятков безжалостных ударов она повисла без чувств на привязанных крестом к задней дуге кибитки руках. Мессапия велела окатить окровавленную спину истязуемой водой и продолжать.
  Стоявший рядом с женой Стратон Старший, не понимавший по-скифски (учить язык варваров он считал ниже своего достоинства, тем более что его жена прекрасно говорила по-эллински), лишь теперь догадался, что Мессапия приговорила несчастную няньку сына к смерти. Сказав, что поскольку ребёнок почти не пострадал, то этого довольно, он приказал рабам отвязать рабыню.
  - Жалко стало свою подстилку толстозадую, да?! - рассердилась на мужа Мессапия. - А ведь она виновата куда больше кобылы!
  - Не спорь с мужем, злая женщина! - вскипел в ответ Стратон. - Будет так, как я сказал!.. Хорошие рабыни слишком дорого стоят, чтобы убивать их почём зря.
  Гневно сверкнув глазами, Мессапия, тем не менее, подчинилась и, обиженно сомкнув губы, забралась с сыном через передок в кибитку. Стратон сел возле возницы и позвал сына. Поставив его между колен, он вложил ему в маленькую ручку отнятый у возницы кнут. Вдвоём они принялись стегать со всей силы рванувших со двора вскачь лошадей, в особенности стараясь попасть под хвост ударившей царевича кобыле.
  С того накрепко запечатлевшегося в детской памяти дня Стратон Младший не упускал возможности постегать лошадок: запряженных ли в кибитку или телегу, привязанных ли во дворе к коновязи, испытывая острое наслаждение оттого, что лошади - такие сильные и большие - боятся его - такого маленького и слабого - и шарахаются в страхе, когда он замахивается на них кнутом. Конечно, поначалу его детские удары досаждали им не больше, чем укусы слепней, но по мере того как мальчик рос, рука его делалась крепче, а удары батога или плети, которыми он ради забавы что ни день потчевал неповинных лошадей (случалось, доставалось от него и некстати подвернувшимся под руку собакам), становились всё чувствительней, тем более что он с особым удовольствием стегал по самым болезненным местам: по губам, по ушам, по шее, по брюху, по репице, под хвостом...
  Став чуть постарше, он принялся творить собственноручную расправу и над чем-либо не угодившими ему рабынями и рабами. Отец, мать и дед жестокие развлечения юного Стратона не пресекали и даже восторгались настоящим властным "царским" норовом, передавшимся ему с кровью деда Скилура: таким и должно быть будущему правителю Херсонеса - строптивых, как дикие степные кони-тарпаны, херсонеситов можно держать в повиновении только по-настоящему сильной и безжалостной рукой! Лишь рукоприкладство в отношении раба-учителя было царевичу строго-настрого запрещено. Более того - по жалобам учителя на его непослушание и леность в учёбе, Стратона лишали любимых сладостей и возможности погонять лошадей. Впрочем, после смерти отца, случившейся, когда Стратону Младшему было десять лет, ему удалось решить проблему с учителем по-другому.
  Заприметив, что Сократ (так звали учителя) неравнодушен к одной из рабынь - черноволосой колхидянке Медее, Стратон, после того как был в очередной раз наказан по жалобе не в меру усердного наставника, призвал эту самую Медею в комнату, где они занимались. Приказав ей встать на "четыре ноги", он заголил ей зад и, сев ей на спину, жестоко высек на глазах у учителя за какую-то придуманную вину, после чего предложил Сократу сделку: тот не будет больше на него жаловаться, а за это Стратон позволит ему в отведённые для занятий часы забавляться с этой или любой другой рабыней. Разумеется, предложение было принято, и с этого дня тридцатилетний Сократ стал наставником будущего херсонесского басилевса не только в скучных школярских науках, но и в самой важной и восхитительной науке любовных наслаждений, не уставая расхваливать перед Мессапией и Формионом высокий ум, блистательные способности и успехи в учёбе своего подопечного. Впрочем, Стратон обладал цепкой памятью, и когда учителю удавалось увлечь его своими рассказами, без труда впитывал многотрудные эллинские премудрости, так что Сократ не так уж сильно грешил против истины.
  
  Проводив свёкра и сына в Старый Херсонес, Мессапия неожиданно зашла в комнатку учителя Сократа, получившего внеочередной день отдыха. То, какого рода уроками он занимается со Стратоном помимо школьных наук, разумеется, не было для неё тайной. Иногда, в отсутствие свёкра и сына, она и сама брала уроки у красивого молодого учителя, испытывая, насколько он сведущ в науке наслаждений. Но в этот раз у неё были насчёт него другие планы. Мессапия велела Сократу немедля отправиться в город, разыскать там Минния, сказать ему без чужих ушей, что она желает говорить с ним, и через дальний вход привести его в комнаты Стратона.
  - Если уговоришь его прийти, позволю тебе сегодня весь день заниматься с Медеей, - сказала она, сжимая под хитоном взметнувшийся рог учителя.
  Как только она изволила разжать ладонь, Сократ, приложив руку к сердцу, молча поклонился и выскользнул за завешенную тёмно-зелёной тканью дверь. "Заодно проверим, насколько этот Минний смел", - подумала Мессапия, выходя вслед за Сократом из его чулана.
  Сократ не подвёл госпожу: не прошло и получаса, как дежурившая в андроне Медея, взбежав наверх, доложила, что её повеление исполнено - гость прибыл.
  После короткого разговора на агоре с Сократом (его имя, как и то, что он собственность Стратона Младшего, он прочёл на опоясывающем его шею медном кольце) Минний отослал Лага домой, велев сообщить Гераклиду, где его искать, только если он не даст о себе знать до наступления темноты.
  - Тогда будет уже поздно, - буркнул в нос Лаг в попытке образумить хозяина.
  - Боги благоволят смелым, - с тронувшей губы улыбкой ответил Минний, которому посланец Мессапии, завлекая, шепнул, что старый и молодой господин только что уехали в Старый Херсонес и госпожа сейчас дома одна. - Думаю, всё будет хорошо.
  Двое скифов, охранявших изнутри входную калитку соседнего с Формионовым дома, бесцеремонно ощупали одежду, пояс, скифики и даже фетровый петас Минния в поисках скрытого оружия. Велев оставить посох и охранников-фракийцев в каморке привратника, они дозволили Сократу препроводить гостя, как и было велено, в доставшиеся Стратону Младшему от отца покои, состоящие из прихожей, расположенной за нею Стратоновой спальни и чулана, в котором, на сундуке с книгами и школьными принадлежностями спал его наставник.
  Пока ждали хозяйку, Минний с любопытством оглядел комнату. Почти весь пол её покрывала огромная, лохматая черно-бурая шкура зубра; только возле стен, под ножками мебели, виднелся выложенный диагональными полосами из тёмных дубовых и светлых буковых квадратов паркет. Справа под окном стоял мраморный трапезофор с замысловато выточенной ножкой, на котором, над украшенной короной их длинных перьев головой бронзовой гарпии, мелко трепетал в колеблющемся воздухе бледно-жёлтый огненный лепесток, отсвечивая на пухлых розовых телах и золотых крылышках Эрота и Психеи, соединившихся в нежном поцелуе на закрытых ставнях. По бокам трапезофора стояли два невысоких квадратных табурета с мягкими полосатыми седалищами на изогнутых вишнёво-красных ножках, на один из которых по приглашению раба уселся гость. Углы противоположной стены занимали два высоких резных ларя с покатыми крышками, между которыми помещался обтянутый серебристой замшей диван, с разложенной на мягкой горбатой спинке и широком сидении пятнистой барсовой шкурой и двумя расшитыми красными конями по чёрному фону продолговатыми подушками возле боковых закруглений. Перед диваном стоял отделанный серебром и перламутром прямоугольный обеденный столик.
  Наконец, пропитанная облаком заморских благовоний, в комнату вошла Мессапия. Подхватившись с табурета, Минний приложил ладонь к сердцу и молча, с достоинством, поклонился, не сводя с остановившейся у порога женщины внимательного настороженного взгляда. Мессапия была в окаймлённом золотыми аканфами бирюзовом шерстяном хитоне, ниспадавшем широкими складками до расшитых цветным бисером зелёных замшевых башмачков. Выглядывавшие из широких рукавов запястья охватывали золотые скифские браслеты с рельефными контурами пантер и грифонов с изумрудными и сапфировыми глазами. В ушах её, по краям широких скул, продолговатыми каплями висели оправленные в золото кроваво-красные рубины, короткую полную шею увивали три нитки разноцветных египетских стеклянных бус, а над челом возвышалась небольшая золотая фигурка пышногрудой прародительницы скифов, две змеевидные ноги которой сужающимся к затылку золотым обручем удерживали на голове ниспадающую на плечи голубую накидку.
  - Так вот ты какой, Минний, наделавший своим появлением столько шума в нашем тихом, мирном Херсонесе! - произнесла с улыбкой Мессапия, с неприкрытым любопытством разглядывая гостя. - Давно хотела с тобой познакомиться.
  Из-за её спины в комнату бесшумно проскользнула чернокудрая рабыня-колхка, неся в поднятых к высокой груди руках огороженный по краю чеканной гирляндой овальный серебряный поднос с двумя кувшинами, парой украшенных самоцветами длинноногих электровых канфаров, кружевной мегарской вазой с финиками и фигами - любимым лакомством живущих в этих скудных полнощных краях эллинских женщин и детей, и серебряной чашей с водой для ополаскивания пальцев. После того как рабыня, согнув гибкую спину, осторожно опустила свою ношу на столик возле дивана, а Сократ перенёс к столику один из табуретов, оба они по мановению руки хозяйки, поклонившись, поспешно выскользнули из комнаты.
  - Твой раб сказал, что ты хотела меня видеть? - заговорил Минний, подняв глаза с распирающей хитон пышной женской груди на лицо хозяйки дома.
  Усевшись на свисающую длинным хвостом и задними лапами с дивана пятнистую шкуру, Мессапия жестом пригласила Минния сесть на стоящий напротив табурет.
  - Конечно, это женщине место на табурете, но я как-никак дочь царя, а тебе, как бывшему рабу, думаю, не привыкать сидеть и на более жёстких скамьях, - не удержалась она от укола, начав словесный поединок.
  Сделав улыбку чуть шире, Минний сел на табурет, не переставая ласкать восхищённо-восторженным взглядом тщательно подкрашенное к его приходу гладкое, холёное лицо дочери Скилура. Они уже видели друг друга пару раз на теменосе и агоре во время выборной экклесии и на следующий день, но так близко, с глазу на глаз, оказались впервые.
  - Твоя правда, благородная царевна, этот табурет гораздо удобнее, чем привычная мне скамья гребца.
  - Поведай мне о своих злоключениях за морем, - попросила Мессапия, берясь на правах хозяйки за серебряный кувшин с вином. - Я ведь любопытна, как всякая женщина.
  Желая, чтобы с гостя скорее слетели скованность и осторожность, столь естественные при первой встрече, она смешала в его кубке две трети сладкого хиосского вина с третью тёплой воды из бронзовой гидрии, а себе налила вина пополам с водой.
  - Пью за неувядаемую красоту прекрасной дочери царя Скилура, - взяв из унизанных перстнями мягких пальцев Мессапии канфар, возгласил Минний. - По-моему, с того дня, как я впервые увидел тебя въезжающей в Херсонес пятнадцать лет назад, ты совсем не изменилась.
  - Благодарю, - улыбнулась его лести Мессапия, которой, как и любой женщине, никогда не приедалось выслушивать похвалы своей неподражаемой красоте. С каждым выпитым глотком и с каждой произнесенной фразой Минний делался ей всё более симпатичен.
  Отхлебнув за раз около трети, Минний уставился в свой затиснутый между ладонями канфар, словно пытался увидеть в кроваво-красном зеркале вина тот солнечный весенний день, когда весь город, отложив все дела и прервав все работы, высыпал на городскую стену и ведущие от Южных ворот до Формионова дома улицы, чтобы взглянуть на дочь могущественного царя скифов, отданную в жёны единственному сыну Формиона в качестве залога и гарантии недавно заключённого между Скифией и Херсонесом мира.
  - Да, твой мудрый отец, надо отдать ему должное, расплатился тобой за отнятую у нас Равнину... И заодно запустил в Херсонес троянского коня, - произнёс задумчиво Минний и слегка отхлебнул из канфара. - Но тогда я, четырнадцатилетний подросток, не понимал этого и радовался вместе со всеми долгожданному окончанию войны... В тот день я, как и все мои товарищи и наставники, убежал из палестры встречать скифскую царевну. Лучшие места возле ворот были уже заняты, поэтому мы, подростки, высыпав за ворота, наперегонки взобрались на Девичью гору. Там сидя с друзьями на ограде святилища, вдоль которой шла дорога от Ктенунта, я и увидел тебя впервые... Помню, твой сверкающий золотом и самоцветами наряд и разукрашенная упряжь твоего великолепного серого в крупных яблоках коня...
  - Кобылы, - улыбаясь приятным воспоминаниям, уточнила Мессапия.
  - ... а главное - красота твоего изящного, отнюдь не варварского лица, в обрамлении дивных медно-золотых волос, с первого взгляда восхитила и пленила меня. Когда ты спешилась и в сопровождении будущего мужа и многочисленной Формионовой родни вошла в ограду храма, чтобы принести жертву Артемиде Охотнице, восторгу нашему не было предела. Тогда мне посчастливилось увидеть тебя почти так же близко, как сейчас... Затем, когда вы вновь сели на коней и поехали к спуску с горы, мы слетели по крутому склону и вновь любовались тобой, стоя у края дороги, когда ты въезжала в город. Как я завидовал тогда молодому Стратону, который ехал с тобой бок о бок от самого Ктенунта, а вечером лёг с тобой на брачное ложе!
  - Ну, на брачном ложе он, к моему несчастью, оказался слабым, - воспользовавшись тем, что Минний опять поднёс ко рту канфар, молвила Мессапия, сопроводив признание печальным вздохом. Вынув ноги из утеплённых белым заячьим мехом башмаков, она закинула их на диван и, поджав под себя, прикрыла барсовой шкурой, подложив под левый бок подушку.
  Затем, благоразумно умолчав о своей любви к служанке Поликасте, Минний подробно и красочно рассказал, как отец отправил его учиться в Афины (он уезжал с мыслью излечиться там, за морями, наконец, от своей безнадёжной любви к Мессапие), о том, какие приключения и испытания выпали на его долю по воле богов в следующие десять лет, и как, в конце концов, благодаря счастливому случаю ему удалось вырваться вместе с одним понтийским навклером из дека римского корабля и вернуться после десятилетних скитаний на родину.
  По восхищённому блеску в угольно-чёрных зрачках, которые не сводила с него Мессапия в продолжение рассказа, Минний видел, что сумел произвести на неё должное впечатление. Оставалось дождаться, что последует за этим... Во всяком случае, с первой минуты, как она вошла в комнату, Минний признался себе, что она всё ещё очень хороша, и он желает так же сильно, как тогда в юности. А тут ещё обильно выпитое обоими вино, разгорячив мысли и кровь, закружило головы и развязало языки, побуждая к откровенности.
  - Должна признаться, твой рассказ впечатлил меня, - сказала с лёгкой улыбкой Мессапия, после того как Минний, допив остававшееся в канфаре вино, поставил канфар на столик и, взяв из вазы финик, медленно отправил его в рот, прожигая её глаза и губы алчущим взглядом. - Клянусь змееногой праматерью, с тех пор, как в детстве отец рассказывал мне и сёстрам о своей юности и любви к роксоланской царевне Аттале, я не слышала ничего увлекательнее! Надо бы тебе как-нибудь повторить свой рассказ для моего сына.
  - Что ж, я не против, - улыбнулся Минний, проглотив приторно-сладкую мякоть финика и положив возле ножки канфара острую продолговатую косточку, - но только, если ты взамен расскажешь мне историю твоего отца, раз она так увлекательна. Я ведь тоже очень любопытен, особенно до всего, что касается царей, цариц... и прекрасных царевен.
  - Договорились! - засмеялась царевна и потянулась одновременно с Миннием за фиником. Их руки словно бы невзначай соприкоснулись над мегарской вазой. Сжав легонько в ладони её ухватившие липкий медовый финик пальцы, Минний наклонился и, задержав на секунду взгляд на великолепных перстнях, коснулся жаркими губами её мягкой белой руки.
  - Но ещё больше меня удивляет, - продолжила она после того как он отпустил её руку, - для чего ты с таким упорством пытаешься вовлечь свой город в войну со Скифией? - Она откусила финик. - В чём твоя цель?
  Согнав с губ улыбку, несколько секунд Минний молчал, сосредоточенно ополаскивая пальцы в серебряной чаше с водой.
  - Видишь ли, царевна... - сказал он наконец, подняв серьёзно-задумчивый взгляд на устремлённые на него в ожидании ответа глаза. - Мои десятилетние скитания по свету привели меня к убеждению, что единственная достойная цель для мужчины - это слава и власть. Для незначительных людей вроде меня, кому не посчастливилось явиться на свет в царском дворце, война - единственный способ достичь этой цели... Я уже говорил Формиону, что убеждён, что сумею разбить скифов, отвоевать Равнину и обеспечить херсонеситам достойную, безбедную жизнь. И недавнее поражение Палака на Боспоре лишь укрепило эту мою уверенность. А если я не прав и скифы победят, что ж, тогда Палак, наверное, сделает твоего сына басилевсом Херсонеса, а я заплачу за свою ошибку головой. Но это, по-моему, лучше, чем до конца своих дней прозябать, как большинство людей, в бедности и безвестности. Так что, дорогая царевна, по меньшей мере в том, чтобы довести дело до войны между Херсонесом и Скифией, полагаю, мы с тобой и твоим свёкром союзники. А если так, то почему бы нам не сделать наш союз ещё более тесным, а? - улыбнувшись, подмигнул он собеседнице.
  Улыбнувшись в ответ, Мессапия сделала пригласительный взмах. Минний тотчас пересел на диван, сбросил с её ног барсовое покрывало и медленно потянул вверх подол хитона, оглаживая и покрывая поцелуями обнажавшуюся гладкую бело-розовую ляжку и бедро.
  - Никак не могу разгадать, кто ты для меня - друг или враг? - ласково ероша пальцами его волосы и косясь на него через плечо, спросила Мессапия.
  - А это зависит от тебя, - тотчас ответил Минний, оторвав жадные уста от её аппетитной ляжки и осторожно запустив пальцы в открывшуюся ниже пухлую, мохнатую расщелину. - В твоей власти сделать из меня либо преданного раба (запечатлел он на её упругой шаровидной ягодице горячий поцелуй)... либо злейшего врага (поцеловал он вторую ягодицу)... Выбор за тобой...
  Скосив глаза на бесшумно приоткрывшуюся за спиной вожделенно прильнувшего к её пышному заду Минния дверь, за которой всё это время стоял сотник Ситтак, готовый по первому её слову ринуться с обнажённым акинаком ей на выручку, Мессапия медленно поднесла палец к губам, затем, подняв руку, несколько раз взмахнула пальцами. Повинуясь её молчаливому приказу, сотник притворил дверь, с огорчением убедившись, что его защита царевне сегодня не понадобится.
  
  ГЛАВА 11
  
  Ламах очнулся от хмельного забытья, услышав донёсшиеся сквозь глухой гул прибоя в ушах и пульсирующую под черепом тупую боль девичьи шепотки.
  - Ну, Кулия, давай, иди...
  - А вдруг он уже проснулся?
  Послышался лёгкий шорох шевельнувшегося в дверях полога, и на Ламаха, лежавшего на софе у боковой стены, упал свет горевшей в коридоре лампады.
  - Да нет, спит как убитый... Иди смело.
  - Я боюсь.
  - Трусиха! Зачем тогда села с нами играть?
  - Давайте я вместо неё пойду.
  - Э нет, Хрисиона! Волчок указал на Кулию, она и должна идти.
  - Он такой стра-ашный!
  - Пустяки! Спящий он тебя не съест. Ну, давай, смелее, а то мы не будем больше с тобой играть.
  Послышался обречённый вздох, и девочка, осторожно и медленно, боясь лишний раз вздохнуть, двинулась на цыпочках к софе, подталкиваемая в спину полными весёлого любопытства взглядами теснившихся в дверном проёме подружек.
  Ламах лежал недвижимо на спине с закрытыми глазами, ожидая, что будет дальше, в чём состоит затеянная девочками (судя по тоненьким птичьим голосам, это были совсем ещё малышки) игра. Раскалывающаяся на части голова, противная сухость во рту и переполненный мочевой пузырь живо напомнили ему о вчерашней, затянувшейся до глубокой ночи, попойке с бывшими сослуживцами в одной из вместительных портовых харчевен. Ее хозяин Мамий, давний добрый знакомый Ламаха, радый вдруг свалившемуся на него посреди зимней спячки крупному заказу, сделал новому гинекономарху хорошую скидку на еду и вино; порнаям же, слетевшимся в этот вечер в ксенон Мамия, как мухи на мёд, участники гулянки платили из своего кармана. Но откуда здесь эти малявки? Наверное, дочери Мамия.
  Подойдя к изголовью (Ламах уловил нежный девичий аромат), девочка замерла в нерешительности.
  - Ну же, целуй! - послышался от двери требовательный шёпот.
  Почувствовав робкое прикосновение к своей колючей скуле мягких девичьих губок, Ламах в тот же миг, резко вскинув свисавшую к полу левую руку, обхватил девочку выше колен за тонкие ножки, притянул к себе и открыл глаза.
  - Ага! Попалась пташка!
  Пронзительно взвизгнув, пойманная девочка, упёршись ладошками в кожаные латы на его груди, сделала отчаянную попытку вырваться. По коридору дробно простучали башмачки её бросившихся наутёк подружек. Комната с Ламахом и пойманной им малышкой погрузилась с темноту.
  - Ай, пусти, дяденька, пусти! Я больше не буду! - испуганно умоляла с тотчас зазвеневшими в голосе слезами девочка, извиваясь в крепких объятиях Ламаха.
  - Ну нет, красавица! - сказал он. - Ты оживила меня своим поцелуем, и теперь я обязан на тебе жениться.
  - На мне ещё нельзя жениться! Я ещё маленькая! - возразила девочка, перестав вырываться.
  - Правда? И сколько же тебе лет? Я в темноте не вижу.
  - Восемь.
  - Ах восемь... Тогда тебе и правда ещё рановато целоваться с незнакомыми воинами. Как же ты тут оказалась?
  - Мы с сёстрами играли в игру.
  - Интересно. В какую?
  - Ну, мы сели в кружок и крутили волчок, - пояснила девочка, ласкаемая лёгкими поглаживаниями шершавой Ламаховой ладони по ляжкам. - На кого волчок укажет, та должна прийти сюда и... и... поцеловать. И на этот раз волчок указал на меня.
  - Ах, вот как!.. А что, до этого меня и другие целовали?
  - Ну да! И Токона, и Сория, и Мелана! - охотно выдала сестёр девочка. - Отпусти меня, дяденька. Я больше не буду.
  - Нет, красавица, - возразил Ламах, продолжая ласкать малышку, - не отпущу, пока ты ещё раз меня не поцелуешь. Ведь из всех сестёр только твой поцелуй исцелил меня. Значит, сам Аполлон Врач выбрал тебя мне в жёны. Выходит, мне всё же придётся на тебе жениться. Как, кстати, тебя зовут?
  - Кулия.
  - А меня Ламах. Не бойся меня, детка, несмотря на мой страшный нос, я добрый.
  - А я и не боюсь! - девочка, похоже, окончательно успокоилась и воспринимала его невинные ласки не без удовольствия, раздумывая, должно быть, как обзавидуются бросившие её здесь сёстры, когда узнают, что этот могучий воин решил на ней жениться. - А ты не обманываешь меня? Ты такой большой - у тебя и правда нет жены?
  - Нет. Пока я был воином, заводить жену, детей было не с руки. Ведь воин каждый день может погибнуть.
  - А разве теперь ты не воин? - удивилась девочка. - На тебе военная форма и меч на поясе - я видела!
  - Ну-у, теперь я воин городской стражи, это другое...
  - А-а, так ты гинеконом, как мой папа! - обрадовано воскликнула Кулия.
  - Твой отец гинеконом? - удивился Ламах. - Уж не Бастак ли? - осенило его.
  - Нет, - засмеялась малышка, - мой папочка главный смотритель эргастула. Его зовут Олгасий.
  - Вот это фокус! - отпустив ноги девочки, Ламах скинул босые ноги с софы и сел, сжав ладонями всколыхнувшиеся резкой болью виски. - Как я здесь оказался?
  В этот момент чёрный полог сдвинулся к дверному косяку и в проёме высветился стройный женский силуэт. Мать, догадался Ламах, ослеплённый высоким, тонким, пульсирующим язычком светильника, который она держала в отставленной вправо руке. Кулия с проворством ласки нырнула за спину матери, воссоединившись с облепившими дверные косяки, с жадным любопытством глазея на гостя, сёстрами.
  - Хайре, гинекономарх! - сказала женщина, переступив порог. - Я Исигона, жена начальника эргастула Олгасия. Рада приветствовать тебя в нашем доме.
  - Хайре, Исигона, - выдавил из себя через боль Ламах. - Рад знакомству.
  Сделав несколько шагов вглубь комнаты, Исигона поставила светильник на столик у стены напротив софы.
  - Тебя привели под утро товарищи, - сказала она с улыбкой, отвечая на прозвучавший перед её появлением вопрос.
  - Не привели, а принесли, - уточнила одна из старших девочек, как видно, самая смелая, вынудив остальных прыснуть в кулачки и ладошки озорным смехом.
  - Ты хотел войти в казарму, но стражи тебя не впустили, - продолжила объяснять ничего не помнившему гостю Исигона. - Что и не удивительно, ведь они тебя ещё не знают в лицо.
  - Крики и грохот стояли такие, что все собаки в городе проснулись! - прокомментировала всё та же смелая на язычок девушка, и её сёстры опять покатились со смеху.
  - Мелана, помолчи, - обернулась в её сторону Исигона, попытавшись сделать строгое лицо. - Мой муж вышел на шум и предложил соматофилакам занести тебя сюда, в гостевую комнату, - закончила она, вновь обратив лицо к гостю. - Прошу прощения, что мои проказницы тебя разбудили.
  - Нет-нет! Я сам проснулся, - прогудел, опуская ладони на колени Ламах (к счастью, его кинули на софу как был в одежде, стянув только заляпанные грязью скифики). - А который сейчас час?
  - Солнечное колесо как раз зацепилось за крышу Нового дворца, - постаравшись придать голосу как можно больше язвительности, поспешила уведомить проспавшего полдня вояку Мелана.
  - Ох, мне нужно идти! Благодарю за приют. А где мои...
  - Твои скифики под софой, - опередила ответом вопрос Исигона. - Там же и пояс с мечом.
  Осторожно нагнувшись, Ламах нашарил между широко расставленными ногами отмытые от грязи и почищенные скифики и пояс.
  - Только муж не велел тебя отпускать, - уведомила Исигона. - Я уже послала за ним, он сейчас придёт. Он хочет познакомиться с новым гинекономархом, угостив его хорошим домашним обедом и чашей доброго вина.
  - Ну, хорошо... - Ламах знал по опыту, что лучшим способом прояснить помутившееся сознание и унять похмельную головную боль является утренняя чаша крепкого вина. - Но сперва мне надо... выйти, - сказал он, торопливо натянув на ступни свои "разнокалиберные" скифики.
  - Да, конечно. Кулия, - обратилась, выходя из комнаты, Исигона к восьмилетней дочери. - Раз уж вы уже познакомились, покажи гостю, где у нас отхожее место.
  Когда Ламах вышел из нужника, Олгасий уже ждал его во дворике у входа в дом, держа ладони на плечах стоявшей впереди с кувшином воды и расшитым цветами рушником Кулии, успевшей уже сообщить отцу, что дяденька Ламах хочет на ней жениться. Ответив на приветствие расплывшегося в улыбке хозяина дома и поблагодарив его за гостеприимство, Ламах улыбнулся и подмигнул, как старой знакомой, своей будущей невесте. Ополоснув и вытерев руки, он, прежде чем пройти с Олгасием в дом, взял у не сводившей с него чёрных сияющих глазок девочки тяжёлую глиняную гидрию и жадно припал к её утиному носику. Вернув заметно полегчавший кувшин Кулии, Ламах легонько потрепал её по розовой щёчке и проследовал вслед за нею в дом.
  Кулия с гидрией и полотенцем шмыгнула на поварню, где священнодействовала у очага Исигона с помогавшими ей старшими дочерьми, а Ламаха Олгасий завёл в расположенную по-соседству трапезную. Прелестная юная девушка, зажёгшая перед их приходом расставленные в трёх местах на сбитом из толстых, добела выскобленных досок длинном, во всю комнату, столе заправленные бараньим жиром глиняные плошки, услышав зов матери ("Ну где ты там, Мелана!"), вытянув колечком маленькие розовые губки, дунула на горящую щепку и, стрельнув из-под пушистых чёрных бровей озорными агатовыми глазками на гостя, неспешно скользнула за коричневую конскую шкуру, закрывавшую проход на кухню в левой боковой стене. По бокам вдоль стола тянулись прикрытые толстыми полосатыми дерюгами лавки, у дальнего торца стояло широкое деревянное кресло хозяина (точно такое же, как и в комнате гинекономарха, только с мягкой кожаной подушкой на седалище, отметил про себя Ламах), а у ближнего торца - стул попроще и полегче для хозяйки.
  - Мы люди простые, привыкли есть сидя, не так, как богачи, - стал оправдываться Олгасий.
  - Да и мы, простые воины, не приучены разлёживать за обедом, - улыбнувшись, успокоил его Ламах, проводив взглядом юную вертихвостку.
  Решительно отказавшись от чести сесть в хозяйское кресло, Ламах устроился на краю лавки по левую руку хозяина. Старшая дочь Хрисиона тотчас внесла с кухни и поставила на стол перед отцом длинношеий расписной кувшин с вином и знакомую Ламаху гидрию с подогретой водой, а шедшая по пятам за сестрой Кулия торжественно поставила перед отцом и гостем по высокому, расписанному цветами по красной глазури скифосу.
  - Прошу простить меня за ночное вторжение, - сказал Ламах, после того как девицы, косясь через плечо на гостя, удалились на кухню.
  - Э-э, пустяки! - расцветил розовощёкое лицо добродушной улыбкой Олгасий, смешивая во вместительных скифосах две трети выданного Исигоной по такому случаю дорогого привозного красного вина с третью воды. - Мы ведь понимаем: проститься по-доброму с товарищами, с которыми, как говорится, пролил не одну котилу пота, прошёл огонь и воду, - святое дело! Ты не будешь против, если мои красавицы составят нам компанию за обедом? Заодно и познакомлю тебя с ними, хотя, я вижу, с Кулией ты уже успел подружиться, хе-хе!
  Ламах, понятное дело, не возражал: в самом деле, соседей надо знать.
  - Ну как, полегчало? - сочувственно улыбаясь, спросил Олгасий, после того как они одним духом выпили до дна за знакомство.
  Похвалив вино, Ламах спросил, не знает ли Олгасий, где его посох. Олгасий ответил, что когда друзья привели его под утро к нему в дом, при нём были только меч и нож.
  - А, ну ладно. Видно, забыл у Мамия, - предположил Ламах.
  - Не беда. Позже пошлёшь гинеконома, он привезёт, - сказал Олгасий.
  Тем временем младшая из дочерей Олгасия, семилетняя Наида, оттянула в сторону полог и её старшие сёстры стали заносить и ставить на стол блюда с разными вкусностями. Малышня - Кулия, Наида и одиннадцатилетняя Сория - сели на одну лавку с Ламахом, правда, ближе к матери; три старшие сестры - семнадцатилетняя Хрисиона, шестнадцатилетняя Токона и четырнадцатилетняя Мелана уселись напротив. Крупнотелая рабыня лет тридцати с некрасивым рыжебровым лицом прислонилась сутулой спиной к дверному косяку в готовности унести освободившуюся посуду и принести с кухни всё, что ещё потребуется. Таким образом, определил Ламах, Олгасий, похоже, был единственным мужчиной в доме среди восьми женщин.
  Хоть Ламаху прежде не доводилось бывать в городской тюрьме (для нарушителей дисциплины у соматофилаков в крепости был свой небольшой эргастул), с Олгасием он не раз пересекался в городе и хорошо его запомнил: у главного тюремщика была слишком запоминающаяся внешность (впрочем, как и у самого Ламаха), к тому же он один из немногих, кто передвигался по Пантикапею не на лошади или муле, а верхом на осляте.
  Олгасию прошлой зимой пошёл пятый десяток. Это был крупный мужчина с массивным, как бочка, туловищем, увенчанным большой яйцевидной головой на короткой прямой шее. Изрезанный глубокими бороздами лоб, сильно скошенный назад прямо от малозаметных светлых бровей и выпуклых надбровных дуг, на правой из которых, около переносицы, красовалась большая тёмно-коричневая бородавка, заканчивался окружённой венчиком коротких серо-стальных волос глянцево-розовой лысиной. И всё его полнокровное лицо, и большие круглые морковно-красные уши, вместе с огромным, как винный мех, животом красноречиво свидетельствовали, что Олгасий был большой любитель вкусно поесть и хорошенько выпить. Узенькие щёлки глаз, сплюснутые между пухлыми красными веками и набрякшими тяжёлыми свинцовыми мешками, делались ещё уже, когда он улыбался (а с лица его в этот день не сходила сладостная улыбка), отчего их цвет и выражение невозможно было разглядеть. Топорщившиеся под мясистым грушевидным носом усы и борода того же мышиного цвета, что остатки волос на голове, едва прикрывали его верхнюю губу, утопающий в жирных складках маленький, круглый подбородок и широкие, прямые скулы.
  Олгасий был синдом. Его жена и соплеменница Исигона была лет на пять его моложе и рядом с мужем выглядела миниатюрной: на добрую голову ниже и раза в три тоньше. Очерченное мягким овалом, слегка желтоватое лицо её, хоть и поблекшее и тронутое вокруг больших сливовидных карих глаз первыми тонкими морщинками, было всё ещё весьма привлекательным. Её каштановые с медным отливом волосы были собраны в высокую причёску, увитую тонкой золотой лентой. Вокруг шеи лежало янтарное ожерелье, с маленьких ушей свисали оправленные в серебро жемчужные серьги. Под окантованным алой вышивкой зелёным шерстяным хитоном, прикрытым сверху наброшенной на плечи вишнёво-коричневой шалью, вздымались поддерживаемые мастодетоном объёмистые груди, вскормившие целую ораву девчонок.
  Две старшие дочери Олгасия и Исигоны похвастать красотой, увы, не могли и очевидно страдали от этого. Долговязая, узкобёдрая Хрисиона, ростом почти догнавшая отца, была костлявой и плоской как доска; вытянутым узколобым лицом, длинным острым носом и тонкими, бесцветными губами, не походила ни на мать, ни на отца. Токона наоборот, ростом вышла в мать, а шириной плеч и бёдер - в отца, от которого унаследовала чересчур большую голову с толстыми, жирными, русыми, как и у Хрисионы, волосами, и круглое, щекастое, рябое от веснушек лицо. К тому же она имела сутулую, почти горбатую спину, ещё более уменьшавшую её и без того небольшой рост. Единственным её достоинством была, пожалуй, мясистая, не по годам развитая грудь.
  Зато третья сестра, бойкая на язык и проказы Мелана, поневоле приковывала к себе взгляды Ламаха. Невысокая (впрочем, она ещё росла), но прекрасно сложенная фигурка, с заметными холмиками грудей, очаровательное тонкое смуглое личико с большими овальными чёрными глазами и маленьким, прекрасно очерченным ротиком, длинные, густые тёмно-каштановые волосы, заплетенные в две толстые, увитые алыми лентами косы, выпущенные напоказ на грудь, были чудо как хороши!
  Ламах плотоядно подумал, что при случае с превеликим удовольствием сорвал бы цветок её девственности. О том, чтобы попросить её себе в жёны, конечно, нечего и думать: Олгасий наверняка захочет сперва сбыть с рук двух старших, а для своей любимицы Меланы постарается подыскать мужа получше и побогаче, чем бездомный гинекономарх.
  Что до трёх малолеток, то все они были милы и прелестны, как бывают милы и прелестны дети в их возрасте, но уже сейчас было видно, что ни одна из них красотой не сравнится с Меланой. Блуждая взглядом по девичьим лицам, Ламах даже подумал, что навряд ли отцом Меланы был Олгасий - наверняка кто-нибудь из красавцев гинекономов постарался!
  - Ты ешь, ешь, дражайший Ламах, не стесняйся! - призывал гостя с улесливой улыбкой Олгасий. - Наверняка тебе в жизни не доводилось есть ничего вкуснее: моя Исигона готовит так, что пальчики проглотишь, за что я её особенно ценю! А главное - она и дочерей своих обучила этому бесценному для будущих мужей искусству. Хе-хе-хе! Этот обед она готовила вместе со старшими.
  - Готовили Хрисиона с Токоной, я лишь присматривала, - уточнила с другого конца стола Исигона.
  - И что же, у вас рождались одни дочери? - поинтересовался Ламах, согласившись без всяких натяжек, что обед, и вправду, восхитителен.
  - Увы... За двадцать лет супружества Исигона подарила мне двенадцать детей. Первым родился сын, а дальше, хочь плачь - одни девчонки! Не знаю, какие боги нас карают и за что... - Тюремщик грустно вздохнул. - В девять лет сынок наш умер. Выжили лишь эти шесть дочерей. После того как трое последних наших детей умерли, едва появившись на свет, мы с женой решили, что всё, довольно.
  Олгасий опять тяжко вздохнул и изрядно отхлебнул из скифоса.
  - Видно, придётся мне передать своё ремесло вместе с этим домом и всем нажитым добром кому-то из внуков. На это теперь вся моя надежда, - закончил тюремщик, разом прикончив остаток вина в скифосе. Сделав скорбное лицо, допил свою чашу и Ламах.
  Олгасий тотчас наполнил чаши по новой. Подсовывая на пробу гостю всё новые яства, он похвастал, что сыграл, оказывается, немаловажную роль в побеге басилевса Перисада в Фанагорию четырнадцать лет назад и в дальнейших событиях, закончившихся низвержением Аргота. Олгасию не было и двадцати, когда он, в конце царствования предыдущего Перисада, перебрался из родной деревни в Синдике в Пантикапей в поисках лучшей доли. Нынешний архистратег Молобар, тогда гекатонтарх соматофилаков, на отца которого, Мойродора, работал отец Олгасия Сагарий, помог ему устроиться гинекономом. Он же вскоре сосватал ему Исигону. (О том, что перед тем Молобар соблазнил красавицу-дочь надсмотрщика в одном из отцовых поместий, которая в юности была точная копия теперешней Меланы, вернее - это Мелана копия тогдашней Исигоны, и сбыл её Олгасию, после того как вдоволь ею наигрался и нашёл себе новую пассию, Олгасий, понятное дело, рассказывать не стал - это даже для их дочерей было тайной.) Пять лет спустя Олгасий (он к тому времени уже был декеархом) оказал Молобару ответную услугу - пропустил его с похищенным с Акрополя басилевсом Перисадом через охраняемые его десятком ворота в порт, а позднее, вместе с другими живущими в столице синдами, активно поспособствовал захвату Пантикапея восточнобоспорскими войсками. За эти его заслуги, после победы над Арготом, Молобар посодействовал его назначению начальником столичного эргастула.
  Всё это Олгасий рассказал, желая произвести на новоназначенного начальника должное впечатление, дабы тот принял к сведению, что его знает и покровительствует сам архистратег Молобар, и с ним полезнее дружить, чем враждовать, а ещё лучше - породниться. Самого Ламаха расспрашивать о его прежней жизни Олгасий посчитал неудобным, да и не нужным - то, что он мог бы рассказать о своей прежней солдатской жизни, вряд ли подобало слышать девичьим ушам. Достаточно было того, что в свои тридцать лет Ламах был всё ещё не женат и этим представлял особый интерес для Олгасия и его девиц.
  Наконец Ламах отодвинул от себя миску с подсунутыми на закуску мочёными яблоками, сказав, что больше не лезет, встал и поблагодарил хозяйку и её поварих за прекрасное угощение.
  - Тебе и правда понравилось? - спросила с довольной улыбкой Исигона.
  - Да. Олгасию, которого так кормят каждый день, можно только позавидовать, - улыбнулся Ламах. - Даже в доме Хрисалиска еда не была такой вкусной.
  - А ты разве обедал у Хрисалиска? - живо спросила Мелана, сидевшая по ту сторону стола ближе всех к отцу и Ламаху. За весь обед девушки не проронили ни слова, молча внимая разговору отца с гостем.
  - Да. Я служил в сотне его внука Делиада и, получив ранение под Феодосией, около месяца пролежал в его доме.
  - А как ты был ранен? - продолжила допрос неугомонная Мелана. - Пожалуйста, ну, пожалуйста, расскажи!
  - Ну-у, это была не совсем рана. Вернее, рана, но не боевая, а так - несчастный случай...
  Ламах опять присел на край скамьи, теперь уже не украдкой, а в открытую любуясь очаровательным личиком любопытной красотки. Олгасий тотчас воспользовался случаем, чтобы вновь наполнить скифосы. Время от времени смачивая горло глотком вина и стараясь избегать грубых солдатских выражений и слов, он рассказал, как воины поймали под Феодосией убежавшего от скифов полудикого вороного жеребца редкой и особо ценной бактрийской породы.
  - Это не того ли, что затем купил на торгах в Пантикапее за сто золотых монет гиппарх Горгипп? - перебил Ламаха Олгасий.
  - Он самый, - подтвердил Ламах. Далее он рассказал, как жеребец выкинул из седла севшего на него Делиада, как затем они с Делиадом попытались усмирить дикий нрав жеребца, запрягши его в телегу, и как это в итоге закончилось для него переломом угодившей под тележное колесо левой ноги.
  - А нос тебе тоже конь копытом перебил? - спросила Мелана.
  - Мелана! А ну уймись, не донимай гостя! - прикрикнул на дочь Олгасий.
  - Нет, - улыбнулся Ламах, ничуть не обидевшись на юную красавицу, довольный, что смог её заинтересовать. - Нос мне сломали года три или четыре назад во время драки в порту с понтийскими моряками. Те говорили обидные слова о нашем басилевсе, и мне с товарищами пришлось поучить их вежливости. Вот тогда мне и перепало табуретом по лицу.
  Мелана от души рассмеялась, сверкнув, будто ожерельем, мелкими жемчужными зубками. Хохотнули и её сёстры, кроме представившей, как ему было больно, Кулии; улыбнулась даже Исигона со своего стула.
  - Ну, чего смеётесь, дурёхи! - беззлобно приструнил дочерей Олгасий. - Подобной раной за честь басилевса можно гордиться побольше, чем многими боевыми!
  Обрадованная словами отца, Кулия решилась спросить Ламаха, видел ли он сблизка басилевса.
  - Конечно, - улыбнулся кончиками губ Ламах, обратя ласковый взгляд на свою "невесту". - Ведь мне много раз приходилось охранять покои басилевса. Так что видел совсем близко, вот как вас, и басилевса, и его наследника, и Левкона, и Герею, и их прелестную дочь Элевсину. Кстати, ваша Мелана, кажется, одного с ней возраста и, по-моему, чем-то похожа на царевну.
  - Как интересно... Расскажи нам о царской семье, - зардевшись на смуглых щёчках румянцем, попросила польщённая сравнением Мелана. Но Ламах ответил, что он и так сегодня чересчур у них засиделся: пора ему, наконец, приниматься за дело. А о царевичах и царевнах он расскажет как-нибудь после - надо же что-нибудь оставить и для другого раза.
  Поставив на край стола допитый, наконец, скифос, Ламах поднялся и, ещё раз поблагодарив хозяек за превкусный обед, сказал, что очень рад был познакомиться со своими новыми соседями. Пожелав, чтоб боги всегда были милостивы к этому дому и всем его обитателям, он протиснулся мимо поднявшихся из-за стола девушек и покинул вместе с Олгасием трапезную.
  После их ухода Кулия, так и не дождавшаяся, к немалому своему огорчению, от Ламаха просьбы считать её своей невестой (это оттого, что Мелана отвлекла его своими расспросами, решила она), не утерпев, сама поведала матери и сёстрам, что Ламах обещал, и даже поклялся (приврала она для пущей важности) взять её в жёны, и радостно показала стоявшим напротив старшим сёстрам язык.
  - К тому времени, когда с тобой можно будет возлечь на брачное ложе, у твоего жениха выпадут последние волосы и зубы! Ха-ха-ха! - звонко рассмеялась в ответ злая Мелана, доведя бедную Кулию до слёз.
  
  Пройдя с Олгасием по пересекавшему нижний этаж коридору, Ламах резко распахнул зелёную дверь и оказался в знакомом проходном коридоре. Оглядевшись, он удовлетворённо кивнул. Как он и приказывал, коридор теперь охраняли четверо стражей, стоявших парами в обнимку с копьями у наружных и внутренних дверей. Отложив по совету Олгасия посещение эргастула до завтрашнего утра, когда содержащиеся там узники и городские рабы все будут на месте, Ламах поднялся на второй этаж, Олгасий же, проводив гостя, вернулся к себе, чтобы по привычке соснуть часок-другой после сытного обеда.
  Войдя в казарму, Ламах заметил, что и второй его вчерашний наказ исполнен: вымытые дощатые полы, когда-то покрашенные в красный цвет (краска хорошо сохранилась лишь под лежаками), блестели чистотой, свободные койки были приведены в более-менее благообразный вид. В остальном же присутствовавшие в казарме несколько десятков гинекономов и женщин, как и вчера, привычно коротали время за игрой в кости и досужей болтовнёй в хорошо освещённой передней комнате, либо спали или занимались "верховой ездой" в погружённых в полумрак дальних комнатах. Ужалив внезапно возникшего на пороге чужака недобрыми взглядами, гинекономы продолжили тарахтеть в наступившей при его появлении тишине костями. Ламах спросил, где Бастак.
  - Следит за порядком на городских улицах, - ответил с вызовом, не взглянув в его сторону, один из игроков.
  Ламах спокойным тоном велел подойти пентаконтархам и декеархам. К нему неохотно подошли двое. Спросив их имена, он приказал им взять светильники и сопроводить его по казарме. Убедившись, что прибрана вся казарма, а не одна передняя комната (гинекономы, понятное дело, не утруждали себя уборкой, задействовав для этого содержащихся в эргастуле рабов), Ламах, вернувшись, громогласно объявил, что отныне при появлении начальника все находящиеся в этот момент в казарме пентаконтархи и декеархи должны тотчас прервать свои занятия и предстать перед ним в ожидании приказаний, а кто сочтёт это для себя затруднительным, сей же миг распрощается с должностью - найдём вместо них более исполнительных. Попросив одного из декеархов послать кого-нибудь в харчевню Мамия за его посохом, Ламах вышел на лестничную площадку.
  Открыв дверь своей комнаты (хлипкая задвижка на ней была только с внутренней стороны), он с удовлетворением отметил, что гинекономы не забыли прибраться и здесь. Запалив от освещавшей лестницу лампады найденную в комнате плошку, Ламах поставил её на столик, не снимая скификов, вытянулся на топчане и прикрыл глаза.
  Через несколько минут его раздумья прервал осторожный стук в дверь. Открыв отяжелевшие веки, Ламах привычным рывком переменил лежачее положение на сидячее и пригласил войти - задвижку он не запирал. В комнату бесшумно скользнул один из декеархов. Притворив дверь, он, расплывшись в масленой улыбке, спросил, не желает ли гинекономарх развлечься с какой-нибудь красоткой. Ламах, в котором прелестная дочь Олгасия возбудила похотливые мысли и мечтания, ответил, что желает.
  Улыбка на круглом лице декеарха, охваченном от уха до уха рыжеватой, как лисий мех, бородой, сделалась шире.
  - Не знаю, каких ты предпочитаешь, - сказал он, - поэтому прихватил с собой десяток молодых кобылок на любой вкус: выбирай сам.
  Отворив дверь, декеарх поманил рукой ждавших на лестничной площадке девиц.
  Ламах, сперва было решивший, что рыжий решил услужить новому гинекономарху по собственной инициативе, понял, что это, скорее, жест примирения и признания его начальственных прав со стороны всех гинекономов. Что ж, тем лучше.
  Выстроившиеся напротив сидящего на ложе Ламаха шлюхи, обнажив с игривыми улыбками груди и задрав подолы хитонов, предъявили новому строгому начальнику свои прелести. Похлопав с видом знатока некоторых по пухлым ягодицам, Ламах выбрал молодую смазливую брюнетку: из-за некоторого её сходства с запавшей ему в сердце Меланой, а ещё потому, что она единственная не пыталась привлечь его улыбкой и призывным взглядом, отрешённо глядя куда-то в сторону. Отклонив предложение декеарха оставить в пару к ней ещё и блондинку, Ламах выпроводил остальных за дверь и задвинул засов. Вернувшись к успевшей скинуть хитон и ждавшей на краю ложа брюнетке, он приспустил штаны и отдал свой вздыбившийся конец в умелые руки и нежные уста юной служительницы Афродиты.
  Его новая служба ещё, по сути, не успела начаться, а он уже чувствовал себя на седьмом небе, ликуя и радуясь в душе тому, сколь разумно и правильно он поступил, согласившись перейти в гинекономархи.
  На другое утро Ламах наконец познакомился со своими подчинёнными, сверив выстроившихся, конно и оружно, на небольшой, мощёной булыжником площади между казармой гинекономов и близлежащими домами с предоставленным Бастаком списком. Всего в городской страже числилось 127 человек. Из них двадцать охраняли эргастул (по десятку днём и ночью), подчиняясь непосредственно начальнику тюрьмы Олгасию. Три десятка патрулировали улицы города в ночную пору. Остальные несли службу днём.
  Медленно пройдясь с Бастаком, Олгасием и двумя пентаконтархами вдоль строя, Ламах внимательно осмотрел коней и оружие, постаравшись запомнить лица и имена декеархов. Вернувшись к центру шеренги, он приказал выйти из строя тем, кто охранял вход в казарму позапрошлой ночью. Спросив их имена, Ламах похвалил их за то, что не открыли двери ломившимся среди ночи в казарму неизвестным, поставив их в пример остальным, и вручил каждому в качестве поощрения по драхме. Затем он произнёс короткую речь о необходимости железной дисциплины, пообещав и впредь поощрять достойных и наказывать нерадивых; за неповиновение и неисполнение приказов, виновные на первый раз будут нещадно биты плетьми, на второй раз изгнаны из рядов гинекономов - желающих занять их место более чем достаточно. Отобрав десяток молодых парней (поровну сатавков и меотов), Ламах велел им поставить коней в стойла и ждать в казарме дальнейших распоряжений, после чего распустил строй, приказав Бастаку распределить их по местам сегодняшней службы.
  Разобравшись с гинекономами, Ламах отправился с Олгасием проверять содержащихся в эргастуле узников и рабов, за которых он, как гинекономарх, нёс прямую ответственность. Сперва оглядели и сверили по списку имена четырёх десятков городских рабов - в большинстве своём бывших свободных пантикапейцев, приговорённых к рабству за различные преступления. Олгасий предложил Ламаху выбрать из них одного-двух рабов для личных услуг: так поступает он сам и делали все предыдущие гинекономархи.
  - В этом одно из преимуществ нашей службы - нет нужды тратиться на собственных рабов, - осклабился Олгасий.
  Пожав плечами, Ламах ответил, что до сих пор как-то обходился без рабов.
  - Ну, это пока у тебя не было жены и своего дома, - возразил услужливый толстяк, покосившись на дочерей, наблюдавших за ними из окошек своих комнат на втором этаже. - Ладно, но в случае необходимости любой из этих рабов - в твоём распоряжении.
  Распределив рабов (к этому времени их уже покормили купленными по дешёвке в ближайших харчевнях объедками) на работы согласно поступившим из пританея на сегодня заявкам, Олгасий повёл Ламаха в дальний угол поросшего пожухлой зимней травой двора, по которому под присмотром пары здоровенных, чёрных с серыми пятнами собак бродили в поисках пищи четыре принадлежащие Олгасию козы с козлятами и полтора десятка кур. У широкой круглой башни, к которой сходились пристроенные к крепостным стенам приземистые корпуса с односкатными красночерепичными крышами, находился единственный вход в узилище.
  Войдя внутрь, Ламах оказался в трапециевидной комнате с низким некрашеным деревянным потолком, жёлтыми каменными стенами и каменным полом, в углах которой стояли четыре грубо сколоченных топчана, составлявших всю её меблировку. Посредине выпуклой к входной двери башенной стены, находилась скреплённая вверху и внизу толстыми железными полосами тёмно-красная дверь, слева от которой висел освещавший комнату чёрный от копоти медный светильник. В комнате находились трое охранников, вооружённых короткими копьями и бичами. Ещё двое прохаживались полутёмными коридорами, тянувшимися по центру левого и правого крыла вплоть до упиравшихся в казарму и стену Олгасиева дома торцов. В правом крыле, пояснил Олгасий, запирали на ночь рабов, а все преступники сидели в левом.
  Войдя вместе с Олгасием и двумя охранниками, прихватившими с собой по зажжённому от светильника факелу, через открытую решётчатую дверь в левый коридор, Ламах, проявив дотошность, приказал отворять одну за другой расположенные по обе стороны коридора узкие камеры и, морщась от крепко шибавшего в нос зловонного духа, пересчитывал и сверял с предоставленным Олгасием списком сидевших там узников. Примерно две трети, пояснил Олгасий, оказались здесь за то, что не смогли вернуть долг, и будут сидеть, пока их родственники не выплатят всё сполна, а остальные ждали суда и приговора. В двух расположенных в самом конце коридора камерах сидело два десятка женщин, по большей части рабынь: убийцы младенцев, детей, мужей, сожителей, любовников, воровки, ворожеи, наводившие порчу на скот и на людей, осквернительницы святынь. Большинство из них были молоды и весьма хороши собой, а в некоторых Ламах с удивлением узнал тех, кого вчера привёл к нему в комнату рыжий декеарх, в том числе и ту черноволосую красотку, что помогла ему скрасить вчерашний вечер.
  Выйдя в коридор, Ламах спросил Олгасия, как это понимать. Толстяк ответил, что не видит ничего зазорного в том, чтобы гинекономы пользовались попавшими в эргастул бабёнками: так поступают, наверное, во всех тюрьмах. Он и сам, когда был помоложе, не пропускал ни одной симпатичной узницы. Да они только рады этому! Ведь убийц судьи почти всегда приговаривают к смерти, так чем провести последние дни в холодной зловонной камере, пусть лучше натешатся напоследок мужскими фаллосами.
  - А эта, чёрненькая, Филуса, кажется...
  - Убийца! - радостно осклабился Олгасий. - Полмесяца назад вдвоём с возлюбленным задушила мужа.
  Направляясь по коридору к выходу, Олгасий рассказал эту любопытную историю.
  - По окончании войны со скифами известный в Пантикапее рыбопромышленник Гикесий решил, что пришло время женить единственного сына Георгия на давно за него просватанной богатой невесте - дочери своего приятеля, рыботорговца Хрестиона. Но юноша воспротивился воле отца, сказав, что полюбил дочь простого рыбака Филусу и женится только на ней. Увидев эту самую Филусу, которую юноша привёл к нему, надеясь умолить отца, старик (вообще-то ему едва перевалило за пятьдесят), уже несколько лет живший вдовцом, тут же распустил слюни и решил сам жениться на ней, а сына, для его же блага, всё-таки женить на девушке, пусть и не слишком красивой, но зато с богатым приданым.
  - Чем-то это напоминает случившееся с царевичем Левконом и Гереей, - заметил Ламах.
  - Да, пожалуй. Только конец истории вышел совсем другим. Филуса покорно вышла за богача Гикесия, с самого начала задумав вместе с Георгием умертвить старика после свадьбы, чтобы затем зажить счастливо вместе. Так они и сделали: накануне свадьбы сына старик внезапно скончался, якобы не выдержав чересчур интенсивной скачки на молодой жене. Свадьба Георгия, конечно, была отменена. Отец невесты сразу заподозрил неладное. И точно: приглашённая им комиссия врачей единогласно признала, что по всем имеющимся признакам Гикесий умер от удушья. Девчонка взяла всю вину на себя: якобы она из любви к Георгию, чтоб расстроить его свадьбу, напоив старика вином, задушила его подушкой, рассчитывая, что позже Георгий женится на ней. Юнец, конечно, поклялся всеми богами, что он тут ни при чём. Гикесий был здоровый и крепкий мужчина, и я уверен, что хрупкая Филуса не могла задушить его сама: наверняка они задумали и осуществили это злодеяние вместе.
  - Ну, почему? Если любого силача напоить до бесчувствия, или подмешать в вино сонное зелье, его задушит и ребёнок, - возразил Ламах, спеша выйти из эргастула на свежий воздух.
  - Это так, - согласился вышедший следом Олгасий, - но я присутствовал при допросе и по перепуганным глазам Георгия видел, что его клятвы - ложь! Жаль, что судьи не дозволили допросить Филусу с пристрастием - уж я бы заставил её рассказать, как всё было на самом деле! А так девчонке придётся умереть, а отцеубийца выйдет сухим из воды.
  - А что, суд уже был?
  - Да. Ещё пять дней назад её приговорили к смерти. Ждут только утверждения басилевса.
  - И что, ничего нельзя для неё сделать? - отведя глаза, спросил Ламах.
  - А зачем? Сама ли, вдвоём ли, а она всё же убила своего мужа, и смерть для неё - заслуженная кара. Единственное, что мы можем, это скрасить и усладить её последние дни на этом свете, чем и занимаются в меру сил наши гинекономы, - сказал Олгасий, пристально глядя в лицо бывшему соматофилаку, ещё не привычному к здешним порядкам. Ламах молча кивнул.
  Следующую ночь Филуса провела в его постели. Он накормил её хорошим ужином, напоил вином, присланными к нему в подарок от Олгасия, а затем они всю ночь без устали изнуряли друг друга ласками, словно счастливые молодые супруги, забывшись сном в обнимку лишь под утро.
  Бастак по совету Олгасия не стал беспокоить гинекономарха утром и разослал гинекономов на службу самостоятельно.
  Часа через три сам Олгасий, не поленившись поднять грузное тело на второй этаж, постучал в запертую дверь Ламаховой комнаты. Когда Ламах, одевшись, открыл дверь, явившийся с Олгасием раб внёс в комнату большой деревянный поднос, уставленный приготовленными Исигоной яствами, а сам он поставил на стол небольшой медный кувшин с неразбавленным красным вином.
  - Не стоит благодарностей, - решительно отклонил толстяк попытку смущённого Ламаха заплатить ему за вчерашний ужин и сегодняшний завтрак.
  После того как Ламах и Филуса умылись и с аппетитом прикончили завтрак, ждавший на лестничной площадке Олгасий вновь вошёл в комнату и, печально глядя на красивое, разрумянившееся от крепкого вина лицо сидевшей на ложе за Ламахом девушки, столь похожей на его Мелану, негромким, мягким голосом объявил:
  - Филуса, пробил твой час! Сегодня басилевс утвердил твой приговор. Оденься и ступай за мной. Внизу тебя ждут родные.
  Румянец медленно сошёл с лица Филусы, сменившись смертной белизной, её округлившиеся тёмно-зелёные глаза переметнулись от багровых губ главного тюремщика на лицо Ламаха, словно вопрошая, неужели он не защитит её, не попытается спасти? Ламах, не меньше неё огорошенный этой новостью, угрюмо насупив брови, опустил глаза и отвернулся, избегая её умоляющего взгляда.
  - Я готова, - тихо сказала она и, набросив на плечи тёмно-зелёную шерстяную накидку, медленно встала. Скрипнув расшатанным топчаном, Ламах вскочил на ноги одновременно с нею и поспешно вышел из комнаты.
  - Может, хоть теперь признаешься, как на самом деле было дело? Тогда казнь отложат, а то и вовсе отменят. Подумай хорошенько, не губи свою молодую жизнь, - попытался уговорить несчастную Олгасий.
  - Нет. Я сделала это сама.
  - Жаль... Впрочем, у тебя ещё есть время, чтоб передумать... вплоть до последней минуты.
  В широком дверном проёме напротив комнаты гинекономарха столпились, навалившись друг на друга, все бывшие в этот момент в казарме гинекономы и женщины. Провожаемая их любопытными и сочувственными взглядами, Филуса, сопровождаемая сзади Олгасием, Ламахом, и четырьмя молодыми гинекономами, которых новый гинекономарх, устроив им "проверку боем" на тюремном дворе, выбрал себе в телохранители и ординарцы, медленно сошла по лестнице вниз. В проходном коридоре к ней с плачем бросились мать, младшие сестра и брат, обнял разрыдавшуюся у него на груди преступницу-дочь и пустивший по изрытому морщинами, красному обветренному лицу скупую слезу отец, считавший в глубине души себя виновником гибели дочери: ведь если б он, позарившись на богатства, не отдал её за старика Гикесия, ничего бы этого не случилось.
  Там же в коридоре Ламах увидел почтенного вида седовласого старца в дорогой обуви и одежде, хмуро стоявшего у входных дверей, опираясь на резной посох с кукарекающим на круглом позолоченном набалдашнике петухом. То был владелец мастерской по производству парусов, канатов и прочей корабельной оснастки Стафил - один из судей, судивших Филусу, явившийся с только что утверждённым басилевсом приговором, дабы присутствовать при его исполнении, пояснил Олгасий, знакомя Ламаха с почтенным старцем. Ламах, как гинекономарх, тоже должен будет присутствовать при казни, чтобы засвидетельствовать её своей подписью на приговоре: что делать - такова одна из малоприятных "привилегий" его новой должности, добавил он.
  Минут через пять Олгасий отнял по требованию не желавшего попусту тратить своё драгоценное время судьи приговорённую у родных, и вывел её на улицу, где перед дверями выстроился буквой "пи" верхом на конях десяток вооружённых копьями и щитами гинекономов. Шагах в десяти стояло в молчании около полусотни мужчин, женщин и детей - знакомых, соседей Филусы и просто зевак, сбежавшихся из близлежащих домов, прознав о предстоящей казни мужеубийцы.
  Филуса, появившись на пороге, тотчас с жадностью принялась шарить блестящими от невысохших слёз глазами по обращённым в её сторону лицам, видимо, рассчитывая увидеть среди них Георгия. Но надежда её попрощаться любимым, ради которого шла на смерть, хотя бы взглядом, не оправдалась: у Георгия либо не нашлось мужества явиться сюда, либо он трусливо прятался где-то в задних рядах. Зато рыботорговец Хрестион, на дочери которого должен был жениться Георгий, был здесь, явившись, чтобы увидеть собственными глазами, как умрёт ненавистная преступница.
  Едва Филуса вошла внутрь образованного гинекономами квадрата, из толпы в её адрес полетели злобные, главным образом женские, выкрики:
  - Мужеубийца!
  - Шлюха!
  - Гнусная тварь!
  - Сдохни, мерзавка!
  Вслед за голосами полетели приготовленные весело скалящимися мальчишками комья грязи и снежки, попадавшие не столько в преступницу, сколько в прикрывавших её щитами стражей и их беспокойно заржавших и порывавшихся сорваться в бег коней.
  - Гинекономарх, действуй! - подтолкнул Олгасий в плечо растерянно остановившегося на каменной ступени у дверного порога Ламаха.
  Обежав остановившихся под обстрелом гинекономов, Ламах ринулся на толпу с посохом в левой руке и выхваченным на бегу акинаком - в правой.
  - А ну, прекратить! Всем молчать! Расступись! Назад! Все назад! Освободите дорогу!
  От ворот конюшни уже скакали, размахивая плетьми, четверо его телохранителей, отправленных несколькими минутами ранее из коридора седлать коней.
  Напуганная толпа прекратила метание и расступилась. Сев на коня, Ламах, бросая по сторонам грозные взгляды, поехал вслед за расчищавшими путь телохранителями, по-прежнему держа наготове обнажённый меч. За ним тронули коней конвоиры - трое впереди, трое сзади и по двое с боков - и двинулась в свой последний путь охраняемая ими преступница. За узкими мускулистыми крупами, с коротко, по скифской моде, подвязанными хвостами, задних коней двинулись судья Стафил с присоединившимся к нему по выходе на улицу судебным грамматом - пешком, и главный тюремщик Олгасий - на подведенном рабом осле; за ними, беззвучно плача, - родные осуждённой на смерть мужеубийцы, потом - на некотором удалении - молчаливая толпа, по мере движения, быстро обраставшая всё новыми падкими до щекочущих нервы зрелищ зеваками. Из открытых окон на втором этаже за всем происходящим с любопытством, страхом и жалостью наблюдали оставшиеся в казарме женщины и дочери Олгасия - пока гинекономы с Филусой не скрылись за ближайшим поворотом.
  - А куда ведут Филусу? - тихим, напуганным голосом спросил за спиною Олгасия её маленький братик.
  - В порт, - глухим, сдавленным горестью голосом ответил мальчику отец.
  - А зачем?
  - Её посадят на корабль и увезут... далеко-далеко.
  - Зачем?
  - Так приказал басилевс. Всё, сынок, молчи...
  Десятки небольших лодок и многовёсельных баркасов каждый день, в любое время года, когда позволяла погода, перевозили через Пролив людей, животных и грузы. В это утро, на беду Филусы, погода не мешала переправе.
  Придя на пристань, Олгасий выбрал четырёхвёсельную лодку, покачивавшуюся на привязи рядом с берегом, у вбитых в дно опор вытянувшегося на полплефра в гавань узкого деревянного причала. В лодке, закутавшись от холодного ветра и брызг в непромокаемые серо-зелёные плащи с глубокими капюшонами, поджидали желающих плыть на тот берег трое: сидевший у кормила старик, хозяин лодки, и двое молодых гребцов.
  Четверо гинекономов спешились, передав поводья, копья и щиты оставшимся на конях товарищам. Дав с дозволения Олгасия минуту родным для последнего прощания с Филусой, стражники не без усилий вырвали её из объятий обливавшихся горючими слезами матери, братика и сестры, и повели по мокрым от залетавших в широкие щели брызг доскам причала к лодке. Один гинеконом, поотстав, спрыгнул с причала на берег и кинул на доски обточенный волнами камень величиной с голову. Забравшись тотчас опять на причал, он поспешил с камнем вслед за товарищами. Жестом приказав своим телохранителям оставаться на берегу, Ламах вслед за Олгасием, судьёй и писарем спрыгнул в лодку. Последним в лодку сел Хрестион, пожелавший увидеть сблизка, как умрёт убийца его друга Гикесия. Отец Филусы, приказав жене увести детей сквозь молчаливо расступившуюся толпу домой, сам остался у входа на причал, рядом с Олгасиевым ослом.
  Филусу посадили на носу лицом к берегу. Двое гинекономов тесно стиснули её с боков, ещё двое сели на соседнюю скамью за свободные вёсла. Старик кормчий и его помощник отвязали лодку от причала, гребцы дружно опустили вёсла в тёмную воду, и лодка, переваливаясь на накатывавших навстречу волнах, медленно и неохотно заковыляла к выходу из гавани.
  Филуса глядела поверх голов сидевших к ней лицом под мачтой Олгасия и Ламаха на удаляющийся берег, шаря широко раскрытыми, горячечно блестящими глазами по лицам заполнивших длинную изогнутую набережную людей. Так и не найдя среди них лицо того, кого хотела, она перевела взгляд на увитую гирляндами жёлто-серых домов и красно-оранжевых крыш Гору, со знакомыми с детских лет очертаниями светло-серой зубчатой стены Акрополя, выступающей над нею светлой колоннадой и золотой кровлей храма Аполлона Врача, и забравшейся под самое небо мрачной глыбой Нового дворца. Потом подняла глаза ещё выше и, отвернувшись от дворца, стала глядеть на перекинутый на севере через Пролив по сиявшему нежной голубизной небу, словно дорога в сказочную страну, волшебный мост из белоснежных облаков...
  - Ну, пожалуй, довольно. Суши вёсла, ребята, - скомандовал Олгасий, когда лодка выбралась наконец из бухты на стрежень Пролива, и едва заметно кивнул сидящим возле Филусы гинекономам.
  Один из них тотчас схватил девушку за руки, а второй крепко стянул запястья вытащенным из-за пояса ремешком. Затем тот, что держал за руки, достал из-за полы овчинного тулупа кусок дерюги, завернул в неё лежащий на дне лодки между ногами Филусы и Олгасия камень, стянул концы сыромятным ремешком и привязал к щиколоткам девушки. Филусу, замёрзшую на холодном морском ветру в промокших от брызг хитоне и накидке, била мелкая дрожь.
  Сидевший справа от Олгасия Ламах, отвернув в сторону сумрачное лицо, глядел на мыс Дия и видневшуюся над обрывом между чёрными кронами дерев оранжевую крышу Делиадовой усадьбы.
  - Бедная, ты вся дрожишь! - сочувственно сказал Олгасий, наклонясь со своей скамьи близко к лицу девушки. - А ведь в воде будет ещё холоднее, особенно там, в глубине. Но стоит тебе сказать лишь слово, и мы отвезём тебя обратно... Ведь он предал тебя, не пришёл даже взглянуть на тебя в последний раз... Ну?
  Мелко дрожащие посиневшие губы Филусы не в состоянии были вымолвить и слова, она лишь отрицательно покачала головой.
  - И-э-эх! - протяжно выдохнул Олгасий и, опершись о плечо Ламаха, осторожно встал на широко расставленные ноги.
  Стянув с головы упрямицы накидку, он сунул её в руки сидевшему справа гинеконому и легко поднял девушку вместе с подвешенным к ногам камнем на руки.
  - Ну, раз так... прости, дочка. Да смилостивится над тобой владыка Посейдон! Прощай!
  Резко взмахнув руками, Олгасий бросил Филусу за борт, обращённый к Пантикапею, где всё ещё не расходилась толпа на набережной, ожидавшая заключительного акта трагедии. Девушка с тихим плеском упала между волнами на спину в трёх локтях от лодки. Завёрнутый в дерюгу камень тотчас потащил её ноги на дно. Встав вертикально, она инстинктивно выбросила в гору связанные руки и через секунду без звука исчезла в чёрной глубине...
  По суровому, но справедливому боспорскому закону убийц детей, отцов, матерей топили в Проливе - чтобы на земле от них не осталось ни следа, ни могилы.
  
  ГЛАВА 12
  
  По глубокому снегу, пушистым лилово-белым ковром устилавшему под ветвистыми кронами вековых дерев покатые склоны Таврских гор, пробирался гуськом караван из трёх десятков людей и полутора десятков тяжело навьюченных тощих низкорослых лошадей.
  Зима набирала силу. Дубовые, буковые и грабовые леса, покрывавшие нескончаемые горные массивы на северной стороне Большого хребта, давно сбросили зелёный наряд и надели мохнатые белые шапки. Тонкие ветки грабинников и рябин, упрятанные в прозрачные ледяные сосульки, согнувшись до земли, алмазно искрились в косых солнечных лучах, придавая скованному морозом, беззвучному, неподвижно-закаменелому лесу сказочную таинственность и красоту.
  Но тавры, растянувшиеся длинной цепочкой по засыпанной выпавшим ночью снегом, но хорошо заметной среди нетронутой снежной целины тропе, вившейся между могучими стволами столетних буков, дубов и грабов, белыми шатрами и хрустальными арками покрытых снегом и льдом кустов, следуя за скрытым под ледяным панцирем ручьём, пробивавшим себе дорогу среди припорошенных снегом замшелых валунов и встававших на пути, то тут, то там отвесных скал, не обращали на красоты зимнего леса никакого внимания - для них это была привычная, повседневная картина. Они больше прислушивались, не потревожит ли гулкую тишину зимнего утра, нарушаемую лишь хрупаньем снега под подошвами да шумным дыханием перегруженных лошадей, сердитый рёв тура, хрюканье выискивающих в снегу под дубами лакомство секачей, хруст веток под копытами ломанувшегося сквозь кустарник пугливого оленя или укрывшегося в чащобе стада лесных великанов зубров.
  Отряд сопровождали четыре крупных пса-волкодава: двое рыскали по тропе впереди, ещё два замыкали шествие сзади. Тавры шли, разбившись парами: один, опираясь на копьё или толстую дубину, вёл под уздцы коня, второй, ухватившись за хвост, шёл сзади: на спусках, придерживая, тянул на себя, на подъёмах пускал в ход палку.
  Одеты тавры были кто во что: на одних были белые бараньи кожухи, на других - серые волчьи или заячьи тулупы, на третьих - кафтаны из оленьих, лосиных или турьих шкур; на всех были штаны из козьих или волчьих шкур мехом наружу, заправленные в невысокие сапоги из мягкой лосиной или оленьей шкуры, или из более губой и прочной шкуры вепря. На головах у большинства были тёплые ушанки из серых и белых заячьих шкурок, у некоторых - пушистые малахаи из рыжей лисы, белки или горностая; на одном, шедшем в голове отряда, должно быть, предводителе, шапка была из рыси. Почти у всех на плечах висели небольшие, плоские, круглые либо прямоугольные деревянные щиты, обтянутые шкурой вепря и обитые по краю и крест-накрест железными или медными полосами. За кожаные пояса у большинства были заткнуты спереди ножи и узкие двулезвийные топоры на длинных прямых рукоятках; у некоторых подвешены в ножнах короткие скифские акинаки или длинные греческие мечи; у всех на левом бедре висели полные стрел колчаны и торчали над головами длинные, узкие луки, носимые через правое плечо за опоясывающую наискось грудь тетиву из крепкой оленьей жилы.
  Несколько дней отряд скитался между реками Напит и Харак, собирая в разбросанных по горным долинам и ущельям таврских селениях дань в пользу вождя племени Медведя, оберегавшего эти горы, леса и реки, со всеми их обитателями, от посягательств чужих племён и вождей.
  Всего в горах между Херсонесом и Феодосией обитало девять таврских племён, каждое из которых в свой черёд разделялось на несколько десятков родов во главе со старейшинами. Места обитания племён тянулись полосами от границы со скифской степью на севере, через Большой хребет или Спину, как именовали его тавры, до берега моря на юге, разделённые, где рекой, где ручьём, где ущельем, где горой или поперечным хребтом.
  Тавры верили, что каждое их племя произошло от соития Орейлохи с каким-нибудь зверем или птицей. Поэтому у каждого племени был свой звериный предок-отец и общая для всех тавров прародительница-мать - Владычица зверей, птиц и рыб Орейлоха.
  Западнее всех жило племя Чёрного Коршуна. В давние времена "коршунам" принадлежал весь западный полуостров, позже названный Гераклейским, и главная святыня тавров - каменный кумир Орейлохи, а основным занятием был морской разбой у изрезанных удобными для засад бухтами берегов западной Таврики. Добравшиеся четыре сотни лет назад до этих мест с другой стороны моря эллины, пленив пропитавшуюся кровью тысяч принесенных ей в жертву чужеземцев таврскую Деву, сделали её главной защитницей своего построенного близ её прежнего святилища города, а "коршунов" вытеснили с Гераклейского полуострова и вгрызающихся в него бухт в долину реки Ктенунт, которую сами тавры называли Чёрной рекой. За прошедшие с тех пор века "коршуны" сделались мирными соседями херсонеситов, убедившись на собственном горьком опыте, что жить с греками в мире куда выгоднее, чем враждовать.
  В отличие от многому научившихся у соседей-эллинов и утративших былую свирепость "коршунов", остальные восемь племён по-прежнему жили в охраняемой незыблемыми вековыми традициями и обычаями предков первобытной дикости. К востоку от "коршунов" жило племя Волка. Далее - племя Медведя, которому принадлежали обширные горные и лесные массивы между Напитом, Хараком и Хабом в их верхнем течении. Восточными соседями "медведей" было племя Вепря, за ним обитали Орлы, которым принадлежали самые высокие вершины на Большой Спине. За орлиным племенем жило племя Снежного Барса, потом Зубра, потом Тура и наконец, на восточном краю Таврских гор, вблизи Феодосии, обитало племя Красного Лиса.
  Выступив поутру из селения в затиснутой со всех сторон горами долине Харака, дружинники вождя "медведей" сначала поднимались вдоль сбегавшего в Харак подо льдом с южных гор ручья, затем, перевалив через невысокий хребет, спускались руслом другого ручья к реке Напит, за которой возвышалась крутобокая пятиглавая громада Медведь-горы, служившая надёжным убежищем для вождя "медведей" и его людей.
  У входа в узкое прямое ущелье, с уходящими ввысь отвесными краями и бегущим по каменистому ложу ручьём, словно мечом прорубленное в северном склоне горы, к которому привела их тропа, тавры устроили привал. Возглавлявший отряд младший брат вождя приказал снять с лошадей поклажу, чтобы они передохнули перед затяжным подъёмом на подпирающую небо горбатую спину Медведь-горы. Скинув в снег мешки с ячменным зерном, бурдюки с ячменным пивом и медовухой, деревянные бочонки и корчаги со свиным салом, топлёным бараньим и барсучьим жиром, мёдом, маслом, овечьим и козьим сыром, тюки с овечьими, козьими, заячьими, волчьими, лисьими, беличьими, куньими, бобровыми, оленьими шкурами и многими другими ценными вещами, которыми родовые старейшины поделились с вождём и его людьми, воины проломили копьями и палками лёд, напоили животных из реки и ручья, после чего, рассевшись, кто на тюках, кто на мешках, кто на бочонках, и сами принялись подкрепляться вытащенными из висевших через плечо холщовых и кожаных торб ячменными лепёшками, ломтями тонко нарезанного мяса, луковицами и сыром, запивая всё это прямо из бурдюков ядрёным пивом.
  Среди двух десятков багровых, землистых и жёлтых лиц, обросших покрытыми прозрачной морозной наледью чёрными, бурыми, рыжими, русыми, сивыми усами и бородами, белело семь или восемь безбородых и безусых лиц. То были приглянувшиеся дружинникам вождя молодые таврийки, которым выпала великая честь и редкая удача отправиться на пробу к самому вождю. Каждая мало-мальски смазливая таврская девушка мечтала хоть на одну ночь стать подстилкой для вождя - самого могучего и бесстрашного воина племени, зачать от него дитя и остаться жить, не ведая забот, в его горном логове, где всё, включая женщин, было общим для вождя и его воинов. (Что до детей, то когда они подрастали, вождь и его дружинники признавали своими тех, кто были на них похожи.)
  Но одно из этих безбородых лиц трудно было назвать привлекательным, скорее наоборот. Это малосимпатичное, узкое, вытянутое, как лисья морда, лицо принадлежало Кривозубому Хорьку. Не отличавшемуся ни бычьей силой, ни особенной меткостью стрельбы из лука, ни умением метать без промаха в цель копьё, топор или нож, ни ловкостью в единоборствах, как другие воины вождя, восемнадцатилетнему Хорьку тем не менее два месяца назад выпала в жизни великая удача. После того как он вызволил вождя из западни, в которую тот угодил во время ночного набега на скифское селище минувшей осенью, Медвежья Лапа посчитал Хорька отчаянным храбрецом, не побоявшимся рискнуть ради него собственной головой, и взял его в свою дружину. И с тех пор с прежней, полной трудов и лишений, жизнью в родном селении было покончено и началась совсем другая - сытая, вольготная, беззаботная. Прежние детские мечты научиться общаться с незримым миром духов и стать шаманом, как старший брат его матери Совиная Голова, у которого, при том, что он отродясь не гнул спину ни на какой работе, дом всегда был - полная чаша, тотчас были забыты. Все его усилия теперь были направлены на то, чтобы удержаться и закрепиться на Медведь-горе. И Хорёк старался не упустить случая услужить вождю, матери вождя, женщинам вождя, младшим братьям и старшим дружинникам вождя.
  Одетый в белый овчинный тулуп, Хорёк, сидя на мешке с зерном, с волчьей жадностью, оставшейся в нём с голодных детских лет, поглощал прихваченную в дорогу снедь. Из одной сумы с ним утоляла голод сидевшая бок о бок на соседнем мешке девушка лет пятнадцати, с таким же, как у него, вытянутым вперёд, узким, курносым и всё же куда более миловидным и привлекательным лицом. То была сестра Хорька Прыткая Ящерка. В их селении из трёх десятков хижин, разбросанных по ущелью по обе стороны впадающего в Харак ручья, она считалась одной из лучших красавиц. Дядя-шаман даже хотел взять её в жёны своему сыну по имени Кабанье Рыло - первому в их селении среди сверстников Хорька вожаку и забияке, от кулаков которого с малых лет не раз крепко перепадало и Хорьку, но когда Хорёк вдруг вознёсся под самые облака, сделавшись слугою и воином вождя, их мать, Серая Крыса, заартачилась - не хотела продешевить.
  Мать Хорька и Ящерки, Серая Крыса, к сорока годам заметно постарела, усохла, лицо её пожелтело и покрылось, точно паутиной, сетью мелких морщин. Крыса была мастерица варить крепкое пиво и душистую медовуху, чем и завлекала в свою убогую хижину мужчин, с которыми и сама любила выпить. Отец Хорька и Ящерки давно погиб. Последние несколько лет в их хижине хозяйничал тридцатипятилетний тавр по имени Козлиная Борода, которого Крыса приманила не столько совместными попойками, сколько прелестями своей подросшей дочери. Беречь невинность среди таврийских девушек было не в обычае: та, которую никто не попробовал к пятнадцати-шестнадцати годам, считалась никому не нужной дурнушкой и, если учесть, что женщин среди тавров было куда больше, чем взрослых мужчин, доля её была незавидной. Поэтому Ящерка, едва войдя в возраст, приохотилась на пару с матерью ублажать её сожителей.
  До появления Козлобородого, Крыса, постоянно пьянствуя и не утруждая себя работой, жила с тремя своими выжившими детьми (была ещё младшая дочь Вертишейка) очень бедно. Козлобородый, занимавшийся весьма прибыльным делом - поиском в лесу пчелиных дупел и добычей мёда, привнёс в их бедную хижину какой-никакой достаток. В отличие от Ящерки, с Хорьком у него отношения сразу не сложились. Строптивого и ленивого подростка, с которым мать уже не могла сладить, Козлобородый сразу взял в ежовые рукавицы, принуждая, словно упрямого мула, к повиновению и труду увесистой палкой, сыромятным ремнём и крепким кулаком, так что Хорёк по целым дням, особенно в тёплую пору, пропадал в лесу, избегая показываться дома.
  Когда никчёмный Хорёк, которого все в селении считали слабаком и трусом, вдруг оказался в дружине Медвежьей Лапы, его сородичи (и больше всех его мать Серая Крыса и её вечно искусанный пчёлами сожитель) были изумлены и поражены не меньше, чем если б в их ущелье с неба вдруг свалилась Луна. Впрочем, большинство односельчан считали, что долго Хорёк там, на горе, не продержится - скоро Медвежья Лапа поймёт свою ошибку и Хорёк, получив хороший пинок под зад, кубарем скатится вниз и прибредёт домой, как побитая собака...
  И вот, два месяца спустя, Хорёк впервые появился в родном селении, но не как побитый пёс, а с отрядом сборщиков полагающихся вождю даней.
  Остановившись перед возвращением на Медведь-гору на ночёвку в родном селении, Хорёк сразу побежал в материнскую полуземлянку, схватил за руку Ящерку, очень похорошевшую за прошедшие лето и осень, и потащил её в дом дяди-шамана, где устроились ужинать и ночевать старшие дружинники во главе с младшим братом вождя Медвежьим Хвостом. Прислуживавшая за ужином вместе с самыми симпатичными девушками селения, мечтавшими обратить на себя внимание воинов вождя и попасть на Медвежью гору, Прыткая Ящерка глянулась падкому до юных красоток молодому брату вождя больше других. К огорчению пировавшего вместе с отцом и гостями Кабаньего Рыла, тотчас с мстительной радостью подмеченному сидевшим рядом Хорьком, Медвежий Хвост с приятелями посчитали, что она достаточно хороша, чтобы представить её "на досмотр" вождю. Живописуя сладкую жизнь женщин на Медведь-горе, Медвежий Хвост обещал льнувшей к нему, млея от восторга, девушке, что после того как она наскучит вождю, он заберёт её себе.
  И когда Хорёк уводил Прыткую Ящерку в дом Совиной Головы, и когда, приведя её утром обратно и велев одеться во всё лучшее, объявил матери, что забирает сестру на Медвежью гору, Козлиная Борода вёл себя тише воды, ниже травы. С удовольствием глядя на его смурную рожу, когда Козлобородый по его властной команде покорно выносил из хижины и увязывал на коня два больших липовых бочонка с мёдом и два тугих козьих меха с пивом, которые он с сестрой повезёт в подарок вождю, Хорёк кривил тонкие губы в мстительной улыбке...
  Уплетая вместе с братом прихваченную из дома Совиной Головы снедь, Ящерка не сводила радостно сияющих зелено-карих глаз с Медвежьего Хвоста, весело гоготавшего о чём-то с дружками, развалясь на сваленных под скалой у входа в ущелье мягких тюках шагах в семи от неё, завлекательно улыбаясь всякий раз, когда его взгляд обращался на неё, что не укрылось от благосклонного внимания Хорька, рассчитывавшего, что сестра станет ещё одной немаловажной зацепочкой, которая поможет ему удержаться возле вождя.
  - Что, малая, рада, что я забрал тебя из этой вонючей ямы? - спросил Хорёк, приобняв сестру левой рукой за плечо поверх белой заячьей шубки и притянув к себе.
  - Рада, братик! - благодарно скосила на него искрящиеся радостью глазки девушка.
  - То-то!.. Кто тебе поможет, как не старший брат!.. Ты у меня такая красавица, что, может, не Медвежий Хвост, а сам Медвежья Лапа оставит тебя у себя.
  - А много у вождя жён? - поинтересовалась Ящерка, опять переведя взгляд на пленившего минувшей ночью её сердце Медвежьего Хвоста.
  - Много-о! - осклабился Хорёк. - Кто попадает на Медвежью гору - все его! Там сейчас с ним живут сотни две отборных воинов - все удалец к удальцу, и сотни три самых красивых баб.
  - Ого! - приуныла Ящерка.
  - Да! И не только наши таврийки, но есть и скифянки, и гречанки, - прижмурился, как кот на сметану, Хорёк. - Но Медвежья Лапа любит объезжать новеньких лошадок. Ха-ха-ха!.. Большинство задерживаются у него на одну-две ночи, но есть и такие, что живут в его доме по полмесяца и даже больше. Но если не с вождём, то с любым его воином тебе там будет лучше, чем с Козлиной Бородой или Кабаньим Рылом.
  Медвежий Хвост объявил конец привала. Споро погрузив и увязав на коней тюки с поклажей, отряд втянулся в расколовшее северный склон Медвежьей горы ущелье. В конце его, где выбивавшийся из-под скалы ручей был перегорожен обледенелой каменной стенкой, образуя небольшое озерцо, из которого обитатели горы брали воду, тропа, вильнув вправо, круто пошла в гору, и шедшие сзади погонщики принялись с грозными криками вовсю лупить палками по конским крупам, побуждая животных карабкаться с тяжёлым грузом наверх. Миновав небрежно охраняемую десятком гревшихся в сторонке у костра стражей калитку в перегораживавшей наверху тропу невысокой каменной стене, тавры оказались на покатой спине горы.
  Медвежья гора - настоящий великан среди окрестных гор - имела не одну, а целых пять "голов", с крутыми, в некоторых местах отвесными склонами и плоскими, голыми макушками. Между пятью вершинами гора поросла сосновым редколесьем, зарослями дикой вишни, груши, алычи, лещины, шиповника, среди которых - там, где поработали топоры с давних давён обосновавшихся на ней людей, - зияли снежной белизной широкие проплешины пастбищ.
  Обменявшись шутливыми подначками с воззрившимися на девичье пополнение стражами, Медвежий Хвост и его воины двинулись по протоптанной в глубоком снегу неширокой дорожке к возвышавшейся на восточной стороне овальным каменным столом главной вершине. Минут через десять они оказались у её подножья, где с давних времён устроили свою "берлогу" вожди медвежьего племени.
  В том месте, где скалистая стена плавно выгибалась вовнутрь, образуя защищённую от ветров впадину, к ней прилепился сложенный из скреплённого глиняным раствором необработанного камня, изогнутый дугою дом, состоящий из полутора десятков комнат - каждая с низкой дверью посредине и двумя небольшими квадратными оконцами по бокам. На общей для всего строения односкатной тесовой крыше, с выступающим козырьком, украшенным по краю прозрачным частоколом сосулек, намело пластами снег. Над каждой дверью из снега торчали тонкие колья в локоть высотой, с настромленными на них волчьими, кабаньими, бараньими, козлиными, турьими и человечьими головами-оберегами разной степени сохранности: тавры верили, что их зловещий вид и отвратительный запах отгоняет от жилищ злых духов. В центре полукруглого общего двора торчал голый, прямой как столб ствол засохшей сосны, увенчанный на макушке огромной медвежьей головой в белой снеговой "шапке". В этом длинном общем доме у подножья главной вершины жили вождь Медвежья Лапа со своими женщинами, детьми и матерью, братья и близкие друзья вождя, составлявшие его старшую дружину.
  В двадцати шагах от утёса площадь ограждал сосновый бор, сбегавший по склону к обрывистому краю глубокого ущелья, отделявшего Медвежью гору от Большой Спины. Под обсыпанными снежным серебром раскидистыми кронами столетних сосен, росших на такой высоте не столько вверх, сколько вширь, притаилось ещё с полсотни малозаметных хижин-полуземлянок, с обмазанными глиной каменными стенами и засыпанными снегом дерновыми крышами. В каждой обитало от двух до четырёх воинов и от трёх до шести женщин с выводками детей - от сосунков до подростков. (Впрочем, детей постарше в посёлке было немного - до подросткового возраста доживали только самые крепкие.)
  Новоприбывшие, встреченные дружелюбным тявканьем многочисленной своры живущих в селении собак и радостными возгласами мужчин и женщин, спешивших к дому вождя, чтобы получить свою долю привезенного добра, завели лошадей на утоптанную площадку между Длинным домом и лесом. Повыбегавшие из всех дверей на шум женщины и дети радостно кинулись обнимать и целовать мужей и отцов, подростки помогли развьючить поклажу и увели животных в лес.
  Вождь Медвежья Лапа, его мать, Старая Медведиха, и четвёрка красавиц, удостоенных в данный момент чести делить кров и ложе вождя, степенно появились из дверей в середине дома, когда вся привезенная Медвежьим Хвостом добыча уже была сложена в кучу вокруг Медвежьей сосны. Братья, улыбаясь, приветствовали друг друга по принятому у тавров обычаю: положив ладони друг другу на плечи, наклонили головы и слегка стукнулись лбами. Затем Медвежий Хвост подошёл к матери, которая выразила свою радость, погладив сына сухой сморщенной ладонью по опушенной мягкой тёмно-коричневой бородкой скуле.
  Теперешние обитательницы Длинного дома в первую очередь обратили свои ревнивые взгляды на привезенное отрядом Хвоста молодое девичье пополнение. Ведь, вполне вероятно, кому-то из них в ближайшую ночь придётся уступить своё место на ложе вождя более молодым и свежим конкуренткам.
  Поскольку мужчины гибли на охотах, в набегах, пьяных драках и разного рода несчастных случаях куда чаще, чем женщины, женщин среди тавров было гораздо больше, чем мужчин (та же картина наблюдалась и у скифов), и таврские мужчины имели богатый выбор. Если какая-либо из жён мужу приедалась, он без лишних слов выставлял её за дверь. Такие отставленные мужьями или овдовевшие женщины отправлялись со своими детьми (кроме тех, кого прежний муж пожелал оставить у себя) к "дереву вдов". В селении на Медведь-горе это была старая корявая сосна, одиноко росшая под скалой в семи шагах от Длинного дома, в начале уходящей к спуску с горы тропы. Лишившиеся мужей женщины и дети садились под деревом, и если до утра никто из воинов не уводил их к себе, они покидали гору и шли искать себе пристанище и мужа в нижних селениях. Проблем с этим у них обычно не возникало (конечно, если причиной ухода с горы не была тяжёлая болезнь или увечье): желающих заполучить женщину, делившую ложе с дружинниками вождя, а то и с самим вождём, было предостаточно - ведь к ним попадали только лучшие. (Что до тех тавриек и скифянок (да и гречанок), которых боги и родители не наделили сколь-нибудь привлекательной внешностью, то им ничего не оставалось, как коротать свой горький век в одиночестве, утешая себя с помощью бычьего или бараньего рога, или, если повезёт, греть кости какому-нибудь старику.)
  Не только подурневшие с годами женщины, но и постаревшие, утратившие былую силу или ставшие калеками воины покидали гору, уходя доживать свой век в низинных селениях. Как правило, вождь назначал таких состарившихся дружинников старейшинами селений, призванными поддерживать должный порядок среди добывавших пропитание собственным трудом соплеменников. А в дружине вождя их заменяли подросшие сыновья (не все, а лишь самые сильные, ловкие, смелые и умелые в обращении с оружием), а также проявившие себя и выдержавшие суровое испытание перед глазами вождя и старшей дружины парни из низинных селений. Кривозубый Хорёк в этом отношении оказался исключением, отчего другие дружинники, как опытные, так и молодые, относились к нему с некоторым пренебрежением, не считая его ещё вполне за своего.
  Глянув без особого интереса на сваленные на площади мешки, бочонки и тюки, Медвежья Лапа направился к выстроившимся в ряд возле "вдовьего дерева" юным красавицам, пожиравшим вождя глазами, обмирая от страха и восторга. Как и у всех здешних красавиц, брови и ресницы девушек были подкрашены густой чёрной краской, веки вокруг глаз обведены синей и искусно удлинены к вискам, губы пламенели ярко-красными и пунцовыми цветами. (Эту раскраску от тавриек переняли многие скифские, херсонесские и боспорские модницы. Черные, синие и красные краски, добываемые из некоторых произрастающих в Таврских горах растений, были, наряду с душистым лесным мёдом, одним из ценных предметов меновой торговли тавров со скифскими и греческими соседями.)
  Подобострастно улыбаясь, Хорёк представил подошедшему вождю свою сестру Прыткую Ящерку, стоявшую первой в ряду.
  - О, да она у тебя прехорошенькая! - с некоторым удивлением отметил Медвежья Лапа. Подняв руку, он провёл шершавой ладонью по нежной девичьей щёчке. Затем он удостоил такой же ласки и остальных девушек.
  Тем часом мать вождя, не удостоив взглядом новоприбывших вертихвосток, как коршун на добычу, накинулась на куда более ценные вещи, раздавая приказания женщинам вождя и молодым воинам, что из сваленного во дворе добра нести в дом. Подхватив под мышку бочонок с мёдом, а в другую руку мех с пивом, Хорёк подошёл к Старой Медведихе. Кивнув на ещё один бочонок и мех, лежавшие на снегу чуть в стороне от общей кучи, сказал, что это подарки вождю от его матери, Старой Крысы. Не поблагодарив, Медведиха - высокая, ширококостая, чуть согбённая в плечах полусотней прожитых лет старуха, с глубокими прорезями морщин вокруг широкого тонкогубого рта и выступающего вперёд массивного подбородка, - махнув белым меховым рукавом в сторону открытых за спиною дверей, велела нести в кладовую.
  Расположенное в самом центре Длинного дома обиталище вождя, как и соседние жилища его братьев и близких друзей, состояло из единственной "залы" пять шагов в глубину и семь в ширину, с большим круглым очагом в центре. Земляной пол поодаль от очага был покрыт толстыми зубриными и турьими, а поверх них - волчьими и собачьими шкурами. Висящие на протянутых от передней стены до скалы бычьих жилах красно-коричневые конские шкуры отгораживали две боковые "спальни", выстланные мягкими шкурами убитых рукою вождя зубров, туров, оленей, медведей, рысей, барсов, - в одной ночевала Старая Медведиха с малолетними детьми нынешних женщин вождя, в другой спал вождь со своими жёнами.
  Поверх очага на всех, кто входил в жилище вождя, глядел широкими пустыми глазницами прикреплённый к скале белый турий череп с огромными серповидными рогами. Висевшая на рогах пятнистая оленья шкура прикрывала вход в вырубленную в скале пещеру, в которой хранилось принадлежащее вождю добро. Туда и отнёс Хорёк прихваченный из дому мёд и пиво.
  После матери и жён вождя, забрали свою часть добычи женщины трёх его младших братьев: тридцатилетнего Косматого Медведя, двадцитипятилетнего Медвежьего Хвоста и двадцатидвухлетнего Медвежьего Клыка (самому Медвежьей Лапе осенью исполнилось тридцать три года). Несколько мешков с зерном, бурдюков с пивом, горшков с салом, мёдом и прочим вождь велел погрузить на коня и отвезти главному шаману племени "медведей" - Мохнатому Пауку, жившему с семьёй отдельно от всех близ самой удалённой и труднодоступной восточной вершины, где в небольшой пещере находилось племенное святилище Орейлохи. (Шамана все на Медвежьей горе, не исключая и вождя, побаивались, поскольку при всякой беде или в праздники он щедро поил свою каменную Деву кровью женщин, детей (особенно она любила кровь юных девочек), а иногда и выбранных жребием воинов.) Остальное быстро разобрали под присмотром Медведихи жёны простых воинов.
  Вечером Медвежья Лапа устроил у себя пир, на который позвал Хвоста и десяток старших дружинников (два других брата вождя, тоже отправившиеся с отрядами за данью, к этому времени ещё не вернулись). Семь новеньких девушек, вместе с четырьмя женщинами вождя, обслуживали рассевшихся вокруг очага мужчин. В комнате было жарко и дымно от догоравшего оранжево-красными углями очага, над которым молодой тавр обжаривал добытого вождём утром оленя. Сизый дым, скапливаясь под чёрной от копоти покатой жердевой кровлей, медленно уплывал через открытые оконца на волю. Но дымный запах почти не ощущался в растекавшемся от оленьей туши умопомрачительном аромате жареного мяса.
  На мужчинах, подсунувших под зады вместо подушек свои меховые полушубки и кожухи, были штаны из волчьего меха или лосины, красные и коричневые шерстяные и кожаные рубахи, поверх которых висели ожерелья-обереги из когтей и клыков собственноручно убитых хищных зверей - волков, вепрей, барсов, рысей, медведей. У Медвежьей Лапы это были нанизанные вперемежку на тонкий чёрный ремешок огромные серповидные медвежьи когти и клыки.
  Прислуживавшие мужчинам женщины, скинув за занавесками лишние одежды, остались в одних тонких льняных и шерстяных сорочках без поясов, свободно ниспадавших до середины икр, с длинными широкими рукавами. Сорочки имели глубокий разрез между грудей, сколотый у ворота у жён вождя красивыми металлическими греческими фибулами, у девушек - простыми костяными и деревянными застёжками-палочками, и завязанные двумя-тремя тесёмками длинные разрезы на бёдрах. Чёрные, бурые, медно-рыжие волосы девушек были заплетены в одну или две увитые красными, синими, зелёными витыми шнурами косы, спускавшиеся у кого пониже ягодиц, у кого - до колен, а у большинства - до поясницы. У одних в ушах были вставлены медные, бронзовые или серебряные кольца, у кого-то - подвешены одна, две или три медные или серебряные греческие монеты. Стройные шейки девушек обвивали ожерелья из разноцветных каменных бус или янтаря; на запястьях рук и щиколотках босых ног мелодично позванивали медные, бронзовые и серебряные браслеты.
  Отрезая взятыми у воинов ножами подрумянившиеся ломти оленьего мяса, девушки подавали его на плоских ячменных лепёшках сидевшим вокруг очага мужчинам, а женщины вождя на правах хозяек наполняли из бурдюков непрестанно протягиваемые к ним окованные медью, серебром и золотом бараньи, турьи и зубриные рога и сами с удовольствием угощались забористым пивом и сладкой медовухой, взвизгивая и игриво хохоча, когда развеселившиеся мужи, сунув грубую лапищу в прорезь сорочки, больно щипали их за мягкие ляжки и груди, или увесисто ударяли по упругим ягодицам.
  Когда утробы наполнились под завязку, пришло время усладить глаза излюбленным таврским танцем. Вооружившись четырьмя имевшихся в доме бубнами, пустыми деревянными мисками, ковшами, металлическими чашами, мужчины принялись дружно ударять в них рукоятками ножей.
  Обжаривавший оленя парень унёс вертел с остатками мяса в спальню Медведихи, а сидевший на корточках у входной двери Хорёк подбросил в огонь свежих поленьев. Уйдя за занавешивавшие лежанку вождя конские шкуры, девушки развязали тесёмки на сорочках. Жёны вождя вытолкнули одну из "новеньких" обратно к очагу. Подняв одну из лежавших у очага тонких сосновых щепок, девушка зажгла её и вручила отступившему к дверной притолоке Хорьку, после чего, раскинув в стороны руки, медленно закружилась на месте под ритмичные раскаты "музыки". Поедая хищно блестевшими глазами танцовщицу, воины с каждым разом ударяли в свои инструменты всё чаще и громче. Подгоняемая ускоряющимся ритмом, девушка кружилась всё быстрее. Две её тяжёлые косы медленно поднялись от колен до талии, потом взлетели над плечами; вместе с косами поползли вверх разрезанные до верха бёдер подолы сорочки, открывая алчным мужским взглядам сперва икры вращающихся ног, потом ляжки, бёдра, и наконец - поросший тёмным "мохом" лобок и круглые ягодицы. В этот момент, продолжая стремительно кружить под долетавшие сквозь неистовый грохот возбуждённые выкрики мужчин, юная танцовщица пошла вокруг очага. Она успела пройти полтора круга, когда огонь дополз до пальцев Хорька. Крикнув: "Жжёт!", Хорёк бросил догоревшую щепку в очаг. Музыка тотчас оборвалась и танцовщица, резко остановившись, повалилась под звонкий смех подруг в объятия мужчины, возле которого её застигла остановка.
  К очагу тотчас выбежала следующая девушка. Вождь и дружинники вновь слаженно ударили в бубны, ковши и миски, и танцовщица, вручив Хорьку горящую лучину, начала своё постепенно ускоряющееся кружение.
  За спинами мужчин, поедая розданное бабой Медведихой оленье мясо и лепёшки, за танцем и танцовщицами с восторгом наблюдали семь или восемь пар исполненных любопытства детских глазёнок. В другой "комнате" жёны вождя кормили и баюкали своих раскричавшихся из-за шума сосунков.
  Когда все семь девушек, откружив отмеренное огоньком лучины время, оказались в объятиях воинов (так вышло, наверняка не без участия державшего девичьи лучины Хорька, что Прыткая Ящерка досталась Медвежьей Лапе), Медведиха загнала детей за полог и, накрыв толстой медвежьей полстью, велела спать. А в "зале", вокруг затухающего очага, вместо отброшенных бубнов, деревянных мисок и металлических посудин, многоголосо зазвучала совсем иная, куда более приятная слуху "музыка". Распалённые обильной едой, выпивкой и соблазнительными танцами воины, достав из штанов свои узловатые дубины, до глубокой ночи охаживали без жалости во все дыры привезенных Медвежьим Хвостом "на пробу" юных красоток и присоединившихся к ним женщин вождя...
  
  Прыткая Ящерка продержалась в доме вождя целых три дня. Потом, как и обещал, её забрал к себе Медвежий Хвост.
  Ещё через три дня, после того как на гору вернулись все сборщики даней, обеспечив вождя и его людей припасами на всю зиму, Медвежья Лапа, наскучивший сидеть без дела в своей горной берлоге, объявил назавтра большую охоту. По его просьбе Мохнатый Паук весь вечер скакал вокруг пылавшего у входа в пещеру Орейлохи костра, грохотал погремушками из круглых детских черепов, наполненных человечьими зубами, прося повелительницу гор наслать ночью к Медведь-горе побольше всякого зверья, а горных духов - не укутывать завтра горы и ущелья облаками и туманами.
  Заклинания шамана были услышаны: утро выдалось на загляденье - морозным и солнечным, - ровно то, что нужно для доброй охоты.
  Едва снежный гребень Большого Хребта окрасился в нежные лиловые тона, Медвежья Лапа, три его брата и шесть десятков старших по возрасту дружинников, основательно вооружившись удобными для метанья короткими копьями, рогатинами, топорами, луками и ножами, бесшумно спустились во всё ещё покрытое мраком ущелье Напита. Пройдя немного дальше вниз по течению, охотники вошли в другое, более узкое и глубокое ущелье, прорезанное левым притоком Напита, огибавшим Медвежью гору с запада и юга. Растянувшись цепочкой, они укрылись за выступами скал, крупными валунами, стволами деревьев и обсыпанными снегом кустами по обе стороны закованного льдом и заметенного снегом потока.
  Выждав, когда снега на Большой Спине заискрились в лучах вынырнувшего по ту сторону из моря солнца, семь десятков молодых воинов (и в их числе Хорёк) и два десятка опытных в выслеживании зверя псов, с риском для жизни спустились по крутым, обледенелым, заснеженным склонам в самый конец южного ущелья, отделяющего Медвежью гору от главного хребта, - туда, где начинает свой недолгий бег по камням вокруг материнской горы к Напиту прыткая Оленья речка. Оказавшись на дне ущелья, тавры разом заверещали, заулюлюкали, застучали палками по камням и древкам копий, у кого они были - затрубили в турьи рога; собаки с звонким радостным лаем ринулись на поиски дремавшего в полутьме ущелья зверья. Всполошенные поднявшимся гвалтом, звери устремились по заваленному глубоким снегом ложу ущелья к спасительному выходу.
  В том месте, где ущелье, с бегущей подо льдом речкой, огибая юго-западный отрог Медвежьей горы, поворачивает на север, убегающих от шумной ватаги загонщиков зверей ждали первые охотники. Пропуская всякую мелочь, вроде зайцев, лисиц, косуль, волков, они били из засады проносящихся мимо оленей, лосей, туров, кабанов. Часть зверей пыталась уйти в горы по спускавшимся в ущелье с юга и запада узким, густо заросшим кустарником и лесом оврагам, но всюду натыкалась на острые стальные жала копий, рогатин, сокрушительные удары секир стоящих на пути охотников. Некоторые падали в снег с расколотым черепом или пропоротым боком, но основная масса - хищники и травоядные вместе, охваченные паническим страхом, неслись по заметно расширившемуся ущелью дальше к Напиту, где их ждали главные силы охотников во главе с Медвежьей Лапой.
  Нескольким матёрым турам всё же удалось с разгону проскочить стоявший на повороте охотничий заслон во главе с Медвежьим Хвостом и уйти в спускающийся с западного хребта овраг. Всадив копьё в переднее бедро передового самца, Медвежий Хвост едва успел отскочить с пути разъярённого зверя за массивный валун. Провожая глазами самца и двух ужаленных копьями его товарищей самок, уходивших крупными скачками по глубокому рыхлому снегу вглубь оврага, Хвост решил, что грех будет упустить такую ценную добычу. Оставив одного дождаться приближающихся с запада загонщиков, чтобы направить часть из них в овраг за добычей, шестеро охотников во главе с Медвежьим Хвостом, сжимая в руках резные древка секир (копья и рогатины у всех уже были израсходованы), устремились в погоню по кровавой дорожке, пробитой в снегу израненными турами.
  Кривозубый Хорёк, увлечённо гнавший зверей по ущелью в первых рядах загонщиков, оказался в числе тех двух десятков, кого старший дружинник по прозвищу Заячья Губа (верхняя губа у него была, как у зайца, разорвана пополам) направил в уходивший между отвесных скал на запад овраг на подмогу Медвежьему Хвосту. Хорёк, мысленно ругая себя за ненужную спешку, свернул в овраг весьма неохотно, его охотничий запал сразу пропал: тащить по горам тяжеленную тушу лесного быка было, как для его слабых рук, работой чересчур тяжёлой и крайне нежелательной. Но скоро ему пришлось корить себя за то, что промедлил: те, кто устремились в овраг первыми, вскоре обнаружили добитую воинами Медвежьего Хвоста самку тура и, ухватив за хвост и ноги, поволокли обратно. Хорёк попытался было пристроиться к ним, но парни погнали его вслед другим вверх по протоптанной по колено в снегу узкой тропе, то ломившейся сквозь заиндевелые кусты, то перескакивавшей через лежащие на пути стволы поваленных деревьев, то проваливавшейся в текущий под снегом ручей. Досадуя на свою промашку, Хорёк понял, что ему придётся тащить самого дальнего и наверняка - самого крупного и тяжёлого тура. Оставалось надеяться, что остальным турам удастся уйти из оврага в нависающие обрывистой дугой на западе горы, принадлежащие уже соседнему племени Волка, и тогда Хорёк вернётся вместе с Медвежьим Хвостом в ущелье налегке. Эта мысль побудила его вновь замедлить шаг. Сделав вид, будто подвернул ногу, он всё больше отставал от мелькавших вверху между камнями и деревьями товарищей.
  Но вот отмеченный тёмными кровавыми пятнами след туров и их преследователей вывел из оврага на залитый искристым светом выкатившегося на Большую Спину солнца пологий верх горного хребта. Хорёк остановился. Следы меховых сапог свидетельствовали, что Медвежий Хвост с товарищами, увлечённые охотничьим азартом, углубились в чужие владения, видимо, рассчитывая добить теряющих силы зверей и утащить их на свою территорию до того, как здесь появятся соседи-"волки".
  С осторожностью осмотревшись и прислушавшись, Хорёк ничего подозрительного не обнаружил и скрепя сердце двинулся по тянувшейся между тёмными стволами могучих дубов на запад дорожке, тяжело опираясь на копьё и припадая на будто бы вывихнутую правую ногу. Пройдя шагов триста, он услышал негромкие, радостные голоса. Обойдя покрытый снеговой шапкой огромный крутобокий валун, Хорёк увидел лежащую шагах в тридцати, в заросшем густым высоким кустарником распадке между двумя горными склонами, тёмно-коричневую, с кровавыми подтёками, турью тушу и десяток обступивших её молодых воинов, опутывавших верёвками рога и передние ноги, готовясь волочить её обратно. Чуть дальше, возле перегородившего распадок толстого ствола отжившего свой век граба, застыл чёрной горой в глубоком снегу и второй тур - настоящий гигант, стоивший того, чтоб так далеко за ним гнаться. Вокруг него, восхищённо похлопывая ладонями неподвижную тушу, топтались шестеро старших дружинников, а чуть поодаль, около турьего зада, стояли, переводя дыхание после затяжной пробежки, четверо молодых.
  Медвежий Хвост, скаля в довольной улыбке белые зубы, счищал с широкого лезвия своей секиры кровь налипшим на поваленном стволе граба снегом. Вдруг рядом с ним в шершавый ствол с глухим стуком вонзилась стрела. Хвост инстинктивно присел в наметенный под стволом сугроб, глядя округлившимися глазами на дрожащее на расстоянии вытянутой руки тёмно-серое соколиное оперение вражеской стрелы. Следом за братом вождя попадали в снег, ища укрытия, кто за турьими тушами, кто в заснеженных кустах, старшие и молодые дружинники. Рыская тревожными взглядами по поросшим дубами, грабами и соснами склонам, они торопливо снимали из-за плеч луки (щитов, понятное дело, ни у кого не было), доставали из колчанов и накладывали на тетиву стрелы.
  Хорёк, собравшийся уже было спускаться в распадок к товарищам, увидев, как они попадали в снег, будто поваленные ветром, испуганно присел на дрогнувших ногах и позадковал на карачках за валун. С трепещущим, как осиновый лист, сердцем, он медленно оглянулся, страшась увидеть нацеленные в спину копья "волков". К его великой радости сзади никого не оказалось: если "волки" не затаились где-нибудь в укрытии (а это было вполне вероятно), путь к бегству пока что был свободен.
  В этот момент он услышал донёсшийся с дальнего склона звучный насмешливый голос:
  - Эй, "медведи"!.. Спасибо, что пригнали нам этих прекрасных быков!.. Благодаря вам, мы сегодня вволю наедимся турьего мяса! Ха-ха-ха!.. А теперь спрячьте ваши луки и стрелы - они вам не помогут! - оставьте возле туш свои топоры в оплату за то, что охотились в наших горах, и убирайтесь, пока мы добрые. Хе-хе-хе!.. Слышишь, Медвежий Хвост! Иначе мы перестреляем вас тут, как глупых зайчат.
  - Это ты, Волчья Пасть?! - крикнул из-за поваленного ствола Медвежий Хвост, узнав по голосу старейшину ближайшего "волчьего" рода. - Эти звери прибежали сюда с наших гор. Мы их убили, это наша добыча.
  - Э-э, Куцый Хвост! Ты же знаешь закон: раз эти звери перебежали к нам, значит, они наши! Так что давайте, делайте, что вам говорят, иначе пеняйте на себя... Ну!
  - Эй, Волчья Пасть! - крикнул Медвежий Хвост после небольшой заминки. - Ну, так и быть, мы подарим вам тушу самки, а быка унесём с собой. По-моему, так будет справедливо.
  - Нет, Хвост! Вы оставите тут обе туши и свои секиры, а мы вам позволим уйти отсюда целыми и невредимыми - так будет справедливо!
  Медвежий Хвост опять взял паузу на размышление - соглашаться ли на унижение или вступить в неравный бой.
  - Эй, Хвост! Решай скорее, а то моим людям уже надоело тут мёрзнуть! - поторопил вожака попавших в западню "медведей" старейшина "волков".
  - Эй, Волчья Пасть! - крикнул Хвост. - А сколько с тобой людей?.. Где твой вождь, Хромой Волк? Дрыхнет в своём логове на Волчьей горе?.. А мой брат Медвежья Лапа тут рядом. Ст0ит мне протрубить в рог, и очень скоро он с тремя сотнями "медведей" будет здесь. Подумай хорошенько - тебе это надо?
  Всех этих препирательств Хорёк уже не слышал: после первых же возгласов он, сжимая в руке опущенное долу копьё, трепеща от морозного хруста снега под ногами, крадучись побежал от валуна к валуну, от дерева к дереву, от куста к кусту, каждое мгновенье страшась услышать грозный оклик из леса или, того хуже, получить в спину бесшумную стрелу. Но - хвала Орейлохе! - похоже, никто из "волков" его не заметил. Чем удалённее становились голоса за его спиной, тем шире и быстрее делались его шаги. Наконец он добежал до края оврага и, оглянувшись в последний раз на чужой лес, облегчённо выдохнув, стремголов припустил вниз, рискуя в самом деле сломать или вывихнуть ногу.
  Десяток молодых "медведей", сидя на турьей туше, только что дотащенной вдоль ручья до Оленьей речки, утирали вспотевшие лбы и зубоскалили, когда из оврага, словно преследуемый стаей волков, вылетел Кривозубый Хорёк и закричал пронзительным петушиным голосом, что "волки" окружили в лесу наших во главе с Медвежьим Хвостом, и грозятся всех перебить, если те не отдадут добычу.
  - Бегите на подмогу, - пробегая мимо вскочивших в тревоге парней, махнул он свободной рукой в сторону возвышавшегося на западе хребта, - а я предупрежу вождя!
  И Хорёк наддал ходу по завернувшему к Напиту ущелью - только запорошенные снегом подошвы засверкали! Проводив его взглядом, парни, похватав копья и дубины, ринулись гурьбой по укатанной тяжёлой турьей тушей широкой дорожке в овраг.
  Пока Хорёк, постепенно сбавляя скорость из-за одышки и начавшегося колотья в боку, добежал до Напита, минуло добрых полчаса. Часть нашедшего там в это утро свою погибель зверья загонщики и охотники уже понесли на плечах и продетых между связанными ногами копьях и рогатинах к ведущему на Медвежью гору ущелью. Старшие дружинники, стоя кучками возле более крупной добычи, за которой молодые должны пригнать с горы лошадей, обсуждали подробности только что закончившейся бойни.
  Шатаясь точно пьяный, Хорёк из последних сил добежал по истоптанному и испятнанному кровью снегу до удивлённо воззрившегося на него, опершись на рогатину, вождя. Обессилено повиснув обеими руками на воткнутом в снег копье, судорожно хватая раззявленным ртом стылый воздух, он с трудом доложил непослушным языком, что там (он махнул рукой в сторону вздымающейся к западу от Медведь-горы скалистой гряды) "волки" окружили погнавшихся за ранеными турами "медведей" во главе с Медвежьим Хвостом.
  Не дослушав, Медвежья Лапа выхватил из ослабевших рук Хорька копьё, сунув ему вместо него свою тяжёлую рогатину, и крикнув всем, кто был поблизости, бежать за ним, широкими оленьими скачками понёсся по ущелью, из которого только что выбежал Хорёк. Около сотни старших и молодых воинов, похватав копья и рогатины, устремились за вождём. Некоторые, пробегая мимо Хорька, спрашивали, что случилось.
  - "Волки" напали на наших! - кричал им вслед Хорёк.
  Проводив их взглядом, он, держась за рогатину вождя, бессильно рухнул на колени. Захватив горсть пушистого снега, растёр им разгорячённое лицо, затем стал лакать с ладони освежающий снег вместо воды.
  Медвежья Лапа налетел на брата, как только завернул из ущелья в сползающий с западных гор овраг. Следом за Хвостом и старшими воинами весёлая ватага из двух десятков молодых парней дружно тащила по ложу оврага опутанную верёвками тушу здоровенного тура.
  Радостно скаля крупные белые зубы, Хвост сообщил запыхавшимся от быстрого бега братьям и подбежавшим вместе с ними воинам, что после того как спешившие им на выручку молодые "медведи" были замечены "волками", он договорился с Волчьей Пастью разойтись без драки. Тушу самки пришлось оставить "волкам", зато быка забрали с собой: вон какой красавец - двадцать человек еле тащат, рассмеялся довольный Хвост.
  Оставив молодых у Оленьего ручья ждать лошадей, старшие дружинники во главе с вождём не спеша двинулись ущельем обратно к Напиту, слушая по дороге подробный рассказ Медвежьего Хвоста о его переговорах с Волчьей Пастью.
  Несколько часов спустя вся добыча была втащена на гору и разделена между всеми её обитателями, причём немалая доля досталась служителю Орейлохи, ведь это его умелыми заклинаниями прошлой ночью в ущельях и оврагах вокруг Медвежьей горы собралось столько зверья. Под радостный детский гомон и визги дравшихся за требуху собак молодые воины и женщины приступили к свежеванию и разделке туш. Большая часть мяса была сложена про запас в холодных пещерах и ямах, но немало оленьих и кабаньих туш отправились в котлы и на вертелы.
  Под скалой, вокруг сосны с медвежьей головой запылали два огненных кольца, согревая дедушку Медведя тёплым ароматным дымом, и скоро по всей пятиглавой вершине ветер разнёс восхитительные запахи жареного мяса. На этот запах на площадь сошлись для совместного пиршества все обитатели Медвежьей горы. Пожаловал на устроенный вождём праздник и шаман с тремя молодыми сынами.
  Как только поспело мясо, женщины вынесли из домов высокие стопки свежеиспеченных овальных и круглых лепёшек, глиняные корчаги и деревянные жбаны с ячменным пивом и настоянной на пряных травах и сладких ягодах медовухой. Пять сотен изголодавшихся мужчин, женщин и детей расселись на принесенных с собою шкурах вокруг костров, поближе к огню (мороз под вечер стал крепчать). Молодёжь, как водится, села снаружи, старшие внутри, между кострами, где было совсем тепло. После того как Мохнатый Паук, воздев руки и закатив глаза, поблагодарил владычицу зверей Орейлоху за щедрую добычу, все с жадностью накинулись на еду, не обращая внимания на посыпавшуюся с потемневшего неба серебристую порошу.
  Когда первый голод был утолён, к энергичному чавканью едоков и хрусту разгрызаемых собаками костей добавился говор развязавшихся языков, перемежаемый грубым мужским гоготом и тонкими женскими смешками. Воины принялись наперебой выхваляться своими успехами на утренней охоте, которые становились тем значительней, чем больше вливалось в их утробы забористого пива и крепкой медовухи. Но настоящими героями дня, которых слушали с особенным вниманием и интересом, были, конечно, Медвежий Хвост и его бесстрашные товарищи, не побоявшиеся в погоне за ранеными турами углубиться на территорию "волков". По мере того, как хмель туманил головы участвовавшим в деле воинам, словесная перепалка с "волками" превращалась в настоящий бой со стрельбой, в результате которого "медведи" унесли на свою территорию убитых туров, после того как Медвежий Хвост в единоборстве на секирах обратил в бегство вождя "волков".
  Кривозубый Хорёк сидел вместе с молодыми парнями и девками далеко от вождя и его братьев и не слышал пьяной похвальбы Хвоста. Из его рассказа выходило, что именно он спас брата вождя и два десятка попавших в "волчью" западню "медведей" от неминуемой гибели. Если б он не заметил вовремя засаду, не ускользнул незаметно от "волков" и не послал на выручку Хвосту загонщиков, "волки" так бы там их всех и уложили, а убитых туров забрали бы себе. Осенью Хорёк вызволил из скифской западни Медвежью Лапу, а теперь вот спас от смерти его брата вместе с двумя десятками "медведей". Поэтому те, кто обязан ему жизнью, должны принимать его в своих домах, как дорогого гостя, угощать едой, пивом и мёдом и делиться с ним своими женщинами, утверждал он. Многие молодые, полежавшие утром вместе с Медвежьим Хвостом в снегу под "волчьими" стрелами, соглашались, что Хорёк герой и заслуживает награды.
  - А почему бы тебе для начала не потребовать женщину у Хвоста? - скривив насмешливо губы, предложил один из парней, тискавший сочные сиськи ластившейся к нему красивой медноволосой таврийки, на которые вожделенно воззрился сидевший напротив Хорёк.
  - А что, и потребую... - шумевшее в голове Хорька хмельное облако прибавило ему смелости и наглости.
  Пошатываясь на непослушных ногах, он побрёл вдоль наружного кольца ярко пылавших в сгустившихся сумерках костров (молодые не забывали час от часу подбрасывать в них дрова) в поисках Медвежьего Хвоста. Подождав, пока брат вождя заплетающимся языком доскажет повествование о том, как он обратил в позорное бегство Хромого Волка вместе со всей "волчьей" стаей, Хорёк сказал, что пришёл за полагающейся ему наградой.
  - За какой наградой? - поднял на него недоумевающий взгляд Хвост.
  - За то, что я сегодня спас тебя, я хочу одну из твоих женщин, - с пьяной отвагой объявил Хорёк.
  Медвежий Хвост опять-таки не понял, когда это Хорёк его спас, но посчитал, что сейчас не время выяснять это и, полуобернувшись, сделал широкий взмах в сторону сидевших на медвежьей шкуре у него за спиной пяти женщин, среди которых была и пьяно улыбавшаяся брату Прыткая Ящерка.
  - В-выбирай л-любую!
  Обшарив хищно заблестевшими глазами лица и закутанные в меха фигуры хвостовых красавиц, Хорёк ухватил за толстую русую косу скифянку и потащил, словно лошадь за узду, через лес в свою хижину в дальнем конце селища, которую он делил с ещё тремя молодыми парнями.
  Насладившись за ночь вместе с сожителями её покорными и умелыми ласками, утром Хорёк вернул скифянку Медвежьему Хвосту, а вечером явился за вознаграждением в хижину одного из воинов, вырученных им из "волчьей" западни. После того, как сам Медвежий Хвост признал Хорька своим спасителем, остальные тем паче не могли отказать ему в праве на заслуженную награду: кормили и поили вволю и без возражений отдавали для ночных услад приглянувшихся ему женщин.
  Жизнь Хорька на Медвежьей горе потянулась чередой сплошных удовольствий.
  
  ГЛАВА 13
  
  Второй месяц в горбатой степи между белыми горами тавров и чёрным западным морем хозяйничала унылая старуха-зима. По её злому капризу то землю и воду заковывали в ледяные доспехи морозы, особенно кусачие долгими ясными лунными ночами, и укутывал толстым пуховым покрывалом снег, то на крыльях морских ветров прилетала оттепель - снегопады и вьюги сменялись дождями и туманами, съедавшими с земли, с заборов и крыш, с деревьев и кустов снег и лёд, превращая земную твердь в скользкую грязевую жижу, а стекающие с Таврских гор реки - в стремительные, клокочущие, многоводные, непреодолимые ни для пешего, ни для конного потоки.
  В тоскливую слякотную непогодь жизнь в скифских городках и селениях замирала: никому не хотелось ни месить копытами коней и колёсами повозок липкую грязь на дорогах, ни даже без крайней нужды высовывать наружу нос из тёплого нутра мазанок и пастушьих шатров. Покормив и подоив домашнюю скотину и наскоро прибравшись в хлевах, скифы спешили вернуться в тепло и уют жилищ и коротали куцые, как заячий хвост, зимние дни и долгие вечера, сидя за какой-нибудь работой вокруг жарких очагов. Женщины готовили еду, месили тесто, пекли душистые лепёшки, сучили пряжу, ткали полотно, шили и вышивали под протяжные и унылые, как завывание вьюги, песни; мужчины острили домашние ножи, топоры и оружие, чинили сбрую, шили обувь и шапки, пили пиво, бузат и вино (те, кто побогаче), метали с заглянувшими промочить горло и почесать языки приятелями кости; малышня возилась близ очага с собаками и щенками, игралась деревянными и глиняными лошадками, барашками, кибиточками; дети постарше в меру сил помогали взрослым: девочки - матерям, мальчики - отцам, научаясь делать всякую домашнюю работу, а после ужина, глядя на весёлые пляски жёлтых огненных язычков на постреливающих искрами смолистых поленьях, слушали под завыванья и стук бившихся снаружи в крыши, стены и двери студёных ветров страшные сказки стариков и старух.
  И только пастухам приходилось днём и ночью, в любую непогоду, оберегать от незваных гостей хозяйские табуны, отары и стада, и чем хуже была погода, тем чутче и неусыпнее они должны были бдить. Да ещё сторожевые отряды обучающейся военному делу молодёжи разъезжали от темна до темна по самому краю плато от Хаба до Напита, не спуская глаз с лежащей между горами тавров и скифскими пастбищами широкой долины, да и себя выставляя таврам напоказ, чтоб видели, что скифы всегда начеку и не вздумали сунуться к ним за лёгкой добычей. Хотя, конечно, многие входившие в пору жениховства юнцы всякий раз, отправляясь в дозор, мысленно просили Ария о встрече с таврами, мечтая привезти вождю и родным на острие копья косматую голову собственноручно убитого разбойника.
  Одним из таких мечтателей был Канит. Желание добыть голову первого врага, вполне понятное после того, как он стал женихом прелестной Фрасибулы (а вдруг в один распрекрасный день Савмак вернётся?!), подкреплялось у него ещё одним саднившим душу, не давая думам покоя, побуждением - стремлением отомстить за пережитый в недавнем плену у тавров страх. Эх, если б их дозорному отряду попался, возвращаясь из разбойной вылазки на пастбище, тот вожак в медвежьей шкуре, с изувеченной звериными когтями щекой!.. Или хоть этот, похожий на крысу поганец, зарезавший Сайваха...
  Дозорных отрядов было четыре: два дневных (один ездил от Харака на север до пограничной с хабами Козьей горы, другой - на юг до Напита) и два ночных. Дневные дозоры состояли всего из двух десятков всадников, ибо, понятное дело, вероятность, что тавры сунутся "в гости" днём, была минимальной, а каждый из ночных отрядов, ездивших с факелами и собаками, состоял из полусотни молодых воинов. Если же днём валил густой снег, лил дождь или стоял туман, Скилак, руководствуясь здравой мыслью, что лучше перебдеть, чем потом кусать себе локти, считая потери, отправлял в сторожу тоже по полсотни воинов. Тавры, конечно, отлично видели со своих вершин, что скифы всегда начеку, и предпочитали искать добычу полегче у себя в лесах. Так что надежды Канита и подобных ему юнцов отведать таврской крови были весьма и весьма призрачны.
  Каждый будущий воин, как полагается, с тринадцати-четырнадцати лет получал место в одной из сотен, рядом с отцом и старшими братьями, в которой и оставался до старости, пока мог сидеть на коне, или до смерти, приходившей за многими задолго до седых волос. В дозоры из этих сотен ездила одна молодёжь до двадцатипяти лет, в том числе младшие сыновья Скилака и Октамасада. Через каждые семь дней, когда приходил черёд их сотни, Ариабат и Скиргитис выезжали из Таваны во главе сторожевых отрядов (попеременно то утром, то в ночь), а Канит и Сакдарис были у них десятниками над подобными себе "неоперившимися птенцами" из неродовитых семей.
  Но и в свободные от сторожевой службы дни Каниту не сиделось дома. Наскоро проглотив за семейным завтраком несколько пирогов и выпив чашку тёплого козьего молока, перекинувшись парой слов с Мирсиной и приласкав младшую Госу, очень тосковавшую без почасту возившегося с нею прежде Савмака, он спешил на конюшню. Оседлав, когда Мирсинину Золушку, когда выигранную Савмаком на памятных скачках белоснежную царскую кобылку, названную Вьюгой (которую Скилак сперва хотел отправить в табун, но затем передумал и отдал в утешение дочери Госе - как прощальный подарок от Савмака), то своего любимца Рыжика, он уносился в сопровождении пары сверстников из своего десятка в степь на охоту. Ни мороз и колючий ветер, ни вьюга, ни холодный проливной дождь, грязь и слякоть не могли удержать его дома - ведь с некоторых пор в глазах Канита всегда сияло яркое солнце, в ушах переливались соловьиные трели, а в сердце благоухали прекрасные весенние цветы.
  В семье Скилака эти многочасовые поездки Канита, в то время как остальные предпочитали отсиживаться дома у тёплого очага, удивления не вызывали: он с детства горячо любил лошадей и не проводил и дня без конных прогулок. Одна лишь Акаста тотчас догадалась о причине каждодневных затяжных отлучек младшего сына вождя. Канит всё реже наведывался по ночам в её спальню и "скакал" на ней уже далеко не с прежним пылом. Конечно, причиной тому могло быть лишь одно - он завёл себе где-то на пастбищах другую любовницу, помоложе и, наверное, покрасивее, и возвращается от неё домой выжатый и опустошенный, как виноградный жмых. Ну что ж, грустно вздыхала Акаста, по-матерински нежно целуя и оглаживая крепко спящего, прижавшись к её горячему боку, Канита, ей ничего не остаётся, как смиренно благодарить Аргимпасу и за это...
  Сакдарис теперь не часто присоединялся к Каниту в его прогулках, предпочитая отсиживаться дома в тепле, но Канит был этому только рад. Он бы с удовольствием отправлялся из дому с одним только Лисом, да сыну вождя не полагалось ездить без телохранителей - мало ли что может в степи случиться! Выезжая по утрам из Таваны, Канит подолгу задерживал восхищённый взгляд на белоснежных вершинах дальних гор, обводил глазами припорошенные снегом тёмные леса на склонах ближних гор, с блуждающей по губам счастливой улыбкой любовался закованными в игольчатые панцири изморози кусты и деревья по краям дороги, удивляясь, что раньше, в прежние зимы, не замечал всей этой красоты. Когда тёмные, косматые тучи заволакивали небо и горы, засыпая землю снеговой порошей или поливая её мелким нудным дождём, Канит и тогда находил в потускневшем, унылом пейзаже не замечаемые его тоскующими по домашнему теплу и уюту спутниками крас0ты.
  И причиной этого света, озарявшего душу Канита, невзирая ни на какую погоду, была отнюдь не Фрасибула, о которой он, завидуя старшему брату, столько грезил, когда та была невестой Савмака. Да, он по-прежнему любил её всем сердцем и жаждал заполучить её в жёны, но когда то ещё будет! Может пройти ещё не один месяц, а то и год, прежде чем он сумеет украсить узду своего коня волосами первого убитого врага!
  А пока что все мысли и желания Канита были обращены на вдову пастуха Иргана. С того самого дня, когда во время пурги Лис вывел его с друзьями к кошаре старика Хомезда, маленькая чёрная родинка и полные молока белые груди Зобены не выходили у Канита из головы. Чем бы он ни занимался, он вновь и вновь ловил себя на том, что думает о ней, жаждет снова её увидеть, услышать её ласкающий уши бархатный голос и смех. Нечто похожее Канит уже испытывал прежде по отношению к той же Фрасибуле и потом к Акасте, только теперь это захватило его с куда большей, почти непреодолимой силой, заставлявшей его каждое утро садиться на коня и, поманив посвистом радостно вертевшегося под ногами Лиса, отправляться "погонять ушастых". Впрочем, Канит не сильно огорчался, если добыча оказывалась скудной, - главное, что конь, словно бы сам собой, неизменно привозил его к знакомой кошаре чабана Хомезда.
  В первый раз (на третий день после памятного бурана) Канит долго выжидал в тени сосновой рощи, высматривая между лапами молодых сосен знакомые шатры и кибитки в углублении оврага, подыскивая подходящий предлог для своего появления здесь. Наконец придумал.
  - Если что, скажем, что отец посылал меня с вестью к Радамасаду, а на обратном пути заехали сюда поохотиться, - обратился Канит к своим подручным. Те понимающе кивнули.
  Старик Хомезд, его жена и невестка встретили сына вождя и его слуг как дорогих гостей, а главное - за кибиткой он увидел доившую кобылицу Зобену, одарившую его приветной улыбкой. Возликовав в душе и едва удержавшись от так и просившейся на губы ответной улыбки, Канит поспешил отвернуться, легко поддавшись уговорам Хомезда зайти в шатёр обогреться и немного перекусить, дав коням передохнуть после долгой скачки. Привязывая к кибитке коня, Канит смог ещё раз перекинуться сблизка быстрыми улыбчивыми взглядами с сидевшей с подойником на корточках под кобылой Зобеной.
  Отдав женщинам всех четырёх добытых ими зайцев (себе они ещё настреляют на обратном пути, заверил Канит рассыпавшегося в благодарностях Хомезда), юноши с удовольствием расселись на мягких кошмах вокруг очага, протянув озябшие руки к огню.
  Еду и бузат для старика, его старшего внука (младший внук в этот час сторожил с отцом отару) и гостей в этот раз принесли внучки чабана: воздавая честь сыну вождя, заодно они покажутся его слугам - вдруг по милости Аргимпасы который из них приглядит себе здесь невесту?
  Когда через полчаса Канит с товарищами садились на коней, Зобена, словно услышав его молчаливые мольбы, вышла из женского шатра, поблагодарила за ушастых и пожелала с лукавой улыбкой удачной охоты. Но по пути домой Каниту было не до зайцев - его переполняли радостные чувства, сердце рвалось из груди вольной птицей в небеса, а голова кружилась, словно от вина, от сладостных мечтаний: Зобена ясно дала понять, что он ей нравится и она будет рада увидеть его здесь снова.
  С трудом перетерпев три дня, Канит опять оказался вблизи знакомой кошары. Потом его наезды туда стали чуть ли не каждодневными: самый ясный и солнечный день казался Каниту хмурым и ненастным, если ему не удавалось хоть мельком увидеть Зобену, и наоборот - падавший с угрюмого неба снег или проливной дождь казались ему прекрасными, если были освещены улыбкой Зобены. Ещё не одну женщину Канит не вожделел с такой страстной силой, как очаровательную пастушку Зобену! С каждой встречей она завладевала его помыслами, всем его существом, всё крепче. Она казалась ему самой красивой женщиной в племени напитов - конечно, после матушки Зорсины и сестры Мирсины.
  Но как к ней подступиться, если родные ни на минуту не оставляют её без присмотра? Как перекинуться с ней хоть парой слов без чужих любопытных ушей? Хорошо бы сделать её служанкой в доме вождя. Сказать о своих чувствах к ней (Канит даже в мыслях стыдился слова "любовь") отцу, матушке? При одной мысли об этом лицо Канита заливала горячая краска стыда. Да и в любом случае надо сперва переговорить с самой Зобеной - ещё вопрос, согласится ли она променять честное замужество с младшим братом своего погибшего мужа на ненадёжное и унизительное положение служанки в чужом доме и любовницы сына вождя?.. Хотя, почему любовницы? Он с радостью и удовольствием возьмёт Зобену второй женой. Уверен, что отец с матерью не будут против. Но как сказать об этом Зобене, если родня ни на минуту не оставляет её с ним наедине? Увести её силой? Нельзя, нехорошо...
  Как ни старался Канит что-нибудь придумать, преграда между ним и Зобеной казалась непреодолимой. Оставалось дождаться весны, когда балки, косогоры и холмы покроются сочной зеленью, может, тогда что-то переменится. А пока он был счастлив возможностью просто видеть Зобену, поймать её обжигающий насмешливый взгляд, многообещающую улыбку, услышать её медовый голос и серебристый смех...
  В семье чабана Хомезда, конечно, сразу отгадали, отчего к ним зачастил младший сын вождя. На семейном совете старый Хомезд с сыном, женой и невесткой решили, что поганить Зобену они не дадут. Самой Зобене предложили спать с юным Хомездом, не дожидаясь конца жалобы по Иргану, - Ирган простит. Зобена не возражала... А что до Канита, то пусть себе ездит - запретить ему появляться здесь они не могут. Тем паче, что приезжал он не с пустыми руками: каждый раз оставлял в подарок убитых по пути зайцев, ланей, волков, лисиц. Однажды ему с подручными даже удалось завалить крупного ветвисторогого оленя!
  Единственный, кого не радовали эти назойливые наезды, был юный Хомезд, предчувствовавший, что рано или поздно упорство сына вождя возьмёт своё - Зобена достанется ему. Борясь с искушением кинуться на Канита с ножом, молодой Хомезд при его появлении отправлялся к овцам, заменяя в стороже младшего брата. Ревниво следя с пригорка за весёлой суетой в стойбище, где женщины начинали готовить угощение для сына вождя и его слуг из привезенных ими охотничьих трофеев, юный Хомезд давал себе зарок, что если к весне Канит не отстанет, то когда зазеленеют деревья и кусты в балках, он подстережёт его где-нибудь подальше отсюда и убьёт стрелой из засады...
  То, что Канит в любое ненастье по целым дням пропадает где-то в степи, с приходом зимы стало всерьёз беспокоить Зорсину: как бы парень не простыл и не захворал, подобно Мирсине, - потерю ещё и младшего сына, и так едва не погибшего недавно от рук тавров, её материнское сердце не перенесёт. Она поделилась своими опасениями с Синтой и Скилаком. Особенно удивляло, что Канит отдалился от компании своих дружков, того же Сакдариса, с которым раньше был не разлей вода, и уносился на охоту всего с парой слуг.
  Вождь на опасения жены лишь махнул рукой: Канит и прежде никогда не был домоседом, пусть себе тешится - ничего с ним не случится. Синта же предположила, что Канит ездит к Фрасибуле, на которую он и раньше тайком засматривался.
  Хорошо, если так! Зорсина решила проверить и поручила конюху Лимнаку потайки проследить, куда ездит Канит.
  Лимнак сперва съездил в селище и допросил именем вождя сопровождавших Канита парней, но те, верные данному Каниту слову, заверили, что гоняются с Канитом с утра до вечера по пастбищам за зверями, а обедают в кошарах с чабанами, которым и отдают часть добычи. Пришлось Лимнаку на другой день скрытно поехать за ними. Те и вправду азартно гонялись всё утро на южном плато за наполоханным Лисом мелким зверьём, а потом заехали в одно из разбросанных по взгорью пастушьих стойбищ.
  Понаблюдав с опушки сосновой рощи, Лимнак определил, что то кошара Октамасадова чабана Хомезда. Подъехав к знакомому чабану Орхаму, пасшему с сыном на горке неподалёку овец, Лимнак, будто бы ехавший в пасшийся дальше к западу табун вождя, указав согнутой плетью на привязанного внизу к кибитке Канитового коня, шутливо спросил, что это привело младшего сына вождя в чужую кошару? Уж не влюбился ли он в одну из Орхамовых дочек?
  Бросив взгляд на старшего сына, следившего с соседнего горбка не так за овцами, как за происходившим в стойбище, Орхам, вздохнув, ответил, что Лимнак угадал: только Канит ездит сюда не к его дочке, а к невестке - жене его сына Хомезда.
  - Вона как! - Лимнак удивлённо шевельнул бровями, бросив взгляд на юное, нахохлившееся под чёрной бараньей шапкой лицо Хомезда. - Так этот твой птенчик уже и женой обзавёлся?
  - Он взял жену и младеня сгибшего на недавней войне старшего брата Иргана, - пояснил Орхам.
  - А-а, ну это святое, - согласился Лимнак.
  - Послушай, Лимнак, - решился попросить Орхам после небольшой заминки, - поговори с вождём, а? Мне-то на Канита жаловаться не с руки - ведёт он себя пока пристойно... Пусть вождь отвадит отсюдова сына: не пристало сыну вождя сманивать со двора чужую жену... Ведь и науза из вражеских волос у него ещё нет.
  - А у твоего есть? - встопорщил в ухмылке усы Лимнак.
  - Ну, мы простые чабаны, не воины, нам можно и без этого, теперь не старые времена, - возразил Орхам и опять грустно вздохнул. - Жалко мне сына. Сам видишь, как Канит здесь - мой Хомезд темнее тучи. Любит её... А Каниту она зачем? Так только - малость побаловаться... Грудничок у неё полугодовалый... Так что, Лимнак, скажешь вождю, а?
  - Скажу...
  По пути в Тавану Лимнак благоразумно решил не мешаться в это дело, не наживать в Каните врага. Он доложил госпоже Зорсине, что Канит со слугами и Лисом полдня носился по южному взгорью за зверями, а после они заехали обогреться и пообедать в кошару старика Хомезда.
  А Каниту, чем дальше, тем больше, становилось невмоготу быть вдали от Зобены. Он ни о чём и ни о ком не мог думать, кроме неё, словно она опоила его колдовским зельем. Лёжа без сна в своей холодной постели или ожесточённо вонзая свой окаменевший бивень в податливую мякоть Акастиного лона, он с горечью и сердечной болью представлял, как в этот самый час его сверстник Хомезд, с довольной улыбкой, вминает в кошму Зобену, без устали охаживая её поочерёдно во все дыры, или как Зобена, вскрикивая от сладкой боли, скачет галопом на крепком "жеребце" свёкра Орхама... Видеть в мыслях такие картины и знать, что наверняка всё так и есть на самом деле, было мучительно. Ну почему не ему, сыну вождя, а простому пастуху выпало такое счастье?!
  Переводя дух под боком у пышущей теплом получше глиняной жаровни Акасты, продолжавшей ласково теребить его подуставший "игрунок", Канит наконец придумал, как заполучить вожделенную Зобену и одновременно распроститься с поднадоевшей ему женой старшего брата. Возликовав неожиданно пришедшей в голову мысли, он резко повернулся к Акасте и на радостях принялся что есть силы тискать её пышные студенистые сиськи, целовать раскрытые в сладком стоне влажные губы, мягкую, гладкую шею, пухлое плечо, распаляя себя для новой атаки.
  Уходя под утро от Акасты, Канит поленился скакать через забор и вернулся на свой двор через тихо скрипнувшую калитку. Если не в этот раз, то в следующий, мало и чутко спавшая старуха Госа заприметила, как он по-кошачьему крался с Радамасадова двора. Она сразу догадалась, что Канита пригрела в своей постели заскучавшая вдали от мужа Акаста. Но Канит мог сказать, что ночевал у служанки, поэтому, дождавшись, когда он следующей ночью бесшумной тенью выскользнул из дома на двор, а со двора на улицу, Госа, выждав часок, тихонько пробралась на двор старшего внука. Сторожевые псы на обоих дворах, не понаслышке знакомые с клюкой суровой старухи, при её появлении поспешили попрятаться. Прислонив ухо к закрытому ставнями окну Акастиной спаленки, Госа какое-то время прислушивалась, затем, покачав головой, спряталась в хлеву с козами на противоположной стороне двора.
  Удостоверившись, что её догадка верна, утром Госа уведомила о своём открытии Скилака и Зорсину.
  Вождь решил не сообщать неприятную новость Радамасаду, дабы не возбуждать в нём вражду к младшему брату, а уладить дело по-семейному тихо. Госа потребовала, чтобы Скилак хорошенько выпорол блудодеев, чтоб в другой раз неповадно было, но Акасту вождь сечь отказался: вдруг приедет Радамасад, а на ней следы плети? К тому же её можно понять: бабёнка в самом соку, а месяцами живёт без мужа. Скилак поручил Госе и Зорсине самим по-тихому поговорить с Акастой, предупредить, что в другой раз пощады ей не будет.
  - А Канита придётся-таки отправить весной за наузом, - вздохнул Скилак, поглядев на Зорсину. - Вырос жеребчик - кровь молодая спать по ночам не даёт. Нужно поскорей оженить его, дабы не блудил по ночам с чужими жёнами...
  После завтрака, когда Канит, как всегда, побросав в дорожную торбу десяток своих любимых пирожков с вишнями и яблоками, которыми угощал в стойбище девушек, намылился бежать на конюшню, Скилак зазвал его к себе в комнату. Сердце Канита тревожно ухнуло вниз: "Вот оно! Похоже, началось... Наконец-то!"
  Вошедший следом Скилак, притворив некрашеную дощатую дверь, схватил Канита, остановившегося у порога с опущенными в недобром предчувствии долу глазами, за ухо. Больно сжимая и закручивая верхний край уха твёрдыми, как железо, пальцами, вождь накинул на дверь крючок и потащил сына, как нашкодившего щенка, на середину комнаты.
  - Ну, стервец, давай, поведай отцу, к кому таскаешься по ночам на братний двор? - приглушая голос, прошипел угрожающе Скилак. - Да не вздумай врать вождю!
  - Ай-яй-яй! Отец, пусти, не убегу! - кривясь от боли, взмолился Канит.
  - Ну! - сдавил ещё больнее сыновнее ухо Скилак.
  - Ой, больно!.. Вождю, может, и соврал бы, а отцу скажу правду: к Акасте. О-ох!
  Скилак полагал, что Канит станет юлить, изворачиваться, выгораживать любовницу, а он сходу сдал её - слабак! Немного разочарованно, Скилак выпустил из пальцев ухо сына, которое тот тотчас принялся растирать ладонью, пытаясь утишить боль.
  - Так-то ты, паршивец, бережёшь честь старшего брата? - Скилак снял с гвоздя висевшую над ложем плеть. - Ну-ка, приспусти портки.
  - А чё мне её беречь, раз Радамасад её не бережёт? - огрызнулся Канит. - Он уже сколько с ней не живёт, знать, она ему опостылела.
  - А ты, значит, решил подобрать?
  - Ну а что? Я ведь не чужой какой. Кому, как не младшему брату утешить в горе жену старшего?
  - Ты не держись за портки, скидай, не стесняйся! Сейчас я тебя потешу... Ишь ты, утешитель! Вражьей крови ещё не пробовал, а на бабу уже залез...
  - Так ты же сам не пустил меня на войну! Где я теперь врагов найду?!
  Приспустив штаны, Канит опустился перед отцом на колени.
  - Бей, отец, только Акасту не тронь. Она не хотела. Это моя вина. Я попросил научить меня, чтоб потом не оплошать с Фрасибулой.
  - Гм!.. А служанок тебе, поганец, для науки мало?
  - Мало, отец! - вскинул голову Канит. - И все уже старые да некрасивые... Отец! Возьми к нам в дом новую служанку, и клянусь священным огнём Табити - я навсегда забуду дорогу к Акасте!
  - Ну-ну... И кого же ты хочешь нам сосватать? - ухмыльнулся Скилак.
  - Зобену. Вдову чабана Иргана.
  - Хорошо хоть не жену... Это к ней ты каждый день ездишь?
  Канит опустил голову и покраснел, как накрученное отцом ухо.
  - К ней.
  - Что, хороша вдовушка?
  Канит опять вскинул на отца засиявшие надеждой глаза.
  - Так хороша, что я жить без неё не могу... Отец! Забери её к нам. Нечего ей там киснуть в кошаре! После того как я... стану воином и женюсь на Фрасибуле, я хочу взять её второй женой.
  - Гм!.. Ну, ладно, там будет видно... - решил Скилак. Судя по спокойному, мирному тону, гнев его на сына успел перекипеть. - Но поучить тебя за то, что тайком пакостил брату, всё-таки надо. Акасту, так и быть, драть не стану, а тебя выпорю за двоих, как что не обессудь.
  - Пори, отец, только забери в дом Зобену! - почти радостно воскликнул Канит.
  - Ладно, ладно, посмотрим... Затисни в зубах башлык и терпи, раз уже взрослый, не пугай сестёр и соседей криком.
  Затиснув голову Канита между ногами, Скилак с чувством, с толком, с расстановкой спустил кожу с его ягодиц. Закончив, он заботливо помог достойно выдержавшему экзекуцию сыну встать на ноги.
  - Добро, сынок... - Вождь ласково потрепал Канита по мокрой щеке. - Теперь ступай к себе, отдохни деньков пять от любовных утех... А как сможешь снова садиться на коня, будешь каждую ночь ездить в дозоры, чтоб некогда было шляться по чужим дворам. А спросят, за что получил, скажешь, нагрубил бабке Госе. Понял?
  Поддёрнув штаны, Канит кивнул.
  - А Зобена, отец?
  - А насчёт новой служанки мы с матерью подумаем, - неопределённо пообещал Скилак.
  Натянув на глаза искусанный башлык, Канит вышел из отцовской комнаты и, придерживаясь рукой за стену, поплёлся к себе.
  Новость о том, что Канит, оказывается, влюблён во вдову одного из Октамасадовых чабанов, которой Скилак поделился с жёнами, высказав намерение как-нибудь съездить поглядеть на эту бабёнку, которую Канит просит взять к ним служанкой, разумеется, тут же стала известна Синте и другим служанкам вождя и, конечно, сёстрам Канита. В Мирсине новость о любви брата к пастушке с новой силой всколыхнула начавшие было утихать мысли о собственной безвременно погибшей любви. Но женское любопытство превозмогло: утерев слёзы, она поспешила вместе с сестрой к брату за подробностями, но увидев, что Каниту сейчас не до разговоров и утешений, отложила расспросы, пока ему не станет легче.
  Тем временем искажённые языкатыми служанками слухи, что юный Канит потерял голову то ли от вдовы, то ли от жены одного из Октамасадовых пастухов и даже выказал желание взять её в жёны, за что был нещадно высечен отцом (в то, что Канит нагрубил бабке Госе никто не поверил), перекинулись через улицу на подворье Октамасада. Жёны Октамасада тотчас послали Сакдариса к Каниту выведать подробности.
  Сакдарис застал Канита в обнимку с Лисом, приведенным по его просьбе малой Госой к нему со двора, где Лис с утра не находил себе места оттого, что молодой хозяин всё не выходит из дому. Вытянувшись с закрытыми глазами на животе под чёрной буркой, которой его заботливо накрыла после обработки ран Синта, Канит тешил себя надеждой, что страдает не зря, и после наказания будет для него и награда.
  Приподняв бурку и глянув на ободранный до кровавого мяса зад Канита, Сакдарис, изумлённо присвистнув, спросил, за что же отец его так отделал?
  - А-а... глянь, не стоит ли кто за дверью, - приоткрыв правый глаз, попросил слабым полушёпотом Канит.
  Просунув между висевшей в дверном проёме вороной конской шкурой и притолокой круглую белёсую голову (утеплённый внутри белым заячьим мехом башлык он держал в руке), Сакдарис зыркнул в коридор. Вернувшись к постели "раненого", он уселся на прежнее место у изголовья и, наклонившись поближе, вполголоса сообщил:
  - Никого... Ну?
  Канит тяжко вздохнул.
  - Я обозвал бабку Госу старой каргой.
  - Ну ты даёшь! Хе-хе!.. А за что?
  - За то... она ударила палкой Лиса.
  Дрожащей от слабости рукой Канит погладил морду своего любимца, свернувшегося калачиком у самого его лица.
  - Ну и, значит, правильно тебе всыпали. Старших надо почитать. Хе-хе-хе! - хохотнул Сакдарис, скрывая досаду, что Канит не захотел сказать ему правду. - Ну, ладно, братуха, я пойду.
  - Угу, - согласился Канит.
  - Ну, давай, поправляйся. Не переживай - дня через три-четыре всё заживёт, как на собаке! Хе-хе-хе!
  Натянув на голову башлык, Сакдарис потрепал Лиса по загривку и шмыгнул за дверь.
  Сакдариса мельком увиденная в кошаре старого Хомезда красавица Зобена тоже не оставила равнодушным. Несколько раз, в погожие деньки (Сакдарис не любил почём зря мёрзнуть или мокнуть), он наведывался в кошару Хомезда, будто бы с поручениями отца проверить, всё ли в порядке с овцами, но увидеть Зобену не удавалось - та пряталась в шатре, избегая показываться на глаза сыну хозяина. Поняв, что с красавицей пастушкой у него не выгорит, чем таскаться, подобно Каниту, изо дня в день к дальней кошаре, ленивый Сакдарис предпочёл утешаться ласками более доступных и покладистых девок и бабёнок из Таваны.
  Разъезжая на другой день после происшествия с Канитом во главе дозорного отряда по обращённому в сторону Таврских гор краю южного плато, Скиргитис небрежно поинтересовался у ехавшего рядом Сакдариса, что это за пастушка, из-за которой вчера пострадал зад Канита. Сакдарис охотно рассказал о пурге, застигшей их в начале зимы на этом плато во время охоты, и как, набредя на кошару старика Хомезда, они обнаружили там, среди навоза, настоящий самоцвет - молодую вдову старшего внука старика, убитого недавно на Боспоре вместе с Савмаком, в которую Канит сразу же втрескался настолько, что даже надумал на ней жениться, не добыв голову первого врага, за что и получил вчера от вождя такую порцию "горячих", что не сможет сесть на коня ещё дней десять, хе-хе-хе!
  Заинтересовавшись, Скиргитис пожелал взглянуть на эту кралю. Устроив своему отряду привал над обрывом Напита, Скиргитис поскакал с братом и двумя телохранителями к расположенной неподалёку кошаре старика Хомезда.
  Поравшиеся на подворье девушки, заметив спускающихся по косогору всадников, подумали сперва, что это скачет Канит, два дня уже не появлявшийся возле кошары, но узнав сыновей хозяина, быстренько юркнули в один из шатров. Но Скиргитис был не из тех, от кого можно было так легко улизнуть. Небрежно ответив несколькими словами на традиционные вопросы о здоровье и благополучии хозяина и его домашних и подобострастные поклоны выбежавшего встречать хозяйских сыновей старика Хомезда, Скиргитис, в свою очередь, поинтересовался всё ли благополучно в кошаре и много ли хозяйских овец уже пало. Не слушая испуганных бормотаний старика, Скиргитис пружинисто спрыгнул с покрытой ярким, как персидский ковёр, чепраком конской спины в утоптанный множеством ног и усыпанный мёрзлыми конскими "яблоками" снег. Сунув узду в руки Хомезда, он велел позаботиться о кобыле и, не дожидаясь приглашений, уверенно вошёл в шатёр, куда минуту назад скрылись девушки. Так же кинув повод своей буланой кобылы Хомезду, Сакдарис поспешил за старшим братом. Двое их телохранителей, привязав к кибитке рядом с хозяйскими своих коней, остались пока снаружи.
  Любезно поздоровавшись с порога с застигнутыми врасплох его вторжением женщинами, Скиргитис, мельком скользнув взглядом по зардевшимся в отблесках тлеющего лёгким дымком в очаге полена лицам сестёр-малолеток, впился клещами в колыхавшую на руках по другую сторону очага хныкавшего младеня молодку. Вошедшему следом за Сакдарисом старику Хомезду, пригласившему сыновей и слуг хозяина в соседний шатёр перекусить и обогреться, успевший удобно умоститься на кошме около Зобены и гревший, глядя на неё с кошачьей улыбкой, над огнём озябшие на морозе руки Скиргитис велел тащить угощение сюда, поскольку им, молодым, скучно со стариками, и из рук хорошеньких девушек еда и питьё для них будут вдвое вкуснее и слаще. Зобену, хотевшую было идти носить вместе со свекровью и золовками из соседнего шатра еду рассевшимся вокруг очага мужчинам, Скиргитис удержал за руку возле себя, сказав, что проворные сестрички справятся и без неё, а она пусть лучше покормит своего проголодавшегося младеня. Но полюбоваться, как Каниту, своей нагой грудью она ему не дала, сказав, что недавно кормила. И правда, скоро малыш затих и уснул, согретый и укачанный ласковыми материнскими руками.
  За обедом Скиргитис, обнажив в широкой улыбке белые зубы, спросил старика Хомезда, слыхали ли уже здесь о забавном происшествии, случившемся пару дней назад в доме вождя? И он, смеясь, рассказал, как младший сын вождя вдруг огорошил родителей заявлением, что хочет привести в отцовский дом жену - вдову какого-то пастуха, да ещё и с дитём! Ну, вождь, понятно, вскипел: сперва, мол, засранец, привези домой голову убитого врага, а потом уже приводи жену! А чтоб лучше дошло - всыпал "жениху" десятка три добрых плетюганов, так что бедняга Канит ещё дней пять не сядет на коня! Оба брата и их телохранители радостно заржали, за компанию с ними тоненько, по-стариковски, захихикал и Хомезд. Зобена, с которой во всё время своего рассказа не сводил липкого взгляда Скиргитис, уставя глаза на дремавшего в плетёной корзинке между нею и Скиргитисом младеня, покрылась пунцовой краской.
  К своему сожалению, Скиргитис не мог долго засиживаться - пора было возвращаться к дозорному отряду.
  Оглянувшись со взгорка на стойбище, Сакдарис спросил брата, как ему понравилась молодая вдова.
  - Да, у Канита губа не дура, - ответил без улыбки Скиргитис.
  Остановив коня, он помахал вскинутой над головой плетью глядевшим им вслед со двора девушкам (Зобена выйти из шатра не соизволила). Его прощальный жест тотчас повторил Сакдарис.
  - Кобылка, что надо, - сказал Скиргитис. - Хочешь ей вставить, а, братуха? Ха-ха-ха!.. Пожалуй, нужно забрать её себе. Моей Иктазе не помешает ещё одна служанка.
  - А она пойдёт?
  - Ещё бы не пошла! Стоит только поманить... Знает теперь, что с Канитом ничего не вышло. Пусть Канит ищет себе девок среди своих пастухов, а на наших рот не разевает! Верно, брат?
  - Верно!
  - А заартачится - потянем на аркане. Н-но, пшла, зараза! - Скиргитис свирепо рубанул толстый мохнатый круп своей игреневой кобылы, как раз надумавшей шумно опорожнять кишечник. Четверо всадников, нахлёстывая коней, стремглав полетели по неглубокой снежной целине к укрывавшемуся в молодом соснячке на южном краю плато дозорному отряду.
  
  Стараниями няньки Синты, заботливо смазывавшей по четыре раза на дню исполосованный зад страдальца целебным снадобьем на основе медвежьего сала, Канит уже через три дня почувствовал себя лучше. Так и не дождавшись за эти дни, как втайне надеялся, появления в их доме Зобены, на четвёртый день он проснулся с чувством какого-то смутного беспокойства и гнетущей душу тревоги. Виной тому, должно быть, был приснившийся ему в эту ночь чудной и зловещий сон.
  Во сне ему привиделось, будто он, крича от восторга и азарта, летит во всю конскую прыть, так что ветер свистит в ушах, по зелёному весеннему лугу на Савмаковом Вороне, испытывая беспредельное счастье оттого, что чудо-конь Савмака теперь принадлежит и послушен ему. Вдруг справа, на пологой макушке древнего кургана, он замечает собирающую в сочной молодой траве цветы девушку и поворачивает к ней. Скоро он, с радостно забившимся сердцем, узнаёт Зобену. Наконец-то он застал её одну вдали от кошары!
  Улыбаясь, он носится вокруг Зобены кругами, хвастаясь своим чудо-конём: то пустит его боком, то вскинет перед ней на дыбы. Спрыгнув наконец с Ворона, он кладёт ладони на соблазнительно выгибающиеся под вышитым красными птицами и цветами голубым сарафаном бёдра Зобены, нежно привлекает её к себе и тянется губами к её лукаво улыбающимся губам, собираясь сказать, что не может без неё жить и хочет, чтобы она стала его женой. Неожиданно Зобена, осыпав его голову и плечи цветами, выскальзывает из его объятий и, выхватив повод, в следующее мгновенье оказывается на спине Ворона. "Берегись! - испуганно кричит Канит. - Этот конь не позволяет ездить на себе чужим!" "А разве я для тебя чужая?" - вопрошает, заливаясь игривым смехом, Зобена. "Постой! Придержи коня! Дай я сяду сзади!" - кричит Канит, пытаясь догнать коня, но Зобена, задорно хохоча, забавляясь, в последний момент уносится от него на послушном ей Вороне, то вправо, то влево, то прямо, то по кругу. Так он и бегал за ними, раскинув руки, по расцвеченному алыми тюльпанами и маками лугу, пока не загнал на острый, отвесно обрывающийся в долину Напита мыс.
  Наконец-то попались! Канит неспешно приближался к замершим на утёсе, которым заканчивался мыс, коню и всаднице, как вдруг, когда уже можно было дотянуться рукой до взметённого восходящим из долины потоком пушистого Воронова хвоста, из лоснящихся чёрных боков жеребца выпростались широкие крылья, и в тот же миг, громко заржав, он скакнул с утёса в пустоту. А в следующее мгновенье из-за края мыса в голубое небо взмыл огромный смолисто-чёрный ворон, с сидевшей у него на спине, вцепившись в перья на загривке, насмерть перепуганной Зобеной. Глянув круглым чёрным зраком на потрясённо приросшего к земле Канита, ворон, мощно взмахивая широкими крылами, с торжествующим карканьем понёс свою добычу через долину Напита к высящимся вдали, среди зеленеющих яркой молодой листвой непролазных лесов и белых облаков, синим вершинам Таврских гор. "Канит! Спаси меня! Стреляй!" - долетел до него с ветром отчаянный призыв Зобены. Очнувшись, он торопливо выхватил из горита лук и стрелу и, натянув до предела тетиву, прицелился в огромную, медленно поднимающуюся с каждым взмахом ввысь птицу. Нужно скорей стрелять, пока ворон не перелетел на ту сторону и всё ещё хорошо виден, но ведь он не бог весть какой стрелок и может случайно попасть в Зобену, а если попадёт в ворона, тот камнем рухнет вниз, и Зобена разобьётся насмерть, упав вместе с ним с огромной высоты в долину. Как же быть? Спустить тетиву или позволить ворону унести любимую безвозвратно (он знал это) к таврам?
  Так и не успев что-нибудь решить, Канит проснулся в холодном поту, с тревожно колотящимся о рёбра сердцем. Сон тотчас после пробуждения забылся, а тревожное чувство осталось.
  Оставленные кручёной отцовской плетью рубцы на ягодицах к этому времени уже затянулись, и Канит перестал быть узником своей комнаты. Выйдя на присыпанный выпавшим ночью пушистым снежком и уже истоптанный множеством следов двор (утро выдалось солнечным, с лёгким морозцем), он приласкал тотчас подбежавшего, радостно заглядывая в глаза и размахивая хвостом, Лиса, сходил в нужник, затем отправился на конюшню и, с наслаждением вдыхая густой конский дух, стал помогать Лимнаку чистить покрытых пушистой зимней шерстью лошадей. Но мысли его в это время были далеко, незримо витая вокруг кошары Хомезда. На душе Канита было тоскливо и неуютно, как заброшенном доме с давно остывшим очагом: вот уже четвёртый день, как он не видел Зобену, не слышал её серебристого смеха...
  Закончив вычёсывать лезшего к нему с поцелуями Рыжика, Канит, подпрыгнув, осторожно умостился на его гладкой вогнутой спине. Если сидеть не на заду, а на ляжках, согнув в коленях ноги, то вполне можно ехать, решил он, и послал Лимнака за поясом и оружием. Когда через минуту Лимнак вернулся в конюшню с Канитовым поясом, акинаком и горитом, отсвечивавшими на солнце рассыпанными по красной и коричневой коже золотыми бляшками, Канит успел накинуть на Рыжика узду, обшитый сверху волчьим мехом чепрак и затянуть подпругу. Согнув с помощью Лимнака лук и натянув тетиву, Канит сел на Рыжика и выехал со двора через приоткрытые на одну створку ворота, приказав рванувшемуся было радостно вперёд Лису в этот раз вернуться домой.
  Из двух его неизменных в эту зиму спутников, Артуха и Месака, не ожидавших, что он так скоро сядет вновь на коня, дома оказался только Артух. Канит не стал звать ещё кого-то, посчитав, что и одного Артуха будет довольно. Спустившись от ворот крепости по крутому северо-западному склону коротким путём к Хараку, Канит дал волю Рыжику, погнав его во весь дух по знакомой дороге вдоль реки на запад. Следом, пригнувшись к ушам узкозадого каракового меринка, не отставая, летел его товарищ.
  Появление Канита возле кошары Хомезда стало полной неожиданностью. По какой-то особенной, недоброй тишине, витавшей над стойбищем, как будто там лежал покойник, по сумрачным лицам топтавшихся во дворе старика Хомезда, его старухи-жены, невестки и старшего внука, спешивших отвести глаза, как только сын вождя обращал на них свой испуганно-вопрошающий взгляд, Канит тотчас понял, что угнетавшее его с самого утра предчувствие беды, оказалось правдой. Сердце Канита дрогнуло и оборвалось. Не сразу справившись с закупорившим горло комом, он наконец выдавил из себя:
  - Что с Зобеной?
  Глядя на покрытую пеной оскаленную морду наехавшего на него Канитового коня, старый чабан испустил скорбный вздох. Затем, по-прежнему не решаясь поднять глаза на лицо Канита, словно чувствуя себя перед ним виноватым, сообщил, что с полчаса назад сюда явились сыновья Октамасада, Скиргитис и Сакдарис, и увезли Зобену с дитём в Тавану. Как это Канит с ними разминулся?.. Скиргитис сказал, что у его жены пропало молоко, ему нужна кормилица и он выбрал Зобену.
  - А она? - глухим сдавленным голосом спросил Канит, перебирая и скручивая пальцами над конской холкой поводья.
  - А что она? Против воли хозяина разве пойдёшь? Всплакнула маленько, собралась да и поехала... Скиргитис пообещал, что её сын станет воином, боевым побратимом его сына...
  Смахнув навернувшуюся слезу, старик отвернулся. О том, что Скиргитис оставил ему в утешение четыре амфоры греческого вина, он предпочёл умолчать.
  Каниту некогда было переживать. Выяснив главное (у него будто камень с груди свалился - Зобена жива!), он резко рванул повод, развернув на месте заплясавшего на задних ногах коня.
  - Хомезд, на коня, живо! Пусти по следу собаку! - крикнул он стоявшему между двух привязанных к кибитке коней, вцепившись левой рукой в обитый заиндевелым железом обод колеса, внуку старика, глядевшему на него с мольбой и надеждой.
  Сорвавшись с места, юноша заскочил в отцовский шатёр и тотчас выскочил оттуда с расшитой поющими на зелёных ветках коричневыми соловьями подушечкой, впопыхах забытой Зобеной. Дав понюхать подушечку одному из крутившихся в стойбище псов, он поспешно отвязал от колеса кибитки коня, прыжком взлетел на его покрытую волчьей шкурой спину, продолжая сжимать в правой руке подушечку Зобены, и устремился с места в карьер вместе с Канитом и его телохранителем вслед за взявшей след собакой.
  Минут через пять пёс, радостно виляя хвостом, уверенно свернул в ближайшую спускавшуюся к Хараку балку. Теперь стало ясно, почему они разминулись: Канит с Артухом въехали на взгорье по соседней балке, расположенной дальше к востоку.
  На выезде из балки, где протоптанная конями в глубоком снегу между росшими на пологих склонах заснеженными кустами и деревьями узкая дорожка круто завернула вправо, они наткнулись на пятёрку сбившихся в кучу коней. На двух из них сидели всадники, с беспокойством схватившиеся за рукоятки акинаков, оглянувшись на донёсшийся из балки топот. Канит узнал Оходиака и Сеавага - молодых приятелей Скиргитиса. Развернувший поперёк тропы серого в красную гречку коня Сеаваг левой рукой придерживал у живота корзинку с закутанным в лисью шкуру дитём Зобены. Три других коня, среди которых Канит узнал мышастого мерина Скиргитиса и буланую кобылу Сакдариса, стояли без всадников чуть впереди.
  Протоптанная по колено в рыхлом снегу дорожка вела от коней влево, к густо облепленным снегом высоким кустам лещины.
  Не ответив на приветствия глядевших на него с растекшимися по губам ухмылками Скиргитисовых телохранителей, Канит погнал коня вслед за собакой в орешник.
  Раздвинув грудью коня гибкую лозу, Канит выткнулся на скрытую в кустах небольшую прогалину. На ней, по колени в снегу, вполоборота к Каниту стоял Скиргитис. Перед ним, согнувшись в пояснице, застыла Зобена. Удерживая её лицо возле своего живота за рассыпавшиеся вокруг головы волосы, он быстро и резко пихал в её приоткрытый, сочащийся обильной слюною рот торчащий из распахнутого овчинного полушубка длинный розовый рог. В то же время стоящий напротив брата Сакдарис, светясь блаженной улыбкой, с силой вонзал разбухший конец в заголённый круглый бело-розовый зад Зобены, цепко ухватившись ладонями за её выгнутые колесом у поясницы бёдра.
  Внезапное появление здоровенного чёрного пса, с злобным лаем заскакавшего вокруг них по полянке, на миг сбило насильников с размеренного темпа. Не вынимая конец из тёплого женского рта, Скиргитис зло взмахнул плетью, попытавшись достать вредоносную псину, но пёс успел отскочить под передние ноги проломившегося в этот момент сквозь орешник коня.
  - А-а, это ты, Канит! - оскалил в ухмылке крепкие волчьи зубы Скиргитис, подняв горящие удовольствием глаза на появившееся из кустов вслед за вспененной конской мордой раскрасневшееся лицо и сердито насупленные брови младшего сына вождя. - Ты поспел как раз к обеду! Давай, слазь, позабавься с моей новой служанкой, пока батя не видит! Ха-ха-ха!.. Я сейчас кончу.
  - А ну, отойдите от неё оба! - с зазвеневшей металлом в голосе угрозой крикнул вполголоса Канит. - Ну! Я кому сказал!
  Подав Рыжика вперёд, он с силой пихнул подошвой скифика в бок стоявшего ближе к нему Сакдариса. Выпустив из рук бёдра Зобены, тот зарылся упрятанной в башлык головой в снег.
  - Канит, ты чего?! - лёжа на боку, недоуменно воскликнул Сакдарис, выплюнув набившуюся в рот снежную кашу.
  Не обращая на него внимания, Канит вперил бешено сверкающие из-под по-отцовски сурово сведённых над переносицей бровей глаза в Скиргитиса.
  - Отпусти её! Ну! Кому сказано! - Канит рванул из ножен акинак. - Зарублю!!
  Ухмылка медленно сползла с побледневшего лица Скиргитиса. Глядя на пляшущее перед самым его носом отточенное стальное жало, он неохотно разжал кулак с волосами Зобены. Зобена тотчас натянула на бёдра лежавшие в ногах шаровары, зачерпнув пригоршню снега, быстро отёрла рот и, не поднимая глаз, отступила к орешнику за крупом Канитового коня.
  - Ты что, дурной?! Не мог подождать, пока мы кончим? - спросил недовольным тоном Скиргитис, пряча всё ещё напряжённый конец в штаны. - Из-за какой-то драной сучки поднял меч на родных братьев?.. Видно, мало тебе отец всыпал! Ничего-о - сегодня добавит...
  - Ступай к коням, - приказал Канит Зобене и, развернув коня, поехал следом, всё ещё держа в опущенной правой руке обнажённый акинак.
  - Хомезд, возвращайся в кошару, - велел он юному чабану, подъехав вслед за псом и Зобеной к стоящим на тропе коням и всадникам, с опаской глядящим на его стальной клинок. Лишь теперь, заметив их удивлённые взгляды, Канит не без труда засунул акинак нервно дрожащей рукой обратно в ножны. - Зобена поедет со мной.
  Сев с помощью Артуха на игреневую кобылу, Зобена забрала у Сеавага плетёнку со своим раскричавшимся в чужих руках младенем.
  - Ваших коней я тоже заберу, - объявил Канит выбравшимся из орешника двоюродным братьям. - Прогуляетесь пешочком.
  Накинув на шею Рыжика отобранные у Оходиака и Сеавага поводья Скиргитисова мерина и Сакдарисовой кобылы, Канит с Зобеной переехал по хрупкому ледку на другой берег Харака, где проходила дорога. Артух сзади прикрывал их спины.
  - Ну, Канит, я тебе это ещё попомню! - раздражённо крикнул им вслед Скиргитис.
  Потеснив своих телохранителей на крупы, сыновья Октамасада сели на их коней и, клокоча праведным гневом, неспешно порысили за унесшимися далеко вперёд, вздымая за собой снежные вихри, тремя всадниками на пяти конях.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"