Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Седьмая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  САВМАК
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  Резко рванув удилами конские губы, белоголовый подросток в серых холщовых штанах и вздувшейся пузырём за спиной ржаво-коричневой рубахе, лихо вздыбил роняющего с пахов мыльные хлопья тёмно-гнедого коня над отвесно обрывающимся на юг глинистым краем плато. Перед глазами лихого наездника открылась узкая зелёная долина, рассеченная надвое изогнутым на юг серо-голубым клинком Напита. Прямоугольник бывшей греческой крепости, расчерченный внутри серых зубчатых стен ровными перекрестьями узких улочек, с красными чешуйчатыми крышами вокруг маленьких двориков, стерёг устье реки. На квадратных площадках четырёх угловых башен стояли и прохаживались с тоненькими прутиками копий одинокие дозорные. Справа за крепостью уходила за горизонт равнина моря - бирюзово-лазурная возле берега и исчерна-синяя вдали - с недвижимо зависшим между берегом и голубовато-серым мглистым небом узконосым греческим кораблём с голой мачтой и опущенными в воду красными лапками вёсел. Слева тянулось на восток неширокое ущелье, отделявшее плато от поросшего лесом скалистого отрога Таврских гор, с выбитой в траве вдоль русла Напита серой полоской дороги, соединявшейся около северо-восточной башни крепости с другой дорогой, сбегвшей в полусотне шагов правее всадника с плато по дну узкого крутого оврага. За крепостью пустая, без единого всадника или повозки дорога полого подымалась выше плато, на котором стоял всадник, на обрывающуюся в море каменисто-серую горную гряду, за которой укрывался греческий город Херсонес.
  Но юный всадник не был настроен любоваться открывшимся с кручи пейзажем. Удостоверившись, что внизу не грозит никакая опасность, он отёр рукавом взмокший лоб и опустил плеть на блестящий от пота, круто вздымающийся бок коня, погнав его к оврагу. Откинувшись спиной на конский круп, съехал по крутому глинистому спуску в долину. Едва оказавшись внизу, вновь ожёг мерина по исхлёстанному с правой стороны крупу и погнал бешеным намётом к зиявшему посредине длинной восточной стены створу крепостных ворот.
  Двое воротных стражей, следившие за юнцом, едва тот показался над обрывом плато, глядя на замордованного коня, подумали, что малый, похоже, гнал так от самой Таваны. Когда парень, свернув с большой дороги к воротам, перевёл, как полагается, роняющего с удил розовую пену коня на шаг, оба узнали в лихом наезднике Тимна - старшего сына дворового слуги вождя Скилака Лимнака.
  - Куда так разогнался? - неодобрительно покачав головой, поинтересовался один из стражей.
  - Послан матушкой Госой к Радамасаду, - ломким мальчишеским баском объявил подросток и, угрюмо насупив короткие русые брови, тихо добавил: - С недоброй вестью.
  - Что там ещё стряслось? - встревожился заговоривший с Тимном воин, схватив шумно переводящего дух коня за узду. - Да стой ты!
  Уж не случилась ли какая беда с вождём, тотчас подумалось обоим стражам.
  - Тавры украли Мирсину.
  - Как украли?! - разом воскликнули оба, изумлённо округлив глаза. - Дочку вождя?! Не может быть!
  Услышав поразительную новость, гонца тотчас обступили остальные воины стерегущего ворота десятка во главе с десятником, дремавшие или перекидывавшиеся в кости за створами ворот. Выслушав короткий рассказ Тимна о случившемся несколько часов назад у Козьей горы, стражи расступились, переглядываясь и потрясённо качая головами.
  На Радамасадовом дворе ситуация повторилась: обступившие Тимна слуги, служанки и жёны старшего сына вождя онемело выслушали шокирующую новость. Самого Радамасада дома не оказалось. Пока Тимн, спрыгнув с коня, жадно пил холодную воду из поднесенного служанкой резного ковшика, три жены Радамасада, удручённо переглядываясь, вернулись в дом. Старший из Радамасадовых слуг приказал одному из подручных выводить по двору запаленного мерина.
  - Ну так где мне найти Радамасада? - спросил его Тимн, вернув пустой ковшик служанке. Тот окликнул стоявшего в тени навеса босоногого мальца лет семи в грязно-серой груботканой рубахе до колен и велел отвести вестника к хозяину.
  Из расположенного в центре крепости Радамасадова подворья юный провожатый привёл Тимна в южный конец продольной улицы и молча указал на врезанные справа в шершавую каменную стену низкие некрашеные ворота, из-за которых доносились редкие глухие удары по дереву, будто кто-то во дворе неспешно рубил дрова. Осторожно толкнув расположенную чуть дальше узкую калитку (если дома кто-то был, скифы днём свои калитки не запирали), Тимн миновал короткий проходной коридор, открытый с другой стороны, и замер на пороге, увидев во внутреннем дворике трёх незнакомых воинов в блестящих, как у свежевыловленной рыбы, бронзовой чешуёй кафтанах. Двое - молодые парни, лет двадцати - сидели рядышком на скамье наискосок от входного коридора в тени опоясывавшего по греческому обычаю дворик деревянного навеса. Третий, лет на семь-восемь старше, с аккуратно подстриженной, как у грека, светло-каштановой бородкой (судя по отделанным серебром ножнам висящего на обшитом чеканными серебряными бляхами поясе акинака не меньше как сотник), стоял с поднятым над головой двулезвийным боевым топориком около навеса с левой стороны двора. Примерившись, резко взмахнул рукой. Описав в воздухе несколько оборотов, топорик со звонким стуком вонзился на уровне груди в исколотый продолговатыми зазубринами красно-коричневый столб на противоположной стороне двора. Проследив за полётом секиры, все трое заметили нерешительно замершего в тёмном проёме входного коридора подростка. Узнав, что тот прибыл из Таваны с вестью к Радамасаду (с какой именно Тимн чужакам не сказал, а они не поинтересовались), сотник, успевший неспешно пересечь вымощенный галькой двор, выдернув из столба секиру, указал ею поверх красночерепичной крыши на возвышавшуюся неподалёку за домом угловую башню, посоветовав поглядеть там. Почтительно кивнув, Тимн вернулся на улицу. Когда прикрывал калитку, со двора опять донёсся глухой удар топора о сухое дерево. Судя по звякнувшему спустя мгновенье о камень металлу, в этот раз бросок сотника вышел неудачным.
  Мальчишки-провожатого тем часом и след простыл. Пройдя в конец улицы, Тимн завернул за угол и направился вдоль крепостной стены к указанной сотником башне.
  Скреплённая крест-накрест толстыми железными полосами дощатая дверь, запиравшая низкий и узкий вход в башню, была приоткрыта. Протиснувшись внутрь, Тимн отстоялся, пока глаза привыкли к висевшей тут густой полутьме, затем, опираясь левой ладонью о шероховатую каменную кладку, осторожно двинулся по круто уходящим в гору деревянным ступеням. Уже на второй площадке, скупо освещённой через пробитые в стенах продолговатые вертикальные щели бойниц, до его слуха отчётливо донеслись короткие частые женские стоны, заставившие его замереть на месте, вжавшись плечом в холодную каменную стену. Эти ритмичные сдавленные стоны не оставляли сомнений, что наверху башни кто-то вовсю орудует в бабьей норе. Тимн ни на секунду не усомнился, что то Радамасад.
  Как и всем в Таване, Тимну было отлично известно, что вот уже месяц у Радамасада в крепости Напит живёт изгнанная греками из Херсонеса дочь царя Скилура Мессапия. Те трое сайев, конечно же, из её охраны. А сама она сейчас там, наверху, с Радамасадом.
  После недолгих колебаний Тимн благоразумно решил дождаться, пока они закончат: всё равно ведь бедной Мирсине уже не поможешь.
  Сообразив, что Радамасад охаживает "херсонеситку" на самом верху, он решил тихонько подняться на помост под верхней площадкой, где волнующие женские стоны были гораздо слышней. Просунув голову в открытый квадратный зев следующего яруса, он вдруг увидел на расстоянии вытянутой руки чьи-то вытянутые на деревянном помосте ноги в узких тёмных штанинах и лежащее возле ног копьё и едва не слетел с перепугу вниз. Всё же устояв на обмякших ногах, Тимн разглядел, что ноги принадлежат сидящему на полу, прислонясь спиной к стене, воину в обшитом металлическими пластинками кафтане; его прикрытое надвинутым на глаза башлыком бородатое лицо едва угадывалось в темноте. В первый миг ему даже показалось, что воин мёртв. Но тут "мертвяк", не шелохнувшись, обозвался тихим шипящим шёпотом:
  - Ты хто?.. Што ты тут забыл?
  Быстро оправившись от испуга, Тимн таким же приглушенным шёпотом пояснил, что прибыл с вестью из Таваны.
  - Лезь сюда, - позвал его молодой, судя по голосу, страж, положив ладонь на светлое прямоугольное пятно от бойницы справа от себя. - Садись, пождём, пока кончат...
  Осторожно прокравшись к стене, Тимн присел возле копья. В отличие от двух нижних ярусов, крышка верхнего помоста была опущена, но сквозь длинные узкие щели дубового настила вместе с полосами яркого солнечного света отчётливо слышались сладострастные всхлипы женщины и сиплое хеканье усердно трудившегося мужчины.
  - Уже с полчаса её охаживает, - шепнул с завистливой ухмылкой воин через минуту, повернув лицо к юному вестнику. - Знаешь, кто там?
  - Мессапия? - выдохнул одними губами Тимн.
  Воин кивнул.
  - Каждый день сюда ходят... на море глядеть. Хе-хе-хе!
  - Ну что там в Таване? Вернулись молодые с охоты? - поинтересовался страж через пару минут.
  - Нет ещё... - О похищении Мирсины Тимн счёл за лучшее пока промолчать.
  Минут через пять сверху донёсся протяжный мужской рык, после чего женские стоны наконец стихли, завершившись звучным шлепком и коротким довольным женским смешком.
  Выждав ещё с полминуты, воин стукнул пару раз тупым концом копья в крышку над головой.
  - Эй, Радамасад! К тебе тут вестник из Таваны!
  - Пусть войдёт! - разрешил Радамасад.
  Поднявшись по ступеням, страж откинул удерживаемую толстыми железными штырями крышку (крепкий железный засов, как и положено, был приделан к ней снизу, чтобы не пустить врага внутрь, если тот влезет на башню снаружи) и вылез на свой наблюдательный пост, уступленный на время начальнику крепости и его гостье. Следом, щуря глаза, осторожно выбрался на залитую клонящимся к морю солнцем площадку Тимн, тотчас обративший полный любопытства взгляд на стоящую около Радамасада боком к зубчатой ограде медноволосую красавицу в богатом скифском наряде. Заметив восхищённый интерес в глазах подростка (должно быть, ровесника её сына), царевна благодушно улыбнулась, отчего её холёное породистое лицо сделалось ещё красивее.
  Стоявший между зубцами спиной к морю Радамасад, узнав сына Лимнака, спросил спокойным, благодушным голосом без особого интереса:
  - Ну что там в Таване? Вернулись "женихи"?
  - Нет ещё... - оторвав взгляд от ярких бисерных цветов, оплетающих на белом сарафане высокую грудь "херсонеситки", Тимн уткнулся в изогнувшуюся на золочёной пряжке Радамасадова пояса пантеру. - У нас беда, господин... тавры похитили Мирсину.
  Подняв глаза на помрачневшее лицо Радамасада, Тимн торопливой скороговоркой выложил всё, что ему было известно о случившемся у Козьей горы.
  - М-да, беда-а... - протянул удручённо Радамасад. - Бедолашная Мирсина! Попасть в лапы к таврам прямо перед свадьбой. Представляю, каково сейчас отцу и всем нашим... Нужно ехать в Тавану.
  - Я с тобой! - тотчас решила Мессапия. - И без того загостилась тут у тебя. Пора в Неаполь. Палак должен вот-вот вернуться.
  Радамасад устремил ей в лицо долгий раздумчивый взгляд.
  - Добро, едем...
  Подставив царевне согнутый локоть, повёл её мимо посторонившегося Тимна к люку.
  Полчаса спустя четвероконная кибитка Мессапии, охраняемая спереди и сзади полусотней всадников во главе с Радамасадом, выкатилась из восточных ворот Напита и во всю конскую прыть покатила в объезд плато к Таване.
  
  Когда около месяца назад бежавшая из враждебного Херсонеса Мессапия проехала с сотней телохранителей и небольшим обозом мимо Напита, узнавшие её роскошную красную кибитку воротные стражи догадались сообщить о ней Радамасаду. Взлетев на коня, Радамасад догнал Мессапию в ущелье и, сообщив, что Палак только что уехал на охоту к царю Тасию, уговорил погостить два-три дня у него в Напите. Поскольку спешить в Неаполь теперь было незачем, Мессапия охотно согласилась. Отпустив домой к семьям своих телохранителей (только сотник Ситтак и четверо неженатых воинов остались при ней), Мессапия с сыном и двумя рабынями вернулась с Радамасадом в оберегаемую им крепость.
  Радамасад хотел поселить царевну в своём доме, но она, встреченная со всей почтительностью и радушием тремя его жёнами, накормленная вместе с сыном и пятью телохранителями обильным вкусным обедом, воспротивилась этому, не желая чувствовать себя неловко перед Радамасадовыми жёнами. Прогулявшись после обеда вместе с ней по крепости, Радамасад определил ей в качестве временного пристанища один из домов близ юго-западной башни, хозяина которого отправил вместе с женой и детьми в Тавану погостить у родителей. Само собой разумеется, весь вечер и ночь Радамасад провёл с Мессапией. Прогарцевав всю ночь на его неутомимом и ненасытном жеребце, утром они согласно решили, что Мессапия останется дожидаться возвращения Палака здесь, в Напите.
  Радамасад, гордый и довольный, что сумел "зануздать" дочь самого Скилура, да ещё такую аппетитную и умелую в постели, все ночи проводил у неё, почти не разлучался с нею и днём. Домой заглядывал лишь на несколько минут "для порядка". Законным жёнам оставалось лишь запастись терпением и дождаться, когда накинувшая на Радамасада крепкий аркан "херсонеситка" наконец уедет.
  Мессапия повадилась каждый день (если только не лил дождь) подниматься с Радамасадом на ближайшую башню - глядеть на накатывающие на берег у самой крепостной стены зеленоватые волны и проплывающие мимо, слаженно загребая десятками вёсел или расправив красивые белые и полосатые паруса, греческие корабли. Прожив столько лет в Херсонесе, она полюбила глядеть на море, особенно красочное и грозное в штормовую погоду, а уж если буря застигла в море какой-нибудь неосторожный корабль - зрелище становилось и вовсе захватывающим! (Всякий раз, следя за отчаянной борьбой попавших в беду моряков с волнами и ветром, Мессапие почему-то хотелось, чтобы море в этой борьбе взяло верх.)
  Радамасада удивляло, что с появлением здесь Мессапии, один-два остроносых военных греческих корабля начали постоянно крейсировать с рассвета до заката в виду Напита.
  - Сторожат приход скифского войска, - пояснила Мессапия, обратив улыбающееся лицо к притиснувшему её к башенной ограде между зубцами любовнику, игриво трясь прикрытым сарафаном выпуклым задом о его живот. И поведала ему по секрету, что она не просто так покинула со своими скифами Херсонес: Палак обещал ей покорить город и посадить в нём царём её сына.
  - Вот же глупцы эти твои греки! - хмыкнул, сминая в жёстких мужских ладонях сквозь тонкую ткань сарафана упругое тесто женских грудей. - Мы пройдём тут ночью, а с первыми лучами постучим таранами в их ворота.
  И, задрав на спину подол, наглядно показал, как именно скифские тараны будут стучать в херсонесские ворота...
  Помимо походов на башню, Радамасад и Мессапия почти каждое утро ездили охотиться на плато. (Ситтак и его подручные, понятное дело, были лишними в этих поездках; Мессапия поручила им более важное дело - охрану будущего херсонесского царя.) Весёлые скачки за поднятыми собаками зайцами, перепелами, косулями, дрофами, лисицами, волками и прочей живностью перемежались жаркими любовными схватками на мягком травяном ковре, среди яркоцветных весенних цветов, в тенистой зелёной роще или в густых зарослях кудрявых кустов и мелколесья на склонах многочисленных балок и оврагов.
  Около полудня четверо сопровождавших их Радамасадовых слуг разжигали где-нибудь на опушке рощи или на краю оврага, куда скрылись Радамасад и "херсонеситка", костёр, жарили на вертеле или запекали в золе подстреленных зайцев и птиц, поросёнка или бедро косули. Подкрепив силы вкусным мясом и неразбавленным вином (бурдюк с вином, хлебные лепёшки, круг твёрдого овечьего сыра, десяток луковиц и туесок с солью всегда были в седельных сумах), неспешно возвращались в Напит. В общем, Радамасад и Мессапия вели себя, словно впервые познавшие сладость любви юнец и юница. Мессапия не раз ловила себя на мысли, что такой безгранично счастливой, как в этот весенний месяц с Радамасадом, она не чувствовала себя ещё никогда. И твёрдо про себя решила, что главою скифского гарнизона в покорённом Херсонесе должен стать непременно Радамасад.
  Стратону же поначалу в Напите совсем не понравилось. Он пробовал было заикнуться, что ему тут скучно, в этой жалкой крепостишке, но по подобравшимся недовольно губам матери сразу понял, что надежды скоро отсюда уехать у него нет. А с другой стороны, и в Неаполе ведь его ждёт мало хорошего. Двоюродные братья и сёстры его не любят, обзывают "гречонком", "кабанчиком", "хомяком" или просто "толстым". Так что оставалось только жалеть, что он не настоял на своём и не взял с собою малышку Филею: с нею даже в этой убогой дыре было бы чем заняться. (Ведь когда они покидали Херсонес, мать обещала, что это совсем ненадолго, что они тотчас вернутся со скифским войском и заставят херсонеситов признать его своим басилевсом. И вот на тебе! Палак уехал охотиться к роксоланам, а мать снюхалась с Радамасадом!)
  Чтоб не умереть со скуки, пришлось Стратону искать здесь, в Напите, себе занятия по душе.
  Дети Радамасада были слишком малы, чтобы стать ему товарищами, но в крепости жило несколько десятков его сверстников, которым их отцы по указке Радамасада настрого запретили дразнить внука Скилура и будущего царя Херсонеса. Выполняя родительский наказ, верховоды здешних мальчишек приняли Стратона в свою компанию и даже признали его своим вожаком, в надежде, что в будущем это может им сильно пригодиться. Так что очень скоро Стратон, совсем не знавшийся с дерзкими херсонесскими мальчишками и терпевший от них на улицах одни обиды и насмешки, совершенно для себя неожиданно оказался в Напите заправилой подростковой стаи, чему в немалой степени способствовало то, что за ним всюду следовали двое телохранителей-сайев.
  И вот, забыв о скуке, Стратон с утра до вечера проводил время в играх с новыми друзьями. В школу скифским мальчишкам ходить было не нужно (вот счастливцы!) и, если не требовалось помогать родителям по хозяйству (а у знатных, с которыми подружился Стратон, имелись для этого слуги), то целые дни - от завтрака до обеда и от обеда до ужина - они проводили в развлечениях. Боролись, фехтовали на палках. (Стратон, не любивший напрягаться, валяться в пыли и получать чувствительные удары деревянными "мечами", в этих соревнованиях не участвовал, глядел со стороны, взяв на себя роль арбитра, и награждал победителя серебряной монетой, что только повышало его авторитет среди мальчишек.) Перетягивали аркан через русло реки. (Тут уж Стратон вступал в игру собственной персоной, благодаря солидному весу неизменно принося победу своей команде.) Иногда в этой весёлой забаве принимали участие и девчонки - из расчёта две девки на парня. Затянуть их в воду или в последний момент разом отпустить аркан, опрокинув с диким визгом девичью ватагу на землю было особенно весело.
  Но более всего любили скифские подростки состязания и разные игрища на конях. Чаще всего спорили, у кого самый быстрый конь. Стартовав от юго-западной башни, мчались берегом моря к подножью плато, затем вдоль плато к оврагу, которым в гору уходила дорога. Побеждал тот, кто первым вымчит на плато. Ещё любили прыгать через русло Напита, где оно было самым широким, отмечая веточками, чей конь совершил самый длинный прыжок. Прыгали и в высоту через уложенные друг на друга вязанки хвороста и камыша: самое трудное испытание для коня и для всадника. Многие при приземлении, не удержавшись, кувыркались через конскую шею под дружный гогот товарищей. (У многих выезжавших утром из дому подростков по обе стороны лошадиной холки висели плотно закупоренные продолговатые деревянные кадушки. В них, как пояснили Стратону, были налиты собранные женщинами с коровьего молока сливки. К тому времени, когда ребята возвращались со своих игрищ домой, плескавшиеся в кадушках сливки чудесным образом превращались в жёлтые куски вкуснейшего коровьего масла.)
  У Стратона ноги были слишком слабы, чтобы крепко держаться за конские бока, и он боялся свалиться с коня при быстрой скачке, не говоря уж о прыжке. Понимая, что обскакать местных мальчишек, сросшихся с конской спиной подобно кентаврам, у него никаких шансов, он заявил, что мать настрого запретила ему участвовать в верховых скачках, боясь за его жизнь, и он не может нарушить данную ей клятву, да и его телохранители не позволят. Поэтому он вынужден довольствоваться ролью зрителя и судьи, раздающего награды победителям. Последнее мальчишек более чем устраивало: они с восторгом полосовали плетьми своих скакунов, борясь за блестящую серебряную монету (ценность греческих монет была им отлично известна) из рук щедрого херсонесского царевича. Ещё бы: ведь раньше они гонялись за просто так!
  После первой же скачки, за которой он с двумя телохранителями следил с края плато, вручив драхму радостному победителю, Стратон заявил, что наградив лучшего, считает справедливым наказать худшего, точнее - его коня. Возбуждённые скачкой подростки дружно с ним согласились. Стратон приказал неудачнику, прискакавшему последним, всыпать его ленивой кобыле тридцать плетей.
  - Только бей по настоящему, в полную силу! - "по-царски" насупив брови, велел он.
  Послушно спрыгнув на землю, подросток намотал повод на левую руку и принялся размашисто полосовать испуганно ржавшую, пятившуюся и вскидывавшуюся на дыбы кобылу: по тощим рёбрам, по брюху, по шее, по груди и передним ногам... Стратон громко отсчитывал удары, жадно следя за каждым ударом и чувствуя, как от возбуждения восстал и напрягся в штанах его "жеребец". Он испытывал острое, до свербежа в ладонях, желание, отстранив подростка, самому взяться за плеть, но понимал, что не царское это дело, и он лишь уронит себя в глазах юных скифов. А те, довольные новым развлечением, окружив на беспокойно вздрагивающих и переминающихся конях охаживающего вертящуюся волчком, испуганно ржущую кобылу товарища, радостно скаля зубы, выкрикивали советы, куда бить, и призывы не жалеть, хлестать сильнее.
  - Ну вот. Надеюсь, в следующий раз твоя кобыла примчится сюда первой, - отсчитав положенные тридцать ударов, усмехнулся довольный Стратон.
  С тех пор так и повелось: монета победителю, тридцать плетей коню неудачника. Стратон, всё больше входя во вкус "царской власти", назначал также по десять плетей каждому коню, не сумевшему перепрыгнуть русло реки или сбившему вязанку при прыжках в высоту. А если конь откажется прыгать, уйдёт в сторону или протаранит преграду грудью - ему за неповиновение полсотни плетей!
  После того как Стратон окончательно утвердил себя в качестве вожака их компании, взяв с него и его телохранителей клятву, что те никому не скажут, подростки показали ему ещё одно щекочущее нервы развлечение, за которое их нещадно секли отцы. Это было испытание смелости и умения управлять конём. Ускакав по плато подальше от крепости, они растянули на траве в четырёх шагах от высокого отвесного обрыва над морем аркан и, отъехав на сотню шагов, по очереди неслись во весь опор к обрыву. После того как передние ноги коня перескочат аркан, нужно было успеть вскинуть коня на дыбы над самым обрывом. Если бы кто не успел затормозить, это была верная смерть и коню, и всаднику, поэтому больше половины тех, кто отважился себя испытать на глазах у царевича и его сайев, начинали притормаживать ещё до отмеченной арканом черты. Зато каждого, кто вздыбил коня за арканом, впечатлённый их отчаянной удалью Стратон вознаградил монетой. (Испытали себя в этой опасной забаве и оба сайя - и тоже получили по драхме.)
  На четвёртый или пятый день Стратон, направляясь утром с приятелями через восточные ворота на очередную скачку (западные, выходящие к морю, были за ненадобностью постоянно закрыты), стал рассказывать с яркими подробностями об устроенной после избрания царём Палака скачке лучших наездников Скифии вокруг Неаполя, свидетелем которой он был.
  - Знаем! - вскричали разом четыре или пять радостных голосов. - Её выиграл наш Савмак на своём Вороне! Сын вождя Скилака! Брат Радамасада! Ух, и конь был - птица!
  Стратон предложил устроить такую же гонку вокруг Напита. Все с восторгом его поддержали. Напротив юго-западной башни воткнули в береговой песок палку. Стратон накинул на неё свой башлык и, на счёт "три" резко кинув вниз руку с зажатой в кулаке золочёной плетью, разом сорвал с места три десятка выстроившихся справа от него спиной к морю всадников. Все малолетки, в том числе девчонки, а также многие женщины и взрослые мужи, отложив на время домашние дела, вышли за крепостные ворота или поднялись на стены и башни поглядеть на затеянную сыном "херсонеситки" скачку. В числе прочих и Мессапия с Радамасадом с интересом следили за гонкой с верха юго-западной башни.
  Но роль стороннего наблюдателя чужих игр скоро Стратону наскучила, и через несколько дней он придумал новое развлечение. Он рассказал собравшимся у юго-западной башни на очередную скачку подросткам об устраиваемой боспорским царём в честь Посейдона-Фагимасада гонке колесниц, о которой слышал от херсонесских купцов. В Напите колесниц, конечно, нет, но почему бы не устроить гонку вокруг крепости на пароконных телегах, предложил он. Для него гонки на телегах хороши были тем, что, в отличие от верховых скачек, он сам мог принять в них участие. Ведь когда смотришь, как хлещут коней другие, это одно, а когда сам полосуешь плетью или кнутом конские бока и крупы - это совсем другие ощущения!
  Предложение было принято: надо попробовать! Дабы ребятам легче было уговорить родителей дать им пустые возы с парой коней, Стратон объявил, что победитель гонки "колесниц" получит втрое большую награду, чем та, что получает победитель верховых скачек.
  После того как ребята промчались верхом вокруг крепости, и победитель получил от Стратона заслуженную драхму, а неудачник всыпал своему коню три десятка плетей, те, кто решил принять участие в гонке "колесниц", отправились на свои подворья за упряжками. Одним из первых спустя десять минут из крепостных ворот выехал, радостно восседая с кнутом и вожжами на облучке одолженной у Радамасада телеги, Стратон. Выслушав с добродушной улыбкой его торопливый рассказ о новой затее, Радамасад охотно дозволил взять любой из стоявших на его подворье возов. (Пусть сынок Мессапии тешится вволю - лишь бы не подбивал мать к отъезду.) Поскольку кони из кибитки Мессапии уже который день паслись в Радамасадовом табуне далеко от крепости, радушно предложил выбрать для упряжки коней из своей конюшни.
  Невдолге из крепости на дорогу, под приветственные выкрики всадников, с дребезгом выкатились один за другим ещё пять возов. Вполне достаточно для первого раза: ведь для большего числа на околице у стен крепости просто не хватит места! Выстроившись колесо к колесу между юго-восточной башней и дорогой, по отмашке одного из Стратоновых сайев, назначенных судьями, на счёт "три!" шестеро возниц разом обрушили плети и кнуты на конские крупы и спины. Словно выстреленные из катапульты, под крики явившихся поглядеть на новую забаву неугомонного сына "херсонеситки" многочисленных зрителей, упряжки понеслись к северо-восточной башне. Затем резкий поворот налево, и "колесницы" несутся между стеной и речкой. Ещё один поворот и, тесня друг дружку, скачут по узкой травянистой полосе между крепостью и невысоким, по конскую грудь, глинистым обрывом песчаного берега. Последний поворот - и неистово полосуемые впавшими в раж возницами кони несутся к обозначенной растянутым возле юго-восточной башни арканом финишной черте. Юный Стратон имел немалый опыт в управлении повозками, кони у Радамасада были всем на зависть, рука у Стратона тяжёлая, кнут жгучий. К неподдельному восторгу матери, следившей вместе с Радамасадом за гонкой "колесниц" со "своей" башни, к собственной нескрываемой радости и гордости и к огорчению его соперников, рассчитывавших заполучить три драхмы, Стратон с самого начала захватил лидерство и, огибая башни по кратчайшему пути, примчал к финишу первым.
  На другой день из крепости для участия в гонке "колесниц" выехало уже десять телег. Нужно было разбивать их на две группы, а затем устраивать финальный заезд. Поскольку кони из первого заезда получат больше времени для передышки, между возницами вспыхнули горячие споры. И вообще, скакать вокруг Напита было не слишком удобно: тесновато, кони сбивали копыта о гальку, легко можно было зацепиться и сломать телегу, за что потом крепко бы влетело от родителей. Кто-то предложил: а не поехать ли на плато и устроить гонку вокруг высящегося там неподалёку, справа от дороги, продолговатого холма, где места хватит всем? Там и коням скакать по траве в удовольствие и для зрителей со спины холма вся гонка будет как на ладони.
  Все лица обратились к Стратону.
  - Ну, ладно, едем туда, - выдержав паузу, согласился тот. - Давайте сделаем так. Сейчас скачем наперегонки наверх. Кто выедет на гору первым, займёт на старте место ближе всех к холму, кто последним - дальше всех.
  Все с восторгом согласились, и через несколько секунд десять упряжек, сопровождаемые полусотней верховых, понеслись во весь дух к выезду на плато.
  Вот так, вопреки всем ожиданиям, жизнь Стратона в Напите превратилась в сплошной праздник. Ещё бы! Сократа с собой не взяли (ведь думали, что уезжают ненадолго!), мать всё время с Радамасадом, Ситтак с подручными его забавам не мешают. Делай, что хочешь, гоняй коней, сколько влезет! Воля!
  Уж и отвёл Стратон душу за этот месяц! Особенное удовольствие - хлестать со всего маху бугрящиеся напряжёнными мышцами конские крупы и ляжки на крутом подъёме на плато. Стратон даже придумал новое жестокое развлечение: предложил испытать не резвость, а силу коней. Остановив телегу возле речки, он велел парням накидать в его телегу сотню тяжёлых булыжников. По мере того как наполнялась телега, многие стали в голос сомневаться, что кони смогут вытянуть на гору такой груз.
  - Посмотрим, - улыбался Стратон, любовно оглаживая ладонью длинное гибкое кнутовище.
  В его телегу была запряжена красно-гнедая пара из упряжки материной кибитки (стесняясь хлестать Радамасадовых коней, в первый же день, как придумал гонки "колесниц", Стратон пригнал с пастбища своих и менял светло- и тёмно-гнедую пары каждый день). Когда солома на дне телеги скрылась под слоем булыжников, Стратон, усевшись поудобнее на передке, принялся жечь коней кнутом, понуждая их, напрягая мощные мышцы, мчать вязнущую в колеях телегу тяжёлым скоком к оврагу. Влетев в овраг, Стратон погнал в гору, безостановочно хлеща с грозным нуканьем по конским крупам, ляжкам и спинам, сопровождаемый сзади и с боков верховыми и пешими подростками, с интересом следившими: вытянут или нет? Одолев с разгона почти половину подъёма, кони, несмотря на все старания Стратона, перешли с бега на шаг, с трудом одолели ещё четверть и встали. Дав им минуту перевести дух (а заодно отдохнуть собственной руке), Стратон вновь пустил в ход кнут, свирепо хлеща с яростным криком по репицам и под хвостами. Подгоняемые жгучей болью, напрягая последние силы, кони тяжко пошли вперёд. Так, с остановками, короткими рывками кони одолели-таки самую трудную часть подъёма и на последнем уже издыхании вытянули гружёный камнями воз на плато и встали с низко опущенными головами, тяжко и шумно поводя мокрыми исхлёстанными в кровь боками.
  Сияя, как золотой статер, Стратон окинул горделивым взором скифских приятелей и объявил, что все, кто смогут вытянуть его воз на плато, получат от него по тетрадрахме. Награда была более чем щедрая, и многие решили попробовать.
  Дав коням минут пять передохнуть, Стратон, изо всех сил натягивая вожжи, стремительно скатился вниз. Парни быстренько выпрягли из телеги Стратоновых коней, и первый претендент на награду впряг в неё свою пару. Но его упряжка сдюжила лишь две трети подъёма, а потом, сколько ни жёг возница плетью, свирепо нукая при каждом ударе, кони встали намертво, затем телега потянула их вниз и через полминуты оказалась на том же месте, откуда стартовала. Из пятнадцати парней лишь троим удалось заслужить вожделенную награду. Остальные только зря истязали коней, к удовольствию Стратона и приятелей.
  В таких развлечениях проходили дни Стратона в Напите. Радамасад позаботился, чтобы не скучно ему было и по ночам. Поскольку две рабыни, которых взяла с собой Мессапия, были, на его взгляд, стары и непривлекательны (зато в уходе за телом, волосами и одеждой Мессапии им не было равных), Радамасад уступил ему на время несколько своих наложниц - молоденьких служанок его жён. Пожалуй, единственное, чего ему тут недоставало для полного счастья, так это любимой осетровой икры и вообще рыбных блюд, презираемых мясоедами скифами. Даже несколько амфор обожаемых им сладких фиников и изюма не забыли захватить с собой при отъезде из Херсонеса!
  И когда к холму на плато, около которого весело и шумно резвилась орава напитских подростков во главе со Стратоном, прискакал посланный Ситтаком сай и сообщил, что матушка царевна Мессапия немедля уезжает из Напита, радостное настроение Стратона, не покидавшее его весь этот месяц, в один миг сменилось огорчением и досадой. Когда полчаса спустя он, похнюпившись, сидел рядом с правившим упряжкой телохранителем на облучке материной кибитки, выкатывавшей из Напита на Неапольскую дорогу, а по бокам уныло-молчаливым эскортом скакали провожавшие его напитские подростки, у Стратона защипало в глазах и защемило в горле - так ему было жаль отсюда уезжать. И хотя впереди была ещё целая жизнь, в эти минуты его сдавленное тоскою сердце терзало предчувствие, что так хорошо, вольготно и радостно, как этот месяц в Напите, ему не будет уже никогда...
  
  В Тавану въехали на закате, когда небо между нависавшими над Хараком обрывами северного и южного плато увядало осенним кленовым листом.
  Спешившись на площади за Верхними воротами (коней и кибитку царевны Радамасад велел завести на свой двор), Радамасад, Мессапия и Стратон через распахнутые Лимнаком ворота вошли на подворье вождя, укрытое густой тенью уныло шелестящей вверху дубовой листвы. Казалось, могучий зелёный великан оплакивает Мирсину, навевая своим скорбным шелестом на погружённый в сумрак и печаль двор ещё большую тоску.
  Вождь Скилак, старуха Госа, Матасия и Зорсина встретили гостей посреди двора. Радамасад прежде всего легонько приобнял за плечи опиравшуюся обеими руками на прижатую к животу клюку бабу Госу, ласково потёрся скулами о её сухие, изрезанные глубокими бороздами щёки. Потом молча крепко обнялся с отцом, ободряюще похлопал его по ссутулившейся закаменелой спине. Когда, отпустив отца, обнял за дрогнувшие плечи Матасию, у той по щекам побежали слёзы, а с жалобно искривившихся губ сорвались тихие всхлипы. Зорсине, для которой внезапная потеря любимой дочери стала особенно тяжким ударом, не в пример Матасие, достало силы духа не выказать прилюдно своё горе. С её плотно стиснутых губ не сорвалось ни звука, по окаменевшему серому лицу, подставленному под сочувственные поцелуи Радамасада, из-под опущенных век не скатилось ни слезинки. Твёрдостью характера Зорсина могла поспорить со старой Госой.
  Отпустив плечи Зорсины, Радамасад, полуобернувшись, представил родным стоявших за его спиной Мессапию и её сына.
  - Для меня и всей моей семьи великая честь приветствовать в моём доме дочку и внука великого Скилура, - глухим сдавленным голосом молвил Скилак, слегка наклонив в поклоне непокрытую серебристую голову. - Добро пожаловать.
  Старая Госа и обе жены вождя молча отвесили царевне и её сыну, глубокий поклон. Мессапия и Стратон ответили вежливыми кивками.
  - Прошу в дом, отведать с дороги нашего мяса и молока, - поведя рукой в сторону кухонной двери, пригласила Госа на правах старшей хозяйки.
  Мессапия и Стратон направились вслед за Госой, Матасией и Зорсиной к входу на поварню, возле которого, прислонясь к дверным косякам, наблюдали за встречей две Скилаковы служанки. Отступив в стороны, прижав к груди правую руку, они склонились перед царевной и её сыном в поясном поклоне.
  - Что, от тавров нет вести? - тихо спросил Радамасад, следуя с отцом в нескольких шагах за Мессапией и Стратоном.
  Скилак молча отрицательно качнул головой. Уныло опущенные плечи и старчески сгорбившаяся спина лучше всяких слов говорили о его горе. Ещё и года не прошло, как не стало Савмака, и вот Мирсина... А ведь ещё неизвестно, как там Канит: жив ли? цел ли?
  Мессапию и Стратона усадили в трапезной комнате на почётном месте у дальней от единственного, выходящего во двор окна стены. Около левой стены сели Скилак и Радамасад, возле правой, за которой была поварня, - мать и жёны Скилака. Через минуту служанки внесли широкие блюда, уставленные мисками с едой и чашами с молоком; позолоченное поставили перед царевной и её сыном, серебряное - перед вождём и Радамасадом. Тотчас метнувшись обратно на поварню, старой Госе, Матасие и Зорсине принесли лишь по чашке с молоком: в доме вождя только полчаса как поужинали. Младшая Госа, проливая всё никак не иссякавшие слёзы по сестре, покачивала сейчас в комнате Канита люльку с малышом Зобены. Старая Синта с той минуты, как обливающиеся слезами подруги привезли на подворье вождя страшную весть о Мирсине, лежала пластом в своей каморке.
  Супивший, подобно Скилаку и Радамасаду, угрюмо брови Стратон впился удивлённым, обрадованным взглядом в красивое лицо появившейся в дверях с позолоченным подносом в руках служанки. Прежде чем она распрямила спину, успел оценить колыхнувшиеся в обшитом тёмно-красными цветами вырезе сарафана налитые продолговатые молочно-белые груди. (Вот бы вождь прислал её к нему на ночь! - тотчас обдала жаром лицо шалая мысль.) И лишь когда плотно облегающий выпуклый круп красавицы светло-зелёный сарафан скрылся с глаз за дверным занавесом, Стратон опустил голодный взгляд на оставленное на ковре у его скрещенных ног угощение.
  - Думаю, никто из тавров и не явится, - прожевав без аппетита кусок жареной баранины с пшеничной лепёшкой и зелёным луком, прервал через пару минут скорбное молчание Радамасад. - Какой же дурень вернёт такую красавицу?
  Скилак, накручивавший на палец узкий конец бороды, глядя в тёмный узор ковра между раздвинутых колен, тихо вздохнул.
  - Я и сам так думаю... Не видать нам больше нашей Мирсины.
  - Такая, видать, её доля... назначенная ей богами, - сурово молвила старуха Госа.
  - Лучше бы дали её убить, но не отдали таврам на позор! - вырвалось с болью у Скилака, терзаемого неотступными мыслями о том, что вытворяют в этот самый час с его любимицей тавры, и собственным бессилием хоть как-то ей помочь, защитить, спасти.
  Словно в ответ на избороздившие суровыми складками чело горькие думы, прозвучал мягкий утешающий голос Мессапии:
  - У моего тестя Формиона есть верные люди среди мирных тавров. Давайте я завтра отправлю к Формиону гонца, попрошу пусть пошлёт своего человеке в горы, разыщет вашу Мирсину и, может... поможет её вернуть.
  Скилак вскинул вспыхнувшие на миг благодарностью глаза на царевну (её изголодавшийся сын жадно обгрызал сочившуюся жиром по пухлому подбородку гусиную ногу), потом, подумав, каково ей будет тут жить, опозоренной, опоганенной, опять опустил потухший взгляд долу. Радамасад и женщины, замерев, молча ждали его слова. Через минуту, наконец, ответил:
  - Благодарю, царевна... Не надо никого посылать... Раз уж так сталось, пусть остаётся у тавров... Матушка права: видно, такую судьбу уготовили ей боги...
  Мессапия, похоже, поняла, почему вождь отрёкся от дочери, считая её для себя и своей семьи погибшей.
  - Ну, воля ваша, - сочувственно сказала она.
  - Думаю, наша дочь не долго будет жить в плену у тавров, - устремив на "херсонеситку" сапфирные глаза, твёрдо произнесла Зорсина.
  Мессапия молча опустила глаза.
  Радамасад увёл Мессапию и Стратона ночевать в свой дом, где уже были размещены, накормлены и уложены спать расстаравшейся Акастой её телохранители и служанки. Засыпавшему на ходу после сытного ужина Стратону он гостеприимно предложил для постельных услуг одну из дворовых девок. А может, он хочет двух, подмигнул усмешливо Радамасад, под оба бока? То пусть берёт обеих. У Стратона вертелось на языке желание попросить грудастую служанку из дома вождя, но высказать его вслух он так и не решился, догадываясь, что с этим ему не выгорит, и взял предложенных девок.
  Радамасад провёл эту ночь с Мессапией. Оба не сомкнули глаз до третьих петухов, спеша насытиться друг другом перед завтрашней разлукой. (Мессапия твёрдо решила завтра ехать в Неаполь, понимая, что оставаться здесь дольше, чем на одну ночь, в этот горестный для семьи вождя напитов час ей неудобно.)
  Утром на лице Акасты не было видно ни малейшего недовольства. Напротив! Старшая жена Радамасада встретила вышедшую из спальни знатную гостью широкой приветной улыбкой, успев наготовить для неё и её слуг вкусной обильной еды, и искренне огорчилась, когда явившаяся в дом Матасия увела Мессапию, Стратона и Радамасада завтракать к вождю.
  На подворье вождя их ждали младший брат вождя Октамасад и младший брат Радамасада Ариабат, явившиеся со всеми своими жёнами выказать почтение дочери и внуку царя Скилура. Солнце успело подняться высоко над окутанным туманной дымкой облаков серо-зелёным извилистым гребнем Таврских гор (где-то там, - может, совсем недалеко! - томилась сейчас несчастная Мирсина), и уже хорошо припекало.
  Завтракали на вынесенном из трапезной и расстеленном под дубом цветастом безворсом ковре. Меньше месяца назад на том же месте Мирсина угощала отправлявшегося в поход за вражьими головами царевича Фарзоя.
  Завтрак прошёл в тягостном молчании. Ели мужчины: Скилак, Октамасад, Радамасад, Ариабат и Мессапия с сыном - жевали, казалось, не чувствуя вкуса еды. Даже Стратон ел без обычной жадности, больше следя глазами за сновавшей между поварней и ковром красавицей-служанкой (точно таким же масленно-сладострастным взглядом глядел он с облучка на крупы коней). Старая Госа, положив ладони на загнутый верх клюки, неподвижно сидела на своей лавочке у двери поварни. Чуть сбоку скорбно застыла в обнимку с прижавшейся к её бедру младшей дочерью Зорсина. Матасия вполголоса распоряжалась подававшими еду и напитки служанками. Жёны Октамасада и Ариабата и подошедшая с детьми со своего подворья Акаста молча стояли рядком под стеною дома, за спинами мужей, с женским любопытством изучая безупречно подкрашенное холёное лицо, украшения и одежду пленённой Радамасадом "херсонесской царевны".
  Наконец, посчитав, что приличия соблюдены, и пора кончать этот тягостный для всех завтрак, Мессапия объявила, что они с сыном сыты, поблагодарила за прекрасное угощение и, опершись на плечо сына, поднялась с подушки. Тотчас встали и мужчины. Пожелав, чтобы Табити не оставила милостями этот дом и всех его обитателей, Мессапия отвесила женщинам учтивый поклон (те дружно склонились в ответном поклоне) и под руку с сыном направилась к поспешно распахнутым Лимнаком воротам, за которыми уже стояла её кибитка и дожидались телохранители (четверо в сёдлах, пятый с вожжами и кнутом на облучке).
  Подойдя к передку кибитки, Мессапия повернулась и, обежав глазами лица остановившихся в широком проёме ворот мужчин и женщин большого семейства вождя напитов, отвесила всем лёгкий прощальный поклон.
  - Доброго пути, царевна! Да будут всегда благосклонны к тебе и твоему сыну наши боги! - пожелал от лица всех Октамасад, умильно глядя ей в глаза, а как только она повернулась, тотчас устремил алчный взгляд на её пышные бёдра и соблазнительно округлившиеся под тонким сарафаном, когда она полезла в кибитку, ягодицы.
  Забравшись на передок, Мессапия, сдвинув к переносице тонкие брови, указала глазами полезшему следом сыну на свою розово-белую кобылу, удерживаемую около задней пары упряжки восседающим на серебристо-сером мерине Ситтаком. Ситтак подвинул кобылу к передку, и Стратон неохотно перебрался на покрывающий её спину чепрак, с мягкой барсовой шкурой посередине и золотой бахромой по краям, принял у Ситтака повод и золочёную плеть и проехал с Ситтаком и тремя телохранителями вперёд.
  Оба сына вождя, Радамасад и Ариабат, тем часом тоже сели на подведенных слугами коней - проводить гостей до большой дороги, и пристроились у передка по обе стороны кибитки. Помахав на прощанье родне вождя, Мессапия велела вознице трогать. Полсотни воинов Радамасада, которым он приказал сопроводить царевну с сыном до Неаполя (самого его Мессапия, после прощальной утренней "скачки", убедила остаться дома с родными), пристроились позади кибитки.
  Спустившись по косогору к большаку, Радамасад и Ариабат пожелали Мессапие, сидевшей слева возле открытого переднего полога (где скакал Радамасад), доброго пути.
  - Спасибо на добром слове! - лучисто улыбнулась Радамасаду Мессапия. - Надеюсь, скоро свидимся.
  Натянув поводья, братья пропустили ускакавших за кибиткой в облаке серой пыли всадников, развернули коней и, не оглядываясь, неспешно порысили нога к ноге назад к крепостным воротам.
  Как только дорога завернула за Козью гору, Стратон подъехал к передку и, глянув на лежащую в глубине кибитки на серебристой лосиной шкуре мать, осторожно перебрался (возница попридержал упряжку) на облучок. Привязав повод материной кобылы к переднему ребру кибитки, умостился рядом с возницей на выглаженную задами доску, и через секунду кони, рванув постромки, стрелой полетели по утопающей в мягкой пыли дороге навстречу громоздящимся за Хабом высокими белоснежными хребтами неподвижным облакам.
  Перед Хабеями придержали коней, чтоб не задавить ненароком купавшихся в пыли кур и поросят и игравшуюся возле подворий голопузую малышню. Объехав высившуюся слева на горке крепость, спустились по кривому пологому ложу балки к реке. Скаламутив неширокое мелководное русло, к неудовольствию Стратона продолжили ехать рысцой, давая роздых коням. В ожидании, когда Ситтак дозволит пуститься снова вскачь, Стратон развлекался, легонько постёгивая заднюю пару концом плети под хвостами.
  Выехав минут через десять на взгорок, увидели висевшее вдалеке низко над дорогой серое облачко пыли. Облако быстро приближалось, разрастаясь и вытягиваясь вдоль дороги длинным клубящимся шлейфом. Скоро в мутной пелене стали различимы ряды несущихся галопом остроголовых всадников. Судя по густоте и длине поднятой пыли, их там была не одна сотня.
  Подъехав справа к передку кибитки, Ситтак, наклонившись с седла, глянул на дремавшую на правом боку, подперев вишнёво-красной бархатной подушкой щёку, Мессапию (рабыни, вжавшись спиной в обитые медвежьими шкурами стенки, опустив головы на прижатые к груди колени, сидели у неё в ногах) и легонько постучал рукоятью плети по деревянному ребру кибитки. Мессапия открыла глаза.
  - Похоже, "женишки" возвращаются с охоты.
  - Да?
  Ухватившись за ребро, Мессапия приподнялась и, встав на колени, глянула над плечом сына на лихо несущееся навстречу полчище.
  - Значит, Палак наконец вернулся. Мы как раз вовремя!
  - Должно быть, так, - согласился Ситтак. - Ты бы закрыла пологи, а то тут сейчас будет не продохнуть, - посоветовал он. - Ишь, как домой торопятся!
  - Давай, сына, прячься в кибитку, - тронула Мессапия за плечо Стратона. С зажатой в руке плетью тот послушно нырнул вглубь кибитки: глотать поднятую приближающимся войском пыль было и впрямь ни к чему. Рабыни принялись шустро привязывать ремешки переднего полога к ребру кибитки (задний и прежде был завязан), не оставляя для пыли и света ни самой малой лазейки.
  - Спроси их насчёт Палака! - крикнула Мессапия в спину Ситтаку, прежде чем повалиться рядом с сыном на мягкие подушки.
  - Спрошу, - пообещал тот вполголоса и, тронув согнутой плетью шею коня, выехал опять в голову упряжки.
  Ситтак не ошибся: то и впрямь были возвращавшиеся из полнощных лесов отряды хабейской и напитской молодёжи. В голове колонны, чтоб не глотать за другими пыль, скакали разом сыновья вождей и скептухов - чем родовитей, тем ближе к передним рядам. Выехав рано поутру с Тафра, они доскакали с Палаком до Неаполя. Дав часок передохнуть коням, поскакали дальше, и чем ближе были родные места и встреча с домашними после месячной разлуки (многие впервые покинули родной дом так надолго), тем радостнее становилось на душе у парней (особенно у тех, кто вёз на уздах пасма вражеских волос) и тем нетерпеливее нахлёстывали конские бока узловатые плети.
  Обычно верховые уступали дорогу обозу (степь широка, места на обочине много!), конечно, если не скакал царь, царские родичи или гонцы со звенящими на всю степь на конской сбруе бубенцами. Вот и теперь, шагов за десять до спокойно катившей навстречу высокой красной кибитки, сопровождаемой воинским отрядом, переливающаяся золотой и серебряной чешуёй голова ощетиненной тонкими иглами копий тысяченогой "змеи" свернула с дороги вправо.
  - Эй, парни! Каково поохотились?! - оскалив в улыбке белые зубы, крикнул ехавший с тремя воинами впереди упряжки молодой скептух.
  - Хвала Арию, неплохо! - откликнулось сквозь густой конский топот несколько весёлых голосов.
  - Царя у роксолан не забыли?
  - Не-е!.. Привезли!
  - Ну, весёлых вам свадеб!
  Остановив кибитку на повороте к западным воротам Неаполя, Ситтак от имени Мессапии и Стратона поблагодарил Радамасадовых воинов за защиту и вручил старшему кисет с тремя десятками драхм. (На постоялом дворе Сириска их охотно разменяют на оболы - по три обола на брата; часть можно там же и потратить на добрую выпивку и аппетитных девок, а завтра с утра - в обратный путь.) Стратон тем часом перебрался с облучка обратно на материну кобылу.
  Через пять минут кибитка Мессапии подкатила к главному входу царского дворца. Пружинисто спрыгнув с коня, Ситтак помог царевне сойти на землю. Поблагодарив с тёплой улыбкой сотника и четырёх его воинов за верную службу, Мессапия вложила в ладонь Ситтаку увесистый кошель с деньгами и отпустила по домам - до того дня, когда Палак поведёт скифов к Херсонесу. Выбежавшие из дворца молодые царские слуги вытащили через задок из кибитки два окованных серебром сундука с вещами Мессапии, после чего двое слуг увели упряжку царевны с дворцовой площади на конюшенный двор.
  Приказав нести сундуки в комнаты Сенамотис (приезжая в Неаполь, она обычно останавливалась у сестры: двум "гречанкам" - херсонесской и боспорской - всегда было о чём поговорить), Мессапия об руку с сыном неспешно вошла за своими сундуками между застывшими с копьями по сторонам распахнутых дверей стражами в "тронную" залу.
  Царский дворец и окружающие его дворцовые службы были охвачены праздничной суетой. Всюду мельтешили многочисленные слуги и служанки, занятые приготовлениями к назначенному на вечер по случаю возвращения царя большому пиру.
  От приветствовавшего её в дверях с радостной улыбкой Иненсимея Мессапия узнала, что прибывший часом ранее Палак сейчас парится в бане.
  Все три царских брата тоже были здесь: Марепсемис и Эминак присоединились к свите царя по пути от Тафра, а Лигдамис с двумя старшими сынами встретил царя и братьев у Скилуровой башни. Но Мессапия с сыном отправились сразу на женскую половину (Стратону, как члену царской семьи вход туда был свободен) - приветствовать матушку-царицу Опию и пребывающих в радостном возбуждении жён и детей Палака.
  Расцеловавшись с радостно бросившейся к ней в объятия в передней комнате Сенамотис, Мессапия отомкнула один из сундуков и вручила любимой сестре усыпанный гранатами электровый браслет и несколько стеклянных и алебастровых флакончиков с драгоценными заморскими благовонными маслами, духами и таврийскими красками для лица. Нагрузив своих рабынь и служанок Сенамотис подарками для скифских родственниц и их детей, Мессапия и Стратон отправилась в сопровождении Сенамотис через благоухающий цветами внутренний дворик (цветник в нём был разбит по примеру пантикапейского Старого дворца стараниями вернувшейся с Боспора Сенамотис) в покои цариц.
  После того как Стратон поприветствовал цариц, Мессапия отослала его на мужскую половину - к двоюродным братьям. Узнав от бегавших по дворцовым коридорам слуг, что молодые царевичи должны быть на крыше, Стратон без особого желания направился к лестнице.
  Царевичи в самом деле были на дворцовой крыше: ещё на лестнице Стратон услышал в открытом проёме наверху их весёлые голоса и громкий смех. Высунув голову из люка, он увидел расстеленный посреди крыши (на том самом месте, где прошлым летом стоял шатёр царя Скилура) большой красно-сине-зелёный ковёр, прилегавший одним краем к высокой задней стене. Растянутый на верёвках наискось от верха стены к передней ограде полосатый красно-белый тент (должно быть, прежде служивший парусом на греческом корабле), укрывал ковёр от жарких солнечных лучей. Четверо юношей в ярких синих, зелёных и малиновых кафтанах, перетянутых наборными золотыми поясами, с заткнутыми за них длинными треугольными кинжалами в отделанных узорчатым золотом и самоцветами ножнах, расположились кружком в центре ковра. Трое сидели по-скифски на подушках, растопырив обтянутые цветными тонкосуконными шароварами колени, четвёртый, подперев голову рукой, вальяжно развалился на левом боку, как это принято у греков. Царевичи были с непокрытыми головами: их обшитые золотыми бляшками краснокожие башлыки и мягкие замшевые колпаки лежали сбоку на ковре. Стратон узнал лежавшего к нему лицом Фарзоя, его брата Спаргапифа - сыновей Марепсемиса, и старших сынов Лигдамиса: Скилура и Дандамиса. К немалому его облегчению, старших сынов Марепсемиса - Скила и Сурнака, больше всего насмешничавших над "херсонесским хомяком", тут не было. Должно быть, те объезжали сейчас в каком-нибудь укромном месте смазливых (а иных тут не было!) дворцовых служанок.
  - А-а, конелюбивый Стратон явился! - воскликнул Фарзой, заметив между резными столбиками ограждения входной ямы круглощёкую голову херсонесита, в обшитом золотыми бляшками вишнёво-красном башлыке. - Давай к нам, не стесняйся!
  Лица остальных царевичей, стоявшего за спиной Спаргапифа с опущенной к ноге остродонной оранжевой амфорой молодого слуги и трёх других слуг, сидевших на краю ковра у стены, тотчас обратились к Стратону. Оттянув в довольной улыбке от Фарзоевой шутки книзу толстую нижнюю губу (отчего ещё больше стал похож на хомяка), Стратон, шумно переводя дух после марша по лестничным ступеням, выбрался из лаза на крышу и направился к братьям. В руках у всех четверых были небольшие, покрытые рельефными узорами серебряные чаши. В центре ковра между ними стояла широкая круглая медная тарель с горкой румяных пирожков, к которым так и прикипел алчным взглядом Стратон, едва ступив на мягкий, как молодая трава, ковёр.
  Промычав привычное эллинское "Радуйтесь!", Стратон пожал братьям руки и уселся по-скифски между подвинувшимися Спаргапифом и Дандамисом на одну из разбросанных по ковру чёрных войлочных подушек, украшенную вздыбленными в драке пышногривыми красногнедыми жеребцами. Пока посланный Фарзоем слуга бегал вниз за чашей для него, проголодавшийся в недолгой дороге Стратон, кинув между ногами сорванный с головы башлык, набросился на пирожки со сладкой начинкой: маком, сыром с изюмом, сушёными сливами, яблоками и абрикосами.
  Между тем парни, неторопливо смакуя душистое заморское вино, продолжили прерванный его приходом разговор. Касался он, понятное дело, только что закончившегося похода за головами. Переполненные впечатлениями, Фарзой и Спаргапиф (Марсагета, не сумевшего украсить узду вражескими волосами, отец при встрече отослал в стойбище) рассказывали сыновьям Лигдамиса, не участвовавшим по малолетству в походе (Скилуру только в конце лета будет четырнадцать, Дандамису зимой исполнилось тринадцать) о своих подвигах в страшных полунощных лесах. Те, глядя полными восхищения и светлой зависти глазами на лучащиеся весельем и самодовольством лица братьев, вернувшихся из похода полноправными воинами, с замиранием внимали каждому слову.
  Говорил в основном радостной скороговоркой Спаргапиф, Фарзой же, то и дело поднося ко рту рельефную чашу с вином, лишь изредка вставлял в рассказ брата слово или фразу, и с губ его не сходила мечтательная улыбка. Для запоздавшего Стратона Спаргапиф повторил по новой рассказ об охоте с роксоланами и роксоланками в изобилующих всевозможным зверьём и птицей степях и лесах по берегам многоводного Сиргиса.
  - Наш Пасиак просто жалкий ручей по сравнению с Сиргисом! - заверил с восторгом Спаргапиф. - Только Донапр больше.
  - Донай и Ра ещё больше, - возразил с набитым ртом, обрадовавшись случаю блеснуть познаниями, Стратон.
  - Ну, да, - не стал спорить Спаргапиф. Рассказав о победе Палака над красавицей Амагой в устроенной по примеру Атея и Пеллипа дневной охоте, он стал восторженно рассказывать о всевозможных состязаниях между скифами и роксоланами, затеваемых после совместной охоты.
  - Я, когда жил в Напите, тоже участвовал в разных состязаниях с тамошними ребятами, - решил похвастать, умолов очередной пирожок (горка которых на тарели быстро таяла), Стратон. - Мы даже устроили гонки колесниц, как на...
  - Ха! А вы бы видели, что вытворял Тинкас! - возбуждённо перебил его Спаргапиф. И стал взахлёб рассказывать о подвигах скифского богатыря, перед которым все роксоланские силачи - что домашние бычки перед матёрым лесным зубром!
  - Царь Тасий готов был отдать за него Палаку любые богатства, лишь бы оставить нашего Тинкаса у себя, да только Палак не согласился! - приврал вдохновенно Спаргапиф.
  Потом (в руке Стратона уже появился наполненный неразбавленным вином позолоченый греческий канфар), рассказ перешёл на охоту в дремучих полночных лесах на будинов.
  - А леса там - жуть! Аж мороз по коже!.. Едешь, будто муравей в густой траве, хе-хе-хе!.. И из-за каждого дерева стрелы ждёшь... Ну да будущим летом сами увидите, - стращал двоюродных братьев с радостной ухмылкой Спаргапиф.
  Скилура и Дандамиса, конечно же, больше всего интересовало, как они с Фарзоем убили своих первых врагов. После того как Спаргапиф с напускной бравадой бывалого воина поведал о своём, все взгляды обратились на Фарзоя. Допив вино, Фарзой поставил чашу на ковёр и протянул руку за пирожком. Надкусив пирожок (тот оказался с яблоками), Фарзой сказал, что убивать безоружных лесовиков ему показалось не интересно. Неспешно откусывая и прожёвывая по кусочку, он небрежно рассказал о своём поединке один на один с пленным будинским "медведем".
  - Здорово! - восхитился Скилур. - Я на будущий год тоже так сделаю!
  - Только сперва хорошенько потренируйся весь этот год с добрыми бойцами, - посоветовал Фарзой, вновь поднимая с ковра чашу, в которую, тотчас подошедший за спиной слуга направил рубиновую струю из амфоры. - Чтоб лесовик тебя самого не завалил.
  - Фарзою было для чего стараться! Хе-хе-хе! - хохотнул завистливо Спаргапиф. - У него невеста раскрасавица! Ради такой и я бы...
  - Так вы что, ничего ещё не знаете? - перебил удивлённо Стратон. В животе у него сделалось горячо от радостного предвкушения, что вот, наконец, и ему пришёл черёд оказаться в центре внимания, огорошив двоюродных братьев своей новостью. Обежав победным взглядом обращённые на него с немым вопросом лица царевичей, Стратон не стал тянуть с ударом:
  - Мирсину, дочку вождя напитов, вчера похитили тавры.
  Несколько секунд Фарзою понадобилось, чтобы осмыслить услышанное. Затем он медленно приподнялся, раскрасневшееся от вина лицо его приобрело густой кирпичный оттенок. Выронив едва надпитую чашу, он вдруг резко подался вперёд, схватил Стратона за ворот кафтана возле горла и притянул рывком к себе, так что вино из канфара в руке Стратона выплеснулось на несколько оставшихся на блюде пирожков.
  - Что... ты сказал?.. Что ты сказал, хомяк?
  - М-мы только что пр-риехали из Та-аваны... - испуганно промямлил Стратон, вытаращившись на угрожающе ощеренный рот Фарзоя возле самого своего носа. - Ми-мирсину вчера... выкрали тавры.
  Фарзой разжал пальцы, выпустив кафтан Стратона, и тот поспешил откачнуться от него подальше, по-прежнему сжимая облитыми вином пальцами пустой канфар.
  - Врёшь!.. Как такое могло случиться? - Краснота на лице Фарзоя, впившегося пронзительным взглядом в поросячье рыло "грека", стало медленно сменяться бледностью. Про себя он уже понял, что Стратон говорит правду, но в глубине души всё ещё теплилась надежда, что тот сейчас рассмеётся и скажет, что это шутка. Ибо, как же можно было таврам выкрасть из Таваны дочку вождя?!
  Но Стратон не рассмеялся. Оправившись от невольного испуга и тщательно вытерев о ковёр липкие пальцы, в следующие несколько минут он подробно рассказал, как это произошло.
  Итак, златокосая дочь вождя напитов, о которой он столько мечтал весь этот месяц, - да что там: всю минувшую зиму! - для него потеряна. Он опоздал всего на два дня... Вернись он на каких-то два дня раньше!.. Но Палак не спешил расставаться с Амагой, ездил с нею ещё любоваться на донапровы пороги... Стратон говорит, что Скилак не верит, что тавры вернут Мирсину даже за самый большой выкуп... А даже если бы вернули. Невозможно, чтобы они всласть ею не попользовались. Так что его женой ей по-любому не быть. Жаль...
  Почувствовав, что глаза его неудержимо наливаются слезами, Фарзой вскочил, стремительно прошёл к ближайшей лестничной яме и широкими скачками через две-три ступени побежал вниз, оставив свою походную чашу лежать в разлившейся кровавым пятном по ковру винной луже.
  
  Блаженно размякшие от горячего пара, опьянённые веселящим конопляным дымом, Палак и Тапсак выползли из тесной войлочной парилки, отдавшись в умелые руки банных слуг-энареев. Застывший, пригорбясь, у опущенного входного полога банного шатра Симах следил, как две пары энареев старательно вытирают мягкими льняными рушниками обильный пот с красных, как варёные раки, тел царя и сына Иненсимея, без суеты надевают на них чистые рубахи (белую льняную на Тапсака и ярко-зелёную, из драгоценного ханьского шёлка, на Палака) и просторные домашние полотняные порты, расчёсывают костяными гребнями длинные спутанные волосы, обувают в невесомые замшевые с серебряной вышивкой башмаки. Дождавшись, когда энареи накинули на плечи Палака и его товарища лёгкие короткополые кафтаны, застегнули на чреслах обшитые золотыми бляшками узкие пояса и водрузили на мокрые головы мягкие шерстяные колпаки, Симах сообщил, что четверть часа назад приехала Мессапия с сыном.
  - Так скоро? - без удивления отозвался Палак, ещё не отошедший от банного дурмана.
  Не увидев час назад во встречавшей его перед дворцом толпе "херсонеситки", Палак обратил недоумевающий взгляд на Иненсимея. Тот доложил, что Мессапия с сыном, покинув Херсонес вскоре после его отъезда, осталась дожидаться его возвращения в Напите. И, ухмыляясь в седеющие усы, пояснил, что вырвавшуюся из херсонесского стойла кобылку заарканил начальствующий в Напите старший сын Скилака Радамасад. Хмыкнув, Палак велел отправить за Мессапией гонца, и вот, не успел гонец выехать за ворота, как Мессапия уже здесь.
  - Ну, что там, в Херсонесе? Всё готово? - спросил Палак.
  - Я не спрашивал. Она сразу пошла к царицам.
  - Хорошо. Идём, я сам расспрошу...
  Палак, Симах и Тапсак застали всё бабье племя в переднем покое старшей Палаковой жены Маргианы. С порога в нос ударили возбуждающе приторные ароматы заморских благовоний и духов, смешанные с залетавшими через открытые дверные створки и окна запахами цветущих во дворике цветов. Матушка Опия, четыре жены Палака, жёны Иненсимея и Тапсака, сестра Сенамотис, дети Палака, служанки увлеченно разглядывали, примеряли и пробовали розданные Мессапией подарки.
  Малыши, первыми заметившие появившегося на пороге отца, с радостными криками кинулись показывать подаренных тётей Мессапией ярко раскрашенных деревянных и глиняных лошадок, оленей, барашков, собачек, птичек-свистулек и прочие греческие игрушки. Приоткрыв в улыбке красивые вишнёво-красные губы, Мессапия направилась сквозь толпу тотчас умолкших и отступивших к стенам женщин к брату. Не дойдя пару шагов, приложив скрещенные ладони к выпирающим из сарафана грудям, отвесила царю поясной поклон. Шагнув вперёд, Палак, с расползшейся по губам мягкой улыбкой, заключил распрямившуюся сестру в не по-братски тесные объятия.
  - Здравствуй, братец, - ответив на братские поцелуи в щёки поцелуем в губы, приветствовала брата Мессапия. - С возвращением.
  - Хайре, сестрица! - ответил, улыбаясь, Палак, не торопясь убирать ладони с плеч сестры. - Рад тебя видеть.
  - Как поохотился? Надеюсь, утёр там нос роксоланам?
  - Да, хвала Аргимпасе, неплохо! Привёз десятка три-четыре медвежьих, турьих, лосиных и прочих шкур, не считая всякой мелочи, хе-хе-хе! - похвастал довольный Палак. - Да и ты, как я слышал, не скучала.
  Опустив глаза, Мессапия слегка зарделась, но губы продолжали сладко улыбаться.
  - Ну как там, в твоём Херсонесе?
  - Ах! - отмахнулась досадливо Мессапия. - С каждым днём отношение к скифам всё хуже и хуже. Месяц назад выгнали из города моих телохранителей. Пришлось и мне с сыном уехать. При батюшке они себе такого не позволяли.
  - А что лаз? Успели? - поинтересовался Палак.
  Мессапия кивнула:
  - Всё готово. Ждут.
  - Ну, тогда не печалься! Не дадим тебя в обиду! Скоро заявимся к твоим херсонеситам в гости и заставим их признать тебя царицей! Хе-хе-хе!.. Вот только передохнём денька три-четыре, чтоб жёны не обижались. Да, Тапсак? - оглянулся Палак на сына Иненсимея, обнимавшего за его спиной двух прильнувших к его бокам жён.
  - Ага, - подтвердил тот со смешком, оглаживая крупы стыдливо зарумянившихся жён.
  - Анисала, Сосибия! - обратился Палак к юным жёнам двоюродного брата. - Тащите его к себе, да хорошенько с ним порезвитесь, пока есть такая возможность! Хе-хе-хе!
  Поглядев с ухмылкой через открытую дверь вслед уволакиваемому игриво похохатывающими жёнами через двор в свои покои Тапсаку, Палак вздохнул.
  - Давно уже я собирался поглядеть на твой Херсонес! - обратился он опять к сестре. - Пора, наконец, завершить то, что не успел доделать отец. Верно, Симах? - покосился он на стоящего у дверной притолоки логографа.
  - Думаю, их время пришло, - подтвердил тот.
  - Слыхала, сестра? - повернул довольное лицо к Мессапие Палак. - Через четыре дня выступаем.
  - Благодарю, братец, - поклонилась брату, лучась счастливой улыбкой, Мессапия. - А слыхали, какая беда стряслась на днях в семье вождя напитов?
  Мессапия приберегла ошеломляющую новость из Таваны специально к приходу Палака.
  - Нет. А что там случилось? - повела удивлённо бровями Опия.
  - Вчера тавры выкрали дочку Скилака Мирсину - невесту Марепсемисова Фарзоя.
  - Как так? Не может такого быть! - выразил общее изумление Палак, тотчас вспомнив прехорошенькую Скилакову дочку - точную копию своей красавицы-матери. - Как же за ней недоглядели?
  Мессапия в подробностях рассказала о дерзком похищении.
  - Да-а, - покачал головой Палак, поражённый лёгкостью и простотой похищения. - Бедная девочка...
  - Бедолага Скилак, - вздохнула сочувственно Опия. - Совсем недавно такого славного сына потерял, а теперь дочку... Видать, прогневил чем-то богов.
  - Несчастный Фарзой! Какой прелестной жены лишился, - пожалела красивого племянника Сенамотис.
  
  В ожидании Палака трое его старших братьев попивали вино в передней комнате принадлежащих Марепсемису покоев, отмечая благополучное возвращение из похода за головами пяти его сыновей, двое из которых вернулись с вражескими волосами на уздах. Марепсемис как раз сказал, что собирается завтра заслать сватов к Скилаку, и приглашал Эминака и Лигдамиса с жёнами и детьми дней через пять-шесть в своё стойбище на свадьбу Фарзоя, когда в дверном проёме возникли с испуганно-растерянными лицами Спаргапиф и двое сынов Лигдамиса. На удивлённо-вопрошающий взгляд умолкшего на полуслове Марепсемиса Спаргапиф сообщил о похищении таврами Мирсины. Марепсемис так и застыл с поднятой к подбородку золотой чашей в правой руке.
  - Где Фарзой? - спросил он, выслушав короткий сбивчивый рассказ сына.
  - Мы думали, он к тебе побежал, - снизав нервно плечами, ответил Спаргапиф.
  - Беги, найди его, - опустив недопитую чашу на ковёр, приказал сыну Марепсемис.- А вы приведите сюда сына Мессапии, - обратил он выпуклый бычий взгляд на сынов Лигдамиса.
  Парни мигом исчезли. Марепсемис удручённо покачал головой:
  - Ах, Скилак! Ах, Скилак!.. Ну как же ты не уберёг дочку! - По омрачённому лицу Марепсемиса было видно, сколь сильно огорчила и расстроила его эта неожиданная новость. - Надо ж было не выпускать её ни на шаг со двора до свадьбы!
  - Кто ж знал, что тавры решатся напасть средь бела дня? - молвил в защиту Скилака Лигдамис.
  - Ничего, брат, не расстраивайся! - хлопнул Марепсемиса по плечу Эминак. - Главное, что твои сыны вернулись целы и невредимы! Найдёшь для Фарзоя со Спаргапифом других жён. У наших вождей красивых девок много. Давай, брат, за твоих молодцов!
  Подняв с ковра чашу, Марепсемис чокнулся с братьями и, распялив рот, залпом влил в него вино.
  
  Вечером среди явившейся во дворец на царский пир знати только и разговоров было, что о беде вождя напитов. Никто не помнил другого случая, когда бы таврам удалось похитить дочь вождя. Большинство были согласны с Марепсемисом: Скилак сам виноват - не нужно было выпускать дочку накануне свадьбы из дому! Многие, у кого были дочки на выданье, подходили к Марепсемису, приглашали заехать с сынами в гости, поглядеть - может, какая глянется. Марепсемис кивал, обещал вскоре заехать. Фарзой стоял с тремя братьями у него за спиной мрачный, как грозовая туча.
  Из сотни с лишним скептухов, рассевшихся по внешнему краю разостланных в "тронной" зале вокруг царского очага (огонь в котором не горел из-за тёплого времени) пушистых ковров, больше половины были молодые друзья Палака, только что вернувшиеся с ним из-за Тафра. Пировать с царём дозволялось лишь воинам, пролившим вражескую кровь во славу Ария, поэтому Лигдамис незадолго до пира отправил сынов домой в усадьбу. Исключение было сделано лишь для Стратона: ему, как греку (родство у скифов считалось по отцу), скифские законы не в указ. Главк и Дионисий, конечно, тоже были здесь, а вот их отца Посидея на царский пир не позвали; и вообще, за малым исключением, седых бород здесь почти не было видно: при новом молодом царе старики - соратники и сотрапезники прежнего царя - уступили своё место подле царя сыновьям.
  После того как утолили первый голод и выпили три первые чаши во здравие царя Палака, царской семьи и всех царских друзей, здесь присутствующих, зала наполнилась гомоном сотни голосов и раскатами смеха. Молодым товарищам царя было весело вспоминать о своих состязаниях с роксоланами и симпатичными роксоланками на охотах и после охоты, а те, кто не ездил, слушали их весёлые рассказы с интересом и завистью. Больше всего восторгов - и по праву! - досталось, конечно, Палаку, победившему в дневной охоте царевну Амагу (Марепсемис скривил в скептической ухмылке губы), и богатырю Тинкасу, сидевшему между Тапсаком и Главком на почётном месте близ царя и его братьев. (Как и Скилур в своё время, Палак сидел во время пиршеств в кругу друзей: не на покрытом белой бычьей шкурой возвышении, а на ковре рядом с братьями, лицом к входной двери.) Сам Палак не произнёс почти ни слова, больше налегал на еду и вино и с удовольствием слушал с блуждавшей по губам улыбкой рассказы других.
  Когда темы охоты в роксоланских степях и похода с "молодыми" в будинские леса были наконец исчерпаны, и все изрядно набрались вином (но до того, чтобы свалиться замертво на ковёр было ещё далеко), Палак поднял левую руку (правой он прижимал к груди золотой ритон) в знак того, что желает говорить. Заметившие его жест зашикали на соседей, и помалу все лица и глаза обратились на царя и в зале установилась тишина.
  Палак заговорил о сестре Мессапие, приехавшей с сыном (махнул он ритоном в сторону сидевшего справа за Марепсемисом, Эминаком и четырьмя Марепсемисовыми сынами Стратона) к нему с просьбой о помощи и защите. Херсонесские греки, сказал он, ведут себя всё более враждебно и нагло. В городе теперь верховодят ненавистники скифов. Угрожая убийством или рабством, они вынудили скифских телохранителей царевны Мессапии покинуть Херсонес. Тем самым они нарушили договор с царём Скилуром, когда он дал в жёны одному из их скептухов свою дочь Мессапию.
  - Они думают, раз Скилур умер - скифы теперь слабы, - скривил в ухмылке рот Палак, - скифов можно теперь безнаказанно убивать, продавать в рабство.
  Согнав с губ ухмылку, Палак возвысил голос:
  - Будем ли мы дальше терпеливо сносить их плевки?!
  - Не-ет!! - взревел сотней яростных голосов зал.
  - Будем ли терпеть у себя под боком ядовитую змею?!
  - Не-ет!!
  - Или покажем им, что хотя Скилур мёртв, но сила скифов жива?!
  - Да-а!!
  - Что нельзя безнаказанно оскорблять дочь и внука Скилура?!
  - Да-а!!
  - Они хотят войны с нами - они её получат!
  - Да-а!!!
  Восторженный рёв сотни возбуждённых вином и жаждой мести за оскорблённую херсонеситами Мессапию голосов, отражаясь от стен, клокотал под сводами пиршественной залы.
  - Налейте в чаши вина! - потребовал Палак, подняв над плечом царский ритон, тотчас наполненный из круглого золотого кувшина стоявшим сзади виночерпием Кробилом. Десятки слуг, стоявшие наготове с амфорами за спинами пирующих, немедля наполнили поднятые над головами кубки и чаши.
  - Через несколько дней я поведу вас к Херсонесу! - объявил довольный произведенным эффектом Палак. - Пьём во славу Ария! За победу над Херсонесом!
  - За победу над Херсонесом! - в едином порыве вскинули в гору чаши, расплескивая по пальцам вино, сотрапезники царя. Для абсолютного большинства внезапно объявленный царём поход стал полной и потому особенно радостной неожиданностью.
  Палак глянул на сидевшего справа на краю ковра (как раз за спиною Стратона) гусляра Максагиса. Поймав кивок царя, юноша передвинул к животу висевшие на боку гусли и, наклонив голову (длинные тёмные локоны, перехваченные на лбу расшитым волнистыми серебряными змейками чёрным ремешком, накрыли его зарумянившиеся щёки и продолговатые скулы), тронул тонкими пальцами туго натянутые оленьи жилы. Заслышав рокотанье струн, все головы обратились к юному гусляру, голоса и шепотки моментально стихли. Поймав нужный ритм, юноша твёрже ударил по струнам, вскинул голову и, глядя поверх обращённых к нему красных лиц и непокрытых длинноволосых голов куда-то в дальний угол залы, тонким, звенящим, ликующим голосом затянул старинную скифскую боевую песнь:
  
   Слышите братьев призыв?
   Кличет нас голос битвы!
   Чувствует наш язык
   Сладкую кровь убитых.
   Славьте отвагу и силу!
   Жадное славьте копьё!
   Давно оно крови не пило -
   Пусть теперь вволю пьёт!
  
  Сотня высоких и низких, звонких и хриплых, молодых и матёрых голосов, включая Палака и трёх его братьев, в едином восторженном порыве подхватили припев, так что содрогнулись каменные стены:
  
   Славьте отвагу и силу!
   Жадное славьте копьё!
   Давно оно крови не пило -
   Пусть теперь вволю пьёт!
  
  Последние звуки припева ещё гремели, отражаясь эхом от высоких стен, а серебристый голос юного певца вновь врывался расплавленным металлом в скифские сердца:
  
   Близко собаки двуногие!
   Седлайте коней ретивых!
   Силу им влейте в ноги,
   Ветер вплетайте в гривы!
   Пойте боя жестокость,
   Пойте храбрость орла!
   Во вражье кровавое око
   Отточенная стрела!
  
  И вновь длинные жёлтые языки на десятках висевших высоко на стенах факелов затрепетали от яростного рёва сотни лужёных глоток:
  
   Пойте боя жестокость,
   Пойте храбрость орла!
   Во вражье кровавое око
   Отточенная стрела!*
  
  (Примечание: Стих. А. Шапиро.)
  
  Потом по знаку Палака под рокотание Максагисовых гуслей из боковых коридоров в залу выплыли длинные вереницы красивых дворцовых служанок и рабынь. Подобно тому, как это происходило на аукционах девственниц в греческих городах, единственной одеждой им служили "плащи" из распущенных по плечам волос разных оттенков и длины, ожерелья из разноцветных бус или медных греческих монет, да медные и бронзовые браслеты, поблескивающие на запястьях тонких, гибких рук и щиколотках босых ног. Войдя через открытый со стороны входных дверей проход на свободное пространство между пирующими вокруг царского очага гостями, девушки, держась за руки, заскользили навстречу друг дружке по внутреннему краю ковров, соблазнительно покачивая в такт мелодии бёдрами, а слуги тем временем прибирали с ковров тарели с обгрызенными костями и остатками еды. Большинство участников пира, отставив на время опустевшие чаши и кубки, не сводили горящих голодным блеском волчьих глаз с круживших в загоне аппетитных кобылок. Внезапно музыка оборвалась, и зала огласилась визгами хватаемых за ноги и заваливаемых на ковры танцовщиц.
  Поднявшись с помощью Кробила на ноги, Палак с минуту с улыбкой смотрел на копошащуюся на коврах с криками, стонами и гоготом белотелую людскую массу (над каждой девкой трудилось по двое-трое парней), затем незаметно покинул залу: за стеной гинекея его с нетерпением ждали истомлённые долгой разлукой жёны.
  Вслед за Палаком покинул "тронную" залу - через противоположную дверь и без сторонней помощи - и отправился к себе в усадьбу Лигдамис. Марепсемис стоял с приспущенными на широко расставленных ногах штанами около "тронного" возвышения, удерживая за жёлтые волосы возле живота грудастую служанку, усердно лизавшую, выпучив глаза, его толстенный бычий рог. Взгляд его был устремлён на трудившихся в нескольких шагах сыновей. Упившиеся "по-взрослому" вином юнцы, дорвавшись до сладкого "десерта", усердствовали вовсю, стремясь выказать всем свою мужскую силу. Разбившись на пары (Скил с Сурнаком, Фарзой со Спаргапифом), они затеяли состязание, вознамерившись перепробовать как можно больше девок с разных сторон и в самых разных позах. Особенно Марепсемиса порадовал Фарзой, утопивший тоску-печаль по не дождавшейся его златокосой невесте в вине и жарких дырах царских служанок.
  Вынув свой хобот изо рта захлебнувшейся блондинки, Марепсемис с самодовольной ухмылкой постучал им по её выпяченным губам и залитому обильной слюной подбородку, затем неожиданно спрятал своего зверя в штаны и пихнул блондинку к Фарзою, а сам, косолапо покачиваясь, направился в обход царского помоста к дверям, за которыми пару минут назад скрылся Палак. Охранявшие вход в запретную для сторонних часть дворца стражи не шевельнулись: ему, как члену царской семьи, вход туда был открыт в любое время.
  Узнав от стоявших у входа на женский дворик стражей-энареев, что царевна Мессапия, как всегда, поселилась в покоях Сенамотис, Марепсемис, наклонив по-бычьи тяжёлую голову, направился через погружённый в ночной сумрак дворик ко входу в заднее крыло.
  Вломившись к Сенамотис (передняя дверь оказалась не заперта), он нашёл там только двух некрасивых рабынь Мессапии, испуганно привскочивших с потёртой волчьей шкуры в углу, где они улеглись спать, да молоденькую служанку Сенамотис. Царевен на месте не оказалось: зная, что Палак весь вечер и всю ночь будет пировать в "тронном" зале, они, конечно, не упустили случая устроить собственный праздник в компании царских воинов или слуг где-нибудь за пределами гинекея. На вопрос где они, служаночка Сенамотис испуганно пролепетала, что не знает, за что тут же получила увесистый удар ладонью по щеке, сваливший её с ног, будто сорванный ветром листок. Мессапиины рабыни вздрогнули, точно их стегнули кнутом, с ужасом глядя из своего угла на охваченного гневом скифа. Не обращая на них внимания, Марепсемис грозно навис над простёртой на полу служанкой Сенамотис.
  - Ну!
  Но куда страшнее грозно сведённых бровей старшего брата царя, была повергающая в трепет молва о его свирепом нраве в отношении собственных слуг, детей и жён. Поджав к животу ноги, притиснув ладонь к пылающей щеке, девушка указала дрожащей рукой на входную дверь:
  - Они та-там... в бан-ном шат-тре.
  Круто развернувшись, Марепсемис вышел в коридор. Охранявший входную дверь энарей, бесшумно отодвинув смазанный маслом засов, выпустил царского брата на задний двор.
  В чёрном бархатном небе между дворцовой стеной и низкой крышей поварни, среди полупрозрачных дымчато-сизых облаков мерцали рассыпанные владычицей ночи Аргимпасой самоцветы.
  Отстоявшись десяток секунд на каменной придверной ступени, пока глаза привыкли к темноте, Марепсемис грузно зашагал к черневшему в правом углу закопчённым перевёрнутым казаном банному шатру. Подкравшись к покрытому толстыми воловьими шкурами округлому боку шатра, Марепсемис навострил уши, но не услыхал ни звука. Неужто пусто? Нащупав входной полог, Марепсемис резко распахнул его и ввалился внутрь. Тонкие жёлтые огоньки, затрепетавшие на носу и корме греческого кораблика, висевшего на уровне глаз на опорном столбе, заставили его зажмуриться. Открыв глаза, он увидел слева между столбом и стенкой шатра медную ванну Сенамотис. На краю покатой спинки сидел голый молодец - один из дворцовых слуг. Между его широко расставленных тощих волосатых ног в ванной стояла на четвереньках Мессапия (Марепсемис узнал её по ярко-рыжей, как лисий мех, гриве), старательно полировавшая руками, губами и языком его длинный, тонкий розовый стержень. Второй слуга лежал в ванной - над задним бортиком торчала только его взлохмаченная светловолосая голова, лицо же было втиснуто в широкий раздвоенный зад Мессапии, который он самозабвенно вылизывал. Ещё двое парней - со спущенными штанами, но в рубахах - охаживали справа от входа любимую служанку Сенамотис Луксору. Сама Сенамотис, должно быть, блаженствовала в парилке.
  (Стоявшая в покоях Сенамотис большая медная лохань, в которой та по оставшейся с Боспора привычке нежилась в тёплой воде каждое утро и вечер, была одной из немаловажных причин, почему Мессапия, приезжая в Неаполь, останавливалась у Сенамотис. В этот вечер, пока Сенамотис и Мессапия ублажали желудки разными вкусностями, сладкими винами и наливками в компании матушки Опии, жён и детей Палака, Иненсимея и Тапсака, приведенные Луксорой слуги перетащили лохань в банный шатёр и остались ждать, когда понадобятся, чтобы наполнить ванну горячей водой, принести в парилку раскалённых камней и для всяких иных услуг.)
  Увидя внезапно вошедшего в шатёр Марепсемиса, парни испуганно заклякли.
  - Брысь! - шуганул их вполголоса Марепсемис и направился к банной палатке. Парни мигом выскочили из ванной, торопливо похватали валявшиеся на войлочном полу штаны, башмаки и рубахи и выбежали наружу за теми двумя, что ублажали Луксору.
  Приподняв войлочный полог банной палатки, Марепсемис разглядел в густом тумане три пары ног. Двое удерживаемых за торчащие рукоятки парней, привалившись к бёдрам Сенамотис, сосали её груди, исследуя пальцами обе её пещеры.
  - Вас, петушки, это тоже касается, - сказал без привычной грозы в голосе Марепсемис. - Побаловались и хватит. Теперь мой черёд париться...
  Прошмыгнув на четвереньках мимо Марепсемисовых ног, подобрав на ходу разбросанную по полу одежду и обувь, парни бросились вон.
  - Да принесите ещё калёных камней! - крикнул им вдогон Марепсемис.
  - Слушаемся, господин! Счас принесём!
  - Ну, гречаночка, - ухмыльнулся Марепсемис улыбавшейся ему из лохани "херсонеситке", - давай-ка я тебя попарю по-нашему, по-скифски!
  Огладив её мраморные гладкие плечи, он сжал в ладонях налитые дынеподобные груди и, потянув вверх, заставил подняться и выйти из ванны. Крепко стиснув широкой пятернёй натренированную верховой ездой мускулистую ягодицу, подвёл её к входу в палатку. Когда она, став на четвереньки, полезла внутрь, Марепсемис придал ей ускорение, с силой ляснув по мокрому упругому полушарию. Взвизгнув, Мессапия скрылась в палатке. Довольно загоготав, Марепсемис неспешно разделся и разулся с помощью Луксоры и полез в парилку.
  Протиснувшись в душной, жаркой темноте между мягкими телами Мессапии и Сенамотис, Марепсемис вытянулся на спине около тёплой каменки. Мессапия поспешила прибрать к рукам и губам его великолепное орудие (с которым, как и Сенамотис, была хорошо знакома и прежде), а Сенамотис оседлала его лицо, подставив истекающую любовным соком расщелину его жадным губам и широкому, шершавому, как у быка, языку. Поиграв с ним несколько минут, Мессапия нетерпеливо взгромоздилась на вздыбленного жеребца брата. Они ведь дети одного отца, но разных матерей - поэтому можно. Вон Палак с Сенамотис и по матери родные брат и сестра, а ведь всему Неаполю известно, что он ей втыкает!
  Тесное нутро палатки наполнилось сладострастными женскими стонами, непрестанно вылетавшими из распахнутых ртов Мессапии и Сенамотис. Достигая вершины, сёстры раз пять менялись местами, прежде чем им удалось довести до изнеможения неутомимого Марепсемисова бойца.
  Дождавшись, когда стоны и крики стихли, Луксора, не поднимая полога, доложила, что принесли горячие камни.
  - Давай их сюда! - прохрипел Марепсемис.
  Луксора подняла полог, и один из слуг, косясь украдкой на выпуклые зады лежащих на Марепсемисе царевен, залез наполовину внутрь, забрал стоявший в на кирпичах в центре палатки медный казан с остывшими булыжниками и поставил вместо него другой - с пышущими жаром калёными камнями.
  - Ну, ладно, братец! Попарь тут, как следует, нашу гостью, хе-хе-хе! А с меня, пожалуй, хватит, - хохотнула Сенамотис и полезла вслед за слугой из палатки. Луксора тотчас опустила за ней полог.
  Зачерпнув из стоящей за дальней от входа стенкой каменки глубокой деревянной миски пригоршню вымоченных в вине конопляных семян, Марепсемис сыпанул их на малиново-светящиеся во тьме булыжники. Зашипев, словно клубок растревоженных змей, семена вспыхнули багровыми искрами, вмиг наполнив палатку обжигающим паром и душистым дымом.
  - Ах, хор-рошо! - прорычал Марепсемис, шумно втягивая широкими ноздрями удушливо-сладкий дым. И тотчас кинул на пышущие жаром камни вторую горсть...
  
  Разлепив глаза, Марепсемис обнаружил себя лежащим по грудь в воде в медной лохани Сенамотис. Прижавшись спиной к его груди, прильнув щекой к его правому плечу, вместе с ним в лохани спала женщина. Лицо женщины ему было не видно, но судя по медно-красному, как стенки лохани, цвету рассыпанных по груди и плававших в воде волос (такими они виделись в тусклом свете горевшего слева на шатровом столбе светильника), это была не Сенамотис. Напрягши память, Марепсемис вспомнил о приехавшей вчера "херсонеситке" Мессапие и объявленном Палаком походе на Херсонес, чтоб посадить там царём её сына Стратона. Получив по зубам на Боспоре, Палак решил получить ещё и в Херсонесе... Что ж, пусть воюет... Белый бык предрёк ему недолгое царствование. Может, какая-нибудь херсонесская стрела отправит этого недоумка вдогон за отцом на Небо, освободив белую шкуру для меня, подумалось с надеждой Марепсемису.
  От этих ли сладостных мыслей, или от прижатого к его животу мягкого бабьего зада, Марепсемис почувствовал, что его турий рог тоже проснулся и начал распрямляться, наливаясь силой и желанием вонзиться в горячую бабью плоть. Обхватив ладонями наполовину погружённые в воду тяжёлые, молочно-белые сиськи "херсонеситки", Марепсемис сдавил между пальцев крупные тёмно-красные виноградины сосков. Громко вздохнув, Мессапия проснулась, тотчас почувствовав упирающуюся в поясницу толстую дубину. Положив поднятые из воды ладони на терзающие её сосцы грубые мужские пальцы, она повернула голову и, скосив глаза, глянула на лицо возжаждавшего её мужчины.
  - Ах, это ты, Марепсемис...
  В первое мгновение, ещё с закрытыми веками, ей привычно подумалось, что она всё ещё в Напите с Радамасадом. Но оказалось ещё лучше: она в Неаполе, Палак вчера пообещал через пару дней завоевать Херсонес для её сына, а дубина у Марепсемиса ещё лучше, чем у Радамасада.
  Сладко улыбнувшись, Мессапия поцеловала брата в шею и, всколыхнув неподвижную воду, принялась с силой тереться ягодицами о его напряжённый бивень. Через несколько секунд Марепсемис подвинул её вперёд, уложив грудями на противоположный бортик лохани. Вжавшись лицом в её вынырнувший из воды широкий круглый зад, Марепсемис с минуту елозил по нему ястребиным носом, жаркими распяленными губами и языком, вылизывал и кусал. Сладострастно вскрикивая, Мессапия подавалась вперёд, игриво взбрыкивала задом, пытаясь отстраниться, за что тут же получала от него размашистые и весьма жгучие шлепки по ягодицам. Наконец, распалившись, зарычав голодным медведем, Марепсемис яростно вонзил свой таран в длинные розовые створки, выступающие из воды между её широких мясистых ляжек. Время от времени перемещая свою палицу из одной дыры в другую, он ожесточённо трудился без передыха над её задом около часу, то ударяя ладонью по упруго колышущимся розовым полушариям, то свирепо тиская болтающиеся за бортиком ванны тяжёлые сиськи, то оттягивая за волосы назад её голову и впиваясь жадным поцелуем в распяленный в сладострастном вопле рот. Мессапия старательно помогала ему, привычно и безостановочно подавая зад навстречу его яростным толчкам, будто скакала галопом на горячем, норовистом коне. Наконец Марепсемис вытащил свой раскалённый рог из её верхнего дупла, затиснул его между выпуклыми полушариями ягодиц и, прогнав три-четыре раза вперёд-назад, с утробным звериным рыком выплеснул ей на спину густую белую струю. Постучав всё ещё напруженным концом пару раз по обеим ягодицам, Марепсемис подался назад и, вытянув ноги, блаженно откинулся спиной на дальний бортик. Держась обеими руками за край своего бортика, Мессапия погрузила груди и ягодицы в воду и принялась двигать ими вперёд-назад, лукаво поглядывая над плечом на не сводившего глаз с её заливаемого потоками воды зада Марепсемиса. Когда поднятые ею волны смыли с её ягодиц, спины и поясницы мужское молочко, Мессапия, перевернувшись, легла грудью и животом на выпуклую волосатую грудь и живот брата.
  Светильник у них над головами едва мерцал, догорая. Судя по лившемуся сквозь спицы шатрового колеса серому свету, перекличкам петухов на птичьем дворе и голодному многоголосому бреху на псарне, давно уже наступило утро.
  - Ох, и могуч же ты, братец! - подвинула Мессапия сытно улыбающееся лицо к самому лицу брата. - Как я завидую твоим жёнам!
  Марепсемис довольно осклабился, польщённый похвалой.
  - Твой Стратон тоже малый не промах, - заверил он. - Видел, как он вчера вместе с моими парнями накинулся на девок... Молодец! Подрос жеребчик. И палица у него между ногами уже ничего, подходящая... Пора подыскать ему хорошую кобылку, а? - вспомнил Марепсемис, ради чего вчера с началом массовой случки покинул пиршественную залу и отправился на поиски Мессапии.
  - Угу, - промурлыкала та ласковой кошкой, нежно потираясь щекой о пушистую поросль на его скуле.
  - Я и подумал: почему бы не дать ему в жёны одну из моих дочерей?
  Подняв ресницы, Мессапия глянула в выпяченные навстречу глаза брата.
  - А Палак?
  - Что - Палак?.. У Палака ещё малявки. Ты же не станешь ждать ещё десять лет, пока они дозреют! А у меня полный дом подходящих девок - не знаю, куда девать! Ха-ха-ха!.. Невесты на любой вкус. Пусть сам выберет, какая ему понравится. Я ж говорю: парень созрел для женитьбы - сам вчера видел.
  - Ну-у, не зна-аю, - протянула неуверенно Мессапия. - Если Палак не будет против...
  - Да с чего ему быть против?! Говорю же: его дочки слишком малы, а если Стратон возьмёт в жёны одну из моих, то что ж тут плохого? На ком же жениться будущему херсонесскому царю, как не на скифской царевне?! Главное, чтобы ты и твой Стратон были не против. Хе-хе-хе!
  - Я-то не против, - вздохнула Мессапия. - Буду рада... А насчёт сына не знаю. Захочет ли он жениться?
  - Ещё как захочет! - заверил Марепсемис. - После того как увидит невест во всей красе. Хе-хе-хе!
  - Ну, хорошо... - сдалась уговорам старшего брата Мессапия. - Поженим их после похода. Сперва надо вернуться в Херсонес.
  - Конечно, после похода, - тотчас согласился Марепсемис. - Но невесту пусть выберет сейчас! Сегодня же отвезу вас к себе в стойбище... Ну, ладно, - ляснул он её ладонью по спине, - давай-ка отсюда выбираться...
  
  Палак, у которого после вчерашнего перепоя сильно шумело в распухшей, налитой горячим свинцом голове, когда Марепсемис с Мессапией, во время завтрака в узком семейном кругу, сообщили ему о своём желании женить Стратона на одной из Марепсемисовых дочерей, лишь снизал плечами: дело ваше - жените, на ком хотите.
  Плотно позавтракав (в отличие от старших братьев, Палак ел вяло и через силу) и хорошенько опохмелившись (тут и Палак не отстал от братьев), Марепсемис, Эминак и Мессапия откланялись. Едва они, весёлые и довольные, вышли за дверь, царица Опия недовольно заметила сыну, что лучше бы было женить сына Мессапии на одной из дочек Иненсимея или кого-нибудь из родичей-палов.
  - Вот и надо было предложить это Мессапие! - раздражённо огрызнулся Палак. - А то дождались, пока её охмурил Марепсемис и вспомнили!.. Проспали, так чего уж теперь...
  
  Вопреки тому, что Марепсемис рассказывал Мессапие о подвигах её сына в "тронной" зале, Стратон отнюдь не показал вчера себя "лихим наездником". Перепив с непривычки, подначиваемый сынами Марепсемиса, неразбавленного вина, он глядел на танец девушек уже осоловелыми глазами, в которых всё перед ним плыло, качалось и двоилось. А когда началась повальная случка, и одна из танцовщиц, сотрясаемая толчками пристроившегося сзади Спаргапифа, став на четвереньки, извлекла из штанов и взяла в рот его игрушку, Стратона совсем замутило. Он крепился, сколько мог, но через несколько минут излился в рот служанке и в следующую секунду обильно выблевал ей на спину, так что Спаргапиф, брезгливо отпрянув от её зада, обозвав Стратона "греческим засранцем", был вынужден срочно искать для своего акинака другие ножны. Двое слуг, подхватив облажавшегося "гречонка" под руки, вывели его на подгибающихся ногах из залы и потащили по его требованию по длинному коридору в нужник... Потом внесли полумёртвого обратно во дворец и положили спать в ближайшей от бокового входа комнате.
  Там его и нашли после разговора с Палаком Марепсемис и Мессапия. На загаженной застывшей блевотиной кошме, в заляпанной жиром и винными пятнами одежде, обсиженный роем слетевшихся на пиршество мух, будущий властитель Херсонеса был похож на дрыхнущего в грязи кабана.
  Прибежавшие на грозный рык Марепсемиса слуги рысью принесли с поварни кувшин холодной воды, кувшин вина, таз; Мессапиины рабыни принесли из покоев Сенамотис чистую одежду и обувь. Жалобно стонавшего от невыносимой головной боли Стратона умыли, отмыли, переодели. Выпить чашу вина "по-скифски", как настаивал Марепсемис, он, болезненно скривившись, наотрез отказался; мать и Марепсемис едва уговорили его выпить вина пополам с водой. После похмельной чаши, и правда, стало малость полегче, как и обещал Марепсемис (сам он, подавая пример, с наслаждением выхлестал одним махом чуть не пол кувшина), в голове прояснилось, гул в ушах стал как будто тише, но всё равно он чувствовал себя больным и разбитым, точно после падения с высокого дерева. О том, чтобы съесть хоть пару пирожков, Мессапие не стоило и заикаться! Больше всего хотелось опять оказаться в постели, накрыться с головой толстым одеялом и спать, пока не утихнет боль и вернутся силы. Но вместо этого подхватившие бережно под руки слуги вывели его следом за Марепсемисом и матерью через ближайшую дверь наружу. Обогнув правое крыло дворца, Стратона подвели к знакомой красной кибитке, стоявшей в готовности на площади перед дворцом. Возле кибитки сидели на конях два десятка всадников, среди которых Стратон, с усилием приподняв налитые свинцом веки, узнал четырёх сынов Марепсемиса и дядю Эминака.
  - М-ма-а... а куда м-мы едем? - промычал он удивлённо.
  - Сейчас поедем выбирать невесту, - оглянувшись на ходу на бессильно обвисшего на плечах слуг юнца, Марепсемис ощерил в улыбке обросший раскудланными свинцово-серыми волосами крупнозубый рот и заговорщицки подмигнул.
  - Ко... ик!.. кому? - тонкоголосо икнув, поинтересовался Стратон.
  - Тебе, конечно! Га-га-га! - радостно загоготал Марепсемис. - Хочешь жену?
  - Не-ет! - взглянув на улыбающуюся мать, отказался на всякий случай Стратон, не могший взять в толк, подшучивает над ним дядя или говорит всерьёз.
  - Ну и зря, - возразил Марепсемис. - У меня в твои годы уже была жена. Ну, да ничего! Увидишь моих красавиц - сразу захочешь! Га-га-га!
  - Правда, сынок, - подтвердила Мессапия, прибрав с губ улыбку. - Женой херсонесского басилевса должна быть царевна. Мы решили, что дочь Марепсемиса как раз то, что нужно. И царь Палак так считает.
  - Ну, ладно, я согласен, - легко дал себя уговорить Стратон, вспомнив смазливые личики Марепсемисовых дочерей.
  Ехать верхом Стратон решительно отказался: он очень плохо себя чувствует и боится свалиться. Марепсемис уверял по собственному опыту, что хорошая скачка и свежий ветерок в лицо - вернее всего приводит в чувство после попойки, а Фарзой со Спаргапифом поскачут с боков, следя, чтоб он не упал. К счастью, Мессапия вступилась за сына, сказав, что поедет с ним в кибитке, и попросила ехать не спеша: ей со Стратоном лучше поспать дорогой.
  - Ладно, будь по-вашему, - махнул рукой Марепсемис, пребывавший после утреннего разговора с Палаком в отменном настроении.
  Стратону и вправду было настолько худо, что залезши на передок, он не стал, как обычно, садиться на облучок и отнимать у возницы кнут, а сразу забрался внутрь и вытянулся на мягкой лосиной шкуре, прижавшись к тёплому материнскому боку. Через минуту - не успели выехать за городские ворота - убаюканный плавным покачиванием кибитки и глухим перетопом тонущих в густой пыли копыт идущих ленивой рысцой коней, он с наслаждением провалился в чёрную яму забытья.
  
  ГЛАВА 2
  
  Исчезновение Меланы поразило, но не удивило Олгасия: в глубине души он ждал, что такое может произойти. И не сомневался, чьих рук это дело.
  Ламаха в его клетушке, конечно, не оказалось. Расспросив его телохранителей, Олгасий узнал, что гинекономарх расстался с ними вечером у дверей порнейона Гиллара. Порнейон был лишь прикрытием, это ясно.
  На утреннее построение гинекономов перед казармой Ламах, вопреки ожиданиям, явился: приплёлся, пошатываясь, в заметном подпитии, мрачный, нимало не похожий на счастливого любовника после брачной ночи. Молча стоял рядом с Бастаком, пока тот слушал доклад командира ночной стражи и рассылал гинекономов на дневную службу.
  Едва Бастак распустил строй, Ламах нетвёрдо шагнул к дверям. Простоявший, как на углях, весь развод за его спиной Олгасий посторонился. Дохнув перегаром, Ламах прошёл мимо, будто не заметил тюремщика. Сипло дыша ему в спину, Олгасий тяжело двинулся за Ламахом на второй этаж. Сзади бесшумной поступью поднимались Ламаховы телохранители. В дверях Ламаховой конуры тюремщик так полоснул по ним взглядом, что все четверо мигом свернули в широкий проём казарменной спальни. Едва Олгасий прикрыл за собой дверь, один из парней, придерживая у бедра ножны с мечом, вернулся на полусогнутых к двери и приложил ухо к дверной щели.
  - Где Мелана? - бесшумно заведя в скобу железный стержень задвижки, с тихой угрозой спросил Олгасий рухнувшего мешком на топчан Ламаха.
  - Ф-фью-ють! - взмахнул Ламах по-птичьи руками. - Улетела птичка из клетки - теперь хрен поймаешь.
  - Куда ты её дел? - грозно надвинулся от двери Олгасий.
  - Да какая теперь разница! - возразил Ламах.
  - Скажи добром, где моя дочь?
  - А то что, потащишь меня в пыточную? - пьяно расхмылился Ламах. - Чего ты так рас-переживался? У тебя ведь ещё целых пять осталось. Скажи спасибо, что теперь меньше тратиться на приданое.
  - Эх, Ламах, Ламах!.. Я ведь к тебе всей душой, как к родному, а ты мне нож в сердце! - прогудел с сиплым надрывом Олгасий. Подняв на него пасмурные глаза, Ламах тяжко вздохнул.
  - Зря ты не согласился отдать её за меня... Ладно, - махнул он рукой, - сам ищи свою пропажу, а мне надо вздремнуть.
  Повалившись головой на подушку, Ламах вытянул к двери ноги в измазанных засохшей глиной башмаках и закрыл глаза, держа левую ладонь на рукояти так и не отстегнутого меча.
  Спустившись к себе, Олгасий велел рабу запрячь осла и, ни слова не сказав заплаканной жене и испуганно взглядывавшим на него дочерям, в самом мрачном состоянии духа отправился в город.
  Что же делать? Обвинить Ламаха в суде? Он отопрётся, скажет: провёл всю ночь в порнейоне. Там, конечно, подтвердят... Обратиться к Молобару? Убрать с его помощью Ламаха из гинекономархов. Но у того на Акрополе свои покровители. Захочет ли Молобар мешаться?.. Ламах хвастал дружбой с Делиадом. А не для Делиада ли он выкрал Мелану? - огненной стрелой во тьме озарила Олгасия внезапная догадка. Тогда понятно, почему он так набрался. Передал Мелану с рук на руки своему дружку, а сам заливал всю ночь тоску вином со шлюхами в порнейоне...
  Объехав стороной многолюдную с раннего утра агору, Олгасий вскоре подъехал к дому Гиллара. Выглянувший в зарешёченное дверное оконце на требовательный стук его палки заспанный привратник, недобро зыркнув на восседающего на осле незнакомого толстяка, прогудел, что заведение закрыто до полудня.
  - Я ищу гинекономарха Ламаха, - сказал Олгасий. - Знаешь его?
  - Угу, - подумав пару секунд, кивнул дверной страж.
  - Он тут?
  - Не-е, - замотал за решёткой раскудланной низколобой головой раб. - Ушёл ещё ночью.
  Та-ак... Привратника хозяин забыл предупредить, что надо говорить, что Ламах пробыл тут до утра, отметил по привычке Олгасий. Развернув осла, он упёрся взглядом в высящуюся шагах в тридцати над крышами соседней усадьбы тёмно-серую башню, пробежал глазами по зубчатому верху уходящей на север, к эргастулу, Портовой стены, и вся картина похищения предстала перед ним, будто въяве.
  Добравшись кратчайшей дорогой до дома Лесподия (подъём по щербатой лестнице на верхнюю террасу дался его ослу нелегко), Олгасий узнал от привратника, что молодого хозяина нет дома. Подошедший епископ сообщил, что Делиад сейчас должен быть в Акрополе, на службе. На вопрос назойливого тюремщика, ночевал ли Делиад здесь прошлой ночью, епископ пояснил, что летом молодой хозяин обычно ночует в загородной усадьбе. Научившийся благодаря многолетней практике по глазам, мимике и голосу безошибочно определять, искренен собеседник, или юлит, Олгасий поверил, что епископ не лжёт: Делиада и Меланы в доме нет, - похоже, здесь и не знают о похищении. Скорей всего, Мелана в усадьбе за городом, размышлял Олгасий, труся рысцой к въезду на Акрополь. Взять гинекономов и явиться туда с обыском? Кроме подозрений, у него нет для этого никаких оснований. Да и не даст Ламах гинекономов, а даст, так прежде предупредит дружка... Да Меланы там может и не быть - он мог её спрятать у любого из своих приятелей. У того же Алкима или Феокрита. Развлекаются сейчас с ней всей компанией... Ах, Мелана, Мелана!.. Что же ты, глупышка, наделала!..
  Сторожившие въезд в Нижнюю крепость соматофилаки сообщили толстяку тюремщику, что Делиад этим утром в крепость не въезжал, но может, он прошёл через Акрополь. Переговорив во дворе казармы с лохагом Никоном, Олгасий выяснил, что сотня Делиада сегодня свободна от службы, поэтому тот вряд ли сегодня тут объявится.
  Выехав опять на площадь перед Акрополем, Олгасий после недолгих раздумий направил осла к Тиритакским воротам. Не особенно веря в успех, он решил всё же наведаться в усадьбу Делиада. Может, получится договориться с ним подобру или хоть увидеть дочь. Положение - глупее не придумаешь! Знаешь наверняка кто похититель, и ничего не можешь поделать - только просить и умолять. Будто это ты украл, а не у тебя украли.
  Когда через час с лишним, проделав непривычно долгий и трудный для себя и своего осла путь (Олгасиевой палке пришлось как следует потрудиться по ослиным бокам на затяжном подъёме), Олгасий постучал в ворота Лесподиевой усадьбы, угрюмый сторож заявил, что молодого хозяина тут нет. Да, ночевал, но час назад уехал. Олгасий тотчас понял, что раб лжёт, и потребовал позвать епископа. Подошедшему минут через пять Орику (прежний здешний епископ, старик Менон, умер минувшей зимой), отказавшемуся открыть калитку, предпочтя говорить с незваным гостем, как и привратник, через боковую воротную щель, Олгасий суровым властным тоном объявил - наугад и на испуг, - что Ламах сознался, что привёз похищенную минувшей ночью Мелану в эту усадьбу, поэтому - либо он договорится сейчас с Делиадом по-хорошему, без скандала и обращения к судьям, либо через час явится сюда с отрядом гинекономов, перероет всю усадьбу, заберёт в эргастул всех здешних рабов и рабынь и пытками добьётся от них правды.
  По дрогнувшим бровям раба Олгасий понял, что его угрозы произвели должное впечатление. Попросив обождать, Орик заспешил к дому.
  Делиад и Мелана только недавно встали после сладкой брачной ночи и сейчас с аппетитом завтракали на галерее под ликующие трели заливавшегося в омытой ночным дождём зелени сада соловья, собираясь после завтрака продолжить захватывающие занятия на перестеленном рабынями ложе.
  Выслушав подошедшего с потупленным долу взором Орика, Мелана побелела. Делиада больше всего поразило, что Ламах сразу выдал его. До сих пор он не считал Ламаха за труса, способного предать друзей.
  - Он сделал это нарочно, - сказала упавшим голосом Мелана. - Пару дней назад он просил меня в жёны. Отец отказал. Теперь отец заберёт меня домой, он снова попросит меня, и отец, чтобы скрыть позор, теперь меня отдаст.
  - Хитёр, ничего не скажешь, - скорее восхищённо, чем возмущённо, произнёс Делиад. - Ну а ты - хочешь к нему?
  Мелана отчаянно замотала головой.
  - Нет. Я бы хотела остаться с тобой, если можно. Не отдавай меня, пожалуйста! - Схватив возлюбленного за руку, Мелана, припала к ней горячими губами.
  После предательства Ламаха отпираться и прятать девушку было бессмысленно. Делиад велел Орику привести Олгасия в андрон.
  Проехав за Ориком по тенистой липовой аллее, Олгасий спешился перед широким открытым входом в андрон. Подбежавший раб тотчас увёл его осла и привязал в тени к одному из боковых столбов. Неспешно войдя по приглашению епископа в андрон, Олгасий остановился перед выложенным цветными камешками в центре залы тёмно-красным быком, бегущим по морским волнам с похищенной Европой на спине. Ну надо же!
  Осматривая пустой андрон, он не заметил бесшумно возникшего сзади наверху одной из лестниц юношу.
   - Олгасий?
  Тюремщик резко обернулся на голос.
  - Вот уж не ожидал тебя здесь так скоро! Ты сегодня без своей замечательной ищейки? - растянул губы в дружеской улыбке Делиад, медленно сходя по лестничным ступеням. Был он в цивильном светло-зелёном с серебряной зубчатой окантовкой безрукавном хитоне и мягких замшевых домашних тапочках.
  - Сегодня она мне не понадобилась, - ответил без тени улыбки тюремщик. - Догадаться, у кого моя дочь, было не труднее, чем сложить два и два.
  - Орик, вели принести нам вина, - приказал, подходя к Олгасию, Делиад стоявшему у увитого плющом входа в андрон епископу. - Нашему гостю после долгой дороги нужно промочить горло. Ты какое предпочитаешь?
  - Никакое! - отрезал Олгасий. - С похитителем дочери пить не собираюсь!
  - Да никто её не похищал! Девчонка убежала из домашней клетки по своей собственной воле и желанию.
  - Я хочу услышать это от неё самой, - потребовал Олгасий.
  - Хорошо. Эй, Харина! - крикнул Делиад, подняв глаза на дверной проём наверху лестницы. На верхней площадке тотчас появилась беловолосая рабыня. - Приведи сюда Мирсину!
  - Тащи сюда красное лесбосское с холодной водой, - опустил глаза Делиад на ждавшего под лестницей у коридора на поварню Орика. - И три хрустальных канфара! - крикнул он вдогон скрывшемуся за пологом рабу.
  Войдя с галереи на лестничную площадку, Мелана на секунду замерла, бросив испуганный взгляд на стоящих на красном мозаичном быке в центре зала отца и возлюбленного. Встретившись с тяжёлым взглядом отца, Мелана густо покраснела (что вообще-то было ей не свойственно) и отвела глаза. Скользя ладонью по выглаженному перилу, стала обречённо спускаться, медленно, как бы через силу, перемещая ноги со ступени на ступень. В шаге за нею, бесшумно ступая босыми ногами, спускалась белокурая красавица-сарматка.
  Сойдя наконец вниз, вместо того, чтобы кинуться со слезами в раскрывшиеся объятия отца, она прильнула к Делиаду, с готовностью обхватившему её за талию и накрепко прижавшему к левому боку.
  - Меланка! Доченька! Что же ты не обнимешь своего отца? - воскликнул Олгасий с задрожавшей в голосе горькой обидой. Но Мелана только ниже опустила голову с раскатившимися волнистой тёмно-коричневой завесой по плечам и спине волосами и крепче прижалась к похитителю, опасаясь, что стоит ей только попасть в руки отца, и он уже её не выпустит - так и утащит обратно в домашний эргастул.
  - Я влюбился в твою дочь с первого взгляда, как её увидел, - пришёл на выручку возлюбленной Делиад, - и решил, что она должна быть моей... моей женой.
  - Что же ты не обратился прямо ко мне? Зачем было похищать? Неужели я отказал бы тебе? - разоблачил Олгасий для Меланы его наивный обман.
  - Но... подготовка к свадьбе... об этом бы сразу стало известно. Друзья бы меня засмеяли, тётушка Герея запретила, - неуклюже оправдывался Делиад. - Я боялся, что приедет отец, увезёт меня в Феодосию, и я никогда её больше не увижу. А теперь им всем придётся смириться.
  Пёс его знает! Может, по юношеской наивности он и в самом деле так думает, мелькнуло у Олгасия, задумчиво разглядывавшего прильнувших друг к другу влюблённых. (Ободрённая поддержкой Делиада, Мелана осмелилась искоса взглянуть из-под ресниц на отца.) Красивая была бы пара! Как Левкон и Герея. Лучшей доли для своей Меланки он и желать не мог! Только не верится... Для Делиада это скорей всего лишь игра, очередное развлечение с очередной красоткой, а вот Мелана, глупышка, похоже, влюбилась в него по-настоящему. Эх-хэ-хе-э!.. Олгасий, с его житейским опытом, не сомневался, что ничем хорошим для Меланы эта история, увы, не закончится. Дней через десять, ну, через месяц он с ней натешится, насытится, появятся новые красотки, и придётся Мелане, с разбитым сердцем и с "подарком" в животе, с позором возвращаться в родительскую "клетку". Делиад явно не Левкон. Против отцовской воли не пойдёт - кишка тонка... Только как скажешь об этом дочери? Да и бесполезно говорить - не поверит... Да и, вопреки всему его опыту, где-то в самой глубине отцовского сердца теплился крохотный огонёк надежды: а вдруг?..
  - Ну, что ж... Раз ты её так любишь, и любовь твоя не прошла после первой брачной ночи, собираешься ли ты совершить обряд эпигамии и официально назвать Мелану своей женой?.. Если нет, то давай сейчас договоримся о возмещении ущерба, который ты нанёс мне и прежде всего ей, я увезу её домой, и замнём это дело.
  - Нет! - в один голос воскликнули Делиад и Мелана.
  - Отец, я хочу остаться здесь, я домой не поеду!
  - Ну так как насчёт эпигамии? - впившись каменным взглядом в Делиада, настаивал Олгасий.
  - Д-да... я согласен, - не без усилия выговорил припёртый к стенке Делиад. - Только... это нужно сделать так, чтоб тётушка Герея не прознала. Без всяких торжеств.
  - Тогда это нужно сделать поскорей. Как насчёт сегодняшнего вечера? - продолжил натиск Олгасий.
  - Хорошо, сегодня вечером, - капитулировал под давлением направленных на него с двух сторон требовательных и умоляющих глаз отца и дочери Делиад.
  - Тогда сделаем так. Сейчас я увезу Мелану домой...
  - Отец, я не...
  - Послушай меня, дочка! Ты хочешь быть женой Делиада, или его постельной игрушкой, как эта рабыня?.. Сегодня перед заходом солнца мы с твоей матерью и сёстрами приведём тебя на агору, к алтарям Зевса и Геры. Если Делиад в самом деле тебя так любит, как говорит, а не украл, чтобы позабавиться с тобой две-три ночи, а потом выкинуть, как надоевшую собачонку, то он придёт туда с несколькими друзьями в качестве свидетелей. Вы произнесёте супружескую клятву, и он увезёт тебя к себе как законную жену. Это будет хорошим испытанием его подлинных чувств к тебе. Ну, что - поедем? - протянул Олгасий руку к дочери.
  Мелана обратила вопрошающий взгляд на Делиада, продолжавшего прижимать её к себе. Тот разжал руки. Мелана сделала шаг к отцу и вложила ладонь в его протянутую руку.
  - У тебя тут, надеюсь, найдётся крытая повозка и пара лошадей? - ласково приобняв за плечо дочь, обратился Олгасий к Делиаду. Делиад вопросительно глянул на стоявшего возле столика с принесенными с поварни кувшинами и канфарами Орика. Тот молча кивнул.
  - Ну, раз мы договорились, так теперь можно и винца твоего попробовать! - воскликнул Олгасий, впервые позволив себе разгладить суровые складки на лице в подобие улыбки.
  Орик наполнил хрустальные канфары.
  - Ну, дети, пью за то, чтобы ваша семейная жизнь была долгой и счастливой, как у царевича Левкона и Гереи! - подняв наполненный слегка разбавленным холодной водой красным лесбосским канфар, громогласно возгласил Олгасий с очевидным намёком Делиаду. Глядя на канфары друг друга, будущие тесть и зять, не отрываясь, выпили до дна.
  - Доброе вино, - похвалил Олгасий.
  - Ещё по одному? - предложил Делиад, подождав, пока Мелана, в несколько приёмов, осилила свой канфар.
  - Можно, - шире раздвинул губы в улыбке тюремщик, подставляя канфар под полившуюся из кувшина рубиновую струю.
  - За то, чтобы моя Мелана родила тебе много красивых сыночков и дочурок, а мне внучат! - пожелал Олгасий, поглаживая левой рукой с умильной улыбкой плечо дочери. Мелана от отцовского пожелания и взгляда стыдливо зарделась и поспешила поднести к губам просвечивающий рубиновыми гранями канфар.
  - Благодарим за угощение. Ну, пойдём, дочка, - отдав пустой канфар Орику, Олгасий повлёк Мелану к выходу. Сунув канфар Харине, Делиад велел Орику принести его форму и меч.
  Мелане страх как не хотелось расставаться с Делиадом, в которого она за эту короткую и бесконечно сладостную ночь влюбилась со всем нерастраченным девичьим пылом и обожанием. Она боялась, что на этом их любовь и закончится, что Делиад, получив от неё, что хотел, не пойдёт ради неё наперекор родительской воле, как когда-то царевич Левкон. Когда через несколько минут от конюшни по залитому солнцем двору к оплетенному плющом входу в андрон подкатила запряженная парой широкогрудых гнедых кибитка, глаза Меланы налились слезами. Но разумом она понимала, что отец прав и что иначе нельзя. Обидно и жалко было себя до слёз оттого, что счастье её оказалось таким коротким...
  Севший на облучок Орик тронул к воротам неспешной рысцой - чтоб поспевал привязанный сзади осёл тюремщика. Успевший надеть военную форму (только тяжёлый шлем Орик приторочил к седлу) Делиад верхом на Снежке отправился сопровождать кибитку с Меланой и Олгасием до города - слева от весело трусившего налегке, да ещё с горки, осла. Сидевшая у заднего бортика Мелана, зная, что у неё очаровательная улыбка, отвернув краешек полога, грустно и нежно улыбалась не сводившему с неё влюблённых глаз юноше, отвечавшему ей ободряющей улыбкой.
  При подъезде к Тиритакским воротам Олгасий велел дочери прикрыть запону и не выглядывать.
  - До вечера, - произнёс негромко Делиад и помахал на прощанье рукой. Мелана махнула ему в ответ и прикрылась полотняной завесой. Но и въехав в город, Делиад ещё долго ехал за кибиткой, и Мелана любовалась на него через оставленную у бокового ребра щёлочку, и он видел глядящий на него из тёмной щели лучистый девичий глаз. Лишь перед агорой Орик свернул по требованию Олгасия направо, чтобы объехать шумную людскую толчею в центре города тихими боковыми улицами, а Делиад завернул Снежка налево, поехав шагом в подъём к Акрополю.
  По пути к крепости соматофилаков Делиада раздирали сомнения: ему очень хотелось похвастать перед друзьями своим приключением с очаровательной дочкой главного тюремщика и спросить совета насчёт неё у тех же Феокрита и Алкима, и в то же время он боялся, что друзья поднимут его на смех за то, что сдрейфил перед тюремщиком и так легко вернул ему дочку, не успев как следует с нею позабавиться. Сомнения и колебания: рассказать? утаить? - развеялись уже в воротах крепости, где его неожиданно встретили как героя.
  Обычно у распахнутых ворот, лениво опершись на копья, торчала пара стражей, остальные, спрятавшись в тени за воротами или наоборот - греясь на солнышке, играли в кости, что-нибудь жевали или дремали, пока не придёт их черёд стать на страже. Но в этот раз, завидев выехавшего на белом коне на площадь Делиада, весь десяток выстроился двумя шеренгами по обе стороны воротного створа и, когда Делиад въехал под арку, дружно застучал древками копий о щиты, а гекатонтарх Орфагор, чья сотня охраняла сегодня Нижнюю крепость, отсалютовал ему, будто высокому начальству, вскинутым над головою мечом. Оказывается, гинекономы уже разнесли по городу весть, что ночью Ламах и Делиад похитили красавицу-дочку начальника столичного эргастула, и новость эта, разумеется, была встречена соматофилаками с восторгом и полным одобрением.
  Ответив на расспросы Орфагора о дочке тюремщика многозначительной улыбкой, Делиад спросил об Алкиме и Феокрите.
  - Алким с утра с царевичем на гипподроме. Наверное, и Феокрит там, - похлопывая ладонью по атласному крупу Снежка, сообщил Орфагор.
  Передумав ехать в казарму, Делиад развернул Снежка и погнал с горки рысью к Скифской улице. Через десять минут он въехал в никем не охраняемые решётчатые ворота гипподрома.
  Пантикапейский гипподром вытянулся с востока на запад в нескольких плефрах от Северной крепостной стены. Между гипподромом и крепостной стеной находилась огромная конюшня на полтыщи лошадей царских соматофилаков (ещё одна такая конюшня находилась около Скифских ворот). В восточной ограде гипподрома, позади храма Посейдона, имелось трое ворот. Центральные служили для въезда всадников и колесниц на так называемый Конный дворик, на котором участники состязаний дожидались своей очереди выехать на беговое поле. Публику запускали через расположенные справа и слева узорчатые бронзовые решётки. Широкие проходы между Конным двориком и боковыми оградами вели к аркам, отделявшим двухэтажное строение гипподромной кафизмы от торцов северной и южной трибун. На боковых столбах над арками парили с венками в вытянутых к беговому полю руках четыре крылатые каменные Ники. Под арками были ещё одни решётчатые ворота, закрывавшиеся во время скачек, за которыми убегала к закруглению на дальнем конце посыпанная песком и ракушечным крошевом, огороженная кирпичным барьером высотой по конскую шею широкая скаковая дорожка, с которой через равные промежутки поднимались ступенчатые проходы на трибуны.
  Остановив Снежка под левой аркой (как и на входе, решётки тут были открыты), Делиад обежал быстрым взглядом трибуны.
  Вот уже декаду на гипподроме с рассвета до вечерних сумерек проходили тренировки скаковых лошадей и тетрипп к начинавшимся через две декады Посейдоновым играм, собиравшие на трибунах тысячи любителей скачек: в первую очередь, конечно, живущих в столице сатавков, меотов, увиливающих от школьных занятий подростков, местных и приезжих богачей, кому не было нужды зарабатывать на кусок хлеба каждодневным трудом.
  Группа царских гекатонтархов в украшенных золотым трезубцем красных гиматиях вольготно расположилась вкупе с приятелями из числа молодых цивильных богачей и красивыми гетерами на центральной южной трибуне - под Царской ложей. Там тоже заметили въехавшего под арку белого Делиадова коня: криками и взмахами рук позвали Делиада к себе. Привязав повод к решётке, где было привязано с полдесятка разномастных коней, Делиад направился вдоль ограждения трибун к друзьям, среди которых скоро разглядел и сына царского казначея Феокрита.
  Что до Алкима, то он со своим подопечным в этот момент наматывал круги по беговому полю гипподрома в компании готовящихся к праздничным состязаниям всадников. Чтобы царевич не убился, ему настрого запрещали скакать во весь опор, он же, как и всякий неробкий мальчишка, обожал быструю езду. Как же, оказавшись на гипподроме, было отказать себе в удовольствии промчаться во весь дух на глазах у тысяч зрителей, среди которых было и немало сыновей соматофилаков - его товарищей по военным играм! Алким нашёл выход, привязав голени царевича ремнями к седельной подпруге - так он точно не вылетит из седла! Правда, если бы лошадь упала, Перисаду грозила неминучая беда, но на ровной песчаной дорожке гипподрома споткнуться и упасть лошади было затруднительно: Алким решил, что риск не велик.
  Среди всадников, готовившихся к скачкам в честь Посейдона, были в основном сыновья знатных сатавков и пантикапейских богачей (меоты и жители других городов тренировались у себя), имевшие резвых скакунов. Белокожий красавец Снежок был недостаточно резв для таких скачек, да Делиад и побаивался гонять во весь опор, предпочитая спокойную езду рысью или сдержанным галопом. Поэтому он, как и большинство гекатонтархов, предпочитал наблюдать за Играми с трибун.
  После того как всадники промчали десяток кругов (длина беговой дорожки составляла два с небольшим стадия) и передали взмыленных коней слугам и рабам-конюхам, уведшим их вываживать и чистить на Конный дворик, из ворот кафизмы им на смену выехали три колесницы. (Ширина беговой дорожки была рассчитана на шесть тетрипп, но чтобы не подвергать во время тренировок коней и хрупкие повозки ненужному риску столкновений, отправляли в забег по три или четыре.) Одна из них, запряженная возле дышла парой широкогрудых серых в яблоках меринов, а по краям тонконогими белыми кобылицами, с позолоченными деревянными рельефами на дуговидном ограждении (спереди - по пояс, с боков - по колено) и позолоченной львиной головой на конце дышла, принадлежала отцу и сыну Перисадам. Естественно, что юный Перисад, едва его отвязали от верхового коня, тут же возжелал прокатиться на своей колеснице. Алким ответил отказом: слишком опасно, он имеет строжайший наказ Гиликнида и самого басилевса - не дозволять. Перисад продолжал настаивать, обещая проехать рысью всего один кружок. Покосившись на поднимавшегося на центральную трибуну Делиада, Алким сдался. Обрадованный Перисад тотчас запрыгнул на колесницу, встал у изогнутой дугой передней стенки с металлической скобой наверху, на которую были намотаны длинные концы вожжей, и отобрал у возницы кнут на длинном гибком кнутовище. Декеарх соматофилаков Танисалон (из племени синдов), удостоенный чести быть возницей царской колесницы на предстоящих Играх, стал позади царевича, обхватив его с боков мощными клешнями рук, взялся за вожжи. Одному из своих воинов Алким приказал для подстраховки встать сбоку возницы. Царевич взмахнул кнутом, кони, закусив удила, нетерпеливо рванули вперёд, две другие колесницы на почтительном удалении порысили за ней. Алким поспешил к приятелям на трибуну.
  - А вот и наш герой-любовник к нам пожаловал! - улыбнулась подошедшему Делиаду восседавшая бочком на коленях у одного из цивильных щёголей Афинаида. Сидевшие в обнимку со своими поклонниками девицы хохотнули.
  - Не ждали увидеть тебя так скоро. Думали, тебя дня три-четыре будет не оторвать от твоей пленницы, - сказал с ироничной ухмылкой Феокрит пока Делиад, пробираясь между рядами, пожимал руки приятелям и похлопывал по хорошеньким щёчкам и голым коленкам их подружек.
  - Так это правда, что говорят гинекономы? - спросила Илерия. Как и большинство гетер, она сидела на коленях у богатого поклонника, вальяжно ласкавшего под хитоном её гладкую ляжку и налитую ягодицу, и не так следила за происходящим на беговом поле, сколько целовалась.
  - А что они говорят? - напустив невинный вид, поинтересовался Делиад.
  - Будто вы с Ламахом прошлой ночью выкрали прехорошенькую курочку из курятника толстяка Олгасия, - доложил один из гекатонтархов.
  - Ну... было дело, - пустив на губы скромную улыбку, сознался Делиад.
  - Ну вы молодцы!
  - Знай наших!
  - Надеюсь, девчонка того стоила! - посыпались отовсюду восторги приятелей.
  - Ну, давай, рассказывай, как вы это проделали! - хлопнул Делиада сзади по плечу подоспевший Алким.
  Усевшись с Алкимом на свободные скамьи рядом выше, следя вполглаза за вывернувшими слева из-за Спины тетриппами, Делиад рассказал, как заехав месяца полтора назад по поводу похищенной сестры Ксенопифа в эргастул к Ламаху, неожиданно увидел в окошке жилища главного тюремщика прехорошенькое девичье личико и ещё тогда подумал, что хорошо бы сделать доброе дело: вызволить красотку из заточения. Не сразу, но удалось уломать Ламаха помочь. Передал через Ламаха ей записочку: мол, влюбился с первого взгляда, жизнь без тебя не мила, готов жениться и всё такое. Ну и малышка, конечно, растаяла...
  Проехав разминочным скоком круг по гипподрому, царская колесница не остановилась и не высадила царевича, а, завернув возле кафизмы за вздыбленного бронзового Пегаса на восточном конце Спины, помчалась на второй круг - на сей раз галопом.
  - Вот же зловредный мальчишка! - хлопнул в сердцах кулаком себя по колену Алким. - Смотрите, что творит! Дал же слово, что проедет один круг рысью. Надо пойти остановить.
  Алким встал.
  - Да ладно тебе, сиди, - остановил его Феокрит. - Танисалон своё дело знает. Ничего с твоим царевичем не случится. Пусть мальчишка прокатится в своё удовольствие.
  Алким сел на место, не сводя глаз с мчавшей вдоль северной трибуны бело-серой четвёрки. Делиад продолжил.
  Дождавшись подходящей ночи, Ламах с Портовой стены спустился на крышу Олгасиева дома, девчонка вышла ночью во двор, Ламах втянул её арканом на крышу (сам Делиад не мог туда пойти из-за собак), оттуда на стену, спустился с нею в порт и привёл к ждавшему в лодке Делиаду. (Делиад в самом деле поначалу хотел сам отправиться в лодке за Меланой, но дождь, ветер и волны отпугнули, и он послал Орика.) Переправил девчонку к себе в усадьбу и провёл с ней волшебную ночь.
  - Что ж так скоро от неё сбежал? - поинтересовался цивильный щёголь, миловавшийся с Илерией. - Или, за исключением хорошенького личика, плод оказался недозрелым?
  - Хи-хи-хи! - хохотнула в его руках смешливая Илерия.
  - Или папашка-тюремщик её отыскал? - догадливо предположил Феокрит.
  - Да, должен признаться, дал маху, - ответил с печальным вздохом Делиад. - Нужно было сразу перепрятать её у кого-нибудь из друзей. Оказывается, кривоносый Ламах тоже положил на неё глаз и просил её в жёны, но получил отказ.
  - От дочки или от отца? - оскалил в ухмылке зубы один из гекатонтархов.
  - От обоих... Ну так вот. Хитрец Ламах решил использовать меня в качестве тарана. Мол, после того как я пробью её ворота, он вновь попросит её в жёны, и отцу и самой девчонке ничего не останется, как согласиться. И уже утром Ламах выдал толстяку Олгасию, где его дочь. И вот, час назад тюремщик примчался на своём осле ко мне в усадьбу и потребовал, чтоб я женился на его дочери, или он увозит её домой, а с меня потребует возместить ему ущерб.
  - Ну и что ты? - спросил другой гекатонтарх.
  - Пришлось отдать. Жалко, что из-за коварного гада Ламаха я провёл с ней всего лишь ночь. С такой милашкой я бы с удовольствием покувыркался денька три-четыре!.. Хотя Ламаха тоже можно понять.
  - Ну так и пообещал бы на ней жениться, раз она тебе так глянулась, - предложил с усмешкой Феокрит.
  - Я и пообещал. А папаша: вот после эпигамии её и получишь!
  - Так за чем же дело стало? Женись и пользуйся своей красавицей, сколько душе влезет, - гнул своё Феокрит. - Да к тому же вместо того, чтоб платить тюремщику "за ущерб", сам сдери с него побольше в приданое за дочкой. Знаешь, как они там наживаются на арестантах!
  - Да ведь если я женюсь на ней по-настоящему, боюсь, отец меня за женитьбу на дочке тюремщика мигом спровадит обратно в Феодосию, - возразил Делиад.
  - Ха-ха! Нашёл о чём переживать, - усмехнулся покровительственно Феокрит. - А для чего существуют верные друзья? Пока до твоего отца дойдут вести о твоей женитьбе, пока он потребует тебя к себе или сам сюда приедет, пройдёт дней десять, а то и месяц. А затем ты вдруг застукаешь свою милую жёнушку под кустом со мной или с Алкимом, а то и сразу с обоими, ха-ха-ха! - и разошлись, как в море корабли. Даже приданое изменницы возвращать не придётся, хе-хе-хе! - поучал, как несмышлёныша, Делиада многоопытный Феокрит.
  - А ведь и верно, парни! Я же легко могу в любой момент развестись! - обрадовался Делиад. - Решено - женюсь! Сегодня же! А хитроумному Ламаху придётся обождать своей очереди. Может, и сынка ему заделаю. Ха-ха-ха!
  Делиад попросил Феокрита и Алкима быть вечером свидетелями его эпигамии. Те охотно согласились.
  - Только вот договариваться насчёт приданого я не особо умею, - замялся Делиад. - Сколько да чего он там должен дать?
  - А тебе и не нужно, - возразил Феокрит. - Говорить о приданом - не дело жениха. Для этого есть друзья. В полдень съезжу в эргастул и постараюсь выжать из этого Олгасия как можно больше, причём не вещами, а деньгами.
  - А как насчёт свадебного ужина для друзей? - напомнил один из гекатонтархов.
  - Сегодня никак не успеть, а завтра вечером приглашаю всех к себе в усадьбу. Устроим по случаю моей женитьбы хорошую попойку, - пообещал с улыбкой довольный, что всё так удачно складывается, Делиад.
  - А Ламаха пригласишь? - глянула с лукавым прищуром на Делиада Афинаида.
  - Непременно! - воскликнул после секундной заминки Делиад. - Хорошо, что напомнила. Пусть порадуется нашему с Меланой семейному счастью. Тем более что он приложил к этому столько стараний.
  Делиад, его друзья и гетеры дружно рассмеялись.
  
  Проспавшийся и протрезвевший Ламах наблюдал приезд Олгасия и Меланы из окна своей каморки (цокот копыт и грохот обитых железом колёс по выбоинам пустынной мостовой был слышен издалека). Узнав в вознице Орика, он понял, что в кибитке Мелана. Похоже, его расчёт был точен: Олгасию не составило труда разыскать и вернуть дочь.
  Из остановившейся перед входом кибитки, откинув полог, выбрался задом Олгасий, следом вылезла Мелана. Бросив тоскливый взгляд на Ламаха и на взволнованные лица матери и сестёр в окнах, беглянка опустила глаза и вошла за державшим её крепко за руку отцом в боковую калитку. Открывший калитку раб бросился отвязывать от задка кибитки обиженно взревевшего в спину хозяину осла. Кинув напоследок исподлобья взгляд на Ламаха, Орик развернул упряжку и погнал рысью к Большой Поперечной улице.
  Заперев дверь на ключ, Ламах кликнул телохранителей и неспешно направился вниз. Велев сбежавшим следом подручным седлать, вышел наружу.
  Через пару дней, или даже завтра, можно будет опять попросить Мелану в жены. И на этот раз отказа быть не должно. Пора было заняться поисками собственного дома - их с Меланой семейного гнезда.
  Заведя беглянку в дом, Олгасий и пальцем её не тронул - как ни тянулась рука к ремню, даже по щекам не отхлестал. Ведь вечером предстояло вести её к алтарю Геры. А вдруг, вопреки всем сомнениям, Делиад всё же явится за ней?.. Да и жалко было. У неё и без того вид был, как у побитой собаки.
  Отправив Мелану наверх в её спальню, Олгасий уединился с женой внизу и рассказал о разговоре с Делиадом и своих сомнениях насчёт него.
  Бессильными старушечьими шагами Мелана поднялась на второй этаж. Поджидавшие в коридоре у выхода на лестницу пять сестёр молча проводили её в её с Сорией спальню. Задёрнув зелёный ситцевый полог (дверей в девичьих комнатах не было), сёстры обсели Мелану и накинулись с расспросами.
  Мелана сперва решила молчать, но в глазах сестёр было столько жадного нетерпеливого любопытства, что стало ясно, что они не отстанут, пока всё не выпытают. А потом и самой захотелось похвастать своим необычайным приключением: ладно, так и быть, - пусть удивляются и завидуют! И она стала рассказывать, сперва вроде бы неохотно, а затем всё более увлекаясь. Как сговорилась с Ламахом, что тот украдёт её и возьмёт в жёны против воли отца. Как ночью Ламах втащил её арканом на крышу, оттуда на Портовую стену. Как спустил со стены с той стороны и, укрыв паллием от дождя, привёл в гавань, где их ждала лодка с гребцами. Как они поплыли в непроглядную тьму, и лодка взлетала и падала на огромных волнах, а она сидела на коленях у Ламаха, завёрнутая в его плащ, и никогда в жизни она не натерпелась такого страха! Как лодка пристала под высоченной кручей на южной стороне бухты, и как Ламах тащил её за руку наверх по крутой, скользкой от дождя каменистой тропинке. Как они вошли в густой тёмный сад, в котором вовсю бушевал ветер: свистел, шумел листвой, раскачивал и гнул деревья и кусты...
  Сёстры слушали, затаив дыхание, младшие - как удивительную сказку.
  ...Как пройдя через сад, они вошли в большой дом, сели на покрытую барсовой шкурой софу в большой красивой зале. Красивая черноволосая рабыня принесла им сладкого миндального заморского вина, и они выпили аж два больших канфара, чтобы согреться, после чего другая рабыня - красивая светловолосая сарматка - увела её на второй этаж, в спальню, вымыла ей ноги и расчесала волосы перед сном. Спальню, туалетный столик и укрытое под парчовым шатром огромное роскошное ложе она описала особенно подробно: пусть сёстры умрут от зависти, узнав, где она спала минувшей ночью!
  - Неужто Ламах купил для тебя такой дом? - изумилась Сория.
  - А я знаю, а я знаю, чей это дом! - возбуждённо блестя глазами, закричала полушёпотом сидевшая с Наидой на ложе Меланы Кулия. - Это дом того красивого всадника на белом коне! Ламах украл Мелану для него!
  Сидевшие напротив на кровати Сории старшие сёстры с ещё большим изумлением и даже испугом вытаращились на Мелану. Неужели, правда?!
  После того как она забралась под балдахин, продолжила рассказ Мелана, рабыня задула огонь и ушла. Вдруг через несколько минут она почувствовала, что в комнату кто-то бесшумно вошёл и молча забрался на ложе. В полной темноте нашарил её рукой под меховым покрывалом и лёг рядом. Она сразу поняла, что это не Ламах. Сперва он назвался Дионисом, потом Аполлоном, - впервые улыбнулась Мелана. Хотя Ламах ничего ей не сказал, ещё в лодке она догадалась, к кому он её везёт. Кулия угадала - это в самом деле был Делиад.
  - Вот видите! Я же вам говорила! - расплывшись до ушей в торжествующей улыбке, запрыгала на кровати Меланы Кулия.
  - Тише ты! - шикнула на неё Хрисиона. - Давай, рассказывай дальше...
  Отправив семилетнюю Наиду (ей о таких вещах знать ещё рано) сторожить коридор, Мелана, понизив голос, со всеми подробностями стала рассказывать приклонившим к ней головы сёстрам, чем они всю ночь занимались с Делиадом на ложе: пусть знают, что их ждёт после замужества! Хрисиона, Токона и Сория слушали её откровения с пылающими лицами, шеями и ушами, сама же Мелана ни капельки не покраснела. Закончила она свой рассказ внезапным приходом отца и его договорённостью с Делиадом, что если тот вправду её любит, пусть вечером придёт к жертвеннику Геры, произнесёт брачную клятву и увезёт её к себе как законную жену.
  - И что он? - выдохнула Сория.
  - Обещал прийти.
  - А если не придёт? - спросила Токона.
  - Тогда, наверное, я стану женой Ламаха.
  - Он придёт, он придёт! Вот увидите, он придёт! - закричала опять вполголоса Кулия, поглаживая плечо Меланы. - Ты такая раскрасавица, что он обязательно возьмёт тебя в жёны!
  - Не ори! - окрысилась на неё Хрисиона. - Дура ты, Кулия! Никуда он не придёт. Позабавился с нашей Меланкой ночь, сорвал первоцвет - и довольно. Знаешь, сколько у него таких красавиц!
  Мелана, вздохнув, опустила глаза, признав правоту Хрисионы.
  - А пусть даже и всего одну ночь провести на таком ложе с таким красавчиком - всё равно счастье! - возразила сестре Токона. - Нам с тобой такого не видать.
  Кулия ткнулась лицом в плечо загрустившей Меланы, крепко обвив её за талию...
  Переговорив с женой, Олгасий ушёл в эргастул - узнать, как там справляются помощники в его отсутствие.
  Исигона позвала Хрисиону и Токону на кухню - готовить обед.
  Выпроводив младших сестёр, Мелана завалилась на подушку, лицом к стене, завешенной безворсым ковром, на котором был выткан Посейдон, едущий по пенным верхушкам высоких волн на запряженной четвёркой пышногривых белых коней колеснице. Водя пальчиком по катящимся с ковра на кровать водяным валам, Мелана предалась горестным думам. После того, что она пережила с Делиадом, стать женой Ламаха больше не казалось ей таким привлекательным, как ещё сутки назад. Ламах, конечно, любит её, но... он во всём, буквально во всём проигрывает Делиаду! У него нет своего дома (как она не подумала об этом раньше?), не говоря уж о загородной усадьбе на берегу моря. Он и не богат, и не знатен, и далеко не красив, и в два раза её старше. Навряд ли ей будет с ним так хорошо и сладко в постели, как с Делиадом. Выйдя за него, она только лишь переберётся из одной клетки в другую, более тесную... Вот если бы Делиад пришёл вечером к алтарю Геры и увёз её опять в тот чудесный дворец посреди райского сада... на серебряной колеснице, запряженной белоснежными скакунами...
  Но вместо Делиада пришёл некто иной.
  Вернувшийся из эргастула Олгасий только-только уселся во главе обеденного стола, как явился гинеконом, охранявший с напарником проходной коридор, и доложил, что приехал гекатонтарх соматофилаков и сказал, что желает переговорить с Олгасием насчёт его дочери. Все, включая стража, обратили взгляды на Мелану. Та сделалась белее стены, у которой сидела.
  - Приехал на белом коне? - спросил Олгасий.
  - Нет, на гнедом. С широкой белой полосой на морде, - ответил страж.
  Олгасий тяжело поднялся с кресла и, по-стариковски сгорбив спину, поплёлся за стражем к проходному коридору.
  Едва гинеконом и отец вышли из трапезной, Мелана опустила бессильно плечи и, кусая губы, принялась водить пальцем по кромке стола, изо всех сил стараясь удержать налившиеся в глаза слёзы. Раз это не Делиад, то ясно, что он прислал товарища сообщить об отказе от женитьбы.
  Мать присела подле Меланы, положила руку ей на плечо, притянула к себе и стала молча поглаживать, утешая. Остальные пять сестёр тихо сели на свои места и, поглядывая на Мелану, в траурном молчании стали ждать возвращения отца.
  Олгасий закрылся с гекатонтархом в гостевой комнате (той самой, где когда-то спал пьяный Ламах) и о чём-то беседовал с ним целых десять минут, после чего неожиданно привёл его в трапезную.
  - Это гекатонтарх Феокрит, сын смотрителя царской казны Деметрия, друг Делиада, - не сдержав поползшей по губам улыбки, сообщил испуганно воззрившимся на гостя дочерям и жене Олгасий. - Пришёл обговорить приданое Меланы.
  Почтительно кивнув, Феокрит, обежав быстрым взглядом девичьи лица, задержался на очаровательном личике черноокой девушки, скорее ещё полудевочки, как две капли похожей на мать, подле которой сидела, безошибочно определив в ней невесту, а вернее, жертву Делиада. Белое как мел лицо Меланы, в обрамлении вьющихся крупными кольцами тёмно-каштановых волос, как только до неё дошёл смысл сказанного отцом, окрасил розовый румянец. Делиада можно поздравить с удачной находкой: девчонка и впрямь восхитительна!
  Представив гостю жену и дочерей, Олгасий сказал жене, что пригласил Феокрита отобедать с ними, дабы, как водится, скрепить только что заключённую сделку двумя-тремя кружками доброго вина.
  Пройдя за хозяином за спинами старших девушек к дальнему торцу стола, Феокрит сел на лавку по левую руку Олгасия - чтоб удобней глядеть на сидевшую наискосок Мелану.
  Исигона с двумя старшими дочерьми и выглядывавшей из кухонных дверей рабыней ушла на поварню, и через пару минут стол был заставлен кушаньями, оказавшимися на удивление вкусными. Вино было хоть и не высших сортов с эгейских островов, к которому привык Феокрит, но тоже неплохое - похоже, гераклейское. Обед прошёл в стеснительном молчании. Младшие девочки и некрасивые старшие сёстры кидали украдкой на молодого гекатонтарха любопытные взгляды, Мелана же просидела весь обед, уткнувшись в тарелку, всеми силами стараясь скрыть клокотавший внутри восторг.
  Олгасий, как полагается, пытался развлечь гостя разговором: поинтересовался здоровьем его отца и матери, спросил, женат ли он, как зовут жену, сколько у них детишек, и тому подобное, о чём говорится с человеком при первом знакомстве. Феокрит, не сводивший восхищённого взгляда знатока и ценителя красоты с Меланы, отвечал односложно: да, женат, уже четыре года, жена Эпифора, дочь Гермогена (известного пантикапейского трапезита), уже подарила ему трёх сыновей.
  - Счастливец... - вздохнул завистливо Олгасий. - А у меня, как видишь, одни дочери...
  После того как выпили по три канфара вина (Феокрит с Олгасием - пополам с водой, женщины - разбавленное на три четверти только пригубляли): первую - за здоровье невесты, вторую - за здоровье и благополучие Феокрита и его семьи, третью - за хозяина дома и его родных, Феокрит поблагодарил хозяйку за прекрасное угощение и попрощался до вечера.
  Проводив гостя через калитку на улицу, Олгасий просил передать Делиаду, что привезёт ему оговоренную сумму приданого на следующий день после эпигамии.
  Узнав от вернувшегося в дом отца, что провожать Мелану к храму Афродиты и алтарю Геры отправится всё семейство, девушек охватила горячка спешных приготовлений. Все кинулись к большому кипарисовому сундуку в комнате матери, где хранились их праздничные наряды. Исигона омыла Мелану с головы до ног мягкой губкой в тазу с тёплой водой, потом помыла в душистой воде её волосы и натёрла шелковисто-упругую кожу в нужных местах лавандовым маслом. Остальным дочерям Исигона велела тоже обмыть друг дружку, прежде чем наряжаться. Одевая у себя в комнате Мелану, расчёсывая и увивая алой лентой её шёлковые волосы, подкрашивая брови, ресницы и губки, вставляя ей в ушки серьги, надевая на точёную шейку ожерелье, на запястья браслеты и перстни на пальчики, Исигона то улыбалась, радуясь нежданному счастью любимой дочери, то капала на неё слезами, печалясь о скорой разлуке. Мелана же, любуясь собой в ручном зеркале, сидела как на иголках, терзаемая одной мыслью: скорее, скорее, скорее! Скорее снова увидеть Делиада! Почему так медленно тянется время?! Когда же, наконец, наступит вечер?!
  Поднявшись, одетая, обутая и обряженная, на второй этаж, Мелана не находила себе места. Слоняясь из комнаты в комнату, помогая прихорашиваться сёстрам, она по десять раз выглядывала в окна на запутавшееся в облаках солнце. А то вдруг пронзительно осознавала, что всего через несколько часов она покинет этот дом, где прожила пятнадцать лет, где всё родное, - и на этот раз уже, наверное, навсегда, и порывисто обнимала то Сорию, то Токону, то Хрисиаду, и слёзы горохом сыпались у сестёр из-под ресниц, смывая тушь и смешиваясь на прижатых щеках, а младшие - Кулия и Наида - сами не один раз кидались с плачем в объятия Меланы и мочили её праздничный белый тонкошерстный хитон обильными детскими слезами.
  Но вот, наконец, ленивое летнее солнце нехотя уплыло за угловую башню Акрополя. Минут через пять Исигона, празднично наряженная в окантованную завитками зелёных трав белую столу, с зелёным нефритовым ожерельем вокруг шеи, золотым перстнем на среднем пальце правой руки и серебряным - на безымянном пальце левой, в наброшенной на голову, плечи и спину тонкой салатовой накидке, оглядев сидевших в Меланиной комнате дочерей и оставшись довольна их внешним видом, позвала всех вниз:
  - Ну, доченьки, пора. Отец ждёт...
  Вновь закапав слезами, как будто это она уходила из этой комнаты навсегда, Сория застегнула на животе Меланы украшенную круглогрудой, рыбохвостой наядой серебряную пряжку расшитого серебряными волнами и дельфинами синего замшевого пояса. Взяв со столика между изголовьями кроватей старенькую тряпичную куклу и красную, с жёлтой гривой и хвостом и наполовину отбитой правой задней ногой, глиняную лошадку - свои детские игрушки, которые ей надлежало вместе с девичьим поясом оставить в дар Афродите, Мелана задержалась на секунду в дверях, бросив последний грустный взгляд на свою узенькую деревянную кровать и несущегося над ней по бурному морю с грозным трезубцем в отставленной правой руке седобородого Посейдона.
  Выйдя во двор вслед за празднично наряженным отцом (главным элементом наряда был украшенный круглыми серебряными бляшками широкий толстокожий коричневый пояс с рогатой бычьей головой на массивной серебряной пряжке), женщины выстроились полукругом перед возвышающимся в центре дворика алтарём защитника дома Зевса. Олгасий полил жертвенник неразбавленным вином. Все вполголоса помолились за покидающую родительский кров Мелану - чтобы её семейная жизнь сложилась счастливо.
  Выйдя следом за родителями за калитку, Мелана бросила искоса взгляд на окно Ламаховой комнаты. Окно было пусто.
  Умостившись на подведенного рабом к калитке осла, Олгасий тронул шагом по безлюдной улице к перекрёстку. Сбоку Исигона вела под руку Мелану, за ними шли Хрисиона с серебряным канфаром и покрытым чеканным узором медным кувшином и Токона с закрытой плетёной корзиной, затем Сория с Кулией и Наидой. Сзади тащился раб.
  Пожалуй, впервые семейство главного тюремщика отправилось в город в полном составе. На городские празднества малолетних Кулию и Наиду ещё не брали. Разве что на могилу Олгасиева сына в день мармитов ходили все вместе. Но эпигамию Меланы, конечно же, нельзя было пропустить! Жаль только, что по желанию жениха обряд будет почти тайным - без толпы родных, друзей и соседей, без праздничного обеда в доме невесты, без шествия с факелом, музыкой, песнями и танцами за свадебной колесницей жениха и невесты... Вместо этого Олгасий и семь его женщин молчаливо пробирались безлюдными боковыми улочками, внимательно обходя собачье и конское дерьмо и всякие отбросы.
  Через полчаса добрались до площади перед Акрополем.
  У входа в Акрополь Исигона купила у старухи-торговки корзинку тёмно-красных пионов для Меланы. Оставив осла под охраной раба возле пропилей, Олгасий с семейством вошёл в Акрополь. Кулия и Наида, оказавшиеся здесь впервые, с любопытством вертели во все стороны головами, разглядывая барельефы животных на пропилеях, раскрашенные статуи и алтари богов по обе стороны Священной дороги.
  В эту вечернюю пору тут было почти безлюдно, немногие припозднившиеся посетители уже шли в обратную сторону.
  Олгасий совершал возлияния на каждом алтаре, Мелана, шепча молитву, возлагала к ногам статуй по нескольку цветков: таков был ритуал, совершаемый перед свадьбой пантикапейскими невестами - дабы никто из богов и богинь не обиделся, что его обошли вниманием, и не стал из мести вредить.
  Медленно одолев ступень за ступенью каменную лестницу в конце Священной дороги, вышли на верхнюю площадку. Слева был широкий вход в ограду храма Аполлона Врача, справа - проход к храму Афродиты Небесной. Украшенные кованой бронзовой листвой, животными и птицами решётчатые ворота на обоих входах были открыты; их запирали только с наступлением темноты, ведь мольбы и дары небесным богам полагалось приносить при свете дня. Отдышавшись, Олгасий с семейством вошёл в правые ворота.
  Вышедшей к посетителям из небольшого домика сбоку ворот красивой жрице лет тридцати, Олгасий сообщил, что выдаёт замуж одну из дочерей и хочет принести в дар Афродите гусыню. Поздравив с улыбкой невесту со знаменательным днём и пожелав, чтобы богиня ниспослала ей долгих лет супружеской любви, жрица предложила отцу невесты омыть руки в стоящей на углу домика глубокой мраморной чаше, после чего вручила ему висевший у неё на поясе маленький серповидный нож с резной рукояткой из белого "рыбьего зуба". Исигона достала из корзины Токоны недовольно загагакувшую толстую гусыню и, держа за бока, протянула мужу. Ухватив за длинную шею, Олгасий усадил гусыню на жертвенник и резанул по горлу, прося богиню принять этот скромный дар и одарить семейным счастьем его дочь Мелану. Подержав, пока гусыня перестала трепыхаться, вернул окровавленный нож жрице. Взяв из рук жены наполненный Хрисионой канфар, Олгасий полил забрызганную гусиной кровью плиту сладким заморским вином. Затем всё семейство направилось вслед за жрицей в храм.
  Остановившись перед стоявшей в глубине храма статуей небесной Афродиты, Мелана с сёстрами какое-то время в благоговейном молчании зачарованно взирали на прекрасный лик богини, оживлённый розовыми отблесками пылавшего в рельефных бронзовых чашах по бокам постамента огня. Приоткрытые в улыбке губы были тёмно-красными, красиво изогнутые брови - чёрными, глаза сверкали синими искрами искусно обработанных сапфиров. Прикрывавшая высокую грудь и стройное тело богини безрукавная стола, ниспадавшая от пояса до щиколоток множеством складок, была цвета прибрежной морской волны. Опущенной левой рукой богиня ласкала голову вытянувшего к ней длинную шею белого лебедя, раскинувшего у её ног широкие крылья, правая рука изящно изогнутой тонкой кистью тянулась к сидевшей на плече голубке. Собранные в узел на затылке волнистые золотые волосы Урании украшал венец из живых бледно-розовых роз - ежеутренний дар царевны Гереи и её дочери.
  Поклонившись богине, Мелана положила свои скромные пионы и детские игрушки на пол у пьедестала (на самом пьедестале, у ног статуи, свободного места не нашлось), затем расстегнула пояс и повесила его на крыло лебедя, рядом с пятью-шестью цветасто разукрашенными поясами попрощавшихся сегодня с девичеством пантикапейских невест.
  Её сёстры тем временем восхищённо разглядывали красочные картины мифов об Афродите на стенах, висящие ниже фресок, стоящие на столиках у стен и лежащие на полу под столиками бесчисленные подношения богине: расшитые золотом и серебром пеплосы, хитоны, туники, пояса; драгоценные ожерелья, серьги, браслеты, медальоны, венки, венцы; золотые, серебряные, бронзовые и расписные амфоры, кубки, блюда, статуэтки и многое другое.
  Исигона и дочери взяли из поднесенной иеродулой шкатулки по кусочку благовонной смолы и бросили в огонь. Хрисиона и Токона, густо покраснев, беззвучным шёпотом попросили богиню найти им женихов.
  Обменявшись добрыми пожеланиями с проводившей их до входной колоннады улыбчивой жрицей, Олгасий вложил в ладонь жрицы серебряную тетрадрахму и неспешно направился со своим "куриным выводком" к воротам.
  Глядя на висящее у самой земли солнце, Мелане хотелось пуститься по лестнице бегом, - ей казалось, что ещё чуть-чуть, и Делиад, потеряв терпение, уедет с агоры, не дождавшись её. Но вместо этого ей пришлось покорно плестись вместе со всеми, примеряясь к неспешно-одышливому шагу отца.
  Наконец вышли за пропилеи.
  - Папочка, давай поспешим - солнце вот-вот сядет! - с мольбой в голосе обратилась Мелана к оседлавшему с шумным вздохом облегчения своего осла родителю.
  - Ничего, дочка, успеем! - усмехнулся Олгасий. - Никуда твой женишок не денется.
  Не меньше Меланы торопившийся вернуться в родное стойло к сытной кормушке осёл припустил с горки бойкой трусцой, и минут через семь-восемь Олгасий со своей женской свитой был на агоре.
  Хотя торговцы давно свернули свои палатки, увезли по домам повозки и кибитки с товарами, на главной городской площади всё ещё было довольно людно: постукивая посохами, неспешно прогуливались старики, сидели кучками на освещённых закатными лучами ступенях терм и гимнасия игроки в кости, стояли в тени портиков, разглядывая прохаживавшихся по площади, заманчиво виляя бёдрами, благоухавших душистыми ароматами полураздетых гетер, весёлые компании богато одетых юношей.
  Увидев у ограды храма Зевса запряженную гнедыми конями, единственную на площади кибитку, Мелана облегчённо выдохнула. Губы её непроизвольно вытянулись в улыбку: Делиад здесь! ждёт! Правда, вместо белоснежного Делиадова мерина к задку кибитки был привязан белый козёл, да знакомый раб-возничий пялился из-за упряжки на расхаживавших по площади порнай, а самого Делиада близ кибитки не оказалось.
  Впрочем, тот не заставил себя ждать. Увидя подошедшее к кибитке семейство Олгасия, прятавшиеся в тени огромных платанов сбоку храма Делиад, Алким и Феокрит вышли из своего укрытия. Ловко перескочив через невысокую ограду, молодые люди - все трое были в цивильных одеждах - сошлись около задка кибитки с семьёй невесты. Феокрит приветно улыбнулся девушкам, по-свойски подмигнув младшим. Задержав взгляд на красивом лице супруги Олгасия, Делиад представил второго приятеля, гекатонтарха Алкима, племянника хилиарха Гиликнида, после чего все прошли через охраняемый каменными львами вход к жертвенникам Зевса и его супруги.
  Делиад рвался поскорее провести обряд и увезти Мелану, но Олгасий, попросив пару минут обождать, направился к стоявшему с посохом под колоннадой у раскрытых дверей храма, дожидаясь захода солнца, сребробородому жрецу, похожему на Посейдона из комнаты Меланы, попросив его почтить своим присутствием эпигамию дочери.
  Пока Олгасий ходил за жрецом, к неудовольствию нервно кусавшего губу Делиада к жертвенникам успели стянуться несколько десятков зевак, среди них его знакомые гетеры и цивильные приятели, встреченные утром на гипподроме, и подходили всё новые. Для тех, кто не был на гипподроме, новость, что красавчик Делиад, сын феодосийского номарха, внук богача Хрисалиска, женится на похищенной минувшей ночью дочери пантикапейского тюремщика и палача, стала настоящей сенсацией. Все с жадным интересом разглядывали его избранницу, которая и вправду выглядела среди сестёр, как бриллиант среди гальки.
  Делиад заклал в жертву Зевсу купленного Ориком белого козла, Мелана окропила соседний жертвенник Геры кровью вытащенной из корзины Токоны красно-коричневой курицы. Став рядом с Меланой перед алтарём Геры лицом к храму Зевса, Делиад взял в левую руку её правую ладонь и негромко произнёс сдавленным волнением голосом:
  - Перед всевидящими очами Зевса и Геры беру Мелану, дочь Олгасия, в законные жёны.
  - Перед всевидящими очами Зевса и Геры клянусь быть верной женой Делиаду, сыну Лесподия, - повторила за ним тихим трепетным голоском, мало похожим на её обычный звонкий голос, Мелана.
  - Ну вот, дети! Отныне вы законные муж и жена! - возгласил радостным басом стоящий с жрецом за их спинами Олгасий.
  Сгустившаяся в проходе между львами и за оградой толпа зааплодировала.
  - Скрепите же свою клятву вином, чтобы ваш семейный союз был таким же крепким и сладким, как это вино! - протянул с умильной улыбкой Олгасий зятю наполненный до краёв канфар.
  Взявшись вдвоём за гранёную ножку канфара, Делиад и Мелана пролили немного вина на окропленный куриной кровью алтарь Геры. Затем, держа перед собой канфар, поднялись на верхнюю ступень жертвенника Зевса, на котором лежал в луже крови зарезанный козёл, и вылили часть вина на плиту. Оставшееся в канфаре вино под рукоплесканья толпы выпили сами - сперва Делиад, за ним Мелана. Неразбавленное жертвенное вино растеклось по кишкам сладким нектаром.
  Пожав руки поздравившим его с лукавыми ухмылками у подножья жертвенника Феокриту и Алкиму, Делиад, пряча глаза, вывел жену за ограду. Под выкрики поздравлений и пожеланий, которые всегда кричат новобрачным, покрывшись до кончиков ушей жарким румянцем, прошёл сквозь толпу к передку кибитки. Здесь Мелана с брызнувшими с глаз обильными слезами кинулась на шею шедшим следом отцу и матери, потом обняла и расцеловала по очереди плачущих сестёр. Делиад подсадил Мелану на передок, где уже сидел с вожжами и кнутом Орик, и поспешно забрался сам. Прощально помахав сгрудившимся возле передка родным, подталкиваемая нетерпеливо сзади Делиадом, Мелана нырнула за серый полотняный полог. Тронув за плечо Орика, Делиад скользнул вслед за женой в тёмное брюхо кибитки. Орик взмахнул кнутом, и кибитка, тарахтя железными ободами, вкатилась рысью в широкую улицу, тянувшуюся от юго-западного угла агоры к Тиритакским воротам. Олгасий, Исигона и пять сестёр, размазывая по щекам последние горошины слёз, молча глядели на задок кибитки, ожидая, что Мелана отодвинет задний полог и бросит последний взгляд на родных, готовясь помахать ей прощально руками. Но кибитка, тесня к стенам редких прохожих, укатывалась окутанной вечерней тенью улицей всё дальше и дальше и наконец завернула за изгиб улицы, а полог на задке так и не шелохнулся.
  
  ГЛАВА 3
  
  Марепсемис расположил своё стойбище на левом, степном берегу Пасиака (по другую сторону реки зеленели хлебные нивы), невдалеке от холма, на котором минувшим летом умер царь Скилур. В сотне шагов ниже по течению раскинул свой стан (вдвое меньший Марепсемисового) брат Эминак. Кибитки и шатры, как обычно, располагались расширяющимися кольцами, отделёнными друг от друга расстоянием в шесть-семь шагов. В центре стоял шатёр хозяина, выделявшийся шириной и высотой. У Марепсемиса он был из белого полотна, расшитого наподобие царского бегущими попарно с двух сторон ко входу золотыми зверями в натуральную величину: зубрами, львами, оленями, пантерами, кабанами и волками. Глядевший на полудень широкий входной полог украшала длиннорогая голова тура, вышитая в анфас, а над входом, на конической крыше, раскинул золотые крылья орлиноголовый грифон (ещё три таких же сторожили шатёр по трём другим сторонам света). Стоявшие почти впритык передом к центральному шатру кибитки и шатры восьми Марепсемисовых жён составляли следующее кольцо. Далее расположились шатры его сыновей и слуг. Два самых широких кольца образовали шатры и кибитки трехсот его телохранителей и их семей.
  Когда кибитка Мессапии остановилась у шатра Марепсемиса, Стратон так сладко спал, что Мессапия пожалела его будить, тихонько выбравшись со своими рабынями наружу.
  Выстроившиеся перед входом в шатёр жёны, дочери, младшие сыновья, внуки и слуги встретили Марепсемиса и его гостью низкими поклонами. Благодаря прошлогодней сорокадневной поездке за погребальной колесницей Скилура Мессапия была хорошо знакома с жёнами и детьми своих братьев. У старшего сына Скилура, как у породистого жеребца, было сейчас в табуне восемь жён. Первой женой - роксоланкой Антиссой - отец вознаградил его, как только Марепсемис напился крови первого врага, - ему не было тогда и пятнадцати лет. Возмужав и почувствовав неудержимую тягу к женскому телу, он взял вдобавок к роксоланке жену-скифянку, затем третью, четвёртую... По мере того как жёны приедались и старели (некоторые и умирали при родах или от иных каких болезней), он брал новых, молодых и свежих, а прежних звал на ложе всё реже (так происходило во всех знатных и богатых скифских семьях, где мужья могли себе позволить заплатить выкуп и прокормить не одну и не две жены). Старшим жёнам оставался почёт, ведение обширного домашнего хозяйства, присмотр за слугами и младшими жёнами, воспитание детей (мальчиков до пяти лет, когда в знатных семьях их отдавали в строгие руки дядьки-наставника из бывалых воинов, девочек - до замужества). Жёны и служанки жён (все - красавицы, иных он у себя не держал) рожали Марепсемису в год по ребёнку. Но и смертность среди детей была велика! Половина новорожденных умирала в младенчестве, из оставшихся до 10-12 лет доживал один из пяти, причём мальчиков выживало меньше, чем девочек, вследствие того, что они умирали не только от болезней, но и куда чаще гибли от несчастных случаев при падении с коня, во время мальчишеских игр и на охоте.
  С первых семейных дней Марепсемис установил непреклонное правило, что только он определяет меру наказания провинившимся слугам, детям и жёнам. Старшие жёны и опекуны сыновей ежедневно сообщали ему обо всех прегрешениях, после чего провинившихся ждала неизбежная расправа - в зависимости от тяжести проступка. Жён, служанок, дочерей и сыновей Марепсемис всегда порол сам: плетью, ремнём или лозиной (самых маленьких) - сёк мягкие женские и детские зады без всякой пощади и с превеликим удовольствием. Все домашние трепетали перед ним. Избежать наказания у виновных не было никакой возможности: если бы старшие жёны или наставники попытались что-то скрыть от него, тяжёлой руки падкого на гнев и расправу господина не избежать было им самим. Благодаря таким мерам в огромной семье старшего Скилурова сына царил строгий порядок, жёны, дети, слуги ходили перед ним по струнке, и браться за плеть Марепсемису приходилось не так часто, как ему, быть может, хотелось. Сыновей от законных жён у него в эту пору было больше десяти (включая сосунков), старшие дочери были уже замужем (две - за тысячниками сайев, три - за сынами скифских вождей, две - за сынами знатных роксолан и одна - за сыном царя сираков). В возрасте невест (13-15 лет) было пять дочерей.
  Сойдя с коня, тотчас уведенного подбежавшим слугой, Марепсемис прошёлся пристальным взглядом по лицам жён и дочерей (даже не зная за собой никакой вины, девушки со страхом опускали глаза, цепенея под грозным отцовским зраком).
  - Антисса, Акроса, Парисатида, Басила, Туонис, Спифана - ступайте за мной.
  Приобняв за плечо Мессапию, Марепсемис вошёл с нею в шатёр через поспешно откинутый слугой полог. Оглянувшись на двух своих рабынь, Мессапия глазами позвала их за собой.
  В шатре висел мягкий полумрак. Свет лился через ограниченное закреплённым на опорном столбе тележным колесом отверстие, всегда открытое в скифских шатрах, если не было дождя. Хотя время было полуденное, солнце подолгу скрывалось в блуждавших по небу косматых облаках; снаружи воздух был горячим, а здесь царила приятная прохлада.
  Пройдя вглубь шатра, Марепсемис и Мессапия повернулись к выстроившимся по мановению отцовской руки плечом к плечу на свету у опорного столба пяти девушкам (Антисса стала чуть в стороне, вопрошающе глядя на мужа).
  - Мы с Мессапией решили, что одна из вас станет женой её сына Стратона. Скоро Стратон станет царём в Херсонесе. Кому-то из вас предстоит отправиться в Херсонес и стать царицей греков. Кто это будет, решит сам Стратон - вечером во время пира. Так что идите, готовьтесь.
  Слушая отца, одни девушки под прицелом пристальных глаз отца и матери жениха заполыхали густым румянцем, другие наоборот - сделались белее снега. Поклонившись в пояс, девушки устремились друг за дружкой на выход. Приказав Антиссе заняться праздничным угощением, на которое зван и Эминак с семьёй, Марепсемис отпустил старшую жену.
  Новость о привезенном Марепсемисом женихе в мгновенье ока облетела стойбище. Вскоре из соседнего табора прибежали подружки "невест" - дочери Эминака. Завистливо глядя, как матери и служанки одевают и украшают их к судьбоносному пиру, каждая с обидой думала: а чем мы хуже? Почему отец не договорился с тётушкой Мессапией, чтобы та поглядела невест и среди его дочерей. Может, ещё не поздно? Ведь и они приглашены на пир в шатёр Марепсемиса. Конечно, "гречонок" Мессапии, со щеками, как у хомяка, не вызывал у царевен восторга. Не такой жених являлся к ним в девичьих грёзах! Но, с другой стороны, вырваться из-под суровой родительской опеки, стать царицей в большом греческом городе было ой как заманчиво!
  Ещё одной привезенной царевичами из Неаполя новостью, поразившей всех до глубины души, была трагическая судьба несчастной Мирсины - невесты Фарзоя. Фарзою (хоть он и старался не подавать виду, но губы кривились в улыбку, а в глазах был мрак) пришлось выслушать от матерей, родных и двоюродных сестёр много жалостных слов сочувствия и утешения, повергавших его в ещё большую печаль. Конечно, все они правы: в семьях скифских вождей растёт немало других красавиц, и любая сочтёт за счастье стать женой сына Марепсемиса, внука Скилура. Всё так! Только сердце отзывалось на их утешения острой болью, как неосторожно задетая рана: слишком мало ещё прошло времени, чтобы выкинуть из головы златокосую дочь Скилака, смирившись с тем, что она для него умерла...
  Если женщин заботило несчастье с Мирсиной и горе Фарзоя, то малолетним царевичам куда интереснее были рассказы старших братьев о звериной охоте в роксоланских степях, подвигах Тинкаса и охоте в дремучих полночных лесах за вражескими головами. Скил, Сурнак, Спаргапиф и Марсагет со снисходительными ухмылками рассказывали малолеткам о своих подвигах, Фарзой же, сколь ни донимали его младшие братья, не понимавшие его тоски по какой-то девчонке, пускай и невесте (мало ли их!), просьбами рассказать, как он убил своего первого врага, угрюмо отмахивался:
  - Ну, убил и убил... акинаком убил... Нечего рассказывать...
  - Да, совсем наш "жених" скис! - насмехались Скил с Сурнаком. - Он так старался украсить бородой своего коня, а невеста тем временем сбежала к таврам! Ха-ха-ха!
  Завидуя в душе, что отец нашёл для Фарзоя такую восхитительную невесту, и Скил, и Сурнак, не говоря уж о Спаргапифе с Марсагетом, испытывали теперь скрытое злорадство и удовлетворение, что она ему так и не досталась.
  
  Оставшись наедине с сестрой (сидящие за парчовой завесой у входа Мессапиины рабыни были не в счёт), Марепсемис спросил, не хочет ли она чего-нибудь укусить или выпить? Растянув в улыбке губы, Мессапия ответила, что ещё не успела проголодаться, а выпить... она бы с удовольствием попила молочка, только если сама его выдоит, - и с тихим плотоядным смешком положила ладонь на прячущегося в штанах Марепсемисова зверя. Марепсемис, понятное дело, не имел ничего против, чтобы "херсонеситка", пока суд да дело, поупражнялась на нём в искусстве доения...
  Потом они лежали рядом на чёрно-бурой медвежьей шкуре, покрывающей кипу оленьих шкур (всё - его охотничьи трофеи), служившей ложем Марепсемису у дальней от входа стены шатра. Положа щеку на бурно вздымающуюся жирную грудь Марепсемиса, Мессапия благодарно поглаживала его обмякшее после получасовой дойки орудие.
  - Что, у твоих греков в Херсонесе ни у кого нет такого? - поинтересовался с самодовольной ухмылкой Марепсемис, расслабленно тиская левой рукой пухлую ягодицу прильнувшей к его боку сестры.
  - Куда им! Хе-хе-хе!.. По крайней мере тем, какие я видела, далеко до твоего, - заверила Мессапия.
  - Ну дак им надо ублажить всего одну жену, а моему жеребцу - целый табун! Га-га-га! - загоготал собственной шутке Марепсемис. - У твоего Стратона, небось, тоже будет одна?
  - Там видно будет. Если твоя дочь родит ему здоровых сыновей, думаю, и одной будет достаточно. А захочет мальчик разнообразия - все херсонесские шлюхи к его услугам. Хе-хе-хе!
  - Надо будет почаще наведываться к вам в гости, - проурчал с кошачьей ухмылкой Марепсемис.
  - Конечно! - подняв голову, Мессапия глянула в глаза брату. - Мы всегда будем рады принять тебя в Херсонесе.
  - Но сперва надо его завоевать для тебя и твоего сына, - напомнил Марепсемис. - Боюсь, что это будет не так легко, как думает Палак. Город ведь сильно укреплён. Как бы не вышло, как на Боспоре.
  - Не выйдет! Херсонес мы покорим, можешь не сомневаться, - заверила Мессапия. - Ты разве не знаешь...
  Мессапия запнулась, подумав, что, должно быть, Палак ревниво утаил от старших братьев сведения о подземном лазе.
  - Чего я не знаю? - заинтересовался Марепсемис.
  - Ну... мой тесть Формион со своими людьми... и другие мои друзья помогут нам изнутри.
  - А-а!.. Ну, тогда другое дело... - Марепсемис закинул руки за голову, уставясь на белевшее между спицами наверху столба барашковое облако.
  Поняв, что продолжения не последует, Мессапия чуть отодвинулась и оперлась щекой о согнутую в локте правую руку.
  - Мы же с тобой совсем забыли поговорить, какой выкуп ты хочешь за свою дочь.
  - А-а, пустое! Сейчас не время... - Марепсемис зевнул и почесал пятернёй густую тёмно-коричневую шерсть на животе. - Вот вернём тебя в твой Херсонес, тогда и рассчитаемся. Думаю, возьму с вас десятка два телег доброго вина, да пяток хорошеньких греческих кобылок в мой табун. А завтра, после того как Стратон выберет себе невесту, посмотришь с Антиссой её приданое. Договорились?
  
  Стратон проснулся от аппетитных запахов, проникших в тёмную утробу плотно зашторенной кибитки. Пустой живот тотчас требовательно зарычал, рот залило слюной, наполнившийся мочой и вставший колом фаллос готов был вот-вот излиться. Стратон поспешил выбраться наружу. Оглядевшись с передка, - позолоченная резная голова лани на конце длинного дышла с намотанной вокруг него упряжью лежала на земле, - он сразу вспомнил дядю Марепсемиса, отъезд из Неаполя "выбирать невесту" и понял, что находится в дядином стойбище.
  Кибитка стояла в центре обширного табора, правым боком впритык к украшенному золотыми зверями огромному дядиному шатру. Опустившееся за острые конусы шатров солнце окрасило закатное небо червонным золотом. Извилистые линии Таврских гор на юге подёрнулись синими тенями. Повсюду вздымались в небо тонкие вертикальные дымные столбы: на горевших между шатрами кострах, развевая по воздуху восхитительные запахи, варилось в котлах и обжаривалось на вертелах баранье, конское и телячье мясо, варились каши, на углях пеклись лепёшки и пироги. По случаю обручения дочери с будущим царём Херсонеса и благополучного возвращения сыновей из похода за головами, Марепсемис устроил пиршество для всех своих людей. Как водится, не преминули заявиться на дармовое угощение и люди Эминака из соседнего стана.
  Спрыгнув на землю, Стратон хотел привычно помочиться под колесо, но вокруг было слишком людно: между шатрами и кибитками носилась босоногая малышня, вокруг костров сидели, стояли и расхаживали с длинными деревянными ложками в руках девки и бабы. Те, кто были ближе, тотчас обратили любопытные улыбающиеся лица на вылезшего из кибитки "жениха". Держась из последних сил, Стратон неуклюже побежал между шатрами в степь.
  Оправившись и ополоснув лицо в реке, обратно он шёл не спеша, радуясь, что голова больше не болит, слабость во всём теле прошла, руки и ноги снова послушны и к нему вернулся аппетит и желание наслаждаться всеми радостями жизни. Пробираясь к дядиному шатру, Стратон алчно поглядывал на немногих привязанных к кибиткам разномастных коней, некоторых по ходу похлопывал ласково по крупам, оглаживал по вогнутым спинам и шелковистым шеям, почёсывал с умильной улыбкой под мордой и между ушами. Большинство коней принимали его ласки спокойно, стояли смирно или продолжали тянуться к росшей под кибиткой траве, но некоторые, молодые, беспокойно всхрапывали, отступали, нервно скалили зубы и пугливо вскидывали головы, стремясь увернуться от протянутой руки чужака.
  Мать дожидалась Стратона вместе со старшей женой Марепсемиса около открытого широкого входа в большой шатёр. На головах у обеих красовались высокие, расширяющиеся к верху тиары с плоским верхом, обшитые спереди рельефными золотыми пластинками, с ниспадающими по бокам на грудь и спину воздушными платками - белым у Антиссы и светло-зелёным у Мессапии. Позади них, тихо переговариваясь и пересмеиваясь, стояли взрослые сыновья Марепсемиса и юные царевны - все в переливающихся самоцветными огнями украшениях, цветастых праздничных кафтанах и сарафанах, обшитых золотом, серебром, жемчугом и бисером яркоцветных скификах, шапках и поясах. Между старшими братьями и сёстрами нетерпеливо переминались и перемещались с места на место проголодавшиеся малолетки - тоже в нарядных, богато расшитых платьицах, поясках, шапочках и кафтанчиках, только без украшений.
  Стратон воровато скользнул по миловидным девичьим лицам - которая станет его женой? - и, встретив устремлённые на него насмешливые (как ему показалось) девичьи взгляды, стал покрываться густой горячей краснотой. (Как потом оказалось, вогнавшие его в краску девушки были дочерьми Эминака - время показаться его "невестам" ещё не пришло.)
  - Поприветствуй тётушку Антиссу и царевен, сынок, - приказала Мессапия.
  - Радости вашему дому! Доброго здоровья всем, - торопливо промычал Стратон, наклонив в сторону старшей жены Марепсемиса, насколько позволила короткая жирная шея, светло-рыжую вихрастую голову (башлык его остался в кибитке).
  Антисса, девушки и дети за её спиной учтиво поклонились.
  - Спасибо на добром слове, царевич Стратон, - ответила за всех Антисса. - Счастливы видеть тебя в добром здравии! Пусть будут всегда милостивы к тебе скифские боги! Милости прошу в шатёр, - плавно повела она рукой в сторону охраняемого златокрылым грифоном широкого тёмного проёма.
  Взяв сына за локоть, Мессапия ввела его в шатёр.
  - Ага! Наконец-то наш жених выспался! - донёсся из глубины радостный бас Марепсемиса. - Давай-ка его сюда!
  Четыре продолговатых бронзовых кувшинчика-светильника, свисавшие на тонких серебряных цепочках со спиц верхнего колеса, освещали покрытый резными завитушками, окрашенный в золотой цвет опорный столб и висевшие на нём на толстых гвоздях щит, акинак, горит и плеть хозяина. За столбом, спиной к расшитой серебряными птицами и цветами парчовой завесе сидели на туго набитых овечьей шерстью чёрных замшевых подушках Марепсемис и Эминак. Слева от Эминака, вдоль округлой шатровой стены, подогнув на бок прикрытые длинными подолами сарафанов колени, сидели семь его жён в изукрашенных золотом, жемчугами и самоцветами куколях с ниспадающими на плечи тонкими крыльями-накидками. (Эминак всё ещё не терял надежду, что рано или поздно хоть одна из жён подарит ему сына, но те упорно рожали ему одних только девок; очевидно, что семя его было испорчено чьим-то злым заклятьем, но, сколько он ни обращался за помощью к знахаркам и колдунам (и даже к греческим лекарям!) - никто пока так и не смог помочь его беде.)
  Пройдя по устилавшим пол шатра мягким зубриным и турьим шкурам, Стратон и Мессапия уселись на почётном месте справа от Марепсемиса. Следовавшие за ними сыновья Марепсемиса (все, кому исполнилось пять вёсен), оставив одно место незанятым, расселись по старшинству справа от Мессапии. Дочери Эминака чинно расселись обочь матерей у правой от входа стены. За ними вошли и уселись подле братьев малолетние дочери Марепсемиса, затем невестки - четыре жены Скила и Сурнака. Последними, после того как всё было готово к началу пира, в шатёр, как подобает, вошли хозяйки - семь Марепсемисовых жён: для них остались лишь места справа и слева от входа.
  Наконец все расселись, и Марепсемис велел стоявшей во входном проёме Антиссе нести угощение. Антисса посторонилась, и в шатёр, держа возле груди уставленные дымящимися мисками с мясом и прочей едой серебряные, бронзовые и медные чеканные тарели, вплыли друг за дружкой пять разнаряженных девушек, лиц которых было почти не видно из-за множества свисавших с круглых узорчатых шапочек на лоб, виски и щёки круглых, спиральных, треугольных и ромбовидных украшений. Мессапия толкнула таращившегося на молодых Эминаковых жён и дочерей сына локтем в бок: вот твои невесты.
  Обойдя с двух сторон опорный столб, девушки поставили блюда возле ног Марепсемиса, Стратона, Мессапии, Эминака и его старшей жены Митрены.
  Скользнувшие по округлому востроносому личику склонившейся перед ним девушки глаза Стратона, точно магнитом, притянуло к уставленной умопомрачительно пахнущими яствами тарели: не получивший ни крошки с минувшего вечера желудок властно диктовал свою волю.
  "Невесты" тем часом, покачивая бёдрами, как учили матери, отправились за следующими порциями. Беря подносимые служанками от костров ко входу тарели (после того как закончились металлические, в ход пошли деревянные, с резными ободками и ручками в виде звериных и птичьих голов), они проворно расставляли их - одну на двоих - перед жёнами и дочерьми Эминака, братьями и сёстрами (малышне - одну тарель на троих), жёнами старших братьев и матерями, пока не обнесли всех. Затем "невесты" опять прошли вглубь шатра - на этот раз с украшенными тонкой чеканкой узкогорлыми серебряными, медными и бронзовыми кувшинами - и присели на расшитые зверями, птицами, травами и цветами подушки напротив отца, Стратона, Мессапии, Эминака и усевшейся на оставленное для неё место между Мессапией и Скилом Антиссы.
  Антисса на правах старшей хозяйки обратилась с традиционной перед началом всякой скифской трапезы молитвой к Табити, прося, чтобы дарованная ею пища пришлась всем собравшимся по вкусу и пошла им во благо.
  - Прошу отведать пищи с нашего костра, - пригласила она к началу трапезы, закончив молитву.
  Подождав, пока хозяин дома положит себе на лепешку первый кусок мяса, все с превеликим удовольствием накинулись на еду. Лишь пять "невест", как наставляли матери, стыдливо потупив глазки, неспешно отправляли в ротик по небольшому кусочку. Минут десять в шатре было слышно только громкое чавканье, старательное обгладывание костей и обсасывание жирных пальцев.
  Наконец первый голод был утолён, и Марепсемис велел дочерям налить гостям вина. Подняв ждавшие своего часа возле бёдер кувшины, девушки наполнили вином стоящие на подносах перед Марепсемисом, Стратоном, Эминаком, Мессапией и Антиссой золотые и серебряные канфары, затем отправились разливать вино всем остальным, включая и детей. Продолжавший один вовсю уплетать жареное мясо с душистой пшеничной лепёшкой, Стратон со страхом заглянул в кроваво-красное жерло стоящего перед ним канфара, тотчас вспомнив мучения минувшей ночи (не хватало ещё здесь всё облевать!), затем с немой мольбой поднял глаза на Марепсемиса. Тот, ощерив в хитрой усмешке лошадиные зубы, благодушно похлопал племянника по плечу.
  - Первую чашу ты должен выпить по-мужски, а после, если хочешь, можешь пить по-эллински, га-га-га!
  Обречённо вздохнув, Стратон вытер жирные пальцы о лежащий на колене рушник и поднял канфар.
  Первую чашу Марепсемис предложил выпить за здравие своей прекрасной сестры Мессапии и её сына - будущего царя Херсонеса и своего зятя. Прокричав радостными голосами здравицу Стратону и Мессапие, все дружно осушили кубки, кружки и чаши. По подсказке матери Стратону пришлось тут же отвечать пожеланием здоровья и всяческого благополучия хозяину дома и всем его домочадцам. Эту чашу, конечно, тоже пришлось выпить "по-мужски". После этого кишки его наполнились приятным теплом, с новой силой пробудив страсть к еде, а в голове стало весело и легко. Однако следующие чаши Марепсемис, как и обещал, велел дочерям наполнять ему "по-женски" - пополам с водой.
  Тем часом Марепсемис пожелал узнать подробности охоты с роксоланами и похода за головами. Старший сын Скил, взявший на себя роль главного рассказчика, первым делом передал отцу, дяде Эминаку и всем близким добрые пожелания от роксоланской родни: царя Тасия, царицы Плины и всех их сыновей и дочерей. Тут же выпили за здоровье и благополучие царя Тасия и его семьи. Три чаши вина сделали язык Скила гибким, а рассказ красочным и занимательным; если он упускал что-либо интересное, младшие братья тут же напоминали и дополняли - только Фарзой не произнёс ни слова, отрешённо выцеживая глоток за глотком из своего канфара. Продолжая потихоньку есть и пить, все в шатре с жадным интересом слушали Скила. Рассказ о богатырских подвигах Тинкаса вызвал всеобщий восторг, и все с энтузиазмом выпили во славу непобедимого скифского богатыря, желая ему долгих лет здоровья.
  Подняв руку и дождавшись тишины, Марепсемис огласил только что пришедшую ему в голову мысль предложить в жёны Тинкасу одну из дочерей. (Породниться с главой телохранителей Палака, которого тот, по словам Скила, едва не отдал Амаге, будет весьма мудро, решил он про себя, - в будущем это ещё может пригодиться.) Эминак, с детских лет привыкший жить умом старшего брата, тотчас объявил, что и он отдаст одну из дочерей в жёны Тинкасу. Марепсемис подумал, что вряд ли это понравится Палаку. Тем лучше, криво ухмыльнулся он: вбить клинышек недоверия между Палаком и его главным телохранителем будет весьма полезно... Дочерей Марепсемиса и Эминака слова отцов повергли в жар и трепет. Надежда стать женой самого могучего силача Скифии заставила их обмирать от восторга и радостных предвкушений, тотчас придав их мыслям новое направление. Пускай Тинкас всего лишь царский сотник, выйти за него куда как лучше, чем стать женой этого малолетнего херсонесского "хомяка", ещё не научившегося ни пить вино, как взрослый муж, ни пользоваться, как должно, своим недоразвитым, полудетским "хвостиком". Кому же из них выпадет счастливый жребий?
  Царевичи тем часом повели рассказ о походе в будинские леса. Марепсемис пожелал, чтобы все родные узнали, как его сыновья сразили своего первого врага. Глянув искоса на Фарзоя, Спаргапиф с видимым удовольствием стал рассказывать, как ворвавшись перед рассветом в спящее будинское селение, он с товарищами, вышибив дверь, ввалился в один из домов. Повязав руки повалившимся на пол мужикам, его товарищи накинулись на визжащих девок и баб. Как вдруг не замеченный в тёмном чулане молодой будин кинулся на них сзади с серпом, но Спаргапиф успел всадить ему между лопаток копьё.
  - Молодец, сынок! - одобрил услышанное Марепсемис. - Спасти от смерти товарищей - совсем не плохо для первого раза. (И не важно, что удар был нанесен в спину: в данных обстоятельствах Спаргапиф проявил достойное похвалы проворство! Длинные отцовские губы Спаргапифа расползлись в довольной улыбке.) Давайте все выпьем за удачу Спаргапифа!
  - Ну, а ты, Фарзой? - утерев ладонью мокрые усы, обратил Марепсемис ожидающий взгляд на неспешно тянувшего вино из серебряного канфара третьего сына. - Расскажи родным о своих подвигах.
  Поставив между ногами недопитый канфар, Фарзой немногословно рассказал о своём поединке с пленным лесовиком. Марепсемис остался доволен его рассказом: ради вожделенного клочка вражеских волос Фарзой не побоялся поставить на кон собственную жизнь! Храбрец!.. И тем горше было его разочарование, когда он узнал о Мирсине...
  - Добре, сыны! Я вами доволен, - с теплотой в голосе кивнул обоим Марепсемис.
  - Орлы! Не посрамили царский род! - присоединился к похвалам брата Эминак. - Дочки, налейте... Выпьем за то, чтобы они скорее нашли себе достойных жён и продолжили Колаксаев род!
  - Выпьем, - кивнул дочерям Марепсемис.
  - Вы теперь стали воинами, - обратился он к Фарзою и Спаргапифу, пока дочери обходили с кувшинами участников застолья (малышам после первой чаши матери наливали вместо вина кобылье молоко), - и у меня для вас есть подарок.
  Марепсемис вынул из-за пазухи небольшой замшевый кисет, развязал тесёмку и, заглянув внутрь, вытащил двумя пальцами серьгу в виде продолговатой рубиновой капли, соединённой узким концом с украшенной круглым алмазом ушной заколкой. Подозвав Фарзоя, опустившегося перед отцовской тарелью на колени, Марепсемис положил серьгу на его протянутую ладонь.
  - На, носи...
  Приложив руку с зажатой в кулаке серьгой к сердцу, Фарзой молча поклонился. Подошедший по мановению отцовской руки сбоку Скил, ощерясь волчьей ухмылкой, ловко проколол острым концом кинжала мочку правого Фарзоева уха (тот не дрогнул ни единым мускулом) и закрепил в ней серьгу. Отец протянул ему с тёплой улыбкой свой кубок, полный тёмного, как закапавшая на плечо Фарзою кровь, вина. Выпив его единым духом во славу Ария, Фарзой поблагодарил отца за подарок, вернул ему с низким поклоном канфар и уступил место Спаргапифу. Процедура приема ещё одного сына Марепсемиса в братство Ария в точности повторилась. Только серьга была другая: широкое плоское золотое кольцо, унизанное по наружной стороне пятью изумрудными каплями.
  Когда Спаргапиф со Скилом вернулись на место, Марепсемис велел позвать гусляра: настало время для песен и танцев, без которых пир - не пир, праздник - не праздник! Пятидесятилетний гусляр Санерг, прихваченный утром с двумя учениками Марепсемисом из Неаполя, накормленный и напоенный, дожидался у ближайшего костра. Инструменты его юных учеников уже давно бренчали на околицах табора, развлекая пировавших там сайев Марепсемиса и Эминака. Наконец в хозяйском шатре вспомнили и про него. Пройдя к опорному столбу, Санерг поклонился в пояс на три стороны, пожелав всем присутствующим милости богов. Выпив, как водится, во здравие хозяев и гостей поданный Марепсемисом через одну из "невест" канфар сладкого заморского вина, вернул с поклоном через девичьи руки канфар хозяину, утёр краем ладони мокрые усы и сел на указанное ему место - спиной к столбу, лицом к хозяину и хозяйке. Поместив на скрещенных ногах у живота шестижильные кленовые гусли, заиграл по велению Марепсемиса плясовую. Подыгрывая ему, в руках у пяти-шести Марепсемисовых и Эминаковых жён зазвенели бубны. Два десятка молодых женских голосов слаженно затянули жалостную песню о трёх подружках-сестрицах - прекрасных кобылицах, бегавших на воле в табуне, не зная ни плети, ни узды, о прилетевших трёх ясных соколах - трёх добрых молодцах, накинувших на вольных кобылиц узду, усмиривших гордых девушек жгучей плёточкой и уведших из родного табуна в чужедальние края. Под эту грустную девичью песню пять Стратоновых "невест", плавно поводя руками и грациозно изгибаясь тонким станом, закружили вокруг столба в медленном танце.
  - Ну, ты уже выбрал, какую из моих кобылок хочешь зануздать? - спросил Марепсемис, придвинув масленно ухмыляющиеся губы к уху глазевшего, точно объевшийся кот на мышей, на виляющие в такт музыке бёдра девушек Стратона.
  Покосившись на довольно ухмыляющееся дядино лицо, Стратон отрицательно отмотнул головой.
  - Что, глаза разбегаются? Га-га-га!.. Ну, смотри, смотри, - похлопал Марепсемис будущего зятя по спине. - Они у меня все хороши! А главное - послушны. Гэ-гэ-гэ!
  Пир (служанки принесли на закуску горячие пироги, изюм, финики, смоквы, вяленые дыни, орехи), песни, девичьи пляски (к пятерым "невестам" скоро присоединились дочери Эминака) продолжались ещё добрый час. Наконец, почувствовав, что сверху больше не лезет, а внизу вот-вот польётся, Эминак решил, что пора закругляться. С трудом оторвав отяжелевшие зады от подушек, дети, женщины, девушки, парни, крепко обнявшиеся за плечи Марепсемис с Эминаком, радостно гомоня и пересмеиваясь, вывалили наружу.
  Над Таврскими горами начищенным серебряным зеркалом сияла в сиреневом беззвёздном небе огромная луна. В её холодных лучах горбатые верха кибиток, скаты шатров, курчавая трава на открытых местах между тенями, бескрайняя степь за табором и вершины гор казались белыми, будто припорошенными снегом.
  Угостившиеся на славу у костров с Марепсемисовыми служанками и слугами Эминаковы слуги подвели коней, помогли Эминаку, его жёнам и дочерям влезть на конские спины. Марепсемис велел пяти старшим сыновьям, как требовал обычай гостеприимства, проводить дядю и его женщин до их стойбища. Шлёпнув на прощанье широкой пятернёй по мускулистому крупу Эминакова мерина, Марепсемис, пошатываясь, направился в противоположную сторону, куда, выйдя из шатра, поспешно убежал Стратон. Когда он доковылял до наружного кольца шатров, Стратон уже семенил обратно.
  - Подожди! - остановил его Марепсемис. - Сейчас вместе пойдём...
  - Ну, как ты? Голова не болит? - спросил он через минуту оглаживавшего привязанного к кибитке коня юношу. Стратон отмотнул головой.
  - В глазах не кружится?
  - Нет.
  - В сон не клонит?
  - Нет.
  - Хорошо... Я в твои годы вообще не знал, что такое сон, гэ-гэ-гэ! - Наложив тяжёлую медвежью лапу на плечо племянника, Марепсемис притянул его к себе; тому пришлось обнять дядю за бочковидную талию. - Ну, пойдём, выберем тебе жену...
  Восемь Марепсемисовых жён и Мессапия ждали мужа и сына около большого шатра, из которого служанки успели прибрать блюда с объедками, выкинув кости собакам, и наскоро вымести под полотняные стены сор. Обычно двух жён и пару служанок Марепсемис забирал на ночь к себе в шатёр, но сейчас он приказал всем разойтись по шатрам и прислать к нему в шатёр пятерых "невест". Пожелав господину доброй ночи и отвесив низкий поклон, женщины разошлись, со смирением приняв тот факт, что в эту ночь им, по-видимому, придётся самим тешить друг дружку или удовлетвориться ласками служанок. (Знатные скифы не препятствовали своим многочисленным жёнам и наложницам тешить по-женски друг дружку в свободное от обслуживания мужа время.)
  По-прежнему удерживая возле себя Стратона, другой рукой Марепсемис обхватил за талию Мессапию и повёл их в шатёр.
  - Р-р-раздвинь! - рыкнул он на стоявших у златотканого занавеса, скрывавшего Марепсемисово ложе, темноволосых, полногрудых рабынь, ждавших разуть и раздеть господина.
  Рабыни поспешно отодвинули к стенкам висевшие на натянутой между боковыми жердями тонкой кожаной тесёмке половинки занавеса. Мессапия и Стратон опустили едва стоявшего на ногах Марепсемиса на край низкого широкого ложа, легко вмещавшего четверых. Потянув их за собой, он усадил их по бокам, обхватив обоих за талии.
  В этот момент, глядя в пол, в шатёр вошли друг за дружкой Акроса, Басила, Парисатида, Туонис и Спифана, не успевшие ещё снять свадебные наряды и украшения. Вошедшей следом Антиссе Марепсемис крикнул закрыть дверной полог.
  - Р-раз-здевайтесь! - приказал он выстроившимся напротив ложа дочерям, скользя по их застывшим гипсовым лицам мутным взглядом.
  Вздрогнув, девушки вскинули руки и сняли головные уборы. Поглядев растерянно друг на дружку, положили их возле ног на зубриную шкуру. Чувствуя сквозь опущенные веки пристальные взгляды отца, Мессапии и её сына, принялись расстёгивать непослушными пальцами застёжки сарафанов.
  - Живей шевелитесь! - гаркнул выведенный из терпения их медлительностью Марепсемис.
  Руки девушек задвигались поспешнее. Тяжёлые, расшитые бисером, жемчугом, золотыми бляшками и цветными нитями сарафаны один за другим упали на пол.
  - Сорочки тоже! - скомандовал замершим в нерешительности дочерям Марепсемис. - Пусть жених и свекровь убедятся, что у нас товар без изъяна. Га-га-га!
  Девушки покорно потянули вверх подолы тонких белоснежных сорочек. Скинув их через голову, уронили возле ног на шапки и сарафаны, оставшись в одних башмачках, наручных браслетах, серьгах и ожерельях. С пунцовыми лицами, опущенными долу глазами, не зная, нужно ли снимать и башмаки, девушки застыли, как изваяния, с вытянутыми вдоль бёдер тонкими руками.
  Щёки и уши Стратона взялись жарким румянцем, маслено заблестевшие глаза алчно рыскали по холмикам девичьих грудей, вздымающимся и опадающим в такт дыханию мягким животам, изящным изгибам бёдер, стройным розово-белым ногам и поросшим короткой тёмной шёрсткой пухленьким раздвоенным бугоркам внизу живота, так и притягивавшим взор!
  - Так, теперь повернитесь задом! - приказал Марепсемис, дав Стратону налюбоваться ими спереди.
  Девушки торопливо повернулись лицом к стоявшей на страже у входа Антиссе. Стратон устремил жадный взгляд на аппетитные девичьи попки. Через мгновенье, удивлённо взметнув бровями, глаза его прилипли к стоявшей второй справа. Разделённые глубокой узкой расселиной бело-розовые полушария прочертил десяток фиолетово-красных полос в палец толщиной, оставленных плетью или сыромятным ремешком, должно быть, дня три-четыре назад. Сердце Стратона взволнованно затрепетало. Он тотчас представил, как стегает по этим ягодицам, и затиснутый между ногами зверёк стал стремительно разбухать, взалкав девичьей плоти. На остальных четверых он почти и не глядел.
  Широкая ладонь Марепсемиса стиснула колено Стратона.
  - Ну что, хороши кобылки, а? Га-га-га!.. Присмотрел уже себе какую?
  - Д-да, - прохрипел стиснутым горлом Стратон и, сглотнув наполнившую рот слюну, указал пальцем на исхлёстанный девичий круп: - Вот эту!
  - А-а-а! Туонис!.. Прекрасный выбор! - воскликнул с довольной ухмылкой Марепсемис. - Туонис, повернись... Можете одеться.
  - А чего это у неё зад разукрашен? Кобылка с норовом? - поинтересовалась Мессапия, придирчиво разглядывая выбранную сыном девушку.
  - Да нет, девчонка послушная: у меня не забалуешь! - заверил Марепсемис. - А это так... пришлось маленько поучить за ссору с младшими братьями. Хе-хэ-хэ!
  Девушки торопливо накинули сорочки, влезли в негнущиеся сарафаны. Одеваясь, сестры взглядывали на закусившую нижнюю губку Туонис, по-прежнему не отрывавшую глаз от носков своих башмаков, со смешанными чувствами зависти и облегчения. Туонис отправится с "хомяком" Стратоном и Мессапией в Херсонес, станет там царицей, зато кому-то из оставшихся четырёх предстоит стать женой богатыря Тинкаса!
  Тяжело опершись на плечо Стратона, Марепсемис, кряхтя, встал на ноги, потянув за руку, поднял за собой Стратона (Мессапие помогла встать стоявшая поблизости Марепсемисова рабыня). Не выпуская из ладони его руку, он схватил левой рукой запястье Туонис и вложил её ладошку в пухлую, влажную ладонь Стратона.
  - Ну вот! Теперь вы - жених и невеста! Ге-гэ-гэ! - объявил он с довольным смешком. - Можешь поцеловать будущую жену в её сладенькие губки, хе-хэ-э!.. Туонис, хватит пялиться в землю! Взгляни на будущего мужа и поцелуй его!
  Туонис послушно подняла ресницы, испуганно глянула в водянисто-серые вылупатые глаза Стратона и потянулась округлившимися вишнёво-красными губками к его крохотным заячьим губам.
  Когда отец велел им раздеться, Туонис испытала особенно мучительный, непереносимый стыд, оттого, что "херсонесец" и его мать увидят на её ягодицах следы отцовской плети. Сёстрам-то что: их шкуры целёхоньки! А она была готова сгореть от позора. И надо же! Как раз-таки её и выбрал Стратон! Как только до неё дошло, что из пяти сестёр именно она станет царицей Херсонеса (пусть всё царство лишь один город - но всё же!) и будет жить в большом греческом городе у моря, всю её - от ступней до макушки - затопила горячая волна восторга.
  - Ну всё, ступайте спать, - отпустил дочерей Марепсемис после того, как Стратон и Туонис разомкнули губы.
  - Доброй ночи, батюшка, - хором пропели девушки радостными голосами и, поклонившись, поспешили вон - Туонис после всех. Выпустив девушек, Антисса, поймав нетерпеливый взмах ладони Марепсемиса, молча поклонившись, вышла следом и опустила за собой полог.
  Двум своим рабыням, по-прежнему стоявшим по бокам распахнутого внутреннего полога, Марепсемис велел отвести Стратона спать в кибитку Мессапии и пообещал завтра выпороть, если Стратон останется ими недоволен.
  Мессапия раздела Марепсемиса, и когда тот подрубленным дубом повалился на ложе, сама стянула с него скифики и спущенные на икры штаны и лишь после этого кликнула своих рабынь. Косясь украдкой на могучее даже в сонном состоянии орудие скифа, рабыни разули и раздели госпожу и аккуратно развесили её сарафан и шёлковую нательную рубаху на натянутых вдоль боковых стен ремешках. Потушив по её велению три из четырёх светильников, рабыни вернулись на своё место у входа и, улёгшись на мягкой турьей шкуре, стали беззвучно ласкать друг дружку, чутко прислушиваясь к происходящему в глубине шатра.
  - Жалко Фарзоя, - вздохнула Мессапия, поглаживая застоявшегося без дела жеребца Марепсемиса. - Для него это такой удар! Нельзя без слёз смотреть, как он, бедный, страдает...
  - Ничего, переживёт... - сонно прогудел Марепсемис. - Вот захватим Херсонес - утешится. Там у вас красотки на любой вкус... Мне больше девку жалко. Такая славная девка, и так глупо попасть в лапы таврам. Представляю, что они с ней вытворяют!
  Марепсемис шумно выдохнул.
  - И главное - поделать ничего нельзя. Не думаю, что они вернут её Скилаку.
  Мессапия сочувственно вздохнула, продолжая старательно разминать изнурённого в неравной битве с вином Марепсемисова бойца.
  - Скилак тоже не верит. Я предлагала ему, чтоб Формион послал в горы одного из наших тавров - разузнать о дочери, но Скилак не захотел. Сказал, что лучше б её убили, чем отдали таврам. Оно и верно: даже если её выкупить, то куда ей потом, опозоренной, деваться?
  - Угу, - промычал с закрытыми глазами Марепсемис.
  - Хотя, если она так же красива, как её мать, думаю, кто-нибудь из наших старичков-вождей охотно взял бы её младшей женой, - заключила Мессапия.
  Проложив поцелуями влажную дорожку через вздымающийся горой живот Марепсемиса, она вобрала в рот массивную головку его тарана, надеясь всё же привести его в боевое состояние. С минуту она усердно сосала, пытаясь превратить мягкий слоновий хобот в крепкий турий рог, а затем услышала раскатистый мужской храп. Поняв тщету своих усилий, Мессапия досадливо скривившись, отпустила фаллос и вытянулась на медвежьей шкуре рядом с братом. Зная, что мощный храп Марепсемиса не скоро даст ей заснуть (и кибитка, как назло, занята!), Мессапия, разведя согнутые в коленях ноги, запустила пальцы в истекающую любовным соком, свербящую от неутолённого желания раковину. "Не пойти ли, утешить бедного Фарзоя?" - залетела в голову шалая мысль. "Он, наверное, в шатре не один, а с младшими братьями. Вот бы поиграться всю ночь сразу с тремя!" - размечталась она, интенсивно теребя свой разбухший хоботок. "Но нет - они ведь тоже все перепились, - тут же осадила она полёт своих фантазий. - Да и есть тут кому их утешить..." Так и не решившись отправиться на поиски Фарзоя, Мессапия незаметно провалилась в сон...
  Проснулась она оттого, что кто-то тяжёлый навалился на неё сверху, вдавив в меховую полсть. Открыв в невольном испуге глаза, она скорей угадала, чем увидела в густой полутьме над собой широкое лицо Марепсемиса. Вверху, между чёрными спицами шатрового колеса мерцали на сине-фиолетовом предрассветном небе несколько крупных звёзд.
  Проспавшись под утро и ощутив у себя под боком тёплое бабье тело, Марепсемиса тотчас почувствовал потребность вставить, столь же для него естественную, как есть, пить или отлить. Ещё не разлепив как следует глаза и не помня, кто с ним, он привычно взгромоздился на мягкую бабью плоть. Направив на ощупь налившийся желанием рог в упруго раздвинувшиеся под его напором створки ворот, он сдавил в ладонях мягкое тесто бабьих грудей и ритмично заёрзал на ней - сперва лениво, полусонно, но постепенно входя во вкус и всё более распаляясь, так что вскоре Мессапия взвыла от сладкой боли.
  Когда он, наконец, кончил, обильно оросив мужским молоком её живот и груди, и отвалился в сторону, бурно и сипло дыша, как загнанный конь, звёзды в горловине шатра давно погасли, небо сделалось голубовато-серым. Продышавшись, Марепсемис похлопал довольно хихикнувшую сестру по гладкой ляжке и стал одеваться. Прибежавшие на зов Мессапии заспанные рабыни натянули на его медвежьи лапы скифики, и Марепсемис поспешил наружу - облегчать переполненный мочевик и кишечник.
  Расслабленно вытянувшись на мягкой шкуре, Мессапия проследила за ним сытым кошачьим взглядом и, когда входной полог сомкнулся за его спиной, сладко зевнула, потянулась и протянула руки рабыням. Подняв госпожу, рабыни тщательно обтёрли её всю смоченным в тёплой воде рушником (за неимением привычной ванны), втёрли в подмышки, шею, между грудями и внизу живота десяток капель благовонного аравийского масла (кипарисовая шкатулочка с женскими принадлежностями была неразлучно при них) и стали неспешно одевать.
  
  Судя по тому, сколь долго не вылезал из кибитки Стратон, Марепсемисовы рабыни выполнили наказ хозяина со всем усердием. Заглянув перед завтраком в тёмное нутро кибитки, Мессапия увидела, что сын крепко спит между прильнувшими к нему с боков рабынями, и не стала прерывать его сладкий сон.
  Солнце стояло уже высоко над горами, когда Стратон, сбегав к реке, вернулся голодный к дядиному шатру. Двое старших сынов Марепсемиса отлёживались после бессонной ночи в своих шатрах. Фарзой, Спаргапиф и Марсагет ускакали после завтрака на прогулку в степь. Младшие сыновья Марепсемиса играли на околице табора под присмотром дядек со сверстниками - сынами сайев, пытаясь воплотить в своих играх услышанное вчера от старших братьев. У младших девочек были свои игры в шатрах и возле шатров. Старшие сидели вместе с матерями на подушках и на травке около шатра Созисавы, матери Туонис. Только что они закончили вместе с Мессапией осмотр приданого Туонис (она, конечно, тоже была здесь, сидела подле матери) и теперь одни сучили пряжу, другие вышивали цветными нитями и бисером сарафаны, наволочки и рушники, расспрашивая Мессапию о Херсонесе. Судя по потухшим кострам, до обеда было ещё далеко.
  Оглядев из-за задка кибитки сидящих вокруг матери женщин и девушек и задержавшись на вспыхнувшем стыдливым румянцем лице выбранной вчера невесты (при ясном свете дня её миловидное, широкое вверху и плавно сужающееся к маленькому подбородку личико понравилось ему ещё больше, чем вчера в шатре - его выбор был явно удачен!), Стратон нерешительно направился к ним. Только было открыл рот попросить какой-нибудь еды, как из тёмной пасти большого шатра в спину прогремел радостный дядин бас:
  - А-а, зятёк проснулся! Иди-ка сюда!
  Недовольно нахмурив брови, Стратон повернул к шатру. Марепсемис сидел в тени справа от входа, на краю длинного солнечного прямоугольника, вытянувшегося по ворсистым буро-коричневым шкурам почти до опорного столба. В руке его была позолоченная изнутри, украшенная чеканным узором серебряная чаша с вином, сбоку, в тени, стоял серебряный кувшин с рельефными фигурками танцующих вокруг Диониса козлоногих сатиров и нагих менад, возле ног, на свету, на круглом бронзовом чеканном подносе стояла высокая миска либо ваза, прикрытая от мух выпукло взгорбившимся льняным рушником.
  - Давай, племяш, присаживайся, - пригласил Марепсемис, похлопав ладонью по турьей шкуре справа от себя. - Ну и здоров же ты спать, ге-гэ-гэ! Тут бабы приберегли для тебя кое-что заморить червячка.
  Услышав про еду, Стратон не заставил себя упрашивать: тотчас уселся на указанное место и сдёрнул рушник, под которым оказалась украшенная снаружи ажурным резным узором высокая деревянная ваза с горкой румяных (правда, уже остывших) пшеничных пирожков с мясной, сырной и капустной начинкой, от вида и запаха которых рот Стратона тут же наполнился слюной. Разломив и понюхав несколько штук, Стратон с наслаждением вонзил зубы в аппетитную мякоть пирога с гусиной печенью.
  - Вина налить? - кивнул на кувшин Марепсемис.
  - Эм-м-м! - замычал с набитым ртом Стратон, мотнув из стороны в сторону головой.
  - Ладно, потом... Ну как мои рабыни? Хорошо услужили? Или будем пороть?
  - Угу, - кивнул, торопливо жуя, Стратон.
  - Неужто не понравились? - удивился Марепсемис. - А я собирался отдать их в приданое Туонис.
  - По... нравились, - поспешил заверить Стратон, расправившись с первым пирожком и тотчас берясь за второй.
  - Так отдать их Туонис? - сделав очередной глоток, подмигнул с лукавой усмешкой уплетающему за обе щёки юнцу Марепсемис.
  - Угу, - энергично кивнул Стратон.
  После того как Стратон - уже через силу - разделался с последним пирожком, почувствовав приятную тяжесть в набитом желудке и сытно отрыгнул, Марепсемис, уже не спрашивая, наполнил вином стоящую возле вазы небольшую позолоченную чашу, из которой вчера пила Мессапия.
  - Ну, племяш, давай выпьем за твою счастливую жизнь с моей Туонис, - подняв свою чашу, предложил Марепсемис. - Чтобы у вас народилось много маленьких Стратончиков! Га-га-га-га!
  Звонко стукнувшись краями чаш, будущие тесть и зять, весело глядя в глаза друг другу, не отрываясь, выпили до дна.
  - Славно! Вот это по-нашему! - хлопнул племянника по плечу Марепсемис после того как тот перевернул опустошенную чашу. - Ну, что? Небось, не терпится объездить свою кобылку, а? Га-га-га!
  - Угу. - Смешавшись в желудке с пирожками, вино растекалось по телу горячими потоками радости и счастья. - Я согласен жениться на Туонис прямо сейчас.
  - Вот как? Ну, молодец! Га-га-га! - загоготал во всё горло довольный Марепсемис. - Эй, Мессапия, Антисса, Созисава! Идите-ка сюда!
  Мать жениха, мать невесты и старшая жена незамедлительно явились на зов.
  - Знаете, что сказал Стратон? - обнимая за плечо крепко притиснутого к его боку юношу, Марепсемис вскинул радостно поблескивающие глаза на остановившихся в нескольких шагах женщин. - Он хочет жениться на Туонис как можно скорее!
  - До похода не успеем, - возразила с мягкой улыбкой Мессапия.
  - Ну, это как сказать! - не согласился Марепсемис. - Насколько я знаю Палака, он теперь дней пять, если не все десять, будет тешиться со своими кобылицами. Я вот что подумал. Если жениху так не терпится - думаю, что и невесте тоже, га-га-га! - почему бы нам не справить им свадьбу сейчас по-нашему, по-скифски, а когда возьмём Херсонес, отпразднуем там ещё раз по-гречески?
  Мессапия, на которую был устремлён его вопрошающий взгляд, снизала плечами:
  - Я не против...
  - Ну вот! Жених согласен, мать жениха не против, про невесту и говорить нечего, га-га-га! Так и сделаем - нечего тянуть! - подытожил Марепсемис.
  - Готовьте свадебный пир, - приказал он Антиссе и Созисаве.
  - Нужно хотя бы три дня, - неуверенно возразила Антисса. - Созвать родню...
  - Надо съездить в Неаполь, - перебил её без раздражения в голосе Марепсемис. - Узнаю, когда Палак думает выступать. Если что - попрошу отложить на пару дней, - решил он и протянул руки к жёнам. Те помогли ему встать. Мать помогла подняться Стратону.
  - Сестра, останься, а вы ступайте, начинайте готовить свадьбу, - отпустил он Антиссу и Созисаву.
  - Фарзой, Спаргапиф, Марсагет вернулись? - крикнул он им вдогонку. - Скажите им, пусть поедят - поедут со мной!
  - Ты, Стратон, тоже иди к невесте, привыкайте друг к другу, - подтолкнул он легонько Стратона к выходу.
  - Так что ты там вчера о Скилаковой дочке говорила? - спросил Марепсемис сестру, следя за ковылявшим за Антиссой и Созисавой к шатру невесты Стратоном.
  - О Мирсине?
  - Ну да. Что у твоего Формиона есть свой человек среди тавров, которого можно послать на поиски. - Даже сквозь хмельной туман и дрёму Марепсемис уловил и запомнил суть и смысл сказанного сестрой.
  - А-а-а... Ну да! Только Скилак отказался. Для него Мирсина умерла.
  - Гм... Ты вот что... - переведя взгляд с лица сестры на далёкие горы над горбатыми верхами кибиток и острыми конусами шатров, Марепсемис задумчиво поскрёб подбородок. - Пошли кого-нибудь к Формиону. Пусть его человек разыщет Мирсину... Может, поможет ей бежать или договорится о выкупе. Скажи: если удастся - озолочу.
  - Хорошо, - кивнула согласно Мессапия. - Вернёмся в Херсонес, Формион пошлёт своего тавра в горы. Пусть выяснит, можно ли что-то сделать. Только я бы не очень на это надеялась.
  - Нет, пока Палак соберётся - долго ждать. Пошли гонца к Формиону прямо сейчас. Жалко девку. Для неё сейчас каждый день там (кивнул Марепсемис на горы) - мука.
  По несколько смущённому выражению лица брата, совсем ему не свойственному, Мессапия сообразила, что хлопочет он, по-видимому, вовсе не для сына.
  - Ты что же решил взять её себе?
  - Ну так для сына она теперь порченый товар. А для меня девятой женой - годится. Хе-хе-хе!.. Всё лучше, чем рабой у тавров... И Скилак, опять же, будет доволен.
  - Но кого же я сейчас пошлю? Скифа нельзя: его сразу схватят, - засомневалась Мессапия.
  - Да, - согласился Марепсемис, - нужно послать кого-то из греков... А поедем со мной к Палаку! - предложил он. - Всё равно ведь тебе надо пригласить его и Лигдамиса на свадьбу сына!.. А там, в Неаполе, кого-нибудь найдём...
  
  Переждав полуденный зной, Марепсемис поскакал с сестрой, тремя средними сынами и сотней телохранителей в Неаполь, оставив двух старших миловаться с жёнами. Мессапия хотела взять и сына, но Марепсемис отговорил: пусть побудет лишний час с невестой - к вечеру они вернутся.
  Как и предполагал Марепсемис, в царском дворце они узнали от Иненсимея, что выступить на Херсонес намечено через семь дней. На Палака посыпались просьбы от вождей, чтобы и их молодые сыновья с дружинами сверстников приняли участие в походе и чтобы никого не обидеть, решено было оповестить всех и дать время дружинам племенной знати прибыть к началу похода на Священное поле.
  Марепсемис и Мессапия объявили Палаку, Иненсимею и Опие, что через три дня состоится свадьба Стратона и Туонис и просили прибыть с жёнами и детьми на свадебное торжество.
  - Добро, мы приедем, - пообещал за всех Палак. - Только ты бы передвинул на время свадьбы свой табор поближе к Неаполю.
  - Лады! - тотчас согласился Марепсемис. - Завтра же перекочую на околицу Неаполя. И вот ещё о чём я подумал... - глянул он со значением в глаза Палаку. - Не послать ли Мессапие кого-нибудь из неапольских греков к Формиону - известить о свадьбе внука?
  - И заодно оповестить херсонесцев о нашем походе, - съязвил Иненсимей.
  - Именно так, - глянул с усмешкой на начальника сайев Марепсемис. - Пусть наш грек раззвонит там, что скифское войско двинется на Херсонес на другой день после свадьбы - через десять дней. А сами упадём им, как камень на голову, через пять.
  - А что, по-моему, неплохая мысль! - воскликнул Палак и глянул вопросительно на Главка и Симаха, присутствовавших при разговоре. - Пусть херсонесцы думают, что у них в запасе ещё десять дней.
  - Лучше бы они ничего не знали, - угрюмо стоял на своём Иненсимей.
  - А я так не сомневаюсь, что кто-то из здешних греков ещё прошлой ночью помчал тайком в Херсонес! - уколов Иненсимея неприязненным взглядом, возразил Марепсемис.
  - Дорога к Херсонесу перекрыта нашими дозорами, - набычился надменно Иненсимей. - Туда теперь без дозволения и мышь не проскочит.
  - Правда? - усмехнулся с издёвкой Марепсемис. - А как насчёт дороги на Керкинитиду?
  Поймав вопрошающий взгляд Палака, Иненсимей виновато отвёл глаза: перекрыть другие дороги, помимо херсонесской, и вправду никто не подумал.
  - Так или иначе, а застигнуть херсонесцев врасплох нам всё равно не удастся, - сказал примирительно Главк. - Думаю, вестника к Формиону можно послать - хуже не будет.
  - Тем паче, что ещё одно дело есть, - обрадовался поддержке Марепсемис. - Пусть Мессапия попросит Формиона послать своего тавра в горы на розыски дочки Скилака. Может, удастся её вызволить - жаль девку.
  - Ну, что ж, на том и порешим, - подвёл черту Палак. - Пусть Мессапия продиктует письмо Симаху, а ты, Главк, подумай вместе с братом, кто отвезёт его в Херсонес.
  - Полагаю, гонца лучше отправить через Керкинитиду, как сказал Марепсемис, - предложил Симах. - Так безопаснее, чем через горы.
  - Действуйте! - кивнул согласно Палак.
  
  Дионисий, куда лучше младшего брата знавший всех неапольских эллинов, после недолгих раздумий порекомендовал двадцатилетнего Гозия, младшего сына Геродора - мастера-ювелира, специализирующегося на отделке золотом и серебром в излюбленном скифском стиле оружия и изготовлении рельефных бляшек для украшения скифской одежды и конской упряжи. Лет тридцать назад Геродор переселился в столицу Скифии из Керкинитиды. Старший брат его, Герофант, мастер-оружейник, жил с семьёй в Херсонесе. Там же была замужем за купцом Мароном одна из дочерей Геродора. И брат, и зять Геродора были, понятное дело, сторонниками мира со скифами. Формион хорошо знал и херсонесскую родню Геродора, и его самого, должен был помнить и его сыновей.
  Слегка напуганный внезапным вызовом в царский дворец (явившийся за ним в дом Геродора царский воин ничего не объяснил), Гозий минут пять томился, разглядывая фрески, в "тронном" зале (он оказался тут впервые), с тревогой гадая, зачем он понадобился царю, нет ли на нём какой вины? Затем из левой боковой двери вышел Дионисий, и у Гозия сразу отлегло от сердца. После обмена дружескими приветствиями, Дионисий пояснил, что царевне Мессапие срочно понадобился надёжный человек, чтобы отвезти письмо в Херсонес Формиону.
  - Слыхал, что Палак объявил поход на Херсонес?
  - Ага, - неуверенно кивнул Гозий.
  - Скифа, как ты понимаешь, посылать нельзя, и я посоветовал царевне тебя, - пояснял Дионисий, ведя Гозия по дворцовому коридору.
  В одной из комнат, куда ввёл его Дионисий, молодой человек предстал перед Мессапией и приветствовал её по-скифски с почтительным поклоном. Дружелюбно улыбнувшись, царевна сообщила о предстоящей через десять дней женитьбе её сына Стратона на одной из Марепсемисовых дочерей. С дозволения Палака она хочет известить Формиона о свадьбе внука и пригласить его в Неаполь. На её просьбу доставить письмо Формиону Гозий, уже заранее для себя всё решивший, без раздумий ответил согласием. Поблагодарив его с очаровательной улыбкой, Мессапия вручила ему запечатанное изображением Девы Охотницы послание и кожаный кисет с тридцатью драхмами на дорожные расходы.
  Выведя осчастливленного доверием красавицы царевны юношу через боковые двери из дворца, Дионисий, понизив голос, сказал, что в его руках, быть может, сейчас судьба Херсонеса. Держа доверительно руку на плече юноши, Дионисий медленно повёл его в обход дворцового крыла.
  - Царь Палак и вся царская родня, разумеется, будут на свадьбе Стратона, а на следующий день поведут войско к Херсонесу. Скажи там, в Херсонесе, что у них осталось всего десять дней до свадьбы, чтобы прислать с Формионом послов и договориться полюбовно, не доводя дело до войны, - глядя без улыбки сбоку в глаза Гозию, посоветовал Дионисий. - А ежели нет - пусть через десять дней ждут Палака в гости.
  - Угу, - кивнул юноша, проникаясь под взглядом старшего Посидеева сына важностью негаданно свалившейся на него миссии.
  - Для безопасности поедешь морем, - сказал Дионисий. - Двое сайев сопроводят тебя до Керкинитиды. Сегодня вечером ты должен быть там и на первом же попутном корабле поплывёшь в Херсонес.
  - А если шторм?
  - Ну, дней пять в запасе у тебя есть: свадьба через десять дней. А если через пять-шесть дней не уплывёшь, привезёшь письмо назад: ехать одному через горы слишком опасно.
  Гозий согласно кивнул.
  - Но я уверен, что ты благополучно доберёшься, - на губах Дионисия опять появилась улыбка. - Зачем терять тридцать драхм, если их можно с пользой потратить в Херсонесе, верно? - подмигнул он юноше.
  - Ну, удачной тебе поездки, - протянул на прощанье руку Дионисий. - Не забудь оставить подарок Гермесу.
  - Не забуду, - улыбнулся ответно Гозий, пожав протянутую руку Палакова казначея.
  Подождав, пока припустивший чуть не вприпрыжку через дворцовую площадь юноша скрылся за углом конюшни, Дионисий вернулся во дворец.
  
  ГЛАВА 4
  
  Жизнь Мирсины в таврском плену тянулась чередой нескончаемых мучений. Её ни на минуту не оставляли без присмотра. Несколько раз в день выводили по нужде в росший за хижиной негустой лес и затем к ручью (обычно сам Хорёк сопровождал её со своим свирепым волкоподобным псом, добавляя ей во время оправки стыдливых мук, а когда было лень, поручал это своей злобной, что та волчица, матери). Всё остальное время Мирсина проводила, не видя белого света, в мрачной земляной норе, служившей жилищем её похитителю, подвергаясь непрестанному жестокому насилию. Похоть Хорька к её белому, гладкому телу с каждым днём только распалялась. Укладывая её то так, то эдак, он вонзал в неё свой неутомимый рог снова и снова - спешил насладиться красавицей скифянкой в полной мере, прежде чем отвести её в подарок Медвежьей Лапе. Каждый раз соитие сопровождалось чувствительными ударами по ягодицам, по грудям, по щекам: видимо, он полагал, что баба, как лошадь, хорошо скачет только, когда её бьёшь.
  И если бы всё ограничилось одним Хорьком! Узнав, что Хорёк решил не торопиться с возвращением на Медвежью гору, его подручные потребовали дать и им потешиться с похищенной скифянкой, на что они, как соучастники похищения, по таврскому обычаю имели полное право. Смекнув, что в случае отказа, парни, обидевшись, вполне могут отнять полонянку силой (один против четверых он ничего не сможет сделать, и только потеряет весь свой теперешний огромный авторитет), Хорёк благоразумно решил, что девка - не мех с медовухой: если оголодавшие подельники малость ею попользуются, от неё не убудет.
  Наслушавшись их восторженно-хвастливых рассказов, и Кабаньему Рылу со товарищи страсть как захотелось опробовать златогривую скифскую кобылку. Заявившись в хижину Серой Крысы с пивом, медовухой и жратвой, они обступили Хорька с униженными просьбами дозволить им тоже полакомиться скифяночкой. Недолго покочевряжившись, Хорёк вальяжно махнул рукой: а, валяйте! Для друзей не жалко! Пока вся компания, включая Серую Крысу и Вертишейку, объедалась и упивалась вокруг очага, парни по двое ходили на лежанку к скифянке, не давая ей ни минуты передышки. Заметив, что скифянка никак не привыкнет к вкусу мужского "молочка", Хорёк и его приятели получали особое удовольствие, извергая семя ей в рот и на лицо и размазывая с довольным смехом липкую слизь концом по векам, ноздрям и губам, вызывая у неё невыносимую гадливость и рвотные позывы.
  В следующие дни на подворье Серой Крысы вслед за сынами чередой потянулись отцы, которым тоже возжаждалось отведать прелестей златокосой дочери скифского вождя. Принимая перед закрытой дверью принесенные страждущими сородичами подарки, Хорёк и Серая Крыса запускали в хижину в первую очередь тех, чьи подношения были более ценными. Тех, кто принёс слишком мало, Хорёк, к неудовольствию матери, готовой брать любую мелочь, решительно выпроваживал со двора: пусть принесут больше или довольствуются своими таврийскими жёнами! И никто из односельчан не смел сказать дружиннику вождя противного слова.
  В числе первых явился бывший сожитель Серой Крысы Козлиная Борода с горшком медовухи. Недобро глянув на него из-под недовольно сдвинутых бровей, Хорёк заявил, что этого мало: если хочет попробовать сладкого тела дочери скифского вождя, пусть принесёт корчагу свежего мёда.
  - Но мёда ещё нет. Ещё рано собирать мёд, - возразил Козлобородый.
  - Вот когда будет, тогда и приходи, - ухмыльнулся Хорёк. - А сейчас вали отсюда! Иди, лижи жопу своей Сороке...
  Слухи, что можно отведать сладких прелестей златокосой скифской царевны, скоро разлетелись по всей долине Харака. Возжаждавшие небывалых наслаждений парни и матёрые мужики потянулись с дарами из соседних селений к дому счастливчика Хорька. В том числе и из-за этого неиссякаемого потока Хорёк, охотно поддавшись уговорам матери, всё отлагал и отлагал уход на Медвежью гору.
  Двор и хлев Серой Крысы наполнился гоготом гусей, меканьем коз и ягнят, хрюканьем поросят; в лачуге и кладовке стало тесно от кулей и корзин с зерном, горохом, бобами, хмелем, корчаг и мехов с пивом и медовухой, горшков с мёдом, маслом, салом, окороков, вязанок лука и чеснока, колбас, тыкв, овечьих, козьих, волчьих, лисьих, оленьих, заячьих, беличьих шкур и прочего добра. Многие, особенно, молодые, наведывались ведь не по одному разу! Серая Крыса наняла работников, сложивших на скорую руку справа от хижины из камней новый большой сарай. Расплачивалась она с ними кормёжкой, выпивкой и, главное - телом скифянки.
  Жёны Толстого Дуба и Совиной Головы, не поскупившись, выменяли у Хорька и Крысы все одёжки и алые сапожки скифянки, покушались они и на её украшения, но тут уж Хорёк упёрся, заявив, что всего добра старейшины и шамана будет мало за этакие прикрасы. Дабы не вводить мать и сестру в искушение, Хорёк в первый же день тайком прикопал туесок со скифскими прикрасами в углу кладовки. Сами Толстый Дуб и Совиная Голова пытались выменять у Хорька пятнистую кобылу скифянки вместе со сбруей и чепраком, но Хорёк отказал: он намеревался въехать вдвоём со скифянкой на её кобыле на Медвежью гору, предвкушая, какой ошеломляющий эффект это произведёт на всех воинов Медвежьей Лапы и самого вождя.
  Принимавшей в себя с утра до вечера таврских "жеребцов" Мирсине не было покоя и ночью, после того как Серая Крыса запирала дверь. (Вместо прежней хлипкой двери вход в хижину теперь преграждала новая, из толстых дубовых досок, с прибитым изнутри крепким железным засовом: сосед, кузнец Аист со старшим сыном, тоже отведали нежной плоти дочери скифского вождя!) Переменяя позы, полонянку полночи ожесточённо долбил куда ни попадя её крысомордый повелитель.
  Поначалу Мирсина, несмотря на щедрые побои, никак не хотела брать мужские орудия в рот, и ей приходилось зажимать нос или раздирать, точно лошади, пальцами губы. Затем в изобретательный ум Хорька пришла на сей счёт более интересная придумка.
  Сводив её утром - как обычно, голую и босую - за намотанную на руку косу в лес и к ручью, он вернулся на подворье, где уже дожидались с дарами желающие отведать её притягательных прелестей, со свежевыломанным осиновым прутом. Как и всегда, Мирсина рванулась к Золушке, привязанной к жердевой ограде возле пивоварни. Дав ей приласкать с навернувшимися на глаза слезами радостно всхрапнувшую кобылу, Хорёк грубо рванул любовно прильнувшую к конской шее скифянку за косу. Опустив её перед собой на колени, он выпростал из штанов свой распрямившийся конец.
  - А тэпэр ласкай мой конь. Ну! - притянул он её искривлённые гадливой гримасой губы к своему "коню". Зажмурив глаза, Мирсина отчаянно замотала головой, пытаясь увернуться.
  - Нэ хочэш? Ну, тагда сматры...
  Вскинув правую руку (на левую была намотана коса), Хорёк со свистом опустил гибкий узловатый прут на конскую спину. Испуганно ржанув, Золушка прянула в сторону.
  - Буду бить твой кабылу, пака нэ вазьмэш в рот. Ну?!
  Мирсина не шелохнулась. Отпустив её косу, Хорёк ухватился за натянутую струной верёвку и, свирепо оскалясь, принялся наотмашь охаживать вскидывавшуюся и отчаянно ржавшую от боли и ужаса кобылу: по передним ногам, по груди, по шее, по морде, по губам... Обливаясь слезами, Мирсина подползла на коленях к ногам истязателя, обняла его бёдра и поднесла к губам кожаный рог.
  Крыса, Вертишейка, готовившие на очаге во дворе завтрак, Дятел, Полоз, Гребень и Уж, как всегда с раннего утра заявившиеся на Хорьковое подворье, и ещё десятка полтора тавров - взрослых, подростков и детей - с интересом наблюдали за укрощением строптивой скифской "кабылки".
  Добившись своего, Хорёк, растянув в кривой ухмылке губы, вполсилы стегнул Мирсину по выпуклой ягодице, довольный, что у всех на глазах смирил гордыню скифской "царевны". Захватив левой рукой пук волос на темени скифянки, Хорёк принялся быстро пихать свою стрелу на всю длину ей в глотку. Когда она стала захлёбываться обильной слюной, стекавшей длинными прозрачными нитями с подбородка на груди, смилостивившись, вынул и потёрся наконечником по губам и подбородку. Подняв её за волосы на ноги, подвёл к кобыле, прислонил животом к кобыльему боку и торопливо вставил сзади. Вцепившись пальцами в гриву, Мирсина, сотрясаемая сзади резкими размашистыми тычками, вжалась заплаканным лицом в исхлёстанную конскую шею. Почувствовав через несколько минут приближение извержения, Хорёк поспешно вынул таран из её дупла. Оторвав не без усилий скифянку от лошади, он вновь поставил её на колени, велел взять в руки его "коня" и выдоить себе в рот "малачко". После того, как он замахнулся на испуганно рванувшуюся сзади Золушку, Мирсина повиновалась. Закрыв глаза, принялась оглаживать ладонями торчащий перед самым её лицом стержень и через несколько секунд выдоила в рот вязкую "сметанку". Довольно осклабившись, Хорёк заставил её проглотить угощение. Отбросив, наконец, прут, он стёр пальцами белые брызги с её щеки и засунул пальцы ей в рот. После того как она послушно их обсосала, удовлетворённо похлопал её по щеке.
  - Харашо... Паслушная кабылка... Пашли дамой.
  Подняв скифянку за волосы с колен, Хорёк увёл её в хижину.
  Осмотрев после завтрака вместе с матерью принесенные страждущими подарки, Хорёк объявил, кто в какой очерёдности и на сколько заходов будет допущен к златовласой "царевне". Первые двое счастливчиков поспешили в хижину...
  
  Дни шли за днями, а в жизни Мирсины ничего не менялось: каждый день и каждая ночь походили одна на другую, и скоро она потеряла им счёт. Сколько она уже находилась в плену? Ей казалось - не меньше месяца...
  Мирсину ни на малый час не оставляли одну, так что не то что о побеге, а даже о том, чтобы как-нибудь оборвать эту несносную рабскую жизнь нечего было и думать. У неё возникла было мысль, после нескольких дней неистового насилия, отказаться от еды и уморить себя голодом назло им всем. Но представив, как Крысомордый начнёт её истязать, мучить, запихивать в неё пищу насильно, как опять начнёт сечь у неё на глазах Золушку, она отказалась от этой затеи. К тому же, к её стыду и даже ужасу, помимо её воли, тело её, раз от разу всё ощутимее, стало испытывать удовольствие и болезненное наслаждение от того, что вытворяли с ней тавры. Постепенно она смирилась со своей участью.
  Кабанье Рыло с дружками каждый день (а то и по нескольку раз на дню!) таскали Хорьку пиво, медовуху, утащенных тайком из дому гусей, колбасы, окорока, шкуры и меха, подстреленных на охоте птиц, зайцев, кабанов, ланей. Таврийских девок, лишившихся из-за скифянки привычных утех с парнями, жгли злые слёзы досады. Матери уговаривали потерявших голову сыновей, чем таскать почём зря своё добро Хорьку, сходить на Медвежью гору и рассказать вождю о скифянке - Медвежья Лапа наверняка потом не поскупится на награду! Может, и у себя на горе оставит. Но... как ни хотелось тому же Кабаньему Рылу подпакостить чересчур высоко взлетевшему Хорьку, похоть раз за разом брала верх - уж очень хотелось самим натешиться всласть с красавицей скифянкой перед тем как она достанется вождю...
  Четырёх своих подручных Хорёк пускал к скифянке вне очереди, только теперь и с них брал плату, и невдолге большая часть доставшихся им при разделе скифских бусин и бляшек очутилась в заветном туеске Хорька.
  Как-то после полудня Хорёк, только что сытно пообедав и залив под завязку брюхо ядрёным пивом, грелся на солнышке, блаженно развалясь на мягкой турьей шкуре, разостланной между хижиной и курившимся лёгким дымком очагом. Висевшее высоко над ущельем солнце припекало почти по-летнему.
  Возле ног хозяина, изогнувшись кольцом, ожесточённо выкусывал блох из задних ляжек и хвоста растолстевший Желтоглаз.
  Гребень с Ужом, вернувшие к тому времени Хорьку все полученные при делёжке сокровища, ушли утром на охоту, Дятел и Полоз ещё не пришли с обеда.
  Серая Крыса копошилась в новопостроенном сарае. Она даже пьянствовать перестала: всё пересматривала и пересчитывала накопленное неустанными трудами скифянки добро, переживая, чтоб ничего не пропало. Она даже ещё одного молодого голосистого пса выменяла у соседки и привязала у дверей сарая - сторожить по ночам подворье.
  Привязанная ниже сарая пятнистая кобылка, лениво отмахиваясь хвостом и головой от мух и слепней, дремала, притулившись округлым боком к ограде.
  Вертишейка с Цаплей, не оставлявшей надежды уйти с Хорьком на Медвежью гору, отправились к ручью мыть посуду, где ватага малолеток пасла гусей и коз, оберегая их с палками и самодельными копьями (кое у кого из мальчишек были даже и луки!) от налёта волка, лисы или коршуна. Для выпаса в окрестных лесах множившихся с каждым днём стараниями скифянки свиней и овец Хорёк нанял несколько подростков-подпасков.
  К копившимся в доме богатствам Хорёк был довольно равнодушен: есть чего вволю пожрать и выпить - ну и ладно! А вот ощущать себя хозяином красавицы-скифянки, пребывать каждый день в центре внимания односельчан, особенно сверстников, - было куда как сладостно! Вопреки первоначальным ожиданиям, чем дольше он пользовался скифянкой, тем жальче было с ней расстаться. Потому, не имея силы воли, ни желания с нею разлучаться, Хорёк каждое утро откладывал своё возвращение на Медвежью гору на завтра.
  ...Вдруг в нижнем конце селища начался какой-то переполох, оттуда послышались пронзительные женские вопли. Желтоглаз, перестав воевать с блохами, вскинул голову и навострил в ту сторону чуткие уши. Хорёк сперва подумал, что кто-то из тавров учит кулаками или палкой провинившуюся жёнку - обычное дело в таврских семьях, - но разноголосых криков становилось всё больше.
  Серая Крыса, щеголявшая в новом чистом полотняном сарафане и мягких оленьих башмаках, вышла из сарая и, заслоняясь ладонью от солнца, вгляделась. По усеянному соснами обрывистому склону на левой стороне ущелья, потянулись к небу густые бело-сизые дымные клубы.
  - Ну, чё там, ма? - спросил Хорёк, которому лень было оторвать от кошмы отяжелевшую дремотную голову.
  - Кажись, у кого-то на подворье загорелось... Уж не у Совиной ли Головы? - встревожилась Крыса. - Надо пойти глянуть.
  Навесив на дверь сарая массивный замок, она вынесла из хижины деревянную бадью с привязанной к широким "ушам" толстой верёвкой, выплеснула воду и торопливо зашагала к калитке. По ту сторону ручья к устью ущелья уже поспешали с деревянными бадейками, жбанами, медными и железными казанами и глиняными горшками кузнец Аист с сынами, его жена, Большеротая Кабаниха, Длинношеяя Цапля и другие соседи.
  Сев на кошме, Хорёк сладко, во весь рот зевнул и ожесточённо поскрёб сперва брюхо, затем, вывернув руку, спину. Глядя на разраставшуюся на севере, застилая выход из ущелья, пепельно-сизую пелену он заколебался: пойти напихать в рот скифянке или сходить глянуть на пожар?
  Забежавшая на подворье Вертишейка брякнула тяжёлый железный казан с вымытыми деревянными мисками и кружками на широкий плоский камень, вгрузший в землю под стеной слева от входа в хижину, и, прихватив деревянную корчагу и кинув быстрый взгляд на брата, бросилась к ограде, намереваясь прошмыгнуть между жердями. Это решило колебания Хорька: он остановил сестру властным окриком. В конце концов, скифянка никуда не денется, а пожары случаются не каждый день. Жаль будет пропустить такое зрелище - особенно, если и вправду занялась усадьба шамана.
  Велев огорчённой Вертишейке остаться сторожить скифянку, Хорёк открыл дверь и глянул с порога на скукожившуюся под оленьей шкурой в дальнем углу лицом к стене полонянку (Мирсина была в хижине одна - у неё как раз наступили "лунные дни"). Ладно, пусть поспит, решил он. Запустив в хижину Желтоглаза, наказал ему лечь у порога и стеречь чужую (копьё, лук, топор давно были перенесены в сарай) и притворил плотно дверь.
  Перемахнув возле сарая через ограду, Хорёк быстро зашагал навстречу расползавшимся по ущелью удушливым серым туманом дымным клубам. Дойдя до загиба ущелья, он перебежал через ручей к противоположному склону, где дыму было поменьше, и с некоторым сожалением увидел, что горит не у дяди, а соседнее подворье. Над упиравшимся правым боком в скалистый крутой склон хлевом плясали высокие жёлто-оранжевые языки, выпуская в небо вместе с сизыми дымными струями развеваемые ветром россыпи искр. Рядом густо дымила поросшая тёмно-зелёным мохом тесовая крыша хижины. Десятки парней, мужиков, девок, баб, подростков - все, кто был в этот час в селении, - подгоняемые громкими выкриками руководившего тушением Толстого Дуба, носились в дыму с бадьями, казанами, жбанами, горшками, мисками между горящими строениями и ручьём. Хотя между подворьями зеленели грядки с овощами, была опасность, что искры запалят растущие на склоне сосны, и по ним огонь доберётся до других усадеб, поэтому на вышедший из повиновения по чьему-то недосмотру огонь накинулись дружно всем миром. Только шаман Совиная Голова стоял, опершись на посох, у распахнутых ворот своего подворья и спокойно наблюдал с высоты - ветер гнал дым в другую сторону - за происходящим. А вот его жёны и дети кидались с водой на огонь наравне со всеми. Хорёк, не озаботившийся прихватить какую-нибудь посудину, заняв позицию напротив горящей усадьбы, отстранённо дожидался, удастся ли отстоять от огня дом. Как назло, дни стояли по-летнему жаркие, и воды в ручье было мало. Молодым пришлось бегать за сотню шагов к Хараку. Часть крыши хижины таки сгорела. Тем не менее через полчаса общими усилиями огонь удалось усмирить, не дав ему перебежать по соснам и толстому ковру опавшей хвои к другим подворьям.
  Последним заявившись на пожар, Хорёк, гложимый смутной тревогой за оставленную дома бесценную полонянку, первым подался обратно - десятки людей ещё продолжали заливать водой густо дымивший каменный остов сарая. Скоро его нагнали Дятел и Полоз; звучно откашливая першившую в горле дымную горечь, пошли по бокам, размахивая пустыми бадейками. А не подпалил ли кто-нибудь (те же Гребень с Ужом, например) этот хлев нарочно, чтобы выманить его из дому и украсть его скифянку, уколола Хорька внезапная догадка, и он едва удержался, чтоб не перейти с шага на бег.
  Возле родного подворья Дятел задержался, чтобы наполнить водой из ручья и отнести в дом бадью, Полоз же просто оставил свою бадейку возле ворот (и без него найдётся кому наполнить) и пошёл дальше с Хорьком.
  Завернув за утёс и увидев сидящую на тыне между хлевом и сараем Вертишейку и пасущуюся ниже на подворье пятнистую кобылу, Хорёк успокоился и убавил шаг.
  - У кого горело? - спрыгнув на землю, поинтересовалась Вертишейка.
  - У Змеиного Зуба, - буркнул, направляясь к хижине, Хорёк.
  - Что горело?
  - Хлев и крыша дома, - ответил за проигнорировавшего любопытство малой Хорька Полоз.
  - Потушили?
  - Дом потушили, а хлев сгорел, - растянул до ушей в довольной улыбке тонкие змеиные губы Полоз.
  Едва Хорёк отворил дверь, Желтоглаз ткнулся носом ему в колени и радостно завилял хвостом. Привычно похлопав ласково пса по голове, Хорёк тотчас метнулся взглядом к дальней стене и оторопело вытаращил глаза: хотя со свету было плохо видно, похоже, лежанка была пуста. Сердце Хорька испуганно дрогнуло. Грубо спихнув со ступеней тёршегося о его ладонь, прося ещё ласки, пса он сбежал вниз и осмотрелся, затем, не веря своим глазам, перевернул кипы наваленных под дальней стеною шкур - скифянки не было. Неужели Желтоглаз, сволочь, выпустил её?! А куда глядела Вертишейка?
  Заметавшийся взгляд Хорька наткнулся на дверцу чулана. А не спряталась ли она там? Рванув дверь, Хорёк заглянул в кладовку. Небольшая клетушка была доверху забита всевозможными припасами. Но перерывать их в поисках скифянки не пришлось: в правом углу, возле задней стены, в камышовой кровле ослепительно зияла дыра...
  
  Мирсина, избавленная в этот день женским кровотечением от потока жаждущих потешиться над её бело-розовым телом тавров (кто только не совал в неё свои мерзкие стручки - от беззубых, зловонных стариков до сопливых, сластолюбивых подростков!), накрывшись с головой оленьей шкурой, дремала на кипе мягких овчин (её красивый чепрак украшал теперь стену возле её ложа). Хорошо бы уснуть и не проснуться... Или проснуться дома в Таване, в своей постели, и узнать, что всё это был лишь долгий, жуткий, навеянный чьими-то злыми чарами сон...
  Но вдруг она учуяла сквозь дрёму и оленью шкуру горьковатый запах гари. Через минуту, убедившись, что это ей не чудится, открыла глаза, откинула с лица шкуру и, перекатившись на спину, глянула на переднюю стену. Из узкого оконца под чёрным закопчённым потолком, справа от двери, в землянку струился полупрозрачный сизый дымок.
  Мирсина осторожно встала, завернулась от плеч до икр в оленью шкуру и медленно направилась к окошку. Как только она подошла к очагу, лежавший возле дверных ступеней пёс поднял голову, оскалил два ряда острых клыков и угрожающе зарычал. Сделав ещё пару осторожных шагов, она увидела через оконце, что двор заволокло дымом. В ту же секунду снаружи донёсся перетоп лошадиных копыт и тревожное ржание; тотчас узнав голос Золушки, Мирсина будто очнулась от сонного оцепенения. Мысли забурлили, точно вода в закипевшем котле. Должно быть, где-то в селище пожар, и, похоже, что все побежали туда, и она осталась тут одна... с псом. Нужно скорее выбраться наружу, вскочить на Золушку и... Но как отогнать от двери проклятого пса?! У неё нет никакого оружия против него, даже простой палки... Кинуться к двери, завернувшись в оленью шкуру и чепрак - небось, не прокусит! Но пёс поднимет лай - тотчас отвергла она. Вдруг Крысомордый где-то недалеко?.. Но и медлить нельзя: вдруг огонь доберётся до хижины, или она тут задохнётся в едком дыму, или вернётся Крысомордый? Что же ей делать?
  Заполошенно обегая глазами землянку, она наткнулась на дверь кладовки. Не найдётся ли там какого-нибудь оружия против пса? Не спуская глаз с настороженно следившего за каждым её движением пса, Мирсина медленно, короткими боковыми шажками отошла от очага к правой стене и потянула на себя кожаную дверную петлю. Визгливо скрипнув, дверка открылась. Пёс продолжал молча глядеть на неё круглыми жёлтыми глазами, не двигаясь с места. Хозяин велел ему не подпускать её к двери, радостно подумала Мирсина. Только бы не залаял! Осторожно протиснувшись в кладовку, она медленно прикрыла за собой дверь. Пёс никак не прореагировал на её исчезновение.
  В кладовке было совсем темно, и чтобы подыскать что-нибудь подходящее для боя с псом, Мирсине пришлось снова приоткрыть дверь на ширину ладони. Убедившись, что пёс не двинулся с места, а спокойно смотрит на неё от входной двери, положив морду на передние лапы, Мирсина осторожно развернулась и стала осматривать чулан. Он был весь уставлен кулями, корзинами, кадушками, горшками, увешан связками лука и чеснока, колбасами, копчёными окороками. Ни топора, ни лопаты, ни мотыги, ни ножа, ни даже какой-либо палки тут не оказалось.
  А что, если заманить сюда колбасой пса и запереть? Она протянула руку к ближайшему кольцу колбасы, свисавшему с потолка на тесёмке, да так и застыла с поднятой рукой. Потолок косо спускался под небольшим углом к наружной боковой стене и представлял собой редкую решётку из толстых навесных и более тонких поперечных жердей, покрытых сверху потрёпанными связками тёмно-коричневого камыша. У двери, где стояла Мирсина, она легко могла дотянуться рукой до камышей, а у наружной стены крыша вообще опускалась ниже её головы! Мирсину бросило в жар, сердце гулко затрепетало в предвкушении близкой свободы.
  Глянув в приоткрытую щель на свернувшегося калачиком между очагом и дверными ступенями пса (глаза его были закрыты, но уши стояли торчком, ловя каждый шорох спрятавшейся от него в чулане полонянки), она плотно прикрыла дверь и пробралась на ощупь в самый угол у задней стены. Стараясь производить как можно меньше шума, Мирсина принялась рвать обеими руками хрупкие камышовые стебли. Камыш был сухим и трухлявым и легко поддавался её усилиям. Скоро её пальцы коснулись переплетенного корешками травы слоя земли, прикрывавшего сверху камыш от солнца, ветра, снега и дождей. С лёгкостью прорвав последнюю преграду, она обвалила куски дёрна на сложенные в этом углу кули с бобами, и через минуту прямо перед её лицом в крыше лучисто зияла дыра, вполне достаточная, чтоб выбраться наружу.
  Осторожно высунув голову, Мирсина огляделась. На её счастье, кладовка была с той стороны, где других домов не было - только подворье кузнеца в полусотне шагов, у противоположной стены ущелья, но и там сейчас никого не было видно: не иначе, все побежали на пожар. Мирсине некогда было раздумывать и колебаться: надо было скорей выбираться - вот-вот могли вернуться тавры. Подняв упавшую с неё, когда она потрошила крышу, оленью шкуру, она выкинула её через дыру наружу. К сожалению, никакой обувки в хижине не было. Но ничего - верхом на Золушке можно и босиком. Уже ступив на мешок с горохом, в последний момент сорвала с жердины кольцо колбасы, несколько секунд подумав, ещё одно (неведомо, сколько времени она будет пробираться к своим), надела их, как браслеты, на левую руку и полезла наружу. Бесшумно свалившись на оленью шкуру в закутке между стеной чулана и тянувшимся от пивоварни к скалистому выступу ущелья жердевым тыном, тотчас вскочила и завернулась в оленью шкуру.
  Пригнувшись чуть не к самой земле, Мирсина прокралась под стрехой к переднему углу и быстро оглядела подворье. Окутанное тянувшимся с нижнего края ущелья мглистым дымком, оно было пусто - как и подворья по ту сторону ручья. Только шагах в пятнадцати от Мирсины, за пивоварней, привязанная арканом к заборной жерди, с тревожным ржанием ходила по двору её кобыла. С запоздалым сожалением Мирсина вспомнила, что впопыхах забыла захватить из хижины её узду. Ну, ничего, как-нибудь соорудит узду из верёвки, тотчас успокоила она себя.
  Едва она сделала шаг от угла чулана в направлении пивоварни, как от сарая на другой стороне двора, натянув струной тонкую верёвку, на неё визгливо залаял дворовый пёс. Мирсина в испуге отпрянула обратно за угол - и вовремя! В следующее мгновенье она услышала тонкий шепелявый голосок сестры Крысомордого, как видно, стоявшей за углом сарая и глядевшей оттуда на пожар. Прикрикнув на пса, девочка заставила его умолкнуть. К счастью, его внезапный лай не насторожил её.
  Итак, как не жаль, но Золушку придётся оставить. Нужно поскорее убегать отсюда самой, пока не вернулся Крысомордый или его мать. В горле Мирсины защемило. После секундных колебаний, она бесшумно прокралась по траве к задней стене хижины, пролезла между жердями за ограду и, утирая ладошкой побежавшие по щекам слёзы (Крысомордый наверняка выместит злобу за её побег на несчастной Золушке), скрылась за окутанным дымкой зелёным пологом росшего за тыном леса, внимательно следя, чтоб не наступить на наваленные там чуть не под каждым деревом и кустом кавалки человеческого и собачьего дерьма. Понимая, что погоня кинется за ней вверх по ущелью, она собиралась при первой возможности выбраться из него, но склоны - что справа, что слева - были слишком отвесны, и ей ничего не оставалось, как продолжать идти вверх по нему, пока не найдётся место, где можно попробовать вылезти.
  Как ни хотелось ей поскорее уйти от таврского селения как можно дальше, земля была сплошь каменистой, и о том, чтобы пуститься по ней бегом босыми ногами, нечего было и думать! Очень скоро, несмотря на все попытки ступать на более-менее ровные камни, изнеженные ступни Мирсины оказались ободраны в кровь. Из глаз капля за каплей катились слёзы, она искусала губы, стараясь сдержать вырывавшиеся вместе с бурным, неровным дыханием при каждом шаге болезненные стоны. Чем дальше, тем медленнее она шла. Каждый новый шаг давался с трудом, через боль, усилием воли. Мирсина начала понимать, что далеко ей не уйти, и её охватило отчаяние. Эх, будь сейчас с ней её Золушка! Уж тогда бы тавры её не догнали! Сейчас она была бы отсюда уже далеко... Ну да поздно об этом жалеть! Чтобы завладеть Золушкой, ей пришлось бы убить, удавить девчонку - сестру Крысомордого. Смогла бы она это сделать? Пожалуй, что нет, не смогла бы, честно призналась себе Мирсина. Если бы у неё был нож, можно было бы сделать из оленьей шкуры обмотки на ноги... Она попыталась надгрызть шкуру зубами, но тщетно - шкура не поддавалась.
  Омыв в ручье саднящие ступни и ополоснув заплаканное лицо, она заставила себя идти дальше. Попробовала идти по ручью (вспомнила, что это нужно, чтобы собака не взяла след), но не смогла - дно ручья было сплошь усеяно камнями. Судя по висевшему впереди полуденному солнцу, ущелье вело её в южную сторону, а Скифия лежала на закатной стороне - это она помнила твёрдо. Нужно было как можно скорее уйти с проходящей по дну ущелья тропы. Сердце Мирсины замирало от страха. В любую минуту из-за очередного скалистого выступа или из зарослей навстречу мог выйти какой-нибудь тавр, а то и несколько. А ведь сзади за ней уже наверняка кинулась погоня!
  Наконец, стена справа пошла глубокими трещинами и уступами, на которых кое-где зацепились невысокие покрученные деревья и кусты. Глянув наверх, Мирсина решила, что сможет здесь выбраться из ущелья, тем более, что верхний край его, над которым между игольчатых сосновых лап маняще голубело небо, был тут совсем невысоко. Цепляясь за выступы каменных глыб, корни, стволы и ветки дерев, Мирсина полезла вверх по склону так быстро, насколько позволяли израненные ноги. Чем ближе был верх ущелья, тем радостнее, светлее становилось у неё на душе. Ей казалось, что там, наверху, её не найдут, там она вовремя заметит тавров и сможет спрятаться. Единственное, что её страшило помимо тавров, - опасение наступить на притаившуюся в кустах или между камнями гадюку - змей она боялась с детства. О возможности нарваться безоружной на какого-нибудь опасного зверя: волка, вепря, барса или даже медведя, которыми кишат таврские леса, она вовсе не думала.
  Когда, задохнувшись от тяжкого подъёма, Мирсина выбралась на верхний край ущелья (как ей казалось снизу), оказалось, что за ним вздымается, правда, уже не так круто, ещё один поросший дубами, грабами и соснами гребень.
  С минуту передохнув и отдышавшись (в только что покинутом ущелье всё было покамест тихо - погони не видно и не слышно), Мирсина полезла дальше. Выкарабкавшись на второй гребень, она увидела за ним третий, затем четвёртый, пятый... Лишь забравшись на шестой гребень, думая с отчаянием, что этому подъёму не будет конца, она наконец очутилась на вершине хребта и повалилась без сил на усыпанные опавшей хвоей и шишками камни возле раздвоенного красно-коричневого ствола раскидистой сосны.
  Отдышавшись пару минут, Мирсина села. Почувствовав сильный голод, сняла с руки кольцо свиной колбасы и жадно вонзилась в него зубами. Ухватившись за развилку между стволами, тяжело поднялась на гудящих и ноющих от перенапряжения ногах и осмотрелась, продолжая быстро отхватывать от кольца кусок за куском.
  Хребет, разделявший два глубоких ущелья, тянулся с полуночи (где, как она понимала, тёк на закат Харак и было много таврских селений, в том числе и то, из которого она убежала) на полудень, где соединялся с главным хребтом Таврских гор, таким высоким, что на нём даже не росли деревья, а только вздымались тут и там над зелёным морем лесов отвесные серые стены, покрытые сверху светло-зелёными травяными шапками, на которых кое-где ползали серыми облачками отары овец. На закат, куда лежал её путь, тянулось до самого горизонта безбрежное волнистое зелёное море из бесчисленного множества разделённых ущельями лесистых хребтов, которые ей предстояло пересечь по пути домой. Лишь теперь трудность, почти невыполнимость этой задачи открылась ей в полной мере, наполнив её мысли унынием и отчаянием. Сколько же дней ей придётся идти босой, с израненными ногами, карабкаясь по этим хребтам, скрываясь от тавров, рискуя наскочить на хищного зверя, чтобы добраться, наконец, до степи?! (Она перестала есть, сообразив, что эти два кольца колбасы - уже меньше! - её единственная еда на много дней многотрудного пути.) Где она будет ночевать, чтобы не замёрзнуть и не угодить в зубы ночным хищникам? Не напрасно ли она пустилась в этот побег? Ведь шансов дойти до своих у неё практически нет. А даже если и дойдёт: как ей потом там опозоренной жить? как посмотреть в глаза отцу, матери, бабе Госе после всего, что с ней тут сделали? (Об этом она подумала сейчас впервые, и с глаз потекли горькие, молчаливые, безнадёжные слёзы.)
  Но и оставаться рабыней тавров, отдаваемой на потеху любому за кусок мяса или звериную шкуру ей, дочери скифского вождя, стало уже невмоготу. Так может, раз уж случай помог ей вырваться на волю, оборвать незадавшуюся жизнь прямо теперь, пока её опять не поймали и не вернули в зловонную нору?
  Она подошла к краю отвесного уступа в пяти шагах от сосны и глянула вниз. Один шаг со скалы, короткий полёт вниз, удар о камни, мгновенная острая боль - и всё? И её окровавленное мясо объедят хищные птицы и звери, и уже через несколько дней только белые кости да разметанные ветром пряди золотых волос останутся лежать среди камней...
  Подняв залитые слезами глаза к небу, Мирсина увидала орла, величаво парившего в вышине прямо над нею на неподвижных широких крыльях, и грустно позавидовала его возможности свободно летать, куда пожелает. Были бы у неё такие крылья - в четверть часа долетела бы до Таваны, села бы на верхушку дуба - то-то бы все удивились! Губы Мирсины сами собой растянулись в улыбке. И так ей стало жаль сгинуть безвестно в Таврских горах, так не хотелось, чтобы её красивое тело изорвали острые зубы и клювы зверей и птиц! Так невыносимо захотелось увидеть ещё раз Тавану, отца, мать, всех родных и уже после распроститься с жизнью без боли, удавиться, чтобы родные поплакали над нею и схоронили её тело в родной земле...
  В голове Мирсины тут же родился новый план: она переберётся через ущелье на следующий хребет и пойдёт по нему на полночь - к Хараку. Она поняла, что быстро дойти до степи можно только долиной Харака. Правда, там повсюду селения тавров. Ничего, она спустится к Хараку после захода солнца, когда тавры улягутся спать в своих лачугах, будет идти всю ночь и, может, к рассвету выберется в родную долину. В крайнем случае, её путь вдоль Харака из-за израненных ног займёт две ночи. А уж если её всё же заметят тавры, тогда она кинется с ближайшей скалы: в другой раз она им живой не дастся...
  Приняв такое решение, Мирсина приободрилась. Подобрав толстую сухую ветку, она обломала лишние сучки - хоть какая защита от хищного зверя! Прячась за сосновым стволом, оглядела внимательно лежащее впереди ущелье и тянущийся за ним лесистый гребень. Затем бросила последний опасливый взгляд на оставленное за спиной ущелье: не показалась ли там погоня? Не заметив ни там, ни там ничего подозрительного, сколь могла быстро стала спускаться в лежащее впереди ущелье.
  
  Отпихнув плечом сунувшегося за ним в кладовку Полоза, Хорёк засадил носаком башмака под рёбра лениво зевавшему и потягивавшемуся возле дверных ступеней Желтоглазу и выскочил наружу. Следом выбежал Полоз. Из распахнутой двери слышался тонкий жалобный скулёж Желтоглаза, заставивший второго пса испуганно вжаться брюхом в землю под дверью сарая. Хорёк понимал, что Желтоглаз не виноват, ведь он не выпустил скифянку через дверь, но надо же было на ком-нибудь сорвать зло!
  - Ушла, убежала, сука! - закричал он истерично входившим на подворье матери, Дятлу и Цапле. Подскочив к растерянно хлопавшей ресницами возле сарая Вертишейке, он с размаху влепил ей увесистую пощёчину.
  - А ты куда смотрела, дура?!
  Скулёж выползшего из хижины Желтоглаза смешался с тонкоголосым рёвом Вертишейки. Подбежавшая с испуганно-растерянным лицом к сыну Крыса влепила кинувшейся к ней за утешением Вертишейке по второй щеке.
  - А ну, не реви!.. Как убежала?!
  - Сделала дырку в кладовке! - пояснил Хорёк и метнулся за угол чулана.
  - Далеко не убежит! - заверил бодрым голосом Дятел, разглядывая вместе с Хорьком, Полозом, Серой Крысой, Цаплей и тихонько всхлипывающей Вертишейкой дыру в крыше чулана. - Догоним! Надо Желтоглаза пустить по следу.
  Хорёк позвал Желтоглаза. Виновато-жалобно глядя в глаза хозяину в попытке угадать, не ждут ли его новые побои, болезненно подволакивая левую заднюю ногу, пёс приковылял на зов. На его счастье, гнев хозяина прошёл так же быстро, как и вскипел.
  Конечно, Дятел прав, подумал, тотчас успокоившись, Хорёк, глядя на подходившего с опаской Желтоглаза. Далеко она не убежит, тем более босая. Нужно дать Желтоглазу понюхать что-нибудь с её запахом. К сожалению, ничего из её одёжи и обуви не осталось. Чепрак! - вспомнил он и опрометью кинулся в дом. Выхватив нож, он обрезал с чепрака пропитанную потом и запахом скифянки бобровую шкуру (после пришьют заново!).
  Выскочив во двор, Хорёк сунул свалявшийся мех в нос Желтоглазу.
  - Ищи! Ну! Давай, ищи чужую! - приказал он, притащив пса за загривок к заднему углу чулана. Поняв, что от него требуется, Желтоглаз радостно скакнул между жердями ограды и, пригнув к земле голову, побежал в лес.
  - Хорёк, возьми Желтоглаза на привязь! Он же искусает её! - увидя рвение пса, посоветовал Дятел.
  Вернув Желтоглаза назад, Хорёк захлестнул его шею кожаным ремешком, бегом принесенным по его приказу Вертишейкой.
  - Нужно оружие захватить, - напомнил Полоз, видя, что Хорёк с Дятлом вознамерились кинуться в лес с одними ножами.
  - Вот вы и захватите! - приказал подручным Хорёк и устремился за рьяно тянувшим ремешок Желтоглазом в зелёные заросли. - Догоняйте!
  Бежать за своим оружием было некогда, поэтому Крыса, отперев сарай, выдала одному копьё, другому лук и колчан Хорька. Торопливо натянув тетиву, Дятел закинул лук за спину, и оба побежали к воротам, решив догонять Хорька и Желтоглаза вдоль ручья, где не было кустов и дерев.
  В одном месте пёс стал уверенно карабкаться на крутой правый склон. Заметив на камнях пятна свежей крови, наверняка оставленные израненными ступнями беглянки, парни радостно прибавили ходу, уверенные, что скоро настигнут её там, наверху. Забравшись на первый уступ (ни там, ни выше скифянки не было видно), Хорёк вдруг встал как вкопанный и, резко дёрнув за ремешок, притянул к ноге Желтоглаза.
  - Братцы, я вот что подумал, - приглушенным до полушёпота голосом обратился он к едва не воткнувшемуся с разгону ему в спину Дятлу и шумно дышавшему чуть ниже Полозу. - Как бы она, увидав нас, не кинулась вниз со скалы... Нужно её не вспугнуть раньше времени. Дальше пойдём осторожно.
  Хоть Желтоглаз и был приучен без звука выискивать в лесной чаще птицу и зверя, Хорёк стянул его морду свободным концом ремешка, чтоб сдуру не дал знать об их приближении радостным лаем, и передал его на попечение Полоза. Дальше Хорёк полез без спешки первым, таясь, как ящерка, за камнями и стволами деревьев, следя, чтоб из-под башмака не сорвался ни один камешек. Вслед за ним, отстав на три-четыре шага, так же осторожно и бесшумно взбирались на гребень Дятел и Полоз.
  Забравшись ползком на верхний гребень, охотники залегли между толстыми узловатыми корнями старой раздвоенной сосны. Пятна тёмной крови на хвойной подложке указывали на недавнее присутствие скифянки. Осторожно высунув над корнями заросшие по глаза тёмными патлами головы (в тёплое время года тавры шапок не носили), стали внимательно осматривать тянувшийся вправо и влево узкий гребень и круто спускавшийся в соседнее ущелье склон.
  - Вон она! - шепнул одними губами Дятел, первым разглядевший мелькавшую далеко внизу в зелени кустов и дерев золотоволосую голову скифянки. Беглянка успела спуститься в ущелье и уже начала взбираться по противоположному склону. Однако ж, как для своих ободранных в кровь нежных босых ножек, она успела пройти на удивление много!
  Спускаться за ней в ущелье было нельзя: как бы они ни прятались, она неизбежно заметит их на верхнем участке склона, где деревья росли редкой щетиной, а кустов вовсе не было. Поэтому Хорёк принял решение идти по гребню (скрывшись от взора скифянки с другой стороны) в обход ущелья. Пока она вскарабкается по крутому высокому склону, они как раз успеют обойти ущелье поверху и встретят её на гребне. То-то будет для неё сюрприз! - расхмылился мысленно Хорёк, представив искажённое ужасом лицо скифянки, когда она внезапно увидит его наверху.
  Всё случилось ровно так, как он себе представил. Одолев последний уступ, Мирсина увидела спокойно поджидающих её, сидя шагах в десяти на поросшем редкой травою растресканном каменном взлобке, Крысомордого с псом и двух его приятелей. Крысомордый обнимал сидевшего на задних лапах волкопса, держа правую ладонь на его морде. У всех троих расползлись от уха до уха радостные улыбки. Тяжко и бурно дыша, Мирсина осела на колени и бессильно опустила голову, повиснув обеими руками на воткнутой между камнями короткой корявой палке. Сил бежать даже вниз после затяжного подъёма у неё совершенно не осталось. Да и смысла никакого не было: здесь, наверху, гребень был довольно пологий, и места, откуда можно было бы прыгнуть и убиться, поблизости не было. Крысомордый бы ещё и пса своего на неё спустил. Оставалось лишь покориться своей судьбе, какой бы она ни была.
  Насладившись её отчаянием, Хорёк встал и не спеша направился к беглянке. Захватив в левую руку жмут золотых волос на темени, медленно потянул вверх, заставив обессиленную девушку подняться на ноги.
  - Ну, што, набэгалась?
  Потянув тесёмку, Хорёк распустил узел, стягивавший у неё под горлом концы оленьей шкуры. Шкура бесшумно соскользнула с её плеч на траву. Рядом упали два кольца колбасы. Полуприкрыв ресницами глаза, Мирсина отрешённо глядела мимо его плеча на росший шагах в десяти правее толстый ветвистый дуб, приветно шелестевший тёмно-зелёной кудрявой листвою на задувавшем здесь, на горе, прохладном плотном ветерке. Не дождавшись ответа, Хорёк резко ударил её правым кулаком под дых. Выронив палку, Мирсина опять рухнула на колени и, крепко удерживаемая за волосы, скорчилась у ног своего мучителя, тщетно пытаясь поймать широко разъятым ртом глоток воздуха. По щекам её обильно побежали крупные слёзы. Отпустив косы, Хорёк отступил на шаг и со всей силы засадил носаком оленьего башмака ей в живот. Коротко охнув, схватившись за живот, Мирсина повалилась ничком на траву. Следующие два удара Хорёк влепил носаком ей в груди.
  Полоз и Дятел, сидя по-прежнему на каменной макушке гребня, жадно глазели на творимую Хорьком расправу.
  После третьего удара Хорёк поднял с камней кольца колбасы и кинул их Желтоглазу: заслужил! Затем вновь схватил захлёбывающуюся слезами и болью скифянку за косы и поволок по едва прикрытым редкой травою камням к тому самому дубу. Подтащив беглянку к дубу, Хорёк разделил её волосы на два толстых жгута и, потянув вверх, поднял её на ноги, после чего завязал концы её волос узлом над толстой дубовой веткой, тянувшейся параллельно земле чуть выше её головы. Подойдя к уплетавшему колбасу Желтоглазу, Хорёк снял с его шеи ремешок, сложил его вдвое и, похлопывая им себя по левой ладони, не спеша вернулся к привязанной под дубом скифской кобылке.
  - Сэчас я атучу тэбя бэгать, сука скифская! - пообещал он с угрозой, остановившись в шаге от левого бока пленницы.
  Взмахнув ремешком, Хорёк хлестнул её по круглым ягодицам. Тонкоголосо вскрикнув, Мирсина рванулась вперёд, но подвязанные к ветке косы тотчас вернули её обратно. Дятел и Полоз коротко гоготнули. По середине обеих ягодиц пролегла узкая багряная полоса. Размахнувшись из-за плеча, Хорёк перетянул скифянку поперёк спины. Третий удар пришёлся по ляжкам чуть ниже ягодиц. Всё больше свирепея с каждым новым ударом, Хорёк яро полосовал скифянку по спине, по ягодицам, по ляжкам, по бёдрам. Дёргаясь и извиваясь, Мирсина пронзительно вскрикивала при каждом ударе, но это лишь распаляло её истязателя, наполняя его радостным чувством собственного могущества. Подхваченные ветром, отчаянные девичьи вопли разлетались далеко по горам. С каждой минутой багровых полос на её белой коже от плеч до колен становилось всё больше, а Хорёк, войдя в раж, всё хлестал и хлестал и никак не мог остановиться...
  
  Выйдя после раннего несытного завтрака с копьями и луками из своих подворий, Водяной Уж и Петушиный Гребень не раздумывали, куда пойти охотиться: ноги сами понесли их мимо Хорькового дома (Серая Крыса уже копошилась возле дымящегося перед домом очага) вверх по ущелью. Впереди радостно рыскала по зарослям, перебегая через ручей то на одну, то на другую сторону, светло-рыжая в белых пятнах сука Гребня. В ущелье ничего стоящего не попалось. Когда малозаметная тропа вывела их из сомкнувшейся расщелины на хребет, с гребня их взору открылась впереди величавая громада пятиглавой Медвежьей горы. Уж предложил приятелю пойти прямо туда и рассказать Медвежьей Лапе о скифянке: за такую девку вождь их наверняка наградит. Но Гребню пуще всякой награды (навряд ли вождь возьмёт их в свою дружину, как мечталось Ужу) хотелось ещё и ещё раз отведать сладкого тела златокосой скифской красавицы, поэтому пусть она лучше остаётся пока у Хорька. Приятели крепко заспорили. В конце концов, Уж дал себя уговорить.
  Они пошли по хребту направо и вскоре углубились в покрытый дремучим лесом горный массив, тянувшийся на закат на северной стороне глубокой узкой долины Напита, отделявшей его от Медведь-горы. Здесь срослись воедино спины трёх горных хребтов, разделённых глубокими извилистыми ущельями, служившими обиталищем для множества всякого зверья и птиц. Скоро им удалось подстрелить белку и пару фазанов на обед. Оба надеялись добыть оленя или кабана и какого-нибудь зверя с ценным мехом: рысь, куницу или выдру. В этих хащах запросто можно было повстречаться и с зубром или медведем.
  Пробираясь густо поросшим дубами и грабами покатым склоном хребта, они неожиданно оказались на пути бежавшего сверху в ущелье оленьего стада и подбили двух самок (в самца стрелять не стали, так как его было не унести). Одна, поражённая метким броском копья, пала на месте, вторую - со стрелой в боку - собака Гребня догнала и завалила в колючих кустах в сотне шагов ниже по склону.
  До вечера было ещё далеко; воодушевлённые ниспосланной владычицей Орейлохой удачей, парни решили подвесить туши на дерево и побродить ещё. Захлестнув петлёй толстой тесёмки шею одной из ланей, парни, помогая друг другу, втащили её на растущий неподалёку высокий граб и подвесили на толстой ветке.
  Стали спускаться за второй тушей, когда услышали топот и увидели бегущее сверху по той же тропе семейство вепрей. Бесшумно соскочив на землю, Уж подал товарищу лежащие под деревом луки и быстренько влез обратно. Укрывшись среди листвы, они поразили стрелами двух пробегавших под ними поросят. И в этот момент стало понятно, отчего бежали олени и кабаны: на гребне хребта показались собаки, а следом за ними охотники.
  Сбежав по склону, три лохматых чёрных пса, угрожающе рыча и скаля острые зубы, окружили прижавшуюся к шершавому стволу граба, испуганно повизгивающую рыжую суку Гребня. Подошедшие следом охотники - их было больше десятка - сильно удивились, увидев около граба тушу лани, лежащие рядом с нею два копья и чуть поодаль - двух сучащих ногами, жалобно взвизгивающих подсвинков с торчащими в спинах стрелами.
  - Ну, что, попались, волчата? Мясца захотелось? - спросил с широкой белозубой улыбкой один из них, разглядев притаившихся с луками на дереве подростков. Остальные охотники загоготали.
  - А ну слазьте!
  - Мы не волчата, мы - медвежата, - ответил тонкоголосо Гребень, узнавший в говорившем Медвежьего Клыка - одного из братьев вождя "медведей".
  - Они медвежата! Хе-хе-хе! - развеселился Клык. - И откуда вы?
  - Мы из селища Толстого Дуба, что в долине Харака. Я - Петушиный Гребень, а он - Водяной Уж.
  - Ну, всё равно слазьте. Сейчас разберёмся, кто вы такие, - приказал миролюбиво Медвежий Клык. - И лань снимите.
  Уж послушно развязал узел, и оленья туша с громким шорохом ухнула вниз, перепугав заполошно отскочивших от дерева собак. Следом соскочили на землю друг за другом оба подростка.
  Охотниками, невольными помощниками которых стали юнцы из селища Толстого Дуба, и вправду были дружинники Медвежьей Лапы. Выяснилось, что и сам вождь находится неподалёку: в ущелье по ту сторону хребта, где охотникам удалось завалить двух зубрих и матёрого зубра.
  - А мы как раз шли к вождю, чтобы сообщить ему кое-что важное! - переглянувшись с приятелем, объявил Уж.
  - Да ну? - усмехнулся Клык.
  - А ланей и поросят убили, потому что те сами вынеслись прямо на нас! - поспешил оправдаться Гребень.
  - Ладно, пошли с нами, - приказал Клык.
  Двое воинов Клыка закинули на широкие плечи оленьи туши, ещё двое взяли прирезанных подсвинков, и весь отряд, не спеша, двинулся обратно на гребень.
  Из ущелья на той стороне уже поднимался сизый дымок. Два десятка охотников во главе с вождём и ещё одним его братом, Медвежьим Хвостом, разожгли около убитых зубров два костра и готовились полдничать. Принесенные отрядом Клыка олени и поросята пришлись как нельзя кстати. Выслушав Клыка, Медвежья Лапа, сидевший на крупе поверженной зубрихи, окинув из-под нахмуренных колючих бровей двух скукожившихся под его мрачным зраком юнцов, молча указал им место у своего костра.
  Гребень и Уж, перебивая и подсказывая друг другу, принялись торопливо рассказывать, как они с Кривозубым Хорьком и ещё двумя односельчанами отправились "в гости" к скифам и похитили златокосую дочь скифского вождя. Уж и Гребень честно признались, что сами они в похищении не участвовали, но лишь потому, что у них не было скифской одёжи. И вот уже скоро пол луны Хорёк держит скифянку у себя в хижине и пускает к ней всех, кто принесёт ему что-нибудь ценное, так что дом Серой Крысы, его матери, уже ломится от всевозможного добра.
  Вождь и его воины, обжаривая вокруг костра нанизанные на длинные ножи куски оленины и кабанятины, молча слушали удивительный рассказ юнцов. Когда парни умолкли, вопросительно глядя в рот вождю, бесстрастно поедающему с ножа сочный кусок кабанятины, Лапа дозволил им есть, велев Клыку поделиться с ними солью, а сам продолжал молча с аппетитом насыщаться. По примеру вождя и его воины не подали виду, что рассказ юнцов произвёл на них сильное впечатление, поведя разговоры об утренней охоте. Хорошо зная Хорька, многие удивлялись про себя: неужели он в самом деле оказался способен на такое? Выкрасть дочку скифского вождя! Скорей всего парни приврали, на самом деле выкрав дочь какого-нибудь пастуха. Между тем Лапа из описания юнцами девушки тотчас понял, что это та самая синеокая златовласка, которая с таким страхом и любопытством глядела на него во время обмена прошлой осенью, и которая так долго ему вспомнилась.
  - Так вы говорите, Хорёк похитил скифянку по моему наказу? - спросил он.
  - Угу! - энергично закивали оба, жадно уплетая щедро посоленное мясо. - Он так сказал.
  Насытившись, Лапа приложился к поданному одним из воинов увесистому бурдюку с пивом. Пустив бурдюк по кругу, Лапа потянулся за лежавшей сбоку рогатиной и, опершись левой рукой о толстое древко, неспешно встал с зубриной туши.
  - Ну, пойдем, глянем, кого вы там поймали, - угрюмо зыркнул он на вскочивших, торопливо дожёвывая мясо, юнцов.
  Лапа взял с собой Клыка и ещё четверых воинов, а Хвосту с остальными велел заняться доставкой зубриных туш на Медвежью гору. Ужу и Гребню он дозволил забрать нетронутую оленью тушу и шкуру съеденной лани: всё-таки это была их законная добыча (кабанчики были оба съедены). Проворно связав ноги лани ремешками, юнцы просунули в них копья и вздели на плечи. Вождь, опираясь, как на посох, на массивную рогатину, пошёл впереди, Клык и четверо воинов с копьями и луками - за ним. Сгорбившиеся под тяжестью оленьей туши (у обоих на поясе висело ещё и по фазану) Уж и Гребень, пыхтя, едва поспевали за размашистым шагом вождя. Наевшаяся кишок и костей с остатками небрежно обгрызенного мяса рыжая сука вальяжно семенила за Гребнем.
  Поднявшись на гребень, Лапа велел двум воинам взять у выдохшихся на крутом подъёме юнцов тушу. Он решил идти к Хараку кратчайшим путём: по спине уходящего на полночь хребта и спуститься с него прямо в селище Толстого Дуба.
  Дойдя до места, где хребет расходился двумя языками по краям тянувшегося от Харака широкого ущелья, Лапа и его спутники услышали донёсшийся с северным ветром издалёка тонкий девичий крик, затем ещё и ещё. Стоя на краю ущелья, все навострили уши.
  - Вроде кто-то бабу мордует? - обратился с ухмылкой к старшему брату Клык.
  - А ну, идём глянем, - решил Лапа. Определив, что крики доносятся вроде бы слева, он быстро повёл свой отряд по левому гребню, плавно понижавшемуся в сторону Харака.
  Направление было выбрано верно: отчаянные женские вопли слышались всё явственней. Охваченные нешуточным любопытством - кто и кого там так лупит? - охотники во главе с вождём всё ускоряли шаг; Уж с Гребнем бежали за несшими их лань воинами едва ли не трусцой. Наконец, с очередного вздымавшегося на горной гряде каменистого бугра они разглядели сквозь редкий частокол деревьев подвешенную за жёлтые косы к ветке дуба голую девку и размашисто хлеставшего её то ли гибким прутом, то ли ремнём буроволосого парня. Ещё двое парней наблюдали за расправой чуть поодаль.
  - Это она, скифянка! - в один голос воскликнули Уж и Гребень. Лапа и сам это понял с первого взгляда.
  - Это Хорёк её лупцует! - радостно доложил Гребень. - Как она тут оказалась?
  - Наверно, она убежала, а Хорёк, Дятел и Полоз догнали, - догадался Уж.
  Быстрым и бесшумным шагом подкрадывающегося к добыче барса, Лапа зашагал дальше. Остальные, растянувшись цепочкой друг за другом, беззвучными тенями следовали за ним.
  - На!.. Получай!.. Н-на!.. Ещё получи! - выкрикивал Хорёк при каждом ударе.
  Замахнувшись в очередной раз, он ринул руку вперёд, как вдруг что-то удержало ремень у него за спиной, едва не вырвав его из ладони, будто он зацепился сгибом за ветку. Обернувшись, чтобы освободить ремень, Хорёк оцепенел от ужаса, увидев в шаге за своей спиной страшное лицо Медвежьей Лапы. Ткнувшись взглядом в его пылающие яростью жёлтые волчьи глаза, Хорёк почувствовал, как внутри у него всё оборвалось и по ляжкам побежала тёплая струя. В следующий миг - Хорёк не успел даже моргнуть! - тяжёлый кулак вождя обрушился, точно каменный молот, на его скулу. Выпустив из кулака концы ремня, Хорёк стремительно пролетел четыре-пять шагов, глухо хрястнулся спиной и затылком о шершавый ствол дуба и, раскинув плетями руки, замертво сполз на землю. Из разбитой губы по свороченному на бок подбородку побежал на покрытую пушистой рысьей безрукавкой грудь тонкий тёмно-красный ручеёк...
  Оглянувшись, Лапа увидел, что место, где только что стояли приятели Хорька с волкоподобным псом, пусто: оба перепуганными оленями неслись огромными скачками вниз по крутому склону. Даже пёс куда-то исчез, безошибочно почуяв, что от этого здорованя в медвежьей шкуре лучше держаться подальше.
  - Догнать? - повёл насмешливо усмехающимся лицом в сторону беглецов Медвежий Клык, стоявший с четырьмя воинами, Гребнем, Ужом и рыже-белой сукой на каменистом бугре шагах в десяти от Лапы. В одной руке Клыка было копьё, в другой - рогатина брата.
  - А-а, пусть бегут, - отмахнул пренебрежительно вождь. Обойдя обвисшую на волосах, бессильно подогнув колени, скифянку, он взглянул на её лицо. Сомнений не осталось: это была она - та самая златовласая красавица, дочь вождя скифов. Сестра того парня на чёрном коне, который распоряжался тогда скифами в отсутствие отца. Лапа ещё тогда подумал, что хорошо бы заполучить её в жёны. И вот она, исхлёстанная, беспомощно висит перед ним...
  Когда чьи-то шершавые пальцы осторожно скользнули по её щеке и подбородку, Мирсина почувствовала, что это не пальцы Крысомордого, и нашла в себе силы приоткрыть веки. Сквозь застилавший глаза туман она разглядела совсем близко глядевшие на неё круглые жёлто-коричневые волчьи глаза, затем изувеченную тремя глубокими багровыми бороздами щёку, которую, однажды увидев, невозможно забыть. Всякий раз, когда она вспоминала это ужасное лицо, сердце её замирало от страха и мороз пробегал по спине. И вот этот таврский вождь-оборотень пришёл за ней, и она в полной его власти. Какие ещё муки она должна будет вынести, прежде чем ей позволят умереть?..
  Подняв руки, Лапа не без усилий развязал туго затянутый узел девичьих волос над дубовой веткой (резать их было жаль) и успел подхватить лишившуюся чувств скифянку левой рукой под груди, прежде чем она сползла по нему на землю. Тем часом Клык, четверо дружинников, Уж и Гребень сбежали с бугра к нему (лань с продетыми между ногами двумя копьями осталась лежать на бугре).
  - Хороша девка! - расхмылился одобрительно Клык, оглядев сблизка лицо и груди повисшей на руке вождя скифянки. Потом, глянув на исполосованные сверху донизу кроваво-багровыми рубцами спину, зад и ляжки, покачав головой, добавил: - Вот только выживет ли?
  - Выживет! Бабы - они живучие... - заверил один из воинов, протянув вождю подобранную на краю склона оленью шкуру. Вдвоём они осторожно завернули девушку в мягкий олений мех.
  Обхватив возле колен за ноги, Лапа легко вскинул бесчувственную скифянку животом себе на плечо и, взяв у Клыка рогатину, молча двинулся в обратный путь.
  - А с этим что делать? - спросил Клык в спину Лапе. - Добить или забрать с собой?
  Развернувшись, Лапа хмуро глянул на безжизненно раскорячившегося под стволом дуба Хорька.
  - Пусть лежит, - решил он после короткого раздумья. - Если оклемается, пущай живёт...
  Гребень с Ужом, так и не дождавшиеся от вождя никакой награды, глядели в спину уходящим цепочкой воинам, пока те не скрылись из виду за стволами дерев. Затем осторожно подошли к лежащему недвижимо под дубом Хорьку, возле которого уже топтался невесть откуда вынырнувший Желтоглаз. Тихонько поскуливая, пёс слизывал с его подбородка и губ кровь и заботливо облизывал всё лицо, пытаясь вернуть хозяина к жизни.
  - Не сломал ли он шею? - тихим полушёпотом спросил Гребень, глядя на неестественно вывернутую почти под прямым углом к груди голову Хорька, упиравшуюся затылком в ствол дуба.
  В этот момент Хорёк тихо застонал, то ли услышав знакомый голос, то ли придя в себя от горячих прикосновений слюнявого собачьего языка. Грудь Хорька всколыхнулась, он коротко кашлянул, выплюнул изо рта сгусток крови вместе с несколькими боковыми зубами, вновь застонал, теперь уже громче, и открыл глаза. Желтоглаз приветствовал его негромким радостным лаем.
  - Живой, - удовлетворённо отметил Уж. - Лапа так тебе врезал, что мы думали тебе каюк, - ухмыльнулся он в пол губы.
  Хорёк попытался что-то сказать, но смог выдавить через боль из разбитого, сочащегося кровью рта лишь глухое, неразборчивое "бу-бу-ба-а". Хорёк с усилием приподнял правую руку (он лежал, завалясь на левый бок), и Гребень, догадавшись, потянув осторожно за руку, помог ему сесть вертикально. На дубовой коре, там, где лежала его голова, темнело красное пятно, с разбитого затылка потёк по волосам на спину липкий ручеёк. Голова Хорька раскалывалась от лютой боли. Свороченная вместе с подбородком набок и, очевидно, сломанная левая скула опухала на глазах.
  - Надо выправить ему подбородок, - сказал Гребень и вопросительно глянул на Ужа.
  Опустившись на одно колено, Уж потянулся растопыренными пальцами к подбородку Хорька. Выпучив от страха глаза, тот глухо замычал и отпихнул руками его руку.
  - Не даёт, - глянул Уж на склонившегося с другой стороны Гребня.
  - Давай, я его подержу, - предложил Гребень.
  Продолжая издавать нечленораздельные гундосые уханья, Хорёк тыкал рукой над плечом Ужа.
  - Он хочет, чтоб мы спустили его вниз, - догадался Гребень.
  Хорёк вяло кивнул, тотчас скривившись и громко застонав от всколыхнувшейся под черепом пронзительной боли.
  - И то верно, - согласился Уж. - Спустим его к ручью. Он промоет раны холодной водой и сразу станет легче.
  - А лань? - глянув на лежащую на бугре позади Ужа тушу, спросил Гребень.
  - Лань пока постережёт твоя Ласка. Спустим его к ручью и сразу вернёмся за ней, - решил Уж. - Принеси копья.
  Сгоняв на взлобок за копьями, Гребень строго приказал своей псице стеречь лань. Осторожно поставив Хорька на ноги, приятели закинули его руки себе на плечи и, сопровождаемые сзади Желтоглазом, упираясь копьями, повели по крутому каменистому склону в ущелье. Тем же путём, которым полчаса назад сюда взбиралась сбежавшая от него скифянка.
  
  ГЛАВА 5
  
  В день, когда Мессапия с сыном и скифской охраной покинула Херсонес, правители полиса - демиурги и эйсимнеты - почти в полном составе собрались в булевтерии обсудить создавшуюся ситуацию. Всем было ясно, что Мессапия отправилась не в добровольное изгнание, а просить помощи у Палака, и скорей всего её просьба не останется без ответа.
  Совершив традиционное перед каждым заседанием возлияние на алтаре Херсонаса в зале Совета и попросив полисного бога вразумить всех здесь присутствующих на наилучшие для полиса и граждан решения, жрец-басилей Полидокс сел на своё царское кресло напротив алтаря, на выступающем вперёд возвышении перед центральным проходом, уступив бразды ведения заседания Артемидору, бывшему в этот день дежурным архонтом.
  Усевшись спиной к алтарю, лицом к залу, на обтянутый чёрной бычьей кожей табурет, Артемидор пригласил желающих высказаться. Призыв его повис в воздухе. В зале Совета было непривычно тихо, не слышалось обычных в другие дни перешептываний, шушуканий, покашливаний, смешков, постукивания посохов и шарканья ног опоздавших. И те, кто считал своим вожаком Формиона, сидевшие традиционно слева, если глядеть от алтаря, и те, кто ориентировался на Гераклида, занимавшие скамьи с правой стороны, все как один сидели, воткнув глаза в пол, с застывшими сумрачными масками на лицах, будто только что вернулись с похорон. Грозовая атмосфера близкой войны была буквально разлита в зале.
  Формион всем своим видом показывал, что умывает руки, и намерен лишь молча наблюдать, куда поведёт херсонесский корабль другой навклер. Соответственно, как воды в рот набрали все его приверженцы. Не дождавшись куда-то запропастившегося с утра Минния, наконец поднялся со скамьи Гераклид. Ступив четыре шага к алтарю, сделанному в виде плавно сужающейся кверху крепостной башни с крохотными полукруглыми зубчиками по верхнему краю, он повернулся лицом к амфитеатру, положил левую ладонь на гладкую верхнюю площадку возвышающегося до середины груди четырехгранного столпа, как бы беря бога порукой чистоты своих намерений, и неспешно обвёл ряды своих сторонников и противников полным сомнений и затаённой тревоги взглядом. Начав с призыва к коллегам в этот опасный момент забыть о разногласиях и всем сообща работать во благо родного полиса, Гераклид принялся озвучивать предложения, которые обсудил накануне вечером у себя дома в узком кругу ближайших сподвижников.
  Прежде всего, начиная уже в завтрашнего дня, нужно следить за Скифской дорогой, для чего направить к Напиту быстроходную диеру.
  - Скифы не дураки - пройдут ночью! - крикнул кто-то с левых скамей.
  - Наши корабли должны дежурить у Напита, сменяя друг друга, и ночами, - возразил Гераклид. - Держаться как можно ближе к берегу, чтобы если не увидеть, так услышать скифское войско.
  Мера предосторожности была вполне разумная, и вслед за Формионом все дружно подняли руки "за".
  Второй вопрос, который необходимо было решить: где именно встречать скифское вторжение (если оно будет) - в стенах города, у Ктенунта или, может, на горном хребте у Напита?
  Тут вспыхнули жаркие споры. Многие считали, что нужно встретить скифов на Геракловой горе, на границе, иначе погибнут клеры.
  В этот момент в зале появился с блуждающей на губах довольной улыбкой запоздавший Минний и сходу добавил дискуссии огня. Не пустить скифов на хору, конечно, хорошо, но у нас не хватит бойцов, чтобы защитить всю Гераклову стену, ведь скифы могут атаковать её сразу во многих местах. Поэтому, самое подходящее место, чтобы встретить скифов, по мнению Минния, это узкая дорога на горной гряде между Напитом и Ктенунтом. Впрочем, решать, конечно, стратегам.
  Наиболее решительные поддержали Минния одобрительными возгласами, но большинство восприняло его смелое предложение настороженно. По настойчивым просьбам своих сторонников пришлось высказаться по столь важному вопросу и сидевшему рядом с братьями с безучастным видом Формиону.
  - Вы все хорошо знаете моё мнение, - повернувшись к скамьям, сказал Формион. - Лучше бы договориться с Палаком полюбовно. Но если уж решили воевать... Дать бой скифам в горах выглядит разумно, но что если они договорятся с таврами и те проведут их к Ктенунту другим путём? Тогда наше войско окажется отрезанным на хребте за Ктенунтом и погибнет... Поэтому, как не жаль наши виноградники и усадьбы, наиболее правильным и разумным я считаю оставаться под надёжной защитой стен и божественного састера в Херсонесе.
  Подавляющее большинство участников Совета, в том числе и Гераклид, с готовностью присоединились к осторожному мнению Формиона. В конце концов, ведь и боспорцы совсем недавно с успехом отбили нашествие скифов, отсидевшись за Длинной стеной и стенами Феодосии.
  В прямой связи с ответом на этот вопрос был следующий: как быть с пограничными крепостями? Решено было вывести в ближайшие дни из северной крепости Ктенунт пехотинцев - неопытных первогодков, оставив лишь всадников, которые успеют ускакать в город, как только заметят скифское войско. Что до южной крепости Симболон, то оттуда эфебов при появлении скифов переправят на кораблях в Стены, которые тоже решено защищать под командой одного из стратегов (добровольно вызвался Диоскурид, чья усадьба была в Старом Херсонесе, понятное дело, друг и единомышленник Формиона).
  Затем слово опять попросил Минний.
  - Отсидеться за стенами мы, конечно, сумеем, только этого мало, - заявил он. - Главное, ради чего затевается эта война - отвоевание нашей Равнины. А для этого нам нужно вести войну наступательную, нужно не просто отбиться, но разбить скифов. Конечно, самим нам это не под силу: нужно найти союзников.
  Как и было решено вчера на совещании у Гераклида, Минний предложил отправить послов на Боспор, в Синопу, Амастриду, Гераклею и в эллинские города западного побережья с призывом помочь Херсонесу в войне со скифами.
  - Если б басилевсом Боспора был Левкон, он, может быть, и помог бы нам, но Перисад наверняка воевать не станет, - возразил брат Формиона Стратон.
  - Вот и давайте пригласим Левкона! - тотчас отреагировал Минний. - Пусть наберёт на Боспоре, сколько сможет, добровольцев и приплывёт с ними в Херсонес!
  - А шем рашплашиватьшя будем? - шепеляво выкрикнул кто-то из сидящих в верхних рядах стариков эйсимнетов.
  - Думаю, можно предложить наёмникам половину скифской добычи, - ответил Минний.
  - А городам, которые пришлют нам помощь, беспошлинную торговлю, - предложил Гераклид.
  - А что, если мы призовём наёмников, а Палак войну не начнёт? - спросил с ехидцей один из приверженцев Формиона.
  - Отправим послов после того, как увидим скифское войско, - спокойно пояснил Минний. - Но выбрать послов нужно уже сейчас. Когда под городом окажутся скифы, будет не до выборов.
  Приступили к выбору послов. Решено было отправить три посольства по три человека в каждом: одно - на Боспор и дальше на восток, другое - на южное, третье - на западное побережье Эвксина. Дамасикл извлёк из архива и зачитал давний союзный договор Херсонеса с Фарнаком понтийским. Хорошо бы напомнить понтийцам о том семидесятилетней давности договоре и заключить подобный с нынешним молодым царём Митридатом Евпатором. Архонты поручили Дамасиклу изготовить для послов копию договора.
  Минний сам охотно отправился бы послом на Боспор или в Понт, но как действующий номофилак обязан оставаться в городе. Послов подобрали из числа умудрённых эйсимнетов и молодых сыновей демиургов - дабы набирались опыта в посольских делах. В каждом посольстве было два единомышленника Гераклида и один сторонник Формиона.
  Одним из тех, кому предстояло плыть в Гераклею, Амастриду и Синопу, был старший сын Гераклида Невмений. Зная, каким болезненным уколом его самолюбию стало поражение на выборах демиургов, Минний накануне вечером на совещании у Гераклида предложил его в качестве одного из послов. Невмений высказал пожелание отправиться к молодому Митридату понтийскому, на которого у инициаторов затеваемой войны была наибольшая надежда. Гераклид же был втайне рад и благодарен Миннию за удобный предлог отправить сына подальше от надвигавшейся, как грозовая туча из-за гор, войны.
  На следующий день было созвано народное собрание, которое одно было полномочно решать подобные вопросы. Дежурный симнамон огласил гражданам предлагаемые Советом меры для подготовки полиса к вероятной войне со Скифией. Хоть и не без крику, большинство граждан согласилось с мнением Совета уступить хору без боя и защищаться в Херсонесе и Стенах. Предложенные Советом послы были утверждены без возражений. Призвав владельцев клеров заблаговременно вывезти в город всё ценное, особенно продовольствие и вино, архонт распустил собрание.
  Дни шли за днями, а скифское войско всё не объявлялось. Наконец, благополучно вернувшиеся с товарами в Херсонес купцы, не побоявшиеся отправиться с Мессапией в Неаполь Скифский, сообщили, что Палак отправился на охоту к царю роксолан Тасию (уж не поехал ли он договариваться с роксоланами о союзе против Херсонеса? - тотчас возникли подозрения в кругу Гераклида), а Мессапия с сыном осталась ждать его возвращения в крепости Напит. Услыхав об этом, Формион скривился, будто надкусил кислое яблоко, без труда угадав, по какой такой причине Мессапия осталась в Напите.
  Среди вернувшихся со скифскими товарами купцов не оказалось Стефана, сына хлебопёка Даматрия. Купцы рассказали встревоженному хлебопёку, что по прибытии в Неаполь Стефан отправился с сыном Посидея Дионисием в Царскую крепость, и после этого его никто не видел. Снедаемый недобрыми предчувствиями, Даматрий поспешил к Формиону. Формион без обиняков открыл хлебопёку правду: Стефан остался заложником в царском дворце. Если подземный ход останется тайной, Стефан вернётся домой живой, здоровый и богатый; если же нет - смерть его будет ужасной. Так что жизнь единственного сына отныне висит на кончике Даматриева языка. Домашним же пусть скажет, что Стефан остался в Неаполе из-за болезни.
  
  В неопределённом состоянии - ни войны, ни мира - минуло около месяца. И вот, жарким солнечным днём, в исходе последнего весеннего месяца ликея, с пришвартовавшегося в Восточной гавани ольвийского торгового корабля сошёл молодой человек, назвавшийся Гозием, сыном ювелира Геродора из Неаполя Скифского. Явившемуся для досмотра судна таможенному чиновнику и встречающим каждое прибывающее в гавань судно купцам и торговым агентам, тотчас накинувшимся на него с расспросами, юноша с гордостью объявил, что прибыл в качестве посланца царевны Мессапии к её тестю Формиону: привёз приглашение Формиону и его братьям на свадьбу юного сына Мессапии Стратона, который через девять дней женится на дочери старшего брата царя Палака Марепсемиса - царевне Туонис. Сам Палак уже три дня как вернулся от роксолан и объявил поход на Херсонес сразу после свадьбы Стратона и Туонис. Ошеломительная новость моментально разлетелась по набережной, порту и всему городу. Многие, прервав работу, устремились за подробностями на агору, куда, горделиво улыбаясь от собственной значимости, неторопливо шествовал в сопровождении всё возрастающей свиты Гозий. Когда он вошёл на агору, его, точно полномочного скифского посла, уже ждали, выстроившись почти в полном составе на ступенях булевтерия, прервавшие по такому неординарному поводу заседание правители полиса во главе с Формионом.
  Приветствовав Формиона и его коллег учтивым поклоном и традиционным "Радуйтесь, отцы!", Гозий назвал себя, достал из висевшей на правом бедре толстокожей коричневой сумки скрученный в трубку папирусный лист и вложил в протянутую ладонь Формиона. Мельком глянув на скрепляющую концы витых золотых шнуров восковую печать Мессапии, Формион спросил, что нового слышно в Неаполе? Оглянувшись на стоящих тесным полукольцом за его спиной, замкнувших рты и обратившихся в слух херсонеситов, так что стало слышно воркованье голубей на карнизе булевтерия, Гозий вздрагивающим от волнения голосом повторил то, что сказал на пристани: Палак вернулся три дня назад и в тот же вечер на пиру объявил о походе на Херсонес. Со слов Дионисия, старшего сына Посидея, поход начнётся сразу после свадьбы сына Мессапии Стратона и дочери царевича Марепсемиса Туонис. Дионисий велел передать, что у херсонеситов остаётся всего девять дней, чтобы прислать вместе с Формионом в Неаполь послов и попытаться отвратить войну.
  - Я знаю, у тебя тут родня, - глядя сверху на юношу, молвил Формион, когда тот умолк. - Ступай пока к ним, а вечером прошу ко мне на ужин. Я пришлю за тобой раба.
  Ответив почтительным кивком, Гозий нырнул в задвигавшуюся во все стороны, загалдевшую сотней встревоженных голосов толпу.
  Не сходя с места, Формион сломал печать, развернул папирус и, чуть слышно шевеля губами, пробежался по начертанным умелой рукою Палакова граммата Симаха чётким, крупным, рассчитанным на слабые старческие глаза строкам, после чего передал свернувшийся в трубку лист стоявшему рядом Стратону. Послание Мессапии было немногословным. Не упомянув (что понятно) об объявленном Палаком походе, она сообщала, что Стратон влюбился в одну из дочерей Марепсемиса - Туонис, и приглашала Формиона с братьями в Неаполь на свадьбу сына, которая будет в девятый день гераклия. В конце письма Мессапия обращалась к тестю с просьбой отправить кого-то из подручных ему тавров в горы на поиски недавно похищенной таврами дочери вождя напитов Скилака Мирсины, и разузнать, есть ли какая-либо возможность вызволить пленницу.
  - Ну, что ты решил, Формион? Поедешь в Неаполь? - поинтересовался стоявший ступенью выше секретарь Дамасикл, едва Формион передал письмо брату.
  Медленно повернувшись, Формион мрачно глянул на озабоченные лица ждавших его ответа коллег-демиургов.
  - Смотря какое решение примет Совет и народ. Без последней попытки договориться о мире не вижу смысла туда ехать. Пойдёмте, обсудим, что делать... - направился Формион сквозь расступившихся коллег в булевтерий.
  Пока рассаживались по скамьям, Дамасикл выпросил у Апеманта послание Мессапии, быстро пробежал его глазами, затем вернул Формиону.
  Сверля посохом плитку между ногами, больше думая о своём (правильно ли поступила Мессапия, женя сына на дочери Марепсемиса?), Формион вполуха слушал разгоревшиеся дебаты. По большому счёту, ему было всё равно, какое будет принято решение: миром ли, или войной, Херсонес вскоре перейдёт под опеку Палака, и если Палак не обманет (об этом была единственная тревога, но - не должен! - тем более после женитьбы на скифской царевне), его внук Стратон станет первым херсонесским басилевсом, основателем царской династии... Сторонники Формиона, такие как стратег Делий, горячо ратовали за то, чтобы воспользоваться последним шансом избежать войны, и послать к Палаку послов с Формионом во главе.
  - На каких же условиях вы предлагаете мириться? - поинтересовался Гераклид.
  - Вот пусть наши послы и выяснят, на каких условиях Палак согласен отменить объявленный поход! - ответил Делий. - Уверен, что Формион сумеет добиться достойных и не обременительных для нас условий.
  - Отвезти Палаку и его жёнам по случаю свадьбы хорошие подарки! Варвары это любят! - выкрикнул кто-то за спиной Формиона.
  - Так ведь это не у Палака свадьба! - тотчас напомнил кто-то из сидевших за Гераклидом, и по рядам - и справа, и слева - прокатился хохот.
  - Единственное условие, на котором я согласен мириться, - прогремел в этот момент из дверного проёма, покрывая остатки смеха, звучный голос вбежавшего в залу Минния, - это возвращение Херсонесу Равнины! Только добиться этого от Палака миром, я уверен, не сможет даже многоуважаемый Формион. Никакими подарками! Только мечом!
  Сменив у алтаря вернувшегося на своё место Делия, Минний напомнил, что добрая половина херсонесских граждан вот уже тридцать лет прозябает в нищете и тесноте без собственной земли, без своего дома, и каждый год в городе плодятся всё новые и новые бездомные бедняки. Единственный способ дать им достойную, сытую жизнь - вернуть нашу Равнину! А для этого нужно разгромить скифов. Потому всякие переговоры теперь вредны и бессмысленны. Пришла пора взяться за оружие. Великий Александр с незначительным войском громил несметные полчища варваров. Уверен - сможем и мы!
  Правая сторона зала приветствовала яркую речь Минния шквалом рукоплесканий, к которым присоединились многие и по другую сторону центрального прохода.
  - Может, вынесем решение о посольстве к Палаку на экклесию? - вклинившись между головами Формиона и Стратона, спросил сидевший скамьёй выше архонт Газурий.
  - Бесполезно, - перестав вращать посох, тихо ответил Формион. - Вы же видите, какой настрой даже здесь. И к тому же, я думаю, Минний прав: пришла пора проредить ряды граждан кровопусканием. Победим мы или проиграем - в любом случае полис избавится от лишних ртов.
  Дамасикл напомнил о других послах, избранных месяц назад. Отправлять ли их немедля, или дождаться, когда скифское нашествие станет фактом?
  Поскольку курс на войну возобладал, тянуть с их отъездом больше не имело смысла. Дав послам и морякам полтора дня на сборы, отплытие посольских кораблей назначили на утро послезавтра - если боги пошлют добрую погоду.
  И наконец, решено было уже завтра отозвать из обеих пограничных крепостей эфебов-второгодков, чей срок службы истекал меньше чем через месяц, чтобы они принесли присягу граждан и по традиции денёк погуляли. Новобранцев им на смену, естественно, не посылать. Эфебов-первогодков вывести из крепостей через девять дней - перед самым скифским вторжением.
  
  Приведенный вечером Сократом в дом Формиона (оба его брата, понятно, тоже были тут), Гозий ничего нового не сообщил: лишь подробно пересказал свои короткие беседы с Мессапией и Дионисием. Формион в свой черёд сообщил ему, что поскольку сегодня окончательно решено воевать, он с братьями на свадьбу внука не поедет.
  Гозий намеревался два-три дня погостить у родных, а затем тем же путём - через Керкинитиду - вернуться в Неаполь. Формион попросил его захватить с собой небольшой ларец с подарками для невесты. Показав содержимое ларца, Формион дал подписать заранее составленную опись: четыре алабастра с благовонными маслами, агатовое ожерелье в золотой оправе, две золотые серьги с изумрудами, золотой перстень с крылатой Никой и золотая фибула с Афродитой и Эротом (не считая лежавшего в ларце письма с поздравлениями и наилучшими пожеланиями жениху и невесте от всей херсонесской родни). Спрятав расписку в сундук, Формион вручил молодому человеку (с отцом которого, ювелиром Геродором, Формион был давно и хорошо знаком) замшевый кисет с двадцатью драхмами - в вознаграждение за труды и в возмещение дорожных расходов. Расплывшись в довольной улыбке, Гозий заверил, что доставит шкатулку лично в руки царевне Мессапие.
  Уже прощаясь с юношей в дверях андрона, Формион в последний момент вспомнил о странной приписке в письме Мессапии и спросил, что это за история с дочерью вождя напитов, будто бы похищенной таврами? Гозий с удовольствием выложил подробности похищения, о котором много говорили в Неаполе накануне его отъезда. Узнав, что похищенная красавица была невестой царевича Фарзоя - одного из сыновей Марепсемиса, Формион наконец уяснил, чем вызвана заинтересованность Мессапии.
  Дождавшись в андроне проводившего его братьев и Гозия за калитку Кодора, Формион велел послать завтра кого-нибудь в Старый Херсонес за Мосхом и отправился почивать. После отъезда Мессапии он в гинекей к жене так ни разу и не поднялся, предпочитая укладываться с кем-нибудь из рабынь у себя в кабинете.
  
  Едва дождавшись зари (а многие и не ложились в эту ночь!), около сотни эфебов-"ветеранов" дружно высыпали из казармы на истолоченный грубыми солдатскими подошвами в белую пыль квадратный плац в центре Символона. Привычно выстроившись лицом к казарме в четыре ровные, как натянутые струны, шеренги, застыли, нетерпеливо поглядывая на извилистую линию дальних гор за восточной крепостной стеной, в ожидании, когда оттуда брызнет расплавленным золотом краешек восходящего солнца.
  И вот долгожданный миг настал! Ослепительно сверкнувшие из горной седловины лучи позолотили зубчатые парапеты угловых башен, зажгли оранжевое пламя на черепичной крыше казармы, и спустя мгновенье стоявшая на площади фаланга вспыхнула яркими переливчатыми огнями, заигравшими на стальных остриях копий, зеркальных боках шлемов, отполированных пластинах доспехов, рукоятях мечей, бляшках кожаных поясов, надраенных умбонах и металлических полосах щитов. Охранявшие единственные в крепости ворота - посередине северной стены - эфебы-одногодки вынули из железных заушин толстый запорный брус и медленно развели окованные снаружи решетчатыми железными полосами дубовые створки. По рядам стоявших на площади эфебов прокатились радостные возгласы: "Эвай! Эвай!"
  Стоявший с двумя помощниками-софронистами на высоком каменном пороге перед входом в казарму пятидесятилетний космет южной крепости Менесфей, ухмыльнувшись в волнистую чёрно-серебряную бороду, вскинул правую руку и обратился к бывшим подопечным с прощальным напутственным словом.
  - Ну вот и всё, парни. Кончилась ваша эфебская муштра... Отныне вы - вольные граждане... К сожалению, не могу пожелать вам, как обычно, успехов в мирной жизни. Все вы в курсе - впереди у нас война со скифами... Потому желаю вам всем показать себя смелыми и умелыми воинами, помнить всё, чему вас здесь научили и не посрамить своих учителей. А главное - после нашей победы над варварами остаться всем живыми и невредимыми... Благодарю за службу, граждане!
  - Слава Деве и Херсонесу! - взревела радостным хором сотня глоток.
  - Нале-е...во!
  Строй чётко повернулся в направлении ворот, превратившись в колонну.
  Двое горнистов по бокам космета поднесли к губам сверкающие красной медью горны.
  - Счастливо, парни! Удачи всем...
  Трубы пропели "поход".
  - Хайре! - проревела в ответ колонна и тронулась разом с левой ноги.
  Прошагав чеканным пружинистым шагом под приветственный звон обнажённых мечей о щиты переведенных сюда месяц назад из северной крепости эфебов-пехотинцев первого года службы, выстроившихся по традиции живым коридором перед воротами, колонна "стариков", предводительствуемая гекатонтархом (назначенным из числа наиболее преуспевших в воинской науке эфебов по истечении первого года службы) и сопровождаемая сзади одним из софронистов - опытным воином-наставником, вышла наконец из крепости на волю.
  По случаю присяги эфебов этот день был объявлен в Херсонесе праздничным. С утра нарядно одетые мужчины, женщины, подростки и дети - родные, друзья и соседи заканчивающих службу эфебов - стали собираться возле гермы у Южных ворот. Большинство подростков побежали наперегонки на Девичью гору - высматривать приближение старших братьев оттуда.
  Как и следовало ожидать, первыми показались всадники: проскакать полсотни стадий от Ктенунта, удобно сидя на конской спине, совсем не то же самое, что отмахать с полной выкладкой восемьдесят стадий от бухты Символов на своих двоих. Всадников было около пятидесяти человек: два десятка были сынки херсонесских богачей, остальные - их конюхи и оруженосцы из числа бедняков, снаряженных на службу богачами, чтобы их детям служилось в эфебах с привычным комфортом. Спешившись у гермы и передав поводья младшим братьям, молодые всадники первым делом почтили дарами воротного Гермеса, оставив по традиции на камнях у подножья столпа - богачи по оболу, их слуги - по халку. Затем и богачей и бедняков ждали крепкие объятия отцов, братьев, друзей, радостные слёзы и поцелуи матерей и сестёр. И у отслуживших нескончаемые два года эфебов, и у их близких не сходили с лиц радостные улыбки. О предстоявшей вскоре войне со скифами никто в этот момент не думал и не боялся. Наоборот! Многие из парней ждали её как захватывающего приключения, теша себя мечтами о воинской славе, унизанных золотом, серебром и самоцветами доспехах и оружии убитых ими скифов, красивых светловолосых скифских полонянках... Впрочем, в глубине души в будущую войну почти никто не верил. За двадцать лет все настолько привыкли к миру, что нужно было увидеть скифское войско на берегу Ктенунта, чтобы осознать, что это не шутка...
  Четверть часа спустя на спуске в овраг показалась колонна пеших эфебов. Несмотря на трёхчасовой марш, парни шли чётким размеренным шагом, стреляя весёлыми глазами на приветственно махавших им руками с крепостной стены и с высокого обрыва Девичьей горы ребят и девушек. Эфебы в ответ приветно вскидывали копья, посылали знакомым девушкам воздушные поцелуи. Гелланик, шагавший рядом с Ксанфом в середине колонны, скользнув без особого интереса по разукрашенной между зубцами яркоцветными женскими хитонами стене, обратил взгляд на группку стоящих около калитки святилища на восточном краю Девичьей горы иеродул, тоже вышедших поглядеть на возвращавшихся в город после двухлетней службы эфебов. Несмотря на изрядное расстояние, он сразу узнал Филею, сосредоточенно всматривавшуюся над головами стоящих перед ней малолеток в марширующую в солнечном сверкании по дну балки колонну. Заметил её и Ксанф.
  - Глянь-ка, наша знакомая высматривает своих спасителей, - толкнул он щитом в плечо шагавшего слева Гелланика. Оскалив в белозубой улыбке рот, шедший крайним с правой стороны, Ксанф отсалютовал иеродулам Охотницы и Ифигении вскинутым копьём. Кажется, Филея узнала его и, заулыбавшись, помахала ответно рукой. Гелланик ревниво насупил брови.
  Когда пешая колонна приблизилась к закруглению дороги, Феофант, носивший звание гекатонтарха всадников (хотя число его подчинённых сильно не дотягивало до сотни, а пехотинцев наоборот - было изрядно больше сотни, командиры обоих отрядов по традиции именовались гекатонтархами), скомандовал садиться на коней. Построившись по три в ряд, сопровождаемые по бокам родными и знакомыми, всадники въехали в Южные ворота. Следом, звучно впечатывая в камни мостовой подбитые гвоздями толстокожие подошвы сандалий и башмаков, грозно позвякивая оружием и амуницией, прошествовала пехота. Воротные стражи приветствовали отслуживших эфебов ударами копий о щиты. Проходя мимо гермы, пехотинцы осыпали её дождём медных монет.
  Перед агорой всадники спешились, и сопровождавшие их родных рабы увели коней в домашние стойла. На главную площадь полторы сотни эфебов-второгодков вступили единой пешей колонной. Жрецы, демиурги, эйсимнеты во главе с басилеем ждали их почти в полном составе на ступенях булевтерия. Многочисленные члены коллегии судей, выстроились тесными рядами перед дикастерием. По традиции эфебы построились спиной к дикастерию, лицом к алтарю Зевса и центральному теменосу. Напротив них, справа и слева от алтаря в первых рядах расположились родные, близкие, друзья и соседи героев сегодняшнего торжества, за ними до самого теменоса площадь заполнилась празднично одетым народом: по передаваемой из поколения в поколение традиции херсонеситы приходили послушать присягу новых граждан целыми семьями. Многие мужчины, вспомнив, как сами когда-то, такие же юные, приносили присягу, стоя в строю перед Зевсовым алтарём, смахивали украдкой навернувшуюся слезу.
  Стоявший за Ксанфом во второй шеренге почти напротив алтаря Гелланик отыскал глазами справа родных: отца Гиппократа, утиравшую радостные слёзы матушку Диогену, сестру Амасию с мужем Агелом, отца Агела и Ксанфа - рыбака Лагорина и белоголового, как зависшее над храмом Зевса облако, дедушку Агела, сестру Кириену с мужем Мемноном и пасынками - Парфеноклом и Проклом, и ещё многих соседей и знакомых. Отсутствие старшей сестры Поликасты и её мужа, гончара Дельфа, не удивило: он знал, что Поли как раз подошло время рожать. Дядя Демотел, конечно, тоже пришёл - стоял с сестрой Диогеной позади Гиппократа. Номофилак Минний стоял в первом ряду между Гиппократом и Мемноном, два его фракийца маячили рядом с Демотелом у него за спиной. Встретившись взглядом с Геллаником и Ксанфом, Минний улыбнулся и подмигнул им как старым знакомым.
  Жрец-басилей Полидокс, пятеро архонтов и секретарь Совета Дамасикл прошествовали от булевтерия по неширокому коридору между строем эфебов и их родными и встали лицом к эфебам на нижней ступени алтаря. Двое эфебов - всадник и пехотинец, - придерживая за широкие закрученные рога, подвели к висящей вокруг жертвенника цепи белого барана.
  Стоящие рядом с гекатонтархами напротив алтаря горнисты вскинули свои начищенные до золотого сияния инструменты к губам. Вырвавшийся из широких раструбов протяжный рёв, слышимый даже у причалов, взметнув с портиков и карнизов бело-сизую стаю всполошившихся голубей, разом оборвал пчелиный гул голосов.
  В повисшей над площадью торжественной тишине Полидокс от имени присутствующих эфебов заклал выбранного ими в жертву Зевсу Сотеру барана. Осмотрев с архонтами бараньи внутренности, басилей нашёл их безупречными и объявил жертву благоприятной. Бросив сердце, печень и лёгкие жертвы в зажжённый на жертвеннике огонь, Полидокс ополоснул окровавленные пальцы в поднесенном иеродулом серебряном кратере и отёр их висевшим на плече иеродула белоснежным полотенцем.
  Правящий в этот день архонт Атанадор от имени властей полиса поздравил следивших за уплывающими за храм Царицы Девы (добрый знак!) и тающими в вышине над портом и гаванью бело-сизыми дымными клубами эфебов с окончанием славной двухлетней службы по охране границ родного полиса.
  - Два года назад вы уходили с этой площади едва оперившимися птенцами. Теперь вы вернулись сюда взрослыми мужами, умелыми воинами, гражданами. Ваша юношеская пограничная служба сегодня окончена, но служение родному полису в качестве полноправных граждан только начинается и будет длиться до последнего вашего вздоха, до последнего удара сердца. Помните об этом. Приступайте к клятве.
  Один из архонтов подал басилею медный лист с выбитым на нём два с лишним века назад текстом гражданской присяги, висевший на стене в главной зале булевтерия и выносимый раз в году на агору в день клятвы новых граждан. Не заглядывая в прижатый к груди лист, Полидокс стал произносить отчеканенные в памяти торжественные слова, повторяемые за ним, фраза за фразой, слаженным хором полутора сотен восторженных голосов:
  
  "Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, хорой и укреплёнными пунктами херсонеситов!
  Я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не продам Херсонеса, Керкинитиды, Калос Лимена и прочих укреплённых пунктов, принадлежащих херсонеситам, ничего никому, ни эллину, ни варвару, но буду оберегать всё это для херсонесского народа.*
  
  (Примечание: Даже утратив в середине II в. до н. э. под натиском скифов Керкинитиду, Прекрасную Гавань и Равнину херсонеситы продолжали произносить присягу в прежнем виде, декларируя таким образом свои неотъемлемые права на эти территории.)
  
  Я не буду ниспровергать демократический строй и не дозволю этого предающему и ниспровергающему и не утаю этого, но доведу до сведения государственных должностных лиц.
  Я буду врагом замышляющему и предающему или отторгающему Херсонес, или Керкинитиду, или укреплённые пункты и хору херсонеситов.
  Я буду служить народу и советовать ему наилучшее и наиболее справедливое для государства и граждан".
  
  Повторяя за басилеем слова присяги, Гелланик заметил нарушившее благочинный порядок шевеление в толпе. Кто-то, раздвигая мощными плечами, точно бык коровье стадо, благоговейно слушавших присягу людей, продирался наискосок от южного угла к дымившему в центре агоры жертвеннику. Когда возмутитель спокойствия протиснулся ближе, Гелланик узнал раскрасневшееся то ли от бега, то ли от вина, круглое лицо Дельфа.
  
  "Я буду охранять для народа састер и не буду разглашать ничего сокровенного ни эллину, ни варвару, что может принести вред полису.
  Я не буду давать или принимать дара во вред полису и гражданам.
  Я не буду замышлять никакого несправедливого дела против кого-либо из граждан и не дозволю этого и не утаю, но доведу до сведения и на суде подам голос по законам".
  
  - Ну как там? - тихо спросил Минний, покосившись через плечо на взволнованно-радостное лицо протиснувшегося между Авлом и Авлетом и вставшего возле Демотела приятеля.
  - Родила!.. Сын! - засветившись счастливой глуповатой улыбкой, громко шепнул для всей родни Дельф.
  Минувшим вечером у Поликасты начались родовые схватки, и мать Диогена провела ночь подле неё. Наутро в дом гончара Евклида забежали проведать роженицу и Кириена с Амасией. Ребёнок, меж тем, не спешил покидать материнскую утробу. Чувствуя, что до вечера, по-видимому, не разродится, Поликаста настояла, чтобы мать и сёстры отправились к воротам встречать вместе с родными Гелланика и присутствовали, как подобает, на принесении присяги - важнейшем в жизни юноши событии.
  
  "Я не буду составлять заговора ни против херсонесской общины, ни против кого-либо из граждан, кто не объявлен врагом народа.
  Если я узнаю о каком-либо заговоре, существующем или зарождающемся, я доведу об этом до сведения должностных лиц.
  Хлеб, свозимый с Равнины, я не продам и не вывезу ни в какое иное место, кроме Херсонеса.
  Зевс, Гея, Гелиос, Дева, божества олимпийские!
  Исполняющему эту клятву да будет благо мне самому и потомству и всему, что мне принадлежит, не исполняющему же да будет злое и пусть ни земля, ни море не приносят мне плода и пусть женщины в моей семье не разрешаются от бремени благополучно".
  
  - Да будет так! Боги слышали вашу клятву! - завершил церемонию жрец-басилей.
  Поздравив новоиспечённых граждан со вступлением в славную херсонесскую общину, секретарь Дамасикл пригласил всех зайти в булевтерий, где грамматы занесут их в списки граждан. Кроний, один из стратегов, объявил, что в связи с ожидающимся вторжением скифов военная служба эфебов будет продолжена вплоть до окончания войны. Им даётся два дня, чтобы отпраздновать, как полагается, окончание эфебии, а на рассвете третьего дня они должны явиться с оружием к Южным воротам. Властями полиса принято решение, что всадники вернутся в Ктенунт, а пехотинцы отправятся в Старый Херсонес для усиления гарнизона Стен.
  - Все всё слышали? Всем понятно? - спросил в завершение Кроний.
  - Слышали! Понятно! - откликнулись из строя десятки весёлых, нетерпеливых юных голосов.
  - Тогда можете начинать праздновать. Р-разойдись!
  Стройный прямоугольник бывших эфебов мгновенно рассыпался. Молодые воины и их родные ринулись друг к другу, взорвав площадь гулом радостных голосов.
  Гелланик спросил сдавившего его в радостных медвежьих объятиях толстяка Дельфа, как дела у Поликасты.
  - Полчаса назад родила! Мальчика! Приглашаю всех вечером ко мне на пир! Поглядите на новорожденного! - выпустив из массивных лапищ Гелланика, обвёл радостными шальными глазами умильно улыбающуюся родню гончар. - И ты, Минний, приходи обязательно!
  - Хорошо, приду, - кивнул с лёгкой улыбкой Минний. - С Поликастой всё благополучно?
  - Хвала милостивой Гере! И ребёнок, и Поли здоровы. Сейчас пойду, отблагодарю богинь дарами.
  - А как думаете назвать? - поинтересовался Мемнон.
  - Поли хочет назвать Гераклием. Я не против: хорошее имя. Так я вас всех жду вечером - выпьем за здоровье Поли и новорожденного, - ещё раз напомнил всем гончар, устремляясь сквозь редеющую толпу к пропилеям теменоса.
  По выходе из канцелярии буле бывшие эфебы, сговорившись, кто где вечером встречается, разошлись в окружении родных по домам. Диогена, Кириена и Амасия сразу по окончании церемонии присяги отправились в Керамик - помогать жене Евклида готовить праздничный ужин. Гелланик, преисполненный гордости за сына Гиппократ, Мемнон, Парфенокл и Прокл неспешно зашагали к дому Мемнона.
  Наскоро перекусив и выпив вина с родными, переодевшись в лёгкий цивильный хитон и взяв у отца немного денег, через полчаса Гелланик вместе прихватившим початую за обедом амфору вина Проклом отправился в город. По традиции отслужившие эфебы после присяги обходили с дарами все городские храмы и алтари, благодаря родных богов за благополучное завершение эфебии. А в этот раз, помимо благодарностей, новоявленные граждане ещё и молили божественных защитников отвести от них вражеские стрелы, копья и мечи и помочь отличиться в будущей войне со скифами.
  Гелланик и Прокл, которому тоже предстояло боевое крещение в надвигающейся войне, обходя храм за храмом, совершали возлияние неразбавленным вином на каждом алтаре, а внутри храмов бросали в горящий перед статуями богов огонь кусочки купленной у жрецов благовонной смолы.
  Возле храмов Гелланик пересекался со многими сослуживцами, занятыми тем же благочестивым делом, в том числе и с конниками, часть которых ходила сплочённой группой за своим вожаком Феофантом. Впрочем, и на священной храмовой территории, и на улицах обе стороны вели себя миролюбиво, подчёркнуто соблюдая заключённое во время Анфестерий перемирие. Можно было надеяться, что война со скифами окончательно примирит их друг с другом.
  Встреченным на теменосах товарищам из пешей сотни, собиравшимся этим вечером и ночью славно погулять в портовых харчевнях и порнейонах, Гелланик говорил, что должен вечером присутствовать на семейной пирушке по случаю рождения племянника, поэтому присоединится к их гулянке позже.
  Вылив остатки вина на жертвенники Гермеса и Навархиды у Портовых ворот, Гелланик и Прокл направились мимо цитадели в Керамик. Солнце к этому времени уже начало сползать за Старым Херсонесом к морю.
  Радостно возбуждённый Дельф, суетливо помогавший возившимся у очагов и печей женщинам, хлопнув по плечам Гелланика и Прокла, повёл их к роженице.
  Прикрытая до пояса красно-зелёным шерстяным одеялом, Поликаста, утопая спиной в подушках, глядела с любовной улыбкой на завёрнутого в льняную пелёнку краснолицего малыша, жадно сосущего выпростанную из туники пухлую румяную грудь. Остановившись в дверном проёме, Гелланик и Прокл, смущённо отведя глаза, поздравили счастливую мать с благополучным разрешением и пожелали ей и малышу крепкого здоровья.
  - Спасибо, - поблагодарила, светясь улыбкой, Поликаста. - Рада вас видеть. И тебя, братик, поздравляю. Ты теперь гражданин.
  - Да что вы там застыли? Идите сюда! - махнул рукой от изголовья широкой семейной кровати Дельф. - Гляньте-ка, какого мы с Поли вам славненького племянничка вылепили! Ха-ха-ха!
  Гелланик и Прокл прошли бочком по узкому проходу между стеной и ложем к Дельфу.
  - Распеленай его, пусть поглядят, - попросил жену Дельф. Оторванный от сладкого соска и выпростанный из пелёнки младенчик недовольно захныкал.
  - Ну как? Видите, какой поросёночек? - восторгался сыном Дельф. - Тельце у него от меня, а личико от мамки. Красавчик будет! Хе-хе-хе!
  Гелланик не заметил в сморщенном кирпично-красном личике новорожденного какого-либо сходства с чертами Поликасты, но спорить не стал: пока слишком рано судить, на кого из родителей будет похоже дитя.
  - Наклонись, братик, дай я тебя поцелую!.. Когда-то я и тебя вот такого же держала на руках, а теперь вон какой вымахал... Воин!
  - Скоро тут будут скифы, - поцеловавшись с сестрой, сказал Гелланик. - Вам надо перебираться в город.
  - Мемнон обещал приютить нас и отца с Евтихой в своём доме, - сообщил Дельф. - Поли пару дней отлежится и переедем.
  - Всё-таки будет война? - опечалилась Поликаста.
  - Похоже, будет, - кивнул Гелланик. - Наш отряд послезавтра отправляют в Стены.
  - Жалко будет, если скифы сожгут наш дом, - запеленав и сунув сочащийся молоком сосок в ротик маленького, вздохнула Поликаста.
  - Ничего, отстроим, - заверил Дельф.
  - Нам нужно вернуть нашу Равнину, - сказал Гелланик.
  - Сколько людей, наверно, погибнет, - посетовала Поликаста, жалостливо оглядывая юные лица брата и Прокла.
  - Мы с Геллаником окропили все городские алтари, моля богов охранить нас от вражеских стрел и мечей, - решился подать голос Прокл, желая успокоить тревогу Поликасты.
  - Я хочу сходить ещё на Девичью гору, поднести дары Охотнице и Ифигении, - сказал Гелланик. - Заодно попрошу у них здоровья и долгих лет жизни для тебя и твоего малыша.
  - Точно! - ляснул себя по колену Дельф. - Городских богов я одарил, а про соседок наших забыл! Схожу-ка и я на гору с ребятами.
  - Сходи, миленький, - улыбнулась мужу Поликаста. - И не забудь попросить у богинь защиты для себя и отца! О! Наш маленький Гераклий обмочился! - засмеялась Поликаста. - Попроси Кириену или Амасию зайти сюда - нужно сменить пелёнки.
  Пять минут спустя Дельф, Гелланик и Прокл шли друг за другом по хорошо утоптанной тропе, вившейся между надгробными стелами и разросшимися на могилах кустами ежевики, шиповника и можжевельника. Дельф нёс небольшую, окрашенную в ярко-оранжевый цвет ойнохою с неразбавленным вином, вылепленную в виде сидящей на задних лапах лисы, длинная шея, задранная вверх голова и широко раскрытая остроносая пасть которой были горлышком, а закрученный зигзагом пушистый хвост - ручкой. Парни прижимали к груди раскрашенные терракотовые статуэтки Артемиды с притиснувшейся к ногам ланью, оленя с высокими ветвистыми рогами и лани с сосущим материнское молоко маленьким оленёнком.
  Выйдя к ведущей на гору лестнице, они увидели возле источника четырёх молоденьких иеродул в светло-серых короткорукавных хитонах, набиравших воду в украшенные чеканными узорами медные гидрии. В одной из девушек Прокл и Гелланик тотчас узнали белокурую Филею. Та тоже узнала своих спасителей и радостно зарумянилась.
  - Радуйтесь, девушки! - весело поприветствовал гончар двинувшихся с тяжёлыми кувшинами на плечах к лестничным ступеням служительниц Дев. - Давайте-ка мы вам поможем!
  - Привет, Филея, - поздоровался Гелланик с глядевшей на него с радостной улыбкой девушкой, подходившей с тяжёлым кувшином в руке к лестнице последней. - А мы вот несём подарки вашим богиням.
  - А-а, это та самая, за которую вы дрались в Анфестерии! - догадался Дельф, любуясь прелестным личиком белокурой малышки, ещё пуще зарумянившейся от его слов. - Хороша-а! За такую стоило драться! Ха-ха-ха!
  - Моя сестра родила сегодня сына, а это её муж, гончар Дельф, - пояснил с тёплой улыбкой Гелланик.
  - Поздравляю, - стрельнула радостно поблескивающими глазками на симпатичного толстяка Филея. - Какая у вас ойнохоя интересная.
  - Это Дельф сам вылепил. Он у нас мастер на такие штуки, - пояснил Гелланик. - Давай гидрию.
  Переложив статуэтку в левую руку, Гелланик решительно забрал у Филеи тяжёлую гидрию на мгновенье соприкоснувшись с её рукой. Его примеру последовал Прокл, взявший гидрию у другой девушки.
  - Ну-ка, возьми мою лису, красавица! - протянул Дельф ойнохою Филее и взял кувшины у двух её подруг.
  Все семеро неспешно двинулись вверх по крутым высоким ступеням, которых было ровно сорок: впереди три подруги Филеи, за ними Дельф с двумя пузатыми кувшинами, за Дельфом Гелланик со статуэткой Охотницы и гидрией и рядом с ним Филея с бережно прижатой к груди лисой-ойнохоей. Последним, на сводя нежно-печальных глаз с проступавшей под хитоном точёной фигурки Филеи, поднимался Прокл.
  Остановившись наверху возле калитки отдышаться (собственно, задохнулся только толстяк Дельф), минуту-другую молча любовались на спускавшийся за Старым Херсонесом к морю медно-золотой солнечный шар и висящую на западе над морем, словно далёкая горная цепь, гряду розово-белых, как щёчки Филеи, облаков. Надо было поспешать, поскольку дары и жертвы небесным богам можно приносить только до захода солнца. Через открытую малолетней привратницей калитку прошли на территорию святилища.
  Выйдя на площадку перед храмом, Дельф отдал гидрии иеродулам и взял у Филеи ойнохою. Приветствовав с поклонами вышедшую из храма к поздним гостям жрицу, Дельф, Гелланик и Прокл ополоснули руки в стоящей на треноге сбоку главного жертвенника чаше с водой и по очереди полили алым вином выемку в центре плиты. Войдя вслед за жрицей в храм, Гелланик поставил у ног богини её терракотовую сестру, и все трое, уплатив положенное, бросили в горевший в широкой бронзовой чаше перед статуей огонь по кусочку душистой смолы, моля богиню, чтобы помогла им самим и всем их родным благополучно пережить войну со скифами.
  Перейдя в западную половину храма, точно так же воскурили фимиам и помолились Ифигении. Прокл оставил в дар дочери Агамемнона оленье семейство: оленя и олениху с оленёнком. Полив по выходе из храма жертвенник Ифигении вином, Дельф передал ойнохою, в которой оставалось две трети подслащённого мёдом вина, Гелланику.
  - Держи, подаришь своей красавице.
  Поклонившись жрице, оставшейся стоять под колоннадой западного входа, Дельф и парни направились в обход храма к лестнице. Зайдя за угол, увидели стоявшую в засаде между кипарисами Филею.
  - Я провожу вас до калитки, - сказала она, выступив на мощёную желтовато-серой плиткой неширокую дорожку, и очаровательно зарделась.
  Дельф с Проклом пошли впереди, Гелланик с ойнохоей и Филея - в нескольких шагах за ними. Около восточного края храма Гелланик замедлил шаг.
  - Вы идите, я догоню, - сказал он оглянувшемуся Проклу.
  - Не лез к тебе больше Феофант? - сурово сведя к переносице брови, поинтересовался Гелланик после того как Дельф с Проклом завернули за крайний кипарис.
  - Нет, - улыбнулась Филея, - отец и Формион ему запретили.
  - Хорошо...
  Оба свернули на обсаженную туями и цветущими кустами роз боковую дорожку. Гелланик лихорадочно пытался придумать, что бы ещё сказать.
  - Ты сегодня закончил службу эфеба? - первой прервала затянувшееся молчание девушка.
  - Да. Эфебию закончил, но послужить ещё придётся. Будет война со скифами. Слыхала? - скосил Гелланик глаза на медленно шагавшую справа девушку. Филея молча кивнула.
  - Нашу эфебскую сотню послезавтра отправляют в Стены, защищать Старый Херсонес. Вам тоже нельзя тут оставаться.
  - Да. Жрицы говорили, что скоро нас уведут в городские храмы, а ланей отвезут на Парфений. Тут останутся только несколько самых старых иеродул.
  Парочка ланей вышла из кустов на голос Филеи и доверчиво ткнулась трепетными носами ей в живот. Засветившись ласковой улыбкой, девушка стала почёсывать их между рожками и под мордочками. Гелланик тоже решился осторожно почесать одну из священных ланей.
  - Какие они... домашние. Будто козы, - улыбнулся он.
  - Попрошу, чтобы меня отправили с ланями на Парфений, - выразительно вскинула Филея глаза на Гелланика. - Они ко мне привыкли.
  - Хорошо... - Гелланик увёл глаза в сторону. Грудь затопила волна горячего восторга. Как удачно всё складывается! Филея будет пережидать войну на Парфении, под его защитой. Наверно, она отправится туда не только ради ланей. От Стен до Парфения рукой подать. Наверняка у него будет возможность иногда её навещать.
  - Ну, ладно, мне пора, - буркнул Гелланик, опять вскинув глаза на исполненное чарующей прелести лицо юной иеродулы. - Солнце садится. У Дельфа в Керамике сегодня пир в честь новорожденного.
  Филея молча кивнула.
  - Ещё как-нибудь увидимся, если ты не против.
  - Я всегда рада тебя видеть, - торопливо заверила девушка, доверчиво глядя ему в глаза. - Ты мне теперь как старший брат.
  Гелланик улыбнулся.
  - Ну, прощай покуда, сестрёнка! - Он протянул правую руку, решившись напоследок пожать Филее руку, и тут только заметил, что всё ещё держит в другой руке ойнохою.
  - Ах, да! Чуть не забыл! Это тебе. - В глиняной утробе лисы плеснулось вино. - Подарок от Дельфа и от меня. Тут ещё больше половины осталось. Выпьете с подружками за здоровье новорожденного.
  - Спасибо, - чарующе улыбнулась Филея, беря у него ойнохою. Гелланик на несколько секунд задержал ладонь на атласной коже её руки, страстно возжелав коснуться губами её восхитительных губок, но не решился... Ладно, успеется...
  - Ну, всё, я побежал. Хайре!
  - Хайре, - прощально вскинула левую руку Филея, просияв ему вслед голубыми звёздами глаз.
  Стремительно слетев по крутым каменным ступеням, возле первых могильных плит Гелланик оглянулся наверх в надежде увидеть над кручей Филею. Увы - возле закрытой калитки никого не было.
  Торопливо шагая между надгробий к Керамику, Гелланик запоздало укорил себя за то, что упустил благоприятный момент спросить Филею, нравится ли он ей, и если нравится, то как она смотрит на то, чтобы стать его женой... "Ну да ничего! Спрошу, когда навещу её в Парфении", - утешал он себя. Правда, ждать пока ей исполнится двадцать ещё долго. "Сколько ей сейчас? Пятнадцать?.. Самое большее - шестнадцать. Но можно же, наверное, выкупить её у Девы и раньше. Надо будет спросить у Минния... А деньги? Сумма ведь потребуется немалая... Ладно - как-нибудь добудем. Может, война поможет. Лишь бы только она согласилась..."
  
  Встретивший вечером у входной калитки хозяина Кодор доложил, что Мосх прибыл и ждёт в андроне. Войдя в дом, Формион дружески приветствовал поднявшегося с почтительным поклоном с табурета тавра.
  Устало опустившись на стоящий напротив входа между дверями в его кабинет и в комнаты внука Стратона, покрытый мягкими барсовыми шкурами диван, Формион велел рабу поставить напротив табурет для гостя. Распахнутые во двор широкие половинки дверей и два огромных окна, ставни на которых с наступлением весеннего тепла заменялись мелкоячеистыми деревянными решётками, превратили андрон в подобие широкой веранды.
  Через минуту двое рабов аккуратно внесли с поварни уставленный яствами низкий прямоугольный столик, поставили его между Формионом и Мосхом и, повинуясь мановению руки хозяина, скрылись в том же боковом коридоре, возле которого застыл в ожидании распоряжений домоправитель Кодор.
  Мосх был долговязый, худощавый тавр лет тридцати, с небольшой круглой головой и вытянутым вперёд лицом, "украшенным" похожим на вороний клюв длинным острым носом. Маленькие птичьи тёмно-карие глазки зорко глядели из прикрытых выступающими надбровными дугами и мохнатыми чёрными бровями глубоких впадин. Чёрные, как вороново крыло, жёсткие густые волосы, круглая борода и узкие усы были коротко подстрижены; как видно, Мосх, или скорее его жена, не хотела, чтоб он выглядел слишком по-варварски. Одет он был тоже по-эллински: в грубошерстный коричневый хитон до колен с короткими широкими рукавами, перетянутый чёрным кожаным ремнём с украшенной изображением Девы серебряной пряжкой. Из пристёгнутых справа красных кожаных ножен торчала костяная рукоять широкого тесака с вырезанной на конце орлиной головой. Поросшие густыми чёрными волосами мускулистые голени оплетали тёмно-красные ремни толстокожих эллинских сандалий. Тонкую жилистую шею тавра обвивала серебряная цепь, на которой, упрятанный под хитон, висел на распростёртых крыльях маленький серебряный коршун - символ его племени. Мягкий тёмно-коричневый шерстяной колпак гость сжимал в кулаке.
  Мосх был одним из сыновей Мисаха - нынешнего вождя живших в долине Ктенунта мирных тавров.
  Доказав после многих и многих десятилетий борьбы за Гераклейский полуостров своё военное превосходство, власти Херсонеса поддерживали миролюбие вытесненных за Гераклову гору таврских соседей, держа в заложниках сыновей их вождей и старейшин. Одним из таких заложников и был Мосх, с семилетнего возраста живший в доме Формиона на положении слуги его сына Стратона. (Другие таврские заложники также жили в домах богатых херсонеситов, ответственных перед полисом за их "сохранность" и правильное воспитание.) Посещая вместе с сыном Формиона школу и палестру, Мосх выучился эллинскому письму и счёту и, обладая смелым задиристым норовом, скоро сделался не столько слугой, сколько товарищем и личным телохранителем слабого здоровьем и мягкохарактерного Стратона. Проводя с ним летние месяцы в усадьбе у мыса Парфений, Мосх, войдя в возраст, положил глаз на прехорошенькую блондиночку - дочку усадебного епископа Евмера, по имени Геро. После того как молодой Стратон на пару с Мосхом с ней позабавились (это было незадолго до женитьбы Стратона на Мессапие), Мосх пожелал взять её в законные жёны. После гибели Стратона четыре года назад Мосх поселился с Геро и детьми в Формионовой усадьбе, став помощником тестя Евмера - надсмотрщиком над усадебными рабами.
  Со временем, вскормленного и приручённого в своём доме таврского "волчонка", не раз доказавшего свою верность Херсонесу и преданность ему лично, Формион планировал в преемники вождю "коршунов" Мисаху. Воспитанный как эллин, Мосх тем не менее не стал чужим и для живущего в укреплённой усадьбе на одной из вершин возвышающегося между Чёрной речкой и бухтой Символов горного массива отца, братьев и соплеменников. Убедившись, что Мосх прикипел сердцем к жене и детям, Формион разрешил ему свободно покидать территорию Херсонеса.
  Как истинный тавр, Мосх был одержим страстью к охоте и излазил вместе с братьями и дружинниками отца в погоне за оленями, кабанами, волками, рысями, турами и зубрами все принадлежащие "коршунам" леса и горы. Доводилось Мосху бывать и в дальних горах, где жили в первобытной дикости вольные тавры: ходил вместе с соплеменниками на поклонение в святилище Орейлохи в дни общетаврских празднеств в её честь, когда тавры пускают на свою территорию единокровных чужеплеменников. Таврские паломники, возглавляемые, как правило, самими вождями, иногда их братьями или сынами, приходили к своей праматери, разумеется, не с пустыми руками. Приручённые греками "коршуны", помимо даров богине, привозили на спинах мулов и лошадей пользующиеся спросом у "диких" соплеменников товары: прежде всего соль, отменного качества греческие стальные ножи и топоры, иголки, цветные бусы, медные, бронзовые и серебряные серьги, браслеты, зеркальца и обменивали их на горный мёд, звериные шкуры (особенно ценились барсовые, бобровые, рысьи, куньи, медвежьи), таврские краски, нередко и на красивых молоденьких тавриек. Мосх в этих выгодных торговых операциях выступал доверенным лицом Формиона, снабжавшего отправлявшихся в горы "коршунов" нужными товарами.
  - Мессапия решила женить Стратона на дочери старшего брата скифского царя, - неспешно принявшись за еду, сообщил Формион. - После свадьбы скифское войско придёт сюда. Твои наверное уже знают, но всё равно предупреди отца. Пусть подумают, не увести ли "коршунов" и всё ценное на время в горы.
  Мосх кивнул, старательно работая мелкими острыми зубами.
  - Херсонеситы окончательно решили воевать со скифами. Будут отбиваться в Херсонесе и Стенах. Наши вояки уверены, что наши стены скифам не по зубам.
  Уголки Формионовых губ скривила усмешка. Мосх остро глянул исподлобья в лицо старику.
  - А они точно не прорвутся в Старый Херсонес? Через бухту? - с лёгким беспокойством в голосе спросил он. - Может, на время перевезти моих сюда?
  - Как хочешь. Можешь перевезти, - дозволил Формион. - Но и там, в моей усадьбе им ничто не угрожает. Со скифами будет Мессапия и Стратон.
  Мосх успокоено кивнул и опять накинулся на еду.
  После того, как в основном его усилиями миски на столике опустели (сам Формион ел по-стариковски мало и без аппетита), Формион велел Кодору налить вина - себе пополам с тёплой водой. Мосх попросил разбавить на четверть холодной.
  - И ещё одно... На днях тавры ухитрились выкрасть дочку вождя напитов. Мессапия попросила меня разыскать девушку и выяснить, можно ли её как-нибудь вернуть домой. Я хочу поручить это дело тебе.
  - Если девка красива, вернуть будет трудно.
  - Ну, хотя бы разузнай. Предложи за неё хороший выкуп. Отец не поскупится.
  - Хорошо, разузнаю...
  Кодор, исполнявший при Формионе должность виночерпия, подал наполненные вином канфары.
  - Девушку зовут Мирсина, дочь вождя напитов Скилака, - отхлебнув глоток вина, сказал Формион. - Гляди, чтоб тебе не подсунули другую скифянку.
  - Мирсина, дочь Скилака, - повторил Мосх, успевший, слушая Формиона, опорожнить немаленький канфар одним глотком на добрую треть.
  - Да, - кивнул Формион и сделал ещё глоток. - Возьмёшь у Кодора нужные тебе товары и отправляйся. Жду тебя назад с пленницей...
  
  Два вечера и две ночи подряд в херсонесских харчевнях, ксенонах и диктерионах дым стоял коромыслом, а подвизавшиеся там гетеры, порнаи, танцовщицы и музыкантши были нарасхват. К отмечавшим шумным загулом окончание эфебии новоявленным гражданам на другой вечер прибавились отплывающие с послами моряки.
  По свято чтимой традиции, вечером накануне отплытия навклеры устраивали в портовых харчевнях для друзей и всех своих моряков прощальную вечеринку с обильной выпивкой, музыкой и шлюхами всех мастей.
  Послов, отправлявшихся на южное побережье, Невмений уговорил плыть на "Тритоне" - одной из торговых пентаконтер, принадлежащих Матрию. Навклером на "Тритоне" Матрий отправлял сына Амфия - приятеля Невмения.
  Амфий и Невмений устроили вечеринку сообща, отобрав для неё два десятка гетер на любой вкус: самых искусных флейтисток, кифаристок, певиц и танцовщиц. Среди трёх с лишним десятков гостей, помимо моряков с "Тритона", был, разумеется, брат Невмения Агасикл с дружками Афинеем и Каллиадом. Пришли и Минний с Мегаклом.
  Следя возбуждённо блестящими хмельными глазами за извивающимися под мелодичный рокот лир, всхлипы флейт и звон бубнов между уставленными главным образом рыбными яствами грубо сбитыми длинными столами полунагими танцовщицами, Невмений, притянув за шею сидящего справа Минния, кричал ему в ухо:
  - Вот отплывём мы завтра искать союзников, а когда вернёмся - в городе уже будут хозяйничать скифы! Чует моё сердце!
  - С чего вдруг такой пессимизм? - чуть отстранившись, покосился на него благодушно прищуренным оком Минний.
  - А потому что... мы завтра уедем, а они останутся.
  - Кто? - не понял Минний. К этому времени все успели как следует нагрузиться наполовину разбавленным вином, мысли и языки ворочались с трудом.
  - Враги... точнее, друзья... Друзья скифов... Формион, Апемант и их пособники. Ты думаешь, почему они настояли, чтобы нам обороняться в городе? Почему Формион с братьями не поехал на свадьбу внука?
  - Почему?
  - Подумай сам. Это же яснее ясного! Потому, что они задумали впустить скифов в город. Открыть им ворота!
  - Думаешь?
  - Хм! Как пить дать! - уверенно качнул головой Невмений и, заглянув в кружку, сделал большой шлоток.
  - Что же делать?
  - Убрать Формиона с братьями и самыми верными подпевалами из города, пока не поздно. Как раз и повод есть.
  - Какой?
  - А свадьба малого Стратона! Назначить их послами и отправить в Неаполь - просить у Палака мира, как советует Дионисий. А обратно не впустить - пусть сидят у своих друзей скифов, - самодовольно ухмыльнулся Невмений. - Там они будут безопаснее, чем тут. Разве нет?
  - А что - это мысль! - мотнул согласно свинцовой головой Минний. - Ты отцу говорил?
  Невмений неопределённо хмыкнул.
  - Я тебе говорю... как другу...
  - Завтра же переговорю с Гераклидом. Оттого, что мы выпроводим всю семейку из города, хуже точно не будет. Лучше поберечься.
  - Точно! Бережёного и боги берегут! Ха-ха-ха! - хохотнул Невмений. - Ну что, други, ещё по одной? - крикнул он сидевшим слева и справа Амфию и Мегаклу. Те с готовностью подняли наполненные рабами кружки:
  - Давай!
  - За избавление Херсонеса от внутренних врагов! - провозгласил Невмений.
  - И за золотую голову Невмения! - добавил, улыбаясь, Минний.
  - За то, чтобы Амфий и Невмений привезли нам на подмогу понтийских и гераклейских бойцов! - пожелал Мегакл.
  - Боги внемлют - да сбудется! - заключил исполнявший должность симпосиарха Амфий и пролил немного вина за спиной на пол. Его примеру благочестиво последовали остальные.
  Поставив с громким стуком на столы выпитые единым духом до дна канфары и скифосы, мужчины разобрали возбуждённо визжащих и хохочущих танцовщиц и музыкантш, моряки похватали прислуживавших рабынь. Пирушка, как водится у молодёжи, плавно преобразилась во всеобщую оргию: отплывающие завтра в море спешили насытиться женскими ласками впрок - перед тем как надолго остаться в мужской компании.
  
  Наступившее утро выдалось пасмурным. В Херсонесе настало время прощаний. Пешие и конные эфебы, вновь облачившиеся в военную форму, со всех концов города, поодиночке и небольшими группами съезжались и сходились к Южным воротам. Многих провожали братья и приятели, некоторых отцы, но большинство, дабы не разводить лишней влаги, предпочли попрощаться с родными во дворе родного дома.
  Все пять стратегов - Диоскурид, Делий, Кроний, Евкистей и Стратон - ждали эфебов возле ворот. После того как все собрались, оставили полагающиеся дары Гермесу, построились на дороге за воротами в колонну (всадники впереди, пехотинцы за ними) и провели перекличку, стратеги дали команду выступать. Дабы взбодрить не спавших две ночи и страдавших от жестокого похмелья товарищей, Феофант сразу взял рысью, и через пару минут полсотни всадников скрылись из виду провожающих, повернув за Девичьей горой к Ктенунту. Пешая колонна, выйдя из балки к пригородным клерам, неспешно зашагала в противоположную сторону.
  Гораздо более многочисленный людской поток в тот самый час направлялся через Портовые ворота к причалам. Добрых полгорода - многочисленные родные, друзья и знакомые - пришли проводить отправлявшихся в дальний путь послов и моряков.
  Рано утром все девять послов и навклеры отплывающих сегодня кораблей (с каждым посольством отправлялись два своих и от трёх до пяти оказавшихся в эти дни в Херсонесе чужеземных кораблей) присутствовали на центральном теменосе при заклании жрецом-басилеем гадательной жертвы (один из алтарей перед храмом Царицы Девы был посвящён её лучезарному брату). Тщательный осмотр внутренностей жертвы ничего такого, что могло бы внушить опасения насчёт предстоящего далёкого плавания, не выявил. Полидокс объявил, что со стороны богов препятствий к отплытию послов нынешним утром нет. Погодные приметы, назубок известные каждому опытному моряку, также не предвещали ничего недоброго: закрывшие полнеба на севере и востоке облака были не грозовые. Сопровождаемые демиургами (все они, кроме провожавших эфебов стратегов, сочли своим долгом проводить послов; только Формион, сказавшись больным, остался дома), эйсимнетами, родными и друзьями, послы и навклеры направились в гавань.
  С женой Горгиппой и детьми Невмений (после закончившейся глубоко за полночь вечеринки и бодрящей прогулки с Миннием и Мегаклом по ночному городу у него достало сил и на жену) предпочёл попрощаться дома: не хотел лишний раз показывать надолго остающуюся без присмотра красавицу жену охочим до чужого добра "жеребцам". Да и женские слёзы при отчаливании корабля - дурная примета. И без жены Невмения было кому провожать! Вместе с отцом и братом пришли Минний, Демотел и Актеон. Каллиад явился с Агафоклеей и Бионой - обе скрывали под просторными неподпоясанными хитонами заметно округлившиеся животы. С Мегаклом пришла проводить брата старшая сестра Афинаида. Пришли пожелать доброго пути и удачи чуть ли не все товарищи Невмения по эфебии. Не поленились подняться в небывало ранний для себя час и некоторые особо расположенные к Невмению и Амфию гетеры, как те же Герма и Калена. В общем, на набережной и причалах возле посольских кораблей в это утро яблоку негде было упасть.
  Но вот, наконец, прощальные рукопожатия, объятия, поцелуи, пожелания доброго пути, ясного неба, попутного ветра, спокойного моря, удачи, благополучного возвращения домой остались позади. Послы поднялись на борт, матросы втянули трапы, отвязали причальные канаты и, напрягая бицепсы, с трудом отпихнули баграми тяжёлые деревянные махины от огороженных толстыми просмоленными брёвнами каменных причалов. Чёрно-зелёная полоса воды между облепленными людьми причалами и кораблями начала медленно расширяться, непреодолимо разделив вверивших свою судьбу изменчивой, как женская любовь, морской стихии и тех, кто остался стоять на твёрдой земле. И в этот раз невозможно было предугадать, на чью долю в скором времени выпадет больше опасностей, бедствий и испытаний - тех, что уплывают, или тех, кто остаётся.
   Нагнав в неспешно шагавшей от Портовых ворот на гору толпе Гераклида, Матрия и Артемидора, Минний сказал, что есть необходимость переговорить в узком кругу о важном деле, касающемся предстоящей войны. Матрий, живший ближе других к агоре, предложил поговорить у него во время обеда.
  Вернувшись в булевтерий, демиурги и эйсимнеты, как и все последние дни, принялись обсуждать, что ещё можно сделать, чтобы лучше подготовиться к войне, чтобы продержаться месяц или больше до возвращения послов с возможной подмогой.
  Под началом стратегов подготовка города к осаде шла вовсю: делались запасы стрел, дротиков, рогачей, чтобы отпихивать от стен лестницы, смолы и дров, чтобы кипятить в прилегающих к стенам дворах воду и варить смолу - жечь скифские тараны; на стены заносились и равномерно раскладывались тяжёлые камни, чтобы скидывать их на головы штурмующих.
  Самым уязвимым местом были, конечно, единственные "сухопутные" ворота в южной стене. Скифы наверняка попытаются проломить их таранами, поэтому решено было завалить их каменными глыбами, как это сделали боспорцы. Тут же возник вопрос: чем заваливать? Неожиданно вспыхнули горячие дебаты.
  Кто-то предложил привезти камни с ближайших клеров.
  Зачем возить издалека, если можно использовать расположенные буквально у самых ворот надгробья, возразил другой. И хотя он предлагал "одолжить" их у мёртвых на время, а после вернуть на прежнее место, кощунственный совет был с негодованием отвергнут почти всеми.
  Тогда - разобрать пару строений в Керамике: всё равно скифы их разрушат!
  А если скифы не придут?
  Наконец кто-то вспомнил о театре. Вот где полно хорошо обтёсанных тяжёлых блоков, и совсем недалеко от ворот - как раз то, что нужно! Что, если временно разобрать зрительские места? Всё равно сейчас не до театральных зрелищ!
  Это предложение всех устроило, даже жрецы не возражали. Тем более что пока можно оставить всё как есть, и завалить ворота лишь, когда скифское вторжение действительно станет фактом.
  А вот тропу возле Кабана можно и нужно завалить камнями уже сейчас, преградив скифам доступ в порт, к кораблям.
  Не возле Кабана, а дальше - возле северной башни цитадели, - внёс поправку Минний, - чтобы, если скифы туда сунутся, закидать их сверху дротиками и камнями.
  Загородить и там, и там, уточнил Матрий: двойная преграда лучше одиночной. А для этого разобрать ограду ближайшей усадьбы Керамика.
  В таком виде решение было единодушно принято.
  Активничали в буле в основном единомышленники Гераклида. Противники войны из лагеря Формиона, по примеру своих лидеров, молча сидели с безучастным видом, не высказывая ни предложений, ни возражений, как будто предстоящая война их не касалась. И так же молча поднимали руки за предложенные оппонентами меры - дабы не быть обвинёнными в нежелании защищать родной полис от варваров.
  После того, как вопрос с защитой порта был решён, один из эйсимнетов, прошлогодний басилей Гиппоклид, напомнил басилею нынешнему о необходимости вывезти всё ценное из святилища на Девичьей горе и увести оттуда молодых иеродул и священных ланей.
  Полидокс ответил, что в ближайшие дни ценные дары перевезут в городские храмы Девы, а ланей с иеродулами отправят в храм Таврополы. На Девичьей горе останутся поддерживать чистоту и порядок лишь несколько престарелых иеродул, на которых скифы не позарятся, и, возможно, кто-либо из жриц почтенного возраста, если кто согласится на это по своей воле. При последних словах Полидокс выразительно посмотрел на Формиона, но тот никак не отреагировал на намёк, продолжая с безучастным видом изучать плиточный узор под ногами.
  Зато встал и объявил о своём несогласии с многоуважаемым басилеем Минний, сидевший рядом с Мегаклом крайним справа в третьем ряду. Стремительно пройдя в центр залы, он, как почти все ораторы, ухватился пальцами за зубчатый край алтаря.
  - Я считаю, мы не должны упускать даже самую незначительную возможность склонить чашу весов в будущей войне с варварами на нашу сторону, - глядя на сидящего напротив в троноподобном кресле жреца-басилея, начал Минний благожелательным тоном. - Надеюсь, с этим все согласны.
  - Согласны! - откликнулось разом несколько голосов с правых скамей. Улыбнувшись кончиками губ, Минний кивком поблагодарил коллег за поддержку.
  - И тем более мы не должны пренебречь возможностью в дополнение ко всем принимаемым нами мерам заручиться поддержкой и защитой наших богов и наоборот - обрушить их гнев на наших врагов.
  - Как это сделать? Что ты предлагаешь?
  - Мой совет многоуважаемому Полидоксу таков: ценности с Девичьей горы нужно, конечно, вывезти, а вот священные лани и иеродулы, даже самые юные и привлекательные, пусть там и остаются. И если скифы по своей глупости посягнут на них, я уверен - Дева Охотница не оставит покусившихся на её собственность без заслуженного возмездия.
  Разумеется, противников того, чтобы заручиться могучей поддержкой Девы Охотницы в зале не нашлось. Даже Формион счёл необходимым нарушить добровольную гордую самоустранённость. Встав и повернувшись к залу, он объявил, что его жена Амбатия, как старшая жрица Охотницы, добровольно останется на Девичьей горе. Все дружно проголосовали за предложенную Миннием ловушку для варваров.
  Тем часом время незаметно перевалило за полдень. Никаких новых предложений больше ни от кого не последовало, и правящий архонт закрыл заседание. Традиционно, во второй половине дня, если не было никакой чрезвычайной ситуации, все, кроме дежурных демиургов и тех, кто выполнял поручения Совета, вольны были заниматься своими делами. Из всех коллегий в течение целого дня работали только судьи - и то лишь когда было кого судить.
  Выйдя из булевтерия, демиурги обнаружили, что небо над городом совсем затянуло наплывшими из-за Ктенунта плотными тускло-серыми облаками. Начал накрапывать дождик. Многие торговцы на площади начали сворачивать палатки и увозить тележки, возы и кибитки с товарами по домам.
  Демиурги и эйсимнеты накинули на головы капюшоны паллиев, иные, как Минний и Мегакл, надели широкополые петасы.
  - Боюсь, как бы не заштормило, - высказал опасение один из стариков эйсимнетов.
  - Ну, в случае чего наши переждут в бухте Символов, - возразил другой.
  - Я переживаю за тех, что поплыли к Истру.
  - Ничего, доплывут. Жертвы были благоприятны. Большой бури по всем приметам быть не должно, а небольшой шторм им не страшен...
  Матрий пригласил Гераклида, Артемидора, Санниона, Дамасикла и Минния с Мегаклом пожаловать к нему на обед.
  - Видал, как ловко Формион обратил твоё предложение в ничто, - сказал приятелю Мегакл за спиною неспешно передвигавших ноги по мокрой брусчатке "стариков". В нескольких шагах позади шли рабы всей компании, с палицами и складными стульями. - Хитёр, старый лис! Бабку малого Стратона скифы, ясное дело, не тронут, а она убережёт и иеродул.
  - Увидим, - спокойно ответил Минний. - Мы предполагаем одно, а на деле нередко выходит совсем по-другому. Во всяком случае, шанс полакомиться девственницами и оленятиной мы скифам предоставим.
  Фемиста, почтенная супруга Матрия, заранее извещённая мужем, расстаралась с кухонными рабынями на славу. Столы перед расставленными традиционной буквой "пи" в открытом со стороны двора андроне лежаками ломились от аппетитно пахнущих яств. Пока гости в сосредоточенном молчании опустошали тарелки, старик-виночерпий по предложению хозяина смешал в серебряном кратере четверть белого родосского вина с тремя четвертями чуть тёплой воды и аккуратно разлил полученную винную смесь в покрытые чернолаковой росписью старинные скифосы.
  После того как голод был утолён, и гости, поблагодарив хозяйку за чудесное угощение, ополоснули жирные пальцы в поднесенном молодой красивой рабыней серебряном рукомое, двое мальчиков-рабов по знаку Матрия быстро разнесли и поставили на место убранных рабынями пустых тарелок наполненные до краёв скифосы.
  Подняв скифос, Матрий на правах хозяина предложил выпить за то, чтобы наши послы и их спутники успешно исполнили возложенную на них миссию и скорее вернулись к нам с добрыми вестями. Пролив немного вина на выложенный пересекающимися чёрно-красно-синими кругами пол, все дружно выпили.
  - Ну так что такого важного желает сообщить нам уважаемый коллега Минний? - поставив опустевший скифос на столик, спросил Матрий. Сновавшие бесшумными тенями проворные мальчики тотчас вернули пустые скифосы виночерпию и вновь разносили их по мере наполнения.
  - Хочу поделиться с вами одной идеей, подсказанной вчера нам с Мегаклом Невмением, - внимательно разглядывая на своём скифосе обнимающего рыдающую Андромаху Гектора, начал Минний. - И мы оба - я и Мегакл - с ним согласны, как, думаю, и многие. Мы уверены, что у нас в городе находится "троянский конь".
  - Ты, конечно, имеешь в виду Формиона? - уточнил Гераклид.
  - Разумеется, - усмехнулся Минний. - Формиона и его подручных. Как видите, эта мысль пришла на ум не одному Невмению. Вы же видите, как они ведут себя в буле: решайте тут, что хотите, а в итоге всё равно будет по-нашему.
  - Тем не менее их не в чем упрекнуть, - возразил Гераклид. - Они голосуют согласно за все предлагаемые нами меры.
  - Не придерёшься, - поддакнул Дамасикл.
  - И тем не менее мы полагаем, если оставить "троянского коня" в городе, то прежде чем успеют вернуться с подмогой наши послы, в Херсонесе будет стоять скифский гарнизон и царствовать басилевс Стратон Младший под опекой Формиона и Мессапии. Недаром его женят на скифской царевне!.. Я полагаю, даже уверен, что они планируют тайком впустить своих друзей скифов в город.
  - Навряд ли, - не согласился Артемидор. - Ворота будут завалены камнями.
  - В город можно попасть не только через ворота, - возразил Минний. - Подручные Формиона могут ночью впустить скифов на охраняемый ими участок стены, а когда мы об этом узнаем, будет уже слишком поздно.
  - И что ты предлагаешь? - спросил Дамасикл. - Арестовать их или отправить в изгнание без всякого повода, по одному лишь подозрению?
  - Ради спасения Херсонеса... - начал было Саннион.
  - Это наверняка вызовет противодействие их многочисленных сторонников, - отверг Гераклид. - В результате, вместо того, чтобы сплотиться всем против скифов, мы получим ещё больший раскол перед самым вражеским вторжением. Тогда точно не устоим.
  - Согласен, - сказал Минний. - Однако есть способ убрать Формиона с братьями из города при единодушном одобрении народа, который мы впопыхах чуть было не упустили. Почему бы не отправить их на свадьбу Стратона?
  - Формион же отказался, - напомнил Матрий.
  - Потому, что мы отказались от мира с Палаком. И были не правы, - улыбнулся Минний. - Нужно немедля отправить наших послов в Неаполь - выяснить, на каких условиях можно избежать войны. А кому же и быть нашими послами, как не Формиону с братьями и двумя-тремя самыми ярыми их приспешниками? Заодно и на свадьбе молодого Стратона погуляют. А если заартачатся, соберём экклесию. Но уверен, что отказа не будет: как могут сторонники мира со скифами отказаться ехать просить мира? - усмехнулся Минний.
  - По-моему, звучит вполне разумно, - вопросительно глянул лежащих на соседних лежаках Гераклида и Артемидора Матрий.
  - А с чем мы пошлём Формиона? - спросил Дамасикл. - Надо же что-то предложить Палаку в знак примирения.
  - Бросить собаке кость! - хохотнул Мегакл.
  - Думаю, можно дозволить Мессапие иметь два десятка охранников скифов, - улыбнулся кончиками губ Минний.
  - Палак не согласится, - возразил Дамасикл.
  - Конечно не согласится. А нам и не нужно. Главное, чтобы Формион поверил, что мы в последний момент испугались и хотим избежать войны. Пусть Палак объявит свои условия, послы вернутся, чтобы объявить их народу, и вновь поедут в Неаполь с нашим окончательным ответом. Если в результате нам удастся отстрочить вторжение хоть на пару дней, это уже будет хороший результат, - заключил Минний.
  В андроне повисла пауза. Стало слышно гугание бегавшего за голубкой по нависающему над андроном карнизу голубя - тени их метались по дворовым плитам между столбами. Едва намочив крыши и камни мостовых, тучи уползли за Гераклову гору - во дворе опять сияло яркое летнее солнце.
  - Ну, что ж, - прервал, наконец, молчание Гераклид, - думаю, нужно так и сделать. Переговорите сегодня с нашими друзьями, а завтра я выступлю с этим предложением в буле.
  - Одного не пойму: как это поможет нам избавиться от "троянского коня" после того как война начнётся? - протянув ногу надевавшему на него сандалии рабу, спросил Саннион.
  - Ну, к тому времени мы что-нибудь придумаем, - улыбнулся Минний.
  
  Наутро сходившихся в булевтерий демиургов и эйсимнетов встречала у входа толпа, с каждой минутой всё более густевшая. Добрую треть её составляли явившиеся на агору за покупками женщины. Новость о внезапном решении сторонников Гераклида сделать последнюю попытку решить дело миром облетела город ещё с вечера, и теперь людям не терпелось узнать, что решат власти. Одни - главным образом коренные жители и владельцы клеров - призывали входивших в буле демиургов искать путь к миру, другие - беженцы с Равнины и местные бедняки - наоборот, требовали и жаждали войны. Плохой мир лучше хорошей войны, убеждали одни. Вернём нашу Равнину или погибнем, кричали в ответ другие, и таких было явное большинство.
  Как и предсказывал Минний, выслушав просьбу Гераклида, Формион не стал отказываться от поездки на мирные переговоры к Палаку, дающие Херсонесу несколько лишних дней отсрочки вторжения. Что бы там ни придумали себе Гераклид и компания, конечный итог эти несколько дней никак не изменят. Тут же назначили других участников посольства: с Формионом, конечно, поедут оба его брата (как не побывать на свадьбе родного племянника!), зять Стратона Филократ из коллегии ситонов и номофилак Полистрат, друг-приятель Апеманта (оба преданные сторонники Формиона), а также один представитель от Гераклидова лагеря - 33-летний старший сын Артемидора Пасиад, член коллегии симнамонов. Утвердив большинством голосов уступки, на которые могут согласиться послы ради сбережения мира (заведомо неприемлемые для Мессапии и Палака), послов отпустили домой, дав им сутки на сборы в дорогу.
  Дабы не подвергать без нужды опасности херсонесских воинов, которых нужно было брать для охраны посольства по крайней мере до Напита, Формион решил плыть морем до Керкинитиды, а оттуда со скифской охраной ехать в Неаполь. (А кроме того, Формиону претило встречаться с начальствовавшим в крепости Напит Радамасадом, у которого целый месяц жила Мессапия.) Стратон и Филократ отправились в порт договариваться с навклером стоявшего в гавани тирасского корабля.
  Вернувшись домой, Формион послал Сократа разузнать, в городе ли ещё молодой Гозий. Через полчаса Сократ привёл посланца Мессапии. Вернув шкатулку со свадебными подарками (Формион порвал его расписку), Гозий договорился, что отправится завтра домой в Неаполь вместе с послами.
  На рассвете, несмотря на гнавший встречную волну крепкий северный ветер и клубившиеся над Скифией стада кудрявых облаков, корабль с послами двинулся к Керкинитиде - время уже поджимало.
  
  ГЛАВА 6
  
  Огненное солнечное колесо катилось над горами "волков" к закату, когда торчавший с копьём на стене сбоку запертой калитки страж углядел вошедший в дальний конец ущелья отряд из шести воинов. Девятеро его товарищей - все безбородые юнцы 15-18 лет, - дремавшие в тени растущего шагах в семи старого толстого корявого дуба или забавлявшиеся около чуть дымившегося костра игрой в палочки (из нескольких зажатых в кулаке палочек нужно было не вытянуть короткую), разобрав прислонённые к дубу копья, встали по обе стороны калитки на наваленные с внутренней стороны стены большие плоские камни. У одних над преграждавшей выход из ущелья на Медвежью гору стеной возвышались одни только лохматые головы, у других - верхняя часть груди, некоторым стена была только по пояс. Шедший с рогатиной впереди воин (юные стражи тотчас безошибочно узнали в нём вождя) нёс на плече то ли косулю, то ли небольшого оленя. Но почему остальные пятеро идут за ним налегке? - обменивались удивлёнными взглядами стражи. Когда отряд подошёл ближе и стали видны торчащие из-под пятнистой оленьей шкуры белые девичьи икры, лица парней засветились улыбками: похоже, вождь добыл зверя поинтереснее оленя. Но почему девка не идёт сама? Подвернула ногу? Тогда почему её несёт сам вождь, а не кто-нибудь из воинов? Странно...
  В это время на площади перед домом вождя многоголосо гудела собравшаяся на делёжку охотничьей добычи толпа. Охотники во главе с Медвежьим Хвостом, доставившие на лошадях разрубленные на части три зубриные туши и десяток зверей поменьше, добытых на утренней охоте, принесли на гору удивительную новость: будто бы исчезнувший с горы накануне Медвежьего праздника Хорёк выкрал дочь скифского вождя, и Лапа с Клыком отправились поглядеть, так ли это. Конечно же, расспросы и рассказы о том, как же Хорьку это удалось, потеснили на задний план привычную похвальбу охотничьими подвигами.
  Когда на петлявшей между красными стволами сосен по покатому склону от сторожевого поста тропе показался с пятью своими спутниками Медвежья Лапа с завёрнутой в оленью шкуру девушкой на плече у многих на площади, как перед тем у стражей, от удивления глаза полезли на лоб. Все голоса тотчас стихли, все лица с жадным любопытством обратились на вождя. При более близком взгляде на закровавленные, ободранные о камни босые ступни девушки стало понятно, почему её пришлось нести. К сожалению теснившихся на площади мужчин и женщин, лица полонянки, удостоившейся чести нестись на плече вождя, рассмотреть не удалось: оно было скрыто волнистой россыпью её волос, волочившихся по земле за вождём подобно золотому плащу.
  Пройдя с привычно угрюмым лицом сквозь молчаливо расступавшуюся толпу, Лапа попросил мать, как всегда распоряжавшуюся у медвежьего столба дележом добычи, зайти в дом, и скрылся со златовлаской в своём жилище. Сняв девушку с плеча, он осторожно положил её лицом вниз на расстеленную в правом закутке поверх кипы зубриных, турьих и оленьих шкур густошерстую медвежью шкуру и медленно стянул с неё от икр к голове олений плащ. Четыре женщины вождя, поспешившие, сгорая от ревнивого любопытства, вслед за Старой Медведихой, Медвежьим Хвостом и Клыком в дом (ещё одного брата Лапы, Косматого Медведя, не было в этот час на горе), невольно ахнули, увидев густо исполосованную вспухшими багровыми рубцами спину, зад и ляжки скифянки.
  - Кто это её так отделал? - поинтересовался Хвост, прилипнув алчным взглядом к лежащему в ярком прямоугольнике лившихся сквозь окно закатных лучей девичьему телу. За его спиной в хижину набилось больше десятка старших дружинников, наиболее приближенных к вождю. Более молодые теснились в дверях и заглядывали через окна.
  - Да это Хорёк постарался, хе-хе-хе!.. Она попыталась от него сбежать, а он догнал с собакой и давай хлестать! - пояснил со смешком Клык. - Если б мы не поспели, забил бы девку, дурило.
  - Мать, смажь её чем, чтоб скорей оклемалась, - глянув угрюмо на стоявшую рядом, стянув тонкой полоской блеклые губы, мать, попросил Лапа.
  - Ладно, ладно, кобели! Ступайте-ка все отсюдова! Ежели Орейлоха дозволит, вылечу я вашу скифянку, - пообещала Медведиха.
  Повинуясь молчаливому взгляду вождя, набившиеся в хижину воины, так и не увидев лица скифянки, потянулись на выход.
  - Глянь, ма, кожица у неё какая нежная! Как бы рубцов не осталось, - озаботился Клык, оставшийся вместе с Хвостом и Лапой у двери.
  - Не боись - заживёт как на собаке. Бабе, что кобыле - кнут только на пользу, - ответила без улыбки Медведиха и ушла в скрытую за толстой турьей шкурой пещерную кладовую.
  Скоро она вернулась с небольшим горшком топлёного медвежьего сала, сваренного с целебными травами, полезные свойства которых были хорошо ведомы каждой таврской женщине, и свёртком плотного конопляного полотна. Опустившись на колени возле лежавшей без чувств скифянки, Медведиха сунула полотно присевшим рядом жёнам Лапы, велев отодрать две полоски шириной в ладонь. Развязав обтягивавшую широкое горло горшка холстину, Медведиха зачерпнула пальцами целебную мазь и, заклиная шипящим змеиным шепотком дух подарившего людям своё сало медведя дать раненой частицу своей силы, стала густо смазывать рубец за рубцом. Лапа с братьями, стоя позади присевших у ложа женщин, неотрывно следили за скользившей по ранам скифянки проворной рукою матери. Хорёк, надо отдать ему должное, бил беглянку хоть и сильно, но с толком: дважды по одному месту старался не попадать, поэтому кожа на ней, хоть и распухла багрово, порвана до крови нигде не была, не считая сбитых о камни ступней. Понимая, сколь ценная и желанная добыча досталась её сынам, Медведиха не пожалела драгоценной мази и полотна.
  Жёны Лапы тем часом отмыли от крови и грязи ступни скифянки. Продвигаясь от плеч к ляжкам, Медведиха напоследок смазала салом израненные ступни скифянки, обмотала их оторванными от холстины полосками и завязала концы на щиколотках.
  Пока звероподобный таврский вождь нёс её в своё горное логово, Мирсина несколько раз то впадала в забытье, то приходила в себя от резкой боли, когда он на ходу перекидывал её с плеча на плечо, и начинала тихонько постанывать. Вот и теперь, когда он уложил её лицом в пропахший острыми запахами мужского пота и женских выделений медвежий мех и стянул с неё оленью шкуру, она вновь пришла в память и тотчас поняла, что таврский медведь приволок её в свою берлогу, откуда для неё не будет выхода. Когда мрачная старуха, чем-то похожая на бабу Госу и на таврского вождя (его мать - догадалась Мирсина), коснулась её горящей жгучим огнём спины, Мирсина со всей силы вцепилась зубами в медвежую шерсть, чтоб не закричать на радость таврам. Поначалу ей даже подумалось, что злобная таврская ведьма сдирает с неё когтями кожу. Но скоро мазь стала оказывать своё целительное действие, и боль стала помалу спадать. А когда старуха помазала и замотала её саднящие и кровоточащие ступни, а одна из помогавших ей молодых тавриек поднесла к её губам деревянную чашку с холодной водой, Мирсина почувствовала себя и вовсе хорошо - как мало нужно человеку для счастья!
  Желая развеять последние сомнения, а главное - убедить в том всех остальных, Лапа велел одной из жён привести сюда живших на горе скифянок.
  (Среди трёх сотен здешних женщин было и пять скифянок. Скифские женщины береглись и держались от Таврских гор подальше, но иногда таврским удальцам удавалось утащить в горы скифских пастухов. Тогда они предлагали обменять их на девушек (белокожие, светловолосые скифянки очень ценились таврами). Если отец отказывался обменять сына на дочь, или в семье не было незамужних дочерей подходящего возраста, и никто из скифов не хотел выручить (не задарма, конечно) попавшего в беду сородича, отдав таврам свою дочь, или предложенная к обмену девушка не нравилась таврам, пленника приносили в жертву Орейлохе и ночью оставляли его голову на степной дороге. Но такое случалось не часто: скифские отцы ценили своих сыновей много больше, чем дочерей.)
  Скифянки тотчас явились на зов (все пять, разумеется, были в этот час в толокшейся перед домом вождя толпе); две из них были напитки, три другие - хабейки. При виде исхлёстанного тела пленницы, лица всех пятерых исказились гримасами ужаса, глаза наполнились сочувственными слезами. Лишь страх перед вождём да Старой Медведихой, которую обитательницы горы боялись даже больше, чем вождя, удержали их от жалобных всхлипов и причитаний. Глянув на лицо жадно пившей воду из деревянной миски полонянки, напитки тотчас узнали любимицу всей Таваны и подтвердили, что это дочь вождя напитов Скилака Мирсина.
  Лапа глянул со значением в глаза братьям: слыхали?
  - Хорошо, ступайте, - отпустил он скифянок.
  Накрыв полонянку от мух и досужих взглядов холстиной, Медведиха велела одной из жён Лапы завесить ближнее окно, сама решительно отгородила пологом спальный закуток вождя, объявив сынам, что скифянке нужно дать поспать до утра. Лапа, Хвост и Клык покорно вышли на двор.
  - Может, позвать Паука, чтоб отогнал от неё злых духов? - предложил Клык.
  - Не стоит беспокоить Паука по пустякам, - отверг Лапа, побаивавшийся дурного глаза шамана.
  Оставшись одна в полутьме, Мирсина стала думать, что её ждёт здесь, в логове таврского вождя; возьмёт ли он её уже этой ночью или подождёт, пока заживут её раны? Конечно, он не станет ждать, решила она. Гадая, будет ли он с нею один или с приятелями (думалось об этом почти равнодушно - страх притупился вместе с болью), и насколько ей будет больно, незаметно для себя она уснула.
  Вечером - небо над "волчьими" горами полыхало закатным румянцем, - сытно поужинав в кругу братьев и старших дружинников возле горевшего перед домом большого костра, Лапа велел одной из жён отнести скифянке кусочки жареной зубриной печени на тёплой ячменной лепёшке. Другой жене приказал нацедить ей кружку сладкой медовухи и, выхватив из костра пылающую головню, направился следом.
  Накормив и уложив спать малолетних детей, Медведиха сама готовилась ложиться с ними в отгороженном турьей шкурой левом закутке. Увидев в свете занесенной Лапой головни, что скифянка спит, Медведиха отсоветовала сыну её будить: ей сейчас не до еды, пусть лучше выспится - скорее исцелится.
  Лапа прислушался к словам матери. Велев оставить лепёшку с печёнкой и кружку с медовухой под стенкой возле её головы (может, ночью проснётся, захочет есть и пить), закрыл полог.
  Вынеся из пещеры пять-шесть зубриных, турьих и оленьих шкур, жёны постелили их между холодным очагом и завесой, за которой спала скифянка. Как ни подмывало Лапу опробовать в деле златовласку, пришлось ему довольствоваться привычными ласками четырёх своих тавриек, которые были на редкость усердны в эту ночь, понимая, что кому-то из них вождь скоро укажет на дверь. И хорошо, если их подберёт кто-то из братьев или приближённых воинов вождя, а то как бы не угодить в мохнатые лапы Паука или его сынов! Сладострастные стоны тавриек перемежались с доносившимися из-за завесы тихими постанываниями скифянки, которой, должно быть, и во сне мерещилось, что её продолжают истязать. Иногда между стенаниями она лепетала какие-то жалобные скифские слова. Прислушиваясь к беспокойному сну златовласки, Лапа дал себе зарок, что если она не выживет, собственноручно сдерёт с Хорька шкуру.
  К счастью для Хорька, проснувшись утром, Мирсина почувствовала себя лучше: начала сказываться чудодейственная заживляющая сила медвежьего сала. Съев оставленную ей вечером еду и выпив медовуху, она попросилась по нужде. Закутав в олений плащ, две жены вождя, поддерживая под руки, повели её в сосновую рощу.
  Было уже светло, хотя солнце ещё не вышло из-за безлесого горбатого хребта на востоке. На площади под скалою и в уставленной приземистыми каменными хижинами роще дымились десятки костров. Женщины, поднявшиеся с первыми лучами, успели сходить в ущелье за водой и готовили утреннюю еду. Дети и мужчины тоже уже почти все были на ногах. Как и в селении Крысомордого, Мирсина шла с опущенными глазами, чувствуя себя, точно под градом камней, под обращёнными на неё отовсюду алчно-похотливыми мужскими и неприязненно-ревнивыми женскими взглядами. Хвала богам - тут она была хоть не голой!
  Помалу ковыляя между таврийками обратно (раны на ступнях ещё не затянулись и, несмотря на обмотки, каждый шаг давался ей через боль), у неё было время оглядеть место, в котором она оказалась. Она поняла, что находится на высокой горе. На полудень и восход, совсем близко, над зелёным лесным морем серой стеной вздымался безлесый Большой хребет, казавшийся из Таваны таким невообразимо далёким. На закат, сколько хватал глаз, щетинистые макушки гор и спины хребтов все были ниже склона, с которого она смотрела. На полночной стороне за красным сосновым частоколом проступала отвесная жёлто-серая скала, венчающая гору подобно гигантской плосковерхой тиаре. Лепившиеся ласточкиными гнёздами впритык друг к другу каменные дома у её подножия составляли как бы один длинный, вогнутый дугою дом со многими окнами и дверьми. Внимание Мирсины привлёк огромный клыкастый звериный череп (она ещё не знала, что это череп медведя) на сломанной верхушке сухой сосны в центре площади. Затем она увидела нанизанные на колья над каждой дверью волчьи, рысьи, лисьи, кабаньи, турьи, зубриные и людские головы и черепа, от вида которых у неё тревожно заныло в животе, и поспешно опустила глаза.
  - Доброе утро, Мирсина!
  - Рады приветствовать тебя!
  - Как ты себя чувствуешь, бедолашная? Тебе уже полегче?
  Внезапно услышав родную, нимало не искажённую скифскую речь, произнесенную ласковыми женскими голосами, Мирсина вздрогнула от неожиданности, судорожно сдавив ладонями плечи поддерживавших её тавриек, и вскинула ресницы. Перед ней стояли, приветно улыбаясь, пять молодых женщин, одетых, как и все здесь, в серые полотняные сорочки и меховые безрукавки, с медными серьгами в ушах и ожерельями из красных ягод шиповника и разноцветных костяных и каменных бусин, с ярко-красными губами и тонкими синими, фиолетовыми и тёмно-зелёными полосами на веках и под глазами. Но, несмотря на эту таврскую раскраску, с первого взгляда было очевидно, что лица у них типично скифские.
  - Вы скифянки! - обрадовано воскликнула Мирсина. - Кто вы? Откуда?
  - Ты нас, наверно, не помнишь, - сказала поспешно одна из скифянок, на вид немногим старше Мирсины. - Здесь меня зовут Лонха, а вообще-то я Лонхита, дочь шорника Ханака из Таваны. Меня обменяли на попавшего в полон к таврам брата четыре лета назад. Ты была тогда ещё совсем девчонкой, но уже тогда была прехорошенькой, мы все тобой любовались, а теперь - ну просто красавица!
  - Вся в матушку Зорсину, - улыбнулась другая скифянка, лет на пять старше первой.
  - А это Маиса, её ты точно не помнишь. Она жила с мужем в крепости Напит, а здесь уже седьмой год, - представила подругу бойкая на язык Лонхита. - А эти три - хабейки.
  - Ибрида.
  - Орсина.
  - Сирана, - с лёгкими поклонами назвались дочери вождя напитов хабейки.
  - Кроме нас, других скифянок тут нет, - доложила Лонхита.
  Вглядываясь в их лица, слушая родной скифский говор, у Мирсины от радости глаза наполнились слезами и ком подступил к горлу. Она будет тут не одна, с нею целых пять соплеменниц! Будет хоть с кем словом перемолвиться на родном языке! Какое счастье!
  Тем часом таврийки - жёны вождя, сказав что-то резкое на своём языке скифянкам, заставили тех расступиться и повели подопечную вдоль скалы к дому вождя.
  Народу на площадке возле скалы стало заметно больше. Чуть ли не все жители селения опять собрались здесь, чтобы увидеть, наконец, лицо знатной скифской полонянки. Когда жёны Лапы вывели Мирсину из рощи, все передвижения и разговоры тотчас прекратились, и все взоры, как на диковину, обратились на неё. И, конечно, по крайней мере из парней и мужей никто не остался разочарован.
  Глядя под ноги, Мирсина с помощью тавриек медленно одолевала шаг за шагом. Чувствуя растущую боль в растревоженных ранах и всё большую слабость и апатию, она желала поскорей укрыться в хижине и лечь. Вдруг будто какая-то неведомая сила заставила её поднять глаза и повернуть голову налево. Вперив в неё пронзительный чёрный взгляд из-под кустистых седых бровей, на расстоянии вытянутой руки стоял таврский жрец в чёрно-бурой длиннорукавной медвежьей шубе, сплошь увешанной костяными, каменными и металлическими фигурками-оберегами. Изрезанное глубокими бороздами широкое лицо его, обрамлённое свалявшимися пепельно-седыми космами, было размалёвано на лбу и под глазами полосками подсыхающей крови. Правая рука жреца опиралась на высокий, извилистый, точно змея, обтянутый змеиной шкурой посох, с верха которого устрашающе скалила длинные серповидные зубы большая змеиная голова. По бокам шамана стояли трое широкоплечих, низкорослых, косматых, как все тавры, зверовидных детин с чёрными, синими и красными полосами на лицах; двое были уже зрелыми мужами 25-30-ти лет, младший - лет двадцати. Все четверо так и пожирали хищными голодными глазами восхитительное личико, искусанные пухлые губки и угадывавшуюся под оленьей шкурой аппетитную фигурку новоявленной скифянки, особенную притягательность которой в глазах тавров придавала россыпь медово-золотых волос, волнами ниспадающих по спине чуть ли не до земли. Почувствовав всей кожей исходящую от жреца, точно от разъятой змеиной пасти у его бороды, смертельную опасность, Мирсина поспешила отвести взгляд и опустить веки. Заметив её испуг, сыны шамана довольно расхмылились, даже у самого Паука мелькнула на скрытых в зарослях бороды тонких змеиных губах и тотчас погасла самодовольная улыбка.
  Медвежья Лапа сидел с двумя братьями и пятью-шестью старшими воинами на лежащем под стеною дома между двумя соседними дверными проёмами толстом, выбеленном дождями бревне и, как все, молча глядел на ковыляющую на забинтованных ногах между поддерживающими её таврийками златовласку. Жёны братьев Лапы тоже все были здесь, в числе прочих и Прыткая Ящерка, поочерёдно делившая ложе с младшими братьями Лапы. Поглаживая рысий мех на своём округлившемся животе, она с завистливым восхищением разглядывала красивое лицо и дивные золотые волосы дочери скифского вождя. Дивясь про себя, как это Хорьку удалось её выкрасть, она преисполнилась гордости за брата, которого после бегства с горы все тут считали жалким трусом, а он оказывается вот что сделал! Жаль только, что Лапа, по уверениям Клыка, одним могучим ударом вышиб из Хорька мозги.
  Когда таврийки подвели Мирсину к стоявшей в дверях жилища вождя старухе, шедшая сзади Лонхита вполголоса подсказала, что это мать вождя, по прозвищу Старая Медведиха.
  - А как зовут их вождя? - покосившись через плечо на новообретённую подругу, спросила Мирсина.
  - Медвежья Лапа. Видишь, какую отметину оставил ему на щеке когтями медведь? Потому так и назвали, - пояснила Лонхита. - А рядом два его младших брата. Того, кто постарше зовут Медвежий Хвост, а младшего - Медвежий Клык. Есть ещё четвёртый брат, Косматый Медведь, но его тут нет.
  Старуха посторонилась, велев таврийкам завести полонянку в дом.
  - Скажи, что я хочу умыться и попить воды, - попросила Мирсина.
  Поймав кивок Медведихи, одна из поддерживавших скифянку тавриек нырнула в дом, тотчас вернулась с помятым медным кувшином и, наклонив узкое длинное горлышко, стала лить на подставленные скифянкой ладони. Придерживаемая второй таврийкой за талию, Мирсина ополоснула руки и лицо, а когда хотела напиться, старуха что-то прошипела, и таврийка отняла кувшин.
  - Вместо воды тебя напоят козьим молоком, - поспешила пояснить недоуменно взглянувшей на неё Мирсине Лонхита.
  Не осмелясь войти без зова за Мирсиной и Медведихой в жилище вождя, Лонхита с четырьмя другими скифянками осталась снаружи.
  Пока Мирсина пила поднесенное одной из жён вождя свежевыдоенное молоко, вторая таврийка, развязав под её горлом тесёмки, скинула с неё олений плащ. Рубцы на теле Мирсины сменили вчерашний багровый цвет на фиолетово-чёрный. Мирсина опять легла по указке старухи животом на мягкую медвежью шкуру. Пока жёны вождя аккуратно сматывали с её ступней побуревшие от засохшей крови обмотки, Медведиха, откинув к стене золотой плащ её волос, тщательно стёрла чистой тряпицей с её ран остатки вчерашней мази и принялась заново смазывать медвежьим салом рубец за рубцом. Отвернувшись к стене, Мирсина крепко сцепила зубы, изо всех сил стараясь не застонать от болезненных прикосновений холодных старушечьих пальцев. Впрочем, боль ощущалась уже не столь остро, как вчера, когда её спина, зад и ляжки казались усыпанными раскалёнными углями.
  Медвежья Лапа, не утерпев, зашёл в дом, за вождём тотчас всунулись и Клык с Хвостом. Встав у стены между дверью и правым окном, все трое принялись вожделенно следить за руками матери, покрывавшими тонким белёсым слоем исполосованную спину, зад и ляжки скифянки.
  Через несколько секунд, раздвинув с помощью сыновей теснившуюся в дверном проёме и возле окон толпу любопытных, в жилище вождя влез Мохнатый Паук. Встав позади Медведихи, несколько минут поедал неподвижными змеиными глазами простёртое на медвежьей шкуре нагое тело скифянки. Трое его сынов, загородив крепкими плечами дверной проём, жадно разглядывали исхлёстанную спину, ноги и зад новой жены вождя.
  После того как Старая Медведиха, закончив своё дело, накрыла девушку холстиной и унесла горшок с заговорённым медвежьим салом в пещеру, Паук предложил вождю провести над болящей очистительный обряд, дабы прогнать вьющихся около неё злых духов, напомнив, что без изволения Орейлохи, горных и лесных богов и духов чужинке здесь не выжить.
  Отказать шаману оказать доступными ему средствами посильную помощь в скорейшем выздоровлении отбитой у Хорька скифянки со стороны Медвежьей Лапы было бы неразумно.
  Ещё вчера, когда сыны сообщили о принесенной вождём на гору златокосой красавице скифянке, будто бы дочери скифского вождя, похищенной и избитой до полусмерти Хорьком, он ждал, что вождь призовёт его для изгнания из чужеземки враждебных духов. Не дождавшись приглашения, Паук обиделся на вождя, но утром желание увидеть своими глазами доставшуюся Лапе небывалую добычу взяло верх, и, смирив гордость, он отправился с сынами в селище, прихватив всё необходимое для очистительного обряда.
  Велев всем выйти из хижины, Паук у двери надел поданную младшим сыном маску: обтянутый тёмно-бурой мохнатой шкурой медвежий череп с жёлто-коричневыми янтарными глазами и грозно оскаленной зубастой пастью. Ниспадающая широким раструбом с черепа шкура укрыла шею шамана, соединившись на плечах, спине и груди с медвежьей шубой. На горле, под медвежьей пастью была узкая, малозаметная прорезь для глаз шамана.
  Тем часом старший сын шамана, подойдя к дымившемуся неподалёку костру, достал из сшитой из медвежьей шкуры торбы белый детский череп. Держа его в левой руке подобно чаше, кинул в него несколько горячих угольков и закупорил костяной крышкой. Скоро из глазных отверстий потёк полупрозрачный синий дымок с сильным запахом сосновой смолы и хвои.
  Отдав младшему сыну посох, преобразившийся в страшного медведя Паук взял у него обтянутый сухой козьей шкурой широкий бубен, с приделанными к деревянному обручу медными погремушками, и вернулся к ложу скифянки, лицо которой было по-прежнему безучастно повёрнуто к стене. Старший сын шамана, с густо дымящимся черепом на правой ладони, последовал за отцом; двое других сынов, - один с отцовским змеиным посохом, другой с закрытой крышкой продолговатой плетёной корзиной, - остались у двери, через которую за происходящим в хижине действом напряжённо следили Медведиха, Лапа, Хвост, Клык, их жёны и протиснувшиеся между ногами дети. Оба окна, понятное дело, тоже были облеплены любопытными.
  Когда в хижине остро запахло удушливым хвойным дымом, а вслед за тем глухой гнусавый голос затянул под гулкую дробь и металлический звон бубна какую-то песнь, больше похожую на утробное звериное рычание, Мирсина поневоле повернула голову поглядеть, что там с ней собираются делать. При взгляде на оскаленную медвежью пасть на месте человеческой головы и зловеще дымящийся через впадины глаз белый детский череп, которым размахивал за спиною человека-медведя жутко раскрашенный косматый тавр, на лице её отразился ужас. Догадавшись, что поедавший её на площади злыми глазами таврский жрец, нарядившись медведем, творит над ней какой-то колдовской обряд, должно быть, пытаясь заставить её забыть свою скифскую родню и прежнюю жизнь и стать покорной рабой своего нового господина, Мирсина опять отвернулась к стене и закрыла глаза. Ей хотелось закрыть и уши, чтобы не слышать этот зловещий гнусавый вой, но она не осмелилась.
  Минут через десять Паук закончил свою косолапую, подражающую походке медведя на задних лапах, пляску возле постели скифянки под ритмичный грохот бубна и завывания непонятных непосвящённым в язык духов заклинаний, посчитав, что угрожавшие жизни и здоровью девушки болезнетворные духи, а также чужие скифские духи, которых она, возможно, принесла с собой, трусливо бежали. Внезапно оборвав на высокой ноте свою тягучую горловую песнь, шаман передал бубен старшему сыну. Подойдя к стоявшему сбоку входной двери среднему сыну, он открыл крышку и достал из корзины большого ворона. Держа его за ноги в левой руке, шаман принялся носить его от ног к голове скифянки и обратно, что-то говоря повелительным тоном птице на своём потайном языке. Вскидывая крылья, ворон отвечал колдуну зловещим пронзительным карканьем. Пронеся его шесть раз над простёртой в оцепенении девушкой, Паук перехватил ворона правой рукой за голову и, резко махнув по кругу, оторвал её от туловища. Положив воронью голову на край очага, он подобрал отчаянно трепетавшую крыльями у его ног птицу и, бормоча заклинания, окропил её кровью ложе скифянки, защитив его от проникновения злых духов магическим кругом из вороньей крови.
  Кинув продолжавшую конвульсивно вскидывать крылья воронью тушку в очаг, Паук вышел вслед за сынами наружу. Скинув медвежью голову, утёр мохнатым рукавом рясные капли пота со лба, передал её младшему сыну и взял у него свой посох. Старой Медведихе, поднесшей ему за труды шкуру горного барса, Паук велел сжечь голову и тушку ворона вместе с перьями в очаге внутри хижины, куда его старший сын, уходя, высыпал остатки дымящихся шишек и хвои из черепа-кадильницы. Заверив вождя, что скифянка скоро оклемается, шаман, сопровождаемый сзади тремя сынами - Змеиным Глазом, Черноголовым Грифом и Утиным Носом - неспешно направился по протоптанной вдоль скалы узкой дорожке к своему удалённому логову.
  По уходе шамана Лапа окинул сумрачным зраком сдержанно гудевшую десятками мужских, женских и детских голосов толпу на площади, начавшую помалу расходиться, остановив взгляд на стоящих тесной кучкой неподалёку скифянках (все они, кто дольше, кто меньше, побывали в своё время на его ложе - том самом, где лежала теперь златокосая дочка скифского вождя). На призыв вождя подойти тем, кому принадлежат сейчас Маиса и Лонха, откликнулись четверо маститых 30-40-летних воинов, в хижинах которых, наряду с таврийскими жёнами, жили сейчас напитки.
  Зыркнув исподлобья на подошедших, Лапа объявил, что забирает обоих напиток к себе, а взамен отдаёт им... (нахмурив в раздумье чело, Лапа глянул на четырёх своих нынешних жён, смиренно стоявших в ожидании его решения у входа в дом) Длиннохвостую Синицу и Гусиную Шейку. Названные вождём женщины, понурив головы, ушли в дом и через минуту вышли с небольшими узелками принадлежавших им вещей. Четверо ждавших около вождя и его братьев воинов кинули жребий, кому какая достанется. Поклонившись в пояс вождю и его матери, Синица и Шейка подозвали своих детей и направились через площадь за новыми мужьями в принадлежащие им хижины. А на смену им из соснового бора уже поспешали со своими детьми и узелками светящаяся счастливой улыбкой Лонхита и озабоченная Маиса, далеко не столь уверенная, что эта перемена в её судьбе - к лучшему.
  Лапа знал от силы полсотни скифских слов и решил, что в доме нужен кто-то, кто поможет ему общаться со "свежепойманной" скифянкой и кто научит её говорить по-таврски. Хотя, конечно, бабьи языки куда полезнее для другого дела, чем для болтовни... Лапа сперва хотел взять одну Лонхиту, но после щедро решил: пусть у дочери скифского вождя будут две соплеменницы-прислужницы - так она скорее свыкнется с новой жизнью.
  Из двери дома вождя вился жидкий дымок и ещё шагов за десять был слышен отвратительный запах горелых перьев: то Медведиха жгла обезглавленного шаманом ворона. Дети (у Маисы было трое: две девочки семи и трёх лет и пятилетний мальчуган, у Лонхиты - четырехлетняя девочка и двухлетний мальчик) тотчас присоединились к игравшим на площади и на опушке рощи в разные детские игры сверстникам.
  Обождав снаружи пока выветрился дым (мерзкий запах, правда, держался ещё долго), Лонхита и Маиса вошли внутрь. Присев на колени у головы повернувшейся к ним лицом Мирсины, Лонхита радостно сообщила, что они с Маисой будут теперь жить здесь вместе с нею, прислуживать ей и учить её таврскому языку. Мирсина, которую едва не вывернуло от смрада горелых вороньих перьев, клюва и мяса, попросила вывести её на двор. Выслушав ответ Медведихи, Лонхита пояснила, что так надо, чтобы отогнать от неё злых духов, и нужно перетерпеть - для её же пользы.
  - Посидите тут со мной, - попросила Мирсина. - Если вам не нужно идти работать.
  - Вождь велел нам прислуживать тебе, - глядя в спину покидающей хижину Медведихи (обе таврийки и дети, разумеется, все были на дворе), повторила Лонхита. Снаружи послышался сердитый крик Медведихи, шуганувшей заглядывавших в окна юнцов.
  - Хорошо, что мы будем вместе. А то мне некому было слова по-скифски сказать.
  - Ты, наверное, голодна. Принести тебе чего-нибудь поесть? - спросила всё ещё стоявшая сбоку Лонхиты Маиса. Прожив среди тавров уже больше семи лет, она говорила на родном языке как бы врастяжку, вспоминая нужные слова, и не совсем привычно для скифского уха, поэтому была немногословна.
  - Нет, мне не хочется... после, - отказалась Мирсина. - Ты садись...
  Теперь у Мирсины было время приглядеться получше к новым подругам, с которыми её свела злая судьба. Ей показалось, что она смутно припоминает Лонхиту. Во всяком случае ей точно вспомнились разговоры с братьями и подругами три или четыре года назад о шорнике Ханаке, вынужденном отдать таврам одну из дочерей в обмен на попавшего в полон сына. Лонхита была низенькая, пухленькая, круглощёкая девушка на два-три года старше Мирсины - с маленьким вздёрнутым носиком, радостно блестящими выпуклыми карими глазками и светло-русыми волосами, заплетенными в две толстые, увитые красной и зелёной лентами косы, висящие за спиной в виде двойной гирлянды.
  Вытянув руку, Мирсина положила ладонь на заметно округлившийся под грубошерстным зеленоватым сарафаном живот Лонхиты.
  - Сколько уже?
  - В конце лета рожать, - поглаживая мягкой ладошкой прижатую к её животу руку Мирсины, улыбнулась Лонхита тёплой, счастливой улыбкой.
  - Как Зобене... - вспомнила Мирсина оставшуюся в родительском доме подружку-служанку, и глаза её наполнились слезами...
  Маиса была лет на семь-восемь старше. Она была на добрую голову выше, длиннонога, несколько худощава. Овальное лицо её с тонким, с небольшой горбинкой носом, большими овальными серыми глазами, чёрными серповидными бровями и изогнутыми в виде скифского лука тёмно-красными губами было притягательно красиво. Её пепельно-серые волосы (как пятна на Золушке, подумалось Мирсине), прихваченные на лбу свитым из десятка тонких тёмно-коричневых кожаных тесёмок жгутом, рассыпались вокруг лица недлинными волнистыми прядями, как это принято у тавриек.
  - Расскажите, где я? - попросила Мирсина после того как Маиса опустилась рядом с Лонхитой на медвежью шкуру у её изголовья.
  - Ты на Медведь-горе, - не дав Маисе открыть рот, поспешила ответить Лонхита. - Высоко в горах. В селище вождя племени "медведей". Тавры называют себя именами зверей, от которых будто бы их породила их главная богиня Орейлоха. На закат от нас живут "волки", на восход - племя "орлов". А наш вождь Медвежья Лапа возглавляет племя "медведей".
  - Какой он страшный, - мысленно содрогнулась Мирсина.
  - Это из-за шрама? Нет, он совсем не такой злой, как кажется, - заверила с улыбкой Лонхита.
  - Паук - вот кто по-настоящему страшный, - понизив голос, сказала Маиса.
  - Да, - согнав с губ улыбку, тотчас согласилась Лонхита, метнув пугливый взгляд на дверной проём. - Это здешний шаман, тот, что колдовал над тобой. Его зовут Мохнатый Паук. Главное - не попасть в лапы к нему и трём его сынкам.
  Пригнувшись почти к самому лицу Мирсины, Лонхита, не сводя глаз с двери, испуганно зашептала:
  - Я так их боюсь! Ужасная семейка!.. После того как жёны им наскучат, Паук приносит их в жертву Орейлохе и приводит из селища новых. Уже несколько наших скифянок нашли там свою смерть... Шаман и детей часто отдаёт в жертву Орейлохе, особенно маленьких девочек.
  - И что, вождь позволяет? - взглядывая попеременно на мрачные лица напиток расширенными от ужаса глазами, вопросила Мирсина.
  - Ещё бы не позволил! - воскликнула приглушенно Лонхита. - Тавры все очень почитают свою главную богиню и очень боятся её гнева. А шаман умеет её задобрить. Все тавры, и даже вождь, его боятся. Ведь он может на любого наслать болезнь и любого принести в жертву Орейлохе в случае какой-нибудь беды.
  - Боюсь, что шаман и его сынки положили на тебя глаз, - сказала Маиса. - Конечно, пока ты тут, в доме вождя, они тебя не тронут.
  - Да! - согласилась Лонхита. - Ты должна постараться понравиться Лапе и его братьям и остаться тут подольше.
  Не зная, что ещё сказать, скифянки замолчали.
  - А сколько вождю сейчас годов? - поинтересовалась Мирсина через минуту.
  - Думаю, он и сам этого не знает! - ответила Лонхита. - Наверно, годов тридцать. Он сейчас в самой мужской силе, хе-хе-хе!..
  - У тавров не так, как у нас. После того как вождь стареет и теряет силу, он уступает власть другому, более сильному и молодому, - пояснила Маиса.
  - Ну, до этого Лапе ещё далеко! - радостно заявила Лонхита. - Рог у него между ногами ещё не стёрся, работает вовсю! Хе-хе-хе!.. У тавров принято приводить к вождю, словно к племенному жеребцу, самых красивых своих дочерей. Лишиться девственности палицей вождя или зачать от него дитя считается великой честью.
  - Тавры верят, что от мужской силы вождя зависит благополучие всего племени, плодовитость скота и даже изобилие зверей в их лесах, - пояснила без тени улыбки Маиса. - Так что вождь ни от кого не знает отказа - ни от замужних, ни от девиц, на которых кинет глаз.
  - Да и его братья и дружинники от него не отстают, хи-хи-хи! - добавила с игривым смешком Лонхита. - А таврийки только тому и рады! Тут не так, как у нас. Чем скорее таврийки лишатся девства, тем они считаются краше и тем легче им найти добрых мужей. Здешние мужи постоянных жён, как у нас, не держат... Ну, в общем, грех жаловаться - живётся тут бабам неплохо.
  Мирсина тяжко, со стоном вздохнула.
  - Что, сильно болит? - тотчас согнав с губ улыбку, озабоченно спросила Лонхита, осторожно погладив ладошкой щёку Мирсины.
  - Нет, уже почти не болит, - заверила Мирсина, - мазь старухи помогла. Только зудит сильно, особенно ноги, хочется почесать.
   - Потерпи, миленькая! Чесать нельзя! - уговаривала, точно ребёнка, Лонхита. - Скоро новая кожа нарастёт и зуд пройдёт.
  В этот момент в хижину вошла с горящёй головнёй в руке одна из оставленных вождём тавриек. Покосившись на оборвавших разговор при её появлении скифянок, быстро шмыгнула за висящую на стене под длиннорогим турьим черепом чёрную турью шкуру и через минуту вышла оттуда с большим деревянным жбаном пива - судя по щекотнувшему ноздри скифянок ячменному запаху.
  - Можно мне попить воды? - попросила Мирсина.
  - Может, лучше молока? или пива? А хочешь, я попрошу у вождя медовухи? - предложила Лонхита.
  - Нет, хочется холодной водицы... - отказалась Мирсина. - А впрочем, попроси... Сами выпейте медовухи, если хотите, а мне дайте воды.
  Лонхита глянула на Маису. Та снизала плечами.
  - Пойду попрошу, - упруго поднялась с колен Лонхита.
  - Лапа дозволил нам давать Мирсине медовуху, пиво, мёд, молоко и всё, что она захочет, не спрашивая ничьего дозволения, - объявила она с порога с широкой улыбкой через полминуты и побежала с головнёй в кладовую.
  Маиса тем часом взяла с правого от двери окна неглубокий деревянный ковшик, ручка которого была вырезана в виде белки с закрученным в кольцо хвостом, зачерпнула из стоящей под окном большой деревянной кадки воду и, присев у изголовья, положила кружку на её сложенные перед лицом ладони. Всколыхнув турью шкуру, Лонхита вышла из пещеры с кружкой медовухи.
  - Может, выпьешь немножко? Сла-аденькая, - предложила она Мирсине, поглядев, с какой жадностью та вылакала воду.
  - Нет, спасибо, я напилась, - отказалась с мягкой улыбкой Мирсина. - Выпейте сами...
  - Ну, ладно. - Зыркнув на дверной проём: не войдёт ли кто? - Лонхита быстро поднесла кружку к губам. - Пьём за то, чтоб тебе скорее поправиться...
  Испив половину, она передала кружку Маисе, вернувшей тем часом ковшик на окно над кадкой.
  - Где вы берёте воду? На горе есть ручей? - поинтересовалась Мирсина после того как Маиса поставила пустую кружку у стены возле её головы.
  - Да. Ручей течёт по ущелью, по которому тебя принесли. Женщины носят воду оттуда, - охотно удовлетворила её любопытство Лонхита.
  - Тебе, наверно, нужно поспать, а мы своей болтовнёй мешаем, - сказала Маиса.
  - Нет-нет, я не хочу спать! - поспешно воскликнула с испугом в голосе Мирсина. - Побудьте ещё со мной, пожалуйста. Я так рада, что встретила вас...
  На ресницах Мирсины опять заблестели слёзы.
  Помолчав с минуту, Лонхита с просквозившей в голосе грустью спросила, не слыхала ли Мирсина что-нибудь о её родителях, брате и сёстрах, о которых она не имела никаких сведений с того самого дня, когда на входе в ущелье, из которого вытекает Харак, её отдали таврам. Мирсина наморщила лоб, силясь вспомнить. Насколько ей известно, шорник Ханак и его жена живы. Во всяком случае об их смерти она ничего не слыхала. О детях Ханака ничего верного, к сожалению, она сказать не может: ходил ли её брат в поход на Боспор, за кого вышли замуж сёстры - ей не ведомо. Оно и понятно: дети простого шорника в круг подруг и знакомых дочери вождя не входили.
  Как выяснилось, здешним скифянкам было известно о смерти минувшей осенью царя Скилура, но о том, что новым царём стал его младший сын Палак и о последовавшей затем войне с Боспором они не имели понятия. Мирсина стала рассказывать, как она с братом Савмаком и своим тогдашним женихом Фарзоем, сыном вождя хабов Госона, охотилась минувшим летом на огромного чёрного волка, приходившего по ночам с Таврских гор за скифскими овцами. Савмак догнал его далеко в степи на своём быстроногом коне Вороне и убил плетью... Увлёкшись дорогими для неё воспоминаниями, Мирсина рассказала, как её братья и хабы во главе с Фарзоем устроили скачку от Козьей горы к морю, чтобы выяснить, чьи кони резвее... Как после скачки они купались все вместе в тёплом море, и как им всем тогда было весело... Как вернувшись домой, они узнали о смерти царя Скилура... Как она ходила смотреть на царя Скилура и его старшую жену - роксоланку Атталу, когда их погребальную колесницу привезли к Таване... Все воины напиты во главе с вождём поехали за колесницей в Неаполь на похороны Скилура и выборы нового царя. Тавры, наверно, видели со своих гор, что в племени остались одни женщины и подростки, и ночью напали на селище. Юноши во главе с Савмаком, которого отец оставил в Таване за старшего, отбили нападение, но младшие сыновья Скилака и Октамасада - Канит и Апафирс - попали в полон к таврам.
  - Тогда-то меня и увидел Крысомордый, - сказала Мирсина. - Савмак ездил к краю гор на переговоры с таврами и привёз его с собой, чтобы убедить тавров, которых наши загнали ночью на Сестру, спуститься оттуда на землю для обмена. Я с матушкой была там и видела таврского вождя, когда тот спустился к ждавшему у Сестры Савмаку. Ох и страшилище! - подумала я тогда. В медвежьей шкуре, сам косматый, как медведь, харя в чёрных полосах, глаза горят волчьей злобой и ужасные шрамы во всю щёку! Как зыркнул на меня - у меня аж мороз по коже! Ну, думаю, защити меня Аргимпаса, чтоб не попасть ему в лапы.
  В этот драматичный момент её рассказа обе напитки разразились дружным смехом.
  - Медвежья Лапа только с виду такой страшный! - прыская смехом, пояснила Лонхита. - Зато рог у него, что у доброго жеребца - скакать на нём одно удовольствие! Хе-хе-хе!.. Так что можешь не бояться: жить с ним очень даже неплохо. Правда, Маиса?
  - Да, - погасив улыбку, кивнула Маиса.
  Мирсина стыдливо зарделась. Но на сердце у неё стало куда спокойнее: пусть и не до конца, но Лонхите и Маисе удалось утишить одолевавшие её с момента, как оказалась в руках медведеподобного оборотня со шрамом, страхи.
  Оправившись от смущения, Мирсина поведала о медных дарах боспорского царя покойному Скилуру и вызванному этим оскорблением походу скифов на Боспор, из которого не вернулись её любимый брат Савмак и жених Фарзой. Лонхита сочувственно заохала, закачала головой. Она хорошо помнила красивого голубоглазого подростка с ниспадающими на плечи пшеничными кудрями, в которого были влюблены все девушки Таваны. Ах, как жалко!.. И жениха Мирсины тоже очень жаль, - надо будет рассказать хабейкам. Парни только-только начинали жить - даже жениться не успели! Как жестоко обошёлся с ними Арий...
  Мирсина рассказала о Каните и Зобене, о недавнем приезде в Тавану её нового жениха - царевича Фарзоя, сына Марепсемиса, об отъезде брата Канита с царевичем Фарзоем и царём Палаком на охоту к роксоланам... И наконец, поведала о том, как Крысомордый (Кривозубый Хорёк - сообщила Лонхита его таврское прозвище), переодевшись в скифскую одежду, подстерёг с двумя подручными её на Козьей горе, куда она с подругами ездила смотреть, не возвращаются ли из похода братья, приставил к её горлу нож и увёз в горы. Перемолчав, собравшись с духом, не стала скрывать, как её затем насиловали и били Крысомордый Хорёк со своими дружками, а после Крысомордый отдал её на потеху всем таврам того селения, где её держали, - от слюнявых беззубых стариков до малолеток... ("Бедненькая..." - прошептала, пустив жалимую слезу, Лонхита.) Под конец рассказала о своём побеге, когда из-за месячных кровей её в первый раз оставили одну... Жаль, не удалось забрать свою Золушку. Вынужденная бежать босиком, она изранила о камни все ноги. Из-за этого Крысомордый быстро догнал её со своим псом и двумя дружками... Подвесил за косы к ветке дуба и давай хлестать ремнём... А потом она вдруг увидела прямо перед глазами страшное лицо со шрамом и обеспамятела. Несколько раз приходила в сознание, вися вниз головой на плече таврского вождя, и опять от боли и ужаса проваливалась в черноту, пока не очнулась в этой хижине, лёжа на этой шкуре, закончила она свою горестную повесть.
  - Не переживай, милая, - молвила, сама размазывая по щекам слёзы, Лонхита. - Ты такая красивая! Вождь долго тебя никому не отдаст. Вот увидишь: тебе тут будет хорошо...
  - Боюсь только, что рано или поздно бедняжке не избежать Паучьего логова, - тихо сказала Лонхите Маиса, выйдя с нею на двор, чтобы заняться готовкой обеда, - время близилось к полудню.
  Съев принесенную заботливой Лонхитой варёную гусиную лапку со свежей ячменной лепёшкой и выпив чашку сваренной с пахучими горными травами медовухи, Мирсина задремала.
  Выпив и сама за нею сладкой медовухи, Лонхита ополоснула кружку и выплеснула воду за порог. Медвежья Лапа, отдыхавший с Хвостом и несколькими старшими воинами после обеда на привычном месте в тени под стеной хижины, развлекаясь грызнёй собак за кости, бросив недоеденную кость застывшей в пяти шагах в нетерпеливом ожидании своре, кликнул Лонхиту. Вытирая на ходу мокрые руки о засаленную, облезлую на боках белую козью безрукавку, Лонхита поспешила к вождю.
  На его вопрос, как там новенькая, Лонхита бойко доложила, что Мирсине уже много легче, она с аппетитом поела, выпила медовухи и на сытый желудок задремала.
  Лапа велел рассказать, о чём они всё утро с ней говорили. Лонхита подробно поведала обо всём, что узнала от Мирсины. Лапа, Хвост и сидевшие с ними на колоде старшие воины слушали с большим интересом. В знак того, что доволен ею, Лапа крепко потискал сквозь шерстяной сарафан её налитые груди, потом повернул к себе задом и поднял подол. Ощупав мясистые бело-розовые полушария, звонко шлёпнул ладонью по одному и другому, потом приспустил штаны и, прихватив Лонхиту за талию, заставил её тереться аппетитно округлившимся упругим задом о свой готовно вздыбившийся рог. Потом насадил её на него и заставил скакать "до упаду", время от времени перемещая из одной пещеры в другую и подбадривая хлёсткими шлепками по заду.
  Почувствовав приближение извержения, Лапа ссадил её с себя. Зная его привычки, Лонхита тотчас повернулась, встала на колени между его ногами и раскрыла пошире улыбающийся рот, высунув наружу широкий розовый язык. Обхватив ладонями напряжённую узловатую рукоять, она быстрыми движениями выдоила себе в рот и на губы обильную струю "молока". Проведя гладкой розово-красной головкой по губам и вокруг рта, она поцеловала её и облизнула улыбающиеся губы, будто кошка, слизнувшая с губ сметану, всем своим видом выказывая благодарность вождю за полученное удовольствие. Упрятав обвисший хобот в штаны, Лапа слегка потрепал Лонхиту по зарумянившейся щеке.
  - Выбери в пещере шкуру, какая понравится, и сшей себе новую телогрею... Да! И для новенькой нужно сготовить одёжу, - вспомнил Лапа. - Решите там с ней сами, какую она хочет, и сошьёте ей вдвоём с Маисой. Скажешь матери: я дозволил.
  - Слушаюсь, хозяин! Сошьём и одёжки и сапожки! Принарядим нашу красавицу по-царски! - радостно заверила Лонхита, поднявшись на ноги.
  - Ну-ну, ступай, работай, - отпустил её Лапа, хлопнув, как положено, напоследок ладонью по мягкому месту.
  Обсудив с Мирсиной, Лонхита и Маиса решили сшить для неё пару нательных сорочек - шерстяную и полотняную, длиной до колен, шерстяной сарафан до щиколоток (как принято у скифских женщин), шаровары, безрукавку из белой козьей шкуры (здесь в горах по ночам бывает холодно даже летом), шапку из горностая, мягкие оленьи туфельки на ступни, с толстой подошвой из кожи вепря и бобровой подкладкой, а на зиму - шубу из барсовых шкур, с наголовником и горностаевой оторочкой.
  - Мне бы мою одежду и сапожки вернуть, - молвила с грустным вздохом Мирсина после того как всё было обоворено и утверждено. (Только теперь, когда Лонхита с Маисой обсуждали, какую сшить ей на зиму шубу, Мирсина по-настоящему и до конца осознала, что останется в этих чужих горах на долгие годы, навсегда, до конца своих дней... И в который уж раз на глаза навернулась горькая, безутешная слеза.)
  - И то верно! - радостно воскликнула Лонхита. - Ведь не голую же тебя захватили! Где она? Осталась у Хорька? Давай, я скажу вождю!
  - Лучше пусть она сама скажет. Ему это больше понравится, - мудро посоветовала Маиса.
  - А разве он понимает по-скифски? - повела удивлённо бровью Мирсина.
  - Лонхита ему перетолкует, - сказала Маиса.
  Выбрав вместе с Медведихой в пещере из обширных запасов вождя подходящие шкуры из густого зимнего меха и куски тканей на сарафан и сорочки, Лонхита и Маиса показали их Мирсине и принялись за дело. Прежде всего Мирсина попросила сшить для неё хоть какие башмаки и сорочку. Беспокоить её для снятия мерок не пришлось: Лонхита была того же роста и примерно той же комплекции, что и Мирсина, и ступни у них оказались одного размера. Использовав в качестве образца одну из своих сорочек, Лонхита принялась кроить выданную Медведихой кремовую ткань из тонкой козьей шерсти. (Изготовленные лучшими таврскими мастерицами из овечьей и козьей шерсти, из крапивы и конопли ткани мало в чём уступали тем, что выделывались греками в соседних Херсонесе и Боспоре.) Маиса занялась изготовлением башмаков. Проворно работая ножницами и иглой, Лонхита не давала отдыха и язычку, посвящая Мирсину в царящие здесь, в горном логове вождя "медведей", порядки и нравы, о которых необходимо знать прибывшей совершенно из другого мира девушке, чтобы скорей и легче здесь освоиться. Маиса изредка вставляла слово-другое, и то по большей части, когда Лонхита к ней обращалась.
  К вечеру Большой хребет заволокло косматыми тучами, закрапал дождь, сразу резко похолодало. Дети, женщины, воины попрятались в хижины. Женщины развели огонь в домашних очагах, начали готовить ужин. Скоро хижины наполнились пахучим смолистым дымом сосновых веток и чурок и приятным, весёлым теплом.
  - Давай, скажи вождю насчёт своей одежды, - склонившись с шитьём к голове Мирсины, напомнила полушёпотом Лонхита.
  - Позже скажу...
  Глядя из-под полуприкрытых век на мрачное лицо в багровых сполохах огня и сгорбленную зверовидную фигуру сидящего в нескольких шагах у очага, вполоборота к ней, таврского вождя, Мирсина никак не могла совладать с необоримым ужасом, который, несмотря на все уверения подруг, испытывала перед ним, точно беззащитный зайчонок перед волком. Горло её было сковано спазмом, и она не решалась и стыдилась заговорить с ним, чувствуя, что в голосе не обойдётся без трусливой заячьей дрожи.
  После того как Лапа, наевшись варёного зубриного мяса с зелёным луком и овечьим сыром, принялся неспешно прихлёбывать тёмное пенное пиво из поднесенного одной из тавриек объёмистого деревянного жбана, женщины стали кормить детей, накинувшихся на еду голодными волчатами, и приступили к ужину сами - под звучный хруст кидаемых псам костей. (В дом вождя в этот ненастный вечер их набилось аж четверо: два кобеля и две суки - матёрые и молодые - их дети; Мирсина успела заметить, что тавры любят собак почти так же сильно, как скифы лошадей). Мирсине, всё так же лежавшей животом вниз на медвежьей шкуре, Лонхита опять поднесла изысканное лакомство: жареную зубриную печень и нежный козий сыр на широкой горячей лепёшке. Не сводивший с неё голодных глаз, макая усы в пивную кружку, Лапа удовлетворённо отметил, что ела она с аппетитом.
  - Налейте ей пива, - предложил Лапа после того как Мирсина покончила с печенью, сыром и лепёшкой и облизала пальцы.
  Но Мирсина через Лонхиту ответила, что не любит пиво.
  - Ну, тогда медовухи. И сами выпейте: кто хочет пива, кто - медовухи. - Лапа в этот дождливый вечер пребывал в благодушном настроении.
  - Налить ещё? - спросила Лонхита, забирая у Мирсины пустую кружку.
  Мирсина отмотнула головой:
  - Нет, спасибо. Я сыта.
  - Ну, давай, проси вождя: сейчас самое время, - шепнула Лонхита.
  - Я боюсь, - честно призналась Мирсина. - Скажи лучше ты.
  - О чём вы там шепчетесь? - насторожился Лапа.
  - Да вот, Мирсина хочет тебя кое о чём попросить, только стесняется, - пояснила с лукавой улыбкой Лонхита.
  - И чего же она хочет?
  - Она просит, нельзя ли, чтобы ей вернули её одежду и скифики - сапожки, в которых она была, когда её похитили. Она благодарна тебе и госпоже Медведихе за ту одежду и обувь, что мы для неё шьём, но ей было бы привычнее в своём.
  - Скажи ей, завтра я пошлю кого-нибудь к Хорьку. Будет ей её одёжа, - глядя сбоку на лицо и сложенные под подбородком руки Мирсины, пообещал Лапа.
  Выслушав Лонхиту, Мирсина, зардевшись, что-то ей шепнула.
  - Мирсина благодарит тебя, вождь, за одежду и за то, что спас её от Хорька, - перевела Лонхита.
  Тем часом две таврийки ополоснули у порога посуду, а Медведиха с засыпавшими после сытного ужина детьми убралась в свой скрытый за турьей шкурой закуток.
  Пошептавшись пару минут с Мирсиной, Лонхита доложила вождю, что именно было на Мирсине в день похищения: красные кожаные сапожки, малиновые байковые шаровары, белая льняная сорочка, синий шерстяной сарафан и алый с золотыми узорами кафтан. Шапка с неё слетела при похищении. Ещё на ней были золотые серьги с красными камнями, бирюзовое ожерелье и два золотых перстенька - с синим и зелёным камнями. А ещё у неё отобрали дорогой кинжал в серебряных ножнах.
  - Добро, - зевнул в прикрытый кулаком рот Лапа. - Расскажешь завтра всё это Клыку. Давайте-ка, бабы, будем ложиться.
  Мирсина опять просящим голосом прошептала что-то Лонхите.
  - Она говорит: у неё там осталась любимая кобылка - белая в тёмных пятнах, - сообщила Лонхита. - Говорит, ей не так жалко украшений и одёжек, как эту кобылку. Просит, если можно, чтоб её привели сюда.
  - Скажи ей: завтра она увидит свою кобылу, - буркнул Лапа, с ног которого в этот момент одна из тавриек снимала шерстистые кабаньи башмаки.
  Кинув в изголовье свою медвежью телогрею, Лапа стянул штаны и блаженно вытянулся на турьей шкуре, разостланной, как и вчера, между горячим очагом и своим прежним ложем, занятым Мирсиной, поспешившей стыдливо отвернуть лицо к стене. Торопливо скинув башмаки и сорочки, скифянки - Лонхита с Маисой - улеглись слева от Лапы, между ним и Мирсиной, а таврийки - Зеленоглазая Рысь и Стройная Лань - справа от него, ближе к очагу. В отличие от минувшей ночи, завеса в закутке, где лежала Мирсина, на сей раз осталась открытой.
  Лонхита и Рысь - их груди были побольше, чем у Лани и Маисы, - стали елозить пухлыми сиськами по густо-волосатому лицу Лапы, по очереди суя ему в рот соски, которые он с удовольствием сосал и слегка прикусывал, от чего Лонхита и Рысь преувеличенно громко взвизгивали и смеялись. Широкие мозолистые ладони Лапы блуждали по их выгнутым спинам, круглым бёдрам и выпуклым мягкоупругим ягодицам. Лань и Маиса тем часом, переместившись ниже, наклонясь с двух сторон к животу Лапы, старательно облизывали и обсасывали торчащий из высоких бурых зарослей длинный кривой корень. Потом все четверо, сменяя друг дружку, скакали на нём до изнеможения, то одной дырой, то другой, стеная от сладкой истомы.
  Не вытерпев, Мирсина тихонько повернула голову и глядела исподтишка в чуть разбавленной дотлевающими в очаге поленьями багровой темноте на их неистовые скачки. Не в силах совладать с разгорающимся зудом внизу живота, она незаметно просунула правую руку под живот, запустила пальцы в истекающую любовными соками горячую щёлку и принялась скрести отозвавшуюся сладкой мукой горошину. Как видно, многодневная безжалостная наука в хижине Хорька не прошла для неё даром: Мирсина приохотилась к мучительным наслаждениям, на которые способен крепкий мужской рог.
  Помалу возня на соседней лежанке затихла. Получив свою долю услад, жёны вождя одна за другой засыпали, упрятавшись под тёплые оленьи шкуры. Скоро, насытившись и утомившись их жадными ласками, захрапел и сам вождь. То, чего так боялась и чего втайне желала Мирсина, увы, не случилось и в эту ночь. Засыпала она с чувством детской обиды на таврского вождя, не удостоившего её хотя бы мимолётной ласки, будто она какая-то замухрышка, до которой никому нет дела...
  Когда Лапа вышел утром наружу, золотое солнечное колесо вот-вот должно было выкатиться из-за Большого хребта. За ночь ветер унёс тучи в скифские степи, и над горами опять голубело ясное небо. Вставшие, как обычно, с первой зарёй женщины занимались готовкой на воздухе. Сосновый бор за площадью тонул в серо-голубой дымке, сносимой ветерком по покатому склону к большому южному каньону. Лань и Маиса отправились за водой, Рысь и Лонхита подоили в огороженном плетнями загоне за посёлком коз, и теперь Рысь месила тесто для лепёшек, а Лонхита, стоя на коленях, молола ручным жерновом ячменное зерно. Медведиха варила на обложенном булыжниками костре в пяти шагах от входа в дом вождя просяную кашу с зубриным мясом.
  Отойдя отлить под ближайшие сосны, Лапа обнаружил там Хвоста. Натянув штаны, тот, ощерясь широкой ухмылкой, поинтересовался у старшего брата, как ему понравилась новая скифская кобылка? Хорошо ли её вышколил поганец Хорёк с дружками?
  - Не знаю, ещё не пробовал, - ответил без тени улыбки Лапа.
  - Что, неужто ещё не вставил? - не поверил Хвост. - Даже за щёчку? Ну ты, брат, даёшь!
  - Мне не к спеху. Ещё наезжусь. Путь раны подживут. Чем дольше кобылка отстоится, тем резвее поскачет.
  - Га-га-га! - гоготнул завистливо Хвост.
  После завтрака Лапа наказал Клыку взять десяток парней и сходить в гости к Хорьку, забрать коня скифянки, её одёжу, нож и всё остальное.
  Лёгкий на ноги Клык обернулся в полдня. Уже часа через два после полудня он въехал шагом в селище вождя "медведей", горделиво восседая на пепельно-белой пятнистой кобыле.
  К этому времени Лонхита успела сшить для Мирсины две нательные сорочки - шерстяную и полотняную - и, сидя на привычном месте в головах Мирсины, приступила к шитью тёплой безрукавки из пушистой бело-коричневой шкуры горного козла. Длинная стальная игла с продетой в ушко тонкой оленьей жилой так и порхала в её ловких руках. Обо всём, что можно было рассказать друг дружке, было уже переговорено, и Лонхита учила новую подругу таврским словам. Прежде всего она должна запомнить и научиться выговаривать по-таврски имена Медвежьей Лапы, его братьев, матери и жён-тавриек. Немного стесняясь, Мирсина повторяла за подругой непривычно и подчас смешно звучащие для скифского уха таврские слова.
  Маиса, устроившись в ногах Мирсины, молча заканчивала для неё первый башмачок, поглядывая на стайку игравшихся на опушке рощи детей. Кинув очередной взгляд за дверь, Маиса перебила урок, сообщив своим обычным буднично-бесстрастным тоном, что по тропе от ущелья едет на пятнистом бело-сером коне Медвежий Клык. Вскочив на ноги, Лонхита подбежала к двери.
  - Клык возвращается на твоей Золушке с твоими вещами! - оглянувшись с улыбкой на Мирсину, радостно доложила она.
  Мирсине, разумеется, захотелось взглянуть самой. Лонхита с Маисой тотчас подняли её под локотки и, укутав оленьим плащом, подставив плечи, подвели к дверному проёму (ступни её всё ещё были в холщовых обмотках). Сердечко Мирсины радостно затрепетало: молодой брат вождя в самом деле ехал на Золушке во главе отряда пеших таврских воинов, помахивая зажатым в правой руке прутом, которым он подзадоривал кобылу на подъёмах.
  Клык остановил кобылу у медвежьей сосны, тотчас оказавшись в кругу любопытных мужчин, женщин и детей. Бросив хлыст, он пружинисто спрыгнул на землю и по-хозяйски похлопал кобылу по шелковистой шее и скуле. Затем, блестя оскаленными в довольной улыбке белыми клыками, вынул из-за пояса длинный узкий кинжал в покрытых красивой серебряной вязью ножнах и протянул подошедшему от колоды в сопровождении Хвоста и пяти-шести старших воинов Лапе. Придвинувшиеся вплотную тавры, вытягивая шеи, восхищённо разглядывали вынутый вождём из ножен, засверкавший на солнце чудо-нож; другие, особенно дети, принялись восхищённо похлопывать и оглаживать тёплую шелковистую шкуру пятнистой кобылы, нервно подрагивавшей от грубоватых назойливых ласк десятков шершавых ладоней; женщины щупали покрывавший кобылью спину, обшитый витой золотой бахромой, цветастый чепрак.
  Отвязав висевший на чепраке возле холки клумак из пятнистой косульей шкуры, Клык кинул его через головы толпы трём стоявшим в дверном проёме жилища вождя скифянкам. Лонхита тотчас подобрала упавший к ногам Мирсины мягкий куль, развязала с помощью зубов туго затянувшийся узел стягивавшего концы ремешка и развернула шкуру у порога, под ногами тотчас любопытно обступивших её Медведихи, Лани, Рыси и ещё двух десятков живущих в домах братьев вождя и старших воинов женщин. Лежавшие в куле красные сапожки, расшитый золотом алый кафтан, синий сарафан, малиновые ворсистые шаровары, тонкая белая льняная сорочка, зелёный замшевый пояс, цветные ленты для волос тотчас пошли по рукам восхищённо присевших и склонившихся над кулём женщин. Забытая всеми в дверном проёме Мирсина, обойдя толпу исследующих её вещи тавриек, осторожно ступая забинтованными ступнями, двинулась к Золушке, около которой окружившие вождя воины, восхищённо цокая языками, пробовали на ощупь тонкое стальное лезвие, вделанные в витую рукоять камни-самоцветы и тонкое серебряное плетение ножен пущенного по кругу скифского кинжала. Да, добрая добыча досталась "медведям"! Другие таврские племена навряд ли могут похвастать чем-то подобным.
  Узрев среди лохматых таврских голов идущую к ней хозяйку, Золушка призывно ржанула. Глядя с разбойной ухмылкой на приближавшуюся Мирсину, Клык наддал ладонью по крупу потопавшей навстречу хозяйке кобылы. Раскинув руки, Мирсина крепко обхватила подбежавшую с радостным ржанием Золушку за шею, прижавшись щекой к тёплой атласной шкуре. Каким приятным, каким сладостным, каким родным показался ей лошадиный запах! С замутившихся глаз Мирсины, покатились, увлажняя конскую шею, счастливые слёзы. Обдавая её ухо влажным дыханием, Золушка радостно тёрлась мордой о плечо и копну соломенных волос на затылке любимой хозяйки. Обе были счастливы вновь оказаться вместе. Наблюдая их радостную встречу, не один Клык подумал, что любовь и привязанность скифских коней к своим хозяевам, пожалуй, не меньше, чем преданность собак таврам.
  Встретясь глазами с чуть удивлённо и без привычной угрюмости глядевшим, как она ласкается с кобылой, вождём, Мирсина разомкнула объятия. Стыдливо зардевшись, она смахнула с ресниц последние капли и, взяв Золушку под уздцы, подошла с ней сквозь расступившихся воинов к вождю. Взяв правой рукой его руку, она, склонившись, поцеловала его ладонь возле запястья. Слегка улыбнувшись, Лапа легонько потрепал златовласку той же ладонью по пылающей щеке.
  - Ну всё, Лапа, теперь тебе ни в чём не будет отказа - сумел угодить скифяночке! - широко ухмыляясь, хлопнул брата по спине Хвост.
  - Да-а, пороть девчонку, похоже, больше не придётся! - расхмылил заросшую буро-кудлатой шерстью щербатую пасть один из воинов за плечом Лапы под дружный завистливый гогот остальных. Рыская алчными глазами по закутанной в оленью шкуру и золото волос фигурке скифянки, уводившей кобылу к дверям жилища Лапы, многим не терпелось дождаться, когда можно будет вслед за вождём полакомиться её аппетитным телом.
  - Ну что Хорёк? Живой? - поинтересовался у Клыка Лапа.
  - Живой! - кривогубо расхмылился Клык. - Только рожу у него внизу раздуло - во! - показал он руками. - Как бабья жопа! Га-га-га-га! - заржал он радостным жеребцом. - Здорово ты его приложил!.. Лежит, стонет, жрать не может, только медовуху сосёт через соломину.
  - Ну-ну, - хмыкнул удовлетворённо Лапа.
  Обнимая правой рукой Золушку за шею (так было легче идти), а левой ласково почёсывая ей горло, лоб между ушами и скулу, Мирсина подвела её к дому вождя. Там Маиса, отстегнув подпругу, сняла с неё и занесла в дом чепрак, вынеся оттуда длинную верёвку. Мирсина сама сняла с Золушки узду. Накинув на кобылью шею петлю, Маиса вручила конец верёвки одному из крутившихся поблизости, вожделенно разглядывая красивую пятнистую кобылу, старших ребят. Наказав отвести лошадь в лес и привязать там, где много сочной травы, Маиса, пригрозив от имени вождя поркой, настрого запретила мальчишкам бить лошадь и садиться на неё. Вцепившись в дверной косяк, Мирсина глядела вслед уводимой таврской ребятнёй Золушке, пока её тёмно-пятнистый зад не исчез за красно-коричневыми сосновыми стволами.
  Тем часом Клык, подойдя к толпе тавриек, увлечённо разглядывавших возле дверей вождя одежду скифянки, достал из-за пазухи украшенный затейливой резьбой липовый туесок и, отвернув крышку, высыпал его содержимое поверх склонённых женских голов на косулью шкуру. Многоголосо ахнув, таврийки впились восторженно заблестевшими глазами в рассыпавшиеся по красно-белому пятнистому меху разноцветные бусины, жемчужины, зверовидные серебряные и золотые бляшки, перстеньки и серьги с самоцветными камнями и оправленное в золото бирюзовое ожерелье...
  Этим вечером, после того как Лапа, плотно поужинав и напившись любимого пива, принялся объезжать четырёх своих жён, Мирсина не стала стыдливо отворачиваться к стене, а, насколько позволял отблеск угасавшей за открытым окном зари, стала завистливо наблюдать за происходящим на соседнем ложе, терзая пальцами невыносимо зудевшую щёлку. Медвежье сало оказало своё волшебное действо (наверное, не без помощи колдовских заклинаний страшного таврского шамана), и Мирсина чувствовала себя уже почти здоровой. Тёмные полосы на её теле были ещё весьма заметны, но уже не горели огнём от прикосновения, а лишь саднили и зудели, и опухлость с них почти сошла. Сидеть и ложиться на спину Мирсина ещё остерегалась, но лежать на боку уже могла, а то лежание на животе её за эти дни до смерти утомило. Глядя на любовные схватки четырёх молодых женщин с таврским вождём, слушая их сладострастные стоны и крики, Мирсина испытывала всё большее желание присоединиться к ним. По мере того как сгущалась темнота в хижине и за окном, Мирсина потихоньку пододвигалась всё ближе к краю медвежьей шкуры, но... приглашения присоединиться так и не последовало. Вождь и его жёны, занятые своими весёлыми игрищами, словно забыли о её существовании. А сама она, как ни хотелось ей поскакать хоть несколько минут на мощном "жеребце" таврского медведя, перебраться на турью шкуру так и не решилась... Когда на погружённом в темноту соседнем ложе наконец угомонились и вскоре захрапели, Мирсина тихонько отползла на животе к стене и, уткнувшись лбом в шершавый холодный камень, закрыла наполнившиеся слезами глаза.
  Она уже провалилась с головой в чёрную трясину сна, когда почувствовала, как с левого боку мягко прогнулось ложе, и, мгновенно очнувшись, уловила подле себя приторный мужской запах. Дыхание Мирсины испуганно оборвалось, сердечко бешено заколотилось. Обмерев, она ощутила, как пальцы Лапы коснулись её виска, осторожно огладили горячую щёку, широкую скулу и шейку под скулой. Прижав лицо к её волосам на затылке, Лапа замер, вдыхая их волнующий запах. Испугавшись, что вымотанный четырьмя наездницами, он ограничится этими невинными поглаживаниями, решив, что она спит, Мирсина решилась повернуть к нему лицо. Прибрав с её лица на другую сторону разметавшиеся пряди, Лапа легонько почесал ногтём, точно любимую собаку, возле ушка, затем, скользнув по краю скулы, обвёл шероховатой подушечкой большого пальца вокруг её рта и провёл по сомкнутым глянцево-мягким губам. Разомкнув губки, Мирсина вобрала в рот фалангу его пальца и принялась старательно сосать. Нависнув над головой, Лапа мягко коснулся губами её виска, потом века, покрыл поцелуями атласную щёчку, скулу. Затем вынул палец из её рта и припал к пухлым, сочным, горячим губкам долгим, ненасытным, перехватившим дыхание поцелуем.
  Ощутив воткнувшийся в бедро упругий кожаный рог, Мирсина скользнула левой рукой по поросшему густой шерстью животу тавра, обхватила ладошкой толстую гладко-упругую рукоять и стала нежно поглаживать. Чувствуя, как от её лёгких прикосновений он наполняется мощью и желанием, она ощущала внутри такую же радость, как и когда обнимала и оглаживала вернувшуюся к ней Золушку. Задыхаясь от нескончаемого поцелуя, она неуверенно размышляла, нужно ли ей будет лизать и сосать его рог, как это делали таврийки, Лонхита и Маиса, или попробовать сразу оседлать его? Лапа сам разрешил её сомнения. Оторвавшись наконец от её губ, он бережно взял её под мышки, стараясь не задеть больные места, и, повалившись на спину, уложил её на себя, так что упругие холмы её грудей уткнулись в его лицо. Улёгшись животом ему на грудь, Мирсина, словно наездница, обхватила коленями его бока. Прихватив её ладонью сзади за шею, Лапа полизал узкую ложбинку между твёрдо-упругих грудей, затем захватил в рот и с жадностью голодного младенца пососал отвердевший, занывший сосок, затем другой. Всё происходило между ними в полной темноте и тишине, без единого звука с их стороны, словно оба боялись разбудить спавших по соседству (или притворявшихся спящими) четырёх Лапиных жён.
  Насытившись её грудями, Лапа передвинул её чуть ниже, и Мирсина с затаённым восторгом почувствовала, как его мощный таран медленно протискивается сквозь облитые влагой тесные створки её ворот всё дальше и глубже в её трепещущее нутро. Тут он задвигался вверх-вниз в её животе, сначала медленно и осторожно, затем всё быстрее, резче и глубже, и наконец припустил во весь дух, вскидываясь под ней, точно несущийся галопом осатанелый жеребец. Тяжёлый олений плащ и холстяное покрывало сползли с неё на ноги вождя, обнажив измазанную медвежьим жиром спину, но она даже не заметила этого. Утопив лицо в его густой, жёстко-косматой бороде, Мирсина тихонько постанывала от непереносимой сладкой боли, растекавшейся огненными струями из живота по всему телу. Наконец, после длившейся целую вечность восхитительной пытки, он излился ей в лоно и, оставив в нём обмякший конец, блаженно вытянул ноги, часто и шумно дыша ей в ухо под шёлковым покрывалом её рассыпавшихся вокруг головы волос. Под её опущенными на глаза ресницами защипало от едва сдерживаемых счастливых слёз. Она осторожно провела подушечками пальцев по трём глубоким бороздам на левой щеке таврского вождя. Даже на ощупь они казались ужасными. Чуть подавшись вперёд, Мирсина прижалась к ним губами и стала покрывать мягкими благодарными поцелуями.
  Через пару минут она осторожно сползла с него и легла рядом, тесно прижавшись грудями, животом и ногами к его боку (она знала, что ему это приятно), засунув голову под остро пахнущую сладким мужским потом подмышку, и замерла, точно маленький утёнок под надёжной защитой материнского крыла.
  Впервые со дня своего похищения Мирсина заснула со спокойным сердцем, без тягостных воспоминаний и слёз о навеки утраченных родных и без страха и тоски перед беспросветно-печальным завтрашним пробуждением.
  
  ГЛАВА 7
  
  Как и обещал, Марепсемис переместил своё стойбище на северную околицу Неаполя, расположив его на приречном лугу в трёх сотнях шагов от нижней башни Царского города. Рядом, как всегда, поставил свои шатры и кибитки брат Эминак.
  С раннего утра десятки телег везли к стану царевичей из зеленевшего разреженно на покатом горном склоне к югу от Неаполя дубово-соснового леса дрова и хворост. Из Неаполя купцы-греки десятками возов подвозили амфоры с вином. На речном берегу ревела, блеяла и гоготала забиваемая к свадебному пиру скотина: десятки лошадей, молодых бычков и тёлок, сотни овец, гусей, уток и кур. Мужчины и парни свежевали, разделывали, накладывали в казаны и нанизывали на вертелы туши животных, женщины и девушки ощипывали и потрошили птицу, пекли лепёшки. Царская свадьба готовилась с размахом: ни один человек, пришедший к свадебным кострам, - а поесть и выпить на дармовщину наверняка явятся все жители Неаполя и Палакия, включая греков, да и сыновья племенных вождей с дружинами молодых воинов почти все уже были здесь, - не должен остаться без лепёшки и куска мяса, чаши вина или бузата! Марепсемис распорядился расходов на свадебное угощение не жалеть, рассчитывая, что сегодняшняя щедрость в недалёком будущем окупится сторицей.
  По старинному скифскому обычаю жених накануне свадьбы должен укротить на глазах у невесты и её родных необъезженную кобылицу и подарить её будущей жене - как доказательство, что справившись с кобылицей, он сумеет управиться и с женой. Но, поскольку Стратон скиф лишь с материнской стороны (да и то - лишь наполовину), то Палак объявил, что для него этот обряд необязателен (как и науз из вражеских волос), и великодушно вызвался самолично объездить для его невесты кобылицу из своих табунов.
  Желающих поглядеть, как сам царь будет укрощать кобылицу для невесты племянника, нашлось немало. Помимо самого жениха и его матери, живших последние несколько дней в царском дворце, в это праздничное утро сели на подведенных к дворцовому крыльцу коней царица-мать Опия, царевна Сенамотис, четыре жены Палака в блещущих золотом и самоцветами ярких нарядах, Иненсимей и Тапсак с празднично разнаряженными жёнами, и, конечно, главные царские слуги, сопровождавшие царя во всех поездках: Тинкас с царским бунчуком, писец Симах, глашатай Зариак, конюх Мазак, оружничий Стамен и виночерпий Кробил с мехом любимого Палакова вина. За ближними слугами тронулись три сотни телохранителей сайев.
  Из-за сегодняшней свадьбы торга на неапольской агоре в этот день не было, тем не менее сотни скифов (в том числе десятки успевших подъехать на призыв походных барабанов молодых скептухов - сыновей племенных вождей) и греков - мужчин, женщин, девушек, подростков и детей - с утра толпились на площади, не упустив случая поглазеть на выезд царя с царицами, царевнами и херсонесским женихом, помахать им приветно руками и прокричать с восторженными лицами здравицы и добрые пожелания.
  Несколько десятков молодых друзей царя, в том числе Главк и Дионисий, присоединились к свите царя возле храма Зевса-Папая. Здесь кавалькада сделала остановку, чтобы Стратон и Мессапия в столь значимый для них день почтили дарами эллинских богов. Сам Посидей, приветствовавший в окружении десятка одетых в белые жреческие одежды седовласых неапольских эллинов юного херсонесского царевича и его мать на ступенях храма, заклал от имени Стратона по тучной овце на алтарях Зевса-Папая, Геракла-Таргитая, Аполлона-Гойтосира, воинственной Девы-Афины и бесстрашного Ахилла (которого здешние скифы считали воплощением Ария), моля скифо-эллинских богов быть неизменно милостивыми к Стратону, его будущей жене - царевне Туонис, матери - царевне Мессапие и всей его скифской и эллинской родне. Пригласив жрецов и всех неапольских эллинов быть гостями на его свадьбе, Стратон с матерью вновь сели на коней, и заметно увеличившаяся царская свита продолжила путь к юго-западным воротам.
  Царевич Лигдамис с женами, юными сынами и дочерьми и толпой простонародья ждали царский поезд возле Скилуровой башни. У выезда из Западной балки, после взаимных радостных приветствий, к царскому поезду присоединилась многочисленная родня невесты: Марепсемис с десятком сыновей, Туонис с сёстрами, восемь жён Марепсемиса (три старших, доехав до табора, остались надзирать за готовкой свадебного пира), жёны старших Марепсемисовых сыновей, и Эминак со всеми жёнами и дочерьми. Конская сбруя, кафтаны, шапки, пояса, скифики, гориты, ножны и рукоятки акинаков и кинжалов искрились и переливались в лучах поднявшегося уже высоко над Таврскими горами солнца множеством золотых и серебряных бляшек и разноцветных камней; у женщин между ушами коней раскачивались пышные султаны из разноцветных птичьих перьев; покрывавшие конские спины яркоцветные чепраки с пришитыми посередине волчьими, лисьими, бобровыми, выдриными, рысьими и барсовыми мягкими шкурами, были оторочены золотой, серебряной или красной бахромой. Туонис в это утро в последний раз надела обшитую жемчугом, отороченную рыжим горностаевым мехом круглую девичью шапочку.
  Миновав кишащее, как разворошенный муравейник, сотнями занятых свадебными приготовлениями людей стойбище, Палак и его спутники перевели коней в галоп. Путь их был не долог. Через полчаса весёлой скачки по зелёному - в белых, жёлтых, голубых и алых цветочных переливах - степному ковру, не выжженному ещё жестоким летним солнцем, прискакали к стоявшим кольцом на макушке широкого пологого холма шатрам и кибиткам царских табунщиков.
  Узкобородый, кривой на одно око морщинистый старик - глава семейства, его старуха-жена и четыре миловидные невестки с малолетними детьми ждали царя и его спутников около стойбища. Когда до подъезжавшего рысцой царя оставалось шагов двадцать, они как подкошенные пали на колени и повалились лицом в траву. Остановив серого в крупных тёмных крапинах тонконогого коня в трёх шагах от головы старика, Палак, обратившись к нему по имени - Оарс, поинтересовался, всё ли ладно с табунами? Распрямив сгорбленную спину, старик с достоинством заверил, что все кони и жеребята живы и здоровы. Палак милостиво сделал плетью знак табунщику и его семье подняться с колен.
  Оставив свою многосотенную свиту около стойбища, Палак и Стратон, в сопровождении старика табунщика и конюха Мазака поскакали к одному из табунов. Всего под приглядом сыновей и старших внуков Оарса вокруг холма паслись четыре отборных царских табуна по 30-40 коней и жеребят в каждом. Палак и Стратон, не спеша, объехали их все, оглядывая с расстояния в 20-30 шагов. Кони все были породистые: длинноногие, длинношеие, круглозадые, мускулистые, с удобным для езды прогибом спин, с атласной кожей самых разных мастей - от молочно-белых до отливающих масленым блеском коричнево-гнедых и вороных, с длинными, пышными чёрными, светло-коричневыми, белыми гривами и хвостами, - глаза Стратона разгорелись алчным огнём, как у голодного волка.
  Наконец Стратон указал согнутой плетью на отливающую расплавленным золотом янтарно-гнедую кобылу, с волнистой жёлто-коричневой гривой и хвостом, с тонкой белой проточиной от храпа до ушей и фиолетово-чёрными огненными глазами.
  - Вот эту!
  - Хороший выбор, - одобрил с благодушной улыбкой Палак. - Сможешь накинуть на неё аркан?
  - Ага, - кивнул неуверенно Стратон.
  Мазак подал Стратону свой аркан, привязав его задний конец к бронзовому кольцу на широкой нагрудной шлее его буланого мерина. Держа свёрнутый несколькими широкими кольцами аркан в отведенной вбок правой руке, юноша поехал осторожным подкрадывающимся шагом к щипавшему траву в тридцати шагах табуну. Палак, Мазак и старик Оарс с тронулись шагах в десяти за ним. Трое молодых табунщиков неспешно кружили с другой стороны, не пуская встревожившийся табун удариться в бег. Все с интересом следили за "греком".
  Уже вторая попытка поймать янтарно-золотую кобылу оказалась успешной. С расстояния в три конских корпуса Стратон захлестнул конскую шею петлёй аркана и, оскалясь злорадной улыбкой, потянул испуганно ржущую, упирающуюся, вскидывающуюся на дыбы кобылу от всполошено метнувшегося прочь табуна. Отбежав на 30-40 шагов, кони встали тесной кучкой вокруг призывно ржавшего игреневого жеребца, провожая бившуюся на аркане кобылку пугливо-недоуменными взглядами.
  Подскакавший Палак, сиганув с коня, обхватил кобылу за шею и схватил за ухо. Мазак ловко накинул ей на голову узду и накрепко затянул ремешки, затем вставил в разодранный Палаком за губы кобылий рот "строгие" гранёные удила. Крепко держа правой рукой кобылу под уздцы, левой Палак больно сжимал её нижнюю губу, не давая ей шевельнуться, а Мазак тем временем закрепил двумя узкими подпругами на её спине трехслойный чепрак (снизу толстый войлочный потник, посредине - обшитый золотой витой бахромой вишнёво-красный бархат, сверху - мягкая рысья шкура). На всё про всё у них с ушло не больше пары минут.
  - Ну что, может, сам попробуешь? - обратил Палак ощеренное в хищной ухмылке лицо к жадно следившему за их уверенными, слаженными действиями со спины своего мерина Стратону. Выдавив из себя жалкую улыбку, "гречонок" замотал головой.
  - Ладно, тогда гляди, как это делается...
  Волчьим прыжком взлетев на кобылью спину, Палак, точно клешнями, обхватил ногами конские бока. Высоко вскидывая задом, кобыла понеслась скачками к табуну. Резко потянув правый повод, Палак отвернул её голову вправо, заставив крутиться на месте, и принялся с размаху стегать плетью по морде. Затем, отдав повод, с силой вытянул её пару раз между ушей и погнал стремительным галопом, хлеща поочерёдно с обеих сторон по крупу и по шее. Обезумев от боли и ужаса, - каждый удар Палак сопровождал грозным выкриком, - кобыла стрелой полетела по степи. Всякий раз, когда кобыла взбрыкивала, Палак с криком: "Балуй!" лупил её по морде. Сделав три широких круга вокруг табуна, Палак резко осадил роняющую с удил розовую пену кобылу в двух шагах от Стратонова мерина. Спрыгнув на землю, он взял кобылу под уздцы и с довольной улыбкой похлопал ладонью по пугливо вздрагивающей морде.
  - Ну вот! Теперь она учёная, можешь смело садиться! - сказал он Стратону.
  Впечатлённый и возбуждённый Палаковой работой, Стратон, под обращёнными на него взглядами Мазака и старика табунщика, поспешно соскочил со своего смирного мерина и, шагнув вперёд, потянулся рукой к укрощённой "дикарке". Та испуганно вскинула голову, угрожающе ржанув и оскалив зубы.
  - Тпрру! Балуй! - прикрикнул на неё Палак, грубо дёрнув вниз врезавшиеся острыми гранями в дёсна удила. Вцепившись левой рукой в жёсткую гриву, Стратон подпрыгнул, лёг животом на чепрак, неуклюже перекинул правую ногу через широкий кобылий круп и, сгорбив дугою спину, умостился на рысьем меху.
  - Сядь поближе к холке. Крепче стисни бока ногами, - посоветовал Палак. - Если вздумает брыкаться, лупи её промеж ушей. Прогони её пару кругов галопом и рысью в одну и другую сторону и можешь дарить невесте. Ну, вперёд!
  Отпустив узду, Палак отступил в сторону и шлёпнул ладонью по мокрому кобыльему крупу. Коротко ржанув, "дикарка" рванула с места вскачь. Стратона, зажавшего в левой руке вместе с поводьями пучок длинной конской гривы, качнуло назад, точно куль с соломой. Упёршись сжимавшим плеть правым кулаком в круп, он выровнялся и вновь пригнулся к конской шее. Проскакав резвым галопом с полсотни шагов, кобыла стала сбавлять ход, и Стратон рубанул её плетью по крупу. Но вместо того чтобы прибавить ходу, не привыкшая ещё к такому обращению "дикарка" строптиво вскинула задом. Не ожидавший этого Стратон, испуганно разжав ноги, камнем полетел через конскую шею, выпустив в полёте гриву и повод. И всё это не только на глазах у севшего опять на крапчато-серого мерина и тронувшего с двумя своими спутниками и Стратоновым буланым рысцой к пастушьему стойбищу Палака, но и на виду у глазевшей с холма толпы скифской знати - на глазах у матери, Марепсемиса и Туонис! Мессапия, охнув, схватилась рукой за сердце. Молодые царевичи по бокам старших сдержанно загоготали, царевны захихикали. Даже Эминак и Иненсимей не удержались от ехидных ухмылок.
  К счастью, всё обошлось. Сделав кульбит через голову, Стратон очень удачно приземлился жирным задом и спиной на мягкий - без единого малого камешка - травяной ковёр. И хотя Стратону показалось, что одно из копыт промчавшейся над ним кобылы стукнуло о землю возле самого его уха, он, не успев толком испугаться, тут же с удивившим его самого проворством вскочил на ноги.
  - Ну, ты как - цел? - спросил, подскакав с двумя спутниками, Палак. - Ничего, ничего! У нас, скифов, говорят: тот не наездник, кто семь раз не падал с коня! Ха-ха-ха!
  Тем часом один из молодых табунщиков, бросившись наперерез скакавшей к табуну беглянке, поймал её за повод и потянул назад к Палаку. При взгляде на непокорную кобылу, не отошедшего от только что пережитого испуга и стыда Стратона охватило неистовое желание отомстить подлой твари за свой позор.
  - М-можно я сам поучу эту тварь покорности? - устремил он просящий взгляд на Палака.
  - Давай, - повёл плечом Палак. - Ты теперь ей хозяин.
  Выхватив у табунщика повод недоукрощённой дикарки, Стратон привязал его к кольцу на груди своего буланого.
  - Ну, тварь, сейчас я отучу тебя брыкаться! - мстительно пообещал он клокочущим от возбуждения голосом, удобно умостившись на широкой спине буланого. Вскинув плеть, он что есть силы рубанул привязанную справа кобылу поперёк янтарного крупа. - Н-но!
  Отчаянно ржанув, кобыла скакнула вперёд и, натянув повод, встала, остановленная вонзившимся в дёсны острым железом. Пустив пугливо прядавшего ушами при каждом взлёте плети буланого мелкой рысцой, Стратон свирепо полосовал по крупу и ляжкам бившуюся на привязи и жалобно ржавшую кобылу. Сделав неспешный круг вокруг табуна (Палак со спутниками тем часом вернулся к стоявшей на холме под царским бунчуком родне), Стратон перевёл буланого в галоп, продолжая усердно учить ошалело нёсшуюся на натянутом струною поводе справа кобылу. Сделав ещё пару кругов, он довольно оглядел исполосованный вдоль и поперёк вздувшимися рубцами кобылий зад. Посчитав, что для первого раза достаточно, он остановил буланого.
  Желая доказать себе и всем тем - глазевшим на него с холма, что он не трус, и что дикарка таки усмирена, он накинул на её шею узду буланого, отвязал от шлеи повод кобылы (с её израненных губ тянулись к земле тонкие алые струйки окрашенной кровью слюны) и отважно пересел на покрывавший кобылью спину чепрак. Вопреки отдававшим холодком в животе страхам, кобыла приняла его немалый вес с покорством. Похоже, преподанный ей только что жестокий урок и вправду заставил её смириться с уготованной ей участью.
  Стратон с опаской слегка стеганул кобылу по крутой, нервно вздрагивающей шее.
  - Н-но, пшла!
  Кобыла рванулась вперёд, потянув за собой буланого. Проскакав галопом сотню шагов и убедившись, что кобыла слушается повода и не пытается взбрыкивать, Стратон решился стегануть её вполсилы по крупу. Шумно дыша, кобыла послушно наддала ходу. Торжествуя победу, Стратон сделал крутой разворот и намётом полетел к холму, поочерёдно охаживая наотмашь правый бок кобылы и круп скакавшего слева буланого. За четыре шага до улыбавшихся ему с коней Палака, матушки Мессапии, Марепсемиса и Туонис Стратон резко натянул повод.
  - Тпру-у!
  Милостиво похлопав укрощённую кобылу по потной янтарно-коричневой шее, Стратон неуклюже (ему казалось, что ловко) спрыгнул на землю между кобылой и буланым и скинул с кобыльей шеи повод буланого.
  - Ну вот. Дикарка больше не брыкается. Можешь смело не неё садиться. - округлив в смущённой улыбке заячий рот, обратился он к сидевшей на серо-пегой кобыле между Мессапией и Марепсемисом Туонис.
  - Благодарю за подарок, - поклонилась жениху, просияв ответной улыбкой, Туонис. - Какая она красивая!
  - Пересядь на неё, - тихо велел дочери Марепсемис.
  Соскользнув с серо-пегой кобылы (которую тут же прибрала к рукам одна из восседавших сзади сестёр), Туонис шагнула к жениху и протянула руку к испуганно вскинувшей голову янтарно-золотой кобылке.
  - Тпру! Стоять! - дёрнув за уздцы, прикрикнул грубо-властным голосом на пугливую дикарку Стратон.
  Поднырнув под руку Стратона, Туонис успокаивающе похлопала ладошкой по шелковистой кобыльей шее и, ухватившись возле холки за гриву, с лёгкостью взлетела на покрытую мягким чепраком кобылью спину. Усмирённая дикарка, крепко удерживаемая под уздцы Стратоном, даже не дёрнулась.
  - Сыночек, ты не ушибся? - озабоченно спросила Мессапия после того как Стратон, отпустив кобылу невесты, в свою очередь, хоть и не столь изящно, взгромоздился на надёжную спину своего буланого.
  - Ты же видишь - со мной всё в порядке! - раздражённо молвил Стратон, недовольный, что мать напомнила всем о его досадном падении.
  Тем часом Кробил наполнил чаши родичей жениха и невесты вином. По слову царя дружно выпили за долгую счастливую семейную жизнь Стратона и Туонис, и вся компания весёлой машистой рысью пустилась в обратный путь. Укрощённая плетью Стратона и строгими удилами янтарная кобыла, едва ощущавшая на спине легковесную наездницу, вела себя послушно, беря пример со смирно скакавших рядом коней, как видно, уразумев, что отныне для неё начинается иная жизнь - в новом табуне и в узде.
  Золотое солнечное колесо, выныривавшее время от времени в прорехах ватных облаков, перекатилось на западный берег Пасиака, возвестив неспешно рысившим от Палакия спутникам царя, что миновал полдень. Густые толпы скифов и греков стояли и сидели на траве вокруг окутанного жидкими дымками костров Марепсемисова стойбища, дожидаясь возвращения родичей жениха и невесты и начала свадебного пира.
  Царь и его свита остановились возле табора Эминака, давая время ускакавшей с родными вперёд невесте приготовиться к встрече жениха. Выждав четверть часа, родичи и сотоварищи жениха во главе с Палаком тронули шагом к стану невесты.
  Проехав по пересекавшему стойбище с севера на юг широкому осевому проходу до центральной площади, гости спешились, подбежавшие слуги попривязывали коней к ближайшим кибиткам. Обменявшись вежливыми поклонами с выстроившейся перед входом в большой шатёр роднёй невесты, те и другие замерли в нескольких шагах друг от друга, выжидающе поглядывая на Палака.
  - Прознали мы, - заговорил Палак, когда шевеление за спиною стихло, - что в вашем табуне подросла кобылка-красавица. А у нас подрос молодой жеребчик, который хочет составить с ней пару. Приведите же её к нам, чтобы мы на неё поглядели, и коль она и вправду так хороша, как говорят, заключим сделку, как принято между добрыми людьми.
  Марепсемис широким отмахом руки указал на стоявших слева дочерей.
  - Вот наши кобылки все перед вами. Выбирайте любую. Для хороших людей нам не жалко.
  Палак скосил глаза на стоявшего рядом Стратона. Тот отрицательно замотал головой.
  - Не барана жирного пришли мы просить, - продолжил заученно произносить обрядовые слова Палак, - не кибитку, полную добра, не сундук с золотом и серебром. Настоящее сокровище вы припрятали от нас. Девушку, которая нужна нашему молодцу, зовут Туонис. Приведите же к нам Туонис. Мы хотим забрать её к себе, чтобы заботиться о ней, кормить и согревать её у нашего очага, чтобы наследники от неё были, которые продолжат наш род, дабы длился он вечно и имя нашего рода не исчезло бы с земли без следа.
  - Ну что ж! Коли таковы ваши намерения, то вот вам та, о которой вы просите. Приведите Туонис! - распорядился Марепсемис.
  Из расположенного в десяти шагах шатра мать Созисава вывела за руку переодевшуюся в наряд невесты Туонис. Вместе с шедшими в шаге позади тремя подругами - дочерьми Эминака - Туонис прошла по неширокому коридору между родной семьёй и явившимися с женихом гостями и остановилась напротив отца и Палака.
  На Туонис был бирюзовый сарафан с длинными широкими рукавами, украшенный вокруг запястий и локтей, по вороту и подолу алой вышивкой из затейливо перевитых растений и цветов. Из-под подола выглядывали овальные носочки обшитых маленькими золотыми бляшками и цветным бисером ярко-красных башмачков. Над бёдрами сарафан был перетянут узким поясом из соединённых золотыми цепочками круглых рельефных золотых бляшек с полукруглыми гранатовыми глазками в центре каждой бляшки. Выше пояса поверх сарафана была надета расшитая серебряными птицами и цветами тёмно-синяя безрукавка из плотной велюровой ткани, стянутая на груди пятью толстыми витыми серебряными шнурами. Тонкую девичью шею увивали три нитки переливающихся перламутром круглых жемчужин. Венчала убор невесты высокая голубая коническая шапка, отороченная внизу пушистым красно-коричневым куньим мехом и обшитая четырьмя вертикальными рядами прямоугольных золотых бляшек. С верха конуса на лицо невесты ниспадала полупрозрачная светло-голубая ткань.
  - Пусть жених удостоверится, та ли это девушка, что пленила его сердце, - предложил Палак.
  - Пусть сам убедится, что на этот раз всё без обмана, - дозволил Марепсемис.
  Шагнув к девушке, Стратон откинул за спину вуаль, открыв взору пересекающую девичий лоб цепочку скреплённых золотыми колечками греческих золотых монет с ликами богов и богинь, покачивающиеся возле высоких скул золотые полукружья усыпанных изумрудами серёг с длинными амфоровидными подвесками, сужающиеся к вискам угольно-чёрные серповидные брови, обведенные голубой краской продолговатые карие глаза, пламенеющие густым румянцем щёки, тонкий с горбинкой нос и плотно стиснутые ярко-алые губки Туонис.
  - Да, это та самая девушка, которую я хочу взять в жёны, - подтвердил, как научила мать, своё намерение жених. - У меня есть для неё подарок. Если она согласна стать мне женой, пусть возьмёт его.
  Стратон взял поданное матерью овальное серебряное зеркальце, тыльную сторону которого украшало рельефное изображение гологрудой змееногой скифской прародительницы - её свитые жгутом змеиные ноги служили зеркальцу удобной рукояткой, - и с лёгким поклоном протянул невесте. Тут девушке полагалось помучить жениха, изображая сомнения, принимать ли подарок или в последний момент передумать, но Туонис взяла зеркальце почти сразу.
  - Спасибо за подарок, я беру его с радостью, - тихо пролепетала она. - Прими и ты мой подарок.
  Передав зеркало подруге, Туонис взяла из рук матери красный замшевый пояс с позолоченной бронзовой пряжкой в виде сцепившихся в смертельной драке крылатого грифона и пантеры, и с низким поклоном протянула его на вытянутых ладонях Стратону, едва не задев его подбородок длинным конусом шапки. Собственноручно расшитый пояс был традиционным подарком скифской невесты жениху. На своём Туонис вышила золотой нитью по верхнему и нижнему краю вьющиеся травы, листья и цветы, а между ними преследуемых волками ветвисторогих оленей, тарпанов и газелей. Пояс Стратону очень понравился. Как полагалось по обряду, он тотчас заменил бывший на нём пояс на подаренный невестой.
  - Ну что ж, дети! Коли дело между вами сладилось, возьмите друг друга за руки и пойдёмте все в шатёр - скрепим уговор добрым пиром! - возгласил с довольной улыбкой Марепсемис.
  После обмена подарками Стратон и Туонис уже окончательно и бесповоротно стали женихом и невестой. Взявшись за руки, они встали у входа в шатёр - принимать поздравления и подарки от явившихся на свадьбу гостей начиная с Палака, его матери, братьев, жён и далее по мере убывания степени родства с новобрачными, знатности и богатства. Вручив подарки, гости проходили в шатёр и рассаживались вкруговую под стенкой на уложенных по краю шатрового ковра тугих седалищных подушках. Молодые благодарили с поклонами каждого дарителя за добрые пожелания, приглашали их в шатёр или к кострам и отдавали подарки слугам, которые складывали их в стоящую неподалёку кибитку невесты. Огромный Марепсемисов шатёр едва вместил всех родичей. Остальные рассаживались на коврах, чепраках и просто на траве сперва вокруг ближних, а затем и всё более дальних костров. Вся эта приятная для новобрачных процедура растянулась почти на час. Подарков надарили на три полных кибитки, не считая подаренных коней, овец, быков, коров, для которых за пределами стойбища, возле шатра новобрачных, была сооружена отдельная просторная загорожа.
  Наконец поток дарителей иссяк. Матери жениха и невесты завели их в шатёр, где томились в ожидании свадебного пира изголодавшиеся гости, и усадили под опорным столбом - лицом к занимавшим самые почётные места в глубине шатра Палаку, Марепсемису, Эминаку и Лигдамису. Ближние к царю и его братьям места достались старшим родичам во главе с Опией с одной стороны и Мессапией с другой; молодёжь - сыновья, дочери, невестки с малолетними детьми, по традиции сели ближе к выходу.
  Как только все расселись, служанки по команде караулившей у входа Антиссы понесли в шатёр на золотых, серебряных, бронзовых и медных подносах глиняные миски и деревянные тарелки с варёным и жареным мясом, солью, острыми греческими соусами, овечьим, козьим и кобыльим сыром, пшеничными и ячменными лепёшками, репой, луком и чесноком. Вошедшие следом слуги наполнили вином кубки и чаши. Не в пример греческим пирам, скифские пиршества всегда начинались с чаши вина или бузата и лишь затем приступали к еде. Вот и теперь, и в центральном шатре, и возле каждого костра, радостно проорав здравицу молодым, первую чашу, как водится, дружно выпили за счастливую семейную жизнь новобрачных. И в дальнейшем энергичную работу зубов и челюстей раз за разом перемежали всё новыми и новыми пожеланиями новобрачным. Мужчины и парни пили крепкое вино, женщины и девушки - попеременно сладкое вино и холодный бузат, детям давали бузат или разбавленное водой вино.
  Выпив вторую чашу за родителей жениха и невесты, Палак с улыбкой поинтересовался у Стратона, что тот сделает в первую очередь после того как станет царём Херсонеса?
  - Прикажу перебить всех врагов моей матери и деда! - выпалил тот без тени улыбки. Довольно загоготав, Палак, Марепсемис, Эминак похвалили юншу за ответ, достойный истинного внука Скилура - мать может гордиться таким сыном! Палак предложил выпить третью чашу за будущего херсонесского царя.
  Через полчаса, когда желудки наполнились едой, а головы загудели хмельным весельем, здесь и там зазвенели бубны, зарокотали гусли, женские и девичьи голоса затянули, где слезливые, а где весёлые свадебные песни. Парни выходили между кострами бороться, девушки - плясать. Там и тут парни и девушки весёлой гурьбой принимались тянуть друг друга на аркане: какая ж свадьба без этой забавы? На лугу за стойбищем разожгли несколько больших костров, и смельчаки с разбегу прыгали сквозь высокое пламя: кто поодиночке, а чаще парами - парень с девушкой, взявшись за руки.
  Ещё одной излюбленной молодёжной забавой было хождение по дышлу, когда край дышла кибитки или телеги привязывали к верхнему краю задка другого воза, и необходимо было перейти по дышлу из воза на воз. Задача непростая даже на трезвую голову, а тем паче, когда ноги ослабли и обмякли после трёх-четырёх-пяти чаш вина или бузата! Тем не менее к соединённым дышлами телегам всюду выстроились очереди из парней и девушек, ведь наградой за успех, как правило, служил поцелуй. Перед испытанием парень или девушка под смех дружков и подруг объявляли, чей поцелуй они хотят сорвать. Разумеется, это были самые красивые девушки и парни. Избранница или избранник ждал на возу, куда должен был перейти жаждущий поцелуя (отказываться было не принято). Парни шли по дышлу с подъёмом, для девушек была поблажка: им надо было спуститься от верхнего края к нижнему. Впрочем, и тем и другим это удавалось не часто; большинство соскальзывало и падало, нередко - в одном-двух шагах от цели. Зато весёлого визга и смеха всегда было с избытком.
  Развлекшись, молодые люди возвращались к кострам, опять ели и пили (благо еды и напитков Марепсемис наготовил вдоволь) и слушали песни гусляров - их на свадьбу Стратона и Туонис явилось несколько десятков. Наряду с героическими былинами неизменным успехом у скифов пользовалась одна старинная воинская песня. Её с удовольствием слушали и взрослые мужи, и старики, и женщины, и девушки, и дети. Почти на каждом застолье, впадая после многих выпитых чаш в сентиментальную грусть, её с большим воодушевлением затягивали хором молодые парни, выжимая из девичьих глаз невольные слёзы. Вот и теперь, после того как сидевший с гуслями в центре шатра, за спиной новобрачных, сладкоголосый царский соловей Максагис спел заключительную былину об Атее, Сенамотис попросила спеть "Чёрного коршуна".
  - Хотим послушать "Коршуна", - хором поддержали её просьбу юные племянницы - дочери Марепсемиса и Эминака.
  Промочив горло несколькими глотками вина, Максагис закрыл глаза и тронул пальцами струны:
  
   Я лежу на поле за Донаем
   Вражеской простреленный стрелою.
   В небесах зловещий чёрный коршун,
   Не спеша, кружится надо мною.
   Ты зачем кружишься, чёрный коршун,
   Над сражённым воином-сколотом?
   Хочешь мяса моего отведать?
   Зарыдают матери за Доном...
  Выну я стрелу из раны чёрной,
   Рану завяжу полой кафтана,
   Что украшен алыми цветами
   И расшит любимыми руками.
   Скоро я уйду на Небо к предкам,
   Зарастут травою мои кости,
   И тебя прошу я, чёрный коршун,
   Отнеси кафтан моей невесте.
   Расскажи, что зря она ночами
   Мой кафтан любовно украшала,
   Вышивала алыми цветами,
   Серебром и златом обшивала.
   Не был верен я своей любимой!
   Я нашёл себе невесту лучше
   На кровавом поле за Донаем,
   За рекой далёкою, могучей.
   Повстречал негаданно родную -
   Не бывало девушки прелестней!
   Нам на ложе из мечей и копий
   Стрелы пели свадебную песню...*
  
  (Примечание: Старинная китайская песня, слегка подправленная автором "под скифов".)
  
  Когда певец умолк, у многих девушек и женщин повисли на ресницах слезинки, да и некоторые парни, как, например, Фарзой, сидели, вперив угрюмые взгляды в недопитые кубки.
  Тем часом золотой конь Гойтосира заканчивал свой дневной путь над скифской землёй, озаряя степь на закатной стороне прорывавшимися сквозь редкие прорехи в нагромождениях облаков широкими косыми лучами. Подошло время новобрачным отправляться на ночную службу Аргимпасе в собственный шатёр.
  Опершись на плечо Лигдамиса, Палак тяжело поднялся на ноги. За ним встали с подушек и все остальные, включая и жениха с невестой.
  - Благодарствуем за угощение, - отвесил Палак лёгкий поклон Марепсемису и восьми его жёнам. - Думаю, пришло время нам проводить почтенную госпожу, вашу дочь Туонис, в её новый дом.
  - Благодарим за то, что посетили наш праздник, - ответил с поклоном Марепсемис. - Пусть наша дочь и ваш сын живут в радости и согласии до глубокой старости, пусть всего у них будет много.
  Палак и Мессапия первые, за ними Стратон и Туонис, следом Марепсемис и Созисава, затем все остальные вышли из шатра.
  Слуги подвели молодым супругам коней: широкогрудого розово-белого, как закатное облако, мерина Стратону (подарок Палака) и укрощённую Стратоном на пару с Палаком янтарно-золотую кобылицу Туонис. Туловища коней от груди до хвоста покрывали бархатные попоны: красная, в сплошных золотых узорах, у жениха и синяя, в серебряных листьях и цветах, у невесты. Узды и нагрудные шлеи коней были сплошь обшиты чеканными золотыми бляшками, под мордами и между передними ногами болтались наузы из витых золотых шнуров, а между ушами вздымались пушистые султаны из журавлиных перьев - красный у жениха и белый у невесты.
  По традиции невеста, покидая родительский дом, садилась на коня со спины кого-то из братьев, а жениху подставлял колено один из его друзей. Возле кобылы Туонис встал на четвереньки её ровесник Марсагет, а вот у Стратона с друзьями в Скифии было туго. После небольшой заминки на выручку пришёл юный гусляр Максагис. Мессапия отблагодарила его улыбкой и серебряной греческой монетой.
  Следом за молодожёнами сели на коней их родственники-мужчины: Палак, Марепсемис, Лигдамис с сынами, Эминак, Иненсимей, Тапсак и Тинкас с царским бунчуком. Женщины отправились провожать новобрачных пешком, благо идти было недалеко: шатёр новобрачных стоял на невысоком пригорке в полутора сотнях шагов западнее Марепсемисова стана - как раз там, куда в эти минуты, вывалившись из розового облачного покрывала, опускался огненный солнечный шар. Замыкали свадебный поход три кибитки с подарками.
  Остальные гости, проводив, как водится, молодых громкими пожеланиями поскорее сделать сына или дочку, а лучше сразу двойню, остались пировать у костров - свадебная гульба будет длиться всю ночь...
  Спешившись около семейного шатра, Стратон неуклюже стащил с кобылы жену. Туонис взяла у матери Созисавы принесенную от родительского очага головню и, шепча заученную молитву Табити, зажгла перед входом в шатёр свой семейный очаг.
  Тем временем мать жениха Мессапия надоила в глубокую деревянную миску немного молока из-под привязанной справа от шатрового входа ожеребившейся кобылы, а Палак, сделав надрез на белой шее Стратонова мерина, нацедил в золотую чашу конской крови. В момент, когда огромный багряно-оранжевый диск погружался в земную твердь, Мессапия и замещавший на свадебной церемонии Стратону отца Палак, подошли к стоявшим около разгоравшегося с треском и искрами перед входом в шатёр костра новобрачным.
  - Да будет счастье в доме супругов! Пусть будет у них много детей, пусть рождаются у них мальчики и девочки! - возгласил торжественно Палак, трижды окропив алой конской кровью брачующихся, после чего передал чашу Стратону.
  - Пусть будет мир и согласие в доме супругов, и пусть старятся они вместе, не разлучаясь! - возгласила вслед за Палаком Мессапия, окропляя сына и невестку кобыльим молоком, и передала миску Туонис.
  Стратон и Туонис обошли вокруг костра, четырежды поклонившись огню и брызгая в него с пальцев кровь и молоко, а завершив круг, вылили кровь и молоко у порога в жертву матери-земле Апи.
  - Ну вот, - сказал Палак после того как Стратон и Туонис отдали пустые чашу и миску Мессапие, - отныне вы муж и жена. Идите, займитесь делом, ради которого вы соединили свои судьбы, и да поможет вам Аргимпаса.
  Взявшись за руки, Стратон и Туонис поклонились в пояс Палаку и Мессапие, затем Марепсемису и восьми его жёнам и направились в шатёр. Мессапия плотно запахнула за ними полог из волчьих шкур, а Палак воткнул слева копьё с оскаленной волчьей головой - старинный знак запрета входить в шатёр и беспокоить новобрачных. (Волка для этой цели добыли накануне братья Туонис.)
  По прадавнему обычаю братья и друзья жениха должны были всю ночь сторожить имущество и покой молодых, кружа с оружием вокруг их шатра. Поскольку ни братьев, ни друзей у Стратона не имелось, дабы соблюсти обычай, Палак поручил эту почётную миссию четырём своим телохранителям. После этого мужчины вновь сели на коней, женщины затянули озорную свадебную песню, и вся компания неспешно направилась обратно в стан Марепсемиса - продолжать свадебную гулянку.
  
  Едва за ними беззвучно опустилась волчья полсть, Стратон сбросил сковывавшие его путы нерешительности. Властно облапив жену за ягодицы, он притянул её к себе. Туонис с готовностью подставила губы. Пока они вкушали сладость первого поцелуя, слышно было, как снаружи затихал, отдаляясь, топот копыт и прерываемая громкими взрывами смеха срамная песня. Чувствуя, как от тепла крепко прижатого девичьего тела взыграл его удерживаемый штанами жеребец, Стратон отлепился от сладких губ жены и повлёк её к заманчиво возвышавшемуся у дальней стены широкому мягкому ложу.
  Помимо тускнеющего на глазах закатного света в потолочном отверстии, шатёр освещался подвешенным к толстой спице шатрового колеса медным греческим светильником, сделанным в виде двух целующихся лебедей, на хвостах которых горели высоким жёлтым пламенем намасленные фитили.
  Скользнув взглядом по висящей на резном столбе толстой короткой плети, Стратон задержался на стоящем под столбом круглом серебряном подносе с горкой оставленной для новобрачных еды, накрытой от мух вышитым льняным рушником, и трёх круглобоких кувшинах: красноглиняном, чёрном и медном. Но сейчас его терзал иной голод. Подняв алчные глаза на замершую возле ложа с устремлённым на него робким, ждущим взглядом девушку, которая отныне - в полной его власти, он приказал:
  - Ну, жена, раздевай мужа.
  С возникшей на губах неуверенной улыбкой, Туонис сняла с юного супруга обшитую чеканными золотыми бляшками круглую шапку и аккуратно положила с правой стороны ложа, представлявшего собой кипу мягких белых овчин, покрытых сверху белой конской шкурой. За шапкой туда же последовали пояс и кафтан. Распустив подрагивающими пальцами узел поддерживающего штаны золотого шнура, стянула через голову вышитую вокруг шеи и на груди алыми цветочными узорами льняную нательную рубаху. Ничем не удерживаемые штаны сползли ниже колен, обнажив загнутый крюком к выпуклому животу тонкий отросток с розовым острым наконечником. Лицо и уши девушки зарозовели, как тот наконечник. Вскинув глаза на ухмыляющегося по-заячьи отвисшей нижней губой Стратона, тихо попросила:
  - Господин мой муж, садись на ложе - я сниму с тебя скифики.
  - После снимешь. Становись на колени.
  Сняв с головы покорно опустившейся перед ним на колени девушки конусовидную шапку, Стратон бросил её на устилающий шатёр мягкий длинноворсый ковёр, затем кинул туда же опоясывающую её лоб и волосы цепочку из золотых монет, тяжёлые серьги она поспешно вынула из ушей сама.
  Взяв в руку фаллос, Стратон медленно провёл головкой по лбу, горячим атласным щекам и овальному подбородку жены. Туонис, не дрогнув, выдержала непривычную ласку.
  - Нравится?
  Туонис молча торопливо кивнула.
  - Сократ говорит, он ещё вырастет. Хотя и сейчас уже неплох.
  Туонис сдержанно улыбнулась. Стратон коснулся раздвоенной головкой её губ.
  - Поцелуй его... Теперь полижи...
  Девушка осторожно взяла мужской рог в руку и, опустив глаза, принялась скользить по нему тёплыми мягкими губками и влажным язычком.
  - Теперь возьми его в рот и пососи...
  Прикрыв ресницами глаза, Туонис покорно вобрала головку в ротик и принялась старательно сосать. Засопев от наслаждения, Стратон прихватил её левой рукой за затылок и засунул ей в глотку на всю длину. Из уголков рта Туонис потекла обильная слюна. Когда она начала захлёбываться, вынул.
  - Подними глаза, - велел он. - Я люблю, чтобы красотки, которых я охаживаю, смотрели мне в лицо.
  Постучав концом по губам и облитому слюной подбородку, он снова вогнал его в послушно открывшийся девичий рот и стал быстро толкать им то в одну, то в другую щёку. Глядя напряжённо выпученными глазами в лицо мужу, заливая серебряную шнуровку стягивающей грудь безрукавки потоками слюны, Туонис покорно сносила пытку. К счастью, она оказалась непродолжительной: через несколько минут Стратон с довольным телячьим мычанием излил ей в гортань вязкое мужское "молочко". Закашлявшись, Туонис утёрла ладонью губы и подбородок, вопросительно глядя в самодовольно ухмыляющееся лицо юного мужа.
  - Глотай, - приказал тот. - Ну как? вкусное? (Вымучив улыбку, Туонис кивнула.) Теперь я часто буду тебя им кормить.
  Отпустив временно обмякший таран, Стратон грузно плюхнулся на край упруго провалившегося под его голым задом ложа.
  - Снимай, - протянул он жене сразу обе ноги.
  Туонис быстро стянула с него скифики и штаны.
  - Теперь ты.
  Откинувшись на вдавившихся в белую конскую шкуру локтях, Стратон стал глядеть, как Туонис, стоя между его раскинутых в стороны на краю ложа ног, расшнуровывает непослушными пальцами и снимает безрукавку, распускает ворот сарафана.
  - Боишься? - спросил он с ухмылкой. Туонис отрицательно мотнула головой, но спустя секунду кивнула утвердительно.
  - Неплохо сосёшь. Ты уже брала мужскую дубину в рот? Кто научил? Братья?
  - Нет-нет, что ты! - скинув с плеч сарафан, испуганно замотала головой Туонис. - Сегодня в первый раз.
  - Все так говорят, - недоверчиво хмыкнул Стратон.
  - Но это правда... Отец... оставил меня прошлой ночью в своём шатре, чтобы я знала, что мужья делают с жёнами, - густо покраснев, призналась девушка.
  - А-а... ну, хорошо. Снимай сорочку.
  Подавшись вперёд, Стратон жадно вперился в нагое тело застывшей перед ним с вытянутыми вдоль бёдер руками жены, чувствуя, как вновь оживает и вскидывается на дыбы его неугомонный жеребчик.
  - Повернись...
  Следы отцовской плети на круглом девичьем заду почти сошли. По хорошему скифскому обычаю теперь надлежало познакомить жену с плетью мужа - её нового господина.
  - Подай-ка мне плеть.
  Шагнув к столбу, Туонис сняла с гвоздя плётку и с низким поклоном протянула на вытянутых руках мужу.
  - Я твоя, муж мой, владей мною, - произнесла она чуть подрагивающим голосом полагающиеся слова.
  Стиснув в кулаке отполированную тёмно-красную рукоять с позолоченной бараньей головкой на конце (ременная петля темляка была продета сквозь закрученные бараньи рога), Стратон указал согнутой плетью на ковёр у своей правой ноги.
  - Становись на колени.
  С лёгким вздохом Туонис опустилась на указанное место и легла животом на его ноги. Обхватив левой рукой её спину, Стратон сладострастно провёл сгибом плети по разделённым глубоким узким разрезом круглым девичьим ягодицам и тонким длинным ляжкам. Вскинув плеть, стеганул её вполсилы поперёк ягодиц, затем, чуть сильнее, второй и - ещё сильнее - третий раз.
  - Ой!.. Ай!.. О-ой!! - отозвалась Туонис тремя негромкими вскриками.
  На гладкой розовой коже ягодиц легли три белые дорожки.
  - Помни, жена, эту плеть и веди себя так, чтобы она коснулась тебя сегодня первый и последний раз, - произнёс Стратон заученную обрядовую фразу и, звонко ляснув пухлой ладонью по ягодице, отпустил спину жены.
  - Неплохая плёточка, - с видом знатока провёл Стратон пальцами по узловатому гибкому тёмно-коричневому хвосту. - Завтра опробую её как следует на твоей кобыле. Её ещё учить и учить послушанию.
  Стратон аккуратно положил плеть на ковёр возле скификов.
  - Что-то у меня в горле пересохло. Глянь, что там в кувшинах.
  - Вода, кобылье молоко и бузат, - подойдя к подносу с едой и напитками, сообщила Туонис.
  - А вина нет? - скривил недовольно губы Стратон. - Ну, ладно. Налей мне бузата.
  Налив в стоящий возле кувшинов позолоченный канфар бузата, Туонис подала его Стратону, а сама с жадностью выпила холодной воды. Не сводя глаз с пившей воду под светильником девушки, Стратон неспешно цедил отдающий приятной кислинкой прохладный бузат. Остаток выплеснул на ковёр между широко расставленных ног.
  - Это для Аргимпасы. Пусть поможет нам сегодня заделать малыша, - ухмыльнулся Стратон. - Давай, жена, иди сюда.
  - Задуть огонь? - спросила Туонис.
  - Пусть горит. При свете интереснее...
  Уложив Туонис спиной на белую конскую шкуру, Стратон принялся сминать тугие холмики девичьих грудей, теребя и оттягивая отвердевшие коричневые сосцы. Девушка откликалась негромкими постанываниями. Вобрав в рот острую верхушку зажатой в ладони девичьей груди, он стал жадно, будто голодный младенец, сосать, слегка прикусывая и потягивая зубами сосок. Ощущение оказалось столь необычайно приятным, что Туонис тихонько засмеялась. Левая рука Стратона, отпустив другую грудь, скользнула по девичьему животу, потёрлась о шелковистую шёрстку лобка и принялась теребить скрытую под ней узенькую щёлку. Затем он принялся сосать и кусать другую её грудь, оглаживая ладонью внутреннюю поверхность ляжек. Распалённая ласками, Туонис каждую секунду ожидала, что он вот-вот навалится на неё. Вместо этого Стратон неожиданно отвалился и, подсунув под затылок подушку, растянулся на спине. Удивлённо воззрившейся на него девушке он велел сесть спиной к нему ему на живот и потереться щёлкой о его рог. Мыча от наслаждения, он взбадривал ёрзавшую на его изнывающем фаллосе Туонис крепкими шлепками по упругим ягодицам. Затем приказал передвинуться с живота ему на ноги и наклониться. Постучав кожаной дубинкой по налитым полушариям девичьих ягодиц, он потёрся нежной головкой о пересекавшие их багровые полосы и прогулялся несколько раз вверх-вниз по разделяющему полушария узкому ущелью.
  - А теперь поскачем на моём жеребце.
  Стратон медленно втиснул острый наконечник своего копья в крохотное отверстие девичьего зада. Туонис тихонько охнула. Стратон звонко ляснул её ладонью по ягодице.
  - Ну, давай, скачи...
  Приподнявшись, Туонис медленно задвигалась задом вверх-вниз на его вздыбленном роге, будто скакала рысцой на коне. Стратон блаженно откинулся на подушку, не сводя глаз с подпрыгивающего над его животом девичьего зада. Через каждые десять-пятнадцать секунд он подбадривал наездницу хлёсткими шлепками по ягодицам.
  - Быстрей!.. Глубже!.. Ещё быстрей!..
  Минут через пять он торопливо спихнул её со своего "жеребца", развернул к себе лицом и, схватив за волосы, запихнул раскалённый конец ей в рот.
  - Соси, ну!
  Глядя испуганно выпученными глазами в напряжённое лицо мужа, Туонис принялась усердно сосать скребущую нёбо головку. Через десяток секунд Стратон, закатив глаза, с блаженным стоном залил её гортань бурно излившимся семенем.
  - Уф-ф, хор-рошо-о!.. - довольно проурчал он, водя влажной головкой по её приоткрытым губам.
  - Ну что, понравилось скакать на моём жеребце? - спросил он сидевшую на коленях между его раскинутых ног, жену. - Лучше, чем на кобыле, ха-ха-ха!
  Утерев ладошкой рот, Туонис утвердительно кивнула и улыбнулась.
  - То-то же! - ухмыльнулся довольный Стратон. - Что-то я проголодался. А ну, тащи сюда поднос! Посмотрим, что они там наложили.
  Пододвинув поднос с едой к повернувшемуся на левый бок, опершись на локоть, как это принято у греков, Стратону, Туонис, подогнув колени, подсела с другой стороны. Стратон нетерпеливо сорвал прикрывавший миски рушник.
  - О! Пирожки! Финики! Орешки, изюм... Здорово! Налей-ка молока. Ты тоже поешь... А затем продолжим.
  Разломив несколько пирожков, Стратон выбрал с сырно-изюмной начинкой и принялся с аппетитом уплетать его, запивая молоком. Туонис, отказавшись от молока и пирогов, по-детски отдала предпочтение сладким финикам и изюму.
  Минут через пять Туонис накрыла миски рушником (там ещё оставалось много всего) и отнесла поднос на прежнее место к опорному столбу.
  - Ну что, жёнушка, подкрепились, теперь можно и продолжить, - округлив в сытой улыбке рот, погладил себя по выпуклому животу Стратон. - Пора, наконец, моему тарану проломить твои девичьи ворота. Хе-хе-хе!.. Заодно проверим, не открывал ли их кто-то до меня. Если открывал, берегись - пороть буду люто, - погрозил пальцем юной жене "гречонок".
  - Нет-нет, я нетронута, - покраснев, заверила Туонис и принялась целовать и тереться горячими щеками о колени мужа.
  - Сейчас узнаем. Если не врёшь - твоё счастье...
  Ухватив возле затылка за косу, Стратон притянул её лицо к своему тарану. Попихав с минуту ей в рот, пока его орудие не налилось мощью, уложил её животом на подушку, так что круглый раздвоенный зад оказался поднят волною в гору. Притиснувшись к ней сбоку, принялся оглаживать влажной ладонью ей плечи и спину. Затем левая его ладонь, протиснувшись снизу, охватила грудь, а правая, огладив бёдра, безжалостно сдавила ягодицу. Передвинувшись ниже, Стратон обслюнявил поцелуями аппетитные шары девичьих ягодиц, затем вжался разгорячённым лицом в нежно-упругие полушария. Потёршись о них сладострастно носом, губами и пухлыми щеками (особенно возбуждали оставленные его плетью на шелковистой девичьей коже побагровевшие полосы), Стратон приподнялся и, обхватив коленями её бёдра, втиснул в расщелину между ягодицами изнывающий от желания рог. Возбуждённо сопя, он с полминуты елозил концом по дну ущелья, затем с размаху залепил ладонью по одной и по другой ягодице, оставив на них два широких красных пятна. Захватив в руку трепещущее копьё, он направил его остриё в узенькую розовую щёлку под уже опробованной круглой дырочкой её зада и стал медленно протискиваться между маленькими пухлыми створками. Туонис не обманула: погрузившись в девичью плоть примерно на треть, копьё упёрлось в преграду. Подавшись назад, Стратон резко вонзил его в мягкую девичью раковину. Судорожно вцепившись раскинутыми руками в лошадиную шкуру, Туонис глухо охнула сквозь вжатые в ложе губы. Пробить её девичью защиту с первого раза Стратону не удалось. Наклонясь над её спиной, он ещё более резко вогнал своё подростковое копьё в неподатливое девичье лоно. Лишь третья попытка оказалась успешной: Туонис взбрыкнула задом и взвизгнула от пронзительной боли, а из наконец-таки пробитой женской раковины потёк на белую конскую шкуру красный ручеёк. Стратон довольно гоготнул.
  Добившись своего, Стратон вставил закровавленный конец в круглую дырочку её зада и, уперев ладони ей в спину, с наслаждением заскакал частым галопом на мягком пружинистом крупе. Почувствовав близящееся извержение, он быстренько перенаправил свой рог опять в переднюю дверцу (на сей раз больно не было) и, поскакав ещё с минуту, с протяжным телячьим мычанием засеял её трепещущее лоно семенем.
  Повалившись без сил на левый бок, Стратон благодарно похлопал жену по ягодицам.
  - Ну вот... дело сделано, - сказал он, отдышавшись. - Больше не будет больно. Счас немного передохну и продолжу объезжать мою сладкозадую кобылку...
  Повернувшись на бок, Туонис робко прижалась к мужу, как когда-то маленькой девочкой прижималась к тёплому материнскому боку. Из Стратоновой подмышки остро пахло мужским потом, и этот мужской запах был ей приятен, возбуждающе будоражил мысли.
  Подумать только - теперь она жена, женщина! Детство осталось позади... Через десять месяцев у неё появится свой ребёнок.* Пусть это будет девочка, а уж потом мальчик, мысленно попросила она Аргимпасу. Скоро она отправится с мужем и тётушкой Мессапией в Херсонес, станет царицей херсонесских греков, и её сын станет после отца царём Херсонеса. Как всё-таки хорошо, что Стратон выбрал её, а не сестёр!.. А сёстры пусть обзавидуются...
  
  (Примечание: Имеются в виду лунные месяцы, по которым жили скифы.)
  
  Приподняв голову, Туонис принялась покрывать невесомыми лепестками губ успокоившуюся и притихшую, словно море после шторма, грудь юного мужа, а её ладошка переместилась с груди на его мягкий, расслабленный живот. Постепенно выложенная поцелуями дорожка привела её губы к глубокой воронке посреди Стратонового живота, а рука, передвинувшись ниже, стала осторожно играть с его вялым, безжизненным хоботком. Конечно, Стратонову жеребчику далеко до огромного орудия её отца, но, может, оно и к лучшему: представить страшно, если б и у него был такой же!
  Потёршись ласковой кошкой о его живот, Туонис подвинулась ниже, собираясь обцеловать и пососать мужской орган мужа, чтобы он вновь ожил и поднялся (вот ещё одно чудо чудное, диво дивное!). Стратон откликнулся глубоким вздохом и прерывисто засопел. Подняв голову, Туонис увидела, что веки Стратона закрыты. Умаявшегося за этот долгий беспокойный день "гречонка" сморил сон.
  Тихонько отодвинувшись, Туонис легла на спину, бережно накрыла мужа и себя сшитым из мягких заячьих шкурок одеялом и, глядя на тонкие, жёлтые, бестрепетные огоньки на хвостах целующихся под потолочным колесом лебедей, принялась бередить пальчиком скрытую в её девичьей раковине волшебную жемчужину.
  
  Очнувшись, Стратон ощутил тепло и сладкий аромат гладкой девичьей кожи, в которую упирался его лоб, нос и губы. Чуть отодвинув голову, он разлепил веки и обнаружил, что лежит на левом боку, прижавшись к спине спящей в его объятиях девушки, а его торчащий колом из-под живота конец упирается в её круглый зад. Тотчас вспомнил вчерашнюю свадьбу. "Туонис... жена... Я теперь женатый муж. Смешно..."
  Но в ту же минуту он понял, что его фаллос восстал не из любовного порыва, а оттого, что до краёв переполнен мочой. Именно настоятельная потребность незамедлительно отлить вырвала его из сладких объятий сна. Откинувшись на подушку, глянул на тонкие, как два кошачьих глаза, огоньки светильника и проглядывавшее между чёрными спицами потолочного колеса мутно-серое беззвёздное небо. Скоро рассвет. Вылезать из-под тёплого одеяла страх как не хотелось, но выбора не было - дальше терпеть было невмоготу. Откинув одеяло, он передвинулся на край ложа.
  "Схожу отолью и займусь женой пока за нами не придут", - завистливо оглянувшись на сладко спавшую под заячьим мехом Туонис, решил Стратон.
  Хотел выйти голым, отлить за порогом и тотчас вернулся, да вспомнил об оставленных Палаком охранять его шатёр и добро четырёх сайях, которым он должен отдать утром в награду за ночную службу по жирному барану и меху бузата. Отыскав на ковре сбоку ложа нательную рубаху, накинул её через голову. Натягивать на ноги тесные скифики (а после снимать их) поленился: по мягкому ковру да несколько шагов по траве можно пройтись и босиком.
  Прихватив из накрытой рушником миски первый попавшийся пирожок, откусывая и жуя на ходу (оказался с гусиной печенью и луком), направился к волчьей полсти. Выбравшись наружу, увидел спящих на чёрной кошме по ту сторону потухшего костра трёх молодых скифов, отданных Марепсемисом вместе с двумя знакомыми Стратону служанками в услужение дочери и зятю. Служанок не было видно: должно быть, они спали в кибитках с подарками.
  Три разукрашенные цветными лентами, закрытые пологами кибитки стояли рядышком колесом к колесу шагах в десяти от шатра. По две пары подобранных в масть коней (буро-гнедые, соловые и мышастые), привязанные длинными чумбурами к дышлам кибиток, щипали посеребрённую росой траву. Серый мерин Стратона и янтарная кобыла Туонис дремали, привязанные к переднему колесу ближней кибитки. Роскошные свадебные уборы по-прежнему были на них - слуги только вынули изо рта железо да отпустили подпруги.
  Дальняя кибитка стояла правым боком впритык к жердевой ограде загона, в котором стояли и ходили подаренные молодожёнам кони, овцы, козы и прочая живность. Туда и направился Стратон. Росистая трава приятно холодила босые ступни. С наслаждением пустив за огорожу тугую струю, Стратон с интересом разглядывал в серой предутренней полутьме десятки теснившихся в загоне разномастных коней и жеребят, радостно представляя себе, как уже сегодня начнёт испытывать в упряжке (вдвоём с Туонис!) их силу и резвость.
  Если не считать вздыхавших и переступавших в загоне и у кибиток коней, кругом всё было тихо. В Марепсемисовом таборе, проступавшем вдалеке на полотне зарозовевшего за Пасиаком неба чёрными силуэтами шатров и кибиток, под утро тоже все угомонились, сморенные без меры влитым в себя дармовым вином и бузатом. Правее, за зубчатым треугольником Неаполя, над извилистой стеною дальних Таврских гор разгоралась червлёным золотом заря, гася мерцавшие среди поредевших облаков одинокие звёзды.
  Прежде чем вернуться в шатёр (спать уже расхотелось), Стратон неспешно обошёл все двенадцать привязанных к дышлам кибиток коней, ласково оглаживая каждого по мокрым от росы спинам и крупам, мускулистым ляжкам и шелковистым короткогривым шеям, с вожделением представляя, как будет ласкать эти ляжки и крупы кнутом по пути в Херсонес. Возбуждённый этими мыслями, вновь отвердел и восстал под рубахой его кожаный рог.
  Напоследок Стратон подошёл приласкать и привязанных сбоку к кибитке верховых. Если серый мерин, настороженно косясь на протянутую к его морде руку, принял хозяйскую ласку спокойно, то стоявшая за ним кобыла Туонис, не привыкшая ещё к людям, испуганно отпрянула от его ладони, натянув струной чумбур, и негромко ржанула, угрожающе ощерив крупные жёлтые зубы.
  - Тпру!.. Стой, глупая! Не бойся, я же пока не бью, а только ласкаю, - тихо прикрикнул на неё Стратон и улыбнулся, представив, как будет учить кобылу послушанию. Да, над этой дикаркой предстоит ещё хорошенько потрудиться. Ну да ничего - дней через десять она станет смирнее овечки.
  Поднырнув под шеей мерина, держась левой рукой за чумбур, Стратон приблизился к кобыле и таки похлопал её правой ладонью по скуле, показав, что нисколько не боится её оскаленных зубов.
  В этот момент, будто в ответ на тревожное ржание янтарной кобылы, из-за задка кибитки донёсся короткий конский гогот и перетоп. Стратон пошёл глянуть, что ещё за кони привязаны к задкам кибиток. Заглянув за угол, он увидел двух привязанных к задней дуге кибитки тёмно-гнедых коней, покрытых обшитыми волчьими шкурами чепраками, и ещё одну пару, привязанную к задку дальней кибитки. А внизу, на разостланных за задком средней кибитки кошмах, укрывшись чёрными бурками, дрыхли в обнимку с двумя бабами четверо охранников-сайев. Даже не разглядев в тени кибитки их лиц (одна вообще лежала к нему затылком), Стратон тотчас понял, что это те самые, подаренные Марепсемисом его жене служанки. Стратона взяла досада, что сайи, вместо того чтобы сторожить его добро, всю ночь тешились с его служанками. Ещё и дари им за это баранов и бурдюки с бузатом! Пожаловаться, что ли, на них Марепсемису? А со служанками - блудливыми кобылицами - он позже рассчитается сам.
  Занятый этими мыслями, Стратон бесшумно развернулся и направился к шатру. Проходя мимо привязанных сбоку коней, он привычно шлёпнул возле хвоста янтарную кобылу и вскинул руку, чтобы шлёпнуть серого мерина, но опустить её на круп не успел. Напуганная его несильным шлепком дикарка внезапно вскинулась задом и резко лягнула копытами. Одно прошлось вскользь по правому бедру и ягодице, ободрав кожу, зато другое ударило точнёхонько в низ живота, в мочевой пузырь. Отлетев на несколько шагов, Стратон забился в корчах, извиваясь ужом по росистой траве. Жгучая боль, точно копьём, пронзила его от паха до горла, не давая вдохнуть. В глазах почернело, потом поплыли красные круги. По лицу потекли ручьями слёзы, затекая в раззявленный в немом крике рот. Пытаясь унять боль, он согнулся пополам, притянув колени чуть ли не к самому подбородку. Раскинутые в стороны руки судорожно рвали траву. Из круглого отверстия рта вылетали хриплые всхлипы; воздуха, чтобы закричать в голос, не было. Пьяные всмерть слуги спокойно похрапывали в каких-то пяти-шести шагах. Никто не услышал Стратоновых хрипов, не увидел его страданий, не поспешил к нему на помощь.
  Через минуту-другую как-будто немного попустило, а может кое-как притерпелся к пылавшему внизу живота углю, будто задвинутому туда лошадиным копытом. Стратон снова мог дышать - медленно, с остановками, с хрипами, вдыхая и выдыхая воздух. Став на карачки, медленно переставляя ноги, он пополз к шатру, тихо болезненно охая при каждом движении. Слёзы боли и жалости к себе продолжали тяжёлыми каплями падать в траву.
  Обогнув беспробудно спавших у погасшего костра слуг, Стратон кое-как дополз до входа в шатёр и, подвинув головой волчью шкуру, заполз внутрь. "Хорошо, что никто не видел", - первое, о чём он с облегчением подумал, очутившись в могильном мраке шатра.
  Когда Стратон подполз к шатровому столбу, его тихие жалобные постанывания разбудили Туонис. Вскинув голову от подушки, она с изумлением и испугом воззрилась на ползшего на четвереньках к ложу Стратона. Через несколько секунд, откинув заячье покрывало, она кинулась к нему.
  - Стратон! Любый мой! Что случилось?!
  - А-а-а!.. Меня... ударила... кобыла... О-о-ох!..
  Туонис не нужно было спрашивать, какая кобыла, - и так было понятно.
  - Я кликну слуг! Пусть скачут за знахарем, лекарями! - кинулась разыскивать в ворохе одежд возле ложа свою сорочку Туонис.
  - А-а-а!.. Никого не надо звать... - простонал Стратон. - Они все пьяные... спят... Так отлежусь... Мне уже лучше...
  Спешно накинув сорочку, Туонис помогла Стратону забраться на испятнанную её кровью белую конскую шкуру. Теперь на ней появилась свежая кровь из содранного лошадиным копытом бедра Стратона. Повалившись на левый бок, Стратон поджал к груди ноги: так боль в ушибленном животе казалась ему терпимее. Осторожно подвинув испачканный в крови с правого боку подол рубахи, Туонис взглянула круглыми от испуга глазами на его залитое кровью бедро. Она была уверена, что это и есть та самая рана, от которой он так страдает.
  - Надо смазать рану целительной мазью и перевязать. Я пошлю за лекарем.
  - Не надо... - стоял на своём Стратон. - Смой кровь... и перевяжи сама... чем-нибудь...
  После того как Туонис, осторожно промыв ссадину на бедре, неумело обвязала бедро рушником, Стратон почувствовал сухость во рту и попросил воды.
  - Может, бузата? - предложила Туонис.
  - Нет... хочу воды...
  Плеснув в свою чашу воды, Туонис левой рукой приподняла его голову и, поднеся чашу к губам, вылила воду ему в рот. Стратон жадно, захлёбываясь, выпил. Часть воды стекла с подбородка на плечо. Кинув пустую чашу на конскую шкуру, Туонис подсунула под голову Стратона подушку и бережно накрыла его по плечи заячьим одеялом.
  - Да... теперь хорошо... Нога почти не болит... Только в животе... жжёт... но уже не так... как раньше... Отлежусь... скоро пройдёт...
  Стратон попытался улыбнуться склонившейся над его головой жене, участливо гладившей ладошкой его мокрые волосы, лоб и щёку.
  - Ты знаешь... меня уже лягала лошадь... в детстве... маленького... и ничего... жив-здоров... Ты никому не говори... о том... что случилось... - приказал Стратон, переживавший, что скифы его засмеют.
  - Но мой отец, твоя матушка, они скоро придут и сами всё увидят, - возразила Туонис.
  - Им придётся сказать, - согласился после долгой паузы Стратон, не придумав, как утаить свою рану, - хоть и стыдно.
  - Да что ж тут стыдного?! - воскликнула радостно Туонис. - Знаешь, сколько раз скифы падают с коня!.. А скольких кони лягают! Особенно пьяных. Скажем, что ты был пьяный, вот и не уберёгся.
  - Да, так и скажем, - успокоено согласился Стратон. - И ещё... ты скажи всем... чтоб твою кобылу не трогали... Я сам её покараю... когда встану... чтоб не брыкалась...
  Когда Мессапия и Марепсемис со всеми своими жёнами и детьми явились весёлой шумною толпою будить молодых и глядеть белую конскую шкуру (Опия, Палак и Лигдамис с жёнами и детьми ещё вечером отправились из Марепсемисова стана по домам), жгучий огонёк внизу живота Стратона отнюдь не погас, как он надеялся.
  Услыхав от вышедшей на их дружный зов из шатра в одиночку Туонис о том, что произошло, побелевшая Мессапия бросилась к сыну. За ней, согнав с лиц улыбки, проследовали в шатёр Марепсемис и все остальные.
  На испуганный вопрос матери, как он, Стратон, скривив рот в жалкой улыбке, слабым, страдающим голосом заверил, что всё хорошо, уже почти не болит.
  Осторожно стянув заячье одеяло (Стратон по-прежнему лежал, скорчившись, на левом боку), Мессапия, Марепсемис и все, кто набился за ними в шатёр, увидели испятнанную кровью (только непонятно чьей) белую конскую шкуру и побуревший от крови рушник на его правом бедре. Развязав узел, Мессапия бережно обнажила рану, и у неё сразу отлегло от сердца.
  - Ну, это рана пустяковая! Только кожа содрана! Скоро заживёт! - увидев покрытое коркой подсохшей крови бедро "страдальца", радостно-бодрым голосом объявил Марепсемис.
  Узнав, что болит в животе, Мессапия стала упрашивать сына отнять ноги от живота. Он согласился лишь после того как все выйдут. Увидев расплывшееся от паха до пупка багряно-синее пятно, Мессапия затрепетала. Обругав дурёху Туонис, что не уведомила тотчас о случившемся её или отца, едва удерживая подкатившие к горлу слёзы, она попросила оставшегося возле ложа Марепсемиса немедля послать за эллинскими лекарями и скифскими знахарями: пусть скорей привезут всех, кто есть!
  Вскоре Марепсемисовы слуги доставили старика Поликрата с сыном Кононом и Полидема. Жившей ближе всего ведуньи Нельмы, как назло, дома не оказалось: по словам соседей, она дня три как ушла с внучкой собирать лекарственные травы.
  Все три врача-грека были после вчерашнего свадебного пиршества в тяжком похмелье, тем не менее, осмотрев и ощупав трясущимися пальцами живот пострадавшего, тотчас поняли, что дело плохо. Когда Стратон по просьбе врачей помочился в подставленную чашу, моча пошла розового цвета - с кровью. Попробовал поесть фиников - сразу вырвало с жёлчью. Выпил по просьбе Полистрата свежевыдоенного козьего молока - в ту же минуту всё выблевал обратно: повреждённое нутро не принимало никакой пищи, только холодную воду - во рту Стратона было сухо, он постоянно просил пить.
  Полидем покрыл ссадину на бедре кашицей из ракитника и подорожника и тщательно забинтовал. Чтобы утишить жгучую боль в животе, лекари посоветовали прикладывать к месту удара мокрый рушник, а ещё лучше - остуженные в холодной колодезной воде камни.
  Стратон, метавшийся по лицам учёных эллинских лекарей исполненными веры в их мудрость и всемогущество глазами, увидев, что они, ничего не сказав, опустив головы, направились к выходу, впервые с пронзительным ужасом подумал, что полученный им удар может закончиться не выздоровлением, а смертью. Мысль, что это может случиться с ним, что он - такой юный, ещё вчера, ещё несколько часов назад полный сил и здоровья, думавший ещё много-много лет наслаждаться жизнью - скоро будет лежать, как дед Скилур, заколоченный в тесном гробу, запертый в тёмном могильном склепе, не умещалась в сознании.
  - Мама, почему они уходят? Я умру? - с прорвавшимся слезой отчаянием в голосе крикнул Стратон матери, направившейся вслед за лекарями и Марепсемисом к распахнутому навстречу яркому утреннему солнцу шатровому входу. Все его покидали, даже мать. Одна только Туонис, его юная жена, прикусив губу, осталась стоять сбоку у его постели. Но Стратону сейчас было не до жены. Он знал, верил, что только его милая, родная, любимая, бесценная мамочка одна может ему сейчас помочь, спасти, защитить.
  - Ну что ты, сынок! - оглянулась на сына, блестя налившимися в глаза слезами, Мессапия. - Они уходят, чтобы приготовить тебе лекарства.
  - Мамочка, не уходи! Останься! Пожалуйста! Мне страшно! - По щекам Стратона жемчужинами покатились слёзы. - Мамочка, спаси меня! Я не хочу умирать! А-а!.. А-а!.. А-а-а!.. - заревел он в отчаянии совсем уже по-детски.
  - Ну что ты, что ты, сынок! Ты не умрёшь! - обливаясь слезами, кинулась к сыну Мессапия. - Ты скоро поправишься, - утирая дрожащими ладонями с его щёк слёзы, пообещала она.
  - Мне нужно выйти всего на минутку, - поцеловала она сына в мокрую щёку. - Я сейчас же вернусь.
  - Мамочка! - схватился Стратон, как утопающий, за материнскую руку. - Прикажи, чтобы кобылу, что меня ударила, отпустили обратно в табун... Пусть Фагимасад простит меня! Клянусь - я больше никогда не ударю ни одну лошадь! - пообещал, давясь рыданиями, Стратон.
  - Хорошо, мой миленький. Я прикажу - кобылу отпустят, - мягко вызволив руку, заверила Мессапия и поспешила вдогон за лекарями и Марепсемисом к выходу.
  Отойдя пять-шесть шагов от шатра, лекари повернулись к молча шедшим за ними Марепсемису, Антиссе, Созисаве и Мессапие, тотчас догадавшимся по их смурным лицам, что надежды нет. Тяжко вздохнув, Поликрат на правах старшего взял на себя печальную обязанность озвучить лекарский приговор.
  - Увы, царевна, - понизив голос, сочувственно произнёс он, - рад был бы всех вас обнадёжить, но... увы, - беспомощно развёл он в стороны руки. - Мы подозреваем, что в результате удара разорваны мочевой и жёлчный пузыри, возможно даже печень. Очень жаль, но мы ничем не можем помочь. Наши умение и знания в данном случае бессильны.
  Поликрат бросил взгляд на Полидема; тот молча кивнул, соглашаясь. Старый лекарь перевёл полный сочувствия взгляд на помертвевшее лицо Мессапии.
  - Юноша умрёт. Прости...
  Мессапия сдавленно застонала, крепко стиснув зубы, чтоб её стона не услышал сын. Антисса и Созисава поспешили заключить её с двух сторон в объятия, сочувственно поглаживая затрясшиеся в беззвучных рыданиях плечи и спину.
  - Если хотите, мы с сыном останемся, чтобы, насколько возможно, облегчить страдания больного, - предложил Поликрат.
  - Да... останьтесь, - отерев ладонями мокрое лицо и кое-как взяв себя в руки, сказала Мессапия и велела стоявшим со скорбными лицами неподалёку двум своим рабыням принести воды, чтобы омыть от слёз лицо, прежде чем вернуться к сыну.
  Заметив стоящих в нарядных свадебных уборах возле кибитки серого мерина Стратона и янтарно-золотую кобылу Туонис, Мессапия попросила брата отправить кобылу обратно в табун, как просил Стратон. А вдруг, вопреки лекарям, Фагимасад, смилостивившись, и впрямь совершит чудо!
  - Надо бы её, конечно, забить до смерти, ну да ладно, пусть будет по-вашему, - решил Марепсемис. Подозвав одного из слуг, он велел снять с кобылы свадебное облачение и отвести на аркане к Оарсу.
  Пока Мессапия умывалась, из Западной балки выкатился двуконный открытый возок, сопровождаемый сзади тремя верховыми, и, вздымая пыль, понёсся галопом в объезд Марепсемисова стана к Стратонову шатру. В одном из вершников Марепсемис, присмотревшись, узнал Дионисия.
  Поиски Марепсемисовыми слугами в Неаполе лекарей, конечно, не остались незамеченными. Дионисий прискакал узнать, насколько серьёзно пострадал вчерашний жених.
  В возке прикатил царский знахарь и колдун Варагн. В отчаявшемся сердце Мессапии вновь вспыхнула надежда. Вдруг с помощью древних заклинаний и неведомых эллинским лекарям тайных чудодейственных трав скифскому колдуну удастся исцелить Стратона?! Кинувшись к осторожно выбиравшемуся с помощью молодого возницы из выстеленной волчьими шкурами высокобортной повозки старику, она схватила его испятнанные коричневыми горошинами жилистые кисти и с отчаянной мольбой в глазах и срывающемся в рыданья голосе попросила спасти её единственного сына.
  - Сделаю, что смогу, царевна, - тихим, ласковым голосом пообещал колдун. - Наша жизнь и смерть в руках богов. Если будет на то их воля, твой сын будет жить.
  В сопровождении Созисавы Варагн с молодым помощником направился в шатёр к больному.
  Мессапия подошла к беседовавшему вполголоса с Марепсемисом и Поликратом Дионисию. Склонив голову в лёгком поклоне, Дионисий выразил Мессапие искреннее сочувствие в связи со столь неожиданным несчастьем. Он сам, его отец, брат и все неапольские эллины будут молить богов о выздоровлении её сына. Поблагодарив, Мессапия сказала, что сама она не может отлучиться от сына, и попросила передать Посидею, как главе неапольских жрецов, её просьбу принести богатые дары и мольбы о выздоровлении Стратона всем почитаемым в Неаполе богам. Дионисий заверил, что её желание будет незамедлительно исполнено.
  Убедившись, что слёзы больше не текут, Мессапия с Антиссой и следовавшими позади рабынями поспешила к сыну. Подождав, пока они скрылись в шатре, Дионисий спросил Поликрата, есть ли надежда, что Стратон всё же выкарабкается? Печально вздохнув, старый лекарь ответил, что если не случится чудесное вмешательство в его судьбу эллинских и скифских богов, юноша умрёт в течение двух-трёх, самое большее - пяти дней.
  - Да, жалко малого, - покачал сочувственно головой Дионисий. - Надо же! Такая глупая смерть после первой же брачной ночи... Бедная Мессапия... Поеду сообщу Палаку.
  - Постой, я поеду с тобой! - решил Марепсемис. - Коня!
  С трудом взгромоздив с помощью слуги отяжелённое без меры поглощённой жратвой и выпивкой, рыхлое после бессонной ночи тело на подведенного слугой коня, Марепсемис зло рубанул плетью по бугрящейся мышцами конской ляжке. Бок о бок с Дионисием он понёсся галопом мимо помалу оживавшего после затяжной гулянки табора к нависающей массивным каменным грибом над устьем Западной балки башне. Поотстав на два конских корпуса, за ними кучно скакали три десятка Марепсемисовых сайев. Попридержав коня, Марепсемис подозвал взмахом плети одного из десятников и погнал его за всё ещё дрыхнувшим в своём шатре после сильного перепоя Эминаком.
  Палак заранее объявил, что выступит на Херсонес на другой день после Стратоновой свадьбы, дав себе, вождям и скептухам полдня, чтобы прийти в себя после свадебной гульни. Выступление было назначено после полудня, с тем расчётом, чтобы пройти в ночной темноте горный отрог и тесную дорогу между горами и заливом Ктенунт и с рассветом, как град с ясного неба, обрушиться на херсонесскую хору. По пути к Неаполю Марепсемис уговорился с Дионисием убедить Палака не откладывать поход из-за несчастья со Стратоном. Для этого же ему был нужен и Эминак.
  Эминак нагнал трусивших рысцой брата и Дионисия возле городских ворот. У калитки отцовского дома Дионисий спешился и пошёл сообщить отцу о беде Стратона и просьбе Мессапии.
  Марепсемис и Эминак поехали дальше. Из-за вчерашней гулянки и намеченного после полудня выступления в поход царского войска торговли на агоре в это утро не было - площадь была непривычно пуста. Лишь немногие успевшие проспаться после ночной гулянки молодые скептухи из дальних племён разъезжали малыми группками вокруг бронзового Скилура и греческого храма, с любопытством разглядывая настенные картины и раскрашенные каменные статуи греческих богов, закалывая на всякий случай для них жертвенных козлов и баранов и выпрашивая себе удачи в будущем походе.
  - Интересно, кого теперь Палак назначит править Херсонесом? - остановив коня перед ступенями царского дворца, спросил брата Эминак. - Может тебя?
  - Пусть сперва завоюет его, - тяжёлым мешком свалившись с коня, мрачно буркнул Марепсемис.
  Встретивший старших царевичей в "тронной" зале Иненсимей, узнав, что греческие лекари дают незадачливому Стратону всего несколько дней жизни, напустил на опухшее с перепою красноносое лицо скорбно-сочувственную мину.
  - Ай-я-яй, какая беда! Бедная Мессапия! Так глупо потерять единственного сына... А твоя Туонис! Жаль девку - всего-то одну ночку и побыла женой. Ох, беда, беда...
  Покачав сочувственно головой, Иненсимей поспешил на женскую половину - сообщить о нежданной беде Опие и всё ещё прощавшемуся с жёнами Палаку.
  Четверть часа спустя Палак, трое его братьев, Иненсимей с Тапсаком, Симах, Главк, Дионисий и шесть тысячников сайев сидели с уныло-насупленными лицами в передней комнате царских покоев, подставляя обходившему с амфорой по кругу Кробилу поднятые к плечам чаши. Палак предложил выпить за то, чтобы боги даровали юному сыну Мессапии выздоровление. Конечно, утопающий рад ухватиться за любую щепку, но вдруг греческие лекари ошиблись, и в ушибленном Стратоновом нутре всё не так страшно? Пролив, как принято в подобных случаях у греков, немного вина на ковёр, остальное Палак, не отрываясь, вылил в рот. Все остальные в охотку последовали его примеру.
  - Наш поход на Херсонес остаётся в силе? - поставив опустевшую чашу между скрещенных ног, поинтересовался Дионисий.
  - Конечно, - кивнул Палак. - Херсонес должен быть наш. Вот только нужно ли начинать поход в день, когда случилось такое несчастье, или лучше отложить до завтра? Как вы считаете?
  - Я считаю, раз у нас всё готово, незачем откладывать, - поспешил объявить своё мнение на правах старшего Марепсемис.
  - И я так считаю, - тотчас поддержал старшего брата Эминак. - Коли вскинул плеть, так бей!
  - Тем паче, Стратон ведь не убит, а только ранен, так что считать этот день несчастным нельзя, - добавил Дионисий.
  - Может он стараниями Варагна ещё оклемается, - высказал надежду Иненсимей. Остальные тоже были за то, чтобы начать поход, не откладывая.
  Последним высказался Лигдамис.
  - Думаю, нужно спросить у богов. Пусть гадатели кинут прутья, тогда и узнаем, выступать сегодня или нет.
  - Верно! - согласился Палак, очевидно склонявшийся к тому, чтобы всё же отложить поход из-за несчастья с сыном Мессапии. - Что мы тут спорим! Ведь согласие богов нам нужно по-любому.
  Палак послал стоявшего у закрытой двери в коридор глашатая Зариака за гадателями.
  - Но если гадание будет удачным, выступаем сегодня? - уточнил Марепсемис.
  - Конечно! - подтвердил Палак. - У меня самого руки чешутся, - усмехнулся он нетерпению Марепсемиса.
  - Палак, скажи, - спросил Эминак, - а если сын Мессапии всё же умрёт, кто будет царём Херсонеса?
  А в самом деле! Кому теперь отдать в управление покорённый город? Об этом Палак ещё не успел подумать. Поскубывая жидкую бородку, Палак задумчиво оглядел ждавших его слова сотрапезников. Конечно, самым для него выгодным, правильным и надёжным было бы сделать родоначальником подручных скифам херсонесских царей Главка. Тем более он наполовину грек, и тем легче будет херсонесцам примириться с его властью. Но... не хочется терять своего самого близкого с детских лет товарища и друга! Тем паче, что херсонесцы очевидно не смирятся так все и сразу: на навязанного им правителя могут быть и покушения... Пожалуй, лучше всего отправить туда Марепсемиса.
  - Я думаю... даже уверен, - разомкнул наконец уста Палак, - что херсонесцы не скоро смирятся с потерей свободы. Не знаю, захочет ли теперь Мессапия вернуться в Херсонес, или останется в Неаполе, но в любом случае править покорённым городом - задача не для слабых женских рук. Там нужна будет твёрдая и безжалостная мужская рука. Согласны?
  - Согласны! - хором откликнулись почти все советники.
  - Поэтому я хочу предложить Марепсемису стать царём Херсонеса. Уж он-то наверняка научит строптивых греков покоряться скифской узде!
  Все взгляды обратились на сидевшего по правую руку Палака Марепсемиса.
  После брошенного Эминаком на дворцовом дворе вопроса у Марепсемиса было время подумать над этим. Он предполагал, что Палак отдаст город своему любимцу Главку или Дионисию. И вдруг такая щедрость! С чего бы?.. Конечно, стать властителем большого, богатого, многолюдного греческого города было лестно и заманчиво. Ясно, что Палак предлагает это не из любви к нему, а чтобы убрать его подальше от Неаполя. Ведь став царём Херсонеса, он скорей всего лишит себя возможности стать царём всей Скифии. А Марепсемис твёрдо верил в предсказание белого быка, что царствование Палака будет недолгим. Хитрец Палак наверняка надеется, что не смирившиеся с владычеством скифов херсонесцы убьют его там: пустят из-за угла стрелу или отравят. Может, он сам и подговорит греков убить его. Нет, нужно остаться в Скифии и тут ждать своего часа усесться на шкуру белого быка. Все эти мысли вихрем пронеслись в недоверчивом мозгу Марепсемиса.
  - Благодарен брату Палаку за его предложение, - приложив ладонь к груди, Марепсемис слегка кивнул Палаку, - но, как мне не жаль, я вынужден отказаться. Все вы знаете: я человек степной - родился в шатре, вырос на конской спине. Жить в тесном, зловонном греческом муравейнике для меня несносно. Их тесные каменные домишки давят на меня, как будто меня живого закрыли в могильном склепе. Но дело не в этом. Главное, - пристукнул себя кулаком по колену Марепсемис, - что среди нас есть человек, который сумеет приучить херсонесцев к скифской узде гораздо лучше, чем я. Это наш брат Лигдамис.
  - Верно! - горячо поддержал Дионисий.
  Сидевший рядом с Марепсемисом Эминак, уже радостно возмечтавший, что после неожиданного отказа Марепсемиса Палак предложит Херсонес по старшинству ему, обиженно зажевал ус.
  - Я даже почти не говорю на языке греков, а Лигдамис сам наполовину грек. Уверен, что херсонесцы куда легче покорятся его власти, чем любого из чистокровных скифов, - заключил Марепсемис.
  Палак перевёл взгляд на сидевшего по левую руку Лигдамиса.
  - Лигдамис, как ты смотришь на то, чтобы стать зачинателем херсонесских басилевсов?
  Лигдамис слушал речь Марепсемиса, задумчиво крутя на палец тонкий ржаной ус. Наконец, выпустив ус, приложил руку к груди и поклонился Марепсемису.
  - Благодарю брата Марепсемиса за добрые слова. Благодарю царя Палака (ещё поклон) за доверие и предложенную мне великую честь. Я согласен.
  - Ну вот и отлично! Значит, так и решим, - улыбнулся довольный Палак и поднял стоящий между ногами канфар. - Давайте-ка все выпьем за будущего херсонесского басилевса!
  Участники совета радостно подставляли кубки и чаши под обносимую Кробилом амфору любимого Палаком тёмно-красного хиосского. Даже Эминак, признав правоту Марепсемиса, успел забыть свою обиду. И только Иненсимей таил за улыбающимся лицом скребущую кошачьими когтями душу досаду. Эх, сообразить бы чуток раньше! Можно было б вдвоём с Опией подбить Палака отдать Херсонес Тапсаку!
  Вернувшийся Зариак доложил с порога, что гадатели с прутьями ждут перед дворцом. Вся компания во главе с Палаком направилась через "тронную" залу, где к ним присоединились Опия и Сенамотис со служанками, к выходу.
  Едва Палак ступил за распахнутые Тинкасом двери, стоявшие перед крыльцом со связками ивовых прутьев на плечах девятеро гадателей разом согнули спины, коснувшись правой рукой земли. Спустившись на нижнюю ступень (выше, между каменными грифонами, заняв всё крыльцо, встала тесными рядами его свита), Палак объявил, что желает знать, хорош ли этот день для выступления в поход на Херсонес. Как полагается, вопрошающий сам выбрал тройку гадателей.
  У первых двух гадателей большинство прутьев упало в начертанный перед ступенями центрального входа магический круг, а вот третий дал маху. Многие за спиною Палака не удержались от досадливого вздоха.
  Пришлось повторять процедуру трём другим выбранным Палаком гадателям. У этой тройки только один метнул прутья в обозначенную цель, а двое промахнулись. И только с третьего раза боги наконец дали ответ: как ни старались гадатели порадовать царя, его братьев и скептухов - у всех троих большинство прутьев упало мимо круга. С последним броском по площади прокатился сдержанный гул разочарования: боги воспретили Палаку отправляться в поход. Жёны Палака, Иненсимея и Тапсака, смотревшие с детьми и служанками гаданье с дворцовой крыши, засияли довольными улыбками.
  Получив ответ на свой вопрос, Палак уже собирался вернуться во дворец, когда заметил въехавших в Царские ворота трёх всадников на взмыленных конях, по привязанным сбоку заводным коням безошибочно опознав в них гонца с двумя охранниками. Рассекая конскими грудьми толпившихся перед дворцом слуг, воины проехали шагом к главному крыльцу, где последний гадатель как раз связывал ремешком собранные с земли прутья. Потянувшиеся было с площади царские слуги и женщины на крыше, заметив гонца, замерли и навострили уши, в надежде узнать, какую весть он привёз.
  Соскочив перед крыльцом с коней, гонец и его подручные, держа в кулаке поводья, опустились на одно колено (гонец оказался как раз в гадальном круге) и склонили прикрытые тёмно-серыми башлыками головы перед стоявшим на верхней ступени в окружении свиты царём. Палак велел воинам встать и говорить, с чем прибыли. Если бы послание предназначалось только для царских ушей, вестник сказал бы об этом. Но нет: устами своего гонца младший брат вождя хабов Госона Сагил, начальствующий в крепости Постигия, что в устье Хаба, сообщал, что этим утром к крепости прибило сильным ветром греческий корабль из Тиры. С корабля высадились шестеро херсонесцев во главе с Формионом, объявившие, что они посланы с дарами к царю Палаку просить мира и дружбы, а заодно едут по приглашению царевны Мессапии на свадьбу Стратона.
  - Так вот почему боги не дозволили нам выступить сегодня в поход! - обрадовано воскликнул Палак, обернувшись к братьям, матери и советникам. - В последний момент херсонесцы наложили в штаны и решили мириться! Ха-ха-ха!.. Ну, что ж, поглядим, что они нам везут. Если Херсонес покорится нам без войны, так тем лучше.
  Наказав слугам позаботиться о гонцах и их конях, Палак ушёл во дворец.
  Марепсемис, Эминак и Лигдамис велели слугам подвести коней. Марепсемис и Эминак возвращались в свои стойбища. Лигдамис поехал с ними: навестить несчастного Стратона и поддержать в свалившемся на неё горе сестру Мессапию.
  
  Несколько часов спустя дворцовый слуга, наблюдавший с Западной башни за Херсонесской дорогой, прибежав во дворец, доложил, что на дороге показались две кибитки, сопровождаемые примерно полусотней всадников. Хотя до вечера было ещё далеко, Палак решил принять херсонесцев завтра, дав Формиону время оправиться от потрясения, которое его ожидает. Малоприятную миссию сообщить старику о несчастье с внуком царь поручил Дионисию, отправив его навстречу послам; заодно велел разузнать, с чем они прибыли.
  Дионисий с двумя сайями-телохранителями встретил неспешно рысивший по Херсонесской дороге отряд за Священным полем. Когда скакавший с десятком всадников впереди кибиток командир скифского конвойного отряда подъехал почти вплотную (остальные четыре десятка рысили сзади), Дионисий властно вскинул правую ладонь. Всадники и возницы натянули поводья. В открытом спереди проёме передней кибитки показались седобородые лица Формиона и Стратона и рыжебородое лицо Апеманта. Увидев встречавшего их Дионисия, Апемант, растянув губы в приветной улыбке, помахал ему из-за спины скифского возницы. Затем взгляды братьев и ехавших во второй кибитке трёх их коллег, поневоле обратились на обложенную доверху дровами скалу справа от дороги, с ослепительно сияющим в солнечных лучах бронзовым мечом на верхушке. (После огненных жертвоприношений царские слуги тщательно оттирали Ариев меч от копоти и начищали до зеркального блеска.)
  Подъехав к передней кибитке, Дионисий приветствовал посланцев Херсонеса от имени Палака и сообщил, что царь примет их завтра.
  - А когда свадьба молодого Стратона? - радостно скаля крупные белые зубы, спросил Апемант. - Надеюсь, мы не опоздали?
  - Опоздали, - мрачно ответил Дионисий. - Свадьба была вчера.
  - Как вчера?! - забыв убрать с облитого потом розовощёкого лица улыбку, растерянно переглянулся с братьями Апемант. - Ведь в письме Мессапии сказано, что свадьба через десять дней!
  - Так получилось... - неопределённо шевельнул плечом Дионисий.
  - Ну, всё равно, нам надо поздравить молодых, вручить подарки, - сказал Формион. - Где сейчас новобрачные?
  - Тут, недалеко, - кивнул Дионисий в сторону простиравшейся к северу от плато, краем которого пролегала дорога, обширной низины. - Табор Марепсемиса недалеко от Нижней башни... Только вот какое дело... Сегодня утром Стратона лягнула кобыла. Так что он сейчас лежит раненый.
  - Куда лягнула? - встревожено спросил Формион, тотчас почуявший по угрюмому тону и мрачному виду старательно избегавшего его взгляда Дионисия, что дело серьёзно.
  - В бедро... и в живот.
  - Поехали! - гаркнул по-скифски Формион, хлопнув ладонью по плечу скифского возницу (весь разговор с Дионисием происходил, естественно, на эллинском). - Гони! Скорей!
  Объявив ждавшему сбоку Формионовой кибитки полусотнику-хабу, что с этой минуты он и его люди свободны, Дионисий с двумя сайями поскакал за посольскими кибитками к Западной балке. Через пять минут кибитки (на выезде из балки Дионисий с сайями обогнал их, указывая дорогу) остановились у невысокого пригорка, на пологой продолговатой макушке которого высился обтянутый красногнедыми конскими шкурами, увешанный свисающими с концов поддерживающих шатровую крышу жердей белыми и жёлтыми конскими хвостами шатёр молодожёнов. У подножья бугра, около пустого загона для скота (подаренный молодожёнам скот пасся на лугу неподалёку), стояли три кибитки и три небольших шатра, поставленные для греческих лекарей, Варагна и слуг.
  Подошедший с застывшей на лице скорбно-сочувственной маской к выбравшимся из прикативших вразлёт кибиток херсонеситам Поликрат (многажды бывавшего в Неаполе Формиона он прекрасно знал) не стал скрывать жестокую правду:
  - Крепись, достопочтенный Формион! Надежды нет. Юноша умирает.
  Сквозь стиснутые зубы Формиона вырвался сдавленный полувсхлип-полустон. Закрыв глаза, он с минуту стоял, навалившись на судорожно сжатый обеими руками посох. Стратон и Апемант, обхватив старшего брата и друг друга за плечи, соприкасаясь скорбно склонёнными простоволосыми головами, молча переживали страшную новость. Наконец Формион, скрепившись, поднял голову, вытер трясущимися пальцами мокрые дорожки на изрытых морщинами щеках и, разомкнув братские объятия, тяжело напирая на посох, медленно побрёл к распахнутому входу в шатёр. Стратон с Апемантом пошли чуть позади у него по бокам, трое других послов, уткнув глаза в землю, шли в шаге за ними, Дионисий с Поликратом замыкали скорбное шествие.
  Зайдя внутрь, херсонеситы, Поликрат и Дионисий окунулись в тяжёлый, пропитанный запахами мочи, лекарственных трав и конопляного дыма воздух, стоявший в шатре, несмотря на открытый вход и отверстие над опорным столбом, - то был запах болезни и незримо затаившейся в ожидании своего часа смерти.
  Стратон, скорчившись на левом боку под заячьим одеялом, лежал посередине покрытого белой лошадиной шкурой брачного ложа, обратившегося смертным одром. Мессапия с застывшим, как гипсовая маска, бескровным лицом, не отрывая глаз от искажённого страданьем жалкого лица сына, сидела слева у его изголовья. Позади неё вжались сгорбленными спинами в кожаную шатровую стену две её рабыни. По другую сторону сидела в обнимку с матерью на краю ложа юная супруга Стратона, гложимая скорбной думой, что теперь с нею будет? На ковре в ногах Туонис сидели две её лучшие подруги, дочери Эминака, одна из которых держала в ладонях безвольно опущенную руку Туонис.
  Увидя остановившихся с посохами у опорного столба Формиона и его братьев, Мессапия медленно поднялась с помощью подхвативших её сзади под локти рабынь и, пошатываясь на ослабевших ногах, подошла к тестю. Глянув исполненными муки чёрными очами в его замутнённые слезами глаза, тихо проговорила:
  - Формион... а у нас тут вон что случилось...
  Уронив бессильно голову на плечо тестю, Мессапия затряслась в беззвучных рыданиях. Выпустив посох, тотчас подхваченный Апемантом, Формион стал ласково оглаживать мелко трясущимися ладонями содрогающиеся плечи и сгорбленную спину безутешной матери. Седовласый Стратон и Апемант понуро стояли по бокам. Затем все четверо подошли к ногам Стратонова ложа.
  Мучимый неотступными ноющими болями в ушибленном бедре и животе, Стратон неотрывно глядел сквозь потолочное колесо на проплывавшие в ярко-голубом небе, сменяя друг друга, бело-сизые кудрявые облака, пытаясь угадать, как когда-то маленьким мальчиком, на что они похожи. Одно представлялось ему ягнёнком, другое рыбой, третье быком, следующее - медведем, утёсом, уткой, башней, кибиткой, плывущим с раздутым ветром парусом кораблём, конской головой. Как радостно было видеть всю эту не замечаемую прежде небесную красоту! А ещё - пару круживших высоко под облаками на широких неподвижных крыльях чёрных коршунов, то исчезавших, то вновь залетавших в разрезанный толстыми спицами голубой небесный круг. Неужели всего этого ему никогда-никогда больше не увидеть?
  И года не прошло, как Стратон ехал за погребальной колесницей деда Скилура, а затем, с мурашками на коже, глядел, как его вносят в подземелье башни. И какой же бесконечно далёкой казалась тогда его собственная старость и смерть! Мог ли он тогда подумать, что меньше чем через год ему самому предстоит отправиться вслед за дедом под землю!
  Лицо Стратона приобрело желтоватый оттенок, пухлые щёки опали, глаза в чёрных тенях ввалившихся глазниц лихорадочно блестели, тонкие спутанные волосы на лбу слиплись от пота.
  - А-а, дед приехал... дядя Стратон... дядя Апемант... - нехотя оторвав взгляд от окна в небо, узнал он подошедших. - А надо мной вот... чёрные коршуны кружат... как над тем воином за Донаем...
  Две маленькие слезинки скатились, одна за другой, по его вискам. За его спиной, по-детски зашмыгав носом, уткнулась заслезившимся лицом в материнское плечо Туонис.
  - Деда, увези меня отсюда домой, в Херсонес, - попросил Стратон. - Мне уже почти не больно. Дома я выздоровею.
  - Хорошо, милый, увезу.
  - Увези прямо сейчас! Прикажи, пусть запрягают кибитку.
  - Сейчас нельзя. Скоро уже вечер... Потерпи до завтра. Завтра к утру боль совсем утихнет и поедем.
  - Ну, ладно... - нехотя уступил уговорам деда Стратон, вновь улетев глазами к облакам.
  Держась за руку Формиона, Мессапия села на прежнее место в изголовье сына. Формион, старый Стратон и Апемант молча опустились на подушки слева от ложа умирающего. Трое других послов и Дионисий, постояв с минуту в ногах Стратона, пожелали бодрыми голосами ему скорейшего выздоровления и бесшумно направились к выходу.
  Вечером, когда небо в шатровом отверстии поблекло и потемнело, боли в животе Стратона усилились. Он стал часто громко стонать, кричать, метаться, пытался царапать ногтями живот, чтобы добраться до источника боли. Обливаясь слезами, просил мать и деда помочь ему, спасти его: он не хочет умирать!
  Созисава увела плачущую Туонис спать в соседний шатёр (дочери Эминака ушли ещё раньше). Отослав братьев ужинать и почивать, Формион остался около внука вдвоём с Мессапией.
  Варагн обкурил больного дурманным конопляным дымом. Поликрат и Конон напоили его утишающей боль, погружающей в избавительный сон маковой настойкой.
  Ночью Стратон то впадал ненадолго в забытье, то начинал беспокойно метаться, стонать, вскрикивать, звать маму. Мессапия, не сомкнув глаз, держала в ладонях одну его руку, Формион с другой стороны - другую.
  Утром, когда к его ложу опять вернулись Туонис с Созисавой и братья Формиона, Стратон совсем ослаб и успокоился, лежал, равнодушно глядя в опять заголубевшее между колёсными спицами небо. По не принимающим пищи кишкам расползался, подбираясь помалу к сердцу, подожжённый пылавшим внизу живота угольком огонь. Вместе с силами Стратона покинула и жажда жизни. Он понял, что из когтистых лап смерти ему уже не вырваться - и смирился. Теперь в его голове засела иная, не привязанная к земной жизни мысль.
  - Дед, ма, - скосив глава на закаменевших слева Мессапию и Формиона, прервал Стратон долгое молчание. - Скажите, а душа моя отправится за Стикс, в царство Аида, или улетит к звёздам на небо?
  Повалившись на белую конскую шкуру, Мессапия зашлась безутешным воем лишившейся единственного детёныша волчицы.
  
  В то время как Формион с братьями остался подле умирающего внука, трёх других послов Дионисий гостеприимно пригласил отужинать и переночевать у него в доме. Обильно угостившись в доме Посидея в компании старика и двух его сыновей, херсонеситы не посчитали нужным скрывать от своих неапольских гостеприимцев, что большинство херсонеситов настроено воевать за Равнину, что на днях херсонесские послы отплыли на поиски союзников в соседние страны, а их прислали сюда с единственной целью - оттянуть, сколько можно, начало скифского вторжения.
  Узнав всё, что было нужно, Дионисий после ужина увёл херсонеситов почивать в свой дом. Оставшись в андроне вдвоём с младшим сыном, прежде чем отпустить его к нетерпеливо дожидавшимся жёнам, Посидей, как всегда, выслушал его подробный рассказ о сегодняшнем дне в царском дворце. Хотя Палак отправил старого отцового советника на покой, Посидей, как и прежде, был в курсе всех государственных дел: сыновья не скрывали от него принимаемых во дворце решений и нередко пользовались его советами.
  Услыхав, что в связи с ожидаемой смертью сына Мессапии Палак предложил стать царём Херсонеса Марепсемису, а тот отказался в пользу Лигдамиса, Посидей ухмыльнулся:
  - Всё делите шкуру ещё не убитого льва? Ну-ну...
  Старик был противником прошлой войны с Боспором и нынешней с Херсонесом. Был уверен, что захватить Херсонес скифам не удастся (о прорытом в город тайном ходе Главк и Дионисий отцу не сказали), а разорив хору, скифы навредят сами себе, лишившись дешёвого херсонесского вина. Посидей понимал, что молодому царю, получившему власть в обход старших братьев, хотелось самоутвердиться в глазах скифов яркой победой. На Боспоре не получилось, теперь пробует в Херсонесе, рассчитывая на помощь Формиона.
  - Ну что ж... И Марепсемис, и Палак поступили мудро: если кто и сможет держать херсонеситов в повиновении, то это Лигдамис.
  - Да, отец. Мы все согласились, что Лигдамис - наилучшая кандидатура в херсонесские цари... Ну, я пойду? - молвил Главк, вставая с кушетки. - Доброй ночи, отец.
  - Ты вот что, Главк... - задумчиво поглаживая бороду, вскинул Посидей проницательные глаза на сына. - Посоветуй Палаку, пусть пообещает херсонеситам, что если они примут его покровительство и защиту, подобно ольвиополитам, то он дозволит им вновь расселиться на Равнине, выделив всем желающим безвозмездно земли. Тридцать лет назад Скилур предлагал им это, но тогда они предпочли убежать с Равнины на свой полуостров. Может теперь согласятся.
  - Мудрая мысль, отец! - воскликнул Главк. - Обязательно скажу завтра Палаку!
  - Ну, ступай, жёны уже заждались, - улыбнулся Посидей. - Доброй ночи...
  
  Гарцуя неутомимо полночи на двух своих жёнах (две другие были на восьмом месяце беременности), Палак вставал поздно (ежеутреннюю жертву барана и молитву восходящему Гойтосиру совершал от его имени Симах). Выйдя в своё обычное время, когда утро переходит в день, к ожидавшим в "тронной" зале братьям и друзьям - советникам и сотрапезникам - Палак первым делом поинтересовался у Марепсемиса, как там Стратон.
  - Всё ещё мучается, - коротко ответил тот. Палак сочувственно кивнул.
  Во время завтрака в царском кабинете Дионисий доложил, что выведал вечером у херсонеситов.
  - Нужно сейчас же повторить гадание и сегодня же двинуться к Херсонесу! - воскликнул с горячностью Марепсемис, едва умолк Дионисий. (Марепсемис лелеял втайне надежду, что Палак либо погибнет под Херсонесом, либо уйдёт оттуда несолоно хлебавши, что окончательно откроет глаза вождям и сайям на его никчёмность и позволит Марепсемису вырвать у него власть, поэтому всеми силами подталкивал Палака к войне.)
  - Сперва надо всё же выслушать послов, - возразил ему Главк. - И предложить им наши условия, приняв которые, они всё-таки смогут избежать войны.
  И Главк высказал как свою подсказанную вчера отцом идею.
  - Согласен с Главком, - сказал Лигдамис. - Возможно, на таких условиях Формиону и его сторонникам удастся убедить остальных покориться.
  - Мысль хорошая, - вынужден был признать Марепсемис. - Но я считаю, нужно немедля идти к Херсонесу и везти с собой послов. Когда наше войско будет стоять у стен Херсонеса, наши предложения станут для херсонесцев куда доходчивей.
  - А если и тогда откажутся - пусть пеняют на себя! - поддержал Марепсемиса Иненсимей.
  - Согласен. Так и сделаем, - объявил Палак. - Эй, Зариак! Зови гадателей!
  На этот раз уже первая тройка гадателей на вопрос Палака, можно ли сегодня вести войско на Херсонес, дала отрицательный ответ. Палак и его окружение на ступенях центрального входа не скрывали разочарования и досады. Зато лица Палаковых жён на дворцовой крыше опять расцвели довольными улыбками.
  - Возможно, боги не дозволят нам идти на Херсонес, пока не умрёт Стратон, - предположил Дионисий.
  - А вдруг он ещё не скоро умрёт? - высказал опасение Эминак.
  - Не беда, - успокоил Дионисий. - Херсонеситы всего несколько дней, как отправили послов на поиски союзников. Пока они доплывут туда, пока вернутся с подмогой из-за моря обратно, - если кто-то вдруг согласится им помочь, - пройдёт не меньше месяца. Так что спешить нам особенно незачем. Два-три дня ничего не изменят. Думаю, нужно обождать.
  - Хорошо, подождём, - согласился Палак. - Зариак!
  - Да, государь!
  - Езжай, привези сюда послов.
  Полчаса спустя Зариак ввёл в "тронную" залу посланцев Херсонеса. Уперев руки в раскинутые колени, Палак сидел на шитой золотом краснобархатной подушке в центре белой бычьей шкуры. Как подобает в торжественных случаях, был он в полном царском облачении: в сияющей на голове вправленными в золото самоцветными камнями высокой тиаре, с заткнутой за широкий пояс тяжёлой золотой булавой. Четыре великана-телохранителя с копьями и длинными овальными позолоченными щитами застыли изваяниями у углов тронного возвышения, Тинкас с бунчуком стоял за спиною царя. Три брата царя и два десятка скифских вельмож стояли по бокам, образуя живой коридор между тронным возвышением и холодным очагом в центре зала.
  Послов вошло пятеро. После обмена приветствиями Стратон Старший извинился за Формиона, который не может покинуть умирающего внука и просит провести переговоры без него. Палак ответил, что понимает чувства Формиона и глубоко сожалеет о том, что случилось с его внуком.
  После того как сопровождавшие послов рабы положили на ковёр перед царской ступенью привезенные Палаку дары, тот же Стратон на правах старшего сообщил об условиях, на которых херсонеситы готовы принять царевну Мессапию обратно и тем самым не доводить дело до окончательного разрыва.
  Как только Стратон умолк, Палак поднялся на ноги и вынул из-за пояса булаву.
  - Условия, на которых вы просите мира, нам не подходят. Но я готов дать Херсонесу последний шанс избегнуть войны. Свои условия я объявлю вам в своё время. А сейчас - я сказал, вы выслушали.
  Поклонившись почтительно, но не слишком низко, скифскому царю, херсонесские послы, ведомые Зариаком, покинули дворец.
  Марепсемис, Эминак и Лигдамис тоже направились к выходу. Марепсемис намеревался отвезти херсонесцев к себе на обед, подсластив им негостеприимный приём в царском дворце (обычно царь после приёма послов угощал их обедом или ужином, но не в этот раз). Палак остановил Марепсемиса, попросив его на пару минут задержаться. Слегка удивлённый, Марепсемис попросил Эминака обождать его с херсонесцами перед дворцом. Отдав булаву и давившую на голову тиару подбежавшим от стены слугам, Палак положил ладонь на плечо подошедшего Марепсемиса и увёл его через распахнутую стражами дверь на женскую половину, сделав знак увязавшемуся было за ними Иненсимею остаться в зале.
  Остановившись на перекрестье обсаженных цветами дорожек в центре внутреннего дворика, Палак убрал руку с плеча недоуменно выпялившего на него ястребиные зенки Марепсемиса.
  - Я вот что подумал, брат... - заговорил он тихим голосом, глядя мимо Марепсемиса на бегающих с весёлыми визгами между цветочными грядками малышей и сидящих с рукоделием на скамьях под окнами, улыбающихся ему жён. - Бедолаге Стратону, наверно, очень больно, тяжко умирать... (Марепсемис согласно кивнул) Если он до вечера не помрёт, ты скажи там Варагну - пусть напоит его тем зельем, которым поил Атталу. Раз надежды выздороветь нет, зачем парню напрасно мучиться? Как ты считаешь?
  - Думаю, ты прав. Скажу Варагну, - без малейших колебаний ответил Марепсемис.
  - Только, чтоб Мессапия и Формион не знали, - приподнял в улыбке краешки губ Палак.
  - Само собой, - заверил Марепсемис.
  Скользнув острым ястребиным взглядом по улыбчивым лицам довольных очередной отсрочкой похода Палаковых жён и служанок, Марепсемис размашисто зашагал к выходу.
  
  Наутро, едва заспанный Палак вышел из ложницы, Опия уведомила его, что юный сын Мессапии наконец отмучился. Притворно вздохнув, Палак поспешил в нужник.
  Выпив перед завтраком с братьями и друзьями по полной чаше вина за то, чтобы путь Стратоновой души на Небо к предкам был лёгким и прямым, как стрела, Палак поинтересовался у Марепсемиса, где и когда Мессапия думает его схоронить? Марепсемис ответил, что пока не спрашивал об этом: Мессапия то воет волчицей, то лежит в беспамятстве. Не лучше выглядит и Формион.
  Палак велел брату передать Мессапие, что она может, если хочет, захоронить сына через сорок дней в Скилуровой башне: как внук Скилура, Стратон имеет полное право упокоиться рядом с дедом в царской гробнице.
  Иненсимей спросил, не послать ли Зариака за гадателями? Разглядывая своё отображение в пурпурном оке недопитого кубка, Палак отрицательно покачал головой:
  - Сегодня плохой день для выступления в поход. Подождём до завтра...
  
  Помалу оправившись под вечер от горя, Формион и Мессапия отказались от чести схоронить Стратона подле Скилура. Мессапия намеревалась вернуться жить в Херсонес, поэтому совместно с Формионом решила, что её сын должен лежать рядом с отцом в родовом склепе Формиона, где в свой час обретёт вечный покой и она сама. Мессапия теперь уже была согласна вернуться в Херсонес и доживать отпущенный ей век без всякой скифской охраны. После безвременной смерти Стратона завоёвывать Херсонес ей и Формиону стало не для кого.
  Услыхав, что Формион и Мессапия надумали просить Палака отказаться от похода на Херсонес, Апемант, взметнув негодующе рыжеватые крылья бровей, горячо запротестовал:
  - Горе помрачило вам разум!.. Херсонес почти у нас в руках!.. Как можно отказываться от... всего?! Мы со Стратоном не согласны! Скажи им, Стратон!
  Разговор происходил в узком семейном кругу возле смертного ложа молодого Стратона. Живой Стратон неопределённо снизал плечами. Взгляд Апеманта скользнул по скукожившейся тоскливо по другую сторону изголовья мёртвого супруга дочке Марепсемиса, всего-то и побывшую одну-единственную ночь женой Стратона.
  - И потом, может, Стратон с женой успели зачать дитя! Может, через девять месяцев у вас родится внук, продолжатель рода! - подал надежду Мессапие и Формиону Апемант. - Я считаю, нужно забрать Туонис с собой в Херсонес. ("А личико-то у девчонки прехорошенькое!.. и фигурка ничего... Хорошо бы как-нибудь женить на ней Феофанта. А после - почему бы моему Феофанту не стать херсонесским басилевсом?" - воспарил в облака Апемант.)
  Формион обратил вслед за младшим братом чуть проясневший взгляд на Туонис.
  - Да, думаю Апемант прав. Может быть, будет ребёнок. Пусть поживёт у нас хотя бы какое-то время, - перевёл Формион взгляд на Мессапию. Та безучастно кивнула:
  - Пусть поживёт... (Разве может какой-то будущий ребёнок заменить ей её Стратона?!)
  Херсонеситы и Мессапия говорили на греческом, который Туонис почти не понимала, хоть и поняла по бросаемым на неё взглядам, что разговор идёт о ней. Когда позже Формион завёл речь о Туонис с Марепсемисом, тот небрежно махнул рукой:
  - Ладно, раз Стратон её распечатал, она теперь ваша. Забирайте...
  
  Ночью небо над Неаполем от края до края заволоклось серыми тучами, с которых, то мельче, то крупнее, кропило землю мелким дождём. Глянув на склонённые под тяжестью дождевых капель головки цветов на женском дворике и будто завешенный серой волчьей шкурой прямоугольник неба вверху, Палак приуныл: похоже, и сегодня поход на Херсонес придётся отложить. В памяти занозой всплыло, что когда прошлой осенью выступили на Боспор, тоже шёл дождь...
  Но братья, Иненсимей и все явившиеся разделить утреннюю царскую трапезу друзья-советники в один голос настояли бросить прутья. А Главк предложил, прежде чем приступить к гаданию, Палаку отправиться на агору и принести в память об умершем Стратоне достойные жертвы скифо-эллинским богам: выказать богам почтение никогда не бывает лишним.
  Совет Главка оказался удачным: удоволенные Палаковыми дарами боги дали добро на поход - у первой же тройки жрецов-прорицателей прутья упали в круг.
  В полдень изготовившееся к походу войско стояло вокруг скалы Ария. Тут были пять тысяч сайев (тысяча осталась охранять Тафр и столицу), тысяча палов во главе с Ариантом - младшим братом Иненсимея и Опии (вождь палов Агаэт был уже слишком стар, чтобы самому водить дружину в походы) и знатные юноши из двадцати скифских племён общим числом около трёх тысяч (вместе со слугами). Племенные дружины батов, хабов и напитов присоединятся к войску по пути к Херсонесу, увеличив его численность до 12-13 тысяч воинов, - Палак и его советники считали, что для Херсонеса этого хватит с головой.
  Несмотря на дождь, весь Неаполь вышел проводить войско в поход. Толпа простонародья окружала полукольцом поле Ария с восточной стороны. Знатные и богатые, в том числе здешние греки, как всегда, расположились на ближних к Священному полю стенах и башнях. Царицы и царевны с детьми, служанками и охранниками-энареями, державшими над ними на шестах навес из бычьих шкур, удобно наблюдали за происходящим у скалы Ария действом с высоты угловой юго-западной башни.
  Выждав момент, когда дождь на время притих, Палак зарезал в жертву Арию белого неезженого жеребца и, поднявшись на скалу, полил из золотой чаши его кровью Ариев меч, призывая бога помочь своим детям окрасить вражьей кровью их копья, стрелы и акинаки. Жрецы разложили на окружающих скалу дровах кровавые куски разрубленного на части жертвенного коня, и Палак, обойдя с факелом по кругу, поджёг обильно политый оливковым маслом и овечьим жиром хворост. Уложенные на хворост мокрые сосновые поленья разгорались неохотно, густо дымили, дым стлался по земле, не хотел подниматься в серое слякотное небо. Слуги вылили в огонь ещё несколько амфор масла, и тогда он наконец набрал силу и пожрал жертвенное мясо.
  Под глухой барабанный гул (кожа на барабанах, хоть барабанщики и укрывали их полами кафтанов, тоже отсырела) 24-хвостый царский бунчук, воткнутый в прикреплённый к подпруге медный стакан у правой ноги Тинкаса, поплыл между подававшихся в стороны всадников от объятой пламенем и дымом Ариевой скалы на запад. За бунчуком тронули коней ехавшие рядом Палак и трое его братьев, за ними - семеро молодых царевичей (пять старших сынов Марепсемиса и двое Лигдамисовых), затем - тесная гурьба ближних царских друзей и слуг с запасными конями. Постепенно всё войско вытянулось по дороге в определённом для каждого отряда порядке и ушло на закат к Херсонесу. За конницей стронулся с места стоявший на обочине обоз из двух сотен запряженных двумя парами коней, загруженных походным снаряжением и припасами высокобортных возов и кибиток. Ещё утром пастухи погнали по обочинам дороги табуны коней, гурты овец и телят для прокорма войска (каждое племя и сайи выделили определённую долю скота и зерна).
  Последними выехали из Западной балки и пристроились в хвост воинского обоза три херсонесские кибитки, охраняемые ехавшей сзади сотней молодых сайев во главе с Ситтаком. В передней, запряженной четвёркой вороных коней, лежало завёрнутое в белую конскую шкуру, густо усыпанное душистыми травами и цветами тело молодого Стратона. В головах у него, около закрытого кожаным пологом задка кибитки, понурив головы, сидели безутешная мать и юная вдова, с затаённой радостью мечтающая о полной соблазнов жизни в большом греческом городе; в ногах примостились Формион и одна из рабынь Мессапии; на облучке, рядом со скифским возницей, скукожился под дождём раб Формиона. Во второй кибитке ехали братья Формиона и три других посла со своими рабами. В третьей кибитке, под присмотром второй Мессапииной рабыни и служанки Туонис (вторую служанку она вернула отцу), везли наиболее ценное из подаренного Стратону и Туонис на свадьбе. Большую же часть подарков Туонис по подсказке Мессапии раздала утром при прощании жёнам отца, сёстрам, невесткам, братьям и подружкам - дочерям Эминака и отцовых телохранителей.
  Над Священным полем ещё стоял крепкий запах горелой кожи и мяса. Дрова вокруг Ариевой скалы к этому времени уже прогорели, осыпавшись жидко дымящейся золой, открыв взору вонзённый в верхушку чёрный крест меча. Ошмётки дыма волочились понизу через дорогу и растворялись в дождевом мороке над опустелыми стойбищами Марепсемиса и Эминака.
  Долго откладывавшийся поход на Херсонес наконец начался.
  
  ГЛАВА 8
  
  Возвращение домой Канита и молодых напитов оказалось совсем не таким, каким представлялось, когда они, нетерпеливо горяча коней, скакали от Неаполя к Хабу, считая часы и минуты до встречи с родными. Взбадривая плетью Рыжика, и без того в охотку выбивавшего копытами мягкую дорожную пыль, чуя близкий конец пути, Канит, мысленно улыбаясь, в первую очередь рисовал в воображении долгожданную встречу с Зобеной, озабоченно гадая, удастся ли закрыться с ней хоть на полчаса в комнате, или родные не дадут, и придётся терпеть весь этот нескончаемый день до вечера.
  Ужасная новость о Мирсине сразила Канита и его спутников в Хабеях - будто внезапно вонзившаяся в сердце таврская стрела. Веселье, смех и улыбки со всех лиц будто ветром сдуло. Канит сразу вспомнил, как недавно сам был в плену у тавров. Ожесточённо полосуя летевшего намётом Рыжика, Канит ощущал, как холодная дрожь пробирает спину и волосы под башлыком встают дыбом от воспоминаний о пережитом тогда смертном ужасе, и с полынной горечью во рту думал, каково там сейчас Мирсине.
  Родное подворье, в густой тени дубовой листвы, казалось, было погружено в чёрную тоску. Никто не кинулся к въехавшему в ворота Каниту с радостным криком. Даже Лис, чувствуя общее настроение, прыгая и крутясь около нечаянно вернувшегося молодого хозяина, чуть слышно повизгивал, будто стыдясь своей радости.
  Глянув на висящий под мордой запалено всхрапывающего Рыжика длинный пук светло-русых волос, Скилак стиснул сына в крепких объятиях и с минуту держал его у груди.
  - С возвращением, сын, - молвил он тусклым, безжизненным голосом, отпустив, наконец, плечи Канита, и молча потиснул руки въехавшим вместе с Канитом на подворье Танасаку и Ишпакаю. Каниту показалось, что голова отца стала заметно белее, а трещины морщин на лбу и возле усов глубже.
  Также молча, с разлитым на лицах сумраком, обняли Канита братья - Радамасад и Ариабат, матушки Зорсина и Матасия, а сестрёнка Госа и нянька Синта, едва начавшие оправляться от подкосившего их несчастья, залили его кафтан рясными слезами. Бабка Госа, сидевшая, отрешённо уткнувшись костистым подбородком в сложенные на клюке руки, на своём обычном месте возле поварни, не встала, не пошла навстречу вернувшемуся из далёкого похода внуку.
  - Убил ворога? Молодец, - похвалила она безучастно подошедшего с поклоном поздороваться юношу, будто тот ездил на соседнее плато охотиться на зайцев. Ни отец и никто из родных не поинтересовался, как прошёл поход и как Каниту удалось порешить своего первого врага.
  Зобена и две другие служанки - 22-летняя Метона, жена Тирея, и 30-летняя жена Лимнака Олкаба - стояли рядышком у входа на поварню. Руки Зобены были по локти усыпаны мукой: она как раз молола на поварне зерно. Когда Канит, поздоровавшись с бабкой, глянул на них, все три отвесили ему низкий поклон, и Олкаба, на правах старшей, поздравила молодого хозяина с возвращением домой.
  За месяц разлуки живот Зобены, под просторной зелёной юбкой, стал заметно выпуклее. Подняв взгляд на её подрагивающие губы и наполненные влагой глаза, Канит поспешил отвернуться: память о Мирсине полынной горечью отравила обоим радость встречи. Канит не ощутил привычной тяги к её красивому телу: "жеребец" в его штанах не шевельнулся. Сев с отцом, братьями, Танасаком и Ишпакаем на скамью под дубом, Канит спросил о том, что от самых Хабей острой занозой саднило у него в голове: как же ТАКОЕ могло случиться с Мирсиной?
  И в последующие дни не выходившие из головы тоскливые думы о Мирсине, где всё, на что ни кинь взгляд, было пронизано воспоминанием о ней (как раньше о Савмаке), чёрной тенью лежало на отношениях Канита и Зобены. Оба любили друг друга как бы через силу, стыдясь дать прежнюю волю своей страсти, будто за дощатой стенкой в соседней комнате лежал покойник...
  Но скоро из Царского города чередой пошли вести, помалу заслонившие память о Мирсине. Уже на другой день в Тавану приехал Ториксак с вестью, что Палак объявил войну Херсонесу за обиду сестры Мессапии, которая, конечно, не обойдётся без участия напитов. Вскоре долетела новость о женитьбе юного сына Мессапии на одной из дочерей Марепсемиса. Потом стало известно, что к Неаполю проехали херсонесские послы во главе с Формионом, и среди напитов пошли разговоры, что войны не будет: перетрусившие греки примут условия Палака без боя. На следующий день по Таване пошли слухи, что юный сын Мессапии, которого Палак обещал посадить подручным царём в Херсонесе, наутро после свадьбы то ли убился, упав в пьяном виде с коня, то ли получил смертельный удар копытом. Наконец, ещё через два дня в Тавану примчал царский гонец, известивший о смерти сына Мессапии и о том, что сегодня Палак с войском выступит на Херсонес. Часа через три пополудни сидевшие на верхушке дуба на Скилаковом подворье младший сын Октамасада Госон и сын Лимнака Тимн радостно прокричали на всю Тавану о показавшемся из-за Козьей горы скифском войске с царским бунчуком впереди.
  Десятитысячное Палаково войско, к которому Скилак присоединил тысячу своих напитов, остановилось на днёвку на лугу около Таваны, чтоб пройти прибрежный участок пути под покровом ночной темноты и утром оказаться у стен Херсонеса.
  Канит, как младший сын, по прадавнему обычаю, должен был остаться дома - оберегать родительский дом и стада. Но Канит упросил отца отправиться с ним, чтоб поучаствовать в настоящей войне и убить взаправдашнего врага. Скилак не решился отказать сыну в его юношеском порыве стать настоящим воином. Друг Ишпакай, понятно, тоже отправился с Канитом. Тимну, просившемуся отправиться на войну слугой Канита, Лимнак отказал - мал ещё. Октамасад отправлялся в поход с тремя старшими сынами.
  Канит, Ишпакай, Скиргитис и Апафирс встретили у Таваны пятерых сынов Марепсемиса как старых добрых приятелей, сели обедать у одного костра (дождь к этому времени поунялся, и шатров решили не ставить). Во время долгого сидения с чашами вина у костра (с ними же сидели и не участвовавшие в походе за головами Сакдарис и два юных сына Лигдамиса) о похищенной Мирсине не было сказано ни слова. Царевичи рассказали о нелепой гибели сына Мессапии - несостоявшегося херсонесского царя, лежавшего теперь завёрнутым в свадебную белую конскую шкуру в запряженной вороными конями кибитке в конце далеко растянувшегося по дороге обоза. Гречонок с малых лет лютовал над конями и погиб от коня - не иначе как Фагимасад покарал... На вопрос Скиргитиса, кто же будет теперь царём в Херсонесе, Скил с гордостью сообщил напитам, что Палак хотел отдать Херсонес Марепсемису, но отец отказался в пользу Лигдамиса, который сам наполовину грек - ему и править греками. Так что скоро Лигдамис станет херсонесским царём, а после царём станет один из его сынов - Скилур или, может, Дандамис.
  - Так что мы, парни, сейчас обедаем и пьём вино за одним костром с будущим царём Херсонеса! Хе-хе-хе! - отвесив шутливый поклон юным Лигдамисовым отпрыскам, хохотнул Скил. В том, что херсонесским грекам никак не устоять против скифского войска даже за высокими каменными стенами, никто из юношей не сомневался.
  За соседним костром, устроившись по-походному на чепраках, ели варёную конину и угощались вином царь Палак с братьями и ближайшими друзьями, пять тысячников сайев, тысячник палов Ариант, вождь хабов Госон и Скилак с братом Октамасадом. Встреченный вождём и скептухами напитов на околице Таваны, Палак не пожелал оставить войско и ехать обедать в дом Скилака. Слуги привезли приготовленное домашними Скилака и Октамасада для царя и его свиты угощение в воинский табор.
  Вождь Госон похвалил Канита за то, что тот решил отправиться с отцом на войну, и тут же уговорился со Скилаком, что свадьба Канита и Фрасибулы состоится после похода (конечно, если Арий не решит судьбу юноши по-иному).
  Когда серая пелена облаков, в которой, как в молоке, растворились вершины Таврских гор, начала помалу тускнеть, скифское войско, расплескав тысячами копыт наполнившееся по конское брюхо дождевой водой русло Харака, двинулось рысью к Напиту. Напиты со Скилаком пристроились за хабеями в хвосте скифского войска. Оберегать Тавану, стада и земли напитов Скилак оставил Танасака.
  К крепости в устье Напита подошли уже в густых сумерках. Начальник крепости Радамасад с двумя сотнями воинов ждал царя на развилке у северо-восточной башни, освещённый четырьмя факелами, трепетавшими в руках ближайших всадников. Приветствовав царя и царевичей, Радамасад попросил дозволения присоединиться к отцовской дружине, но получил отказ.
  - У меня и без тебя воинов хватает. А ты со своими двумя сотнями должен крепко следить, чтобы греки неожиданным ударом с моря не захватили крепость и не отсекли нам дорогу в Скифию, - повелел Палак.
  - Повинуюсь, государь! Будем стеречь крепость, - скрыв огорчение, отчеканил Радамасад.
  Отказавшись от предложенных Радамасадом факелов (дабы не выдать себя возможно таившимся в горах вражеским лазутчикам - тем же подручным херсонесским таврам), Палак повёл войско мимо Радамасадовой крепости дальше: ехавшие впереди опытные проводники, множество раз сопровождавшие в Херсонес купеческие обозы, находили дорогу вслепую. Неспешно перевалившись в пропитанной мокредью непроглядной тьме через горный отрог, войско спустилось на заливаемую холодными брызгами и ошмётками пены прибрежную дорогу, с шипением и грохотом атакуемую накатывающими на береговые камни высокими волнами.
  Непроглядная темень и монотонный, убаюкивающий рокот разбурханного крепким западным ветром моря не позволили одолеваемым дрёмой караульным, укрывшимся от дождя под верхней площадкой северо-западной башни пограничной крепости, увидеть и услышать приближающееся скифское войско. Зато его учуяли собаки в лепившихся под речным обрывом, на котором стояла крепость, таврских селениях.
  Кунявший на ногах, уткнувшись лбом в стену у амбразуры, Феаген, очнувшись от внезапно поднявшегося в долине Ктенунта разноголосого собачьего гвалта, толкнул в плечо беспечно посапывавшего под соседней бойницей товарища.
  - Слышь, Басилид...
  - Ну? Чего тебе? - разлепив глаза, недовольно буркнул Басилид.
  - Собаки у тавров заливаются.
  - Ну и что?
  - Может скифы пожаловали?
  - Да ну! Там же наши послы... Наверно зверь какой забрёл, волк или лиса.
  - Давай пустим стрелу, проверим.
  Басилид сладко зевнул, окончательно прогнав с лица дрёму.
  - Ну, давай. Хоть какое развлечение...
  Поднявшись на ноги, Басилид достал из украшенного серебряными пантерами, грифонами и оленями скифского горита, висевшего у него на правом бедре, лук и вынул из стоящей у стены между бойницами широкогорлой амфоры стрелу - их там торчало штук тридцать. Возле наконечника на стрелу была намотана в несколько слоёв верёвка от пришедшего в негодность корабельного каната, пропитанная налитым в амфору прогорклым оливковым маслом. Запалив обмотку от горевшего в одном из углов факела, Басилид, натянув до предела лук, выпустил огненную стрелу из бойницы в направлении моста через Ктенунт.
  Прильнувший к соседней бойнице Феаген проследил за полетевшим по высокой дуге, вспарывая чернильную тьму дождевой ночи, огненным змеем. Устремившись вниз, светящийся шар выхватил из темноты кипящую белыми бурунами поверхность залива, покрытый колышущейся между камнями белой пеной берег, маслянистую ленту реки и скопившуюся за рекой обсаженную остроголовыми всадниками многоконную массу. Спустя мгновенье огненный змей нырнул в залив, и пространство над дорогой вновь погрузилось в кромешную тьму.
  - Ты видел? - удивлённо вытаращил глаза в чёрный проём бойницы Басилид. - Что это? Скифы?
  - Запусти ещё одну! - крикнул испуганным шёпотом Феаген.
  Торопливо запалив вторую стрелу, Басилид выстрелил её к реке.
  - Там войско! Скифы! Надо трубить! - ошалело закричал Феаген. Схватив стоящий на раструбе около горшка со стрелами сигнальный горн, он бросился к задней стене, высунул трубу в глядящую на крепостной двор бойницу и что есть мочи затрубил тревогу. Тем временем Басилид, выхватив зажатый между камнями факел, ринулся вниз по крутым деревянным ступеням. Феаген с зажатым в руке горном бросился за ним.
  Разбуженный среди ночи отряд бывших эфебов спасло то, что мост через реку Ктенунт был разобран. Пока первые скифские сотни, отъехав дальше от разлившегося устья, перебирались через вздувшийся и набравший силу от пролившихся в горах дождей поток, расквартированный в северной крепости конный сторожевой отряд успел взнуздать дремавших во дворе под навесами коней и унёсся во весь дух по уходящей вдоль пограничной стены на юг дороге.
  Когда беглецы домчали до крайних клеров, небо над головой чуть посветлело. Увидев, что никто за ними не гонится, космет северной крепости Главкий остановил своих перетрусивших бойцов (многие с перепугу вымчали за крепостные ворота без сёдел - только накинув узду и вздев на руку плеть), давая роздых запаленным бешеной скачкой коням.
  А не примерещились ли скифы поднявшим тревогу Басилиду и Феагену? Но нет: скоро ещё пояснело и сгрудившиеся вокруг Главкия эфебы, обратив на север побелевшие лица, разглядели медленно ползущую по их следу бесконечную тёмно-серую ворсистую гусеницу-многоножку.
  Убедившись, что скифы их не преследуют (может, их даже и не заметили), уже без паники построились в колонну по четыре и поскакали дальше по стиснутым высокими оградами клеров дорожным желобам к мирно спящему, не ведая о надвигающейся беде, Херсонесу. Хотя усадьбы в ожидании скифского нашествия были покинуты их владельцами и всё ценное из них увезено в город, по приказу комсета эфебы на всякий случай орали во всё горло:
  - Скифы идут! Скифы! Спасайтесь!
  (Оба сигнальных горна были в панике брошены возле коновязей, вот и пришлось парням надрываться, перекрикивая гулкий цокот двух сотен копыт.)
  Когда прискакали к Девичьей горе, от которой уходила прямая короткая дорога к Старому Херсонесу, Главкий подозвал Феофанта и Диоскурида (сына стратега Стен), чьи кони были под сёдлами и выглядели лучше других. Убедившись, что скифов за спиной всё ещё не видно, космет приказал обоим что есть духу гнать с вестями в Стены.
  К воротам Херсонеса спустились походной неторопливой рысцой, когда уже совсем рассвело. Спокойно взиравшим на прискакавший отряд с башни у всё ещё закрытых ворот стражам, Главкий сообщил, что к городу движется скифское войско. Через минуту одна из воротных створок медленно подалась назад, и юные всадники (многие помимо воли нервно оглядывались на верхний край балки) поспешили въехать в город.
  Немедля погнав троих во всю прыть за стратегами, остальных эфебов Главкий отпустил по домам, велев кричать на всех улицах об идущем к городу скифском войске, объявив на прощанье, что с этой минуты они будут сражаться вместе с отцами, братьями и соседями на городских стенах.
  А к воротам сбегалось всё больше граждан, выбегавших с тревожно-испуганными лицами из ближайших домов, улиц и переулков, из ворот расположенной неподалёку цитадели в пластинчатых и чешуйчатых доспехах, круглых стальных касках, гребенчатых шлемах; с окованными стальными и бронзовыми полосами прямоугольными, овальными и круглыми щитами; с копьями, рогатинами, луками, мечами, акинаками и топорами - у кого что было. Прибегали один за другим поднятые, кто из постелей, кто из-за столов, криками разъехавшихся по городу эфебов демиурги, среди них три оставшихся в городе стратега - Делий, Евклесий и Кроний, которым с этой минуты принадлежала вся полнота военной власти. Основная же масса граждан, заслышав о приближении скифов (их хоть и ждали, и готовились, а всё же до последней минуты никто не верил - тем более что и поехавшие к Палаку с миром послы ещё не вернулись), наспех вооружившись, не успев позавтракать, кинулись на стены (кроме приморских), где за жителями каждой улицы и квартала заранее был определён свой участок.
  Коротко допросив оставшегося возле ворот космета Главкия, стратеги приказали подбежавшим номофилакам спешно вести в театр городских рабов - разбирать каменные зрительские скамьи и лестничные ступени. Живших поблизости богатых граждан и явившихся к воротам демиургов попросили выделить своих рабов, лошадей и телеги для перевозки камней от театра к воротам. Сами ворота решили пока - до появления скифов - не закладывать. (У многих ещё продолжала теплиться надежда: а вдруг космету и его юнцам в темноте примерещилось?)
  Но вот с самой высокой в городе юго-западной башни, расположенной как раз напротив выезда из Южной балки в клеры, полетел по стенам подхваченный десятками тревожных и весело-задорных голосов короткий, как выстрел, крик:
  - Едут!
  Не прошло и минуты, и облепившие вогнутую дугой по склону балки южную стену херсонеситы увидели первых всадников в обшитых металлической чешуёй островерхих башлыках, кафтанах и штанах. Выехав из-за Девичьей горы, они остановили коней на верхнем краю балки, где начинался спуск к воротам, а сзади выезжали всё новые и новые узкобородые, длинноусые всадники с поднятыми в гору длинными, тонкими копьями и надетыми на левые предплечья круглыми выпуклыми щитами, с висящими возле ног акинаками, горитами, секирами и арканами, растекаясь влево вдоль каменной ограды ближайшего к городу клера и вправо - по ведущей к воротам святилища на Девичьей горе тополиной аллее. Тополя, земля под тополями, дорога и верхний скос горы были белы от тополиного пуха, будто обметены снегом. Вытягивая между мерлонами руки, херсонеситы указывали друг другу на мелькавший между толстыми тополиными стволами, увешанный в три яруса белыми, жёлтыми и красными конскими хвостами царский бунчук: глядите-ка - сам Палак к нам пожаловал!
  Обступив над кручей южный край балки, скифы молча глядели с коней на густо утыканную защитниками серую зубчатую стену и раскинувшийся за ней сотнями красных чешуйчатых крыш, с трёх сторон окружённый морем греческий город. Херсонеситы так же молча и пока без особого страха глазели на остановившихся на безопасном расстоянии варваров. Ни один насмешливый или оскорбительный возглас, ни стрела пока не полетели со стены в скифов, ни из скифских рядов в стоявших между зубцами херсонеситов. Только шелест дождевых капель в листве да многоголосое карканье потревоженного скифами воронья на верхних ветвях осокорей нарушали повисшую между противниками настороженную тишину.
  Пока Палак с приближёнными разглядывал с крутого склона Девичьей горы ощетинившиеся остриями копий и гребнями шлемов стены и башни Херсонеса, несколько сайев за его спиной, встав на конские спины, перемахнули через ограду святилища и открыли запирающие неширокую въездную арку ворота, со стоящими по бокам на квадратных столпах серо-коричневыми каменными ланями. Отдав через Зариака и подручных ему глашатаев царского слова приказ воинам ставить шатры в окрестных усадьбах и настрого запретив рубить и ломать садовые деревья, кусты и виноградники, свой малый походный шатёр Палак велел поставить прямо здесь, сбоку ворот святилища, входом на город.
  - Сюда могут добить камнемёты греков, - обеспокоился Главк. - Может, лучше поставить шатёр в святилище? Туда они точно стрелять не будут.
  - Пустое, - отмахнул беспечно рукою Палак и, тронув согнутой плетью коня, въехал шагом в распахнутые ворота святилища. Братья, молодые царевичи, друзья и десяток телохранителей во главе с оставившим бунчук возле царского шатра Тинкасом, любопытно вертя головами, двинулись следом.
  - О! Оленятинка к обеду! - ощерил в широкой улыбке волчьи зубы Эминак, увидя торчащие справа и слева над кустами любопытные головы ланей и косуль, без всякой опаски глядевших на ехавших по аллее вооружённых всадников.
  - Ничего тут не трогать! - не приняв шутку брата, предупредил Палак.
  Остановив коней перед массивным жертвенником в конце аллеи, Палак и его спутники недобро вперились в стоящих между колоннами перед открытым входом в храм трёх пожилых женщин. Посередине, на полшага впереди стояла жрица в ниспадающей широкими вертикальными складками до ступней белой линостоле, перетянутой под обвислыми грудьми вышитым серебром синим замшевым поясом. Волосы и плечи жрицы прикрывал окантованный серебряной зубчатой лентой белый пеплос. Стоявшие у неё за плечами иеродулы были в длинных светло-серых складчатых хитонах, стянутых на широких талиях зелёными опоясками. Непокрытые головы и босые ноги выдавали в них рабынь. Обращённые на нежданных пришельцев взгляды у всех троих были строги, губы сурово стянуты в тонкую линию.
  - Та, что посредине - Амбатия, жена Формиона, старшая жрица здешних Дев, - тихо подсказал сзади по-скифски Дионисий.
  - На священную землю Девы нельзя въезжать на конях, - вместо приветствия, строго сказала по-гречески Амбатия.
  - Мы, скифы, не умеем далеко ходить пешком. Нам можно. Надеюсь, ваша Дева нас простит, - также по-гречески ответил Палак, изогнув в улыбке губы. - Приветствую тебя, Амбатия.
  - Если вы явились сюда с добрыми намерениями, приветствую тебя и твоих спутников от имени госпожи этого места, Артемиды Охотницы, царь Палак, - всё тем же строгим голосом ответила Амбатия, склонив голову в лёгком поклоне.
  - Кроме вас троих есть ещё кто в святилище? - по-прежнему не слезая с коня, спросил Палак.
  - Артемида Охотница, её бессмертная жрица и ещё семь прислуживающих им девушек.
  - Пусть все прислужницы выйдут сюда на ступени, - приказал Палак.
  Повернув голову к одной из иеродул, Амбатия кивнула. Иеродула тотчас скрылась в храме и через минуту вывела оттуда вереницу девушек, по мановению Палаковой плети выстроившихся в ряд на средней ступени стилобата. Все они оказались много моложе и симпатичнее тех двух, что стояли возле Амбатии. Двум было лет по двадцать пять, ещё двум - около двадцати, две вышедших последними были совсем ещё дети восьми-девяти лет, но взгляды скифов тотчас с восторгом прилипли к шедшей перед малолетками очаровательной беляночке, только-только вышедшей из детского возраста. Глаза у многих спутников Палака загорелись, как у голодных волков, внезапно наскочивших на бесхозный лошадиный табун. Да, тут было кем поживиться! Странно только, почему они не убежали в город? Неужто появление скифов застигло их врасплох? Или понадеялись на защиту своих девственных богинь?
  - Больше никого нет? - спросил Палак, продолжая бесцеремонно разглядывать светлокудрую милашку.
  - Никого, - заверила Амбатия.
  - Пусть служанки богини не боятся: мы их не тронем. Посмотрим на здешних богинь и уйдём.
  Пружинисто спрыгнув с коня, тотчас взятого под уздцы Мазаком, Палак обошёл жертвенник и пошёл по ступеням к ждавшей между входными колоннами Амбатие. Его многочисленные спутники гурьбой повалили следом. Приостановившись на пару секунд около блондиночки, - как и у всех её товарок, глазки её были стыдливо опущены долу и зашторены густыми загнутыми ресницами, - Палак не отказал себе в удовольствии оглянуть её всю сблизка, с трудом удержавшись от соблазна поднять её подбородок и огладить пальцами прелестные пухленькие губки.
  Войдя вслед за Тинкасом в западную половину храма, Палак и его спутники с интересом осмотрели статую жрицы Ифигении, занесшей нож над горлом стоящего перед ней на коленях юноши со связанными за спиной руками, и посвящённые ей картины на стенах - Дионисий коротко пояснял по-скифски, что там было изображено. В древние времена, сообщил Дионисий, на этом самом месте находилось страшное капище таврской Орейлохи, нерукотворному идолу которой тавры приносили в жертву всех попадавших к ним в плен чужеземцев. Именно сюда накануне Троянской войны перенесла Артемида Ифигению, здесь она много лет служила своей спасительнице, почитаемой дикими таврами под именем Орейлохи, и отсюда её похитили и вернули на родину Орест и Пилад.
  Много веков спустя, приплывшие по воле Дельфийского оракула в эти суровые, негостеприимные края переселенцы из Гераклеи Понтийской внезапной атакой захватили зловещее таврское святилище и похитили красную от крови таврскую Деву, сделав её покровительницей и главной защитницей своего возведенного на соседнем плато города, который, согласно данному им оракулом пророчеству, не будет захвачен никаким врагом, пока в его стенах будет пребывать божественный састер - нерукотворное воплощение ужасной таврской Девы. На месте бывшего таврского святилища, на восточном краю горы, огороженном ещё таврами массивной каменной стеной, в память об Ифигении и тысячах погибших здесь эллинов, херсонесцами был построен двойной храм, с четырьмя ребристыми ионическими колоннами на входах, западная часть которого посвящена Ифигении, а восточная - Артемиде Охотнице, вокруг храма высажены десятки кипарисов, дубов и сосен и заведены священные лани. Гора эта ещё со времён Ореста и Пилада была известна среди эллинских мореплавателей как гора Ифигении, но со временем всё больше в ходу становилось другое название - Девичья гора.
  Перейдя в восточную часть храма, скифы с восхищённым блеском в глазах оглядели украшавшие стены сцены охоты Повелительницы зверей, ни в каких пояснениях не нуждавшиеся. Разглядывая их, Палак с тёплой улыбкой вспоминал царевну Амагу (он находил её чем-то похожей на изображённую тут Артемиду) и её охотничьи подвиги на Сиргисе.
  Выйдя через восточные двери из храма, Палак обратил внимание на обсаженную подстриженными кустами дорожку, ведущую к закрытой калитке в северо-восточном углу ограды. Амбатия пояснила, что за калиткой лестница, спускающаяся к бьющему из подошвы горы роднику. Палак пожелал взглянуть.
  - Можно мне узнать, где мой муж Формион, его братья и внук Стратон? - бросила в спину спускавшемуся по широким ступеням стилобата Палаку Амбатия.
  Сойдя на посыпанную ракушечным крошевом площадку, Палак медленно повернулся и угрюмо воззрился исподлобья на каменно-спокойное лицо старой жрицы.
  - У меня для тебя, Амбатия, плохая новость. Твой муж, его братья, Мессапия, Стратон и его юная жена Туонис - все здесь, приехали со мной. А плохая эта новость потому, что твой внук мёртв. Наутро после свадьбы его убила копытом лошадь. Ступай на дорогу - твои родные уже должны быть там.
  Оставив обратившуюся в статую Амбатию между входными колоннами, Палак со спутниками быстро зашагал к калитке.
  С трудом уместившись на узкой полоске земли между оградой и поросшим колючими кустами и высокой травою крутосклонным обрывом, Палак и его свита минут пять разглядывали под продолжавшим уныло моросить с низкого серого неба мелким дождём густо утыканный каменными зубами надгробий город мёртвых между подножьем горы и нешироким, извилистым, как река, заливом, вода в котором напоминала с высоты треплемую ветром пепельно-седую волнистую бороду старика, брошенный посёлок гончаров с торчащими во дворах трубами огромных печей, притулившийся к небольшой прямоугольной цитадели, загораживавшей доступ к расположенной за ней херсонесской гавани с десятками покачивающих мачтами у пристаней больших и малых лодок и кораблей. Палак сразу указал Лигдамису на эту цитадель, как на лучшее место для размещения скифского гарнизона. Лигдамис согласно кивнул. Полюбовавшись зачарованно на возвышающуюся на мысу между гаванью и морем огромную статую воительницы Афины в высоком золотом шлеме, Палак, не спеша, направился по протоптанной между оградой святилища и растущими над крутосклоном горы тополями узкой тропинке, продолжая восхищённо осматривать лежащий за широкой балкой город, который ему предстояло покорить, как норовистого жеребца.
  Обойдя ограду, Палак увидел, что его шатёр с воткнутым возле входа бунчуком уже высится около ворот святилища, а дальше до большой дороги по обе стороны тополиной аллеи стоят шатры его братьев, друзей, слуг и телохранителей. Перед шатрами уже вовсю дымили костры: слуги, насгребав тополиного пуха и нарубив веток, готовили завтрак. Палак велел закрыть ворота и калитку святилища и под страхом смерти никому не беспокоить его обитателей - ни девок, ни зверей.
  После завтрака Палак послал Зариака за херсонесскими послами. Через пять минут все шестеро вошли в распахнутый на Херсонес между двумя толстыми морщинистыми тополями проём царского шатра. Палак встретил их, стоя в окружении братьев, племянников, вождей и друзей, в центре шатра. Вопреки обычаю не пригласил рассаживаться, дав понять, что разговор будет коротким.
  - Настала пора вам узнать, - сказал он, - условия, на которых я готов дать мир Херсонесу. Херсонеситы должны поклясться всеми своими богами, что будут хранить вечную дружбу и союз со Скифией и скифскими царями. В доказательство этому херсонеситы должны впустить к себе скифский воинский отряд, который будет охранять городские ворота и всю вашу хору. Разместить моих воинов я намерен в цитадели, в Стенах и в крепости возле моста. Главой херсонесских скифов я решил поставить брата Лигдамиса. Все ваши внутригородские дела и законы останутся, как и прежде, в руках и воле ваших граждан, так же, как это происходит в Ольвии, в твоих, Формион, руках - нам до этого дела нет.
  Обведя пристальным взглядом хмурые, под стать погоде, лица шестерых послов, Палак продолжил:
  - Скажите своим гражданам, что если они согласятся по доброй воле принять к себе Лигдамиса, то я дозволю им вернуться на Равнину. Все, кто пожелает, смогут свободно селиться в Керкинитиде, Калос Лимене, Неаполе и вообще везде в Скифии. Каждый переселенец получит бесплатно добрый кусок земли и будет находиться, как и весь ваш город, под моей царской защитой, а в ответ должен будет отдать мне десятую долю всего выращенного. Полагаю, это будет справедливая цена.
  Лица послов оживились, они, включая Апеманта и Стратона, удивлённо переглянулись друг с другом, будто проверяли, не ослышались ли? Один только Формион, прикрыв свинцовыми веками глаза, по-прежнему стоял с непроницаемо-мрачным лицом, безучастный ко всему. Но старика можно было понять: все его мысли были о лежащем в кибитке внуке, - вряд ли в такой час его могли волновать городские дела, сколь бы важными они ни были.
  - Позволь узнать, царь, - обозвался Полистрат. - Нас об этом обязательно спросят в Херсонесе. Какова будет численность скифских воинов в Херсонесе и кто их будет содержать?
  - Так как эти воины будут охранять и защищать ваш город и вашу землю, то содержать их будут, естественно, херсонесцы, как же иначе? - ответил Палак. - Думаю, это не сильно вас обременит. А что до численности, то об этом мы договоримся позже... Да, ещё одно! После того, как я решу свои дела с Херсонесом, я вновь займусь Боспором. Для этого мне понадобятся ваши корабли. Скажете вашим согражданам, что те херсонесские моряки и воины-пехотинцы, которые отправятся со мной на Боспор - разумеется, по своей доброй воле: никого насильно принуждать не буду! - смогут очень хорошо обогатиться за счёт боспорской добычи. Так что пусть херсонеситы хорошенько подумают, что для них выгоднее: задарма погибнуть, воюя против скифов, или вместе со скифами завоевать богатый Боспор?
  В отличие от идеи вернуть херсонесцев на Равнину, соблазнить их боспорскими богатствами было его собственной - и очень удачной, как он полагал, - придумкой.
  - Когда вы думаете схоронить Стратона? - обратился Палак к Формиону.
  - Если будет твоя воля - сегодня.
  Палак кивнул.
  - Сколько вам понадобится времени, чтобы убедить херсонесцев принять мои предложения? Двух дней, не считая сегодняшнего, хватит?
  - Хватит, - буркнул угрюмо Формион.
  - Ну, тогда... - Палак вынул из отделанных в золото и самоцветы ножен акинак и приложился губами к клинку, - клянусь Папаем и священным мечом Ария и даю в том моё царское слово, что в эти три дня не предприму против Херсонеса никаких враждебных действий. А после жду кого-нибудь из вас к себе с ответом, и надеюсь, что нам не придётся пускать друг другу кровь. Лучше уж мы вместе завоюем Боспор! Хе-хе-хе!.. Давайте-ка за это и выпьем по чаше доброго вина на прощанье. Эй, Кробил!
  Бурдюк со сладким заморским вином был у царского виночерпия всегда наготове. Наполнив до краёв всем присутствующим походные чаши (для херсонеситов нашлась посуда в царском дорожном сундуке), дружно выпили за вечную дружбу и союз Скифии и Херсонеса. Вернув пустые чаши царским слугам, херсонеситы молча поклонились царю и покинули шатёр.
  
  Уже почти час тысячи херсонеситов, стоя в тяжёлых шлемах и доспехах под непрекращающимся нудным дождём, глядели с крепостных стен, как скифы деловито ставят шатры на западной половине Девичьей горы, обрубают нижние ветви осокорей, разжигают костры, таскают в казанах воду из Девичьего родника и варят завтрак. У многих несуетливые хлопоты скифов отозвались голодными спазмами в животах: из сбежавшихся по тревоге на стены херсонеситов в спешке мало кто успел позавтракать.
  Затянувшееся ожидание неизвестно чего большинству скоро наскучило. Становилось всё более очевидным, что, не застигнув херсонеситов врасплох, бросаться сходу на штурм скифы явно не собираются. Оно и понятно: штурм городских стен требует подготовки - хотя бы изготовления штурмовых лестниц.
  Тем часом к крепостной стене стало подходить всё больше женщин с корзинками только что приготовленной еды, разыскивавших своих мужчин. Среди мокнувших на стене воинов началось недовольное бурчание. Те, кто постарше, стали уговаривать гекатонтархов оставить на стене наблюдателей, а остальным дозволить сойти вниз и позавтракать. Гекатонтархи отправили посыльных к стратегам. Посоветовавшись друг с другом и с наиболее авторитетными демиургами, такими как Гераклид (почти все демиурги и эйсимнеты теснились в этот час на башне и стене у Южных ворот), стратеги распорядились оставить на стенах от каждой сотни по двадцать дозорных, а остальным спуститься перекусить, не отходя далеко от стены.
  Защитники потянулись друг за другом в проёмы ближайших башен - к ждавшим внизу жёнам, детям, матерям. В этот момент из скопища скифских всадников наверху балки выехала крытая серыми шкурами кибитка, запряженная двумя парами коней редкой у скифов вороной масти, и покатила медленным шагом по дороге к городским воротам. Оставшиеся на стенах без труда опознали, несмотря на накинутые на головы капюшоны дорожных плащей, шедших за кибиткой старика Формиона, его жену Амбатию в белой жреческой одежде, Формионовых братьев и трёх других послов. За послами плелись босоногие рабы и рабыни.
  От юго-западной башни полетело по стене к воротам радостное донесение. Многие, кто успел зайти в башни, поспешили обратно на стену: каждому хотелось увидеть своими глазами, что Палак отпустил послов (уже добрый знак!), и узнать, какие вести те везут, - ради этого можно ещё немного поголодать. Повернув лица к окликавшим и приветственно махавшим со стены согражданам, послы шли молча, ни один даже не вскинул в ответном приветствии руку. Многие удивлялись, почему Амбатия и послы, вместо того, чтобы укрывшись от дождя, ехать в кибитке, идут пешком. Кто же тогда в кибитке? Неужто Мессапия с сыном и его молодой женой? Но у Мессапии кибитка красная, и кони другие.
  - А вдруг там спрятались два-три десятка скифов? - пустил по стене догадку кто-то опасливый: тем паче, спереди и сзади кибитка плотно закрыта пологами. Правил кибиткой с облучка без сомнения скиф в заломленном на затылок кожаном варварском колпаке, тёмно-сером кафтане и штанах.
  На повороте к воротам кибитка остановилась. С минуту шестеро скучившихся у задка послов и обступившие стену над воротами демиурги и эйсимнеты молча глядели друг на друга. По хмурым, явно чем-то угнетённым лицам всех шестерых было видно, что дело неладно. Неужели в кибитке в самом деле прячутся скифы, изготовившиеся захватить ворота?!
  - Формион и остальные, радуйтесь! - первым нарушил тягостное молчание Гераклид. - С возвращением.
  - И рад бы радоваться, но не могу, - не сразу отозвался Формион глухим нездоровым голосом. - В кибитке лежит мой внук... Стратон... Мёртвый...
  - Как это понимать? Что случилось с твоим внуком? - спросил после того как вокруг смолк шелест удивлённых голосов (вот уж что на стене ожидали услышать от Формиона менее всего!), изумлённый не менее остальных Гераклид.
  - Жизнь и смерть каждого из нас в руках богов, - исторгнув из груди глухой вздох, молвил Формион. - Утром после свадьбы Стратон получил смертельный удар лошадиным копытом.
  - Формион, почтенная Амбатия! Примите наши соболезнования. Все мы весьма сожалеем, что так произошло.
  - Откройте ворота, чтобы родные и все, кто пожелает, могли проститься с умершим, - попросил Формион. - Палак поклялся на мече, что ещё три дня не будет воевать.
  К этому времени рабы успели заложить проезд за воротами привезенными из театра блоками примерно на треть высоты.
  - У нас тут возникло опасение, не прячутся ли в кибитке скифские воины? - сказал Гераклид.
  - Пусть кто-нибудь спустится и посмотрит! - крикнул Апемант.
  - Я спущусь, - тотчас вызвался Минний.
  Сбежав с верха башни, где он стоял с коллегами-демиургами, на стену над воротами, Минний, чтоб не терять времени на поиски верёвки, решил спуститься на копье: до земли было всего-то две с половиной оргии.
  - А назад как? - спросил Демотел.
  - Если там скифы, до стены всё равно не добегу, - усмехнулся Минний.
  Выбрав у стоявших над воротами воинов копьё подлиннее, - хозяин копья и Демотел в четыре руки держали его возле наконечника, - Минний зажал древко под мышкой, упираясь подошвами в стену заскользил вниз и через несколько секунд стоял на земле - даже прыгать не пришлось.
  Ещё с башни Минний опознал шедших за кибиткой рабынь Мессапии, значит, и сама она наверняка в кибитке, рядом с сыном. В том, что там нет скифских воинов, Минний не сомневался.
  Пожав руки Формиону и остальным пяти послам, Минний почтительно кивнул вцепившейся мёртвой хваткой в задок кибитки Амбатие, едва ли заметившей его, и, приподняв задний полог, заглянул в кибитку.
  С левой стороны, на расстоянии вытянутой руки, уткнувшись спиной в кожаную боковину, с лицом больше похожим на гипсовую театральную маску, сидела Мессапия. Пронизанный смертной тоскою неподвижный взгляд её был прикован к лежащему в ногах сыну. Напротив Мессапии в той же позе сидела тоненькая скифяночка с миловидным полудетским личиком. Хотя губки юной вдовы, как подобает, были скорбно поджаты, во взгляде, который она метнула (и тотчас вновь опустила) на заглянувшего в кибитку греческого воина, Минний не заметил особой печали. Между Мессапией и девушкой, на устилавшей поверх слоя соломы дно кибитки красной бычьей шкуре, головой к задку лежало завёрнутое в белую конскую шкуру мёртвое тело. Лицо мертвеца было открыто, и хотя смерть уже начала производить на нём свою разрушительную работу, Минний сразу узнал юного сына Мессапии. Голова его лежала на расшитой золотом алой бархатной подушечке (как и положено эллинскому покойнику, он был без шапки), чело покрывал венец из красных полевых маков, между губами вложен Харонов обол. Вокруг подушки и савана и сверху на покойнике были толстым слоем насыпаны привялые полевые цветы. Их густой, приторный запах смешивался с запахом тления в удушливый аромат смерти.
  Тихим скорбным голосом Минний высказал Мессапие сочувствие её горю. На миг оторвавшись от лица сына и повернув голову, Мессапия ответила механическим кивком, едва ли уразумев, кто с ней заговорил, и вновь устремила страдающий взгляд на дорогое лицо.
  Вернувшись к воротам, Минний крикнул вполголоса вперившимся в него сверху выжидательно демиургам и рядовым согражданам:
  - Всё в порядке! В кибитке Мессапия, Стратон и его юная вдова. Полагаю, можно открыть одну створку.
  Четверть часа спустя, когда рабы по команде стратегов разобрали завал возле правой створки, демиурги и эйсимнеты потянулись чередой к кибитке - взглянуть на умершего и его юную вдову-царевну и высказать соболезнование Формиону, Амбатие и Мессапие.
  - Я так понимаю, раз вы привели с собой скифское войско, переговоры закончились ничем? - произнеся полагающиеся скорбные слова, спросил послов Гераклид.
  - Это скифское войско привезло нас, а не мы его, - резонно возразил Полистрат.
  - О результатах переговоров мы сообщим после того, как я схороню внука, - сказал Формион. - Два мирных дня у нас ещё есть. Скажу лишь, что Палак всё ещё надеется подчинить Херсонес без кровопролития.
  - Хорошо, подождём до завтра, - кивнул согласно Гераклид и неспешно зашагал с коллегами-единомышленниками к воротам. Немногочисленные теперь друзья и приверженцы Формиона остались скорбеть возле кибитки.
  Формион решил тело Стратона в город не завозить; кибитка так и осталась стоять до вечера возле ворот. После властей из города потянулись родичи покойного: жена Апеманта Феофила (Стратон Старший был вдов), сестра Стратоника с мужем Патерионом, дети и внуки. Епископ Кодор привёл домашних рабов и рабынь. Все они старательно изображали скорбь, пытаясь выдавить из глаз хоть несколько солёных капель, но, пожалуй, один только Сократ непритворно огорчился, увидя мёртвым своего ученика и убитую горем Мессапию. Формион скоро отправил Кодора с большинством рабов и рабынь обратно - готовить на вечер большое поминальное угощение.
  Апемант удивился, не увидя среди явившейся проститься со Стратоном родни Феофанта. Оказавшийся в этот момент близ кибитки Феаген пояснил, что Феофант и Диоскурид Младший посланы косметом Главкием вестниками в Старый Херсонес. Жалко - упущен удобный случай познакомить сына с царевной Туонис, огорчился Апемант.
  Тем временем стратеги, посовещавшись возле ворот с демиургами (брать всю ответственность на себя с непривычки всё ещё было боязно), разослали с симнамонами, ставшими на время войны вестоношами при стратегах, указание распоряжавшимся на стенах гекатонтархам отправить пока что по домам всех воинов старше сорока лет. Из остальных одну треть оставить на стенах, а две трети отпустить по домам с тем, чтобы после захода солнца они сменили на стенах дневную стражу: Палак хоть и поклялся три дня не воевать, но бдительность будет не лишней, да и скифов убережёт от соблазна.
  В середине дня дождь, наконец, перестал. На юго-западе над морем появилась светлая полоска, которая стала помалу расширяться, и к вечеру небо над морем очистилось. Волны тоже понемногу улеглись, сбросив седые гривы, и когда огромный золотисто-алый шар коснулся воды, морская гладь засверкала расплавленной бронзой.
  Как только море поглотило солнце, четверо Формионовых рабов осторожно переложили завёрнутое в брачную конскую шкуру тело Стратона (так пожелала Мессапия) в увитые цветочными гирляндами и тёмной кипарисовой хвоей носилки и, подняв на плечи, понесли за двенадцатью плакальщицами, жалобно заголосившими рвущими сердце тонкими плаксивыми голосами, вдоль изрытого склепами богачей крутого ската балки под крепостной стеной. Впереди похоронной процессии шли четыре раба с зажжёнными факелами, за ними - четыре молодых флейтиста, подкреплявшие вопли шедших за ними плакальщиц протяжными визгами флейт. Сразу за носилками шли, поддерживая друг друга под локти, Формион, Амбатия, Мессапия и Туонис, за ними - Формионовы братья и сестра Стратоника с мужем, потом их дети и внуки и, наконец, друзья и соседи, пришедшие разделить с ними горе, - всего набралось больше полусотни человек, не считая рабов и рабынь. Со стены за скорбным шествием молча наблюдали сотни горожан; кроме сжимавших копья бородатых и безбородых воинов в шлемах и касках, в проёмах между мерлонами попадалось немало и женских лиц. А по ту сторону балки, густо усеяв обсаженный тополями склон над обрывом Девичьей горы, за похоронной церемонией греков с интересом следили тысячи скифов, включая Палака и его братьев.
  Последний земной путь Стратона был недолог: через сотню шагов рабы опустили носилки для последнего прощания перед чёрной квадратной дырой родовой усыпальницы Формиона. Повалившись на колени у изголовья, Мессапия и Амбатия, сотрясаясь от рыданий, в последний раз гладили дрожащими пальцами лицо и волосы Стратона. Стоявшая за их спинами Туонис, как ни тужилась, так и не смогла выжать из глаз подобающую в этот скорбный момент слезу. Подходившие с другой стороны к носилкам друг за другом родственники и друзья, бросив последний взгляд на покойного и произнеся традиционное "Покойся с миром", отходили в сторону.
  Наконец, когда все попрощались, у изголовья тяжело опустился поддерживаемый братьями под локти Формион. Закапав на лицо внука и сына прощальными горькими слезами, Формион, Амбатия и Мессапия запечатлели на его челе последний поцелуй. Феофила и Стратоника оторвали от носилок и подняли на ноги рыдающих Мессапию и Амбатию, и Формион закрыл лицо внука краями конской шкуры. Стратон и Апемант помогли старшему брату подняться.
  Под завершающие вопли выстроившихся с двух сторон у входа в склеп плакальщиц, желавших Стратону доброго пути в царство Аида и осыпавших его лепестками красных пионов, рабы, согнувшись, внесли носилки за двумя факельщиками в обложенный кирпичом низкий длинный лаз дромоса. Следом, пригнув головы, вошли Формион с братьями и ещё два факелоносца. За ними рабы понесли в склеп расписные глиняные (дабы не вводить в соблазн воров) сосуды с вином, водой и миски с любимой едой Стратона. Порывавшихся с рыданьями за сыном и внуком Мессапию и Амбатию удержали за руки Феофила и Стратоника.
  Через несколько минут рабы вынесли наружу пустые носилки. Следом, уронив головы на грудь и сгорбив спины, вышли трое братьев с факельщиками. Формион плотно прикрыл дубовую дверку и замкнул на железных скобах тяжёлый замок.
  В скорбном молчании участники церемонии спустилась по пологому склону к стоящей на дороге напротив склепа кибитке. Здесь родичи попрощались с Мессапией, возвращавшейся вместе с Туонис в скифский табор, чтобы помянуть умершего с братьями и племянниками. До того как уладится дело с херсонеситами, они будут жить в святилище на Девичьей горе. Амбатие, намеревавшейся лезть вслед за Туонис и Мессапией в кибитку, Формион велел идти со всеми в город: за иеродулами теперь присмотрит Мессапия. После немногословного, холодного прощания (как будто с погребением Стратона соединявшая их нить оборвалась), четвёрка вороных повлекла неспешным шагом кибитку с Мессапией, Туонис и их служанками к выезду на Девичью гору. Сидя в обнимку со служанкой в глубине кибитки, Туонис грустно глядела через приоткрытый задний полог на шагавшую к тёмному зеву городских ворот толпу своих несостоявшихся херсонесских родичей и ощетиненную сотнями копий стену греческого города, царицей которого ей так и не суждено будет стать. Было отчего грустить, оплакивая свою незадавшуюся молодую жизнь...
  
  Явившиеся, как и было договорено, наутро, с первыми брызнувшими из-за Геракловой горы на омытые дождём черепичные крыши солнечными лучами, к булевтерию шестеро послов обнаружили, что агора заполнена вооружённым народом. Сменившиеся после ночного бдения на стенах граждане почти все устремились на агору, желая поскорее узнать, каковы намерения Палака, ибо ничто так не томит душу и не угнетает мысли, как неопределённость.
  Как и надлежит в таких случаях, послы сперва доложили об итогах своей миссии коллегам-демиургам и эйсимнетам. Поскольку сломленный горем Формион чувствовал слабость и упадок сил, роль докладчика взял на себя Стратон. После того как он ровным, бесстрастным голосом изложил предложения Палака, в зале Совета на несколько долгих минут повисло глубокое молчание. Слишком неожиданным и сильным оказалось для всех впечатление от услышанного.
  Наконец поднялся со своего места Гераклид, привычно подошёл к алтарю и повернулся навстречу устремлённым на него с переполненных скамей растерянных и ожидающих взглядов.
  - Итак, перед нами два пути... - тихо заговорил он, бессознательно скользя пальцами по волнистому краю жертвенника, - либо подчиниться без борьбы и войти в состав Скифской державы подобно Ольвии и такой ценой вернуть себе Равнину, и помочь скифам в завоевании Боспора, либо выбрать войну без всякой уверенности в конечной победе... Решать, конечно, народу, но давайте подумаем, что нам посоветовать гражданам.
  - Предложения Палака обман, ловушка для легковерных! - тотчас выкрикнул с правого края Минний. - Стелет он мягко, да спать будет жёстко! Открыть скифам ворота, всё равно, что пустить козла на капустные грядки! Мы сразу перестанем быть хозяевами в родном городе!
  - Правильно! Верно! - поддержал Минния десяток голосов. Но большинство зала молчало, выжидательно глядя на стоящего у алтаря Гераклида и сидящего с понурой головой слева от трона жреца-басилея Формиона.
  - Наши стены не по зубам варварам! - крикнул опять Минний. - Божественный састер и Царица-Дева с нами! Чего мы боимся? Скифы постоят и уйдут, как ушли с Боспора!
  - Они сожгут наши усадьбы, вырубят сады и виноградники! - возразил с другой стороны зала кто-то из сторонников Формиона.
  - Пустяковая цена за сохранение независимости! - парировал Минний. - Нужно убедить граждан сказать Палаку "нет". Свобода Херсонеса и его граждан не продаётся!
  - Правильно! Согласен! Минний прав! - хор голосов в поддержку Минния стал гораздо многочисленней. Но и колеблющихся, сомневающихся было ещё немало.
  - Миннию легко говорить - у него-то клера нет, - прошамкал из верхних рядов один из стариков эйсимнетов.
  - У него даже дома своего нет! - выкрикнул другой.
  - А каково будет нашим клерухам возвращаться на пепелища?
  - А что, если скифы не уйдут? Простоят здесь всё лето? - высказал в свою очередь опасение секретарь Дамасагор. - Что мы будем есть осенью и зимой?
  - К тому времени прибудут наши союзники из-за моря. С ними мы разобьём скифов и завалим город скифским зерном, золотом и рабами! - оптимистично заверил Минний, стараясь заразить сомневающихся своей уверенностью в победе.
  - А если никто не захочет нам помочь?
  Вопрос стратега Делия повис в воздухе. Даже оптимист Минний не сразу нашёлся с ответом. Затем он встал и, устремив взгляд на дальнюю половину зала, задиристо объявил:
  - Готов поспорить с любым из вас на мину серебра, что наши собратья за морем откликнутся на наш призыв. Мы не останемся один на один с варварами.
  - Э-хе-хе!.. Минниевыми устами хорошо бы вино пить, - вздохнул рядом с вернувшимся на своё место Гераклидом Саннион.
  - А если гераклейцы пришлют нам в помощь десять гоплитов, чья будет мина? - поинтересовался с ехидцей гимнасиарх Бабон.
  - Моя! - ответил с улыбкой Минний.
  По рядам прокатились смешки. Желающих биться с Миннием об заклад не нашлось.
  Кто-то из сидевших в левой стороне зала призвал высказать своё мнение Формиона.
  - Для чего ему говорить? - крикнул сидевший рядом с Миннием Мегакл. - И так ясно, что Формион с братьями за то, чтобы сдать город скифам!
  Навалившись на посох, Формион тяжело поднялся с места, медленно повернулся, мрачно оглянул из-под сведённых к переносице седых косматых бровей притихший зал.
  - Оба решения: впустить в город скифов и воевать с ними - одинаково плохи... Какое выбрать? Не знаю. Полагаю, наилучший выход - предоставить решение богам: пусть определит положенный на алтарь Царицы-Девы жребий.
  Так же по-стариковски медленно Формион сел на своё место. В зале повисло напряжённое молчание. Большинство сидевших в зале неожиданное предложение Формиона повергло в ступор. Возражать против того, чтобы узнать волю богов, никто не осмелился.
  - Так что же мы предложим согражданам, отцы? - обратился, наконец, к растерянно молчащему залу поднявшийся со своего трона жрец-басилей. - Отдадимся на волю Царицы-Девы?
  - Я считаю, - поднялся со своего места неподалёку от Минния его коллега номофилак Дамокл, - что спешить со жребием не следует. Давайте сперва дождёмся из-за моря наших послов, и если они никого не привезут нам в подмогу, тогда и обратимся к Деве.
  - Тогда будет уже поздно, - громко сказал Стратон, но его голос потонул в радостных выкриках противников скифов.
  - Правильно! Незачем спешить!
  - Может, Минний прав и мы вместе с союзниками разобьём скифов и вернём себе Равнину!
  - И с экклесией спешить не следует! - крикнул воодушевлённый Минний. - Нужно дать людям время подумать! Давайте назначим собрание на завтра!
  Вновь встал со скамьи и повернулся лицом к притихшему залу Гераклид.
  - Согласен с Миннием: вопрос слишком важный, экклесию нужно отложить до завтра.
  - Одобряем! - прокричали разом со всех скамей десятки голосов.
  - Но у меня есть и другое предложение, - поднял руку, прося тишины, Гераклид. - Я считаю, мы должны предпринять последнюю попытку договориться с Палаком полюбовно. Поскольку Палаку нужны наши корабли для войны с Боспором, полагаю возможным и выгодным для Херсонеса предложить ему следующее. Его требование разместить у нас скифские гарнизоны для нас неприемлемо. Но! Если Палак согласится вернуть наших беженцев в Керкинитиду, Калос Лимен и в усадьбы на Равнине, пусть и с выплатой ему десятины, и заключит с Херсонесом равноправный союзный договор, то мы со своей стороны готовы помогать ему в войне с Боспором нашими кораблями и воинами-добровольцами. Что скажете, коллеги?
  - Но ведь мы только что отправили послов просить помощи у боспорцев против скифов! - напомнил чей-то язвительный голос с левой стороны зала.
  - Уверен, что от Перисада боспорского мы никакой помощи не дождёмся, - спокойно возразил Гераклид. - В данной ситуации мы должны в первую очередь думать об интересах Херсонеса, а не о Боспоре.
  Больше возражающих не нашлось, и предложение Гераклида было принято почти единодушно.
  - А как насчёт Мессапии? - вспомнил Сократид.
  - Если Палак согласится на наши условия, полагаю, мы можем в виде исключения дозволить Мессапие иметь десяток охранников-скифов, - сказал Гераклид.
  - Понятно, что одним из тех, кто отправится послезавтра с нашими предложениями к Палаку должен быть Формион или один из его братьев. А кто поедет от противной стороны? - спросил секретарь Дамасагор.
  - Наверное, следует отправиться мне, - сказал после паузы Гераклид.
  - Гераклиду ехать нельзя, - тотчас возразил Минний. - Он может оказаться слишком ценным заложником в руках скифов. Давайте поеду я.
  Возражений не последовало. После того как Формион подтвердил свою готовность отправиться к Палаку с ответом экклесии, дежурный архонт закрыл заседание, и члены Совета шумной гурьбой повалили на выход.
  До самого вечера демиурги и эйсимнеты убеждали сограждан на агоре, на улицах и городских стенах проголосовать на завтрашней экклесии так, как решено на Совете. И только Формион, выйдя из булевтерия, сославшись на нездоровье, побрёл домой, попросив братьев проводить его.
  Зайдя в кабинет, Формион устало опустился в любимое кресло возле сундука. Стратон уселся в кресле по другую сторону малахитового столика, Апемант - на диване у соседней стены. Запалив огоньки в пастях стоящего на малахитовом столике Кербера, епископ Кодор спросил не принести ли вина и какой-нибудь еды, и, получив отрицательный ответ, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
  - Царица-Дева и наши боги покарали меня за то, что хотел отдать город варварам, убив Стратона, - слабым, будто после тяжёлой болезни, голосом заговорил Формион после продолжительного молчания. - Что будем делать, братья? Ясно, что получив отказ, Палак воспользуется подземным ходом... Нужно ли нам это? Теперь, когда больше нет Стратона... нужно ли идти против воли богов, дожидаясь, когда их кара падёт и на нас?
  Глядя с двух сторон на старшего брата, Стратон и Апемант понуро молчали.
  - По-моему, ясно, что всем здесь будет заправлять Лигдамис, а нам в лучшем случае предназначена роль его подручных.
  - Думаю, Палак и не собирался отдавать Херсонес Стратону, - поддержал старшего брата Стратон. - Водил за нос и Мессапию, и нас. Мне кажется, он с самого начала думал посадить здесь Лигдамиса.
  - А мы, три дурака, для них старались, - с горькой насмешкой над собственной слепотой сказал Формион.
  - И что теперь делать? - спросил Апемант.
  Формион тяжко вздохнул.
  - К счастью, ещё не поздно исправить нашу ошибку. Думаю, нужно рассказать о лазе Гераклиду. Остаться в памяти народа предателем, сдавшим родной полис варварам, я не хочу.
  - Согласен, - сказал Стратон.
  - А не лучше ли просто по-тихому завалить его камнями? - предложил Апемант.
  Помолчав, Формион отрицательно покачал головой.
  - Нет, по-тихому не получится. Кто будет заваливать? Мы втроём и Даматрий? Или наши рабы? И где мы возьмём столько камней? Украдём ночью в театре? По-моему, будет лучше всё рассказать.
  - Согласен, - кивнул Стратон.
  - А если после признания нас арестуют и даже казнят, как предателей? - со страхом метался по лицам братьев Апемант.
  - Ну, раз мы раскаемся, полагаю, до этого не дойдёт, - возразил Формион.
  - Перед тем как рассказать о лазе, мы должны взять с Гераклида клятву, что нас не станут преследовать, что всё останется в тайне, - подсказал Стратон.
  - Ну, хорошо... согласен, - с явной неохотой дал себя уговорить Апемант. - Когда пойдём к Гераклиду?
  - Я считаю, спешить с этим не нужно, - сказал Стратон. - Пусть сначала Формион вернётся от Палака. Если Палак задержит его у себя, выдавать лаз нельзя.
  - Не задержит, - сказал Формион. - Ведь я пойду, как посол.
  
  На другое утро, едва рассвело, граждане потянулись на агору. Все, кроме ветхих стариков, были в доспехах и при оружии, чтобы в случае тревоги сразу бежать на стены. Поскольку было очевидно, что пока Палак не получит ответ, скифы никаких движений не предпримут, стратеги сочли возможным оставить на южной стене по десятку воинов из каждой сотни, а остальным дозволили прийти на экклесию.
  Подготовленные демиургами и эйсимнетами, граждане без споров единодушно отвергли требования Палака и приняли предложенные Гераклидом компромиссные условия. Спор неожиданно возник по другому поводу. Когда ведущий собрание архонт предложил утвердить послами к Палаку Формиона и Минния, из толпы кучно стоящих гончаров раздался на всю агору тонкоголосый выкрик Дельфа:
  - Минния посылать нельзя! Все знают, что он непримиримый враг скифов! Палак не отпустит его!
  - Верно! Нельзя рисковать головой Минния! - крикнул с другой стороны площади стоящий с рыбаками Агел. Тотчас их поддержали десятки, потом сотни выкриков со всех концов площади - главным образом друзей Минния из простого народа. (Узнав накануне вечером от Дельфа, что Минний намерен идти с Формионом к Палаку, Поликаста не на шутку испугалась за Минния и подговорила мужа, отца и других мужчин - дело происходило за ужином в доме приютившего семью гончара Евклида Мемнона - выступить завтра на экклесии против этого.) Убедившись, что большинство граждан настроены не пустить Минния к Палаку, демиурги, коротко посовещавшись, нашли ему замену в лице Пасиада, старшего сына Артемидора, ездившего в составе предыдущего посольства в Неаполь. Эта кандидатура ни у кого возражений не вызвала, успокоившийся народ дружно проголосовал "за", и басилей Полидокс распустил собрание.
  
  В полдень из открывшейся половины ворот вышла целая делегация одетых в тёмные одежды мужчин и женщин. Впереди шли Формион с Амбатией, за ними Апемант с женой, Стратон и Стратоника с мужем (в этот раз без детей), чуть позади следовал Пасиад. Последними вышли шестеро рабов, несшие корзины с поминальной пищей, и Кодор. Едва передвигая в скорбном молчании ноги, вся компания потянулась по протоптанной под скатом балки тропинке к семейному склепу.
  Спустя минуту с верхнего конца балки вымчали верхом на красно-гнедых конях одетые в темноцветные кафтаны, шаровары и головные накидки Мессапия и Туонис, сопровождаемые сзади десятком скифских всадников во главе с хорошо знакомым наблюдавшим со стены херсонеситам сотником Ситтаком. Скифы остановили коней на дороге напротив Формионова склепа, в полутора сотнях шагов от крепостной стены, а царевны поскакали прямо к склепу, куда как раз подошли их херсонесские родичи.
  Соскользнув с коней, подхваченных под уздцы одним из Формионовых рабов, Мессапия и Туонис обнялись и расцеловались, едва коснувшись губами дряблых стариковских щёк, с Формионом и Амбатией, сдержанно кивнув остальным родичам.
  Амбатия поставила на плоский камень у подножья украшенной рельефной розеткой стелы с выбитыми именами покоящихся в склепе людей (разумеется, кроме младшего Стратона) миску с поминальной едой и небольшой канфар с вином. Произнеся обращённую к властителям подземного царства молитву за отправившегося к Стиксу Стратона, Формион совершил возлияние Аиду и Персефоне смесью воды, вина и оливкового масла в вырытую одним из рабов рядом с камнем ямку.
  Угостив богов, Формион и Амбатия пригласили родичей вкусить в память об их внуке его излюбленной пищи. Став полукругом возле закрытого входа в склеп, родственники покойного и с ними Пасиад доставали из носимых рабами корзин сладкие пироги с изюмом, сыром, маком и финиками. Когда с лакомствами было покончено, рабы раздали мужчинам канфары и скифосы, женщинам небольшие чаши и наполнили их заранее разбавленным на две трети водой вином. Опустив глаза, бормоча молитву владыке подземного мира и его супруге за душу столь рано покинувшего земной мир Стратона, каждый пролил немного вина на землю (Туонис, глядя на Мессапию, всё делала, как она), остальное медленно выпили до дна.
  Положив пустые кубки и чаши обратно в корзины, начали прощаться. Стратон, Апемант, Феофила и Стратоника обнялись и трижды расцеловались, словно перед долгой разлукой, с Формионом, Мессапией и Туонис, остальные пожелали царевнам доброго пути, а Формиону - скорого возвращения с добрыми вестями. Ступив на подставленные рабами спины, Мессапия и Туонис сели на коней и направились с Формионом и Пасиадом к ждущим на дороге скифам, остальные двинулись вдоль откоса к городским воротам.
  Ситтак велел двум воинам уступить коней послам. Подсадив старика на конскую спину (его молодой напарник забрался на невысокого, смирного мерина самостоятельно), лишившиеся коней скифы ловко запрыгнули на ходу на крупы замыкающей пары, и провожаемый взглядами сотен стоящих между стенными зубцами греков отряд потрусил неспешной рысцой к выезду из балки.
  Минний и Демотел наблюдали поминальную церемонию и отъезд послов с юго-западной башни - в компании сорокалетнего стратега Евкистея (в обычной жизни клеруха-винодела) и ещё двух десятков теснившихся на небольшой круглой башенной площадке молодых воинов, любопытно таращившихся прежде всего на скифских царевен.
  На Евкистее, как и положено стратегу, был стальной пластинчатый панцирь, сиявший отполированной бронзой шишак с пышным алым султаном и покрывавший плечи и спину красный гиматий. Демотел был в чешуйчатой толстокожей тунике и овальной стальной каске с широкими наклонными полями и невысоким продольным стальным гребнем. На Минние был пластинчатый доспех, украшенный на груди рельефным позолоченным медальоном с ликом Афины в трёхгребенчатом шлеме. У него самого на голове вместо шлема был полукруглый тёмно-коричневый толстовойлочный пилос, используемый в качестве подшлемника. (Тяжёлый бронзовый шлем с широкими рельефными нащёчниками, наносником и назатыльником, и украшенный четырьмя диагональными серебряными молниями выпуклый овальный щит, пока не начались военные действия таскали за ним его рабы, оставленные у подножья башни.) По случаю жаркого солнечного дня Минний и Демотел были без плащей. На обшитых по скифской моде рельефными бронзовыми бляшками широких портупеях и поясах Евкистея, Минния и Демотела висели в оплетенных серебряными и медными завитками ножнах короткие мечи. Молодые воины были защищены и вооружены в соответствии с достатком родителей.
  Провожая глазами проехавших к скифскому табору на Девичьей горе Формиона и Пасиада (и не так их, как ехавших впереди царевен), на башне заспорили, согласится ли Палак на предложенные ему условия. Минний выразил уверенность, что Палак предложенный ему компромисс отвергнет. Евкистей не согласился:
  - Почему ты так считаешь? По-моему, условия Гераклида очень даже выгодны скифам. На месте Палака я бы согласился.
  - На месте Палака я бы тоже согласился, - усмехнулся Минний. - Но Палак откажется. Вот увидите: хотя бы одну попытку взять город штурмом он предпримет. Думаю, он рассчитывает, что наши скифофилы помогут ему изнутри. Но мы этого не допустим. Верно, парни?
  - Верно! - ответил Миннию не особо дружный хор молодых голосов.
  - Наша задача продержаться какой-то месяц, пока не прибудут корабли с нашими союзниками.
  - А будут ли эти корабли? - усомнился Евкистей.
  - Будут! - уверенно возгласил Минний. - Трусливый Перисад будет, конечно, сидеть как мышь за своими стенами, но братья-гераклейцы нам наверняка помогут. А больше всего я надеюсь на молодого Митридата понтийского. Думаю, он жаждет военных подвигов и славы не меньше, чем Палак. Ха-ха-ха!.. Нам бы получить в помощь хотя бы три-четыре тысячи гоплитов, и можно будет выйти и разгромить скифов в открытом бою. Против нашего строя варварам не устоять.
  - А сколько там скифов? - кивнул на Девичью гору один из молодых воинов.
  - По примерным прикидкам наших послов Палак привёл к нам в гости от десяти до двадцати тысяч воинов, - сказал Евкистей.
  - Ого!
  - Ничего страшного, парни! Получается, от трёх до шести скифов на одного нашего. А с учётом того, что мы будем на стенах, а скифские кони отнюдь не Пегасы (многие парни охотно заржали), город мы отстоим, причём даже без особого труда, - уверенным тоном вещал Минний. - Самая большая опасность для нас - скифские стрелы. Стреляют они, заразы, метко. Торчать, как сейчас, в открытую между мерлонами не получится. Нужно будет глядеть в оба. Но проломить ворота или влезть на стену мы им не дадим. Верно, парни?
  - Верно!
  - Но ведь в Феодосии, как я слышал, скифам удалось влезть на стену и ворваться в город, - сказал кто-то за спиною Минния. - И только прибытие по морю подкрепления спасло город.
  - Значит, нам нужно быть бдительнее феодосийцев и отважнее драться на стенах, - прогудел глуховато отмалчивавшийся по всё ещё не изжитой рабской привычке Демотел.
  - Верно, - поблагодарил приятеля улыбчивым взглядом Минний. - К тому же я был в Феодосии и скажу вам, что наш Херсонес укреплён гораздо лучше.
  - А кроме того, у феодосийцев нет божественного састера. А у нас есть, - кстати напомнил Евкистей.
  За этими разговорами на юго-западной башне едва не прозевали возвращение в город Формиона и Пасиада. Часа через два - балку как раз накрыла тень небольшой тучки - один из парней, бросив взгляд на синеющую между цитаделью и Девичьей горой полоску бухты, увидел две неспешно бредущие краем Керамика к Южным воротам фигурки: белобородого старика с посохом и молодого. В первый момент парень даже не сообразил, что то Формион с Пасиадом, ведь их ждали на дороге совсем с другой стороны, а они, оказывается, прошли в город коротким путём, спустившись с Девичьей горы с восточной стороны.
  Сбежав с верха башни на стену, Евкистей, Минний и Демотел торопливо зашагали по стене к воротам. Лаг и фракийцы, которым Минний коротко свистнул со стены, побежали к Южным воротам по ближним улочкам (подниматься на крепостную стену даже с хозяином рабам было настрого запрещено). Евкистей, Минний и Демотел проходили мимо полуразобранного театра, как раз над Формионовым склепом, когда от ворот грозовым эхом прилетела по стене весть: Палак отверг наши предложения - война объявлена!
  - Ну, что я вам говорил! - почти с торжеством улыбнулся Минний. На самом деле до самой этой секунды он боялся, что Палак, увидев воочию неприступные стены Херсонеса, передумает воевать и согласится на предложение Гераклида. Евкистей же, большинство стоящих сейчас на стенах воинов и встретившие возле ворот Формиона и Пасиада демиурги, наоборот - до последнего надеялись, что войны удастся избежать, и теперь заметно приуныли.
  Сказав главное возле ворот - дабы не томить сограждан в неведении, - подробности разговора с Палаком послы доложили, как и надлежит, в булевтерии. Вернее, докладывал Пасиад, а Формион, уткнувшись невидящим взглядом в пол под ногами, угрюмо молчал. По словам Пасиада, выслушав их новые предложения, Палак без раздумий, еле сдерживая улыбку, отверг их, заявив, что надеется получить от херсонеситов больше того, что они предложили, с помощью меча.
  - Глупый варвар! - не удержался от злой реплики разочарованный Гераклид.
  - Прощаясь с нами у входа в свой шатёр, - продолжил Пасиад, - Палак, пробежавшись взглядом по херсонесским стенам, заявил, что сдержит своё слово, и до захода солнца херсонеситы могут безбоязненно наслаждаться мирной жизнью. Вот, всё...
  Поблагодарив Пасиада, демиурги и эйсимнеты ещё около часа обсуждали со стратегами, всё ли, что необходимо для защиты города, предпринято: запасы камней, дротиков, стрел, рогачей для отталкивания лестниц на стенах, запасы дров и смолы в примыкающих к стенам дворах - ничего ли важного не упущено? Решено было сегодня же до вечера завалить основательно проём Южных ворот.
  Пожалуй, впервые с тех давних пор, как херсонеситы прогнали тавров за Гераклову гору, вражеское войско стояло у стен Херсонеса, и никто из нынешних херсонеситов не имел практического опыта обороны города. Предстояло учиться по ходу дела.
  Подвёл итог обсуждения Гераклид:
  - Вероятно, скифы использовали эти три дня для изготовления лестниц и таранов. Не исключено, что они пойдут на штурм уже этой ночью или завтра. Так что, я считаю, с этой ночи половина граждан должна быть на стенах и возле стен, а другая половина, если ничего не случится, сменит их утром.
  Дежурный архонт Гермократ спросил, есть ли у кого ещё какие-нибудь предложения или вопросы и, не получив ответа, закрыл заседание. Демиурги и эйсимнеты в мрачном молчании потянулись к выходу.
  Формион с братьями подошёл к Гераклиду, тихо обсуждавшему что-то у алтаря со стратегами, Гермократом и Дамасиклом.
  - Гераклид, нам нужно поговорить в более узком кругу, - попросил Формион. - Мы хотим сделать важное... признание. Дело в том, гм-гм... что мы знаем, как именно Палак будет захватывать город.
  Гермократ, Дамасикл и стратеги с изумлением воззрились на братьев. Только Гераклид, казалось, нисколько не удивился.
  - Вот как, - сказал он всё тем же спокойным тихим голосом. - Тогда это в первую очередь должны услышать стратеги.
  - Ну, да, разумеется, - согласился Формион. - Полидокс, Гермократ и Дамасикл тоже должны присутствовать. Можешь позвать кого-то из своих друзей.
  Дамасикл предложил для разговора свой кабинет. Гераклид окликнул пробиравшихся в толпе коллег к выходу Минния и Мегакла, попросил догнать уже вышедших Артемидора, Санниона и Матрия и зайти с ними для важного разговора в кабинет Дамасикла.
  Через пять минут приглашённые набились в расположенный на втором этаже булевтерия небольшой кабинет секретаря Совета. Полидоксу Дамасикл уступил своё кресло у выходящего на агору окна, сам присел на один из стоящих в углах больших окованных медью сундуков. Гермократ умостился на стуле между басилеем и хозяином, Гераклид и трое стратегов заняли кушетку у дальней от входа стены, Артемидор, Саннион и Матрий сели напротив окна на принесенных из рабочей комнаты грамматов табуретах, Мегакл оседлал горбатую крышку второго сундука. Вошедший последним Минний, затворив дверь, прислонился плечом к дверному косяку за спиной Формиона, Стратона и Апеманта, которые, отказавшись от предложенных Дамасиклом табуретов, остались стоять около дверей, словно обвиняемые перед судьями.
  Сжав мёртвой хваткой выглаженную добела рукоять посоха, Формион с минуту мрачно разглядывал из-под насупленных бровей своих вчера ещё непримиримых противников, заинтригованно ждавших начала разговора.
  - Прежде чем мы расскажем то, что нам известно, - заговорил, наконец, Формион, - мы хотим получить гарантии нашей безопасности. Вы должны поклясться, что то, что вы сейчас услышите, не послужит поводом, чтобы обвинить нас в суде или на экклесии... Иначе разговор не состоится.
  В комнате воцарилось молчание, нарушаемое лишь неразборчивым гомоном голосов на агоре. Машинально накручивая на палец кончик бороды, Гераклид поочерёдно оглядывал лица братьев. Все остальные, обратив глаза на Гераклида, ждали, что он решит.
  - Ну что ж... - прервал недолгое молчание Гераклид. - Если вы взаправду решили перейти из лагеря скифов на нашу сторону и помочь нам защитить город, я готов дать обещание, что не стану обвинять вас за прошлые дела. Надеюсь, ваша тайна того стоит. Как вы считаете, друзья? - окинул он взглядом соратников.
  Никто не возразил. Всем не терпелось узнать, что же такого задумали скифы. По настоянию Формиона присутствующие, поднявшись на ноги, поклялись по очереди за жрецом-басилеем, что не станут обвинять и поддерживать обвинения против братьев.
  - Боги слышали, - объявил удовлетворённо Формион.
  - Должен признаться, - начал он после того как все снова уселись, - что собирался с помощью скифов захватить в городе тираническую власть. Мессапия заморочила мне голову уверениями, что Палак сделает её сына, моего внука, херсонесским басилевсом. Я был искренне убеждён, что так будет лучше для Херсонеса, что более тесный союз со Скифией сделает город и всех граждан богаче... Но после того как боги... забрали Стратона, пелена спала с глаз. Я понял... мы с братьями поняли, что не мы используем скифов, а Палак воспользовался нами, чтобы прибрать город к рукам. Боги вовремя открыли нам глаза, чтобы исправить нашу ошибку... В общем, с недавних пор под стеной имеется лаз, через который скифы собираются проникнуть в город и захватить ворота.
  - Что за лаз? где?! - прозвучало разом трое-четверо изумлённых голосов. Несколько человек, точно уколотые шилом, повскакивали с мест.
  - Как раз хорошо, что Саннион здесь. Лаз ведёт из его семейного склепа в кладовую хлебопёка Даматрия. Стратон покажет...
  Выйдя из булевтерия, Формион, сославшись на плохое самочувствие, отправился в сопровождении раба домой. Гераклид, Артемидор, Матрий, Полидокс и Дамасикл тотчас попали в окружение коллег демиургов и эйсимнетов, большинство которых осталось на агоре, сгорая от любопытства узнать, о чём секретничали в кабинете Дамасикла Гераклид с Формионом. Стратеги, Саннион с Мегаклом, Стратон, Апемант и Минний, храня мрачно-сосредоточенное молчание, направились к воротам.
  Увидя входивших в харчевню за Стратоном и Апемантом угрюмолицых стратегов и Санниона, стоявший за прилавком Даматрий испуганно выпучил глаза и затрясся, его блестящее от пота румяное лицо сделалось пунцовым. Вместе с обречённо вобравшим голову в плечи хозяином демиурги, провожаемые удивлёнными взглядами сидевших за столами посетителей (в основном тут были воины, охранявшие ворота и близлежащий участок стены), молча проследовали во внутренний дворик, а оттуда в кладовую.
  - Здесь, - указал Стратон на один из врытых в землю в ближнем к крепостной стене углу огромных пифосов.
  Решив не звать рабов, Минний и Мегакл вдвоём осторожно выдернули пустой винный пифос и, уложив его на бок, заглянули вместе с Саннионом и стратегами в уходившую вниз тёмную дыру.
  - Нужно немедля закидать его камнями, - сказал Делий.
  - Погодите, у меня другое предложение, - возразил Минний. - Но сперва давайте решим с Даматрием. Мы обещали прощение Формиону и его братьям, но не их пособникам. Я считаю, изменника надо немедля отправить в эргастул.
  - Минний прав, присоединяюсь, - тотчас согласились Саннион, Мегакл и стратеги.
  - Я не хотел! Меня заставил Формион! Я не хотел! - взмолился рыдающим голосом Даматрий. - Пощадите, пожалуйста-а, э-э-а-а!
  - А семью? - спросил Мегакл.
  - Семью, рабов - всех в эргастул! - жёстко отрубил Минний.
  - Семью за что-о? Они ничего не знали! Пощадите, э-э-а-а! - скулил тонким поросячьим голосом, умоляюще заламывая руки, Даматрий.
  - Ход рыли скифы Мессапии. Рабы и родные Даматрия ничего не знали, - подтвердил угрюмо Стратон.
  - Мой сын! Мой Стефан! Э-э-а!.. Он в Неаполе, сидит в царской яме! Э-э-а!.. Если б я сказал, его казнят! Э-э-а!.. Что с ним теперь будет? А-э-э!..
  
  После того как Палак, окончательно отвергнув мирные предложения херсонеситов, отправил восвояси Формиона и его напарника, Марепсемис спросил Палака, почему тот не прикажет сколачивать штурмовые лестницы? И как он собирается брать город? Надеется на помощь Формиона и его сторонников изнутри?
  И только лишь теперь Палак, самодовольно усмехаясь, сообщил старшим братьям о прорытом воинами Ситтака тайном лазе в город. Так что ни тараны, ни лестницы нам не понадобятся.
  Разглядывая под очищенными от нижних веток осокорями раскинувшийся по другую сторону балки город, Палак принялся обсуждать с братьями, вождями и друзьями детали предстоящей операции. Сотник Ситтак указал на зелёном травяном склоне под стеной дверь склепа с тайным лазом - примерно посередине между склепом, где схоронили Стратона, и воротами. Первым, естественно, полезет Ситтак с двумя-тремя десятками своих парней, которые знают город и ориентируются в нём, как у себя в шатре. Их задача - без шума прирезать семью и рабов хлебопёка и захватить дом. За ними пролезут одна-две сотни отборных сайев - сколько поместится в доме. Затем они выйдут на улицу, стремительно атакуют и захватят ворота, до которых от калитки хлебопёка всего ничего: шагов пятьдесят-шестьдесят. Как и на Боспоре, греки, боясь тарана, наверняка завалят ворота камнями. Нужно будет как можно скорее разобрать завал и открыть ворота.
  - С крыши кладовой хлебопёка можно легко влезть на стену, - подсказал Ситтак. - Часть воинов может со двора забраться на стену и захватить участок стены возле ворот. Тогда часть наших воинов сможет влезть снаружи на арканах и держать подступы к воротам под обстрелом.
  - Разумно, - согласился Палак. - Так и сделаем.
  Как раз в этот момент половинка ворот приоткрылась, впустила подошедших со стороны посёлка гончаров Формиона и Пасиада и тотчас закрылась.
  - Пока Ситтак со своими парнями и сайями будут пробираться в город, ещё сотни три сайев незаметно прокрадутся через город мёртвых в посёлок камнетёсов, чтобы, как только наши откроют ворота, в тот же миг оказаться там, - продолжил увлечённо излагать свой замысел Палак.
  - Собаки, - неожиданно перебил царя Симах. - В посёлке наверняка остались брошенные и бродячие собаки. Они поднимут гвалт и разбудят на стенах дозорных.
  - Да, верно, - согласился с досадой Палак. - Это плохо. Поднимать шум раньше времени нельзя. А скакать отсюда до ворот далековато, можем не успеть.
  Решение нашёл Марепсемис.
  - А пускай наши парни завтра попугают греков! Пусть тысяча или две проскачут, стреляя по грекам, до посёлков камнетёсов и гончаров и обшарят его хорошенько. Ничего ценного они там, конечно, не найдут, зато перебьют всех псов. Заодно выясним, умеют ли херсонесцы обращаться с луками. Хе-хе-хэ-э!
  - Отличная мысль! - обрадовался Палак. - Пошлём завтра в атаку на город племенную молодёжь: пусть ребята позабавятся!
  - Во дворе хлебопёка тоже наверняка есть собаки, - не поддержал общего веселья Дионисий.
  - Есть, - подтвердил Ситтак.
  - Как быть с ними? Учуяв в кладовке чужих, они поднимут лай. Так что захватить дом по-тихому и напасть врасплох на ворота не получится, - констатировал Дионисий.
  - Кошка, - сказал опять из-за спины Палака Симах. - Пусть парни Ситтака возьмут с собой кошку. Как только собаки во дворе загавкают, прищемят кошке хвост, чтоб заорала. Тогда хлебопёк и стражники на стене наверняка подумают, что псы всполошились из-за кошки.
  - Ай да Симах! Золотая голова! - воскликнул радостно Палак. - Дай-ка я тебя расцелую!
  - Нужно найти где-то котяру.
  - Послать парней по усадьбам - наверняка где-то есть.
  - Может в посёлке гончаров найдётся?
  - Далеко искать не надо. Мышеловы наверняка должны быть в святилище, - закрыл возникшую в окружении царя дискуссию Главк.
  Итак, план по захвату Херсонеса был намечен. Оставалось только дождаться тёмной безлунной ночи, чтобы незаметно подобраться к склепу. А дни, как назло, после того как схоронили Стратона, наступили на редкость погожие. Купол небесного шатра с утра до вечера сиял голубизной; только далеко над морем, у самого горизонта, висели редкие облака. Над городом если и проплывало изредка заблудившееся облачко, то не больше овечьего руна. Половинка луны, выплывая поздним вечером из-за гор на востоке, светила ярким фонарём большую часть и без того короткой летней ночи, заливая широкую котловину между Девичьей горой и городом серебристым сиянием. И укрыться там было негде: дно балки было голо, одинокие кустики ежевики, шиповника и тёрна росли лишь на крутом склоне горы под самой стеной. К счастью, луна шла на убыль. Пришлось набраться терпения и ждать, когда она погаснет, либо боги откликнутся на Палаковы мольбы и укутают ночное небо пуховыми одеялами облаков.
  А пока... днём большинство скифов увлечённо рыскало по клерам, выискивая там какую-нибудь поживу. Жечь усадьбы, рубить плодовые деревья и виноградники Палак по-прежнему строжайше запрещал, считая Херсонес и его хору уже своей собственностью.
  Вдоволь налюбовавшись за несколько дней на Херсонес, Палак с братьями, племянниками, друзьями и многочисленной охраной поехал поглядеть на Стены, защищающие от проникновения чужаков усадьбы Старого Херсонеса. Сотни греков в металлических шлемах и касках, с копьями и луками в руках, высыпали на внешнюю стену, испуганно глядя из-за мерлонов на остановившихся в сотне шагов скифов. Если не самого Палака, то гордо реявший на ветру бунчук скифского царя греки, конечно, узнали, но ни они, ни скифы стрелять не стали, лишь молча разглядывали друг друга.
  - В самом деле - Стены, - сказал Палак, оглядывая укрывшийся между двумя параллельными стенами, перегораживавшими узкий перешеек между морем и бухтой, городок.
  - Удобное для обороны место, - отметил Марепсемис. - Перегородили стенами и живут, всё равно как на острове.
  - Наверняка, первые приплывшие из-за моря греки поселились именно здесь, - предположил Лигдамис. - Недаром его называют Старым Херсонесом.
  - Не совсем так, - возразил Дионисий. - Херсонесский историк Сириск в своём сочинении сообщает, что приплывшие в эти края около трёх с половиной веков назад переселенцы из построенной ещё раньше на южной стороне Эвксина Гераклеи Понтийской с самого начала обосновались по указанию Дельфийского оракула на том самом полуострове, где он стоит и теперь, дав ему название в честь своей далёкой прародины: Мегарика. Размер его в ту пору был совсем небольшой: треть от нынешней территории. Примерно сто лет спустя из Гераклеи прибыла новая группа переселенцев, которая колонизировала расположенный между Эвксином и Двурогой бухтой полуостров, перегородив его на перешейке мощной стеной и назвав Гераклейским Херсонесом. Миновало ещё около ста лет, прежде чем гражданам Мегарики и Гераклейского Херсонеса, получив новые подкрепления из метрополии, удалось окончательно вытеснить воинственных тавров за Гераклову гору. После этого название Гераклейский Херсонес было перенесено на весь отгороженный Геракловой горой полуостров. Примерно в это же время перешеек у Двурогой бухты перегородила ещё одна стена, параллельная первой, и расположенный между ними городок за свой характерный вид получил наименование Стены. Окрепшая и разросшаяся за две сотни лет за счёт новых переселенцев до теперешних размеров Мегарика, которую и в прежние времена посещавшие её эллинские моряки гораздо чаще называли Гераклейским Херсонесом, наконец и самими жителями была официально переименована в Херсонес. А прежний Херсонес - вот этот самый полуостров - чтобы избежать путаницы, стали называть Старым Херсонесом.
  - Надо будет прочитать этого Сириска, - молвил Лигдамис.
  - Ладно, захватим Херсонес, эти Стены никуда от нас не денутся... Едем дальше, - тронул скификами конские бока Палак.
  От Стен поскакали, точно во рву, между высокими оградами клеров к Посейдонову мысу. Осмотрев храм греческого морского царя, долго любовались с отвесно обрывающегося с трёх сторон скалистого мыса на ускользающий за горизонт сине-зелёный морской простор и медленно ползущую в нескольких сотнях шагов от берега в сторону Старого Херсонеса, слаженно перебирая десятками тонких красных ножек, вереницу из семи торговых греческих кораблей, хозяева которых, похоже, пока ещё знать не знали о стоящем под Херсонесом скифском войске.
  Затем поскакали к ограждающей херсонесскую хору от тавров крепостной стене, тянувшейся по гребню Геракловой горы от нависающего над Эвксином обрыва до крепостицы в устье Ктенунта. Выехав за никем не охраняемые ворота, остановили коней на высокой круче восточного склона, откуда открылся не менее впечатляющий вид, чем с Посейдонова мыса на море. Внизу простиралась обширная, глубокая долина, изрезанная зелёными прямоугольниками полей, рядами виноградников и десятками укрывавшихся под деревьями безлюдных таврских селений. Спускавшаяся от ворот серая дорога убегала к ещё одной брошенной греческой крепости, скрывавшейся между горами около глубоко врезавшейся в гористый берег узкой извилистой бухты. За бухтой и по другую сторону долины - чем дальше, тем выше - вздымались укутанные волнисто-зелёной шерстью лесов, изрезанные узкими тёмными ущельями горные массивы.
  Въехав обратно за ворота, поскакали через всю хору по прямой, будто прочерченной когтем гигантского зверя, дороге к лежащему на противоположной стороне Херсонесу, дивясь про себя и поражаясь немыслимому количеству камней и труда, ушедших на возведение всех этих бесконечных, высоченных, толстенных оград. Поистине, греки не мыслили свою жизнь вне каменных стен!
  Если днём Палак со свитой и большинство скифов развлекались поездками по окрестностям, то долгими вечерами и ночами занять себя было решительно нечем. Царь, царские братья, молодые царевичи, тысячники сайев, вожди племён и друзья царя допоздна пировали вокруг костров между шатрами, вливая в себя за разговорами о предстоящем вскоре новом походе на Боспор чашу за чашей, пока не валились в беспамятстве, и слуги уносили их в шатры спать. Простые воины у своих костров обходились привезенным из дому бузатом, да и его большинство успело прикончить за три-четыре дня. Хорошо, хоть еды пока было вволю! Большинство молодых воинов, ехавших сюда с мечтами о геройских подвигах и богатой добыче, были разочарованы этой странной войной без войны, удивляясь, почему Палак ничего не предпринимает.
  Марепсемис, у которого крепко засела в памяти аппетитная фигурка и смазливое личико одной из храмовых прислужниц, в первый же вечер, после третьей или четвёртой чаши, предложил одолжить на ночь у здешних каменных Дев их служанок - те будут только рады! Но Палак, невесть с чего, решил проявить неуместную щепетильность: раз дал царское слово, что девок в стенах святилища не тронут, значит, так тому и быть. Раз простые воины обходятся без бабьего мяса, то и вожди должны терпеть вместе с ними. Тем более что терпеть осталось недолго: скоро все херсонесские девки и бабы будут в нашем полном распоряжении.
  На другой день, наблюдая с горы за поездкой Мессапии и дочери к могиле Стратона, Марепсемис решил, что раз уж по придури Палака нельзя полакомиться служанками здешней богини, то он просто обязан утешить Мессапию, помочь ей самым надёжным и верным способом скорее оправиться от горя. В крайнем разе, если Мессапия вдруг заартачится, есть ведь ещё подаренная дочери Багея, вспомнил он.
  Мессапия с двумя своими рабынями и Туонис с Багеей жили в кибитках на территории святилища. Дождавшись, когда сменившая долгий сиреневый вечер куцая летняя ночь прикрыла небо усыпанным звёздным жемчугом фиолетовым плащом, Марепсемис выбрался на нетвёрдых ногах из шатра. Прислонясь спиной к толстому шершавому стволу осокоря, долго поливал мощной струёй скат горы. Затем, перебирая руками бугристые камни ограды, подкрался к маленькой калитке сбоку закрытых ворот, за которыми чернели горбатые верха трёх стоящих на аллее кибиток. Палак, пёс его забери, под страхом смерти запретил кому бы то ни было из скифов ступать за ограду святилища. Конечно, казнить родного брата он бы не посмел, но отправить с позором из войска в Скифию очень даже мог.
  - Эй, Багея, поди сюда! - позвал вполголоса Марепсемис. - Багея, эй!
  За оградой было тихо, только без устали стрекотали цикады.
  - Туонис, дочка!.. Туонис!
  - Отец, ты? - послышался издали робкий девичий голосок.
  - Да, дочка, я! Подойди к калитке...
  - Я здесь, батюшка, - донёсся вскоре из-за плотной дощатой преграды тонкий шепоток.
  - Дочка, поди позови сюда Мессапию.
  - Её нет, батюшка. Недавно приходил Главк и увёл её с Багеей к царю.
  - И Багею?
  - Да, отец.
  Марепсемиса окатила волна гнева. Понятно, что Палак позвал Мессапию не для того, чтобы обсуждать с нею детали захвата Херсонеса. "Вот же, щенок! Опередил! Увёл Мессапию, да ещё и Багею прихватил, засранец! Говорил "потерпите-е", а сам?! Пойти что ли туда, высказать в глаза?.. Да нет, ещё не впустят, только осрамишься..."
  - Туонис? - обозвался Марепсемис через минуту.
  - Я тут, батюшка.
  - Открой калитку, мне надо с тобой поговорить.
  Когда Туонис, бесшумно отодвинув засов, вскинула робкий вопрошающий взгляд на отца, Марепсемис властно ухватил её за руку и потянул из калитки.
  - Пойдём ко мне в шатёр. Там поговорим...
  Велев сидевшим у открытого входа в шатёр слугам лечь спать снаружи, Марепсемис втащил дочь в шатёр. Один из слуг догадливо прикрыл полог.
  Остановившись посреди шатра, Марепсемис нащупал в темноте лицо дочери, легонько сдавил толстыми пальцами подбородок, затем огладил скулу и похлопал, точно лошадь, ладонью по щеке.
  - Ну что, понравилось тебе то, что делал с тобой Стратон? - спросил он ласковым голосом.
  - Д-да, понравилось... - Сердечко Туонис трепетало пойманной в силки птичкой.
  - Х-хор-рошо... Помоги отцу р-раздеться...
  Туонис сняла дрожащими руками с отца густо обшитый золотыми бляшками тяжёлый кафтан (Марепсемис был без пояса и без башлыка), присев, стянула с него скифики и штаны.
  - Рубаху тоже, - приказал Марепсемис. - Душно...
  После того как Туонис стянула с него через голову остро пахнущую потом льняную рубаху, Марепсемис, шумно, по-лошадиному, вздохнув, повалился мешком на расстеленную у дальней от входа стены кошму.
  - Так... Теперь снимай всё с себя и ложись возле меня... Покажешь, чему тебя успел научить твой муж...
  
  ГЛАВА 9
  
  Предупреждённые херсонеситами о скором пришествии скифов, старейшины "чёрных коршунов" явились на зов вождя племени, Мудрого Коршуна (греки произносили его таврское имя как Мисах), в его усадьбу обсудить, как быть.
  Усадьба вождя "коршунов" имела типичное греческое устройство: прямоугольник сложенных из необработанного камня высоких стен с квадратными башнями на углах, с примыкавшими к стенам изнутри строениями и большим немощёным двором посредине. Расположилось гнездовье главного "коршуна" на северо-восточном мысу горного массива, возвышающегося в центре обширной долины, простиравшейся к востоку от Гераклейского полуострова. Толстые дубовые ворота были проделаны посредине северной стены. От них по дну короткого крутого оврага сбегала к Чёрной речке каменистая дорога, расходившаяся у выезда из оврага на две стороны: одна вела левым берегом к мосту в устье реки, другая, круто завернув на юг, убегала между горой и обрывистым валом Геракловой горы к южному въезду на Гераклейский полуостров. Справа и слева от ворот находились жилища дружинников вождя. Дом вождя и его многочисленной семьи примыкал к южной - дальней от ворот стене. Вдоль боковых стен тянулись хозяйственные постройки. В западной стене, между хлевами, имелась небольшая калитка, от которой спускалась оврагом тропинка к огибавшей гору дороге. Через дверь в торцевой стене дома вождя на восточной стороне можно было спуститься в крутосклонный отросток прорезавшего горный массив с севера на юг глубокого оврага, в густых зарослях которого было скрыто племенное святилище Орейлохи.
  Племя "коршунов" состояло из десяти родов. Явившиеся на совет девять старейшин (главой десятого рода был сам вождь) - украшенные сединами, кто больше, кто меньше, но ещё крепкие старики, вместо посохов опирались на короткие копья, как это принято у тавров. Каждого сопровождали братья, сыновья и молодые воины, числом до десяти человек - все с копьями, луками и заткнутыми за пояса кинжалами и боевыми топорами на длинных, украшенных замысловатой резьбой топорищах.
  Вождь со своими братьями, сынами, племянниками и дружинниками встретил старейшин посреди двора. Мудрому Коршуну было около шестидесяти лет. Был он высок, узкогруд, узкоплеч. Вытянутое медно-красное лицо возле изогнутого, как совиный клюв, тонкого носа и на узком высоком лбу прорезали глубокие морщины. Большие круглые светло-карие глаза в обрамлении тяжёлых мешков и пухлых век без ресниц тоже напоминали совиные. Длинные дымчато-седые усы огибали тонкую полоску рта, свиваясь с узким клином ниспадавшей до живота бороды. Упавшие на плечи густые пряди грязно-серых волос стягивал неширокий краснокожий ремешок, из которого над лбом торчали три высоких пера из хвоста коршуна - знак власти вождя. Головы старейшин украшали ремешки с одним пером коршуна. Одеты старейшины и их спутники были в сшитые из мягких оленьих шкур короткие кафтаны и узкие штаны и ниспадающие до толстокожих башмаков широкие плащи из чёрных или белых козьих шкур.
  Справа от вождя, навалившись на узловатый посох с вырезанной в навершии головой коршуна, стоял племенной шаман. Маленькая, абсолютно лысая, наклонённая вперёд голова на тонкой сморщенной шее, обведенные чёрной краской маленькие круглые глаза, большой крючковатый нос, выпирающий между плечами горб и ниспадающий ниже колен бесформенный балахон, сшитый из чёрных козьих шкур мехом наружу, делали его удивительно похожим на грифа. На правом плече шамана сидел живой коршун, настороженно оглядывавший собравшееся на подворье людское скопище.
  Обменявшись поклонами и добрыми пожеланиями, хозяева и гости по приглашению вождя расселись на собственных плащах на солнышке (было позднее утро) вокруг дымящегося перед входом в дом очага. Шаман, прежде чем сесть по правую руку вождя, обратив жидкобородое, с длинными белыми ниточками усов, лицо к коршуну, забубнил заклинания, затем вынул из висящей на боку кожаной торбы живого ужа и кинул его на середину двора. Слетев с шамана, коршун пал на пытавшегося спастись бегством ужа, расправился с ним несколькими ударами клюва и неспешно приступил к трапезе.
  Женщины вождя разнесли рассевшимся вокруг очага мужам на свежеиспеченных пшеничных лепёшках по большому куску обжаренного на вертеле вепря, добытого накануне сынами вождя (мешочки с солью, как и чаши, у каждого были свои). Когда угощение было съедено, двое юных слуг вождя пошли по кругу с амфорами. После того как серебряные, медные и деревянные чаши были до краёв наполнены неразбавленным вином, можно было наконец приступать к делу, ради которого их созвал глава племени.
  Мосх пересказал свой вчерашний разговор с Формионом и его дружеский совет "коршунам" укрыться со своими стадами и всем добром в горах, куда степняки не сунутся. К сказанному сыном (32-летний Мосх был вторым из доживших до зрелых лет сыновей Мудрого Коршуна после старшего на три года Зандара) Коршун добавил, что вполне согласен с мудрым советом херсонесского вождя. Если уж сами греки бегут из своих усадеб под защиту Орейлохи, значит, скифское войско будет огромно, и "коршунам" тем паче нужно укрыться в горах. Защитить наши селения, поля и виноградники мы всё равно не сможем, поэтому надо сберечь то, что можно - людей и скот.
  - Если степняки вытопчут наши поля и порубят виноградники, нас ждёт голодная зима, - нарушил повисшее после речи вождя молчание один из старейшин.
  - Нужно послать кого-то к царю скифов и предупредить, что если они сунутся в нашу долину, мы начнём с ними войну и перекроем дорогу к Напиту, - предложил Мосх.
  - Я пойду! - тотчас вызвался Зандар. В отличие от Мосха, перенявшего от отца разве что его высокий рост, а обличьем схожего с шаманом - отцом его матери, глаза и нос старшего сына были отцовские, совиные.
  - Мосх предложил, он и пойдёт, - спокойно объявил вождь. - И ещё двое сынов старейшин.
  Тут же взметнулся десяток рук. Дабы никого не обидеть, Мисах решил определить напарников Мосха с помощью игральных костей. Перенятая у греков игра к кости была повальным увлечением "коршунов". Сыновья старейшин по очереди выкидывали из деревянной чашки у ног вождя "бочонки", определив двух счастливчиков, которым Орейлоха открыла наименьшее число чёрных точек. Что до старшего сына, то ему Мисах велел сегодня же отправиться с десятком воинов на скалы в низовье Напита и караулить там скифское войско. Старейшинам же надо послать людей готовить в горных ущельях укрытия для людей и скота.
  - А што делать ш Орейлохой? - прошамкал шаман. - Не унешти ли её в горы?
  - Орейлоха надёжно укрыта, - возразил деду Мосх. - Скифам её не найти. А если б и нашли, для них это просто кусок дерева - никакой ценности не представляет. Так что богиню, я думаю, лучше не тревожить.
  Вождь согласился с сыном, высказав надежду, что степняки вообще сюда к ним не сунутся.
  
  Ушедшие с Зандаром к Напиту дозорные долго не давали о себе знать. Но вот, спустя семь или восемь дней, непроглядной дождливой ночью они спустились к устью Чёрной реки и побежали от селища к селищу, будя соплеменников вестью, что бесчисленное скифское войско движется по Херсонесской дороге и к утру будет у Чёрной реки. "Коршуны" спешно вьючили на мулов и лошадей нехитрый скарб, выгоняли из хлевов и загонов скотину и, поливаемые холодным дождём, уходили во главе с родовыми старейшинами в ближайшие ущелья на северной стороне реки, уже набиравшей бурлящий разгон.
  Зандар, взяв в первом же селении коней, поспешил с двумя воинами в отцовскую усадьбу. Когда он с товарищем (второй остался внизу с конями), с трудом вскарапкавшись по скользкой от дождя крутоподъёмной дороге, застучал облепленным жидкой грязью тыльным концом копья в толстые тесины ворот, ночь была уже на исходе.
  Кроме отца и младших братьев, Зандар застал там и Мосха, готовившегося по воле хозяина Формиона отправиться в горы на розыски какой-то похищенной скифянки. Поручение это пришлось очень кстати: если скифы не внимут предупреждению и таки придут с грабежом в селища "коршунов", Мосх по решению вождя и старейшин призовёт горных тавров поучаствовать в войне со степняками.
  Поначалу Мосх с двумя товарищами по посольству собирался встретить скифов у разобранного греками моста в устье Чёрной реки. Но теперь, узнав от брата, что скифы двинулись через горы ночью, очевидно надеясь застигнуть херсонеситов врасплох, стало ясно, что даже на конях туда уже не успеть, да и небезопасно в потёмках. У Мосха тотчас родился другой план: они влезут напротив усадьбы на херсонесскую пограничную стену, вдоль которой идёт дорога к Херсонесу, и поговорят с царём скифов с верха башни. Если степняки вдруг попытаются их схватить или застрелить, они успеют на верёвках соскользнуть обратно за стену.
  Не теряя времени, трое послов и три воина-охранника (впрочем, ни по одежде, ни по вооружённости, отличить одних от других было невозможно) спустились к ждавшему внизу оврага с тремя конями воину Зандара, сели по двое на коня и поскакали к всё отчётливей проступавшей на фоне помалу светлевшего неба Геракловой горе.
  Забраться по почти отвесной скользкой круче было не простой задачей, но тавры были мастера взбираться и не на такие вершины. Оказавшись у подножья стены, двое воинов захлестнули арканами зубцы возле башни и быстро влезли наверх. Осторожно заглянув на ту сторону, они забрались на стену и махнули ждавшим внизу товарищам. Через минуту пятеро тавров были на башне (один остался у подножья горы с конями). К этому времени густую чернильную ночную тьму сменило свинцово-серое моросящее утро.
  Глянув первым делом направо, Мосх увидел неспешно двигавшуюся вдоль стены, мимо зиявшей распахнутыми воротами крепости эфебов, выползая нескончаемой тёмно-серой змеёй из теснины оврага, конную массу скифов. Повернув голову налево, увидел улепётывающих, нахлёстывая коней, эфебов, уже приближавшихся к клерам. Заперев вход в башню, "коршуны" стали ждать приближающихся скифов.
  Вскоре скифы заметили наверху одной из башен пятерых закутанных с головой в чёрные косматые шкуры воинов. Держа наготове луки, рысившая впереди дозорная сотня припустила галопом к башне. Когда они приблизились, Мосх поднял над плечами открытые ладони, остальные четверо не шелохнулись. Шагах в двадцати от башни скифы остановились, продолжая опасливо держать луки с наложенными на тетиву стрелами на холках коней. Языка скифов Мосх и никто из его товарищей не знал, поэтому крикнул по-эллински, в надежде, что кто-то из скифов его понимает:
  - Мы послы вождя тавров. Хотим говорить с вашим царём.
  Скифы, как видно, поняли: трое задних, развернув коней, умчали к приближавшейся вдоль стены колонне. Подъехав к башне с таврами, колонна остановилась. Отправив дозорную сотню дальше, восседавший на белом коне между державшим справа бунчук Тинкасом и прикрывавшим его слева Главком Палак назвал себя и спросил на языке эллинов, с чем явились к нему посланцы тавров.
  Выслушав Мосха, Палак заверил, что он не враг таврам, не намеревается с ними воевать и причинять им какой-либо вред, охотно пообещав и даже поклявшись именем Ария на мече, что ни один скиф не ступит на таврские земли.
  - Передайте своему вождю, - заключил с дружелюбной улыбкой Палак, глядя снизу на каменно-хмурые лица стоящих на башне тавров (башня была не больше двух копий в высоту), - что если он придёт ко мне в шатёр, который я сегодня поставлю возле ворот Херсонеса, я приму его как доброго гостя.
  Вместо ответа тавры подняли над головами горизонтально копья, заставив сотни воинов за спиною Палака мгновенно вскинуть и натянуть луки, и через какой-то миг площадка наверху башни была пуста, будто стоявшие там тавры привиделись скифам в серой дождевой мути.
  Выслушав через четверть часа во дворе усадьбы, где всё было готово к отъезду, Мосха, Мисах, конечно, не засобирался в гости к царю скифов: не хватало ещё по глупости оказаться у него в заложниках! И хотя Мосх сказал, что верит клятве царя степняков (если только это в самом деле был он - Мосх ведь никогда нового царя скифов не видел) - воевать сейчас с таврами степнякам вовсе ни к чему, Мисах решил всё же перебраться с семейством за Чёрную реку. Охранять усадьбу он оставил третьего сына, 25-летнего Тавала, с десятком дружинников, наказав ему, если степняки, паче чаяния, всё же объявятся возле усадьбы, не вступать с ними в бой, а скрытно уходить через овраг Орейлохи.
  Среди десятков лошадей и мулов, доверху навьюченных увозимым из усадьбы добром вождя (сами тавры, включая женщин и детей, привычно шли пешком, гоня перед собой гурты громко блеявших овец, коз, норовивших разбежаться полудиких свиней, томившихся до возвращения Мосха во дворе), были и два мула, навьюченные товарами Формиона, с которыми Мосх собирался отправиться к горным таврам. Пройдя по опустевшей к этому времени долине (в каждом селении старейшины оставили по десятку воинов) вверх по течению, переселенцы перебрались по колени в воде через наполнившееся дождевыми водами неширокое русло (поросят, козлят, ягнят перекидали на тот берег руками) и скрылись в узком ущелье с поросшими лесом крутыми каменистыми склонами и бегущим по каменистому дну шумным ручьём, в глубине которого людей ждали скрытые в чащобе хижины и шалаши, а животных - загоны и навесы.
  По просьбе отца Мосх ещё на несколько дней остался с родными, дабы узнать, крепко ли слово скифского царя. Мосху и самому хотелось поглядеть, что происходит у Херсонеса и у Стен - несмотря на уверения Формиона, на сердце было неспокойно за Геро и детей.
  На второй вечер Мосх с двумя испытанными бойцами из отцовской дружины, с которыми не раз ходил на охоту и к горным таврам, направился к выходу из ущелья. Все трое были закутаны в чёрные козьи шкуры и вооружены до зубов: копьями, луками, секирами и несколькими ножами. Обойдя с южной стороны высящийся в центре долины горный массив, бесшумно выбрались по поросшему высокой травой и бурьянами крутому склону к серевшей на гребне Геракловой горы стене - в том месте, где к ней вплотную подступали прямоугольники клеров. Можно было войти через расположенные в сотне шагов левее ворота, но решили не рисковать (вдруг там скифская сторожа?) и влезли на стену на арканах.
  На стене осмотрелись. За спиной, над дальними горами, светила половинка луны. Над головой и над отсвечивающим серебром тёмным морем по фиолетовому бархату неба рассыпались холодными искрами звёзды, а на изрезанной мутно-серыми прямоугольниками каменных оград чёрной земле до самого моря - ни огонька.
  Спустившись со стены, держась в густой тени оград, бесшумно зашагали друг за другом по одной из уходящих на север дорог, и спустя пару часов были у Херсонеса. Осторожно залезши на высокую грушу в саду расположенного на берегу западной бухты клера, Мосх осмотрел спящий скифский табор на Девичьей горе и около неё, и бдящих на херсонесских башнях воинов в отсвечивающих тусклым серебром шлемах.
  Убедившись, что город скифами ещё не взят, Мосх спустился к стоявшим настороже под деревом товарищам. Перемахнув через садовую ограду, все трое быстро зашагали к Старому Херсонесу. Когда они вышли к Стенам, короткая летняя ночь уже отступала перед зарозовевшей за Геракловой горой зарёй. Обследовав лежащие напротив Стен клеры, тавры убедились, что скифов здесь нет вообще.
  Дождавшись, когда достаточно посветлело, трое тавров перемахнули через ограду и зашагали к воротам городка, до которых было около стадия открытого пространства, используемого в мирное время жителями Стен в качестве пастбища. Бдившие на башнях наружной стены молодые воины тотчас взяли их на прицел своих луков. Впрочем, они видели, что это всего лишь тавры, и не спешили поднимать почём зря тревогу. К тому же, когда те подошли ближе, на стене опознали надсмотрщика-тавра из Формионовой усадьбы.
  Подойдя к расположенным в северной части стены, в какой-нибудь сотне шагов от южной оконечности бухты, воротам, Мосх попросил впустить их.
  Минут через пять на башне сбоку ворот показался между зубцами стратег Диоскурид, без дозволения которого стража не посмела открыть ворота. Как раз в этот момент над клерами начал подниматься золотисто-алый солнечный диск, ослепительно полыхнув на гребнистом бронзовом шлеме стратега, касках и остриях копий стоящих на стене воинов. Глянув на стоящих перед воротами оборуженных тавров, стратег быстро оглядел пастбище и уходящую полого в гору к Херсонесу пустую дорогу.
  Небрежно кивнув на приветствие Мосха, Диоскурид поинтересовался, откуда они пришли.
  - Сейчас от Херсонеса, - ответил Мосх.
  - Вот как? - удивился Диоскурид. - Что, прямо из города?
  Воины, которых на стене заметно прибавилось, обратились в слух. Море всё ещё штормило, отрезанные от Херсонеса защитники Стен были в неведении, что там происходит.
  - Нет, мы были около города. На Девичьей горе и в ближайших клерах стоят шатры скифов. На башнях города - херсонесские воины, - коротко доложил Мосх. - Этот день я хочу провести с семьёй, а ночью мы вернёмся на Чёрную речку. Вели впустить нас.
  - А кто с тобой?
  - Воины отца.
  - О Формионе ничего не слыхал?
  - Нет.
  Диоскурид велел приоткрыть воротную створку и впустить тавров. Войдя, те неспешно зашагали по мощёной булыжником улице к расположенным в стадие с небольшим, открытым с восходом солнца внутренним воротам.
  Запиравший вход в Старый Херсонес городок лежал в широком пологом овраге, покато спускавшемся от высокого обрыва Эвксина к низкому берегу Двурогой бухты, где была маленькая, прикрытая стенами и башнями гавань. Ограждавшие городок стены стояли по краям оврага (внутренняя выше наружной), за стенами местность в обе стороны полого поднималась в гору. В отличие от внешней стены, во внутренней были аж трое ворот, расположенных на равном удалении одни от других.
  Среди тех, кто стоял в это раннее погожее утро на стене у ворот, были и заканчивавшие ночную стражу недавние эфебы из десятка Гелланика, с особым интересом ловившие каждое слово из разговора стратега с тавром. Новость, что скифские шатры стоят на Девичьей горе, сжала сердце Гелланика тревогой. Так и не дождавшись за проведенные в Стенах дни иеродул и ланей из святилища на Девичьей горе, Гелланик огорчился. Вместо высматриваемой каждый день на Херсонесской дороге Филеи, малоприятным сюрпризом для него стал приезд в Стены Феофанта и Диоскурида Младшего с вестью о пришествии скифов. "Почему их не перевезли на Парфений? - обеспокоенно гадал Гелланик. - Забыли? Не успели?.. Иеродул, конечно, увели в город, а ланей? На городских теменосах одни камни. Неужто оставили на съедение скифам?.. А может, их перевезли морем? Может, они уже давно на Парфении? Может, неспроста сюда заявился Феофант?" - уколола Гелланика ревнивая догадка. "Не отпроситься ли на часок у Диоскурида, сбегать, принести дары Таврополе? А вдруг нагрянут скифы? Нет, сейчас нельзя, нужно день-два обождать..."
  Скифы действительно появились спустя несколько часов. Примерно две сотни остроголовых степняков прискакали от Херсонеса (всё мужское население Стен и усадеб Старого Херсонеса спешно высыпало с оружием на внешнюю стену), поглядели минут десять издали на ощетинившуюся густыми рядами копий крепость и ускакали обратно. Следующие двое суток прошли спокойно: скифы не давали о себе знать. Похоже, они решили оставить Старый Херсонес на закуску - после того как захватят главный город.
  Зато Феофант в первый же вечер в Стенах отпросился у стратега съездить на Парфений - принести жертву и помолиться Таврополе о победе над скифами. Диоскурид отпустил с ним и сына, дозволив им переночевать в усадьбе Формиона и с зарёй быть в Стенах. Феофант и Диоскурид Младший, радостно нахлёстывая коней, ускакали, а терзаемый ревнивыми предположениями насчёт Филеи Гелланик заступил со своим десятком в ночную стражу. Лишь огромное усилие над собой и стыд перед товарищами удержали его той ночью от соблазна сбегать на Парфений: он уже не сомневался, что иеродул и ланей с Девичьей горы перевезли туда морем, и Феофант с дружком Диоскуридом отправились к Филее...
  В это утро, проводив тоскующим взглядом поднимавшихся по улице к внутренним воротам тавров, Гелланик решился, наконец, попросить стратега Диоскурида о короткой отлучке на Парфений.
  - Беспокоишься о родных, боец? - спросил Диоскурид.
  - Да, - кивнул Гелланик.
  - Ну, хорошо, сбегай. Да не задерживайся там. Помолись и шустро назад.
  - Слушаюсь, стратег! Я быстро.
  Отдав товарищам щит и копьё и назначив Ксанфа на время своей отлучки командиром десятка, Гелланик налегке, с одним мечом, болтавшимся в ножнах у левого бедра, побежал вдогонку за таврами. Выскочив за ворота, Гелланик увидел вдалеке, на спускавшейся к воротам дороге, неспешно рысивших к городу Феофанта и Диоскурида и тотчас свернул на боковую дорогу. Не хотелось отвечать на ехидные расспросы Феофанта: куда разогнался? И так понятно куда. Гелланик слышал, как Феофант и Диоскурид поприветствовали Мосха и чему-то радостно заржали, и успел нырнуть за угол, прежде чем они выехали на перекрёсток. Заставив себя перейти с бега на скорый шаг (не мальчик же он в самом деле!), Гелланик пошёл к мысу Парфений параллельной дорогой.
  В святилище Таврополы его ждало облегчение и одновременно разочарование: ни иеродул, ни ланей с Девичьей горы там не оказалось. Все ревнивые мысли и переживания, изводившие его в последние дни, оказались пустыми. Должно быть, и вправду власти тянули до последнего, надеясь на Формиона, а когда скифы таки нагрянули, увели девушек в город. Досадно...
  Подходя широким пружинистым шагом к центральным воротам внутренней стены, Гелланик внезапно услышал тревожный рёв сигнальной трубы, вслед за которым с наружной стены послышались заполошные крики:
  - Тревога! Скифы! Скифы скачут!! Все на стену!!
  Придерживая рукою ножны, Гелланик со всех ног припустил к воротам.
  Надевая на бегу каски и шлемы, из городских калиток на улицы выскакивали горожане с копьями, мечами и щитами, многие с луками и, топоча, бежали к башням внешней стены.
  Гелланик забежал во дворик дома, где квартировал его десяток. Спавшие после ночной стражи парни торопливо обряжались в обшитые металлом военные туники, застёгивали пояса и ремешки шлемов, разбирали щиты и копья и выбегали с встревоженными лицами во двор.
  - Спокойно, парни, спокойно! Успеем! Построились по два! - скомандовал Гелланик. Взяв вынесенные товарищами щит и копьё, он повёл свой десяток к ближайшей башне.
  - Гляньте-ка! Уж не сам ли царь Палак к нам пожаловал! - воскликнул с радостным удивлением, будто увидел желанного гостя, один из горожан неподалёку от участка на стене, где встал со своими бойцами Гелланик.
  В самом деле, впереди остановившегося у выезда из клеров скифского отряда реяли на высоком золотом древке красные, жёлто-коричневые и белые конские хвосты царского бунчука. Все, кто был на стене (а из башен продолжали выбегать запоздавшие), с любопытством разглядывали невысокого, даже, пожалуй, щупловатого скифа, восседавшего на убранном в золото высоком белом коне впереди бунчука.
  Всего со скифским царём было с полтыщи всадников - слишком мало, чтобы атаковать Стены, где защитников было никак не меньше. Никто из скифов даже не вынул из горитов луки. Защитники Стен, понятное дело, тоже не помышляли стрелять в скифов первыми. Пока скифы их не трогают - и слава богам! Глядишь, как-нибудь всё и обойдётся. Палак убедится, что херсонесские стены для его конников непреодолимы, да и подастся назад в свои степи.
  Постояв минут семь-восемь напротив единственных ворот, скифы тронулись медленным шагом вдоль ограды клеров к Эвксину. Полюбовавшись пару минут с отвесной береговой стены на накатывающее внизу пенистыми валами на берег море, скифы ускакали к Посейдонову мысу. Облегчённо выдохнув, жители Стен неспешно потянулись к башням, дабы заняться обычными мирными делами. Через пять минут на наружной стене осталась лишь немногочисленная дневная стража из приведенных косметом Менесфеем из Символона эфебов-первогодков.
  
  На другой день после возвращения из Старого Херсонеса Мосх наконец отправился к горным таврам - с теми же двумя воинами, Унасом и Котисом, что ходили с ним к Херсонесу. К этому времени стало ясно, что степняки послушны слову своего царя, и звать на помощь вождей горных племён (чего Мисаху и старейшинам "коршунов" очень не хотелось), по-видимому, не придётся. Прощаясь с сыном, Мисах сказал, что "коршуны" выждут ещё два-три дня и начнут потихоньку возвращаться в селища. Мосх посоветовал отцу поставить на башнях пограничной стены два-три дозорных поста, которые известят дымами, если степняки двинутся к нашей долине.
  Выкрасть дочку вождя скифов-напитов могли только соседившие с ними "волки" или "медведи" (потому и мулов с подарками было всего два). Конечно, вероятнее всего это постарались "медведи", но Мосх решил начать с ближайших соседей-"волков", тем паче, что путь к "медведям" по-любому лежал через их территорию.
  Логово вождя "волчьего" племени, Хромого Волка, находилось совсем близко от ущелья, в котором укрылся со своими людьми и скотом вождь "коршунов". Пройдя до конца по одному из ответвлений ущелья, Мосх и двое его телохранителей, тащивших за длинные поводья нагруженных тяжёлыми тюками мулов, поднялись по вившейся среди камней и скал в зарослях деревьев и кустов тропе на невысокий перевал, с которого их взору открылась узкая зелёная долина и вознесшаяся за ней отвесной серой каменной стеной плосковерхая гора, напоминавшая с высоты окрестных гор своими очертаниями отпечаток четырёхпалой волчьей лапы, отчего и получила своё прозвание: Волчья Лапа. Вот там-то и было логовище главного "волка".
  Мосх бросил взгляд на нависавшую слева над перевалом массивную гору, поросшую на крутых нижних склонах густым сосново-дубово-грабовым лесом, на голой скалистой вершине которой - он знал это - притаился "волчий" дозор, днём и ночью стороживший южные рубежи "волчьих" владений.
  Едва "коршуны" спустились в долину, как были окружены десятком внезапно вышедших из-за скал "волков", угрожающе нацеливших на пришельцев острия своих копий. Мосх и его охранники положили на землю копья и вскинули над плечами открытые ладони, отдавая себя в волю "волков".
  Воины Хромого Волка хорошо знали сына Мудрого Коршуна, не раз привозившего на Волчью Лапу ценные греческие товары, знакомы им были и сопровождавшие его воины. После обмена приветствиями Мосх сказал, что вождь "коршунов" велел ему отвезти подарки вождю "волков", и спросил, дома ли Хромой Волк. Старший отряда "волков", оскалив в ухмылке кривые икла, ответил, что Хитрый Коршун выбрал для посещения удачный день: вождь "волков" как раз вчера вернулся с удачной охоты и второй день пирует на горе со своими людьми. "Волки" дозволили "коршунам" поднять копья и повели их по крутой труднопроходимой тропе (ближе к вершине мулам пришлось поднапрячься под ударами и уколами копий "волков") на плато.
  Покрытые зелёным дёрном приземистые каменные хижины живших с вождём на горе "волков" прятались под густой сенью дубово-соснового леса. Логовом самому вождю, его жёнам, детям и ближайшей родне служили выдолбленные в скале, соединённые между собою ходами пещеры. Всего на Волчьей Лапе жило около семисот человек, из которых сто с небольшим составляли дружину вождя из отборных воинов.
  Нырнувшая в подступавший к краю плато лес тропа привела "коршунов" в "волчье" селище, а затем на расположенную за ним каменистую площадку, ограждённую с севера и востока невысокой, изрытой пещерами каменной стеной, а с западной стороны отвесно обрывавшуюся в глубокую долину.
  Посреди площадки дымился обложенный камнями широкий очаг, над которым двое молодых "волков" обжаривали на вертеле полуобъеденную оленью тушу.
  Под стеной, на зубриных, турьих, оленьих и медвежьих шкурах сидели и лежали с полсотни родичей и приближённых вождя со своими женщинами. Мужчины были в узких штанах из прочной оленьей кожи, толстокожих башмаках и накинутых на груди серых волчьих безрукавках, женщины - в серых холстинных сорочках до колен, с глубокими незастёгнутыми разрезами на груди. На волосатых грудях мужчин висели обереги из нанизанных на тесёмку или жилу клыков и когтей хищных зверей, на шеях женщин - ожерелья из цветных бус, чёрных, белых и цветных камешков, раковин, у многих - вперемешку с начищенными греческими медными и серебряными монетами, в ушах - цепочки из двух-трёх-четырёх монет, либо медные, серебряные, костяные кольца разной величины и толщины. И мужчины, и женщины были простоволосы, только у сидевшего на медвежьей шкуре по левую руку вождя шамана над головой высилась пепельно-серая волчья голова с оскаленной над лбом пастью и жёлтыми янтарными глазами, из-под которой вдоль острых скул свисали на грудь две грязно-серые косицы с привязанными на концах маленькими костяными волками. Лица у всех мужчин почти до глаз поросли густыми косматыми бородами и усами - чёрными, бурыми, красно-коричневыми, полуседыми.
  Позади пирующих, над входами в пещеры, отпугивая злых духов, висели на кольях свежие и полуистлевшие звериные и людские головы. Около шкур дремали или лениво грызли кости объевшиеся собаки.
  Нежданных гостей с Чёрной реки Хромой Волк и его приближённые встретили доброжелательно: разбухшие от неумеренного поглощения мяса и пива желудки располагали к благодушию. Да и пополнить истощившиеся запасы драгоценной греческой соли, наверняка привезенной "коршунами", было весьма кстати.
  - А-а! Кто к нам пожаловал! - расхмылился Хромой Волк, полулежавший в обнимку с двумя молодыми таврийскими красотками на косматой турьей шкуре у короткой северной стены по ту сторону костра. - Не знаю, какие у них крылья, а носы у "коршунов" собачьи, хе-хе-хе! Запах жареной оленятины они учуяли и за тремя хребтами!
  - Хи-хи-хи! - откликнулись на шутку вождя тонкоголосыми угодливыми смешками ласкавшие его женщины.
  Хромой Волк приближался к рубежу в полсотни прожитых лет. Был он невысок, коротконог, но плечист и широкогруд, а его длинные, увитые буграми мышц руки всё ещё сохраняли недюжинную силу. Вросшая в плечи большая голова с широким куполовидным лысым лбом и узким, вытянутым подбородком была постоянно наклонена вперёд. Остатки волос на голове, сохранившие густоту усы и ниспадавшая широким клином до выпуклого брюха борода имели бурый медвежий окрас с изрядной примесью седых прядей. Глубоко упрятанные между массивными надбровными дугами и фиолетовыми подглазными мешками маленькие круглые глазки (такие же, как у шамана), были коричнево-жёлтые и злые - волчьи.
  Поздравив Хромого Волка с удачной охотой, Мосх велел телохранителям снять поклажу с одного из мулов. Развязав тюки, Мосх стал выкладывать перед вождём подарки: по нескольку десятков ножей, секир, наконечников копий для воинов, ножницы, иголки, бронзовые зеркальца, цветные бусы для женщин, десять кожаных мешочков с солью и наконец - четыре тугих овечьих бурдюка с крепким херсонесским вином. Все "волки", особенно женщины, прекратив разговоры и перестав жевать, вытягивая шеи, с жадным интересом разглядывали привезенные "коршунами" подарки. Только вождь и шаман, блюдя достоинство, взирали на извлекаемые из тюков сокровища с деланно безучастным видом.
  За свои подарки Мосх ничего не просил взамен - на то они и подарки. Однако обычай гостеприимства требовал почтить гостя ответными дарами; какими именно - воля хозяев, хоть грудой булыжников. Так и происходил обмен.
  Увидя, что второй мул оставлен неразвьюченным, Хромой Волк велел женщинам унести дары в пещеру - кроме бурдюков (делёжкой он займётся после) - и пригласил Мосха и его воинов присоединиться к пиршеству. Приглашение разделить пищу означало, что вождь остался доволен подарками, и с этой минуты гости находятся под его покровительством.
  Усевшись между переменившим лежачее положение на сидячее Хромым Волком и шаманом, Мосх, благодарно кивнув, взял из рук приязно улыбающейся жены вождя ячменную лепёшку шириной в две ладони, с отрезанным от оленьей туши изрядным куском сочного горячего мяса. Телохранители Мосха, привязав на опушке мулов, сняли поклажу со второго мула, там же сложили копья, секиры и луки и подсели к ближайшим "волкам".
  Хромой Волк велел одному из прислуживавших старшим воинам молодых "волков", развязать один из привезенных "коршунами" бурдюков. Распустив стягивавший кожаное горло бурдюка ремешок и вынув деревянную затычку, юноша пошёл вдоль стены, наполняя пьянящим греческим напитком протянутые мужами и женщинами деревянные кружки и чаши - начиная с вождя, его гостя и шамана (до появления "коршунов" мужчины запивали мясо горьким пивом, их жёны и дети - сладкой медовухой). Подняв кружки и чаши к подбородкам, "волки" выжидающе воззрились на Мосха. Дождавшись, когда слуга наполнил кружки сидевшим на дальнем краю двум его телохранителям, Мосх объявил, что пьёт за то, чтобы Орейлоха никогда не оставляла своими милостями вождя Хромого Волка, его родню, его бесстрашных воинов и всех "волков". Поднеся чашу к губам, Мосх стал неспешно пить. Вместе с ним припали к кружкам его охранники. Убедившись, что в вине нет отравы, Хромой Волк, а за ним и все остальные, торопливо поднесли свои кружки и чаши к губам и с жадностью влили в глотки кисло-сладкий греческий напиток, опорожнив кружки одновременно с "коршунами". (Позже Хромой Волк пожелал опробовать, хорошо ли вино во втором бурдюке, и опять все ждали пока Мосх и его охранники начали опорожнять свои чаши. Таким образом были проверены на отсутствие отравы все четыре бурдюка.)
  Поставив между скрещённых ног пустую чашу, Мосх взялся за недоеденную лепёшку и мясо, щедро посыпая его солью и с хрустом заедая зелёным луком. Между работой зубов и челюстей нашлось дело и для языков. Хромой Волк, жевавший без особого усердия (сидевшая за его спиной юная медноволосая таврийка любовно оглаживала, почёсывала и нежно целовала его шею и плечи), поинтересовался здоровьем вождя "коршунов" и его родни. Мосх ответил, что милостями Орейлохи Мудрый Коршун и его близкие все живы-здоровы.
  - Несколько дней назад большое войско степняков прошло вдоль наших гор к устью Напита. Не на ваши ли селища они напали? - спросил Хромой Волк. - Не нужна ли "коршунам" подмога "волков", чтобы спровадить их из ваших гор?
  - Нет, наши селения и поля кони степняков не топтали, - заверил Мосх. - Скифы затеяли войну с греками, их войско стоит под Херсонесом. Молодой владыка скифов Палак поклялся "коршунам", что копья и стрелы его воинов таврской крови не жаждут.
  - Добро, - кивнул Хромой Волк. Шаман, сидевшие поблизости старшие воины, их жёны и нарезавшие мясо и наливавшие вино молодые "волки" внимательно слушали разговор вождя с гостем.
  - А чего не поделили степняки с греками? - полюбопытствовал Хромой Волк.
  - Херсонесцы обидели сестру царя скифов Палака, которая была женой важного херсонесца и несколько лет назад овдовела. Царевна с сыном уехала в Скифию и попросила у брата защиты, - пояснил Мосх.
  - Ага, - кивнул понимающе Хромой Волк. - Если степняки захватят Херсонес и перебьют греков, "коршуны" вернут себе украденную у них каменную Орейлоху и захваченные греками земли возле моря. "Коршунам" нужно помогать скифам. Может, и "волкам" прислать своих воинов?
  Шаман и воины около вождя одобрительно закивали и разразились восторженными похвалами мудрости своего вожака.
  - Нет, - отрицательно отмотнул Мосх, переждав гомон. - Захватив город, скифы не станут истреблять греков. Иначе некому будет готовить для них вино. Палак посадит царём в Херсонесе юного сына своей сестры. Для "коршунов" ничего не изменится.
  После того как было опробовано вино из четвёртого бурдюка порядком окосевший Хромой Волк как бы между прочим полюбопытствовал, кому предназначена поклажа второго мула. Хотя не трудно было догадаться и не спрашивая.
  - А-а... то подарки вождю "медведей", - подтвердил догадку Волка Мосх. - От тебя думаю наведаться к Медвежьей Лапе.
  На размягчённом винным духом обличье Хромого Волка явственно отпечаталось огорчение. Он открыл было рот, чтобы уговорить Хитрого Коршуна не ходить к "медведям", а оставить всё привезенное у него, обещая дать ему взамен всё, что тот захочет: тёплые звериные шкуры, краски, мёд, но Мосх успел заговорить раньше.
  - Хотя... если я найду у "волков" то, что ищу, идти к "медведям" станет незачем. Тогда второму моему мулу крепко повезёт: его поклажа тоже достанется "волкам".
  - А что же ты ищешь? - обрадовано зыркнул Хромой Волк в глаза Хитрому Коршуну.
  Не торопясь отвечать, Мосх откусил кусок лепёшки с мясом, захрустел белым стеблем лука, прожевал, прижмурив от удовольствия глаза, затем, отерев о шерсть турьей шкуры жирные пальцы, сделал три изрядных глотка из своей чаши, сытно рыгнул и огладил себя по вздувшемуся животу.
  - Среди "коршунов" пошли слухи, что недавно тавры сумели выкрасть дочку вождя скифов-напитов. Это, случаем, не твои "волки" постарались?
  - Мои! - радостно подтвердил Хромой Волк.
  - Во как! - вскинул удивлённо брови Мосх. - Где же эти добры молодцы? Интересно бы послушать, как они умудрились украсть дочку вождя степняков. Это ж не обычная девка-пастушка! Она, наверно, шагу не ступала без крепкой охраны.
  - Так это... те парни сейчас в дозоре.
  - Жаль. Ну, так ты расскажи. Тебе-то они наверняка всё рассказали? - не отставал Мосх.
  - Рассказали...
  Недоуменно уставившиеся на Хромого Волка воины и женщины не меньше любопытного Коршуна ждали его рассказа.
  - Ну так это... - изворачивался как мог Хромой Волк, - дело оказалось нехитрое... Сидели как-то мои парни в дозоре на скалах над Напитом... Наблюдали за долиной на той стороне реки... Вдруг видят по дороге катит скифская кибитка, а сзади скачет десяток верховых - охрана, значит... Ну и... как раз напротив скалы, где сидели мои парни, у кибитки отлетело колесо.
  - Колесо? - переспросил Мосх.
  - Ну да... заднее, - уточнил Волк. - Ну, из наклонившейся кибитки вылезли три девки, стали ждать пока починят. Потом одна из девок перешла по камням речку, присела в кустах. Там её мои "волчата" и сцапали.
  - И как же они её сцапали? Спустились вниз? А что же охранники - разве не заметили? - допытывался Мосх.
  - Да нет, не спускались... Один из парней накинул на неё сверху аркан, и её охранники даже луки выхватить не успели, как скифянка оказалась на скале. Уже после выяснилось, что девка-то не простая, а дочка скифского вождя.
  - Ловко! - восхитился Мосх. - И куда они её дели?
  - Гм... Ну, сначала, как полагается, они с ней позабавились, а потом привели ко мне, - объявил Хромой Волк, довольный, как ловко сумел сплести паутину лжи.
  - Так она сейчас здесь, у тебя? - обрадовался Мосх.
  - Ну да, здесь, на Волчей Лапе.
  - А можно на неё взглянуть?
  - Да зачем она тебе? Девка как девка - ничего особенного, - попробовал уклониться вождь.
   - Любопытно. Всё ж таки дочка вождя. Ну так где она? - Мосх ещё раз оглядел пировавших с вождём и его приближёнными женщин, но облик у них у всех был типично таврский.
  - Ну я это... кгм... отдал её своему дяде, Чёрному Волку, - кивнул вождь на безучастно внимавшего его байкам шамана. - Шаман хочет отправить её служить Орейлохе. Добрый будет дар нашей владычице - дочка вождя степняков!
  - Жаль, жаль, - огорчился Мосх. - Вождь скифов дал бы за дочку добрый выкуп.
  - Правда? И што он за неё даст? - с деланным равнодушием поинтересовался вождь.
  - Скажи мне, что бы ты хотел за неё получить, а я передам её отцу и вернусь с его дарами. Но сперва я всё-таки хочу её увидеть, - стоял на своём Мосх.
  - Ладно. Так и быть. Приведите скифянку, - скривив кислую мину, распорядился Хромой Волк.
  Опершись на плечо сидевшей сбоку жены, вождь поднялся и, шатаясь на обмякших ногах, сделал несколько шагов к краю площадки. Став над обрывом, приспустил штаны и пустил в пустоту мощную жёлтую струю. Десяток мужчин, в том числе и Мосх, и полдесятка женщин, последовали его примеру.
  Четверть часа спустя молодой слуга вождя вывел из леса светловолосую скифянку, таща её, точно лошадь, за стягивающую запястья верёвку, подвёл к расслабленно облокотившемуся на мягкое женское бедро вождю. Пленница была в грязно-серой холщовой рубахе, босая. На вид ей было лет двадцать пять. Лицо её и впрямь было не ахти: плоское, широкоскулое, квадратное, с большим тонкогубым ртом, маленьким вздёрнутым носом, круглыми, слегка навыкате, серыми глазами. Зато всё остальное у неё было очень даже ничего: выпирающие из разреза сорочки массивные продолговатые сиськи, широкие круглые бёдра, налитые ляжки, точёные икры.
  - Как твоё имя, красавица? - обратился Мосх по-таврски к замершей, потупив долу глаза, перед турьей шкурой вождя полонянке.
  - Тирсена.
  - О! Она говорит по-нашему! - удивился Мосх.
  - Нет, только чуть-чуть научилась понимать, - пояснил Волк.
  - Ну, всё равно. Это не та скифянка, которую я ищу, - заявил с улыбкой Мосх. - Полагаю, это простая служанка, которая выдала себя за дочку вождя, думая, что так ей будет легче в плену. Похищенную дочь вождя напитов зовут Мирсина.
  Слегка огорчённый, что его хитрая задумка обвести Хитрого Коршуна вокруг пальца не удалась, Хромой Волк велел увести не оправдавшую его надежд скифянку.
  Тем часом солнце уже начало клониться к закату.
  Дабы не обидеть вождя "волков", Мосх согласился заночевать на Волчей Лапе. До глубоких сумерек они продолжали объедаться мясом, упиваться вином и пивом, глядя на откровенные пляски опьяневших женщин вокруг ярко полыхавшего костра и тут же на шкурах совокупляясь с приглянувшимися, пока наконец хмель и сон не одолел их одного за другим.
  Проснувшись с первыми солнечными лучами, "коршуны" перекусили в компании вождя и его приближённых (только шаман куда-то запропастился) и выпили на прощанье по кружке вина. Унас с Котисом увязали в тюки и навьючили на мула приготовленные для Мудрого Коршуна подарки: четыре липовых бочонка свежего мёда, несколько десятков ценных меховых шкур, шесть кожаных мешочков с красками для лица.
  Напутственно похлопывая Хитрого Коршуна по плечу, Хромой Волк просил его непременно наведаться на обратном пути к нему на Волчью Лапу; если ему удастся разыскать дочку вождя степняков, любопытно будет взглянуть на неё. Вождь велел десятку молодых "волков" проводить "коршунов" до "медвежьей" границы.
  В полдень "коршуны" были на Медведь-горе. Вождя "медведей" на горе не оказалось: ушёл на охоту, пояснили Мосху. Тем не менее "коршуны", привезшие подарки вождю "медведей" от вождя "коршунов", встретили в селище Медвежьей Лапы радушный приём. Тем паче, что сын вождя "коршунов" бывал тут с ценными греческими товарами и раньше, мать и братья Лапы его хорошо знали. Мосх попросил дозволения дождаться вождя, дабы передать ему добрые пожелания и подарки от своего отца, Мудрого Коршуна, самолично.
  Среди женщин, прислуживавших гостям во время обеда, две по облику походили на скифянок. У одной в ушах висели красивые золотые серьги с красными самоцветами, у другой на пальце красовалось золотое кольцо с голубым камнем. Неужто одна из них? Мосх поинтересовался между делом, как их зовут. Оказалось - не те. Свой интерес он пояснил тем, что до "коршунов" дошли слухи, будто недавно какие-то тавры сумели похитить дочку вождя скифов-напитов, вот он и подумал...
  Обедавший с "коршунами" Медвежий Хвост (из четырёх братьев - сыновей Медведихи - он один оказался в этот час дома), заливисто рассмеявшись, пояснил, что эти - всего лишь её служанки, а та - редкостная красавица с золотыми косами до пят, сладкими пухлыми губами и синими как небо глазами.
  - Так что, её и вправду выкрали "медведи"? - удивлённо шевельнул бровями Мосх.
  - Ага, - самодовольно разлыбясь, подтвердил Медвежий Хвост.
  - И как её кличут?
  - Мирсина.
  - И что, она тут? - повёл Мосх глазами на завешенный рыжей конской шкурой вход в "берлогу" Медвежьей Лапы.
  - Нет, - разочаровал его Медвежий Хвост. - Лапа увёз её с собой. Он теперь ни на час с ней не расстаётся, хе-хе-хе!
  - И как же она попала к вам в лапы?
  То и дело макая в пиво пушистые усы, Хвост с видимым удовольствием стал рассказывать. По его словам, дозорные "медведи" заметили, что дочка вождя напитов каждый день ездит с десятком подруг и несколькими парнями-охранниками на конные прогулки, причём, всегда одной дорогой. И вот трое юных "медвежат", безусых и безбородых, нарядившись в скифские женские одежды, незаметно выехали из ущелья на дорогу. Три ехавшие навстречу девки-скифянки не вызвали у дочки вождя и её охранников никаких опасений. Съехавшись "медвежата" мигом приставили к горлу дочки вождя ножи, пригрозив зарезать её, если кто из скифов шевельнётся, и преспокойно увезли её в горы. Только и всего, ха-ха-ха!
  - А как же они узнали, что то дочка вождя? - спросил Мосх, восхищённый, как и двое его товарищей, находчивостью и смелостью "медведей".
  - А они и не знали - схватили самую красивую и богатую! Девка и её кобыла были прямо-таки усыпаны золотыми и серебряными бляшками и цветными камешками, хе-хе-хе! - пояснил, радостно гогоча, Хвост. - Мать! Принеси, пусть поглядят!
  Через минуту Медведиха высыпала из кожаного кисета на волчью шкуру между скрещённых ног Мосха украшения полонянки.
  - Это только малая часть! - заверил Медвежий Хвост.
  Вертя между пальцами золотой перстень с крупным прозрачно-зелёным камнем и золотые бляшки с рельефами разных зверей и трав, у Мосха исчезли последние сомнения насчёт похищенной "медведями" скифянки. И ещё одно стало ему ясно: если украденная дочка вождя степняков и вправду так хороша, навряд ли вождь "медведей" захочет с ней расстаться. По крайней мере до того часа, когда он, его братья и старшие дружинники вдосталь ею не натешатся.
  
  ГЛАВА 10
  
  Новость о женитьбе сына феодосийского номарха, внука богача Хрисалиска, на дочери хозяина пантикапейского эргастула, сделавшись на несколько дней темой широких пересудов в городе, скоро долетела и до Старого дворца. Герея сперва изумилась, затем возмутилась и упросила Левкона вызвать мальчишку для объяснений.
  Делиад изволил явиться лишь через три дня, когда настал черёд его сотне охранять царский дворец. Ощущая себя героем, рассказал за ужином, как случайно увидел в окне эргастула прелестное девичье личико, показавшееся ему очень похожим на Элевсину, и сразу в неё влюбился. С помощью своего бывшего декеарха и доброго товарища Ламаха, теперь гинекономарха, он вступил с девушкой в тайную переписку и, убедившись, что она тоже в него влюбилась, похитил её с помощью Ламаха. На ожидаемый вопрос Левкона, почему он просто не попросил свою красавицу в жёны, Делиад ответил, что Олгасий наверняка потребовал бы согласия его родных, а отец ни за что бы не согласился. Поэтому он решил сперва похитить, а потом уже просить её в жёны.
  Элевсина глядела на брата восхищёнными лучистыми глазами. Ей очень польстило, заставив зардеться от удовольствия, что он сравнил с ней свою красавицу, и сразу вызвало к ней симпатию; захотелось с ней познакомиться и может даже подружиться...
  В завершение своего рассказа Делиад сказал, что девушка оказалась ещё восхитительней, чем он ожидал, и он очень рад и счастлив, что его женой стала она, а не какая-нибудь знатная и богатая образина, которая порадовала бы родителей. И что на это могли сказать Левкон и Герея?
  - Так, может, познакомишь нас со своей красавицей? - улыбнувшись уголками губ, предложил Левкон.
  Но, к великому огорчению Элевсины, этому решительно воспротивилась Герея, заявив, что пока родители и дед Делиада не признают её его женой, мы не должны принимать у себя эту девушку. Она и её дочь во всяком случае к ней не выйдут. Левкону оставалось лишь развести руками.
  После ухода Делиада Герея продиктовала Гераку подробное письмо обо всём, что услышала. Утром Герак отнёс его в дом Каданака, и один из Каданаковых слуг ускакал с письмом Гереи в Феодосию.
  Прочитав в присутствии жены и тестя поспевшее как раз к ужину послание Гереи, Лесподий, не ожидавший ничего подобного, вскипел праведным гневом. К услугам Делиада самые красивые рабыни и столичные гетеры - бери любую! Так нет - вздумалось стервецу уворовать дочку тюремщика, да ещё и жениться на ней! Вы только вдумайтесь: дочка тюремщика! столичного палача!! - законная супруга племянника Левкона и Гереи!.. Какое позорище для всей семьи!
  Мелиада, как обычно, ударилась в слёзы. Она целиком и полностью была согласна с мужем. Как мог их Делиад поступить так неразумно, женившись ворон знает на ком, на безродной бесприданнице?.. Хорошо, хоть не на гетере. Вот что значит оставить дитя без родительского присмотра!
  Лесподий объявил, что завтра же отправится в Пантикапей и разберётся там с этой нелепой женитьбой.
  - Погоди, не горячись... - остановил порыв зятя Хрисалиск. - Как бы Делиад по примеру Левкона не сбежал со своей красавицей куда-нибудь за море.
  Слёзы потекли по рыхлым щекам Мелиады вдвое обильнее, она жалобно заохала, захлюпала носом. Пригасил негодующий порыв и Лесподий. В самом деле: какой пример перед глазами!
  - Вы что не знаете Делиада? - продолжил спокойным тоном Хрисалиск. - Ничего страшного и непоправимого не случилось. Пусть парень потешится со своей красавицей. Подожди с поездкой до Посейдоновых игр. Думаю, к тому времени его любовь заметно поостынет, и ты без особого труда убедишь его, что эта девушка ему не пара... - Хрисалиск вздохнул. - Думаю, настала пора подыскать Делиаду достойную жену - и красивую, чтоб понравилась: клин клином вышибают... А этой дадим денег и вернём отцу.
  - А ещё того лучше - найдём ей другого мужа, - едва ли не с улыбкой заключил довольным голосом успокоенный насчёт сына Лесподий.
  
  Полмесяца спустя караван из семи херсонесских, ольвийских, тирасских и одесских судов вошёл под вечер в феодосийскую гавань. Одним из этих кораблей была принадлежащая 45-летнему херсонесскому навклеру Сикиону "Тавропола". (Плавание послов и их спутников из Херсонеса к Феодосии оказалось куда дольше, чем предполагалось. Расставшись у Бараньего Лба с коллегами, повернувшими к мысу Карамбис, они вскоре заметили признаки надвигающейся с востока бури и, дабы не рисковать кораблями у опасных таврских берегов, навклеры единодушно решили повернуть назад и переждать шторм в бухте Символов. Лишь через пять дней угомонившийся Эвксин позволил им продолжить путь на восток, да и то на вёслах, борясь с противным ветром и течением.) Уладив дела с таможенными чиновниками, Сикион вместе с ещё одним херсонесским навклером, Евантом, поспешили в пританей - предложить привезенные товары своему давнему доброму знакомцу и торговому партнёру Хрисалиску. Обсудив и быстро решив к взаимной выгоде торговые дела, херсонеситы высказали желание расспросить номарха Лесподия о недавней осаде города скифами. Хрисалиск пригласил их отметить сделку и побеседовать за ужином в своём доме.
  Евант и Сикион явились в дом Хрисалиска с двумя молодыми помощниками. Представив их Хрисалиску и Лесподию, Сикион неожиданно заявил, что они четверо - послы Херсонеса к басилевсу Перисаду, посланные склонить его к военному союзу против скифов. Поведав о разразившемся из-за Мессапии конфликте Херсонеса со скифами и объявленной Палаком войне, послы поинтересовались у номарха, есть ли у них шанс подвигнуть Перисада оказать помощь Херсонесу.
  - Никакого! - уверенно заявил Лесподий. - Приплывя в Пантикапей, вы только зря потратите время. Очень вам сочувствую, но Перисад со скифами воевать не будет!.. Хотя бы потому, что наши сатавки отнесутся к войне со своими... соплеменниками очень неодобрительно. Скорей Перисад пошлёт войска и корабли на подмогу Палаку, если тот потребует, - заключил язвительно Лесподий, всерьёз напугав херсонеситов.
  Ну так тем более им нужно ехать в Пантикапей и убедить советников басилевса в пагубности такого шага для самого Боспора! Особенно они надеются на поддержку царского брата Левкона, столь блестяще себя показавшего в недавней войне со скифами. Собственно, ради этого они и напросились на встречу с Лесподием, зная о его дружбе с царевичем Левконом: не даст ли он им рекомендательное письмо к своему другу?
  Узнав, что Лесподий как раз собирается отправиться в Пантикапей на празднество в честь Посейдона, херсонеситы предложили номарху, чем трястись целый день по жаре в седле, плыть с ними на корабле. Лесподий охотно дал себя уговорить. В самом деле: куда приятнее добираться в столицу, лёжа с канфаром доброго вина на продуваемой солёным морским ветерком корабельной палубе...
  Выслушав на другой день на палубе "Таврополы" подробный рассказ Лесподия об осаде скифами Феодосии (ну, наш-то Херсонес укреплён куда лучше!) и о том, каким хитрым способом удалось не пустить скифов за Длинную стену, херсонеситы поинтересовались у номарха, что он думает насчёт того, каким же образом золотые дары Скилуру превратились в медные?
  - А пёс его знает! - поскрёб темя Лесподий. - Перед выездом из Феодосии я как-то не догадался поглядеть, что там за дары привёз из Пантикапея Полимед. Может, хитрый лис и подменил их по пути в Феодосию. Хотя нет: он ведь не знал, что я не проверю! Левкон считает, что скифы сами их подменили, чтобы получить повод к нападению на Боспор. Теперь уже не узнать. Молодому царю, да ещё избранному в обход старших братьев, захотелось самоутвердиться победоносной войной. У нас не вышло, так теперь он на вас кинулся.
  - И теперь так и будет кидаться, как бешеный бык, то на нас, то на вас, пока не обломаем ему бодливые рога, - сказал Сикион.
  День был долгий (до летнего солнцестояния оставалось меньше месяца), ветер до Пролива попутный, и на закате три херсонесских корабля, черпая вёслами пурпурную воду, вошли в Пантикапейскую гавань. И обнаружили, что весьма немаленькая гавань битком забита кораблями: как всегда, к Посейдоновым играм сюда слетелись навклеры и любители скачек со всех концов Эвксина. Лесподий велел править к Царскому причалу - единственному, где ещё были места для швартовки. Как номарх, он имел привилегию высаживаться на Царском причале, да и они ведь не просто купцы, а как-никак - официальные послы к басилевсу!
  "Тавропола" осторожно подрулила левым бортом к боковой стенке выступающего в море каменным квадратом Царского причала (спереди и с боков могло пришвартоваться по большому кораблю), два других херсонесских корабля привязались друг за другом к её правому борту.
  Объяснившись с прибежавшим на причал смотрителем порта, Лесподий попрощался с послами, сказав, что завтра уведомит их, где и когда они смогут побеседовать с царевичем Левконом.
  Десятеро молодых воинов во главе с гекатонтархом Никием, которых он взял в качестве телохранителей, сопроводили номарха до его столичного дома. Там Лесподий вручил Никию кисет с полусотней драхм. Сложив в одной из комнат мечи, щиты и шлемы, парни радостно устремились исследовать столичные харчевни, бани и диктерионы.
  Отказавшись от предложенного епископом Филоклом ужина (хорошо угостился на "Таврополе"), Лесподий спросил о Делиаде. Стоя с испуганно-виноватым лицом навытяжку перед номархом, Филокл ответил, что молодой хозяин с наступлением тёплых дней живёт в усадьбе, в городской дом почти не заглядывает, и та девушка, на которой он будто бы женился, здесь ни разу не была.
  Поразмыслив с минуту, Лесподий вышел на улицу, взяв с собой пару вооружившихся палками рабов. Спустившись крутой ступенчатой улицей с Террас, он направился к ближайшим портовым воротам. Номарх был в цивильном светло-синем хитоне, украшенном вокруг шеи, локтей и внизу широкими прямоугольными серебряными завитками, в коричневых с серебряными пряжками сандалиях и широком тёмно-красном дорожном паллии, скрывавшем висевший у левого бедра на обшитом позолоченными рельефными львиными головами толстокожем поясе акинак. Двое скучавших возле запертых ворот соматофилаков за обол охотно выпустили богатого господина и его рабов в порт.
  Выйдя к причалам, Лесподий, посулив драхму, без труда договорился с моряками одного из пришвартованных там кораблей (часть команды всегда оставалась на судне, охраняя его от непрошеных гостей) о небольшой морской прогулке. Моряки - они оказались синопейцами - проворно спустили на воду корабельную шлюпку. Двое моряков, за ними двое рабов и Лесподий соскользнули по канату в шлюпку. Моряки и рабы сели за вёсла, Лесподий, глухо звякнув о скамью ножнами скрытого под плащом меча, уселся на корме. Отдалившись на полстадия от берега, шлюпка повернула к темневшему на юге, под бледно-лиловой полосой угасающей зари, высокому берегу полуострова Дия.
  Вскоре нос шлюпки мягко ткнулся между нагромождений массивных валунов в покрытый клочьями пены галечный берег. Расплатившись с моряками, Лесподий перепрыгнул с носа на плоский валун. Рабы столкнули нос шлюпки обратно в воду, и понтийцы погребли назад в гавань.
  Хотя под кручей было уже темно (впрочем, не настолько, чтобы не видеть вблизи отчётливо каждый камень), а Лесподий ни разу не поднимался в свою пантикапейскую усадьбу этим путём (и вообще редко здесь бывал), он без особого труда сумел выбраться наверх. Обладая в свои сорок четыре года мускулистым телом тридцатилетнего атлета, в отличие от сипло хекавших за его спиной рабов, он почти не запыхался: сказалась привычка к каждодневным тренировкам с оружием.
  Калитка в садовой ограде была заперта. Не видя за деревьями дома, Лесподий даже не был вполне уверен, что это его усадьба. Тем не менее один из рабов, забравшись по рукам и плечам другого на ограду, спрыгнул в сад, отодвинул засов и впустил хозяина. Под густыми кронами близко растущих деревьев было совсем темно. Пройдя по садовым дорожкам к дому (рабы шли с палками на шаг позади, готовые отразить атаку сторожевых собак, но тех, похоже, ещё не спустили), Лесподий вошёл в дом через охраняемую сидящими по бокам широкой трёхступенчатой лестницы мраморными львами заднюю дверь (тут он, наконец, с облегчением, узнал свою усадьбу). Миновав анфиладу погружённых в сумрак комнат, приоткрыв очередной тёмно-бархатный полог, он на миг прижмурился от ударившего в глаза света горящих по бокам широкого открытого выхода во двор факелов. Повернув голову вправо, номарх увидел Орика. Вальяжно откинувшись на спинку софы, тот одной рукой тискал выпростанную из туники мясистую светло-коричневую сиську сидевшей широким голым задом у него на коленях черноволосой рабыни, а другой поднёс к её распахнутым в довольной улыбке губам массивный бронзовый канфар. Увидя стоящего в проёме внутренних дверей Лесподия, Орик на несколько секунд закаменел и побелел, будто внезапно увидел призрак. Затем со звоном опустил канфар на стоящий сбоку софы мраморный столик, поспешно спихнул с колен рабыню, вскочил и, вытянувшись в струнку, вперился в хозяина испуганно выпученными глазами. Рабыня, которой передался его испуг, торопливо упрятала груди под натянутую на плечи тунику и, уткнув глаза в пол, застыла рядом с Ориком.
  - Где Делиад? - тихо спросил Лесподий.
  Подняв руку, Орик молча указал пальцем на тёмно-красный дощатый потолок. Как раз в эту секунду сверху неразборчиво донеслись громкие мужские голоса, женские смешки, затем гулкий топот многих ног.
  - На сегодня свободны, - кинул Лесподий стоявшим за плечами рабам и направился к лестнице.
  На увитом зеленью широком балконе над андроном никого не оказалось. Близ резных столбиков балконного перила стояло впритык два краснолаковых столика, вокруг них вперемежку - четыре плетёных кресла и четыре низеньких мягких табурета. В центре столиков на витых бронзовых канделябрах горело по трёхфитильному светильнику, по краям стояли четыре хрустальных и четыре серебряных канфара. На одном из столиков стоял к верху дном покрытый затейливой резьбой роговой стакан и рядом с ним два игральных бочонка; на полу между кресел и табуретов валялись туники, гиматии, женские накидки, пояса, петасы, сандалии.
  Неужели кто-то заметил его приход, и Делиад со своими дружками и гетерами в панике дал дёру, недоумевал Лесподий.
  Но тут сбоку, из-за дома, вновь послышалось гулкое топанье по деревянному настилу босых ног и весёлый женский крик:
  - И-го-го! Скачи резвей, мой жеребчик!
  Через секунду из левой галереи выбежал голый молодец, державший под коленки оседлавшую его голую - в одном сандалии на левой ноге - светловолосую деваху, левой рукой обнимавшую парня за шею, а правой размахивавшей над головой воображаемой плетью либо мечом. Внезапно увидев стоящего посреди балкона с недоуменно вскинутыми нахмуренными бровями незнакомого мужчину, парень резко остановился, будто наскочил на невидимую стену, и выпустил из ладоней девичьи ляжки. Следом из галереи выбежал голый Делиад с полуголой наездницей за плечами - только темноволосой - и застыл как вкопанный с открытым ртом возле первой пары. За ними вымчали из полутьмы галереи ещё два "ретивых коня" с разудалыми "амазонками" на закорках.
  - Отец? - отпустив ноги наездницы, выдохнул растерянно Делиад.
  - Он самый... - ответил без намёка на улыбку Лесподий и медленно поднял взгляд от торчащего из тёмно-рыжих зарослей розового "копья" на залившееся густой краской лицо сына. - А вы, я вижу, тренируетесь? Готовитесь поучаствовать в завтрашних скачках?
  Две девицы, спрятавшиеся за спинами парней, коротко хихикнули.
  - Да мы тут играли... на раздевание, - выдавил из себя Делиад.
  - Я догадался, - губы Лесподия изогнулись в подобие улыбки. - И девушки вас раздели и оседлали. А если б удача улыбнулась вам, девицам, полагаю, пришлось бы изобразить тетриппу.
  Две гетеры, как видно, отличавшиеся смешливым нравом или перебравшие вина, опять хохотнули. Парни устремились к валявшимся возле кресел одеждам. Обстреляв стоящего на пути номарха игривыми любопытными взглядами и одарив обольстительными улыбками, три девицы неспешно прошествовали к столикам, пахнув на него облаком дорогих духов. Только самая младшая - должно быть, новобранка в войске Киприды - стыдливо опустив глаза, быстренько прошмыгнула мимо и стала торопливо одеваться.
  - Познакомь же меня со своими друзьями и подругами, - попросил Лесподий после того как молодые люди оделись. По усыпанным самоцветами золотым браслетам, перстням, серьгам, запаху дорогих благовоний и смелым взглядам он догадался, что девицы не рабыни.
  Оправившийся от смущения Делиад представил отцу парней: Гликарион, сын Менекла, хозяина верфи, Стафил, сын Главкия, хозяина терм, Ксенопиф, сын Ксенодема, торговца рыбой и рыбными соусами, затем девиц: Афинаида, уроженка Хиоса, Агапия, Илерия...
  - А это, - оглянулся Делиад на прятавшуюся за его плечом прелестную юную шатенку, - Мелана.
  - До меня дошли слухи, будто ты женился. Это правда? - спросил Лесподий сына после небольшой паузы, понадобившейся, чтобы оглядеть столичных красавиц. - Сгораю от любопытства взглянуть на твою милую жёнушку. Где ты её прячешь?
  Делиад вновь взглянул на девушку за своей спиной, и оба залились пунцовым румянцем.
  - Так это она и есть? - вскинул в удивлении брови Лесподий. - А я было подумал... Ну, что ж, девушка мила... поздравляю.
  Делиад и Мелана стояли с пылающими лицами, глядя в пол, и, казалось, были бы счастливы, если бы в эту минуту пол под ними разверзся.
  - Ну, пускай твоя хозяйка развлекает гостей, а нам с тобой надо поговорить с глазу на глаз. Сойдём-ка вниз, - скомандовал сыну номарх.
  - Отец! - вскинул глаза на родителя Делиад. - Ворота уже закрыты, пусть они заночуют в усадьбе.
  - Ну, разумеется! Чувствуйте себя как дома, молодые люди, - улыбнулся друзьям и подругам сына Лесподий и, кивнув на прощанье, направился к лестнице. Делиад, опустив голову, двинулся за ним.
  
  Каждый день после своей неожиданной женитьбы Делиад с затаённой тревогой ждал грозного послания от отца. Но дни шли, а из Феодосии - ни слуху ни духу. Неужели до отца и деда не дошли вести о его женитьбе? Да нет, не может быть! Наверное, отец отложил головомойку до личной встречи, когда приедет на Игры, может, даже вдвоём с дедом, а то и матушку прихватят! - предположил Делиад и решил насладиться Меланой за отпущенные ему дни в своё полное удовольствие, а там... будет видно.
  В первую же ночь после женитьбы Делиад уложил на их брачное ложе Харину, которую Мелана выбрала себе в служанки, пояснив, что любит спать сразу с двумя или даже тремя женщинами: от этого мужчина получает гораздо большее удовольствие. Поэтому все богатые мужья, поучал он Мелану, желая пресечь в зародыше возможное недовольство, берут на ложе вместе с женой и рабынь. В сущности жена отличается от рабыни лишь тем, что ведёт домашнее хозяйство, а её дети станут законными наследниками, продолжателями рода мужа. Мелана оказалась достаточно умной девушкой, чтобы безропотно принять заведенные в богатых семьях порядки. В конце концов, она ведь не маленькая девочка, и без его пояснений прекрасно знала, что богатые мужчины вовсю пользуются рабынями и гетерами.
  Ласкаемый женой и рабыней, Делиад пустился в откровения, хвастая перед юной женой своим богатым любовным опытом. Сколько себя помнит, он всегда спал с женщиной. Сперва это была его рабыня-нянька, в мягких тёплых объятиях которой он засыпал, слушая сказки о богах и героях. После того как он подрос, любящая матушка продолжала подкладывать к нему в постель рабынь в качестве грелок - чтоб не мёрз холодными зимними ночами. Вот они-то и познакомили его со сладким блаженством любовных утех, когда ему не было ещё и десяти... Подростком он вошёл во вкус и перепробовал всех домашних рабынь - некрасивых у них не было! - при любой возможности уединяясь с ними днём и укладывая по две и по три в свою постель на ночь. А потом и этого ему стало мало, и епископ тайком закрывал его ночами в спальнях рабынь. Ох и блаженствовал же он! Выстроив в ряд десяток рабынь, втыкал им во все дыры до полного изнеможения!.. Да, есть что вспомнить...
  В шестнадцать лет отец отправил его охранять пограничную стену. Только там, в казарме эфебов, ему впервые пришлось спать одному, без женщины: военные наставники строго следили, чтоб юнцы не приводили в крепость баб. С непривычки пришлось тяжело. Многие парни приноровились тешиться друг с другом, а те, кого мужские зады не возбуждали, удовлетворяли свой зуд подручными средствами, хе-хе-хе! И, конечно, те и другие использовали любую возможность, чтобы улизнуть в соседние усадьбы и перепихнуться с тамошними рабынями. Тем, кто попадался, на другой день космет с софронистами устраивал бег в полном вооружении вдоль пограничной стены. Бедолаги бежали, а софронист или сам космет трусил сзади на лошади и потчевал виноградной лозой тех, кто в изнеможении переходил с бега на шаг. 25 стадиев в одну сторону, небольшая передышка - и 25 стадиев обратно. Зато за эти два года мальчишки стали мужчинами...
  А ровно год назад, на исходе прошлой весны, по окончании эфебии отец отправил его в Пантикапей - служить телохранителем басилевса. Тут он наконец стал сам себе хозяин и вернулся к прежним привычкам: ложиться в постель сразу с двумя-тремя красавицами.
  На другой день Делиад показал Мелане дом и сад, и открывавшийся с обрыва прекрасный вид на залив, полный лодок и кораблей, Мирмекий - с храмом Посейдона и белой беседкой на макушке самой высокой скалы, и огромный, увенчанный серебряной короной Акрополя Пантикапей (Мелана разглядела в дальнем северном углу за Портовой стеной оранжевую крышу родного дома). Усадив её перед собой на Снежка, провёз по принадлежащим усадьбе полям и виноградникам, то и дело прерывая экскурсию, чтобы накормить её плотью своего ненасытного бодливого быка. Мелане, впервые севшей верхом на коня (прежде она каталась лишь на отцовском осле), так понравилось, что она упросила Делиада научить её ездить верхом.
  Каждый день в усадьбу к Делиаду приезжали его друзья с гетерами, чтобы поиграть в кости, погулять по саду. В их забавах принимала участие и Мелана - никогда ей не было так интересно, весело и празднично на сердце! Как-то Илерия предложила пойти купаться: дни стояли жаркие, море уже прогрелось. Место под обрывом Делиадоваой усадьбы было удобно для купанья: безлюдное, на берегу нагромождения утёсов и огромных камней, море глубокое, вода чистая и прозрачная. Конечно, потащили с собой и Мелану. На камнях все разделись и попрыгали в море, и только Мелана осталась стоять на берегу. Делиад было подумал, что она стыдится раздеться при чужих мужчинах, а оказалось - не умеет плавать. Пришлось наряду с верховой ездой учить её и этому, перемежая увлекательными любовными утехами в накатывающих на берег волнах.
  Чем ближе до Посейдоновых празднеств, тем больше было разговоров между Делиадом и его гостями о предстоящих Играх. Видала ли Мелана прежде скачки и гонки колесниц на гипподроме, поинтересовался как-то Делиад. А как же! - с гордостью отвечала девушка. Отец каждый год во время Игр водил их с матерью и сёстрами на гипподром! Они сидели на хороших местах: около выезда из кафизмы - как раз напротив стартовой черты. Увидев ироничные улыбки на губах приятелей и гетер, Делиад пообещал, что в этот раз она будет сидеть на центральной трибуне - напротив финишной черты.
  - И ты познакомишь меня с твоими дядей и тётей? - с придыханием в голосе и мольбой во взгляде спросила Мелана.
  - Ну-у, да-а, конечно... - неуверенно пообещал Делиад.
  Было в Мелане нечто такое, что притягивало к ней Делиада. Как ни странно, желание вновь и вновь обладать ею не только не ослабевало, но, вопреки всему прежнему опыту, с каждым днём только крепло. Как будто услышав его супружескую клятву, богиня повязала его с ней прочными невидимыми узами. И с каждым днём крепла его решимость побороться за Мелану. Девчонка пришлась ему по вкусу, ему хорошо с ней: так чего ради он должен с ней расстаться? Он ведь уже не ребёнок - гекатонтарх царских соматофилаков как-никак! И ни в чьих поучениях и наставлениях, как ему жить, на ком жениться, не нуждается! Если что - проживёт и без родительских денег - гекатонтархам неплохо платят. (А впрочем, он ведь единственный наследник - так что куда они денутся!)
  
  Оглядев с интересом выстроенных Ориком в андроне для приветствия хозяина рабынь (по бокам стояли навытяжку два красномордых надсмотрщика) - большинство он видел впервые, и все были хороши - Лесподий, отказавшись от ужина, велел приготовить ванну и принести светильник.
  Усевшись во второй от андрона комнате анфилады на упругий диван, Лесподий хлопнул ладонью справа от себя по замшевой обивке.
  - Садись, сын, побеседуем...
  Сев вполоборота к отцу в углу дивана, Делиад закинул ногу на ногу и, упершись ладонями в колено, уставился в огонёк оставленного рабыней на столике перед диваном светильника.
  - Ты, как я погляжу, даром времени не терял, - проследив за бесшумно выскользнувшей за дверную завесу крутозадой рабыней, перевёл Лесподий взгляд на сына. - Половина рабынь ходят с брюхом, а остальные, наверно, уже родили. Пополняешь число рабов - молодец!
  Не дождавшись реакции сына, продолжил:
  - Рабыни - одна краше другой, гетеры всех мастей - глаза разбегаются! Никак не пойму: с чего вдруг тебе припекло жениться? Может, объяснишь свою блажь родителю?
  Делиад взметнул мимолётный взгляд на отца. Слава богам, пока всё обходится без грома и молний.
  - Всё вышло случайно... Я и не собирался... Меня Ламах попросил.
  - Это тот декеарх с перебитым носом?
  - Ага. Он теперь гинекономарх... Он попросил Мелану в жёны. Олгасий отказал. Ну и Ламах решил её выкрасть. С её согласия, конечно. А меня попросил её на время припрятать. Ну, а когда он её привёз сюда, ну... мы с ней переспали... А когда на другое утро сюда явился её отец, девчонка больше и слышать не хотела о Ламахе, а тем более о возврате домой. Влюбилась в меня, умоляла оставить у себя. Девчонка мне понравилась, мне стало жалко отдавать её всего после одной ночи. А Олгасий требовал: верни дочь и заплати за ущерб, или женись. Ну, я и подумал: а почему бы нет? Почему бы не подарить красивой девчонке пару месяцев счастья? А после разведусь и сдам Ламаху.
  - А захочет ли он её взять, да ещё, наверняка, с твоим "подарком"? - усомнился Лесподий. Делиад пожал плечами:
  - Говорил, что возьмёт. Любит её... Только захочет ли к нему Мелана? Ну, так или иначе, а она с её внешностью не пропадёт, - скривил губы в ухмылке Делиад.
  - Ну, раз так, тогда другое дело, - принял доводы сына Лесподий. - Рад, что ты понимаешь, что дочь тюремщика тебе не пара... И ещё вот что - на гипподром её не води.
  - Почему? Я ей обещал.
  - Раз ты всё равно скоро с ней разведёшься, не стоит показывать её Левкону, Герее, Элевсине, тем более - басилевсу. Сам должен понимать.
  - Но она так ждала эти Игры! Что я ей скажу?
  - Скажешь - я запретил. Скажешь, что я не признал твою женитьбу, не одобренную семьёй. Ведь и мать, и дед и слышать не хотят о дочери тюремщика.
  Делиад нахмурился, представив, как огорчится Мелана.
  - Если хочешь, я сам ей скажу, - предложил Лесподий.
  - Нет, отец, я сам... И пожалуйста - не говори ей, что я собираюсь с ней развестись. Пусть оставшиеся дни со мной проведёт в радости. Когда придёт время, я сам ей скажу.
  - Хорошо, сын, не скажу. Но и ты пообещай мне, что когда мы найдём для тебя подходящую невесту, ты с ней расстанешься.
  - Только если невеста мне понравится, - вновь заглянув в глаза отцу, уточнил Делиад.
  - Ну, разумеется.
  - Тогда - обещаю.
  - Ну вот и договорились, - улыбнувшись, Лесподий ласково похлопал сына по колену и потянулся к светильнику. Оба встали и направились в андрон.
  
  Едва за Проливом занялась заря, Лесподий, Делиад, его друзья и гетеры, наскоро позавтракав (удивлённым отсутствием Меланы друзьям Делиад, уводя в сторону глаза, сообщил, что она почувствовала себя плохо и сегодня на Игры не поедет), выехали в Пантикапей. Делиад в доспехах гекатонтарха и Лесподий поехали верхом, молодые люди и гетеры - в Делиадовой кибитке, с Ориком и двумя рабами из городского дома на облучке.
  Как только за ними закрылись ворота, Мелана, размазывая по щекам струившиеся с глаз горючие слёзы обиды, кинулась в сопровождении Харины через сад к обрыву. Встав над кручей, Мелана и рабыня дождались в потоке спешивших к Тиритакским воротам пеших, верховых и повозок двух знакомых всадников и кибитку. После того, как чёрная пасть ворот заглотила их, Мелана села на камень над самым обрывом, понемногу успокоившись и смирившись, и стала с грустью глядеть на унизанные, словно устрицами, кораблями причалы и заполнившие набережную нарядные толпы собравшегося на праздник народа.
  
  Ещё в сумерках участвующие в состязаниях наездники и колесницы съехались к Царскому причалу. Вскоре после восхода солнца из раскрывшихся пропилей Акрополя рабы вынесли увитые гирляндами цветов кресла-носилки с Перисадами и вторые - с Гереей и Элевсиной - и понесли их к Царскому причалу. За носилками шли несколько сотен высших боспорских вельмож с жёнами и детьми старше семи лет, в сверкающих золотым и серебряным шитьём, жемчугами и самоцветами одеждах и украшениях. Спереди и с боков, оттесняя щитами толпившихся на пути зевак, чеканили шаг три сотни вооружённых мечами и копьями соматофилаков в начищенных как зеркало доспехах. За вельможами двигалась столь же многочисленная толпа их рабов и рабынь, несших корзинки с едой и напитками, шкатулки с духами и косметикой. В первых рядах толпы доверенных слуг шли Малока с Карбоной, Герак с дружком Савмаком и Дидим с Хоретом.
  Делиад, Лесподий, друзья и подруги Делиада настигли вельможное шествие на агоре. Одна из охранявших басилевсов сотен была Делиадова, и он, попривитствовав ехавших верхом перед царскими носилками командиров двух других сотен - Алкима и Феокрита, поехал на Снежке рядом с ними. Отдав своего коня рабу, Лесподий присоединился к шедшему вместе с царским лекарем Эпионом и его малолетним слугой сбоку носилок жены Левкону. Обменявшись крепкими рукопожатиями с Левконом, Лесподий послал воздушные поцелуи улыбнувшимся из носилок Герее и Элевсине, дружески помахал шествовавшим в первом ряду за их носилками Гиликниду, Молобару, Аполлонию и другим высшим сановникам. Только теперь, по пути к Царскому причалу, Лесподий нашёл возможность вполголоса рассказать Левкону о приехавших в город херсонесских послах.
  Двенадцать седобородых жрецов Посейдона в отороченных тройной синей волной белоснежных туниках, предводительствуемые навархом Клеоном, ждали басилевсов под Посейдоновой аркой. Выйдя из носилок, отец и сын Перисады (их белые туники были расшиты закрученными в спираль золотыми волнами) проследовали вместе с жрецами между сдерживавших напор заполнившей набережную толпы соматофилаков к дальнему краю очищенного от кораблей Царского причала, где совершили возлияние в море вина из золотых киафов, прося Повелителя морей быть в новом году столь же милостивым к боспорским кораблям, морякам и рыбакам, как и в году уходящем. Вернув пустые киафы жрецам, Перисад Старший и Перисад Младший зашвырнули подальше в море в дар отцу Посейдону по золотому статеру, затем кинули в волны венчавшие их головы венки из жёлтых кувшинок. Вслед за басилевсами полили вином море по бокам Царского причала, швырнули монеты (кто золотые, кто - серебряные) и бросили сплетенные из водяных цветов и водорослей венки, моля хозяина празднеств даровать им победу, готовящиеся посостязаться во славу Посейдона всадники и возницы колесниц.
  Затем началось праздничное шествие от Посейдоновой арки к храму Посейдона. Впереди шёл глашатай Папий, требуя своим трубным басом от теснившегося по краям центральных улиц радостного народа дать дорогу владыке морей Посейдону. Для пущего эффекта шедшие за ним пять пар соматофилаков-трубачей в украшенных золотыми трезубцами алых гиматиях подкрепляли его призывы протяжным рёвом сияющих отполированной медью сигнальных горнов. За Папием и горнистами восемь атлетичных молодых людей из знатных и богатых семейств, в расшитых серебряными волнами голубых туниках и венках из белых водяных лилий, несли увитые свежими водорослями и кувшинками, усыпанные галькой и ракушками носилки, на которых стояла, опираясь правой рукой на длинный серебряный трезубец, раскрашенная деревянная статуя Посейдона. По бокам носилок, стуча по мостовой увенчанными резными морскими коньками посохами, величаво шествовали двенадцать Посейдоновых жрецов. За носилками четверо юношей - сыновей меотских и сатавкских этнархов - вели на коротких арканах предназначенных в жертву Посейдону коней: отливающего маслом вороного жеребца и тёмно-гнедую с белыми бабками и звездой во лбу кобылу. За жертвенными конями ехали участники состязаний: 30 пар всадников на нервных длинноногих разномастных скакунах и 24 четырехконные колесницы. Гривы коней были заплетены множеством тонких косичек, хвосты коротко подрезаны или завязаны у репицы узлом. Между ушами упряжных лошадей развевались султаны из пушистых птичьих перьев самых разных цветов (для всей упряжки одинаковые): белые, чёрные, серые, красные, оранжевые, жёлтые, зелёные, фиолетовые и т. д. На передних концах дышел (колесницы имели одно дышло по центру, за которое тянули коренники, которым с боков помогали пристяжные) красовались золочённые фигурки и головы зверей, птиц и рыб, славящихся своей быстротой: ястребы, соколы, олени, волки, сайгаки, леопарды, дельфины. Колёса колесниц для лёгкости имели всего четыре тонкие спицы и были окрашены в яркие цвета, а борта спереди и с боков украшали позолоченные деревянные или костяные рельефы: фигуры и лики богов и богинь, гривастые львиные морды, звери, птицы, рыбы, дельфины, морские коньки в густом плетении змей, лоз, трав, цветов, водорослей.
  Всадники все были в варварских штанах и коротких кафтанах, в разноцветных плащах и башлыках или заломленных на затылок колпаках, возницы - в отполированных стальных и медных шлемах и касках, коротких хитонах и гиматиях, цвет которых совпадал с цветом султанов на головах их лошадей. Рядом с возницами стояли хозяева колесниц, как правило с одним-двумя юными сыновьями, отвечавшие улыбками и помахиваниями рук на приветствия и пожелания удачи и победы теснившихся по краям улиц многочисленных друзей и знакомых. В передней царской колеснице, по бокам правившего четвёркой широкогрудых бело-серых красавцев декеарха Танисалона, стояли отец и сын Перисады. Во второй колеснице, запряженной у дышла сильными золотисто-рыжими меринами с изжёлта-коричневыми гривами и хвостами, а по бокам - красно-гнедыми, черногривыми, белолобыми кобылицами, ехали Левкон с Гереей и Элевсиной. Были в этой веренице колесница архистратега Молобара, номарха Фанагории Гегесиппа, этнарха сатавков Оронтона, этнархов семи меотских племён и целых три сиракских колесницы (от трёх сиракских племён), управляемых молодыми сиракскими царевичами. Последней ехала запряженная четвёркой вороных колесница Каданака, перед которым важно держались за вожжи пятилетние близнецы Левкий и Лисий.
  Многие зрители обратили внимание, что впервые за много лет не было всадников и колесниц из Скифии. Это могло показаться тревожным знаком, если бы не приплывшие минувшим вечером херсонесские корабли: сегодня уже весь город знал, что неугомонный Палак затеял войну с Херсонесом, и что приплывшие в Пантикапей херсонесские послы будут просить у басилевса Перисада помощи против скифов. Многих боспорцев эта новость обрадовала, других успокоила: коли так, то бояться нечего - пока Палак стоит под Херсонесом, Боспору с той стороны ничто не угрожает.
  За Каданаковой колесницей потоком шли боспорские вельможи, столичные магистраты и жрецы, ехали верхом вожди и знать меотских и сиракских племён, за знатью сунула толпа рабов и рабынь. Далее, отстав на 5-6 шагов, развлекали публику танцоры: мужчины, юноши и мальчики в красных туниках, с небольшими трезубцами в руках, девушки и девочки в зеленовато-голубых коротких туниках, с распущенными по спине и плечам длинными волосами. Каждая группа из 10-15 танцоров или танцовщиц следовала за своим предводителем и исполняла свой танец под аккомпанемент флейт, гобоев, свирелей, лир и тимпанов сопровождавших их музыкантов. На головах у танцоров, танцовщиц, музыкантов и предводителей зеленели венки из водорослей и водяных цветов. Промежутки в 15-20 шагов между группами танцоров заполняли акробаты, жонглёры и фокусники, трюки которых вызывали у зрителей, особенно у детей и женщин, ничуть не меньший интерес, нежели наездники, кони и колесницы.
  Замыкали праздничное шествие в качестве почётных гостей навклеры и кормчие стоящих в гавани боспорских и чужеземных кораблей, и уже за ними теснившаяся по обочинам толпа смыкалась и валила следом. Но сотни юношей и подростков раз за разом оббегали шествие параллельными улицами и вновь оказывались на пути праздничной колонны, дабы ещё и ещё раз полюбоваться на живую богиню - прекрасную царевну Герею.
  Пройдя агору и Бычий рынок, где толпы зрителей были особенно густы, минут через сорок шествие добралось до храма Посейдона и остановилось, чтобы жрецы заклали в дар Колебателю Земли от басилевсов традиционных жеребца и кобылицу и сожгли на алтаре перед храмом их сердца и печень. Потянувшийся вскоре с алтаря наискосок по небу в сторону гавани сизый дым показал, что жертва принята, и процессия двинулась через территорию храма к расположенному за ним гипподрому.
  На площади между задним фасадом храма и восточной оградой гипподрома все сторонние сошли с колесниц, и возницы заехали вслед за наездниками через широкие центральные ворота на Конный дворик. Басилевсы и вельможи со своими рабами проследовали в отдельный дворик, примыкавший с тыльной стороны к южной трибуне. Здесь был особый "царский" вход с двойной лестницей, ведущей прямиком в Царскую ложу. Нетерпеливый, как всегда, Перисад Младший взбежал стремительными оленьими скачками по лестничным ступеням и первым ворвался в ложу. Слабоногого, задышливого Перисада Старшего четверо крепких рабов понесли наверх в особом кресле с короткими ручками по бокам, заранее принесенном из Нового дворца. Левкон с женой и дочерью, вельможи с жёнами и детьми чинно двинулись следом.
  Прочая публика, не сподобившаяся чести сидеть на Царской трибуне, выкладывая по два обола за входной черепок, давя друг друга, ломанулась сквозь охраняемые соматофилаками боковые решётки и арки на беговое поле, растекаясь оттуда ручейками по трибунам.
  Приветствуемая бурными рукоплесканиями царская семья расселась на мягких краснобархатных подушках в мраморных креслах посредине первого ряда, над нижним барьером ложи. Перисад Младший вместе с Элевсиной сел по левую руку отца, слева от Элевсины сели Гегесипп, Гиликнид, Молобар и Горгипп. Кресло справа от Перисада Старшего после смерти басилисы Апфии принадлежало Герее, далее сели Левкон, Лесподий, Аполлоний и Деметрий. Позади сановников, во втором-третьем рядах, расселись их жёны, сыновья, незамужние дочери, внуки, далее - сановники и вельможи рангом пониже, знатные гости из чужеземных городов и варварских племён, среди которых затерялись и четыре херсонесских посла (на Царской трибуне было две сотни сидячих мест).
  По пути к гипподрому и здесь, в Царской ложе, Лесподию пришлось выслушать немало недоуменных вопросов от знакомых вельмож: верно ли, что его сын недавно женился на дочери тюремщика? Лесподий с ответ лишь пожимал с улыбкой плечами: кто из нас в юности не совершал ошибок? К тому же эта ошибка из тех, что не трудно исправить. Особенно неловко было перед Аполлонием. Царский логограф не раз высказывал через Левкона и Герею и напрямую пожелания, что неплохо было бы женить Делиада на его внучке и единственной наследнице. И Лесподий, и Мелиада, и Хрисалиск были целиком за, да только Делиад, увидев невзрачную Аполлодору, упёрся, как баран перед новыми воротами. Пришлось Лесподию отвечать досточтимому старцу, что сын ещё не созрел для женитьбы: пусть ещё пару лет погуляет, да и невеста за это время подрастёт и расцветёт. И вот на тебе - женился! Не спросясь родителей! На украденной дочери главного столичного тюремщика и палача!
  Поглядев на сидящую за спиной деда Аполлодору, Лесподий понимал, что убедить Делиада отказаться от Меланы ради этой серой мышки вряд ли удастся. Ну что ж - пусть присмотрится к другим девушкам: вон их здесь сколько. Обе дочки Гегесиппа, к примеру, очень даже милы...
  Царский врач Эпион с Хионом, наставник царевича Аммоний, оба педагога царевича - Синд и Мард, царский дворецкий Нимфодор, епископ Старого дворца Арсамен с Хоретом и ещё десятка два епископов и надсмотрщиков из домов вельмож стояли на широкой площадке позади верхнего ряда кресел, где были выходы на боковые трибуны. За их спинами теснились рабы и рабыни. Три сотни соматофилаков Алкима, Феокрита и Делиада расположились на лестничных ступенях и площадках по бокам и внизу Царской ложи.
  Пока богачи и знать с жёнами, детьми, и броско разнаряженными гетерами неторопливо рассаживались на оберегаемых запущенными рано утром за отдельную плату рабами местах на центральных трибунах, простонародье, давясь и толкаясь, торопилось занять свободные места на боковых трибунах. Усевшиеся на привычных местах возле северной арки, где гинекономы удерживали несколько рядов для родных и близких (основные силы гинекономов во главе с Ламахом и Бастаком в это время наводили порядок на подступах к гипподрому), Олгасий и Исигона с дочерьми высматривали Мелану на скамьях близ Царской ложи. (А может, она в самой ложе?!) Но разглядеть её издалека в таком скопище народу и обилии женских и девичьих лиц было мудрено. Оставалось надеяться, что, зная где они сидят, Мелана сама подойдёт к ним в перерыве.
  Тем временем статую Посейдона, которую несли во главе процессии, установили лицом на восток - к храму и Проливу - на пьедестале в центре Спины: как раз напротив басилевсов, на которых он указывал своим серебряным трезубцем; там она и простоит до конца празднеств, наблюдая за Играми.
  После того как ящики с входными черепками, посредством которых определялось наличие мест на трибунах, опустели, соматофилаки безжалостно закрыли входные решётки под возмущённые крики и мольбы оставшейся снаружи толпы. Гинекономы во главе с Ламахом и Бастаком (кроме наряженных охранять от воров опустевшие городские дома), вслед за последними прорвавшимися за ограду счастливчиками, вошли в клокочущий кратер гипподрома и рассредоточились малыми группами по трибунам, чтобы пресекать нередкие в такой толчее ссоры и потасовки. Шаря глазами по Царской ложе и трибунам близ неё в поисках Меланы, Ламах поднялся к стоящим у правого бокового входа в ложу бывшим сослуживцам из Делиадовой сотни. Пожав руки Делиаду, Алкиму, феодосийскому гекатонтарху Никию и пентаконтархам, дружески поздоровался с остальными и остался возле ложи поболтать с приятелями, следя вполглаза за происходящим на трибунах и на дорожках.
  Но вот, наконец, движение на арене и на трибунах прекратилось, и назначенные накануне агонитеты сообщили басилевсу, что можно начинать.
  - Начинайте, - велел Перисад.
  Десять соматофилаков-горнистов под украшенной цветными барельефами несущихся вскачь всадников и тетриппы передней стенкой Царской ложи по команде лохага Никона вскинули к губам трубы, и над гипподромом разнёсся протяжный пронзительный медный рёв, разом оборвав пчелиный гул десятков тысяч голосов. В наступившей благоговейной тишине двенадцать жрецов Посейдона поднялись по вделанным в толщу Спины напротив Царской ложи ступеням к возвышавшемуся перед пьедесталом Посейдона алтарю. Произнося молитвы хозяину Игр, жрецы полили жертвенник вином, затем разбавили вино кровью чайки, запалили в поставленной на алтарь широкой бронзовой чаше огонь и положили в него принесенную в жертву морскому владыке морскую птицу, щедро посыпая метавшееся над чашей пламя ладаном и миррой.
  Как только у ног Посейдона закурился священный дым, возле Царской ложи вновь громозвучно взревели трубы и трибуны взорвались радостными криками. Жрецы во главе с навархом Клеоном спустились со Спины, пересекли беговую дорожку и расселись в нижнем ряду напротив посыпанной мелом финишной черты; вместе с сидевшими рядом выше пятнадцатью агонофетами жрецы Посейдона по традиции будут определять победителей гонок.
  Тем временем, по сигналу труб распахнулись ворота кафизмы, и начался торжественный проезд по арене гипподрома участников состязаний. Первыми на беговое поле выехали всадники. Растянувшись друг за другом, сдерживая нервно гарцевавших, порываясь ринуться вскачь, коней, они поехали шагом вдоль рукоплещущих трибун, улыбаясь красивым женским лицам, приветно помахивая вскинутой правой рукой с раскачивающейся на темляке короткой плетью, давая возможность зрителям разглядеть и оценить их скакунов перед тем как делать ставку.
  По сложившейся традиции перед финишной чертой всадники вздымали своих скакунов на дыбы, приветствуя взмахом руки и поклоном басилевса с сыном, но глядя на царственно улыбающуюся из соседнего кресла Герею.
  За всадниками тронулись в путь колесницы - в том же порядке, что ехали по городу. На трибунах стало ещё более возбуждённо и шумно: тетриппы вызывали у зрителей и любителей ставок куда больший интерес, нежели всадники.
  Сделав круг перед трибунами, всадники и колесницы вернулись на Конный дворик. Жрецы Посейдона и агонитеты встали со своих мест и направились за последней колесницей к кафизме для проведения жеребьёвки.
  Любивший поговорить и похвастать перед рабами и рабынями своим всезнайством Герак пояснял вполголоса за спинами Хорета и Арсамена новичку Савмаку, как будет происходить жеребьёвка. В принесенную из храма Посейдона глубокую серебряную гидрию с рельефами Посейдона и Амфитриты, - вещал он, - жрецы положат по 30 светлых и тёмных галек и тщательно перемешают. Затем всадники в том же порядке, что ехали вокруг трибун (впереди традиционно едут самые знатные участники скачек), станут вынимать из гидрии гальки. Те, кто вынул тёмную гальку, поскачут сегодня (тёмные цвета считаются угодными владыке морей - потому и коней и прочих животных и птиц ему жертвуют тёмных мастей), те, кто светлую - на следующий день. Понятное дело, все мечтают вытянуть тёмную гальку, чтобы их кони имели лишний день отдыха перед главной скачкой, в которой примут участие по десять самых быстрых наездников из этих двух скачек.
  - После наездников, - пояснял дальше Герак, - будут тянуть жребий возничие колесниц. Тетрипп заявилось всего двадцать четыре, поэтому сегодня будет восемь гонок по три колесницы в каждой. Восемь победителей примут участие в двух следующих гонках, которые пройдут завтра, а на третий день по две лучшие тетриппы поборются за победу в решающей гонке. Сейчас жрецы положат в гидрию двадцать четыре тёмные гальки, на которых белой краской написаны восемь первых эллинских букв, причём каждая буква повторяется на трёх гальках. Возничие, которые вытянут гальки с одинаковой буквой будут состязаться друг с другом: первыми поскачут те, кто вытянул альфу, за ними те, кто вынул бету и так далее. Ещё возле каждой буквы нарисована одна, две или три точки. Тот, кто вытянет букву с одной точкой, займёт самую выгодную стартовую позицию возле Спины, с двумя точками - стартует посредине, с тремя - займёт крайнюю дорожку с правой стороны - самую невыгодную и опасную при поворотах.
  Слушая приятеля, Савмак, вытягивая шею, с жадным интересом разглядывал из-за плеч надсмотрщиков клокочущий кратер гипподрома, нарисованных на разделяющей беговое поле белокаменной стене скачущих во весь опор вперемежку с колесницами всадников на разномастных конях, конных охотников с луками и собаками, амазонок, сказочных кентавров и взвившихся на дыбы хвостами к Посейдону на закруглённых краях стены (здесь её называют Спиной, сообщил Герак) крылатых бронзовых коней Пегасов - красно-гнедого на восточной стороне и вороного - на закатной.
  Когда вчера вечером в рабской спальне, умостившись рядом с приятелем на тюфяк, Герак нарочито будничным тоном сообщил, что замолвил за него словечко хозяину, и завтра он отправится вместе с ним на гипподром, Савмак едва не задушил его в радостных объятиях. Другие рабы со смешками поздравили юного скифа: зрелище, которое он завтра увидит (а баб там красивых сколько - у-у!), стоит, чтобы отдать свой завтрак Гераку. Рабы скоро захрапели, а возбуждённый радостной новостью Савмак ворочался в своём углу почти до рассвета. С детских лет он был наслышан о конных играх боспорцев во славу Фагимасада-Посейдона из рассказов Ториксака (перед мысленным взором Савмака возникли из темноты, будто въяве, отец, мать, братья, сёстры, все домашние, их двор в Таване, в тени дубовых ветвей - всего лишь год назад он жил там вместе с ними!), давно мечтал увидеть их своими глазами, и вот, завтра его детская мечта сбудется - но как!
  Очутившись утром вблизи выстроившихся вдоль запруженной нарядной толпой центральной портовой улицы всадников и запряженных четвернями колесниц, Савмак ощутил в груди трепет и восторг, какой испытывает юноша при виде любимой девушки. Жадно разглядывая участников праздничных скачек (как бы он хотел оказаться среди них на своём Вороне!) и их великолепных разномастных скакунов, Савмак старался протиснуться поближе, мельком коснуться ладонью шелковистой конской шкуры, надышаться сладостным конским запахом. Вот уже скоро девять месяцев, как он лишён удовольствия посидеть на конской спине... Наездники все были молодые, некоторые совсем юные, моложе Савмака. Савмак с грустью вспомнил, как сам он участвовал перед боспорским походом в скачке вокруг скифской столицы на вороном красавце-жеребце. Он бы и здесь обскакал их всех на своём Вороне! Эх, Ворон, Ворон! Где-то ты теперь? Кто на тебе ездит?..
  Герак меж тем радостно тараторил в ухо Савмаку, что почти все наездники - сыновья сатавкских, меотских и сиракских вождей и скептухов, есть, как он слышал, даже три сиракских царевича, а три их старших брата будут состязаться на колесницах. А вот из Скифии в этот раз никто не приехал.
  - Почему? - вернулся из своих мечтаний Савмак.
  - Потому, что ваш царь Палак затеял новую войну - в этот раз с Херсонесом, - пояснил с самодовольной ухмылкой Герак, подслушавший ходившие в толпе вельмож разговоры. - Вчера в город приплыли херсонесские послы. Будут просить у нас помощи против скифов.
  - Вот как? - Сообщённая приятелем новость ненадолго отвлекла Савмака от любования конями, озарив надеждой, что вскоре скифское войско может вновь оказаться на Боспоре.
  Тем часом людской поток, в котором шли Савмак с Гераком, миновал всадников, и Савмак с ещё большим интересом сосредоточился на разглядывании богато разукрашенных колесниц и запряженных в них широкогрудых, мускулистых коней. Потом, вертя во все стороны любопытной головой, прошёл в толпе рабов и надсмотрщиков от увенчанной колесницей морского бога арки к гипподрому и оказался на площадке в глубине Царской ложи (где их уже ждал пришедший вместе с Нимфодором, Аммонием и шутом Гераклом напрямую из Акрополя Арсамен), откуда вытянутая поперёк арена была как на ладони.
  Пока жрецы и агонитеты проводили в кафизме жеребьёвку и неспешно возвращались на свои места, Феокрит, шлёпая выпуклые попки и тиская упругие сиськи хорошеньких рабынь, перешёл с левой стороны Царской ложи к стоявшим у правого входа приятелям. Пожав руки Ламаху и феодосийскому товарищу Делиада гекатонтарху Никию (они были знакомы), Феокрит расплылся в лисьей ухмылке.
  - А заметили, какая куколка сидит с той стороны? М-м-уфф! - чмокнул он щепотку поднесенных к губам пальцев.
  - Где? - в один голос спросили Алким и Делиад.
  - А вон, в пятом сверху ряду, - повёл длинным носом над плечом Феокрит.
   Глянув в указанном направлении, Алким, Делиад, Никий и Ламах увидели тоненькую девушку в расшитом красными узорами и жемчугом зелёном длиннорукавном сарафане. На голове девушки была обшитая золотыми бляшками тёмно-красная четырёхгранная шапочка с пучком серебристо-серых журавлиных перьев на верхушке. Увитые жемчужной нитью толстые чёрные косы, искусно сплетенные концами, изгибались на середине спины длинным овалом, наподобие овала гипподрома. Лицо девушки с их позиции не было видно: только маленькое розовое ушко с висящей у скулы ромбовидной золотой серьгой с красным самоцветом в центре, плавный изгиб тонкой чёрной брови, опушенный густыми длинными ресницами уголок глаза, нежный овал скулы и подбородка.
   - Отсюда плохо видно, но я оглядел её сблизка, и поверьте - малышка просто прелесть! - интриговал приятелей Феокрит. - Не хуже, чем твоя Мелана. Жаль, что я уже женат, а то бы я с удовольствием её похитил! Ха-ха-ха!.. А Ламах бы мне помог. Справился бы, а Ламах? - подмигнул он по-приятельски гинекономарху.
  - Запросто, - в тон Феокриту ответил Ламах.
  - А кто она? - с напускным равнодушием спросил Делиад, продолжавший разглядывать сверху девушку, будто ястреб, углядевший в траве перепёлку.
  - Судя по тому, что рядом с ней сидит этнарх дандариев, должно быть, это его дочка, - ответил Феокрит. - Я впервые сегодня её увидел. Похоже, малышка как раз созрела для замужества, и Муннак привёз её на Игры на показ женихам.
  - Ну, если она и вправду так хороша, то в невестах не засидится, - сказал Алким. - Кто-нибудь из наших богачей непременно клюнет.
  - Или сиракских царевичей, - возразил Феокрит. - Тут их аж шестеро. Думаю, в первую очередь в расчёте на них дандарий привёз свою красавицу.
  В этот момент под Царской ложей опять взревели трубы, оборвав все сторонние разговоры, - только игроки продолжали торопливо называть грамматам своих фаворитов и поставленные на них суммы. Выстроившиеся в два ряда возле конюшни перед натянутым напротив красного Пегаса канатом тридцать всадников были готовы начать скачку.
  Герак указал Савмаку на шесть коричневых деревянных дельфинов, поднявшихся на хвостах над плоской крышей кафизмы, что означало, что всадники поскачут на шесть кругов.
  - Ну что, Сайвах, оставить тебя сегодня вечером без вина? Сыграем? - предложил с усмешкой Герак.
  - Давай. Гляди только сам не останься без вина, - улыбнулся Савмак.
  - Ладно, давай, выбирай, только, чур, не сиракских царевичей!
  - Вон тот всадник в жёлтом башлыке, на вороном коне, будет в числе первых, - сказал Савмак.
  - А я говорю - не будет! - принял вызов хитрец Герак. Все тридцать коней были быстры как ветер, и в числе первых десяти в равной мере мог оказаться любой, поэтому тот из спорщиков, кто говорит "нет", имел в два раза больше шансов угадать. И другие рабы, захваченные общим азартом, тоже вполголоса делали ставки за спинами надсмотрщиков - кто на кружку вина, кто на ужин. Епископы и надсмотрщики спорили на деньги.
  Встав с кресла, басилевс Перисад навалился выпуклым брюхом на переднюю стенку ложи и медленно поднял правую руку. Взгляды тридцати наездников и тридцати тысяч зрителей вонзились в колеблемый лёгким ветерком в кулаке басилевса алый лоскут. Выждав в повисшей напряжённой тишине полуминутную паузу, Перисад уронил руку вниз. Двое рабов - помощников надзиравших за стартовой линией агонитетов - бросили наземь натянутый перед конскими грудьми канат, и в тот же миг тридцать плетей разом обрушились на конские крупы, сорвав нервно всхрапывающих коней в стремительный галоп. Гипподром взорвался тысячеголосым рёвом и визгом.
  Следующие десять минут все взгляды были прикованы к развернувшейся на беговом поле захватывающей погоне. До чёрного Пегаса всадники пронеслись плотной группой. На повороте насколько лошадей, налетев на притормозивших, упали, тотчас вскочили и, нахлёстываемые обозлёнными наездниками, понеслись вдогон за умчавшими вперёд. После того как передние всадники завернули за красного Пегаса, один из дельфинов на крыше кафизмы "нырнул в воду" (каменный парапет крыши был синего цвета).
  Не сводя глаз с нёсшейся по дальней стороне кавалькады, Делиад, Никий, Алким и Феокрит медленно пошли вниз по лестничным ступеням, чтоб оказаться ближе к беговому полю. Остановились около поддерживающей передний угол крыши кариатиды, где высота боковой стенки ложи была вровень с плечами. Когда всадники огибали чёрного Пегаса, Делиад бросил быстрый взгляд на дочку этнарха дандариев. Феокрит не соврал: девчонка и впрямь была хороша! Особенно очарователен был неподдельный детский азарт, с которым она смотрела на скачку: чёрные сливовидные глазки полыхают огнём, маленький тёмно-красный ротик приоткрыт, обнажив края жемчужных зубок, шейка вытянута, туловище наклонено вперёд, стиснутые кулачки вскинуты к подбородку.
  - Ну, что я вам говорил? - сказал с довольной усмешкой проследивший за взглядами приятелей Феокрит.
  - Да, конфетка, - согласился Алким. - Так бы и съел... Глядите, как переживает. Не иначе, её брат скачет.
  - Или жених, - возразил Феокрит.
  С каждым поворотом участники всё больше растягивались. Не выдержавшие бешеного темпа кони откатывались в хвост, несмотря на отчаянные усилия яростно полосовавших их наездников, другие наоборот - постепенно уходили в отрыв - среди них и оба скакавших в первой гонке сиракских царевича. Несколько коней после падения захромали, несколько потеряли всадников и умчались за основной группой налегке.
  Выбранный Савмаком сатавк на вороном коне всё время держался в середине, то и дело пропадая из виду в происходившей вокруг него толкотне. Впереди него скакали не меньше полутора десятков, и Герак уже начал торжествовать. Как оказалось, рано. На последних двух кругах некоторые из умчавших вперёд коней, не рассчитав силы, начали помалу сдавать, как ни секли из всадники, а вороной мчал и мчал ровным машистым скоком, обгоняя выдохшихся соперников одного за другим, и в итоге пересёк финишную черту восьмым, лишив раздосадованного Герака вечерней кружки вина.
  Когда всадники, завернув за красного Пегаса, пошли на последний круг, зрители, включая басилевса и всю Царскую ложу, вскочили с мест и, потрясая кулаками, выпучив бешено глаза, неистово визжа и вопя ("Давай! Гони! Жги! Наддай! Ещё! Ещё! Ещё!"), досмотрели финиш скачки на ногах. Делиад и Феокрит, сделавшие удачные ставки, просияв улыбками, ударили друг друга победно вскинутыми ладонями, промахнувшийся Никий, поймав радостный взгляд Делиада, огорчённо развёл руками, а Алким в сердцах саданул кулаком по мраморной облицовке ложи. В тот же миг все четверо оглянулись на юную дандарийку. Восторженно вскрикнув и просияв, девчонка победно вскинула кулачки и кинулась на шею возвышавшегося больше чем на голову этнарха дандариев. Через секунду этнарх разжал объятия, оставив руку на плече дочери, и оба, повернув, как и все зрители, головы вправо, продолжали следить за ускакавшими, замедляя бег после финиша, к кафизме наездниками, не замечая глазевших на них из-за ограды ложи молодых гекатонтархов. Возле кафизмы всадники отдали роняющих с удил и исполосованных боков мыльные хлопья коней рабам-конюхам, уведшим их вываживать и чистить на Конный дворик, а сами отправились к родным и друзьям на трибуны.
  Тем часом из кафизмы выехали три колесницы, возницы которых вытянули из серебряной гидрии камешки с альфой. Трибуны приветствовали их радостным рёвом, свистом и рукоплесканиями.
  Пока двое рабов подсыпали мелом истолоченную копытами финишную черту глашатай Папий, с папирусным листом в руке, неспешно пересёк беговую дорожку от входа на центральную трибуну, где сидели агонитеты и Посейдоновы жрецы, до лестничных ступеней в центре Спины, и поднялся к алтарю перед статуей Посейдона. Бросив взгляд на выехавшие к стартовой позиции тетриппы, Папий вскинул руку и опять под Царской ложей протяжно взревели трубы, призывая зрителей к тишине. Став лицом к Царской трибуне, Папий раскатисто зачитал с листа имена десяти наездников, пробившихся в главный заезд из сегодняшней скачки (Алким угадал: четвёртым прозвучало имя Олтака, сына этнарха дандариев Муннака). Обратясь на другую сторону, повторил их для зрителей северной трибуны. Затем объявил на обе стороны имена хозяев и возниц трёх выехавших на первую гонку тетрипп, так же неспешно сошёл со Спины и вернулся на своё место подле судей.
  Рабы - помощники агонитетов - вновь подняли над крышей конюшни шесть дельфинов. За то время, пока тетриппы стояли на старте, давая зрителям сделать ставки, отошедший от досадного проигрыша Герак успел просветить Савмака, как ведётся игра на гииподроме. Большинство зрителей спорят не друг с другом, где выигрыш обычно равен ставке, а бьются об заклад с так называемыми "казначеями", у которых условия куда привлекательней. "Казначеи" - это богатые горожане, чаще всего трапезиты. Десятки их во время Игр сидят на трибунах с сундуками, полными монет. Перед гонкой игрок отдаёт казначею, а точнее его граммату (на каждого казначея тут работает по десять и больше грамматов) свои монеты в обмен на клочок папируса с его печатью, на котором граммат записывает поставленную сумму и на кого она поставлена. Тому, кто угадает, какая из трёх колесниц выиграет заезд, казначей выплатит вдвое больше той суммы, что он поставил (то же самое было и когда состязались всадники), а если угадаешь ещё и какая упряжка придёт второй - получишь втройне! Но это ещё что! Самая большая жара начнётся во время финальных скачек. Тому, кто угадает победителя гонки колесниц казначеи выплатят втрое, кто угадает первую и вторую упряжку - впятеро, а кто верно назовёт в какой последовательности финишируют все четыре тетриппы, получит в семь раз больше своей ставки! А в решающей скачке верховых выигрыш ещё больше! Кто угадает победителя, получит впятеро больше, кто назовёт двух первых наездников - всемеро, а если трёх - вдесятеро!!! - закатил в восторге на лоб глаза Герак.
  - Зачем же эти казначеи столько платят? Они что - дураки? - недоумевал Савмак.
  - Хе-хе! Сам ты дурак, - ухмыльнулся Герак. - Попробуй, угадай, какая колесница будет первой, какая второй, а какая третьей! А уж правильно угадать трёх первых всадников из двадцати и вовсе почти невозможно. Делают ставки тысячи, а угадывают единицы. Поэтому казначеи всегда остаются в выигрыше. А размер выплаты они увеличивают, чтобы игроки делали ставки у них, а не у конкурентов... О! Сейчас царевич запустит тетриппы. Ну, что - угадаешь, какая придёт первой? Давай сыграем, - ожидаемо закончил свою просветительскую лекцию Герак.
  - Ты же уже проиграл своё вино.
  - Ставлю свой ужин против двух твоих кружек вина, - предложил Герак.
  - Нет. Не хочу оставить тебя без ужина, - отказался с мягкой улыбкой Савмак.
  - Что, сдрейфил? Один раз повезло случайно угадать. Ты же у нас бывший конюх вождя. Вот и докажи, какой ты знаток лошадей, - подначивал приятеля жаждавший реванша Герак.
  - Тут не только от коней зависит, но и от возниц, - справедливо заметил Савмак.
  - Возницы тут лучшие из лучших, - заверил Герак. - Так что всё решат кони. Ну, какая из этих трёх упряжек лучшая?
  Савмак молчал, вглядываясь в выстроившиеся на стартовой черте за красным Пегасом четвёрки. Ближе к Пегасу стояли красно-гнедые, за ними - пепельно-серые, с правого края - четвёрка чубарых. Обмотанные вокруг талии длинными концами вожжей возничие, вскинув за спиной длинные гибкие кнутовища, глядели на нависшего над барьером с красным лоскутом в поднятой руке Перисада Младшего, которому отец доверил дать старт состязаниям колесниц.
  - Давай, выбирай скорее! - торопил полушёпотом Герак. - Вот-вот поскачут!
  - Мне нравятся мышастые.
  - А мне нет! - тотчас возразил Герак в надежде выпить-таки сегодня за ужином две кружки вина.
  Прекрасно слышавшие, несмотря на прибойный гул голосов на трибунах, разговор рабов у себя за спиной, Хорет и Арсамен тем часом сделали свои ставки: Хорет поставил триобол на гнедых, Арсамен, как и Савмак, выбрал мышастых.
  Перед самым стартом колесниц Делиад вновь кинул взгляд на дандариев, к которым как раз подоспел от конюшни Олтак. Сын этнарха дандариев оказался тоненьким подростком - на год, а то и два, моложе сестры: такой же узколицый, черноглазый, чернобровый, с тонким орлиным носом, острым подбородком и ниспадающими на узкие плечи из-под обшитого золотыми бляшками красно-коричневого замшевого башлыка чёрными прямыми волосами. Муннак с довольной улыбкой потрепал сына по разрумянившейся щеке, сестра чмокнула в другую щёку и усадила на приберегаемое для него место справа от себя.
  Выждав по примеру отца долгую паузу, когда все лица, все взгляды были обращены на него, царевич Перисад резко взмахнул алым платком. В тот же миг кнуты со свистом обрушились на спины лошадей и тетриппы понеслись.
  До поворота колесницы летели колесо к колесу. Затем, обогнув по кратчайшему пути мету, вперёд вырвались гнедые; справа, отстав на полкорпуса, помчались чубарые, а четвёрка мышастых переместилась к Спине за колесницей гнедых.
  Гонка с первой секунды захватила всех: даже Делиад с приятелями на время перестали оглядываться на прелестную дандарийку и выискивать на трибунах другие красивые женские лица. Большинство зрителей яростно кричали, размахивая возле уха стиснутым кулаком, будто хлестали вместе с возницами коней воображаемым кнутом. Другие, скрестив на удачу пальцы, шептали неслышную молитву. Иные, следя пылающим взором за бегом тетрипп, молча крутили на палец бороду или грызли ногти, кто-то сжимал в кулаке амулет, женщины теребили косы, заламывали руки или, как дандарийка, держали у подбородка крепко сжатые кулачки. Когда колесницы объезжали Пегасов, добрая половина зрителей приподнималась со своих мест, чтобы лучше видеть и ничего не упустить.
  После первого поворота возница чубарых попытался обскакать гнедых на длинной прямой и войти в следующий поворот первым, но не удалось. То же самое повторилось после второго, третьего, четвёртого поворотов. Самое большее, что удавалось чубарым - скакать с гнедыми голова к голове. Затем чубарые начали выдыхаться и помалу отставать, несмотря на без устали гулявший по взмокшим спинам кнут. Мышастые же упорно держались, будто привязанные, за гнедой колесницей.
  Когда над крышей конюшни остался один дельфин чубарые уже отставали на корпус от колесницы мышастых, но возница, хоть и не так часто (тоже притомился!), продолжал жечь их кнутом в надежде на счастливый случай: вдруг передние тетриппы столкнутся и опрокинут друг друга на последнем повороте?! Обогнув за гнедыми предпоследнюю мету, возница мышастых решил, что время пришло - подал упряжку вправо и яростно заработал кнутом. С пахов, с тёмных от пота боков и раззявленных конских ртов клочьями летела пена. Оказалось, что отсидевшиеся в засаде мышастые сохранили больше сил. В последний поворот они влетели первыми и финишную черту пересекли, обогнав гнедых больше чем на корпус.
  Тетриппы проскакали рысцой в том порядке, в каком финишировали, ещё один круг, давая остыть лошадям. Вставшие на последнем круге зрители искупали махавшего с улыбкой им рукой победителя в восторженной овации. В переднем ряду Царской ложи Молобар и Горгипп, довольно улыбаясь, принимали поздравления: мышастая упряжка принадлежала им. Казначеи тем временем расплачивались со счастливчиками, угадавшими победителя или - того больше - приход на финиш всех трёх колесниц.
  Завершив круг почёта, колесницы скрылись в распахнувшихся дверях кафизмы. Папий объявил со Спины победителя, завоевавшего право продолжить борьбу в завтрашней гонке, и прокричал имена хозяев и возничих тетрипп, выехавших из конюшни для следующего заезда.
  Герак, оставшийся сегодня без вина и без ужина, на сей раз молчал, зато получивший от сидевшего у входа в Царскую ложу казначея поставленную драхму и две драхмы выигрыша епископ Арсамен, оглянувшись через плечо на вглядывающегося из-под сведённых к переносице бровей в выехавшие на стартовую линию тетриппы Савмака, спросил:
  - Что скажешь про следующую тройку, Сайваг? Угадаешь, какая прискачет первой? А ты, Герак, чего надулся, как мышь на крупу? - ухмыльнулся Арсамен. - Зря ты спорил с Сайвагом - новичкам везёт. Сыграй лучше с Карбоной на поцелуй.
  - Очень мне нужен его поцелуй! - фыркнула Карбона.
  - Я хочу сыграть на поцелуй! - воскликнула стоящая с Карбоной между Хоретом и Дидимом Малока. - Только не с Гераком, а с Сайвагом! Сыграем, Сайваг? Если выиграешь, я тебя поцелую, ха-ха-ха!
  - А если проиграет? - спросил Хорет.
  - Вынесет Малоку на себе на Акрополь, - подсказал, улыбаясь, пребывавший в отменном настроении после двух удачных ставок Арсамен.
  - Я согласна! - вскричала радостно Малока, метнув искоса шаловливый взгляд на стоящего сзади Савмака. Все вокруг засмеялись, даже мрачный Герак снисходительно ухмыльнулся.
  Савмак молчал, не отрывая глаз от изготовившихся к старту упряжек, только щёки и уши заалели, как закатное небо.
  Во втором заезде жребий свёл четвёрку игреневых, занявшую ближнюю к Спине дорожку, упряжку из двух буланых и двух каурых (посередине) и собранных в одну упряжку серого, бурого, гнедого и саврасого коней. Последняя, как расслышал Савмак, принадлежала вождю сатавков Оронтону и управлялась его сыном.
  - Ну, давай, Сайваг, смелее! Ты же у нас сегодня везучий! - подзадорил Хорет.
  - Ладно, - решился наконец Савмак. - Первой придёт разномастная...
  Арсамен тотчас поставил на разномастную две драхмы, Хорет - драхму. Их примеру последовали и некоторые другие надсмотрщики, стоявшие поблизости, согласные с игроцкой поговоркой о везучих новичках. Даже Дидим извлёк откуда-то обол и тоже поставил на разномастных.
  - Ну, Сайваг, гляди! - поднёс к носу Савмака волосатый кулак Хорет. - Если не угадал, понесёшь Малоку от гипподрома до Старого дворца.
  Малока вполголоса хихикнула.
  На этот раз отправила колесницы в забег, плавно взмахнув алым платком над бортиком ложи, царевна Элевсина.
  Правивший разномастной упряжкой старший сын Оронтона Орсенутис чуть придержал на старте и сразу занял позицию у Спины за игреневой тетриппой. А далее всё повторилось почти в точности, как в предыдущей гонке. Игреневые и булано-каурые изнуряли друг друга рывками, попеременно вырываясь вперёд на поворотах, а на пятом круге булано-каурые начали сдавать. При развороте на шестой круг разномастные поравнялись с игреневыми, к последнему повороту оказались впереди и уверенно примчали к финишу первыми.
  Вскинув радостно руки, Малока крепко обвила шею улыбающегося Савмака и под довольный смех надсмотрщиков впилась в его пухлые мягкие губы долгим страстным поцелуем. Затем надсмотрщики и Дидим направились к казначею получать свой выигрыш.
  И вот, наконец, на третью гонку выехала запряженная пятнисто-серыми меринами и белыми кобылицами колесница басилевса Перисада и его наследника. Правившему царской тетриппой декеарху Танисалону немного не подфартило: одним из его соперников жребий выбрал сиракского царевича Форгабака, выехавшего на четвёрке карих коней. Третья колесница, запряженная двумя саврасыми и двумя соловыми конями, принадлежала этнарху досхов Матадию.
  Оба Перисада, Элевсина, Герея, Левкон, Лесподий и все сидевшие в первых рядах Царской ложи, разумеется, патриотично поставили на тетриппу басилевсов - Перисад Старший целых десять статеров! (Принимавшим ставки казначеем здесь был царский логограф - богач Аполлоний.) Надсмотрщики на верхней площадке ждали слова Савмака: после трёх подряд точных попаданий тот превратился чуть ли не в прорицателя. Интересно, как долго ему будет везти? Хорет вытянул было его вперёд, поставив рядом с собой, но другие надсмотрщики дружно этому воспротивились: пусть уж лучше стоит, где стоял, чтоб не вспугнуть удачу. Золотоволосый красавчик скиф, как обычно, медлил, буравя взглядом выстроившиеся перед натянутым канатом упряжки: царская возле Спины, сиракская - посередине, солово-саврасая - с внешней стороны.
  - Первыми будут карие, бело-серые придут вторыми, - изрёк своё предсказание Савмак - на сей раз гораздо более уверенным тоном.
  Надсмотрщики, как стая голодных волков на добычу, накинулись на грамматов казначея. Арсамен поставил четыре драхмы на победу сиракской колесницы и одну на объявленный Савмаком расклад. Хорет поставил две драхмы на указанный Савмаком финишный расклад, а одну, подстраховавшись, - на победу колесницы Перисадов (дома и стены помогают!). Даже епископ царского дворца Нимфодор - и тот поставил статер не на свою, а на сиракскую тетриппу. Его примеру последовал и Аммоний. Сидевший, словно на коне, на боковом ограждении над сундуком казначея шут Геракл поставил свою драхму на колесницу басилевса. Царский врач Эпион был в этой компании чуть ли не единственным, кого не захватило всеобщее помешательство на ставках: положив ладони на плечи стоящего впереди Хиона, он просто смотрел с чуть заметной улыбкой на гонки и бушевавшие на трибунах страсти, сам не выражая никаких эмоций.
  Старт своей колеснице дал, разумеется, Перисад Младший. С первых секунд Танисалон и сиракский царевич погнали во весь опор, а возница досхов подкатил к Спине и пристроился за царской колесницей, очевидно, рассчитывая повторить тот же трюк, что с блеском удался победителям двух первых заездов.
  К первой мете царевич Форгабак примчал на полкорпуса впереди. Едва не опрокинувшись на повороте, прибавил ещё и перед вторым поворотом занял дорожку у Спины впереди царской тетриппы.
  - Сейчас Танисалон отсидится за сираком, а на последнем круге рванёт вперёд, - предположил Хорет.
  - Посмотрим, - не отрывая глаз от заворачивавших, одна за другой, за красного Пегаса колесниц, сказал Арсамен.
  Пока всё шло в точности, как предсказал Савмак: карая упряжка летела впереди, бело-серая - за нею, солово-саврасая неслась последней. Попытки сиракского царевича оторваться были тщетны: Танисалон, как привязанный, держался вплотную за ним, а вот упряжка досхов постепенно стала отставать: на корпус, на два, на три...
  Обогнув за Форгабаком предпоследнюю мету, Танисалон подал упряжку вправо и, неистово полосуя конские спины, пошёл на обгон. Весь гипподром встал. Медленно, но верно, царская колесница стала обгонять сиракскую: вот бело-серые поравнялись с колесницей, потом обе упряжки оказались вровень, а к последней мете бело-серые примчали на корпус впереди. Танисалон подал коней влево, перекрывая сопернику ближнюю дорожку. Царевич Форгабак был вынужден, откинувшись назад, притормозить и отвернуть вправо. Притиснутая при развороте сиракскими конями справа к мете, царская колесница задела левой ступицей край Спины, подпрыгнула и опрокинулась на правый бок. Над гипподромом пронёсся тысячеголосый стон. Декеарх Танисалон ударился шлемом и плечом о круп левой пристяжной сиракской упряжки и поволокся на вожжах по песку рядом с перевёрнутой колесницей. Чтобы не переехать его, Форгабаку пришлось круто отвернуть к внешнему бортику, почти потеряв скорость. Тем часом солово-саврасая четвёрка досхов аккуратно обогнула чёрного Пегаса и понеслась, что было сил, к финишной черте. Захлестав наотмашь по конским спинам, Форгабак устремился в погоню.
  Как только сиракская тетриппа пронеслась, рабы-конюхи, сидевшие для таких случаев в каждом проходе с бегового поля на трибуны, кинулись на перехват и, повиснув на удилах, остановили царскую упряжку. Танисалон сам поднялся на ноги, отделавшись ободранным в кровь лицом и ушибами, и, сплёвывая набившийся в рот и нос песок, стал выпутываться из вожжей.
  Пока сиракские кони набрали ход, солово-саврасая упряжка умчала на два корпуса вперёд. Несмотря на отчаянные усилия Форгабака, его скакунам чуть-чуть не хватило дистанции: четвёрка досхов пересекла финишную черту на четверть корпуса раньше.
  Царская ложа, да и все прочие трибуны, погрузились в траурное молчание. Такой развязки никто не ожидал. Хорошо, хоть Танисалон серьёзно не пострадал. Только казначеи повсюду молча ликовали, с лихвой возместив все предыдущие потери: на упряжку досхов почти никто не ставил.
  - Сайваг не виноват, - прервал Арсамен повисшее среди лишившихся верных денег надсмотрщиков оцепенелое молчание. - Тут просто несчастный случай. Если б Танисалон не перевернулся, он бы опять угадал.
  - Да-а, - разочарованно согласился Хорет, - везения нашего скифа хватило на три гонки.
  Мнения Савмака насчёт победителя следующей гонки уже не спрашивали. Каждый сам выбрал понравившуюся четвёрку, поставив ради интереса одну или несколько имевшихся в запасе монет.
  Тем временем наступил полдень.
  Провозгласив победителя четвёртой гонки колесниц, Папий объявил часовой перерыв, дабы зрители могли сходить по нужде и без помех подкрепиться принесенной из дому или купленной у вездесущих лоточников едой и вином.
  Большинство зрителей тотчас устремилось к расположенным внизу по обе стороны центральных трибун входам в нужники. Карбона, Малока и другие стоявшие наверху Царской ложи рабыни спустились со своими госпожами по задней лестнице в особый "царский" нужник, отгроженный глухими стенами от отхожих мест общего пользования. Надсмотрщики и рабы, обождав, пока схлынет толпа, направились в общие нужники.
  Тисандр с Левкоником, златовласым Эротом и двумя телохранителями ахеями в этот день, разумеется, тоже были на гипподроме. В обнимку с двумя роскошными блондинками-гетерами, они расположились среди богачей в средних рядах южной центральной трибуны, откуда Левконику близко было глядеть как вверх, на лица отца - басилевса Перисада, брата - Перисада Младшего, сестры Элевсины и, конечно же, ослепительной "боспорской Афродиты" - Гереи, так и вниз, на проносившихся по беговым дорожкам всадников и колесницы. Всякий раз, как его взгляд натыкался на круглое радостное поросячье лицо малого Перисада, в груди Левконика с новой силой закипали злоба и зависть. Ведь это он - старший сын - должен сидеть там рядом с басилевсом, Элевсиной и красавицей Гереей и давать старт гонкам!.. Увы! Хоть мать не раз уверяла, что он сын Перисада, в отличие от свинорылого младшего брата, он ни единой чертой не походил на басилевса. И с этим ничего не поделаешь. Скорей всего, мать лгала...
  Возвращаясь с Левкоником и ахеями в перерыве из нужника, Тисандр углядел среди спускавшихся от входа в Царскую ложу надсмотрщиков и рабов юного варвара - сармата или скифа - стройного и миловидного, как девушка: с ниспадающими вдоль широких скул волнистыми золотыми кудрями, светлыми пушистыми бровями, ярко-голубыми глазами и пухлыми тёмно-розовыми губами в золотистом пушке первых усов.
  - Это чей же такой красавчик? - растянув в слащавой улыбке тонкие губы, сладким голосом спросил Тисандр, заступив дорогу рабу. Отведя кончиками пальцев от шеи юноши золотые локоны, прочитал на ошейнике:
  - Сайваг, раб Левкона. Понятно...
  Подняв глаза на недовольно-нахмуренное лицо возвышающегося за Сайвагом широкоплечего Левконового надсмотрщика, Тисандр отступил в сторону и, повернувшись боком, проводил златокудрого красавчика масленым взглядом (он питал слабость к золотым кудрям), пока тот не скрылся в ведущем под трибуны коридоре.
  Оставшуюся на трибунах публику тем временем развлекали конные трюкачи. Для начала дрессировщики продемонстрировали чудеса лошадиной выучки. Красивые длинногривые, пышнохвостые лошади с лоснящейся на гладких боках шерстью самых разных мастей, без узды и какой-либо сбруи, повинуясь только взмахам длинного кнута, а то и просто руки хозяина, плавно бегали по кругу в одну, потом в другую сторону, кружились в одну и в другую сторону на месте, выстроившись в ряд, вскидывались на дыбы и шли вперёд на задних ногах, потом кланялись и преклоняли перед трибунами передние колени. Зрители награждали умных и послушных, как собаки, лошадей и их тренеров аплодисментами, а юные братья и сёстры или малолетние дети дрессировщиков собирали в пилосы и петасы летевшие с трибун медные монеты.
  Дрессировщиков сменили конные жонглёры. Одни сидели, другие стояли на голой конской спине (а на некоторых лошадях скакали пары: девушка сидела, а парень за её спиной стоял) и при этом жонглировали на скаку разными предметами: разноцветными мячиками, деревянными кольцами, булавами, ножами, горящими факелами, - необходимо было сделать полный круг, не уронив ни одного предмета.
  После жонглёров поскакали лихачи, подбиравшие, наклонясь с мчащейся лошади, брошенные вперёд шапки и ножи, пролезавшие на полном скаку вокруг шеи и под брюхом у лошади. Затем десяток трюкачей помчал наперегонки, стоя в полный рост на голой конской спине. Здесь многие зрители тоже делали ставки на победителя. До финиша по правую сторону красного Пегаса доскакали меньше половины - остальные не удержались на конской спине (особенно много слетело на повороте). После одиночных всадников шестеро трюкачей проскакали круг вдоль трибун, стоя на спинах пары несущихся рядом коней.
  Затем из арки сбоку конюшни выехала пароконная телега с вязанками камыша и, подкатив к финишной черте, развернулась поперёк беговой дорожки. Два десятка всадников принялись прыгать через телегу (известная скифо-сарматская забава), причём после каждой серии прыжков помощники поднимали высоту барьера на одну вязанку, и те всадники, чьи кони сбивали вязанку или отказывались прыгать, выбывали из борьбы. Зрители в Царской ложе и соседних трибунах (многие активно бились об заклад: перепрыгнет - не перепрыгнет) ахали и охали, глядя на эти прыжки; многие не понимали, как можно заставить лошадь (и решиться самому!) прыгнуть на эту стену вязанок! Наконец определился победитель, чей длинноногий караковый мерин преодолел немыслимую высоту всадника с поднятой вверх рукой.
  А по другую сторону Спины другая группа всадников соревновалась в прыжках в длину. Каждый всадник имел право на три прыжка от натянутой на уровне колен поперёк дороги верёвки. Длину прыжка отмечали другой верёвкой, которую два раба растягивали в том месте, где отпечаталось заднее копыто лошади, совершившей самый далёкий полёт. Здесь победил всадник на янтарной кобыле, улетевшей почти на три оргии.
  Победителей "стоячих" скачек, прыжков в длину и высоту агонитеты от лица главного организатора празднеств - басилевса Перисада - вознаградили десятью драхмами.
  Поспешно вернувшийся из нужника Савмак с жадным интересом следил за устроенными на потеху жующей публике состязаниями, восхищаясь и жгуче завидуя участвующим в них парням, которые почти все были местными скифами-сатавками и меотами, и конечно страстно переживал и желал победы сатавкам. Этот день стал для Савмака поистине праздничным - самым счастливым с тех пор, как он попал в неволю.
  После конских прыжков наступила заключительная - самая весёлая и интересная для зрителей часть обеденных развлечений. На стартовую позицию возле красного "утреннего" Пегаса (чёрный Пегас на западной стороне назывался "вечерним") выехала пароконная телега (уже без вязанок камыша), к задку которой была привязана верёвка в два пальца толщиной и длиной в двадцать локтей, с завязанными через каждый локоть узлами. Вдоль трибун побежали глашатаи, призывая желающих испытать себя в погоне за сбежавшими конями (так называлась эта скифская забава) и получить в награду десять драхм. Для простого народа приз был немалый, и возле конюшни сразу выстроилась очередь из полусотни желающих - по большей части боспорских и чужеземных моряков, привычных лазать по канатам и обладающих сильными, цепкими руками. Первый в очереди улёгся животом на дорожку, ухватившись обеими руками за крайний узел вытянутой за телегой верёвки. По команде агонитета возница взмахнул кнутом и погнал коней 5-6 шагов рысью, а затем всё более стремительным галопом. Волочившийся за телегой человек, подтягиваясь от узла к узлу, должен был добраться до задка, влезть на телегу, взять у возницы вожжи и остановить коней до того как упряжка вернётся к красному Пегасу с другой стороны. Задача была весьма непростой: возница гнал коней не по прямой, а вилял вправо-влево, так что волочившегося за телегой, к восторгу публики, бросало из стороны в сторону, переворачивая с живота на спину и обратно. Особенно опасен был разворот у вечернего Пегаса: кто не успевал к этому времени одолеть хотя бы половину верёвки, рисковал расшибиться о внешнюю ограду. Многие, в конце концов, отпускали верёвку под довольный хохот зрителей. Некоторые, забравшись в телегу, не успевали остановить коней до завершения круга.
  Едва первая телега завернула за чёрного Пегаса, со старта рванула вторая телега с "висельником". Всего каждая из телег до окончания перерыва успела промчать по десять кругов, и из двадцати человек лишь четверым удалось забраться в телегу и вовремя остановить коней, получив от агонитетов заслуженную награду, а от публики - порцию рукоплесканий.
  Но вот, наконец, трубы царских горнистов возвестили о начале второй части состязаний. После перерыва осталось провести четыре гонки колесниц. И в первой же тройке из кафизмы выехала рыже-гнедая упряжка Левкона. Как и у басилевса, Левконовой тетриппой правил декеарх соматофилаков в сияющем отполированной бронзой шлеме с чёрным щетинистым гребнем от лба до затылка, в толстокожей коричневой тунике, несколько раз обмотанной вокруг живота вожжами, и развевающимся за спиной красном гиматие с жёлтым царским трезубцем. Левконова колесница заняла место между ставшей у Спины караковой тетриппой язамитов и красно-серой упряжкой из Танаиса. Левкон с женой и дочерью, оба Перисада, Лесподий, Арсамен, Хорет и Дидим, естественно, поставили на свою колесницу. Даже Эпион в этот раз поставил тетрадрахму на победу колесницы Левкона.
  - Ну, что, Сайваг, победит тетриппа нашего хазяина? - спросил Хорет в тот момент, когда Элевсина, которой доверили дать старт отцовой колеснице, вскинула над барьером алый платок.
  - Кони добрые. Если возница не ошибётся, должны прибежать первыми, - ответил осторожно Савмак. Хорет хмыкнул: попробовал бы он предсказать иное!
  Элевсина уронила вниз руку с платком. Под тысячеустый выдох трибун ошпаренные кнутами упряжки разом рванули вперёд, будто выстреленные трехствольной баллистой стрелы. Вдоль северной трибуны все три четвёрки пронеслись голова к голове, вместе обогнули колесом к колесу первую мету и точно так же, не уступая друг дружке ни пяди, промчали вдоль южной трибуны. То же самое повторилось на втором и третьем кругах. Зрители замерли в тревожном ожидании: чьи кони не выдержат бешеной скачки? кто из возничих допустит ошибку? На четвёртом круге, как и следует ожидать, начали сдавать красно-серые, скакавшие дальше всех от Спины. Придержав перед чёрным Пегасом, возница танаитов после поворота пристроился за Левконовой колесницей, по-прежнему мчавшей бок о бок с караковыми. В таком порядке они пролетели пятый круг.
  Напряжение в Царской ложе и на трибунах достигло высшего накала. Когда тетриппы начали огибать красного Пегаса, заворачивая на последний круг, зрители в едином порыве вскочили на ноги.
  Обогнув последнюю мету, отдышавшаяся за Левконовой колесницей четвёрка красно-серых, отвернув вправо, предприняла отчаянную попытку настичь передние тетриппы на последнем стадие, но их усилий хватило лишь чтобы поравняться с передком Левконовой колесницы. Финишную черту кони Левкона пересекли на вытянутую шею впереди караковых.
  Завизжав и запрыгав над барьером с победно вскинутым над головой красным платком, Элевсина сдавила в объятиях Перисада Младшего, затем обняла и чмокнула в щёку Перисада Старшего, обнялась и расцеловалась с улыбающимися её восторгу отцом, матерью и дядей Лесподием.
  В глубине ложи, сияя улыбками, радостно обнимались и поздравляли друг друга Арсамен, Хорет, Дидим, Малока, Карбона, Герак, Савмак, Нимфодор, Аммоний, Эпион и многие другие, кто поставил на тетриппу Левкона.
  - Ну, это ещё не победа - всего лишь первый отсев, - напомнил Нимфодор.
  На следующую гонку выехала вторая сиракская колесница, запряженная двумя соловыми и двумя булаными конями, которой правил царевич Аморг. Соперницами у него были гнедая упряжка этнарха дандариев Муннака и серая в крапинку четвётка номарха Горгиппии Неокла. Савмак, мнением которого поинтересовался Арсамен, перед тем как отдать деньги граммату, сказал, что победить должна сиракская упряжка, на которую и без его подсказки делалось большинство ставок.
  - Ну, это и так понятно, - ухмыльнулся Хорет. - А какая будет второй?
  - Вторыми, думаю, придут гнедые, - поколебавшись, ответил Савмак.
  Арсамен и Хорет рискнули поставить по паре только что выигранных драхм на тетриппы в указанном Савмаком порядке. Чутьё или удача вновь не подвели бывшего скифского конюха. Аморг, стартовавший у Спины, вырвался вперёд уже после первого поворота и не упускал лидерства до самого финиша. К великой досаде этнарха Муннака, его юного сына и прелестной дочери, дандарийские гнедые, как ни гнал их возница, примчали на финиш лишь вторыми, едва опередив горгиппийскую упряжку.
  В третьей послеобеденной гонке Савмак, опять спрошенный надсмотрщиками, допустил промашку - и опять по вине возниц. Четвёрки, которым он посулил первое и второе место, в самом деле долго лидировали, но на одном из последних поворотов столкнулись и сцепились упряжью, и скакавшая третьей серо-пегая упряжка этнарха псессов Ирамбуста умчалась к финишу в гордом одиночестве.
  На последний, восьмой в этот день, заезд колесниц выехали: буро-гнедая четвёрка этнарха фатеев Гекатея (к Спине), разномастная упряжка третьего сиракского царевича Санерга (в середину) и вороная тетриппа Каданака (на правый край).
  Левкон, Лесподий, Герея, Элевсина и оба Перисада поставили на Каданака, собственноручно правившего своей упряжкой, и приготовились переживать за него. Сатавки, понятное дело, тоже все ставили на своего. Остальные зрители в большинстве своём ставили на сиракскую тетриппу.
  - Ну, что скажешь, Сайваг? - спросил Хорет, похоже, уверовавший в "конское" чутьё юного скифа, несмотря на предыдущую неудачу.
  - Думаю, победит Каданак, - громко высказал не так прогноз, сколько веру в мастерство и удачу своего бывшего хозяина Герак.
  - Ну, раз Герак так считает, Каданак точно не победит, - скривил в ухмылке рот Дидим.
  Савмака подмывало назвать победителем сиракского царевича, но ведь на вороных поскачет свой - сатавк, скиф, да и вообще к вороным коням, помня Ворона, у Савмака было особое пристрастие.
  - Согласен с Гераком, - сказал он, неуютно себя чувствуя под обращёнными на него ожидающими взглядами своих и чужих надсмотрщиков. - Победят вороные, сиракские придут вторыми.
  - Если опять не столкнутся, - добавил Арсамен.
  Старт последней гонке первого дня дал царевич Перисад (они с Элевсиной делали это по очереди). Каданак сразу же пристроился за колесницей Санерга. Первые два круга кони сираков и фатеев проскакали голова к голове, вороные Каданака за ними. На третьем круге сиракская тетриппа вырвалась вперёд и, подрезав на развороте отставших до передка сиракской колесницы буро-гнедых (правилами это дозволялось), заняла ближнюю к Спине дорожку. Каданак тотчас занял позицию справа от Санерга, тетриппа фатеев оказалась позади сиракской колесницы. В таком порядке они промчались следующие два круга. Санерг предпринимал попытки ускакать от Каданака, но тот, отставая ненамного на разворотах, вновь нагонял на прямой. Не отставала от них и упряжка фатеев.
  К последнему повороту вороные Каданака примчалась, отстав на вытянутую шею от сиракской четвёрки. И тут, когда Санерг откинувшись назад, натянул вожжи, круто заворачивая вокруг меты, Каданак, прежде аккуратно заворачивавший колесом к колесу с ним (чтобы не пустить на среднюю дорожку скакавшего сзади фатея), влетел в поворот почти на полном скаку, выворачивая по широкой дуге. Его колесница встала на правое колесо, но Каданак, навалившись на левый борт, удержал её от опрокидывания и вновь поставил на оба колеса возле самого ограждения трибун, куда вынесло его четвёрку, и в последний момент успел отвернуть влево, уберёгши правую пристяжную от удара о каменный бортик. Тотчас воспользовавшись предоставившимся шансом, упряжка фатеев выскочила после разворота на среднюю дорожку, вклинившись между Санергом и Каданаком. Трибуны взревели. Благодаря своему рискованному манёвру, вороная четвёрка Каданака в начале финишной прямой оказалась впереди, слева - передними ногами у её колеса - скакали буро-гнедые фатеев, ещё левее, отстав из-за замедления на развороте на полкорпуса от упряжки фатеев, ринулась в погоню сиракская тетриппа. Длинные бичи возниц, непрестанно падая и взлетая, со свистом секли мокрые конские крупы и спины, понуждая коней нестись на пределе сил, почти не касаясь копытами земли. Вскочившие на ноги зрители - мужчины, женщины и подростки, богачи, бедняки и рабы, эллины, скифы, меоты, сарматы - забыв обо всём, вопили и визжали, не отрывая возбуждённо горящих выпученных глаз от несущихся к финишной черте тетрипп. Быстроногая сиракская четвёрка сумела настичь и опередить на конскую голову упряжку фатеев и почти догнала Каданаковых вороных, но созданного после рискованного разворота задела Каданаку всё же хватило, чтобы пересечь финишную черту первым.
  Левкон, Лесподий, Герея, Элевсина, оба Перисада, Левконовы надсмотрщики и рабы радовались не менее бурно, чем когда победила тетриппа Левкона. Ликовали и Делиад с Никием, поставившие большую сумму на Каданака, а кислая мина на лицах Феокрита и Алкима, ставивших на сиракского царевича, только добавила восторгу Делиада сладости и полноты от его необычайной сегодняшней прозорливости и удачливости.
  Папий ещё не объявил имя последнего победителя, как зрители двумя потоками повалили к выходам, шумно обсуждая увиденные гонки и споря о шансах восьми оставшихся тетрипп на победу в Играх.
  Басилевс с сыном и прочие обитатели Царской ложи неспешно покинули ложу по внутренней лестнице. Четверо херсонесских послов, получившие в перерыве приглашение царского логографа Аполлония отужинать в его доме, тоже спустились с толпой боспорской знати в забитый соматофилаками, осёдланными конями, носилками и рабами боковой дворик. Оба Перисада, Герея с дочкой, Аполлоний с внучкой и большинство вельмож с жёнами и дочерьми забрались в носилки, этнархи сатавков и меотов с родными и слугами сели на коней. Через минуту длинная вереница занавешенных носилок, охраняемая спереди и с боков соматофилаками, потянулась в сторону Акрополя. Левкон, Лесподий, Гиликнид, Гегесипп, Молобар, Горгипп и четверо херсонеситов пошли пешком сбоку носилок Гереи и Аполлония.
  У Акрополя носилки басилевсов и Гереи завернули к воротам Нижней крепости (тудой было ближе), за ними направились Нимфодор, Геракл, Аммоний, Эпион с Хионом, педагоги царевича, Арсамен, Хорет, Малока с Карбоной и Герак с Савмаком.
  Левкон со спутниками и вылезшие из носилок хранитель царской казны Деметрий и наварх Клеон свернули за носилками Аполлония в опоясывающую верхнюю террасу узкую улицу. Отделившись от своих, Дидим пошёл налегке за сгибавшимися под тяжестью кованного сундука с деньгами рабами-грамматами Аполлония. Путь их был недолог: дом царского логографа находился сразу за притулившимся слева от пропилей к высокой стене Акрополя святилищем Кибелы. Как и всюду на Террасах, дом Аполлония был двухэтажный (нижний этаж мужской, наверху - гинекей), упиравшийся задом в стесанный скат горы, односкатной красночерепичной крышей - в стену Акрополя. Перед домом находился вытянутый параллельно улице маленький прямоугольный дворик, вымощенный зеленовато-серыми известняковыми плитами, отделённый от андрона (как почти во всех богатых домах в летнюю пору) оплетенной плодовым виноградом деревянной решёткой. Над андроном во всю длину переднего фасада тянулся неширокий балкон с окрашенными в вишнёвый цвет резными перилами и поддерживающими навес крыши тонкими деревянными столбами, увитыми виноградными плетями.
  Выскочив возле входной калитки из носилок, Аполлодора тотчас убежала на второй этаж, где она была единственной хозяйкой. Бросив на гладкий крашеный дощатый пол балкона прихваченную в комнате с кресла мягкую подушку, Аполодора, присев, осторожно раздвинула оплетшую балясины ажурную виноградную листву. С балкона открывался великолепный вид на красно-оранжевые крыши нижних террас, изрезанный извилистыми ущельями улиц Нижний город, округлую мутно-зелёную гавань, малый городок Мирмекий на скалистом выступе северного берега и далёкую коричнево-зелёную полоску Синдики на той стороне Пролива. Но не эти привычные глазу красоты занимали сейчас Аполлодору. Прижав раскрасневшееся от бега лицо к фигурным столбикам балясин, она принялась скрытно наблюдать сквозь листву за вошедшими вместе с дедом во двор мужчинами.
  Епископ Динатон, заблаговременно извещённый о количестве гостей, разместил по периметру двора тринадцать покрытых узорчатыми коврами лож и обеденных столиков (часть, как водится при большом сборе гостей, одолжив у соседей). Молобар, Клеон, Гиликнид и сам хозяин расположились под балконом, четырёх херсонесских послов Аполлоний уложил напротив, Левкон, Лесподий и Гегесипп расположились на боковых ложах с левой от Аполлодоры стороны, Горгипп и Деметрий - справа, по бокам от входа на поварню.
  Прислуживавшая внучке хозяина юная рабыня, её сверстница, тихонько поставила у подогнутых колен Аполлодоры миску с аппетитно пахнущими горячими пирожками. Не отрывая глаз от двора, Аполлодора нащупала в тарелке пирожок и принялась машинально откусывать и жевать (оказался с сыром, обильно напичканным сладким изюмом), почти не чувствуя вкуса.
  Аполлодора понимала, что она некрасива, непривлекательна для мужчин, и сколько бы она ни навешивала на себя дорогих украшений, никто никогда её не полюбит. И это делало её чрезвычайно робкой, зажатой и стеснительной в присутствии мужчин (любимый дедушка и рабы, конечно, не в счёт).
  Сидя рядом с дочерьми казначея Деметрия во втором ряду Царской ложи, Аполлодора мучительно краснела при каждом скользнувшем по ней случайном мужском взгляде. Сама она, не особо интересуясь скачками, когда все глаза были обращены на беговое поле, украдкой поглядывала на сидевшего слева - совсем близко! - Левкона, в которого была давно тайно влюблена, и - с восхищением и благоговейной завистью - на его божественно прекрасную и вечно молодую супругу Герею. Какое невыразимое счастье было провести целый день рядом с благородным Левконом, а затем и ещё два дня! А потом - с наслаждением вспоминать об этом весь год, считая месяцы и дни до следующих Игр. В воображении Аполлодоры Левкон представлялся прекрасным, бесстрашным Персеем, а Герея - Андромедой, которую он в последний момент вырвал из когтей и клыков ужасного чудовища.
  А тут вдруг оказалось, что Левкон вместе с другими вельможами будет сегодня ужинать у них в доме! Полулёжа бок о бок с дедом в носилках, Аполлодора всю дорогу от гипподрома любовалась сквозь полупрозрачную занавеску шедшим сбоку носилок жены и дочери Левконом. Бросила из любопытства взгляд на четырёх херсонесских послов (двое - старики, а двое - молодые, и все четверо не сводят глаз с Гереи), тоже приглашённых дедом на ужин, который ради них и затевался. Ещё проводила грустным взглядом проехавшего на белом коне вдоль шеренги шагавших краем улицы соматофилаков молодого красавца Делиада, в сверкающих полированным металлом доспехах и шлеме. Аполлодора знала от рабынь, что дед рассчитывал выдать её за Делиада замуж. Увы! Этим сладостным надеждам не суждено сбыться: несмотря на все богатства Аполлония, Делиад предпочёл похитить и взять в жёны дочку смотрителя эргастула - бедную, зато красивую... Случайно взгляд Аполлодоры упал на шедшего с рабами и надсмотрщиками позади вельмож юного золотоволосого скифа с очень приятным, симпатичным, мягкогубым лицом. Ну, что же! Коли ей не суждено иметь мужа, после смерти деда она купит себе такого, как этот златокудрый красавчик, раба, утешила себя Аполлодора, и от этой залетевшей в голову шалой мысли в секунду вспыхнула, будто окаченная кипятком, жарким румянцем...
  После того как гости с удовольствием отдали должное искусству повара Аполлония и выпили, как положено, первый канфар за здоровье хозяина и всех живущих в его доме, пришло время послушать посланцев Херсонеса.
  С молчаливого согласия трёх других послов роль главного переговорщика взял на себя Сикион. Желая доказать, что не херсонеситы виновны в обострении отношений со скифами, он подробно рассказал о событиях, приведших Херсонес на грань войны со Скифией. Историю жестокого группового истязания скифскими телохранителями царевны Мессапии двух самых красивых херсонесских гетер боспорцы выслушали с неподдельным интересом. Повторив в конце понравившееся сравнение Палака с молодым бодливым быком, который так и будет кидаться на эллинских соседей, пока ему не обломают рога, Сикион попросил боспорских вельмож убедить басилевса Перисада (при этом Сикион прекрасно понимал, что убедить в этом нужно - здесь и сейчас - именно советников басилевса) вступить во взаимовыгодный союз с Херсонесом, чтобы вместе обломать рога угрожающему в равной мере обеим державам скифскому быку.
  - Вспомните, как эллинские полисы, забыв о вражде, объединились против угрожавшего им всем персидского царя. Так и эллины на берегах Эвксина должны помогать друг другу и вместе давать отпор здешним варварам, - убеждал Сикион.
  - Ну, сами-то вы не больно нам помогли, когда этот, как ты говоришь, бодливый скифский бык напал на нас, - заметил Молобар.
  - Так вы ведь нас не просили! - живо возразил Сикион. - Отбились сами. Да и морские пути к тому времени закрылись. Для всех, кроме царевича Левкона.
  - Да и то - уплатили скифским разбойникам кучу золота и серебра, - вставил негромко один из молодых херсонеситов.
  - Вот и вы отобьётесь, - проскрипел наварх Клеон. - Ваш Херсонес хорошо укреплён, скифам его не взять.
  - Получив по рогам сперва у нас, на Боспоре, затем у вас, молодой скифский бык наберётся ума и перестанет бодаться, - успокоительно молвил Гиликнид.
  - А если осада затянется, зерном мы вам поможем, так что без хлеба не останетесь, - заверил Аполлоний.
  - Благодарим, - отвесил поклон хозяину застолья Сикион. - Мы рады это слышать. Но... не всё так просто... У нас есть немало влиятельных скифофилов, которые считают, что херсонеситам лучше подчиниться скифам...
  - Как? Лишиться элевтерии?! Зачем? Почему? - посыпались отовсюду удивлённые возгласы боспорцев.
  - ...подобно тому, как поступили ольвийцы. Если мы вернёмся домой без союза и военной помощи боспорцев, боюсь, скифофилы возьмут верх на экклесии, и тогда уже этим летом или осенью Палак вновь придёт к вам, только теперь кроме десятков тысяч конных лучников у него будут и десятки херсонесских и ольвийских кораблей, с помощью которых он обойдёт ваши стены. А вы останетесь со скифами один на один, без союзников, - стращал боспорских вельмож Сикион. Потягивая из скифосов и канфаров разбавленное вино, вельможи раздумывали над словами херсонесита.
  - Так не лучше ли вам сейчас, пока Херсонес готов сражаться, заключить с нами союз? - продолжал вдохновенно убеждать Сикион. - Разом ударив с двух сторон по скифам - мы с запада, вы с востока - мы разгромим скифов и вместо того, чтобы каждый год платить им немалую дань под видом "дружеских подарков", поделим между собой их богатства и земли. К нам отойдут скифские земли и племена к западу от Пасиака, вам - те, что к востоку. И избавим себя от скифской угрозы навсегда! Что скажете?
  Поскольку советники басилевса по-прежнему молчали, первым решился высказаться Лесподий, уже слышавший все эти завлекательные речи по пути в Пантикапей.
  - Мне кажется, мы не должны упустить случай вместе с херсонеситами раз и навсегда разделаться со скифами. Иначе в самом деле скоро можем оказаться против них один на один.
  - Согласен с Лесподием! - тотчас отозвался с противоположного края Горгипп.
  - Звучит заманчиво, - сделав глоток из позолоченного канфара, задумчиво молвил возлежащий голова к голове с Лесподием Левкон.
  - Ну да, заманчиво, - отозвался иронично Молобар. - Только войска у Палака значительно больше, чем у нас и у херсонеситов вместе. И все - конные лучники с пропитанными смертельной отравой стрелами.* Попробуй-ка их победи! Стоит нам только высунуться в открытую степь, и они нас раздавят своей численностью. И нас, и херсонеситов.
  
  (Примечание: По утверждениям некоторых античных историков скифы перед боем смазывали стрелы неким "скифионом" - ядом, изготовленным из убитых ядовитых змей, сгноённых в закрытом горшке вместе с кровью и экскрементами животных. Даже лёгкая царапина такой стрелой приводила к неизбежной мучительной смерти. А стрелки скифы были отменные...)
  
  - Что же, ждать к нам в гости херсонесские корабли со скифами на борту? - спросил Левкон.
  - Не всегда побеждает тот, у кого больше войско, - поддержал Левкона Горгипп. - У персов воинов было без числа, а наши их всегда били.
  - Зато скифов ещё никто не смог победить, - возразил раздражённо своему не в меру воинственному гиппарху Молобар.
  - Почему же? Филипп, отец Александра, разгромил их царя Атея во Фракии, а после сарматы их победили и загнали частью за Истр, частью сюда в Таврику, - напомнил Левкон. - Так что не такие уж они непобедимые.
  - Вот если бы опять натравить на скифов роксолан, как при деде нынешнего Перисада! - обвёл вопрошающим взглядом участников застолья Гиликнид.
  - Времена изменились, - покачал головой Аполлоний. - Осенью Палак возьмёт в жёны дочь царя Тасия. Роксоланы теперь союзники скифов. А если они ещё и сираков на нас напустят, пока мы будем воевать со скифами... Нет - никак невозможно, - решительно заключил Аполлоний. Гиликнид, Молобар, Гегесипп, Деметрий молча склонили головы в знак согласия. Лесподий и херсонеситы обратили лица к Левкону.
  - Да, по-видимому, Аполлоний прав, - глянул с сожалением Левкон на Сикиона. - В данной ситуации воевать со скифами мы не можем, а то как бы нам самим не оказаться под ударами с запада и с востока.
  - Я бы посоветовал послам херсонеситов плыть от нас в Кремны, - заговорил опять Аполлоний. - Если бы вы смогли как-нибудь рассорить Тасия и Палака, Боспор бы с превеликим удовольствием выступил вместе с вами против скифов.
  - Как же мы их рассорим? - удручённо спросил Сикион. - Не представляю, как это можно сделать.
  - Ну, это уж ваше дело, - огладил на груди волнистую белую бороду Аполлоний. - Придумайте что-нибудь.
  - Вообще-то, после Боспора нам велено посетить эллинские полисы на восточном берегу Эвксина, приглашая тамошних добровольцев плыть в Херсонес на войну со скифами, - впервые напомнил о себе Евант.
  - Кстати, - тотчас вскинул голову Сикион, - раз уж Боспорская держава не может воевать со скифами, позвольте нам пригласить ваших добровольцев отправиться на помощь Херсонесу. Мы будем рады каждому воину.
  - Делать официальные объявления через глашатаев мы не можем дозволить, - чуть помедлив, ответил Аполлоний, - а в частных разговорах, почему нет? Никто не может запретить свободным гражданам плыть, куда им угодно, в том числе и в Херсонес.
  За те несколько часов, пока длилась беседа, город окутали светлые летние сумерки. Пора было прощаться. Гости кликнули своих рабов, коротавших время в каморке привратника и входном коридоре. Вместе с рабами Аполлония (не все гости явились с рабами) они надели на ноги господ сандалии, подали им плащи, шляпы и посохи. Поблагодарив хозяина за прекрасное угощение, гости потянулись к выходу. Аполлоний проводил их на улицу, стоя у калитки, пожелал каждому доброй ночи.
  Левкон пригласил Лесподия к себе в Старый дворец: им надо ещё о многом поговорить. Выйдя на площадь, остановились у пропилей, чтобы попрощаться до завтра с шедшими следом херсонеситами. Сикион попросил Левкона и Лесподия уделить им ещё несколько минут. Он уверен, сказал Сикион, что Левкон и Лесподий прекрасно осознают исходящую от скифов угрозу. Номарх Лесподий, как официальное лицо, понятно, не может, зато было бы замечательно, если бы царевич Левкон, как частный человек, возглавил отправляющихся в Херсонес боспорских добровольцев. В недавней войне со скифами он проявил себя как блестящий стратег, имеет опыт противодействия скифам, которого нет ни у кого в Хесонесе. Его помощь и советы сейчас очень бы пригодились херсонеситам. А кроме того, одно только его имя тотчас привлечёт множество желающих отправиться вместе с ним в Херсонес. А победив скифов у Херсонеса, они тем самым отвратят угрозу скифского нападения и от Боспора.
  - Я должен подумать, - ответил Левкон. Раскланявшись с херсонеситами, он направился с Лесподием и державшимся в двух шагах позади Дидимом к запертым воротам Нижней крепости. Послы зашагали с горки к пританею.
  Для припозднившегося Левкона воротная створка, конечно, незамедлительно открылась. Декеарх воротной стражи поздравил царевича с победой его тетриппы и пожелал удачи в завтрашней гонке. Поблагодарив, Левкон вложил в ладонь декеарха драхму: пусть после смены выпьет с парнями за его завтрашнюю удачу.
  Поднимаясь бок о бок с Левконом от незапертой стенной калитки к подножью Нового дворца, Лесподий спросил, что тот думает о предложении херсонеситов. Неспешно одолев последние ступени, Левкон кинул взгляд на тёмные амбразуры погружённой в сонный покой царской цитадели, нависавшей справа серой громадой на багряном полотне закатного неба.
  - Надо бы поехать, помочь херсонеситам.
  - А Герея?
  Левкон вздохнул.
  Узнав от ждавшего вместе с Хоретом и Гагесом на ступенях между колоннами Арсамена, что жена и дочь уже поужинали и ушли наверх, Левкон повёл приятеля к себе в кабинет, и там они проговорили за канфаром вина ещё около часа. Наконец, Лесподий, ухмыльнувшись, напомнил, что Герея, наверное, уже извелась.
  Выйдя с Лесподием в андрон, Левкон велел Арсамену (надсмотрщики, разумеется, не ложились, пока не лягут хозяин и гость) показать номарху рабынь: пусть выберет, какие понравятся. Пожелав с тёплыми улыбками друг другу приятной ночи, Левкон бойко взбежал по ближайшей лестнице на второй этаж, а Лесподий направился за епископом к спальням рабынь.
  Увидя, что явившийся наконец в супружескую спальню Левкон явно хватил лишку, Герея, как образцовая супруга, сама его разула и раздела и уложила почивать на спине. Позиция "наездницы" была одной из её любимых, а уж во время Посейдоновых игр - сам бог велел! Всласть погарцевав на его послушном, стойком жеребце, Герея утомлённо распласталась на теле мужа, разомлев от наслаждения. Покрывая его лицо и губы нежными щекочущими поцелуями, она лишь теперь между делом поинтересовалась, что интересного рассказали херсонеситы. Расслабленно оглаживая ладонями спину и ягодицы жены, Левкон подробно пересказал занятную историю с херсонесскими гетерами.
  - Вот из-за какой ерунды порой начинаются войны! - удивлённо воскликнула Герея.
  - Но лишь в том случае, если один из противников хочет войны, - улыбнувшись горячности жены, возразил Левкон. - Палак всего лишь ухватился за эту историю, как за удобный предлог. Очень может быть, что телохранители его сестры действовали по его указке. Палак решил попробовать захватить Херсонес и затем вновь пожаловать к нам на Боспор с херсонесскими кораблями. Херсонеситы просят нас о помощи.
  Левкон пересказал суть состоявшегося у Аполлония разговора. Не успела Герея тихо порадоваться, что Боспор воевать не будет, как Левкон сообщил о сделанном ему херсонеситами предложении и принялся рассуждать, почему херсонеситам необходимо помочь. Неожиданно на его щёки упали тяжёлые тёплые капли, а одна, горько-солёная, капнула прямо в рот, и он оборвал свои уговоры на полуслове...
  
  ГЛАВА 11
  
  С той ночи, когда Медвежья Лапа в первый раз с осторожностью отведал тела Мирсины, он потерял интерес к другим женщинам. Теперь в доме вождя стали ужинать раньше обычного и отправлялись спать, едва солнце пряталось за кромку гор - ведь ночи наступили самые короткие. Глядя на вождя, и его братья и старшие дружинники расходились по своим хижинам, хотя прежде любили посидеть у костра на площади, попивая холодное пиво и ведя неторопливые разговоры, до глубоких сумерек.
  Уклавшись в своём закутке за завесой из конских шкур, Лапа позволял двум своим таврийкам и Лонхе с Маисой поиграться с его кожаной дубиной, пока сам он ласкал свою златовласку, а когда наконец приступал к делу, вонзал неизменно только в неё. Слушая, как вождь и Мирсина полночи неутомимо ублажают друг друга, раз за разом меняя позы, Лани, Рыси, Маисе и Лонхите ничего не оставалось, как тешить себя самим, надеясь, что рано или поздно вождь насытится своей новой подружкой и вспомнит, что особое удовольствие любовных забав для мужчины - в их многообразии. Но пока что с Лапой происходило ровно наоборот: с каждым днём его тяга к златокосой скифской красавице только крепла. Короткой летней ночи им было мало, и Лапа уводил Мирсину в дом по четыре-пять раз на дню! (Брать её у всех на глазах на дворе, что было в порядке вещей у тавров, он избегал, щадя её скифскую стыдливость.)
  Старая Медведиха как-то утром упрекнула Лапу за то, что вся его мужская сила достаётся одной Мирсине, а другие его жёны живут при нём вдовами. После ужина Лапа предложил братьям и старшим дружинникам забрать на ночь двух его тавриек. Ещё через день отправил ночевать к соседям и двух скифянок. С той поры Рысь, Лань, Маиса и Лонхита днём прислуживали в доме вождя, а спали с его братьями и старшими воинами, а Лапа - небывалое прежде дело! - обходился ночью единственной женой - златовласой дочерью скифского вождя. Мало того! Из-за Мирсины у Лапы пропала даже страсть к охоте! Братья и старшие дружинники уходили охотиться, а Лапа просиживал целые дни на колоде возле дома, наблюдая, как молодые воины и подростки учатся борьбе, стрельбе из лука, метанию в цель копий, секир, ножей, то и дело нетерпеливо поглядывая на солнце: скоро ли долгожданный вечер? Не диво, что среди обитателей Медвежьей горы пошли пересуды, особенно легко слетавшие с бабьих языков, что синеглазая скифянка оказалась колдуньей, привязавшей к себе вождя колдовскими чарами. Какое иное объяснение можно было тут придумать?
  Желая развлечь Мирсину, Лапа и сам брал в руки оружие. Ставил юношу или подростка к "медвежьей" сосне в центре площади и с расстояния в 10-15 шагов кидал в сосну два-три ножа, затем пару секир, стараясь, чтобы они вонзались в ствол как можно ближе к голове парня. Таково было одно из испытаний, устраиваемых опытными дружинниками подрастающему поколению воинов. Тавров и тавриек и самих подростков очень веселило, когда глядевшая на эти "смертельные" упражнения Мирсина при каждом броске Лапы вскрикивала и зажмуривала в ужасе глаза. Что до юных "медвежат", то они чуть не дрались за право стать у сосны и показать вождю, а больше всего - красавице скифянке своё бесстрашие.
  Стараниями Медведихи рубцы на теле Мирсины скоро сошли, кожа приобрела прежнюю шелковистость и упругость. По подсказке Маисы Мирсина решила подарить своё ожерелье матушке вождя в благодарность за своё исцеление. Взяв протянутое скифянкой ожерелье, польщённая в глубине души старуха, что, впрочем, никак не отразилось на её суровом лице, пробурчала, что ей, старухе, эти бабьи цацки вовсе ни к чему. Пусть бы лучше отнесла его в дар Орейлохе: Мохнатый Паук ведь тоже потрудился для её исцеления.
  - И то верно, - взял у матери бирюзовое ожерелье Лапа. - Пора тебя показать нашей праматери Орейлохе, - обратился он к Мирсине, вешая ей на шею ожерелье.
  - Тогда пусть матушка Медведиха возьмёт один из моих перстней - мне довольно одного.
  Мирсина протянула руки с сияющими на средних пальцах перстнями к Медведихе, прося выбрать, какой ей больше нравится. Старуха взяла кольцо с зелёным камнем.
  - А можно, чтобы и Маиса с Лонхой и Лань с Рысью тоже взяли себе что-нибудь из моих украшений? - обратила Мирсина просительный взгляд на Лапу, заметив с какой завистью и вожделением глядели на доставшийся Старой Медведихе перстень отвергнутые по её милости жёны вождя.
  - Можно, - дозволил Лапа. Не будет же он переживать из-за бабьих цацек - пусть себе тешатся!
  Четверть часа спустя Лапа, Мирсина, Маиса, Лонхита (Мирсина упросила вождя, чтобы её подруги тоже пошли с ней - самой идти к кровожадной таврской богине было страшно!) и Медвежий Клык с двумя молодыми воинами отправились в гости к Орейлохе. Маиса тащила за серповидный рог белого козла, которым вождь решил отблагодарить Орейлоху за дарованную ему дочь скифского вождя. Шагавший впереди Лапа и замыкавшие шествие Клык и охранники опирались на копья - иного оружия, кроме неразлучных длинных ножей за поясом, они не взяли.
  Мирсина была в расшитом красными узорами белом сарафане, пятнистой барсовой безрукавке, малиновых шароварах и вновь обшитых золотыми зверьками алых сапожках, с серьгами в ушах, бирюзовым ожерельем на шее и искристо-синим самоцветом на левой руке - Лапа хотел, чтобы она предстала перед владычицей тавров во всей красе. Принарядились в новенькие меховые безрукавки и оленьи башмачки и её подруги.
  С восточного края скалистого вершинного плато тропинка круто спускалась на обрывающуюся на север и юг узкую перемычку, соединявшую главную гору с более низкой, укрытой густым зеленокудрым лесом восточной вершиной - горой Орейлохи. За перемычкой тропа опять пошла в гору, петляя между развалами камней, мшистыми стволами растущих и упавших деревьев. Лишь подойдя совсем близко, Мирсина увидела частокол из вкопанных впритык, заострённых сосновых брёвен, за которым деревья стояли так же густо, как и снаружи. Тропа привела к маленькой калитке, над которой усмехалась крепкими белыми зубами обгрызенная голова погибшего во время недавнего Медвежьего праздника "жениха" медведицы; вправо и влево через каждые пять-шесть брёвен торчали черепа парней, загрызенных медведицей в прежние годы, вперемежку с черепами и "свежими" головами волков, лисиц, рысей, барсов, медведей.
  Посланный вперёд подросток известил шамана о приходе вождя со скифской царевной, и Паук с младшим сыном (двое старших накануне ушли на охоту) ждал гостей у открытой калитки. Приветствовав вождя, шаман пронзительно зыркнул на испуганные лица скифянок, задержавшись на ярком наряде и украшениях дочери скифского вождя, и сделал приглашающий жест в сторону калитки.
  Огорожа охватывала полукольцом более-менее пологий пятачок на западном склоне горы, шириной примерно в полсотни шагов, упираясь с двух концов в уходящий к вершине крутой склон. Сразу за огорожей склон круто сбегал в окружающее гору с трёх сторон глубокое ущелье.
  За калиткой гостей встретили настороженными взглядами два здоровенных бурых пса, отогнанных Утиным Носом. По подворью разгуливали, похрюкивая, волосатые свиньи с поросятами, выискивая в прошлогодней листве под деревьями жёлуди и иную поживу, под оградой щипали траву козы и козлята, к которым рванулся с радостным беканьем козёл, едва не вырвавшись из рук Маисы и ухватившей его за другой рог Лонхиты.
  Около укрывавшейся в глубине подворья под двумя вековыми дубами продолговатой каменной хижины шамана, охраняемой торчащими на кольях над замшелой тесовой крышей человеческими и медвежьими черепами, вождя приветствовали низкими поклонами восемь красивых молодых женщин и примерно столько же детей. Как успели рассказать Мирсине Лонхита и Маиса, жёны у Мохнатого Паука и его сыновей были общие - они спали все вместе; и время от времени шаман приносил одну из них, а также маленьких девочек, в дар Орейлохе, приводя на замену других. Мирсина с ужасом и жалостью вглядывалась в лица тавриек, рано или поздно обречённых по жестокой прихоти жреца подставить горло жертвенному ножу. А те в свою очередь с любопытством разглядывали новую скифскую жену вождя: её золотые косы, юное очаровательное лицо и больше всего - её великолепный скифский наряд и украшения.
  Лапа сообщил шаману, что его новая скифская жена пожелала подарить Орейлохе своё ожерелье - в благодарность за исцеление, и он решил: пусть ставшая женой вождя "медведей" скифянка и Орейлоха посмотрят друг на друга.
  - Что ж, пусть посмотрят, - согласился Паук и повёл вождя и скифянок за хижину.
  С правой стороны за домом оказалась высокая каменная загорожа с крепкой дверью, протянувшаяся от заднего угла хижины к вздымавшемуся в пяти шагах скалистому уступу. Войдя за шаманом в дверь, Лапа и его спутники очутились в маленьком продолговатом дворике между задней стеной жилища шамана, с двумя узенькими окошками под стрехой, глухой каменной стеной хлева на дальней стороне и отвесным каменным склоном горы, посредине которого темнела округлая дыра в рост человека. Когда Паук, Лапа, Клык, Утиный Нос и скифянки с упиравшимся козлом подошли к дыре (двое охранников вождя остались у калитки), оттуда раздалось утробное рычание, от которого у скифянок оборвалось сердце и побежал мороз по спине, а козёл, почувствовав уготованную ему участь, отчаянно заблеял и замотал головой в тщетной попытке вырваться.
  Надев на голову поданную сыном медвежью харю, Паук вошёл в пещеру и властным голосом заговорил с медведицей, прикованной толстой цепью за железный ошейник. Конец этой цепи выходил наружу через пробитое в скале шагах в пяти левее входа узкое отверстие и надёжно закреплён вбитым в скалу толстым железным костылём. Почесав медведице лоб, Паук заставил её отступить в дальний угол (пещера была вытянута от входа влево). Утиный Нос тотчас вытянул часть цепи наружу и заклинил продетым сквозь одно из звеньев железным штырём. Теперь в пещеру можно было безопасно войти.
  Выйдя наружу, Паук взял из рук сына верёвку, которую тот тем временем накинул на шею жертвы, и потянул обречённого козла в пещеру. Лапа, скифянки и Клык вошли следом, встав у короткой боковой стены около входа. В первый раз в жизни Мирсина, холодея от страха, увидела живую медведицу, стоявшую дыбки с оскаленной клыкастой пастью буквально в пяти шагах от неё! Она даже не сразу заметила зиявшую на высоте груди наискосок от входа глубокую тёмную нишу, в которой "медведи" хранили свою богиню. Под нишей в скалу был вбит штырь с толстым кольцом, к которому Паук привязал козла. Медведица, гремя цепью, нетерпеливо ревела, порываясь к приведенной Орейлохе жертве. Таким образом, охранявшая Орейлоху медведица служила орудием, с помощью которого богиня убивала приводимых ей жертв. Если бы медведица не стала убивать жертву (а такое случалось, когда она была сыта или больна), это бы означало, что жертва, а, следовательно, и просьба, с которой явился к ней даритель, не угодна богине.
  Привязав козла, Паук встал у передней стены слева от входа. Утиный Нос вынул удерживающий цепь штырь, и медведица, опустившись на четыре лапы, не спеша направилась к выставившему ей навстречу длинные острые рога козлу. С отвагой обречённого козёл неожиданно кинулся на медведицу. Удивлённо рыкнув, медведица отбила рога лапой. Проворно отскочив к стене, козёл повторил атаку, потом ещё и ещё.
  Лапа забеспокоился, как бы его дар Орейлохе не оказался отвергнут. Но нет. Медведица просто решила немного поиграть с рогатым забиякой. Через минуту-другую нахальство козла ей надоело. После очередного броска она притиснула его голову лапой к полу и перекусила шею. Выпустив из пасти козлиную шею, она пару раз тронула его лапой, как бы предлагая встать и продолжить игру, но длиннорогий своё уже отбегал. Ухватив его вновь за шею, медведица утащила его в свой угол и принялась за еду. Утиный Нос опять вытянул б0льшую часть цепи через дырку наружу и застопорил шкворнем.
  - Орейлоха приняла жертву, - объявил Паук Лапе, Клыку и скифянкам. - Можете подойти.
  Опасливо косясь на чавкавшую козлиным мясом медведицу, Мирсина, Маиса и Лонхита (Лапа и Клык бесшумно шли с копьями за ними) осторожно подошли к нише. Орейлоха "медведей" оказалась причудливо изогнутым красным сосновым корневищем, с разведенными в стороны толстыми подогнутыми в коленях ногами, выпуклым "беременным" животом, вытянутыми вдоль туловища тонкими кривыми руками и вырезанным ножом грубым подобием медвежьей головы с наводящими жуть большими, круглыми, чёрными агатовыми глазами.
  Сняв с шеи ожерелье, Мирсина растерянно оглянулась. Она хотела поблагодарить таврскую богиню, но вспомнила, что почти не говорит по-таврски, а по-скифски Орейлоха, наверное, не поймёт.
  - Надеть на неё или положить у ног? - шёпотом спросила она стоявшего в шаге позади вождя.
  - Надень, - сказал Лапа.
  - Как мне с ней говорить? - обратилась Мирсина к Маисе. - Я не смогу по-таврски.
  - Говори по-скифски, я перетолкую, - подсказала та.
  Повернувшись опять к нише, подрагивающим от затаённого страха голоском Мирсина поблагодарила владычицу тавров за то, что спасла её (под этим она разумела не только своё выздоровление после побоев, но прежде всего - спасительное избавление вождём "медведей" от похитившего её мучителя) и попросила быть её защитницей в земле тавров. Дрожащими руками Мирсина повесила бирюзовое ожерелье на шею богини.
  Поклонившись воплощённой в сосновой коряге прародительнице "медведей", скифянки поспешили к выходу. Следом вышел из пещеры Медвежий Клык.
  Подступив вплотную к нише, глядя в пронзительные чёрные глаза богини, Медвежья Лапа попросил её сделать так, чтобы златокосая скифянка забыла свой прежний дом и родню, полюбила наши горы и навсегда осталась жить в этих горах с "медведями", стала матерью его сыновей и дочерей, пообещав отдать ей за это первого рождённого ею ребёнка.
  От приглашения Паука вкусить пищи от его очага вождь отказался, поскольку только недавно позавтракал. Тогда шаман велел жёнам вынести из дома кружки и корчагу сладкой медовухи. Стоя под росшим перед хижиной раскидистым дубом, Лапа, Клык, два воина вождя, скифянки и Паук с сыном выпили по кружке настоянного на душистых лесных травах хмельного напитка: за то - пронзил Мирсину тяжёлым, как у пещерной Орейлохи, немигающим зраком шаман, - чтоб Орейлоха исполнила всё, о чём вы её сейчас просили.
  Если полчаса назад Мирсина и её подруги шли на встречу с Орейлохой как на казнь, еле передвигая налитые каменной тяжестью ноги, то обратный путь, быть может, из-за ударившей в голову медовухи, они готовы были лететь на крыльях - будто тяжёлый камень свалился с их плеч, распрямив спины. Сердцу стало просторно и радостно стучать в груди, ушам - слушать шелест ветерка в листве и звонкие переклички птичьих голосов, носам - вбирать переполненный терпким хвойно-смолистым и дубовым духом воздух, глазам - восторженно окидывать красоту одетых в зеленокудрые уборы широких долин и волнистых гор и голубой простор украшенного пушистыми облаками неба.
  Лапа тоже возвращался от Орейлохи в приподнятом состоянии духа.
  - На этой горе, - рассказывал он, улыбаясь, шедшей рядом Мирсине, - в давние времена дева Орейлоха, владычица здешних гор, обратившись в медведицу, спозналась с медведем. Потому она и зовётся Медведь-горой. А в той пещере, - указал он копьём на проглядывавшую между деревьями бревенчатую ограду на оставшемся позади склоне, - Орейлоха родила первых людей-медведей, брата и сестру, от которых расплодилось племя "медведей". А Орейлоха стара праматерью тавров*-" медведей".
  
  ( Примечание: Таврами (т.е. "горцами") обитателей крымских гор назвали греки. Сами себя они так, конечно, не называли. Но, поскольку их самоназвание нам не известно, приходится, как и во всех подобных случаях, пользоваться греческим.)
  
  Шедшая с Лонхитой позади Лапы и Мирсины Маиса вполголоса перелагала рассказ вождя по-скифски.
  - А почему они называют Орейлоху девой, если она их мать? - спросила Мирсина Маису.
  Лапа пояснил:
  - Потому, что всякий раз после соития её девственная защита срастается заново, и каждый раз её приходится прорывать по-новой.
  - Так они верят, - добавила от себя Маиса.
  - Но ведь это больно! - воскликнула Мирсина.
  - Думаю, богине не больно, - сказал, немного подумав, Лапа.
  - А может, ей нравится, когда больно, - предположил с ухмылкой шедший позади скифянок Клык.
  
  После завтрака Мирсина непременно ходила с Лонхитой и Маисой, с которыми стала неразлучна, проведать свою кобылу, пасшуюся вместе с несколькими десятками неказистых таврских лошадок на одной из лесных прогалин с сочной травой. Днём свободно пасшихся на вершинных лугах и лесистых склонах Медведь-горы овец, коз, свиней и лошадей охраняли от набегов хищных зверей вооружённые самодельными копьями, луками и палицами 10-13-летние пацанята. На ночь животных загоняли в плетёную загорожу на краю селища и сторожили парни постарше. Лапа настрого запретил пастушатам бить пятнистую скифскую кобылу и даже садиться на неё, так что Золушка наслаждалась вольной жизнью в компании новых подруг и проявлявших к ней повышенный интерес жеребчиков (в отличие от скифов, тавры не холостили своих жеребцов), отъедая бока на вкусных и мягких горных травах.
  Заслышав голос хозяйки, Золушка с радостным ржанием бежала ей навстречу. Сияя счастливой улыбкой, Мирсина угощала её посыпанной солью лепёшкой, любовно оглаживала шелковистую тёплую шкуру, с наслаждением вдыхала её запах, почёсывала под горлом и между ушами, целовала в широкую скулу и бархатистый храп, а кобыла в свою очередь игриво хватала её за пальцы или за плечи.
  Маиса и Лонхита с улыбками глядели на ласки Мирсины и её кобылы: на детскую радость Мирсины в такие минуты нельзя было смотреть без умиления.
  - Идите же сюда! - звала подруг Мирсина. - Погладьте её. Правда, она красавица? Моя ты славная! Моя ты умничка! Хорошая девочка...
  В первые дни, пока не зажили её раны, Мирсина ограничивалась ласками, объятиями и поцелуями. После того как болезненные ощущения ушли ей захотелось проехаться, да и Золушке, чтоб не заболеть от переедания, требовались регулярные пробежки. Мирсина сказала о своём желании вождю - по-таврски (стараниями Лонхиты и Маисы её успехи в освоении таврского говора заметно продвинулись). Лапа велел Лонхите принести из дома две узды.
  - А чепрак? - спросила та.
  - И чепрак.
  Перекинув через плечо Мирсинин чепрак и уздечки, Лапа направился вдвоём с Мирсиной к пасшимся на лесной поляне лошадям. Медвежий Клык крикнул одной из своих жён вынести ему узду и лук и скоро догнал старшего брата и скифянку.
  - Мне тоже захотелось погонять на коняге! - ответил он широкой улыбкой на недовольный взгляд Лапы.
  Подозвав Золушку, Мирсина угостила её любимой солёной лепёшкой и надела узду. Лапа накинул на спину кобылы чепрак и крепко затянул подпругу. Затем обхватил Мирсину за талию и бережно усадил на узорчатый чепрак. Себе Лапа взнуздал крутившегося около Мирсининой кобылы бурого жеребчика, Клык выбрал тёмно-гнедую, с широким белым пятном на лбу кобылу. Кони у тавров были небольшие, большеголовые, с толстыми короткими ногами, широкими твёрдыми копытами, хорошо приспособленными для хождения по камням, с длинными жёсткими волнистыми гривами и хвостами (тавры их не обстригали, чтоб было удобно держаться на крутых подъёмах и спусках) и не сходившей даже летом густой курчавой шерстью, защищавшей от ночных холодов. Мирсина на своей степной кобыле возвышалась над привычно усевшимися на голые конские спины Лапой и Клыком едва не на голову. Клык протянул брату и скифянке срезанные по дороге и очищенные от листьев прутья в палец толщиной.
  Лапа поехал на запад, на пологих травяных луговинах гоня жеребца вскачь, а на каменистых спусках и подъёмах переходя на рысь и шаг. Мирсина на Золушке держалась слева от него, а Клык скакал то сбоку от Мирсины, то - в узких местах - позади неё.
  Проскакав галопом мимо сторожевого поста на спуске в ущелье, они проехали узким перешейком между двумя глубокими крутосклонными ущельями на северо-западную "голову" Медвежьей горы. С восточной перемычки путь на вершину был пологий и удобный для лошадей, на запад и север гора обрывалась отвесной каменной стеной. Остановили коней на краю каменистого мыска, где сходились обрывы. Оба тавра были напряжены, готовые схватить сидевшую между ними Мирсину, если та вдруг вздумает кинуть свою кобылу в разверзшуюся в нескольких шагах пропасть. Лапа хоть и чувствовал, что укротил и приручил скифянку, но до конца всё же ещё не был в том уверен. Этот выезд к обрыву испытание для неё: укрощена ли? смирилась ли?
  Сидя на Золушке между таврами, Мирсина с замиранием сердца глядела на расстилавшиеся внизу до горизонта причудливым узором зелёные долины, ущелья и горные хребты. Где-то там, на закате, за этими хребтами и ущельями - земля напитов...
  С полночной стороны гору огибала широкая долина с очищенной от леса, колосившейся салатовыми ячменными нивами узкой полосой, разрезанной посредине извилистой голубой лентой убегавшей на северо-запад речки.
  - Как называется эта речка? - спросила Мирсина.
  - Напит, - молвил Лапа.
  Мирсина незаметно вздохнула: вот она - дорога домой, по которой ей никогда не пройти, не проехать...
  Вернувшись к сторожевому посту, повернули на юг и выехали на окружённую лесом обширную поляну в центре Медвежьей горы, на которой под присмотром десятка малолетних пастушат и четырёх чёрных лохматых собак паслась большая отара белошерстых овец. Потрусили рысцой дальше и скоро оказались на южной - самой низкой из пяти Медвежьих вершин, поросшей высокой травой, редкими деревьями и кустами. С восточной, западной и южной сторон склоны горы круто сбегали в глубокие ущелья, так что росшие на склонах деревья не мешали насладиться живописными видами ущелий и вздымавшегося за ними Большого хребта, тянувшегося от восхода на закат почти ровной изумрудно-зелёной полосой.
  - Нужно будет отвести её на Большую Спину. Там она сможет вволю погонять свою кобылу, - подал идею Клык. Лапа промолчал.
  - Ну, на сегодня хватит, поехали домой, - сказал он через пару минут и, развернув жеребца, потрусил рысцой на полночь. Мирсина послушно тронула за ним. Клык, как обычно, прикрывал скифянку со спины.
  Так Мирсина ознакомилась с пятиглавой Медвежьей горой, на которой ей, как видно, предстоит прожить до конца отпущенных ей богами дней.
  На следующее утро подростки привели по приказу вождя пятнистую скифскую кобылу, бурого жеребца и белолобую гнедую кобылу из загона прямо на площадь. Клык привёл на площадь десять молодых воинов, вооружённых копьями, ножами, секирами и луками. Вождь на сей раз тоже, помимо Мирсининого кинжала, сунул за пояс секиру и накинул наискосок через левое плечо вынесенный Рысью лук. Накинув на спину бурого жеребца медвежью шкуру и умостившись сверху, Лапа повернул сумрачное лицо к следившей за его приготовлениями, стоя вместе с Лонхитой и Маисой у входа в дом, Мирсине.
  - Поехали, покажу тебе море.
  Радостно просияв глазами, Мирсина кинулась к Золушке, но через пару шагов остановилась.
  - А можно, я тоже лук возьму? - попросила она.
  - Возьми, - снисходительно разрешил Лапа. - Сними с себя побрякушки, а то потеряешь. И надень меховую безрукавку.
  Мирсина бросилась в дом и через полминуты выбежала в накинутой нараспашку поверх сарафана барсовой безрукавке, висящим на левом бедре горитом с двугорбым скифским луком и двумя десятками стрел. Её серьги выпросила поносить Лонхита, а голубой перстенёк она надела на палец Маисе.
  Державший под уздцы Золушку Клык подхватил скифянку за талию и, оскалив в улыбке белые зубы, забросил на чепрак, на который Маиса по приказу Лапы минувшим вечером нашила мягкую барсовую шкуру. Узда и нагрудная шлея Золушки тоже приобрели прежний нарядный вид - Лонхита с Маисой вновь пришили все срезанные с неё украшения.
  По всему было видно, что золотоволосая скифская "царевна" причаровала не только Лапу, но и его младшего брата. С самого её появления на Медвежьей горе он взял на себя добровольную обязанность её стража, терпеливо дожидаясь, когда вождь дозволит и другим (в первую очередь братьям) насладиться её прелестями. А пока же просто глядеть на неё, слышать её нежный голосок, было для влюблённого Клыка несказанным наслаждением. Да и остальные "медведи", особенно молодые, всюду преследовали её вожделенными взглядами, мучительно завидуя похитившему её и первому всласть насытившемуся её восхитительным телом Хорьку. Воистину, эта златокосая скифянка была усладой для таврских глаз!
  Тронув коня, Лапа свистом поманил двух ожидавших около хижины команды собак - чёрного с белыми пятнами кобеля по кличке Шмель и бело-коричневую суку по кличке Пчела, - и те радостно рванули вперёд. Десять воинов бодро двинулись за вождём, скифянкой и Клыком пешим ходом. Тавры крайне редко садились верхом: куда проще и удобнее было ходить по горам пешком - лошади им служили лишь для перевозки грузов. Лапа и Клык поехали верхом только из-за Мирсины.
  По крутому лесистому южному склону отряд Лапы спустился к верховью Оленьей речки, откуда малоприметная тропа стала довольно удобно подниматься между толстыми морщинистыми колоннами высоких грабов и дубов и огромными мшистыми валунами по северному склону Большого хребта. Взобравшись выше, въехали в густой зелёный шатёр букового леса, почти не пропускавший солнечного света. В отличие от нижнего леса, звеневшего птичьими голосами, здесь царил таинственный полумрак и тишина - даже топот копыт тонул в покрывавшем землю толстом буро-сером ковре опавших листьев. Пару раз между узловатых серых стволов промелькнули вдали силуэты пугливых оленей, спешивших убраться подальше от людей.
  Затем буки сменились соснами и наконец, после долгого подъёма, выехали из леса на открытый равнинный горный луг. И тут, очутившись на луговом просторе, так похожем на родные плато, когда вокруг зелёная степь до самого горизонта, Мирсина неожиданно погнала Золушку галопом. Соскучившаяся по быстрому бегу кобылка с готовностью откликнулась на желание хозяйки нестись наперегонки с ветром, и едва та тронула пятками бока, радостно понеслась во всю конскую прыть. Лапа и Клык, охаживая прутьями конские бока, погнали за ней. Но куда их малорослым лесным конькам угнаться за легконогой степной кобылицей! Лапа, Клык и нёсшиеся сбоку собаки скоро остались далеко позади. А бежавшие во весь дух за вождём и Клыком пешие воины, с лёгкостью державшиеся за всадниками на лесистых спусках и подъёмах, скоро и вовсе стали похожи на ползущих по траве маленьких букашек.
  Мирсина скакала сперва встреч солнцу - на полудень, затем повернула на закат. Горы скоро пропали из виду: во все стороны расстилалась зелёная травяная холмистая равнина, с раскиданными тут и там небольшими рощицами, купами невысоких дерев и кустами, по которой бродили огромные серо-чёрные овечьи стада, охраняемые закутанными в лохматые бурки, вооружёнными копьями и луками пастухами и похожими на волков псами, - ну совсем как на плато у напитов или хабов! Разве что пастухи все были пешими. А над головой, куда ни кинь взгляд, расстилалось необъятное прозрачно-голубое небо с редкими дымчатыми хлопьями быстролетучих облачков, такими близкими, что если догнать, можно дотронуться рукой. Пастухи и псы провожали удивлёнными взглядами нёсшуюся по лугу на бело-серой пятнистой тонконогой лошади скифянку с вьющимися полымем за спиной длинными золотыми косами. Они, конечно, были наслышаны о новой скифской жене Медвежьей Лапы - похищенной таврскими удальцами красавице-дочке то ли скифского вождя, то ли самого царя. А вон и сам Лапа вместе с Клыком, подбадривая прутьями коней, гонятся за умчавшей далеко вперёд скифянкой.
  Радостно слушая свист ветра в ушах и дробный перестук Золушкиных копыт, Мирсина подумала, что могла бы так скакать и скакать на закат по травянистой спине Большого хребта, а там свернуть на полночь, спуститься к Напиту - и вот она дома! Оглядываясь на всё дальше отстававших Лапу и Клыка, минуту или две она боролась с искушением. А что, если и правда ускакать на закат? Разве не об этом она мечтала с первого дня и часа своего полона? И вот - такая возможность! Но Мирсина помнила (сколько раз глядела на горы с башен Таваны, с верхушки дуба на родном подворье и - совсем недавно - с Козьей горы!), что на западе горы Тавров все в сплошных лесах, и значит, это травяное плоскогорье закончится много раньше. Может, там, на закате, оно обрывается отвесной стеной, откуда и спуститься нельзя, особенно с Золушкой. А бросить Золушку в горах на съедение волкам и барсам и пробираться домой одной - она знала это - ей не хватит духу и не позволит жалость. Кроме того, теперь она знала, что в тех западных горах обитает другое таврское племя, называющее себя "волками", и если она попадёт к ним в лапы, весь тот ужас, который она вытерпела в хижине Крысомордого, начнётся для неё заново. Тут она под защитой вождя "медведей", который так добр к ней, заботлив и ласков, как родной отец... нет - как любящий муж. И тут она не одна - с ней её подруги - Лонхита и Маиса.
  Не отрывая взгляда от всё дальше и дальше уносившейся пятнистой кобылы, безжалостно охаживая прутом бурого жеребца в безнадёжной погоне, Лапа ругал себя за глупость. Это ж надо так глупо потерять скифянку! И ведь сам же посадил её на быстроногую кобылу, сам вывез сюда, на Большую Спину, и даже лук дозволил взять! А ей только того и надо было! Наверняка ещё там, возле дома, когда попросила лук, задумала сбежать. Обвела, как глупого мальца! И ведь наверняка до своих не доскачет! Попадётся если не "волкам", так "коршунам". Эх, до чего же жаль потерять девчонку! И так скоро! А к своим как теперь вернуться? Сгоришь ведь со стыда! Нет, остаётся одно: идти и идти по следу - и догнать, отбить, вернуть!
   Тем часом пятнистая кобыла пропала с глаз за продолговатой каменной грядой, затем появилась с другой стороны, очертила широкую дугу и вдруг поскакала в обратную сторону - навстречу Лапе и Клыку. Что-то там, за грядой, испугало скифянку, раз она решила вернуться.
  Разглядев на лице скифянки улыбку, Лапа и Клык перевели натужно хекавших коней с галопа на рысь.
  - Мало Хорёк её лупил, надо ещё добавить, - сказал негромко брату скакавший сбоку Клык, сам испытавший не меньший испуг.
  - Хорёк дурень! Такую девку надо лупить не этой палкой, - так же тихо ответил Лапа, подняв измочаленный о мослы жеребца хлыст, - а той, что в штанах. И почаще.
  Бурый жеребец и гнедая кобыла встретили подскакавшую скифскую резвунью сердитым фырканьем.
  - Мы с моей Золушкой так соскучились по простору, что когда увидели эту чудесную равнину, ноги сами пустились в бег! Ха-ха-ха! - обезоруживающе рассмеялась Мирсина, внимательно вглядываясь в выражение лица вождя. - Невозможно было удержаться после всех этих подъёмов и спусков, чтоб не промчаться по ровному полю! Здесь так чудесно! Прямо, как у нас в степи. Только облака ближе. Ха-ха-ха!
  - Набегались? - ровным голосом спросил Лапа, похлопывая хлыстом по ладони. Мирсина молча кивнула, опасливо поглядывая на хлыст и гадая простит он её побег или не простит?
  - Давай я сяду на её кобылу, а она пусть садится на мою и гоняет, сколько хочет, - предложил Клык.
  Мирсина, понимая, что речь о ней, устремила вопрошающий взгляд на вождя.
  - Если захочешь ещё погонять, гоняй кругами вокруг нас, а далеко не отъезжай, иначе заберу твою кобылу и сломаю ей ноги, - обратился к ней на мешанине из скифских и таврских слов Лапа. - Поняла?
  - Ага, поняла, - поспешно кивнула Мирсина, облегчённо выдохнув: кажется, простил!
  - Пора перекусить, - сказал Лапа Клыку. Все трое - Лапа и Клык по бокам, Мирсина посредине - порысили к ближайшей отаре. По пути Лапе пришла мысль, что не мешало бы раздобыть у скифов ещё пару таких быстроногих коней, и опасность побега скифянки будет устранена. "Послать Клыка или отправиться самому? Ладно, вернёмся на Медвежью гору, тогда решу..."
  Поздоровавшись с пастухами (их возле отары примерно в три сотни голов было шестеро взрослых, четыре подростка и столько же собак), вождь поинтересовался не сильно ли досаждают волки и барсы? не болеют ли овцы? Пялясь на восседающую между братьями скифянку, пастухи заверили, что они и их псы всегда настороже и своих овец в зубы хищникам не дают.
  Овцы были главным богатством тавров. Каждый род, каждое селище "медведей" с первой весенней травы до первых осенних снегов выпасали на горных лугах свои отары. Западнее и восточнее пасли своих овец другие племена. Все горные пастбища, леса и долины были поделены между ними ещё в стародавние времена, и тавры жили между собой мирно, не покушаясь на добро соседей, а если возникал соблазн кого-то пограбить, то всегда под рукой были богатые чужаки - скифы и греки.
  Лапа указал прутом на крупного барана. Один из пастухов ухватил его за рог и за хвост и закинул на холку кобылы Клыка. Всадники порысили на юг - к видневшейся в пяти-шести сотнях шагов кошаре. Бежавшие трусцой вдалеке дружинники вождя, заметив, куда поехали всадники, тоже свернули к кошаре.
  Около огороженного плетнями овечьего загона, с настромленными в подтверждение похвальбы пастухов на колья волчьими и барсовыми головами, стояло друг против друга два продолговатых шалаша. Десять молодых женщин и семь-восемь голоногих чумазых детей, застыв возле шалашей, как на чудо глядели на ехавшую между Медвежьей Лапой и Клыком скифянку. Сняв с коня барана, Клык тут же перерезал ему горло. Две таврийки тотчас принялись снимать с барана шкуру, ещё одна стала раздувать в обложенном камнями очаге между шалашами тлевшие под пеплом угольки: вождь пожелал отведать варёной баранины с пшённой кашей.
  Напившись вслед за Лапой и Клыком холодного овечьего молока, Мирсина пожелала узнать, как живут таврские пастухи. Бросив призывный взгляд на вождя, она полезла на четвереньках в выстеленный мягкими волчьими шкурами шалаш. К её разочарованию, Лапа, будто не заметив её взгляда, уселся на один из торчавших из земли у плетня массивных камней и стал глядеть на поравшихся у очага тавриек.
  После того как Мирсина, напугав его, вернулась, Лапа пребывал в благодушном настроении, убедившись, что приручил скифянку. Бабы, что те собаки: ласкай их почаще, где нужно, и будут бегать за тобой без поводка - что наши, горянки, что степнячки. Вот и эта - раз теперь не ускакала, то уже не убежит. Как ни подмывало Лапу откликнуться на её зовущий взгляд и залезть в шатёр, он не шелохнулся, решив наказать скифянку за свой давешний испуг.
  Вылезя через минуту из шалаша, Мирсина вытянулась спиной на траве около камня, на котором сидел вождь, и с грустно-обиженным видом стала следить за кружившими высоко в небе тремя белоголовыми стервятниками.
  После того как баран был съеден с пшённой кашей, лепёшками, луком и кислым овечьим сыром, по общему у скифов и тавров обычаю прилегли на часок вздремнуть. Клык и дружинники вождя тотчас полезли с женщинами пастухов в шалаши. Детвора окружила чёрный от копоти казан и, как стая голодных волчат, принялась жадно и торопливо запихивать в рты оставшуюся на дне кашу и немногие кусочки мяса. Лапа прилёг на траву в тени под плетнём, прикрыл веками глаза и скоро захрапел. Мирсина приткнулась сбоку вождя (с другой стороны, сыто облизываясь, улеглись его псы), слушая доносившиеся из шалашей звучные шлепки, смешки, вскрики и стоны. Вычистив до блеска казан, малышня, став полукругом на почтительном расстоянии, принялась молча глазеть на спящего вождя и златокосую, белотелую скифянку.
  Когда солнце, перевалившись через небесный перевал, помалу покатилось к закату, двинулись дальше. Лапа и Клык гнали своих мохнатых коньков машистой рысью. Мирсина скакала между ними, сдерживая порывавшуюся пуститься вскачь Золушку, опасаясь, что вождь осуществит свою угрозу насчёт её ног. Молодые "медведи", не отставая, бежали шагах в десяти за всадниками, удивляя Мирсину своей выносливостью. Так они скакали по бескрайней скально-холмистой равнине, держа направление на солнце, огибая пасшиеся тут и там многосотенные отары, минут двадцать. И вдруг земля впереди пропала. Ещё минута и кони, всхрапнув, встали на краю обрыва, и у Мирсины захватило дух от открывшейся её взору величавой картины!
  Плоскогорье обрывалось вниз отвесной каменной стеной. Глубоко внизу серый скалистый обрыв переходил в покрытый густой лесной зеленью склон, круто спускавшийся дальше вниз. А там, далеко-далеко внизу, расстилалась фиолетово-синим ковром бескрайняя равнина моря, сливавшаяся в дальней дали с лазурно-голубым шатром неба. У подножья скальной стены зелень была тёмной, хвойно-сосновой, а ниже переходила в светло-зелёные курчавые заросли широколистых деревьев и кустов. Береговая линия была изрезана множеством небольших скалистых бухт, ярко-синяя вода которых так и манила к себе взгляд. Близ берега из воды тут и там торчали живописные светло-серые утёсы и небольшие обрывистые скальные островки. Ничего более прекрасного и захватывающего Мирсина в жизни своей не видывала!
  Дружинники Медвежьей Лапы, опершись на копья, стали над самым обрывом справа и слева от всадников. Как и Лапа с Клыком, парни поглядывали не так на море, сотни раз ими виденное, как на скифянку, ухмыляясь отражавшемуся на её лице восторгу. Минут пять все молчали, только кони, взмахивая головами, позвякивали удилами.
  - А там, внизу, тоже земля "медведей"? - спросила Мирсина.
  - Да, - подтвердил Лапа.
  - Как бы мне хотелось спуститься к морю! - нежным голоском попросила Мирсина. - Там должно быть так хорошо!
  - На конях съехать нельзя, - сказал Лапа.
  - А пешком?
  - Можно.
  - Давайте спустимся! Ну, пожалуйста! Так хочется искупаться в море!
  - Тебе будет тяжко. Особенно лезть обратно, - предупредил Лапа.
  - Я вылезу, вот увидишь! Я сильная! Я у себя часто лазила с братьями на кручи, я умею! - заверила Мирсина.
  - Ну, ладно, сходим, - поддался наконец её уговорам Лапа, который и сам был не прочь поплавать со скифянкой в море.
  Они поехали вдоль обрыва на запад - к высившимся неподалёку над пропастью, подобно огромным башням, двум отвесным скалам. У подножья скал вождя и его спутников ждал десяток молодых "медведей" во главе со старшим дружинником. Наверху одной из скал-башен с весны до поздней осени, пока по морю плавали греческие корабли, сидел дозор "медведей", следивший за морем, чтобы дать знать на Медвежью гору, если шторм прибьёт к таврскому берегу греческий корабль. Для этого у дозорных имелась пара лошадей, чтобы быстро примчать на северную сторону плоскогорья и запалить в условленном месте костёр, извещая вождя "медведей" о появлении на побережье желанной добычи. Ночевали дозорные в небольшой пещере в одной из скал, а кормились, охотясь на горных козлов, птиц, собирали птичьи яйца, а также за счёт чабанов, жёны и дочери которых щедро снабжали их овечьим сыром и молоком.
  Приведенные вождём воины остались возле "башен", а отсидевший в дозоре половину лунного месяца десяток радостно потрусил за Лапой, Клыком и скифянкой, поскакавшими рысцой на полночь - прочь от моря. Мирсина расстроилась, решив, что вождь раздумал спускаться к морю. Вскоре Лапа и Клык плавно завернули к восходу и минут через десять подъехали к восточному краю плоскогорья. Здесь не было отвесного обрыва, как на южной стороне; от самого верха круто уходил вниз поросший кривыми соснами склон, по которому сбегала по камням и уступам узкая "козья" тропа.
  Лапа, Клык и Мирсина спешились. Накинув на плечи служившую ему чепраком медвежью шкуру, Лапа велел трём воинам ехать к ближайшей кошаре, видневшейся примерно в тысяче шагов к северу, и ждать их там. Остальные семеро устремились за Лапой, скифянкой и Клыком вниз по тропе. Хватаясь за камни, стволы, корни и ветки дерев, уклоняясь то в одну, то в другую сторону в обход скальных выступов и обрывов, скифянка и тавры сбегали за вождём всё вниз и вниз. Мирсине этот спуск скоро стал казаться бесконечным. Примерно на середине склон стал более пологим; среди сосен стали попадаться дубы, клёны, липы, рябина, грабинник, затем пошли можжевельники, и чем ниже, тем удобнее было спускаться.
  На середине спуска Лапа отправил Клыка с четырьмя воинами и обеими собаками добыть какого-нибудь зверя или птиц на ужин (лепёшками, овечьим сыром и луком они запаслись в кошаре), а сам со скифянкой и тремя парнями продолжил спуск к морю.
  (На южной стороне Большой Спины тавры практически не жили. От Бараньего Лба до Чёрных скал близ Феодосии прятались в лесистых ущельях не больше десятка небольших таврских селений. Здесь почти не было земель, пригодных для выращивания ячменя, в лесах не водились зубры, туры, дикие вепри - только мелкая живность, вроде косуль, ланей, козерогов и вездесущих зайцев; тут негде было выпасать овец - только козам было раздолье. А самое главное - жить вблизи моря было слишком опасно: в любую минуту могли высадиться с кораблей греки, разграбить селения, пленить и увезти в рабство тех, кто не успеет убежать. По этой причине основная масса тавров предпочитала жить по ту сторону Большого хребта, куда ни греки, ни тем более степняки-скифы не сунутся.)
  И вот, наконец, Лапа вывел Мирсину на скалистый уступ, с которого ей открылась - совсем уже близко! - между обрывистыми скалистыми мысами небольшая полукруглая бухта с прозрачно-голубой водой. И вновь Мирсина едва сдержала рвавшийся из груди восторженный детский крик. Дав ей пару минут полюбоваться и передохнуть, Лапа свёл отряд по расщелинам и каменным осыпям на покрытый галькой и ракушечным крошевом берег бухты.
  Золотой солнечный шар висел уже на высоте копья над морем и с минуты на минуту должен был закатиться за поросший корявыми приземистыми соснами утёс на краю западного мыса. Выбрав защищённое от волн, ветра и взглядов с моря место между россыпями огромных валунов, Лапа приказал парням соорудить там два шалаша. Положив между камнями копьё, секиру и оставив только заткнутый за пояс драгоценный Мирсинин кинжал, Лапа взял Мирсину за руку и повёл вдоль берега к восточному мысу.
  Наконец-то Мирсина осталась наедине с Лапой. Едва возвышающиеся над сине-голубой гладью бухты волны с мягким шорохом накатывали на гальку, плескались о лежащие в воде, обросшие тёмно-зелёным мохом камни. Идя рядом с вождём по хрустящим под сапожками ракушкам, Мирсина с наслаждением вбирала в лёгкие пахнущий водорослями и морской свежестью воздух, смешанный с терпкими ароматами растущих на скалах можжевельников, следила блаженно прищуренными глазами за порхавшими над бухтой серебристо-чёрными чайками. Как хорошо!
  Дойдя до начала мыса, где галечный берег упирался в нагромождения огромных валунов у подножья отвесных скал, Лапа сунул между камнями кинжал и быстро разделся, оставив лишь оберег из медвежьих когтей и клыков на шее, с которым никогда не расставался. Застыв в нескольких шагах за его спиной, Мирсина оглаживала нежным взглядом его мускулистое тело, густо обросшее от шеи до щиколоток бурыми волосами, скрывавшими многочисленные шрамы, оставленные когтями, клыками и рогами зверей, стрелами, копьями и мечами врагов.
  - Что стоишь? - оглянулся на неё через плечо Лапа. - Ты же хотела купаться. Раздевайся.
  Очнувшись, Мирсина подошла к камням, скинула барсовую безрукавку, стянула через голову сарафан и сорочку и села на камень, чтоб стянуть сапожки. Присев перед нею, Лапа сам стянул с её ног сапоги, затем поднял, развязал шнурок на животе и, глядя сблизка в широко распахнутые ждущие глаза, провёл шершавыми ладонями по округлым бёдрам, скинув с них шаровары. Мирсина тотчас прижалась упругими чашами грудей к его шерстистой груди, молчаливо призывая и побуждая взять её прямо здесь и сейчас. Но Лапа, обняв за талию, потянул её к воде.
  - Пойдём купаться.
  Едва ступив пару шагов, Мирсина болезненно заохала и повисла на плече Лапы.
  - Ты чего? - удивился тот.
  - Ой, как больно! Бедные мои ноженьки! - запричитала Мирсина, морщась от боли. Рассмеявшись, Лапа подхватил её под коленки и широкими уверенными шагами понёс по гальке к воде. Зайдя по пояс, резко вскинув руки, швырнул её в волны. Взвизгнув, Мирсина с громким всплеском бултыхнулась в воду, обдав гогочущего тавра тучей брызг. Скифянка на мгновение скрылась под водой - только две жёлтые косы остались качаться на волнах, затем вынырнула, испуганно округлив глаза (дно круто уходило вниз, и там, куда швырнул её Лапа, ей было уже с головой), шумно втянула воздух и, перебирая по-собачьи руками, погребла к Лапе. Бросившись головой в волну, Лапа пронырнул под скифянкой и, вынырнув в пяти-шести шагах за нею, глянул на стоявшую по груди в воде, отплёвываясь и протирая глаза, Мирсину.
  - Ну, что же ты? Плыви ко мне!
  - Я н-не умею, - призналась Мирсина.
  - Как так? - удивился Лапа. - Разве у вас нет моря?
  - Есть. И там у нас на берегу песочек, а не камни, как у вас.
  - Что же ты не научилась плавать? - Медленно шевеля в воде руками и ногами, Лапа подплыл к скифянке.
  - Не знаю. Мы всегда купались вместе с конями.
  - И что - никто из ваших не умеет плавать? - подивился Лапа.
  - Никто.
  - Ладно. Надо будет тебя научить. Держаться на воде совсем не трудно. А пока поплаваем вдвоём. - Лапа повернулся к скифянке спиной. - Держись за мои плечи.
  Мирсина осторожно положила ладони на плечи вождя.
  - Ой, мне боязно. Лучше не надо.
  - Не бойся. Держись за меня, как за коня, га-га-га! Ну, поплыли!
  Медленно загребая в стороны руками, Лапа повёз Мирсину в море. Сперва ей было очень страшно видеть тёмную бездну внизу, но тавр уверенно держался на поверхности и постепенно её паника прошла. Успокаивало, что вождь плыл не вглубь бухты, а вёз её вдоль мыса, изрезанные трещинами серые утёсы которого выступали из воды всего в каких-нибудь десяти-пятнадцати шагах слева. Когда доплыли до конца мыса, Мирсина чувствовала себя уже совсем спокойно, держа ладошки на плечах тавра, с интересом вертела во все стороны головой. Она думала, что вождь повернёт назад или выберется на камни, чтоб передохнуть, но Лапа потянул её дальше - к высившемуся в сотне шагов от края мыса высокому скалистому островку. Оглядываясь на всё более отдалявшийся берег, Мирсине опять стало страшновато: хватит ли тавру сил, чтобы доплыть обратно? Но Лапа не испытывал никаких признаков усталости и вскоре довёз свою "наездницу" до острова.
  Крепко держа её за руку, он уверенно вскарабкался вместе с нею по камням, расщелинам и скальным уступам на вершину скалы, согнав сидевших на острове чаек и бакланов, с недовольными криками улетевших к мысу. Один из выступов на макушке скалы имел широкую, более-менее плоскую и гладкую поверхность, слегка наклонённую в сторону берега. Став в обнимку с Лапой на краю этой плиты, Мирсина, как и тогда, когда увидела море с края горного хребта, не смогла сдержать восторга. Шагах в тридцати внизу с тихим плеском разбивались о подножье утёса прозрачные валы, а вокруг расстилалась до горизонта бесконечная морская синь. Справа, низко над сияющим золотой чешуёй морем висел огромный оранжево-золотой солнечный шар, касавшийся правым боком розово-серого утёса на краю противоположного мыса.
  Прижавшийся сзади к Мирсине Лапа охватил ладонями чаши её грудей и стал легонько сминать их, пощипывая пальцами вмиг затвердевшие соски. Горячие губы Лапы коснулись шеи между косами Мирсины. Она почувствовала, как поднялся, наливаясь твёрдой мощью, и втиснулся между ягодиц его мужской рог, и тотчас принялась игриво тереться об него задом. Правая рука Лапы продолжала тискать её грудь, а левая скользнула по животу и проникла в увлажнившуюся раковину. Почувствовав лёгкий нажим, Мирсина легла животом на нагретую солнцем плиту, уперев подбородок в сплетённые на краю пальцы. Голова её зависла над обрывом. Навалившись сверху, Лапа нетерпеливо вставил напряжённый конец в её заднюю дырочку и энергично заскакал на упругих ягодицах. Пока он трудился, Мирсина с не сходившей с губ довольной улыбкой глядела то на разбивавшиеся внизу волны, то на уходящую за горизонт морскую равнину и зависшие над горизонтом неподвижные пурпурно-розовые облака. Морская гладь между наполовину скрывшимся за соседним мысом солнечным шаром и островом блестела и переливалась, будто огромное бронзовое зеркало, а если переложить голову на правую щёку и поглядеть налево, то там море было синее, и чем дальше, тем синее, становясь у самых дальних высоких обрывистых скал фиолетово-чёрным.
  Когда Лапа кончил - довольно скоро после длившегося целый день воздержания - они сели на плите спиной к морю, обняв друг друга за талию, и стали глядеть на бухту и берег. Двое тавров резвились посреди бухты, а третий, оставшийся на берегу сторожить оружие (конечно, никто чужой в этой пустынной глухомани появиться не мог, но так полагалось), развлекался, кидая в них гальки. Скользнув глазами по склону, Мирсина увидела далеко наверху нависающую над зелёной шерстью леса высоченную скальную стену и узнала тот выступ над кручей, с которого они глядели на море, а дальше за ним - упирающиеся в облака пики скал-"башен". Переведя взгляд правее, она пробежала глазами по одетому до самого верха в лесную зелень горному склону, которым они спускались к морю. Отсюда он казался почти отвесным, и Мирсина внутренне съёжилась, представив, каково будет завтра карабкаться туда наверх, если столь долог и труден был спуск вниз. Наверное, путь наверх займёт у них целый день.
  Лапа улёгся на спину и положил на себя Мирсину, так что её груди легли ему на бороду. Оглаживая, словно кобылицу, её бока, спину и ягодицы, он целовал и лизал ложбинку между её грудей, сосал и прикусывал тёмно-розовые сосцы. Радостно похохатывая, Мирсина целовала его лоб, брови, переносицу, полизала шрам на его щеке. Сдвинувшись ниже, припала губами к обросшим густой жёсткой порослью устам, засунула ему в рот язычок. Почувствовав между ногами его распрямившийся ствол, сползла ещё ниже, вставила его в изнывающую щёлку и пустилась вскачь, стеная от наслаждения. Лапа мял её груди, оглаживал бедра, тискал и нахлёстывал ягодицы, побуждая скакать быстрее и быстрее, пока оба не захлебнулись в волнах наслаждения... Да, права была Зобена: слаще этих минут для бабы ничего нет!
  Солнце тем временем скрылось за мысом и там погасло, погрузившись в море. Пора было возвращаться на берег.
  Пересев с Лапиных чресл на каменную плиту, Мирсина стала расплетать косы, чтобы на обратном пути омыть волосы в морской воде. Лапа по-прежнему лежал рядом на спине и расслабленно водил ладонью по диковинным синим птицам и зверям на плечах, лопатках и боках скифянки. Когда она расплела косы, оба встали. Запустив пальцы в водопад рассыпавшихся золотым плащом по спине волос, вождь подвёл Мирсину к краю плиты, чтобы полюбоваться вместе напоследок закатным морем. Левая рука его скользнула ей под мышку и стиснула левую грудь. Обхватив правой рукой его за талию, Мирсина доверчиво прижалась к его бедру, приклонила голову ему на плечо и засмотрелась на переливы света и цвета на поверхности моря, в небе и в облаках. И вдруг Лапа рывком оторвал её ступни от края плиты и кинулся с нею со скалы. Истошный вопль Мирсины разнёсся по всей бухте, долетев, наверное, до верха скалистой кромки гор. За несколько бесконечных секунд, пока длилось падение, душа вылетела из Мирсины и, обратившись в птицу, перелетела горы. Она увидела с птичьей высоты родную Тавану, раскидистую густо-зелёную крону великана-дуба над отцовым подворьем, и стоящих во дворе с запрокинутыми в гору печальными лицами родных и слуг, среди которых были и давно покинувшие этот мир: первая жена отца Сатарха, средний брат отца Госон, Савмак и его друг Фарзой... За мгновенье до того, как их ноги вошли в воду, правая ладонь Лапы закрыла рот и нос Мирсины. Мирсина в ужасе заплющила глаза, а когда открыла, оглушенная сомкнувшейся над ней водой, увидела далеко вверху мутную зеленовато-серую пелену. В следующее мгновенье Лапа, энергично толкаясь ногами, медленно потянул её из тёмной морской глубины наверх, к свету.
  Вынырнув на поверхность, Лапа убрал ладонь с её рта, и Мирсина с судорожным всхлипом набрала в задохнувшиеся лёгкие воздух. Взглянув на её перепуганное лицо с судорожно раззявленным ртом, Лапа громко захохотал. Лишь теперь он до конца расквитался с нею за те несколько неприятных минут, что испытал из-за её глупой выходки на Спине.
  С непередаваемым ужасом глядела Мирсина на вздымающуюся из воды в четырёх шагах отвесную скалу и крошечный ребристый выступ высоко-высоко вверху, с которого они спрыгнули. Затем глаза её обратились на торчащую над водой в нескольких шагах мокроволосую голову довольно хохочущего таврского вождя, и с нахлынувшей новой волной ужаса она осознала, что он её не держит, и она, болтая в воде руками и ногами, как то держится над водой сама. Испуганно охнув, Мирсина энергично погребла к нему и через секунду, облегчённо вздохнув, вцепилась в надёжные плечи Лапы.
  - Зачем?! Я же чуть не умерла со страха!
  - Я подумал, что слезать по камням слишком долго. Ты могла поранить свои ножки, - сказал со смехом Лапа, обнимая её обеими руками под водой. - А так, р-раз - и мы в воде! Ха-ха-ха!
  Притянув скифянку к себе, Лапа закрыл её рот поцелуем, и прозрачная вода вновь сомкнулась над ними, опять наполнив Мирсину страхом и заставив отчаянно колотить воду ногами.
  Вынырнув, Лапа отлепился от губ скифянки, и она опять стала жадно глотать воздух.
  - Назад поплывёшь сама.
  - Нет!! - Мирсина в панике крепче вцепилась в спасительное плечо тавра.
  - Ты уже научилась держаться на воде. Сможешь и плыть. Это не трудно.
  - Я не смогу!
  - Сможешь.
  Лапа стал учить скифянку держаться на поверхности, лёжа спиной на воде. Поддев ладонью за ягодицы, поднял к поверхности и велел медленно бултыхать в воде ногами и раскинутыми в стороны руками. Мирсина в панике отчаянно, с шумом и плеском, взбивала воду.
  - Положи голову на воду, гляди на небо. Дыши медленно. Вдохни побольше воздуха и помалу выдыхай, - подсказывал, плывя рядом, Лапа. Ощущая под ягодицами его ладонь, Мирсина постепенно успокоилась и через пару минут с радостным удивлением обнаружила, что она с лёгкостью держится на поверхности, - только приходится постоянно сплёвывать залетающие в рот солоноватые брызги.
  - Я лежу! Вода держит меня! - скосив глаза на Лапу, радостно закричала она.
  - Теперь перевернись на живот и плыви, - скомандовал Лапа.
  - Нет! У меня не получится!
  - Получится.
  За это время они успели отплыть от скалы на десяток шагов. Когда Лапа перевернул Мирсину на живот, она увидела, что острый край мыса высится из воды далеко-далеко, не меньше, чем за сотню шагов: ей самой туда ни за что не доплыть!
  - Давай, греби в стороны руками и толкай воду ногами, - приказал Лапа. - Медленно. Видела, как лягушки плавают? - Мирсина кивнула. - Вот. Как лягушка. Греби за мной.
  И вождь, медленно загребая в стороны руками, поплыл к мысу. Испугавшись, что он её бросит, Мирсина, подражая ему, торопливо задвигала руками и ногами. С непривычки она скоро задохнулась, мышцы рук наполнились каменной тяжестью, она запаниковала и начала захлёбываться, на глазах выступили слёзы.
  - Лапа, я больше не могу! Я тону, - позвала она срывающимся в рыдания умоляющим голосом.
  - Перевернись на спину и полежи, отдохни, - посоветовал вождь, остановившись в трёх шагах впереди, но подплывать не стал.
  - Только ты не уплывай!
  - Не бойся, я рядом, - заверил Лапа.
  Мирсина неуклюже перевернулась и закачалась на волнах, медленно шевеля закаменевшими руками и ногами и успокаивая бурное дыхание. Громадный утёс по-прежнему высился совсем рядом: всех её усилий хватило лишь, чтобы отплыть от него на каких-то семь-восемь шагов!
  - Греби помалу ко мне, - позвал Лапа, обождав, пока она успокоилась. По-прежнему лёжа на спине, Мирсина погребла на его голос и вскоре оказалась рядом.
  - Отдохнула? Теперь перевернись на живот и плыви, - приказал вождь. - Медленно греби, медленно дыши. Вода сама тебя держит.
  Мирсина теперь уже сама, без его помощи, перевернулась животом вниз.
  - Только не уплывай! Плыви рядом со мной, - попросила она.
  - Ладно...
  Они медленно поплыли рядом. Как только руки Мирсины уставали и она начинала тонуть, тотчас сама, без Лапиных указаний, переворачивалась и три-четыре минуты отдыхала, лёжа на спине, затем плыла дальше - с каждым разом всё уверенней и дольше. Медленно-медленно мыс приближался, становясь всё выше и массивней, а скалистый остров за спиной отдалялся и уменьшался в размерах. И чем ближе был спасительный берег, тем большее ликование охватывало Мирсину: она плывёт! она смогла! она научилась! Ещё немного усилий и она выберется на твёрдую землю...
  Когда они подплыли к краю мыса, Лапа велел вцепиться в его плечи и энергично погрёб вдоль мыса к усыпанному галькой берегу. Положа руки на его плечи, Мирсина старательно бултыхала ногами, помогая ему себя везти. Мокрые волосы тянулись за ней по поверхности воды длинным золотым полупрозрачным шлейфом.
  Наконец Лапа встал на дно - по грудь в воде. За его спиной коснулась стопами усеянного камнями песчаного грунта (сквозь прозрачную воду хорошо было видно) Мирсина, испытав несказанное блаженство, счастье и опустошение. Враз лишившись сил, она приникла щекой и грудью к спине Лапы, обвив его живот руками, и беззвучно заплакала. Повернувшись к ней лицом, Лапа бережно вытер пальцами скатывающиеся по её щекам капельки и поцеловал прикрытые веки. Затем подхватил скифянку на руки и понёс на берег.
  Перенеся через слой гальки, он опустил её на песок возле камней, где лежала их одежда. Развернув к себе спиной, уложил животом на округлый тёплый валун. Каменная стена высоко над лесистым склоном ещё ярко светилась в закатных солнечных лучах, а здесь, в укрытой с трёх сторон поросшими лесом высокими скалистыми уступами и мысами бухте уже сгустились синие вечерние тени.
  Став на колени, Лапа отвесил несколько крепких шлепков по мокрым бело-розовым полушариям, затем прижался к ним лицом и принялся с наслаждением обтирать их бородой, целовать, облизывать, мять в ладонях, раздвигать в стороны и скользить носом, губами и языком по открывшемуся между ними ущелью, то и дело награждая новыми шлепками. Мирсина откликалась на его ласки дразнящими покачиваниями зада и тихим счастливым смехом. Наконец вождь с коротким звериным рыком вонзил в неё свой трепещущий от нетерпения рог и долго исступлённо охаживал поочерёдно в обе тесные, горячие, скользкие дырочки...
  Рясно облив выпуклые полушария густой белой слизью и отвесив по ним напоследок по благодарному шлепку, Лапа присел сбоку, опершись спиной о валун. Сев на песок рядом с ним, Мирсина прижалась щекой к его бурно вздымающейся густошерстой груди и блаженно прикрыла глаза. Лапа положил руку поверх влажного плаща волос ей на плечо и принялся легонько поглаживать её горло, подбородок и мягкие выпуклые губки.
  - Ну вот ты и научилась плавать.
  - Да-а... Видели бы меня мои, то-то бы удивились! - Мирсина чуть слышно вздохнула и поцеловала пальцы вождя.
  Отпустив скифянку, Лапа натянул штаны, заткнул за пояс ножны с кинжалом. Мирсина, кроме шаровар, накинула льняную сорочку. Держась за руки, они медленно побрели от мыса к середине береговой излучины, неся остальную одежду и обувь на плечах и в руках. На полпути к ним примчались наперегонки Шмель с Пчелой, сделали пару кругов вокруг хозяина и его женщины и гордо потрусили впереди с закрученными калачом пушистыми хвостами.
  За завалом массивных камней, громоздившихся посредине береговой излучины в полусотне шагов от моря, ярко пламенел в полутьме небольшой костёр, освещая сидевших вокруг него на небольших камнях и на песке восьмерых тавров, один из которых обжаривал на вертеле горного козла. Учуяв разносившийся берегом аппетитный запах, Лапа и Мирсина тотчас почувствовали, что здорово проголодались. Подойдя к костру, они увидели, что помимо козерога охотники добыли пару фазанов и зайца - их оставили на утро.
  Забравшись после ужина в свой шалашик, заботливо выстеленный пахучими можжевеловыми ветками, накрытыми сверху мягкой медвежьей шкурой, Лапа и Мирсина всю ночь неутомимо предавались любовным утехам под тихий шорох прибоя. Несколько раз, чтобы прогнать сон, ходили купаться в бухте. Стороживший на уступе над расположенным чуть поодаль большим шалашом сон товарищей дозорный завистливо глядел, как Лапа уносит на руках прикрытую одной лишь россыпью волос скифянку к морю, и они плавают голова к голове в отсвечивающей тусклым серебром чёрной воде, а по кромке прибоя беспокойно бегают Лапины псы. Отплыв шагов на двадцать-тридцать от берега, скифянка ложилась спиной на воду (в тьмяном свете умирающей луны остроглазый страж видел торчащие над водой острые холмики её грудей) и, покачиваясь на ласковых волнах, глядела в усеянное крупными алмазами чёрное небо, а Лапа плавал кругами возле неё. Потом, выбравшись на мелководье, вождь ставил скифянку на четвереньки, задом к волнам, сам пристраивался по-собачьи сзади...
  Вопреки ожиданиям Мирсины, на другой день (оба они вылезли из шалаша, когда солнце уже висело высоко над их островком) вождь не стал возвращаться в горы, решив подарить скифянке ещё один день у моря. Мирсина с удовольствием плавала в бухте (от предложения Лапы поплыть снова на остров наотрез отказалась) и, хотя держалась на воде уже вполне уверенно, особенно на спине, далеко от берега не заплывала. Покачивалась на волнах, раскинув руки и распустив вокруг головы, точно медуза щупальца, длинные светлые волосы, а вокруг плавали, ныряли, брызгались водой и хохотали смуглотелые тавры во главе с Клыком.
  Услыхав, как она отказалась плыть с Лапой к острову, Клык и шестеро парней (седьмой, как всегда, остался с собаками на берегу) поплыли наперегонки к скале. Вернувшись на берег, Мирсина села на лежащий в воде массивный плоский камень и, отжимая волосы, стала глядеть, как тавры муравьями взбираются по вертикальным расщелинам на вершину скалы. Собравшись все семеро наверху, парни помахали Мирсине и Лапе руками и сиганули один за другим в море. Глядя, как они падают с огромной высоты, Мирсина всякий раз обмирала от ужаса, вспоминая свой вчерашний прыжок с Лапой.
  Потом, накинув на обсохшее тело сорочку и надев сапожки, повесив на плечо горит, Мирсина ходила по берегу и, развлекаясь, стреляла по сидящим на воде и на камнях и летающим над бухтой ныркам, чайкам и бакланам. Удивляя тавров меткостью, она попадала не только в неподвижных птиц, но нескольких ухитрилась подбить на лету.
  - Брат научил, - пояснила Мирсина, довольно улыбаясь восхищённым возгласам тавров, громко приветствовавших каждый её точный выстрел. - В степи я не раз била стрелами птиц и лисиц и даже волков.
  Шмель и Пчела наперегонки бросались за подстреленными птицами и приносили их к ногам вождя. Глядя, как псы отважно бросаются в воду и плывут, энергично перебирая всеми четырьмя лапами, Мирсина со вздохом вспомнила оставленную на плоскогорье Золушку: жалко, что не удалось привести её сюда и выкупать в море - кобылка любила морские купанья.
  После неудачных выстрелов скифянки за её стрелами, как за наградой, кидались наперегонки молодые тавры, и самый ловкий, дурачась, приносил ей стрелу по-собачьи в зубах и, рыча, отдавал в руки. Мирсина, смеясь, благодарила по-таврски и гладила по кудлатой голове, ласково называя "хорошим пёсиком".
  Рассевшись вокруг слабо дымившего между шалашами костерка, тавры пообедали подстреленными скифянкой нырками (чайками и бакланами вволю полакомились собаки). Затем Лапа предложил скифянке побродить по здешним лесам, столь непохожим на леса по ту сторону Большой Спины, в поисках более достойной добычи. Мирсина с радостью согласилась. Кроме псов, за ними увязался и Клык с двумя воинами: негоже вождю ходить без охраны.
  Поднявшись по склону в лесную чащу, Лапа отправил Клыка с обоими парнями и Шмелём налево, сам с Мирсиной и Пчелой пошёл направо. Едва отойдя на сотню шагов, Лапа и Мирсина нетерпеливо предались желанному для обоих делу. Наскоро утолив любовный зуд, пошли дальше, держа луки наготове, осматривая кроны дерев и поросшие между стволами и камнями папоротником и подлеском тенистые склоны вверху и внизу. Благодаря тому, что здешние птицы и звери редко видели людей и не ждали от них беды, Мирсине, к её восторгу, удалось подстрелить трёх фазанов, нежное мясо которых ей очень полюбилось, а также двух белок и куницу. Лапа, чей глаз был куда более намётан высматривать в лесной чаще зверя и птицу, сам не стрелял, лишь молча указывал скифянке на затаившуюся в листве добычу. Мирсине всё больше и больше нравилось в лесу, где было прохладно даже в полуденную жару и так упоительно пахло дубовой листвой (знакомый с детства запах!), можжевеловой и смолистой сосновой хвоей. Вдвоём с Медвежьей Лапой в лесу было совсем не страшно... Оба вернулись в табор чрезвычайно довольные трёхчасовой прогулкой по живописным лесистым склонам.
  Клык и его подручные вернулись с подстреленной косулей и бурдюком набранной в ручье воды ещё раньше, так что мясом на вечер и завтрашнее утро отряд был обеспечен.
  Долгим светлым летним вечером Мирсина подолгу плавала в бухте вместе с Лапой, закрепляя навыки, а молодые тавры резвились и ныряли вокруг них, что те дельфины. В перерывах между купаньем скифянка, накинув на мокрое тело сорочку, нимало не скрывавшую притягательных изгибов и округлостей её тела, бродила берегом бухты, выискивая среди гальки цветные камешки и интересные раковины, из которых намеревалась сделать себе красивое ожерелье взамен отданного Орейлохе, - она видела такие на шеях у многих живущих на Медвежьей горе тавриек. К поискам морских диковинок незамедлительно подключились молодые тавры, иные доставали красивые раковины со дна бухты. Вскоре они наносили скифянке целую кучу блестящих камней и ракушек, из которых она отобрала самые интересные - для себя, Лонхиты и Маисы.
  Ночью Мирсина и Лапа опять плавали в бухте под дивным звёздным небом и до изнеможения тешились в воде и в своём шалаше. Прошлой ночью они проспали рассвет, но в этот раз Мирсина хотела непременно увидеть никогда не виденный восход солнца над морем, и они не давали друг другу покоя до зари, что, впрочем, оказалось вовсе не трудно: короткая летняя ночь пролетела для обоих как один сладкий миг. Когда по небу над морем на востоке разлилось розовое вино, Мирсина потащила Лапу на берег, и они стояли, обнявшись, по колени в разгулявшихся под утро волнах и глядели, как утреннее зарево, растекаясь всё выше и шире, из розового становится алым, всё больше светлеет, превращаясь в начищенную медь, потом в бронзу и, наконец, в том месте, где дальний тёмно-серый гористый берег соприкасается с пурпурно-розовой морской равниной, распускается по небу лучистая корона и выныривает золотой краешек солнца, и морская гладь между встающим солнцем, восточным мысом и скальным островком вспыхивает расплавленным золотом.
  Переполненная восторгом, Мирсина потянула Лапу в море, и они поплыли навстречу величаво встающему из моря огненно-алому шару. А когда вернулись, Лапа долго и яро охаживал у берега своей мощной дубиной захлёстываемый волнами розовый зад скифянки под завистливые взгляды повылазивших из своего шалаша и отправившихся освежиться в утреннем море молодых тавров.
  После завтрака Клык спросил полезшего в шалаш отсыпаться Лапу, посылать ли парней на охоту? Лапа ответил, что не нужно: в полдень они уходят. Мирсина, услыхав, что через несколько часов они покинут эту чудесную бухту, спать расхотела. Забравшись на каменный уступ над шалашом, уткнув подбородок в обхваченные руками колени, стала глядеть на море. Расставаться с голубой бухтой, где она провела два столь восхитительных, незабываемых дня, было грустно. Когда ещё доведётся опять попасть сюда? Впрочем, вождь добр к ней, и может, она упросит его прийти сюда снова вместе с Лонхитой и Маисой - пусть и они покупаются в море!
  Наскучив сидеть на камне, Мирсина надела сапожки и пошла к воде, шумно накатывавшей на рассыпанную по берегу гальку и лежащие в полосе прибоя камни. Тут как тут возле неё оказался Медвежий Клык и стал тихим голосом уговаривать скифянку на смеси таврсих и скифских слов, пойти с ним к западному мысу, за камни.
  - Тебе ведь нравятся мужские дубины. Это лучше, чем скакать на лошади, да? Пошли, не пожалеешь, - тянул её за руку Клык, скаля в ухмылке острые клыки. - Лапа будет дрыхнуть в шалаше до полудня, он ничего не узнает. Ну, идём.
  - Не пойду, - вырвала руку Мирсина. - Я жена вождя.
  - Ха-ха! Жена вождя!.. У нас не так, как у вас. У вождя и его воинов жёны общие. Так и бабам хорошо, и парни не в обиде. Всё равно скоро Лапа тобой натешится и настанет наша очередь. Ну, давай сходим за камни. Гляди, какой у меня кол для твоих дырок - не хуже, чем у Лапы!
  Клык попытался вновь схватить скифянку за руку, но та отпрянула и стремительно убежала к шалашам. Снедаемый неутолённой похотью Клык проводил её раздосадованным взглядом. Ну, ладно - он ещё припомнит ей это утро на морском берегу...
  Вылезя часа через три из шалаша, Лапа широко зевнул, почесал волосатую грудь, глянул на солнце, потом на сидевшую с грустным лицом на соседнем камне Мирсину и отошёл за валун отлить. Подойдя к Мирсине, молча стянул с неё сапожки, сорочку, шаровары, перекинул голую через плечо, ляснул пару раз, прогоняя грусть, по круглым ягодицам и понёс искупаться в последний раз в море, сопровождаемый по бокам собаками. Когда они медленно плыли на середину бухты, из-за дальнего горного берега, где утром вставало солнце, выплыла вереница греческих торговых кораблей с наполненными ветром разноцветными парусами. Повернув обратно, Лапа и Мирсина укрылись от взглядов сидевших и лежавших возле шалашей тавров за грудой прибрежных камней. Минут через десять греческие корабли поравнялись с бухтой. И хотя плыли они на почтительном удалении, греки, конечно, отлично видели вившийся над поросшими лесом скалами сизый дымок и буроволосого, краснотелого тавра, рьяно охаживавшего на прибрежных камнях невесть как там оказавшуюся белотелую, золотоволосую красотку.
  Прикончив добытых вчера Мирсиной фазанов вместе с остатками взятого у овчаров сыра и проводив за западный мыс греческие корабли, отряд Медвежьей Лапы начал долгий подъём на Большую Спину. Мирсина привязала к ремню горита шкурки убитых вчера белок и куницы; в кунице при каждом шаге громыхали камешки и ракушки. Хотя Мирсина была сильна и вынослива, подъём в горы с непривычки давался ей тяжело; ноги скоро налились свинцом, грудь ходила ходуном от частых шумных вдохов и выдохов. Жалея её, Лапа делал частые короткие остановки, чтобы она могла посидеть и отдышаться. С каждой остановкой море становилось всё дальше и ниже, бухта и торчащий из бирюзовой воды скальный островок всё меньше, а когда, налюбовавшись морем, Мирсина устремляла взгляд вверх по склону, верхняя кромка гор казалась ей всё такой же устрашающе далёкой. Когда на середине подъёма вошли в сосновый лес и усеянный каменными глыбами и уступами склон сделался существенно круче, вождь, опираясь правой рукой на копьё, левой взял Мирсину за руку и потащил за собой. Собаки карабкались позади людей, а во время остановок лежали с вываленными из пастей языками возле Лапы и скифянки. Так мало-помалу забирались всё выше и выше, и когда Мирсине уже казалось, что этот проклятый склон никогда не кончится, Лапа втянул её на очередной уступ, и её взору открылась холмистая равнина с рассыпанными по зелёному травяному ковру серыми и чёрными пятнами овечьих отар. Задохнувшись от счастья, Мирсина в изнеможении припала лицом к покрытому медвежьей шкурой плечу вождя: вышли!
   - В следующий раз подъём покажется легче, - оглаживая треплемые ветром волосы на её голове (косы она так и не заплела - знала, что Лапе, да и другим таврам, так она нравится больше), сказал Лапа. - Тебе надо больше ходить по горам.
  Минут пять тавры и Мирсина стояли, отдыхая, на краю плоскогорья и глядели на расстилавшееся далеко внизу, за кудряво-зелёной лесной полосой, лазурно-синее искристое море и маленькую бирюзовую бухточку с крошечным, как крысиный зуб, серым островком у самого берега.
  - У тебя глаза как море, - сказал с тёплой улыбкой Лапа, приподняв подбородок улыбнувшейся нежно Мирсины.
  Солнце уже висело над скалами-башнями, нависающими над невидимой отсюда скальной стеной. Хотя до темноты было ещё далеко, нужно было поспешать, чтобы вернуться к ужину на Медвежью гору. Отряд, предводительствуемый радостно семенившими впереди собаками, зашагал у кошаре. Там скоро заметили вождя, и три Лапиных дружинника полетели навстречу на пятнистой и гнедой кобылах и буром жеребце. Через пару минут наездники, сияя растянутыми до ушей улыбками, вручили поводья Лапе, Клыку и скифянке.
  Мирсина радостно прижалась щекой к широкой тёплой скуле Золушки. Лапа закинул скифянку на покрытую барсовой шкурой кобылью спину. Умостившись на жеребца, дозволил погонять на резвоногой кобыле вокруг них, только далеко не отъезжать. Просияв радостной улыбкой, Мирсина вихрем умчалась к кошаре. Трусившие неспешной рысцой на полночь Лапа и Клык, бегущие гурьбой за ними воины, стоящие возле кошар женщины и дети, гнавшие овец на водопой в северные ущелья пастухи, не сводили глаз с золотого пламени волос за спиною носившейся стремголов по плоскогорью скифянки. Промчав три стремительных круга, Мирсина вернулась к Лапе и Клыку.
  Полюбовавшись с минуту с северного края Спины на залитую вечерним солнцем пятиголовую зелёную громаду Медвежьей горы, с клубившимися над центральной вершиной многочисленными дымами - женщины как раз начали готовить вечерю, - начали спуск в ущелье.
  
  Широко разведя согнутые колени, Мосх сидел на разостланной под сухой Медвежьей сосной волчьей шкуре. Его правое колено упиралось во внушительную кипу разных звериных шкур, левое соприкасалось с коленом Медвежьего Хвоста. По обе стороны от них на подостланных под зады звериных шкурах сидели кружком восемь старших дружинников. За ними стояли десятка два молодых воинов, державшие в руках и на плечах заячьи, беличьи, волчьи, лисьи и иные шкуры. Все они желали испытать удачу в греческой игре, которой второй день развлекал "медведей" сын вождя "коршунов". Игроков обступила толпа парней, уже проигравших свои шкуры, молодых женщин и подростков, азартно переживавших за своих, - народу на площади было, что при делёжке дани или охотничьей добычи. Мосх играл с каждым на шкуру того животного, какую тот принёс: заячью против заячьей, волчью против волчьей, кунью против куньей и так далее, смотрел только, чтоб шкура была не гнилая и не затёрта до дыр. Чтобы повысить интерес и уменьшить случайность удачи, кости бросали до трёх раз: у кого дважды выпадало точек больше, чем у соперника, тот забирал себе шкуру. Обыгрывая "коршуна", "медведи" радовались как дети и играли дальше сразу на две, три, четыре шкуры (таково было правило), пока удача не отворачивалась от них, так что кипа шкур возле Мосха всё росла и росла.
  Все были настолько увлечены происходящим у Медвежьей сосны, что выехавших из леса Медвежью Лапу, Клыка и Мирсину поначалу никто не заметил. Как вдруг гул голосов смолк, толпа на южной стороне поспешно расступилась, открыв сидевшему под медвежьим черепом Мосху остановившихся в пяти шагах трёх всадников.
  С первого взгляда на восседавшую на высокой пятнисто-серой кобыле между Медвежьей Лапой и Клыком златокосую красавицу-скифянку Мосх понял, что это та самая, кого ему поручено найти. И что о выкупе можно даже не заикаться: такую красу Лапа, конечно, не отдаст ни за какие богатства.
  Неспешно поднявшись, Медвежий Хвост направился к старшему брату.
  - А у нас тут тебя дальний гость второй день дожидается, - положив ладонь на широкий нос бурого жеребца, кивнул он через плечо на стоящего у столпа Хитрого Коршуна.
  Лапа хорошо знал Хитрого Коршуна, с которым не раз встречался во время праздничных сборищ у межплеменного святилища Орейлохи, где обычно происходил обмен подарками и новостями. Хотя сын Мудрого Коршуна был щедр и дружелюбен и всячески пытался завязать с горными вождями приятельские отношения, Лапа относился к нему и ко всем "коршунам" с плохо скрываемым пренебрежением вольного человека к тем, кто уступил часть своей земли чужакам-грекам и стал служить им, и потому достоин презрения. Но уж больно ценные вещи привозили "коршуны" в горы для обмена, и приходилось быть с ними в дружбе.
  Встретившись с удивлённо-нахмуренным взглядом вождя "медведей", Хитрый Коршун, прижав к груди сложенные крестом руки, отвесил почтительный поклон.
  Соскочив с коня, Лапа, не глядя, отдал копьё оказавшемуся поблизости молодому "медведю", мявшему в руке серую заячью шкурку, и неспешно подошёл к гостю. Угрюмо глядя в округло улыбающийся между ровно подстриженными чёрными усами и пушистой бородкой рот Хитрого Коршуна, Лапа выслушал его приветствие, поинтересовался крепок и здоров ли вождь "коршунов", и пригласил сына Мудрого Коршуна и двух стоящих у него за плечами воинов отведать мяса со своего костра. Поклонившись вместе с охранниками, Мосх поблагодарил вождя за приглашение.
  Тем временем Мирсина, соскользнув на землю, сняла с Золушки чепрак и узду, похлопала её на прощанье ладошкой по скуле и, не взглянув в сторону гостей, проводивших её изумлённо-восхищёнными взглядами, скрылась в доме вождя. Подбежавшие на призывный взмах Клыка подростки, ухватившись за длинные гривы, увели коней в загон.
  Мосх кивнул своим воинам, те нырнули в тёмный проём хижины Медвежьего Хвоста и вынесли оттуда два объёмистых тюка. Мосх попросил вождя "медведей" принять скромные подарки, посланные ему в знак дружбы вождём "коршунов".
  Помощники Мосха развернули тюки у ног Лапы и обступивших их тесным кольцом старших дружинников, за спинами которых, становясь на пальцы и вытягивая шеи, пытались что-нибудь разглядеть десятки любопытных женщин, давно с нетерпением дожидавшихся этого момента. Скользнув равнодушным взглядом по разложенным на оленьих шкурах богатствам, Лапа всё с тем же угрюмым выражение лица попросил "коршунов" передать Мудрому Коршуну благодарность за его щедрые дары и велел всё, кроме четырёх бурдюков с вином, унести к нему в дом.
  Через минуту Старая Медведиха объявила, что еда поспела и пригласила мужчин рассаживаться - солнечный шар только что скрылся за Большую Спину. Лапа, Хвост, Клык и полтора десятка старших воинов сели на разостланных женщинами шкурах вокруг очага перед домом вождя. Проворно расставив перед мужчинами деревянные тарелки с едой, их жёны присели на колени напротив мужей - всем хотелось послушать разговор вождя с "коршунами" (за два дня, что "коршуны" ждали Медвежью Лапу, ничего важного они не сказали), а ещё того больше - отведать привезенного "коршунами" вина. Вышла к ужину из хижины вождя и Мирсина - с рубиново-золотыми серьгами в ушах и колечком с голубым камнем на левой руке. Лапа усадил её у левого плеча.
  Когда, утолив первый голод, приступили к опробованию вина (как и у "волков", "медведи" поднесли чаши к губам, лишь после того как "коршуны" опорожнили свои наполовину) приспело время украсить пир доброй беседой.
  Мосх рассказал о походе большого скифского войска к Херсонесу. Когда он заговорил о скифах, златовласка, стыдливо прятавшаяся от липких мужских взглядов за плечом вождя, впервые вскинула глаза на чужака и вся обратилась в слух, силясь понять, что он говорит о её соплеменниках. Как и для "волков", для дозоров "медведей" движение степняков к Напиту не осталось незамеченным, но скифянка о войне соплеменников с Херсонесом явно услышала впервые.
  Лапа подумал было, что греки послали Хитрого Коршуна подбивать горных тавров напасть на стада и селища степняков, пока те воюют у Херсонеса, но нет - Хитрый Коршун поведал, что "коршуны" договорились со скифами о взаимном ненападении. Тогда зачем он сюда явился? Не для того же, чтоб просто обменяться подарками, терялся в догадках Лапа.
  Ответ он получил, когда один из прислуживавших у костра вождя юных "медведей" разлил на пробу вино из третьего бурдюка. Отпив треть чаши за здоровье всех женщин сидящих у этого костра мужей, когда "медведи" и улыбающиеся женщины поднесли свои чаши к губам, Мосх сообщил, что отправился в горы по просьбе вождя скифов-напитов Скилака, просившего разузнать о его похищенной таврскими удальцами дочери, - и при этом выразительно посмотрел на сидевшую подле Лапы с поднятой к подбородку чашей златовласку. Когда он произнёс имя Скилака, чаша дрогнула в руке скифянки, обхватившие её пальчики, будто кровью, окрасились вином. Взметнув от чаши на пришлого тавра округлившие глаза, Мирсина побелела. Даже если она не разумела таврский говор, то имени отца было довольно, чтобы догадаться, о чём речь.
  Вокруг костра повисло настороженное молчание. Все взоры обратились на Лапу и Мирсину - ждали, как отреагирует вождь. Но Лапа молча цедил вино, будто сказанное нисколько его не занимало, и Мосх, помедлив, добавил:
  - Вождь напитов готов дать большой выкуп, чтобы тавры вернули ему дочь.
  - Вождю степняков нужно было лучше стеречь дочь. А теперь она моя жена, здесь и останется, - оторвавшись от кружки, спокойно объявил Лапа.
  - Так я и подумал, - кивнул с понимающей улыбкой Мосх. - Скажу вождю Скилаку, что его дочь жива, здорова и довольна судьбой, ставши любимой женой вождя "медведей".
  Повернув бескровное лицо к Лапе, Мирсина чуть слышно спросила, можно ли ей поговорить с гостем? Кивнув, Лапа опустил пустую кружку на медвежью шкуру и со смаком вгрызся в недоеденную кабанью ляжку.
  - Ты видел моего отца? Как его здоровье? Как он выглядит? Где ты его видел? - обратив заблестевшие влагой синие глаза на Мосха, взволнованно сыпанула Мирсина вопросами на родном языке. Маиса вполголоса перелагала на таврский.
  Ответ Мосха разочаровал Мирсину: сам он вождя напитов не видел - разыскать его дочь и попробовать договориться о выкупе ему поручила скифская царевна Мессапия. Чтобы скрасить огорчение златовласки, Мосх пообещал, если вождь Скилак находится со скифским войском у Херсонеса, свидеться с ним, спросил, что она желает передать отцу?
  - Скажи отцу, что я очень по нему скучаю, - задрожавшим еле сдерживаемыми слезами голосом молвила Мирсина. - По нему, по матушке и по всем-всем моим родным в Таване... Скажи, пусть не переживают обо мне. Мне здесь хорошо. Я рада, что стала женой вождя "медведей". Он очень, очень хороший человек, и я счастлива с ним.
  Чувствуя, что вот-вот разрыдается, Мирсина вскочила и стремительно убежала в дом. Лонхита поспешила за ней.
  Посидев до сумерек, - надо было ещё опробовать вино из четвёртого бурдюка, - Лапа поднялся и направился к ближайшим деревьям. Следом за вождём встали со своих мест и остальные. Женщины, кинув объедки собакам, пошли мыть посуду, другие отряхнули и унесли в дома шкуры-подстилки, слуги по велению Старой Медведихи отнесли в кладовку вождя меха с вином.
  Вошедший минут через пять в своё жилище Лапа нашёл Мирсину за задёрнутым пологом в их закутке. Она лежала животом вниз, уткнувшись лицом в барсовую шкуру, накрытая по плечи широкой пастушьей буркой.
  - Уснула... - шёпотом сообщила сидевшая у изголовья Лонхита, устремив вопрошающий взгляд на вождя. - Умаялась сегодня, бедная...
  Расстегнув пояс, Лапа поставил ногу на прикрытые сорочкой колени Лонхиты. Та развязала тесёмку и стянула с него башмак, потом другой. Кинув в угол кафтан, Лапа тихо сказал:
  - Ладно, ступай... Этой ночью будешь спать с "коршунами"...
  Раздевшись, Лапа забрался под бурку, прижался животом к тёплому бедру скифянки и замер, зарывшись лицом в мягкий шёлк облегающих затылок волос. Его мужской рог моментально распрямился, изготовясь к атаке. Измотанная двумя бессонными ночами и тяжёлым подъёмом на Спину, Мирсина не откликнулась на его поглаживания. Переборов себя, через минуту Лапа отвалился от неё и вытянулся рядом на спине, пожалев её сон. Усмехнувшись в темноте, подумал, что окажись на её месте любая другая девка, уж он бы, конечно, не стал с ней церемониться, а тут... Да-а, что-то он совсем размяк с этой золотокосой скифянкой! И что с ним такое происходит? Почему-то хочется потакать любым её желаниям, да ещё сам при этом млеешь от удовольствия, глядя, как она радуется, получив просимое. Уж сколько девок и баб он перепробовал, никогда ничего подобного с ним не случалось... Может, и вправду эта скифянка его околдовала?
  
  ...Цепляясь за острые камни, стебли травы, корявые корни и мшистые стволы дерев, Мирсина лезла по крутому горному склону, раз за разом со страхом оглядываясь на преследовавшую её огромную бурую медведицу с вывалившимся из оскаленной клыкастой пасти розовым языком. Склон горы делался всё круче, лезть становилось всё тяжелее. Мирсина выбивалась из сил, руки и ноги сделались как каменные, мышцы наполнились невыносимой болью, грудь готова была разорваться от судорожных вдохов, а подъёму, казалось, не будет конца. При каждом взгляде вниз Мирсина видела, что медведица подбирается всё ближе, и, гонимая ужасом, превозмогая боль, из последних сил карапкалась всё выше и выше по нескончаемому склону. Она знала, что если успеет, если вылезет - она спасена: там, наверху, её ждала Золушка и широкая травяная равнина, тянувшаяся по верху гор до самой Таваны. Но каждый следующий шаг даётся Мирсине всё тяжелей, всё больней, всё медленней... А медведица уже совсем близко, уже отчётливо слышен её сиплый сап и железный звон тянущейся за ней по камням длинной цепи, явственно ощутим отвратительный звериный запах...
  На последнем уже издыхании Мирсина взбирается на очередной каменный уступ и перед ней вдруг открывается огромное ярко-голубое небо и расстилающийся до горизонта изумрудный травяной ковёр бескрайней холмистой равнины с мирно пасущимися на холмах бело-чёрными овечьими стадами. Поведя глазами вправо, она видит шагах в четырёх сгорбленную спину сидящего на большом плоском камне над обрывом узкоплечего подростка в сером кафтане и островерхом кожаном скифском башлыке и осознаёт, что стоит на вершине Козьей горы. Юнец медленно встаёт, медленно поворачивается и медленно идёт к ней, зная, что деваться ей некуда. Мирсина поднимает глаза и видит острый крысиный подбородок и ехидно ухмыляющийся кривозубый рот Крысомордого. Её сердце обрывается, отзываясь ноющей болью внизу живота. Крысомордый медленно протягивает руку к её горлу и вдруг легонько толкает её пальцами в грудь. Мирсина опрокидывается и, онемев от ужаса, летит с высоченной скалистой стены спиной вниз - летит медленно, будто птичье перо, и через несколько бесконечных минут падает в мягко плещущееся о мшистое подножье гигантского утёса море. Тёмная вода беззвучно смыкается над ней, и она медленно погружается в глубину, всё ниже и ниже, и светлая полоса неба вверху всё тускнеет и темнеет, и наконец превращается в непроглядную могильную тьму. Чувствуя, что вместе с гаснущим далеко вверху светом дыхание и жизнь покидают её, Мирсина кричит прощальным криком чайки и просыпается с мокрыми от слёз щеками.
  Вокруг по-прежнему висит непроглядная тьма, но Мирсина услышала слева размеренное посапывание Медвежьей Лапы и сразу успокоилась. Улыбнувшись, она повернулась на правый бок, придвинулась к вождю, ткнувшись лицом ему в плечо и положив левую руку на его мерно вздымающуюся мощную грудь, и, закрыв глаза, радостно провалилась в спокойный, счастливый, как в детстве, сон.
  
  ГЛАВА 12
  
  Спустившаяся утром об руку с дочерью в андрон Герея пребывала в привычном благодушно-спокойном настроении. Элевсина же буквально светилась в радостном предвкушении нового праздничного дня. Обменявшись улыбками и родственными поцелуями в щёки с ожидавшими их посреди андрона Левконом и Лесподием, попросили домашних богов, чтобы наступивший день был благополучен для этого дома и всех его обитателей, Левкон поставил на алтарь перед Зевсом традиционные подношения, и все вместе прошли в трапезную.
  Во время завтрака Герея поинтересовалась у Лесподия (на гипподроме было не до того: слишком шумно и много чужих ушей), как он собирается поступить с Делиадом и его так называемой женой. С не сходившей с губ улыбкой Лесподий рассказал о своём внезапном появлении в усадьбе и разговоре с сыном.
  - Посоветую ему сегодня приглядеться к дочерям Гегесиппа, - сказал он в завершение.
  - Приведи его сегодня вечером к нам, - предложила Герея. - Может, вместе нам всё же удастся убедить его жениться на Аполлодоре, пока богатства Аполлония не уплыли в чужие руки.
  - Ох, боюсь, что вряд ли... - вздохнул сожалеюще Лесподий.
  Очаровательное личико Элевсины под венцом благоухающих кремовых роз омрачилось. Ей до слёз стало жалко несчастную дочку тюремщика, с которой родные вынуждают расстаться Делиада, чтобы женить на богатой дурнушке Аполлодоре. И что же теперь с нею будет? До чего несправедлива и жестока судьба к таким, как она...
  Под конец трапезы разговор естественным образом обратился к сегодняшним скачкам: кого бы лучше всего заполучить в соперники Левконовой упряжке?
  Стоящий, как обычно, у двери в ожидании приказаний Арсамен счёл уместным сообщить, что скиф Сайваг вчера в точности предсказал победителей почти всех гонок.
  - Ошибся лишь в двух гонках, где колесницы столкнулись. Возможно, это было везение новичка, а может, скиф и в самом деле чувствует, на что способны лошади, - предположил епископ.
  - Вот как? - заинтересовался Левкон. - Ну что ж, возьми его сегодня на гипподром. Пусть Герак приносит мне таблички с его предсказаниями. Посмотрим, какой он оракул.
  Как и вчерашним утром, выйдя из дворца, Левкон, Лесподий, Герея и Элевсина в сопровождении рабов с носилками и обоих надсмотрщиков прошли к храму Аполлона Врача. (Из-за Игр народу там было немного: даже больные, не говоря о врачах, стремились оказаться на гипподроме!) Совершив возлияния Аполлону, Асклепию и Гигиэе и попросив здоровья себе и своим близким, перешли через дорогу к храму Афродиты Урании. Мужчины полили вином с мёдом её алтарь, а Герея с дочерью, расцеловавшись у алтаря с дежурной жрицей, вошли с нею и следовавшими в шаге позади рабынями в храм и бросили в освещавший статую огонь по кусочку благовонной смолы. Затем Элевсина, поднявшись с помощью Карбоны сзади на пьедестал, сняла с головы богини увядший вчерашний венок и водрузила свежий, снятый со своей головы.
  Среди нескольких десятков мужчин, явившихся в это утро в акропольские храмы попросить богов об удаче, оказался и Тисандр, не часто удостаивающий богов своим посещением. Положа ладонь на плечо златокудрого Эрота, с мрачноликим ахеем за спиной, он стоял под сенью цветущего у ворот храма Урании высокого жасминового куста. Сына Клеомены Левконика, хорошо знакомого Левкону, не было с ним: под охраной второго ахея тот отправился прямиком на гипподром.
  Вместе с другими гражданами, оказавшимися в этот час возле храмов Врача и Урании, Тисандр, с расползшейся по тонким губам улыбкой, приветствовал вошедших в ворота царевича Левкона, прекрасных царевен и номарха Лесподия и пожелал Левконовой тетриппе победы в сегодняшней и завтрашней гонках. Скользнув по лицам сопровождавших Левконово семейство надсмотрщиков, рабов и рабынь, Тисандр задержал алчно заблестевший, как у увидевшего золотую монету торгаша, взгляд на юном, голубоглазом, златокудром, точно скифский брат Аполлона, скифе. Поймав на себе назойливый, неприятный, несмотря на кажущуюся ласковость (будто любуется на красивого коня!), взгляд встреченного вчера на лестнице гипподрома богача, Савмак, нахмурив брови, поспешил отвести глаза.
  Проводив восхищённо-умильным взглядом проследовавших в храм Герею и Элевсину, Тисандр спросил оставшегося с Лесподием около жертвенника Левкона, не продаст ли он ему своего раба.
  - Какого? - удивлённо оглянулся Левкон на просителя, пытаясь припомнить его имя (его лицо и особенно разбойный слуга-кавказец были ему явно знакомы).
  - А вон того, желтоволосого скифа, - указал тот елейными глазами на стоящего с Гераком позади Хорета Савмака. - Я готов дать за него очень хорошую цену.
  - У тебя же есть золотоволосый раб, - улыбнулся Левкон. - Зачем тебе ещё один?
  - Мне приглянулся твой, - ощерил в широкой ухмылке изъеденные жёлто-коричневые зубы Тисандр. - Хочешь, давай поменяемся? Я тебе отдам своего, а ты мне - своего?
  - Нет, Тисандр, ни меняться, ни продавать этого раба я не буду, - отверг предложение Левкон. - Не хочу огорчать дочь: этот скиф - подарок ей от деда.
  - Жаль, жаль, - огорчился Тисандр. - Но если когда передумаешь, дай знать. Поверь, я за него денег не пожалею.
  - Однако быстро же слухи о пророческом даре твоего скифа разнеслись по городу, - заметил Лесподий, глядя в спину отошедшему к воротам Тисандру.
  - Думаю, он хотел купить Сайвага вовсе не из-за этого, - усмехнулся Левкон.
  Тем временем из арки Нового дворца наконец выплыли на плечах рабов огороженные щитами и копьями соматофилаков носилки с Перисадами. Выйдя вместе с другими посетителями за ворота, Левкон, Лесподий, Герея и Элевсина приветствовали приблизившихся басилевсов улыбками, взмахами рук и пожеланиями доброго дня. Герея и Элевсина улеглись в ждавшую их у ограды за воротами лектику, и Перисад Старший привычно указал плавно поднявшим их на плечи Левконовым рабам место сбоку своего кресла. Левкон, Лесподий, стоявшие в воротах храмов Врача и Урании граждане и их рабы влились в толпу следовавших за царскими носилками слуг и рабов во главе с Гиликнидом и Нимфодором.
  Только перед входом в узкие пропилеи носилки Гереи и Элевсины отстали, заняв место позади царских. На площади за пропилеями басилевсов ждали ещё две сотни выстроившихся прямоугольником с копьями и щитами соматофилаков. Здесь же в свиту басилевсов влилась большая группа живших на Террасах вельмож, среди них возлежащий с внучкой в носилках Аполлоний, Деметрий с семейством в двух носилках, пеший Гегесипп с сыном Алкимом верхом на коне, двумя юными дочерьми и беременной женой Алкима в носилках, Молобар с зятем Горгиппом и 12-летним внуком Горгием на красивых конях в богатой сбруе, 30-летняя жена Горгиппа Синдия, дочь Молобара, с двумя малолетними дочерьми в носилках. Другие вельможи, чьи дома были в Нижнем городе, знатные сатавки и меоты на блистающих убранством конях, присоединялись к свите басилевсов по мере продвижения царских носилок к гипподрому.
  Заметив при пересечении Скифской улицы херсонесских послов, Левкон и Лесподий остановились и, переждав вереницу носилок, пошли вместе с херсонеситами в хвосте шествия. Поймав вопрошающий взгляд Сикиона, Левкон извиняющимся голосом сообщил, что, к сожалению, он вынужден отказаться от поездки в Херсонес.
  - Что ж, очень жаль, - отвёл разочарованный взгляд Сикион. По приунывшим лицам херсонеситов нельзя было не заметить, насколько они огорчены и расстроены отказом Левкона.
  - Мне кажется, Аполлоний дал вам вчера разумный совет, - продолжил Левкон в попытке смягчить отказ. - На вашем месте я бы отправился к роксоланам и попытался убедить царя Тасия, что Палак и скифы - враги роксолан.
  - Как? - спросил Сикион.
  - Скажите, что захватив Херсонес и Боспор, Палак слишком усилится. Сошлитесь на эту вашу скифскую царевну... как её?.. Мессапия?.. Что будто бы она разболтала, что заполучив в своё распоряжение эллинских воинов, Палак планирует вернуть скифам степи предков, мечтает возродить Великую Скифию. Что он намерен заключить союз с сираками, отдав им восточный Боспор, и вместе с ними ударить по роксоланам. Между прочим, - обвёл он взглядом внимательно слушавших херсонеситов, - я полагаю, что именно таков на самом деле замысел Палака. Постарайтесь убедить в этом Тасия. Даже если вам удастся посеять в его голове зерно сомнения насчёт Палака, это уже будет большой успех... для всех нас.
  Во дворике под южной трибуной Левкон и Лесподий вернулись к выбравшимся из лектики Герее и Элевсине.
  В этот день, когда не было праздничного шествия по городским улицам, соматофилаки открыли осаждённые толпой простонародья входные решётки гипподрома с первыми лучами солнца. К этому времени центральные трибуны пестрели подушками, разложенными запущенными через царский вход рабами знати и богачей. Несколько часов, пока ждали басилевсов, публику развлекали шуты, танцоры, акробаты, жонглёры, борцы, фехтовальщики на мечах, дрессированные кони и конные трюкачи. Долгожданное появление в Царской ложе басилевсов и вельмож забитые битком трибуны встретили радостным гулом и шквалом рукоплесканий.
  Хотя басилевсов и Царскую ложу сегодня охраняли другие сотни, Феокрит и Делиад, понятное дело, тоже были здесь, как и все командиры соматофилаков. Доставив вчера вечером басилевсов в Новый дворец и распустив свои сотни, Феокрит и Алким увлекли Делиада "обмывать" его выигрыш (чтоб пойманная за хвост удача и завтра не вырвалась из его рук) в роскошный диктерион Диагора, где к услугам богатых посетителей были выложенные мрамором ванны и бассейн, умелые массажистки, изысканная еда, лучшие заморские вина, лучшие в городе музыкантши и танцовщицы, прелестные прислужники-ганимеды и очаровательные "кобылки" всех мастей и статей. Делиад намеревался провести там с приятелями часа два-три, а затем вернуться к скучавшей весь день в усадьбе Мелане. Но после горячей ванной с двумя восхитительными "наядами", расслабляющего массажа, вкусного ужина и вина под разговоры о сегодняшних и завтрашних гонках, разумеется, затеялась игра в кости на десятки и сотни драхм, с перерывами для новых и новых скачек на одиночных кобылках, парах, тройках и даже тетриппах. Делиаду продолжало везти, он увлёкся и не заметил, как наступила ночь, да и друзья не отпускали. Так и остался вместе с Никием у Диагора, забывшись сном в мягких объятиях двух пышногрудых, круглозадых красоток лишь под утро...
  Делиад встал на ту же самую ступень возле правой передней кариатиды (всего крышу над Царской ложей держали шесть кариатид: по три - большая, средняя и маленькая - с каждой стороны), откуда удобно было посматривать на приглянувшуюся дочь этнарха дандариев (от слуг этнарха гекатонтархи разузнали, что девушку зовут Зопира, и в середине осени ей будет пятнадцать - самое время замуж), веря, что это вновь приманит к нему удачу во время ставок. Феокрит, Алким, Никий и ещё трое гекатонтархов стали кучкой подле Делиада. Ламах сегодня к ним не подошёл.
  После того как басилевсы и прибывшие с ними вельможи расселись на своих местах в Царской ложе, тридцать всадников, открывавших программу сегодняшних скачек, протрусили рысцой вдоль трибун, давая зрителям приглядеться и сделать ставки.
  Арсамен велел Савмаку назвать трёх всадников, которые должны быть в первой десятке. Когда цепочка всадников, приветствуя взмахами рук басилевсов, проехала мимо Царской ложи к утреннему Пегасу, Савмак назвал. Хорет, Арсамен, Дидим, Геракл, Аммоний и многие из теснившихся поблизости чужих надсмотрщиков поспешили поставить на названных им наездников. Герак быстренько начертал их приметы на складной восковой дощечке. С дозволения царского лекаря Арсамен попросил его малолетнего раба отнести дощечки царевичу Левкону.
  Развернув складень, Левкон вполголоса прочитал:
  "Белый башлык - чёрный гиматий,
  синий башлык - малиновый гиматий,
  зелёный башлык - жёлтый гиматий".
  Всадник в чёрном плаще был сиракский царевич, двое других - сатавки.
  - Я бы тоже их выбрал, - сказал с усмешкой заглядывавший справа в складень Лесподий.
  - Ну, что ж, посмотрим, - сказал Левкон и, подозвав одного из Аполлониевых грамматов, продиктовал ему приметы всадников, поставив по несколько драхм на трёх указанных Савмаком и ещё двух, которых выбрал сам. Так же поступили Лесподий и Герея. Отдав с поклоном расписки, граммат ссыпал драхмы в открытый сундук у ног Аполлония, с отделениями для золотых, серебряных и медных монет.
  - Если наш скиф соврал, прикажешь его высечь, - сказала мужу Герея, обозначив в уголках губ улыбку.
  После того как всадники финишировали, Левкон вновь открыл складень. Все три указанных там наездника примчали в первой десятке, а из двух выбранных в довесок к ним, Левкон и Лесподий допустили по одной промашке, а Герея оба раза промахнулась.
  - Э-э, милая, придётся мне, видно, высечь тебя! - рассмеялся Левкон.
  - Что вы там всё смотрите? - обратил внимание на склонившуюся к складню троицу Перисад.
  - Тут один мой раб на удивление удачно предсказывает победителей, - пояснил с улыбкой брату Левкон.
  Подозвав ждавшего в правом углу ложи Хиона (передний бортик был ему как раз по плечи), Левкон отдал ему таблички и велел отнести Гераку. Притиснув к худенькой груди дощечки, мальчишка шустро понёсся боковой лестницей наверх.
  После того как Папий огласил со Спины имена десяти всадников, попавших в решающую гонку, грамматы, собрав расписки, раздали провидцам выигранные деньги. Тем временем из конюшни выехали четыре колесницы, сведенные жребием в первом сегодняшнем заезде: солово-буланая четвёрка сиракского царевича Аморга (у Спины), мышастая Молобара, разномастная Оронтона и солово-саврасая этнарха досхов Матадия. Открыв поданный прибежавшим с задней площадки Хионом складень, Левкон прочитал обратившим к нему любопытные лица соседям:
  - Сиракская тетриппа первая, тетриппа Оронтона вторая.
  Левкон, Лесподий, Герея, Элевсина и Перисад Старший тотчас поставили на указанные четвёрки. Их примеру последовало большинство сидевших в первых рядах вельмож (все уже знали о Левконовом рабе-оракуле). Перисад Младший не стал доверяться какому-то там рабу и поставил два статера на колесницы Молобара и Оронтона. Молобар и Горгипп, понятное дело, поставили на свою упряжку и тетриппу Аморга.
  Старт первой гонке колесниц дал Перисад Младший. Ошпаренные кнутами упряжки рванули с места во всю прыть, но перед первым поворотом возницы синдов и досхов притормозили и заняли позиции позади сиракской и сатавкской колесниц. Так они и проскакали, словно привязанные, пять кругов. Завернув на последний круг, возницы досхов и синдов подали вправо и к последнему повороту тетриппы примчали уступом: разномастные кони старшего сына Оронтона на вытянутую шею позади солово-буланых Аморга, мышастые Молобара - на полкорпуса позади разномастных, солово-саврасые досхов - на четверть корпуса от мышастых. В поворот возницы синдов и досхов влетели, почти не сбавив скорости. Обе колесницы занесло. Мышастые притиснули солово-саврасых к бортику трибун. Ступица колесницы досхов заскрежетала о каменную облицовку. Возницу с силой швырнуло на бортик. Ударившись плечом и прикрывавшей голову круглой стальной каской о стену, он обеспамятел и под испуганный вопль трибун, свалился с колесницы и поволокся на обмотанных вокруг груди вожжах между колесницей и бортиком. Выскочившие на перехват рабы, повиснув на уздах, остановили притормозившую упряжку.
  Тем часом остальные три тетриппы, яростно нахлёстываемые возницами, стрелой летели к финишу. Первой - на конскую шею впереди - черту пересекла сиракская четвёрка Аморга, за ней, голова к голове, упряжки Оронтона и Молобара.
  Вознаградив заслуженными, но не особо громкими рукоплесканьями победителя, зрители рьяно заспорили, кому присудят второе проходное место. Споры возникли и между судьями: они совещались минут пять.
  За это время врачи привели в чувство возницу досхов. От сидевших поблизости зрителей по рядам разнеслась успокоительная весть: он, хотя сильно расшибся, сломал ключицу и несколько рёбер, но живой. Усаженного в колесницу и увезенного шагом в конюшню возницу досхов трибуны проводили подбадривающими аплодисментами.
  Наконец Папий неспешно пересёк беговое поле и поднялся к Посейдону. Звонко-протяжно пропели под Царской ложей сигнальные горны. Трибуны затихли в напряжённом ожидании.
  - В прошедшей гонке победила тетриппа сиракского царевича Аморга, - громогласно протрубил Папий. - Тетриппа этнарха синдов, архистратега Молобара, управляемая возничим Гаттианом, и тетриппа этнарха сатавков Оронтона, управляемая его сыном Орсенутисом, по мнению судей пересекли финишную линию одновременно, поэтому для выявления второго участника решающей гонки сейчас между ними состоится дополнительная гонка на один круг.
  Зрители приветствовали решение агонитетов одобрительными криками и аплодисментами и тотчас принялись азартно ставить на победителя дополнительного заезда.
  По жребию у Спины стартовала колесница Молобара. Бешено хлеща конские спины кнутом, Орсенутис попытался обогнать соперника на прямой, чтобы оттеснить его от меты на повороте, а когда это не удалось, притиснул свою упряжку вплотную к мышастым. Прижатый к Спине, Гаттиан, откинувшись назад, натянул вожжи и круто завернул за мету, а Орсенутис влетел в поворот почти на полном скаку, вывернув по широкой дуге около самой стенки, и оказался на целую упряжку впереди потерявших скорость мышастых. Этот манёвр оказался решающим: отчаянные попытки возницы синдов наверстать на финишной прямой подвигли мышастых лишь поравняться грудьми с крупами разномастной четвёрки сатавков. Предсказанный Савмаком расклад в точности сбылся, пусть и с дополнительным заездом; поставившие на указанные им упряжки получили от казначеев вчетверо больше!
  В наступившем затем перерыве зрителей потешили ещё одной забавой: укрощением диких лошадей. Через боковые арки на беговое поле выгнали по десятку молодых необъезженных жеребцов и кобылиц. Два десятка конных сатавков и меотов погнались за ними, вращая над головами петли арканов. Бросая с расстояния в 10-15 шагов арканы (чем дальше, тем больше одобрительных криков и аплодисментов публики), удальцы останавливали и подтягивали к себе испуганно ржавших и упиравшихся в петле дикарей. Вместе с подбежавшими из входов на трибуны помощниками надевали на пойманных лошадей узды, оттянув губы, вставляли в рот удила. Затем помощники отбегали, а укротитель взмывал на голую конскую спину. Пытаясь освободиться, дикари отчаянно брыкались, крутились, мотали головами, лягались, совершали скачки на месте, вскидывались на дыбы, а укротители нещадно лупили их по чему ни попадя плетьми, пытаясь подчинить своей воле и заставить бежать по прямой. Далеко не всем удавалось удержаться на конской спине.
  Зрители - и стар и млад - с жадным интересом следили за борьбой коней и наездников, бурно радуясь, смеясь и аплодируя каждому падению укротителя. Но торжество сбросивших наездников коней было недолгим: укротители тотчас устремлялись в погоню, вновь и вновь запрыгивали на конские спины и, в конце концов, принудили дикарей к повиновению. Сделав под рукоплесканья довольных трибун пару стремительных кругов на усмирённых лошадях, укротители покинули скаковые дорожки.
  Им на смену к стартовой линии выехали шесть всадников в гиматиях шести разных цветов. Сейчас будет состязание в скорости коней и людей, сообщил вполголоса Савмаку Герак и в ответ на недоуменный взмах бровей приятеля указал на выстроившихся у чёрного Пегаса шестерых босоногих юношей в коротких разноцветных туниках. Всадники все были сатавки и меоты, бегуны - самые быстроногие эллины из Пантикапея и других боспорских городов. Задача бегунов была пробежать вдоль южной трибуны до красного Пегаса быстрее, чем всадники проскачут полный круг. Зрители активно делали ставки.
  - Как думаешь: кто будет первым - бегун или всадник? - спросил Герак Савмака. Тот снизал плечами:
  - Конечно, всадник.
  - А я говорю бегун. Спорим на кружку вина?
  - Ну, давай...
  Царевна Элевсина взмахнула красным платком, всадники, охаживая коней плетьми, устремились в погоню за сорвавшимися с места бегунами. Зрители, поднявшись на ноги (нижние ряды северной трибуны видели только головы бегунов над Спиной), шумно поддерживали своих: сатавки и меоты всадников, эллины - бегунов. Когда наездники вывернули из-за чёрного Пегаса, все бегуны уже промчали посыпанную мелом финишную черту напротив статуи Посейдона. Но обжигаемые плетьми кони летели быстрей и быстрей, а выдыхавшиеся на глазах бегуны - чем ближе к красному Пегасу, тем медленней. И всё же двое юношей добежали до восточного края Спины раньше самого резвого всадника. Герак радостно вскинул кулаки, торжествуя над посрамлённым Савмаком. Под рукоплесканья зрителей бегуны, опередившие всадников, получили от агонитетов по десять драхм (было за что умирать на дорожке!), а Папий объявил со Спины их имена.
  Затем выехавшие из конюшни два десятка трюкачей промчали круг наперегонки, стоя на конских спинах. Глашатаи стали выкликать смельчаков из публики проскакать круг стоймя на конской спине: тот, кто прискачет к красному Пегасу первым, получит в награду от агонитетов десять драхм, те, кто просто доскачут до финиша (галопом или рысью, но не шагом!) - получат по две драхмы. Возле красного Пегаса моментально выстроилась очередь из желающих: для многих на трибунах даже две драхмы были приличные деньги! Многие, перед тем как забраться на спины удерживаемых хозяевами коней, скинули обувь, полагая, что босиком устоять будет легче. Большинство стали лицом вперёд, держа в одной руке конец длинного повода, а в другой кнут, но были и такие, кто стал на конский хребет правым или левым боком; одни стояли выпрямившись и чуть откинувшись назад, другие замерли в полуприсядке на полусогнутых, нагнувшись вперёд, будто присели облегчиться. Зрелище было уморительное: ещё не успели стартовать, а публика на трибунах уже покатывалась со смеху.
  Из двух десятков пустившихся в забег всадников почти половина, под гогот трибун, свалилась уже на первых плефрах. Из тех двенадцати, кто, стоя враскоряку, всё же доскакал до чёрного Пегаса, пятеро свалились при развороте. Ещё трое не удержались, когда на финишной прямой пустили в ход кнуты. До правого крыла красного Пегаса под хохот и рукоплесканья зрителей доскакали всего четверо, из которых двое последних денег не получили, поскольку часть дистанции их кони прошли шагом.
  - А можно мне попробовать? - тихо спросил Герака Савмак, глядя, как новая группа "отважных" взбирается за красным Пегасом на конские спины.
  - Нельзя! - отрезал, оглянувшись через плечо Хорет. - Эти состязания только для свободных.
  Савмак стиснул губы, сиявшее в его голубых глазах пламя азарта угасло.
  После четырёх заездов верховые кони уступили место двум пароконным телегам с привязанными к задкам длинными верёвками. Каждая сделала по восемь кругов с волочившимися на верёвке борцами за награду. Получить вожделенные десять драхм удалось лишь четверым.
  Наконец зрители вдосталь насмеялись, и настало время для заключительного в этот день заезда колесниц. Ближнюю к Спине позицию заняла разномастная (слева каурый, справа мышастый, посередине - буланый и игреневый) упряжка фанагорийцев, правее - вороная четвёрка Каданака, далее - рыже-красно-гнедая тетриппа Левкона, крайней справа - серо-пегая четвёрка псессов.
  Открыв принесенный Хионом складень, Левкон не удержался от довольной ухмылки:
  - Первой будет тетриппа Каданака, второй - Левкона. Его бы устами вино пить.
  - Твой скиф не столь глуп, чтобы предсказать коням хозяина неудачу! - рассмеялся Лесподий.
  На этот раз все в первых рядах ложи, естественно, кроме Гиликнида и Гегесиппа, поставили на Левкона и Каданака. И не прогадали. Для обеих колесниц гонка сложилась довольно легко. Уже на первом развороте Каданак обогнал притормозившую упряжку фанагорийцев и занял лидирующую позицию у Спины, а гнедые Левкона - голова к голове справа от вороных. Возничие фанагорийцев и псессов решили отсидеться за ними, однако, когда на последнем круге они, отвернув к бортику трибун, попытались пойти на обгон, у них ничего не вышло: кони Каданака и Левкона оказались резвее. Вороные Каданака пересекли финишную черту на голову раньше Левконовых гнедых, остальные две упряжки отстали больше чем на корпус.
  Оба Перисада и вельможи из первых рядов, довольные выигрышем, радостно поздравляли Левкона, Герею и Элевсину, желали им победы в финальной гонке. Даже проигравшие Гиликнид и Гегесипп и понёсший немалые убытки по милости раба Аполлоний, пусть и с кислинкой на лицах, поздравили и пожелали удачи Левкону.
  - Посмотрим, что завтра напророчит наш Сайваг, - сказал с улыбкой жене Левкон. - Если он и завтра угадает, я, пожалуй, поверю в его лошадиный дар.
  - Если он завтра угадает, я бы хотел, чтобы этот скиф был моим, - распялив в улыбке неровные коричневатые зубы, заявил Перисад Старший.
  - Не только наши рабы, но и все мы и так принадлежим тебе, - напомнила с улыбкой Перисаду Герея.
  Не дожидаясь, пока Папий объявит победителей, публика, гудя многоголосьем голосов, повалила к выходам.
  Подойдя к правому углу ложи, Лесподий окликнул Делиада, двинувшегося было с друзьями вниз по лестнице. Сообщив, что Левкон и Герея пригласили их сегодня на обед, Лесподий велел сыну идти с ним в Старый дворец. Делиад с сожалением оглянулся на приятелей. Хлопнув его ладонью по полированному бронзовому наплечью, Феокрит дохнул в затылок:
  - Иди. Как освободишься, приходи к Диагору. Пока Тихе тебе благоволит, не упусти удачу.
  Спустившись во дворик, басилевс пожелал взглянуть на Левконова раба, подсказки которого помогли ему с сыном выиграть у Аполлония кучу золотых монет. Левкон подозвал Савмака. Савмак уже оказывался совсем близко от боспорского царя и его наследника, но тогда не него не обращали внимания. Теперь же он вдруг предстал прямо перед ними, басилевс с сыном и теснившиеся вокруг них вельможи уставились на него, как на диковину, и Савмак оробел под устремлёнными на него со всех сторон любопытными взглядами.
  - Так это этот... совсем ещё юнец... - услышал он тонкий и слабый, как мышиный писк, голос басилевса. - Как тебе удаётся так точно угадывать победителей?
  - Н-не знаю... - Вскинув на мгновенье глаза, Савмак глянул мимо басилевса на стоящую рядом с его сыном улыбающуюся Элевсину, тотчас уткнулся опять в каменные плиты под ногами и густо покраснел. - Просто мне показалось, что эти кони резвее.
  - А из оставшихся тетрипп, какая самая резвая? - спросил младший Перисад.
  Савмак засмущался ещё больше.
  - Н-не знаю... Все четыре упряжки резвы как ветер... Какая победит, зависит от возничих.
  - Ладно, скажешь завтра перед стартом, - отослал взмахом руки юношу Левкон.
  Только теперь, по пути к Акрополю, узнав от отца об удивительно точных предсказаниях этого скифского юнца, подаренного прошлой осенью Левкону Хрисалиском, Делиад, скосив глаза на полулежащих в незашторенных носилках Герею и Элевсину, пренебрежительно хмыкнул:
  - Подумаешь, удивил! Я и сам за эти два дня выиграл немаленькую сумму, угадав почти всех победителей. Феокрит и Алким не дадут соврать.
  Выйдя перед колоннадой Старого дворца из носилок, Герея и Элевсина поднялись со своими рабынями наверх - переменить одежду, а Левкон с Лесподием и Делиадом, в ожидании обеда, вышли прогуляться по залитым солнцем садовым дорожкам.
  - А слышали - херсонеситы приглашают боспорцев плыть в Херсонес, сражаться со скифами? - сообщил Делиад.
  - И что, ты хочешь поехать? - спросил Лесподий.
  - Да нет, - смутился Делиад, - я ведь на службе.
  - Вот и хорошо... Надеюсь, херсонеситы управятся без нас, - предположил оптимистично Лесподий.
  Левкон отмолчался.
  Через полчаса Герак пригласил в трапезную. Левкон занял своё ложе под окном в сад, Лесподий и Делиад прилегли на боковых ложах, Герея и Элевсина, как всегда, сели в креслах - одна в головах, другая в ногах у Левкона. Возглавляемые Креусой рабыни тотчас уставили столики перед ложами горячими - только с огня - аппетитно пахнущими блюдами, и все пятеро с удовольствием принялись за еду. Утолив в молчании голод, подняли наполненные Дидимом хрустальные канфары. Первый, по предложению Лесподия, дружно выпили за сегодняшний успех Левконовой тетриппы и за то, чтобы завтра она пришла первой в решающей гонке.
  - Если первым будет Каданак, я тоже не расстроюсь, - сказал с мягкой улыбкой Левкон, перед тем как пригубить вино.
  - Лишь бы не выиграл сирак, - патриотично возгласил Делиад.
  - Я слыхала, ты обещал отцу, что расстанешься со своей тюремщицей, после того как тебе подыщут более достойную невесту? - опустив отпитый на четверть канфар на столик, обратила испытующий взгляд на племянника Герея.
  Делиад промолчал, медленно наливаясь краской под перекрестьем воткнувшихся в него острыми стрелами четырёх пар глаз.
  - Полагаю, ты уже довольно наигрался со своей красоткой, - продолжила наступление Герея. - Самое время передать её этому твоему другу гинекономарху: вот для него она как раз подходящая жена. А тебе следует жениться на внучке Аполлония, пока она не досталась другому.
  - Но она же уродина! Я не смогу с ней спать! - воскликнул обозлено Делиад и сунул пустой канфар в руки стоящей за креслом Элевсины у его изголовья Карбоны, жестом отослав её к столику Дидима.
  - Не будь глупцом, Делиад! - стояла на своём Герея. - Женившись на Аполлодоре, ты обеспечишь себя на всю оставшуюся жизнь. Аполлоний стар и скоро умрёт, и все его огромные богатства станут твоими. В конце концов, все женщины устроены одинаково, только не у каждой есть такой дед, как у Аполлодоры.
  - Никто ведь не заставляет тебя спать только с ней, - мягко увещевал сына Лесподий, почувствовав, что упрямец вот-вот поддастся совместному нажиму (ещё бы и Левкон сказал своё слово, но тот молчал). - В твоём распоряжении, как и прежде, будут самые красивые рабыни, гетеры - спи, с кем хочешь!
  - Как ты с матерью? - хлебнув из поднесенного Карбоной канфара, съязвил Делиад. Увидев, как багровеет шея отца, понял, что не стоило этого говорить.
  - Я с твоей матерью честно делил супружеское ложе много лет, пока она была молода и не располнела, и родил с ней тебя. - Присутствие Гереи и Элевсины заставило Лесподия держать себя в руках. - И я по-прежнему её люблю и почитаю как мать моего сына... Так как насчёт Аполлодоры?
  - Нет. Ты ведь обещал, что я женюсь лишь на той, которая мне понравится.
  - Ну что с таким упрямым ослом делать! - обратив взгляд на Герею, стукнул в сердцах себя по ляжке Лесподий.
  - Да ладно вам! Бросьте насиловать парня, - заступился за Делиада Левкон. - Раз душа не лежит, насильно мил не будешь. Не нужно делать несчастным и его, и девушку.
  - Ну, хорошо, - уступил Лесподий, переводя взгляд опять на сына. - Тогда приглядись к дочерям Гегесиппа. По-моему, обе вполне симпатичные. Породниться с богатейшим семейством Фанагории, думаю, тоже неплохой вариант, - ища одобрения, обратил он глаза на Герею.
  - Я уже присмотрелся. - Бросив короткий взгляд на тётушку Герею, потом на сестру, Делиад поднёс к губам канфар и не спеша отпил половину под устремлёнными на него ожидающими взглядами. - Раз уж вам так не терпится женить меня на ровне, что скажете о дочке этнарха дандариев Зопире? Вот на ней я готов жениться хоть завтра!
  - Ты уже и имя её вызнал? - подивился Лесподий.
  - Теперь понятно его упрямство насчёт Аполлодоры, - усмехнулась Герея. - Наш мальчик успел положить глаз на очаровательную дандарийку! Видела её - красивая девочка. Всё лучше, чем дочка столичного палача.
  - Ну, тогда я завтра переговорю с Муннаком, - обрадовался Лесподий (сам-то он дочку этнарха дандариев в толкотне гипподрома как-то не заприметил). - Если девушка ещё ни за кого не просватана, надеюсь, смогу уговорить его выдать её за тебя.
  - И всё же жаль, что мы упустили внучку Аполлония, - огорчённо вздохнула, не добившись главной цели, Герея, подводя итог семейному спору.
  
  Ночью с Меотиды наволокло косматые тучи, над Проливом повисла низкая свинцовая пелена, заморосил дождь.
  Зрители, с раннего утра, несмотря на непогоду, битком заполнившие трибуны и лестничные проходы ради двух решающих гонок, накрылись, кто побогаче - толстыми плащами с капюшонами, непромокаемыми пастушьими лохматыми бурками, кожаными башлыками и широкополыми фетровыми петасами, кто победнее - дерюгами, рогожами, кусками кожи и парусины. Слабо реагируя на приевшиеся трюки дрессированных коней, жонглёров, акробатов, шутов, танцоров, публика со всё большим нетерпением и недовольством поглядывала на пустую Царскую ложу.
  Басилевсы и их свита долго не появлялись на гипподроме, выжидая, не прекратится ли дождь. Так и не дождавшись прояснения, Перисады, Герея и Элевсина отправлись к гипподрому в закрытой кибитке, запряженной двумя парами серых в яблоках красавцев. Левкон, которого Перисад тоже звал к себе в кибитку, предпочёл идти вместе с Лесподием и Эпионом пешком, прикрывшись от дождя синим замшевым паллием с глубоким капюшоном. Когда басилевсы и их вельможная свита заняли, наконец, свои места в защищённой от дождя кариатидами ложе, уже близилось к полудню.
  Двадцать лучших наездников в разноцветных гиматиях и башлыках, доказавших свою прыть в двух предварительных скачках, прогарцевали вдоль оживившихся трибун. Герак обратил внимание Савмака на поднявшиеся над крышей конюшни 12 дельфинов: в решающих гонках всадники и колесницы должны будут промчать вдвое большую дистанцию.
  На вопрос Арсамена, какая лошадь выиграет гонку, Савмак ответил, что кони один другого лучше, и первым может прийти любой. Тогда назови трёх всадников, чьи шансы выиграть скачку тебе кажутся наилучшими, настаивал Хорет. Обречённо вздохнув, Савмак назвал цвета трёх всадников. Герак тотчас нацарапал их на воске, и малый Хион побежал с дощечками к Левкону. Пока надсмотрщики диктовали грамматам цвета наездников и отдавали поставленные на них монеты, Герак восторженным полушёпотом вещал Савмаку, что тем, кто угадает победителя главной скачки, казначеи выплатят в пять раз больше поставленной суммы, кто верно назовёт двух первых всадников, получит в десять раз больше, а если угадаешь первого, второго и третьего - увеличишь поставленное в пятнадцать раз! Поэтому-то зрители столь активно сыплют в сундуки казначеев монеты в надежде сорвать жирный куш, а на трибунах, несмотря на дождь, иголке негде упасть.
  Отправить в забег всадников доверили Элевсине.
  Первые 5-6 кругов поливаемые усилившимся дождём всадники промчались плотной группой. Затем появились отстающие, и с каждым следующим кругом отставших, несмотря на усердную работу плетей, становилось всё больше. Головка кавалькады по-прежнему скакала плотной группой, приберегая силы для решающего рывка до последнего круга. Увы, но среди названных Савмаком трёх всадников победителя не оказалось: лучший из них примчал к финишу третьим. К великой досаде дандарийки Зопиры её юный брат Олтак был на финише только пятым. Не меньше вождя Муннака и его дочери расстроился и Делиад, поставивший наудачу полсотни драхм на Олтака. Выиграл же гонку наездников сиракский царевич Сагил, младший брат Аморга, которому предстояло доказывать превосходство сиракских коней в финальной гонке колесниц.
  Поскольку мокнуть под дождём лишний час никому не хотелось, сразу после того как Папий объявил имя победившего всадника к стартовой линии выехали четыре колесницы.
  На принесенном Хионом складне было начертано: "Первая - тетриппа Каданака, вторая - тетриппа Аморга, третья - тетриппа Левкона". Хотя после неудачи со всадниками веры в пророческий конский дар Сайвага заметно поубавилось, многие в первых рядах ложи, и сам Левкон, поставили на Каданака. А вот оба Перисада, Герея, Элевсина и Лесподий сделали ставку на тетриппу Левкона.
  Старт заключительной гонке Посейдоновых игр дал Перисад Младший.
  Первый круг упряжки проскакали голова к голове, колесо к колесу в том порядке, что определил для них жребий: у Спины солово-буланые кони царевича Аморга, правее - разномастная четвёрка старшего сына Оронтона, далее - вороные Каданака и ближе к трибунам - гнедая упряжка Левкона. Но при развороте на второй круг Каданак и возничий Левкона сатавк Афемак благоразумно укрыли свои упряжки за колесницами Аморга и Орсенутиса. В таком порядке они и наматывали круг за кругом, аккуратно объезжая Пегасов и почти не используя кнут на прямых. Скакавшие впереди Аморг и Орсенутис не делали попыток оторваться, понимая, что скачущие сзади их не отпустят - всё решится на последнем круге. Зрителям ничего не оставалось, как запастись терпением.
  Когда над крышей конюшни осталось два дельфина, возничий Левконовой колесницы при объезде красного Пегаса пристроился справа от упряжки Орсенутиса. Каданак же, которому Савмак напророчил победу, как и прежде, держался у Спины впритык за колесницей Аморга. После разворота на последний круг Каданак покатил на правый край. В этот момент Аморг решил, что время пришло, и вовсю заработал кнутом. Тотчас защёлкали по мокрым конским спинам бичи его соперников. Под рёв дружно подхватившихся на ноги зрителей, сбросивших мешавшие обзору накидки и капюшоны, тетриппы полетели стрелой. И тут выяснилось, что взятый Аморгом и Афемаком темп оказался не по силам четвёрке Орсенутиса: несмотря на свирепую работу кнута, разномастные с каждым скачком отставали и к последнему повороту оказались между колесницами Аморга и Левкона. Вороные Каданака едва смогли догнать задок Левконовой колесницы. И тут вдруг, вместо того, чтобы, как всегда, притормозив, круто завернуть за Спину, Аморг, не сбавляя скорости, полетел по широкой дуге к внешнему бортику, заодно перекрывая путь скакавшим справа тетриппам. Орсенутис резко притормозил, изготовясь направить свою четвёрку в образовавшуюся между колесницей Аморга и Спиною широкую брешь, но правая ступица сиракской колесницы задела переднюю ногу его левой пристяжной. Трибуны горестно охнули: прозительно заржав, пристяжная сделала несколько скачков и рухнула с залитой кровью, подломившейся в колене ногой, остановив всю упряжку, так что Орсенутис вылетел по инерции на круп одного из дышловых.
  Зато тот же манёвр с блеском удался Каданаку. Круто вывернув влево, он удачно проскочил между колесницами Аморга и Орсенутиса и вынесся на финишную прямую наравне со скакавшей у правого бортика четвёркой Левкона. Что до Аморга, то его колесница катила в опасной близости от передних ног Левконовой упряжки, явно не собираясь уступать ей ближнюю к трибунам дорожку. Афемаку ничего не оставалось, как, придержав, подать свою четвёрку влево, в широкий коридор между колесницами Аморга и Каданака. Увы, после этого вынужденного манёвра наверстать отставание на оставшемся до финиша стадие Левконовым гнедым оказалось не по силам. А вот укрывавшиеся всю дистанцию за лидером Каданаковы вороные, вырвавшись на простор, полетели к финишу, что те Пегасы, на глазах съедая отставание от солово-буланой сиракской четвёрки.
  Элевсина, вцепившись ладонями в мраморный бортик, прыгала и дико визжала, отец и сын Перисады, навалившись грудью на бортик и выпучив глаза, отчаянно болели против сирака, Левкон и Герея стояли молча, крепко обнявшись. Под неистовый рёв, вопль и визг трибун вороные пролетели финишную черту на голову раньше солово-буланых. В Царской ложе и на трибунах началось бурное ликование. Сыпавшей с мутно-серого неба мороси никто не замечал. Вскоре судьи единодушно подтвердили громозвучными устами Папия победу тетриппы Каданака.
  Тем часом Орсенутис перерезал горло сломавшей ногу саврасой кобыле, обрезал пристёгивавшую её упряжь и укатил на оставшейся тройке вслед за расстроенным поражением Аморгом и колесницей Левкона в распахнувшую ворота кафизму. Каданак же, совершив под бурные рукоплескания зрителей (особенно восторженно его приветствовали сидевшие на закруглении у чёрного Пегаса сатавки) полагающийся победителю круг почёта, остановил упряжку у входа на центральную трибуну и вместе с юным сиракским царевичем Сагилом, смущённо улыбаясь и пожимая руки теснившимся вдоль прохода зрителям, поднялся к передней стенке Царской ложи. В этот момент, словно по команде, дождь прекратился, и серое небо стало светлее. Каданак и Сагил поднялись на трёхступенчатое каменное возвышение под центральным барельефом (передние ноги мчащей колесницу четвёрки вскинуты, задние подогнуты, наклонившийся вперед возничий занёс над конскими спинами длинный кнут). Их обнажённые головы (свой шлем Каданак оставил в колеснице) оказались чуть выше ограждения, над которым стояли, рукоплеща и улыбаясь, отец и сын Перисады, Элевсина, Левкон и Герея. Торжественно пропели трубы стоявших по бокам возвышения десяти трубачей. Аполлоний подал Перисаду хранившийся в его сундуке золотой лавровый венок. Подняв венок над головой и показав разразившимся овацией трибунам, басилевс водрузил его на обметанную пшеничной копной длинных прямых волос голову сиракского царевича Сагила - самого быстрого наездника этих Игр. Второй точно такой же венок Перисад Старший передал сыну, и тот, улыбаясь, опустил его на коротко остриженные тёмно-каштановые волосы Каданака. Повернувшись лицом к трибунам, победители Игр вскинули руки, приветствуя рукоплещущих, не жалея ладоней, зрителей.
  Через минуту Каданак и Сагил спустились на беговое поле. Каданак ступил в свою колесницу, Сагил запрыгнул на принесшего ему победу коричнево-гнедого коня, которого держал под уздцы один из сираков. Помахивая рукоплещущим трибунам, победители Игр, сопровождаемые сзади Посейдоновыми жрецами и агонитетами, поехали шагом за снесенной со Спины и водружённой на носилки деревянной статуей Посейдона к храму Посейдона, чтобы принести хозяину Игр благодарственные жертвы и получить от агонитетов полагающуюся победителям, помимо золотых венков, денежную награду, равную десяти минам серебра.
  Выйдя за храмовые ворота, Каданак и Сагил - оба по-прежнему в золотых венках - вновь сели один в колесницу, другой на коня, и поехали за Папием и десятью трубачами через Бычий рынок и агору к Акрополю. В пяти шагах за короткохвостым длинноногим мерином Сагила помахивали пышными алыми султанами закованные в золотую упряжь грудастые крутошеие бело-серые кони, тянувшие кибитку басилевсов. Жрецы Посейдона и завершившие службу агонитеты влились в валившую за царской кибиткой между шеренгами соматофилаков толпу вельмож по бокам плывших на плечах мускулистых рабов зашторенных парчовыми пологами носилок вельможных жён и дочерей. За вельможами и носилками гарцевали на конях пятеро сиракских царевичей и два десятка сопровождающих их молодых скептухов вперемешку с этнархами и знатью сатавков и меотов.
  Алким, как глава телохранителей наследника, ехал верхом сбоку царской кибитки, Феокрит и Делиад шли вместе с родными за кибиткой. Лесподий ещё во дворике у гипподрома сообщил сыну, что переговорил с этнархом дандариев и дело слажено: Муннак согласен отдать дочь Зопиру за Делиада. Договорились, что свадьба состоится в середине гиперберетея - как только девушке исполнится пятнадцать, - сперва в Тирамбе, затем в Пантикапее.
  В крепости соматофилаков Лесподий с сыном подождали спешившихся вместе с сираками, сатавками и меотами возле царской конюшни дандариев. Лесподий представил Делиада Муннаку, его сыну и дочери. Стыдливо прикрывшаяся длинными изогнутыми ресницами Зопира так и не осмелилась взглянуть в лицо столь внезапно обретённому жениху. Поздравив юного Олтака с успешным, как для первого раза, выступлением на Играх, Лесподий выразил уверенность, что через год тот непременно выиграет золотой венок. К царскому дворцу будущие родичи пошли вместе.
  Левкон с женой и дочерью, оба сегодняшних триумфатора, сиракские царевичи, первые боспорские вельможи с жёнами, сыновьями и юными дочерьми, этнархи сатавков и меотов с близкими, столичный полемарх и пританы, посейдоновы жрецы и агонитеты - всего около восьми десятков человек - поднялись вслед за Перисадами в Тронный зал для участия в пиршестве, по-традиции устраиваемом басилевсом в честь победителей Игр. Басилевсы расположились на тронном возвышении, трон на котором был заменён застланным златотканой алой парчой двухместным обеденным ложем. Гости расселись на покрытых ковровыми и парчовыми тканями невысоких скамьях, тянувшихся шестью рядами параллельно боковым стенам. Между скамьями стояли три ряда низких обеденных столиков (часть их была позаимствована в Старом дворце и ближайших к Акрополю домах вельмож), к приходу гостей уже уставленных приготовленными к пиру всевозможными (главным образом - рыбными) яствами.
  Женщины и девушки уселись по одну сторону столиков, мужчины - по другую. Лесподий и Муннак сели бок о бок, дабы обговорить между делом подробности будущей свадьбы. Лёгкий на язык Делиад, блестя радостными глазами на сидящую напротив Зопиру, увлёк сидевшего сбоку Олтака разговором о сегодняшних гонках, не преминув похвастать благосклонностью к нему во время Игр капризной Тихе: все три дня он неизменно завершал с солидным выигрышем. Вот и сегодня он поставил десять драхм на то, что Каданак будет на финише первым, сирак - вторым, а тетриппа Левкона - третьей, и после финиша получил за свои десять драхм целую мину серебра! Жалко только, что не рискнул поставить больше. О том, что такой расклад финальной гонки предсказал скифский раб Левкона, которому он доверился, Делиад предпочёл умолчать.
  Услыхав его довольный смех, Зопира подняла завесу ресниц, в первый раз взглянув в лицо будущему мужу, и осмелилась спросить, почему он сам не принял участия в скачках. Обрадованный, что она, наконец, с ним заговорила, и он услышал её робкий нежный голосок, Делиад, улыбаясь, пояснил, что, во-первых, в первый день Игр он был на службе, охраняя со своей сотней басилевсов, во-вторых, у него нет столь резвого скакуна, как у Олтака, а главное - он хоть и умеет держаться в седле, но до выросших на конских спинах скифских, меотских и сиракских удальцов ему как до Луны. В качестве доказательства он рассказал с весёлыми подробностями, как пытался укротить со своим другом Ламахом, теперешним столичным гинекономархом, пленённого под Феодосией скифского жеребца. Не смирного мерина, а именно жеребца - чёрного, как смола, злющего и дикого бактрийца. Услыхав, как исхлёстанный в две плети жеребец, прикинувшись покорным, отдавил Делиаду копытом пальцы на ноге, а его другу, лягнув задом запряженную в телегу кобылу, переехал тележным колесом голень, брат и сестра звонко засмеялись, к вящему удовольствию Делиада. Отсмеявшись, Олтак поинтересовался, где сейчас этот неукротимый скифский жеребец.
  - Мы хотели подарить его дяде Левкону, но когда узнали, что Палак коварно пленил Левкона в Неаполе, я пригнал его на аркане в Пантикапей, и тётушка Герея продала его на торгах, - рассказал Делиад. - Молобар с Горгиппом выложили за него аж сотню золотых монет.
  - Ого! - присвистнул Олтак.
  - Никто не видел, чтобы Молобар или Горгипп на нём ездили, - добавил Делиад. - Должно быть, он и им не покорился. Как я слышал, Молобар отправил его в свои табуны плодить жеребят.
  Затем Олтак попросил Делиада рассказать о его участии в войне со скифами. Слушая его увлечённый рассказ и ловя сквозь завесу приспущенных ресниц его весёлый ласкающий взгляд, Зопира подумала, что ей, похоже, здорово повезло с будущим мужем: он не только молод, красив, знатен и богат, но и, по-всему видать, добрый и весёлый человек. И на смену неуверенности и страху, в её девичьем сердечке затеплились радость и нежность, как предвосхищение будущего счастья...
  
  Обложные серые тучи продолжали застить небо над Пантикапеем и на следующий день.
  В полдень, в отмытом и очищенном рабами от следов вчерашнего пира Тронном зале, отец и сын Перисады приняли херсонесских послов. Перед тем, как подняться в Тронный зал, советники Перисада, включая Левкона, собрались в покоях басилевса, где Аполлоний доложил, с какой целью прибыли херсонеситы. Перисад Младший воинственно воскликнул, что херсонеситам нужно помочь: пока скифское войско будет осаждать Херсонес, ударить с другой стороны, захватить и разграбить Неаполь Скифский, отомстив Палаку за его недавнее нападение. Аполлоний мягко объяснил, почему этого делать не следует, и все советники, включая Левкона, с ним согласились. Перисад Старший, к огорчению воинственного сына, разумеется, признал правоту Аполлония. Определившись с ответом, басилевс с сыном и советниками переместились в Тронный зал, а Нимфодор отправился за дожидавшимися во дворе цитадели херсонеситами.
  Постучав отделанным чеканным серебром костяным посохом в золочёную резную створку, Нимфодор вошёл в распахнутые рабами двери и объявил с порога имена стоявших за его спиной херсонесских послов, затем отступил в сторону, жестом пригласив послов войти.
  Остановившись, как советовал на лестнице дворецкий, в пяти шагах от алого тронного возвышения, послы с достоинством поклонились сидевшим на возвращённом на своё место троне Перисадам. Младшие послы прижимали к бокам некие завёрнутые в полы плащей предметы. Сикион пожелал басилевсам и всем присутствующим радости и долгих лет здравствования. По его кивку младшие послы шагнули вперёд и, откинув плащи, положили у подножья трона скромные дары херсонеситов: старинную афинскую краснолаковую амфору, на одной стороне которой был изображён Агамемнон, приносящий в жертву Артемиде дочь Ифигению, а на другой - гибнущая в огне Троя, и большое круглое серебряное блюдо, в центре которого искусно отчеканенный всадник, метал копьё в целящегося в него из лука из башенки на спине слона индийского царя в высокой тиаре. Воззрившийся радостно заблестевшими глазами на подарки Перисад Младший, тотчас узнавший на блюде сцену битвы Александра Великого с индийским царём Пором, с трудом удержался от желания соскочить с трона и рассмотреть подарки поближе.
  Евант вручил епископу Нимфодору, а тот передал логографу Аполлонию пергаментный свиток со свинцовой печатью Херсонеса, в котором подтверждалось, что Евант, сын Еванта, Сикион, сын Ликона, Антигон, сын Прона и Аполлонид, сын Менандра, являются посланцами херсонесского полиса, уполномоченными Советом и народом Херсонеса вести переговоры и заключать соглашения с чужеземными полисами, государствами и гражданами о помощи Херсонесу в войне со скифами. (65-летний Аполлоний уже плохо видел, и текст зачитал его первый помощник, 24-летний вольноотпущенник Афенодор, сын епископа Нимфодора от рабыни, которого отец прочил на смену Аполлонию.)
  Получив дозволение говорить, Сикион сообщил о враждебных намерениях Палака относительно Херсонеса и предложил басилевсу Перисаду заключить военный союз против скифов, подробно изложив все доводы в пользу такого союза, в надежде убедить басилевса.
  Но нет... Как только Сикион умолк, Перисад Старший, разглядывавший на протяжении его долгой речи гибнущую у своих ног Трою, нисколько не вникая в суть того, что говорит херсонесит, велел Аполлонию дать ответ. Выразив от имени басилевса и всех боспорцев сочувствие херсонеситам и пожелав им победы, логограф объявил, что басилевс Перисад останется верен недавно заключённому мирному договору со Скифией и посему не может вступить в союз с Херсонесом.
  Умолкнув, Аполлоний устремил вопрошающий взгляд на Перисада. Очнувшись от созерцания горящего на конусовидном боку амфоры города, представлявшегося в его воображении осаждённым скифами пылающим Херсонесом, Перисад вскинул глаза на стоящих напротив с нахмуренными лицами послов.
  - Да... такова наша воля, - подтвердил басилевс сказанное логографом. - Радуйтесь. Желаем вам доброго пути.
  Поклонившись, херсонеситы в сопровождении Нимфодора покинули залу.
  Не успели рабы закрыть за ними створки дверей, как Перисад Младший скакнул по-лягушачьи с трона через все три покрытые алым сукном ступени и поднял с пола серебряную тарель.
  - Папа! Папа! Смотри! Это же Александр Великий на Букефале сражается с индийским царём Пором! Вот здорово! Я возьму это блюдо себе! Дядя Левкон, погляди! Надо показать Элевсине!
  - Хорошо. А амфору пусть поставят в моей спальне, - сойдя по тронным ступеням, велел Перисад Старший.
  Обступившие царевича вельможи восхищались вместе с ним подарками херсонеситов. Жаль, что мы ничем не можем им помочь. Ну да ничего - отобьются от скифов и без нашей помощи.
  Аполлоний напомнил, что осталось ещё одно дело, которое необходимо решить: как быть с подарками скифам?
  Отпустив сына с Александром Великим и Пором в его комнаты, Перисад Старший, вздохнув, вернулся на трон.
  Ежегодные подарки для трёх сиракских этнархов вчера после пира были вручены казначеем Деметрием их сыновьям. Но из Скифии в этот раз никто на Игры не приехал. Как быть?
  Советники басилевса единодушно согласились, что подарки (ценность которых была оговорена в мирном договоре) следует незамедлительно отправить в Неаполь, дабы у Палака не возникло повода вновь напасть на Боспор. А чтобы по пути золото опять не превратилось в медь, отвезти дары и передать под расписку казначею Палака должен сам Деметрий.
  
  Не пригласив после официального приёма отобедать за царским столом, как было принято с послами дружеских стран, херсонеситам недвусмысленно дали понять, что басилевс желает, чтобы они возможно скорее покинули Боспор. По пути из царского дворца к портовому ксенону, где они проживали, среди послов возникло разномыслие: куда теперь? Сикион предложил воспользоваться советом Левкона и попытаться вбить клин между Палаком и Тасием. Евант считал, что встреча с царём роксолан слишком опасна и ничего хорошего им не сулит, и настаивал плыть, как им было указано, в Питиунт, Диоскуриаду и Фасис. После недолгих споров решено было разделиться: Евант с Аполлонидом поплывут на восток, Сикион с Антигоном отправятся на "Таврополе" в Кремны.
  Выйдя на агору, вновь заполненную после трехдневных празднеств торговцами и покупателями, несмотря на слезливое сумрачно-серое небо, все четверо отправились в ювелирные и винные ряды - покупать незапланированные подарки для Тасия, без которых к варварским царям нечего и соваться.
  Утром следующего дня небо всё ещё было полно облаков, но дождь прекратился. Кое-где через голубые прорехи к земле и воде прорывались золотые снопы солнечных лучей. Волны в бухте и проливе были невысоки, можно было безбоязненно отправляться в путь. Поднявшись по шаткому трапу на "Таврополу", обнявшись на прощанье, послы пожелали друг другу удачи, и Евант с Аполлонидом перешли на пришвартованный к правому борту "Дельфин". Отчалив, "Дельфин" и "Тавропола" до пролива плыли бок о бок, едва не цепляясь лопастями вёсел. Затем кормчие повернули лопасти рулей, моряки закричали друг другу весёлые пожелания, замахав прощально пилосами, и корабли разошлись: один взял курс на север, другой устремился с попутным ветром на юг.
  В это самое время из Мирмекийских ворот Пантикапея выехали верхами Левкон, Каданак, царевич Перисад и Алким. За ними катил обоз из трёх принадлежащих Каданаку кибиток; в передней ехали жена и дочь Левкона со своими служанками, в двух других - Хорет, Креуса, рабы, рабыни и сундуки с вещами. За кибитками топотала копытами полусотня соматофилаков. Проехав запруду и перекрестье сходившихся к городским воротам дорог, всадники и кибитки порысили на север. Семейство Левкона переезжало на лето в усадьбу у Железной горы.
  
  ГЛАВА 13
  
  И вот час настал!
  Серебряное зеркало Аргимпасы повернулось к Земле тёмной стороной, а света тысячи тысяч горевших на том конце Неба звёздных костров не хватало, чтобы проредить сгустившуюся ненадолго у земли ночную черноту. Да и облаков, бесшумно скользящих между Небом и Землёй, слизывая прожорливыми языками с небосвода зёрна звёзд, заметно прибавилось: скифские боги вняли-таки Палаковым мольбам!
  Подойдя с братьями, тысячниками и вождями к краю обрыва (чёрные зубчатые силуэты херсонесских башен едва угадывались на усыпанном звёздами тёмно-фиолетовом небе, а обычно белевшей на дне балки дороги не было видно вовсе!), Палак приказал десятку телохранителей бесшумно спуститься вниз по крутому склону и вернуться тем же путём наверх. Убедившись, что уже в десяти шагах воинов нельзя разглядеть, окружавшие царя скептухи единодушно согласились, что можно начинать. Дружески похлопав тысячников Асхара и Камбиса и шестерых назначенных на дело сотников по обшитым металлическими пластинами грудям и плечам, Палак приглушенным голосом пожелал им и их воинам милостью Ария удачи и велел приступать.
  Молодые царевичи, сыновья Марепсемиса и Лигдамиса, все как один попросились в тот отряд, что должен проникнуть в город через подземный лаз. Также и все друзья царя горели желанием поучаствовать в столь необычайном и захватывающем деле. Воспретив лезть подземной норой в город, Палак дозволил царевичам и друзьям присоединиться к трём сотням сайев, двинувшимся в обход горы к посёлку каменотёсов. И только Главк упросил-таки Палака отправиться с Ситтаком. (Старший брат его Дионисий предпочёл остаться с Палаком, тремя старшими царевичами, четырьмя тысячниками, четырьмя вождями, сотнями замерших в ожидании воинов и слуг под осокорями, справедливо полагая, что его вклад в захват Херсонеса и без того велик.)
  Первыми, выстроившись по двое друг другу в затылок, отправились к Херсонесу два десятка лучших бойцов из "херсонесской" сотни Ситтака и две сотни отборных сайев во главе с Асхаром (одной из них командовал сын вождя напитов Ториксак). На каждом воине была чёрная лохматая пастушья бурка с накинутым поверх обшитого металлом башлыка наголовником, чтобы, как только греки пустят со стены огненную стрелу или кинут факел, мгновенно всем упасть на землю и замереть недвижимо, неотличимые от поросшего травою склона. Копий, понятно, не взяли - с ними через нору всё равно не пролезть; вооружены были акинаками, пристёгнутыми к голеням кинжалами и длинными ножами, некоторые - заткнутыми сзади за пояс обоюдоострыми секирами; у каждого на левом бедре висел горит с луком и полусотней стрел и на плече под буркой - круглый или овальный выпуклый щит.
  Путь второго, Камбисового отряда, тоже укрытого под чёрными овчинными плащами (у этих, помимо акинаков, секир, луков и щитов, были с собой и короткие копья), был хоть и длиннее, но куда безопаснее. Обойдя с тыльной стороны Девичью гору, три сотни сайев, семеро царевичей и полсотни Палаковых друзей во главе с Тапсаком стали осторожно пробираться по усеянному каменными стелами, утыканному кипарисами и туями, поросшему колючей ежевикой, шиповником и розами обиталищу мёртвых к невидимому под чёрной стеной прибрежной цитадели селищу херсонесских каменотёсов, а плескавшиеся близко о каменный берег волны заглушали тихий шурхот шагов и неосторожный стук о надгробье оружия. И всё же, когда передние подошли к посёлку, чуткие псы учуяли крадущихся за толстой крепостной стеной чужаков и подняли многоголосый галдёж. В ответ из посёлка каменотёсов разнёсся на всю округу отчаянный кошачий вопль.
  Спустившись в балку, Ситтак повёл отряд краем дороги, на значительном удалении от крепостной стены, откуда их в такой темноте было не увидеть, не услышать. Лишь когда дорога плавно повернула к недалёким уже воротам, отряд, утроив осторожность, пригибаясь к земле, повернул за Ситтаком к крепостной стене. Подкравшись к подножью стены, где тьма была особенно густа, скифы, накрывшись бурками, присели на корточках под откосом. В этот момент справа - за невидимыми воротами - зашлись лаем в городе собаки, понудив скифов ещё плотнее вжаться в травяной откос, затем протяжно верескнул кот. На верху стены, над залёгшими скифами зазвучали тихие голоса, потом приглушенно прыснул тонкий юношеский смешок, звякнул о камень металл и опять всё стихло.
  Ситтак вытянул висящий за пазухой на толстом длинном шнуре ключ, нащупал пальцами скважину замка, осторожно вставил и провернул два раза. Первыми, вытянув руки, в чёрную дыру уходящего в откос коридора полезли четыре бывших копача, ориентировавшиеся в склепе, как у себя дома. Продвигаясь на ощупь друг за другом вдоль кирпичных стенок, они вошли в поперечный коридор.
  - Пусто, - донёсся из темноты до сидевшего с вынутым акинаком у прикрытой двери Ситтака чуть слышный шёпот одного из копачей. Затем из склепа послышалось пять-шесть коротких скрежещущих ударов, и чёрную могильную тьму разбавил тусклый желтоватый свет, полившийся из правого коридора. Ситтак вновь открыл дверцу и, поманив коротким взмахом руки ждавших у входа воинов, пригнувшись под низким потолком, направился в освещённое сумеречным светом каганца нутро склепа.
  За воинами Ситтака под землю полезли сайи - одним из первых Главк, как и остальные, охваченный нетерпеливым желанием поскорей оказаться за городской стеной. Тысячник Асхар, наоборот, остался сидеть у входа в склеп, напутственно хлопая по плечу или спине каждого залезавшего внутрь воина. Как и подобает начальнику его ранга, он продолжал следить за обстановкой снаружи, собираясь проникнуть за стену лишь когда дом хлебопёка окажется в руках его воинов.
  Два десятка Ситтаковых воинов сгрудились около своего командира в правом закутке склепа. Тем часом четыре бывших копача перекидали кости и череп мертвеца из дальней левой ниши в нишу напротив и подняли присыпанную глиной деревянную крышку, открыв ведущую за крепостную стену узкую "лисью нору". Ситтак несколькими ударами подошвы обрушил тонкую боковую стенку ниши, сделав вход в лаз гораздо удобнее.
  Тем часом входившие в подземелье сайи заполнили правую половину склепа, затем левую, опасливо поглядывая на зловеще скалящиеся в боковых нишах черепа, и набили битком входной коридор. Всего под землёй поместилось человек семьдесят, остальные, накрывшись с головой лохматыми бурками, ждали снаружи.
  Запалив ещё одну плошку и оставив её в неповреждённом левом углу ниши, четыре копача (первый - со светильником) нырнули друг за другом в лаз, за ними Ситтак, за Ситтаком остальные его воины, один из которых нёс в закрытой плетёной корзинке кошку. Добравшись до конусовидной выемки под кладовой Даматрия, копачи и Ситтак радостно удостоверились, что ход наверх, с вбитыми в стену железными скобами, цел и невредим. Отдав товарищу мешавший щит, один из копачей осторожно полез наверх, другой, подняв в гору плошку, светил ему. Замерев под яйцевидным днищем глиняной винной бочки, копач с полминуты чутко прислушивался. Убедившись, что сверху не слышно ни звука, копач, отогнув голову, надавил на глиняное днище плечом: раз, другой, третий. Несмотря на все его усилия, пифос ни на волос не сдвинулся с места.
  - Не поддаётся, - задышливо шепнул он ждавшим внизу товарищам. Отдав плошку Ситтаку, второй копач полез к нему на подмогу. С трудом поместившись в узком, рассчитанном на одного лазу, парни с минуту усердно пыхтели - один что было сил давил на днище плечом и загривком, второй, как мог, помогал ему руками - пытаясь приподнять пифос, но без толку.
  - Не выходит! - сдался наконец верхний. - Наверно на него поставили что-то тяжёлое.
  "Или хлебопёк приказал наполнить пифос вином", - подумал Ситтак.
  - А ну, слазьте. Я сам попробую, - приказал он копачам.
  Убедившись, что пифос не поддаётся, Ситтак приложил к шершавой глине ухо и шлёпнул ладонью по днищу. Ну так и есть! Пифос был полон.
  Ситтак приказал ждавшим внизу с запрокинутыми лицами копачам, чтобы передали сюда секиру. Через минуту один из копачей протянул Ситтаку украшенное резной оленьей головой длинное, в руку, топорище двулезвийной секиры. К этому времени в выемке под вертикальным лазом уже стояли и сидели на корточках под стенкой семеро его воинов, и ещё шестеро ждали на четвереньках в горизонтальном лазе.
  Ситтак спустился ниже, примеряясь, как изловчиться нанести по днищу сильный удар. Сделать это в узком, тесном лазу было совсем не просто: как-то размахнуться и ударить можно было только снизу, а ведь пробить проклятый пифос желательно было с одного-двух ударов! Двое копачей, подняв ладони, поддерживали Ситтака снизу за ляжки и ягодицы. Зная, что внизу днище самое толстое, Ситтак постарался ударить наискосок немного сбоку. Примерившись, он с силой ударил овально заточенным остриём по яйцевидному днищу. Раздался короткий скрежещущий звяк. Зеленовато-серую шершавую глину пифоса прочертила узкая, неглубокая царапина. Услышали ли звук удара вверху на стене? Переведя дух, через десять секунд Ситтак рубанул снова, постаравшись ударить сильнее и попасть в то же место. И опять толстая стенка пифоса, ударив по ушам громозвучным каменным скрежетом, осталась цела. Понимая, что греки наверху наверняка уже всполошились и нужно как можно скорее откупорить проход, Ситтак, разозлившись, опустив секиру пониже, со всей силы хрястнул наискось под днище. По глине побежали во все стороны тонкие ломаные трещины. Наконец-то! Хекнув, Ситтак тотчас ударил в ту же точку ещё раз. В тот же миг тяжёлый яйцевидный низ пифоса отвалился, ударив Ситтака по подбородку и металлическим пластинам на груди. На Ситтака, на удержавших его на вытянутых руках парней и на теснившихся в выемке с запрокинутыми в гору лицами молодых скифских воинов хлынул густой липкий поток оливкового масла...
  
  После того как предатель Даматрий и его рабы были уведены под присмотром Мегакла в эргастул (жену, невестку и дочерей Даматрия арестовывать не стали, поверив, что они ничего о подземном ходе не знали), а Стратон и Апемант, по требованию коллег, отправились по домам, с настоятельной рекомендацией им и их семьям не выходить из дому, пока скифы будут стоять ввиду города, Минний предложил оставшимся около лаза трём стратегам наполнить прикрывающий лаз пифос оливковым маслом и оставить в кладовке засаду. Не сумев поднять пифос, скифы наверняка его разобьют, и тогда...
  Стратегам задумка Минния понравилась.
  Конфискованный на нужды города дом Даматрия стал использоваться для отдыха и кормёжки охраняющих ворота и прилегающую стену воинов. В доме и во дворе постоянно пребывало не меньше полусотни воинов. Здесь же, в удобной близости от Южных ворот - самого уязвимого места обороны - устроили своё местопребывание стратеги. Что до жены и малолетних дочерей Даматрия, то им в конфискованном доме места не нашлось. Если жену пропавшего в Скифии Стефана, с двумя её малышами, забрали к себе её родители, то жене и дочерям предателя Даматрия не пожелали дать кров ни соседи, ни мужья двух старших дочерей. Несчастным ничего не оставалось, как явиться со слезами к главному виновнику их бед - Формиону. Сознавая свою вину перед Даматрием, Формион приютил его жену и младших дочерей в своей опустевшей "крепости". Попросив умолявших спасти их мужа и отца, орошавших поцелуями и слезами его руки женщин набраться терпения, Формион пообещал, что как только эта война закончится, и Даматрий, и Стефан непременно будут освобождены.
  Было понятно, что скифы воспользуются подземным ходом ночью, причём дождавшись тёмной, безлунной ночи. Тем не менее двое воинов сидели в частично очищенной от продуктов кладовой Даматрия возле наполненного до верхней кромки оливковым маслом пифоса и днём, а на ночь их число утраивалось. После захода солнца им было велено сидеть тихо, передвигаться на цыпочках и разговаривать только шёпотом, а лучше вообще не разговаривать. Дабы парни не заснули, им было дозволено развлекаться игрой в кости, но опять же без малейшего шума, кидая астрагалы из рук на мягкий плащ. Горлышко пифоса с маслом было прикрыто деревянной крышкой, а в стоящем неподалёку круглом широкогорлом горшке с песком горели два факела. Ещё с десяток факелов торчали про запас в соседнем горшке.
  Пока в ясном небе сияла луна, Минний преспокойно шёл спать в дом Гераклия, но в этот вечер, оглядев с привратной башни утонувшую в густом сумраке Девичью гору и наливающееся на глазах чернильной чернотой, затянувшееся рваными облаками небо, решил остаться вместе с неразлучным Демотелом в доме Даматрия.
  Зайдя вместе с дежурившим в эту ночь в "штабе" стратегом Делием в кладовую, Минний предупредил стороживших лаз парней, что этой ночью могут пожаловать гости. Делий отправился в дом, где устроились, не снимая доспехов, на полу в каждой комнате и на дворе под навесами около сотни воинов, а Минний и Демотел остались с парнями в кладовке.
   Демотел, опустив голову на притянутые к груди колени, прикорнул у открытой двери, а Минний, усевшись возле "секретного" пифоса, принялся метать с парнями кости.
  Внезапно снизу раздался глухой хлопок по пифосу. Игроки застыли, кто как сидел - один с зажатыми возле груди между ладонями костями. Минний предостерегающе поднес к губам палец. Тотчас очнулся и вскинул голову Демотел. С минуту всё было тихо, а затем снизу раздался гулкий скрежещущий удар, заставивший всех восьмерых испуганно вскочить на ноги, будто от громового раската. Минний осторожно снял с пифоса крышку. Тут же грянул второй удар, от которого масло в горлышке пифоса пошло мелкой дрожью.
  - Факелы! - почти беззвучно, одними губами, напомнил Минний уставившимся на него выпученными глазами стражам. Один из парней поспешно выхватил из песка и вложил в протянутую руку Минния горящий факел.
  Снизу раздался третий удар. Торопливо расхватав запасные факелы, пятеро стражей и Демотел протянули их подрагивающими руками ко второму горящему факелу.
  После четвёртого удара масло с гулким бульканьем стремительно ушло из пифоса вниз. Затем из чёрной горловины донёсся мягкий хлюпающий звук упавшего тела, негромкий вскрик и приглушённые стоны. Облив с головы до ног барахтавшихся в выемке скифов, масленая река медленно потекла по уходящему с небольшим уклоном в Саннионов склеп горизонтальному ходу.
  Чуть помедлив, Минний, стиснув судорожно зубы, кинул в широкую чёрную горловину пифоса пылающий факел. Следом за ним поспешно кинули свои факелы ещё четверо. В следующий миг снизу раздался многоголосый душераздирающий протяжный вопль, из горловины пифоса повалил чёрный дым, а через секунду-другую с устрашающим гулом вырвался и взвился под низкий дощатый потолок столб ярко-оранжевого пламени, вынудив Минния и парней испуганно отпрянуть. Людские крики разом оборвались. К счастью, уже секунд через десять огненный столб осел и провалился вглубь, не успев поджечь потолок. Из пифоса повалил густыми клубами чёрный удушливый дым, быстро заполнив всю кладовую, и через открытую настежь дверь, к которой уже сбежались с копьями наготове встревоженные воины, потянулся наружу, разнося по двору, по прилегающей к кладовке крепостной стене, по окрестным дворам и улицам омерзительный запах палёной кожи и горелого человечьего мяса. Задыхаясь от едкого дыма и непереносимой вони, воины - трое так и сжимали в руках горящие факелы, - толкая друг друга, кинулись из кладовки на воздух, некоторых тут же и вырвало.
  После того как масло догорело, оставив в подземном лазе полтора десятка обугленных скифских тел, и дым из кладовой помалу выветрился (хотя смердело горелой человечиной во всей округе ещё долго), воины под командой Минния разбили и обвалили в яму верхнюю половину пифоса, а затем доверху плотно затрамбовали вертикальную часть лаза заранее сложенными во дворе каменными театральными сиденьями.
  Война с Херсонесом началась для скифов совсем не так, как рассчитывал Палак.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"