Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Шестая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  САВМАК
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  С приближением артемисия, возвещавшего конец долгой северной зимы (в отличие от благословенной Эллады, зима в этих суровых полунощных краях, по мнению эллинов, длилась не три, а все четыре месяца, зато настоящее лето - всего два), во всех боспорских городах и селениях началась большая уборка перед излюбленнейшими весенними праздниками - тремя днями Великих Дионисий и следовавшими сразу за ними тремя днями Анфестерий, которыми боспорцы традиционно отмечали приход долгожданной весны, ассоциировавшийся у них с моментом, когда день становился равным ночи. В поля вывозились горы накопившегося во дворах навоза, золы и вычерпанного рабами из нужников дерьма; улицы и площади очищались от оттаявшего из-под снега мусора и отбросов; рабы выбивали и вытряхали от пыли ковры, половики, подушки, покрывала, пологи, красили облупившиеся входные калитки, оконные ставни, опорные столбы навесов, балконов и галерей; рабыни драили полы, белили стены и потолки, украшали вместе с хозяйками обновлённые к праздникам дома пахучими хвойными ветками и первыми весенними цветами. Над Пантикапеем и другими прибрежными городами по обе стороны Пролива стояли густые клубы чёрного зловонного дыма - то в портах варили смолу, очищали от ракушек, конопатили и смолили перед спуском на воду борта и днища кораблей к возобновлявшейся после праздников морской страде.
  Рабы трудились на совесть: ленивых и нерадивых хозяева грозились продержать все праздники под замком на хлебе и воде. Дворцовые рабы Перисада и Левкона, наведя чистоту и порядок в Старом и Новом дворцах, занялись вместе с немногочисленными храмовыми рабами уборкой Акрополя - главным образом сгребали и сжигали прошлогодние листья.
  Савмак в эти дни смог, наконец, как следует ознакомиться с Акрополем, заглянул во все расположенные там храмы, дивясь красоте стоявших в них статуй и подаренных богам вещей - совершенным произведениям умелых эллинских мастеров.
  За прошедшую зиму Савмак неплохо освоил эллинскую речь, хоть и с варварским акцентом, но вполне правильно и бойко говорил теперь на языке хозяев, а что до акцента, то он, как уверял Герак, при постоянной практике со временем исчезнет сам собой. Стараниями Герака (обида на него Савмака продлилась недолго) Савмак знал теперь всё об эллинских богах. Впрочем, в правдивость этих захватывающих историй (не ставя под сомнение существование самих эллинских богов) он не очень-то верил. Зато в безусловной истинности знаменитой Троянской войны, с такими подробностями и точностью в деталях описанной её современником - слепым эллинским рапсодом Гомером (на недоуменный вопрос Савмака Герак пояснил, что во время самой войны участвовавший в ней поэт был вполне себе зрячим, а ослеп лишь в старости), "Илиаду" которого он стал читать Савмаку после того как покончил с мифами, ни Герак, ни Савмак нисколько не сомневались.
  Что до своей главной цели - побега в Скифию с захваченной в плен семьёй царевича Левкона - то к ней Савмак за прошедшие месяцы не продвинулся ни на йоту. Он хорошо запомнил дружеское предостережение Герака не доверять никому, а особенно рабам: любой с удовольствием сдаст его за кувшин вина и ночь с рабыней, которыми надсмотрщики вознаграждают и поощряют доносчиков. Кроме боязни, что его, в случае предательства, навсегда увезут из Старого дворца и, может, даже продадут заморским купцам, опасение, что он не сможет защитить Герею от насилия в случае успеха, были одной из важных причин, почему он решил отложить задуманное, пока не найдёт верных товарищей. За зиму Савмак вполне обжился и освоился в Старом дворце. Эх, если б не тоска по лошадям, по любимому Ворону, жизнь его здесь можно было бы считать вполне сносной!
  Месяц назад Левкон неожиданно объявил жене, что едет с Горгиппом за Пролив - поглядеть, какова обстановка на восточной границе. После недавнего скифского пленения Герея боялась отпускать от себя мужа. Левкон отвечал, что ему самому страх как не хочется уезжать, но ведь приближается весна, а у них в усадьбе некому работать. Он постарается купить у меотских этнархов десятка два рабов подешевле и вернуться, как можно скорее. Герее пришлось скрепя сердце согласиться.
  Через полмесяца Левкон вернулся, успев доставить рабов в усадьбу на Железной горе как раз к началу весенних полевых работ. Продав часть рабов и особенно - хорошеньких рабынь - на агоре в Пантикапее, удалось даже с лихвой возместить понесенные расходы.
  
  Тем временем в Новом дворце возобновилась кровопролитная война с вновь заполонившим с наступлением весеннего тепла дворцовые комнаты крылатым мушиным войском. Басилевс Перисад и его верный "оруженосец" Геракл не расставались с мухобойками - тонкими длинными палками, с прикреплённым на конце куском свиной кожи размером с ладонь. Активно участвовал в войне с мухами и Перисад Младший. Истребление противника начиналось в трапезной перед и во время завтрака, где этих зловредных летунов скапливалось больше всего. Затем, комната за комнатой, обходили весь жилой этаж, соревнуясь, кто больше набьёт. Особым подвигом считалось прихлопнуть две-три мухи одним ударом или сбить муху на лету. Если муха садилась на раба, рабыню или кого-то из участников охоты, остальные, скомандовав: "Замри!", подкравшись, убивали муху прямо на теле - даже у самого басилевса. Особенно веселило всех, кроме "пострадавшего", когда удавалось прихлопнуть муху у кого-нибудь на лице.
  За каждым охотником шёл раб или рабыня, собиравшие их добычу в чашку, и затиравшие мокрой тряпочкой следы мушиной гибели на столах, стульях, ложах, на стенах и на полу. Самый удачливый боец после подсчёта трофеев награждался чем-нибудь вкусненьким: медовым пряником, пирожком с маком или изюмом и тому подобным. И наоборот - за каждый промах "мазила" получал от напарников мухобойкой по спине или ниже спины.
  Завершив утреннюю битву, оба Перисада и шут поднимались на чердак и скармливали мух томившимся в клетках под присмотром особого раба бойцовым петухам.
  - Пап, а мухи к нам тоже из-за моря прилетают? - поинтересовался как-то царевич.
  - Ну-у... наверно, - протянул неуверенно Перисад Старший. - Спроси у Аммония.
  - Не думаю, что они способны перелететь море, - возразил шут.
  - Тогда куда они деваются зимой?
  - Скорей всего, прячутся в каких-нибудь щелях на чердаках или зарываются в землю, - предположил Геракл.
  - А что же они там едят?
  - Ничего. Спят. Ты же, когда спишь, тоже ничего не ешь и не пьёшь.
  - Так я всего ночь сплю, а они целую зиму!
  - А не разбуди тебя, так и ты проспал бы всю зиму, - то ли в шутку, то ли всерьёз заверил шут.
  - И не умер бы?
  - Конечно, нет! Пчёлы, змеи, медведи и мухи ведь не умирают.
  По возвращении из курятника басилевса ждал логограф Аполлоний с кипой нуждавшихся в царской печати папирусов, а царевич до прихода Элевсины искал себе какое-нибудь нескучное занятие. Зимой он обычно посылал раба принести к нему в комнаты двух выпрошенных у дяди Левкона щенков, живших в тепле и сытости на дворцовой поварне. Царевич пытался учить их исполнять самые простые команды, правда, без заметного успеха: то ли щенки были ещё слишком малы, чтобы понимать, чего он от них хочет, то ли чересчур глупы.
  Однажды (было это в разгар зимы) царевич сам сбежал по винтовой задней лестнице на поварню и увидел, что с его щенками забавляется мальчишка - раб врача Эпиона. Перисад уже пару раз видел этого тоненького, безмолвного как тень мальчика, привезенного Эпионом прошлым летом из Скифии, и не обратил на него внимания. Похоже, он был гипербореем из далёкого лесного дикого племени, так как не говорил и не понимал ни по-эллински, ни даже по-скифски.
  После отъезда в конце минувшего лета на родину отпущенного на свободу Рафаила, больше десяти лет бывшего помощником Эпиона, обзаводиться новым слугой царский врач посчитал излишним: работы у него было не много. Обитатели Старого и Нового дворцов, к счастью, болели не часто (за исключением постоянно страдавшего желудочными расстройствами от переедания басилевса), а приближённые к басилевсу вельможи имели собственных врачей и прибегали к помощи царского лекаря лишь в случае серьёзной опасности здоровью. Иногда за консультациями к Эпиону обращались коллеги - городские врачи; при особенно сложных, интересных и необычных, не описанных в медицинских книгах случаях Эпион, ради профессионального интереса, охотно оперировал таких больных. Немало молодых боспорцев, мечтавших стать врачами, с радостью пошли бы в ученики к царскому лекарю, и родители готовы были заплатить за их обучение немалые деньги, да только Эпион, живя на всём готовом во дворце, в деньгах не нуждался.
  Со временем Эпион рассчитывал обучить себе в помощь спасённого им под Феодосией мальчика, а пока что для переноски лекарского сундука и другой тяжёлой работы к его услугам всегда были дворцовые рабы и рабыни. Поскольку никого стороннего Эпион, опасаясь за хранившиеся там снадобья, в свои комнаты не допускал, уборка их после отъезда Рафаила легла на плечи его малолетнего раба. "Логово" врача, состоящее из небольшой комнатки и чулана, находилось на втором этаже под покоями басилевса. На спускавшемся через дырку в полу от изголовья ложа басилевса витом шнуре был подвешен медный колокольчик, посредством которого Перисад, в случае нужды, в любой момент мог вызвать к себе своего лекаря.
  Юный дикарь с трудом привыкал к своему рабскому положению и месту, в котором оказался. Должно быть, так же ощущает себя выросший в лесу зверь, оказавшийся вдруг в тесной клетке... Первое время мальчик дичился, боясь лишний раз высунуть нос за дверь жилища своего хозяина, пропахшего травами, напоминавшими ему запахи родного леса. Полная чужих людей, цитадель казалась ему огромным каменным лабиринтом, в котором легче лёгкого заблудиться и пропасть...
  Первым делом мальчик научился откликаться на новое прозвище, придуманное для него чужими людьми, - Хион - и запомнил схожее по звучанию имя хозяина - Эпион. Научился по жестам и мимике хозяина угадывать, что тот от него хочет. Постепенно он узнавал и запоминал всё больше эллинских слов, всё лучше понимал чуднУю речь живущих в этой огромной каменной пещере чужаков, но сам упорно молчал, будто вместе с куском загноившейся кишки в животе хозяин отрезал ему и язык, на вопросы хозяина лишь мотал головой - утвердительно или отрицательно. На "царские" этажи Эпион его не водил, а нижние этажи цитадели и прежде всего путь в отхожее место и в трапезную возле поварни, где кормили воинов и рабов, он помалу освоил. Ещё он хорошо узнал дорогу в храм Аполлона Врача и в Старый дворец, куда часто наведывался его хозяин. Зелёная рощица позади храма сделалась его любимым местом на Акрополе. Понравился ему и ухоженный садик во дворе Старого дворца, где для хозяина выращивали лекарские растения. Но больше всего его поразил цветник в большой комнате на втором этаже дворца, где цветы цвели и благоухали в деревянных кадках и глиняных горшках даже в разгар морозной зимы.
  Хион быстро понял, что с хозяином ему очень повезло: хозяин его был добрый человек и даже ни разу его не ударил. Не трогали его и служившие царю рабы и рабыни - должно быть, из смешанного со страхом уважения к его хозяину - царскому лекарю, а от охранявших дворец воинов он старался держаться подальше. В общем, с таким хозяином можно было жить.
  Кроме него и жившего наверху сына здешнего царя, других детей во дворце не было. Зато почти каждый день к царевичу приходила прелестная девочка-царевна, жившая в соседнем дворце с зимним цветником. Девочка была на три или четыре лета старше Хиона и с первого взгляда пленила его сердце.
  Уходя по утрам к царю, Эпион оставлял Хиона одного в своих комнатах. Прибравшись, мальчик часами простаивал возле единственного узкого вертикального окна-бойницы, глядя с тоской на плывущие по небу облака и пролетающие в вышине журавлиные и гусиные клинья. Окно глядело на огороженный зубчатым парапетом полукруглый дворик, по которому днём и ночью расхаживали с копьями и щитами двое воинов. Узнавая по их оживлению и возгласам о приближении царевны, Хион спешил к торцевому окну в пересекавшем второй этаж коридоре. Стыдливо прячась за ставней, он глядел на входившую из-под арки на расположенный под окном дворик юную царевну, на очаровательном личике которой всегда сияла жизнерадостная улыбка. Взгляд мальчика преображался, словно она передавала ему частичку переполнявшей её радости. Замирая от восторга, он тайно любовался ею, пока она не исчезала во входном коридоре, а заодно дивился, как на чудо, на её коричневокожую служанку. (Увидя её впервые, он сперва подумал, что это какое-то невиданное заморское животное, и не вдруг уразумел, что люди, как и кони, оказывается тоже бывают светлых и тёмных мастей.) Когда царевна и её похожая на тень служанка уходили из дворца, Хион тоже старался оказаться у облюбованного окна. С наступлением зимних холодов (правда, совсем не таких кусачих, как в тех краях, где он вырос), он лишился этих немногих счастливых минут: царевну и её служанку стали приносить во внутренний дворик в закрытых носилках. (Когда позднее Хион увидел в Старом дворце мать царевны - женщину сказочной красоты - его мальчишечье сердце стойко сохранило изначальную верность дочери.)
  Ещё Хион любил смотреть, как его хозяин колдует над своими снадобьями, и старался услужить, чем может. Скоро Эпион заметил, что мальчик неплохо разбирается в травах, что, впрочем, и не удивительно для лесного жителя.
  - А мой дедо тоже лечит людей, - сказал однажды Хион чуть слышно по-эллински, принеся хозяину из чулана пучок зверобоя. Эпион даже слегка вздрогнул от неожиданности: он впервые услышал голос своего раба. Прошло уже почти четыре месяца, как он привёз его в Новый дворец.
  - Наконец-то немой заговорил, - улыбнулся Эпион и легонько потрепал мальчика ладонью по стыдливо зарумянившейся щеке. - Ну вот и хорошо. Будем теперь разговаривать. Так ты говоришь, твой дед тоже лекарь?
  Мальчик привычно кивнул, потом произнёс вслух:
  - Да... Он и зверей лечит... всяких.
  Говорил он ещё медленно и робко, с трудом подыскивая нужные эллинские слова, но вполне правильно, почти без обычных для варвара искажений; как видно, со слухом и памятью у него всё было в порядке.
  - Интересно. И чем же он лечит, к примеру, раны? - спросил Эпион.
  - Салом... большого лесного зверя.
  - Зубра? - Приставив ко лбу два оттопыренных пальца, Эпион изобразил рога.
  - Не-е, - широко улыбнулся мальчик. - С зубами... и когтями, - показал он по примеру хозяина с помощью пальцев большие клыки и кривые когти и сделал вид, будто лезет по дереву.
  - Медведя, что ли? - догадался Эпион.
  - Ага, - радостно кивнул мальчик. - Вед... медя.
  - Гм... А сам ты хочешь выучиться на лекаря?
  - Ага. - Хион опять энергично кивнул. - Я собирал с дедо целебные травы. Я много всяких травок знаю - и добрых и недобрых, - похвастался он.
  - Интересно. А мне сможешь показать, какими травами лечит твой дед?
  - Смогу, - готовно кивнул Хион.
  - Ну, хорошо. Весной мы пойдём с тобой в поле и в лес и будем искать целебные травы. А пока старайся запомнить побольше эллинских слов, чтобы рассказать мне об этих травах. Договорились?
  Мальчик молча кивнул. С этого дня он стал разговаривать с хозяином на его языке, но с другими людьми за пределами лекарских покоев говорить по-прежнему стеснялся.
  Одни лекарства Эпион с посильной помощью нового помощника готовил у себя в комнате, другие варил на очаге в поварне. Однажды, в начале зимы, Хион обнаружил в одном из закутков поварни двух лохматых бело-коричневых щенков и не удержался, чтобы минуту-другую поиграть с забавными ласковыми зверьками. Он сразу догадался, что это дети псов, охраняющих дворец его царевны (он уже знал её имя - Элевсина, и что она дочь младшего брата здешнего царя; узнал он и прозвище её неразлучной темнокожей рабыни - Карбона), что сделало их для него ещё привлекательней и милее. Теперь каждый раз, посещая поварню, если не нужно было спешить к хозяину, он старался хотя бы пару минут поиграть со щенками. Трудившиеся с утра до вечера на поварне рабы и верховодившая ими крикливая толстая ключница не препятствовали его забавам со щенками, а поварихи даже совали ему тайком от строгой ключницы припасённые для щенков косточки. Скоро он обучил щенков разным нехитрым собачьим фокусам: повинуясь его жестам и отдаваемым на варварском языке командам, щенки, чтобы доставить ему удовольствие и заслужить угощение, охотно давали лапу, садились, ложились, тявкали, "умирали", становились на задние лапки, валились на спину и катались бочонками по полу.
  За этими развлечениями со своими щенками и застукал его внезапно вбежавший с задней лестницы в окутанную дымом и чадом поварню царевич Перисад. Теперь царевичу стало понятно, почему щенки его не слушались. Дрянной мальчишка испортил их, тайком научив слушаться команд на своём варварском языке! И теперь, когда Перисад отдавал им команды по-эллински, щенки никак не могли взять в толк, чего он от них хочет.
  Подкравшись незаметно к увлечённо игравшему со щенками сопернику, царевич с размаху залепил ему звонкую затрещину. Мальчишка испуганно вскочил и оглянулся, схватившись за прибитую щёку. Увидев пышущего гневом царевича, опасливо отступил к сложенным под стеной поленьям.
  - Чево бьёся? - испуганно пропищал он по-эллински.
  - Я тебе сейчас ещё не так дам! - пригрозил, наступая на пятившегося от него вместе с перепуганными щенками в угол мальчика, Перисад.
  - Как ты посмел играть с моими щенками? - Царевич влепил провинившемуся мальчишке по второй щеке. - Ты испортил мне собак! Это из-за тебя они меня не слушаются!
  - Я не испортил, - прикрыв лицо руками, посмел не согласиться тот.
  - Он ещё и огрызается!.. Я сейчас прикажу содрать шкуру с твоего зада, чтоб знал, как трогать чужое, раб! - пообещал Перисад. Двое крепких рабов за его спиной, неразлучно сопровождавших царевича, застыли в готовности по первому его слову схватить и наказать ослушника.
  - Я не твой раб, - дерзко возразил царевичу мальчик. В самом деле - привычного рабского медного "украшения" с именем хозяина у него не было.
  - Чево-чево?! Да ты знаешь, с кем говоришь?!
  Опустив глаза с круглого, как блин, пухлощёкого лица царевича на украшенную большим кроваво-красным камнем широкую золотую пряжку, скреплявшую под горлом его подбитый бобровым мехом красный бархатный плащ, мальчик молчал.
  - Ну?! Знаешь?!
  - Ты сын басилевса.
  - То-то!.. Из-за тебя придётся утопить щенков. Вот ты их и утопишь.
  - Зачем утопить? - испугался Хион, взметнув умоляюще глаза в суровые властные глаза царевича.
  - А на что они теперь годятся, если не слушают приказов хозяина?
  - Они слушают! Только надо знать тайные собачьи слова.
  - А ты знаешь, - ухмыльнулся недоверчиво царевич, гнев которого успел остыть так же быстро, как и вспыхнул.
  - Знаю, - заверил Хион, тотчас уловивший во взгляде и голосе царевича благоприятную для себя перемену. - Знаешь, сколько у нас собак было?! Без хорошей собаки охотнику в лесу нельзя.
  - Тоже мне охотник выискался! - ещё насмешливей скривил круглый, как гузка, маленький рот Перисад.
  - Отец охотник, старшие братья охотники, у нас в лесу все охотники. Смотри, какие хорошие псы...
  Присев на корточки, Хион стал отдавать команды щенкам на тайном "собачьем" языке. Радостно виляя хвостиками, щенки с готовностью садились, вставали на задние лапы, ложились на брюхо, перекатывались с брюха на спину и, вытянувшись на боку с закрытыми глазами и вывалившимися из открытых ртов языками, "умирали".
  - Хочешь, тебя научу? - предложил он, взглянув снизу на царевича.
  - Ну, попробуй, - согласился тот.
  Повинуясь пригласительному жесту юного гиперборея, Перисад опустился рядом с ним на корточки.
  - Скажи им... - Прикрывшись от "мёртвых" щенков ладонью, Хион шепнул на ухо царевичу какое-то тарабарское слово. - Запомнил?
  Перисад неуверенно кивнул.
  - Скажи громко.
  Прочистив горло, Перисад сказал. Щенки мгновенно "ожили" и, сев на задние лапы, радостно уставились на лица ребят в ожидании новых приказаний. Хион опять приблизил губы к уху царевича:
  - Теперь скажи...
  Перисад громко произнёс услышанное тайное слово. Щенки тотчас протянули ему правые лапки. Невольно улыбнувшись, царевич осторожно пожал хрупкие лапки. Оглянувшись, он увидел расплывшиеся в умильных улыбках рожи двух своих педагогов и хозяйки поварни Гедионы.
  Нахмурив брови, Перисад подхватил одного из щенков и встал на ноги. Прижатый к груди щенок принялся восторженно лизать тёплым языком его шею и подбородок, пытаясь дотянуться до губ.
  - Бери второго, - приказал царевич Хиону. - Продолжим у меня...
  Так Хион впервые попал в царские покои.
  Первым делом Перисад записал на папирусе для памяти все тайные "собачьи" слова, пометив рядом с каждым, что они означают по-эллински. К тому времени, как явилась Элевсина, он уже успел их выучить и убедился, что щенки послушно их выполняют. Отпустив Хиона (только здесь, в своих комнатах, он, наконец, догадался спросить его имя) к его хозяину, Перисад, прежде чем приступить к занятиям, с гордостью продемонстрировал Элевсине, Карбоне, отцу, Гераклу и Аполлонию все трюки, которые проделывали щенки, повинуясь произносимым им "волшебным" словам. Отец и Элевсина пришли в полный восторг.
  - Хочешь, я и тебя научу тайному собачьему языку? - предложил он сестре.
  - Вовсе это не собачий язык, - возразил явившийся за детьми Аммоний. - Собакам ведом лишь один язык - лай.
  - Сами собаки не говорят, но команды на этом языке понимают, потому он и называется "собачий", - пояснил Перисад. - Вот прикажи им залаять. Ну, приказывай!
  - Лайте! - неохотно скомандовал Аммоний щенкам. Те его эллинскую команду, естественно, проигнорировали. Вместо щенков на учёного старца, став на четвереньки, пронзительно затявкал Геракл, да так похоже, что даже щенки, испуганно прижав уши, припали животами к полу. Все, кроме Аммония, захохотали.
  - А теперь я им прикажу, - сказал царевич, когда смех утих. Нахмурив чело, он громко произнёс тайное слово, и щенки, а с ними и Геракл, тотчас радостно затявкали.
  - Ну, хорошо. Пойдём теперь послушаем, насколько хорошо ты знаешь язык математики, - предложил Аммоний.
  Скормив щенкам пару пирожков с гусиной печенью, обнаруженных на отцовском столе, царевич приказал Синду (одному из своих педагогов, другого звали Мард) отнести их на поварню и, недовольно нахмурясь, поплёлся с сестрой и учителем на свою половину.
  С того дня Перисад Младший обрёл в юном рабе Эпиона так недостававшего ему товарища для игр. Очень скоро они сделались не разлей вода, а Эпион, по сути, лишился слуги: Хион почти весь день проводил с царевичем.
  Уже на другой день Перисад познакомил Хиона с сестрой Элевсиной и её коричневокожей служанкой. Нежданно-негаданно заветная мечта Хиона стала явью: он мог теперь не только сколько угодно любоваться ею сблизка, но и слышать её нежный голосок и серебристый смех и даже прикасаться к ней, когда они вчетвером играли в прятки. Игра начиналась наверху в Тронном зале. Вначале тянули жребий, кому быть "стражем", а кому "вражескими лазутчиками". Затем "страж", стоя посреди зала, считал до тридцати (не умевший считать Хион трижды загибал пальцы на руках). За это время "лазутчики" должны были спрятаться на любом из этажей цитадели. Закончив счёт, "страж" отправлялся на поиски. Обнаруженный "лазутчик" с визгом пускался наутёк, а "страж" гнался за ним. Если он не успевал схватить или коснуться "лазутчика", прежде чем тот забежит в зал и коснётся трона, "страж" считался проигравшим и отправлялся на поиски другого "лазутчика", а пойманный "лазутчик" в следующей игре становился "стражем". Благодаря этой игре через несколько дней Хион знал верхние этажи дворца так же хорошо, как и нижние.
  Как-то, настигнув в Тронном зале бежавшую к трону Элевсину, Перисад в азарте погони коснулся её спины сильнее, чем следовало. Элевсина упала и ободрала до крови коленку.
  - Подумаешь, содрала кусочек кожи с колена! Разве это рана? - пренебрежительно сказал царевич после того как вдвоём с Карбоной довёл захромавшую и кривившуюся от боли девушку до тронного помоста и усадил на обитую алым сукном ступень. - Я и сам сколько раз падал!
  - Ох, как больно! - стонала Элевсина, глядя полными слёз глазами на стекавшую по голени тёмно-красную струйку.
  - Сейчас Эпион смажет целебной мазью, перевяжет, и через три дня коленка будет как новая, - пытался успокоить сестру чувствовавший свою вину Перисад. - Вон Хиону он вообще живот разрезал! И то, как видишь, он жив-здоров.
  В этот момент в залу ворвался в сопровождении кучи рабов и рабынь встревоженный дворецкий Нимфодор, извещённый о несчастье бросившимся на поиски Эпиона Мардом. Вскоре явился и лекарь вместе с нёсшим за ним медицинский ящик Мардом.
  Смыв кровь и ощупав колено, Эпион успокоил Элевсину:
  - Ничего страшного: ранка пустяшная. Через три дня будешь бегать, как козочка. А до того придётся полежать.
  Нимфодор приказал принести носилки, но Элевсина заявила, что подождёт отца здесь: она боялась предстать одна перед матерью в таком виде. После того как Эпион крепко забинтовал её колено, рабы царевича снесли её в его покои.
  - Скажи, это правда, что Эпион разрезал тебе живот? - спросила, полулёжа на мягком диване, Элевсина Хиона, после того как навестивший "раненую" племянницу Перисад Старший вернулся с Гераклом в свои покои и царевич выгнал из комнаты всех лишних. Хион молча кивнул.
  - А зачем?
  - Чтоб спасти от смерти, - пояснил царевич. - А ну, покажи ей! - велел он Хиону. - Давай-давай, показывай.
  Вспыхнув от шеи до корней волос жарким румянцем, Хион приподнял хитон, показав Элевсине и стоявшей за её спиной Карбоне небольшой розовый шрам на животе, чуть выше тоненького мальчишеского "хвостика".
  - Бедненький! Наверное, было ужасно больно! - посочувствовала Элевсина, позабыв о собственной боли, которую уже почти не чувствовала.
  По её просьбе Хион, как умел, рассказал в немногих словах о своей лесной деревне, набеге степняков, гибели отца, деда и бабы. Его с матерью, сёстрами и старшим братом, связав арканами увели в степь. На берегу огромной реки мать и сестёр посадили в большой эллинский корабль и увезли вниз по реке, а его с братом купил скифский купец и погнал под палящим солнцем по нескончаемой степи на полудень, и если б не старший брат, ему бы ни за что не дойти. А потом на каком-то большом дворе у него разболелся живот - будто горячий уголёк проглотил! Оказавшийся там царский лекарь напоил его дурманящим снадобьем, его руки и ноги привязали к скамье, после чего он крепко заснул, а когда проснулся, полоняников там уже не было... И купивший его у скифа лекарь привёз его сюда.
  Узнав от Эпиона, что дело происходило на постоялом дворе Дамона возле Феодосии, Элевсина предложила Перисаду отыскать старшего брата Хиона и купить его, чтобы они были вместе.
  - Ладно. Если его не продали за море, я велю купить его, - пообещал царевич.
  - Как зовут твоего брата? - спросил он, глянув в горящие мольбой и надеждой глаза Хиона.
  - Волот.
  Перисад тут же написал письмо к номарху Лесподию с просьбой выяснить судьбу пригнанного минувшим летом скифами на продажу раба по имени Волот, перечислив со слов Хиона его основные приметы: название племени, возраст, рост, цвет волос, а Элевсина сделала ниже приписку, обратившись с той же просьбой к дедушке Хрисалиску.
  Дней через десять из Феодосии пришёл ответ. Хрисалиск извещал царевича и внучку, что, к большому сожалению, все рабы, купленные им минувшим летом у скифов, были затем перепроданы разным заморским купцам. Так что вновь увидеть брата Хиону, увы, не суждено...
  
  В отсутствие сестры любимым развлечением царевича Перисада была стрельба из скифского лука по сидящим на дворцовой крыше и на зубцах близлежащих стен и башен Акрополя птицам (этой забавой в погожие солнечные деньки иногда баловался и Перисад Старший). Стрелял он с верха лестничной башни либо с окружающей Тронную залу галереи и попадал в не ведающих о грозящей опасности голубей, галок и ворон довольно метко. Хиону он доверил носить через плечо его украшенный золотыми зверями и птицами краснокожий горит и подавать ему стрелы. После "охоты" дворцовые рабы собирали стрелы и подбирали "добычу". Ворон и галок они выкидывали за акропольскую стену, а голубей, которых на Акрополе водились целые тучи, относили на поварню.
  Как-то Хион осмелился попросить дать и ему разок стрельнуть. На вопрос царевича, стрелял ли он там, у себя, из лука, Хион ответил, что только из самодельного, а из такого, настоящего - ни разу.
  - Ну на, попробуй, - протянул ему лук царевич.
  Наложив стрелу, Хион старательно прицелился в одного из сидевших в семи-восьми шагах, на коньке дворцовой крыши, нахохленных голубей и... конечно, промазал.
  - Попробуй ещё, - милостиво дозволил царевич.
  Звучно чиркнув о черепицу, стрела улетела за конёк. Вспугнутые голуби, захлопав крыльями, дружно перелетели на соседнюю крышу храма Афины, где под защитой богини они были в полной безопасности.
  - То-то же! - сказал довольным тоном Перисад, забирая лук. - Ты думал: натянул лук, прицелился и сразу попал! Чтобы метко стрелять, надо иметь верный глаз и хорошенько набить руку...
  На другой день по приказу царевича раб принёс из казармы соматофилаков дощатую мишень, на которой чёрной краской была нарисована в натуральную величину фигура человека в островерхом скифском башлыке, сплошь испятнанная ямками от стрел. Недолго думая, царевич приказал приставить мишень к трону, но дворецкий Нимфодор этому решительно воспротивился. По его приказу рабы завесили толстыми воловьими шкурами дверь напротив трона, собственноручно закрытую Нимфодором изнутри на засов, чтобы никто случайно не вошёл, и приставили к ней мишень. Перисад и Хион, для которого царевич сам принёс из дворцовой караулки горит со скифским луком и стрелами, встав за широкой спинкой трона, превращавшегося в воображении царевича то в башню Длинной стены, то в боевую колесницу, открыли стрельбу по "скифу". Уже через несколько дней Хион посылал каждую вторую стрелу точно в "скифа", и Перисад решил, что пора выходить на настоящую охоту.
  - Сделаем так, - сказал он, выйдя с Хионом на галерею. - Ты стреляешь первым, и если не попадёшь, я пытаюсь сбить птицу на лету.
  Хион кивнул. Они начали охотиться парой. Для Перисада это оказалось куда увлекательней, нежели расстреливать неподвижных птиц. Всякий раз, когда ему удавалось попасть в летящую птицу, он испытывал бурный восторг. Жаль только, что после первых же выстрелов вороны и голуби спешили покинуть опасные места вблизи дворца, и приходилось подолгу ждать, пока они прилетят снова. В присутствии Элевсины Перисад и Хион по птицам не стреляли. Она относилась к этой жестокой забаве очень неодобрительно: ей было жалко несчастных птичек. Что с неё возьмёшь - девчонка!
  Весной возобновились военные занятия царевича Перисада в казарме соматофилаков, заменявшей ему палестру. В компании трёх десятков подростков примерно одного с ним возраста - сыновей соматофилаков, царевич до полудня азартно занимался под руководством опытного воина (обычно - одного из пентаконтархов Алкима) бегом, прыжками, метанием дротиков, стрельбой из лука, гопломахией деревянными мечами, ходил сомкнутым строем со щитом и копьём наперевес в составе шеренги, фаланги, строил "черепаху" и прочее, что необходимо уметь делать будущему стратегу. Лишь биться на кулаках царевичу не дозволяли: негоже, чтобы сын и наследник басилевса разгуливал с синяками на лице!
  В полдень царевич возвращался во дворец и, смыв пыль и пот в ванной с тёплой водой, обедал в компании отца и двух-трёх его главных советников.
  После обеда приходила Элевсина, и начинались занятия школьными науками с Аммонием: арифметикой, геометрией, астрономией, географией, риторикой, всемирной историей и историей Боспора, чтением на память Гомера, Гесиода, Пиндара и других великих поэтов. Единственное, чему не стали учить Перисада из обычных школярских предметов - пению и игре на музыкальных инструментах, посчитав, что играть и петь будущему басилевсу не обязательно: петь, танцевать и играть для него будут другие.
  Часа через три мучения царевича заканчивались и начинались игры. Помимо пряток, любимым развлечением ребят была игра "в орехи", имевшая много разновидностей. Самая простая, когда игрок протягивал кулаки товарищу, а тот пытался угадать, в каком спрятан орех. Либо нужно было с определённого расстояния забросить орех в стоящий на полу или на столе кратер. Либо закатить щелчком орех в "ворота" между двумя близко расположенными орехами, не задев их. Либо, выстроив в линию на краю стола или на полу равное число орехов, игроки по очереди пытались щелчками выбить все орехи противника. Но особенной популярностью у царевича Перисада, Элевсины, Карбоны и Хиона пользовались придуманные шутом Гераклом гонки игрушечных всадников или колесниц по "гипподрому" - разлинееной клеточками на четыре "беговые дорожки" овальной доске. Игры продолжались несколько часов, пока возвращавшийся из города Левкон не забирал дочь домой.
  Через каждые четыре-пять дней вместо утренних упражнений в казарме Перисад Младший отправлялся с дядей Левконом на конную прогулку по окрестностям Пантикапея. Обычно их сопровождали гекатонтарх Алким с десятком соматофилаков и близкий приятель Левкона Каданак с двумя-тремя слугами-сатавками. Гоня коней то рысью, то галопом (юный Перисад любил быструю езду), чаще всего скакали к Меотиде и северному устью Пролива. Иногда ездили берегом Пролива на юг. Полюбовавшись с высокого обрыва Акры на бескрайнюю синь Эвксина (особенно красиво было, когда на море бушевал шторм), скакали обратно.
  С семи лет, когда начались эти поездки, сатавк Каданак, сидевший на конской спине как пришитый, учил Перисада держаться на коне и к десяти годам сделал из него доброго наездника. Радуясь скачке, Перисад как-то высказал сожаление, что с ними не ездит Элевсина: с ней бы было ещё веселей!
  - Гонять верхом не женское дело, - возразил Левкон. - Для женщин есть кибитки. Вон и Каданакова дочка Гедея тоже с нами не ездит.
  Благодаря конным прогулкам царевич Перисад и его наставник Каданак скоро сделались добрые приятели. Старшая Каданакова дочь Гедея была сверстницей Перисада. Жаль сыновья его - братья-близнецы Левкий и Лисий - не годились царевичу в товарищи - были слишком малы.
  Конные прогулки с Левконом и Перисадом служили Каданаку отдохновением и развлечением от его учёных трудов. Написав с подачи Левкона несколько лет назад правдивую историю и географию Скифии, удостоившуюся заслуженных похвал боспорских учёных мужей, Каданак засел за сочинение "Истории Боспора".
  Первыми ценителями его труда были обитатели Старого и Нового дворца. Левкон с женой и дочерью и даже старший Перисад с большим интересом слушали разысканные Каданаком в архивах и сочинениях предшественников занимательные истории о деяниях своих далёких предков и с нетерпением ждали продолжения.
  Спустя день-другой нанятый Каданаком глашатай в присутствии автора читал хорошо поставленным звучным голосом только что законченную книгу на агоре (сам Каданак читать свои сочинения стеснялся, считая свой голос слишком слабым и невнятным). В хорошую погоду обычным местом публичных чтений служили ступени храма Зевса или портик у входа в гимнасий, слякотной осенью и зимой во время холодов пантикапейские поэты, писатели, философы, историки читали свои сочинения в большой зале центральных бань. Вокруг чтеца тотчас скапливался народ: желающих услышать что-нибудь новенькое и любопытное всегда хватало, а уж когда речь шла о полузабытом прошлом их страны - так и подавно! Затем все желающие могли купить у автора по сходной цене экземпляр понравившегося сочинения.
  Книги Каданака охотно покупали - как любители старины, богатые собиратели частных библиотек, и вообще учёные люди, так и школьные учителя, преподававшие затем по ним своим ученикам историю родной страны.
  Вот что боспорцы узнали из его книг о возникновении своего города и державы.
  
  "Некоторые пантикапейцы, из тщеславного желания увеличить древность и славу своего города, дабы никоторый из боспорских городов не оспоривал его первенства, утверждают, будто основателем Пантикапея был сын колхидского царя Аэта Абсирт, брат знаменитой волшебницы Медеи. Будто бы тот, не настигнув Медею и аргонавтов и не погибнув, вопреки известному всем мифу, страшась отцовского гнева, решил не возвращаться в Колхиду, а осесть со спутниками на Киммерийском Боспоре. Пантикапейскую гору для возведения там города он якобы выиграл в кости у кочевавшего в таврийских степях скифского царя Агаста, а по другой версии Агаст подарил Пантикапейскую гору сыну Аэта в благодарность за то, что тот научил его игре в кости, и с тех пор эта игра сделалась столь же популярна у скифов, как и у эллинов. Но всё это явные выдумки, поскольку во времена похода аргонавтов за золотым руном скифы ещё обитали далеко в глубинах Азии, и этот самый Агаст мог быть разве что царём киммерийцев.
  На самом деле Пантикапей был основан на много веков позже милетянами во главе с ойкистом Археанактом. Этот самый Археанакт, глава древнего и богатого аристократического рода, попытался вместе с родичами и друзьями захватить тираническую власть в Милете, но потерпел неудачу и был осуждён вместе с единомышленниками на вечное изгнание. Как часто делается в подобных случаях, изгнанники обратились за советом, куда им направить корабли, к Аполлону Дидимскому. Аполлон повелел им плыть на Киммерийский Боспор, находившийся на крайнем севере известной тогда Ойкумены.
  Приплыв на указанное место, милетские изгнанники (их с Археанактом отправилось около восьмисот) обнаружили удобную бухту у подножья высокой, двуглавой, крутосклонной горы. С северной стороны вдоль горы протекала, вливаясь в бухту, небольшая, но полноводная речка. Берега речки и склоны горы густо заросли дикими грушами, вишнями и алычой, отчего переселенцы назвали речку Пантикапой, а гору Пантикапейской*. Ни города, ни какого-либо селения на Пантикапейской горе или где-нибудь поблизости милетяне не обнаружили: местность была безлюдна, - что и доказывает сказочность предания об основании города Абсиртом. Брат Медеи если и жил тут после бегства из Колхиды, то очень недолго.
  
  (Примечание: Пантикапа, Пантикапей на архаичном греческом языке означает "много садов".)
  
  На ближней к Проливу вершине горы милетяне возвели храм в честь Аполлона Иетроса (Спасающего, Врача), приведшего их в этот благодатный, никем не занятый край, а вокруг храма построили себе дома, положив начало городу Пантикапею. Случилось это ровно за сто лет до похода персидского царя Ксеркса в Элладу*.
  
  (Примечание: в 580 г. до н. э.)
  
  Уже больше ста лет, после того как пришедшие из-за Гирканского моря скифы прогнали за Кавказские горы прежних хозяев здешних мест киммерийцев, европейский берег Киммерийского Пролива оставался необитаем. Сами же скифы, вернувшись из погони за киммерийцами, стали кочевать в обильных травами и водами степях к северу и востоку от Меотиды, так что спутники Археанакта и приплывшие вскоре за ними из разных городов Ионии новые переселенцы поначалу даже не огораживали свои города крепостными стенами. Таким образом, Пантикапей на самом деле был первым городом, основанным эллинами на берегах Боспора Киммерийского. Об этом красноречиво свидетельствует само его расположение: на обоих берегах Пролива лучшего места для города не найти.
  Археанакта избрали главным жрецом Аполлона Иетроса, и эта почётная должность стала наследственной среди его потомков. Здание позади храма Аполлона, известное сейчас как Старый дворец, прежде было жилищем жрецов Археанактидов.
  Азиатский берег Пролива - пять больших островов в дельте многоводной реки, называемой эллинами Гипанисом, а местными варварами Варданом - был населён племенами синдов, по имени которых все эти острова называются Синдикой. К востоку от синдов, по берегам Вардана и его притоков, а также на восточном побережье Меотского озера, вплоть до устья Танаиса, обитают племена, родственные синдам и названные эллинами по имени озера меотами, а именно: псессы, фатеи, дандарии, досхи, аспургиане, тарпеты, язамиты и танаиты. Основное занятие синдов - земледелие и рыболовство, а меотов - разведение коней, крупного и мелкого рогатого скота. Из-за своей малочисленности синды и меоты не отличаются воинственностью. Поэтому, когда новые переселенцы из Эллады стали основывать поселения на Островах, синды не воспротивились этому, мирно уступив пришельцам часть своих пустовавших земель на побережье.
  Спустя 35 лет после основания Пантикапея воинственный царь Кир - основатель Персидской державы - разгромил лидийского царя Крёза и уничтожил Лидийскую державу. Следом он в течение нескольких лет покорил всю Малую Азию, включая и живших на её западном побережье эллинов-ионийцев. Но многие эллины, в особенности сельские жители, не пожелали жить под персидским гнётом и предпочли навсегда покинуть родину. Жители некоторых малоазийских городов полностью переселились на новые места. Так б0льшая часть жителей Теоса переселилась в город Абдеры на южном берегу Фракии. Меньшая же часть теосцев во главе с ойкистом Фанагором поплыла дальше, добралась до Киммерийского Боспора и основала город на противоположном от Пантикапея берегу Пролива, в глубине Корокондамского озера. Город был назван по имени ойкиста Фанагорией, а остров, на котором он расположен, с тех пор стал называться островом Фанагора. Благодаря удачному расположению (в то время Корокондамское озеро напрямую соединялось с Меотидой судоходной протокой, ныне обмелевшей) Фанагория быстро разбогатела на торговле с синдами и меотами, сделавшись главным торговым соперником Пантикапея.
  Основателями другого большого города на азиатской стороне Боспора - Гермонассы - стали беженцы из Митилены, что на острове Лесбос. Возглавлявший их ойкист Семандр заболел во время долгого плавания и умер вскоре после прибытия на Боспор. Жена Семандра Гермонасса приняла от мужа власть и дала новому городу своё имя.
  Таким образом, на протяжении ста лет после основания Археанактом Пантикапея были основаны все ныне существующие боспорские города, за исключением построенного много позже города Танаиса в устье одноименной реки, о чём речь впереди. На европейской стороне, помимо Пантикапея, это Мирмекий, Парфений, Порфмий, Зенонов Херсонес (названный, как и многие другие, по имени своего ойкиста), Гераклий, Тиритака, Нимфей, Акра, Китей, Киммерик, Казека и отстоящая далеко в стороне Феодосия, о которой будет рассказано в своём месте. На азиатской стороне, помимо Фанагории и Гермонассы, переселенцами из Эллады были построены: Ахиллий, Киммерий, Патрей, Кепы, Тирамба, Корокондама и Синдская Гавань, позже переименованная в Горгиппию, о чём будет рассказано в своё время.
  Необходимо также сказать о самом знаменитом боспорском святилище Афродиты Урании, известном как Апатура. Оно расположено на небольшом возвышенном мысу, на южном берегу Корокондамского озера, неподалёку от Гермонассы - как раз напротив Фанагории. В пояснение, почему почитаемая здесь богиня имеет такое прозвание* (следует сказать, вполне естественное для ветреной и коварной богини любви), здешние жрицы рассказывают следующее. Будто бы в прадавние времена, во время войны богов-олимпийцев с населявшими Землю чудовищами и гигантами, некоторое количество этих гигантов, благодаря хитрости и коварству Афродиты, нашли свою погибель как раз в этом самом месте. Будто бы Афродита своими чарами заманивала гигантов по одному в имеющуюся на территории святилища пещеру, где вместо объятий прекрасной обманщицы их ждала сокрушительная дубина спрятавшегося в пещере Геракла. В доказательство правдивости рассказа каждый посетитель святилища может лицезреть хранящиеся в пещере исполинский человеческий череп и кости.
  
  (Примечание: Апатура (греч.) - Обманщица.)
  
  Но продолжим наше повествование об Археанактидах. Вскоре после хитроумной победы скифов над вторгшимся в их степи неисчислимым войском персидского царя Дария, количество скифских племён сильно размножилось. Одно из них, прозываемое сатавками, перекочевало из низовий Донапра (эллины называют эту реку Борисфеном - "текущим с севера") на Таврийский полуостров и оказалось в непосредственной близости от Боспора. Согласно скифскому обычаю, существующему и поныне, скифский юноша не может жениться прежде, чем собственноручно убьёт врага и станет полноправным воином. Поскольку тавры в своих горных лесах были для них недоступны, молодые сатавки стали совершать набеги на эллинские города, добывая там и вражьи головы, и выкуп за невест. От их набегов страдали слабозащищённые малые города, такие как Парфений, Порфмий, Мирмекий, а жизнь в сельских поселениях и усадьбах сделалась попросту невозможна.
  Граждан городов европейского Боспора издавна сплачивала амфиктиония почитателей пантикапейского Аполлона Иетроса (жившие на азиатской стороне Пролива эллины объединились в амфиктионию почитателей Афродиты Апатуры). Один из потомков Археанакта, бывший в ту пору главным жрецом Аполлона (имя его, к сожалению, в записях того времени не сохранилось), убедил близлежащие малые города создать под покровительством Аполлона Иетроса военный союз - симмахию для совместного противостояния скифам. Его же избрали главой симмахии - стратегом-автократором. Только нимфейцы, чей город и гавань надёжно защищали мощные крепостные стены, отказались войти в пантикапейскую симмахию, предпочтя договориться со скифами самостоятельно. Нимфейцы согласились выплачивать этнарху сатавков ежегодные "подарки", после чего набеги на их хору прекратились. Феодосийцы в своём удалённом углу поступили по-другому: отгородили свою хору от скифской степи каменной стеной.
  Подножье Пантикапейской горы к тому времени было обведено крепостной стеной. Сделавшись стратегом-автократором, Археанактид возвёл на вершине горы стены Акрополя, после чего, опираясь на размещённых на Акрополе телохранителей, набранных из молодых граждан вошедших в симмахию малых городов, захватил в свои руки тираническую власть. То, что не получилось в Милете у Археанакта, ровно сто лет спустя удалось одному из его потомков в Пантикапее.
  С мелкими набегами сатавкской молодёжи объединённое войско симмахии справлялось успешно, но когда этнарх сатавков, мстя за гибель своих детей, привёл к Пантикапею всё своё войско, тиран не рискнул вступить в бой на открытой местности и заперся в Пантикапее. Во время осады ему пришёл на ум хитрый план, как распространить свою власть и на города по ту сторону Пролива, торговое соперничество которых сильно досаждало пантикапейцам. Он вступил в переговоры с этнархом сатавков и согласился на выплату ему даров в обмен на безопасность своих владений. А набеги за головами и добычей молодые сатавки могут совершать зимой в Синдику по сковавшему узкую северную часть Пролива ледяному мосту (зимы в ту пору были очень суровы), тайно посоветовал он этнарху. Предложенное полностью устроило этнарха и скептухов сатавков, и сделка, скреплённая взаимными клятвами, была заключена.
  Пять зим подряд Синдика подвергалась нападениям и грабежам сатавков, после чего Археанактид предложил гражданам расположенных там городов и властителям синдов присоединиться к возглавляемой им симмахии. Он пообещал в таком случае отгородить подступы к Проливу с запада рвом, валом и стеной, подобно тому, как это сделали феодосийцы. Жители Островов посчитали предложенное Археанактидом разумным и выгодным, и в течение следующих пяти лет это защитное сооружение, известное теперь как Малая или Ближняя стена, общими усилиями было построено. Вместе с жителями Синдики Археанактид хотел вовлечь в симмахию и строительство стены и богатый Нимфей, но нимфейцы опять отказались, и стену довели только до Тиритаки. После того как она была завершена, Археанактид перестал платить дань сатавкам. Созданная им симмахия, однако, была сохранена.
  Этими деяниями Археанактид завоевал расположение и поддержку пантикапейцев, благодаря которой удерживал свою власть на протяжении двадцати лет. После его смерти власть принял его брат, правивший около пяти лет. Затем ещё пять лет правил третий брат, по смерти которого власть перешла к сыну старшего Археанактида. Единственным деянием этих трёх Археанактидов, о котором сохранились сведения, стало сооружение на месте первоначального небольшого храма нового величественного 48-колонного храма Аполлона Врача - самого большого на всех четырёх берегах Эвксинского Понта, существующего с небольшими переделками и поныне".
  
  ГЛАВА 2
  
  К началу Великих Дионисий самые важные и трудоёмкие работы на земле - пахота и сев яровых, выкапывание, подрезка и подвязка виноградных лоз, подрезка плодовых деревьев - были закончены, и все селяне - сатавки, синды, меоты, эллины - с чистой совестью устремились в близлежащие города - праздновать пришествие благодатного Диониса и пробуждение природы после затяжной зимней спячки. Рабы в многочисленных пантикапейских эргастериях продолжали трудиться вплоть до Дионисий, а большинство свободных граждан прекратили работу уже за день до наступления празднеств. Обрядившись в свои лучшие одежды, они с раннего утра потекли говорливыми ручейками со всех сторон на агору.
  Пантикапейская агора представляла собой вытянутую с севера на юг неправильную трапецию, с короткой стороной на севере, длинной - на юге, прямой - на западе и скошенной под небольшим углом - на востоке.
  С короткой северной стороны агору замыкало двухэтажное здание, в котором размещались следившие за порядком на рынках агораномы с подчинёнными им рыночными стражами, а также многочисленный штат оформлявших торговые сделки грамматов и сборщиков торговых податей.
  С противоположной стороны высилась палестра, с галереей на втором этаже. По утрам сотни столичных мальчишек в возрасте от семи до семнадцати лет, чьи родители в состоянии были заплатить немалую плату за обучение, постигали там основы грамматики, математики, астрономии, истории, музыки, пения, а после обеда закаляли и совершенствовали тела физическими упражнениями на усыпанном толстым слоем ракушечного крошева внутреннем дворе.
  С западной стороны к агоре примыкал теменос, отделённый от площади украшенным бурканиями каменным барьером в пояс высотой. Из-за ограды на агору глядели передние фасады двух храмов: с южной стороны, окружённый гладкими ионическими колоннами, на пятиступенчатом стилобате высился величественный храм Зевса Сотера; к северу от него, чуть в глубине, на трехступенчатом возвышении стоял значительно более скромный храм Гермеса Рыночного, с четырьмя ребристыми дорическими колоннами на входе. Перед фасадом храма Зевса ограда выступала прямоугольником шагов на пять-шесть вглубь агоры, охватывая два жертвенника. Покоящийся на трёхступенчатом основании широкий кубический алтарь, с вырезанными на боковых гранях сценами мифов и орлами, был посвящён владыке Неба. Второй, скромно украшенный внизу и вверху рядами резных аканфов, стоявший на вымощенной широкими плитами земле слева от него, принадлежал его супруге Гере. Сидящие на квадратных тумбах в пояс высотой мраморные львы охраняли проход к алтарям с агоры.
  Наконец, скошенную восточную сторону агоры ограждали украшенные каменной резьбой двухэтажные фасады центральных столичных терм и примыкавшего к ним с южной стороны гимнасия. Вода в бани поступала самотёком по подземной трубе из разлившейся за северной городской стеной благодаря перегородившей устье запруде речки Пантикапы, утекая затем через расположенный за ними общественный нужник по скрытым под улицами керамическим трубам в портовую гавань. Все эти украшавшие главную площадь столицы здания были сооружены ещё при первом Левконе и Перисаде, два с лишним века назад, в период процветания Боспорской державы.
  С трёх сторон (кроме западной) агору окружали примыкавшие к фасадам портики под широкой красночерепичной крышей, поддерживаемой шестью десятками вырезанных из светло-серого песчаника колонн.
  В северо-восточном углу, между зданием агораномов и термами, виднелся боковой двухэтажный фасад дикастерия, в котором назначенные басилевсом судьи разбирали тяжбы и выносили приговоры его провинившимся перед законом подданным.
  Каждый будний день агора с раннего утра обставлялась рядами тесно примыкавших друг к другу кибиток, телег, двухколёсных тележек, парусиновых и кожаных палаток, с разложенными на столах, ковриках, циновках или просто на каменной вымостке и развешанными на жердях и верёвках разнообразными товарами, продавцы которых громкими криками зазывали к себе покупателей. Ради удобства покупателей для различных видов товаров на агоре были отведены строго определённые места. Между покупателями и праздно шатающимися по агоре зеваками сновало множество мелких лоточников, назойливо предлагавших имевшуюся в их плетёных коробах свежую домашнюю еду, напитки и различный мелкий товар.
  Но в этот предпраздничный день торговцы оставили свои кибитки, палатки и лотки дома. Стоявшие на четырёх углах агоры гинекономы следили, чтобы туда не проникли женщины, подростки, отпущенники и рабы, кроме тех, что сопровождали богатых хозяев, неся для них складные стульчики и корзинки с напитками и снедью. Первым, проснувшись, как обычно, с петухами, на агору потянулся в предвкушении зрелища трудовой люд Нижнего города. Несколько тысяч густо пропахших конским навозом, сырыми кожами и дёгтем сатавков привычно сосредоточились в северо-западном углу, на выходе из Скифской улицы. Северо-восточный угол заняли многочисленные столичные рыбаки и моряки, от которых за тридцать шагов разило впитавшимися в кожу и волосы запахами соли, водорослей и рыбы. Представители других профессий: гончары, кузнецы, ткачи, корабелы, жившие, как правило, на одних и тех же улицах, в одних и тех же кварталах, тоже встали компактно. Ещё одну сплочённую группу составили свободные от службы соматофилаки, почти все явившиеся с рассветом на агору в доспехах и красных плащах с золотым трезубцем, но без щитов и оружия, и занявшие лучшие места вокруг вклинившегося в площадь алтарного выступа. Воины Делиадовой сотни по старой памяти с дружескими подначками, смехом и радостными объятиями приняли в свои ряды Ламаха, явившегося на площадь в сопровождении десятка вооружённых палками и бичами гинекономов.
  Спустя два часа после солнечного восхода агора, способная вместить двадцать тысяч человек, была набита битком. После этого начали наконец подтягиваться хорошенько выспавшиеся и плотно позавтракавшие обитатели Террас, занимая принадлежащие им по праву места под навесами портиков и на широких ступенях храмов.
  Сотни мальчишек, ускользнув после ухода отцов из-под присмотра матерей, оседлали черепичные крыши палестры, гимнасия, терм и голые ветки росших вдоль задней и боковых оград теменоса древних платанов, буков, дубов и олив.
  Свыше полусотни первостатейных столичных гетер, проникнув через боковые входы в дом агораномов, наблюдали за происходящим из окон второго этажа, посылая улыбки и воздушные поцелуи стоявшим на агоре многочисленным знакомцам.
  С самого утра собиравшейся на агоре публике не давали скучать бродячие лицедеи: жонглёры, акробаты, фокусники, актёры, забавлявшие народ с рабского помоста своими трюками и короткими комическими сценками. И хотя все эти шутки, взятые из комедий Аристофана, Менандра и других знаменитых эллинских комедиографов были давно всем известны чуть ли не на память, народ всё равно смеялся от души, купал тружеников сцены в овациях и щедро сыпал в их перевёрнутые шутовские колпаки свои трудовые медяки. Все с интересом ждали выступления царского шута Геракла, который, по слухам, готовил специально к этому дню нечто новое и совершенно особенное: комедию о недавней войне со скифами.
  Но вот, незадолго до полудня, звучный голос десятка боевых горнов, донёсшийся из юго-западного угла агоры, вспугнув гнездившихся в каменных завитках ионических капителей Зевсова храма воробьёв и голубей и разом оборвав все смешки и разговоры, возвестил о приближении басилевса. В ту же минуту оба Перисада, Левкон и сопровождавшая их свита из трёх-четырёх десятков высших сановников, войдя через боковую калитку на теменос, поднялись под рукоплескания и приветственные крики толпы на верхние ступени Зевсова храма.
  Слепя глаза обилием золотого шитья и ярких самоцветов на пышных одеждах, шапках, скификах и поясах, особенно эффектно смотревшихся на фоне длиннополых белоснежных одеяний сопровождавших их седовласых жрецов, отец и сын Перисады взошли на Зевсов алтарь. Один из жрецов сложил в широком чашеобразном углублении на вершине жертвенника небольшое кострище из принесенных в берестяном коробе смолистых щепок, после чего жрецы и оба Перисада, воздев руки к расцвеченному редкими белыми облачками нежно-голубому небу, хором провозгласили короткую молитву владыке богов и людей. Один из жрецов подал басилевсу факел с трепещущим на конце обмотанной золотой фольгой длинной ручки жёлтым пламенным цветком. Перисад Старший, считавшийся главным жрецом всех боспорских храмов и главой всех боспорских иереев, мольбы которого верней всего достигнут божественных ушей вершителей людских судеб и будут выслушаны ими наиболее благосклонно, тотчас передал факел стоявшему справа Перисаду Младшему - пусть наследник приучается общаться с небожителями и добиваться их благорасположения, совершая приятные им благочестивые деяния. Надув от усердия щёки, юный царевич протянул факел к кострищу. Толпа на площади радостно загудела: рука у царевича оказалась лёгкой - взвившийся над кубической вершиной алтаря белый дымок устремился почти вертикально ввысь, растворяясь в бездонной небесной лазури, что с несомненностью свидетельствовало, что боги приняли жертву благосклонно и не возражают против проведения в этот день народного собрания. Третий жрец поставил на алтарь перед басилевсом золотую мегарскую чашу, наполненную кусочками душистой аравийской смолы. Оба Перисада стали горстями сыпать драгоценные кусочки в ярко пылавший на жертвеннике огонь, и скоро чуткие носы теснившихся близ алтарной ограды горожан с удовольствием уловили разлившиеся по воздуху волшебные ароматы излюбленных небожителями благовоний.
  Удовольствовав богов, басилевс и царевич, в сопровождении жрецов, покинули алтарь и воссоединились на верхней ступени Зевсова храма со своей свитой, усевшись в золочёные троноподобные кресла поставленных дворцовыми рабами между входными колоннами царских носилок.
  В этот момент со стороны дома агораномов неожиданно донёсся громкий петушиный крик. Головы и взоры всех, кто был на площади, разом обратились в ту сторону, и тотчас над толпой прокатились многоголосые смешки. На переднем краю рабского помоста стоял царский шут Геракл, один вид которого вызвал у большинства собравшихся на площади улыбки и хохот. Тщедушное тельце шута было запахнуто в явно не по росту сшитый из разноцветных лоскутов гиматий, в самом деле напоминавший издали пёстрый петушиный наряд. С усилившими хохот дурацкими обезьяньими ужимками шут раскланялся на три стороны и пронзительным "петушиным" фальцетом обратился к тотчас заинтригованно притихшей публике:
  - Почтеннейшие граждане счастливого Боспора! Прежде чем вы приступите к тому глупейшему!.. то есть, я хотел сказать - важнейшему! - делу, ради которого вы все сюда припёрлись, позвольте потешить вас поучительной сказкой об одном скифском разбойнике и воре!
  Обернувшись, Геракл подал знак своим помощникам и спрыгнул с помоста. Один из стоявших под прилегающим к дому агораномов навесом дворцовых рабов, подойдя к заднему краю помоста, поднял над ним высокий шест, с прибитой вверху широкой доской, на которой крупными красными буквами было написано слово БОСПОР. Другой раб поднял над пустой загорожей слева от помоста шест с надписью СКИФИЯ. Тем часом тучный низкорослый старец, с венцом седых волос вокруг широкой розовой лысины, закутанный в чёрный пастушеский плащ, опираясь на высокую, загнутую вверху крюком палку, с какими обычно ходят за отарами чабаны, согнувшись пополам, медленно взобрался на помост по приставленному со стороны навеса широкому трапу. Следом за ним, засунув крупную длинноухую морду в деревянную бадейку с чем-то вкусным, которую старик нёс в правой руке, на помост, громко стуча копытами, взошла ослица с гладким коричневым туловищем, белым брюхом и ногами. Опустив тяжёлую бадью на помост, старик, кряхтя, распрямил поясницу, почесал пятернёй открывшееся под плащом объёмистое чрево и повернулся спиной к агоре. На нашитом на его чёрном плаще между лопатками широком белом лоскуте грамотеи, недоуменно переглядываясь и пожимая плечами, прочитали непонятное слово РАБОЛОМ.
  Перенеся бадью к правому краю помоста, пастух Раболом улёгся на помост спиной к публике и увлечённо уплетавшей корм из бадьи ослице, накрыл голову полой плаща и раскатисто захрапел под смех стоявших близ помоста сатавков и рыбаков.
  Тем временем в загородке слева от помоста снова появился шут Геракл. Хохот вблизи загорожи и помоста сделался громче. Шута теперь было не узнать! Вместо "петушиного" плаща, на нём был длинный, волочившийся полами по земле скифский кафтан с ниспадавшими ниже колен дырявыми рукавами. Перетянутый в талии огрызком толстой, размочаленной на концах верёвки, кафтан был донельзя замызган, заляпан жирными пятнами и засохшим навозом и богато "украшен" разноцветными заплатами и широкими прорехами, сквозь которые проглядывало тёмное от грязи тело. К подбородку шута была привязана за уши узкая белая козлиная бородка, а на голове "красовался" истрёпанный собачий треух, с остатками чёрной шерсти. Пугливо озираясь, вздрагивая и приседая, шут подкрался к помосту и, убедившись, что старик-пастух крепко спит, осторожно переполз на брюхе на чужую территорию. Оказавшись на помосте, шут встал и, замирая на каждом шагу, стал медленно пробираться по краю помоста к ослице. На белом лоскуте поперёк спины было написано его имя: КАЛАП. Тут уж многие догадались прочесть это чудное слово наоборот и, радостно гогоча, поделились своим открытием с не столь сообразительными соседями.
  Тем временем Калап, не сводя глаз со спящего беспечно пастуха, растянувшись раза три к восторгу зрителей на помосте, подкрался наконец к ослице. Огладив и обцеловав её вокруг довольно помахивающего хвоста, он, подпрыгнув, лёг животом на спину самозабвенно вычищающей бадью животины (видимо, её несколько дней перед тем продержали голодной), но не удержался и, смешно взмахнув в воздухе голыми ногами, грохнулся на помост с другой стороны. Зрители взревели от хохота. Раболом, задетый по спине свалившейся с вора шапкой, выпростав из-под бурки руку, почесал себя пониже поясницы, перевернулся на другой бок и опять беззаботно захрапел - теперь лицом к зрителям и ослице. Утянув осторожно из-под носа у старика свой треух, Калап переполз на четвереньках под брюхом ослицы на другую сторону и со второй попытки взгромоздился-таки на спину ослицы, правда, к вящему восторгу публики, - лицом к хвосту, за который он ухватился, чтоб не упасть. Пришлось слезать, кувыркнувшись на потеху публике через круп (а для малорослого Геракла ослица была - что для обычного человека лошадь), и взбираться ей на спину ползком по крупу.
  - Эй, Молобар, проснись, а то скиф уведёт ослицу! - раздался на всю площадь, когда раскаты смеха на секунду стихли, звучный выкрик из толпы, вызвав новый обвал хохота. Хохотали от души и басилевс с сыном, и стоявшие подле них вельможи; скривился в кислой ухмылке и высмеиваемый зловредным шутом Молобар.
  Тем часом Калап стал понукать и колотить босыми пятками бока ослицы, понуждая её двинуться с места, но та, занятая более важным для себя делом, не обращала на его потуги ровно никакого внимания. Тогда Калап, наклонясь вперёд, попытался схватить ослицу за торчащие из бадейки уши и, не рассчитав, кувыркнулся с неё через голову, едва не улетев к полному восторгу зрителей за пределы помоста. Подобрав слетевшую опять шапку и утерев ею лоб и лысину, он, стоя на четвереньках перед погружённой в бадью ослиной головой, озабоченно почесал затылок. Поднявшись и нахлобучив на лоб треух, Калап подошёл к левому краю помоста и жестами позвал на подмогу двух долговязых "скифов", с интересом наблюдавших за его действиями из центра загородки. Боязливо озираясь на каждом шагу, те подкрались на полусогнутых ногах к "границе" и, понукаемые нетерпеливыми взмахами рук Калапа, нехотя забрались к нему на помост, готовые в любой момент кинуться назад в "Скифию". На обоих были такие же, что и на Калапе, облезлые собачьи шапки и подпоясанные верёвками грязные кафтаны, только короткие, с неровно оборванными рукавами и полами, а на босых, тонких, как жерди, ногах болтались зияющие огромными прорехами куцые штаны из грязно-серой мешковины. На нашитых пониже плеч белых лоскутах у одного было написано СИМЕСПЕРАМ, у другого - СИМАДГИЛ.
  Схватив их за шеи и пригнув к себе, Калап что-то зашептал, показывая на ослицу. Понимающе закивав, парни, опасливо косясь на спящего возле ослицы старика, подталкиваемые в спину Калапом, мелкими шажками двинулись к ослице. На их счастье, в эту минуту ослица вытащила голову из бадьи, управившись, наконец, с её содержимым. Ласково оглаживая и похлопывая по спине и по бокам, "скифы" потащили ослицу к "границе". Но подойдя к краю помоста, ослица встала намертво. Как ни тянули её за уши Симесперам и Симадгил, как ни толкал её сзади Калап, скользя и падая под несмолкаемый хохот толпы, упрямая скотина ни в какую не хотела прыгать, рискуя сломать ноги, с родного "Боспора" в чужую "Скифию".
  Поняв после очередного падения на помост, что так ничего не выйдет, Калап утёр треухом вспотевший лоб и почесал затылок. Подойдя к продолжавшему самозабвенно тянуть ослицу за длинное ухо Симеспераму, Калап, подобрав полы кафтана, дал ему размашистого пинка под зад, от которого тот, бросив ослиное ухо и схватившись за ушибленное место, заскакал по помосту под истеричный хохот толпы. Затем Симесперам и Симадгил развернули по указке Калапа ослицу к "Скифии" задом и принялись с натугой толкать её спереди в грудь, в то время как Калап, став к ослице задом, согнувшись, потянул упрямую животину к краю помоста за хвост. Кончилось тем, что ослица неожиданно взбрыкнула, и Калап, выпустив конец хвоста и замахав, словно испуганная курица, широкими рукавами, улетел с "Боспора" далеко в "Скифию" под неистовый рёв рассерженной ослицы.
  Хохот двадцатитысячной толпы сделался гомерическим. Многие, в том числе и богачи на ступенях храмов, согнулись, схватившись за готовые лопнуть от смеха животы, многие, сотрясаясь от смеха, утирали слёзы. Сам басилевс, откинувшись на спинку кресла и держась за трясущийся живот, запрокинув лицо и закатив глаза, задыхался и всхлипывал от неудержимого смеха. Его сын, захлёбываясь смехом, судорожно дрыгал вскинутыми к животу ногами, рискуя вывалиться из кресла.
  Рёв ослицы наконец разбудил её сонливого хозяина. Переменив лежачее положение на сидячее, старик Раболом принялся спросонья тереть кулаками глаза. В это время из-под примыкающего к дому агораномов навеса, где толпились выступавшие ранее артисты, на помост выбежали трое молодых парней в пастушеских одеждах и плащах, с длинными палками в руках, и мальчик лет десяти. У пастухов на плащах были написаны их перевёрнутые имена: ДАСИРЕП, ДИНКИЛИГ и НОКВЕЛ. У мальчика вместо имени во всю длину развевавшегося за плечами короткого белого гиматия алел трезубец, а в руке вместо пастушеской палки был деревянный меч.
  Под гогот и подзадоривающие выкрики зрителей, парни, мальчик и старик принялись гонять скифских воров по помосту, лупя их по чему ни попадя палками и "мечом". Пытаясь увернуться от сыпавшихся на них ударов, "скифы" совершали уморительные скачки, спотыкались, падали, натыкались друг на друга и на бегавшую с испуганным рёвом по помосту ослицу. Симадгил, угодив ногой в пустую бадью, растянулся на помосте. Симесперам потерял на бегу портки, оставшись с голым задом, едва прикрытым развевающимися полами чересчур короткого кафтана, что вызвало особенный восторг у зрителей. Сделав ещё пару кругов по помосту, потерявший штаны Симесперам, перепрыгнув кувырком через оказавшуюся на пути ослицу, сиганул стремглав через "границу". Вслед за ним и попавший в кольцо "пастухов" Симадгил, ловко прошмыгнув на животе между расставленными ногами неуклюжего Раболома, свалился с помоста в "Скифию". Швырнув вслед незадачливым скифским ворам их уроненные при бегстве шапки и драные Симесперамовы штаны и погрозив им с "границы" палками, "пастухи" перешли к переднему краю помоста - кланяться рукоплескавшим, не жалея ладоней, ревевшим от восторга зрителям.
  Пока участвовавшие в представлении актёры, двинувшись в толпу, пожинали плоды заслуженного успеха, Геракл, опять надевший свой лоскутный плащ и обувшийся в разноцветные скифики, сопровождаемый двумя плечистыми рабами (теми самыми, что держали шесты с надписями "Скифия" и "Боспор"), пробрался краем площади к своему царственному хозяину. По пути в его шутовской колпак дождём сыпались серебряные драхмы из рук расточавших улыбки и похвалы богачей, благодаривших царского шута за доставленное несказанное удовольствие. Соскочив при его приближении с кресла, Перисад порывисто обнял и расцеловал шута и объявил, что дарит ему и его помощникам двадцать амфор лучшего вина из дворцовых запасов. Поблагодарив с довольными ужимками басилевса за такой поистине царский дар, Геракл привычно уселся на носилки у него в ногах, опершись спиной на ножки стоящих впритык кресел старшего и младшего Перисадов.
  К этому времени народ помалу отошел от веселья (многие успели сбегать в скрытые на задворках терм, гимнасия и палестры отхожие места), и можно было наконец приступать к тому серьёзному и важному делу, ради которого собрались.
  На обращённую к площади верхнюю ступень Зевсова жертвенника взошёл в сопровождении двух горнистов невысокий чернобородый мужчина лет сорока, с широкой бочкоподобной грудью, на которой, поверх жёлтой замшевой туники, был нашит вырезанный из красной кожи большой петух с широко раззявленным в крике клювом, указывавшим вместе с таким же петухом, нашитым сзади на жёлтом гиматие, на его профессию. То был известный каждому пантикапейцу городской глашатай Папий, обладавший, как считалось, самым мощным и звучным голосом в Пантикапее, если не во всём Боспоре. Встав лицом к толпе на верхней ступени Зевсова алтаря, служившего в Пантикапее трибуной для глашатаев, Папий вскинул правую руку. Горнисты-соматофилаки поднесли трубы к губам. Резкий, протяжный, металлический голос труб, услышанный, наверное, и в Акрополе, установил над площадью тишину, обратив опять все головы и лица к алтарю.
  Первым делом, как всегда перед праздниками, избрали агонитетов - распорядителей наступающих шестидневных празднеств, которым надлежало следить за порядком и распорядком, оплатить жертвенных животных, организовать зрелища и угощение народа. Папий зычно огласил имена двадцати столичных богачей, просивших сограждан удостоить их этой высокой чести, стоявших в блистающих золотым и серебряным шитьём праздничных одеждах лицом к народу на двух нижних ступенях алтаря. Поскольку возражений и протестов ни одно имя не вызвало, народ дружно вскинул руки сразу за всех.
  Вернувшихся под горячие рукоплескания на храмовые ступени агонитетов сменили на Зевсовом алтаре столичный политарх Главкион и шестеро пританов. Встав рядом с Папием на верхней ступени между двумя горнистами, Главкион, напрягая голос, объявил зашикавшим друг на друга и притихшим пантикапейцам, что по единодушному мнению городских властей, советников басилевса и самого басилевса, из жителей столицы более всех заслужил золотой венок героя в минувшем году архитектор Анаксипол.
  Для собравшихся на площади такой выбор стал большой неожиданностью. Из толпы со всех сторон зазвучали недовольные голоса и возмущённые выкрики:
  - А как же Левкон?
  - Анаксипол - нимфеец! Пусть его нимфейцы награждают!
  - Хотим Левкона!
  - Он спас Феодосию!
  - Он заключил мир со скифами!
  - Он не побоялся отправиться в Неаполь, чтобы увести варваров с нашей земли!
  - Левкон! Левкон! Левкон!
  Отделившись от стоявших по бокам царских носилок вельмож, раздвигая озадаченно переглядывавшихся и перешёптывавшихся на ступенях храма богачей, к алтарю быстро прошёл архистратег Молобар. В отороченном серебристым геометрическим узором синем хитоне и застёгнутом на груди крупной золотой фибулой с ликом Афины малиновом плаще, он с минуту стоял с поднятой рукой на углу верхней ступени алтаря, прося народ успокоиться. Но лишь когда по его команде стоявшие ниже трубачи, раздув щёки и выпучив глаза, яростно взревели своими трубами, площадь затихла.
  Напрягая привыкший повелевать, пропитанный металлом голос, Молобар согласился, что да, царевич Левкон герой. Да, он выручил из беды феодосийцев. Да, он заключил с Палаком мир, хоть и дорогой ценой, но не уступив ни пяди боспорской земли... Но если бы Анаксипол не придумал, как не пустить скифов за Длинную стену, они бы точно так же потом прорвались и за Ближнюю и оказались бы здесь - у стен Пантикапея. И что тогда? Бежать всем за Пролив?.. Поэтому, увещевал Молобар, и басилевс, и все его советники, и сам царевич Левкон считают, что эту войну для нас выиграл Анаксипол - царевич Левкон лишь пожал плоды сделанного им у Длинной стены. Сообщив напоследок тем, кто не в курсе, что по окончании войны басилевс назначил Анаксипола смотрителем пантикапейских укреплений, так что тот теперь столичный житель, Молобар попросил граждан Пантикапея присудить золотой венок Анаксиполу.
  Речь архистратега убедила не всех. Многие по-прежнему требовали наградить венком Левкона.
  - А давайте дадим по венку обоим! - прогудел на всю агору чей-то молодой бас. - Оба заслужили!
  Это простое решение всем пришлось по душе и тотчас сделалось всеобщим требованием.
  Наклонясь сзади к креслам Перисадов, Аполлоний посоветовал поступить согласно желанию народа - пусть все будут довольны. Перисад Младший тут же с большой охотой высказал своё согласие, после чего важно кивнул унизанной жемчугом и самоцветами зелёной бархатной шапкой и его отец.
  Стоявший у подлокотника кресла царевича юный раб врача Эпиона Хион сбегал к алтарю, после чего Папий громогласно объявил, что басилевс и его сын приветствуют желание пантикапейцев наградить венками обоих героев. Конец его фразы утонул в шквале одобрительных выкриков и рукоплесканий.
  После этого с удовольствием приступили к самому интересному, ради которого многие, особенно молодые, и пришли сегодня на агору: выборам "супруги" для возвращающегося завтра из дальних странствий в город Диониса. Здесь никаких неожиданностей не предвиделось: вот уже тринадцать лет единственной пантикапеянкой, достойной стать на время празднеств супругой Диониса, неизменно признавалась супруга царевича Левкона Герея.
  Узнав накануне от младшего Перисада, что шут Геракл втайне готовит какое-то представление о недавней войне со скифами, которое собирается показать на агоре, Элевсина, прибежав домой, рассказала об этом отцу и матери. Герея высказала опасение, что шутки царского дурака окажутся слишком грубы и непристойны, чтобы их слушать и смотреть юной девушке, поэтому в отличие от предыдущих лет в этот раз велела дочери остаться дома. Левкон, глядя на дочь, лишь огорчённо развёл руками, не решившись в данном случае спорить с мнением жены. Присутствовавший при их разговоре Герак, после того как Герея увела готовую расплакаться Элевсину в гинекей, осмелился подсказать хозяину, что можно спросить у самого Геракла, можно ли смотреть его выступление юной царевне.
  - Точно! - обрадовался Левкон. - Вот ты и сбегай! Расспроси Геракла от моего имени...
  Герак обернулся в четверть часа. Вбежав в кабинет хозяина, он, улыбаясь краешками губ, доложил, что Геракл клятвенно заверил, что его завтрашнее представление можно смотреть не только юным девицам, но даже грудным младенцам. (О том, что шут поклялся в том ушами Мидаса, Герак говорить не стал.) Отложив в сторону Полибия, Левкон отправился на второй этаж.
  Заметив, что не стала бы так уж доверять заверениям шута, Герея тем не менее сочла за лучшее уступить. Вместе они направились к дочери. Услышав из уст матери радостную новость, Элевсина порывисто бросилась мамочке на шею и осыпала её лицо быстрыми радостными поцелуями, глядя из-за её плеча сияющими глазками на безмолвно улыбавшегося её детскому восторгу отца.
  Следующим утром, после завтрака, пользуясь радостно-приподнятым настроением хозяина, Герак попросил дозволить ему с Сайвахом сопровождать хозяек на агору. Левкон ответил, что если на Сайваха нет нареканий (присутствовавший при разговоре вместе с Хоретом Арсамен тотчас заверил, что нет - Сайвах раб исправный и послушный), то он не возражает.
  Хорет, которому Левкон поручил надзор за отправляющимися с женой и дочерью в город рабами, как обычно, выбрал в носильщики четырёх самых сильных рабов: алана Ардара, колха Дада, бастарна Буса и дакийца Родигаса. Агар и Борей отправились за носилками в качестве подменных. По бокам носилки сопровождали с одной стороны Малока, прижимавшая к груди резной самшитовый ларец с благовониями и туалетными принадлежностями, с другой - Карбона, несшая плетёную из тонкой лозы корзинку с едой и напитками. Герак и в первый раз вышедший за пределы Акрополя Савмак шли рядом с Хоретом позади носилок, чтоб быть наготове, если для чего-нибудь понадобятся хозяину или хозяйкам.
  Левкон с женой и дочерью, одевавшимися и прихорашивавшимися в этот день с особой тщательностью, покинули Старый дворец незадолго до полудня - одновременно с показавшимися из-под арки Нового дворца царскими носилками. Отца и сына Перисадов, плывших над землёй в позолоченных креслах на плечах восьми одетых в яркие оранжевые хитоны рабов, сопровождали пешим ходом Аполлоний, Молобар, Гиликнид, Деметрий, Нимфодор, Эпион с Хионом и другие. Спереди и с боков басилевса с наследником и сановников охраняли полсотни соматофилаков во главе с гекатонтархом Алкимом. Замыкали выступившее из Нового дворца шествие полтора десятка царских рабов и пара надсмотрщиков, в таких же, как у носильщиков, броских красно-оранжевых хитонах и коричневых башмаках.
  Левкона сопровождал приехавший накануне вечером из Феодосии Лесподий. (Несмотря на собственный дом в столице, Левкон и Герея оставили его ночевать в Старом дворце, а прибывшего с ним Никия приютил у себя Делиад.) Сойдясь на Храмовой площади в центре Акрополя, оба шествия, после взаимных приветствий, соединились в одно. Носилки с Гереей и Элевсиной Перисад приказал нести рядом со своими.
  Спустившись вместе с присоединившимися у пританея властями города к агоре, басилевс и вельможи прошли на теменос, оставив Герею в компании почтенных жрецов Диониса и полутора десятков отборных красавиц, подошедших сюда ранее от храма Диониса.
  Посостязаться за высокую честь стать царицей празднеств могла любая замужняя пантикапеянка с безупречной репутацией: главное, чтобы она была красива и, желательно - молода. Сотни красавиц - богатых и бедных - весь минувший день осаждали храм Диониса, где два десятка служивших пантикапейскому Дионису жрецов ломали головы над непростой задачей: как отобрать из них полтора десятка самых достойных. Конечно, немаловажную роль при этом, помимо молодости и красоты, играла и ценность принесенных богу даров. Не удивительно, что двенадцать из тех, на ком остановили в итоге свой выбор жрецы, оказались жёнами вельмож и богачей и только три были из простых семей - их включили в этот почётный список специально, чтобы потрафить простому народу и показать, что даже бедная женщина, если она по-настоящему красива и добродетельна, может стать царицей празднеств. И хотя все последние годы та, на кого падёт окончательный выбор народа, была известна заранее, но и оказаться в числе четырнадцати "подруг" и спутниц "царицы" было великой честью.
  Мужья красавиц заняли почётные места на ступенях храма Зевса, а сами они остались ждать своего часа, полулёжа в своих роскошных носилках на стыке двух улиц в юго-западном углу агоры, отделённые от неё живой оградой из двух рядов сомкнувших щиты соматофилаков. Даже трём беднячкам из простонародья, всю жизнь передвигавшихся на собственных ногах, в этот день столичные богачи, чтобы уважить Диониса и, быть может, не без расчёта на ответную благодарность босоногих красоток, одолжили роскошные наряды, украшения и носилки своих, увы, давно поблекших, а то и никогда не блиставших красотою жён. Удобно развалясь на мягких подушках (некоторые, как Герея, взяли с собой юных дочерей), красавицы наблюдали за происходившим на агоре с плеч дюжих носильщиков.
  Сопровождавшим матрон рабам и рабыням, чтобы разглядеть за частоколом поднятых вгору копий соматофилаков, что происходит на другом конце площади, приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать шеи. Благо, разыгранная царским шутом с помощниками забавная сценка была понятна без слов. Зоркоглазый Герак даже прочитал в голос написанные на спинах участников представления диковинные имена, не удержавшись от громкого смеха, когда сообразил, что читать их надо наоборот.
  Наблюдая за нелепыми попытками "скифов" умыкнуть упрямую боспорскую ослицу, обитательницы носилок, рабыни, рабы и надсмотрщики заливались смехом вместе с непрестанно сотрясаемой взрывами дикого хохота толпой на площади, теменосе и окрестных крышах. Элевсина, вцепившись в мать, визжала, как поросёнок, захлёбываясь душившим её смехом и утирая сыпавшиеся из глаз слёзы. Да и сама Герея, настроенная поначалу весьма скептически, то и дело сотрясалась от смеха, захваченная всеобщим помешательством. Лишь у Савмака то, что он разглядел на помосте, вызвало похожую на оскомину, недовольную ухмылку. После того как все отсмеялись и поуспокоились, он негромко, но так, чтобы услышали стоявшие поблизости рабы и рабыни, надсмотрщик Хорет и скрытые за парчовыми занавесами носилок хозяйки, оскорблено сказал Гераку, что это всё неправда, и скифы вовсе не так глупы, чтобы не суметь справиться с каким-то ослом. Его заявление вызвало новый приступ сдержанно-приглушенного смеха у Герака и остальных, а затем Герак, обозвав его глупым ослом, пояснил скифскому дикарю, что на то это и комедия, чтоб высмеять врагов и позабавить народ. Но осмеянный Савмак остался при своём: ему глупое зубоскальство над царём скифов и его братьями пришлось явно не по душе.
  То, что с подачи советников басилевса городские власти предложили наградить венком героя нимфейца Анаксипола, не стало для Гереи неожиданностью; об этом накануне ей сообщил сам Левкон, сказав, что полностью с этим согласен. Но вот то, что возмутившийся таким выбором народ горой встал за царевича Левкона, безмерно её порадовало. Когда пантикапейцы настояли увенчать золотыми венками обоих, Герея и Элевсина в радостном восторге обнялись и расцеловались, счастливые, что справедливость восторжествовала, и что народ столь явственно выказал свою любовь к Левкону.
  Но вот по указке старшего жреца Диониса пятнадцать красавиц вышли из носилок и, выстроившись за Гереей, проследовали за жрецами через боковую калитку на храмовую территорию. Элевсина тотчас усадила к себе в носилки Карбону, и Агар, Борей, Герак и Савмак, сменившие по указанию Хорета прежнюю четвёрку, вновь подняли их на плечи.
  Появление прекраснейших жён Боспора на ступенях Зевсова алтаря толпа встретила шквалом рукоплесканий. Поднимаясь одна за другой на верхнюю ступень (пританы, глашатай и горнисты отошли к ограде), красавицы совершали возлияние неразбавленным вином на золу догоревшего к тому времени костра, после чего, оставив украшенные чеканкой и рельефами золотые и позолоченные килики, канфары и фиалы на алтаре в дар царю богов, спустившись ступенью ниже, становились лицом к жадно пожиравшей их глазами тысячеголовой толпе. У делавших накануне предварительный выбор служителей Диониса с глазами тоже был полный порядок: все пятнадцать жён были чудо как хороши! И всё же гордая супруга царевича Левкона сияла среди них, как Луна среди звёзд, затмевая всех своей божественной красотой.
  Встав на углу нижней ступени, Папий принялся громогласно зачитывать с папирусного листа имена претенденток и их мужей. Каждую красавицу, кланявшуюся, когда глашатай произносил её имя, толпа награждала шквалом аплодисментов и одобрительных выкриков. Когда Папий добрался наконец до стоявшей последней в списке супруги Левкона, его мощный бас потонул в восторженном рёве. На вопрос, кого из вышеперечисленных жён граждане Пантикапея желают предложить в супруги Дионису, тотчас последовал единодушный ответ: "Герею!!!"
  Искупавшись в привычных восторженных овациях, Герея с улыбкой поклонилась пантикапейцам, благодаря за оказанную честь, и, сойдя с жертвенника, направилась в сопровождении важно опиравшихся на увитые зелёным плющом тирсы жрецов своего божественного супруга сквозь строй почтительно расступавшихся на ступенях храма вельмож к вставшему со своего кресла басилевсу. Сойдя с носилок, Перисад, с умильной улыбкой на пухлом румяном лице, трижды расцеловал невестку, поздравляя с избранием басилисой грядущих празднеств, и накинул на её плечи расшитый золотыми аканфами алый пеплос царицы, а Перисад Младший надел на голову любимой тётушке венок из жёлтых нарциссов и вручил цветущую ветку айвы.
  Приобняв левой рукой племянника, сопровождаемая спереди жрецами, по бокам басилевсом и супругом, а сзади своими недавними соперницами, которые на время празднеств станут её постоянными спутницами и "подругами", Герея вернулась к своим носилкам. На сегодня представление закончилось. Живо и шумно обсуждая увиденное, народ стал растекаться по улицам.
  
  Вернувшись домой, Элевсина, забежав в покои матери, тотчас накинула на головку и плечи роскошный пеплос царицы и надела жёлтый венец. Левкон, Герея и рабыни с умильными улыбками наблюдали, как она, напустив на себя "царственный" вид, поворачиваясь то так, то эдак, с детским восторгом любовалась собой в огромном бронзовом зеркале.
  - Что за прелесть наша дочь, - молвил Левкон, обнимая и целуя Герею за спиной Элевсины. - Такая невеста любому басилевсу впору.
  - Молю богов, если уж мне не суждено, чтобы наша дочь однажды надела настоящий наряд и венец басилисы, - отвечала Герея, прижимаясь спиной и ягодицами к тесно прильнувшему к ней сзади Левкону.
  После ужина Левкон покинул Старый дворец вместе с Лесподием, Каданаком и Дидимом, несшим под мышкой что-то плотно завёрнутое в тёмный плащ. У выхода с Акрополя царевича ждали с полсотни молодых людей из самых знатных и богатых пантикапейских семей, среди которых был и Делиад со своими приятелями - Алкимом, Феокритом и феодосийцем Никием - все в цивильных хитонах и плащах. Присоединившись к Левкону и его друзьям, они, храня молчание, направились пешком в сгущающихся сумерках в порт, где покачивались у причалов десятки спущенных на воду в предыдущие несколько дней торговых кораблей. (Остроносые военные диеры и триеры - более крупных и дорогостоящих кораблей на Боспоре не строили - стояли в отдельной, углублённой в берег гавани в южной части порта.) Самый большой из них - шестидесятивёсельная "Фетида", принадлежавшая наварху Клеону, - была пришвартована у Царского причала. Сам Клеон и двое его сыновей-навклеров - Каллистрат и Посидоний, поглядывая на быстро темнеющее над Проливом небо, ждали царевича под Посейдоновой аркой.
  Бросив беспокойный взгляд на гулявшие по заливу за пределами гавани белогривые волны, Левкон поинтересовался, не помешает ли стихия вовремя вернуться.
  - Не должна, - отвечал Клеон. - Жертвы Посейдону и Навархиде принесены, выйдем в Стенон, уважим жертвой Эвксина - думаю, к утру он поуспокоится.
  Попрощавшись с Лесподием и Каданаком, Левкон и наварх с сынами взошли на высокий борт незагруженной "Фетиды". Следом взбежали по трапу молодые спутники Левкона.
  По команде Каллистрата матросы отдали швартовы и длинными баграми отпихнули "Фетиду" от каменной стенки причала. Молодые пантикапейские моряки и рыбаки, сидевшие под палубным настилом на скамьях гребцов, по команде келевста выдвинули наружу и закрепили в уключинах длинные, свежеокрашенные в вишнёвый цвет вёсла. Развернувшись носом на восток, корабль, не зажигая огней, медленно вышел из гавани и растворился в опустившейся на Пролив темноте...
  Проводив Левкона, Лесподий и Каданак (они были между собой в добрых приятельских отношениях) направились с Царской пристани домой к Каданаку, где Каданак вручил ему переписанную на пергаменте рабом-грамматом для феодосийского номарха недавно законченную вторую книгу "Истории Боспора", ещё не известную в Феодосии. Отправившись в отсутствие Левкона ночевать в свой пантикапейский дом, Лесподий, пока его размякшие после горячей ванны мышцы разминали перед сном нежные пальчики двух смазливых молоденьких рабынь, велел обученному грамоте молодому рабу, сыну здешнего епископа Филокла, читать принесенный от Каданака свиток.
  
  "Археанактиды правили Боспорской симмахией на протяжении 42 лет, после чего власть перешла к Спартоку - зачинателю новой династии, правящей на Боспоре и доныне. Вот как это произошло.
  Последний Археанактид принял власть уже в зрелых годах и правил в течение двенадцати лет. Вышло так, что его единственный сын умер молодым вскоре после прихода отца к власти, оставив единственную дочь. И хотя у властителя были двоюродные братья и племянники, постепенно у него вызрела мысль передать власть горячо любимой внучке и её будущему мужу, которым, по его тщеславной задумке, должен быть юноша непременно царского рода. Поиски подходящего жениха заняли несколько лет - пока подрастала невеста. Наконец он остановил свой выбор на одном из младших сыновей царя Одрисского царства во Фракии Тереса по имени Спарток. Немаловажной причиной такого выбора было то, что одрисские цари ведут своё происхождение от самого Посейдона через его сына Эвмолпа и потому веруют в эллинских богов. В сопровождении полусотни молодых друзей, пожелавших переселиться с ним на Боспор, Спарток прибыл в Пантикапей и женился на внучке боспорского правителя.
  К моменту смерти тестя Спарток прожил на Боспоре около девяти лет и в последние годы, когда его тесть из-за старости и болезней отошёл от дел, именно он был фактическим правителем Пантикапея и Боспорской симмахии. Потому не удивительно, что когда старик умер, власть перешла в его руки. Другие Археанактиды попытались взбунтовать против чужака фракийца пантикапейцев, но потерпели неудачу и, спасаясь от преследований, бежали со своими сторонниками за Пролив. Воспользовавшись пантикапейскими неурядицами, восточнобоспорские города во главе с Фанагорией объявили, что не признают власть варвара-чужеземца, и вышли из Боспорской симмахии.
  Спарток не имел достаточно сил, чтобы вернуть отколовшихся под свою власть, к тому же он опасался, что в случае неудачного похода за Пролив, он может лишиться власти и в Пантикапее. Поэтому он направил свои усилия на удержание власти над европейским Боспором в границах Ближней стены, сразу за которой начинались владения скифов. Единственное, что он успел за короткий период своего правления - это построить в Пантикапее храм Диониса, горячим почитателем которого он был, и учредить в его честь ежевесеннее празднество Великих Дионисий, за что ему от всех прежде живших, нынешних и будущих боспорцев добрая память и великая благодарность.
  После пяти лет правления Спарток умер в расцвете лет: есть подозрение, что не без помощи укрывавшихся за Проливом Археанактидов, рассчитывавших вернуть себе власть после его смерти. Войско, однако, поддержало малолетних сыновей Спартока - Селевка и Сатира, первое время правивших под опекой своей матери.
  Достигнув совершеннолетия, братья задумали вернуть под свою власть Синдику, ведь их уже нельзя было назвать "чужеземными варварами". Добровольно вернуться в Боспорскую симмахию островные города не пожелали, и тогда старший из братьев, Селевк, отплыл во Фракию, дабы навербовать у своих одрисских родичей несколько тысяч фракийских воинов. Обратно Селевк не вернулся. Что с ним сталось, осталось неизвестным; всего вероятней, на пути во Фракию его корабль стал жертвой внезапной морской бури, в противном случае хотя бы кто-то из его спутников да вернулся.
  Единственным правителем европейской части Боспора остался Сатир, которому не было ещё и двадцати лет. Не дождавшись брата с фракийскими воинами, он решил добиться намеченной цели иным способом. Вместо далёкой Фракии, Сатир решил поискать опору у живших под боком скифов, для чего женился на дочери этнарха сатавков и стал всячески развивать дружеские отношения со своей сатавкской роднёй, часто гостя у них в шатрах и приглашая их к себе в Пантикапей. На просьбу Сатира помочь ему вернуть под свою власть мятежную Синдику сатавки откликнулись с великой охотой. У его собственных подданных пантикапейцев желание Сатира утвердить первенство Пантикапея по обе стороны Пролива так же встретило полную поддержку.
  Отказ фанагорийцев выдать ему на расправу укрывавшихся там его родичей Археанактидов, которых он обвинил в отравлении своего отца, послужил Сатиру законным поводом к началу войны. В зимнюю стужу пантикапейская пехота и сатавкская конница перешла по льду на остров Фанагора. Застигнутые врасплох, синды и малые города, один за другим, признали власть Сатира, посчитав её меньшим из зол. Дольше всех упрямилась Фанагория, но в конце концов, после того как Сатир пообещал фанагорийцам сохранить полную автономию во внутренних делах, сдалась и она. Попавших в его руки Археанактидов, Сатир нескольких казнил, как убийц своего отца, а остальных весной отправил в изгнание за пределы Боспора. Уплыли они недалеко, поселившись в Феодосии.
  После столь грандиозного успеха власть Сатира в Пантикапее стала непререкаемой. Почувствовав пьянящий вкус успеха, молодой автократор решил на достигнутом не останавливаться. Вскоре, с доброго согласия сатавкской родни, Сатир подчинил своей власти малые города за пределами Ближней стены: Зенонов Херсонес, Гераклий, Акру, Китей и Казеку. И только с Нимфеем и Киммериком у него поначалу вышла заминка, поскольку со времён Перикла они входили в Афинский морской союз. Вследствие того что всю торговлю боспорским зерном афиняне осуществляли через Нимфей, город процветал, а для Сатира и пантикапейцев он был, словно кость в горле, но напасть на него Сатир не решался, поскольку в городе стоял афинский воинский отряд и десяток триер, охранявших суда с хлебом от таврийских и кавказских пиратов.
   И лишь когда до Боспора дошли вести о поражении Афин в войне со Спартой, Сатир решил, что настал подходящий момент, чтобы завладеть богатым Нимфеем. Овладеть городом ему помог счастливый случай. Некий Гилон, полномочный представитель Афин в Нимфее, влюбился в очень красивую и богатую скифянку, родственницу жены Сатира, приехавшую с братьями в Нимфей, чтобы купить себе афинские ювелирные украшения. Подстрекаемая Сатиром, девушка ответила благосклонно на любовь Гилона и стала склонять его помочь Сатиру овладеть Нимфеем, соблазняя его великими дарами, которые он получит, как в благодарность от Сатира, так и от её отца в качестве приданого. В это время приплыл корабль с приказом Гилону вернуться в Афины, где его намеревались привлечь к суду по обвинению в утаивании части торговых сборов. И тогда Гилон решился на измену. Найдя сообщников среди воинов афинского гарнизона, он открыл с ними ночью одни из нимфейских ворот и впустил в город скрытно подошедшее войско Сатира.
  О дальнейшей судьбе Гилона известно следующее. Сатир и скифянка не обманули его. Щедро наградив, Сатир сделал его своим наместником в городе Кепы, а красавица сатавкка стала его женой, принеся многие богатства с приданым, и родила ему двух дочерей. Когда они выросли, Гилон отправил их в Афины, снабдив большими деньгами. Там старшая дочь Гилона, Клеобула, вышла замуж за некоего Демосфена и родила ему сына, тоже Демосфена, прославившегося впоследствии, как непревзойдённый оратор и непримиримый противник Филиппа Македонского и его великого сына.
  Но вернёмся к Сатиру. После того как он без боя завладел Нимфеем, его войско и флот двинулись к Киммерику. Хотя этот город, расположенный на высокой горе был неприступен, киммерикцы, оставшись без союзников, сочли за лучшее покориться, сознавая невозможность долго противостоять боспорской осаде. После этого Сатир решил, что настала пора при поддержке дружественных ему сатавков (своего сына Левкона, наполовину скифа, он тоже женил на знатной сатавкке) завладеть и последним неподвластным ему эллинским городом вблизи Боспора - Феодосией.
  Собственно, этот город носил тогда другое название - Теодеос - по имени основавшего его милетского ойкиста. Большое войско, состоящее из эллинской пехоты и союзной сатавкской конницы, без труда преодолев пограничную стену, которую теодеосцы из-за недостатка воинов не стали защищать, осадило город. И тут удача, до той поры неизменно сопутствовавшая Сатиру во всех его делах, впервые покинула его. Поскольку Гераклея Понтийская, с выгодой покупавшая у теодеосцев для своих нужд дешёвое зерно, прислала им на помощь свои боевые корабли и отряд опытных воинов во главе с Тиннихом, а предателей среди теодеосцев не нашлось, осада надолго затянулась. К тому же вскоре Сатир был вынужден увести часть своего войска от Теодеоса из-за событий, случившихся в это время в Синдике.
  Царь синдов Гекатей, подручный Сатира, взял в жёны красивую меотийку по имени Тиргатао, дочь этнарха дандариев, как и другие меотские племена, тогда ещё не входивших в число подданных Боспорской державы. Во время свадебных гуляний произошла ссора и драка между знатными синдами и прибывшими на свадьбу дандариями, приведшая к нескольким убийствам. Гекатей, под влиянием жены, признал виновными синдов и выдал их на расправу дандариям. Разгневанные таким его решением, знатные синды взбунтовали против Гекатея народ и потребовали выдать на расправу Тиргатао, которую считали виновницей гибели своих сыновей, а когда тот отказался, лишили его власти. Гекатей успел бежать вместе с Тиргатао в Пантикапей и попросил у Сатира воинов, чтобы расправиться с бунтовщиками. Сатир согласился помочь, но потребовал, чтобы Гекатей женился на его дочери, а Тиргатао выдал синдам, что утишит их бунт без всякой войны. Гекатею ничего не оставалось, как согласиться, и он отослал Тиргатао в Синдику, но из любви к ней велел своему преданному слуге помочь ей бежать, что тот и сделал.
  Явившись к соплеменникам, Тиргатао вступила в брак с преемником умершего к тому времени отца и подняла на борьбу против предавшего её Гекатея (она не знала, что слуга помог ей бежать по приказу Гекатея) и Сатира не только дандариев, но и другие меотские племена, которые стали опустошать Синдику непрестанными набегами. Сатир и Гекатей стали думать, как утихомирить меотянку. Не придумав ничего лучше, Сатир послал к ней в заложники младшего сына Метродора, а жена Гекатея подговорила двух друзей своего брата, сопровождавших его к дандариям, при первом удобном случае убить Тиргатао. Случай представился во время охоты, но покушение не удалось, поскольку удар кинжала пришёлся в золотой пояс Тиргатао. Дандарии казнили Метродора и всех его спутников, разорвав их на части конями, и возобновили войну, подвергнув Синдику всем ужасам грабежа и резни. Сатир, находившийся в это время у стен осаждённого Теодеоса, узнав об ужасной гибели сына, умер от горя. Было ему в ту пору 53 года, из которых 43 он находился у власти. Завершая рассказ о Сатире, следует ещё упомянуть, что в память о нём и его великих заслугах пантикапейцы стали чеканить на своих монетах голову сатира, и эта традиция сохранялась у них долгие годы...
  Похоронив отца на западной окраине Пантикапея, в одном кургане с его умершей ранее скифской женой, сыновья Сатира разделили между собой власть. Старший, Левкон, взял себе европейскую половину Боспора и продолжил вместе с сатавками войну с Теодеосом и Гераклеей, а Горгипп получил азиатскую часть Боспора и войну с меотами. Явившись вскоре вместе с Гекатеем на встречу с Тиргатао, он умилостивил её богатейшими дарами и прекратил, наконец, разорительные меотские набеги. Ещё этот Горгипп известен тем, что поставил на острове Фанагора, неподалёку от переправы, памятник своему отцу Сатиру, в ознаменование окончательного присоединения Островов к Боспорской державе, стоящий там и доныне. На месте небольшого эллинского городка, называемого Синдская Гавань, расположенного вблизи тогдашней восточной границы боспорских земель, он построил большой город с удобной гаванью, обведя его мощной крепостной стеной, и сделал его своей резиденцией. Вскоре Горгипп умер в возрасте немногим более 30 лет, не оставив мужского потомства, и Левкон объединил под своей властью обе половины Боспора, переименовав в память о брате Синдскую Гавань в Горгиппию.
  Пока Левкон был занят осадой Теодеоса, несколько десятков богатых пантикапейцев во главе со жрецами Аполлона Врача составили заговор с целью лишить его жизни и передать власть Горгиппу. Жрецы были недовольны тем, что культ Аполлона утратил своё первенство после прихода к власти фракийца Спартока и его потомков, оказывавших предпочтение Дионису и своему мифическому предку Посейдону. Богачи были недовольны разорительными литургиями, наложенными на них Левконом, остро нуждавшимся в деньгах для платы своим воинам и союзным сатавкам. Горгипп, узнавший о замыслах заговорщиков, из любви к брату выдал их Левкону. Коварно заманив заговорщиков в ловушку за пределами города, Левкон истребил их руками сатавков, конфисковал их имущество и, укрепив свою власть в Пантикапее, вернулся к осаде Теодеоса.
  Поддерживаемые Гераклеей Понтийской, теодеосцы упорно защищались, и война, начатая ещё Сатиром, затянулась на долгих десять лет. Гераклейцы прислали к берегам Боспора флот из сорока кораблей, которому слабый флот Левкона был не в силах противостоять. Гераклейцы стали высаживаться, где им вздумается, и разорять европейское побережье Боспора не меньше, чем меоты разоряли Синдику. Наконец противоборствующие стороны договорились решить судьбу разорительной для обеих сторон войны в сражении. Когда оба войска выстроились в окрестностях Теодеоса, Левкон объявил своим гоплитам, что приказал расположившимся позади них скифам стрелять в тех из них, кто побежит от врага. Обеспечив таким жестоким способом стойкость своих войск, Левкон в ожесточённом бою победил совместное теодеосско-гераклейское войско. Остатки гераклейцев отплыли на родину, но только после того как Левкон пообещал теодеосцам автономию в их внутригородских делах, те наконец открыли перед ним ворота. Город сильно пострадал во время долгой осады. Левкон восстановил городские стены, заново отстроил порт и дал городу новое имя, засвидетельствовавшее особую ценность этого завоевания для Боспорской державы - Феодосия*.
  
  (Примечание: Феодосия (греч.) - богом данная, дар богов.)
  
  Вскоре после этого, как уже говорилось, умер Горгипп, и Левкон стал хозяином всего Боспора. Левкон всячески заботился о сохранении дружеских и родственных отношений с сатавками, опираясь на военную силу которых он держал в повиновении эллинские города и начал постепенно распространять свою власть на меотские племена. Левкон женил старшего сына Спартока на дочери этнарха сатавков, а второго сына, Перисада - на дочери знаменитой Тиргатао, царицы дандариев, унаследовавшей от матери редкостную красоту. Дочерей и племянниц он раздал в жёны знатным сатавкам и меотским этнархам, убеждая последних признать его власть и обещая им защиту от набегов кочевавших у Танаиса скифов. К концу его долгого правления псессы, дандарии и тореты вошли в состав Боспорской державы. Левкон первым из боспорских правителей начал титуловать себя архонтом Пантикапея и Феодосии и басилевсом подвластных варварских племён. По этой причине боспорские басилевсы ведут от него начало своей династии, именуя себя Левконидами, хотя, как мы выяснили, истинным их родоначальником является фракиец Спарток.
  На северной окраине Пантикапея (тогда - за пределами городской стены) Левкон построил храм в честь своего легендарного прародителя Посейдона и учредил в его честь ежегодные конные игры, для которых построил вблизи храма гипподром. Эти игры очень скоро приобрели огромную популярность не только у эллинов, но и у варваров, особенно у конелюбивых сатавков, которые во время состязаний стекались к гипподрому целыми толпами, чего Левкон и добивался, стремясь крепче привязать их к своей державе. Этнарх и знатные сатавки, родичи Левкона, подолгу жили в Пантикапее, построив в нём для себя эллинские дома; многих из них и похоронили в курганах поблизости от Пантикапея. Постепенно около гипподрома вырос целый скифский городок.
  Процарствовав, как и его отец Сатир, 42 года, Левкон скончался в возрасте 70 лет и, подобно отцу, был погребён по скифскому обычаю в огромном кургане вблизи своей столицы. Власть над державой он ещё при жизни разделил между двумя старшими сынами: Спартоку дал европейский Боспор, а Перисаду - азиатский Боспор и Феодосию. Младшего сына Аполлониса он сделал главным жрецом Аполлона Врача. И опять Боспорская держава разделилась ненадолго: спустя пять лет Спарток умер и Перисад стал править единолично.
  Во время сорокалетнего правления первого Перисада Боспорская держава достигла невиданного прежде процветания благодаря обширной торговле зерном с Афинами и другими эллинскими полисами. Получаемые от хлебной торговли огромные доходы Перисад использовал на укрепление и украшение своей столицы. Для снабжения значительно возросшего населения Пантикапея питьевой водой он перегородил устье Пантикапы плотиной, создав у северной городской стены обильный водой пруд. Он окружил город более широкой крепостной стеной, очертив его нынешние пределы. Он огородил восточную вершину Пантикапейской горы более мощными и высокими стенами и пристроил к ним с западной стороны отдельную крепость для соматофилаков, остающиеся в неизменном виде и по сей день. Он произвёл обширные работы в пантикапейском порту, в том числе соорудил прекрасную царскую пристань с колоннадой и колесницей Посейдона. Почти все храмы, украшающие сейчас Акрополь и город, были построены, перестроены, украшены колоннами, прекрасными статуями и барельефами при первом Перисаде. И наконец, как показали недавние события, самое важное, что он оставил будущим поколениям боспорцев, это Большая или Дальняя стена (скифы называют её Длинной), надёжно защитившая сердцевину страны от вторжений с запада.
  Когда после гибели царя Великой Скифии Атея и многих его сыновей и внуков в битве с царём Филиппом Македонским его обширная страна распалась на несколько враждующих между собой племенных группировок, в Таврику прикочевало из-за Тафра ещё несколько скифских племён, потеснив сатавков за реку Бик, на Скалистый полуостров. Перисад убедил сатавков в необходимости стены, за которой в случае необходимости смогут укрыться и они сами со своими стадами. Этнарх сатавков предложил построить такую стену в самом узком месте перешейка, к северу от Феодосии, дабы защитить весь Скалистый полуостров, но Перисад отклонил этот совет, во-первых, потому что там недостаточно питьевой воды для большого войска, а во-вторых, туда слишком долго идти пешему войску от Пролива, где расположены почти все боспорские города. Поэтому ров, вал и стену соорудили в 150 стадиях или 5 фарсангах от Пролива, куда, в случае опасности, пешее войско может дойти меньше чем за полдня. На постройку Длинной стены ушло 20 лет, и к концу жизни Перисада она была готова".
  
  Едва косые лучи восходящего над Остовами светила позолотили стены Акрополя, толпы празднично одетого народа повалили со всех концов города в порт. Большинство молодых парней были в сшитых из козьих шкур мехом наружу узких штанах и коротких кафтанах, с прицепленными сзади конскими и ослиными хвостами и торчащими из кудрей над лбом козьими рожками. Посохи стариков, увитые зеленью и увенчанные еловыми шишками, превратились в тирсы. Почти у всех женщин и девушек, поверх окрашенных в яркие, броские цвета хитонов, были накинуты на плечи козьи, волчьи, лисьи, пятнистые косульи и ланьи шкуры, а у богатых - шкуры горных барсов, рысей, заморских леопардов и чёрных пантер. Головы девушек и женщин украшали венки из нежных весенних цветов, головы мужчин - венки из хвойных веток. Многие сатиры и менады были "вооружены" тростниковыми, деревянными и костяными дудками, двойными флейтами - авлосами, небольшими тимпанами, с бронзовыми, медными или серебряными погремушками по краям. Женщины все несли букеты цветов и обсыпанные цветом ветки айвы и абрикос, мужчины, за неимением пальмовых веток, шли встречать Диониса с пахучими зелёными ветками сосны, пихты, туи, самшита.
  Элевсина, в венке из нежноголубых фиалок, всё это утро не отходила от матери, наблюдая, как Малока умащивает её после ванной розовым маслом, облачает в белую жреческую линостолу, делает причёску и макияж, помогала подбирать украшения, сама накинула ей на плечи пеплос басилисы и возложила на голову венок из жёлтых нарциссов.
  Часа за два до полудня следившая из окна за царским дворцом рабыня доложила, что носилки с басилевсом показались из дворцовых ворот. В последний раз оглянув себя в зеркале, Герея об руку с дочерью, сопровождаемые сзади Малокой, Карбоной, Родопой и Элидой, неспешно спустились в андрон. Домашние рабы и рабыни во главе с Арсаменом, Хоретом и Креусой, выстроившиеся по обе стороны божницы, встретили появившихся на лестнице хозяек дружным возгласом: "Вакх идёт! Эвай! Эвай! Эвай!"
  Выйдя из дворца, Герея, Элевсина, надсмотрщики, рабыни и рабы стали между колоннами и на входных ступенях, глядя на приближавшиеся вдоль ограды Аполлона Врача празднично увитые зеленью царские носилки. Лысину восседавшего в них Перисада Старшего украшал такой же, как на Герее венок из жёлтых нарциссов, а на светлых кудрях его сына красовался венок из сиренево-фиолетовых крокусов. За носилками, как всегда, следовали друзья басилевса, с цветочными венками на головах и увитыми зеленью тирсами в руках. Охранявшие басилевса и его вельможных друзей соматофилаки (три десятка впереди, столько же сзади и по двадцать по бокам) - в чешуйчатых доспехах и рельефных поножах, но без щитов и мечей, в зелёных венках вместо шлемов, вместо копий держали в руках высокие, увесистые тирсы: выходить на улицу с оружием в эти праздничные дни было запрещено - исключение делалось лишь для воротных стражей. Даже на головах царских рабов-носильщиков зеленели венки из пахучих пихт.
  Герея и Элевсина встретили басилевса и царевича возгласами "Вакх идёт! Эвай!" Замахав приветно вскинутыми десницами, оба Перисада и сопровождавшие их почтенные старцы закричали в ответ: "Эвай! Эвай!" ("Радость! Радость!")
  Напротив входа вышколенные рабы плавно опустили носилки на золочёные львиные лапы. Соскочив на землю, Перисад Младший резво взбежал по ступеням и подставил чело под поцелуи мило улыбающихся тётушки и сестрицы. Похвалив его прекрасный венок, Герея, обнимая за плечи одной рукой царевича, а другой - дочь, сошла вниз. Стоявший с блаженной улыбкой возле носилок Перисад Старший, поцеловав невестку в обе щеки и в губы и назвав басилисой, усадил её в кресло сына. Рабы вновь подняли носилки на плечи и понесли их вдоль ограды храма Аполлона к выходу с Акрополя. Четыре рабыни Гереи присоединились вместе с Хоретом и Креусой к следовавшим за царскими вельможами рабам.
  Перисад Младший и Элевсина, которым по малолетству ещё не дозволялось участвовать в вакхических шествиях, тотчас побежали в Новый дворец. Проскочив ворота, они помчались наперегонки по лестницам на самый верх, оставив далеко позади Карбону, Хиона и двух педагогов царевича. Вспугнув пару важно восседавших на зубчатом парапете ворон, Элевсина первой выскочила на верхнюю площадку башни, с которой Аммоний ясными ночами наблюдал за небом, составляя гороскопы для басилевса, его сына и ближайшего окружения. Следом, одышливо хватая ртом воздух, выбежал отставший на лестничный марш Перисад. Стоящий в северо-восточном углу прямоугольный мраморный столик, используемый малорослым Перисадом в качестве подставки, чтобы оглядывать из-за высокого парапета город и окрестности, уже был занят Элевсиной. Просунув голову и плечи между зубцами, она устремила взгляд на блестевшее далеко внизу в ярких солнечных лучах серебристо-голубое зеркало залива, усеянное до самого Мирмекия множеством украшенных зеленью и цветами баркасов и челнов.
  - Ну что, не видно ещё? - спросил Перисад, вскакивая на столик рядом с сестрой.
  - Пока не видно, - не повернув головы, отвечала Элевсина.
  Удостоверившись, что корабль Диониса ещё не показался на водной глади Пролива, Перисад и Элевсина стали следить за движением по зазеленевшим и расцветшим к празднику городским улицам царских носилок с басилевсом Перисадом и басилисой Гереей.
  Как раз в это время рабы пронесли их через Священные врата, возле которых к царской свите присоединились вчерашние соперницы Гереи. Сотни одетых сатирами и менадами молодых людей, теснившихся у выхода с Акрополя, встретили басилевса и басилису радостными криками "Вакх! Вакх идёт! Эвай!", весёлым гулом и звоном тимпанов, многоголосым пением флейт, рожков и свирелей. Перисад и Герея, с высоты своих кресел, отвечали сатирам и менадам приветными взмахами рук и улыбками. От ворот Акрополя, сопутствуемые сатирами и вакханками, число которых всё прибывало, царские носилки спустились к пританею, оттуда - на агору, далее поплыли на плечах рабов через Центральные портовые ворота к Царскому причалу. Когда они добрались до увенчанной Посейдоновой колесницей арки, царевич Перисад первый заметил показавшийся из-за южного мыса увитый зеленью корабельный нос и раздутый ветром широкий красный парус, с жёлтым солнечным кругом в центре, и, запрыгав на столике, радостно завопил:
  - Дионис плывёт! Эвай! Эвай!
  - Дионис вернулся! Эвай! Эвай! - подхватили его радостный вопль стоявшие рядом на столике Элевсина и Карбона, и все трое дружно подбросили высоко в небо белых голубей, которых один из рабов принёс для них с дворцовой голубятни. Низенький Хион, вытянувшись на цыпочках позади Перисада и Элевсины, силился что-либо разглядеть за их головами.
  Ликующие крики царевича и царевны заставили вскинуть головы охранявших цитадель стражей, долетев и до рабов и рабынь из Старого дворца, наблюдавших во главе с Арсаменом (один только старый Гагес остался на своём посту у дверей) с восточной стены Акрополя за разворачивавшимся внизу праздничным действом. Стоявший рядом с жадно разглядывавшим огромный город, широкий Пролив и далёкий восточный берег Савмаком Герак куда чаще поглядывал на смотровую башенку царского дворца, неизменно прилипая взглядом к коричневому личику Карбоны.
  Тем временем вынырнувший из-за мыса Дия корабль Диониса, рассекая круто изогнутым носом присмиревшие за ночь волны, слаженно взмахивая увитыми до самых лопастей зелёным плющом вёслами, устремился через залив к Пантикапею. Лишь по висевшей наклонно на носу, гордо выставив над волнами пышную нагую грудь, позлащённой морской богине в нём можно было опознать покинувшую вчера в ночь пантикапейскую гавань "Фетиду". В остальном же за то время, что корабль стоял на якоре за мысом Дия, дружными стараниями команды он неузнаваемо преобразился, от верхушки мачты до вёсельных окон и лопастей увившись побегами вечнозелёного плюща, украсившись хвойными гирляндами и венками.
  Сидевший в увитой плющом корзине на верхушке мачты козлорогий сатир непрестанно протяжно трубил в огромный турий рог. Ещё с полсотни косматых, хвостатых, рогатых сатиров, рассыпавшись по палубе вдоль бортов, энергично ударяли в бубны, дудели в рожки, свирели и флейты. Сам Дионис, опершись левой рукой на увитый плющом серебряный тирс, увенчанный золотой шишкой, стоял возле мачты, разглядывая приближающийся город. Чуть позади него, левой рукой обнимая мачту, а правой прижимая к животу большой винный мех, стоял, блестя проглядывавшей сквозь плющевый венок широкой розовой лысиной, его вечно пьяный старый наставник Силен.
  С устремившихся к кораблю лодок и баркасов сидевшие и стоявшие в них празднично украшенные мужчины и женщины приветствовали Диониса взмахами зелёных и усыпанных цветом веток и криками "Вакх! Вакх! Эвай! Эвай!" Обогнув возвышающуюся на конце южного мола круглую башню маяка, облепленную внизу и вверху десятками кричащих и размахивающих ветками пантикапейских мальчишек, корабль Диониса ровно в полдень плавно приткнулся левым бортом к Царскому причалу.
  Перисад и Герея ждали Диониса на верхней ступени лестницы, в проёме арки. По правую руку от них под портиком стояли два десятка друзей басилевса, среди которых был и Лесподий, по левую - четырнадцать подруг басилисы. Перед сановными мужами на ступенях колоннады выстроился в три ряда хор мальчиков с зелёными плющевыми венками на головах, а перед прекрасными жёнами - три десятка девочек двенадцати-четырнадцати лет с белыми цветочными венками. Две шеренги вооружённых тирсами соматофилаков образовали широкий коридор от арки до входа на причал. За их широкими спинами вдоль набережной в обе стороны волновалось пёстрое людское море: не только весь Пантикапей, но и немалое число поселян из разбросанных между Проливом и Дальней стеною селений явились увидеть пришествие на боспорскую землю живого Диониса. Немало было в этой праздничной толпе гостей и из соседних городов, даже с другого берега Пролива, хотя там в эти дни проходили свои празднества, идентичные пантикапейским. По большей части это были богатые молодые люди, приехавшие в столицу не столько ради Диониса, как полюбоваться на его восхитительную супругу.
  Два десятка столичных жрецов Диониса дружно приветствовали своего сошедшего по трапу владыку и господина на боспорской земле. В кольце своих служителей, Дионис медленно двинулся к ожидавшим под Посейдоновой аркой басилевсу и басилисе под зазвучавший звонкими детскими голосами в его честь дифирамб:
  
   Посмотри - весна вернулась, - сыплют розами хариты;
   Посмотри - на тихом море волны дрёмою повиты;
   Посмотри - ныряют утки, журавлей летит станица;
   Посмотри - Титана-солнца в полном блеске колесница.
   Тучи тихо уплывают, унося ненастья пору;
   На полях труды людские говорят приветно взору.
   Гея нежные посевы на груди своей лелеет;
   Почка маслины пробилась сквозь кору и зеленеет;
   Лозы пламенного Вакха кроет листва молодая,
   И плодов румяных завязь расцвела, благоухая*.
  
  (Примечание: Стихотворение, приписываемое Анакреонту, в изложении Л. Мея.)
  
  Одетый в просторный зелёный хитон, увитый по краю золотой виноградной лозой, ниспадавший широкими складками до самых пят, и наброшенную на плечи вместо плаща шкуру гепарда, удерживаемую скрещёнными на груди когтистыми лапами, Дионис, как и подобает богам, выделялся необыкновенным ростом, превосходя окружавших его жрецов и стоявших в оцеплении отнюдь не малорослых соматофилаков на добрую голову. Лицо его закрывала искусно раскрашенная терракотовая маска с отверстиями для глаз и рта и тёмно-красной кудрявой бородой, похожей издали на огромную гроздь винограда. Края маски были искусно скрыты в пышном парике, с множеством закрученных мелкими кольцами длинных прядей того же винного цвета, что и борода. Вместе с облегавшим его, подобно короне, золотым виноградным венком, парик делал голову бога соразмерной телу.
  Низкорослый Перисад, держа за руку Герею, подвёл её к остановившемуся ступенью ниже Дионису. В наступившей после того, как смолкли хоры, тишине басилевс срывающимся от волнения голосом попросил пресветлого бога принять от него и всех жителей Боспора самый драгоценный их дар - взять в супруги басилису Герею. "Просим! Просим!" - закричали окружавшие Диониса жрецы, друзья и подруги басилевса и басилисы, хористы и толпы теснившегося вокруг Царской пристани народа.
  Величаво кивнув в знак согласия, Дионис протянул правую руку Герее. Наклонив гордую голову, Герея приложилась губами к его унизанным красивыми разноцветными перстнями перстам и соединила левую ладонь с ладонью божественного супруга. Под восторженные крики: "Слава Дионису! Слава басилисе Герее!" они направились по живому коридору к ждавшей за аркой колеснице. Колесница представляла собой установленную на цельных дубовых колёсах позолоченную ладью, покрытую на корме, носу и вдоль бортов искусной резьбой в виде виноградных гроздьев и лоз и увитую вместе с мачтой зелёным плющом и живыми цветами. Царские конюхи в красных хитонах держали под уздцы шестёрку запряженных в колесницу-ладью молочно-белых коней в обшитой серебром широкой упряжи, с серебряными наузами и колокольчиками и возвышающимися между конскими ушами султанами из зелёных можжевеловых и туевых веток.
  После того, как Дионис и его супруга взошли на "корабль" и встали на огороженной резными перильцами площадке перед мачтой, жрецы Диониса прошли вперёд, присоединившись к стоявшим перед упряжкой нескольким сотням своих собратьев - жрецов и жриц других пантикапейских богов, четырнадцать подруг басилисы встали по бокам колесницы, а вельможи во главе с басилевсом пристроились сразу за кормой. Один из стоявших около колесницы агонитетов выкрикнул: "Вакх идёт!", и этот возглас, тотчас подхваченный тысячами голосов, послужил сигналом к началу шествия.
  Возглавляли процессию четверо роскошно одетых мужей (одним из них был зять Молобара Горгипп), несшие на плечах небольшие, увитые плющом и цветами носилки, на которых был закреплён вертикально огромный, чуть ли не в рост человека, фаллос с двумя шарами, мастерски вырезанные из дерева и окрашенные в густой красно-розовый цвет. За фаллосом, хорошо видным с "корабля" Дионису и его спутнице, шло около сотни одетых сатирами, панами и силенами актёров, скоморохов и музыкантов, наигрывавших весёлые мелодии и распевавших срамные песенки во славу вина, мужского фаллоса и женских прелестей. Далее шествовали несколько сотен красивых юношей и девушек в цветочных венках. Парни несли на плечах амфоры и меха с вином, девушки поддерживали на головах корзинки с цветами, хлебами, фруктами и орехами. За носителями подношений шла длинная колонна столичных иереев в ослепительно белых одеждах. Перед конной упряжкой ехал верхом на ослице (участнице вчерашнего представления) приплывший с Дионисом старик Силен (вчерашний Раболом), то и дело прикладывавшийся к меху с вином; двое сатиров вели его ослицу, ещё два - поддерживали его с боков, не давая упасть. За золотым "кораблём" Диониса и его супруги шествовали басилевс, вельможи и хоры со своими наставниками, распевавшие тонкими голосами всё новые и новые дифирамбы во славу Вакха. За юными хористами, подыгрывая им на флейтах и свирелях, следовали приплывшие с Дионисом сатиры и силены и смешавшиеся с ними на пристани, едва прикрытые одеждами менады и нимфы - отборный отряд столичных гетер. Вслед за ними храмовые рабы гнали зелёными ветками несколько сотен весело блеющих белых козлов и сотню откормленных быков светлых мастей, с венками и цветными лентами на рогах. А за предназначенными в жертву Дионису животными шумной многоцветной рекой тёк в тесных уличных берегах весь прочий явившийся встретить любимого бога народ: богачи и бедняки, ремесленники и селяне, отпущенники и метеки, надсмотрщики и рабы, эллины и сатавки, синды и меоты.
  Проехав портовые ворота, "корабль" Диониса остановился напротив храма Афродиты Пандемос. Хоры запели дифирамб Афродите. Два десятка юношей и девушек направились с жертвенными дарами к алтарю Афродиты, усыпали его цветами, полили вином, уставили хлебами и плодами, в то время как полсотни сатиров и менад, приплясывая и кружась под звуки флейт и тимпанов, обходили хороводом вокруг жертвенника, воздавая почести богине любви от имени Диониса и его супруги. Через пять минут процессия двинулась дальше и скоро вышла на агору.
  Воздав должное Зевсу, Гере и Гермесу, праздничное шествие направилось к расположенному близ Мирмекийских ворот храму Посейдона. Оттуда по начинавшейся от входа в гипподром Конской улице, отделявшей эллинские кварталы от раскинувшегося западнее Скифского города, процессия вышла на Скифскую улицу, недалеко от Скифских ворот свернула на юг, обогнула вдоль городской стены с запада двугорбую Пантикапейскую гору и, прошествовав мимо врезавшегося в южный склон напротив Нового дворца театра, под вечер дотащила, наконец, "корабль" с Дионисом и Гереей до приткнувшегося задним фасадом к крутому юго-восточному склону Горы шестиколонного дымчато-серого храма, куда возглавлявшие шествие Горгипп с товарищами успели занести и установить посреди пронаоса богатырский символ счастливого супружества.
  Утомлённые долгим шествием хористы, обретя второе дыхание, пропели заключительный дифирамб:
  
   Бури и вьюги печальной зимы улетели с эфира,
   Вновь улыбнулась весне цветоносной румяная Ора,
   Мрачное поле украсилось бледно-зелёной травою,
   Вновь дерева, распускаясь, младыми оделись листами.
   Утро, питатель цветов, мураву напояет росою;
   Луг засмеялся угрюмый, и роза на нём заалела.
   Звонкой свирели в горах раздалися весёлые звуки;
   Белое стадо козлят пастуха забавляет играньем.
   Вдаль по широким валам мореходец отважный понёсся;
   Веяньем лёгким зефира наполнился трепетный парус.
   Всё торжествует на празднике грозделюбивого Вакха,
   Веткой плюща и лозой виноградной власы увивая.
   Делом своим занялись из тельца происшедшие пчёлы:
   С дивным искусством и пламенным рвением в улье слепляют
   Белые, мёдом златым и душистым текущие соты.
   Яркие клики и песни пернатых несутся отвсюду:
   С волн алькионы стенанье, чирликанье ласточки с кровли,
   Крик лебединый с реки, соловьиные свисты из рощи.
   Если ж и листья приятно шумят, и поля расцветают,
   Голос свирели в горах раздаётся и резвится стадо,
   Вдаль мореходец плывёт, Дионис заплясал от восторга,
   Весело птицы поют и трудом наслаждаются пчёлы, -
   Можно ль весною певцу удержаться от радостных песней*?
  
  (Примечание: Мелеагр Гадарский в переводе К. Масальского.)
  
  При первых звуках песни Дионис и Герея, держась за руки, сошли с "корабля" и, сопровождаемые спереди жрецами Диониса, а сзади подругами басилисы, прошли на храмовую территорию. Остановившись под ограждающими фасад ребристыми ионическими колоннами, они дослушали дифирамб, помахали приветно руками толпившемуся на теменосе и прилегающих улицах народу и, провожаемые тысячеголосым скандированием: "Вакх! Вакх! Эвай! Эвай!", вошли в храм. Пожелав божественным супругам счастливой брачной ночи, старший жрец затворил массивную позолоченную двустворчатую дверь и запер её на замок. Агонитеты расставили вокруг храма десяток вооружённых тирсами соматофилаков, которым предстояло всю ночь оберегать покой Диониса и его избранницы от какого-либо беспокойства.
  Тем временем солнечный диск опустился за Ближнюю стену, окрасив в пурпурные тона наплывшие с Эвксина кудрявые тучки. Храмовые рабы раздали теснившимся во дворе сатирам несколько десятков пропитанных оливковым маслом факелов. Запалив их один от другого, они встали между воротами теменоса и стилобатом, оградив от толпы сгрудившихся около двухступенчатого кубического жертвенника Дионисовых жрецов, вооружившихся тем временем кривыми жертвенными ножами.
  Изнурённый многочасовым хождением басилевс Перисад, боявшийся кровавых зрелищ, после того как за Дионисом и Гереей закрылись храмовые двери, отправился в носилках в свой дворец. Вместе с ним ушла его вельможная свита. "Уплыл" от ворот теменоса и "корабль" Диониса, освободив дорогу для жертвенных животных. Закусив в зубах по лавровому листу, жрецы принялись резать подгоняемых рабами к алтарю козлов. Сотни дудок, флейт, рожков и бубнов в руках бесновавшихся за спинами факелоносцев сатиров и менад заглушали их предсмертное блеяние. Несколько десятков иеродулов (не только Дионисовых, но и приведенных в подмогу из других храмов) тут же обдирали с жертв шкуру, разрубали их на части, и не участвовавшие в заклании жрецы раздавали куски жертвенного мяса участникам праздничного шествия. Наиболее щедро были вознаграждены юные хористы (в лице их родителей) и их наставники, затем получили причитающееся их хозяевам рабы Перисада, Левкона и вельмож, подруги басилисы, жрецы и жрицы других почитаемых в стольном боспорском городе богов. За ними, получив свою долю, расходились по домам готовить праздничный ужин и остальные. После козлов настал черёд пасть во славу Вакха сотне отборных быков, так что жертвенного мяса (пусть даже куски его, по мере того как на смену богато одетой публике в нескончаемой очереди пошёл народ попроще, делались всё меньше) хватило на всех - никто не ушёл от храма Диониса с пустыми руками.
  Плиты вокруг усыпанного плодами и цветами, политого вином жертвенника сделались красными и скользкими от крови. По двум каменным желобам кровь стекала от подножья жертвенника за ворота святилища и далее чёрным ручьём струилась по уличным водостокам, где её жадно лакали сбежавшиеся со всего города собаки, к Портовой стене.
  Закончив, наконец, свою кровавую работу, отправились по домам вместе с несшими за ними увесистые куски бычьих туш иеродулами жрецы Диониса. Иеродулы принялись смывать кровь с дворовых плит бадьями воды. Затем прихрамовая территория погрузилась в темноту и тишину...
  После того, как у них за спиной затворились двери, Дионис и Герея, обойдя торчащий из убранных цветами носилок громадный фаллос в передней части храма, прошли в окутанный полумраком наос, где шум бесновавшейся снаружи толпы был заметно глуше. Подведя дарованную им боспорцами супругу к своему мраморному собрату, взиравшему на них с застывшей на устах благожелательной улыбкой из полукруглой ниши, живой Дионис повернул её к себе лицом. Взяв его за руки, Герея прижала к щекам его тёплые ладони, затем покрыла их нежными, как лепестки роз, поцелуями.
  Сняв золотой венок, великан водрузил его на голову статуи. Герея стянула с него парик, под которым оказались коротко остриженные русые волосы, и расстегнула на затылке серебряную пряжку кожаного ремешка, удерживавшего терракотовую маску, пусть и тонкую, но после многочасового ношения сделавшуюся ощутимо тяжкой. Под терракотовой личиной божества оказалось устало улыбнувшееся супруге лицо Левкона. С каждым годом роль живого бога, которую ему вот уже второй десяток лет приходилось играть во время Дионисий, давалась ему всё тяжелей. Положив маску и парик на один из инкрустированных цветными камнями столиков, стоявших у стены по обе стороны от статуи, предназначенных для оставляемых богу подношений, Герея присела у ног приподнявшего нижний край хитона мужа и распустила ремешки обшитых красной кожей деревянных котурн, в пол локтя высотой, на которых он стоял.
  - Уф! Хорошо-то как! - воскликнул он, став босыми ногами на холодные гладкие плиты пола.
  Задвинув котурны под столик, Герея выпрямилась и шагнула с улыбкой к мужу.
  - Устал?
  - Ну, не настолько, чтобы не исполнить то, для чего нас здесь заперли, - улыбнулся в ответ Левкон, заключая жену в ласковые объятия.
  - Что ж, посмотрим, насколько хорош на брачном ложе Дионис, - проворковала Герея, впиваясь в губы мужа долгим, страждущим поцелуем.
  Насытив её лобзаниями, Левкон разжал объятия и, шагнув к левой боковой стене, снял с бронзовых крючков распятую на ней огромную чёрно-бурую медвежью шкуру с оскаленной головой и когтистыми лапами, за которой оказалась облицованная камнем узкая дверца, почти незаметная на зеленовато-сером фоне остальной стены. Левкон разостлал медвежью шкуру у подножья статуи Диониса.
  Герея тем временем подошла к правому столику, на котором стояли принесенные двумя днями ранее ею и Левконом дары Дионису: расписанная её собственной рукой широкогорлая амфора с дорогим косским вином и два покрытых изящным чеканным узором позолоченных канфара на высоких шестигранных ножках. Взяв наполненный рукою жены канфар, Левкон поднял взгляд на увенчанный золотой лозой бледный лик каменного бога (в отличие от терракотовой маски, здесь Дионис был безбородым юношей в коротком хитоне и гиматие, с сидящей у правой ноги пантерой) и попросил дозволения исполнить от его имени роль супруга дарованной ему пантикапейцами жены. Приняв молчание статуи как знак согласия, Левкон и Герея пролили немного вина на увитый резной виноградной лозой цилиндрический алтарь перед нишей и, глядя на благодушно улыбающееся лицо божества, медленно выпили до дна остальное. При этом Герея мысленно молила Диониса сделать так, чтобы в следующий раз она явилась сюда, как настоящая, а не мнимая басилиса. Она повторяла эту мольбу из года в год, но Дионис всё не спешил исполнить её самое заветное желание, быть может, оттого, что она так и не решилась высказать его в присутствии своего земного мужа вслух...
  Почувствовав, как по её жилам потекло приятное тепло и слегка зашумело в голове, Герея распустила завязанные узлом на груди мужа когтистые лапы, и пятнистая гепардовая шкура бесшумно упала с его плеч к утопающим в густом медвежьем меху босым ступням. Левкон снял с плеч жены пеплос басилисы и, не глядя, бросил на столик, накрыв уставившуюся пустыми глазницами в потолок глиняную маску. Под несмолкаемый за толстыми храмовыми стенами и дверьми визг флейт и звон тимпанов они снимали один с другого одежды, пока не остались нагими. Покрывая влажными поцелуями плоскую безволосую грудь и мускулистый живот мужа, Герея опустилась на колени и, прикрыв глаза, принялась любовно тереться щеками, подбородком и вожделенно приоткрытыми рубиновыми губами о его мощно вздыбившийся фаллос...
  Разбуженный перекличкой петухов в соседствующих с храмом дворах, Левкон обнаружил, что лежит в обнимку с Гереей под гепардовой шкурой. Огонь в бронзовых чашах у дверей погас, тёмные стены храма едва проступали в густых предутренних сумерках. Воздух, как губка, был пропитан ночным холодом. Пробуждённая от сна нежными поцелуями мужа, Герея улыбнулась и, не открывая глаз, привычно отыскала под меховым покрывалом его фаллос. Удостоверившись, что за несколько часов сна его жеребчик успел отдохнуть и вновь готов к скачке, Герея без промедления взобралась на него верхом; до того как окончательно рассветёт и за ними придут, ещё оставалось время, и нужно было провести его с пользой...
  После того как Герея свалилась в сладостном изнеможении с его взмыленного жеребца, они ещё минут пять понежились в обнимку под тёплой гепардовой шкурой, целуя и лаская друг друга. Затем, взглянув на Диониса, мраморный лик которого стал уже отчётливо виден в свете проникавшего сквозь квадратные глазницы пробитых под самым потолком слуховых окошек утра, Левкон решил, что пора вставать.
  Открыв дверцу в потайной чулан, он вынес оттуда узелок со своей повседневной одеждой и накинул на себя льняную нательную тунику и окантованный внизу тройной синей волной белый шерстяной хитон. Сунув ноги в красные сафьяновые скифики, он затянул вокруг талии узкий краснокожий пояс, с бородатым ликом Диониса на золотой пряжке, и накинул на плечи тёмно-вишнёвый, с зубчатой золотой окантовкой, гиматий. Герея, успевшая к этому времени не спеша облачиться в свой вчерашний "царский" наряд, подойдя к мужу, скрепила на его правом плече края гиматия позолоченной фибулой с погрудным рельефом Посейдона, не упустив при этом случая поцеловать мужа в губы.
  Опустившись на колени, Левкон надел на ножки жены алые "царские" башмачки, попутно запечатлев через тонкую ткань линостолы на её ногах и животе три горячих поцелуя. Поднявшись, поправил алмазную диадему в её волосах, с синевшим в центре, точно око Геры, овальным сапфиром. Затем вынес из чулана раскрашенную деревянную статую Диониса и поставил её рядом с мраморным собратом. Деревянный Дионис был того же роста, что и изображавший его накануне на котурнах Левкон, а терракотовая маска была скопирована с лица деревянного идола. Пока Левкон вешал на прежнее место медвежью шкуру, Герея наполнила вином канфары. Чередуя глотки вина с поцелуями, они стали ждать прихода жрецов.
  Как только снаружи донеслись звуки флейт и тимпанов, Левкон, прихватив со стола свёрток со своей вчерашней одеждой, котурнами, париком и маской, приподняв нижний край медвежьей шкуры, скрылся в потайной комнате.
  Войдя в храм, жрецы Диониса и подруги "царицы" обнаружили Герею стоящей в лучах только что взошедшего над азиатским Боспором солнца между двумя воплощениями своего божественного супруга: каменным и деревянным. На вопрос старшего жреца, хорошо ли прошла брачная ночь, Герея, скользнув с самодовольной улыбкой по лицам подруг, ответила, что великолепно: супруг входил в неё семь раз.
  По команде старшего жреца двое крепкоруких иеродулов осторожно подняли деревянного Диониса и, удерживая в стоячем положении, понесли из храма. Проследовав под пение выстроившихся у храмовых ступеней друг против друга хоров юношей и девушек в сопровождении жрецов за ворота, рабы установили статую в специальном углублении возле мачты на вчерашней колеснице-ладье. Герея, которой Малока успела наскоро поправить растрепавшуюся причёску, подкрасить губы, веки и брови, вышла в окружении своих блистательных подруг из храма вслед за жрецами и встала на привычное место по левую руку от одеревеневшего за ночь супруга.
  Стоявшие за невысокой кормой "корабля" оба Перисада и Элевсина, сияя радостными улыбками, приветствовали Герею взмахами рук. Вплоть до поворота на агору улица была запружена друзьями басилевса, их жёнами, детьми и прочей близкой и дальней роднёй, за которыми теснились жители Террас. Что до простого народа, то его в этот утренний час явилось не так много: многие ещё отсыпались после ночной гулянки.
  На сей раз путь Диониса и его супруги был совсем короток - до расположенного в трёх сотнях шагов театра.
  Пока иеродулы с иереями заносили в театр и устанавливали на оплетенном каменными лозами постаменте в центре сцены статую Диониса, где ей предстояло простоять до конца праздников, Герея, зайдя в сопровождении рабынь в расположенный напротив театра дом вазописца Псиакса, у которого некогда брала у него уроки живописи, успела справить нужду, умыться, надушиться любимым розовым маслом и наскоро перекусить. Отблагодарив хозяина дома и его супругу за угощение лучезарной улыбкой и золотым статером, Герея вернулась на улицу.
  Выждав, пока храм опустел, Левкон выбрался из своего укрытия и вышел к ждавшим его под входной колоннадой Лесподию, Каданаку и ещё трём-четырём друзьям (Дидим, разумеется, тоже был тут). Обойдя Террасами медленно двигавшуюся мимо храма к театру толпу, они присоединились к свите басилевса. К этому времени сухопутный корабль Диониса, исполнив предназначенную ему в празднестве роль, свернув в ближайшую боковую улицу, покинул место действия до будущей весны.
  Дождавшись Герею, оба Перисада, Левкон и Элевсина первыми проследовали в театр. Стоявшие в двух боковых проходах жрецы Диониса совершали над всеми входящими обряд очищения, обрызгивая их кровью жертвенных поросят. По правую руку от рассевшейся на покрытых красными бархатными подушками каменных креслах в центре первого ряда царской семьи сели жрецы Диониса, слева - подруги Гереи, политарх и пританы. Позади них уселись на принесенных рабами подушках сопровождавшие басилевса вельможи и прочие столичные иереи (начиная со второго ряда, вытесанные в каменном склоне зрительские скамьи не имели спинок). Ещё выше, поднимаясь по восьми лестницам, разделявшим зрительский амфитеатр на семь расширяющихся кверху секторов, рассаживались чиновники более низких рангов, богачи с Террас и прочие граждане; чем выше и дальше от орхестры, тем меньше было слепящего глаза золотого и серебряного шитья на одеждах и переливающихся всеми цветами радуги украшений. Всего же пантикапейский театр - самый большой и красивый на северных берегах Эвксина, построенный ещё при Археанактидах и значительно расширенный при первом Перисаде, мог вместить около десяти тысяч зрителей - почти всё взрослое эллинское население города. А сегодня набилось ещё больше: вошедшие последними жители отдалённых кварталов Нижнего города расположились на разделяющих сектора лестничных проходах и под ограждающей верхний ряд крытой колоннадой.
  Савмак в это солнечное утро тоже оказался в театре; вместе с прочими рабами и рабынями, несшими седалищные подушки и корзинки с едой и питьём, он сопровождал сюда из Старого дворца носилки с юной хозяйкой.
  За зиму волосы Савмака отросли и ниспадали теперь на плечи золотыми волнами. На городских улицах и здесь, в театре, на красивого раба, вгоняя его в краску, с интересом заглядывались многие женщины, причём не только рабыни.
  Позади полукруглой орхестры, на высоте первого зрительского ряда, находился проскений или авансцена - узкий деревянный помост. Сзади и с боков его ограждала сцена - высокая стена с колоннами, полуколоннами и тремя дверями. На уровне верхнего ряда над авансценой нависала украшенная лепными гирляндами галерея с двускатной красночерепичной крышей, в центре которой возвышался каменный монумент Диониса. За сценой находились уборные для актёров и помещения, где хранился театральный реквизит, декорации и механизмы.
  В боковые проходы между амфитеатром и сценой, называвшиеся пародами, после того как зрители заняли свои места, набились сопровождавшие богачей рабы, рабыни и надсмотрщики. Понятное дело, что и здесь впереди, ближе всех к орхестре, в обоих пародах оказались рабы из Нового и Старого дворцов, а уже за их спинами теснились слуги прочих вельмож.
  В левом коридоре, прислонясь плечом к гладкой колонне высотой в рост человека, служившей постаментом для одной из муз, украшавших вместе с харитами круто уходящие в гору боковые ограждения амфитеатра, стоял Хорет, отгородивший вместе со стоявшим рядом Дидимом самые удобные местечки для расположившихся перед ними на виду у хозяек Малоки и Карбоны. Сбоку и сзади теснились остальные рабы и рабыни из Старого дворца. Герак, вместе с не отстававшим от него ни на шаг Савмаком, приткнулся у стены позади Хорета, где мог, не привлекая внимания, любоваться сблизка прелестной чернокудрой головкой Карбоны.
  Вчера, после праздничной вечерней трапезы в отсутствие Левкона и Гереи в андроне, куда рабы перенесли стол и скамьи из своей трапезной, Карбона, как всегда, ушла с Элевсиной спать в её покои, не пожелав участвовать в начавшемся после их ухода пьяном разгуле. Упившихся всласть во славу благословенного Диониса рабов и рабынь, забрав самых аппетитных для собственных услад, Арсамен и Хорет заперли всех вместе в спальне рабов (подальше от окон юной хозяйки). И хотя Герака разбирала досада, что опять не удалось вкусить коричневых прелестей пленившей его сердце "нубийки", но в то же время он был в глубине души доволен и рад, что не пришлось делить её с другими рабами. (Да и навряд ли, останься она в трапезной, досталась бы рабам: Арсамен и Хорет, конечно, не упустили бы случая полакомиться ею сами.)
  Открыл программу второго дня Дионисовых торжеств басилевс Перисад, совершивший возлияние Вакху на небольшом переносном алтаре, установленном у ограждения орхестры прямо перед его креслом. Затем глашатай Папий, взойдя на фимелу - небольшой квадратный помост в центре орхестры, в гробовой тишине скорбно-торжественным тоном огласил имена пантикапейцев, отдавших жизнь за отчизну за истекший с прошлых Дионисий год. К счастью, таковых оказалось не много. По решению городских властей и всей общины, объявил глашатай, семьям каждого погибшего будет выплачено по двадцать мин серебра. Амфитеатр приветствовал это сообщение громом одобрительных рукоплесканий.
  Затем настало время увенчать золотыми венками героев двух наиболее отличившихся граждан столицы. На орхестру поднялись басилевс Перисад, столичный полемарх Главкион и шестеро пританов, двое из которых несли в поднятых над головами руках венки из золотых оливковых и лавровых листьев. Главкион пригласил героев выйти на орхестру. Под бурные рукоплескания всего театра первым к фимеле подошёл Левкон. Приняв венок из рук притана, полемарх передал его стоявшему на помосте басилевсу, и Перисад, постаравшись изобразить на лице величественную улыбку, торжественно водрузил венок на слегка склонённую голову младшего брата.
  Повернувшись к зрителям, Левкон, смущённо улыбаясь, несколько раз поднимал правую руку, прося восторженно славящих его и рукоплещущих сограждан угомониться. Добившись наконец тишины, Левкон поблагодарил пантикапейцев за оказанную ему честь и объявил, что посвящает свой венок своему божественному предку Посейдону, без помощи которого ему не удалось бы вовремя привести свои корабли в Феодосию. Под новый шквал рукоплесканий Левкон вернулся к сиявшим от счастья и гордости за него жене и дочери.
  После царевича точно таким же порядком получил свой венок из рук басилевса архитектор Анаксипол. Он объявил, что посвящает дарованный согражданами венок Зевсу Сотеру. Анаксипола пантикапейцы тоже искупали в овациях, правда не столь бурных и продолжительных, как Левкона.
  После того как Перисад, Главкион и пританы вернулись на свои места, на фимелу вновь поднялся Папий и объявил, что к басилевсу и гражданам Пантикапея желают обратиться послы Феодосии. Под крики: "Просим!" (с какой целью они прибыли уже ни для кого не было секретом) пятеро феодосийских посланцев во главе с номархом Лесподием торжественно взошли на орхестру. Лесподий с фимелы объявил, что решением граждан Феодосии царевич Левкон, спасший город и хору от захвата и уничтожения скифами, награждён почётным золотым венком. Пантикапейцы от души наградили феодосийцев и вновь вышедшего на орхестру Левкона ещё одной горячей овацией. Лесподий с превеликим удовольствием водрузил на голову своего родича и друга, поверх пантикапейского венка, увесистый венок из золотых дубовых листьев от благодарных феодосийцев. Глядя на лучезарно улыбавшихся ему со своих кресел жену и дочь, Левкон посвятил второй свой венок Афродите Морской.
  После феодосийцев на орхестру вышли послы Нимфея со своим политархом и наградили ещё одним золотым венком своего бывшего земляка Анаксипола.
  После того как герои недавней войны получили заслуженные награды и почести, пришёл наконец черёд столь любимых эллинами театральных зрелищ. Начались они с состязания двух хоров десяти-двенадцатилетних мальчиков, пропевших по очереди сладкими голосами дифирамбы Вакху. По давней пантикапейской традиции один хор был составлен из жителей Горы, другой представлял Нижний город. Двадцать агонитетов, восседавшие на складных стульях в роли судей на авансцене, большинством голосов присудили победу мальчикам с Террас. После мальчиков в прославлении Вакха состязались два мужских хора. Здесь, к шумной радости верхних рядов, непредвзятые судьи отдали предпочтение певцам из Нижнего города. Наградой победителям были: в первом случае бронзовый треножник и мешок лесных орехов, во втором - точно такой же треножник и мех местного вина.
  На этом обязательная вступительная часть была закончена. Агонитеты вернулись на свои места во втором ряду, освободив проскений для профессиональных актёров, называвших себя технитами (ремесленниками) Диониса.
  Выступившая первой труппа для затравки показала инсценировку мифа о Дионисе и его возлюбленном Ампеле. Хоры сатиров и нимф, стоявшие на орхестре лицом к зрителям и раздававшему с фимелы подсказки и указания корифею, пением поясняли происходящее на авансцене: любовь двух прекрасных юношей - Диониса и Ампела; гибель Ампела от рогов дикого быка; безутешное горе Диониса; прорастание по воле тронутой его скорбью Деметры из могилы Ампела виноградной лозы; превращение Дионисом красных от крови Ампела виноградных гроздьев в вино, испив которое, он наконец утешился и исцелился от своей скорби. В завершение, актёр, выступавший в роли Диониса (как и Левкон накануне, он был на высоких котурнах и в маске, только другой - скопированной со стоящей в храме каменной статуи), обратился к зрителям с выспренней речью во славу вина, сорвав бурную овацию, особенно в верхних рядах, где зрители в восторге вскочили со своих мест. Под рёв флейт, рожков и свирелей, грохот и звон тимпанов упившихся вином и пустившихся в развесёлый пляс сатиров и нимф, Дионис со своей свитой скрылся за кулисами.
  Савмаку разыгранное эллинскими кривляками действо не понравилось, о чём он и признался шёпотом Гераку в ответ на его: "Ну как тебе?" Он согласился, что вино, конечно, штука хорошая и полезная, но объятия и поцелуи парней в губы вызывают у него гадливость. Парни должны дружить, сражаться и, если надо, умереть друг за друга, а для поцелуев и любовных ласк мудрые боги создали женщин. Герак был полностью с этим согласен, но, в отличие от прямодушного Савмака, предпочитал не высказывать порицающие эллинских богов и подражающих им эллинов мысли вслух. Зато счёл нужным заступиться за Диониса услышавший их перешёптывания Хорет.
  - Ты, Сайвах, глупый варвар, выросший в пастушьем шатре, - сказал он, повернув голову к стоящим за спиной Савмаку и Гераку, - а потому не понимаешь, что любовь между юношами и мужами делает их дружбу только крепче и неразрывней.
  - Никогда не видел, чтобы жеребцы или быки вскакивали друг на друга, - не удержался от соблазна поспорить Савмак. Стоявшие поблизости рабы и рабыни сдержанно засмеялись.
  - Вот-вот! - вытянул в ухмылке губы Хорет. - Я же и говорю, что ты и подобные тебе дикие варвары, знаете толк лишь в любви коров, свиней и лошадей. Га-га-га!
  Малока и Карбона, оглянувшись, залились звонким смехом. Им вторил тонкий хохоток Герака. Даже неулыбчивый Дидим не удержался от ухмылки. Прыснули в кулачки и загоготали вполголоса и другие слышавшие перепалку надсмотрщика с рабом рабыни и рабы, понимая, что их угодливый смех приятен нашедшему остроумный ответ Хорету.
  Осмеянный Савмак, обиженно надув губы, обратил взгляд на возвышавшийся в трёх-четырёх шагах слева театральный помост, на котором новая группа лицедеев, завесив сцену огромными, как корабельные паруса, холстами, с нарисованными на них горными и морскими пейзажами, сразу приковавшими внимание Савмака яркостью красок и красотой, хоть они и мало походили на настоящее море и горы, начала своё представление. Как тут же пояснил громким шёпотом всезнайка Герак, это была сочинённая прославленным афинским поэтом Софоклом история царя Эдипа, жившего в Элладе в стародавние времена. Герак посоветовал приятелю смотреть и слушать в оба, выразив уверенность, что это действо ему уж точно понравится.
  Савмак недоверчиво ухмыльнулся. Во время вручения золотых венков он внимательно разглядывал басилевса Перисада, которого впервые видел так близко. (Пару дней назад, сопровождая хозяек на агору, он видел только затылок и спину Перисада.) От Герака Савмак уже знал, что нынешний боспорский царь глуп, как телёнок. Перисад лишь кукла, сидящая на золотом троне, уверял Герак, и подлинная власть находится в руках его ближайших советников. Теперь же, вглядевшись в прилипшую к пухлому лицу старшего Перисада глуповатую улыбку, Савмак смог убедиться в этом воочию. Что ж, имея мудрых советников, таких, как, например, Левкон, на троне может сидеть и кукла - минувшая война тому яркое доказательство.
  Состязание славивших винного бога певцов не вызвало у Савмака интереса. Мельком оглянув нарядную толпу на ступенях амфитеатра (он обратил внимание, что людей, одетых по-скифски, там почти нет), он сосредоточил своё внимание на восседавшей между басилевсом и Левконом Герее, а ещё - на прехорошеньком личике сидевшей между двумя Перисадами Элевсины.
  По-прежнему восхищаясь не имеющей себе равных красотой Гереи и мечтая, как о высшем блаженстве, возлечь с ней хотя бы один-единственный раз, Савмак в последнее время стал испытывать всё больший интерес и душевную симпатию к юной дочери Гереи и Левкона. Из разговоров рабов и рабынь он за минувшие месяцы узнал, что Герея, не будучи злой или жестокой, могла подчас собственноручно отхлестать по щекам или выдрать за волосы вызвавшую её гнев рабыню, правда, всегда "за дело". Сами рабыни считали такое наказание за счастье, поскольку, выпустив пар, Герея сразу остывала, и провинившаяся, как правило, избегала худшего наказания. Что до провинившихся рабов, то их Герея никогда не удостаивала гневного прикосновения собственной руки, а, назначив наказание, отсылала с Хоретом на царскую конюшню - чтобы их крики во время порки не потревожили нежного слуха Элевсины и посетителей Аполлона Врача за садовой оградой. Впрочем, подобное случалось крайне редко.
  Что касается Элевсины, то её все рабы и рабыни просто обожали - девочка была сама доброта! Мягкостью характера и добросердием юная царевна пошла в отца, всегда очень неохотно прибегавшего к наказаниям, передоверив поддержание порядка в доме Арсамену, Хорету и Креусе. По уверениям старожилов, Элевсина, всегда весёлая и доброжелательная со всеми (и как же можно было её чем-нибудь огорчить и рассердить!), никогда в жизни никого не ударила и не наказала. Этой-то ласковостью, нежностью и весёлым, незлобивым нравом, живо напомнившими ему любимую сестру Мирсину, и привлекла Элевсина внимание Савмака.
  Меж тем, по мере разворачивавшегося в орхестре и на подмостках действа, поглотившего всё внимание публики, стоявшие около Савмака и Герака рабы незаметно для Хорета на какое-то время исчезали со своих мест. Перемигнувшись с теснившимися в проходе хорошенькими чужими рабынями, рабы, пользуясь удобным случаем, скрывались с ними в подсобных помещениях театра, чтобы заняться там, в полутьме, среди всякого хлама, куда более интересным делом, нежели глазеть на проделки театральных лицедеев. Надсмотрщики смотрели на эти отлучки сквозь пальцы - всё-таки праздник! - к тому же, они сами подали пример рабам, первыми покинув свои посты с приглянувшимися рабынями. Лишь охранявшие Малоку и Карбону Хорет и Дидим, привязанный невидимым арканом к Карбоне Герак да Савмак, для которого театральные забавы эллинов были в новинку, оставались всё время на своих местах.
  Герак оказался прав: по мере того как разворачивалась поразительная история жизни царя Эдипа, происходившее на подмостках всё больше увлекало и захватывало Савмака. Он всё реже взглядывал на Герею и Элевсину и с жадным интересом следил за разыгрывавшейся у него на глазах трагической историей, забывая, что и царь с царицей, и вельможи, и жрецы, и воины - ненастоящие. Неожиданная развязка этой удивительной, полной загадок истории, когда раскрылось, что Эдип, по воле неотвратимого рока, стал невольным убийцей своего отца и мужем собственной матери, поразила Савмака. Всё было рассказано и показано настолько живо и подробно, что, как и в случае с Гомером, Савмак не сомневался, что записавший для потомков эту историю эллинский сказитель видел её собственными глазами.
  После "Царя Эдипа" (солнце к этому времени достигло зенита и скрылось в закрывших полнеба бледно-лиловых облаках) глашатай Папий объявил часовой перерыв, дабы зрители могли сходить по нужде и перекусить, после чего начнут свои выступления во славу Вакха комические актёры, в том числе и царский шут Геракл, который, по бесчисленным просьбам, повторит столь понравившуюся всем комедию о царе Палаке. Последнее заявление утонуло в громе рукоплесканий и одобрительных выкриков из верхних рядов амфитеатра - простонародью грубые фарсы и комедии, где можно было от души похохотать, нравились куда больше самых душещипательных трагедий.
  В перерыве басилевс с сыном, Левкон, Герея, Элевсина и большинство сановников и вельмож, удостоенных приглашения на устраиваемый вечером в царском дворце праздничный пир, покинули театр вместе с сопровождавшими их рабами.
  Освежившись в ванной, отдохнув и переодевшись в свежие одежды, Левкон, Герея и Элевсина вечером отправились пешком в Новый дворец, сопровождаемые только Дидимом, Малокой и Карбоной. Остальные рабы в их отсутствие, как и накануне, устроили вместе с Арсаменом, Хоретом и Креусой собственный пир во славу благодатного Диониса. Как и минувшим вечером, заметив, что старая Креуса вожделенно посматривает в его сторону, Савмак, наученный опытом с Мелиадой, приналёг на вино, сделавшись к концу пирушки неспособным к любовным утехам. Более стойкие к отнимающим разум и силы винным парам Борей и Бохор снесли его бесчувственное тело на плечах в подвал под ехидные смешки и игривые хохотки шедших следом в обнимку рабов и рабынь: опять этот глупый степной варвар, упившись как свинья, упустил случай потешиться всласть вместе с остальными услужливыми ласками рабынь.
  
  ГЛАВА 3
  
  В начале весны, когда день поравнялся с ночью, едва воротные стражи, поднатужась, отворили закованные в толстые железные доспехи дубовые створки, из восточных ворот скифского Неаполя выехали на обряженных в богатую сбрую гладких конях два десятка пышнобородых всадников в плотных темноцветных дорожных одеждах. За всадниками, грохоча копытами и окованными железом ободами по вымощенному битым камнем воротному проезду, потянулись нескончаемой чередой четырёхконные высокобортные, прикрытые рогожами возы и нагруженные по самую крышу кибитки купеческого обоза. Оставив на развилке у подножья островерхого каменного обелиска непременные подношения Гермесу Путеводителю с просьбами не оставить их без защиты и помощи в пути, неапольские купцы (многие, особенно те, кто помоложе, были полукровками - детьми осевших тут при Скилуре греков и скифянок), пожелав друг другу доброго пути и удачного торга, разъехались в разные стороны: одни повернули вслед за проехавшими развилку телегами навстречу подымавшемуся за Пасиаком золотому солнечному диску, другие поскакали догонять обоз, выползавший из Западных ворот на Херсонесскую дорогу.
  Отпраздновав накануне в своём кругу открывающие после долгой зимы торговые пути весенние Дионисии, купцы отправились из скифской столицы с тем расчётом, чтобы через два дня, к празднику цветов, быть со своими обозами одни - в Феодосии и Пантикапее, другие - в Херсонесе. Неапольцы везли на продажу зерно (весной оно, как всегда, сильно поднималось в цене, особенно в бедном на хлеб Херсонесе), конские, овечьи, телячьи кожи и изделия из них, в выделке которых скифы были признанные мастера, овечью шерсть, звериные шкуры и меха (рабов в обозах практически не было - не сезон). Почти всё это добро принадлежало царю Палаку, его братьям, вождям и скептухам: греки-купцы были лишь посредниками, которым знатные скифы доверили с выгодой обменять часть своих накопившихся за зиму богатств на греческое вино, соль, железо, тонко выделанные яркие ткани, ковры, богато отделанное оружие, красивую металлическую посуду, золотые и серебряные украшения. Для сбережения в пути своих товаров знатные скифы послали по нескольку десятков молодых воинов во главе с доверенными лицами (как правило, кем-то из младших сыновей), которые должны были проследить, чтобы ушлые греки их не надули. Так что каждый обоз сопровождали, растянувшись по обочинам дорог, примерно по три сотни вооружённых луками и акинаками всадников, весело скаливших зубы и перешучивавшихся друг с другом и с возницами от переполнявшей их радости по случаю выпавшей им счастливой возможности развеяться после долгой, скучной зимы, прогулявшись с купцами к соседям.
  Царь Палак и Лигдамис доверили свои посылаемые в Херсонес товары старшему сыну Посидея Дионисию. Решивший этой весной, как только отъедятся на молодой траве отощавшие за зиму кони, завоевать для сестры Мессапии и её сына Херсонес, Палак хотел было запретить везти херсонеситам хлеб: вдруг придётся осаждать город? По этому поводу в узком кругу его ближайших друзей и советников, посвящённых в его планы (старшие братья, Марепсемис и Эминак, в этот круг не входили), несколько дней назад вспыхнули споры. Лигдамис и Дионисий считали, что если не привезти в Херсонес зерно, как привозили каждую весну, то это станет для херсонеситов ясным и очевидным сигналом, что мы готовимся на них напасть, и они успеют приготовиться к защите, послать за помощью, закупят хлеб на том же Боспоре. Поэтому не следует неосторожно вспугивать зверя раньше времени. Боспорский поход показал, что шансы захватить город будут куда выше, если скифское войско заявится к Херсонесу неожиданно.
  Главк напомнил, что подобраться к Херсонесу незаметно невозможно: греки всё равно нас увидят, когда наше войско будет идти вдоль берега вокруг Ктенунта.
  - Но тогда у них на подготовку к отпору будет всего несколько часов, а не дней, - резонно возразил брату Дионисий, как царский казначей, очень не хотевший упускать прибыль от продажи в Херсонес дорогого весеннего зерна. - За несколько часов они не успеют приготовить и установить на корабли камнемёты и не смогут забросать камнями наше войско, когда оно будет огибать Ктенунт.
  - Кроме того, они не успеют вывезти запасы вина и другое добро из своих усадеб в город, многие и сами попадут к нам в руки, - добавил Симах.
  Этот довод окончательно убедил Палака. Решено было, что всё должно быть как прежде. Дионисий, которому Палак поручил обговорить с Формионом и Мессапией, каким образом они помогут ему овладеть городом, должен будет проследить, чтобы скифы вели себя дружелюбно: херсонеситы не должны заподозрить, что на них собираются напасть.
  Купцы, ехавшие верхом вместе с Дионисием в голове обоза, как и правившие упряжками и охранявшие обоз скифы, были в празднично-приподнятом настроении. О предстоящей вскоре войне с Херсонесом никто не знал и не догадывался: эта тайна ещё не успела просочиться за стены совещательной комнаты Палакова дворца. Все радовались поездке в большой эллинский город, где у неапольских эллинов и скифоэллинов было немало добрых друзей, гостеприимцев, а у иных - даже близкие и дальние родичи. Разговоры велись о том, какую цену предлагать за свой товар, особенно за зерно, которого везли в этот раз не слишком много; каковы будут цены на херсонесские товары, в первую очередь - на вино и соль. Поговорив о деле, принялись обсуждать знакомых гетер и приуроченный по традиции к празднику цветов первый выход на публику идущего им на смену юного пополнения. Все с удовольствием предвкушали участие в праздничных попойках с херсонесскими приятелями, походы в настоящие эллинские бани и наполненные вышколенными красотками порнейоны.
  Едва подсохшая после недавно пролившихся дождей дорога извивалась серой змеёй по низинам: то между жёлтых от цветущих одуванчиков покатых косогоров, по которым разбрелись, отъедаясь после зимних тягот, тысячные стада овец, коней и коров, то среди черневших по берегам рек и ручьёв свежевспаханных полей, с копошившимися на них, не обращая внимания на увешанные мёртвыми воронами и галками чучела, прожорливыми птичьими полчищами. За рекой Бат в хвост купеческой валки пристроились три десятка телег и кибиток вождя и скептухов племени батов и несколько десятков охраняющих их всадников. У Хабей присовокупили к неапольскому обозу свои возы и полсотни воинов вождь и старшины хабов.
  Дотащившись часов за пять до Таваны, купеческое войско стало на обед на зелёном лугу, напротив облепившего крепостную горку селища, где их ждали около своих нагруженных с верхом телег здешние старшины во главе с самим вождём Скилаком. Пока слуги ломали у реки сухостой, собирали подсохшие кизяки и зажигали костры, неапольские купцы занесли в свои памятные свитки, сколько какого товару дали им на продажу богатые напиты, и что они хотят получить взамен.
  Приветствовав вместе с остальными купцами вождя и скептухов, Сакон, прищурив заплывшие жиром глаза и растянув похожие на длинных дождевых червей губы в слащавую улыбку, передал поклон и тысячу наилучших пожеланий Скилаку и всему его семейству от царевича Марепсемиса и попросил дозволения переговорить об интересующем царевича деле.
  Несколько лет назад Сакону посчастливилось породниться с царевичем Марепсемисом, как тогда всем думалось - будущим царём. Одна из дочерей Сакона, белокурая Сарика, столь понравилась Марепсемису (он был особенно падок на красоток светлых мастей), что он соизволил взять её - дочь простого купца - в жёны. И не беда, что к тому времени у него, как у матёрого жеребца, был целый табун из доброго десятка породистых "кобылиц" и без счёту рабынь-наложниц! Сделавшись тестем Марепсемиса, Сакон стал его доверенным человеком, с выгодой для него (не забывая, конечно, и про себя) продавал грекам его добро, привозя взамен лучшие заморские вина, богато отделанное оружие для царевича и ювелирно сработанные не имеющими себе равных греческими мастерами украшения для его жён. Вот и сейчас Сакон вёз по первопутку в Херсонес полсотни возов и кибиток, доверху набитых добром, принадлежащим Марепсемису и его брату Эминаку (Сакон сделался заодно и его доверенным купцом).
  Вопрос, кому доверить свои приготовленные на продажу запасы, для Скилака решился сам собой: он попросил об этом Сакона. Заверив вождя, что продаст его добро и купит всё, что тому необходимо, по самой наивыгодной цене, купец велел стоявшему с двумя братьями у него за спиной старшему сыну Агенору, главному своему помощнику, занести товар вождя напитов в список. Решив с этим, Скилак пригласил доверенного посланца Марепсемиса отобедать к себе в дом. Октамасад тотчас зазвал к себе на обед Палакова казначея Дионисия, отдав свой десяток возов под его надёжную опеку.
  Предупреждённые посланным вперёд слугой, женщины вождя во главе с матушкой Госой ждали гостя во дворе. Тут же был и Канит, сделавшийся после того как привёз в отчий дом отбитую у Скиргитиса Зобену заядлым домоседом.
  Сойдя с коня, Сакон, положа руку на сердце, отвесил хозяйкам дома низкий поклон. Женщины и младший сын вождя учтиво поклонились в ответ. Изобразив на лице сладкую улыбку, с какой купцы привечают богатого покупателя, Сакон объявил, что молодой царевич Фарзой особо велел передать от него поклон и пожелания здоровья и всего наилучшего прекрасной, как весеннее солнце, дочери вождя Скилака Мирсине, что он с превеликим удовольствием и делает. Пошарив толстыми пальцами в поясном кармане, купец извлёк оттуда изящное золотое колечко с заискрившимся на солнце небесно-голубым сапфиром и с поклоном протянул его Мирсине.
  - Вот! Царевич Фарзой просит госпожу Мирсину принять это колечко в знак его восхищения её небесной красотой.
  При первом упоминании имени Фарзоя Мирсина дрогнула соболиными бровями, сведя их в линию у переносицы, и побледнела, затем, под обращёнными на неё со всех сторон взглядами, щёки её заполыхали жарким пламенем. Переметнувшись взглядом на стоявшего чуть позади гостя отца и поймав его едва заметный утвердительный кивок, она медленно, словно через силу, подняла правую руку. Маслено улыбаясь, Сакон опустил ей на ладонь подарок жениха. (На самом деле, напутствуя вчера в своей усадьбе Сакона, кольцо это, с камнем-самоцветом под цвет глаз Мирсины, выбрал отец Фарзоя Марепсемис, сняв его с пальца одной из своих многочисленных жён.)
  Скрыв колечко в кулачке, Мирсина выдохнула сквозь заплясавшие губы чуть слышное "Благодарю" и стремительно убежала в дом, изо всех сил стараясь удержать налившиеся в глаза слёзы. За сестрой бросилась младшая Госа, горя нетерпеливым желанием получше рассмотреть подарок её нового жениха.
  Скилак пригласил Сакона в дом. Заведя его в свою комнату, он велел Зорсине подать для них обед туда, чтоб переговорить с посланцем Марепсемиса без помех с глазу на глаз.
  Угощение вождю и гостю занесла новая служанка Зобена. Пружинисто наклонив гибкий стан, отчего в широком вырезе расшитого алыми птичками и цветами сарафана волнующе оголились крутосклонные курганы её молочно-белых налитых грудей, она бережно опустила на середину узорчатого чепрака, по краям которого сидели друг против друга вождь и его гость, широкую медно-красную чеканную тарель, с горделиво высящимся посреди источающих ароматный пар мясных блюд и горки румяных блинов и лепёшек длинношеим серебряным кувшином. Попросив с улыбкой откушать на доброе здоровье, чем Табити пожаловала, служанка, мягко покачивая гладкими полукружьями бёдер, выплыла из комнаты, бесшумно притворив за собою дверь. Проводив её завистливо-алчным взглядом, Сакон обратил наконец внимание на поставленное красавицей у его ног угощение.
  Дав гостю утолить голод и сам с удовольствием отведав сочной жареной баранины и щедро нашинкованных чесноком жирных свиных колбас, Скилак наполнил вином украшенные рельефами хищных зверей и птиц серебряные чаши. Облизав пальцы и утерев оставленным Зобеной рушником жирные губы, Сакон бережно принял в ладони протянутую хозяином чашу.
  После того как они, блюдя традиции, выпили за здоровье и благополучие друг друга и своих близких, Скилак, вновь наполнив чаши, спросил, что нового слышно в Царском городе, - начинать разговор со своих частных, семейных дел было не принято. Впрочем, ничего особо интересного и достойного внимания Сакон не рассказал. Всё было как всегда: зима забрала в семьях Палака, Марепсемиса и Лигдамиса по нескольку малолетних детей (что было самым заурядным делом - и в бедных лачугах, и в богатых шатрах и домах дети часто простужались и умирали в зимние холода), а случавшиеся несколько раз в степи между Пасиаком и Тафром гололёд и бескормица сильно проредили и истощили табуны и отары царя, царских братьев и сайев.
  - У нас тут, хвала милостивым богам, обошлось без гололёда, но скота тоже пало немало, - вздохнул Скилак.
  - Что поделаешь - зима-а, - сочувственно покачал головой Сакон.
  Они выпили за Аргимпасу - чтоб она поспособствовала скотам и жёнам плодиться и размножаться.
  - Так что мне сказать Марепсемису? - поставив пустую чашу на чеканный узор подноса, вскинул глаза на Скилака Сакон. - Отдашь ты Мирсину за его сына?
  Прежде чем ответить, Скилак взялся за кувшин и не спеша наполнил опять обе чаши вином. Сказать по-правде (хотя Скилак не признался в том даже Зорсине), ему не очень хотелось отдавать Мирсину за одного из младших сыновей Марепсемиса. В глубине души он надеялся, что на его красавицу-дочь обратит внимание сам царь Палак. Во время последнего приезда в Тавану сына Ториксака он даже попросил намекнуть как-нибудь, может, через своего друга Тинкаса, о сестре царю. Но прошло уже больше месяца, а никаких действий со стороны Палака так и не последовало: должно быть, тот был полностью поглощён думами о будущей женитьбе на роксоланской царевне - дочери Тасия...
  - Передай царевичу, - глядя над поднятой чашей в глаза Сакону, молвил Скилак, - что с моей стороны препятствий нет... Если Марепсемис и жених не передумали, могут слать сватов... Конечно, после того как юноша станет воином.
  - Ну, разумеется! - обрадовался Сакон, сверкнув на собеседника узкими щёлками глаз. - Наш молодой петушок уже давно рвётся в бой! Хе-хе-хе!.. (Сакон сделал изрядный глоток.) Скоро Марепсемис отправит младших сыновей вместе с молодыми сайями к Донапру за головами. Перед походом он пришлёт к тебе гонца, чтоб и твои добры молодцы, кому пришло время жениться и плодиться на радость отцам с матерями - хе-хе-хе! - попытали удачи с царевичами.
  - Добро, - кивнул головой Скилак и пригубил чашу.
  - А когда вернутся домой с головами убитых врагов и полоном, как раз приспеет время для свадеб, хе-хе-хе! - лаская отца невесты умильной улыбкой, подытожил Сакон, вставая. И уже у двери, приблизив улыбающиеся губы к уху вождя, доверительно сообщил:
  - Марепсемис сказал мне, что и сам бы с превеликим удовольствием взял твою Мирсину в жёны, да жаль томить девку до осени, хе-хе-хе!
  Проводив купца со двора, Скилак покосился через плечо на застывших у входа в дом, выжидательно глядя на него, женщин. Впереди, навалившись на клюку, стояла старая Госа, за нею, с боков - Матасия и Зорсина, рядом с Зорсиной Синта. В дверях поварни, приобняв прижавшуюся к её боку младшую Госу, глядела с нежной улыбкой на Канита, тормошившего под дубом ласкавшегося к нему Лиса, Зобена, успевшая за эти месяцы крепко сдружиться с обеими дочерьми вождя. Только Мирсина, как и положено невесте, стыдливо скрывалась у себя в комнате.
  - Готовься к походу, - обратился вождь к сыну, остановившись на полпути к дому. - На днях поведёшь наших молодых в Неаполь, оттуда - с царевичами и молодыми сайями - за Тафр.
  - Слушаюсь, отец! Я готов! - радостно воскликнул Канит и в восторженном порыве крепко притиснул к груди взвизгнувшего и угодливо облобызавшего ему лицо Лиса.
  - Надо оповестить всех, у кого подросли женихи, - приказал Скилак оглаживавшему возле конюшни круп его Серого Тирею.
  - Сделаем, вождь, - кивнул тот понимающе. - Сегодня же всех оповестим.
  
  Переночевав безопасно у стен Напита, на другое утро скифский обоз двинулся через каменную спину обрывающегося в Закатное море горного отрога к Херсонесу. Для безопасности от разбойных таврских засад все деревья и кусты на сотню шагов по обе стороны дороги были вырублены. Тем не менее скифы держались настороже. Прижимавшиеся к кибиткам и телегам растянувшегося на узкой горной дороге обоза всадники сторожко зыркали по сторонам, держа наготове щиты и вынутые из горитов луки и стрелы. Стараясь скорее проскочить опасный участок, возницы молча нещадно полосовали лошадей. С боков их молотили плетьми всадники, помогая напрягавшим силы в постромках коням тянуть в гору перегруженные возы.
  Наконец подъём остался позади. Обоз с грохотом покатился меж обступивших ущелье скал к блестевшему внизу стальным клинком Ктенунту. Объехав под высоким обрывистым берегом вспоровший зелено-бурую земную плоть залив, около полудня скифский обоз подкатил к Херсонесу.
  Едва передовые всадники, кибитки и телеги, обогнув стоящую на пути Девичью гору, начали спускаться в пригородную балку, навстречу им устремилась толпа местных купцов. Поскольку агора в эти праздничные Дионисовы дни вся была занята продукцией местных виноделов, купцы из Скифии раскинули свой стан в балке между Девичьей горой и южной городской стеной. Пока возницы распрягали лошадей, херсонеситы радостно обнимали, целовали, жали руки, хлопали по плечам своих неапольских знакомых, поздравляли друг друга с праздниками, расспрашивали, всё ли благополучно в семьях, и наперебой зазывали вечером к себе на праздничный пир. В балке, заглушая крики проносившихся над головами чаек и мерный плеск ударявшихся в каменистый берег волн, стоял гул возбуждённых голосов. Со всех сторон на неапольцев сыпались вопросы: какой товар они привезли? чего и сколько за него хотят? - и тут же следовали предложения купить и продать всё по самой выгодной для скифов цене.
  Тем временем скифы-охранники (всего их прибыло с обозом сотни четыре: по полсотни палов, батов, хабов, напитов и две сотни сайев), оставив пять-шесть десятков тех, кто помоложе, сторожить привезенное добро, привязанных к возам коней и упрятанное в кибитки оружие, устремились весёлой гурьбой к городским воротам. От сыновей вождей до конюхов, все пребывали в возбуждённо-радостном нетерпении: всем им было отлично известно, что в этот день в Херсонесе откупоривали не только вызревавшее всю зиму в огромных глиняных бочках молодое вино, но и юных, нетронутых девушек, пополнявших в эти празднично-разгульные дни, добровольно или подневольно, в здешних порнейонах, ксенонах, банях и харчевнях армию служительниц богини любви и мужского фаллоса.
  По издревле существующему у греков закону, хорошо известному не раз бывавшим здесь скифам, в праздничные дни запрещалось кому бы то ни было, кроме охраняющей город стражи, появляться на улицах с оружием. Поэтому даже не расстававшиеся с оружием за порогом родного дома сыновья вождей и скептухов были вынуждены отстегнуть с поясов акинаки и оставить вместе с горитами и щитами в кибитках.
  В этот раз усиленная вдвое против обычного воротная стража проверяла входивших в город скифов особенно тщательно, ощупывая каждого от шапки до скификов, чтоб не пронёс даже ножа. Оно и понятно: в дни, когда вино во славу Диониса льётся рекой, херсонеситы стереглись, чтоб в драках с упившимися варварами не пролилась вдобавок к вину ещё и кровь - по опыту прошлых лет они хорошо знали, что без оружия скифы ведут себя куда смирнее.
  Напиты во главе с Ариабатом и Скиргитисом, и возглавляемые приятелем и сверстником Ариабата Скопасисом хабы держались, как всегда, по-соседски вместе. Увидя, что стражи, обнаружив под полами шедших впереди знатных сайев и палов ножи, не слушая возражений и уговоров, завернули их назад, Ариабат, Скопасис, Скиргитис и другие знатные хабы и напиты, костеря вполголоса греков, отдали слугам припрятанные в скификах дорогие ножи, велев отнести в кибитки и потом догонять. Въезжать в город верхом никто не запрещал, но дабы не тревожиться потом, когда они будут пить, играть в кости и веселиться с девками, о конях (сколько раз уже случалось, что скифы, увлёкшись игрой, проигрывали верного друга-коня грекам!), даже сыновья вождей предпочли отправиться туда на своих двоих.
  В этот день, после трёх дней весенних Дионисий, херсонеситы продолжили веселье трехдневным праздником цветов - Анфестериями. Первый день имел название пифойгии - "день бочек". Начинался он того, что в каждом доме все домочадцы (включая и рабов, у кого они имелись), одетые в чистые, яркие одежды, с венками из свежих цветов на головах, собирались у домашнего жертвенника Зевса (обычно небольшие домашние алтари были переносными и во время зимних холодов и непогод стояли в андроне, а с приходом весны и тепла выносились из-под крыши на середину двора), и глава семьи совершал торжественное жертвоприношение и молитву о благополучии и процветании всех живущих под крышей этого дома. Затем все выходили на улицу, обменивались приветствиями, поздравлениями и добрыми пожеланиями с соседями (женщины при этом ревниво следили, у кого наряды и венки красивей и пышнее) и несли дары Гермесу - его жертвенниками в городе, живущем за счёт торговли, был украшен чуть ли не каждый перекрёсток. Отдав должное богам, домовладельцы, члены их семей, жильцы и слуги возвращались в дом и все вместе садились за праздничный стол в андроне, а если погода позволяла, то прямо во дворе. Землевладельцы (в Херсонесе, из пяти тысяч граждан, их было около двух тысяч) зазывали к себе не имеющих земельных наделов соседей - отведать откупориваемого в этот день вина из прошлогоднего винограда. Угощая в эти праздничные дни, когда входные калитки и двери всех домов оставались гостеприимно открытыми до вечерних сумерек, всех желающих во славу Диониса молодым вином, владельцы клеров, конечно же, рассчитывали, что моряки, рыбаки, ремесленники, содержатели харчевен, эргастериев, диктерионов, а главное - купцы приобретут у них по сходной цене некоторое число пифосов, амфор или мехов понравившегося вина.
  Мемнон пригласил в свой городской дом (в котором жили его сыновья: старший, Парфенокл, с женой и детьми, и завершавший этой весной курс школьных наук Прокл; сам он, с молодой женой, тестем и тёщей жил круглый год в своей усадьбе в клерах, наезжая в город лишь по праздникам) на открытие привезенных перед праздниками из усадьбы пифосов всех соседей, ближнюю и дальнюю родню.
  Из Керамика, оставив дома с детворой Евтиху, явились Евклид и Дельф с Поликастой, из квартала возле Рыбных ворот - Агел с отцом Лагорином и женой Амасией. Женщины пожаловали не с пустыми руками: принесли в корзинках домашнюю выпечку и вкусные гостинцы для детей.
  Пришёл и младший брат Диогены Демотел, после освобождения из рабства живший с Миннием у Гераклида. Поликаста, седьмой месяц носившая Минниевого ребёнка, надеялась, что придёт и Минний (его, разумеется, тоже позвали), но, увы, - тот предпочёл праздновать с Гераклидом.
  Окружённый со всех сторон деревянным навесом, мощёный битыми черепками дворик гудел двумя десятками весёлых мужских, женских и детских голосов. Женщины помогали молодой хозяйке расставлять на установленных по трём сторонам дворика столах праздничное угощение. Мужчины с глиняными кружками различных форм и размеров теснились в левом от входа углу около двух огромных яйцеподобных пифосов, стоявших под навесом в деревянных ячейках у открытой двери винного погреба, в котором виднелись округлые бока ещё четырёх таких же пифосов. Мемнон только что аккуратно вынул из бледно-оранжевого пифоса обмазанную засохшей глиной дубовую пробку (горловина пифоса была ему как раз по грудь) и, зачерпывая медным киафом, разливал вино в подносимые кружки, а его старший сын Парфенокл слегка разбавлял его родниковой водой из более низкого и широкого зеленовато-серого пифоса. На непокрытых головах у всех присутствующих красовались по случаю праздника цветочные венки; поддерживающие навес красные столбы были увиты зелёным плющом, а в висевших на некоторых столбах на уровне головы железных подставках для факелов вместо факелов торчали усыпанные белым цветом ветки и букеты цветов.
  В этот момент через гостеприимно распахнутую калитку во двор вошли двое юношей лет девятнадцати-двадцати, в красивой военной форме.
  - О! Гляньте-ка, кто к нам пришёл! - радостно вскричала на весь двор Поликаста, первой заметившая вошедших. - Братец Гелланик!.. Ксанф!
  Освободив руки от тарелок, Поликаста, Кириена и Амасия, сияя улыбками, с трёх сторон устремились к улыбающемуся брату и его товарищу.
  Выйдя с рассветом из охраняющей бухту Символов крепости, единственный любимый сын Гиппократа и Диогены Гелланик, сын рыбака Лагорина Ксанф - младший брат Агела, и три десятка их товарищей, отпущенных косметом за примерную службу на три праздничных дня по домам, бодро отмахав пешком за два с небольшим часа 80 стадий (они шли налегке, без оружия), поспели как раз к праздничному застолью. Гелланик выглядел постарше и посолиднее Ксанфа. На полголовы ниже его ростом, он был шире в плечах и в талии и мускулистее. Его толстокожий коричневый хитон с короткими, по локоть, рукавами, перетянутый широким краснокожаным, в бронзовых бляшках и заклёпках поясом, с гривастой львиной головой на пряжке, был обшит спереди и на плечах бронзовыми и медными пластинками. У Ксанфа форма была куда проще и беднее - рыбак Лагорин сподобился справить младшему сыну на службу лишь скреплённый медными заклёпками толстокожий хитон и простой кожаный пояс. В том числе, не в последнюю очередь и по этой причине Ксанф был простым эфебом, а Гелланик, выказавший к тому же отменные успехи в постижении военных наук, уже полгода ходил в декеархах - Ксанф служил в его десятке. Зато в отличие от широколицего, остроскулого Гелланика, с короткими дугами широких светлых бровей, маленькими серо-стальными глазами, крупным горбатым носом, чересчур большим ртом и выступающим квадратным подбородком, длиннолицый, чернобровый, тонконосый Ксанф, с выразительными огненно-карими глазами, смотрелся писаным красавцем, с лёгкостью притягивающим к себе девичьи взоры. На голых ниже колен ногах у обоих были поношенные толстокожие солдатские башмаки, с плеч до середины икр свисали серо-зелёные грубошерстные армейские плащи, прихваченные под горлом большими круглыми фибулами (у Ксанфа медной - с летящей над волнами чайкой, у Гелланика бронзовой - с изображённой в полный рост Девой, скопированной мастером со статуи, стоящей в главном херсонесском храме).
  После родственных объятий и поцелуев Кириена велела юношам снять войлочные пилосы, использовавшиеся, как поддевки под оставленные в казарме тяжёлые стальные шлемы (у Гелланика под пилосом оказались коротко остриженные, слегка волнистые светло-каштановые волосы, у Ксанфа - вьющиеся, как у барашка, мелкими кольцами чёрные кудри), и водрузила на них благоухающие нежными весенними ароматами венки.
  - Вынесите им кто-нибудь кружки! - крикнул, продолжая орудовать длинношеим киафом, Мемнон.
  За кружками быстренько сбегал на кухню семнадцатилетний Прокл, не отходивший больше от старших товарищей.
  Долго парни в Мемноновом доме не задержались. Наскоро перекусив и выпив молодого вина с родными (Гелланик про себя подивился, насколько изменился, облысел и постарел за пять лет рабства дядя Демотел), ответив немногословно на расспросы мужчин о службе, выпросив у родителей немного денег, юноши заторопились со двора. Оно и понятно: не для того они так спешили в город, чтобы терять теперь время, сидя со стариками в четырёх стенах!
  Но сперва заскочили в дом, чтобы сменить опостылевшую эфебскую "кожу" на лёгкие шерстяные хитоны. Гелланику одолжил один из своих хитонов Парфенокл, Ксанфу - Прокл, который был схожей с ним комплекции - так же высок и узкоплеч. Там же, в комнатке Прокла, они оставили свои подшлемники. Пояса и гиматии, хоть день был солнечный и ласково-тёплый, подумав, взяли с собой - для солидности. С радостью засидевшегося без дела охотничьего пса увязавшийся за старшими товарищами Прокл, которому только предстояло отправиться этим летом им на смену - защищать границы родного полиса, плащ решил не брать.
  - Ну что, на агору? - глянул вопросительно на товарищей Гелланик, когда все трое оказались на улице.
  - Ага, - кивнул согласно Ксанф.
  
  Пройдя после обыска и уплаты входного мыта на небольшую площадь за воротами, скифская молодёжь очутилась на "ярмарке" призывно улыбающихся, ярко накрашенных молодых женщин в коротеньких туниках и хитонах. В большинстве то были выставленные напоказ жаждавшими подзаработать на богатых золотом скифах хозяевами смазливые рабыни. Но немало было и профессиональных служительниц Афродиты. Рядом стояли их владельцы, надсмотрщики и сутенёры. Приятельски подмигивая, они наперебой соблазняли жадно зыркавших на полуголых девок скифов бесплатной кружкой крепкого вина и прелестями своих искусных в обращении с мужскими булавами красоток. Скифы, ухмыляясь, в охотку щупали херсонесских "кобылок" за вымя и крупы, самые нетерпеливые, столковавшись о цене, уходили (обычно втроём-вчетвером) с приглянувшимися красотками в ближайшие дворики.
  Но знатные и богатые скифы, которых легко было отличить по обилию золотых и серебряных бляшек на одеждах и золотым серьгам, которыми они по своему варварскому обычаю украшали, кто левое, кто правое ухо (у простых воинов и слуг серьги были серебряные и медные), отлично знали, что самые лакомые красотки находятся не здесь. Критически оглядев выставленный возле ворот не первой свежести женский товар, большинство скифов решили первым делом опробовать херсонесские вина.
  С площади у Южных ворот разбегались веером четыре вымощенных истёртыми известняковыми плитами и булыжником улицы. Самая короткая и узкая уходила вдоль крепостной стены к видневшимся в полутора сотнях шагов справа воротам цитадели. Вторая вела через нижний припортовый город наискосок вправо - к Портовым воротам. Третья поднималась наискосок влево к белевшим над застроенным жилыми домами крутосклоном верхнего города колоннадам главных херсонесских храмов. Наконец, четвёртая уходила между домами от отвернувшей влево крепостной стены к театру и расположенной над театром, на пересечении с центральной продольной улицей, Малой агоре, на которой торговали в основном вином и оливковым маслом. По этой-то улице и направилось вразвалочку большинство ввалившихся в город скифов, решив по традиции начать дегустацию херсонесских вин с Малой агоры, а после перебраться на Большую. (От Малой агоры поперечная улица тянулась дальше к Северным воротам и расположенному около них Рыбному рынку, но рыба скифов не интересовала.)
  У входа на Малую агору знатных скифов радостно приветствовали их добрые знакомые - молодые сыновья херсонесских богачей, не раз ездившие с торговыми караванами в Скифию, как те же Каллиад с Агасиклом, тотчас взявшие под свою опеку на правах гостеприимцев и друзей Скопасиса и Ариабата с товарищами. Обходя вместе с провожатыми ряды уставленных амфорами кибиток и телег, скифы едва успевали подставлять дорожные чаши под лившееся со всех сторон на пробу молодое неразбавленное вино.
  Вопреки тревожным слухам, отношение к скифам в Херсонесе осталось таким же внешне благожелательным и дружелюбным, как и в предыдущие годы. Никакой враждебности, брошенных в их сторону бранных слов, злобных или хмурых взглядов. Греки наперебой угощали их вином, предлагали развлечься со здешними красавицами, лебезили и заискивали, выманивая вожделенное золото и серебро, точно так же, как и в прошлые приезды. Призывы Минния и подобных ему смутьянов, взбудоражившие ненадолго город после неудачного похода Палака на Боспор, никто теперь не вспоминал: жизнь в Херсонесе текла привычной за двадцать последних лет спокойной колеёй.
  Вдоволь напробовавшись на Малой и Большой агорах дармового вина, почувствовав, как по жилам побежал весёлый огонь, а в головах зашумело, зазвенело, закружило от похотливых мыслей и желаний, знатные скифы и их провожатые снова собрались все вместе в центральных банях.
  В зале вокруг бассейна, куда к тому времени набилось сотни три посетителей, гул стоял, как на разбуженной весенним солнышком пасеке. Преимущественно здесь собрались молодые богатые мужчины - любители "свежатинки". Все были изрядно навеселе. Женщин было немного: десятка полтора голых банных рабынь-массажисток, да десяток гетер из числа самых дорогих, явившихся ловить "на живца" богатых на золото варваров. В отличие от женщин, мужчины почти все были в хитонах или наброшенных через плечо наподобие плащей широких белых покрывалах, многие в обуви, так что скифы, не любившие обнажаться на людях, не чувствовали себя здесь чёрными воронами среди голубей.
  В одном из углов Невмений и Амфий кормили финиками сидевших между ними на софе пышногрудых гетер; расположившийся с канфаром вина в руке на столике напротив Мегакл рассказывал что-то смешное, отчего все пятеро то и дело заливались громким смехом.
  Гелланик, Ксанф, Прокл и ещё трое встреченных ими на агоре отпускников-эфебов, вдоволь наплававшись и нанырявшись, стояли около изливающих в бассейн струи горячей воды медных рыбьих голов, вожделенно поедая глазами розовотелых гетер, неспешно плававших в пронизанной золотыми лучами висевшего над гипетроном солнца прозрачной воде. Им, с их убогими кошельками, оставалось лишь молча завидовать кружившим игривыми дельфинами вокруг красавиц сынкам богачей, среди которых было и человек пять-шесть их товарищей по эфебии, в том числе сын Апеманта Феофант и ненавистный Гелланику презренный предатель Феаген. В отличие от бедняков, сыновья богатых херсонеситов служили на границе в конных отрядах и постоянно располагались в крепости Ктенунт на северной оконечности Геракловой горы, где имелись пастбища для их коней. И если эфебов второго года службы из простых семей отпустили домой двумя группами лишь на три дня (одних - на Дионисии, других - как Гелланика и Ксанфа - на Анфестерии), то богатенькие сынки гуляли в городе все шесть праздничных дней.
  После того как все знатные скифы с херсонесскими опекунами переместились с агоры в главную банную залу, гимнасиарх Бабон, осуществлявший вместе с помощниками, наряду с гимнасием, надзор за расположенными по соседству общественными термами, попросил всех купальщиков на время освободить бассейн. Гелланик с товарищами, подтянувшись на руках, вылезли на боковую стенку там, где стояли. Гетеры, покачивая шаровидными попками и грудями, вышли из воды по ближней к главному входу лестнице. Стоявшие наверху мужчины принялись услужливо обтирать с них воду. Выбравшиеся следом богатые юнцы, нимало не смущаясь своих возбуждённо взметнувшихся фаллосов, небрежно накинули на плечи поданные банным рабом утиральники. Впрочем, на них никто не обращал внимания: все взоры были направлены на охраняемый двумя банными рабами вход в левую раздевалку.
  Дождавшись тишины, Бабон зычно, как в гимнастическом зале, скомандовал:
  - Выпускайте!
  Рабы распахнули двери раздевалки, из которой зазвучали мелодичные напевы флейт. По образованному толпившейся между раздевалками и бассейном публикой узкому коридору, смущённо опустив глаза под устремлёнными на них любопытными, оценивающими, плотоядными взглядами, чинно прошествовали к бассейну пятнадцать пар обнажённых мальчиков и девочек, которым предстояло пополнить в этот праздничный день армию служителей Афродиты. Как и у большинства зрителей (исключая покрытых привычными кожаными колпаками скифов), их головы украшали цветочные венки. Впереди, задавая ритм, шли два юных флейтиста, за ними - ещё четыре пары очаровательных мальчиков десяти-двенадцати лет. За "ганимедами" следовало десять пар старших на три-четыре года "нимф". Все они накануне праздников прошли строгий осмотр и отбор у гимнасиарха и его помощников: пройти посвящение в центральных банях города были допущены лучшие из лучших. Была среди них и старшая дочь ткачихи Аркесы Прокона, за которую замолвил словечко перед Бабоном Апемант. Нелёгкой доле жены какого-нибудь рыбака или ремесленника и матери выводка детей она предпочла куда более приятную и выгодную судьбу музыкантши, танцовщицы и гетеры. Сама Аркеса тоже была здесь: пришла поддержать дочь и проследить, сколько удастся выручить за её девственность*.
  
  (Примечание: В отличие от наших пропитанных христианским ханжеством времён, в античной Греции проституция не считалась позорным ремеслом: и высокообразованные дорогостоящие гетеры, и дешёвые портовые порнаи, пусть и не в равной мере, пользовались уважением, как посвятившие себя служению богине любви. Проституция была такой же профессией, как всякая другая, и даже более почётной, поскольку занимавшиеся ею считались служительницами Афродиты. Ни о каком презрении или пренебрежении к проституткам обоего пола не могло быть и речи, так как и мужчины и женщины в равной степени страшились гнева и мести их покровительницы Афродиты. Если девушке в силу каких-либо причин не приходилось рассчитывать на "честное" замужество, родители отнюдь не препятствовали, а нередко и сами подталкивали её к выбору "первой древнейшей".)
  
  Подойдя к переднему краю бассейна, флейтисты разошлись на шаг в стороны и продолжали играть, пока их спутники, пара за парой, не сошли в воду. Тогда они отняли флейты от губ, отдали их банному рабу и нырнули вдогонку за остальными. Несколько минут мальчики и девочки плавали кругами вдоль бортов, давая себя как следует рассмотреть обступившим бассейн зрителям. Затем все девочки сгрудились около ближней лестницы, мальчики - у противоположной.
  Стоявший на углу бассейна Бабон, заглянув в развёрнутый в руках папирусный лист, зычно выкликнул имя первой в списке девушки. Заалев стыдливым румянцем, вызванная гимнасиархом девушка, потупив глазки, медленно поднялась из бассейна наверх и, после секундной заминки, ступила на установленный банными рабами в нескольких шагах от края бассейна невысокий цилиндрический алтарь Афродиты, символически принеся себя в жертву богине любви. Тотчас среди толпившихся вокруг алтаря мужчин разгорелся азартный торг за право лишить её девичьей невинности. Одновременно на другом краю бассейна, куда переместились те, кого больше привлекали нежные попки очаровательных "ганимедов", банный епископ стал вызывать на установленный там на время аукциона переносной алтарь Зевса старательно скрывающих свой страх мальчиков. Самые щедрые "покупатели" уводили свою "добычу" с алтарей в ванные комнаты или к стоявшим у стен кушеткам и там преподавали им первые уроки любви.
  Девушки почти все достались гостям из Скифии, которые, разумеется, все до единого сгрудились в той части зала, где торговали девственниц. Хитрые греки, распаляя пыл возбуждённых вином и голыми девичьими телами варваров, лишь старались взвинтить повыше ставки, в последний момент с деланным сожалением уступая "добычу" не жалевшим в охотничьем азарте золота скифам. Уплатив ведущему торги гимнасиарху Бабону обозначенную сумму (если не хватало имевшихся у скифов греческих монет, Бабон охотно принимал в уплату по весу золотые и серебряные бляшки с их одежд), скифы уводили девушек в свободные ванные комнаты, причём каждого сопровождала весёлая компания из пяти-шести друзей - скифов и местных гостеприимцев, и одна-две сговоренные по ходу дела за отдельную плату вольные гетеры или банные рабыни.
  Подобные аукционы "первоцвета" происходили в этот день во всех пригодных для этой цели местах: частных банях, диктерионах, харчевнях. Желающих продать невинность своих законных и незаконных детей, как всегда, хватало. Были среди них и едва сводящие концы с концами после полуголодной зимы бедняки, и не знающие как расплатиться с благодетелем-заимодавцем должники, и не желающие кормить почём зря падчерицу или пасынка отчимы и мачехи: армия Афродиты в греческих городах никогда не испытывали недостатка в новобранцах...
  - Харон! Опять наших лучших кобылок будут объезжать варвары! - огорчённо воскликнул один из молодых богачей, выходя с товарищами по окончании аукциона из терм на укутанный вечерней тенью узкий задний дворик.
  - Что, Диоскурид, боишься, что без тебя плохо объездят? Ха-ха-ха! - хохотнул другой.
  - Да ладно! Было бы из-за чего переживать! - возразил обоим Феофант. - Как по мне, по-настоящему красивых среди них не было.
  Шагнув на открытый спереди длинный деревянный помост под примыкавшим к глухой стене соседнего дома дощатым навесом, где над квадратными отверстиями стояло и сидело с десяток человек, парни обступили свободные дыры.
  - По-моему, друзья, наш Феофант избаловался, - сказал Диоскурид, метко направив в тёмную пасть нужника мощную жёлтую струю.
  - А я согласен с Феофантом, - возразил поивший соседний зев щуплый низкорослый юнец. - Курочки в этот раз были так себе. Вот среди петушков было несколько симпатяшек, которых я бы с удовольствием поучил игре на своей флейте!
  - Не рановато ли тебя, Феаген, на петушков потянуло? - спросил насмешливо один из парней.
  - Что делать, если на хорошеньких девственниц в этом году в Херсонесе неурожай! - посетовал с ухмылкой Феаген.
  - Ну почему? Я знаю одну, - возразил Феофант, оправляя подол хитона.
  - Да? И кто же это? - хором поинтересовались его приятели, выходя вслед за ним из-под навеса.
  - Что скажете про малышку Филею?.. По-моему, цветок расцвёл - самое время его сорвать.
  - Ха! Иеродула Девы! Не дастся.
  - Ну, это мы ещё посмотрим, - шлёпнул ладонью по поддерживающему навес столбу Феофант.
  Компания не спеша двинулась вдоль нужника к выходу в боковую улицу.
  - Главное - выманить её с теменоса, - продолжал Феофант.
  - Ну и как это сделать?
  - А очень просто! - осклабился Феофант. - Тётушка Мессапия у меня кто? Старшая жрица Девы. Вот она и прикажет сегодня Филее явиться к ней в дом. А уж мы её встретим по дороге.
  - А если она после пожалуется на нас властям?
  - Что, Феаген, струсил? - скривил презрительно тонкогубый рот Феофант. - Если боишься, ступай домой, тебя никто не держит.
  - Да нет, я с вами, - заверил Феаген. - Но я вот о чём подумал... Не накинуть ли ей сразу на голову гиматий, чтоб никого не узнала?
  - А что, Феаген дело говорит! - поддержал его один из парней. - Зачем нам лишние неприятности?
  Компания вышла с заднего двора терм на центральную улицу и остановилась напротив западного угла теменоса.
  - А ещё нам надо говорить между собой по-скифски, - предложил Диоскурид. - Чтоб она подумала, что её насиловали скифы.
  - Хорошо, так и сделаем, - согласился Феофант. - Пошли...
  Компания, в которой заправилой был Гелланик, покинула термы чуть раньше и теперь стояла на опустевшей к этому времени агоре, обсуждая, в какой порнейон лучше податься с их небогатой наличностью.
  - Ну, наконец-то! Малой, сколько можно?! Ты что там обосрался? - встретили они недовольными возгласами бежавшего рысцой от западного угла на полусогнутых ногах Прокла.
  - Пацаны!.. Слушайте, что я слышал! - закричал приглушенно-тихим голосом Прокл, подбегая с испуганно вытаращенными глазами к заждавшимся его из нужника старшим товарищам. Бегая во все стороны глазами и замолкая, если кто-либо из слонявшихся по агоре поздних прохожих оказывался слишком близко, Прокл выложил подслушанный в нужнике злодейский замысел Феофанта и его дружков.
  - Надо им помешать, - заявил Ксанф, как только Прокл кончил.
  - Конечно надо, - выразил общее согласие один из стоявших тесным кружком вокруг Гелланика парней.
  - Нужно предупредить Филею, чтоб не выходила с теменоса, - предложил Прокл.
  - Ага, так она тебе и поверит!
  - Хорошо бы нам самим перехватить её по дороге, а Феофанта с дружками оставить с носом! - предложил Ксанф.
  - Может, лучше известить стражу? - обратился к Гелланику один из парней.
  - Заметил, сколько с Феофантом людей? - спросил Прокла Гелланик.
  - Да... Их пятеро.
  Гелланик презрительно сплюнул сквозь зубы себе под ноги.
  - Слыхали? Их всего пятеро... А нас шестеро... Сами справимся. Хрен с перцем они сегодня получат, а не Филею! Согласны?
  - Согласны! - дружно ответили пять голосов.
  - Значит так, - оглядел своё войско Гелланик. - Я, Прокл и Ксанф остаёмся здесь следить за главным входом, а вы трое ступайте наблюдать за боковым: вдруг Филея выйдет тудой. Только не маячьте там, а станьте где-нибудь незаметно.
  - Сделаем, - кивнул один из парней.
  - Тогда вперёд! И глядите там, не прозевайте...
  Ещё в школьные годы Гелланик выделялся среди сверстников, как один из лучших борцов и кулачных бойцов, и стал вожаком в компании таких же, как он, сыновей беженцев с Равнины - мальчишки и подростки во все времена уважали и ценили силу, ловкость и смелость! В палестре, на стадионе и в уличных драках сплотившаяся вокруг Гелланика стая соперничала с местными ребятами, одним из предводителей которых был Феофант. Именно он придумал для детей беглых обидную кличку: местные уроженцы дразнили пришлых "гекторами" и "троянцами", а себя гордо именовали "ахиллами" и "ахейцами". Одним из неразлучных друзей Гелланика был тогда Феаген. Но после того, как пять лет назад Феаген в угоду Формиону оклеветал их земляка и учителя Демотела, между ними пробежала чёрная кошка, сделав их ярыми врагами. Объявленного героем предателя, в пику бывшим друзьям, принял в свою компанию Феофант, где тот стал играть незавидную роль верного пса на побегушках и лизоблюда Феофанта и других богатеньких сынков. А после того, как пару лет назад все они переместились со школьных скамей в лагерь эфебов, соперничество "ахейцев" и "троянцев" продолжилось и там.
  Примерно четверть часа Гелланик, Ксанф и Прокл просидели за постаментом статуи историка Сириска, укрывшись в густой тени тянущегося вдоль булевтерия портика (в отличие от расположенных напротив терм, из которых то и дело вываливались весёлые компании, здесь в этот час было безлюдно). Медно-оранжевый диск солнца за это время погрузился в расплавленное золото моря, и небо всё заметней обволакивал сиреневый мрак.
  - А что, если они передумали и давно уже у Аполла? - предположил Ксанф. - А мы, вместо того, чтоб развлекаться с гетерами, торчим тут, как последние дураки, почём зря на холоде.
  - Подождём, пока не стемнеет, - спокойно ответил Гелланик. - Ещё вся ночь впереди - успеешь нагуляться.
  - Эх, жалко не додумались послать кого-нибудь проследить, куда они пошли, - запоздало пожалел Ксанф.
  - Глядите-ка, кто-то идёт! - воскликнул приглушенным шёпотом не спускавший глаз с пропилей теменоса Прокл.
  Осторожно выглянув с двух сторон из-за постамента, Гелланик и Ксанф увидели торопливо шедшую, почти бежавшую со стороны Парфенона вдоль примыкающего к теменосу портика темноволосую женщину (судя по короткой серой тунике и отсутствию головной накидки - рабыню). Подойдя к пропилону, она заговорила неслышно с двумя стражами, скучавшими за витой медной двустворчатой решёткой. (Такой же решёткой перекрывался после захода солнца и боковой вход на теменос - боги тоже должны отдыхать!) После коротких переговоров один из стражей открыл замок и впустил рабыню. Прикрыв за ней створку, он оставил замок незапертым.
  - Мессапия, а может, малый Стратон, послали за Филеей свою рабыню, - сказал вполголоса Гелланик, как только рабыня скрылась в глубине пропилона. - Выйдут они, скорей всего, тоже сюдой. Прокл, дуй за остальными. Стой! - ухватил он за руку рванувшего с места в карьер Прокла. - Не беги, будто за тобой гонятся. Иди спокойно, как на прогулке. Постойте там, на углу, пока они не выйдут. Понял?
  - Угу.
  - Ну, давай, - отпустил руку Прокла Гелланик.
  - Слышь, Гелланик? - спросил, глядя из-за Сириска вслед бредущему вразвалочку мимо пропилона Проклу, Ксанф.
  - Ну?
  - А вдруг её пойдёт проводить один из стражей?
  - Не думаю, - помолчав, отозвался Гелланик. - Много чести для простой иеродулы. Стражи здесь, чтоб охранять теменос и састер. Так что вряд ли.
  - А я бы такую девочку проводил, - улыбнулся мечтательно Ксанф. - Эх!
  Спустя минуту рабыня Мессапии вернулась к решётке вместе с тоненькой девушкой в светлом хитоне до колен и наброшенной на голову и плечи тёмно-зелёной накидке, бросавшей густую тень на её лицо.
  - Да она совсем ещё девчо-онка! - слегка разочарованно протянул Гелланик.
  Приоткрыв створку, страж выпустил девушек на агору. В розово-синем небе уже загорались первые звёзды, но вечерние сумерки ещё не успели сгуститься в непроглядную тьму: улица под ногами была вполне различима, и девушки отправились в путь без факела и без провожатого.
  Как только они скрылись за углом, Гелланик и Ксанф покинули своё укрытие и бесшумно двинулись под сенью портика к выходу на центральную улицу. Скоро их догнали остальные четверо и молча пристроились впритык к стене за Ксанфом, не спуская глаз с семенивших шагах в тридцати впереди девичьих фигурок.
  Дворовые калитки к этому времени все позакрывались, улицы опустели. После захода солнца активная жизнь в греческих городах замирала: без крайней необходимости их обитатели ночью на улицы не совались. Напраздновавшись и напробовавшись за день дармового вина, почтенные домохозяева, спустив с цепи сторожевых собак, отправились почивать. Лишь снизу, из припортовой части города, доносились сквозь рокот прибоя переливы флейт, звон кифар, обрывки распеваемых грубыми мужскими и тонкими женскими голосами песен и раскаты пьяного смеха; там, в отмеченных целящимися в прохожих с вывесок и стен шаловливыми Эротами, спаривающимися конями, быками, ослами, собаками, льющимся из амфор в кружки вином, жарящимися на вертелах огромными рыбами, жирными каплунами, розовыми поросятами и тому подобным домах, куда переместились под вечер молодые гуляки-херсонеситы и скифские гости, праздничное веселье ещё только начиналось.
  Дойдя без приключений до перекрёстка перед Формионовым кварталом, иеродула и её провожатая скрылись за углом. В следующее мгновенье из боковой улицы, куда они свернули, вышел закутанный в тёмный плащ мужчина. Хотя лицо его было скрыто капюшоном, Гелланик сразу узнал долговязую фигуру Феофанта и тотчас юркнул с приятелями в боковую улицу, которую они как раз пересекали. Убедившись, что улица между Парфеноном и агорой пуста, Феофант махнул рукой. Выглядывавший одним глазом из-за угла Гелланик увидел, как двое парней быстро пронесли вслед за Феофантом через центральную улицу замотанную в плащ девушку: один обхватил её за плечи и зажал ладонью рот, другой крепко держал под мышкой извивающиеся ноги. Следом ещё двое вели под руки рабыню в наброшенном на голову плаще.
  (Оно и понятно: если бы мнимые скифы захватили только одну девушку, это бы выглядело крайне неубедительно. Поэтому Феофант решил затащить Филею и выманившую её с теменоса Медею (чтоб отвести от неё подозрение), в родительский дом - благо отец отправился вечером на праздничный симпосион к Формиону - натешиться там с обеими всласть, а перед рассветом, напоив до бесчувствия, вынести их на улицу и бросить где-нибудь подальше от дома.)
  Как только похитители скрылись в боковой улице на северной стороне, Гелланик послал троих товарищей на перехват параллельной боковой улицей, а сам с Ксанфом и Проклом побежал центральной улицей к соседнему перекрёстку, вознамерившись по всем правилам военной науки атаковать противника с двух сторон.
  Завернув за угол (здесь, в затиснутом меж высоких стен и нависающих крыш узком проулке сумрак набирающей силу ночи был куда гуще, чем на широкой центральной улице), Гелланик, Ксанф и Прокл разглядели шагах в двадцати смутные очертания пяти-шести крадущихся под стеною друг за дружкой тёмных фигур.
  - Эй, парни, вам не тяжело? - громко крикнул Гелланик. - Может, подсобить? А то ещё надорвётесь.
  Вздрогнув от неожиданности, похитители разом оглянулись на стоявших плечом к плечу на входе в улицу троих парней.
  - Тьфу ты, ворон! - ругнулся вполголоса Феофант, сразу узнавший голос Гелланика. Быстро двинувшись обратно, он, пройдя шагов десять, тихо, чтоб не слышала Филея, зашипел:
  - Ступайте, куда шли! Не лезьте не в своё дело.
  - А-а, это ты, Феофант! - ещё громче воскликнул, нарочито неспешно идя с приятелями навстречу, Гелланик. - С удачным уловом тебя! Покажи-ка, что за двух рыбок вы поймали?
  - Убирайтесь к Харону! - взъярился Феофант оттого, что Гелланик назвал его имя и теперь не получится выдать себя за скифа. - Вам же сказано: не суйте нос, куда не просят.
  - Правда? - улыбнулся Гелланик, подойдя с напарниками к Феофанту на расстояние удара. - А я так думаю, проучить воров, посягнувших на собственность Девы, как раз-таки наше дело. Власти нам ещё за это завтра спасибо скажут. Верно, Феаген?!
  - Слушайте, парни, давайте я вам сейчас дам по тетрадрахме, и мы тихо разойдёмся, - попытался отделаться от бедняков, сменив тактику, Феофант. - Мы вас не видели, вы нас... Купите себе вина, девочек - всё-таки праздник сегодня.
  - Не-а, Феофант, не пойдёт, - возразил Гелланик. - Предлагаю другую сделку: одну из ваших девочек мы, так и быть, оставим вам, а другую возьмём себе. Так, парни? - обратился он к напарникам.
  - Ага, - не сводя недоброго взгляда с Феофанта, кивнул Ксанф.
  - Ну, раз не хотите по-хорошему... Эй, Астрилох, Басилид, ко мне! - позвал Феофант на подмогу парней, державших за руки Медею.
  - Берите тех, этот - мой, - негромко приказал Гелланик и, цыкнув сквозь зубы на башмаки Феофанту, резко выбросил снизу кулак в подбородок противника. В полутьме переулка закипели три ожесточённых кулачных поединка. Остальные двое приятелей Феофанта, вжавшись в стену, по-прежнему, держали отчаянно извивавшуюся, пытаясь освободиться, Филею.
  В этот момент подоспели ещё трое товарищей Гелланика, обежавшие к этому времени квартал, и сходу бросились на тех двоих, что держали похищенную иеродулу. Уронив полузадушенную девушку на землю, Феаген и его напарник встретили нападавших ударами кулаков и ног.
  Воспользовавшись суматохой, Медея сбросила с головы чужой плащ и, проскользнув мимо дерущихся, стремглав умчалась к дому Формиона. Кое-как высвободившись из плаща и встав на ноги, Филея подняла крик, призывая граждан на помощь служительнице Девы. Первым ответом на её зов был яростный лай собак во всех окрестных дворах. Затем из калиток в переулок и соседние улицы начали выскакивать с факелами и палками в руках (а некоторые - и с обнажёнными мечами) встревоженные девичьими криками жители близлежащих домов. Вскоре подоспела и ночная стража.
  
  Формион в этот вечер устроил у себя праздничный семейный пир, на который позвал двух своих братьев и Дионисия, продавшего им троим львиную долю привезенного царского добра (в том числе всё зерно).
  Ужинать сели в любимом кабинете хозяина - комнате без окон в глубине дома, освещённой двумя трёхфитильными светильниками. Пока рабы заносили уставленные едой, драгоценными кубками и кувшинами столы, Дионисий передал царевне Мессапие и её сыну тысячу наилучших пожеланий от её братьев и особенно - от единоутробного с ней Лигдамиса, от царицы Опии и жён царя и царевичей, от племянников и племянниц, а также от своего отца Посидея, брата Главка, их жён и детей и от всех её скифских знакомых. Выпроводив сделавших своё дело рабов и рабынь, сотник Ситтак плотно притворил единственную дверь и встал на страже с той стороны.
  Дионисий привык у себя в Скифии есть сидя, потому и остальные не стали ложиться. Формион и Дионисий сели рядом на стоящем у стены напротив входа кожаном диване; на приставленной перпендикулярно к левому краю дивана софе сели старший Стратон и Апемант; справа устроились в мягких креслах Мессапия и младший Стратон. Что до супруги хозяина, почтенной Амбатии, то её участие в праздничном ужине ограничилось дверями поварни.
  Минут десять все были поглощены едой: Амбатия и её подручные поварихи были мастерицы своего дела - готовили так, что пальчики откусишь! Затем, наряду с челюстями, включились в работу и языки. Удовлетворив любопытство царицы Мессапии по поводу семейных дел её братьев, Деметрий в свою очередь поинтересовался, как обстоят дела в Херсонесе, сильно ли докучали сторонники войны? Формион, с мелькнувшей в белых зарослях бороды самодовольной ухмылкой, ответил, что сумел принять против скифофобов свои меры. Вскоре после выборной экклесии он с братьями заключил с Гераклидом и его кланом негласное соглашение, устроившее обе стороны.
  - Мы договорились, что до весны ни они на нас не нападают, ни мы их не трогаем, но теперь наше перемирие подошло к концу.
  Апемант, взявший на себя обязанности виночерпия, по просьбе Формиона смешал в кратере треть красного хиосского с двумя третями тёплой воды (впереди предстоял серьёзный разговор). По предложению хозяина дома первую чашу выпили за царя Палака - чтоб во всех его замыслах и начинаниях ему всегда благоволили скифские и эллинские боги.
  Заметив, что после обильного, с жадностью проглоченного ужина Стратона Младшего начало клонить ко сну (начавшиеся за столом разговоры были ему скучны - ждавшая в постели хорошенькая рабыня была куда интереснее), Мессапия поцеловала сына в лоб и отправила отдыхать.
  Теперь можно было поговорить о деле. Не дожидаясь, пока Апемант вновь наполнит канфары, Мессапия задала главный вопрос, которым она мучилась все эти невыносимо долгие полдня после приезда скифских купцов:
  - Ну так что Палак? Поможет он нам сделать моего сына басилевсом?
  - Конечно, поможет, царевна, - улыбнулся кончиками губ Дионисий, приняв из рук Апеманта наполненный вином золочёный канфар. - Но должен быть какой-нибудь повод, чтобы он мог вмешаться в херсонесские дела.
  - Ну, за поводом дело не станет, - заверил Формион. И он, не утерпев, рассказал, как ловко он сумел тайно переманить на свою сторону наделавшего осенью столько шума главного Гераклидова демагога Минния, вместо того, чтобы просто убить его, как предлагала Мессапия (взглянув на свёкра, Мессапия загадочно улыбнулась). И теперь он имеет в доме своего главного врага "троянского коня", даже двух "коней", поправился он, рассказав заодно о внедрённом в дом Гераклида, чтобы шпионить за обоими, Демотеле.
  Закончив, Формион поднёс к губам украшенный тонким растительным рельефом золочёный кубок.
  В этот момент в приоткрывшуюся дверь просунулась голова Ситтака. Главный телохранитель царевны доложил, что городские стражи привели в дом прислужницу Девы.
  - Зачем это? что ей нужно? - сдвинув недовольно седые косматые брови, спросил Формион.
  - Кодор говорит, будто она шла сюда с нашей рабыней по велению госпожи Мессапии, и возле самого нашего дома на них напали.
  - Что за чепуха? - удивилась Мессапия. - Я никого не звала.
  - Ворон! - ругнулся Формион и, поставив на столик канфар, осторожно, чтоб не потревожить постреливающую болью поясницу, поднялся. - Надо пойти выяснить, что там ещё случилось.
  Все, включая Дионисия, вышли следом за ним в андрон.
  - Где девушка? - обратился Формион к домашнему епископу Кодору - жилистому, изрытому глубокими морщинами старику примерно одного с ним возраста, с большим малиново-бурым пятном на куполовидной лысой макушке. Тот кивнул на входную дверь.
  - Приведи её.
  Епископ метнулся во двор и через секунду двое городских стражей с акинаками на поясах и копьями в руках ввели в андрон заплаканную Филею. Взглянув на девушку, Дионисий невольно залюбовался её детски очаровательным личиком: мягким овалом подбородка и скул, пурпурными лепестками маленьких губ, к которым так и тянет прижаться, налитыми, как румяные яблочки, бархатными щёчками, ниспадающими на прикрытые тёмно-зелёным платочком узкие плечи светло-золотыми кудряшками, пушистыми светлыми бровями, из-под которых обиженно глядели наполненные искристыми слезами, огромные, как у лани, овальные зелено-карие глазищи, в которые хотелось глядеть и глядеть, не отрываясь. Особенную прелесть ей придавала маленькая тёмно-вишнёвая горошинка над левым уголком выпуклых губок.
  Старший из стражей, непрестанно перебегая взглядом с нахмуренного лица Формиона на удивленное лицо стоящей с ним рядом Мессапии, доложил, что только что в переулке по ту сторону центральной улицы произошла драка между эфебами - человек по пять с каждой стороны. Когда их задержали, те и другие в один голос заявили, что их противники похитили иеродулу Девы, а они её отбили, чтобы вернуть на теменос.
  - До разбирательства, как было на самом деле, стража увела всех в эргастул, а девушку мы по её просьбе привели сюда, так как она утверждает, что её вызвала к себе старшая жрица Мессапия, - закончил страж и, переведя взгляд на опухшее черепично-красное лицо стоящего справа от Мессапии Апеманта, понизив голос, добавил: - Одним из этих парней, если я правильно разглядел, кажется, был Феофант.
  - Это точно, или тебе спьяну примерещилось? - выкатил бычьи зенки на своего подчинённого Апемант, хотя, воткнувшись в следующую секунду взглядом в стоящую, словно пленница, между копьями стражей иеродулу, понял, что без Феофанта тут, конечно, не обошлось.
  Страж снизал плечами:
  - Было уже темно, а лица у них у всех в крови и синяках - мог и обознаться.
  - Это Феофант, - тоненько пискнула иеродула. - Я слышала его имя.
  - Та-ак... Это всё? - обратился Формион к старшему стражу.
  - Всё.
  - Хорошо. Можете идти. Мы тут разберёмся, что к чему...
  Когда стражи вышли, Формион и Мессапия приступили к допросу Филеи. Время от времени всхлипывая и утирая по-детски кулачками срывавшиеся с ресниц слезинки, та сообщила, что четверть часа назад к ней на теменос пришла рабыня Медея и сказала, что госпожа Мессапия требует её немедля к себе. Она тотчас отправилась с Медеей, как вдруг, когда они свернули в проулок у дома госпожи, им на головы внезапно накинули плащи, зажали рты и куда-то понесли.
  - Так ты не видела, кто на вас напал? - спросил Формион.
  - Нет, но думаю... - наткнувшись взглядом на угрожающую складку между сошедшихся к переносице бровей Апеманта, девушка испуганно запнулась.
  - Продолжай! - велел Формион.
  - Думаю, что Феофант, - робко выдавила из себя Филея.
  - Но точно ты не знаешь?
  Мотнув отрицательно головой, девушка опустила глаза долу.
  - Думает она! - передразнил раздражённо Апемант. - Нечего тебе думать. За тебя подумают другие...
  - Кодор, приведи сюда Медею, - приказал Формион. - Послушаем, что скажет она.
  Войдя в андрон, белая от страха Медея рухнула к ногам хозяина и затряслась от рыданий. Давясь слезами, она кое-как сообщила, что молодой господин Феофант попросил её сбегать на теменос и сказать Филее, что её требует к себе госпожа Мессапия.
  - Но что на нас напа... дут, я не зна-ала-а, - стоя на коленях, уверяла рабыня, поминутно переводя залитые потоками глаза с Формионового лица на лицо Мессапии и обратно. - Господин Феофант ска... сказал, что Фи... лея... любит его, и что нужен предлог, чтоб ей вы-ыйти с теменоса-а...
  - Это неправда! - воскликнула Филея, плеснув озёрами глаз в Формиона и Мессапию. - Я не люблю Феофанта!.. Я никого не люблю, кроме моей госпожи - царицы Девы... - добавила она тихо, вновь опустив глаза себе под ноги.
  Картина складывалась довольно-таки ясная. По всему выходило, что хорошенькую иеродулу выманил и похитил Феофант со своими дружками. Оставалось придумать, как отвести от них беду. Ответ напрашивался сам собой: свалить вину на их неизвестных пока противников.
  Проведя ладонью по растрёпанным волосам обнимавшей со страхом и надеждой его колени рабыни, Формион велел ей успокоиться.
  - Ступайте пока обе с Кодором на поварню, - приказал он. - Кодор, дай им поесть и вина, а потом запри с рабынями. Переночуешь сегодня здесь, - сказал он Филее, - а утром Мессапия решит, что с тобой делать...
  - Надо сходить в эргастул, вызволить сына, - ринулся к выходу Апемант, как только Кодор вывел девушек в боковую дверь.
  - Не дёргайся! - остановил его за плечо Формион. - Пусть посидят до утра в подвале, остынут... Мало им, поганцам, в городе порнай - на иеродул потянуло!
  - Правильно, пусть посидят в эргастуле! - поддержала Формиона Мессапия, возмущённая, что Феофант чуть было не увёл из-под носа самую прелестную её подопечную, которую она давно заприметила и собиралась преподнести в подарок своему сыну, когда тот станет басилевсом.
  - А девчоночка-то хороша - пальчики оближешь! Как я понимаю твоего сына! - сказал с улыбкой Дионисий Апеманту, направляясь в обнимку с ним вслед за остальными обратно в кабинет хозяина дома.
  - Нужно заставить Медею и Филею назвать похитителями тех их противников, - сказал Апемант, усаживаясь на прежнее место.
  - Заставим, за этим дело не станет, - заверил Формион. - Наполни-ка канфары.
  - Ещё неизвестно с кем они там сцепились, - молвил Стратон. - Боюсь, как бы это дело не послужило поводом к возобновлению войны с нашим другом Гераклидом.
  - И прекрасно! - живо возразила Мессапия. - Зима миновала: самое время воевать! Надеюсь, наш друг Дионисий сейчас расскажет, когда Палак думает пожаловать к нам в гости.
  Улыбнувшись воинственному нетерпению царевны, Дионисий открыл было рот, чтобы ответить, но его перебил Апемант, всё еще переживавший за сына, ждавшего от него сейчас помощи в холодной камере эргастула.
  - Нужно предупредить Минния, чтоб не вздумал копать под моего сына.
  Апемант протянул Дионисию наполненный вином кубок.
  - Вот ты завтра его и попросишь, - ответил Формион. - Надеюсь, вы, как коллеги, столкуетесь... А теперь давайте всё же дослушаем, с чем к нам прибыл от Палака Дионисий.
  Прежде чем ответить, Дионисий пригубил кубок и сделал три-четыре коротких глотка, по очереди прощупывая приметливым взглядом лица Мессапии и трёх братьев.
  - Как я уже сказал, царь Палак готов привести к Херсонесу скифское войско. Но что потом? Херсонес хорошо укреплён и к тому же находится под защитой састера... Палак желает знать, на какую помощь ему рассчитывать с вашей стороны. Давайте обсудим, как обуздать город без лишнего кровопролития.
  Дионисий, Мессапия и младшие братья вперили взгляды в Формиона.
  - Да, лучше обойтись без кровопролития, - согласился Формион. - Думаю, до настоящей войны дело не дойдёт... (Он опустил недопитый канфар на столик.) Наш план таков. После праздников наши противники примут закон, запрещающий гражданам иметь вооружённых телохранителей-иноземцев. Мессапия с сыном и скифами уедет в Старый Херсонес, а Палак получит удобный повод заступиться за сестру... (Дионисий одобрительно кивнул.) После того как скифское войско окажется у Херсонеса, мы добьёмся, что народ под угрозой разорения клеров примет условия мира, продиктованные Палаком.
  - А не вызовет ли приход Палака обратный эффект? - усомнился Дионисий. - Не сплотит ли опасность всех вокруг Гераклида ради отстаивания свободы? Не окажетесь ли вы в меньшинстве? Не возьмут ли они Мессапию и юного Стратона в заложники? Думаю, царевне с сыном нужно ехать не в Старый Херсонес, а прямиком к Палаку...
  - Да, мы со Стратоном уедем к Палаку и вернёмся сюда со скифским войском, - тотчас решила Мессапия, осознав, что усадьба в Старом Херсонесе, несмотря на то, что все тамошние клерухи - сплошь должники Формиона, слишком ненадёжное укрытие. - И не уйдём, пока не заставим херсонеситов признать Стратона своим басилевсом! - воинственно взмахнув сжатой в кулак рукой, заключила она, заставив Дионисия улыбнуться.
  - Да, пожалуй, так будет надёжней, - неохотно признал Формион.
  - А вам, - погасив улыбку, обратился Дионисий к трём братьям, - оставшись в осаждённом городе, следует действовать хитрее...
  На тайном совете у Палака перед отъездом Лигдамис, Симах и Главк высказали целый ряд соображений, как овладеть неприступным Херсонесом. Теперь он выкладывал эти задумки Формиону и его братьям.
  - Если угроза сожжения усадеб не заставит херсонеситов пойти на мировую на условиях Палака, а скорей всего, так и будет, вам нужно будет призвать своих сторонников объединиться с приверженцами Гераклида ради защиты родного города, чтобы у тех не было повода объявить вас изменниками и засадить в эргастул или изгнать за пределы города.
  - Или казнить, - разглядывая плескавшееся на дне зажатого между ладоней канфара вино, тихо добавил Стратон.
  - Для Палака очень важно, чтобы вы оставались в городе и на свободе, - коротко глянув на Стратона, Дионисий опять обратил взгляд на старшего из братьев.
  - Навроде троянского коня, - молвил Формион. - Понимаю...
  - Ну да, - кивнул, улыбнувшись уголками губ, Дионисий. - А иначе, если вы не поможете нам изнутри, Херсонес нам не взять. Палак не намерен торчать тут всё лето.
  - Вы нападёте ночью на воротную стражу и откроете воинам Палака ворота! - сообразив, о чём речь, выпалила Мессапия, - Жаль, что мне и моим скифам нельзя быть в это время в городе!
  - Херсонеситы наверняка завалят ворота камнями, как это сделали боспорцы, - возразил Дионисий. - Через ворота в город не попасть... Жаль, что твой дом, уважаемый Формион, и дома твоих братьев находятся слишком далеко от южной стены.
  - Это почему? - не понял Формион.
  - Да есть у меня одна неплохая, как мне кажется, задумка... (Дионисий не счёл нужным признаться, что задумку эту высказал на совете у Палака Симах.) Скажите, есть ли кто-нибудь, на кого вы можете положиться, кто имеет дом близ южной стены?
  Формион переглянулся с братьями.
  - Пожалуй, хлебопёк Даматрий. Я продаю ему зерно со скидкой. Он мой должник и преданный сторонник. Его дом и пекарня находятся у самой стены, недалеко от Южных ворот.
  - Это хорошо. Завтра загляну к нему, куплю горячих лепёшек в дорогу... Мы предлагаем следующее: к приходу Палака вы должны прорыть из подвала его дома - лучше всего поручить это твоим скифам, царевна, - обратился он к внимательно слушавшей Мессапие, - тайный ход за стену, в один из склепов. Сможете вы это сделать так, чтобы никто не проведал?
  - Думаю... сможем. Конечно, сможем! - ответил Формион, быстро оценивший обещавшую верный успех придумку.
  - Отлично! Воины Палака через подземный ход ночью проникнут в город, захватят ворота, разберут завал, и на следующий день начнётся царствование басилевса Стратона в Херсонесе. Ну как, согласны?
  - Согласны! - хором ответили Мессапия и трое братьев.
  - Значит, решено, - объявил довольный Дионисий. - Так я и передам Палаку. После того как лаз будет готов, дадите знать... Кстати, какая семья у этого Деметрия?
  - Ну, там, жена, сын Стефан с женой и детьми и, если не ошибаюсь, две малолетние дочери, - теребя задумчиво бороду, ответил Формион. - А что?
  - А сын у него единственный?
  - Да, сын один.
  - Надо бы, чтобы царевна Мессапия, когда покинет город, забрала под каким-нибудь предлогом его сына с собой. Тогда будет уверенность, что отец не предаст.
  - Мудро, - похвалила братова посланца Мессапия. - Так и сделаем.
  Все пятеро дружно выпили за то, чтобы боги помогли им осуществить задуманное.
  
  Второй день праздника цветов назывался "днём кружек". В этот день, как и накануне, на агоре, где с утра возобновилась винная ярмарка, и в домах, двери которых опять были открыты, всех желающих, включая женщин, детей и рабов, угощали бесплатной кружкой вина во славу Диониса. Свято чтимый издревле неписаный закон повелевал, чтобы в эти праздничные дни в городе не было ни одного хмурого, невесёлого, несчастливого лица, иначе бог будет недоволен.
  Но родителям попавших минувшим вечером в эргастул за нападение на иеродулу Девы эфебов (о случившемся им сообщили по просьбе арестованных сменившиеся со службы стражи) в это утро было не до веселья: преступление было слишком серьёзно. Захватив корзинки с наскоро собранной смятенными матерями едой и тёплой одеждой, охваченные тревогой отцы с разных концов города поспешили к эргастулу - выяснять подробности и выручать попавших в нежданную беду сыновей.
  Мемнона и Гиппократа эта лихая новость настигла, когда они усаживались по бокам Парфенокла на запряженную парой тёмно-гнедых мулов телегу, утыканную торчащими из соломы винными амфорами, готовясь отъехать от дома. Скатившись рысцой с горки к агоре, старики соскочили с облучка и, прихватив посохи и корзину с едой, поспешили к выходу на главную улицу, коротко отвечая с озабоченно нахмуренными лицами на весёлые приветствия многочисленных знакомых. За теменосом их пути разошлись: Мемнон с корзинкой свернул вдоль боковой ограды теменоса направо, чтобы, спустившись в портовый город, выйти кратчайшей дорогой к эргастулу, а Гиппократ со всей поспешностью, на какую были способны его ослабевшие в старости ноги, зашагал налегке в дальний конец улицы - к жившему по-прежнему у Гераклида Миннию, на помощь которого у него была вся надежда.
  Старая Гераклидова рабыня с трудом добудилась Минния, пьянствовавшего накануне с Гераклидом и его друзьями до глубокой ночи. Едва разобрав долетавшие, как сквозь толстый войлок, слова тормошившей его легонько за плечо рабыни, что к нему пришёл по срочному делу Гиппократ, Минний с трудом оторвал от подушки налитую расплавленным свинцом голову, спустил на пол волосатые ноги и продрал слипшиеся глаза. Наклонясь вперёд и уткнувшись локтями в колени, он наморщил лоб, силясь вспомнить, кто такой Гиппократ. Справа, где стояла рабыня, что-то визгливо, точно железом по стеклу, заскрипело. Покосившись туда правым глазом, Минний разглядел в темноте вскинувшегося на покрытом чёрной овчиной деревянном топчане, стоявшем у стены между дверным проёмом и углом, Демотела. "Ах, да! Старик, отец Поликасты..."
  - Что? Гиппократ пришёл? - спросил Демотел, пытаясь разогнать вязкий туман похмельного сна. Хотя рабыня говорила с Миннием шёпотом, Демотел, спавший всё ещё по-рабски чутко, услышал и проснулся.
  - Да. Говорит, что по очень важному и срочному делу, - громче пояснила своё непрошенное вторжение рабыня.
  - Пу... пусть войдёт, - разрешил Минний. - Но сперва открой окно. Уже, наверно, давно утро.
  Сделав два шага к окну, рабыня открыла ставни. Хлынувший со двора на сидящего в короткой нательной тунике напротив окна Минния яркий свет солнечного утра заставил его крепко зажмуриться. Протянув левую руку к лежащему на столике хитону и потратив с полминуты, чтобы разобраться, где у него верх, где низ, где зад, где перед, он натянул его на себя ровно в тот момент, когда в дверном проёме возник нежданный ранний гость.
  - Минний! - воскликнул старик с порога трагичным, хлюпающим слезою голосом. - Я к тебе за помощью! Гелланик и Прокл вчера посажены в эргастул! Только ты можешь их спасти!
  "Гелланик посажен в эргастул... Гелланик... Ах, да, младший брат Поли, эфеб..."
  - Погоди, отец, я сейчас ничего не соображаю... Мне надо пойти умыться. Присядь пока, - Минний указал на стул возле окна. - Дай мне пару минут. Лаг! Эй! Лаг! Авл! Авлет!
  Ответом на его зов был отчётливо доносившийся из передней комнаты забористый храп трёх его упившихся вчера в стельку рабов.
  - Бездельники... чтоб вас...
  Пришлось Миннию самому, страдая от раскалывающей череп боли, искать под кроватью и натягивать на ноги башмаки.
  Поздоровавшись с трясущимся мелкой дрожью от страха и беспокойства за любимого сына - единственную свою надежду - стариком, Демотел спешно накинул на себя хитон, сунул заскорузлые коричневые ступни в растоптанные кожаные сандалии и вышел вслед за Миннием.
  
  Три месяца назад старшая жрица Девы Мессапия неожиданно явилась в булевтерий и объявила демиургам и эйсимнетам, что только что в храме Девы на неё внезапно нашёл сон, и статуя Девы, разомкнув каменные уста, повелела ей простить Демотела, объявив, что лежавшая на нём вина искуплена. Конечно, в вещий сон Мессапии мало кто поверил - скорей всего, родные и друзья Демотела хорошенько за него заплатили, - но вслух об этом никто не сказал: кому хочется быть обвинённым в святотатственном оскорблении старшей жрицы и самой Девы? Раз уж семейству Формиона вздумалось освободить Демотела от наказания, значит, так тому и быть!
  По настоянию Минния уже на следующий день была созвана экклесия, и народ с превеликим удовольствием исполнил волю царицы Девы - освободил Демотела из пожизненного рабства. Прямо с экклесии Парфенокл и Гиппократ помчались на принадлежащей Мемнону телеге (ради такого случая Мемнон и Гиппократ с Диогеной приехали накануне вечером из усадьбы в город) в Старый Херсонес. Освобождённый по воле Девы из рабства Демотел, прослезившись, первым делом почтил свою освободительницу благодарственными жертвами во всех её святилищах: на мысу Парфений, на Девичьей горе, на Парфеноне и на центральном теменосе. (Спустя несколько дней он преподнёс говорящей статуе в главном храме гораздо более ценные дары - своего рода выкуп за себя - собранные для него родными и друзьями, причём немалую лепту внёс Минний.)
  По случаю чудесного освобождения Демотела в городском доме Мемнона был устроен пир, на который заявились десятка два его родичей и друзей. За столом Гиппократ не преминул рассказать всем о решающем участии в освобождении Демотела новоизбранного номофилака Минния. Впервые увидев перед пиром своего бывшего гимнаста, Минний поразился, насколько тот переменился: исхудал, облысел, сгорбился, лицо его, словно ножом, изрезали глубокие морщины - в свои сорок с небольшим он казался шестидесятилетним стариком. И этот опущенный долу голодный взгляд побитой собаки, слёзы в глазах, приниженный голос, боязнь сказать лишнее слово, сделать лишнее движение - как всё это было Миннию знакомо! Конечно, Демотел всё ещё не верит, что из раба он снова стал человеком. Должно пройти какое-то время. А сейчас даже в кругу родных и друзей он чувствовал себя неуютно, испытывая жгучий стыд оттого, что ещё вчера, ещё сегодня утром был презренным рабом. Желая поддержать и подбодрить бывшего учителя, Минний посоветовал ему считать себя вернувшимся из вражеского плена воином. Поликаста, а вслед за нею и многие другие, сидевшие за столом, тут же попросили Минния поведать ещё раз о собственных приключениях в чужедальних краях и жестоком рабстве на римском корабле, по сравнению с которым служение Демотела Деве могло сойти за счастье, и Минний охотно рассказал - специально для Демотела.
  Принадлежащий им обоим маленький тесный домик в цитадели Гиппократу после ареста Демотела пришлось срочно продать, дабы избежать конфискации после его неизбежного осуждения и иметь чем оплатить возникшие в связи с тем делом немалые расходы (осталось и на добротный доспех и оружие для Гелланика). Благо, Гиппократ с Диогеной смогли к тому времени пристроить замуж всех своих дочерей и уже несколько лет б0льшую часть года жили в качестве добровольных бесплатных работников в усадьбе Мемнона, а их юный сын Гелланик перебрался на жительство в городской дом Мемнона, к его сыновьям Парфеноклу и Проклу.
  По окончании пира бездомному Демотелу предложили приют Мемнон в своей усадьбе, Парфенокл в городском доме (ложе Гелланика в комнате Прокла было свободно) и Дельф с Поликастой у себя в Керамике. Но Демотел, немного оттаяв душой после рассказа Минния и осмелев после обильно выпитого вина, сказал, что чувствует себя обязанным хоть чем-нибудь отслужить Миннию за своё спасение, и попросил взять его к себе телохранителем: ведь ему, в отличие от рабов, наверное, можно будет ходить с оружием, владеть которым, он надеется - ещё не разучился. Минний ответил с улыбкой, что если Демотел не разучился читать и писать, то он с удовольствием возьмёт его к себе в секретари: грамотный и надёжный помощник теперь, когда он стал номофилаком, нужен ему позарез. На том и порешили. Гераклид не возражал против ещё одного жильца - непримиримого врага Формиона, и Минний поселил Демотела в своей комнате, поставив слева от двери ещё один топчан.
  Пару дней спустя Минний по совету Демотела зашёл вместе с ним на агоре в оружейный ряд и купил для него и для себя по доброму мечу, щиту, шелому и кольчужному доспеху, который можно было при необходимости упрятать под хитон. Своё оружие Минний спрятал в своей комнате под замком в сундуке, доставая только раз или два в декаду, когда, поддавшись на уговоры Демотела, отправлялся с ним в гимнасий позаниматься гопломахией. (Дабы скорей восстановить утраченные за пять лет рабства навыки обращения с оружием, Демотел взял в напарники Лага, который оказался на удивление ловок в обращении с оружием; перед ужином они устраивали показательные сражения во дворе Гераклидова дома, за которыми с интересом наблюдали все его обитатели.) Демотел же с той поры, выходя на улицу, никогда не забывал повесить на пояс акинак.
  
  Вернувшись минут через пять, Минний и Демотел растолкали ногами и отправили умываться и чего-нибудь наскоро перехватить на кухне дрыхнувших в передней комнате рабов. Руки Минния были заняты глиняным кувшином с вином и бронзовой гидрией с водой, Демотел принёс три глиняных скифоса. Демотел за зиму понемногу отъелся, залечил телесные и душевные язвы и вновь стал похож на человека; седина в коротко остриженной бороде, плешь на полголовы и суровые борозды на лице, правда, никуда не делись. Сев с Демотелом на кровать напротив истомившегося старика, Минний наполнил трясущимися руками кружки вином пополам с водой и предложил выпить за весну. Все трое жадно выпили до дна.
  - Ну, так что там натворил Гелланик? - спросил Минний, ставя скифос на столик. Он сразу почувствовал себя лучше.
  Гиппократ взволнованно сообщил, что полчаса назад к Мемнону явился тюремный страж и сообщил, что со вчерашнего вечера Гелланик и Прокл сидят в эргастуле. Что якобы они с приятелями пытались похитить и надругаться над иеродулой Девы, но мальчики никак не могли посягнуть на такое - Гиппократ слишком хорошо знает обоих; тут какая-то ошибка - их наверняка оклеветали!
  Минний тяжко вздохнул.
  - Ну, если налакаться вина по-скифски, можно решиться и не на такое...
  Минний встал.
  - Ладно. Пошли в эргастул... Попробуем разобраться, что там случилось...
  По дороге Минний старался успокоить растревоженного не на шутку вырвавшимся у него замечанием старика, обещая непременно выручить ребят, даже если они окажутся виноваты. (Вот удобный повод для тайной встречи с Мессапией, тотчас подумал он, чтобы та заставила свою иеродулу снять с парней обвинения.) Может, всё обойдётся тем, что кому-то из парней придётся взять девушку в жёны, добавил он с улыбкой. Раз они на неё позарились, будем надеяться, что девушка того стоила.
  Минний был немало удивлён, когда, несмотря на раннее праздничное утро, застал на тюремном дворе целую толпу граждан, среди которых было человек пять весьма состоятельных, с золотыми перстнями чуть не на каждом пальце. "Ого! Неужели в нападении участвовало столько парней?" - удивился Минний. Были тут и трое его коллег номофилаков - приспешников Формиона во главе с самим толстяком Апемантом. Ну, а этот-то чего в такую рань сюда припёрся?!
  Все разъяснилось, как только Минний узнал, что одним из участников вчерашнего дела был сын Апеманта Феофант. Сразу стало ясно и почему родители арестантов стоят во дворе двумя группами: богачи с номофилаками у входа в эргастул, те, что победнее - среди них и Мемнон с Лагорином и Агелом - беспокойно переминаются около дымящейся поварни, где четверо рабов варили узникам и сотоварищам завтрак (по случаю праздника подъём у рабов сегодня был поздний).
  Пообещав тотчас обступившим его с просьбами разобраться по справедливости беднякам, что всё будет решено по закону, Минний, подойдя к дверям, поприветствовал коллег и явившихся за арестованными по явному недоразумению сыновьями богачей.
  Конечно, являться сюда в праздничные дни номофилаки были не обязаны. И сидеть бы арестантам под замком до конца празднеств, а то и до разбирательства своих "подвигов" в суде, но тут случай вышел особый.
  Войдя мимо расступившихся стражей в дверь, четверо номофилаков и следовавший за Миннием Демотел (пропустив его, стражи тотчас вновь закрыли дверь) оказались на небольшой площадке. Пять узких крутых каменных ступеней слева вели в полуподвал к камерам рабов и арестантов; давно не крашеная деревянная скрипучая лестница, с высоким, выглаженным ладонями перилом, уходила вдоль правой стены наверх в казарму.
  Перед расположенной в дальнем торце казармы комнатой номофилаков Апемант обернулся к своим приятелям Полистрату и Сократиду:
  - Постойте пока здесь, друзья! Мне нужно перекинуться парой слов с Миннием с глазу на глаз.
  Толкнув узкую, красно-бурую, изрешеченную снизу доверху мелкими порезами и выбоинами дверь, с нарисованными мелом в центре кругами (в отсутствие номофилаков скучавшие в казарме стражники развлекались, метая в неё ножи), Апемант пропустил мимо себя Минния и, войдя следом, плотно прикрыл дверь.
  - Ты не забыл наш с тобой договор? - тихо спросил он, отведя Минния подальше от двери. - Пока ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя.
  - Ну?
  - Сегодня ты можешь доказать, что заключив с тобой эту сделку, мы не ошиблись. Мы все четверо должны признать правыми Феофанта и его друзей и отпустить их. Их отцы готовы щедро отблагодарить тебя... Ну что, лады?
  Глядя в глаза придвинувшемуся к нему близко Апеманту, Минний внимательно слушал. Обычно такой высокомерно-самоуверенный и спесивый, в этот раз Апемант чуть ли не в первый раз заговорил с ним доверительно-дружеским тоном. По всему чувствовалось, что пойди сейчас Минний на предложенную ему сделку, и Апемант окончательно проникнется к нему доверием, признает в нём своего.
  - Из твоих слов я заключаю, что виновен как раз твой сын со своими приятелями. Иначе, зачем бы тебе просить меня о содействии, да ещё предлагать награду. Я прав?
  - Можешь не сомневаться, что пострадавшая иеродула и сопровождавшая её Формионова рабыня назовут виновными их противников. И ты ничего не сможешь с этим сделать.
  - Тогда о чём ты беспокоишься?
  - Ну, Феофант всё же мой сын, и я хочу, чтобы в этом деле мы все были заодно. Давай не будем создавать друг другу лишних проблем. Сегодня ты мне окажешь маленькую услугу, а когда-нибудь я отблагодарю тебя тем же. Кто мне друг - тот друг, а кто враг - тот враг до смерти.
  Минний задумчиво поскрёб двумя пальцами скрытую бородой вмятину на подбородке.
  - Вообще-то я тоже не против решить это дело полюбовно.
  - Тогда по рукам? - обрадовано протянул Миннию руку Апемант.
  - По рукам, - привычно тронув края губ улыбкой, Минний пожал протянутую руку. - Но давай сперва выслушаем парней, а затем вместе решим, как это сделать.
  Распахнув дверь, Апемант пригласил войти Сократида, Полистрата и Демотела и зычным радостным тоном приказал бездельничавшим на лежаках стражам привести Феофанта с друзьями.
  Апемант и Минний сели рядышком на покрытом двумя набитыми камкой полосатыми тюфяками деревянном топчане, стоящем слева между единственным глядящим во внутренний двор окном и торцовой стеной. Полистрат и Сократид устроились на таком же топчане напротив. Демотел (по случаю праздника он был без акинака) пристроился на табурете по другую сторону окна. Отомкнув поданным Миннием ключом стоящий под окном высокий прямоугольный сундук с блестящими начищенной медью уголками на плоской крышке, он достал из него жёлтый папирусный лист, глиняную, с деревянной затычкой, чернильницу, тростниковое перо и приготовился записывать показания задержанных.
  Пройдя по длинному узкому проходу между приставленными изголовьями к стенам лежаками, пятеро парней, сопровождаемые сзади двумя вооружёнными стражами, протиснулись гуськом в открытую узкую дверь (последним, держась за правый бок и болезненно морщась на каждом шагу, шкутыльгал Феаген) и сгрудились в свободном правом углу напротив Демотела. Взглянув на их распухшие губы, сизые, как у пьяниц, носы и заплывшие пухлыми багряно-лиловыми синяками глаза, Минний, Сократид и Полистрат не смогли удержаться от улыбок. Только обеспокоенный, сколь крепко, оказывается, досталось его мальчику во вчерашней драке, Апемант да Демотел сохранили на лицах угрюмо-серьёзные выражения. Феофант, никак не ожидавший, что отец оставит его с друзьями ночевать в холодном подвале эргастула (ведь ему наверняка сообщили!), глядел на отца и ухмыляющегося рядом с ним Минния (сидят, чуть ли не в обнимку!) волком.
  Взяв инициативу допроса на себя, Минний попросил стоящего, как положено вожаку, впереди Феофанта (остальные четверо, глядя в пол, жались за его спиной), рассказать, что там вчера произошло. Феофант глянул исподлобья на отца. Апемант молча кивнул, и Феофант нехотя стал рассказывать.
  Выйдя вечером из терм, они впятером направились по центральной улице в сторону Парфенона. Шли себе, шли, никого не трогали, как вдруг впереди какие-то парни вынесли из боковой улицы возле Формионова дома двух завёрнутых с головами в плащи, отчаянно брыкающихся девушек.
  - А с чего вы решили, что это девушки? - спросил Минний.
  - А кого ж ещё могут тащить парни замотанными в плащи, как не похищенных девок? - криво ухмыльнулся разбитой губой Феофант. - Мы сперва даже подумали, что это скифы бесчинствуют.
  - Так, - кивнул в знак согласия Минний, - дальше.
  Дальше шестеро парней со своей добычей быстро перебежали центральную улицу и скрылись в боковой. Феофант послал троих товарищей ближайшей боковой улицей на перехват, а сам с Астрилохом бросился бегом за ними. Похитителями оказались их знакомые эфебы - сыновья беженцев с Равнины во главе с Геллаником, а их жертвами - иеродула Девы и одна из Формионовых рабынь.
  Спросив коллег номофилаков, есть ли у них ещё вопросы (вопросов не было - всё было ясно как божий день), Минний велел парням ждать в казарме и распорядился привести вторую группу.
  У этих боевых отметин на лицах оказалось поменьше - должно быть, благодаря численному перевесу в одного бойца. Их рассказ оказался куда более подробным. Прокл, подбадриваемый благожелательным взглядом Минния, уставясь на скрипевшего пером по папирусу Демотела (чтоб не встречаться с тяжёлым змеиным взглядом Апеманта), поведал, как он случайно подслушал в отхожем месте за термами, как Феофант с дружками сговариваются выманить с теменоса и похитить под видом скифов иеродулу Филею. Потом Гелланик рассказал, как они, дождавшись выхода с теменоса Филеи с подосланной к ней с обманом Формионовой рабыней, пошли за ними, стали свидетелями похищения и, зайдя с двух сторон, отбили девушек у похитителей.
  - Ступайте, подождите в казарме, - распорядился Минний после того как Гелланик умолк. - Только глядите там опять не подеритесь, петушки!
  Минний порывисто встал, прикрыл за Геллаником дверь и, развернувшись, метнул быстрый довольный взгляд на обращённые к нему лица коллег.
  - Ну, что скажете?.. По-моему, дело яснее ясного! У Гелланика и его приятелей не было возможности послать к иеродуле рабыню из дома Формиона.
  Минний медленно прошёлся по проходу между топчанами.
  - В отличие от Феофанта... Успокойся, Апемант, не кипятись! - Минний коснулся кончиками пальцев плеча Апеманта, заметив, что лицо у того начало багроветь. - Я не желаю зла твоему сыну... Но я также не желаю, - продолжил он с металлической твёрдостью в голосе, - чтобы за шалости твоего сына и его дружков пострадали невиновные. Надеюсь, вы со мной согласны?.. Тогда давайте вместе подумаем, как нам распутать этот узелок так, чтобы и волки были сыты, и овцы остались целы.
  Минний вопрошающе уткнулся сверху вниз в выпученные глаза Апеманта.
  - Согласен, - буркнул Апемант и увёл в сторону глаза.
  - Ну, вот и отлично! - Минний убрал ладонь с плеча Апеманта.
  - Но как это сделать? - спросил Полистрат.
  Минний повернулся к Полистрату и Сократиду.
  - Парни обвиняют в преступлении друг друга. Важней всего - что скажут иеродула и рабыня... - Минний медленно вернулся к двери. - Полагаю, нам с Апемантом необходимо переговорить со старшей жрицей Мессапией. Думаю, вместе мы сможем убедить иеродулу и рабыню, что никакого похищения не было. Например, что Феофант с друзьями просто сопровождали Филею и рабыню Мессапии от теменоса к дому Формиона, опасаясь, как бы по дороге те не угодили в лапы пьяным скифам. А Гелланик со своими приятелями попались им навстречу и решили отбить у соперников, с которыми у них давняя вражда, хорошеньких девушек, из-за чего и разгорелась драка... Вот, как-то так, я думаю...
  Подойдя с Полистратом и Сократидом к Миннию, Апемант протянул Миннию руку.
  - Хорошо, я согласен... Идём к Мессапие.
  - А с драчунами что делать? - спросил Сократид.
  - Отпустим по домам, - отпустив после дружеского рукопожатия пухлую ладонь Апеманта, ответил Минний. - Надеюсь, до суда это дело не дойдёт... Но давайте сперва попробуем их помирить.
  Минний распахнул дверь.
  - Эй, забияки! Идите-ка все сюда!
  В небольшую комнату номофилаков набилось полтора десятка человек. Обе компании "забияк", избегая глядеть на празднично разукрашенные лица друг друга, сгрудились в противоположных углах по обе стороны двери. Четверо номофилаков встали в проходе между топчанами. Демотел, как и прежде, сидел с пером в руке и исписанным листом у окна.
  Взглядывая попеременно то на Феофанта, то на Гелланика, Минний довёл до обеих компаний суть достигнутого номофилаками компромисса. Разъяснив, что они должны отныне рассказывать о своей вчерашней драке, Минний потребовал, чтобы Феофант, Гелланик и все остальные пожали друг другу руки в знак примирения. Сверля один другого исподлобья угрюмыми взглядами, парни не спешили протягивать навстречу руки - никто не хотел уступить первым.
  - Смелее, ребятки! - уговаривал с улыбкой Минний. - Где же ваше эфебское братство? Ну же, не уподобляйтесь глупым баранам.
  Пересилив себя, Гелланик протянул руку Феофанту. Тот нехотя, глядя в сторону, пожал её. Следом обменялись вялыми рукопожатиями и остальные, кроме Прокла, который единственный не был эфебом.
  Взяв с них обязательную в таких случаях клятву Херсонасом и Девой не скрываться от суда (хотя все мы надеемся, что обойдётся без суда), Минний объявил узников свободными и велел идти во двор, где их заждались родные.
  Спустившись с коллегами и Демотелом, сунувшим по молчаливому знаку Минния папирус с показаниями эфебов за пазуху, вслед за протопавшими по лестнице радостным табуном парнями во двор, Минний с каменной приступки дверного порога объявил обнимавшим сыновей родителям, что в результате разбирательства выяснилось, что никакого покушения не было: парни вчера просто выпили лишку и подрались из-за девушек, а городские стражи, оберегая ночной покой граждан, заперли драчунов в эргастул. Так что дело, к счастью, оказалось не стоящим выеденного яйца.
  Поблагодарив радостными голосами номофилаков за справедливое разбирательство, отцы, довольные, что всё обошлось (прежде всего, это, конечно, касалось бедняков), поспешили с сынами к выходу. Мемнон, подойдя с Гиппократом, Геллаником и Проклом к Миннию и Демотелу, стал настойчиво звать обоих к себе: вчера Минний не пришёл к нему на праздничный пир, но сейчас Мемнон должен непременно его угостить своим лучшим вином и обедом за то, что вернул ему с Гиппократом сыновей. Минний отвечал, что он должен сейчас пойти вместе с Апемантом к Мессапие, чтобы переговорить с иеродулой и окончательно уладить это дело, а Демотел может идти с ними прямо сейчас. Мемнон взял с него обещание, что после он непременно заглянет к нему, чтобы окончательно успокоить их с Гиппократом насчёт сыновей.
  
  Выслушав в кабинете рассказ Минния о результатах допроса и их с Апемантом договорённости замять это дело, Формион и Мессапия согласились, что это самое разумное в данных обстоятельствах решение. Дело оставалось за малым: убедить Филею, что её никто не похищал (Медея, понятное дело, будет говорить так, как велит хозяин).
  Филея так пока и не вернулась на теменос: Мессапия держала её у себя, чтобы принудить её и Медею дать обеляющие Феофанта и его богатых друзей свидетельства - ждали лишь Апеманта, чтоб узнать, удалось ли договориться с Миннием.
  Узнав во время завтрака, что у них в доме находится хорошенькая иеродула, которая уже давно запала ему в око, юный Стратон поспешил её разыскать и всё утро не давал ей покоя. Заставив Медею рассказать, как Феофант обманом принудил её выманить с теменоса Филею и как потом их обоих попытались похитить, Стратон обиделся на двоюродного брата за то, что не пригласил его к участию в этом деле. Поделом же ему! Пусть теперь посидит в эргастуле! Стратон спросил, какое наказание теперь ждёт Феофанта. Формион ответил, что его брата ждёт не наказание, а награда: ведь он герой, вырвавший с друзьями служанку Девы из рук похитителей.
  Стратон поил Филею сладким миндальным вином, кормил изюмом, орехами, вкусными пирожками и своим любимым лакомством - запечёнными в тесте медовыми финиками, пытался при этом её обнимать, гладить, целовать, говорил, что она ему очень нравится, и он хочет возлечь с ней. Девушка как могла уклонялась и отталкивала его, говорила, что она дала обет Деве до двадцати лет не знаться с мужчинами, грозилась поднять крик и пожаловаться на него его деду и матери. Стратон, притягивая её к себе за талию и сжимая упругие ягодицы, отвечал, тыкаясь слюнявыми, как у телка, губами мимо её уклоняющихся губ в жаркую щёку, что его мать, как старшая жрица, освободит её от клятвы Деве; пусть об этом не беспокоится и будет послушной девочкой, для неё же будет лучше - всё равно он добьётся, чего желает. Обещал, что она будет жить с ним здесь, как в элизии; он будет катать её на лошадях, а после того как станет басилевсом, может быть, даже объявит её своей главной женой и басилисой. Бедная девочка не знала, куда ей деться от назойливого юнца, похоть которого всё больше распаляло её отчаянное, но обречённое сопротивление. Спасло её появление Апеманта и Минния: её и Медею позвали в кабинет Формиона.
  Пока Мессапия рассказывала иеродуле и рабыне о достигнутом между участниками вчерашней драки примирении и принятом властями полиса решении никого не наказывать, Минний с любопытством разглядывал стоявших с потупленными очами перед креслом старшей жрицы девушек. Обе были прехорошенькие, а блондиночка иеродула, с прелестной родинкой возле пухленьких губок - была само очарование. На её щёчках пылал пунцовый румянец, сцепленные пальцами у живота руки непрестанно сжимались и разжимались, и нельзя было не заметить, что она чем-то сильно взволнована или напугана.
  Закончив свою речь, Мессапия спросила девушек, хорошо ли они запомнили, что надо говорить о вчерашнем происшествии. Медея, тотчас сообразившая, что для неё наказания тоже не будет, вскинув на хозяйку блеснувшие радостью преданные глаза, поспешно кивнула:
  - Да, госпожа, запомнили.
  - Ну, а ты, - обратилась Мессапия к молчавшей, глядя в пол, иеродуле, - всё поняла?
  Вся вдруг побелев, Филея вскинула зелено-карие миндалины глаз на старшую жрицу, затем глянула на сверлившего её тяжёлым взглядом из кресла по другую сторону малахитового столика седого старика Формиона, на ласково улыбавшегося ей сбоку с дивана краснолицего толстяка Апеманта, чуть дольше задержалась на малознакомом лице сидевшего рядом с ним Минния и вновь вернулась к холёному белому лицу и властно взиравшим на неё глазам Мессапии. На лице девушки с новой силой разгорелся румянец, охватив и лоб, и скулы, и тонкую шею.
  - Если вы хотите, чтобы я молчала, я согласна... если вы пообещаете, что защитите меня от преследований Феофанта и молодого Стратона... и любого другого... Я хочу служить Деве. Если можно, позвольте мне вернуться на Девичью гору! Пожалуйста! - сомкнутые руки иеродулы умоляюще вскинулись к подбородку, в глазах и в голосе задрожали слёзы.
  "Молодец, девка! - мысленно похвалил её Минний. - Такая не даст себя в обиду".
  - Хорошо, - прервал возникшую после её неожиданного заявления паузу Формион. - Больше ничего подобного с тобой не случится... Мы обещаем.
  Выслушав старика, Филея опять перевела взгляд на прикусившую в раздумьях нижнюю губу Мессапию.
  - Что ж, пусть будет так, как ты желаешь, - ответила та наконец. - Медея, скажешь Сократу, чтоб проводил иеродулу на теменос (прижав руку к сердцу, колхидянка согнулась перед госпожой в поясном поклоне). А после праздников отправишься на Девичью гору. Ступайте! - махнула унизанными многоцветными перстнями пальцами Мессапия.
  Поклонившись, девушки поспешно покинули кабинет.
  - Ну что же, - обратилась Мессапия с улыбкой к Формиону после того, как за ними закрылась дверь, - думаю, нехорошо с нашей стороны будет отпускать гостей на голодный желудок, тем более в день кружек. Как ты считаешь?..
  Лаг и двое фракийцев дождались Минния на ближайшем к Формионову дому перекрёстке. Четверть часа спустя рабы, не пропускавшие, не облизнувшись вслед, ни одной проходившей мимо них по улице симпатичной женской фигурки, проводили завистливыми взглядами вышедшую из открытой по случаю праздника Формионовой калитки очаровательную девочку-блондинку, направившуюся в сопровождении преисполненного важности раба в сторону агоры, а Минний всё не появлялся. Наконец он вышел с сияющими, как у объевшегося сметаной кота, глазами и блуждающей на масленых губах довольной улыбкой. Хоть он только что хорошо угостился у Формиона и Мессапии, исполняя данное Мемнону обещание, хочешь не хочешь, пришлось тащиться в гору через весь город к Мемнонову дому.
  - Дело сделано! - объявил он, войдя на знакомый двор, и крепко пожал руки устремившимся к нему Мемнону и Гиппократу. - Но папирус с их показаниями ты сохрани, - сказал он сидевшему за столом Демотелу. - Может, ещё когда-нибудь пригодится...
  Демотел понимающе кивнул.
  Старики велели своим лоботрясам благодарить Минния за то, что вытащил их из большой беды. Если б не он, страшно подумать, что бы сними было!
  Мемнон на радостях объявил, что отошлёт завтра же Миннию три десятка амфор своего самого лучшего вина и испробовал вместе с ним, Демотелом и Гиппократом все пифосы, выбирая, которое придётся ему больше всего по вкусу.
  Кириена заявила, что Гелланику с Проклом надо бы сходить в храм Девы и поблагодарить Филею.
  - За что? - огрызнулся на сестру Гелланик. - За то, что спасли её?
  - За то, что согласилась забыть эту историю.
  - Перебьётся! - грубо отрезал Гелланик. Сидевший рядом с ним Прокл, опустив глаза под стол, густо покраснел.
  Когда солнечный шар, выпав из пухлого розового облака, стал погружаться в море, Минний и Демотел, поддерживая друг друга, наконец отправились домой в сопровождении еле державшихся на ногах рабов.
  - Как же некстати Гелланик с дружками помешали Феофанту! - дохнул Минний вином в лицо Демотелу, когда они тащились мимо открытых ворот теменоса. - Если б те изнасиловали иеродулу Девы и свалили всё на скифов, как собирались, представляешь, какой бы это был повод для войны со скифами!.. Эх! Жаль, что сам я до этого не додумался... Ну да теперь ничего не поделаешь - момент упущен!.. Эх, молодёжь! Обидно... А девчоночка-то хороша-а... да-а...
  
  Последний день Анфестерий назывался "день мармитов".
  В каждом доме хозяйки, встав с первыми петухами, готовили панспермию - угощение для умерших родственников - и в особой посуде - мармитах - ставили на весь день на домашних алтарях.
  После завтрака в кругу домашних херсонеситы сплошным потоком устремились через Южные ворота за город.
  Балка между южной стеной и Девичьей горой к этому часу опустела: распродавшись, скупившись и нагулявшись за два предыдущих дня, скифские купцы с рассветом двинулись в обратный путь.
  Вывалившись из каменной теснины ворот, людской поток растекался ручейками по некрополю. Живые шли поминать и угощать своих умерших дедов, родителей, детей, ставили для них на могильных плитах и у входа в склепы (открывавшиеся только для вноса новых тел) мармиты с пищей и чаши с вином. Эллины верили, что в этот день тени предков ненадолго покидают мрачные подземелья Аида и приходят незримо в дома к своим детям и внукам, чтобы узнать, не забыты ли они теми, кому подарили жизнь.
  По возвращении в полдень с некрополя, Мемнон послал Парфенокла отвезти Миннию обещанные тридцать амфор вина. Пока Парфенокл запрягал, Прокл бережно упрятал остродонные амфоры в солому и уселся рядом со старшим братом на облучке. Гелланик, которому этим вечером предстояло возвращаться с друзьями в Южную крепость, остался дома с отцом и матерью.
  Когда телега, дребезжа железными ободами по щербатым камням, катила шагом по непривычно пустой агоре (винной и никакой другой торговли в этот поминальный день не было), Прокл, бросив взгляд на открытые решётки пропилона (в дневное время входы на теменос никем не охранялись), сказал брату просящим голосом, что хочет занести одну амфору в храм Девы.
  - Возьми две, - усмехнувшись в закрученные рыжеватые усы, разрешил Парфенокл, сразу понявший, для кого предназначено вино, - одну от себя, другую - от Гелланика. Минний, думаю, не обидится.
  Просияв, Прокл бойко спрыгнул с облучка, выхватил из соломы две амфоры и побежал на теменос. Обежав запертый храм Девы, он остановился около пристроенного к высокой ограде позади храма продолговатого домика, в котором жил десяток принадлежащих храму рабынь (служившие здесь рабы жили на другом конце теменоса - в закоулке за храмом Херсонаса). Одна из иеродул как раз выходила из домика. Прокл спросил, здесь ли Филея.
  - Здесь, - ответила девушка, с любопытством воззрившись сперва на богато украшенное ссадинами и синяками лицо юноши, затем на амфоры.
  - Позови её. Я принёс для неё подарок.
  Через несколько секунд скрывшаяся со смешком за дверью девушка вернулась на укрытый тенью возвышавшегося в шести шагах храма дворик с Филеей. Из крохотных окошек на дарителя - явно из тех парней, что передрались пару дней назад из-за Филеи - уставились глаза её любопытных подружек.
  Густо покраснев и отведя в сторону взгляд, Прокл протянул Филее сразу обе амфоры:
  - Вот, возьми... Мы с Геллаником хотим отблагодарить тебя, что не стала нас... против нас... Словом, спасибо тебе.
  Договорив непослушным языком свою невразумительную речь, Прокл впервые взглянул в лицо Филее, продолжая держать в вытянутых руках две тяжёлые амфоры.
  - Ах, это я вам благодарна за то, что спасли меня! - тихим, взволнованным голосом воскликнула Филея, поняв, что это один из тех парней, что отбили её у Феофанта - она и раньше частенько видела его на теменосе. - Скажи мне твоё имя, юноша, - я буду молить за тебя богиню.
  - Я Прокл, сын земледельца Мемнона, - опустив амфоры, радостно ответил Прокл. И тотчас вновь протянул ей амфоры. - Да возьми же!.. Отличное вино... выпьешь с подружками... Или давай я сам занесу - они тяжёлые. Скажи только куда.
  - Спасибо за подарок. Не беспокойся, мы отнесём, - улыбнулась Филея. Взяв за свободную ручку одну из амфор, она передала её стоявшей за плечом подружке. - Возьми, Эвена.
  Перехватив амфору, Эвена унесла её в дом. Взяв у Прокла вторую амфору, Филея повернулась, чтоб идти за нею, но, помедлив несколько секунд, вновь повернула лицо к не спешившему уходить, пожиравшему её влюблёнными глазами юноше.
  - Скажи, а этот парень... который дрался с Феофантом...
  - Гелланик?.. Это брат моей мачехи. Он живёт в нашем доме... Верней, он сейчас служит эфебом... в Символоне.
  - А ты можешь сказать ему... попросить... чтоб пришёл сюда сегодня. Мне нужно сказать ему...
  - Хорошо, я скажу ему, - залившись от шеи до ушей горячей краской, пообещал Прокл. - Ну всё, мне пора. Радуйся! - и он чуть не бегом пустился в обход храма к выходу с теменоса. Держа обеими руками у ног тяжёлую амфору, Филея с застывшей на губах улыбкой глядела ему вслед...
  
  Четырнадцать лет назад новорожденную девочку, завёрнутую в кусок грубого домотканого полотна, нашли летним утром на нижней ступени вырубленной в скале лестницы, поднимавшейся по крутому восточному склону от бившего неподалёку из подошвы Девичьей горы священного источника к расположенному наверху святилищу.
  Оставление нежеланных младенцев (чаще всего это были девочки) у дверей храмов и святилищ было обычным делом. Как правило, это были дети рабынь, на взращивание которых до работоспособного возраста хозяин не желал тратиться, а приказать удавить дитя (часто им же или кем-то из его сыновей и зачатое) не поворачивался язык, или дети не имевших возможности прокормить лишний рот бедняков, или дети дешёвых порнай, для которых младенец был ненужной обузой, или дети, которых преисполненные ревнивых подозрений мужья не пожелали признать своими, или родившиеся с тяжкими увечьями калеки, - заботу об их дальнейшей судьбе несчастные матери вверяли богам. Жрецы и жрицы вносили подброшенных младенцев в священную ограду и клали на жертвенник, символически посвящая их своему божеству.
  Спустившиеся утром за водой иеродулы принесли найдёныша в святилище и отдали старшей жрице. Так Филея (такое имя ей дала нашедшая её иеродула*) стала иеродулой - вскормленницей Артемиды Охотницы на Девичьей горе.
  
  (Примечание: Филея (греч.) - "любимая".)
  
  Как и все иеродулы, Филея носила медный ошейник со своим именем и именем богини, которой служила, до позавчерашнего вечера надёжно предохранявший от покушений её девичью честь: посягательство на собственность богов считалось тягчайшим преступлением! Иеродулы-подкидыши до двадцати лет обязаны были служить вскормившему их божеству (немалая их часть умирала в детском возрасте), а потом им дозволялось получить свободу, внеся в сокровищницу храма довольно значительную сумму, примерно соответствовавшую затратам на их двадцатилетнее содержание. Если девушка была хороша собой и сохранила невинность, эту сумму обычно вносил её будущий муж, богатый возлюбленный или содержатель диктериона - многие весьма охотно шли служить Афродите! Дурнушки и те, кого такая перемена судьбы не прельщала, оставались и дальше жить при храмах, воспитывая себе на смену новое поколение иеродул.
  До двенадцати лет Филея росла в святилище на Девичьей горе, резвясь со сверстницами и священными ланями в окружавшем храм Охотницы тенистом зелёном парке. Но два года назад, заприметив необыкновенную прелесть девушки, Мессапия на правах старшей жрицы забрала её на центральный теменос, дабы, когда придёт время, преподнести в качестве подарка своему возлюбленному сыну.
  
  Вечером Прокл отправился провожать Гелланика до городских ворот и тут только, завидя на углу теменоса Ксанфа и ещё троих живших поблизости эфебов, как бы только что вспомнив, сообщил небрежным тоном, что занёс Филее пару амфор вина и что она просила Гелланика зайти к ней - что-то хотела ему сказать. Прокл надеялся, что гордый Гелланик не пойдёт к ней, поскольку уже некогда, или зайдёт вдвоём с ним. Но тот, когда они всей компанией шли мимо бокового входа, сказав, что скоро их догонит, отправился к Филее один.
  - Прокл сказал, ты хотела меня видеть? - грубовато спросил он выбежавшую из своего домика на его зов девушку.
  - Да, я хотела сказать, что очень, очень, очень благодарна тебе за то, что спас меня от Феофанта и остальных. - Филея глядела на Гелланика сияющими глазами. - Если бы не ты, я бы погибла. Сама Дева послала тебя!
  - Да ладно, чего уж там, - голос Гелланика заметно смягчился. - Я же не один с ними дрался.
  - Они бы не заставили меня свидетельствовать против вас, - заверила Филея, - ты не думай...
  Они помолчали, не зная, что ещё сказать.
  - Ну, ладно, мне нужно бежать, - отведя глаза, сказал Гелланик. - До Символона путь не близкий.
  - А я упросила старшую жрицу вернуть меня на Девичью гору!
  - Рад за тебя, - улыбнулся Гелланик. - Ну всё, я пошёл. Радуйся!
  Но едва он начал разворачиваться, Филея внезапно схватила его правую руку и, наклонив голову, прижалась мягкими жаркими губами к тыльной стороне ладони.
  - Что ты? зачем? - смутился её внезапным порывом юноша.
  - Радуйся, - тихим от подступивших к горлу слёз голосом простилась со своим спасителем Филея и поспешно убежала к дверям своего жилища.
  Весь путь до Символона Гелланик прошагал молча, не заметив его, не реагируя на шутки и подковырки товарищей, пребывая в блаженном состоянии нежданного безграничного счастья.
  
  ГЛАВА 4
  
  После шестидневных Дионисовых празднеств вновь наступили трудовые будни. Рабы снова стали рабами (многие поплатились задним числом за прегрешения во время праздничного разгула), ремесленники взялись за свои инструменты, земледельцы вернулись на поля, виноградники и грядки, торговцы и трапезиты вновь открыли свои лавки, рыбаки, испятнав челнами Пролив, опять закинули свои сети, моряки, распростившись на два-три месяца с родными и принеся все полагающиеся жертвы и молитвы повелителям водных и воздушных стихий, повели караваны набитых под завязку кораблей к подобревшему с приходом весеннего тепла Эвксину, растекаясь в южном устье Пролива одни на запад - к Херсонесу, Фракии и южному Боспорскому проливу, другие на восток - к Колхиде и южному Понтийскому царству.
  Яркие крыши усадеб по берегам Пролива купались в бело-розовой пене цветущих садов, а в прозрачно-голубой вышине величаво проплывали длинные вереницы возвращавшихся из тёплых краёв в ожившие после зимних холодов полуночные степи и леса птиц.
  
  В треугольном дворе пантикапейского эргастула звенели мечи. Гинекономарх Ламах по старой солдатской привычке разминал ослабевшие в многодневном загуле мышцы, давая уроки гопломахии четырём своим телохранителям. В легком кожаном доспехе, усиленном на груди и плечах зеркальными металлическими пластинами, в стальном командирском шлеме с широкими рельефными нащёчниками и продольным гребнем из стоящей торчком чёрной конской щетины, с небольшим круглым щитом в левой руке и коротким мечом в правой, он отбивался от азартно наскакивавших на него с акинаками с двух сторон молодых парней: драться с одним противником ему, с его опытом и мастерством, было не интересно. Противники его были защищены куда серьёзней: обшитыми медной чешуёй кафтанами, штанами, кожаными шлемами-башлыками и плоскими прямоугольными деревянными щитами, усиленными по краям и по диагоналям узкими стальными полосами. Ещё двое Ламаховых телохранителей, опершись на приставленные к коленям щиты, ждали своей очереди у открытой двери казармы, из которой за боем с интересом наблюдали охранявшие проход гинекономы.
  Бились остро отточенными боевыми мечами: только так, считал Ламах, можно научиться преодолевать страх, чтобы не запаниковать и не потерять головы, когда дело дойдёт до настоящего боя.
  - Резче!.. Быстрее!.. Ещё!.. Сильнее!.. Так!.. Ещё!.. Дружнее!.. - гулко отражаясь от стен, раздавались его отрывистые команды в коротких паузах между лязгом мечей о мечи и обитые железом щиты.
  Не обращая внимания на разлетавшихся из-под ног с кудахтаньем кур, Ламах уверенно отражал выпады противников, которым, как ни старались, никак не удавалось до него дотянуться, тогда как сам он, раз за разом, играючи наносил то одному, то другому лёгкие уколы в металл и удары плашмя то по плечу, то по колену, то по голове, сопровождая их довольными возгласами:
  - Ранен!.. Готов!.. Продолжаем!..
  Из окон второго этажа за боем с любопытством наблюдали не занятые на службе гинекономы и их задержавшиеся в казарме ночные подруги. За ржавыми решётками смотрящих во двор узких окошек эргастула виднелись бледные лица и тоскливые глаза арестантов, радых представившемуся развлечению.
  В какой-то момент в дверном проёме рядом с охранявшими проход стражами появилось ещё двое наблюдателей. На одном был окантованный золотыми Г-образными "волнами" синий хитон. Второй был в дорогом пластинчатом доспехе, украшенном на груди серебряным рельефом воинственной Афины, и ниспадающем с плеч за спину коротком красном гиматие и, в отличие от своего кисло скривившегося цивильного товарища, на его безбородом юном лице светилась радостная улыбка. По случаю ясного тёплого весеннего утра оба молодых человека были без головных уборов.
  Заметив гостей, Ламах быстро закончил бой, нанеся умаявшимся противникам два разящих удара:
  - Убит!.. Кончено!.. Ну, хватит пока. Отдыхайте...
  Бросив меч в ножны и отдав щит утиравшему рукавом вспотевший лоб гинеконому, Ламах пошёл с приветной улыбкой навстречу шагавшему от двери Делиаду. Сойдясь, они дружески обнялись, радостно похлопывая друг друга по спине и плечам.
  - Дружище Ламах! Вижу, твоя нога уже в полном порядке! Напрасно ты от нас ушёл!
  - Рад видеть тебя, гекатонтарх, - с искренней приязнью в голосе сказал Ламах.
  - А я к тебе по делу. Мой друг Ксенопиф, - держа по-прежнему правую руку на плече Ламаха, Делиад указал на стоявшего возле входа хмурого молодого человека (встретившись с пристальным взглядом гинекономарха, тот учтиво кивнул), - очень нуждается в твоей помощи.
  - Буду рад помочь... чем смогу, - коротко кивнув в ответ, заверил Ламах. - Пойдёмте ко мне, поговорим...
  Подняв глаза, Делиад увидел в окошках на втором этаже слева от проходного коридора пять или шесть обращённых на него с любопытством девичьих лиц, одно из которых сразу привлекло его внимание, поневоле заставив его губы расплыться в широкой белозубой улыбке. Увидеть в этом мрачном месте столь прелестное личико он никак не ожидал! С тех пор как Ламах в начале зимы стал гинекономархом, виделись они не единожды: всякий раз, приходя с докладом в Новый дворец, Ламах не забывал по старой памяти заглянуть в казарму соматофилаков, проведать прежних друзей-сослуживцев. Но сюда, в вотчину Ламаха, его бывший командир наведался впервые.
  Ламах завёл Делиада и его друга в узкую длинную комнату над проходным коридором, освещённую с двух сторон квадратными проёмами открытых окон: одно глядело на тюремный двор, через другое виднелась уходящая к Посейдонову храму улица. Повесив шлем на вбитый в стену напротив двери толстый гвоздь, Ламах достал с полки над столиком два глиняных скифоса, наполнил их и стоящий на столике оловянный канфар до половины молодым вином из плоскодонной амфоры и разбавил водой из медной гидрии. Усадив угрюмого молодого человека в троноподобное деревянное кресло возле столика, Ламах сел рядом с Делиадом на аккуратно застеленный поверх матраца тёплым зимним плащом топчан.
  - Ну, берите кружки... Давайте выпьем за встречу... и за знакомство, - предложил хозяин. - Чтоб словам было легче вылетать из глотки, гм-гм...
  Все трое сделали по изрядному глотку.
  - Так что за беда стряслась у твоего приятеля? - спросил Ламах, слегка отодвинув от губ канфар.
  Опустив под изучающим взглядом гинекономарха глаза, Ксенопиф - изнеженный малый лет двадцати, узкое длинноносое лицо которого сильно портило расползшееся по левому виску большое тёмно-коричневое родимое пятно, - поставил на столик недопитый скифос и разомкнул губы, собираясь ответить, но его опередил Делиад:
  - У Ксенопифа только что пропала сестра, и я прошу тебя по старой дружбе, чтоб твои гинекономы помогли найти девушку.
  - Как это случилось? - спросил Ламах, по-прежнему не сводя внимательных глаз с лица Ксенопифа.
  - Утром она со своей служанкой понесла на перекрёсток угощение Гекате и исчезла... Вернее, обе исчезли. - Рассказывая, Ксенопиф непрестанно выгибал судорожно сцепленные у живота тонкие белые пальцы. - Минут через десять, когда они не вернулись, мы кинулись их искать, обежали соседей, спрашивали прохожих, но их никто не видел. Отец сразу послал епископа и рабов ко всем городским воротам, а сам вместе со мной поспешил к пританам. По дороге мы встретили Делиада, который, узнав о нашей беде, вызвался нам помочь. Отец побежал в пританей, а мы с Делиадом сюда.
  - Твоя сестра красива? - спросил Ламах.
  - Да, очень... и рабыня тоже. Их наверняка похитили. Через три дня она должна была выйти замуж.
  Поставив канфар на столик, Ламах встал. Следом вскочил Ксенопиф, но Ламах, опустив ладонь на плечо порывавшегося встать Делиада, другой остановил Ксенопифа:
  - Сидите.
  Распахнув дверь, он окликнул через лестничную площадку одного из своих телохранителей, отдыхавших на ближайших к дверному проёму койках:
  - Эй, Тарул!.. Сгоняй-ка по-быстрому за Олгасием!
  За зиму Ламах вполне освоился в новой должности, приучил подчинённых к армейской дисциплине, разобрался с лившимися в их руки денежными ручейками, немалая часть которых теперь оседала в большом кованом сундуке в комнате гинекономарха. Из них он платил за полезные сведения сикофантам, ими наполнял кожаные кошели, раз в декаду отправляясь в Новый дворец к советникам басилевса, желавшим знать обо всём мало-мальски важном, что происходит в столице.
  Ламах, который теперь вполне мог бы купить себе собственный дом где-нибудь в Нижнем городе (коли не захотел обосноваться со всеми удобствами в уютном гнёздышке какой-нибудь богатой вдовушки), не спешил покидать казарму, в которой ему было привычнее и легче держать под присмотром подопечных. Но это была лишь внешняя причина, прикрывавшая скрытую в глубине главную: похоже, что в свои тридцать три года Ламах впервые по-настоящему влюбился. Олгасий его всячески обхаживал, кормил по утрам у себя за семейным столом обедами (а ужин ему повадились носить по очереди три старшие сестры на пару с его "невестой" Кулией, которых он всякий раз отдаривал парой оболов, а Кулию ещё и поцелуем), мечтая женить его на одной из старших дочерей. Ламах с удовольствием бы женился на Мелане и, судя по тому, как она напропалую с ним кокетничала, дразня робевших и красневших в его присутствии старших сестёр, он тоже сумел заронить в её сердце какое-то чувство. Но Ламах предвидел, что красавицу Мелану Олгасий ему не отдаст (по крайней мере, пока не пристроит двух старших дочерей), поэтому оставалось набраться терпения и ждать, пропуская мимо ушей прозрачные намёки Олгасия, как хорошо иметь вместо тесной клетушки в казарме собственный дом, добрую любящую жену и кучу славных ребятишек...
  Хотя за эти четыре месяца Ламах уже приобрёл кое-какой опыт в новом для себя деле, но в случаях, подобных этому, он не считал зазорным обращаться за советом к Бастаку и Олгасию, гораздо лучше знавших, как и где искать преступников.
  Пока ждали Олгасия, Ламах успел выяснить, что Ксенопиф - сын богатого рыбопромышленника Ксенодема - изготовителя самых лучших и дорогих в городе рыбных соусов, пользующихся большим спросом у заморских навклеров и местных ценителей; что дом его находится в квартале между Центральными и Северными портовыми воротами; что похищенную девушку зовут Ксена (популярное в их гостелюбивой* семье имя!) и что ей только что исполнилось пятнадцать лет.
  
  (Примечание: Ксен (греч.) - гость.)
  
  Вошедший, шумно отдуваясь после трудного подъёма по лестнице, толстяк Олгасий, с первого взгляда узнав сына богача Ксенодема и внука самого Хрисалиска, приветствовал их почтительным поклоном и растянувшейся до ушей улыбкой и рухнул около Ксенопифа на угрожающе затрещавший табурет. Узнав, что произошло, он вмиг погасил улыбку и сочувственно покачал головой. На вопрос Ламаха, куда, по его мнению, могли пропасть девушки, и есть ли шанс отыскать их по горячим следам, Олгасий задумчиво поскрёб жирный загривок и, вздохнув, ответил, что, во-первых, девушка могла убежать от навязанного родителем нелюбимого жениха (он успел уточнить у Ксенопифа, что её должны были выдать за двадцатипятилетнего Адиманта - сына богатого торговца рыбой и морепродуктами Хорегиона - старого друга и партнёра Ксенодема) к пленившему её сердце красивому, но бедному юноше, например, соседу, - такое иногда случается. Ксенопиф энергично отмотнул головой: если б у сестры кто-то был, они бы в семье об этом знали. Ксена не противилась, а наоборот - с нетерпением ждала этой свадьбы, и жених ей нравился.
  - Хорошо, - кивнул согласно Олгасий. - Хотя вы не представляете, насколько хитры и скрытны бывают порой влюблённые...
  Говоря это, Олгасий перевёл суженные прищуром глазки с лица Ксенопифа на Ламаха, и Ламах почувствовал, что краснеет.
  - Но тогда дело плохо, - вздохнул Олгасий, вернувшись опять к бледному лицу Ксенопифа. - Значит, бедная девочка в руках андроподистов.
  - Но как же её, да ещё вместе с рабыней, схватили средь бела дня на улице и никто этого не увидел и не услышал? - удивился Делиад.
  - Ну, как это обычно происходит... - покосился на него Олгасий. - Едет по улице кибитка. Мимо проходит красивая девушка, пусть даже со служанкой, или с рабом, или с братом. Если улица в этот момент пуста, их, не ждущих никакой беды, в мгновенье ока оглушают ударом сзади по затылку, бросают в кибитку, забивают в рот кляп, связывают руки-ноги, прячут под соломой и шкурами и преспокойно вывозят из города... Могло быть так, но скорей всего, думаю, за твоей сестрой, дочерью богача, охотились специально, приглядев её, к примеру, во время праздников. Но в любом случае, почти наверняка за то время, пока вы подняли тревогу, её успели вывезти из города и спрятали в какой-нибудь усадьбе или другом каком укромном месте. Хотя могли, конечно, спрятать и в городе, но попробуй, найди её теперь в тех же скифских закоулках!
  - И что же, нет никаких шансов её отыскать? - спросил Ламах.
  - Обыскать с гинекономами все соседние дома, диктерионы, ксеноны, харчевни, - поддержал его Делиад.
  Олгасий покачал тяжёлой головой.
  - Поверьте моему опыту - там мы её не найдём: кому охота самому себя отправлять в каменоломни?!
  - И что же теперь с ней будет? - упавшим голосом спросил Ксенопиф.
  - Если бы девушка была бедна, её бы продали втихаря заезжему навклеру и - поминай как звали! - ответил сочувственно Олгасий. - Но поскольку её отец богат... Передай мой совет Ксенодему: пусть как можно скорее разгласит через глашатаев, что тот, кто поможет отыскать его дочь, получит крупное вознаграждение - сколько не жалко, но, думаю, не меньше десяти мин серебра. Так в подобных случаях поступают богатые родители. Поверь мне: это самое разумное, что можно сделать, чтобы вернуть девушку домой. Обычно похитители сами или через сообщников возвращают похищенную целой и невредимой. Главное, чтобы награда была больше той суммы, за которую андроподисты могли бы её продать чужеземному купцу.
  - Но что тогда помешает их схватить и отправить в каменоломни или на вёсла?! - воскликнул Делиад.
  - Хе-хе! - посмеялся его наивности хозяин эргастула. - Андроподисты хитры: обставят дело так, будто обнаружили девушку случайно, а лиц своих они похищенным не показывают. Вот и приходится счастливым отцам благодарить и награждать их, вместо того, чтоб заклеймить калёным железом и отправить до конца дней на самые тяжкие работы. А они, получив свой немалый куш, начинают охоту за следующей жертвой.
  - А затащить их в застенок и пытать, пока не признаются? - с юношеской горячностью предложил Делиад.
  - А если это честный гражданин, в самом деле случайно наткнувшийся на тайный схрон андроподистов, тогда как? - с улыбкой возразил Олгасий. - Если я начну пытать, допустим, тебя или Ксенопифа, вы оба у меня живо сознаетесь, что именно вы похитили Ксену. Хех-хе-хе! - рассмеялся удачной шутке главный тюремщик.
  Ламах и Олгасий проводили гостей до выхода из казармы.
  - Рад был свидеться. Чем смогу, помогу, - ещё раз пообещал Ламах, пожимая руки Делиаду и Ксенопифу. - Даю слово, что сделаю всё, чтобы поймать этих подонков... Передавай привет Педанию, Ктисту и всем нашим, - добавил он, похлопывая ладонью по гладкой шелковистой шее удерживаемого Делиадовым рабом Ориком Снежка, на которого тем часом взгромоздился с придверной ступени Делиад.
  Попрощавшись с Ламахом и Олгасием, Делиад тронул шагом коня. Ксенопиф пошёл пешком справа, Орик - за хвостом коня. Отъехав шагов десять, Делиад оглянулся и тотчас увидел в двух окошках справа от Ламаховой комнаты четыре девичьих лица, одно из которых, так понравившееся ему при первом беглом взгляде с тюремного двора, теперь показалось ещё прелестнее. Улыбнувшись, Делиад прощально помахал рукой всё еще стоявшим на ступени в проёме открытых дверей Ламаху и Олгасию, на самом же деле - улыбавшейся ему из окна юной прелестнице (должно быть, одной из Олгасиевых дочерей - расспрашивать при всех было неудобно). На ближайшем перекрёстке, Ксенопиф, пожав руку Делиаду, свернул налево, и Делиад, тронув каблуками коня, уже не оглядываясь, поскакал к Посейдонову храму. Сзади, стараясь не отстать, припустил трусцой его раб.
  - Как думаешь, вернут они девушку? - тихо спросил Ламах, после того как Ксенопиф скрылся за углом.
  - Если папаша Ксенодем не поскупится на выкуп, то, конечно, вернут, - так же негромко ответил Олгасий и направился к калитке своего подворья.
  - Надо бы попробовать их изловить.
  Остановившись на полпути, Олгасий повернулся к Ламаху, успев заметить порхнувших от окон дочерей.
  - Трудно... - вздохнул он, подумав, что красавчик Делиад наверняка успел углядеть Мелану (то-то он так разулыбался). - К тому же, может статься, что к похищению причастен её брат.
  - Ты думаешь? - живо подошёл к нему Ламах.
  - Возможно, ему стало жаль приданого, которое давал за дочерью отец. Ведь это, обычно, не меньше десятой доли всего состояния, а состояние у Ксенодема - ого-го! А может, он проигрался в кости, залез в долги. Вот и снюхался с похитителями, чтоб содрать выкуп с родного отца. Обесчещенную девушку никто уже в жёны, конечно, не возьмёт: ей остаётся одна дорога - в диктерион. Вот и приданое останется целым...
  Олгасий поглядел в глаза ошарашенно слушавшему Ламаху.
  - Не утверждаю, конечно, что здесь было именно так, но такой вариант не исключён. Подобных случаев на моём веку было немало. Так-то.
  Похлопав ласково гинекономарха по плечу, Олгасий заковылял по-утиному дальше к калитке. Подумав, Ламах направился вдоль стены к воротам конюшни.
  
  На четвёртое утро Ксенодемов привратник нашёл во дворе палку с примотанным к ней клочком папируса, оказавшимся посланием от похитителей. В ней сообщалось, что сегодня до захода солнца Ксенодем должен положить 10 мин серебра под отколовшийся кусок надгробной плиты на могиле философа Смикра, расположенной близ кургана Левкона Первого*. И если всё будет без обмана, говорилось в записке, то на другой день Ксена вернётся домой. В ином случае Ксенодем и его семья навсегда попрощаются с дочерью.
  
  (Примечание: Автор полагает, что в богатейших курганах близ Пантикапея (Куль-Оба, Юз-Оба, Золотой, Царский и др.) были захоронены первые боспорские Спартокиды. Основываясь на одном только имени Спартока, династию эту считают фракийской, хотя, думается мне, куда вероятнее, что она, по меньшей мере с женской стороны, была скифской. Предполагать, что в этих курганах погребены скифские цари и вожди, не нашедшие во всей огромной степи иного места для своих напичканных золотом могил, кроме как у самых стен столицы чужой державы (которая отнюдь не была тогда слабой и зависимой!), на мой взгляд, нелепо. Это как если бы американцы хоронили своих президентов на Красной площади в Москве. Если в этих "золотых" и "царских" курганах лежали не Спартокиды, то где же тогда их могилы?.. Наверное, в скифских степях - между Днепром и Доном.)
  
  Спавший с лица от горя и тревоги за возлюбленную дочь Ксенодем оказался перед нелёгким выбором. Исполнить требование похитителей или сообщить властям? Ксенопиф предложил показать записку Ламаху и Олгасию и попросить, чтобы гинекономы устроили вокруг могилы Левкона засаду. Иначе, что помешает похитителям, забрав наши деньги, продать Ксену заморскому навклеру?
  - Уж лучше пусть эти десять мин достанутся гинекономам, если они помогут нам схватить того, кто придёт за деньгами! - воскликнул Ксенопиф. - А уж он приведёт нас к сестре!
  - А если андроподисты заметят засаду? - обхватив ладонями изрытый складками лоб, возразил Ксенодем. - Как гинекономы проберутся туда средь бела дня незамеченными? И потом - почём ты знаешь, что кто-то из гинекономов - тот же Олгасий, к примеру, - не связан с андроподистами взаимной выгодой? Может, сами гинекономы её и похитили? Во всяком случае, они могут предупредить о засаде, и тогда нам больше никогда не увидеть нашу бедную девочку...
  Из глаз Ксенодема скатились к чёрно-белой бороде две скупые слезы.
  - Думаю, нужно сделать, как они велят, и надеяться, что они не обманут.
  Ксенопиф покачал несогласно головой, оставшись при своём мнении. Отец убедил его лишь в том, что доверяться гинекономам нельзя. В самом деле, вспомнил он, как-то уж очень рьяно этот толстый боров Олгасий убеждал его предложить за Ксену как можно больший выкуп! Да к тому же андроподисты наверняка следят за их домом и, узнав, что получив записку, мы ходили в пританей или в эргастул, могут не прийти к тайнику.
  - А что, если попросить помощи у Делиада? - понизив голос, спросил Ксенопиф. - Ведь не могут же царские соматофилаки быть связаны с андроподистами!
  - Не могут, - согласился Ксенодем. - Но что им помешает забрать наши мины и сказать, что никого не видели, а деньги исчезли неизвестно куда и как?
  - А мы не скажем, где именно тайник, - возразил Ксенопиф. - Пусть хватают всех, кто появится возле Левконова кургана!
  Комкая в кулаке бороду, Ксенодем пребывал в нерешительности: с одной стороны страшно было ослушаться похитителей и тем погубить дочь, а с другой - не хотелось потерять дуром и десять мин серебра и дочь.
  - А ты, мать, что скажешь? - обратился он к присутствовавшей на семейном совете заплаканной жене Фабоиде (это она выпустила дочь на улицу с одной-единственной служанкой, и теперь, проливая горючие слёзы, казнила себя за это).
  - Ах, я не знаю! - всхлипнула та, утерев концом фиолетовой накидки очередную слезу. - Делайте, как хотите. Лишь бы наша девочка вернулась.
  - А-а, - сердито махнул на неё рукой Ксенодем. - Ладно, сходи, поговори со своим дружком, - наконец решил он.
  Специально выбирая малолюдные улицы и проулки и поминутно оглядываясь, - не крадётся ли кто за ним? - Ксенопиф в сопровождении крепкого раба направился на Гору.
  Делиад, к счастью, оказался дома, отсыпаясь после очередной бессонной ночи. Ксенопиф не без труда уговорил епископа разбудить хозяина по крайне важному и неотложному делу.
  Выслушав спросонок торопливые пояснения Ксенопифа, почему они с отцом не рискнули обратиться к гинекономам, Делиад, одевшись и перекусив с гостем и ночевавшей у него гетерой, отправился с Ксенопифом пешком в крепость соматофилаков.
  Во дворе казармы стоял усиленный замкнутым пространством грохот, звон, треск и яростный многоголосый ор азартного сражения: четыре сотни соматофилаков - и в их числе Делиадова - отрабатывали навыки боя в тесно сомкнутом строю.
  Отозвав за ворота, где можно было говорить, не напрягая голос, Ктиста, Делиад сказал ему, что есть возможность заработать десять мин серебра: нужно помочь его другу Ксенопифу изловить мерзавцев, похитивших его сестру.
  - Нужно взять пару десятков воинов и, как стемнеет, окружить Левконов курган, - предложил Ксенопиф.
  - Одного десятка будет достаточно, - возразил Ктист. - За деньгами придёт один человек, а не вся шайка. Но с чего ты взял, что он придёт ночью? Их человек уже наверняка там, залёг где-нибудь в кустах на Левконовом или каком-нибудь соседнем кургане, откуда вся местность как на ладони, и как только мины окажутся в тайнике, спустится туда незаметненько и так же незаметно исчезнет. А засветло туда не подойдёшь - место выбрано толково.
  - Что же делать? - спросил Делиад.
  Ктист, задрав подбородок, ожесточённо поскрёб чёрными ногтями горло под рыжеватой бородой.
  - А что, если мы положим деньги перед самым закатом? - вдруг осенило Ксенопифа. - В записке сказано: "до захода солнца".
  - Пожалуй, - прилепился взглядом к его родимому пятну Ктист. - После полудня я с десятком парней поскачу к Ближней стене. Переждём там до вечера в казарме, а как солнце начнёт садиться, постараемся незаметно подкрасться к Левконовой могиле. Думаю, стой стороны они нас не ждут. Хорошо бы, чтоб что-нибудь задержало андроподиста, чтоб он не успел забрать выкуп до темноты.
  - Я могу послать туда какого-нибудь пастушонка искать пропавшую козу, - предложил Ксенопиф.
  - Хорошо, - не придумав ничего лучше, согласился Ктист. - Будем надеяться, что это его хоть немного задержит. Думаю, должно получиться: мы его сцапаем!
  - Подбери ребят поопытней, - посоветовал Делиад.
  - Само-собой! - усмехнулся самодовольно пентаконтарх.
  Явившись на закате к известному каждому пантикапейцу царскому кургану, Ксенодем и Ксенопиф (в руках у обоих были крепкие дорожные посохи, а на поясах напоказ висели мечи) разыскали неподалёку завалившуюся от времени надгробную стелу на могиле жившего во времена Левкона Первого философа Смикра. Левый нижний угол плиты был отколот. Под ним оказалась довольно глубокая, уходящая под плиту нора, в которую Ксенодем сунул крепко завязанный кожаный кисет с тысячью драхм, после чего Ксенопиф аккуратно примостил обломок на прежнее место.
  Поглядев на опускающийся за Ближнюю стену оранжевый солнечный шар, отец и сын, опасливо озираясь и оглядываясь, неспешно побрели назад к дороге.
  Усеянное надгробьями, туями и кипарисами, заросшее колючими кустами шиповника и ежевики поле старого некрополя было безлюдно. Лишь одетый в грязные лохмотья подросток сатавк, с толстой лозиной в руке, пробирался зигзагами между могил, громко выкликая по имени сбежавшую козу и обещая задать ей хорошую порку. (Встретившийся Ксенопифу полчаса назад около Скифских ворот подросток получил от него триобол за то, чтобы на закате поискал возле Левконовой могилы свою якобы пропавшую козу - невиданное для бедного мальчишки богатство за столь пустяшное дело!) Приблизясь, подросток громко спросил богато одетых "дяденек", не видали ли они где чёрную с белыми пятнами на лбу и на заду козу? Ксенопиф громко ответил, что не видели, и посоветовал пастушку, пока не стемнело, залезть на Левконов курган и осмотреть некрополь сверху. Поблагодарив радостным голосом за совет, подросток, прыгая через могилы, побежал к кургану.
  Выбравшись, наконец, на дорогу, Ксенодем и Ксенопиф не спеша направились к городу - непривычному к столь дальним пешим прогулкам Ксенодему быстрая ходьба была не по силам. Хотя Скифские ворота были ещё открыты - в густонаселённом городе не было вечера, чтобы несколько человек не покинули его, держа во рту медный обол для старика Харона*, - Ксенодем и Ксенопиф свернули на постоялый двор Демарха, где в одной из комнат их ждал Делиад, решивший лично поучаствовать в охоте на андроподистов, чтоб было потом о чём рассказывать друзьям и гетерам.
  
  (Примечание: В обычае древних греков было хоронить умерших после захода солнца.)
  
  Не прошло и получаса, как туда прибежал один из Ктистовых соматофилаков и, распахнув указанную Демархом дверь, ощерив в торжествующей улыбке щербатый рот, объявил с порога:
  - Рыбка попалась в сеть!
  - Взяли?! - воскликнул радостно Ксенопиф, бросив на топчан, на котором сидел вдвоём с Делиадом, стаканчик с костями, одолженный, чтоб скоротать время, у хозяина ксенона.
  - Ага.
  - Деньги при нём? - живо приподнявшись на соседнем ложе и сбросив на пол обутые в мягкие башмаки ноги, спросил не участвовавший в игре молодых Ксенодем.
  - Нет. Он попытался дать дёру, и пока мы его догнали, кошель с деньгами он успел куда-то бросить. Сейчас ребята ищут.
  - Так, может, это не он? - усомнился Ксенодем.
  - Он, он! - заверил воин. - Кому ж ещё там было в это время шастать?! А деньги мы найдём - никуда не денутся! Надо только захватить с собой факелы.
  - Нужно проверить тайник: если он пуст, значит это тот, кто нам нужен, - подсказал Ксенопиф, направляясь вместе с отцом к выходу.
  - Да, верно, - оживился Ксенодем. - Поспешим.
  Мешочка с драхмами под плитой не оказалось. Пока воины шарили с факелами между поросших колючими кустами и сухими прошлогодними бурьянами могил, Ксенодем, Ксенопиф, Делиад и Ктист занялись допросом пойманного андроподиста. Тот сидел со связанными за спиной руками, прислонясь плечом к толстому стволу кипариса и вытянув худые длинные ноги, в том месте, где его настигли. Это был одетый в серый скифский кафтан и узкие холстинные штаны светловолосый круглолицый парень лет двадцати или чуть больше. На левой скуле его вздулся багровый бугор, под разбитой, вспухшей нижней губой темнела слипшаяся от крови куцая бородка. Сбоку валялся слетевший с головы тёмно-серый войлочный башлык.
  - Где Ксена?! Куда вы её дели?! Говори, подонок! - Ксенодем со всей силы пнул андроподиста носаком башмака в тощую ляжку.
  Поджав под себя ноги, парень поклялся всеми богами, что не знает никакой Ксены. Он просто искал здесь свою пропавшую козу, а побежал, увидев идущих к нему вооружённых людей, испугавшись, что они продадут его в рабство.
  - Нашёл! - раздался в этот миг шагах в десяти радостный возглас одного из воинов, вскинувшего над головой зажатый в руке кошель с деньгами.
  Теперь последние сомнения исчезли. Все десять воинов поспешили с разных сторон к кипарису, осветив ярко полыхавшими в сгустившейся тьме факелами пойманного с поличным андроподиста. Один из воинов протянул туго набитый монетами кисет Ксенодему.
  - Твой?
  - Мой, - подтвердил тот, приняв на ладони глухо звякнувший мешочек из коричневой телячьей кожи.
  Подержав кисет несколько секунд, Ксенодем передал его Делиаду.
  - Возьми... Эти деньги ваши. Благодарим вас с сыном за помощь.
  - Но надо ещё узнать, куда они спрятали девушку, - взяв кошель, напомнил Делиад. - Вдруг они её уже продали?
  - Даже если и продали, не беда - пошлём погоню, - успокоил сидевший справа от пленника на ушедшей наполовину в землю надгробной стеле Ктист. - Главное - выяснить, кому они её продали.
  Взглянув опять на съёжившегося в ярком кольце огней похитителя, Ксенодем вдруг сменил тактику: принялся упрашивать его рассказать, где девушка, отвести их к ней, клялся собственной жизнью, что, как только он получит свою дочь, тут же отпустит его на все четыре стороны. Но парень упрямо держался прежней своей версии о пропавшей козе.
  - Разрешите мне с ним побеседовать, - обратился Ктист к Делиаду и Ксенодему. - Может, я его разговорю...
  Обождав, пока воины по его просьбе потушили лишние факелы, оставив горящим один, Ктист засунул руку пленнику в штаны и нашарил в густом мягком подшёрстке пару яиц.
  - А теперь, засранец, слушай меня, - зашипел он зловеще, приблизив угрожающе перекошенный рот к самому носу побелевшего от страха парня. - Мы не гинекономы - к судьям тебя не потащим. У тебя сейчас два пути: или ты выкладываешь всё, что знаешь, и тогда Ксенодем отпустит тебя, как обещал, или...
  Ктист, словно клещами, сдавил парню мошонку. Тот взвыл от дикой боли, засучив по земле ногами и выкатив глаза на лоб.
  - ...или ты умрёшь прямо здесь. И умирать ты у меня будешь медленно и мучительно - это я тебе обещаю. У меня богатый опыт обращения с неразговорчивыми пленниками, можешь мне поверить... И для начала я раздавлю тебе яйца, потом оторву их вместе с хоботком и заставлю съесть.
  Ктист потянул из штанов зажатую в кулаке мошонку. Лоб парня покрылся холодной испариной, из выпученных в ужасе глаз в два ручьями катились слёзы.
  - Ну так что ты выбираешь?
  - Ай, не надо! Пожалуйста!.. Я всё скажу... что знаю, - взмолился пленник.
  - Ну, говори, - Ктист ослабил хватку, но оставил яйца в кулаке.
  - Я не похититель! Мне велено было спрятаться возле Левконовой могилы и забрать деньги, которые Ксенодем должен был положить под обломок надгробья Смикра. И это всё.
  - Кем велено?.. Ну! - Ктист стиснул кулак сильнее.
  - А-а-а! Патисием, а-а!
  - Каким Патисием?
  - Хозяином ксенона в порту! Я должен был отнести деньги ему.
  Ктист переглянулся с Делиадом и Ксенодемом. Заведение Патисия - одно из десятков в портовой части города, - где можно было недорого поесть, выпить и переночевать с услужливой красоткой или очаровательным мальчуганом, было хорошо известно всем присутствующим, кроме, разве что, феодосийца Делиада, у которого не было нужды посещать дешёвые портовые притоны.
  - Почему он послал именно тебя? - спросил Ктист, готовый в любой момент снова стиснуть кулак.
  - Потому что я ему задолжал. Исполнив поручение, мы были бы в расчете.
  - Похищенная девушка у него? В ксеноне?
  - Я не знаю! Я, правда, не знаю, клянусь Зевсом.
  - Ладно, поверим... - Ктист наконец вытащил руку из штанов пленника. - Но если соврал - смотри! - Ктист поднёс кулак к носу парня, - пыток тебе не избежать.
  - Что будем делать? - обратился он к восхищённому его мастерским допросом Делиаду и Ксенодему.
  - Нужно окружить по-тихому ксенон Патисия и обыскать его снизу доверху! - тотчас предложил Ксенопиф.
  - Хорошо, если девушка там. А если её держат где-нибудь в другом месте или уже продали? - возразил Ктист. - Тогда нас обвинят в незаконном нападении.
  - Мы заставим его рассказать, где сестра! - стоял на своём Ксенопиф. - Нельзя терять времени.
  - Что ж, если Делиад прикажет - мы готовы, - встав с могильного камня, объявил пентаконтарх. - Но, по-моему, всё-таки правильнее будет позвать Ламаха.
  (После того как Ламах покинул славные ряды соматофилаков, былая ревность Ктиста к его панибратским отношениям с Делиадом заметно притупилась.)
  - Хорошо, - охотно согласился Делиад. - Ламаху я доверяю, - добавил он специально для Ксенодема.
  - Поднимите его и пошли, - кивнул Делиад воинам на пленника.
  Все участники сегодняшних похорон давно вернулись в город, и ворота были закрыты, но для Делиада и его соматофилаков их, разумеется, открыли.
  На перекрёстке, где Скифская улица заворачивает на юго-восток к агоре, а отделившаяся от неё Бычья улица уходит на северо-восток к Скотному рынку, Делиад послал одного из воинов в эргастул за Ламахом.
  - Не поднимая шума, приведёшь Ламаха, одного или с телохранителями, к Центральным портовым воротам - мы будем ждать там, - напутствовал он посланца.
  Добежав кратчайшим путём до казармы гинекономов, воин тихонько постучал в запертую дверь. Из-за решётки вверху двери в него уставилась пара недовольно-угрюмых глаз.
  - Чего надо?
  - Ламах здесь?
  - Ну здесь.
  - Открой, я к нему.
  - Ещё чего! Гинекономарх спит. Приходи утром.
  - Ты там с напарником? Пошли его к Ламаху. Пусть доложит, что его хочет видеть по неотложному делу гекатонтарх Делиад. Ну, живо! Не вынуждай меня поднимать шум.
  - Ладно, жди...
  Через полминуты Ламах высунул голову в окно и глянул на стоящего под дверью соматофилака.
  - Ты, Диотим? - узнал он приятеля-декеарха, освещённого факелом, который тот держал над головой.
  - Я, - подняв глаза, ответил тот.
  - Я сейчас спущусь...
  Выпроводив гревшую в эту ночь его постель девушку, Ламах по-военному быстро надел форму, башмаки, прицепил к поясу меч и застегнул под горлом покрывавший ложе вместо одеяла грубошерстный тёмно-коричневый паллий с глубоким капюшоном. Закрыв комнату на ключ, он заглянул в казарму. Прервав забавы своих жеребцов-телохранителей с порнаями, он объявил, что через минуту ждёт всех четверых с оружием у входа.
  Рассказывать, что случилось, Диотим не стал даже по дружбе, сославшись на запрет Делиада. Впрочем, Ламах был достаточно догадлив, чтоб сообразить, что дело, скорей всего, связано с недавним визитом к нему Делиада.
  Освещённая парой факелов, на углу ближайшего к Центральным портовым воротам перекрёстка стояла большая компания соматофилаков. Сделав пару шагов навстречу, Делиад заключил своего бывшего декеарха в радостные объятия. Затем Ламах крепко обнялся с приветно улыбающимся Ктистом, пожал руку Ксенопифу и учтиво кивнул Ксенодему, которого ему представил Делиад. После того как он обменялся радостными словами и рукопожатиями с остальными своими недавними сотоварищами, Делиад коротко рассказал ему о записке андроподистов, засаде на некрополе и указал на пойманную там "рыбку" - удерживаемого у стены двумя соматофилаками за связанные за спиной руки андроподиста.
  - Отыскалась ниточка - теперь, если хорошо потянуть, приведёт нас к похищенной девушке, где бы та ни была, - услышал Ламах за спиной улыбающийся голос Ктиста.
  Делиад пояснил, что помощь Ламаха нужна, чтобы немедля, пока там ничего не знают, обыскать притон Патисия, на которого указал пленник.
  - Хорошо, пошли, - тотчас согласился Ламах. Гинекономы, в отличие от соматофилаков, были вправе обыскать любой дом в городе и любую усадьбу за городом по подозрению, что там укрывается беглый раб или преступник.
  Игнорируя призывы стоявших у входа и прогуливавшихся вдоль храмовой ограды в поисках клиентов служительниц Афродиты Пандемос взять их в свою компанию, соматофилаки и гинекономы, спрятав пленника в середину, промаршировали сомкнутым строем к воротам.
  Охранявшие ворота соматофилаки без лишних вопросов пропустили всю компанию в порт. Свернув на ближайшем перекрёстке с широкой центральной улицы направо - в узкий извилистый проулок, в котором изрядно пованивало мочой и нечистотами, потушили факелы и, предупредив пленника, чтоб не вздумал пикнуть, двинулись дальше в чернильной темноте, слегка посеребрённой зацепившимся за низкую крышу соседнего пакгауза серпиком только что народившейся луны и мерцающими сквозь полупрозрачную вуаль облаков звёздами.
  Остановившись возле грубо сколоченной низкой двери с деревянной вывеской над нею (что там намалёвано, в темноте было не разглядеть), Ламах, шедший вместе с Ктистом впереди, шёпотом спросил:
  - Кажись, здесь?
  - Вроде здесь...
  Они прислушались. За дверью было тихо. Была уже глубокая ночь, и дверь в харчевню была заперта - все посетители давно разбрелись по домам или по гостевым комнатам. Ламах послал восьмерых соматофилаков окружить квартал, западной стороной примыкавший к Портовой стене, велев задерживать любого, кто выйдет оттуда на улицу. Выждав минуту, пока воины занимали позиции, Ламах забарабанил кулаком в дверь. Тотчас в окрестных дворах разноголосо залаяли потревоженные собаки.
  - Эй, хозяин! Патисий, открой! - пьяным басом закричал Ктист. - Мне нужна комната и мягкая подстилка на ложе! Ха-ха-ха!.. Давай, открывай! - орал Ктист, сотрясая запертую дверь мощными ударами подкованного армейского башмака.
  - Кто там бушует? - донёсся со двора обеспокоенный голос Патисия.
  - Это я, петна... пента... контарх Ктист!
  - Чего так поздно? Все уже спят.
  - Не твоё дело, старый хрыч! Тебе что, деньги не нужны?! Давай, отворяй эту долбаную дверь, пока я её не выломал!
  - Хорошо, хорошо! - сдался трактирщик. - Подожди минуту - сейчас открою...
  Едва звякнул засов, Ктист толкнул дверь и ввалился в едва освещённое трепетным огоньком глиняного светильника в руке Патисия помещение харчевни, с тянувшимися вдоль стен длинными столами и лавками и нешироким проходом посередине. Следом, тесня испуганно попятившегося хозяина, вошли Ламах, четверо его телохранителей, Делиад, Ксенопиф и Ксенодем. Последним двое соматофилаков втащили под руки метнувшего на Патисия затравленный заячий взгляд пленника.
  - А я к тебе с целой компанией! - "Протрезвевший" Ктист с добродушной ухмылкой легонько потрепал трактирщика по пухлой щеке. - Что такое? Ты разве не рад гостям?
  С самого допроса пленника Ктист пребывал в отменном настроении - и не только благодаря приятно оттягивающему его пояс кисету с десятью Ксенодемовыми минами, но прежде всего из лелеемой в глубине души надежды сделаться благодаря этому случаю таким же любимцем Делиада, каким был Ламах.
  - Я - гинекономарх Ламах, - подвинув чуть в сторону Ктиста, официально представился прекрасно его знавшему хозяину ксенона Ламах. - У нас есть веские основания подозревать, что у тебя в доме может находиться недавно похищенная дочь Ксенодема Ксена. Сам отведёшь нас к ней, или нам начинать обыск?
  - Что за чушь! - обретя, наконец, дар речи, возмутился Патисий. - Никакой Ксены здесь нет! Можете обыскивать! Только зря потратите время: я не занимаюсь подобными вещами.
  - Хорошо, - миролюбиво кивнул Ламах. - Верю, что ты честный человек... Скажи, а этот человек, - указал он на удерживаемого соматофилаками молодого мужчину с разбитым ртом и бурым от засохшей крови подбородком, - тебе знаком?
  - Да, - после секундного колебания признался Патисий.
  - Кто он?
  - Бакхий, фокусник.
  - Ага, фокусник, значит... А знаешь, Патисий, какой фокус он выкинул этим вечером возле кургана Левкона? Нет?.. Он забрал из тайника деньги, положенные туда уважаемым Ксенодемом по требованию похитителей его дочери.
  - Ну а я тут причём? Может, он случайно увидел, как Ксенодем прячет деньги.
  - Вот в этом-то всё и дело! - ласково сказал Ламах. - Он утверждает, что послал его за выкупом ты.
  - Он врёт! - взвизгнул праведным гневом на лжеца Патисий. - Никуда я его не посылал!
  - Почему же он назвал именно тебя?
  - Не знаю!.. Назвал со страху первого, кто пришёл в голову - вон как вы его отделали!
  - Мы отделали?! - возразил с широкой улыбкой Ктист. - Да он просто-напросто споткнулся, убегая от нас, и разбил губу о надгробную стелу. Скажи, Бакхий, так было дело?
  - Угу, - кивнул, подтверждая, задержанный.
  - Соврал он или сказал правду, а всё же дом твой нам придётся обыскать - таков порядок, - объявил Ламах.
  - Бог в помощь! - пожелал насмешливо окончательно успокоившийся Патисий.
  Оставив двух соматофилаков с "фокусником" возле запертой входной двери, остальные, запалив пару факелов, двинулись вместе с хозяином обходить, комната за комнатой, дом, заглядывая во все хозяйственные помещения и закутки: сперва нижний этаж, а затем и верхний, где находились гостевые комнаты, часть которых была занята развлекавшимися с порнаями приезжими моряками, сильно недовольными, что их потревожили среди ночи. Среди потревоженных оказались и двое сыновей Патисия; двадцатичетырехлетнему Аминию и семнадцатилетнему Гипию пришлось, прервав "скачки" с девицами (у каждого в постели оказалось по паре прехорошеньких "кобылок"), впустить непрошеных гостей в свои спальни на нижнем этаже. Наскоро одевшись, они присоединились к отцу, как и напуганная ночным вторжением и обыском рабыня-ключница, выбежавшая в андрон из спальни хозяина (пятидесятилетний Патисий уже несколько лет жил вдовцом). Не миновали, разумеется, и гинекея на втором этаже, где жила супруга старшего сына с маленькими детьми, готовившаяся вскоре порадовать мужа и свёкра ещё одним малышом (почему Аминий и ночевал в последнее время отдельно), - Ксенодем заглянул на пару секунд в её спальню в сопровождении Аминия.
  Как и следовало ожидать, обыск ничего не дал. Попросив у Патисия извинения за беспокойство - он лишь выполнял свою работу - Ламах со всеми своими спутниками покинул ксенон.
  Небо за Проливом уже посветлело настолько, что на вывеске над закрывшейся за ними дверью проступили очертания восседающего на троне Посейдона с огромным ритоном (надо полагать, полным вина) в одной руке и трезубцем, с насаженным на него осетром, - в другой.
  Ниточка, которая должна была привести к похищенной Ксене, оборвалась.
  - Этого и следовало ожидать, - сказал Ламах. - Если Патисий и причастен к похищению, то не идиот же он, чтоб держать похищенную у себя дома.
  - А может, у него там есть тайная комната, которую мы не заметили? - предположил Ксенопиф.
  - Эх, надо было взять Патисия хорошенько за яйца - всё бы рассказал! - воскликнул с сожалением Ктист.
  - А если он, и вправду, ни при чём? - возразил Ламах. - Нас бы самих потом так взяли...
  - И что теперь? - спросил Делиад. На его лице явственно читалось разочарование, что дело закончилось ничем и ему не удалось стать героем, освободившим прекрасную девушку из рук злодеев. А Ксенодем уже жалел, что послушался сына и тем самым, похоже, погубил дочь.
  - Неужели ничего нельзя больше сделать? - Делиад надеялся, что Ламах сумеет что-нибудь придумать.
  - Пока что всё, - ответил Ламах. - Вы ступайте по домам, а мы (оглянулся он на своих гинекономов) отведём этого молодца в эргастул. Может, завтра Олгасий сумеет ещё что-нибудь из него выжать...
  Но утром, выслушав за завтраком вместе с женой и дочерьми рассказ Ламаха о вчерашних событиях, Олгасий лишь покачал головой.
  - Боюсь, что бедная девушка, сейчас уже плывет в каком-нибудь трюме в дальние края, - сказал он со вздохом. - Скорей всего андроподисты продали её заморскому навклеру, а затем решили сорвать куш и с отца.
  - Но, может, удастся выяснить, кому они её продали, и организовать погоню? - спросил Ламах.
  - Посмотрим, - молвил без особой надежды в голосе Олгасий, отводя глаза от устремлённых на него умоляющих взглядов дочерей. - Попробуем...
  Но, когда тюремщики привели Бакхия в пыточную камеру, тот, воспользовавшись подсказкой Патисия, заявил, что случайно увидел, как Ксенодем с сыном что-то прячут под надгробный камень, и когда они ушли, забрал обнаруженные там деньги.
  Олгасий показал Бакхию страшные пыточные инструменты, но взять его на испуг не удалось: тот хорошо знал, что пытать свободного гражданина можно лишь с дозволения судей. Поэтому твёрдо стоял на своей новой версии, пояснив, что солгал вчера насчёт Патисия, испугавшись, что нанятые Ксенодемом соматофилаки ни за что ни про что запытают его до смерти.
  - Ты ему веришь? - спросил Ламах, после того как Бакхия увели обратно в камеру.
  - Конечно, нет.
  - Думаешь, он один из этой шайки?
  - Возможно... - Выйдя с Ламахом на тюремный двор, Олгасий потер в задумчивости подбородок. - А может, он всего лишь хотел содрать надурняк с Ксенодема десять мин и подбросил ему во двор записку с требованием выкупа. Вопрос в том, сам он до этого додумался, или взаправду был посыльным Патисия.
  - И что мы будем делать?
  Олгасий пожал плечами.
  - В любом случае допросить Бакхия, а тем более Патисия, с пристрастием, думаю, судьи нам не дозволят: для этого нет веских оснований. Скорей всего Бакхия прикажут отпустить.
  Входя вслед за Олгасием в проходной коридор, Ламах подумал, что подозрения Ксенодема насчёт связи главного тюремщика с андроподистами могут оказаться вполне справедливы.
  - Эх-хе-хе!.. А вообще-то, надо было вчера разбудить меня, - обернулся толстяк к Ламаху, взявшись за ручку двери на свою половину. - Я бы дал вам одну из своих учёных собачек. Тогда бы по крайней мере узнали, была ли там девушка.
  - Так, может, проведём повторный обыск? - ухватился за поданную мысль Ламах. - Ксенопиф полагает, что там может быть тайная комната. Если отыщем девушку, Ксенодем не поскупится.
  Олгасий качнул головой.
  - Думаю, напрасный труд... Ну, ладно, как говорится - для очистки совести... Попробуем взять Патисия на испуг. Захвати четырёх своих "орлов" - больше не надо, а я сейчас выйду с моей Стрекозой.
  Через три-четыре минуты Олгасий, скрипнув калиткой, вышел со своего дворика на площадку перед казармой, где уже дожидался Ламах с четырьмя своими "тенями" и раб, державший за узду приведенного с конюшни Олгасиевого ослика, покрытого по брюхо тёмно-зелёным чепраком с толстой красно-замшевой подушкой на хребте. Стрекоза оказалась короткошерстной коричневой собачонкой на коротеньких ножках, с вытянутой узкой мордочкой и свисающими по бокам длинными ушами. Помимо четырёх здоровенных сторожевых псов, выпускаемых Олгасием по ночам на тюремный двор и внешний дворик, целый выводок этих ласковых добродушных собачек с утра до вечера носился по комнатам, забавляя Олгасиевых дочерей.
  Заглянув по дороге к Ксенодему, Ламах попросил какую-нибудь вещицу с запахом Ксены (лучше всего башмачок), пояснив, что хочет провести в ксеноне Патисия более тщательный обыск; конечно же, девушки сейчас там нет, но ищейка подскажет, была ли она там, или этот след ложный. Ксенодем велел служанке принести башмачок, который был на Ксене во время праздников.
  Пригласив, как полагается, по пути двух сторонних свидетелей (о чём при первом ночном обыске никто не подумал), Ламах вновь оказался у отмеченной пирующим Посейдоном, заново покрашенной перед недавними праздниками весёлой зелёной краской двери Патисиевого ксенона. В этот раз дверь была не заперта. Судя по удивлённо взметнувшимся на лоб бровям Патисия, нового визита к себе гинекономов тот никак не ожидал. Подвинув Ламаха, Олгасий заявил, что Бакхий продолжает настаивать, что отправился вчера за Ксенодемовым выкупом по велению Патисия, поэтому они должны провести у него более тщательный обыск. Вынув из холщовой сумки расшитый серебром и бисером башмачок Ксены, он дал его понюхать Стрекозе и велел искать.
  Ксенон Патисия имел типичное для подобных заведений устройство: впереди, в нижнем этаже помещалась узкая зала харчевни, вход в которую, с тремя ведущими вниз крутыми ступенями, находился ближе к левому торцу. Освещалась в дневное время харчевня через ряд глядящих на улицу крошечных окошек под чёрным от копоти низким потолком. За противоположной глухой стеной находился небольшой, окружённый нешироким навесом, мощёный булыжником дворик, с обязательной цистерной для воды в одном углу, мусорной ямой в другом и украшенным бурканиями известняковым домашним алтарём в центре. С правой стороны к харчевне была перпендикулярно пристроена большая поварня и пекарня с выходом во двор. Слева в открытом дверном проёме виднелась деревянная лестница, ведущая в расположенные над харчевней, поварней и хозяйственными помещениями гостевые комнаты, отделённые глухой стеной от примыкавшей к Портовой стене женской половины хозяйского дома. Под лестницей была ещё одна дверь, через которую можно было попасть во внутренний дворик.
  То и дело кривя губы в ехидной ухмылке, Патисий, вместе с обоими сыновьями, спокойно сопровождал Ламаха, Олгасия, двух гинекономов (ещё двое были оставлены охранять запертую на время обыска входную дверь), двух свидетелей и шустро шмыгавшую по комнатам собачонку. Как и предсказывал Олгасий, Стрекоза ничего не унюхала. Напоследок Олгасий запустил её в сарай. Опасливо прошмыгнув под стеночкой мимо пары привязанных к телеге гнедых лошадей, лениво хрупавших устилавшую толстым слоем тележное днище солому, Стрекоза обежала вокруг стоявшей за телегой кибитки и вдруг сделала стойку возле передка. Опершись передними лапами в выступающую из днища в виде ступеньки доску, собачонка звонко залаяла и радостно завиляла лохматым хвостом, оглядываясь на стоявшего в дверном проёме хозяина.
  - Вот так-так! - удивлённо шевельнул бровями Олгасий, успев заметить секундное замешательство на дотоле спокойном лице трактирщика. Подозвав Стрекозу, он опять дал ей понюхать башмачок Ксены и велел искать. Собачка вновь радостно бросилась к кибитке. Олгасий, за ним все остальные вошли в сарай и подошли к кибитке. Олгасий приподнял передний полог (задний был привязан) и заглянул внутрь. Выстеленная поверх толстого слоя соломы серыми овчинами, кибитка, разумеется, была пуста. Олгасий запустил внутрь Стрекозу. Стремительно обнюхав подстилку и борта, ищейка села на задние лапы в центре кибитки и, радостно глядя в глаза хозяину, победно залаяла.
  - Ай-ай-ай! - укоризненно покачал головой Олгасий, взглянув на побагровевшее лицо Патисия. - Как же это ты запамятовал, что похищенную девушку перевозили в твоей кибитке? Ай, как неаккуратно... Ты ничего не хочешь нам сказать?
  - Ничего я не знаю! - взвизгнул всполошено Патисий. - Мало ли отчего твоя собака лает! Это ничего не доказывает! Тьфу на неё!
  - Э, не-ет, дорогой Патисий! - усмехнулся радостно Олгасий, подхватив на руки собачку, тотчас принявшуюся лизать ему жирную шею и подбородок. - Моя Стрекоза своё дело знает: Ксену недавно везли вот в этой самой кибитке.
  Олгасий велел гинекономам выкатить кибитку во двор и там, на свету, вынуть из неё и тщательно перетряхнуть всю подстилку: может, там затерялся какой-нибудь оброненный девушкой предмет - заколка, ленточка, бусинка, наконец. Ничего такого найдено не было, тем не менее Олгасий поставил двух гинекономов сторожить основной и боковой входы, велев никого не впускать и не выпускать из дома, а Патисию предложил пройти с ними в эргастул для более серьёзного разговора.
  Заведя Патисия в пыточную башню и усадив на грубый табурет в центре подвала, Олгасий, нависнув глыбой сверху, сходу задал главный вопрос:
  - Где девушка?
  Трактирщик подавленно молчал, только глаза испуганно метались по мрачному подвалу.
  - Твоих рабов будут пытать. И если кто-нибудь из них что-нибудь знает или хоть краем уха слышал, поверь мне, я сумею их разговорить... А даже если они ничего не знают, всё равно укажут на тебя - лишь бы избавиться от мук. А тогда придёт и твой черёд - за дозволением судей дело не станет, - мягким дружеским тоном стращал свою жертву Олгасий. (Ламах молча слушал и мотал на ус, уже почти не сомневаясь, что в умелых руках Олгасия клубочек развяжется до конца.) - Так что, дружище Патисий, послушайся доброго совета: лучше признайся сразу, не доводя дело до напрасных мучений. Я уверен, что сам ты дочь Ксенодема не похищал. Если поможешь нам найти девушку, наверняка отделаешься минимальным наказанием, а то и вовсе его избежишь. Вспомни, может ты после праздников давал кому-нибудь в пользование своих лошадей и кибитку?
  - Да, давал, - тотчас воспользовался подсказкой Патисий.
  - Кому?
  - Бакхию... и его брату Пофиону... Но я не знал, для чего она им.
  - Не лги! Все мы прекрасно видели, как ты едва не упал в обморок, когда Стрекоза залаяла на кибитку. Они похитили дочь Ксенодема?
  Патисий чуть заметно кивнул.
  - Скажи в голос, - потребовал Олгасий.
  - Они.
  - Где они прячут девушку?
  - Я не знаю.
  - Ты хорошо подумал?
  - Я, правда, не знаю. Может, потешились с девушками и продали.
  - С какими девушками?
  - Ну... с дочерью Ксенодема и её рабыней.
  - Ага, вот ты и попался! - усмехнулся довольный Олгасий. - От кого ты узнал, что Ксену похитили вместе с рабыней?
  - Сам догадался. Богатая девушка не вышла бы из дому без служанки.
  - Вы поглядите, какой догадливый! - ухмыльнулся Олгасий, вскинув глаза на стоявших сбоку двух свидетелей допроса и Ламаха. - А может, с ней было две рабыни?.. или раб, а, Патисий?.. Так кому они их продали?
  Опустив глаза, Патисий молчал, покусывая нижнюю губу.
  - Почему ты не ответишь так, как давно ответил бы любой на твоём месте: спросите у них самих? А, Патисий? - продолжал наседать на увязшую в паутине жертву Олгасий. - А я тебе скажу, почему. Потому, что они назовут твоё имя. Верно, Патисий?.. Но я, как уже говорил, не верю, что они похитили девушек для тебя. Ты, я полагаю, всего лишь посредник. Итак: для кого ты организовал похищение дочери Ксенодема?
  Загнанный в угол Патисий продолжал молчать, отчаянно пытаясь отыскать какой-нибудь выход в безвыходном положении. Олгасий, перевидавший за годы службы в этом подвале без счёта подобных ситуаций, отлично знал, что оставалось сделать лишь последний лёгкий толчок, чтобы жертва окончательно сломалась.
  - Раз уж начал сознаваться, то говори всё до конца, - мягко увещевал он. - Глупо будет с твоей стороны, сказав половину, остальное досказывать под кнутом или раскалённым железом. Ответственности уже не избежать, зато ещё можно избежать худшего, назвав главного виновника. Итак, спрашиваю по-хорошему в последний раз: кому ты передал похищенных? Назови мне имя. Ну?!
  - Ти... Тис... андр, - борясь с застрявшим в горле колом, с трудом выдавил из себя чуть слышно трактирщик.
  - Так, - выпрямив спину, сказал Олгасий. - Та-ак.
  Пересекшись взглядом с Ламахом, он предложил допрос Патисия на этом пока закончить и велел увести арестованного в пустующую камеру. Двое граждан, присутствовавших при обыске и допросе, поставили свои имена на протоколе, внизу которого граммат приписал обязательство хранить до суда всё услышанное в тайне. Ламах поблагодарил их за участие в расследовании, а Олгасий на прощанье ещё раз напомнил о необходимости держать язык за зубами, дабы не дать преступникам замести следы, и велел граммату проводить почтенных граждан к выходу.
  - Что теперь? - спросил Ламах, когда за ними с лязгом закрылась дверь пыточной. Глаза Ламаха блестели охотничьим азартом. - Предлагаю послать кого-нибудь за братом Бакхия, а нам с тобой и твоей собачкой наведаться к Тисандру.
  Олгасий поскрёб двумя пальцами зачесавшийся нос.
  - Послать за Пофионом, конечно, можно... Только не дурак же он дожидаться нас дома. Думаю, он уже в курсе, что брат у нас, и наверняка ударился в бега. Ищи теперь ветра в поле.
  - А Тисандр? Думаешь, тоже смылся?
  - Насчёт Тисандра не знаю... Ох-хо-хо! Тисандра голыми руками не возьмёшь: у него имеется высокий покровитель.
  - Кто?
  - Гиликнид... Да и с Горгиппом они дружны, как братья.
  - Что же делать? Сходить, доложить Гиликниду?
  - Доложить о чём? У нас, кроме слов трактирщика, против него пока ничего нет... Подозреваю, что виноватыми в итоге окажутся братья и Патисий. А Тисандр выйдет сухим из воды.
  - А девушка?
  - Да... девушка... Девочку жалко, - вздохнул Олгасий и устремил на гинекономарха прощупывающий взгляд. - А что, если мы предложим Тисандру сделку: он сообщает, где найти дочь Ксенодема, а мы сваливаем всю вину на братьев? Даже Патисия можно будет отмазать - не задаром, конечно. По-другому, боюсь, девочку не спасти.
  - Хотелось бы, конечно, отправить в каменоломни всю эту шайку, - помолчав, сказал Ламах, - но если ты считаешь, что так будет лучше, я согласен.
  - Вот и хорошо, - улыбнулся Олгасий и ласково похлопал Ламаха по груди. - Так будет пусть и не лучше, зато вернее. Думаю, Тисандр пойдёт на сделку. Если что - пригрози ему, что всё расскажешь советникам басилевса.
  - А ты разве не пойдёшь со мной? - спросил озабоченно Ламах.
  - Уф! Я уже сегодня находился - ногам больно! - пожаловался с улыбкой толстяк, поднявшись по ступенькам к двери. - Да и здесь ещё работа ждёт. Возьми лучше в помощь Бастака - с ним ты скорей разыщешь Тисандра.
  - О, солнышко уже в зените! - радостно воскликнул он, взглянув сквозь прищур на украшенное лёгкими белыми облачками небо над тюремным двором. - Самое время перекусить! Может, зайдешь?
  - Благодарю, Олгасий, я не голоден, - после секундного колебания отказался Ламах.
  - Ну, тогда удачной охоты, - улыбнулся Олгасий.
  Доковыляв вместе с ним до закрытой двери проходного коридора, Олгасий положил пухлую лапу на плечо взявшегося за дверную скобу Ламаха.
  - Мой тебе совет, гинекономарх: постарайся подружиться с Тисандром... А из дома Патисия гинекономов, думаю, можно забрать...
  Послав двух конных гинекономов на розыски Бастака, Ламах по привычке отправился в город пешком, к неудовольствию двух шедших следом телохранителей.
  Подскакавшему рысцой на Скотном рынке Бастаку он сказал, что хочет повидаться с Тисандром. Бастак ответил, что отыскать Тисандра будет непросто: только в Пантикапее у него не меньше трёх домов, не говоря уж про многочисленные диктерионы, где он всегда желанный гость. А есть ведь ещё усадьбы за городом.
  - Чем он промышляет? Откуда у него богатства? - спросил Ламах, шагая рядом с серым крапчатым мерином Бастака по запруженной пешим и конным людом улице в сторону агоры.
  - Ну... насколько мне известно, даёт деньги в рост, поставляет девушек и мальчиков в диктерионы и ксеноны - со многими их владельцами, насколько мне известно, он в доле. Еще помогает вызволять попавших в плен к кавказским пиратам - не задаром, конечно. Он сам вроде бы побывал когда-то у них в плену и сумел подружиться с их главарями; его повсюду сопровождают двое свирепого вида горцев-телохранителей с Кавказских гор.
  - А ещё он похищает детей у богатых родителей и возвращает их за огромный выкуп, - добавил от себя Ламах.
  Бастак снизал плечами:
  - Всё может быть...
  В центральных банях на агоре, где проще всего было застать Тисандра в дневное время, его, по уверению банного епископа, в этот раз не оказалось. Ламах велел передать ему, если появится, что желает поговорить с ним по поручению Гиликнида и будет ждать его до полуночи в ксеноне Патисия. Бастак разослал гинекономов с этим сообщением во все злачные места столицы, где любил проводить свой досуг Тисандр, а также в его дома, известные Бастаку. Ламах велел объявить домоуправителям Тисандра, что если тот не явится на встречу, завтра на него начнётся охота.
  - Мне спрятать пару десятков парней возле Патисиевого ксенона в засаду? - спросил Бастак.
  - Не надо, - отверг Ламах. - Я буду только с моими парнями. Хочу, по совету Олгасия, сперва предложить ему взаимовыгодную сделку. (Если Бастак связан с Тисандром, он даст ему знать, что ему ничто не угрожает, рассудил Ламах.)
  Заявившись в ксенон Патисия, Ламах снял охрану с дверей и объявил сынам Патисия, что заведение может принимать посетителей. На вопросы, где отец и что они могут сделать, чтобы он скорее вернулся домой, Ламах, глянув на красивое встревоженное лицо и распирающие вырез туники остродонные амфоры грудей стоящей в двух шагах за братьями ключницы, высказал надежду, что всё в итоге для Патисия обойдётся благополучно.
  Оторвавшись от соблазнительных грудей ключницы, гинекономарх вперил пронзительный взгляд в глядящих на него со страхом и надеждой братьев и спросил, знают ли они Тисандра. Секунду помедлив, старший кивнул: знают.
  - Если знаете, где его найти, приведите его сюда, - приказал Ламах. - Я хочу переговорить с ним с глазу на глаз: участь вашего отца прояснится после этого разговора.
  - А можно повидаться с хозяином? - подала голос ключница. - Отнести ему домашней еды?
  - С этим вам нужно обратиться к начальнику эргастула. Думаю, он не станет возражать. А меня и моих парней пока проводите в какую-нибудь комнату, где мы подождём Тисандра.
  Ключница (её звали Мира), поинтересовалась у Ламаха, что гостям подать на обед.
  - Если хотите, наши рабыни скрасят вам ожидание, - предложил вслед за ней Аминий. На его зов в помещение харчевни, из расположенного в правом торце прохода на кухню, вышел десяток смазливых рабынь на любой вкус, обслуживающих посетителей харчевни и ксенона. - Выбирайте, какие понравятся... У нас и мальчики есть.
  После того как гинекономы в обнимку с приглянувшимися красотками поднялись на второй этаж, Аминий отправил младшего брата на поиски Тисандра - рассказать о случившейся с отцом беде, а там пусть он сам решает, приходить ли ему на встречу с гинекономархом. Мира тем временем бросилась на кухню отдавать распоряжения поварихам.
  Когда корзинка с едой и вином для Патисия была готова, Аминий сказал, что сам отнесёт её отцу, а Мире, просившейся идти с ним в эргастул, велел остаться присматривать за домом (епископа у Патисия не было - эту роль исполнял его старший сын).
  - И вот ещё что... - сказал Аминий, прежде чем выйти с рабом-подростком, которому он велел нести набитую снедью плетёнку, на улицу. - Ты сама отнеси этому гинекономарху амфору фасосского. Видала, как он пялился на твои сиськи? Услужи там ему для блага отца, поняла?
  
  Аминий пришёл из эргастула мрачный и сообщил сожительнице отца, что тот в отчаянии оттого, что из него угрозами вырвали имя Тисандра, и тот никогда не простит ему предательства. На вопрос, не привёл ли Гипий Тисандра, Мира отрицательно покачала головой и, утирая лежавшим на плече рушником намокшие глаза, отправилась на кухню.
  Гипий вернулся уже в сумерках и один, без Тисандра.
  - Ну что, видел Тисандра? - спросил нетерпеливо Аминий, встречавший и провожавший у входной двери посетителей, заходивших по пути домой после трудового дня в харчевню перекусить, выпить кружку вина и посочувствовать неожиданной передряге, в которую попал Патисий. Аминий всем отвечал, что отец ни в чём не виноват: негодяй Бакхий его оклеветал.
  - Видел. Гинекономарх ещё здесь?
  - Сидит...
  Войдя к Ламаху, коротавшему время за игрой в кости с тремя своими подручными (четвёртый стоял на страже за дверью в коридоре), Гипий сообщил, что Тисандр приглашает его к себе домой.
  Следуя за Гипием, Ламах и его бойцы вошли в город перед самым закрытием портовых ворот. Миновав благоухающую пряными ароматами толпу легко одетых молодых женщин и щёгольски разряженных мужчин возле храма Афродиты (вечерами тут становилось особенно многолюдно), свернули в ближайшую левую боковую улицу. Тут, близ храма, чуть ли не каждый дом представлял собой диктерион, где те, кто жаждал послужить любимой богине, могли найти комнату и красоток на свой вкус и кошелёк.
  С присущей опытным воинам наблюдательностью, Ламах тотчас заметил, что дом, к которому его привёл Гипий, находится ровно напротив Патисиева ксенона - только по другую сторону Портовой стены. "Хитёр, бобёр! - усмехнулся мысленно Ламах. - Его люди наверняка проследили, сколько со мной бойцов, а тут он уверен, что поблизости не спрятана засада. Не удивлюсь, если из его дома (если это вправду его дом) прорыт за стену потайной ход".
  Велев двум своим сатавкам ждать его на улице, Ламах с двумя меотами вошёл вслед за Гипием в дом. Внешне непроницаемо-спокойный, но готовый в любой миг рвануть из ножен меч, Ламах пересёк полутёмный дворик, держа спину и голову по-военному прямо, словно на посту у трона басилевса. Войдя за провожатым в андрон, остановился на пороге, привыкая к яркому после уличных сумерек свету двух четырёхфитильных позолоченных фигурных канделябров на лакированных краснодеревных столиках в углах, и неспешно осмотрелся. На полу, погруженная по лоно в пенные волны, навстречу ему выходила розовотелая Афродита, искусно выложенная из цветной смальты. Напротив входа висела в резной золотой раме огромная - на пол стены - картина, изображающая отдающуюся быку критскую царицу Пасифаю. Под картиной помещался длинный (двое людей могли улечься головами или ногами друг к другу), обтянутый глянцевой чёрной кожей диван, по бокам которого стояли прекрасно сработанные статуи в рост человека: слева - нагая эфиопка (по-видимому, Андромеда) из полированного чёрного дерева, справа - прекрасный обнажённый юноша с безупречно стройным телом (то ли Адонис, то ли Ганимед) из красного дерева. В центре дивана, под Пасифаей, широко расставив ноги, сидел мужчина лет сорока, с широким, изрезанным глубокими морщинами красноватым лицом, обросшим на ширину ладони густой, вьющейся мелкими кольцами бородой и усами цвета тёмной меди, одетый в окаймлённый узкой пурпурной полосой шафранный хитон. Вальяжно раскинув руки, мужчина расслабленно оглаживал гладкие круглые зады двух нагих красоток - блондинки и шатенки, которые, наклонясь с двух сторон к его животу, увлечённо обсасывали и облизывали его толстый негнущийся кол. Тисандр явно хотел произвести впечатление на служаку-гинекономарха и показать, что нимало не обеспокоен его визитом.
  - Итак, гинекономарх, позволь узнать, чем вызвано твоё настойчивое желание свести со мной знакомство? - чуть сипловатым низким голосом спросил Тисандр, после того как Гипий, представив их друг другу, откланялся и поспешил восвояси.
  - Полагаю, тебе отлично известно, о чём будет разговор, - сказал Ламах, с трудом заставив себя отвести взгляд от женских прелестей и вернуться к лицу Тисандра. - Прошу извинить, что отвлекаю тебя от важного дела, но я бы хотел побеседовать с тобой наедине. Могу подождать, пока ты кончишь. Мне не к спеху.
  - Может, присоединишься? Давай, гинекономарх, не стесняйся, отстегни только пояс с мечом. Хе-хе-хе!
  - Благодарю за приглашение, но я предпочитаю оставить меч при себе, - нашёл в себе силы отказаться Ламах.
  - Ну, раз так, я, пожалуй, не буду томить тебя ожиданием, тем более что мне и самому стало любопытно, что же такого секретного поручил тебе передать многоуважаемый Гиликнид. Ладно, милашки! - шлёпнул Тисандр разом обоих по ягодицам. - Продолжим после.
  Прикрыв подолом хитона взведённый фаллос, Тисандр встал с дивана.
  - Надеюсь, мой меч тебя не испугает? - усмехнулся Ламах.
  - Нисколько! Тем более что твоему предшественнику, помнится, наличие меча не сильно помогло. Ха-ха-ха! - хохотнул Тисандр.
  - Потому-то я и не хочу выпускать его из рук.
  - Как знаешь. А я, как видишь, предпочитаю сражаться тараном. Ха-ха-ха!.. Прошу за мной, - сделал Тисандр приглашающий жест в сторону закрытой серебристой парчовой завесой двери по правую сторону дивана.
  - Сима, посвети нам, - приказал он блондинке. Соскользнув с дивана, та накинула на себя валявшуюся на полу тонкую белую эксомиду, едва прикрывшую внизу розовое лоно и ягодицы, взяла со столика тяжёлый канделябр, ножка которого представляла собой мускулистого атлета, державшего на плечах и раскинутых в стороны руках четырёх девушек, над головками которых горели тонкие жёлтые огоньки, и, раздвинув завесу, первой вошла в скрытую за нею комнату.
  - А твои добры молодцы, чтоб не скучали, могут пока побаловаться с Мамией, я дозволяю, - дружелюбно усмехнулся Тисандр алчно пожиравшим от входной двери неторопливо надевавшую эксомиду шатенку гинекономам.
  Миновав несколько богато обставленных комнат, Сима, Ламах и Тисандр добрались до крайней. Поставив осторожно канделябр на трехлапый мраморный столик у дальней стены, по-видимому, упиравшейся в Портовую стену, Сима повернулась к хозяину в ожидании приказаний.
  - Может, пусть принесёт нам вина? - предложил Тисандр.
  - Благодарю. Сперва поговорим о деле, - отказался гость от ещё одного соблазна.
  - Как, пожелаешь, - снизал плечами Тисандр и сделал знак рабыне. Отвесив грациозный поклон, блондинка, покачивая бёдрами, на которые были устремлены взгляды обоих мужчин, бесшумно выскользнула из комнаты, притворив за собой яично-жёлтую резную дверь.
  Скользнув глазами по прикрытым тёмными бархатными пологами дверным проёмам в боковых стенах, Ламах вопросительно поглядел на Тисандра.
  - Справа моя спальня, слева ванная комната, - пояснил тот. - Там никого нет. Прошу, садись.
  Вместо предложенного кресла Ламах, подвинув поудобнее меч, сел на стоявший по другую сторону столика стул с набитым овечьей шерстью атласным сидением и мягкой овальной спинкой, уступив кресло хозяину. Умостившись, Тисандр вальяжно откинулся на спинку и устремил внимательный немигающий взгляд в глаза гинекономарху.
  - Итак, я слушаю...
  Прежде всего, Ламах признался, что будет говорить лишь от себя, а Гиликнид и никто из властей об этом деле пока не знают и не узнают, если они смогут договориться. Тисандр согласно кивнул. Рассказав о поимке у Левконовой могилы фокусника Бакхия с выкупом за похищенную накануне дочь известного изготовителя рыбных соусов Ксенодема, Ламах сообщил, что, когда они с Олгасием потянули за эту ниточку, она привела их сперва к Патисию, а от него - к Тисандру.
  Тисандр выслушал гинекономарха с хладнокровно-спокойным лицом, не выражая никаких эмоций и не перебивая.
  - Поскольку мне известно о твоих добрых отношениях с хилиархом Гиликнидом, которому и я многим обязан, - продолжил Ламах, - только по этой причине - я решил, что нужно попытаться отвести от тебя обвинение в связях с андроподистами. Признаюсь, что эту мысль подсказал мне Олгасий, когда я уже собирался идти с докладом к Гиликниду.
  - И что же ты хочешь предложить? - разомкнул наконец уста Тисандр, прервав повисшую паузу.
  - Моё предложение такое: ты сообщаешь мне, где дочь Ксенодема, я возвращаю её родным, и мы с Олгасием делаем так, будто узнали об этом от Бакхия. Таким образом, Бакхий и его брат за похищение девушки отправятся в каменоломни, а твоё имя даже не будет упомянуто.
  - Я понимаю, что бедолага Ксенодем пообещал вам за дочь щедрую награду, - помолчав, сказал Тисандр. - Ну, допустим, я соглашусь. Но... мне трудно поверить, что ты готов просто так, по доброте душевной, нарушить служебный долг ради незнакомого тебе человека.
  С полминуты Ламах и Тисандр молча гипнотизировали друг друга взглядами.
  - Ты прав. Ты сам посчитал бы меня дураком, если бы я ничего не попросил за свою услугу, - ответил, наконец, Ламах. - Ведь, если б я дал делу ход, тебя бы ждали большие неприятности независимо от того, нашли бы мы девушку или нет. Но я хочу и девушку спасти, и тебя, как друга Гиликнида, выручить. За девушку мне заплатит Ксенодем, а что касается тебя... с учётом того, что мне придётся поделиться с Олгасием... словом, учитывая, как много ты мог бы потерять, думаю, - решился, наконец, Ламах, - один талант серебра не покажется тебе чересчур тяжёлой потерей.
  В этот момент откуда-то сбоку послышался тихий клокочущий хохот, похожий на орлиный клёкот. Сжав рукоять меча, Ламах резко повернул голову. Из-за колыхнувшейся завесы на дверях спальни вышел рослый большеголовый мужчина с узкими плечами и широким женским тазом, одного примерно возраста с собеседником Ламаха, одетый в ниспадающий красивыми складками до щиколоток хитон вишнёвого цвета, отороченный сцепившимися попарно друг с другом золотыми пантерами и барсами.
  - Не пугайся, гинекономарх! - выпростал он из широких рукавов открытые навстречу Ламаху ладони. - Я безоружен. Тебе, как и прежде, здесь ничто не угрожает. Позволь представиться: меня зовут Тисандр, сын Тисандра, а это, - указал он с улыбкой на Ламахова собеседника, - мой добрый друг Афений, сын Мены, хозяин этого замечательного дома. Просим простить нас за этот маленький розыгрыш. И не сердись на юного Гипия за то, что по моей просьбе помог нам его устроить, кхе-кхе-кхе!.. Но согласись, что у меня были некоторые основания опасаться встречи с тобой... пока я не узнал твои истинные намерения. Кхе-кхе-кхе-кхе!.. Благодарю, друг Афений, за прекрасно сыгранную роль, - пожал новоявленный Тисандр руку вставшему вслед за Ламахом с кресла своему "двойнику". - Позволь дальше продолжить беседу с гинекономархом мне самому.
  - Удачи, Тисандр! Надеюсь, вы столкуетесь, - пожелал Афений и неспешно направился к выходу. - А я пока позабочусь, чтоб было чем отметить вашу сделку.
  - Моя ошибка, - укорил себя Ламах, после того как Афений покинул комнату. - Надо было взять с собой кого-то, кто знает Тисандра в лицо. А так я и сейчас не знаю, кто из вас на самом деле Тисандр.
  Тисандр заливисто захохотал.
  - Всего, гинекономарх, не предусмотришь! Всегда найдётся кто-нибудь, кто тебя перехитрит. Кха-кха-кха-кха!.. Прошу, присаживайся, - указал он Ламаху на его стул и сам тотчас плюхнулся в освободившееся кресло.
  Человек, назвавший себя настоящим Тисандром, выглядел много старше Ламаха, хотя они были почти ровесники. Разгульная, полная излишеств жизнь богача-эпикурейца оставила на его лице неизгладимые следы в виде изрезавших узкий прямой лоб глубоких морщин и тяжёлых желтоватых мешков под выпуклыми, карими, змеиными глазами. Тонкие, лишённые мускулатуры руки и ноги свидетельствовали, что он был не любитель истязать себя гимнастическими упражнениями. Большую продолговатую голову с короткими, сильно прореженными на темени седовато-бурыми волосами, он, усевшись, склонил к левому плечу, словно она была слишком тяжела для его тощей, с обтянутыми дряблой кожей толстыми жилами и острым кадыком шеи. Бороды и усов он, как и Ламах, не носил. Две глубокие косые борозды отделяли его мясистый, исклёванный мелкими красными рытвинами нос и небольшой тонкогубый рот от впалых землисто-серых щёк.
  - Итак, ты намерен содрать с меня талант серебра? - растянув губы в легковесной улыбке, переспросил Тисандр.
  - Это на двоих с Олгасием.
  - Ясное дело. Что ж, твой план хорош... - Спрятав улыбку и опустив глаза, Тисандр погладил пальцами полукруглый край столешницы. - За исключением одного пункта: я не могу вернуть тебе дочь Ксенодема.
  - Почему?
  - Потому, что она уже третий день, как покоится на дне Стенона. К сожалению, после того как парни с ней побаловались, девчонка сглупила и удавилась.
  - В таком случае мне придётся доложить Гиликниду, - объявил Ламах, осмыслив услышанное. - Ибо я не уверен, что ты сказал правду.
  Тисандр сочувственно развёл руками:
  - И тем не менее это так. Увы.
  - Похитив дочь Ксенодема, твои подручные сделали грубую промашку. Её брат Ксенопиф дружен с Делиадом. Знаешь, кто такой Делиад? (В уголках Тисандрового рта мелькнула улыбка.) Он мой бывший гекатонтарх и попросил меня найти девушку. Если по его просьбе в это дело вмешается его дядя - царевич Левкон, не уверен, что Гиликнид сможет защитить тебя. И захочет ли он покрывать тебя?
  - И всё-таки, как не жаль, но из Посейдонова царства девушку не вернуть.
  - Зато можно хоть немного утешить горе её родных, покарав её похитителей.
  - Поэтому я готов заплатить талант серебра лично тебе и ещё полталанта Олгасию, чтобы избавить себя от этих неприятностей. Что скажешь?
  Пальцы Ламаха кружили по чеканному яблоку меча.
  - А как быть с Ксенодемом?
  - Пусть утешится Бакхием и его братом - я подскажу, где его найти.
  - А Патисий?
  - Он виноват лишь в том, что одолжил братьям свою кибитку, не ведая для какой цели.
  Выдержав долгую паузу, Ламах наконец оторвал взгляд от чёрно-красного геометрического узора на ковре под ногами и взглянул в нагло-самоуверенные глаза Тисандра.
  - Хорошо... Я согласен.
  - Вот и замечательно! - просиял улыбкой Тисандр. - Я был уверен, что мы поладим! Приятно иметь дело с умным человеком! Надеюсь, что мы станем добрыми друзьями. А теперь пойдём в триклиний, скрепим наш договор канфаром доброго вина, - предложил он, поднявшись. - Афений нас уже, наверное, заждался, кхе-кхе-кхе!
  
  Фокусник Бакхий и изловленный Бастаком его брат-близнец - жонглёр Пофион (Тисандр пообещал позже устроить им побег) во время суда, вызвавшего в городе огромный интерес, сперва утверждали, что никого не похищали, а просто хотели выманить у Ксенодема выкуп надурняк. Но после первых же ударов плетью признались, как посланные Патисием в усадьбу Аристиона за вином, воспользовавшись подвернувшимся удобным случаем, похитили на безлюдной улице двух красивых девушек, не ведая, кто они, спрятали их в одном из склепов, а затем, натешившись с ними, продали их навклеру из Фасиса Фалдарану, отплывшему дней пять назад в Херсонес.
  Оставался небольшой шанс настичь его, домчавшись в два дня до Херсонеса через Скифию. Послать в опасную погоню сына Ксенодем не рискнул и обратился за помощью к этнарху сатавков Оронтону. Спустя семь дней люди Оронтона вернулись в Пантикапей с пустыми руками, сообщив, что корабль Фалдарана в Херсонесе не появился: по-видимому, хитрый фасисец свернул у Бараньего Лба прямиком к южному побережью. Дальше искать Ксену было бесполезно. Родным оставалось только оплакивать её горькую судьбу.
  Бакхия и Пофиона до возвращения погони держали в эргастуле, после чего отправили отбывать по приговору судей пожизненное рабство в расположенные к северу от Мирмекия каменоломни.
  
  ГЛАВА 5
  
   "За Синдикой - низинной и болотистой местностью в устье большой полноводной реки, называемой эллинами Гипанисом, а местными варварами Варданом, - от морского побережья начинают подниматься Кавказские горы. Горы эти тянутся на 5 000 стадиев до Гирканского моря и чем дальше на восток, тем становятся выше, круче и холоднее, так что, начиная от Диоскуриады, их вздымающиеся над облаками, подобно гигантской лестнице в небо, вершины покрыты никогда не тающими снеговыми шапками, и многие считают Кавказские горы высочайшими на Земле. Эти неприступные горные хребты служат естественной границей между диким варварским миром Севера и цивилизованными южными странами: только по узким, труднопроходимым дорогам, часто больше похожим на звериные тропы, можно пройти вдоль побережий Эвксинского и Гирканского морей в ту и другую сторону, но пути эти настолько трудны и опасны, что, насколько мне известно, только единожды убегавшим от скифов киммерийцам и пустившимся за ними в погоню скифам удалось ими успешно пройти около шести веков назад.
  На самом краю Кавказских гор, где они наиболее низки и сплошь покрыты густыми лесами, между Горгиппией и глубоко вдающейся в берег обширной Батийской бухтой, обитают племена торетов и керкетов. За Батами, между Эвксинским морем и стеной Кавказа, лежат земли родственных торетам и керкетам по языку, обычаям, верованиям и образу жизни ахеев, зигов и соседствующих с Диоскуриадой гениохов. Народы эти живут морским разбоем, для чего имеют небольшие, узкие и лёгкие ладьи, вмещающие 25-30 человек и называющиеся камарами. Выйдя в море, они нападают стаями из десятков камар на плывущие вдоль их побережья торговые суда или на какую-нибудь местность и даже на небольшие города. Возвращаясь с добычей в родные места, они взваливают камары на плечи и уносят до очередного набега в свои леса, дабы уберечь их от преследования и нападения эллинских военных кораблей. Так же поступают они и в чужой стране: скрыв камары в прибрежных камышах или лесах, сами они бродят пешком с целью захвата скота, всякого ценного имущества и людей в рабство; то, что им удаётся захватить, они охотно возвращают за выкуп, извещая родственников потерпевших.
  Когда обосновавшиеся на берегах Киммерийского Боспора эллины соединились в сильную державу, они не стали мириться с разбоем кавказских пиратов и повели с ними решительную борьбу. Атакованные боспорским флотом на побережье, ахеи, зиги и гениохи отступили дальше и выше в горы. Торетам и керкетам же некуда было бежать, поскольку, как я уже упоминал, их горы совсем небольшие и невысокие. С западной стороны они соседствуют с Горгиппией, в те времена ещё называвшейся Синдской Гаванью, и добровольно покорившимися власти боспорских басилевсов синдами, а на севере - с сильным меотским племенем псессов, пребывавших тогда в статусе друзей и союзников Боспора. Поэтому этнарх и скептухи керкетов, обдумав создавшееся положение, решили добровольно покориться владыке Боспора, если тот поможет им разгромить и уничтожить соседей торетов. Одновременно такая же мысль пришла в головы правителям торетов. Поэтому вскоре в военный лагерь боспорского войска и флота на северном берегу Батийской бухты явились, одно за другим, посольства от обоих племён. Выслушав их, басилевс Левкон (первый в ряду наших правителей, носивших это славное на Боспоре имя), царствовавший тогда на Боспоре, благоразумно решил включить в число своих подданных оба народа. Для этого он повелел этнархам и скептухам керкетов и торетов переженить своих сыновей и дочерей, а посланные им для осмотра новоприобретённых земель пресбевты установили и обозначили между торетами и керкетами чёткую границу, которую тем и другим отныне запрещено было переступать с враждебными намерениями. Возведя на месте своего лагеря надёжную каменную крепость, названную по имени бухты Батами, и построив рядом удобную гавань с каменными молами и причалами, Левкон оставил там сильный гарнизон и часть военных кораблей, которые с той поры стали патрулировать опасные воды между Батами и Диоскуриадой, сопровождая в обе стороны караваны торговых судов, навклеры которых охотно платили им за свою безопасность: ведь лучше поступиться десятой частью стоимости товаров, чем потерять всё, включая корабль и собственную жизнь или свободу!
  Совершив всё это, Левкон с триумфом возвратился в Пантикапей, увезя с собой в качестве заложников мира и покорности отцов сыновей и внуков этнархов и скептухов торетов и керкетов, имея целью воспитать и образовать их в эллинском духе, привив им любовь к эллинской культуре и образу жизни, что и сбылось за протекшие с тех пор два столетия..."*
  
  (Примечание: Основой для данного отрывка послужил фрагмент сочинения Страбона.)
  
  - Довольно, Герион, - остановил пожилой, обросший солидной дымчато-сизой бородой учитель светлорусого тонколицего подростка лет двенадцати, читавшего звонким певучим голосом развёрнутый на коленях свиток. Обхватив узловатыми пальцами крюк невысокого посоха в виде утиной шеи и головы, учитель сидел на раскладном стуле под одним из растущих около храма Зевса Сотера платанов. Полтора десятка учеников, включая чтеца, расположились напротив него на боковых ступенях храмового стилобата.
  - Продолжим завтра. - Учитель поглядел на солнце, запутавшееся высоко над головой в только начавших обрастать молодой листвой ветвях платана. - У вас есть полчаса, чтобы сбегать в нужник и перекусить, после чего вас ждёт в палестре Демофонт. Можете идти.
  Весёлой воробьиной стаей ученики сорвались со ступеней храма и, перескочив через невысокую храмовую ограду, растворились среди сновавшей по уставленной торговыми палатками агоре шумной многоликой толпы. Один из учеников, принуждённый в качестве наказания за невыученный урок сопровождать домой учителя, проводив завистливым взглядом товарищей, держа в одной руке кожаную тубу с "Историей Боспора", а в другой - сложенный учительский стул, потащился за стариком к боковому выходу с теменоса.
  Около десятка граждан, преимущественно почтенного возраста, прервавшие ненадолго свои дела, дабы послушать повествование о Левконе Первом, тоже разошлись, обсуждая услышанное.
  Одним из таких добровольных слушателей, привлечённых рассказом о славных делах предков, был Тисандр. Когда старик учитель распустил свою проголодавшуюся ораву, он продолжил прерванный путь. Правая ладонь его опиралась вместо посоха на плечо шедшего чуть впереди миловидного, точно девушка, белокурого подростка, сзади, охраняя его спину, шествовали два зверовидных варвара с толстыми сучковатыми палками в руках. Отвечая с улыбкой на приветствия многочисленных знакомых, Тисандр неспешно пересёк агору и двинулся к Центральным портовым воротам. Его внушавшие почтительный страх телохранители, похожие друг на друга, как капли воды: оба заросшие по самые глаза густыми смолисто-чёрными спутанными волосами, с изогнутыми, как орлиные клювы, острыми носами, большими, круглыми, пронзительными чёрными глазами, закутанные в ниспадающие чуть не до земли лохматые чёрные пастушеские бурки и обутые в невысокие сапоги из оленьей шкуры, были братьями-близнецами из племени ахеев. Им было около тридцати (хотя выглядели они гораздо старше) и, в отличие от подростка, они не были рабами, а служили Тисандру за деньги, скрывая под бурками заткнутые за обшитые серебряными бляшками кожаные пояса длинные узкие кинжалы в отделанных узорчатым серебром ножнах. Звали их Урташ и Ургаш.
  
  Матерью Тисандра была Атахея, одна из пяти дочерей этнарха керкетов Забарха, - потому так и привлёк его случайно услышанный возле Зевсова храма отрывок боспорской истории, впрямую касавшийся его родного племени. Среди своих сестёр Атахея была самая красивая, и немало знатных женихов мечтало заполучить её в жёны. Отец остановил выбор на сыне этнарха фатеев Эвнора Гекатее.
  За месяц до свадьбы вдруг пропал единственный сын Забарха Атарб, по традиции служивший в охране тогдашнего басилевса Перисада Четвёртого. А некоторое время спустя к слёгшему от горя Забарху явился посланец от одного из вождей соседей-ахеев и объявил, что если Забарх хочет вернуть себе сына, пусть привезёт на Пустынный мыс (известное место на ахейском побережье, где пираты продавали эллинам своих пленников) дочь Атахею. Как не жаль было Атахею, но у Забарха не было выбора: пришлось пожертвовать ею ради сына.
  Лет через пять сын ахейского вождя Гирпак, заполучивший в жёны красавицу-керкетянку (он был одним из отвергнутых женихов Атахеи), попал в плен к боспорцам во время неудачного морского боя. Когда его, вместе с ещё несколькими ранеными пиратами собирались отправить кормить рыб, он в последний миг предложил триерарху обменять свою жизнь и свободу на Атахею. В Батах ещё помнили красавицу-дочь керкетского этнарха, и триерарх, сам когда-то засматривавшийся на неё, согласился. Вскоре пиратский челн подвёз к борту стоявшей на якоре возле Пустынного мыса триеры Атахею и увёз сына вождя - они лишь успели обменяться долгими прощальными взглядами. Атахея была на восьмом месяце и от переживаний там же на корабле, по пути в Баты, родила недоношенного мальчика. Триерарх советовал ей выбросить ребёнка за борт, но Атахея не дала и даже назвала его в честь своего спасителя Гастием. Было ей немного за двадцать, и красота её была в полном расцвете. Гастий сам бы с удовольствием на ней женился, если б не был женат. Пришлось возвращать Атахею в отчий дом.
  Родные тоже советовали Атахее избавиться от ахейского выродка, чтоб не возникло проблем с будущим мужем, она наотрез отказалась: разлучившись навсегда со старшими детьми, она хотела сохранить в сыне память о своём ахейском муже. Что ж, ребёнок был квёленький, оставалось надеяться, что скоро боги сами заберут его у упрямицы.
  Вскоре брат Атарб, считавший себя должником Атахеи, подыскал для неё выгодного жениха в Пантикапее: недавно овдовевшего тридцатилетнего нимфейца Тисандра, сына нимфейского политарха и первого богача Эпикрата. Атарб, живший в столице на широкую ногу и изрядно задолжавший Тисандру, привёз его в родовую усадьбу на берегу живописного горного озера к западу от Батийской бухты. Как только Тисандр увидел Атахею, свадьба была решена и долг Атарба списан. Так Атахея с младенцем-сыном оказалась в Пантикапее, сделавшись мачехой двух маленьких сыновей и грудной дочери Тисандра от прежней жены. Впрочем, двух старших внуков вскоре забрал к себе в Нимфей Эпикрат.
  А между тем ахейский муж Атахеи, выкупивший ею свою жизнь, не думал оставлять её боспорцам. Посланным им в Баты и затем в Пантикапей ищейкам не составило труда разыскать Атахею. Впрочем, выкрасть её из городского дома, где она, как это принято у греков, точно узница, сидела безвылазно в гинекее, было затруднительно. Прознав о денежных затруднениях, в которые не замедлил вновь угодить в боспорской столице Атарб, Гирпак велел своим агентам предложить ему выгодную сделку: пол таланта золотых и серебряных изделий сразу, а главное - ахеи станут сбывать через него свою добычу, что сулит ему немалый постоянный доход, - если он поможет Гирпаку вернуть его любимую жену. Предложение было весьма заманчивое. Атарб про себя решил поступить по чести: выяснить мнение сестры. Если та пожелает вернуться к прежнему мужу, значит, так тому и быть, а если решит остаться жить с новым, то он заманит Гирпака в западню, чтобы навсегда избавить от него сестру. Выслушав Атарба, Атахея, к его тайной радости, выбрала Гирпака.
  В начале лета (через год после возвращения Атахеи из ахейского плена), Тисандр вывез жену и детей по её настойчивой просьбе из жаркого, душного города на природу - в отцовскую усадьбу на берегу Пролива, в 15 стадиях к северу от Нимфея. Атарб сопровождал их в этой поездке и дня три-четыре гостил у них в усадьбе, радуясь счастью друга и любимой сестры. А дней десять спустя, безлунной ветреной ночью, к берегу около усадьбы скрытно причалили два десятка ахейских камар во главе с Гирпаком. Бесшумно захватив и разграбив усадьбу Эпикрата и несколько соседних усадеб, ахеи задолго до рассвета бесследно растворились в море. Среди доставшейся Гирпаку добычи был Тисандр со всеми своими детьми, Атахея, которая со дня на день должна была родить Тисандру ещё одного ребёнка, и все бывшие с ними в усадьбе рабы и рабыни. Примчавшийся утром из Нимфея Эпикрат обнаружил на столе в одной из комнат восковую табличку, на которой Тисандр начертал под диктовку Гирпака, какой выкуп старик должен привезти на Пустынный мыс, если хочет вернуть себе сына и внуков. Уплатив требуемое, Эпикрат вызволил из ахейского плена сына, его детей от первой жены и рабов. А вот родившегося незадолго до обмена ещё одного сына (как и рождённого год назад Гастия) Атахея оставила у себя.
  Половину полученного выкупа Гирпак, как обещал, отослал Атарбу. Что до второго предложения Гирпака - заняться перепродажей пиратской добычи, - то это было дело хлопотное и опасное, хоть и чрезвычайно выгодное. Для этого нужно было иметь собственный корабль с надёжной командой, да при этом всякий раз рисковать попасть в лапы властей или тех же пиратов. Самому Атарбу было с этим не справиться, но и упускать выгоду от родства и завязавшейся дружбы с вожаком ахейских пиратов было жалко. Атарб решил спросить совета у одного из своих столичных приятелей, для которого, в отличие от него, раздобыть корабль с надёжной командой не составило бы труда. Приятеля звали Гиликнид - отец его, Гегесипп, один из первых богачей Фанагории, владел добрым десятком торговых суден. Выслушав Атарба, Гиликнид отправился в Фанагорию и, переговорив с отцом, сказал, что тот готов рискнуть, если Атарб удовлетворится третьей частью выручки (первоначально Атарб предложил Гиликниду делить прибыль пополам). Атарбу пришлось признать, что так будет справедливо: ведь его роль будет сведена лишь к тому, чтобы сидя в Пантикапее и ничем не рискуя, служить связующим звеном между вожаком ахейских пиратов и Гиликнидом.
  Двенадцать лет спустя в усадьбу этнарха керкетов Забарха заявился тощий, грязный, оборванный, обросший длинными бурыми волосами мальчишка, заявивший, что он сын Атахеи Тисандр. По его словам, в конце минувшей зимы его мать умерла, отец, вернее, отчим, его не любил и относился скорее как к слуге, чем как к сыну, братья и сёстры его всегда обижали, били и дразнили "рыжим эллинским псом". После смерти матери ему в родительском доме совсем житья не стало, и он убежал, решив разыскать на Боспоре своего настоящего отца, которого, по словам матери, зовут так же, как и его - Тисандр.
  Старый этнарх, всплакнув о любимой дочери, оставил пока нежданно обретённого внука у себя, а несколько месяцев спустя навестивший отца Атарб забрал его с собой в Пантикапей и привёл к своему приятелю Тисандру. Того появление ещё одного сына (не признать его было невозможно - настолько велико было сходство старшего и младшего Тисандров) совсем не обрадовало. Тисандр был в третий раз женат и имел кучу маленьких детей; живое напоминание об Атахее и той бурной радости, с которой она встретила внезапное появление среди ночи в их спальне Гирпака, было ему неприятно. После разговора с Тисандром Старшим Атарб (он уже лет пять как был женат на дочери этнарха фатеев Эвнора, сестре Гекатея) решил оставить племянника у себя.
  Атахея научила Тисандра довольно сносно говорить по-эллински. Теперь мальчика (уже подростка!) нужно было обучить грамоте и прочим наукам, отличающим цивилизованного эллина от скотоподобного варвара. Тисандр стал посещать ту же палестру и тех же учителей, что и первенец шурина Атарба Гекатея (несостоявшегося мужа Атахеи, служившего вместе с ним в охране Перисада Четвёртого) Горгипп, взявший ровесника-горца под свою защиту и опеку и скоро крепко с ним сдружившийся.
  Очень скоро проявились зверские наклонности юного "дикаря": он с наслаждением отрывал ноги, крылья и головы пойманным воробьям, ласточкам, голубям, с удовольствием рубил головы домашней птице (предварительно ощипав с живых кур и гусей перья), охотно перерезал горло ягнятам, козлятам, поросятам в жертву многочисленным эллинским богам. Но больше всего ему нравилось истязать лошадей (а вот собак он любил и бил лишь за дело), рабов и рабынь дяди Атарба, шпионил за ними, изобличая, а чаще выдумывая за ними различные проступки и вины, за которые тут же следовало жестокое наказание. Скоро рабы Атарба стали бояться юного тирана пуще огня и, как выдрессированные домашние собаки (которым он бросал на растерзание пойманных на улице котят и кошек), готовы были ему всячески угождать и услужать, лишь бы избегнуть порки.
  Тем временем случилась история с побегом царевича Левкона, приведшая к неожиданной смерти Перисада Четвёртого и ещё более неожиданному воцарению Перисада Пятого. После его развода с бесплодной царицей Апфией Гиликнид вернулся вместе с сестрой в родительский дом в Фанагорию. Отправился домой, в племенной центр фатеев - городок Суруба на Вардане - и Гекатей с семьёй: Аргот, захвативший власть над молодым басилевсом и над царством, наводнил царский дворец преданными ему скифами. Спустя год пришлось уехать с женой и детьми и Атарбу - чтобы вступить в права этнарха керкетов после кончины отца Забарха. Шестнадцатилетний Тисандр остался хозяином в пантикапейском доме дяди. Тотчас у него появилось четверо звероликих телохранителей ахеев, с которыми он мог не страшиться мести жестоко истязаемых ради собственного удовольствия рабынь и рабов.
  Когда синд Молобар выкрал из Нового дворца басилевса Перисада и вспыхнула война между европейским и азиатским Боспором, нимфейский политарх Эпикрат, вместе с подавляющим большинством своих сограждан, открыл ворота города переправившимся из-за Пролива войскам законного басилевса. Удерживавшему столицу в ожидании Скилуровой помощи Арготу поступил анонимный донос с указанием дома, в котором проживает с семьёй единственный сын нимфейского изменника. Арготовы скифы тотчас арестовали Тисандра Старшего, дочиста разграбив его дом, изнасиловав жену и малолетних дочерей. Автором доноса был его отвергнутый сын Тисандр Младший. Ночью он тайно проник со своими подручными ахеями в разгромленный дом отца (собак перебили и рабов увели накануне скифы) и довершил то, что недоделали скифы. Утром жена Тисандра Старшего была найдена повешенной, а её дети задушенными. Было объявлено, что, не вынеся позора, несчастная женщина задушила детей и затем повесилась.
  Когда на подмогу Арготу явилось скифское войско во главе со старшим сыном царя Скилура Марепсемисом, Молобару пришлось отступить за Пролив. Под угрозой беспощадного скифского разгрома малые города на европейском берегу Боспора, в том числе и Нимфей, были вынуждены открыть свои ворота Арготу, обязавшись заплатить за свою "измену" крупную денежную компенсацию скифским союзникам Аргота в обмен на сохранность их городских домов и загородных усадеб. Но многие богатые горожане, не поверив миролюбивым клятвам Аргота, бежали с семьями и богатствами за Пролив.
  Отправив к старому товарищу в Гермонассу живших с ним в Нимфее двух старших внуков (старший из которых успел подарить ему и правнуков), Эпикрат явился к Арготу с предложением казнить его за сдачу Нимфея, но отпустить его ни в чём неповинного сына. Аргот так и сделал: выпустив заключённого в одной из башен Акрополя Тисандра, он велел отрубить у него на глазах голову старику-отцу, отвезти её в Нимфей и повесить над главными воротами в назидание нимфейцам, чтоб не забывали впредь о своём географическом положении.
  Тисандр Младший был одним из немногих, кто пришёл утешить и поддержать отца, разом лишившегося и любимой жены, и младших детей, и старика-отца, а затем отвёз вместе с ним укороченное на голову тело Эпикрата в Нимфей и захоронил в семейном склепе. Дней через пять, получив от вступившего во владение отцовским имуществом Тисандра Старшего хорошую взятку, новые скифские власти Нимфея дозволили захоронить и исклёванную птицами голову бывшего политарха. Тисандр Старший остался в Нимфее, а младший вернулся в Пантикапей и принял активное участие в восстании пантикапейцев и осаде укрывшегося с сатавками в Акрополе Аргота. Среди тех, кто высадился той памятной ночью в пантикапейском порту, был его дядя Атарб с отрядом керкетов и Гекатей с фатеями и сыном Горгиппом.
  Вскоре после того как над европейским Боспором была восстановлена власть законного басилевса Перисада Пятого, Тисандр Младший получил от отца приглашение в Нимфей на свадьбу его среднего сына, влюбившегося в дочь гермонасца, приютившего их с братом во время бегства, и теперь женившегося на ней. Сильно сдавший и постаревший после стольких бед Тисандр Старший остался со старшими сыновьями в Нимфее - доживать свой век и нянчить внучат, а свой пантикапейский дом отписал Тисандру Младшему.
  Лето оба сына с семьями и стариком-отцом проводили в усадьбе, каждый вечер по настоянию Тисандра возвращаясь ночевать в Нимфей - благо до него было рукой подать. Но однажды, три или четыре года спустя, их кибитки не приехали, как обычно, до закрытия ворот в город, что удивило, но не обеспокоило воротных стражей: должно быть, они остались ночевать в усадьбе из-за обрушившегося на Пролив и западное побережье ливня. Не объявились они и на следующий вечер. Лишь на третье утро встревоженные друзья Тисандровых сыновей отправились к ним в усадьбу. Они не обнаружили там ни одной живой души: мёртвые собаки валялись во дворе, все двери в доме были настежь, скотина из хлевов и сколько-нибудь ценные вещи из дома пропали, а хозяева вместе с рабами исчезли бесследно - все следы, которые могли бы подсказать, что здесь произошло, смыл ливень. По истечении срока, установленного законом на то, чтобы пропавшие дали о себе знать, всё нимфейское имущество Тисандра Старшего и своих старших братьев унаследовал буроволосый сын Атахеи.
  
  Пройдя под Посейдоновой аркой, Тисандр остановился на верхней ступени Царского причала и, сощурив глаза, глянул на переливающуюся на солнце зеленоватую рябь залива, с ползающими по нему, перебирая тонкими чёрными и красными ножками, кто к берегу, кто от берега, большими и малыми деревянными гусеницами и жуками. Широкая набережная справа и слева, напоминавшая вместе с отходившими от неё каменными и деревянными причалами изогнутую дугой огромную гребёнку, как всегда в погожие дни, была усеяна множеством делового и праздношатающегося народу и снующими между складами и причаленными кораблями вереницами полуголых рабов с различными грузами в руках и на спинах. Только центральный царский причал был свободен от кораблей и лодок; под колоннадой и на ступенях негромко переговаривались и перешучивались, высматривая заворачивающие в гавань корабли, десятка три торговых агентов и гетер; на самом причале, любуясь морской панорамой, сидели в обнимку несколько влюблённых парочек, несколько стариков ловили удочками рыбу, трое мальчишек бросали в море плоские гальки, соревнуясь, у кого она сделает больше прыжков, да неспешно прогуливались любители подышать влажным морским воздухом.
  Помахав с улыбкой рукой приветствовавшим его знакомым и пожелав удачной охоты высматривавшим добычу гетерам, Тисандр спустился со своими спутниками на набережную и неспешно пошёл в сторону Рыбачьей гавани. Почтительно окликая его по имени, владельцы стоявших у причалов паромных барок наперебой зазывали его к себе на борт. Тисандр выбрал ту, что уже была полна пассажирами и принадлежащими им грузами и готовилась отчалить. Как только Тисандр и его люди оказались на борту, стоявший у рулевого весла хозяин барки скомандовал помощнику отдать концы. Оттолкнувшись вёслами от мостков, рабы опустили лопасти в воду и, сгибая и разгибая на резкий отрывистый счёт хозяина прикрытые сшитыми из старой мешковины безрукавками спины, повлекли медленно набиравшую ход тяжёлую посудину против ветра и волн к выходу из бухты.
  На сей раз путь Тисандра был недалёк; как и ещё несколько человек, он попросил высадить его в Мирмекии: переплыть напрямую через бухту выходило дешевле и быстрее, чем ехать туда берегом на взятых в наём на постоялом дворе верховых лошадях или телеге. Глядя на медленно надвигавшуюся слева, вырастая из воды, отвесную зеленовато-серую скалу Мирмекийского мыса, с белокаменной беседкой над самым обрывом, Тисандр пребывал в задумчивости.
  Проплывя совсем близко (глубина позволяла) от внушающей невольный трепет своей массивностью Мирмекийской скалы, фанагориец Тимофей завёл барку в крошечную, разгороженную тройкой коротких каменных причалов гавань, втиснувшуюся в высокий каменный берег между двумя выдающимися в море скалистыми выступами - большим на западе и малым на востоке. От восточного выступа почти параллельно берегу вытянулась длинная каменная рука мола-волнолома с поднятым в гору большим пальцем маяка на конце, отгородившая гавань от широко разлившегося между Пантикапеем и Синдскими островами Пролива, оставив открытым проход в два плефра шириной у западной скалы.
  Заплатив паромщику диобол за себя и своих людей и пожелав ему удачного плавания на тот берег, Тисандр сошёл на причал. Выйдя на тянувшуюся вдоль причалов от скалы до скалы узкую набережную, он повернул налево. В отличие от кипучей пантикапейской гавани, здесь было тихо и пусто: с утреннего лова рыбаки уже вернулись, отправляться на вечерний было ещё рано, а большие торговые корабли редко когда сюда заплывали.
  Купив в притулившейся к подножью скалы торговой палатке белый пшеничный хлебец, Тисандр отдал его своему юному слуге и, держась за его плечо, словно слепой за поводыря, стал неспешно взбираться по вырубленной в восточном склоне узкой крутой лестнице к белеющему на вершине храму. Пройдя между угрожающе разинувшими зубастые пасти наверху лестницы каменными тритонами, Тисандр и его спутники оказались на небольшой, выложенной широкими серо-зелёными плитами площадке. В центре её, напротив входа в храм, возвышался двухступенчатый известняковый жертвенник, стенки которого украшали игривые дельфины, весёлые морские коньки и трезубцы. Помимо большого официального жертвенника, трёхступенчатый стилобат храма, как и на любом другом теменосе, окружали десятки небольших частных алтарей, как правило, оставленные в дар богу пережившими кораблекрушение гражданами и бывшими жрецами. Четыре массивные ребристые дорические колонны поддерживали треугольный фронтон, с которого, восседая с трезубцем на троне, взирал на раскинувшийся внизу город, расстилавшуюся за ним широкую гладь Пролива и едва выступающий вдалеке из воды азийский берег владыка морей Посейдон.
  На каменистой - без единого деревца и травинки - площадке вокруг храма не было ни души: стоящее высоко над заливом солнце прогнало мирмекийцев с улиц в прохладный сумрак домов.
  Ополоснув в стоящей сбоку жертвенника на массивной бронзовой треноге чаше руки и обрызгав водой лицо, Тисандр взял у раба хлебец и, взойдя на нижнюю ступень, скрошил его на алтарь, куда, шумно хлопая крыльями, поспешила слететься с резных храмовых капителей и фриза прожорливая стая разноцветных голубей.
  Обойдя храм с левой стороны, Тисандр и его спутники вышли через заднюю калитку в застроенную немногими домами небольшую седловину между стесанной и выровненной при постройке храма восточной макушкой горы и более высокой, нависающей над самым заливом западной вершиной, увенчанной, точно короной, круглой обзорной беседкой. Спустившись узенькой, точно щель, коротенькой улочкой, разделявшей два примыкавших к задней ограде храма дома, Тисандр упёрся в маленькую тёмно-синюю калитку прилепившегося к западной вершине дома. Слева, в нескольких шагах от калитки, выступала на пару локтей наружу стена пристройки, с узким прямоугольником похожего на бойницу оконца, справа уходила вниз по пологому, тесно застроенному домами северному склону горы более широкая дорога, вкривь и вкось вымощенная разновеликими булыжниками.
  Один из телохранителей-ахеев, выступив вперёд, постучал концом палки в калитку. Из открывшегося в калитке смотрового окошка на стоявших перед дверью глянули два мутных глаза, вслед за чем глухо звякнул засов и калитка со скрипом подалась наружу. Вместо традиционного старого раба-привратника в узком проходном коридоре за дверью оказался пожилой сивобородый воин в лёгких кожаных, с медными заклёпками, доспехах, без шлема и щита, но с висящим у левого бедра акинаком. Почтительно приветствовав Тисандра, страж, в ответ на его вопрос, доложил, что госпожа с сыном дома, а гекатонтарх в данный момент отсутствует. В широком дверном проёме слева виднелось небольшое караульное помещение, в котором скучали ещё четверо стражей: двое, закинув руки за голову, валялись на лежаках, ещё двое, сидя друг против друга, лениво метали на стоящий между ними квадратный табурет кости. Их шлемы валялись рядом на койках, щиты и копья подпирали стену по обе стороны двери.
  Пожелав воинам спокойной службы, Тисандр вышел через открытую перед ним рабом-подростком внутреннюю дверь на небольшой, мощёный гладким булыжником дворик, с прикрытой деревянной крышкой водяной цистерной в одном углу, мусорной ямой - в другом, и традиционным домашним жертвенником в центре. С трёх сторон дворик окружали одноэтажные хозяйственные постройки, с четвёртой, прислонясь задней стеной к отвесному боку скалы, высился двухэтажный жилой дом. Спереди, образуя навес перед андроном, к верхнему этажу примыкал широкий балкон на четырёх выкрашенных в жёлтый цвет витых деревянных столбах, закрытый вверху резной деревянной решёткой, увитой только начавшей выпускать первые светло-зелёные листочки виноградной лозой. Завернув с правой стороны за дом, балкон упирался в скалу, по пологому северному краю которой с балкона уходила к беседке на вершине ступенчатая дорожка.
  Вот уже пятнадцать лет в этом доме, под круглосуточным присмотром стражи, жила с сыном опальная басилиса Клеомена, дочь Камасарии и Аргота.
  
  Когда после гибели Аргота Клеомена с сыном попала в руки победителей, Гиликнид, доставив басилевса Перисада и басилису Апфию в освобождённую столицу, недовольно попенял Молобару за то, что тот по-тихому от них не избавился. Но Молобар не посмел взять на себя ответственность: как-никак она была царских кровей - родная тётка Перисада и Левкона (да и память о былой близости, наверное, сыграла свою роль). На совете с Левконом, Молобаром и Аполлонием Гиликнид предложил избавиться хотя бы от Клеомениного выблядка, но Левкон, сам недавно потерявший сына, решительно этому воспротивился: у него с Гереей детей больше не будет, - вдруг и Апфия не сможет родить Перисаду сына?
  Встал вопрос, что с ними делать дальше. Все эти дни Клеомену с сыном держали взаперти в подвале Нового дворца, но оставлять её вблизи Перисада было никак нельзя. Гиликнид предложил отправить её в Фанагорию под надзор младшего брата, но Клеомена, узнав о том, со слезами умоляла Левкона не увозить её за Пролив, где её и сына ждёт гибель, а отослать к тётке Диогении в Мирмекий. Гиликнид был вынужден скрепя сердце согласиться. Но оказалось, что мирмекийцы изгнали сестру ненавистного Аргота вместе с мужем из своего города.
  Младшая сестра Аргота Диогения была замужем за богатым мирмекийским рыбопромышленником Менократом, благодаря этому родству много лет подряд избиравшимся мирмекийским политархом. Во время захвата Мирмекия войсками Молобара восставшие горожане дочиста разграбили дом родичей ненавистного Аргота, а их самих уберёг от расправы лишь жреческий сан. У Менократа и Диогении был двадцатилетний сын Левкий - близкий товарищ царевича Гераклида, и две дочери: старшая замужем за местным виноделом, младшая - за столичным купцом, торгующим со Скифией. Ограбленные и изгнанные согражданами из Мирмекия, Менократ и Диогения явились к младшей дочери, но её муж отказался дать им приют, испугавшись, как бы и его самого с женой не постигла та же участь. Диогения с мужем отправилась в Скифский город к старшей сестре Энанфе - супруге знатного сатавка Навага. Их домоправитель сообщил, что Энанфа с мужем и врачом уехали в свою усадьбу за Длинной стеной, куда привезли их тяжелораненого у Феодосии сына Каданака, но всё же приютил изгнанников в доме Навага. Там их и разыскали воины Молобара.
  Доставленные в царскую цитадель, Менократ и Диогения готовились к самому худшему, как вдруг главные советники басилевса Перисада предложили вернуть им дом и всё имущество с условием, чтоб они приютили у себя бывшую басилису и её сына. Приведенная из подвала Клеомена, с трехлетним сыном на руках, кинулась со слезами в объятия плачущих тётушки Диогении и дядюшки Менократа. Потом Клеомена обратилась к расчувствованно улыбавшемуся царевичу Левкону с просьбой сопроводить её Мирмекий, так как никому другому она не доверяет. Левкон, сохранивший к бывшей невесте самые дружеские чувства, с готовностью согласился, тем более что кому-то нужно было убедить мирмекийцев отменить их решение об изгнании Менократа и Диогении.
  Когда Клеомену с сыном, тётушкой и дядюшкой уводили из дворца, в нижнем дворике им встретилась Герея. Узнав, что Левкон сам повезёт пленницу в Мирмекий, она вышла его проводить, не упустив случая взглянуть на бывшую невесту мужа, о которой тот проявлял в эти дни столь трогательную заботу. Одного взгляда на Герею Клеомене хватило, чтобы понять, что пока эта феодосийская рабыня жива, о том, чтобы вернуть любовь Левкона, ей нечего и мечтать.
  В крепости соматофилаков Клеомену с сыном, Диогению и Менократа усадили в закрытую кибитку и под охраной сотни воинов-синдов, назначенных Молобаром, повезли в Мирмекий. Там синды остались в качестве постоянного гарнизона, а десятерых возглавлявший синдский отряд гекатонтарх Сагарий, согласно полученным от Молобара указаниям, поставил круглосуточно охранять дом Менократа, не допуская к бывшей басилисе без его личного дозволения никого постороннего. Самой же Клеомене и её сыну дозволялось выходить из дома лишь в сопровождении охраны, а выйти за пределы города они могли не иначе, как с письменного разрешения Молобара (либо самого басилевса, разумеется).
  Прощаясь с Левконом, Клеомена сказала, что очень боится покушений Молобара и Гиликнида на себя и своего сына и умоляла в память об их былой дружбе и любви не забывать её и навещать хотя бы раз в месяц, чтобы убедиться, что она и её сын ещё живы. Левкон обещал. Так Клеомена сделалась мирмекийской затворницей.
  Сын Менократа и Диогении Левкий был в числе тех, кто вместе с Каданаком сопровождал поскакавшего за помощью к царю Скилуру Гераклида. Легко раненый стрелой в икру ноги, он после смерти Гераклида был отпущен царевичем Левконом, увёз раненого в грудь двоюродного брата Каданака в его усадьбу и оставался там с ним, пока тот не пошёл на поправку. Тем временем у самого Левкия его "пустяковая царапина" загноилась, и когда слуги Навага привезли его к родителям в Мирмекий, те, увидев его распухшую и побагровевшую ногу, ужаснулись. Лучший столичный врач, спешно привезенный Менократом, сразу распознав "убийцу воинов" гангрену, предложил отрезать ногу, но Левкий, представив себя, молодого и красивого, безногим калекой, не согласился, попросив отвезти его в храм Аполлона Врача. А когда горячие мольбы и богатые дары богу-целителю, вопреки его надеждам, не помогли, и ногу таки пришлось отрезать, Левкий умер от болевого шока...
  Менократ, покровительствуемый теперь уже царевичем Левконом, скоро вернул себе уважение сограждан и должность политарха. Прибыльная торговля солёной и копчёной рыбой и рыбными соусами вскоре с лихвой вернула ему все понесенные при перевороте потери. И даже потерю сына Менократу и Диогении со временем сгладила и смягчила любовь к сыну Клеомены, которого оба они стали называть внуком.
  Клеомена попросила дядюшку Менократа соорудить на вершине нависающей над домом скалы беседку, чтобы она с сыном могла оттуда безопасно любоваться на город и его окрестности - хоть какое-то развлечение для несчастной затворницы! Вскоре огороженная круглой мраморной балюстрадой смотровая площадка сделалась излюбленным местопребыванием Клеомены и её маленького сына, которого все в доме, включая и её, из Левкона ласково переименовали в Левконика. Посадив сына перед собой на широкий парапет, Клеомена часами глядела на залив, на Пантикапей и на парящую под облаками на горизонте серую башню царского дворца, мечтая однажды туда вернуться.
  - Смотри, - указывала она сыну на увенчанную серебристо-серой зубчатой короной вершиной вершину горы на западном берегу бухты, - там наш дом, там живёт твой отец - басилевс Перисад.
  - А почему мы живём здесь, а отец там? - спрашивал малыш.
  - Потому, что наши враги околдовали твоего отца и разлучили нас, спрятали нас от него сюда, - поясняла Клеомена. - Но настанет день, и мы туда вернёмся, а потом, когда ты вырастешь и станешь большим и сильным, ты сам станешь басилевсом.
  Но, конечно, не к ничтожному во всех смыслах Перисаду мечтала она туда вернуться...
  В следующий приезд Левкона, угощая его вместе с тётушкой и дядюшкой обедом (здесь же был, конечно, и её малыш), Клеомена сперва предалась со смехом дорогим для обоих воспоминаниям о беззаботно счастливых и радостных годах детства и юности, а затем упросила Левкона поведать о его любви к Герее, похищении её с брачного ложа и их жизни на Лесбосе. Узнав из его рассказа, что у Гереи больше не будет детей, Клеомена в душе возликовала.
  Дождавшись следующего его визита, Клеомена (опять-таки в присутствии сына, дядюшки и тётушки - Левкон избегал встречаться с ней наедине) попыталась оправдаться за измену Перисаду. Во-первых, она никогда не любила Перисада, потому что с самого детства всем сердцем полюбила и всегда любила только его - Левкона (и это была чистая правда, по крайней мере, сама она была искренне в том убеждена). Когда она узнала о его мнимой гибели (в которую все тогда в Пантикапее поверили), для неё будто погасло солнце. Аргот и Камасария выдали её за Перисада против её желания, убедив, что её долг родить от единственного оставшегося в живых Спартокида (и к тому же - весьма слабого здоровьем) сына - продолжателя царского рода. Во-вторых, несмотря на то, что Перисад куда уверенней чувствовал себя на обеденном ложе, чем на брачном, она честно блюла ему верность, пока не родила Перисаду долгожданного наследника, которого, в память о погибшем женихе назвала Левконом... А потом... выполнив свой долг перед царским родом, она посчитала, что тоже имеет право на женское счастье... Коварный синд Молобар соблазнил её - как выяснилось потом, по заданию заговорщиков, чтобы с её невольной помощью выкрасть Перисада.
  Выслушав её признание, Левкон, вздохнув, сказал, что вполне её понимает и не осуждает, ведь на нём самом из-за любви лежит куда более тяжкая вина - в преждевременной смерти отца. Но тут уж ничего не поделаешь - в прошлое возврата нет...
  Упросив однажды Левкона подняться с ней и сыном на только что обустроенную на скале смотровую площадку (Менократа как раз не было дома, а Диогения взбираться туда побаивалась), Клеомена предложила родить ему сына. Как и следовало ожидать, Левкон ответил отказом: даже отделённая от них огромным бирюзовым плащом залива, Герея незримо стояла между ними, неодолимо препятствуя их сближению.
  Левкон стал навещать Клеомену вдвоём с её двоюродным братом Каданаком, с которым крепко сдружился. Постепенно эти визиты становились всё реже, а через год-другой, убедившись, что на неё и её сына никто не покушается (Гиликнид и Молобар честно блюли вытребованную у них Левконом в присутствии Перисада клятву) и живут они в богатом доме Менократа вполне благополучно, Левкон и вовсе перестал наведываться в Мирмекий, дабы не бередить почём зря ревность Гереи, посылая время от времени проведать родню Каданака.
  Убедившись, что с Левконом дело не выгорит, Клеомена с первых же дней своего пребывания в Мирмекии завела себе любовника. Была она в самом расцвете молодости и красоты и не удивительно, что дядюшка Менократ охотно согласился стать её утешителем, а вскоре, после смерти Левкия, уже ей пришлось утешать и смягчать ласками его горе. Правда, дядюшка был почти на три десятка лет её старше и не способен был удовлетворить ненасытный любовный аппетит Клеомены, унаследованный, должно быть, от матери Камасарии. Поэтому вслед за дядюшкой она, по выработанной в Новом дворце привычке, без труда соблазнила и гекатонтарха охранявших её синдских воинов, благоразумно рассудив, что будет совсем не лишним привязать к себе своего стража крепкими любовными узами. А вдвое старшей её годами тётушке Диогении она посоветовала не растравлять понапрасну сердце обидой на неё, а завести себе в отсутствие пропадавшего с утра до вечера вне дома мужа утешителя-раба с крепким фаллосом и первая подала ей в том пример. Раб - всего лишь вещь, утверждала она, и его фаллос принадлежит хозяйке точно так же, как его руки и ноги. Как мужчины вовсю пользуются в своё удовольствие дырами рабынь, так и женщины, особенно не избалованные ласками своих мужей, по-справедливости, имеют полное право использовать для собственных утех своих рабов. Ведь время-то уходит неотвратимо, и никто из нас не становится красивее и моложе. Долго уговаривать тётушку не пришлось, и вскоре, повязанная общей тайной, робкая и слабохарактерная Диогения подпала под полное влияние племянницы и сделалась верной помощницей во всех её делах.
  Если родить сына Левкону Клеомена была бы счастлива, то забеременеть от Менократа, Сагария или кого-то из рабов ей вовсе не улыбалось. Вскоре она послала тётушку Диогению в Пантикапей к своей давней знакомой - известной повитухе и знахарке (а заодно и сводне) Феотиме, регулярно снабжавшей её в бытность басилисой противозачаточными снадобьями. (Верную рабыню Клеомены, служившую посредницей между нею и знахаркой, Гиликнид оказался отпустить с ней в Мирмекий, несмотря на все её просьбы (тут и Левкон не помог!). Пообещав отпустить на волю, он заставил её рассказать Перисаду о многочисленных изменах Клеомены с соматофилаками и рабами, от одного из которых она и родила Левкона, после чего рабыню, как соучастницу хозяйки, и чтоб порочащие басилевса сведения не вышли за стены дворца, утопили ночью в Проливе, а всех рабов из Нового и Старого дворцов отправили в каменоломни, заменив привезенными из Фанагории.) Сагарий распорядился впустить приведенную Диогенией знахарку в дом, уведомив в тот же день о её визите Молобара. Разменявшая пятый десяток лет Феотима была, как все повитухи, служительницей Гекаты - знахаркой и опытной гадалкой, знающей толк во всевозможных заклятьях, напусканиях сглаза и злых чар - как раз то, что было нужно Клеомене. Осмотрев по своей части Клеомену и Диогению и снабдив их препятствующими зачатью снадобьями, Феотима по ходу дела привычно выложила им все мало-мальски любопытные столичные новости и слухи, которых в силу своего ремесла знала великое множество. Получив щедрое вознаграждение, Феотима обещала являться к басилисе по первому зову.
  В тот же вечер в калитку Феотимы постучал раб с факелом и позвал её к роженице. В доме, куда привёл её раб, вместо роженицы повитуху ждал глава царской охраны Гиликнид. (Если Молобар, получив донесение Сагария, не придал значения визиту к Клеомене какой-то повитухи, то у Гиликнида были на сей счёт свои мысли.) На его грозный вопрос, что она делала у бывшей басилисы, Феотима без запинки ответила, что Клеомена купила у неё препятствующие зачатию снадобья и больше ничего.
  - Разве эти снадобья нельзя купить в Мирмекии?
  - Должно быть, басилиса покупала их у меня и прежде - не сама, конечно, а через рабыню.
  - А не была ли Клеомена беременна? Не помогла ли ты ей вытравить плод?
  - Нет-нет! Клянусь Гекатой, что нет!
  Предположив, что Клеомена и дальше будет обращаться к Феотиме, Гиликнид предложил ей в следующий раз подмешать в своё зелье отраву. Испуганно выпучив глаза, знахарка воскликнула, что это невозможно: Клеомена испытывает все снадобья на рабыне, а если применить медленный яд, то это станет заметно и опытный врач примет меры.
  - Да, травить нельзя...
  Гиликнид с минуту раздумывал, теребя бородку.
  - А можешь ты в другой раз дать ей такое снадобье, чтобы наоборот - поспособствовало зачатию? У тебя же наверняка есть и такие?
  - Есть. Могу, - поспешно заверила знахарка, облегчённо выдохнув. Но радость её оказалась преждевременной.
  - Вот и дай. А когда она понесёт и позовёт тебя избавиться от плода, сделаешь так, чтобы она истекла кровью. Я знаю, такие случаи в вашей практике не редкость.
  - Если плод уже большой, случается, - уныло подтвердила Феотима.
  - Ну вот!.. Сделаешь, как я сказал, отсыплю тебе золота столько, что детям и внукам хватит!
  Феотима согласно кивнула, понимая, что отказ означал бы для неё почти верную смерть.
  - Сделаю, как велишь, господин, - пообещала она.
  - Вот и хорошо! - обрадовался Гиликнид. - Апфия будет довольна. Только смотри, не вздумай со мной хитрить! - пригрозил он, надвинув на переносицу колючие брови. - Кстати!.. А не помогут ли твои снадобья забеременеть Апфии?.. Придёшь завтра во дворец. Если с твоей помощью басилиса сможет понести, получишь вдвое, втрое больше, чем за Клеомену! Станешь придворной лекаркой басилисы...
  Дав знахарке тетрадрахму, Гиликнид велел рабу отвести её обратно.
  И Феотима приступила к лечению своими снадобьями и заклинаниями басилисы Апфии и басилевса Перисада, как уже не раз до неё пытались многие учёные врачи, жрецы, знахари и ворожеи из разных боспорских и окрестных племён и ровно с тем же результатом.
  А что до Клеомены, то Феотима была достаточно умна, чтобы сообразить, что убив её, она, как ненужная свидетельница, вместо обещанного золота получит верёвку с тяжёлым камнем на шею. Поэтому, посещая раз в два-три месяца дом Менократа, она по-прежнему давала бывшей басилисе противозачаточные снадобья - благо, Гиликнид не мог её уличить. А что ни она, ни Апфия никак не могли от её зелий забеременеть, тут уж не её вина, а воля богов.
  Ни о том разговоре с Гиликнидом, ни о своих попытках вылечить от бесплодия нынешнюю басилису, Феотима Клеомене, разумеется, не сказала, не сомневаясь, что та тотчас попросила бы отравить басилису или, как минимум, тайно передать её письмо басилевсу. А так она, убедившись, что поблизости нет чужих ушей, всего лишь обратилась к ней, как к служительнице Гекаты, с просьбой научить её наводить порчу и налагать действенные заклятья, чтоб сжить со свету ненавистного человека. О том, кто этот ненавистный человек, нетрудно было догадаться. Феотима охотно проинструктировала её и Диогению, и Клеомена, прощаясь, не поскупилась на награду.
  Дождавшись сумерек, Клеомена и Диогения принесли в жертву Гекате чёрную курицу и принялись с глубокой верой в действенность злых чар налагать смертные заклятья и насылать порчу на ненавистных Герею (прежде всего - на неё!) и Апфию. Подумав, Клеомена добавила к ним и дочь Левкона и "рабыни" Элевсину.
  Когда дней через десять её вновь навестил Левкон, Клеомена участливо поинтересовалась здоровьем его жены и дочери. Поблагодарив, Левкон заверил, что обе чувствуют себя замечательно. Клеомена и Диогения решили, что прошёл ещё слишком малый срок, и, наверное, заклятья не действуют так скоро, но вечером, втайне от не подозревавшего об их колдовских манипуляциях Менократа, на всякий случай повторили всю процедуру заново.
  Среди вороха столичных новостей, которыми попотчевала их в следующий свой приход Феотима (дело было уже в предзимнюю пору), была долгожданная весть о болезни маленькой дочери царевича Левкона. Клеомена едва удержалась, чтоб не захлопать радостно в ладоши. Должно быть, родившейся на тёплом юге малышке трудно переносить наши зимние холода, предположила Феотима, глядя простодушно в заблестевшие радостно глаза Клеомены. В этот раз Клеомена заплатила за её снадобья особенно щедро. Оставшись одни, Клеомена и Диогения заключили друг дружку в радостные объятия, а вечером, для закрепления успеха, принесли в жертву Гекате, Аиду и Персефоне чёрного ягнёнка.
  Навестивший вскоре тётушку и двоюродную сестру Каданак сообщил, что царевич Левкон не смог прийти из-за опасной болезни дочери. Напустив скорбь на лицо, Клеомена попросила передать Левкону своё сочувствие и сказать, что она будет каждый день молить богов о выздоровлении несчастной малютки.
  Явившаяся через полмесяца на её нетерпеливый зов Феотима (Диогения больше не ходила к ней самолично, а посылала чёрного голубя, которого знахарка приносила к ним в своей плетёной корзинке; соседский мальчишка, приносивший Феотиме вернувшегося на его голубятню чёрного вестника, получал от неё в награду медный халк) сообщила, что бедная дочь Левкона по-прежнему находится между жизнью и смертью, и что по слухам её несчастная мать тоже слегла в горячке от переживаний. Как и рассчитывала хитрая повитуха, Клеомена, едва сдерживавшая бушевавшее внутри ликование, заплатила ей за благие вести, не жалея дядюшкиных денег.
  Однако затем Клеомену и Диогению постигло глубокое разочарование: несмотря на все их дары подземным богам и заклинания, Элевсине и Герее (не говоря уж о фанагорийке Апфие!) удалось благополучно пережить зиму и с приходом весеннего тепла поправиться. Может, мы что-нибудь делали не так, как учила знахарка, предположила Диогения, может, что-то важное упустили? Поколебавшись, Клеомена решила просить Феотиму самой навести порчу на её врагов.
  Явившаяся на её зов ведунья подробно рассказала о недавних празднествах в честь Диониса. В роли живого бога впервые выступил царевич Левкон (хоть лицо его было скрыто маской, никто не сомневается, что то был он), а звание его супруги - первой красавицы Боспора, по единодушному требованию толпы, было отдано Герее. Клеомена горько вздохнула: всего лишь год назад в роли первой боспорской красавицы встречала своего "супруга" Вакха (под маской которого скрывался её брат Гераклид) она сама. А теперь она лишь завистливо следила с вершины скалы вместе с сыном и Диогенией за прибытием в Пантикапей увитого зеленью корабля Диониса, верно угадав, что роли Диониса и его супруги достанутся Левкону и ненавистной Герее...
  Выслушав под конец просьбу Клеомены, Феотима, секунду помедлив, объявила, что её заклинания не повредят Апфие, Герее и Элевсине, поскольку в её сердце нет к ним ненависти и вражды, а заклятье лишь тогда имеет силу, если к ним самолично прибегает тот, кто желает нанести вред своему врагу. Но знахарка согласилась присутствовать вместе с Диогенией при заклинаниях Клеомены и проследить, чтобы обряд был выполнен правильно. Уходя следующим утром, Феотима посоветовала не докучать Гекате и подземным богам слишком частыми мольбами, а набраться терпения, ведь с подобными просьбами к ним обращаются многие, и они не могут помочь всем сразу. Лучше всего приносить жертвы подземным богам в полнолуние - и непременно по чётным дням.
  Что до Левкона, то, натерпевшись за зиму страху, он с первым же кораблём послал (с согласия Гереи) письмо на Лесбос к своему другу Эпиону, умоляя того приехать на Боспор. Приплыв через пару месяцев в Пантикапей, Эпион поселился в Старом дворце в качестве домашнего врача Левкона. Успокоившись насчёт здоровья жены и дочери, Левкон попросил Эпиона, если это возможно, помочь Перисаду и Апфии зачать ребёнка, дабы древний род Спартокидов не оборвался на них с братом. Осмотрев басилевса и басилису, Эпион объявил, что проблема в Перисаде. Целый год понадобился затем Левкону, Гиликниду и Апфии, чтобы уговорить Перисада, переборов страх, доверить свой фаллос Эпиону. Зато когда Апфия наконец забеременела и родила долгожданного наследника - ещё одного Перисада - радости царской четы не было предела. Из всей царской родни только Герея и Клеомена были опечалены этим счастливым событием. Осыпанный царскими милостями Эпион по настоянию Перисада, Апфии и Гиликнида перебрался из Старого дворца в Новый, чтобы неусыпно следить за драгоценным здоровьем наследника, сделавшись придворным лекарем. (Позже Апфия родила ещё одного мальчика и девочку, но те, несмотря на все познания и искусство Эпиона, умерли через несколько часов и дней.)
  Итак, время шло, а тёмные силы аида, похоже, и не думали повергать в прах врагинь Клеомены, заставив её наконец усомниться в действенности словесных проклятий, не подкреплённых порцией хорошего яда. Выслушав её упрёки, изворотливая Феотима предположила, что, должно быть, кто-то в царстве Аида препятствует её желаниям. Быть может, это басилиса Камасария, недовольная, что её мужа и сына не положили рядом с ней в царском склепе. А может, это души её отца Аргота и брата Гераклида выказывают в такой способ своё недовольство, что их, словно нищих или рабов, зарыли в безымянной могиле. (Год назад торжествующие победители не дозволили захоронить "мятежников и узурпаторов" Аргота и Гераклида в царском склепе рядом с гробами законных басилевсов и басилис; Левкон едва отговорил Гиликнида и Молобара от жестокого намерения бросить их тела в Пролив на съедение рыбам.)
  Феотима решила, что выкрутилась без ущерба для репутации из щекотливого положения - ведь вряд ли Аргот и Гераклид когда-нибудь упокоятся в царском склепе. Но не тут-то было - Клеомена была слишком упряма, чтобы так легко сдаться! Вскоре Клеомена отправила письмо Каданаку с просьбой привести к ней Левкона по очень важному семейному делу. Когда они явились, Клеомена обратилась к Левкону с просьбой уговорить брата-басилевса дозволить перезахоронить, хотя бы тайно, останки Аргота и Гераклида в царской гробнице рядом с Камасарией. Об этом якобы попросила сама матушка Камасария, явившись недавно к ней в сновидении.
  Левкон обещал рассказать о желании Камасарии брату. Через пять дней он известил в письме Клеомену, что, к сожалению, в их общей просьбе отказано: Гиликнид усомнился в правдивости её слов, заявив на совете у басилевса, что если в течение трёх ближайших ночей Камасария явится во сне самому басилевсу Перисаду и подтвердит ему своё желание, - только в этом случае её просьба будет исполнена. Понятное дело, что Перисаду ничего подобного не приснилось.
  Вскоре Клеомену осенила новая мысль: почему бы не устроить отцу и брату достойную гробницу прямо здесь - в примыкающей к дому скале? Выслушав её, дядюшка Менократ испуганно замахал руками: вырубить тайком склеп в скале никак невозможно - нужно дозволение властей. Пришлось неугомонной Клеомене приглашать на разговор Левкона ещё раз. (Она, конечно, могла бы сообщить ему о своей задумке и письменно, но хотелось лишний раз его увидеть, тем более, что сам он в последнее время совсем забыл к ней дорогу.)
  Против того, чтобы перезахоронить кости Аргота и Гераклида в Мирмекийской скале приближённые басилевса Перисада возражать не стали, поставив лишь условие, чтобы ни снаружи, ни внутри не было никаких надписей о том, кто там захоронен. Призвав на подмогу царевича Левкона, Менократ уговорил сограждан дать в виде исключения согласие на устройство в примыкающей к его дому скале, которую он за немалые деньги выкупил у города в частную собственность, гробницы для костей Аргота и Гераклида: дав приют опальной басилисе Клеомене, пусть уж заодно приютят и бренные останки её отца и брата. После того как жрецы соседнего храма Посейдона (одним из них был Менократ), совершив жертвенное гадание, определили, что бог не возражает против такого соседства, разрешение было дано.
  Менократ нанял в Пантикапее архитектора и четырёх крепких вёсельных рабов, сидевших без дела взаперти в портовом пакгаузе (дело было осенью), и работа закипела. Менократу не пришлось нести все расходы одному: часть денег на благое дело дал Левкон, ещё часть - муж Энанфы Наваг. По желанию Клеомены в толще скалы недалеко от вершины были вырублены рядом два погребальных склепа: один для отца и брата, другой для неё самой - ведь и её навряд ли удостоят захоронения рядом с матерью в царской усыпальнице.
  Через год гробница была готова. В одну из холодных ветреных осенних ночей, в присутствии царевича Левкона, Менократа, Навага, Каданака, Энанфы, Диогении, их дочерей с мужьями, Клеомены и гекатонтарха Сагария с двумя десятками воинов, рабы раскопали тайную могилу Аргота и Гераклида в самой дальней части некрополя, где зарывали рабов, собак и всякую падаль с городских улиц. При свете факелов в руках воинов, под тихий плач женщин, рабы переложили не до конца сгнившие останки в сосновый гроб, обитый внутри красным "царским" сукном. Закрыв крышкой, гроб поместили в кибитку и повезли в Мирмекий. Родственники тесной кучкой в скорбном молчании двинулись следом. Роняя беззвучные слёзы, Клеомена тяжело опиралась на руку Левкона. Через час кости Аргота и Гераклида упокоились в каменном саркофаге в толще атакуемой грохочущими внизу пенными штормовыми валами скалы.
  Следующей ночью (было как раз полнолуние) Клеомена возобновила попытки силой своей непримиримой ненависти спровадить в царство Аида стоявших у неё на пути врагов, добавив в их число и родившегося к тому времени сына Перисада и Апфии. Но и теперь, сколько ни резала она чёрных собак, кур, козлят и ягнят в жертву подземным богам, сколько ни шептала заклятий и проклятий - тёмные силы оставались глухи к её мольбам: должно быть, дары Апфии и Гереи Аполлону и Афродите перевешивали, а лекарское искусство нового царского врача Эпиона стало надёжным щитом от её вредоносной ворожбы.
  А годы тем временем шли и шли...
  Сын Апфии, маленький Перисад, рос крепким и здоровым мальчиком и, в отличие от её Левконика, как уверяли Клеомену, наружно был точной копией Перисада Старшего. Постепенно Клеомена смирилась с горькой мыслью, что на ту сторону залива ей уже не вернуться...
  Не в пример сыну Апфии, её Левконик рос слабеньким и болезненным. Тётушка Диогения и дядюшка Менократ очень к нему привязались и баловали. Клеомена же, по мере того, как таяли её надежды, что Перисад вспомнит о нём и вернёт во дворец, как единственного продолжателя царского рода (какая досада, что даже с ней, своей матерью, Левконик не был схож ни единой чертой - словно кукушонок в чужом гнезде!), всё больше охладевала к нему и отстранялась, словно медведица или волчица от подраставшего детёныша. Занятой любовными утехами со своими стражами и дядюшкиными рабами, для сына у неё не находилось ни времени, ни ласковых слов. Подросши, Левконик почувствовал холодность матери и всячески пытался вернуть былую её любовь, но тщетно, и очень страдал от этого. Никто больше не называл его царевичем. На его вопросы об отце, ему теперь говорили, что его отцом был Левкий, сын Менократа и Диогении: он был воином и погиб на войне. Со временем не только Левконик, но и Менократ с Диогенией искренне в это поверили.
  Когда Левконику исполнилось семь лет, Менократ отвёл его к лучшему в Мирмекии учителю Аристомаху и внёс в список учеников как своего внука, сына Левкия. Но уже на следующий день Левконик вернулся домой в слезах, рассказав сквозь плач, что соученики дразнили его выблядком и говорили, что его мать Клеомена - порная (слов этих Левконик не понимал, но по тону и смеху мальчишек догадался, что они должны быть очень обидны), и что басилевс Перисад выгнал её из дворца и заточил на Мирмекийской скале за то, что она прижила его от раба. Как ни успокаивали Левконика Менократ, Диогения и Клеомена (сама кипевшая от негодования), уверяя, что он сын Левкия, а мальчишки всё врут, Левконик заявил, что в школу больше не пойдёт.
  На другой день Менократ таки повёл его в палестру - чтобы наказать обидевших его мальчишек. Все, на кого указал Левконик, были тут же нещадно выпороты помощником учителя, после чего Аристомах строго предупредил всех, что подобная участь ждёт каждого, кто вздумает дразнить и обижать внука почтенного Менократа или его мать. Слушая свист розог и визги полосуемых по голому заду мальчишек, Левконик довольно улыбался.
  Но мальчишки не простили ябеду. Никто не хотел с ним знаться, а через несколько дней они подстроили так, что Левконик провинился перед учителем, и уже ему самому - впервые в жизни! - пришлось отведать безжалостной учительской лозы. Зарёванный Левконик опять объявил дома, что к учителю больше не пойдёт, и тут уж и Клеомена вступилась за сына, сказав, что нужно купить или нанять для него домашнего учителя.
  Через несколько дней Левконик опасно заболел, покрывшись красной сыпью. Спешно вызванный лучший мирмекийский врач Дионисодор, много лет лечивший семью Менократа, приготовив лекарства, признался, что не уверен в успешном исходе. Менократ, Диогения и Клеомена запаниковали. Менократ сказал, что хорошо бы его осмотрел царский врач Эпион, о врачебных чудесах которого идёт слава по всему Боспору. Но не прикажет ли ему Апфия вместо помощи добить ребёнка, усомнилась Клеомена. Всё же, по настоянию Менократа и Диогении она написала письмо Левкону, упомянув в нём о своих опасениях, и Менократ сам умчался с ним в Пантикапей. Оросив кровью жертв алтари Аполлона Врача и Асклепия, через час он вернулся с царевичем Левконом, Каданаком и Эпионом. Осмотрев Левконика, Эпион оставил лекарства и инструкцию по уходу за больным, посоветовав, после того как мальчик выздоровеет, основательно заняться укреплением его тела в палестре, на стадионе и - что особенно полезно - плаванием в море, поскольку только в крепком, здоровом теле и дух будет всегда здоровый.
  Левкон и Каданак, которым Клеомена пожаловалась на нелады сына с местными мальчишками, пообещали подыскать для него в столице хорошего домашнего учителя, а присутствовавшему при разговоре гекатонтарху Сагарию (ответственному перед Молобаром за жизнь и здоровье Клеомены и её сына), Левкон посоветовал поручить физическое воспитание и закалку мальчика одному из опытных декеархов.
  После того как Левконик оправился от болезни, Каданак, как и обещал, привёз ему из Пантикапея учителя. К разочарованию Клеомены, надеявшейся, что учитель будет молодым и пригожим, Пасикрат (так звали учителя), оказался ветхим семидесятилетним старцем, с лысой как яйцо головой, большими мясистыми ушами и изрытым глубокими морщинами лицом, опушенным внизу редкой белой бородой. Каданак, который когда-то сам был его учеником, заверил, что никто не обучит Левконика школьным наукам лучше, чем Пасикрат.
  Левконик оказался учеником ленивым и капризным, он не любил утруждать себя ни умственным, ни физическим усилием, но Пасикрат был упорен и терпелив. Не прибегая к розгам (таково было условие Клеомены), а побуждая подопечного к учёбе любимыми сладостями, он помалу обучил его чтению, письму и основам счёта, после чего по заведенному в эллинских школах порядку приступили к штудированию Гесиода, Гомера и Эвклида. "Теогония" и "Илиада", с её скучным перечислением ахейских племён и вождей и длинными описаниями сражений, Левконику пришлись не по нраву. (Он вообще был робок и не воинственен, быть может оттого, что рос без друзей-сверстников, с которыми можно было поиграть в войну, и Сагарий напрасно пытался заинтересовать его упражнениями с оружием, до которых так падки все мальчишки.) Зато о приключениях Одиссея он читал с удовольствием. Больше всего Левконик любил в хорошую погоду сидеть в одиночестве (разумеется, не считая следовавшего всюду за ним как тень раба-педагога) в беседке на вершине скалы и, глядя на убегающую на юг зеленовато-голубую дорогу Пролива и бесшумно скользящие по ней, дружно толкаясь лапками-вёслами или расправив широкие разноцветные паруса, корабли, воображать себя то Одиссеем, то Ясоном, то Тесеем, мечтая однажды захватить с верными товарищами в мирмекийской (а лучше - в пантикапейской!) гавани самый большой и быстроходный корабль и отправиться на нём в далёкое плавание. Сперва туда, к Эвксину, потом - к берегам волшебной Колхиды и всё дальше и дальше на юг - в Элладу, плыть и плыть до самых Геркулесовых Столбов и окружающего земную твердь таинственного, полного страшных чудовищ Океана... А потом первым из всех людей проплывя по Океану вокруг всей Земли, вернуться через десять лет, всем на удивление, с несметными богатствами на Боспор с другой стороны, отыскав путь по рекам и озёрам из Гирканского моря в Меотиду... Только где же ему найти верных друзей, чтобы захватить корабль? Уж конечно, не среди злых и глупых мирмекийских мальчишек! Может, поискать себе товарищей в Пантикапее? Вот только как туда попасть? Понятно, что отправиться туда надо одному, без взрослых, которые станут ему всячески мешать осуществить задуманное.
  Левконик начал обдумывать план. Прежде всего нужно добыть денег - без них далеко не уедешь! Украсть сложно: дед Менократ, бабка Диогения и учитель Пасикрат держат деньги в сундуках под замками. И однажды за завтраком Левконик заявил, что желает, чтобы за успехи в учёбе ему платили не сладостями (ведь он уже не маленький!), а деньгами. Менократ умилился проклюнувшейся у его любимца предприимчивости, и договор был заключён. Следующая его мысль была, что для того, чтобы другие мальчишки признали его своим вожаком и навклером, он должен быть не только умнее, но и сильнее их всех. И он стал с куда большим рвением заниматься с весёлым декеархом Мастусом (которого мысленно наметил себе главным помощником) борьбой, гопломахией, стрельбой, научился плавать и нырять как рыба.
  Когда Левконику было тринадцать лет, после скоротечной болезни лёгких умер Менократ, завещавший всё своё имущество жене Диогении, а после неё - внуку Левконику. Перед тем как его понесли хоронить, Клеомена тайком спрятала у него под рукой свинцовую пластинку с просьбой к Аиду забрать к себе Герею и Апфию. Фактическим хозяином в доме стал гекатонтарх Сагарий, поселившийся в бывших покоях Менократа (хотя имел в городе собственный дом, законную жену и детей, перевезенных сюда десять лет назад из Синдики), дабы взять на себя многотрудные обязанности управляющего оставшимся без крепкой хозяйской руки большим Менократовым хозяйством, оставаясь при этом начальником мирмекийского гарнизона и надёжным охранником опальной басилисы и её сына.
  Три месяца спустя Сагарий сообщил Клеомене и Диогении только что долетевшую из столицы весть о внезапной смерти сорокалетней басилисы Апфии. Клеомена возликовала, не стесняясь Сагария и Диогении, и тут же устроила с ними праздничную пирушку, назвав её поминальной. Смерть проклятой фанагорийки вновь всколыхнула в её душе угасшую было надежду вернуться в царский дворец. Сбросив одежду, Клеомена внимательно оглядела себя в большом бронзовом зеркале. В свои тридцать три года она немного располнела, но всё ещё была очень хороша и аппетитна (в самом бабьем соку, как сказал тотчас облапивший её сзади за груди Сагарий) - больше двадцатипяти ей ни за что не дашь! А появившиеся на лице тонкие паутинки нисколько не видны под умело наложенным макияжем. Так неужели увидев её, Перисад не соблазнится? не вспомнит про их былую любовь?.. Нужно только напомнить ему о себе, нужно, чтобы он её увидел. Она даже готова оставить здесь на попечении Диогении Левконика, коль он ему неприятен, а самой стать нежной и заботливой матерью сыну Апфии... Конечно же, самый подходящий случай увидеться с Перисадом - предстоящие похороны Апфии. Ведь она, как представительница царской семьи, имеет право и просто обязана (конечно, без Левконика) отдать последний земной долг умершей басилисе!
  Когда она объявила об этом вслух, Сагарий сказал, что сам он разрешить подобное не вправе, но доложит о её желании Молобару, и если тот дозволит... Клеомена с неудовольствием перебила его, сказав, что не нужно никого посылать к Молобару, а лучше она напишет Левкону, чтобы тот добился для неё разрешения от самого Перисада - так будет вернее. Сагарий не возражал, и через час его гонец скакал с письмом Клеомены в Пантикапей, получив устный приказ гекатонтарха, прежде чем идти к Левкону, доложить о желании бывшей басилисы присутствовать на похоронах архистратегу Молобару (помимо чувства долга по отношению к архистратегу, у Сагария был и личный интерес: ему очень не хотелось потерять Клеомену).
  Царский дворец, куда явился в поисках архистратега гонец, был полон вельмож и богачей, спешивших разделить с басилевсом его горе. Молобар, которому один из стражей доложил о гонце из Мирмекия, не отходивший вместе с высшими сановниками от безутешного Перисада, послал узнать в чём дело зятя Горгиппа.
  Выслушав в нижнем дворике гонца, Горгипп завёл его в пустой кабинет Гиликнида и вскоре привёл туда тестя. Молобар забрал у гонца послание Клеомены, сказав, что сам отдаст его наверху царевичу Левкону. Вручив воину кошель с миной серебра, Молобар велел передать его и свою благодарность Сагарию и сообщить, что указания насчёт Клеомены позднее привезёт особый гонец.
  Сорвав печать, Молобар передал письмо Клеомены зятю - у того глаза помоложе. Возвращая письмо тестю, тот спросил, исполнит ли он просьбу Клеомены. Молобар ответил, что посоветуется с Гиликнидом и Аполлонием, но его мнение - этой порнае на похоронах басилисы не место, и, взявшись за дверную ручку, предупредил Горгиппа, чтоб не проболтался Левкону.
  Поднимаясь вместе с натужно дышащим Молобаром на верхний этаж (утопающее в цветах ложе покойной басилисы - было начало осени - стояло посреди убранной венками и гирляндами цветов Тронной залы), Горгипп подумал, что вот удобный случай ему поглядеть на бывшую любовницу тестя. В молодые годы она была необыкновенно хороша, и он, как и многие молодые люди его круга, мечтал стать её возлюбленным, завидуя охранявшим царский дворец соматофилакам. Интересно, какова она сейчас? Ей сейчас немного за тридцать - должна быть как спелая ягодка! Почему бы не привезти её втайне от Молобара вечером к царскому склепу, а после увезти на всю ночь в какую-нибудь усадьбу, воплотив ту давнюю мечту?
  Улучив подходящий момент, Горгипп вытащил на галерею двух присутствовавших в этот час в Тронной зале приятелей и поделился с ними возникшей у него задумкой. Один из этих приятелей был служивший под его началом в боспорской коннице гекатонтарх Муннак - сын этнарха дандариев Метака, второй был лицом цивильным - друг детства, племянник этнарха керкетов Атарба Тисандр, у которого как раз имелась неподалёку от Пантикапея подходящая усадьба.
  Выслушав Горгиппа, Тисандр раскритиковал его план. Насколько он понял, бывшая басилиса хочет прибыть на похороны не из любви к усопшей, а в надежде вымолить прощение у Перисада и вернуть его любовь. Помогать ей в этом против воли Молобара, Гиликнида и Аполлония неразумно - если только Горгипп не задумал совершить с её помощью государственный переворот, устранив от власти стариков, и самому стать возлюбленным вернувшейся на трон басилисы, как когда-то его тесть (Тисандр улыбнулся и лукаво подмигнул Горгиппу). Если же его цель просто немного с ней развлечься, то поступить следует по-другому: вывезти её из Мирмекия вроде как на похороны и отвезти прямиком к нему в усадьбу, а утром доставить обратно.
  Горгипп и Муннак с готовностью приняли откорректированный Тисандром план. Тогда дело лишь за тем, как выманить Клеомену из Мирмекия, ухмыльнулся Тисандр. Горгипп сказал, что сам съездит за ней и заберёт её именем Молобара. Муннак возразил, что Сагарий может её не отпустить без письменного приказа.
  - Отпустит, куда он денется! - отмахнулся Горгипп. - Он меня хорошо знает.
  Когда вечером накануне похорон Апфии Горгипп и Муннак неожиданно заявились в дом покойного Менократа, Сагарий действительно заикнулся о письменном приказе.
  - Молобару сейчас не до писанины - он не отходит от басилевса, который и сам, того и глядишь, помрёт с горя. Он потому и послал меня. Или моего слова тебе недостаточно? - с нажимом в голосе спросил Горгипп, вперившись взглядом мимо него в вышедшую в этот момент из андрона во двор в сопровождении моложавой старушки и подростка миловидную женщину.
  - Архистратег Молобар приказал мне доставить тебя тайно к нему для разговора, - пояснил Горгипп, после того как Сагарий представил ему и Муннаку бывшую басилису, её сына и хозяйку дома. Отвечая улыбкой на благодарную улыбку Клеомены, он мысленно ликовал, что узница ещё вполне сохранила былую красоту, и он не зря затеял эту авантюру.
  Сагарий выразил желание поехать вместе с ними.
  - Не надо, без тебя управимся! - резко возразил Горгипп. - Охраняй лучше мальчика!
  Устремив на мать просящий взгляд, Левконик сказал, что тоже хочет поглядеть на похороны басилисы (ему хотелось увидеть, наконец, басилевса Перисада и жену царевича Левкона - бывшую рабыню, ради которой тот отказался от царства).
  - Нам велено привезти только Клеомену, - извиняющимся тоном пояснил Горгипп. - Если ты готова, прошу пройти к кибитке, - посторонившись, пригласил он к выходу Клеомену.
  Диогения попросила подвезти её с Клеоменой до города: она хочет навестить сестру Энанфу и вместе с ней проводить бедняжку Апфию в последний путь. Против этого Горгиппу нечего было возразить. Левконик тотчас попросил Диогению взять и его с собой.
  - Нечего тебе там смотреть! Ступай немедля в дом! - прикрикнула на обиженно закусившего губу сына Клеомена.
  Осторожный Сагарий всё же выпросил напоследок у Горгиппа расписку с его собственной печатью о том, что он забирает царевну Клеомену по распоряжению архистратега Молобара.
  - Чур та, что помоложе, моя! - подмигнул с довольной ухмылкой Горгипп скакавшему бок о бок Муннаку, выехав впереди запряженной парой вороных кибитки за ворота Мирмекия.
  - Договорились! - осклабился в ответ дандарий. - Только надо было ещё и мальчишку захватить - для Тисандра!
  И оба радостно заржали, напугав рванувших намётом коней.
  
  После отъезда матери и бабки и отправившегося проводить их до городских ворот Сагария Левконик торопливо взбежал на вершину скалы, откуда весь Мирмекий был как на ладони. Полезшего было следом раба Сарма он, гневно окрысившись, согнал обратно в дом. Минут пять он следил, как кибитка, сопровождаемая сзади двумя десятками конных воинов в островерхих варварских башлыках, катилась между домами с горы, затем, пропав ненадолго из виду, выехала через северо-западные ("Пантикапейские") ворота из города и, быстро уменьшаясь в размерах, укатила берегом бухты к Пантикапею. Переведя взгляд на увенчанную зубчатой белокаменной короной Пантикапейскую гору, за которую только что закатилось дневное светило, он вернулся по оловянной глади залива в Мирмекий и, перегнувшись через мраморное ограждение беседки, несколько минут глядел на мягко плескавшееся внизу под скалою море. Наконец, решился.
  Спустившись в дом, он незаметно для рабов (оставленные без присмотра, те - в том числе и педагог Левконика Сарм - тотчас воспользовались этим, чтобы сожрать на кухне лишний кусок, хлебнуть втихаря неразбавленного вина и торопливо перепихнуться) стащил бельевую верёвку и вернулся на скалу.
  Левконик был уже в том возрасте, когда стремление поступать наперекор взрослым особенно сильно. Вот и теперь желание назло матери и Сагарию побывать на похоронах басилисы пересилило страх высоты (к тому же он рассчитывал до рассвета незаметно вернуться тем же путём обратно). Привязав конец верёвки к столбику ограждения, он осторожно спустился к подножью утёса, погрузившись по пояс в тёплую воду. Пройдя по камням под круто снижающимся на север берегом, миновал с тревожно колотящимся сердцем высящуюся у самой воды крайнюю западную башню и, отойдя на всякий случай подальше от города, выбрался на дорогу. Воздух уже начал наливаться темнотой и, боясь опоздать, Левконик припустил рысцой к Пантикапею, поминутно оглядываясь на удалявшиеся городские ворота: не скачет ли за ним погоня во главе с разъярённым Сагарием? Но его опасения были напрасны: ворота оставались закрытыми и дорога - что впереди, что сзади - была совершенно пуста.
  Ворота Пантикапея по ту сторону перегораживающей речку каменной дамбы тоже оказались закрыты, и Левконик, переведя дух, потрусил дальше вдоль длинного узкого пруда, с интересом разглядывая тянувшуюся по другую сторону высокую зубчатую стену.
  Перемахнув по каменному мостку через вновь сузившуюся до четырёх-пяти шагов речку, дорога плавно завернула вслед за крепостной стеной влево, открыв взору Левконика западные ворота, с черневшей над ними на окрашенном закатным багрянцем полотнище неба массивной конной статуей построившего крепостную стену басилевса. Всё пространство между городской стеной и ограждающей долину с севера продолговатой крутосклонной возвышенностью было усеяно серыми прямоугольниками надгробий, чёрными копьями кипарисов и туй, среди которых тут и там возвышались округлые травянисто-зелёные холмы древних царских курганов. Между городской стеной и вытянувшимся на южной стороне дороги в полусотне шагов от ворот приземистым прямоугольником постоялого двора студенисто шевелилась тёмная, многоголовая людская масса.
  Опасливо оглядываясь вокруг, чтобы не попасться ненароком на глаза бабке или матери, Левконик замешался в толпу как раз, когда от тех, кто стоял близ ворот, полетела в задние ряды радостная весть, что носилки басилисы показались на изгибе Скифской улицы. Вскоре до замершей и притихшей толпы донеслись из-за стены протяжные стоны флейт и вопли плакальщиц. Через минуту Левконик, оседлавший по примеру многих подростков одну из надгробных стел, увидел выплывшие вслед за музыкантами и плакальщицами из ворот на плечах одетых в тёмные хитоны царских рабов погребальные носилки. Лежавшую в них басилису Апфию было не разглядеть среди увивавших опоры шатровой крыши гирлянд и россыпи покрывающих саван белых и жёлтых цветов. За носилками, отгороженные от молча глазеющей толпы сомкнутыми щитами и поднятыми копьями соматофилаков, понуро брели родичи покойной басилисы. В первом ряду крайним справа шёл хорошо знакомый Левконику царевич Левкон. Рядом ним - низкорослый толстяк с заплаканным, пухлым, некрасивым лицом. По опоясывающей его голову белой златотканой диадеме Левконик догадался, что это и есть басилевс Перисад. За басилевсом Левконик разглядел толстого мальчика лет семи и тоненькую девочку лет десяти. К сожалению, супруга Левкона Герея, о которой возвестили прошелестевшие в толпе восторженные шепотки, шла с дальней от Левконика стороны, и сколько он ни вытягивал шею, что-нибудь разглядеть под накинутым на голову фиолетовым пеплосом ему так и не удалось.
  В шаге за царской семьёй валила тесная толпа приближённых к трону вельмож - друзей басилевса и фанагорийской родни басилисы; мужчины все шли с опущенными долу скорбными лицами, женщины всхлипывали, дети испуганно таращились по сторонам. Ни матери, ни бабки Диогении в провожающей покойницу скорбной толпе Левконик не заметил.
  Вместе с окружавшим его простонародьем Левконик побежал между надгробий за носилками к царской усыпальнице, сооружённой сотню лет назад архонтом Гигиэнонтом в сотне шагов от Скифских ворот по правую сторону от уходящей к Ближней стене дороги. Надземная её часть представляла собой небольшой храм, окружённый ребристой коринфской колоннадой и строем близко растущих кипарисов, в глубине которого, у дальней стены, восседали на белокаменных тронах владыка подземного мира Аид и его супруга Персефона. Перед ними, от середины храма уходила под землю широкая каменная лестница, спускавшаяся к широким двустворчатым дверям расположенного под статуями склепа. Стены по бокам лестницы и над дверями украшали мраморные барельефы, изображавшие сошествие душ умерших в подземный мир, а на дверных створках сидели на задних лапах мордами друг к другу два медных Кербера, охраняя покой лежащих за дверями в резных каменных саркофагах и деревянных гробах архонта Гигиэнонта, его дочери - басилисы Алкатеи, сына Алкатеи Спартока, двух правивших после Спартока Перисадов, их жён, братьев, сестёр, дочерей и последней удостоившейся упокоиться здесь басилисы Камасарии. Места там ещё оставалось довольно для многих поколений Спартокидов.
  После того как ворота поглотившей очередную царственную жертву усыпальницы закрылись, людская река понесла Левконика вслед за царской семьёй к Скифским воротам, и он решил, что раз уж вырвался в первый раз из Мирмекия на волю, то глупо будет вернуться назад, не посмотрев Пантикапей. Он переночует в каком-нибудь закутке - благо, ночи ещё по-летнему тёплые! - а завтра поглядит вблизи на царский дворец, обойдёт и осмотрит хорошенько Акрополь и весь город. Эх, жаль не догадался взять с собой денег, чтоб вернуться домой в лодке через залив! А мать, бабка Диогения и Сагарий пускай завтра побегают, попереживают, куда он пропал!
  
  Едва носилки Апфии внесли в освещённый сотней факелов храм Аида и Персефоны, Горгипп, Муннак и Тисандр, незаметно отстав от родных, нырнули в толпу простонародья. Вскочив на ждавших их на постоялом дворе коней, они, объехав толпу, поскакали в сгустившемся сумраке наступающей ночи в Тисандрову усадьбу, где под охраной Муннаковых дандариев томилась в тревожном неведении Клеомена.
  Клеомена приготовилась к трудному разговору с Молобаром, но среди прискакавших в усадьбу поздним вечером мужчин архистратега не оказалось. Двоих она уже знала, третьим оказался хозяин усадьбы.
  На её вопрос о Молобаре Горгипп отшутился:
  - На кой ляд тебе этот трухлявый пень? Молобар уже староват для тебя! Ха-ха-ха!.. Глянь, каких молодцов я тебе привёл! Нас сегодня ждёт славная ночка, а завтра утром ты ещё поблагодаришь меня. Хе-хе-хе!
  Приобняв Клеомену, Горгипп повёл её в спальню (он уже не раз бывал здесь прежде и ориентировался, как у себя дома) - Клеомена не сопротивлялась. Муннак, следя жадным взглядом за ладонью приятеля, уверенно оглаживавшей поверх хитона широкий гладкий круп бывшей басилисы, двинулся следом. Через минуту явился с кувшином вина Тисандр. Вошедшая за ним красивая молодая рабыня внесла на серебряном подносе вазы с фруктами и сочным красным и зелёным виноградом. Молодой раб поставил на мраморном столике у стены гидрии с холодной и тёплой водой, а похожий на Эрота златокудрый мальчик лет десяти - четыре рельефных бронзовых канфара на высоких гранёных ножках. Отвесив низкий поклон, раб и рабыня по знаку хозяина бесшумно выскользнули за дверь, а мальчик остался, чтобы исполнять обязанности виночерпия.
  Тем временем Горгипп и Муннак успели стянуть с Клеомены хитон и тунику и, усевшись с нею на застланное серебристой парчой широкое деревянное ложе, принялись ласкать в четыре руки её аппетитное бело-розовое тело. Целуя глянцевое плечо, шею и щёку Клеомены, Горгипп признался, что гонец Сагария доставил её письмо прямиком к Молобару. А что же она хотела? Служба превыше всего! Так что она напрасно ждала бы помощи от Левкона. На её счастье, он прочёл её письмо и подумал, почему бы не помочь несчастной узнице хотя бы на одну ночь вырваться из клетки, куда её засадили? Так что они с Муннаком похитили её самовольно, и Молобар об этом ни сном ни духом, ха-ха-ха!.. Они решили, что на похоронах ей делать нечего, и с куда большей пользой и удовольствием она проведёт эту ночь в компании трёх жаждущих любви молодых людей.
  Выпив по канфару вина в память царственной покойницы, Горгипп, Муннак и Тисандр сбросили одежду и с юношеским азартом и ненасытностью накинулись на прекрасную пленницу...
  Проснувшись поздно утром в объятиях Горгиппа и Муннака (Тисандра уже не было в спальне), Клеомена, как и предсказывал вчера Горгипп, с довольной улыбкой поблагодарила своих похитителей за волшебную ночь. Если бы они помогли ей как-нибудь свидеться с несчастным Перисадом, она уверена, что смогла бы утешить его горе. А вернувшись в Новый дворец, она сумеет отблагодарить своих друзей по-царски.
  Сладко зевая, Горгипп ответил, что свести её с Перисадом трудно, ведь того пуще Кербера стережёт Гиликнид, но он постарается что-нибудь придумать. Ласково поглаживая отвердевшие фаллосы обоих друзей, Клеомена сказала, что пора уже им, молодым и энергичным, заменить одряхлевших стариков не только на любовном ложе, но и у кормила власти.
  Сожалея, что должен срочно вернуться в Пантикапей, Горгипп поручил отвезти бывшую и, как он надеется, будущую басилису обратно в Мирмекий Муннаку. Попрощавшись с грустной улыбкой около кибитки с Горгиппом и Тисандром, Клеомена пригласила всех троих по мере возможности навещать несчастную узницу в её узилище. Выехав с десятком дандариев за кибиткой из усадьбы, Муннак, велев вознице ехать не спеша, запрыгнул в кибитку и до самых ворот Мирмекия с солдатским неистовством охаживал ненасытную царственную шлюху в хвост и в гриву.
  Перескочив на ходу на привязанного сбоку кибитки коня, Муннак с довольной кошачьей улыбкой объявил встречавшему свою подопечную у городских ворот гекатонтарху Сагарию, что возвращает ему басилису в целости и сохранности (Клеомена тотчас отметила и оценила, что дандарий опустил слово "бывшая"). Отвернув передний полог, Сагарий убедился, что Клеомена в кибитке. Пожелав басилисе и гекатонтарху много радостных дней, Муннак, радостно гикнув, вскинул коня на дыбы и, рубанув плетью, унёсся со своими дандариями к Пантикапею.
  Кибитка отвезла Клеомену с подсевшим на облучок Сагарием на гору. Только тут, от бросившейся со слезами к ней в объятия Диогении, вернувшейся домой несколькими часами ранее, Клеомена узнала о побеге Левконика. В отличие от тётушки и Сагария, Клеомена восприняла эту новость спокойно: никуда он не денется, скоро вернётся. А у самой мелькнула мысль: если бы Левконик вдруг исчез, одной проблемой для неё стало бы меньше.
  Как только утром обнаружилась пропажа Левконика и свисающая с беседки в море верёвка, Сагарий приказал воинам нещадно высечь всех рабов и рабынь, не уследивших за мальчиком. Осмотрев море под скалой, он, к счастью, никого там не обнаружил и решил в столицу о его пропаже пока не докладывать, надеясь, что тот или сам скоро объявится, либо вернётся с Диогенией или матерью. Когда Диогения вернулась домой одна, Сагарий послал десяток воинов поискать его, не поднимая шума, в Пантикапее, подумав, что парню наверняка захотелось поглядеть Акрополь, агору и остальное. Пока от них не было никаких известий. Теперь же, дождавшись Клеомену (хоть один камень с души свалился - уже легче!), Сагарий решил сам скакать к Пантикапею с двумя десятками воинов и прочесать весь некрополь.
  Диогения, утерев слёзы, заявила, что тоже поедет с ним и попросит Навага подключить к поискам сатавков. Клеомена бесстрастно кивнула, словно речь шла о пропаже раба, а не единственного сына:
  - Конечно, поезжайте.
  Несколько часов спустя Сагарий и Диогения привезли обнаруженного в пантикапейском порту беглеца домой. На радостях, что всё обошлось, Сагарий (не говоря уж о Диогении!) хотел простить ослушника, но Клеомена велела запереть его без ужина на всю ночь в подвале с выпоротыми по его милости рабами: пусть поспит голодный на грязной соломе!
  
  Тисандр пришёл этим вечером домой к Гиликниду и поведал ему о событиях минувшей ночи. Гиликнид уже много лет покровительствовал племяннику своего друга Атарба, а тот взамен делился с ним сведениями о словах и делах своих многочисленных знакомых, представляющих интерес для спокойствия и безопасности царской семьи и государства. Выслушав Тисандра, Гиликнид сказал, что попросит Молобара - пусть предупредит зятя, чтоб не вздумал привести эту порнаю к Перисаду.
  - Только, чтоб Горгипп не заподозрил меня, - попросил Тисандр.
  - Само собой, - успокоил его хилиарх. - Клеомена всё выболтала Сагарию - от него мы и узнали.
  Тисандр удовлетворённо кивнул. Гиликнид посоветовал ему, если получится, сойтись с Клеоменой поближе: иметь возле неё лишнюю пару глаз не повредит. Растянув змеиные губы в ядовитой улыбке, Тисандр опять согласно кивнул.
  На другой день Сагарий был вызван в царскую цитадель. В кабинете Гиликнида и в его присутствии Молобар сделал суровую выволочку вытянувшемуся в струнку с перепуганным лицом гекатонтарху за то, что дозволил Горгиппу увезти Клеомену, и предупредил, что если подобное повторится ещё раз, тот живо вылетит со своего тёплого местечка и попрощается со службой. О Левконике Молобар и Гиликнид не упомянули: либо не знали о его побеге, либо не придали этому значения. Напоследок Молобар настрого запретил допускать к Клеомене Горгиппа, Муннака и вообще всех чужих без своего письменного дозволения.
  Дней через пять Тисандр переправился морем в Мирмекий и, разыскав дом вдовы Менократа, предъявил Сагарию письменное разрешение Молобара навещать Клеомену в любое время. Затворница обрадовалась его визиту и в то же время была разочарована, что к ней явился именно Тисандр, а не Горгипп или Муннак. Тисандр пояснил, что Горгипп и Муннак по приказу Молобара вернулись к месту службы - в лагерь у Длинной стены, он же, как человек вольный, решил воспользоваться её любезным приглашением и навестить прекрасную узницу в её узилище. Появившаяся на его губах улыбка дала понять присутствовавшему при разговоре Сагарию, что последнее - шутка.
  Клеомена устроила в честь нежданного гостя небольшую пирушку с участием Диогении, Сагария и Левконика, а затем увела его к себе в гинекей. Сагарий проводил их недовольным взглядом, но возражать не посмел.
  - Какой у тебя красивый сын - весь в мать, - сказал Тисандр, ласково сжимая в ладонях обнажённые груди Клеомены, энергично разминавшей его распрямившийся под хитоном фаллос.
  - Ты, правда, так считаешь? - улыбнулась она его откровенной лести.
  - Конечно. Это сразу заметно, - не моргнув глазом, соврал Тисандр. - А кто его отец?
  Согнав с губ улыбку, Клеомена грустно вздохнула.
  - В то, что он сын Перисада, ни за что не поверю - ни малейшего сходства! - заявил безапелляционно Тисандр. - А впрочем, это не важно: главное, что он твой сын и внук басилисы Камасарии.
  - А ещё он внук моей тётушки Диогении. У Перисада никак не получалось сделать мне ребёнка, и тогда мой отец Аргот с согласия Камасарии тайком свёл меня с Левкием, сыном Диогении, - чтоб царский род не оборвался на пятом Перисаде, - заученно соврала Клеомена.
  - Вот почему старая смотрит на него с таким обожанием, - отметил Тисандр.
  - Если бы Молобар не предал меня, Перисад и не узнал бы ничего. Он так тогда обрадовался рождению сына!.. Но теперь у него есть свой сын - от Апфии и, говорят, очень похожий.
  - Что да, то да - как две капли вина, - ухмыльнулся Тисандр. - Но тебе не стоит отчаиваться: дети часто болеют, умирают. Может статься, Перисаду ещё придётся вспомнить о тебе и твоём сыне.
  - Ты думаешь? - выдохнула с надеждой в лицо Тисандру Клеомена. Повинуясь лёгкому нажиму его ладоней, она опустилась на колени и послушно вобрала в рот его разбухший фаллос.
  
  С того дня Тисандр стал частым гостем в доме на Мирмекийской скале. Ему без труда удалось подружиться с Левкоником. У того уже пробудилась тяга к любовным усладам, а рабыни в доме Диогении были ей под стать - стары и непривлекательны. В следующий свой приезд Тисандр прихватил с собой двух красивых гетер, опытных в ремесле Афродиты: чернокудрую, смуглокожую танцовщицу-южанку и белокурую, голубоглазую северянку-флейтистку. Предоставив в распоряжение Клеомены двух своих телохранителей-ахеев, Тисандр со златокудрым Эротом и обеими гетерами заперся в спальне Левконика и весь день и всю ночь обучал его всем видам и способам наслаждений, какие только мужчина может получить от женщин. В этой восхитительной науке Левконик оказался усердным и ненасытным учеником, с восторгом вытворяя с танцовщицей всё то, что его наставник проделывал с флейтисткой, то и дело меняя их местами.
  Не удивительно, что когда на другой день, после совместного с Клеоменой и Диогенией завтрака, настала пора Тисандру и его подругам возвращаться в Пантикапей, Левконик чуть не плакал от огорчения. Как он завидовал в эти минуты Эроту! Пусть бы мальчишка остался вместо него в этом постылом доме, а он бы уехал с Тисандром и гетерами в Пантикапей! Но увы - о таком счастии можно было только мечтать... Приняв от Тисандра отеческий поцелуй в лоб, Левконик просил его приезжать почаще. Одарив Тисандра прощальным поцелуем в губы, просьбу сына поддержала и Клеомена, оставшаяся весьма довольной его неутомимыми горцами.
  Проводив Тисандра и его спутников со двора, Левконик устремился на скалу. Следом в беседку поднялась и Клеомена. Обняв сзади сына, сделавшегося этой ночью из мальчика мужчиной, гладя и целуя его разметавшиеся волосы, она глядела вместе с ним вослед баркасу, увозившему по бирюзовой глади залива махавшего им прощально рукой Тисандра, его зверовидных ахеев и так полюбившихся Левконику красавиц-гетер.
  - Почему бы тебе не выйти за Тисандра замуж? - спросил вдруг Левконик. - Я бы хотел иметь такого отца.
  Клеомена тяжко вздохнула и крепче прижала спину сына к своей упругой груди.
  - У него, наверное, уже есть жена...
  
  В следующий свой приезд Тисандр привёз молоденькую рабыню с вьющимися мелкими кудряшками чёрными волосами, большими, сливовидными, чёрными в бахроме ресниц глазами, пухленькими алыми губками и восхитительной круглой попкой, всего на год или два старшую Левконика. Обнажив её в андроне перед Клеоменой, Диогенией, Левкоником и Сагарием и дав хорошенько рассмотреть со всех сторон, он с улыбкой спросил прикипевшего алчущими глазами к девушке Левконика, нравится ли ему рабыня. Метнув в глаза Тисандру вопрошающий взгляд, тот быстро кивнул. Тогда Тисандр, взяв присутствующих в свидетели, объявил, что дарит свою рабыню Сирику в полную собственность Левконику. Вложив руку рабыни в жаркую ладонь её нового господина, Тисандр вручил ему поданный Эротом папирус с соответственной записью и короткую плеть с костяной рукоятью и тонким четырёхгранным хвостом.
  - Молодая кобылка ещё не объезжена, так что плётка может оказаться как нельзя кстати. Кха-кха-ха! - хохотнув, пояснил Тисандр.
  - Сдаётся мне, что Левконик не голоден, и его следует отпустить, - предложил он, глядя с улыбкой на залитое жарким румянцем лицо подростка, - Думаю, ему не терпится показать новой рабыне свою спальню. Кха-кха-кха!
  Сагарий проводил Левконика и девушку, которой тот даже не дал подобрать с пола тунику, кривой ухмылкой.
  
  Явившись в другой раз, Тисандр объявил радостно встретившим его Левконику, Клеомене и Диогении, что забирает Левконика на несколько дней с собой в Пантикапей и предъявил Сагарию письменное разрешение с печатью Молобара. Сагарию и в голову не пришло, что грамота и печать поддельны, - он был уверен, что Тисандр пользуется безграничным доверием архистратега. Тисандр пояснил, что хочет сводить юношу на гипподром и показать ему скачки всадников и колесниц на предстоящем празднике Посейдона-Фагимасада. Клеомена и Сагарий тоже были бы не прочь поглядеть конные игры на гипподроме, но, увы, в отношении Клеомены запрет покидать Мирмекий оставался в силе - тут Тисандр пока не мог ничем помочь, - и её верный страж остался вместе с нею дома. А не верящий своему счастью Левконик спустился вместе с Тисандром и его слугами к ждавшей их на пристани небольшой шлюпке и в первый раз совершил наяву путешествие через залив к манящему царскому городу, которое столько раз, стоя на вершине скалы, проделывал глазами.
  Раз в год, в начале лета, на приуроченные к устраиваемому Спартокидами в честь легендарного предка празднику конные состязания стекалось в Пантикапей множество важного народу со всего Боспора и соседних варварских царств. В Пантикапее в эти три праздничных дня царил немыслимый ажиотаж. Богачи платили соматофилакам, охранявшим гипподром во время игр, большие деньги, чтобы вне очереди попасть на трибуны. Простой народ запускали лишь после того как лучшие места на центральных трибунах были заняты знатью и богачами, их жёнами, детьми, гетерами, рабынями и рабами. Поскольку желающих поглазеть на скачки было гораздо больше, чем оставалось мест на трибунах, у входа на гипподром происходили побоища и давка и, несмотря на все усилия гинекономов, не было года, чтобы кого-то не задавили и затоптали насмерть.
  Тисандр вместе с Левкоником, Эротом и неизменными ахеями устроились на центральной трибуне, чуть ниже огороженной высоким каменным барьером царской ложи. Четыре белокаменные кариатиды на углах барьера, украшенного спереди раскрашенным мраморным барельефом со скачущими конями, удерживали над ложей крытую красной черепицей плоскую крышу. Левконик чувствовал себя, словно молодой бычок, всю жизнь простоявший в тесном, тёмном хлеву и вдруг оказавшийся на цветущем лугу: глаза разбегались от обилия вокруг ярких нарядов, блеска украшений и прекрасных женских лиц. Но все они померкли, когда в царской ложе, под шквал приветствий и рукоплесканий поднявшихся со своих мест зрителей, появились басилевс Перисад с сыном и царевич Левкон с женой и дочерью. Тут-то Левконик наконец увидел Герею во всей красе с расстояния в 10-15 шагов. Положа руки на плечи Левконика, Тисандр кричал ему в ухо имена заполнивших царскую ложу главных боспорских вельмож: архистратега Молобара, его зятя Горгиппа, хилиарха соматофилаков Гиликнида, его младшего брата Гегесиппа - номарха Фанагории, главного логографа Аполлония, казначея Деметрия, номарха Феодосии Лесподия, дворецкого Нимфодора - рождённого от рабыни старшего брата Перисада и Левкона, любимого шута басилевса Геракла, царского врача Эпиона и многих других. Но ошарашенный, будто обухом по голове, Левконик никого не видел и ничего не слышал: взгляд его, словно цепью, был прикован к прекрасному лицу Гереи, а душа болезненно ныла от зависти к сидевшему рядом с нею Левкону. Даже когда проревел по бокам царской ложи десяток труб и в наступившей тишине громозвучный глашатай Папий объявил о начале состязаний, и зрители снова уселись на свои места, Левконик продолжал, выворачивая шею, украдкой коситься на возвышавшуюся над краем барьера грудь и голову пленившей его богини.
  Среди удостоившихся чести восседать в царской ложе были знатные гости из Скифии: сын царя Скилура Лигдамис и сын Посидея Дионисий. Их младшие братья, Палак и Главк, решившие попытать счастья в верхоконных скачках, были в этот час в стартовой загороже вместе с ещё полсотней всадников на отборных скакунах, среди которых был и дандарий Муннак. И Палак, и Главк, и Муннак, к радости азартно болевших за них родных и друзей, оказались на финише в числе первых десяти, которым предстояло определить победителя в решающем заезде в заключительный день празднеств.
  После того как зрители распалили эмоции скачкой наездников, настал черёд главного блюда: гонок тетрипп - четвероконных колесниц. Скилур и Посидей категорично запретили сыновьям участвовать в опасных скачках колесниц, поэтому разгорячённые верхоконным заездом и довольные успехом, Палак и Главк вернулись в царскую ложу. Двумя представлявшими на празднике Скифию колесницами управляли конюхи Лигдамиса и Палака. А вот молодой боспорский гиппарх Горгипп вскоре покинул царскую ложу, чтобы продемонстрировать своё мастерство и бесстрашие, лично управляя одной из тетрипп.
  В первые два дня прошли предварительные скачки всадников и заезды тетрипп. На третий день состоялись решающие гонки за золотые венки: сперва скачка двадцати лучших наездников (к досаде Лигдамиса и Дионисия, ни Палаку, ни Главку пересечь финишную черту первыми в тот раз так и не удалось), затем гонка четырёх лучших колесниц - в обоих случаях, к вящему удовольствию зрителей, скакали на вдвое дольшую дистанцию.
  Ночи между походами на гипподром Левконик и его опекун проводили в лучших пантикапейских диктерионах, которые Тисандр в шутку именовал "конюшнями". Выбор "кобылок" для ночных скачек Тисандр предоставил своему подопечному по его вкусу. Запершись в одной из роскошно убранных спален с широким мягким ложем, Левконик, Тисандр, двое ахейцев, Эрот и три, четыре, пять отобранных Левкоником разномастных красоток прежде всего утоляли голод и жажду заказанными Тисандром невообразимо вкусными и дорогими яствами и винами, а затем ночь напролёт предавались самым немыслимым усладам плоти. В первую же ночь Тисандр, в равной мере любивший и женщин и мальчиков, убедил своего подопечного опробовать нежную попку Эрота, а затем познать и самому то необычайное наслаждение, которое испытывают женщины от мужского тарана. Жизнь даётся нам только раз и может оборваться в любой миг, поэтому нужно использовать для наслаждений каждый отпущенный нам день и час, философствовал Тисандр. Ведь неизвестно, что нас ждёт после смерти, - может статься, что и ничего.
  Вечером по окончании Посейдоновых игр Тисандр хотел отвезти Левконика домой к матери, но тот упросил отложить отъезд до утра.
  - Как мне не хочется уезжать от тебя! - вздохнул Левконик, прильнув к разбудившему его утром ласковыми поцелуями Тисандру. - Наш дом в Мирмекии для меня всё равно как эргастул.
  - Почему же? Вполне хороший, большой, обустроенный дом, - возразил Тисандр, расслабленно поглаживая бедро и ягодицу подростка. - А вид оттуда, пожалуй, даже получше, чем из царского дворца.
  Он бросил взгляд на двух спавших в обнимку позади Левконика рабынь.
  - А если тебе наскучила Сирика, возьми одну из моих рабынь, а когда надоест, я привезу тебе другую. Возьмёшь?
  Левконик молча кивнул и благодарно поцеловал своего друга в щёку. Улыбнувшись, Тисандр запечатлел на его челе отеческий поцелуй.
  - Ну, пора вставать.
  Откинув с ног атласное покрывало, Тисандр звонко шлёпнул по ягодице сладко спавшего с другой стороны Эрота.
  - Подъём, лежебока!
  Мигом пробудившись, мальчик соскочил с ложа и, подавив зевок, подал севшему на край постели хозяину льняную нательную тунику.
  - Как бы я хотел, чтобы ты был моим отцом, - пожелал Левконик. - Женись на моей матери!
  - Я тоже люблю тебя и твою мать, - повернув к нему голову, заверил Тисандр без обычной ухмылки. - Но я не могу жениться на Клеомене.
  - Почему? Ведь у тебя нет жены?
  - Потому, что это закроет ей дорогу в царский дворец. Ты не забыл, что твоя мать бывшая жена Перисада?
  - Ты думаешь, Перисад захочет её вернуть?
  - Всякое может быть. Твоя мать ещё молода и очень красива - гораздо красивее, чем была Апфия. - Тисандр натянул через голову шерстяной хитон и встал. - Если бы Перисад увидел её, думаю, прежняя любовь вспыхнула бы в нём снова.
  - Но как же он её увидит, если мать не выпускают из Мирмекия?!
  - Э-хе-хе!.. В этом-то и проблема... Может, царевич Левкон, по старой памяти, поможет им сойтись? Кстати, как тебе его дочь? Я думаю, лучше тебя для неё жениха на Боспоре не найти! Кхе-кхе-хе!.. А если с сыном Апфии вдруг что-нибудь случится, то именно тебе придётся править нами после нынешнего Перисада и Левкона. Ведь прекрасная Герея больше не сможет никого родить.
  - Почему?
  - Говорят, укрывшись после побега с Левконом от старика-мужа на Лесбосе... Ты ведь слышал эту историю? (Левконик кивнул) Так вот, на Лесбосе Герея будто бы попросила свою покровительницу Геру, а может, Афродиту, сохранить ей молодость и красоту до пятидесяти лет. Богиня ответила через оракула, что Герея получит просимое, но не сможет больше зачать дитя. Герея, уже родившая к тому времени Левкону сына и дочь, согласилась. И очень скоро была за это наказана: Колебатель Земли всколыхнул Лесбос, и маленький сын Левкона и Гереи погиб под обломками дома.
  - Но ведь Посейдон - предок Спартокидов! Зачем же он убил своего потомка? - вскинувшись на ложе, искренне удивился Левконик.
  - Замыслы богов неисповедимы! Может, он посчитал, что сын бывшей рабыни не достоин править Боспором и расчистил дорогу к трону для другого своего потомка - для тебя?
  - Если это случится, я сделаю тебя своим самым главным советником! - с жаром пообещал Левконик.
  - Хэ-хе!.. Это ты сейчас так говоришь. А как воссядешь на трон, сразу забудешь своего старого друга.
  - Никогда! Клянусь Посейдоном! - глядя в глаза Тисандру преданными глазами, заверил Левконик. - Пусть утопит меня владыка Посейдон, если забуду!
  - Что ж - ловлю тебя на слове! Кха-кха-ха! - рассмеялся Тисандр. - Жду тебя в триклинии.
  Возле калитки Тисандрова дома Левконика ждала открытая телега, запряженная каурым мерином и круглозадой соловой кобылой: Тисандр с улыбкой предложил Левконику прокатиться в этот раз до Мирмекия по суше. Они сели на закреплённую между бортами на передке широкую доску к державшему вожжи и кнут Урташу. Второй ахеец, Эрот и выбранная Левкоником рабыня улеглись сзади на солому.
  По заполненным пешеходами, носилками, всадниками, навьюченными животными и повозками городским улицам ехали шагом. Выбравшись за Мирмекийские ворота, Тисандр, улыбаясь, предложил Левконику прокатиться к Меотиде - ведь кроме Мирмекия и Пантикапея Левконик нигде ещё не бывал и ничего не видел.
  Забрав у Урташа вожжи и кнут и отправив его к остальным на солому, он передал кнут Левконику, а себе достал из-под облучка другой.
  - Я буду возничим колесницы, а ты моим помощником. Ну, что, заставим лошадок побегать?
  - Угу, - разулыбался в предвкушении потехи Левконик.
  - Твоя кобылка, мой мерин. Ну, погнали!
  Широко размахнувшись, Левконик и Тисандр одновременно что было силы вытянули стоявших на развилке лошадей вдоль спины. Кони ошалело рванули с места в карьер. Наглядевшись за три дня на гипподроме, как работали кнутами возничие колесниц, Тисандр и Левконик без передышки полосовали конские крупы, спины и ляжки, состязаясь друг с другом, кто сильней и больней ударит.
  - Руби её!.. Жги сильней!.. Всыпь ей под хвост!.. Вот так!.. Ещё!.. ещё!.. ещё! - возбуждённо подзадоривал Тисандр после каждого удара старавшегося вовсю подростка.
  Через пятнадцать минут бешеной скачки, чуть попридержав натужно хрипящих коней, он указал кнутовищем на вздымавшуюся на севере продолговатую, покатую с южной стороны гору, близ которой дорога поворачивала на восток.
  - Железная гора! За ней на берегу Меотиды усадьба Левкона.
  Дав коням пару минут перевести дух на рыси и передохнув сами пока ехали мимо Железной горы, Тисандр и Левконик вновь вскинули кнуты. В тщетной надежде избежать удара, кони, испуганно прянув ушами, рванули во весь опор.
  Остановив покрытых мылом, исхлёстанных вдоль и поперёк коней на высоком обрыве между Парфением и Порфмием, распалённый и возбуждённый скачкой Тисандр изъявил желание показать Левконику, что такое "любовь по-скифски".
  - Когда скифы отправляются в поход или дальнюю дорогу, они, в отличие от сарматов, не берут с собою женщин и, в отличие от нас, эллинов, не пользуются мальчиками и не ложатся друг с другом. Кхе-хе-хе!.. Как же, ты думаешь, они обходятся? А очень просто! - Сидя по-прежнему на облучке, Тисандр, ухмыляясь, принялся тыкать концом кнутовища под хвост мерину, куда был направлен взгляд внимавшего ему Левконика. - Они используют для утех зады своих коней. Кхе-кхе-хе!.. Гляди...
  Тем временем Урташ, став перед упряжкой, засунул пальцы в ноздри мерину и, надавив, придвинул его зад к передку телеги. Захватив в левую руку светло-коричневый хвост, Тисандр завернул его на круп и вставил свой кожаный рог в открывшееся отверстие. Брат Урташа пристроился рядом к заду кобылы. Глядя на них, вмиг возбудившийся Левконик поставил "по-кобыльи" на солому рабыню и яростно вонзился в раздвоенную мякоть её зада.
  Минут через пять, отпустив конский хвост, Тисандр перекинул ноги в телегу и, приподняв за волосы голову рабыни, полил хлынувшим из ствола "молочком" её лицо.
  - Ах, хор-рошо-о! - прорычал он довольно и засунул свой потрудившийся в конском заду таран глубоко в рот рабыни, глядя с благодушной улыбкой, как Левконик орошает густой белой слизью её шаровидные ягодицы.
  - Ну что, всадишь мерину? Или своей кобылке? Давай, попробуй! - пригласил с усмешкой Тисандр, упрятав под хитон свой увядший стручок.
  - Ну, не-ет... - отказался Левконик. - Мне больше нравится ласкать конские зады кнутом.
  - Напрасно. В этой жизни нужно всё испробовать. Кхе-кхе-кхе!..
  Спрыгнув с телеги, Тисандр и Левконик подошли к краю обрыва и, обнявшись, стали глядеть на расстилавшийся до горизонта на севере и северо-востоке бледно-зелёный мелководный простор Меотиды, узкое горло Пролива и вытянувшуюся на той стороне тонкой нитью между Проливом и обширным Корокондамитским озером низкую песчаную Киммерийскую косу. С юга по Проливу, точно гусеницы-многоножки по древесному стволу, вспенивая вёслами тёмную воду, ползли к Меотиде тяжёлые торговые корабли. По Меотиде к широкому устью Пролива, распустив наполненные ветром паруса, плыли белыми лебедями корабли из расположенного в двух-трёх днях пути Танаиса. Широкие барки перевозчиков, уворачиваясь от больших кораблей, шныряли поперёк Пролива между Порфмием, Парфением и приткнувшимся у основания косы небольшим Киммерийским городком, перевозя на ту сторону разъезжавшихся с Посейдонова празднества многочисленных азийских гостей.
  Через полчаса, когда кони отдохнули и подкрепились росшей над обрывом травой, все расселись и улеглись на прежние места, Тисандр и Левконик вскинули кнуты, и телега, дребезжа и подпрыгивая на изрытой выбоинами каменистой дороге, полетела стрелой к Мирмекию.
  Домой Левконик вернулся полный незабываемых впечатлений и преисполненный беззаветной любви к столь счастливо обретённому наставнику и другу...
  
  Оставив ахеев, как обычно, в андроне, Тисандр с неразлучным Эротом направился в комнаты Левконика: на правах близкого друга он был вхож к нему в любое время. Бесшумно шагнув за раздвинутый Эротом жёлтый замшевый полог, Тисандр улыбнулся: сидя на покрытой гепардовой шкурой софе, Левконик играл с тремя рабынями в кости на раздевание - одна из забав, которым научил его Тисандр.
  В свои шестнадцать лет Левконик был обуян жаждой наслаждений. Прежние детские мечты стать великим мореплавателем или пиратом были давно забыты. Он и в любимой беседке на скале бывал теперь не часто, а если и поднимался туда, то в компании рабынь, чтобы и там, любуясь красотами морского пейзажа, не оставлять своего ненасытного зверька без сладкой женской плоти. Тисандр внушил ему, что рабыни должны испытывать к своему господину не любовь, а страх и трепет, и наслаждение тем сильнее, чем мучительней оно для терзаемой жертвы. Поэтому соитиям предшествовали и сопровождали хлёсткие шлепки по щекам, по губам, по грудям и ягодицам, болезненные вскрики, стоны и слёзы насилуемых девушек, распалявшие желание драть их снова и снова - до полного изнеможения.
  Конечно, любую из имевшихся в доме рабынь, Левконик мог отыметь, когда хотел и как хотел. Но брать их просто так, по первому требованию своего фаллоса, было так же пресно, как есть мясо без соли, и скучно, как охотиться на запертых в загоне зверей. Совсем другое дело получить желаемое в качестве приза за победу в игре. К тому же ему нужно было хоть чем-нибудь себя занять в течение дня; от старика-учителя он избавился ещё после смерти Менократа, в Мирмекии делать было нечего, друзей у него тут не было, сбежать в желанный Пантикапей было невозможно: после памятного побега на похороны басилисы Апфии все имевшиеся в доме верёвки по приказу Сагария стали хранить в караулке, - вот и приходилось просиживать дни напролёт в четырёх стенах или в беседке на скале, дожидаясь, как праздника, очередного приезда Тисандра.
  - Тисандр! Наконец-то! - радостно вскричал Левконик, заметив стоящего с улыбкой между раздвинувшимися дверными завесами друга. - Входи, входи! Как я рад тебя видеть!
  Светловолосая сарматка, чернокудрая полуэллинка-полумеотка и медноволосая дакийка, сидевшие на мягком ворсистом ковре вокруг коротконогого столика в полосе лившегося со двора через распахнутое в боковой стене окно солнечного света, разом повернули к вошедшему головы. Губы рабынь тотчас растянулись в заученно-слащавых улыбках, а в глазах заметался страх.
  Время от времени Тисандр увозил Левконика в Пантикапей, ходил с ним к рабскому загону на агоре и тот сам выбирал себе приглянувшуюся рабыню. Левконик очень любил эту волнующую процедуру: осмотр и ощупывание выставленного на продажу двуногого скота, торги с конкурентами, ни с чем не сравнимое чувство полной власти над купленной девушкой, ставшей твоей вещью, с которой можно делать всё, что пожелаешь, и радостное возбуждение по пути к дому Тисандра в предвкушении жестокого укрощения купленной "кобылки". После того, как рабыня приедалась, Тисандр сбывал её с выгодой владельцам столичных диктерионов (сплошь его добрым знакомым и партнёрам) или продавал навклерам отплывающих в дальние южные страны кораблей, у которых подобный товар всегда был в цене, и вёл Левконика на агору за новой красоткой. Не забывал Тисандр и про Клеомену, время от времени привозя ей в подарок пригожих молодых рабов с мощными "таранами". Не диво, что и мать, и сын души в нём не чаяли!
  Сойдясь посреди комнаты, Тисандр и Левконик заключили друг друга в объятия и расцеловались в обе щеки и в губы. Хлипкая узкоплечая фигура, тонкие и длинные как жерди руки и ноги юноши (занятия атлетикой и гопломахией были напрочь заброшены после знакомства с Тисандром - все силы уходили на скачки с рабынями) красноречиво свидетельствовали, что б0льшую часть суток он проводит сидя и лёжа в постели. Небольшую круглую голову он наклонил вперёд, будто она была чересчур тяжела для его тонкой шеи. Покрытый первым редким пушком узкий раздвоенный подбородок почти касался груди, прикрывая выпирающий из горла кадык. Густая копна взлохмаченных светло-каштановых волос, остриженных на уровне скул, скрывала лоб и уши. Бледно-жёлтая кожа вокруг расположенных впритык к небольшому курносому носу выпуклых оловянных глаз была усыпана золотушными пятнами.
  - Ты, мой милый, как я погляжу, что-то сегодня не особенно удачлив! Кхе-хе-хе! - рассмеялся Тисандр, обведя глазами рабынь, на которых сохранилось куда больше одёжек, чем на их хозяине. Все три рабыни угодливо захихикали.
  - Сыграешь с нами? - предложил Левконик; голос у него был всё еще мальчишески тонкий и резкий, как скрежет несмазанной тележной оси.
  - Охотно. Друзей надо выручать! - ещё шире растянул в ухмылке тонкие полоски губ Тисандр.
  - Тогда начнём по новой! - обрадовался Левконик. - Оденьтесь! - рыкнул он на рабынь.
  Тисандр послал Эрота за своим оставленным в андроне гиматием. Левконик, торопливо накинул валявшуюся на диване одежду, черноволосая меотка натянула ему на ноги сандалии. Явившемуся без шапки Тисандру Левконик одолжил одну из своих. Таким образом, на каждом из участников игры оказалось по семь предметов (медные, с чеканным узором, браслеты на запястьях рабынь не в счёт), которые надлежало снять по ходу игры. У мужчин это были: нательные туники, хитоны, стягивающие их кожаные ремни, плащи, пилосы и снимавшиеся по одному сандалии; у рабынь - нагрудные повязки-мастодетоны, полупрозрачные сорочки-эксомиды, короткие, едва прикрывавшие ягодицы хитоны, цветные замшевые пояски, наброшенные на плечи узорчатые накидки, позаимствованные ради такого случая из одёжного сундука Клеомены, и надетые на босу ногу лёгкие сандалики.
  - Ну, кто начнёт? - схватив со столика высокий костяной стакан с астрагалами, обратился Левконик к усевшемуся на софу по правую руку от него Тисандру. Тот пожал плечами:
  - Если хочешь, давай я начну - первым обычно везёт, - улыбнулся он.
  - Хорошо, тогда я бросаю последним.
  Левконик передал игровой стакан гостю. Четыре прелестные нагие нимфы, вырезанные искусным мастером на его наружной стенке, взявшись за руки, кружились в хороводе: одна - развернувшись к зрителям передом, другая - левым боком, третья - правым, четвёртая - задом. Увидев четыре года назад этот стакан с астрагалами на столе в доме Тисандра, Левконик получил его в подарок и очень им дорожил. Накрыв горловину стакана ладонью, Тисандр пару раз встряхнул его, опустил кверху дном на лакированную коричневую столешницу и поднял стакан. На верхней грани одного кубика оказалось шесть чёрных точек, на втором - четыре.
  - Десять! Здорово! - восхитился Левконик. - Теперь ты! - приказал он сидевшей справа медноволосой дакийке.
  Рабыни, одна за другой, торопливо бросили кости. Схватив стакан после сидевшей слева меотки, Левконик долго тряс его у подбородка, наконец, опрокинул на стол. Выпало 2 и 3. Те же пять очков (1 и 4) выпало у сарматки (у остальных было больше). Как и положено в таких случаях, неудачники определили худшего между собой повторными бросками. У сарматки выпало 2 и 5, у Левконика - 3 и 3.
  - Ворон! - сорвав с головы пилос, Левконик в сердцах швырнул его в дальний угол комнаты.
  Блондинка виновато улыбнулась. Тисандр захохотал.
  - Не огорчайся - вся игра ещё впереди, - успокоил он с улыбкой чересчур эмоционального юношу. Бросив кости в стакан, он крутнул разок и тотчас опустил на столешницу. Астрагалы легли пятёрками вверх.
  - Как тебе это удаётся? - позавидовал Левконик.
  - Пока что Тихе ко мне благосклонна, чему я не очень рад, - усмехнулся Тисандр. - Сидеть здесь закутанным во все одёжки - не самое большое удовольствие. Верно я говорю, красавицы? Кха-кха-ха!
  Красавицы ответили гостю сдержанными смешками.
  - А что Клеомена? - обратился Тисандр к Левконику, пока рабыни метали кости.
  - А-а, - отмахнулся тот небрежно. - С утра закрылась у себя со своей колдуньей.
  - Надеюсь, она не захворала? - обеспокоился Тисандр.
  - Да нет, не жаловалась, - передёрнул плечами Левконик и схватил со стола стакан и кости. На сей раз он не стал их колотить долго, выпрашивая мысленно у Тихе и Гермеса удачу, а по примеру Тисандра тут же опрокинул на стол. Выпало 3 и 6. Сарматка, оказавшаяся в этот раз худшей в одиночку, глядя на радующегося своему успеху хозяина, с улыбкой обнажила плечи, стянув и аккуратно положив сбоку на ковёр накидку.
  - Как не стало Диогении, мать со скуки стала зазывать к себе эту каргу, считай, каждую декаду, - пояснил Левконик, после того как Тисандр выбросил единицу и шестёрку.
  - Может, она сама теперь стала бояться смерти, - предположил Тисандр.
  
  Три месяца назад, в разгар зимних холодов, Диогения простудилась и слегла в сильном жару, сотрясаемая непрестанным кашлем, не дававшим никому в доме спать по ночам. Вызванный Сагарием врач Дионисодор, назначив лечение и посоветовав, как всегда при подобных болезнях, всем обитателям дома держаться от неё и от ухаживающей за ней рабыни подальше, ибо эта зараза с лёгкостью липнет к здоровым, признался Сагарию, Клеомене и Левконику, что Диогения очень плоха, и он не уверен, ввиду её старческой слабости, что на сей раз ей удастся выкарабкаться. Левконик в душе возликовал: наконец-то он станет хозяином в этом доме и получит в свои руки все богатства деда Менократа!
  Но дней через десять, вопреки опасениям лекаря, состояние Диогении начала помаленьку улучшаться. И тогда утром, дождавшись ухода Сагария, Левконик незаметно проскользнул в спальню бабки. Грозно сведя к переносице брови, он тихо приказал сидевшей возле только что задремавшей после бессонной ночи старушки рабыне накрыть её лицо подушкой.
  Рабыня хорошо знала, какая лютая расправа её ждёт, если она не выполнит страшный приказ: жестокосердый юнец не раз собственноручно сдирал с не угодивших ему рабынь кожу плетью! Вся трепеща под свирепым взглядом молодого хозяина, рабыня послушно взяла подушку, накрыла ею лицо Диогении и, навалившись сверху, держала, пока старушка не перестала сучить ногами.
  Убедившись, что старая не дышит, и смерть её выглядит естественно, Левконик, криво ухмыльнувшись, потрепал рабыню по бескровной щеке и пообещал ей хороший подарок. Вернувшись в свои комнаты, Левконик на радостях стал пихать во все дыры двум убиравшимся там рабыням.
  А служанка Диогении, выждав, как было велено, минут пять, бросилась к Клеомене, возвестив её с громким плачем, что старая госпожа только что умерла во сне. Пришедший вскоре с Сагарием Дионисодор ничего подозрительного не заметил - ведь он предсказывал такой исход, и в тот же вечер Дионисию снесли в богато убранных носилках на мирмекийский некрополь и схоронили рядом с мужем Менократом и сыном Левкием.
  При первой же встрече с Тисандром, Левконик, не утерпев, похвастал по секрету любимому другу своим подвигом, сделавшим его хозяином всех богатств Менократа и Диогении (до совершеннолетия, правда, под опекой матери, но ничего - ждать уже недолго!). Домой в Мирмекий Левконик тогда вернулся с новой рабыней - белокурой сарматкой Таной. А рабыня, задушившая Диогению, как только пришла весна, в трюме первого же заморского корабля отправилась в далёкие края...
  
  - Расскажи лучше, как там обстоит дело с поисками Ксены, - весь сосредоточенный на игре, поинтересовался между делом Левконик.
  - Мне удалось подружиться с новым гинекономархом, так что больше нет причин для беспокойства, - заверил Тисандр. - О! наконец-то мне удастся хотя бы гиматий снять! - обрадовался он, выбросив две двойки.
  - Если кто-то не выкинет единицы, хе-хе! - засмеялся Левконик.
  - Посмотрим... Тот оказался человеком разумным - даром, что бывший соматофилак, кхе-хе-хе! - и сам предложил мне оборвать ниточку за некоторое вознаграждение.
  - И много он потребовал?
  - А, пустяки - не стоит беспокоиться.
  - А всё-таки?
  - Талант серебра.
  - Ого! - Левконик даже на секунду отвлёкся от игры, поглядев на Тисандра.
  - Дружба с гинекономархом Пантикапея того стоит, - заверил Тисандр.
  - А всё же жаль, что так получилось, и вместо прибыли ты получил убытки, - молвил извиняющимся тоном Левконик.
  - В торговых делах такое иногда случается: всего не предусмотришь. Будем считать, что наш корабль стал добычей пиратов. Кха-ха-ха! - рассмеялся Тисандр.
  
  История с дочерью Ксенодема началась во время Дионисий.
  Как повелось в последние годы, все шесть праздничных дней Левконик провёл в столице: смотрел вместе с Эротом и ахеями с галереи гимнасия устроенное царским шутом уморительное представление, ел алчным взглядом Герею во время выборов царицы празднеств, участвовал, переодевшись с Тисандром и его слугами в сатиров, стараясь держаться как можно ближе к Герее, в праздничном шествии Диониса, не отрывал глаз от Гереи в театре, а по ночам гасил распалённую несбыточными мечтаниями и пылким воображением похоть неистовыми оргиями с вакханками.
  Потом были Анфестерии с традиционными аукционами девственных "первоцветов" во всех диктерионах, харчевнях и банях. Тисандр и Левконик, которого он выдавал за своего керкетского племянника, провели их, кочуя в компании гиппарха Горгиппа и сыновей скифских и меотских этнархов по самым дорогим и роскошным столичным диктерионам, где были собраны самые красивые "цветы", цены на которые были столь велики, что компании молодых богачей, соревнуясь друг с другом, покупали их в складчину, а затем тянули жребий или разыгрывали в кости почётное право "распечатать амфору" для всеобщего пользования. Там-то и услышал Тисандр краем уха в соперничающей компании молодых столичных богачей пьяные восхваления прощавшегося с вольной холостяцкой жизнью Адиманта своей красавицы-невесты - дочери богача Ксенодема, на которой он женится после праздников, подумав мельком, что неплохо было бы возместить за счёт Ксенодема понесенные во время празднеств расходы.
  В день мармитов Тисандр, шагая позади семейств жениха и невесты в людском потоке, лившемся с поминками по улицам к Мирмекийским воротам, убедился, что Адимант, не сводивший с будущей жены влюблённого взгляда, не соврал - девушка в самом деле была хороша. Тисандр хотел обратить на неё внимание шедшего рядом Левконика, но увидел, что в этом нет необходимости: и без его подсказки тот прилип взглядом к прелестной фигурке идущей в нескольких шагах впереди юной красотки. Перейдя плотину, семьи Ксенодема и Хорегиона растворились среди кишевшего на некрополе людского муравейника, а Тисандр с Левкоником, Эротом и близнецами-ахейцами повернули к Мирмекию, где вместе с Клеоменой и Сагарием почтили поминальными дарами могилы Менократа, Диогении и мнимого отца Левконика Левкия.
  Четыре дня спустя, под вечер, Тисандр подкатил к дому Клеомены на пароконной кибитке и предложил Левконику прокатиться, на что тот, разумеется, с восторгом согласился. Выехав через северо-восточные ворота из Мирмекия, они погнали коней бешеным галопом понад берегом к Парфению. От Парфения поскакали мимо Железной горы на запад, полюбовались с высокой кручи золотым закатом над Меотидой, дав передышку измочаленным коням и подуставшим стегать рукам, и вновь припустили во весь конский дух петлявшей меж чёрных свежевспаханных полей, безлистых виноградников и отцветающих садов просёлочной дорогой, держа направление на догорающий алыми углями на темнеющем небе пантикапейский Акрополь.
  Остановив роняющих с пахов и исхлёстанных боков обильные мыльные хлопья коней около одного из курганов, тянувшихся цепочкой по гребню ограждающей долину Пантикапы возвышенности, Тисандр велел Урташу отогнать упряжку в усадьбу, а сам с Левкоником спустился вслед за Ургашем (Эрота в этот раз с ними не было) по крутой козьей тропке к утонувшим в потёмках надгробьям. Минут пять они куда-то пробирались краем некрополя. На удивлёно-тревожный вопрос Левконика, куда они идут, шедший сзади, привычно вцепившись правой рукой в его левое плечо, Тисандр загадочно ухмыльнулся: "Скоро узнаешь".
  Наконец Ургаш тихо постучал в сбитую из толстых досок низкую дверь крытой почерневшими и истрепавшимися от ветхости связками камыша кособокой лачуги, приткнувшейся задом к крутому глиняному склону возвышенности. Десятки подобных убогих хижин были разбросаны по всему некрополю близ склепов и курганов богачей: в них, как псы в конурах, доживали свой век старые или увечные рабы, оставленные охранять посмертный покой своих хозяев. Из широких, в палец, дверных щелей тотчас донёсся радостный собачий скулёж, затем послышался тонкий детский голос. Ургаш сказал пару слов на своём непонятном языке, и дверь бесшумно подалась внутрь. Обрисовавшийся в тёмном дверном проёме мальчик лет восьми посторонился, впуская гостей; мельком взглянув на Ургаша и Тисандра, он впился настороженным взглядом в незнакомое лицо Левконика. Обнажив в улыбке два ряда острых как волчьи клыки зубов, Ургаш принялся ласково трепать за щёки и уши вскочившего передними лапами ему на грудь черного волкодава, а Тисандр и Левконик тем временем, спустившись по глиняным ступеням, проскользнули мимо них в лачугу. Мальчик тотчас закрыл за ними дверь и задвинул деревянный засов.
  В тесной и низкой, точно склеп, полуземлянке царил полумрак, слегка подсвеченный рдевшими в каменном очаге слева от двери углями. Из тёмной земляной ниши напротив входа раздался скрипучий старческий голос, произнёсший что-то на том же непонятном Левконику языке, и оттого показавшийся Левконику особенно зловещим - аж мурашки пробежали по коже! Метнувшийся от двери мальчик схватил со стоявшего около ниши невысокого стола глиняную плошку, запалил в очаге плавающий в бараньем жиру фитиль и поставил обратно на середину сбитого из растресканных, тёмных от въевшейся грязи досок стола. Тонкий жёлтый огонёк высветил полулежавшего в выдолбленной в глиняной толще напротив входа глубокой нише-лежанке маленького старика с непомерно большой, заросшей длинными землисто-серыми волосами головой и изрезанным глубокими морщинами малиново-красным лицом, вонзившего из-под косматых белых бровей недобрый взгляд в испуганно застывшего у ступеней Левконика. Тисандр и старик обменялись несколькими фразами на варварском языке - по-видимому, керкетском или ахейском, после чего страшный, похожий на существо из подземного мира старик убрал наконец глаза от Левконика, позволив тому воровато оглядеться. В левой стене, за очагом, внизу была ещё одна устланная затёртой чёрной овчиной ниша-лежанка, а над нею, на уровне головы - узкая ниша-полка, с убогой глиняной и деревянной утварью. Над очагом, под чёрным от копоти низким глиняным потолком было проделано оконце для выхода дыма. В правом от входа углу на камнях стояла деревянная кадка с водой, накрытая куском тонкой плоской черепицы и придавленная сверху большим глиняным скифосом с уцелевшей с одной стороны ручкой. Левее была ещё одна узкая дощатая дверь - как видно, в кладовку, а ещё дальше, упираясь дальним концом в угол, у тёмной дощатой стены стояла широкая скамья, на которую, отпихнув пса и поставив у входа дубину, уселся Ургаш.
  Обнюхав походя колени Левконика, ужасная псина свернулась кольцом в углу за очагом, прижавшись спиной к тёплым камням.
  "Неужто мы пробудем до утра в этом склепе? - с недоумением и щемящей в сердце тревогой спрашивал себя Левконик. - Почему мы не поехали ночевать в усадьбу?"
  Взяв с полки расписной глиняный светильник с отбитым носиком, Тисандр убедился, что там налито масло, запалил от плошки фитиль и, пройдя в правый угол, приоткрыл со скрипом дверку в кладовку.
  - Пойдём со мной, - позвал он с ухмылкой Левконика, - покажу тебе что-то интересное.
  За дверцей оказалась пыльная кладовка, вся заставленная корзинами, надбитыми амфорами, треснутыми пифосами, горшками с припасами и всяким хламом, должно быть, натасканным сюда с мусорных свалок. Стены кладовки были обшиты трухлявыми досками.
  Пробравшись узким проходом к дальней стене, Тисандр передал светильник следовавшему за ним с опаской Левконику. Подвинув стоявшую в левом углу стопку пустых корзин и раздвинув свисавшие с перекладины у потолка вдоль стены связки лука и чеснока, Тисандр вывернул из стенной обшивки две вертикальных доски, за которыми открылась внизу чёрная дыра уходящего в склон возвышенности лаза. Забрав у белого от страха Левконика светильник, Тисандр подбадривающе подмигнул с приросшей к губам ухмылочкой и пригласил таинственным полушёпотом:
  -Лезь за мной - не пожалеешь...
  Став на четвереньки, он нырнул в лаз. Скоро оттуда донёсся его приглушенный голос:
  - Ну, где ты там?.. Давай, смелее! Посмотришь мой тайный подземный дворец, кхе-хе-хе!
  Смех Тисандра показался Левконику похожим на карканье ворона и таким же зловещим. Воззвав мысленно о защите к владычице ночи Гекате, он полез в дыру: нельзя было явить себя перед Тисандром трусом, да и выбора у него не было; жаль только, что у него под одеждой не припрятан кинжал или хоть небольшой нож (урок ему на будущее - никогда и ни с кем не выходить больше из дому без ножа!).
  Проползя два-три локтя на четвереньках, Левконик увидел ноги стоящего в полный рост Тисандра. Распрямившись рядом, он обнаружил себя (тонкий трепетный огонёк в вытянутой руке Тисандра в кромешной тьме подземелья казался ослепительно ярким) в узком длинном дромосе, с гладкими глиняными стенами и арочным потолком над самой головой. Подойдя к маленькой деревянной дверце в дальнем конце дромоса, Тисандр сунул свободную руку в глубокую квадратную выемку в правой стене и достал оттуда два красных замшевых колпака с круглыми дырами для глаз и продолговатым вырезом для рта.
  - На, надень, - протянул он один Левконику.
  - Зачем?
  - Так надо. И забудь, пока мы здесь, моё имя, а я твоё. Лады?
  Поставив светильник в нишу, он первым натянул на голову колпак по самые плечи. После того как Левконик последовал его примеру, Тисандр беззвучно отодвинул железный засов и, пригнувшись, шагнул внутрь с вытянутым в руке светильником. Левконик последовал за ним и, прикрыв по команде Тисандра за собой дверь, быстро, пугливо осмотрелся. Они оказались в довольно просторном квадратном склепе, с нависающим над самой головой плоским глиняным потолком. В каждой из четырёх стен на уровне колена были вырыты в жёлтой глине по паре разделённых глиняными перегородками неглубоких ниш - лежанок для мертвецов. К счастью, костей в них не было. Около дальней стены лежал большой каменный жернов с узким отверстием в центре. Через отверстие была пропущена цепь, какой на кораблях приковывают вёсельных рабов, уползавшая двумя чёрными змеями в одну из ниш в дальней стене.
  Когда Тисандр подошёл к жернову, огонёк высветил в углу ниши двух закутавшихся в грубую грязную дерюгу, тесно прильнувших друг к дружке девушек, примкнутых за лодыжки к концам цепи. Хотя девушки подняли руки к глазам, защищаясь от слепящего света, в одной из них Левконик тотчас узнал красивую дочь богача Ксенодема, вторая, судя по явно варварскому обличью, по-видимому, была её рабыней. Все терзавшие Левконика страхи моментально улетучились.
  - А вот и мы! Радуйтесь, красавицы! - ласковым голосом поздоровался Тисандр. - Бедняжки! Представляю, как вам было холодно, скучно, страшно сидеть одним в кромешной тьме! Ну, ничего, сейчас мы вас развеселим, согреем и утешим! Гляньте, какого славного парня я вам привёл!
  Поставив светильник на жернов, Тисандр силой опустил девичью руку, а другой рукой принялся оглаживать мягкий изгиб скулы, пухленькую щёчку, нежный овальный подбородок и прелестные выпуклые губки дочери Ксенодема, наслаждаясь выражением смертельного ужаса в её вскинутых на его кроваво-красную маску глазах.
  - Жаль, красавица, что тебе не придётся увидеть лицо твоего жениха, потому что он молод и прекрасен, как Аполлон, можешь поверить мне на слово! - вновь обратился Тисандр с отеческой лаской к дочери Ксенодема. - Ну, да не беда! Зато ты сможешь вдосталь налюбоваться и наиграться его великолепной кожаной флейтой. Кхе-хе-хе-хе!..
  - Ну что, славную невесту я для тебя раздобыл? - продолжая крепко удерживать пленницу за руку, обратился Тисандр к напряжённо застывшему у его левого плеча юнцу.
  - Мордашка мне нравится, - глухо отозвался Левконик, - но надо взглянуть и на всё остальное.
  - Ты прав: товар - а такой тем более! - следует рассмотреть со всех сторон! Кхе-хе-хе! - согласился "продавец" и потянул с дрожащих пленниц дерюгу, под которой те пытались спастись от царившего в склепе могильного холода.
  - Пожалуйста, не надо! - взмолилась Ксена, вцепившись в край дерюги, но Тисандр вырвал у неё ткань.
  - А ну-ка, отпусти её! - приказал он обнимавшей госпожу рабыне. Грубо схватив за волосы, он потащил рабыню из ниши, и та разжала объятия. Одновременно Левконик потянул за гриву в другую сторону девушку.
  - Ой, не надо, пожалуйста! - умоляла та, ухватившись обеими руками за его руку. По щекам её ручьями хлынули слёзы.
  - Помочь? - спросил Тисандр.
  - Не надо, я сам.
  - Хорошо... Сними хитон, - велел Тисандр рабыне. Та покорно потянула вверх подол. Свой хитон Тисандр снимать не стал - холодно! - а заткнул переднюю полу за пояс. Вновь ухватив рабыню покрепче за волосы, он для начала постучал отвердевшим фаллосом по её щекам и губам, затем сунул в послушно раскрывшийся рот.
  Зато Ксена никак не хотела расставаться со своим хитоном. Её сопротивление и непокорство, которых он ни от кого прежде не встречал, имея доселе дело лишь с беззащитными рабынями и вымуштрованными гетерами, только пуще раззадорили Левконика, добавив остроты предстоящему наслаждению. Разодрав и сорвав таки с неё хитон и нательную тунику, он подоткнул по примеру Тисандра свой хитон за пояс, намотал на левую руку длинные распущенные волосы сотрясаемой крупной дрожью, всхлипывающей от ужаса и стыда, брошенной на колени девушки, притянул её лицо к своему животу и принялся с наслаждением тереться разбухшим концом по мокрым щекам и трепещущим губам. Но когда он приказал ей открыть рот, Ксена испуганно отмотнула головой и крепче сомкнула губы.
  - Ах ты, тварь! - взъярился Левконик. - Сейчас я научу тебя повиновению!
  И он влепил своей "невесте" увесистую оплеуху. Но сколько он ни хлестал её наотмашь по щекам и губам, девушка, давясь от рыданий, упорно отказывалась брать его изнывающий от желания хоботок в рот.
  - Засади ей для начала хорошенько сзади, а после я помогу ей открыть рот, - посоветовал Тисандр, кормивший у соседней ниши старательно сосавшую его хобот рабыню.
  Левконик так и сделал. Крепко удерживая за косы на затылке, он притиснул её лицо и груди к глиняному ложу ниши и принялся со всей силы сладострастно хлестать ладонью по упругим полушариям ягодиц, словно кобылицу по крупу полчаса назад. Отвесив ей два десятка размашистых шлепков, он прогулялся готовым взорваться от напряжения фаллосом по раскалённым докрасна ягодицам и разделяющему их глубокому узкому ущелью и наконец резко вонзился в крошечное верхнее отверстие. Ксена отчаянно вскрикнула. Тисандр засмеялся.
  - Так её, сучку! Вжарь ей как следует!
  Через пять минут стремительной скачки Левконик рывком поднял голову пленницы и, повернув к себе, обильно оросил белой слизью её губы, ноздри и всё лицо и вновь принялся елозить по нему своим тараном, готовя его для новой безжалостной атаки.
  - Что, не берёт? - спросил Тисандр, двигая фаллос между крепко стиснутых грудей рабыни. - Вот же упрямая! Сними ремень и всыпь ей хорошенько по крупу, - посоветовал он.
  Отпустив девичью косу, Левконик, радостно трепеща в предвкушении предстоявшего наслаждения, торопливо расстегнул украшенную скачущим на колеснице Посейдоном серебряную пряжку кожаного ремня, в три пальца шириной, равномерно обшитого рельефными серебряными бляшками (подарок Тисандра), и, сложив его вдвое, сжал в правом кулаке. Выпущенная на мгновенье из рук пленница успела залезть в нишу и, забившись в угол, обхватив прижатые к подбородку колени, с ужасом глядела на своего мучителя.
  - Погоди, я сейчас помогу, - сказал Тисандр, выпуская белую струю в широко отверстый рот рабыни.
  - Не надо, сам справлюсь, - отказался Левконик. - А ну, вылазь, сука!
  Потянув за цепь, он выволок девушку из ниши, вновь туго намотал на руку волнистые чёрные пряди и притянул её облитое слезами, опухшее от побоев лицо к вздыбленному под хитоном фаллосу.
  - Ну всё, с-сука! Шутки кончились! Буду пороть тебя, пока не откроешь рот! - пообещал он, плотоядно оскалив блеснувшие в прорези маски нижние зубы.
  После десятка жгучих, со всего маху, ударов по выпуклым ягодицам Ксена сдалась. Предупредив, что выколет ей глаза, выбьет все зубы и засечёт до смерти, если вздумает укусить, Левконик, зажав в зубах задранный нижний край хитона, принялся ожесточённо пихать ей за щёки и в запрокинутую глотку, пока не кончил. На её счастье, эта пытка длилась всего пару минут.
  - Молодец, парень! - похвалил Тисандр, нещадно терзавший в соседней нише мясистые груди старательно тёршейся пухлым задом о его прижатый к животу увядший фаллос рабыни. - Теперь осталось выяснить, сберегла ли она для жениха в целости и сохранности свою устрицу. Кха-ха-ха!
  - Счас проверим, - ухмыльнулся под маской Левконик.
  Тут Ксене опять вздумалось невесть с чего защищать своё последнее сокровище, и Левконик опять с удовольствием взялся за ремень... Никогда ещё Левконик не испытывал такого острого наслаждения от обладания женщиной, как в тот раз, вновь и вновь полосуя и насилуя на пару с Тисандром свою строптивую "невесту" и её безропотную рабыню!
  Наконец, умаявшись и проголодавшись, они с Тисандром вернулись в хижину. Братья ахеи (Урташ прибрёл к этому времени из Тисандровой усадьбы) дремали в одежде в нишах в ожидании хозяина. Старик сторож, выставив в гору незамеченную вчера Левкоником острую горбатую спину, возился у очага. В волоковом оконце над очагом уже светало.
  Живший со сторожем мальчик отнёс пленницам воду и свежеиспеченные лепёшки. Подкрепившись за общим столом приготовленным стариком нехитрым завтраком, Тисандр с ахейцами ушёл в город, чтоб выяснить, как обстоят дела с выкупом, а Левконик, познакомившийся за завтраком со сторожем и его внуком (старого горбуна звали Апхис, мальчишку Зил - они были Тисандровы соплеменники керкеты), пожелал остаться в хижине и, малость передохнув, вскоре опять отправился в склеп...
  Желая кроме телесных мук причинить своей жертве ещё и душевные страдания, лишить её всякой надежды на спасение, Левконик сказал, что её отец поскупился заплатить за неё запрошенный выкуп, да и жениху своему она теперь не нужна, так что родных своих она больше не увидит. Ночью их переправят на корабль и увезут за море. А там ей с её смазливой мордашкой прямая дорога в диктерион или портовую харчевню. Так что, пока ещё есть время, пусть прилежнее учится, как надо сосать мужской фаллос и скакать на нём, чтобы уберечь потом свой зад от хорошей порки, ха-ха-ха!
  В этот раз Ксена, сломленная и раздавленная его словами, безучастно позволяла ему делать с ней всё, что пожелает. Вдоволь натешившись с обеими и вновь почувствовав голод и жажду, Левконик, прихватив с камня светильник, отправился наружу, пообещав через часок прийти ещё и продолжить уроки. Хотя длины цепи от жернова до противоположной стены не хватало и сдвинуть тяжёлый камень узницам было не по силам, Левконик, выйдя в дромос, аккуратно прикрыл за собой дверку и задвинул засов. И тут его взгляд упал на лежащий в стенной нише за дверью красный колпак. Внутри у Левконика похолодело. Едва не выронив светильник, он коснулся свободной рукой лица. Точно! - он так спешил скорее попасть к пленницам, что, входя в склеп, забыл надеть колпак!
  Выбравшись с белым от страха лицом в землянку, он молча сел на лавку и, наблюдая из-под стянутых к переносице бровей за горбуном, колдовавшим с длинной деревянной ложкой над висевшим над огнём закопченным дочерна казаном (мальчишка вместе с собакой отправился к речке за водой), мучительно размышлял, сказать ли о своей оплошке Тисандру. Наконец убедил себя, что, как ни стыдно, а надо сказать. Ведь эти сучки видели его лицо, и выпускать их отсюда теперь нельзя.
  После сытного обеда в компании старика и мальчика, Левконика сморил сон; по приглашению горбуна он прилёг на лежанку и беспокойно проспал до прихода Тисандра, мучимый каким-то страшным сновидением. Стыдясь признаваться в своей промашке при всех, Левконик позвал Тисандра наружу. Выслушав в вечерних сумерках около хижины его робкое признание, Тисандр притянул к себе юношу и отечески поцеловал в залитый краской лоб.
  - Ничего страшного не случилось, мой мальчик! Не переживай!.. Но теперь оставлять на Боспоре их, конечно, нельзя. Лицо-то у тебя приметное. Придётся отправить их за море. Сегодня как раз прибыл мой хороший знакомый навклер из Амиса. Я потому и задержался в городе... А тебе пусть этот случай послужит уроком на будущее: никогда не нельзя забывать об осторожности.
  - А этот твой навклер не вернёт Ксену отцу за хороший выкуп? - забеспокоился Левконик. - Может, лучше её... - Левконик сдавил руками воображаемое девичье горло.
  - Как Диогению? - Весело захохотав, Тисандр опять притянул к себе голову юноши и чмокнул его в щёку.
  - Об этом не тревожься, малыш! Мой понтийский приятель - человек слова... К тому же навклеры очень дорожат репутацией честных торговцев, а разница между предложенным Ксенодемом выкупом и тем, что он сможет выручить за нашу красавицу у себя в Понте, не так уж велика.
  - Продав девок, можно попробовать взять выкуп и со старика, - предложил на своём языке Ургаш, после того как Тисандр, вернувшись в хижину, сообщил о непредвиденно изменившихся обстоятельствах.
  - Думаю, не увидев дочери, он денег не даст, - возразил по-ахейски Тисандр.
  - Но попытаться можно.
  - Хорошо. Подумаем, как это сделать.
  Эту ночь Левконик и Тисандр опять провели в склепе с пленницами - теперь уже оба без масок. Утром Тисандр отвёз Левконика в Мирмекий, а вернувшись в Пантикапей, встретился в ксеноне Патисия со своим понтийским знакомцем и продал ему по сходной цене двух симпатичных рабынь. Ночью их усыпили сонным зельем, и Урташ с Ургашем отнесли их, замотанных в чёрные лохматые горские бурки, из сторожки к ждавшей на дороге Патисиевой кибитке. На берегу бухты их перегрузили в рыбачий баркас, хозяин которого пользовался полным доверием Тисандра, спрятав под спущенным парусом.
  Едва начало светать понтийский навклер вывел свой корабль из Пантикапейской гавани. За мысом Дия, из-за только-только зазеленевшей деревьями и кустами Синдской косы, к нему подплыл рыбачий баркас. Дюжие понтийские моряки под присмотром навклера быстро подняли на палубу опутанный сетью клумак и, бросив пустую сеть обратно в лодку, тотчас снесли его в трюм. Вся операция заняла считанные секунды, и корабль с баркасом тотчас разошлись каждый своей дорогой: один продолжил путь на юг, к Эвксину, другой вернулся в Пантикапей.
  Вот так печальная участь стать рабыней в чужом краю, которой Левконик пугал Ксену, превратилась для неё в жестокую реальность.
  
  Меж тем затеянная Левкоником игра шла своим чередом. С каждым кругом на игроках оставалось всё меньше одежды. Самым желанным исходом для мужчин было обнажить всех женщин, прежде чем те успеют раздеть их самих. Но астрагалам падать на стол так, как тебе хочется, не прикажешь... Первой лишилась всех одёжек счастливица блондинка, затем - невезучий сегодня Левконик.
  - Не беда: не везёт в игре - повезёт в любви, кхе-хе-хе! - утешил его со смехом всем известной игроцкой поговоркой Тисандр.
  Усадив сарматку гладким задом за своё поднятое в боевую стойку копьё и машинально сминая в ладонях её вязкие как тесто сиськи, Левконик с неподдельным интересом следил за продолжавшимся поединком Тисандра с дакийкой и меоткой. Тому удалось-таки раздеть дакийку, а вот с меоткой, к досаде искренне переживавшего за друга Левконика, чуть-чуть не получилось: после неудачного броска в переигровке пришлось самому снимать нательную тунику.
  - Ну что ж, и так неплохо, - произнёс он философски, жестом пригласив дакийку опуститься на ковёр меж его широко раздвинутых тощих волосатых ног.
  А оставшаяся в одной сандалии победительница меотка, наблюдая за работой подруг, была вынуждена ласкать себя сама, уплетая за обе щёки доставшиеся ей в награду сладости из ждавшей своего часа на полу под игровым столиком стеклянной египетской вазы.
  Натешившись, Тисандр и Левконик оделись и обулись с помощью рабынь и отправились в андрон. Клеомена была там. Узнав о приходе Тисандра, она быстренько выпроводила Феотиму и теперь, побывав на кухне и распорядившись обедом, дожидалась в андроне, затиснутая на софе между грубо сминавшими, кусавшими и сосавшими остродонные амфоры её грудей Тисандровыми ахейцами. Увидя в раздвинувшейся дверной завесе сына и его друга, Клеомена, отстранив ахейцев, неспешно натянула на мраморно-белые гладкие плечи верхний край хитона и, поднявшись с софы, пошла с приветной улыбкой навстречу гостю. Приобнявшись как старые добрые друзья, они обменялись приветствиями и поцелуями в щёки и в губы.
  Выпустив Клеомену из объятий, Тисандр вручил ей поданный Эротом крохотный, размером с указательный палец, алебастровый сосудец с драгоценными индийскими благовониями, только что доставленный на Боспор понтийскими кораблями. Растроганная Клеомена, зажав в ладони драгоценный алабастр, вновь заключила дорогого друга в объятия и горячо его расцеловала.
  - Переночуешь сегодня у нас или опять похитишь у меня Левконика? - тихо спросила она, оторвав мягкие тёплые губы от холодных Тисандровых губ.
  - Я давно обещал показать Левконику святилище Апатуры, - ответил с лёгкой улыбкой Тисандр. - Заночую здесь, если ты не против, а утром мы отправимся на тот берег. Да, Левконик? - подмигнул он глядевшему на них сбоку юноше.
  - С удовольствием, - радостно подтвердил тот. - С тобой я готов ехать хоть на край света!
  - К сожалению, у меня сейчас как раз "лунные дни", - извиняющимся тоном сказала Клеомена, продолжая удерживать в объятиях Тисандра.
  - Ничего. Надеюсь, у Левконика найдётся для меня местечко в его спальне, - обратился он к юноше со слащавой улыбкой.
  - Конечно! - заверил тот. - Мог бы и не спрашивать... Но когда же подадут обед? Я голоден, как вёсельный раб!
  Отослав Тисандровых горцев и Эрота в трапезную для слуг, Клеомена, Левконик и Тисандр прошли в триклиний. Тисандр и Левконик улеглись голова к голове на составленных под прямым углом ложах, покрытых расшитой серебряными цветами алой парчой. Клеомена присела на ложе у живота Тисандра и, откупорив алабастр, блаженно улыбаясь, с наслаждением вдохнула волшебный аромат, затем поднесла узенькое горлышко к носу Тисандра и сына, дабы и те насладились струившимся оттуда божественным запахом.
  Тем временем рабы осторожно внесли с кухни уставленный не менее восхитительно пахнущими блюдами - в основном, рыбными - прямоугольный краснолаковый столик. Едва приступили к трапезе, явился чуть припозднившийся Сагарий и, не став снимать башмаки и ложиться, уселся по-военному на третьем ложе напротив Тисандра и Клеомены. Левконик заставил себя погасить мелькнувшую было на лице при его появлении тень недовольства: Тисандр давно убедил его (Клеомена поняла это с самого начала), сам подавая в том пример, что для его же пользы следует умащивать и размягчать своего стража елеем благожелательности и неизменной любезности, побуждая его к ответным поблажкам. Сагарий за последнее время заметно обрюзг, постарел (ему минувшей осенью стукнуло пятьдесят) и уже далеко не столь рьяно и назойливо, как прежде, домогался всё ещё заманчивых прелестей своей поднадзорной, тем паче, что Левконик по совету Тисандра любезно делился с ним своими рабынями. Так что Сагарий, перестав опасаться, что его подопечная может вернуться в Новый дворец, был вполне доволен своим положением фактического хозяина в богатом доме Клеомены.
  А Клеомена за прошедшие со смерти Апфии три с лишним года, увы, так и не приблизилась ни на шаг к царскому дворцу. Тут даже Левкон оказался не в силах ей помочь! Выполняя данное ей обещание, Левкон как-то наедине напомнил брату о бывшей жене, посоветовал простить ей, наконец, былые грехи - всё ж таки родная кровь! - и вызвался привезти её в Новый дворец. Горестно вздыхая и утирая верхним краем хитона промокшие глаза (со смерти Апфии минуло уже больше полугода), Перисад уступил уговорам брата, и Левкон отправился в Мирмекий.
  Взволнованная Клеомена долго прихорашивалась, подбирала одежду и украшения, а тем временем Перисад (Левкон взял с него обещание никому не говорить о предстоящем визите Клеомены) решил спросить, простить ли ему бывшую жену, у всеведущих звёзд. Через десять минут о полученном Аммонием от басилевса задании знал весь дворец.
  Перед Мирмекийскими воротами кибитку с бывшей басилисой и сопровождавшего её верхом Левкона встретил юный гекатонтарх Алким и от имени басилевса объявил, что Клеомена должна вернуться в Мирмекий. Басилевс, пояснил он Левкону, решил выяснить, угодна ли его встреча и примирение с Клеоменой богам и звёздам, и до тех пор, пока не будет получен ответ, Клеомену не велено впускать в Пантикапей. Пришлось Левкону везти беззвучно льющую в кибитке горькие слёзы обиды и унижения Клеомену обратно - оба они прекрасно понимали, каков будет "совет" звёзд!
  Так Клеомена и осталась в заточении на Мирмекийской скале, с которой только и могла взирать на желанный пантикапейский Акрополь с его храмами и дворцами. Но глядя каждое утро на своё отражение в зеркале, она продолжала верить и ждать, что Тихе ещё улыбнётся ей своей лучезарной улыбкой.
  
  ГЛАВА 6
  
  Этой весной Мессапия не торопилась с переездом в Старый Херсонес. Весенние торжества давно миновали, солнце стало припекать, деревья в усадьбах сменили праздничные белые наряды на будничную зелень, а она всё медлила. Юный Стратон, которому до смерти наскучило томиться в четырёх стенах городского дома, капризничал, требуя скорейшего переезда. Раз в три-четыре дня Мессапия выезжала с полусотней скифских телохранителей на прогулку - коням, чтоб не застаивались и не болели, требовалась регулярная проминка - и брала с собой сына, причём требовала, чтоб он ехал верхом, как воин. Они либо скакали галопом на восток, к устью Ктенунта, стреляя зайцев и перелётных птиц (Мессапия упорно приучала сына к этой царской забаве), либо мчались на запад к Старому Херсонесу, проводили день в усадьбе, а вечером возвращались в город. Стратон всякий раз просил мать позволить ему остаться в усадьбе, ведь он уже не дитя, но о том, чтобы оставить обожаемого сына хоть на день без своего присмотра, как ни надувал тот обиженно губы, Мессапия и слышать не хотела.
  Одной из причин, удерживавших её в городе, были тайные свидания с Миннием. Примерно раз в декаду она посылала за ним Сократа, благо Формион, когда не хворал, с утра до вечера пропадал вне дома, занимаясь государственными и хозяйственными делами. Формион, конечно, понимал, что Мессапия вряд ли довольствуется его стариковскими ласками, и днём, в его отсутствие, наверняка проводит время в утехах с сотником Ситтаком (а то и сразу с несколькими своими телохранителями!), но мирился с этим: что ему оставалось? Спасибо, что хоть по ночам его от себя не гонит! Но том, что помимо скифов на ней повадился ездить ещё и Минний, Формион не подозревал.
  Мессапие нравилась страсть Минния и, видя сколь крепок аркан, которым она привязала к себе недавнего врага, её переполняло женское тщеславие. Умело разыгрывая роль пылко влюблённого, Минний каждый раз умолял её о более частых встречах, но Мессапия считала, что любовников не следует перекармливать сладостями: каждое свидание с ней должно быть как долгожданный подарок - от долгой выдержки любовный пыл жеребца становится только жарче. Тем более что самой ей выдерживать эти паузы не составляло труда: Ситтак был всегда под рукой. В утешение она обещала Миннию и клялась своей покровительницей Девой, что после того как судьба Херсонеса решится, она тотчас избавится от своего старика, возьмёт Минния в законные мужья и будет править вместе с ним в качестве наставников и советников юного басилевса. Молчаливо и покорно ревновавшему её Ситтаку она говорила совсем другое: краснобай Минний ей нужен только как полезный помощник для захвата власти, ибо Формион чересчур нерешителен, и если его не подтолкнуть, дело так и не сладится. А как любовник он Ситтаку и в подмётки не годится.
  Приехав в очередной раз в усадьбу, Мессапия, как обычно, сменила синий скифский полукафтан и малиновые шаровары на окантованный двойной серебряной волной светло-зелёный эллинский хитон и направилась через сад к храму Таврополы, прижимая к груди прелестную белую козочку. Как только густая садовая зелень скрыла усадебные строения, шедший сзади Ситтак нагнал её и, положа руку на широкую выпуклую ягодицу, пошёл рядом, просительно глядя на её заулыбавшееся лицо.
  - Погоди, милый. У нас ещё целый день впереди. Дай мне сперва почтить богиню, - улыбнулась она, нежно почёсывая погружёнными в пуховую шерстку пальцами козью грудку.
  Посыпанная серым морским песком дорожка привела их к кованой медной решётке в северной ограде, разделявшей сад и священную рощу. Отодвинув засов, Ситтак потянул на себя решётку и вошёл вслед за Мессапией на территорию храма, лишь теперь неохотно убрав руку с её бедра.
  Купы растущих в хаотичном беспорядке сосен, пихт, дубов, буков, самшитовых и можжевеловых деревьев и кустов, укрывали храм с западной и южной стороны, открывая взору обращённую к морю северную сторону и глядевший на вход в Двурогую бухту шестиколонный передний фасад.
  У замшелого гранитного валуна, в пяти шагах от калитки, дорожка разветвилась. Одна, извиваясь между дерев, вела к проглядывающему шагах в десяти сквозь тёмную колоннаду росших вдоль пятиступенчатого стилобата кипарисов боковому фасаду храма. Другая, на которую свернули Мессапия и Ситтак, ушла вправо и вскоре вывела их на небольшую, выложенную серо-жёлтыми известняковыми плитами площадку перед входом в храм - на самом краю мыса. Со стороны моря и бухты площадку ограждала белокаменная балюстрада в пояс высотой. Напротив входа в храм в ограждении имелся разрыв, охраняемый по бокам изваянными в натуральную величину, выкрашенными в бурый цвет лесными великанами зубрами (недаром же хозяйка этого святилища звалась Тавропола*!). Нагнув массивные рогатые головы, зубры мрачно глядели на атакуемый зеленоватыми волнами небольшой каменный причал, соединённый с прихрамовой площадкой десятком вырубленных полукругом в береговой круче ступеней.
  
  (Примечание: Очевидно херсонеситы вкладывали в это прозвище Артемиды двоякий смысл - "поборающая быков" и "поборающая тавров".)
  
  Дежурная жрица - смазливая блондинка лет двадцати пяти - и пять живущих при храме иеродул (старшей было под пятьдесят, остальным от пятнадцати до тридцати), предупреждённые управляющим Формионовой усадьбой Евмером о приезде старшей жрицы, ждали её возле возвышающегося напротив входа в храм главного алтаря - массивного мраморного прямоугольника, украшенного вверху и внизу резными гирляндами, а посредине - атакующими друг друга быками. По обе стороны основного жертвенника теснились небольшие алтари, подаренные богине благочестивыми гражданами. Среди них выделялся тонкой красивой резьбой жертвенник, поставленный несколько лет назад Формионом, его супругой Амбатией и Мессапией в память о погибшем сыне и муже Стратоне.
  Увидя вышедшую из-за разросшихся по краю площадки между балюстрадой и крайним кипарисом высоких можжевеловых кустов Мессапию и её неизменного спутника, жрица и иеродулы склонились в почтительном поклоне. Большегубый малиновый рот молодой жрицы раскрылся в красивой, приветной улыбке, обнажив два ряда прекрасных жемчужно-белых зубов.
  Приблизившись, Мессапия заметила, что чашеподобное углубление в центре главного жертвенника и прорезанный к задней стенке желобок красны от крови.
  - Геро, у нас гости? - обратила она к улыбчивой жрице слегка удивлённый взгляд (удалённый храм на мысе Парфений благочестивые дарители посещали не часто).
  Улыбка на миловидном лице блондинки сделалась шире.
  - Минут десять назад приплыл из города номофилак Минний. Заклал в жертву Деве ягнёнка. Он всё ещё в храме.
  Погасив мелькнувшую в уголках рта улыбку, Мессапия передала козлёнка Геро и омыла руки в мраморной чаше с водой. Положив беспокойно замекавшее, учуяв запах крови, животное левым боком на нагретую утренним солнцем мраморную плиту, она привычно полоснула по горлу поданным Геро кривым жертвенным ножом, смешав кровь своей козочки с кровью Минниевого ягнёнка.
  Вернув окровавленный нож помощнице, Мессапия вновь ополоснула унизанные перстнями пальцы в чаше с водой и неспешно направилась к темневшему за ребристыми ионическими колоннами входу в храм. Отдав нож старшей иеродуле, Геро последовала за старшей жрицей.
  Как только жрицы вошли в храм, одна из иеродул забрала с алтаря ещё трепыхавшегося в предсмертных конвульсиях козлёнка и унесла его на задворки храма, другая, смочив губку, смыла кровь с ножа и с плиты вокруг углубления. Затем все четыре девушки поднялись по пяти широким лестничным ступеням в пронаос и застыли у дверей в ожидании возможных приказаний, постреливая украдкой глазами из-за колонн на красивого охранника Мессапии.
  Через раскрытые настежь резные двустворчатые двери столп яркого света протянулся от висевшего за Двурогой бухтой солнца к жёлто-серому постаменту Артемиды в глубине наоса. Одетая в короткий бирюзовый хитон, Тавропола одной рукой держала за ветвистые рога скачущую у её ног пятнистую лань, а другой доставала из висящего за спиной колчана стрелу.
  Из дымившейся на треножнике перед статуей бронзовой чаши по храму растекался сладковатый аромат ладана и мирры. Воскуривший богине фимиам Минний ждал Мессапию, полуспрятавшись за ланью. К его досаде Мессапия вошла в храм не одна: дабы не оставить старшую жрицу перед лицом Девы наедине с мужчиной, белокурая напарница увязалась за нею. Выйдя из своего укрытия, Минний приветствовал подошедшую к курильнице жрицу почтительным поклоном.
  - Рада приветствовать тебя, номофилак, от имени моей госпожи, Артемиды Таврополы, - ответила Мессапия, поведя рукой в сторону статуи за плечом Минния. Подойдя к стоявшему справа у стены трапезофору, она взяла из резной кипарисовой шкатулки несколько кусочков ладана и мирры.
  - А я вот, воспользовавшись прекрасным солнечным утром и попутным ветром, решил принести дары здешней хозяйке, - сопровождая её глазами, пояснил Минний. - Я давно уже собирался сюда наведаться.
  Вернувшись к курильнице, Мессапия бросила ароматную смолу в огонь.
  - Богиня рада каждому приходящему к ней с благими побуждениями гостю.
  - Не знаю, сочтёт ли богиня благим желание похитить прекраснейшую из её жриц, - молвил Минний.
  Мессапия улыбнулась.
  - Геро, ступай, займи иеродул каким-нибудь делом, - приказала она стоявшей за спиною жрице. - Я не могу допустить, чтобы тебя похитили.
  Глядя на аппетитный силуэт молодой блондинки, обрисовавшийся в дверном проёме сквозь тонкую белую ткань жреческой линостолы, Минний подумал, что с удовольствием занялся бы ими обоими, и, быть может, когда-нибудь так и будет. Подождав, пока жрица увела иеродул из храмового притвора, Минний шагнул к Мессапие. Обхватив нетерпеливой рукой её талию, он увлёк её за статую и жадно припал к её губам. Но когда спустя несколько секунд его руки сдавили сквозь хитон её груди, Мессапия отстранилась.
  - Ох, Минний, не здесь. Не будем дразнить Деву.
  - Жестокая! Я не видел тебя целую вечность!
  - Всего лишь пять дней, - усмехнулась Мессапия.
  - Мне они показались пятью годами. - Ладони Минния нежно оглаживали спину и ягодицы Мессапии. - Покажи мне свою усадьбу, - попросил он шёпотом, ласкаясь щекой о её скулу.
  - Но там Стратон... и преданный Формиону епископ.
  - Тогда сад.
  - Ну, хорошо, пойдём...
  Мягко выскользнув из объятий Минния, Мессапия направилась к выходу.
  Увидя вышедшего вслед за царевной из храма Минния, Ситтак был неприятно удивлён, но ни единым мускулом, ни взглядом не выказал своей досады. Делая вид, что это его никак не касается, он терпеливо ждал своего часа, чтобы с наслаждением прикончить назойливого грека (может, даже на глазах у Мессапии и по её приказу!), после того как Херсонес окажется во власти скифов.
  - Я решила не отпускать номофилака обратно, не накормив его обедом, - сказала, спустившись к жертвеннику, Мессапия подошедшей из-за угла храма Геро. В ответ на произнесенное Миннием с тёплой улыбкой прощальное: "Радуйся!", красавица-блондинка, целомудренно опустив долу прикрытые длинными ресницами глазки, молча с достоинством поклонилась.
  Выведя Минния через храмовую рощу в раскинувшийся за оградой огромный сад, Мессапия приказала закрывшему за ними решётку Ситтаку проследить, чтобы их никто не потревожил. Скиф послушно ушёл по дорожке в сторону усадьбы. Взяв Минния за руку, Мессапия увела его вдоль ограды подальше от дорожки - в густолистые заросли гранатовых кустов.
  - Когда же мы начнём наконец действовать? - спросил Минний, отлепившись от губ простёртой под ним Мессапии. Его фаллос только что свершил своё дело, и он блаженно обмяк на мягком бабьем теле, лениво трясь щеками о расплывшийся студень её грудей. - Вон уже и травы вымахали по колено, а мы всё чего-то ждём.
  - Что, не терпится прогнать меня в Неаполь? - улыбнулась Мессапия, блуждая пальцами в его мягких, как молодая трава, волосах.
  - Хочется скорей заполучить тебя в полную собственность, как законную любимую жену.
  - Ха-ха-ха! - тихо засмеялась довольная Мессапия. - У тебя скоро будет лысина на макушке... Потерпи ещё немного, уже скоро.
  - А, по-моему, твой старикан никогда не решится. Думаю, он догадывается, что потеряет тебя, потому и тянет. Давай начнём без него, а? Прикажи своим скифам.
  Вскинув голову, Минний просительно уставился в глаза любовнице. Опершись рукой о траву, царевна приподнялась, понудив Минния скатиться с неё и сесть рядом.
  - Ладно. Пойдём, покормлю тебя на дорогу обедом, - сказала она, хлестнув его по носу сорванным стебельком. - Заодно познакомлю тебя, наконец, со своим сыном...
  Вернувшись вечером с вымещавшим всю дорогу на неповинной кобыле обиду за очередной отказ оставить его в усадьбе Стратоном в город, Мессапия узнала от Формиона долгожданную новость, что лаз наконец-то готов.
  
  Столкнувшись в день мармитов в воротах с хлебопёком Даматрием, возвращавшимся с семьёй с некрополя, Формион огорошил его неожиданным приглашением к себе на ужин. В доверительной беседе с глазу на глаз, напоив его отменным хиосским вином, Формион поведал о своём желании иметь тайный выход за городскую стену. Времена, мол, нынче настают такие, когда от родных сограждан можно ждать чего угодно, и лучше заранее побеспокоиться о том, чтобы не оказаться в мышеловке, если верх возьмут сторонники войны со скифами. Тогда, может статься, у Формиона и его родни не будет иного выхода, как тайком бежать из родного города. А лучшего места для лаза за стену, чем подвал Даматрия, не найти.
  Хлебопёк испугался: если власти узнают, ему несдобровать.
  - Мы так замаскируем лаз, что никто его не найдёт и ничего не узнает, - заверил Формион.
  - Я боюсь языков своих рабов.
  - Доверять такое дело рабам нельзя, - согласился Формион. - Лаз будут рыть мои люди. Они не выдадут.
  Видя, что Даматрий всё ещё колеблется, Формион бросил на весы главный аргумент: пообещал простить его долг.
  - Судя по долгам, ремесло твоё не особенно тебя кормит: работы и расходов много, а доход небольшой... Почему бы вам с сыном не заняться куда более лёгким и прибыльным делом? Почему бы твоему Стефану не отправиться с ближайшим обозом в Неаполь? Я одолжу ему пару телег с вином - самый ходовой в Скифии товар! Там он обменяет его на зерно, шкуры, рабов - да на что угодно! С выгодой продадите всё здесь, опять купите вина и через полгода-год станете богачами, - соблазнял Формион.
  И Даматрий сдался. Страсть к богатству, перспектива при помощи Формиона выбиться в люди, войти в привилегированный круг богатых торговцев перевесила опасения.
  На другой день брат Формиона Стратон, неплохо разбиравшийся в математике и геометрии, побывал с Даматрием в подвале, где, среди разных запасов, в девяти врытых в землю под стенами пифосах хранилось оливковое масло и вино. Прогулявшись затем от Южных городских ворот до амфитеатра по крепостной стене, Стратон положил на зубец камушек в том месте, где по его прикидкам должен пройти лаз. Выйдя за ворота, он, не привлекая внимания, оглянул подножье стены снаружи. Левее помеченного камнем места, в поросшем бурьяном, травою и одинокими кустами шиповника пологом склоне, служившем, как и склон Девичьей горы по другую сторону оврага, благодатным пастбищем для десятков городских коз, темнел закрытый низкой дубовой дверцей вход в чей-то склеп. Подойдя ближе, Стратон прочитал на вкопанной сбоку стеле, что склеп принадлежит семейству Санниона - известного солепромышленника и единомышленника Гераклида. На дверце висел массивный замок. К сожалению, родовая усыпальница самого Стратона и его братьев находилась гораздо дальше от ворот - аж за театром.
  Что ж, тем лучше, возразил Формион, выслушав на семейном совете отчёт брата: в случае обнаружения, все подозрения падут на Санниона. Теперь Стратону надо было осмотреть чужой склеп, чтобы определить откуда и куда вести подкоп. Сложность была в том, что нельзя было привлечь никого из мастеров-замочников.
  Собрав все имеющиеся у Формиона, Апеманта и у себя ключи (авось какой подойдёт к висящему на Саннионовом склепе замку), Стратон вечером выехал с десятком скифов в свою расположенную сравнительно недалеко от города усадьбу. Как только стемнело, он с тремя скифами поскакал назад. Оставив одного скифа с конями за углом ближайшего к городу клера, с двумя другими пешком спустился в овраг. Отыскав по приметному на посеребрённой полумесяцем стене камушку нужный склеп, Стратон перепробовал на ощупь все имевшиеся ключи. Все усилия оказались тщетны: упрямый замок не поддался.
  Вернувшись утром с загруженной винными амфорами телегой в город, Стратон купил на агоре замок, подобный тому, что висел на Саннионовом склепе, и пару калёных мелкозубчатых ножовок для резки металла.
  Следующей ночью он опять был у склепа с теми же двумя скифами, которых сотник Ситтак посчитал наиболее подходящими для столь важного и тайного дела. Накрывшись от моросившего с заволокшегося чёрными облаками неба дождя, а главное - от торчавшего на башне у ворот дозорного стража непроницаемой пастушьей буркой, Стратон зажёг принесенным в горшке угольком медную лампадку и стал светить скифу, который принялся пилить толстую дужку замка, в то время как другой скиф сторожил их снаружи. Когда дужка была наполовину распилена, скифы поменялись местами. Наконец дужка распалась.
  Войдя с одним из скифов в дромос, Стратон первым делом осмотрел дверные петли и удовлетворённо кивнул. Как и следовало ожидать, петли соединялись с помощью железных штырей с маленькими грибовидными шляпками вверху. Вынув их, можно было открыть дверь и выйти из склепа, притом что снаружи будет висеть замок.
  Затем Стратон осмотрел склеп. Облицованный кирпичом входной дромос, шириной в два локтя и высотой в три, так что идти приходилось согнувшись, уходил на четыре шага вглубь овражного склона, где соединялся со столь же узким и низким поперечным коридором, тянувшимся на семь шагов в обе стороны. В боковых стенах коридора на уровне колена были вырублены по три ниши (всего 12), разделённые узкими земляными перегородками. В большинстве ниш сквозь полуистлевшие саваны белели кости Саннионовых предков ("свежих" покойников, к счастью, не было), но три ниши в правом коридоре ещё ждали своих постояльцев.
  С помощью помеченного узелками шнура Стратон определил место, где на стене лежал камень. Переложив вместе со скифом в пустую нишу напротив череп и кости, Стратон прочертил ножом на дне освободившейся ниши (шириной и высотой она была в локоть, длиной в три с половиной локтя - покойнику много места не нужно) прямоугольник, достаточный, чтобы в него пролез воин с мечом и щитом. Выбравшись вслед за скифом наружу, Стратон навесил на дверь свой замок, а прежний забрал, чтобы починить, изготовить ключи и позже повесить на место.
  - Будем молить богов, чтобы в ближайшее время у Санниона никто не умер, - сказал Стратон, доложив на другой день Формиону и Мессапие результаты ночных изысканий.
  Следующей ночью Стратон и двое скифов вернулись к склепу из усадьбы со всем необходимым: двумя лампами с запасом масла, кирками, лопатами, ломиками, торбой еды и бурдюком воды. Подперев наружную стенку ниши, чтоб не обвалилась, деревянным щитом и распоркой, скифы начали рыть в нише вертикальную яму. Работали, разумеется, по очереди: пока один копал, другой, по приказу Стратона, носил в дерюге вынутую глину на другой конец коридора, рассыпал там ровным слоем по полу и утаптывал. Углубив яму по пояс, наткнулись на камень. Стратон решил, что глубины достаточно, и велел рыть внизу горизонтальный лаз, сообразуя его ширину и высоту с диаметром скифского щита, который был равен длине акинака*.
  
  (Примечание: Длина стандартного скифского акинака - ок. 60 см. вместе с рукоятью.)
  
  Грунт оказался тяжёлым, плотным, каменистым. После первых же скрежещущих ударов кирки о камень Стратон остановил работу. Копать придётся только днём, пояснил он, поскольку в ночной тиши доносившиеся из-под земли удары железа о камень запросто могли услышать проходящие по стене стражи (тогда как днём стража по стене не ходила) или жившие поблизости горожане. Днём же эти непонятные подземные удары совершенно терялись в гомоне людских голосов, рёве скотины, криках птиц, стуке молотов кузнецов и зубил каменотёсов, чьи мастерские находились неподалёку. Поэтому Стратон велел скифам ложиться спать и возобновить работу утром, завесив для пущей звуконепроницаемости вход из усыпальницы в дромос буркой. Заперев их в склепе (чтобы не прозевать рассвет, спать они улеглись в дромосе, возле двери), Стратон вернулся к себе в усадьбу, пообещав, как стемнеет, привести им на смену вторую пару копачей и проверить, не уклонились ли они от нужного направления. И хотя старались скифы на совесть - Формион и сама царевна Мессапия пообещали им за их труды великую награду - дело продвигалось туго. Лишь на девятнадцатый день Стратон принёс, наконец, Формиону долгожданную весть: лаз пробит!
  Дождавшись из Старого Херсонеса Мессапию, Формион послал Апеманта проверить ход: если пролезет Апемант с его брюхом, то пролезет и любой воин.
  Апемант, Ситтак и двое скифов-копачей вечером зашли в небольшую харчевню при пекарне Даматрия и часа полтора набивали утробы мясом, колбасами и вином. Когда совсем стемнело и последние посетители разошлись по домам, хозяин незаметно для домашних препроводил Апеманта и скифов в подвал и закрыл на замок, сам оставшись караулить снаружи.
  Копачи (передний держал в руке прихваченный из харчевни светильник) провели Ситтака и Апеманта по тесному проходу между деревянных кадок, бочонков, корзин, полок с винными амфорами, висящих на крюках и жердях окороков, колбас, длинных вязанок лука и чеснока в самый дальний угол. Прибрав стоящий на круглой деревянной крышке вкопанного в углу пифоса бочонок с топлёным салом, скиф поднял крышку, и нос стоявшего за ним сотника безошибочно учуял терпкий дух кисловатого местного вина. Заглянув внутрь, Ситтак увидел, что глиняная бочка почти пуста: лишь на самом дне огонёк светильника отразился в тёмной маслянистой поверхности.
  Передав Ситтаку светильник, копачи взялись за широкую горловину и, поднапрягшись, в четыре руки вынули пифос из ямы и осторожно положили боком на землю. На дне ямы оказалась круглая чёрная дыра, достаточно широкая, чтобы в неё пролез даже человек с таким пузом, как у Апеманта. Взяв у сотника светильник, один из копачей уверенно нырнул в дыру. Следом спустился Ситтак. Третьим, кряхтя и натужно сопя, полез Апемант. Второй копатель остался в подвале.
  По вбитым в стенку железным скобам Апемант спустился примерно на два человеческих роста под землю. Внизу оказалась довольно широкая полусферическая выемка, сделанная для того, чтобы пробивая на втором этапе ход сверху, из подвала, не промахнуться мимо прорытого из склепа горизонтального лаза. Дождавшись внизу Апеманта, скифы (они были, как всегда при оружии - без щитов, но с акинаками и ножами) в том же порядке полезли на карачках по уходящему с небольшим наклоном за городскую стену горизонтальному ходу. Обливающемуся холодным потом и сипло, как загнанный конь, сопящему сзади Апеманту лаз показался нескончаемо длинным. А ведь надо будет ещё ползти в обратную сторону!
  Наконец скифики ползшего впереди Ситтака куда-то исчезли, и Апемант ткнулся лбом в земляную стену. Вскинув голову, он увидел наверху узкую прямоугольную дыру. С наслаждением выпрямив затёкшую спину, он просунул в дыру голову, потом плечи, не без усилий протиснул брюхо и, перегнувшись, вывалился из ниши целиком. В глаза сразу бросился беззубый желтовато-серый череп и набросанные россыпью кости в нише напротив.
  Поднявшись на ноги, Апемант уткнулся мокрой плешью (в отличие от не расстававшихся с башлыками скифов, он был без шапки) в низкий дуговидный потолок усыпальницы и принялся отряхать подол хитона от глины. Оставив светильник в нише возле лаза, скифы пошли вперёд, и Апемант поспешил за ними, брезгливо косясь на лежащие в нишах костяки.
  Присев у запертой снаружи двери, скифы с минуту прислушивались и приглядывались сквозь узкую щель над дверью. Убедившись, что снаружи темно и тихо, недавний копач, чувствовавший себя тут как дома, вынул смазанные маслом штыри из петель и осторожно приоткрыл дверь. Выбравшись наружу, все трое некоторое время с наслаждением дышали свежим ночным воздухом, сидя на корточках у окаймлённого обглоданными бурьянами и колючими кустиками шиповника входа в склеп. Усыпанное звёздами фиолетовое небо после тесного подземелья казалось особенно прекрасным.
  Наконец копач полез обратно, прикрыл дверь и поставил на место штыри. Полученным от Формиона ключом Ситтак отомкнул замок и вошёл вслед за Апемантом в дромос. Все трое вернулись к лазу. Подняв лежащий в соседней нише череп, копач запалил спрятанную под ним плошку и ловко юркнул со светильником в дыру лаза. Следом за ним, испустив тяжкий вздох, втиснул в "лисью нору" непривычное к подобным упражнениям тело Апемант.
  Прикрыв за ним дыру прислонённой к стенке ниши деревянной крышкой, Ситтак аккуратно присыпал её сверху слоем глины и переложил туда кости из ниши напротив. Взяв в руку каганец, сотник внимательно осмотрел нишу. Догадаться, что под мертвяком скрывается лаз в город, было совершенно невозможно - работа была сделана на совесть! Если пекарь не выдаст, можно быть уверенным, что Херсонес в руках Палака. Нужно будет сказать Мессапие, подумал Ситтак, что хлебопёка лучше прикончить, и чем скорей, тем лучше - так будет вернее.
  Накрыв плошку черепом, Ситтак дунул в глазницу и на ощупь вернулся к выходу. Бесшумно приоткрыв дверь, он убедился, что кругом всё спокойно, выскользнул наружу и навесил замок. Поднявшись по склону к подножью стены, он отошёл подальше от ворот. Убедившись, что наверху всё тихо (он знал, что кроме трёх городских ворот, сторожевые посты стоят по ночам на пяти угловых башнях, а по стенам стражи проходят раза два за ночь, когда меняют караулы) скинул кафтан и размотал обмотанный вокруг талии аркан. После нескольких неудачных попыток накинул петлю аркана на зубец и легко вскарабкался наверх.
  Держа руку на рукояти акинака, по-кошачьи бесшумно ступая мягкими подошвами скификов, Ситтак спустился ближайшей башней со стены, вышел узким проулком на тянувшуюся параллельно крепостной стене центральную продольную улицу и быстро зашагал в темноте к расположенному на противоположном конце дому Формиона.
  Обратный путь через лаз, как часто бывает, когда идёшь уже знакомой дорогой, показался Апеманту гораздо короче. Пока он переводил дух в подвале, скифы бережно опустили пифос в яму, накрыли широкую горловину крышкой и придавили, как было, сверху бочонком. На их осторожный стук Даматрий отомкнул дверь и вывел их через харчевню на улицу. На углу центрального теменоса их уже поджидал Ситтак.
  Хотя время близилось к полуночи, Формион, старший Стратон и Мессапия ждали в триклинии их возвращения.
  - Ну, раз наш Апемант там пролез, значит, всё в порядке - лаз сделан как надо, - позволил себе улыбку Формион, после того как младший брат, умыв руки и лицо и переодевшись в чистое, поделился впечатлениями. - Думаю, теперь мы можем наконец спустить с цепи нашего друга Минния.
  Предложение Ситтака сперва прикончить для верности Даматрия, Формион и Стратон отвергли. Можем ли мы быть уверенными, что Даматрий не рассказал о лазе сыну или жене? Если это так, то после убийства пекаря (притом, что убить его так, чтобы не навлечь на себя подозрений, задача сама по себе не простая) весь труд пойдёт насмарку. Так что лучше обойтись без крайностей: после того как сын Даматрия отправится с купцами в Неаполь, отец будет молчать как рыба. Мессапия согласилась с Формионом. Ситтаку ничего не оставалось, как подчиниться.
  Встретив на другое утро коллегу Минния на агоре, Апемант, поздоровавшись, шепнул на ухо два слова: "Время пришло". Едва заметно кивнув, Минний направился к ждавшим его у стелы с присягой клиентам.
  На тайной встрече в доме Формиона вскоре после Анфестерий Формион с братьями, Мессапия и Минний выработали план действий, которые должны привести к желанной для них цели: появлению у стен Херсонеса Палака со скифским войском. В соответствии с этим планом, Агасикл и его приятель и шурин Афиней (Каллиад после женитьбы на Агафоклее несколько отдалился от их компании), получив указание от Минния, договорились с гетерами - красавицами Гермой и Каленой - провести этот вечер и ночь вместе у холостяка Афинея. Когда приятели вели в сумерках подруг к дому Дамасикла, навстречу им попалась весёлая компания из пятерых крепко подвыпивших скифов и трёх шлюх. Преградив дорогу, скифы предложили красоткам гораздо больше удовольствий и вдвое большую плату, если те отправятся с ними. В подтверждение своих слов четверо скифов тряхнули перед ними набитыми драхмами увесистыми кошелями. Не желая упускать столь заманчивый куш, гетеры извинились перед Афинеем и Агасиклом, не рискнувшими лезть в драку с более многочисленными и к тому же вооружёнными противниками, пообещав навестить их в другой раз, и пошли со скифами.
  Скифские телохранители Мессапии, а это были по большей части молодые и не обременённые жёнами и детьми сыновья сайев, конечно, не испытывали недостатка в женщинах. По ночам к их услугам были домашние рабыни Формиона и Мессапии. Но для такой оравы этого, ясное дело, было мало. Мессапия и сотник Ситтак запрещали своим воинам ночевать вне дома (те должны быть всегда под рукой, да и вероятность чреватых кровопролитием и убийствами ссор и драк с херсонеситами в этом случае сводилась к минимуму), поэтому они приводили шлюх из харчевен и порнейонов с собой. Многие владельцы более-менее смазливых рабынь каждый вечер устраивали возле заднего входа в Формионову "крепость" целые выставки: скифы охотно тратили получаемые от Формиона деньги на ночную аренду приглянувшихся "кобылок".
  Породистые "кобылицы" вроде Калены и Гермы были для простых скифов чересчур дороги. (Формион платил рядовому воину по оболу в день, десятникам - по два обола, пятидесятникам - по драхме, сотнику Ситтаку - две драхмы в день, притом что кормёжка скифов и их коней тоже была за счёт Формиона.) Но тут случай вышел особый. Получив в этот день от Формиона и Мессапии за рабски тяжёлую тайную работу по сотне драхм (небывало огромное для них богатство!), четверо копачей решили шикануть перед товарищами и попавшиеся им на пути эффектные красотки пришлись как нельзя кстати.
  По своей варварской привычке скифы обращались с греческими шлюхами очень грубо: мало того что пихали им нещадно ночь напролёт во все дыры, так ещё и непрестанно взбадривали их крепкими шлепками по ягодицам, по грудям, по щекам. И если рабыням и дешёвым порнаям приходилось всё безропотно терпеть и сносить ради нескольких оболов, то Калена и Герма, едва их, истерзанных и потрёпанных, выпихнули утром вместе с остальными на улицу, поспешили с жалобой к судьям. Их жалкий вид, жалобные стенания и громкие проклятия Мессапииным скифам вызвали сочувственное внимание и участие большинства встреченных на главной улице и на агоре мужчин. (Весь этот спектакль был заранее втайне срежиссирован для них в присутствии Невмения и Агасикла Миннием, заверившим, что заставит если не самих скифов, то Формиона заплатить им за ущерб крупную компенсацию по приговору суда.) Охотно демонстрируя следы побоев и скифских зубов на своих прекрасных грудях и ягодицах, Герма и Калена подали в дикастерии официальную жалобу дежурному секретарю суда. По их словам, скифские телохранители Мессапии не только жестоко терзали их всю ночь целым табуном, но и - что всего обиднее! - заплатили им за все перенесенные мучения только четверть от оговоренной вчера при свидетелях, Афинее и Агасикле, суммы. Обманутые гетеры взывали к защите и справедливости, прося судей взыскать недополученную сумму не только с тех четверых скифов, которые их вчера наняли, но и со всех тех, которые попользовались ими "за компанию". Толпа сочувствующих, набившаяся вместе с гетерами в дикастерий, поддерживала их гневными выкриками, требуя призвать обнаглевших и вконец распоясавшихся скифов к ответу.
  Секретарь доложил о взбудоражившем полгорода происшествии судившим в этот день по жребию судьям. Поскольку дел в этот день слушалось немного, и они представлялись несложными, судьи решили рассмотреть жалобу гетер по горячим следам, пока с истиц не сошли следы побоев и укусов, а все обвиняемые остаются в городе.
  Двое судебных вестников были отправлены на розыски Агасикла и Афинея с приглашением явиться в дикастерий в качестве свидетелей, ещё один послан в булевтерий уведомить о жалобе гетер Формиона.
  Дежуривший в этот день в дикастерии номофилак - им оказался не кто иной, как Минний - отправился по приказу судей с обеими истицами и четырьмя гинекономами к дому Формиона, дабы пересчитать всех находящихся там скифов и доставить в суд тех четверых, что наняли вчера для интимных услуг Герму и Калену. Вместе с успевшими переменить одежду и кое-как привести себя в порядок Каленой и Гермой к "скифскому логову" направились десятка три богато одетых молодых людей - поклонников их красоты, к которым по дороге пристало ещё немало неравнодушных граждан и просто падких на скандалы и зрелища зевак.
  В дом для разговора с царевной Мессапией был впущен один Минний. Строгим официальным тоном (разговор происходил в андроне в присутствии епископа Кодора, сотника Ситтака и Стратона Младшего) Минний сообщил о жалобе гетер и потребовал, чтобы все находящиеся в принадлежащих Формиону домах скифы вышли на улицу. (Четыре сравнительно небольших дома, составляющие "Формионову крепость", не способны были вместить сотню воинов и, тем более, сотню коней. В городе при Мессапие и её сыне постоянно находилось не более половины; остальные размещались в принадлежащих Формиону, Стратону и Апеманту загородных усадьбах или сопровождали в Скифию в качестве наёмной охраны обозы херсонесских купцов.)
  Мессапия столь же холодным тоном ответила, что шлюхам заплатили ровно столько, сколько они заслуживают, и отказалась выводить своих телохранителей для пересчёта на улицу. Минний предупредил, что в таком случае судьи рассмотрят дело без обвиняемых, а это означает, что требования Гермы и Калены будут удовлетворены, поскольку по херсонесским законам отказ защищать себя в суде равнозначен признанию вины.
  Мессапия надменно повела бровями:
  - Ничего эти сучки от нас не получат!
  Выйдя на улицу, Минний, улыбнувшись, поздравил Калену и Герму с выигранным делом. Осаждавшая калитку Формионова двора толпа взорвалась радостными возгласами и рукоплесканиями. Те, кто был поближе, принялись поздравлять и пожимать руки довольно улыбающимся красавицам, за одну ночь заработавшим небывалый куш.
  - А если скифы откажутся платить? - донёсся из толпы чей-то юношески звонкий голос.
  - А это уж наше с вами дело - добиться, чтобы наши законы уважались! - возвысив ораторски голос, ответил Минний. - И мы этого добьёмся! Верно, друзья?
  - Верно! Добьёмся! Заставим заплатить! - взревела толпа в едином патриотичном порыве.
  Когда, вернувшись с гетерами и их многочисленными поклонниками в дикастерий, Минний доложил судьям об итогах переговоров с Мессапией, присутствовавший в судейской комнате Формион попросил дать ему отсрочку до завтрашнего утра, чтобы убедить невестку отправить обвиняемых гетерами скифов в дикастерий. Многие на агоре стали спорить и биться об заклад: явятся скифы на суд или нет?
  Переубедить заупрямившуюся Мессапию Формиону, конечно же, не удалось. (Он и не делал этого, ведь всё шло по намеченному плану. Знавшие об этом Невмений, Агасикл и некоторые посвящённые ими в тайну друзья, как Мегакл, Афиней, Каллиад, заработали весьма круглые суммы на спорах с ни о чём не догадывавшимися сторонниками Формиона.)
  Выслушав на другой день явившегося без скифов Формиона и допросив Агасикла и Афинея, клятвенно подтвердивших указанную Гермой и Каленой сумму сделки со скифами, судьи огласили под аплодисменты набившейся в судебную залу публики вполне ожидаемый приговор: означенная в иске сумма должна быть взыскана с каждого находившегося в ту ночь в принадлежащих Формиону домах скифского телохранителя Мессапии (ну и, понятное дело, проигравшая сторона должна заплатить установленную законом судебную пошлину). На уплату ответчикам даны обычные в таких случаях три дня. Записанное судебным грамматом на папирусе решение, с подписями восьми судей (двое отсутствовали по болезни) и полисной печатью, было вручено Формиону. Городской страже в лице дежурного номофилака (им в этот день был приятель Апеманта Полистрат) было приказано не выпускать никого из служащих Мессапие и Формиону скифов из города до уплаты долга.
  Никаких денег в означенные три дня из дома Формиона не поступило. Ни Мессапия, ни скифы в эти три дня на улицах не показывались. Херсонеситы с интересом, а многие с тревогой, ждали, чем завершится противостояние.
  На четвёртый день, с раннего утра, к Формионову кварталу потянулись десятки молодых горожан в доспехах и полном вооружении, откликнувшихся на распространённый накануне негласно Миннием и его друзьями призыв. Подошедший вместе с Агасиклом, Демотелом и одетым, как обычно, в цивильное Гераклидом Минний встретил там среди прочих Невмения, Мегакла, Афинея, рыбака Агела, гончара Дельфа, проигнорировавшего, хоть и с тяжёлым сердцем, недовольство отца и слёзы беременной жены, боявшейся, как бы скифская стрела не оставила её с кучей детей без мужа. Поспешно явившимся, узнав о происходящем, к месту событий встревоженным демиургам и эйсимнетам Минний пояснил, что граждане вооружились, чтобы помочь номофилакам и городской страже исполнить закон.
  Когда часа через три после восхода солнца к кварталу Формиона наконец явились с двумя десятками гинекономов оба дежуривших в тот день номофилака, они едва смогли пробиться к входной калитке сквозь запрудившую все прилегающие улицы в ожидании боя толпу. Впущенные после некоторой заминки в дом номофилаки объявили встретившим их во дворе в окружении толпы слуг Формиону и Мессапие, что скифы должны либо немедленно уплатить назначенную судом сумму, либо, сложив оружие, отправиться с ними в эргастул, где будут сидеть, пока долг не будет уплачен. Мессапия решительно ответила, что её воины ничего платить не будут, оружие не сложат и скорее все погибнут, чем оставят дочь и внука царя Скилура без защиты. Так что херсонеситы, если не боятся гнева Девы, могут штурмовать дом её жрицы.
  Выйдя на улицу, номофилаки сообщили этот ответ ждавшим у калитки эйсимнетам и демиургам. Конечно, о том чтобы силой ворваться в дом жрицы (даже двух, если вспомнить о законной супруге Формиона), не могло быть и речи. Если перебить ради великой цели - войны с Палаком за Равнину - скифов готовы были многие, то оскорбить - а тем более убить или хотя бы ранить! - жрицу и собственными руками лишить родной город в предстоящей войне божественной защиты было немыслимо даже для самых решительных и непримиримых.
  Обсудив ситуацию с демиургами, Минний объявил своим вооружённым сторонникам, что на завтра архонты созывают экклесию, на которой он предложит закон, запрещающий кому бы то ни было иметь вооружённых телохранителей из свободных варваров.
  - Правильно! Давно пора! Хватит терпеть! Вон скифов из нашего города! - поддержали Минния десятки выплеснувшихся из толпы гневных голосов, отлично слышимых во дворе злорадно усмехающейся Мессапией и, как всегда, нахмуренным Формионом. Всё шло как должно.
  - Пусть по пятьдесят вооружённых добровольцев немедля отправятся к Южным и Портовым воротам для усиления обычной стражи, - продолжал распоряжаться на перекрёстке Минний. - Вечером их сменят другие.
  Остальным Минний предложил спокойно разойтись по домам, разоружиться и заняться своими обычными делами.
  Наутро, несмотря на испортившуюся погоду (ночью небо заволоклось наплывшими с моря тучами, с которых время от времени начинал накрапывать мелкий дождик), весь город, кроме сотни стороживших ворота молодых парней из числа недавних эфебов, собрался на агоре. Зарезав на алтаре в центре площади жертвенную овцу, жрец-басилей Полидокс, не обнаружив в её внутренностях ничего необычного, объявил собрание открытым.
  Симнамон Критобул, обладатель одного из самых звучных в городе голосов, зачитал с папируса предложенный Миннием на суд граждан и одобренный вчера после горячих споров большинством демиургов и эйсимнетов закон о телохранителях-чужеземцах. (Иметь охранников-рабов не возбранялось, но рабам запрещено носить металлическое оружие - только палки и кулаки.) После того как автор закона Минний произнёс краткую и убедительную речь в обоснование безотлагательной необходимости и несомненной полезности своего закона для безопасности полиса и призвал сограждан проголосовать за него, ведущий собрание архонт Гермократ спросил собравшихся, желает ли кто высказаться в защиту или в осуждение предложенного закона.
  Поднявшийся к Гермократу на верхнюю ступень служившего трибуной алтаря коллега Минния Полистрат предложил в закон поправку, разрешающую иметь до десяти вооружённых телохранителей-чужеземцев.
  - Десять чужеплеменных воинов городу никак не угрожают, а царевне Мессапие это позволит чувствовать себя по-прежнему защищённой, как она привыкла, - утверждал Полистрат.
  - Принимать поправку Полистрата нельзя, поскольку она убивает закон! - тотчас возразил Минний. - Ведь в таком случае десять скифов останется у Мессапии, другие десять наймёт Формион, ещё десять их сын Стратон, свои десятки наймут братья и друзья Формиона и в результате в стенах нашего города окажется всё скифское войско!
  В толпе прокатился хохот. Полистрат тотчас понял, что Минний прав, и внёс в свою поправку устраняющее все угрозы и опасения добавление: дозволить иметь десяток охранников-соплеменников персонально царевне Мессапие и никому более, и то лишь при соблюдении двух условий - уплаты назначенного судом штрафа и обязательства не укрывать впредь своих телохранителей от суда.
  - Если Мессапия считает, что защиты Девы ей, как жрице, недостаточно, то мы можем выделить ей охрану из числа херсонеситов, - сказал на это Минний. - Уверен, среди нашей молодёжи найдётся немало охотников стать её телохранителями.
  По агоре вновь прокатилась волна смеха.
  - Впрочем, - переждав гогот, добавил с улыбкой Минний, - если Мессапия согласится на предложенные условия, я не стану возражать против такой поправки.
  Гермократ предложил стоявшему с демиургами и эйсимнетами на нижней ступени алтаря Формиону сходить домой и уговорить невестку принять означенные условия. Тот отказался: зная упрямый характер Мессапии, он уверен, что это пустая трата времени. Минний, понятное дело, тоже отказался, и архонты отправили на переговоры с Мессапией Полистрата и его коллегу из противной партии Дамокла.
  Отсутствовали они не долго - народ на агоре едва успел перекусить прихваченными из дому харчами. Как и предсказывал Формион, гонористая скифянка надменно отвергла предложенный ей компромисс. Доложивший об этом Полистрат попросил Гермократа всё же поставить его поправку на голосование. Но тут уж вмешался сам Формион, попросив Полистрата снять поправку, ибо и без того ясно, что она будет отвергнута. Полистрату оставалось лишь, разведя руками, сойти с алтаря.
  Но Миннию ещё рано было торжествовать победу. Вместо Полистрата на верхнюю ступень поднялся другой приверженец Формиона - член коллегии ситонов Пасих. Как и большинство процветавших на торговле вином со скифами владельцев клеров, для которых война со Скифией была равнозначна разорению, он был ярый противник демагога Минния и всего Гераклидова клана. Согласившись, что не следует допускать вооружённых варваров в Херсонес, он предложил дозволить гражданам пользоваться чужеплеменными охранниками за пределами городских стен. Иначе что удержит тех же тавров от нападений на наши клеры?
  - О чём ты говоришь, Пасих?! - удивлённо воскликнул Минний. - Когда тавры в последний раз нападали на наши клеры?
  - Не нападали ровно с тех пор, как мы заключили мир со Скифией и в нашем городе появилась царевна Мессапия с конным отрядом своих соплеменников! - парировал Пасих. - А теперь ты и поддавшиеся твоей демагогии недальновидные граждане хотите всё это разрушить и ввергнуть Херсонес в пучину губительных бедствий!
  - Я всего лишь хочу избавить наш полис от внутреннего врага! - раздражённо возвысил голос Минний, почувствовав, что Пасих может помешать их с Формионом тайным планам. - Я считаю недопустимым позором для всех для нас оставлять на нашей территории вооружённых чужеземцев, которые плюют на наши законы и отказываются повиноваться нашим властям! Сограждане! Если вы хотите, чтобы наши законы уважались, отвергните предложение Пасиха!
  - А почему Формион молчит? - крикнул кто-то из толпы.
  - Пусть Формион скажет! Дайте слово Формиону! - послышались голоса Формионовых приверженцев, привыкших голосовать по его подсказкам.
  Став рядом с Гермократом, Формион дождался тишины.
  - Поскольку дело касается моей невестки, я не хотел влиять на ваше решение. Но раз вы требуете, скажу. Самому мне скифская охрана не нужна.
  - И даже вредна! - выкрикнул из захохотавшей толпы какой-то остряк.
  - Но лишив царевну Мессапию привычных телохранителей-соплеменников, вы нанесёте ей тяжкую обиду.
  - Ничего, переживёт!
  - Сама виновата!
  - Нечего было укрывать своих насильников от суда!
  - Скифские телохранители царевны Мессапии были одним из условий нашего договора со Скилуром, - напомнил Формион.
  - Скилур мёртв!
  - Но жив Палак - её брат!
  - Палак не Скилур! Мальчишка!
  - Что ж, судьба полиса в ваших руках - решайте, как знаете. Как решите, пусть так и будет, - заключил Формион и сошёл вниз.
  Архонт Гермократ уже собирался поставить поправку Пасиха на голосование, когда из рядов демиургов к нему выскочил и поднял руку, требуя внимания, стратег Делий.
  - Граждане! - закричал он, рубя ладонью воздух. - Прежде чем определиться, на чью сторону встать, помните, что проголосовав за этот закон, вы проголосуете за войну!
  - Не пугай, не боимся!
  - Граждане, одумайтесь! Нельзя воевать с более сильным противником без сильных союзников! - продолжал надрывать жилы Делий.
  - Делий, если ты так боишься войны, зачем полез в стратеги?!
  - Кончай распинаться - всё ясно!
  - Гермократ, не тяни! Давай голосовать!
  - Дождь усиливается - пора по домам!
  - И так уже все промокли до нитки! - посыпались из толпы нетерпеливые голоса.
  Обречённо махнув рукой, осмеянный Делий сошёл с алтаря.
  Приступили к голосованию. В отличие от выборов властей, оно происходило открыто - голосовали ногами. Те, кто был за предложенный закон, традиционно перемещались на южную сторону агоры - ближе к теменосу, те, кто против - на северную, примыкавшую к дикастерию. Если тех и других оказывалось примерно поровну, агораномы и номофилаки их пересчитывали, выпуская через пропилеи теменоса и боковые улицы и отмечая брошенными в урны камешками каждый прошедший десяток. Но в этот раз прибегать к подсчётам не пришлось: херсонеситы с явным перевесом сначала отвергли поправку Пасиха, а затем приняли закон в варианте, предложенном Миннием.
  Когда басилей уже собирался закрывать собрание, и многие потянулись к выходам, член коллегии Девяти Ферофант (ещё один преданный сторонник Формиона), поднявшись на алтарь, попросил слова.
  - Погодите расходиться, сограждане! - крикнул он петушиным тенором. - А что мы будем делать с засевшими в Формионовом доме скифами?
  - Пусть заплатят, что положено, и убираются вон! - закричали из толпы.
  - А если они не станут платить? - возразил Ферофант. - Да у них и денег таких нет.
  - Зато у Формиона есть! Пусть Формион за них заплатит!
  - А если они попытаются силой вырваться за ворота? - продолжал взывать Ферофант.
  - Пусть попробуют!
  - Не пустим!
  - Всех перебьём!
  - Тогда точно будет война, - увещевал Ферофант.
  - Пусть будет! Хотим вернуть нашу Равнину! - кричали вошедшие в раж беженцы с Равнины, ставшие здесь из собственников обширных усадеб нищими батраками.
  - Граждане, будьте благоразумны! Зачем нам лишняя морока на наши задницы? - не сдавался Ферофант. - Раз уж вы изгнали телохранителей Мессапии, давайте хотя бы подсластим вино! Давайте отменим приговор судей и отпустим их с миром!
  - Не-е-ет!!! - взревела площадь сотнями яростных голосов.
  - Выходит, они даром попользовались нашими лучшими гетерами?!
  - Пусть заплатят или умрут!
  - Продадим их в рабство, если им нечем платить!
  - Верно! Отдать их Герме и Калене!
  Поднявшийся на алтарь Формион, переждав, пока Гермократ утихомирит бушевавшую, как штормовое море, толпу, объявил, что ради избавления города от напрасного кровопролития, он принимает назначенный судом штраф на себя. После этого Полидокс, наконец, распустил собрание.
  После того как в этот же день в дикастерии Герме и Калене были переданы 25 мин серебра (по 50 драхм за каждого из пятидесяти укрывавшихся в его доме скифов), дополнительная стража с херсонесских ворот была снята. Минний, бывший в этот день дежурным номофилаком, сопроводив Формиона из дикастерия к его дому, официально объявил Мессапие, что её телохранители скифы должны либо сдать оружие, либо не позднее завтрашнего дня покинуть Херсонес.
  - Ну вот, я своё дело сделал. - Скользнув усмешливыми глазами по нахмуренным лицам Формиона и его братьев, Минний остановил взгляд на бесстрастно-спокойном лице Мессапии. - Теперь дело за тобой, царевна.
  Зная, что завтра Мессапия уедет с сыном и скифами в Неаполь просить защиты у Палака, Минний гадал, призовёт она его на прощальное свидание (бог весть, доведётся ли им ещё когда-нибудь свидеться?). Увы, но вестника от неё он так и не дождался: должно быть, Формион не отходил от неё ни на шаг в предвестии скорой разлуки.
  К утру дождевые тучи уползли через невысокие горы в Скифию, и в лазурном небе над Херсонесом опять засияло весёлое весеннее солнце.
  Под взглядами стоявших у открытых калиток соседей и прохаживавшихся поблизости зевак из открывшихся ворот на центральную улицу выехала плотно закрытая красными воловьими шкурами кибитка Мессапии, влекомая двумя парами широкогрудых, мускулистых гнедых коней, и встала на углу передом к агоре. Следом со двора выехали четыре запряженных разномастными четвёрками воза, над высокими бортами которых торчали из соломы засмоленные горлышки винных амфор, и выстроились в ряд за кибиткой. Одновременно скифы выводили из калиток коней, запрыгивали в сёдла и выстраивались в переулках в походную колонну. Последними, сопровождаемые Формионом, двумя его братьями и епископом Кодором, из ворот выехали Мессапия на красивой бело-розовой кобыле, её сын на буланом и сотник Ситтак на пепельно-сером мерине и тронули шагом к агоре. Косматый босоногий раб в грязно-серой холщовой тунике, держа за ноги, нёс на широких плечах за шагавшим с братьями сбоку буланой кобылы внука хозяином тучную белую овцу.
  Никто из провожавших молчаливо-недобрыми или восхищёнными взглядами ехавшую с гордо вскинутой головой между сыном и скифским сотником Скилурову дочь не знал, переезжает ли она с сыном на лето в усадьбу или уедет с изгнанными скифами в Неаполь, чтобы вскоре вернуться сюда с Палаком и скифским войском.
  На запруженной этим утром пуще обычного народом агоре Мессапия с сыном (обое были в коротких грубошерстных скифских кафтанах и штанах; на голове Мессапии была усыпанная смарагдами круглая краснобархатная шапочка, на юном Стратоне - обшитый по нижнему краю наподобие диадемы широкой золотой лентой синий островерхий замшевый колпак) спешились перед пропилоном и направились с тремя стариками на теменос. Опустив овцу на землю, - нужно было, чтобы жертва шла на заклание своими ногами, - раб, приманивая пучком травы, повёл её через пропилон за хозяевами. Принеся овцу в дар Царице Деве, Мессапия и её спутники вернулись на агору и в том же порядке двинулись дальше к Южным воротам.
  Среди наблюдавших за отъездом Мессапии и скифов был и хлебопёк Даматрий с сыном Стефаном, которых присланный Формионом минувшим вечером раб предупредил быть готовым сегодня к отъезду. Стоя у открытых дверей своей харчевни, отец и сын глядели на спускающийся от теменоса к Южным воротам скифский отряд. Поравнявшись с ними, Формион пригласил молодого человека усаживаться на любую понравившуюся телегу: как и было обещано, две из этих телег - его.
  - Знаешь, многоуважаемый Формион, - замялся, переступая с ноги на ногу у порога Даматрий, - мы решили, что Стефан не поедет.
  - Как так? - вскинул непонимающе щетинистые кабаньи брови Формион.
  - Да, видишь ли... никто почти не едет. Люди говорят, после всех этих событий будет война, и можно всё потерять.
  - Не слушайте вы эти глупости! - возразил убеждённо Формион. - Какая война? Посмотри, - кивнул он на проезжавших мимо них к воротам скифов, - скифов свободно выпускают из города. Отчего же быть войне? Вот если бы их здесь убили, тогда да. Но я заплатил двадцать пять мин, чтобы они спокойно уехали, чтобы не было войны. А то, что другие испугались и не едут, так тем лучше! Значит, вино можно будет продать гораздо дороже, чем обычно, - убеждал Формион. - Ну что, Стефан? Разве не хочется стать купцом и выбиться в богачи?.. Хотя всю жизнь простоять, как отец, согнувшись у хлебной печи - оно, конечно, безопаснее.
  - Я поеду, отец! - воскликнул молодой человек, глядя на грохотавшие обитыми железом колёсами по щербатой булыжной вымостке кибитку и уставленные амфорами возы Формионова обоза.
  - Хорошо сын... езжай, - поколебавшись, дал таки добро Даматрий.
  - Счас, я только еды в дорогу захвачу и попрощаюсь, - бросился в дом Стефан.
  - Пусть догоняет берегом бухты, через некрополь, - подсказал Формион и, кивнув, направился за последней телегой к воротам, сопровождаемый сзади несшим под мышкой складной стул рабом.
  Полтора десятка доверху нагруженных возов и кибиток, принадлежащих Апеманту, Стратону Старшему, их родичам и друзьям, не боявшимся, что обозлённые скифы их ограбят, растянувшись за воротами цепочкой по дну оврага, ждали команды к отправлению.
  Мессапия и Стратон Младший, оставив подношения у торчащего из земли неподалёку от ворот, на закруглении дороги, Гермесова столпа, ждали Формиона, стоя с Апемантом, Стратоном Старшим и ещё пятью вышедшими проводить в Скифию сыновей стариками возле огораживающей герму толстой чугунной цепи.
  - Пекарь испугался за сына, - пояснил, пройдя ворота Формион. - Еле уговорил: парень едет.
  - Добро, - кивнула Мессапия. - Ну, давайте прощаться.
  Братья по-старшинству обняли и троекратно расцеловали Мессапию и Стратона Младшего, остальные провожающие ограничились умильными улыбками и пожеланиями доброго пути. Ступив на спины ставших на четвереньки рабов, мать и сын сели на коней.
  - Ждите, мы скоро вернёмся, - молвила Мессапия, тронув каблуками расшитых серебром и жемчугом сафьяновых скификов конские бока.
  - Береги сына! Возвращайтесь побыстрее! Хайре! - бросил вдогонку Формион. Старики вскинули прощально руки.
  Обскакав по обочине двинувшийся под хлопанье кнутов по конским спинам в гору обоз, Мессапия с сыном и скифами вымчала рысью из оврага и, свернув налево, подъехала по обсаженной серебристыми тополями аллее к закрытым воротам святилища на Девичьей горе - как когда-то в далёкой юности, когда она впервые въезжала в город невестой Формионова сына. Спешившись под недовольное карканье сотен гнездившихся на тополях грачей, Мессапия, Стратон и Ситтак вошли в священную ограду через небольшую калитку сбоку ворот, открытую на их стук востроносой конопатой девчушкой лет десяти (входы в святилище держали закрытыми из-за обитавших там ланей и косуль). Остальные (вместе с подъехавшими утром из усадеб, вся скифская сотня была теперь в сборе) остались в сёдлах ждать снаружи.
  В этом святилище, занимавшем восточную половину тянувшейся наподобие вала параллельно городу горы, херсонеситы почитали сразу двух Дев: Артемиду Охотницу, отождествляемую ими с почитаемой таврами Орейлохой, и её легендарную жрицу Ифигению. Обширное пространство за каменной оградой было густо засажено разнообразными деревьями и кустами. По периметру росли унизанные чёрными шапками вороньих и грачиных гнёзд пирамидальные тополя, за ними раскинули ветвистые кроны буки, дубы, сосны, а возле самого храма замерли на страже копьеносные кипарисы.
  По усыпанной серой смесью морского песка и перемолотых волнами ракушек неширокой аллее, обсаженной по бокам вперемежку кустами расцветающей сирени, жасмина, можжевельника и самшита, среди которых были укрыты выкрашенные в зелёный цвет короткие деревянные скамеечки, царевна с сыном и следующем в шаге позади сотником направилась к белевшему среди зелёных насаждений в конце аллеи храму.
  Неожиданно из-за пышного куста сирени в середине аллеи, едва не напугав близко подошедшую Мессапию и схватившегося за акинак Ситтака, вышел Минний.
  - Я знал, что ты заедешь попрощаться со здешними Девами, - сказал он, отняв от улыбающихся губ отломанную от куста ветку сирени. Подмигнув, как доброму приятелю, юному Стратону (которого успел впечатлить и очаровать при недавнем знакомстве в усадьбе Формиона увлекательным рассказом о своей пиратской жизни), он протянул усыпанную нежно-розовыми пахучими гроздьями ветку Мессапие.
  Поднеся ветку к расплывшемуся в улыбке лицу, Мессапия с наслаждением вдохнула источаемый ею сладостный аромат, затем поднесла душистую гроздь к носу сына. Настойчивое стремление Минния использовать любую возможность, чтобы её увидеть, было приятно Мессапие. Она верила, что он в самом деле по-настоящему в неё влюблён. (Миннию же роль страстно влюблённого давалась легко: холёное, как у породистой лошади, тело дочери Скилура и вправду влекло его не ложно!) Проезжая по улицам Херсонеса, она искала глазами в толпе его лицо и была уязвлена, не увидев. А он, оказывается, ждал её здесь, подальше от Формиона и его братьев! Конечно же, он не мог позволить ей уехать, не попрощавшись. Почему бы, после того как Херсонес окажется в её власти, и в самом деле не сделать Минния если не мужем, то одним из главных своих помощников?
  Храм на Девичьей горе был двойным. Западная его сторона, к которой вела аллея, была посвящена дочери воспетого Гомером победителя Трои Агамемнона Ифигении, по преданиям некогда служившей на этом самом месте таврской Деве-Орейлохе.
  Обе дежурившие в святилище жрицы и четыре иеродулы (к огорчению Стратона столь приглянувшейся ему Филеи среди них не было) встретили важную гостью у посвящённого Ифигении жертвенника. Отдав ветку сирени сыну, Мессапия ополоснула руки в чаше для омовений и взяла у одной из иеродул украшенный крупными жемчужинами серебряный потир. Наполнив его густым пурпурно-красным вином из висевшего на боку у Ситтака небольшого бурдюка, она совершила возлияние Ифигении. Затем вся компания прошла под кипарисами по огибавшей храмовый фасад дорожке на противоположную сторону.
  Оросив вином жертвенник Артемиды, Мессапия вернула потир иеродуле, вновь взяла у Стратона ветку сирени и вошла в восточную часть храма. За ней последовали остальные, включая Ситтака.
  В центре наоса, в потоке лившегося через широкую, высокую дверь света, на высоком резном пьедестале стояла раскрашенная мраморная статуя Девы-Охотницы: с луком в руке, колчаном стрел на левом бедре, она попирала правой ногой лежащего со стрелой в боку вепря. Стены наоса были расписаны красочными сценами охоты Артемиды на различных животных. По бокам поперечной стены имелись два узких прохода в западную половину храма, завешенные двойным пологом: златотканой парчой на этой стороне и сребротканой - на той.
  Положив ветку сирени к ногам богини, Мессапия бросила в чашу с огнём насколько крупинок ладана и, подняв глаза на беломраморный лик Охотницы, несколько секунд молилась, беззвучно шевеля губами. Затем иеродулы по знаку Мессапии раздвинули завесы, и все перешли к Ифигении.
  Постамент легендарной жрицы был, как полагается, раза в два ниже того, на котором стояла богиня. Левой рукой Ифигения держала за волосы стоящего на коленях со связанными за спиной руками брата Ореста, а правой изготовилась нанести ему смертельный удар жертвенным ножом. Фрески на стенах по бокам и позади статуи изображали Ифигению в момент, когда отец занёс нож над ней самой, собираясь заклать её во имя будущей победы над Троей, затем подмену Артемидой на жертвеннике девушки ланью, полёт Ифигении с богиней на облаке в Тавриду, кровавое служение Орейлохе и наконец - побег с Орестом и Пиладом из таврского святилища на родину.
  Воскурив фимиам и помолившись Ифигении, Мессапия, а за нею и остальные, вышли из храма на аллею. Обменявшись прощальными поцелуями со жрицами, Мессапия под руку с сыном направилась к выходу. В паре шагов позади них шли Минний с Ситтаком.
  - Ма, знаешь, о чём я попросил богиню? - прижимаясь к материнскому бедру, спросил по-скифски Стратон.
  - О чём?
  - Чтоб она разрешила нам забрать Филею. Ма, давай возьмём её с собой!
  - Сынок, нельзя! Она не захочет.
  - Ну, ма! Ты же старшая жрица! Прикажи ей! Мне без неё будет скучно.
  - Потерпи немного, сынок! - уговаривала Мессапия, любовно оглаживая плечо и шею сына. - Скоро мы вернёмся, и тогда не только эта девчонка, но и всё в этом городе станет твоим - я обещаю.
  - Но я хочу, чтобы она стала моей уже сейчас! - остановился посреди аллеи взалкавший девичьего тела юнец. - Богиня не будет против, я спрашивал.
  - Да? И как же ты спрашивал? - улыбнулась Мессапия.
  - Я попросил богиню, если она хочет оставить Филею у себя, пусть загремит гром и пойдёт дождь, - пояснил Стратон. - Посмотри на небо: солнце сияет, как и раньше - значит, богине всё равно.
  - Ха-ха-ха! Какой ты у меня хитрец! - от души засмеявшись, Мессапия ласково потрепала сына по молочно-розовой щеке. - А ты не забыл, что вообще-то Артемида громом и дождём не распоряжается?
  - Но она могла попросить отца Зевса, - тотчас нашёлся Стратон.
  Бросив лукавый взгляд на стоявших в шаге Ситтака и Минния, Мессапия обняла сына за плечи и повела его дальше к выходу. Ни слова не понимая из разговора матери с сыном (по тону он угадал лишь, что они о чём-то спорят), Минний молча шёл сзади, любуясь напоследок её аппетитной фигурой.
  - Нравится тебе девчонка? - переменила Мессапия тон на серьёзный.
  - Если б не нравилась, я б не просил.
  - Тогда подумай сам. Вот привезём мы её в Неаполь. Там твою красавицу увидит Палак. Палаку она тоже понравится, и он попросит её у тебя в подарок. И что мы будем делать? Придётся её отдать. Ты этого хочешь?
  - Нет.
  - То-то же! Понял теперь?.. Так что пусть лучше она подождёт тебя здесь.
  Около калитки Минний попрощался с Мессапией. Не осмелившись при Стратоне и Ситтаке поцеловать её в губы, он поднёс к лицу её ладонь и на несколько секунд припал губами к пропахшей конским потом тёплой коже.
  - До скорой встречи! Ждём вас в гости с Палаком, - молвил он вполголоса, отпуская руку царевны. Ничего не сказав в ответ, Мессапия вышла вслед за сыном в распахнутую малолетней привратницей калитку.
  Окликнув прятавшихся в самшитовых зарослях около калитки рабов, Минний взял у Лага посох и вышел за ограду. Подождав, пока последние скифские всадники скрылись с глаз за углом ближайшего клера, бросил взгляд на зловеще каркавшую высоко на тополях чёрную стаю и неспешно зашагал по опустевшей дороге к городским воротам.
  
  ГЛАВА 7
  
  Два десятка всадников пластались во всю конскую прыть по выбитой среди яркой луговой зелени дороге, оставляя за собой долго висящий в неподвижном воздухе пыльный шлейф. Группы вооружённых луками конных пастухов, охранявших пасущиеся на расцвеченном алыми тюльпанами зелёном лугу по обе стороны дороги чёрно-белые овечьи отары, пёстрые гурты коров и разномастные табуны коней, провожали их любопытными взглядами.
  Впереди, наклонясь к полоскавшейся на ветру чёрной гриве, скакал на тонконогом чубаром мерине длиннолицый, темнобровый юноша, по молодости лет ещё не успевший обзавестись сколь-нибудь заметной растительностью на верхней губе и подбородке. Искрившиеся в солнечных лучах золотые бляшки и самоцветы на его одежде, оружии и конской сбруе свидетельствовали о знатности и богатстве. По бокам, поотстав на конскую голову, держались двое парней постарше: вокруг полуоткрытых ртов у них распушились короткие усики и бородки - светлая у одного, тёмная у другого. Сбруя их коней, башлыки, пояса, акинаки и гориты были украшены серебром, зато под мордами коней, в отличие от мерина их предводителя, болтались на коротких красных витых шнурах наузы из окрашенных в ярко-красный цвет волос убитых врагов. Скакавшие плотной гурьбой за первой тройкой всадники, насколько можно было разглядеть в клубах пыли, были под стать своему вожаку: такой же безусый молодняк.
  Поглядывая на висящее слева между невысокими лесистыми отрогами Таврских гор и плывущими в ярко-голубом небесном море пуховыми белыми облаками солнце, молодой вожак почасту бодрил коня золочёной плетью. Гонясь за ним, и остальные непрестанно взмахивали плетьми, веселя сердца стремительным конским бегом.
  Но вот сжимавшие долину горные склоны круто разошлись в стороны, открыв всадникам вытянувшийся по косогору продолговатый прямоугольник племенной крепости напитов. Выпрямившись и перестав вскидывать плеть, юный скептух воззрился на тянувшегося к облакам сотней чёрных ветвей, только-только начинавших обрастать по краям салатовой бахромою серёжек и крохотных новорожденных листочков, великана-дуба в центре крепости.
  Помалу сбавив бег с галопа на рысь, отряд свернул на развилке с большака к городку. Дробно прогрохотав копытами по серым от засохшей грязи доскам перекинутого через ров мостка, всадники натянули поводья, едва не наехав заляпанными падавшей с удил пеной конскими грудьми на щиты десятка перегородивших воротный створ стражей - таких же "молокососов", как они сами. Впрочем, копья юные стражи, видя, что перед ними свои, держали поднятыми вгору.
  - Стой! Кто такие? - вскинув руку, поинтересовался десятник, как и все его воины, с интересом разглядывавший возглавляющего отряд знатного незнакомца.
  - Царевич Фарзой, сын царевича Марепсемиса, к вождю напитов Скилаку! - последовал звучный ответ светловолосого всадника, восседавшего на вороном мерине по правую руку царевича.
  - Добро пожаловать в Тавану, царевич, - разлыбился приветно юный десятник блещущему золотом юноше на пятнистом красавце. - Только вождя сейчас нет в крепости. Дозволь, я провожу тебя к его дому. А за вождём сейчас пошлю.
  - Эй, Сагдей, на коня, живо! - обратился он к одному из своих подручных. - Разыщи вождя и скажи, что к нему важный гость.
  Царевич и его спутники въехали мимо расступившихся стражей в крепость. Один из стражей, кинув под стену копьё и щит, запрыгнул на пасшегося неподалёку мышастого конька и, вытянув его плетью, лихо вымчал за ворота. Начальник воротной стражи, взмыв на соловую кобылу, пристроился сбоку всадника на вороном мерине.
  Сгоняя купавшихся в пыли на дороге кур и копошившихся в свежем конском навозе воробьёв, мимо торчащего из макушки обложенного хворостом невысокого кургана длинного Ариева меча, шагом поднялись к распахнутым настежь верхним воротам. Пнув в створе ворот скификами кобыльи бока, провожатый поскакал рысью к закрытым воротам Скилакова подворья. Заглянув через верх (ворота были ему как раз по шею), десятник постучал плетью по тёмно-серым дубовым доскам.
  - Эй, кто тут есть?! Лимнак, отворяй ворота! К вам знатный гость из Царского города!
  Лимнак, чистивший от навоза хлев, воткнул вилы в наваленную горкой в углу двора возле конюшни навозную кучу, обтёр о кафтан ладони и зашагал к воротам. Сдвинув запорный брус, слуга беззвучно распахнул смазанные в петлях салом воротные створки, ожидая увидеть Ториксака. Бежавшая вприпрыжку с улыбкой от уха до уха к воротам малая Госа, собиравшаяся броситься на шею приехавшему в гости брату, вдруг резко затормозила на полпути, словно налетев на невидимую стену. Радостная улыбка сползла с её некрасивого конопатого лица, сменившись недоумением. Вместо Ториксака к распахнутым Лимнаком воротам подъехал отряд незнакомых молодых всадников во главе с сияющим множеством золотых бляшек красивым юношей на прекрасном пятнистом коне. Испуганно ойкнув, Госа застыла посреди двора, не в силах оторвать глаз от восхитительного золотого всадника.
  - Матушка Зорсина! - обратился десятник напит к младшей жене вождя, направившейся в сопровождении Синты вслед за дочерью от поварни навстречу нежданным гостям.
  - Вот, - указал он зажатой в руке плетью на остановивших коней чуть позади перед воротным створом трёх передних всадников, - царевич Фарзой, сын Марепсемиса, приехал к вождю Скилаку. За вождём я уже послал.
  Приложив к сердцу правую ладонь с висящей на запястье резной золочёной плетью, царевич отвесил с коня учтивый поклон хозяйке дома, не сводя восхищённых глаз с её словно выточенного из слоновой кости прекрасного лица, в обрамлении ниспадающего на плечи из-под расшитого золотыми цветами синего клобука фиолетового убруса.
  Кинув быстрый взгляд на царевича и пялящихся на неё из-за его спины юных телохранителей, Зорсина сделала пригласительный жест рукой:
  - Добро пожаловать, царевич. Прошу во двор.
  Синта, хлопнув себя, словно испуганная курица, руками по выпуклым бокам, побежала вразвалочку через боковую калитку на Октамасадов двор за старой Госой и Матасией.
  Десятник воротных стражей, рубанув плетью кобылу, умчал обратно на пост. Проехав мимо вытянувшегося у воротной створки Лимнака, Фарзой улыбнулся группке настороженно глазевших на него малолетних детей, сбившихся в кучку возле висевшей на арканах под толстой дубовой веткой широкой доски. Поведя глазами направо, он увидел около дальнего входа в дом, прежде скрытого стеной птичника, испуганно глядевшую на него златокосую девушку (прелестным лицом - точную копию своей матери), в которой, с радостно затрепетавшим сердцем, тотчас узнал свою невесту. Мирсина стояла на солнышке между зиявшей тёмными глазницами квадратных окон стеной дома и дымившимся в трёх шагах от стены летним очагом, над которым клубился белым паром большой закопчённый медный казан. Перед ней на широкой некрашеной скамье стояло круглое деревянное корыто, в котором бултыхался пухлыми ручками темноголовый годовалый бутуз. Должно быть, братик, решил Фарзой.
  Несколько секунд Мирсина, заклякнув с побелевшим лицом у корыта, растерянно глядела на въезжавших во двор всадников и их разукрашенного по-царски предводителя, плотоядно вонзившего в неё хищные орлиные глаза. Когда царевич, на секунду отвлекшись, пружинисто спрыгнул под дубом с коня, она опустила глаза, увидела обширное мокрое пятно на прилипшем к животу и ногам сарафане, и бледное лицо её в один миг сделалось красным как маков цвет. Оставив ребёнка, она стремглав кинулась в ближайшую дверь.
  Невдолге из той же двери вышла миловидная, грудастая служанка с перекинутым через плечо расшитым красными конями и зелёными травами рушником. Смело разглядывая с игравшей на красивых губах улыбкой заполнивших двор молодых воинов - и прежде всего, конечно, царевича, - она поставила на ножки младеня, любовно вытерла его, завернула в рушник и, покачивая округлыми гладкими бёдрами, неспешно унесла в дом.
  Тем часом Лимнак увёл коней царевича и его десятников под навес конюшни. Остальные, спешившись перед воротами, привязали коней к тянувшимся снаружи вдоль каменной ограды брёвнам коновязей.
  После бегства своей засмущавшейся невесты Фарзой вновь обратил взгляд на её красавицу-мать. Положа руку на плечо прильнувшей к её бедру младшей дочери, Зорсина, без тени улыбки на лице, внимательно разглядывала царевича (тонким станом и лицом, кроме ястребиного носа, тот явно пошёл не в отца). Здоров ли и благополучен царевич Марепсемис, его жёны и дети, поинтересовалась она. Хвала богам, в доме отца все здоровы и благополучны, ответил Фарзой. Здоров ли царь Палак, матушка-царица, братья, сёстры, жёны и дети царя? Насколько ведомо Фарзою, у них тоже всё благополучно. Слегка смутившись своей забывчивости, Фарзой в свою очередь спросил, всё ли хорошо и благополучно в семье вождя напитов и, выслушав традиционный ответ, передал приветы и добрые пожелания от отца и его жён. Поблагодарив, Зорсина спросила, хотят ли царевич и его товарищи чего-нибудь испить с дороги: воды, козьего или коровьего молока, а может, они желают холодного бузата или греческого вина?
  Фарзой подумал, что пить вино или бузат, не дождавшись вождя, зазорно: ещё подумают, что пьяница, мочить губы молоком - он уже не дитя, и попросил холодной воды.
  Зорсина велела Госе сбегать к колодцу и принести гостям свежей воды. Припадая на кривую ножку, отчего её походка походила на гусиную, девочка помчалась на поварню за кувшином, разметав на бегу переплетенные алыми лентами тонкие русые косички.
  В этот момент с центральной улицы в калитку вошла старая Госа, а за нею гостившая у Октамасадовых жён Матасия и все четыре жены Октамасада, спешившие взглянуть на нового Мирсининого жениха и узнать, не нужно ли помочь с готовкой для оравы его телохранителей. Замыкала бабье шествие радостно встревоженная нянька Синта.
  Выскочившая из двери Зобена поспешно прибрала стоявшую на пути у старухи Госы и её спутниц лавку с корытом, передвинув её на прежнее место у стены слева от двери. Вынеся корыто за калитку, она выплеснула грязную воду на улицу и, вернувшись, повесила корыто на толстый железный гвоздь, вбитый в стену справа от входа на поварню.
  Узнав от Фарзоя, что он прислан отцом Марепсемисом к вождю Скилаку по важному делу и сегодня же отправится назад в Неаполь, старая Госа распорядилась зарезать пару овец и готовить к приезду вождя для царевича и его воинов доброе угощение.
  Малая Госа, напоив усевшихся на скамью под дубом лицом к поварне царевича и двух его десятников колодезной водой, занесла сильно полегчавший кувшин на поварню, поставила его на стол и бросилась на поиски сестры. Она нашла её в комнате Канита. Уткнувшись подбородком в прижатые к груди колени (вместо намоченного при купании ребёнка серого будничного платья на ней теперь было куда более нарядное: зелёное, вышитое на рукавах, подоле и вокруг шеи серебряными и золотыми цветами), Мирсина сидела с краю на бывшем Савмаковом ложе, машинально покачивая одной рукой зыбку с таращившим на неё круглые глазки Зобениным малышом.
  - Какой он хороший, красивый! - тоненьким восторженным голоском возгласила с порога Госа и, прыгнув с разбега на ложе, прижалась узкой плоской грудью к прикрытым узорчатым подолом ногам сестры. - Правда же, он хороший? Он понравился тебе, да?
  - Госа, не кричи, - глухим голосом попросила Мирсина. - Маленького напугаешь.
  - Понравился, понравился - я вижу! - несколько сбавив тон, продолжала теребить сестру Госа. - Ну, скажи - понравился?
  - Не знаю. Я плохо разглядела.
  - А мне - очень понравился! Я напоила его водой! - похвалилась Госа. - Вот бы мне такого жениха! По-моему, он куда лучше прежнего твоего Фарзоя.
  - Госа, перестань! - сердито прикрикнула на неё Мирсина.
  - Но ведь правда, - извиняющимся тоном произнесла Госа, оглаживая Мирсину по горячей щеке.
  - Много ты понимаешь.
  - Ну, хватит сидеть тут букой. Пошли, поглядим на твоего царевича в окошко, - потянула Госа сестру за рукав.
  - Отстань, видишь, я занята, - вырвала та руку.
  - Ну, пойдё-ом! Он сидит спиной к нашему окну и тебя не увидит.
  - Вот ещё! Зачем мне глядеть на его спину? - не сдвинулась с места Мирсина. - Ещё нагляжусь...
  - Зачем он приехал? - спросила Госа через несколько секунд. - Он увезёт тебя с собой?
  - Нет. Ещё сваты не приезжали, - отозвалась Мирсина. - И вражеских волос на узде его коня я не заметила.
  - Тогда зачем? Чтоб показать себя тебе?
  - Приедет отец - узнаем.
  - Ну, ты, если хочешь, сиди, - соскочила с лежанки Госа, - а я пойду на двор. Не каждый день к нам в гости царевичи приезжают!
  Около часа Фарзой прождал под дубом вождя, наблюдая за раскачивающейся с весёлым визгом на качели малышнёй. Суровая бабка Госа хотела было прогнать детвору со двора, чтоб не мешала царевичу, но Фарзой попросил, чтоб дети остались. Его и самого так и подмывало с ними покачаться, но увы - статус не позволял. Скоро ему наскучило чинно сидеть на скамье, и он, забыв о статусе, принялся раскачивать качелю, стараясь по просьбе ребятни, пихнуть доску как можно выше. Следя украдкой за красивой улыбчивой служанкой, носившейся по двору с поручениями Зорсины, Матасии, старой Госы и Синты, он не забывал время от времени поглядывать на оконца дома - не мелькнёт ли там прелестное личико его невесты, но увы...
  Наконец на площади послышался перестук копыт и в раскрытые ворота въехали рысцой на потемневших от пота конях вождь Скилак, его брат Октамасад, слуга Тирей и трое скептухов.
  Окинув приметливым взглядом стоявших под дубом трёх молодых парней (остальные воины царевича дожидались снаружи, сидя возле коней на коновязях) и поравшихся у дымящихся очагов под присмотром старой Госы женщин, Скилак сошёл с коня, тут же уведенного в стойло Тиреем, и направился к гостям. Приехавшие с вождём скептухи остались на конях, с любопытством разглядывая царевича.
  Бросив быстрый взгляд на запутавшееся в верхушке дуба солнце, Фарзой шагнул навстречу вождю и после обмена приветствиями сразу приступил к делу, с которым прибыл. Он сообщил, что вчера в Неаполь прибыл посланец царя роксолан Тасия с приглашением Палаку поохотиться в роксоланских степях. Так что завтра Палак с молодыми сайями отправляется за Тафр. Отец Марепсемис отправляет с царём старших сыновей и послал Фарзоя уведомить вождей хабов и напитов, чтоб прислали своих молодых, кому приспело отправиться на охоту за головами, к завтрашнему утру в Неаполь.
  Кликнув Тирея, Скилак велел немедля послать кого-нибудь за Канитом, ездившим в этот день в дозоре на южном плато. Вождь велел оставить в дозорах только женатых парней, а неженатые пусть все скачут в Тавану. Для присмотра за "желторотыми" вождь решил послать, как обычно, десятка три опытных воинов и обратился к двоюродному брату Танасаку с просьбой возглавить отряд. Тот согласно кивнул. Тут же решено было, что молодёжь отправится в Царский город с царевичем Фарзоем, под команду которого поступает на время похода.
  Получив указания вождя, скептухи со своими слугами отправились по домам, разнося повсюду весть о скором отъезде молодняка на охоту за головами. Покидая подворье вождя, Октамасад забрал половину Фарзоевых воинов обедать на свой двор. Остальные расселись вместе с царевичем, не отходившими от царевича десятниками и вождём Скилаком на расстеленных полукругом под дубом чепраках.
  Поднести угощение царевичу бабка Госа и Зорсина велели Мирсине. Зорсина сама украсила шею дочери янтарным ожерельем, уши - висячими жемчужными серьгами, запястья - широкими золотыми браслетами с красными, синими и зелёными камнями, поцеловала ободряюще в бескровную щёку и вывела за руку из дома.
  Приняв из рук Синты широкую серебряную тарель со свежеиспеченными лепёшками, только что вынутым из казана мясом, серебряной солонкой и двумя рельефными, позолоченными внутри бронзовыми кубками, Мирсина, стыдливо прикрыв ресницами глаза, вошла в оставленный со стороны поварни проход и, присев, поставила тарель у скрещённых ног царевича и отца, сидевших бок о бок на Скилаковом чепраке в середине полукольца.
  - Кушайте на здоровье, - сказала она с лёгким поклоном, тотчас поднявшись.
  - Благодарю, красавица. Из твоих рук еда для меня будет в два раза вкуснее, - услышала она впервые мягкий, ласковый голос царевича (в мыслях она ни разу не назвала его Фарзоем - только царевичем), от которого щёки её, помимо воли, немедля вспыхнули горячим румянцем.
  Тем временем шедшие в затылок за нею четыре служанки проворно расставили деревянные тарели и глиняные миски с едой перед остальными гостями.
  - Дочка, налей-ка нам с царевичем вина, чтоб еда легче пролезла в горло, - с улыбкой глядя на дочь, попросил Скилак.
  Взяв принесенный матерью к дубу узкогорлый серебряный кувшин, Мирсина наполнила подставленные царевичем и отцом кубки густой пурпурной струёй. На безымянном пальце обхватившей горлышко кувшина левой руки Мирсины, блестело у самых глаз Фарзоя единственное колечко с небесно-голубым сапфиром, но он, похоже, не обратил на свой недавний подарок никакого внимания, весь поглощённый любованием сблизка очаровательным личиком своей невесты. Сама же она так и не осмелилась хотя бы на миг приподнять завесу ресниц и взглянуть в глаза своему будущему мужу.
  - Уважь и других гостей, дочка, - подсказал вождь, после того как Мирсина отняла горлышко кувшина от его кубка.
  Девушка пошла по кругу, наполняя до краёв поднятые к радостно улыбающимся лицам дорожные чаши.
  Дождавшись, когда она вернулась с заметно полегчавшим кувшином к отцовскому чепраку, вождь предложил выпить первую чашу за здоровье и благополучие царевича Фарзоя.
  - Мне бы хотелось, чтобы за моё здоровье вместе с нами выпила и твоя прекрасная дочь, - сказал Фарзой, по-прежнему, не сводя зачарованных глаз с невинно-стыдливого лица будущей жены.
  Мирсина вскинула вопрошающий взгляд на отца. Скилак, улыбнувшись, кивнул. С кувшином в опущенной руке Мирсина оглянулась на стоявшую в проходе между крайними чепраками Зобену. Та метнулась в дом за кубком. Но Фарзой, осторожно опустив на серебряную тарель свой кубок, отвязал висевшую на поясе небольшую дорожную чашу, сделанную в виде золотого цветка, протёр её полой кафтана от пыли и подставил под наклонённое горлышко кувшина.
  - До краёв, - потребовал он.
  Поставив кувшин на землю, Мирсина осторожно взяла протянутую царевичем чашу, слегка коснувшись кончиками пальцев его руки. От этого лёгкого как искра прикосновения рука девушки чуть дрогнула, и малая часть вина пролилась им на руки. Испуганно взмахнув крыльями ресниц, Мирсина в первый раз вскинула глаза на жениха. Улыбнувшись, царевич обсосал с пальцев вино и поднял с тарели свой кубок. Поднеся кубок к губам, он стал медленно пить, не сводя глаз с цедившей вино из его чаши Мирсины. Они допили одновременно, под весёлые славословия и рукоплескания мигом осушивших свои чаши Фарзоевых воинов. Глядя в глаза, Мирсина протянула Фарзою его чашу, но он, выставив навстречу ладонь, попросил оставить её пока у себя и вернуть ему после свадьбы. Лицо девушки вспыхнуло багряным пожаром. Прижав к груди чашу, она стремголов убежала в дом. Проводив её до дверей масленно лоснившимися глазами, царевич и его товарищи набросились на еду. Подняв оставленный Мирсиной кувшин, Зобена понесла его на поварню за новым вином.
  Четверть часа спустя с площади донёсся дробный перестук копыт и во двор влетел на взмыленном Рыжике Канит. Соскочив на землю, он привычно ляснул ладонью по мокрому крупу, отправив Рыжика к конюшне, где его перехватил Лимнак и, освободив рот от железа, привязал к свободной кормушке. Скользнув встревоженным взглядом по обращённым в его сторону лицам пирующих под дубом молодых незнакомых парней и стоящей с серебряным кувшином между ними Зобене, Канит смутился и покраснел. Остановив взгляд на сидевшем рядом с отцом царевиче, своём сверстнике, он приложил ладонь к сердцу и молча отвесил общий поклон.
  - Давай-ка, сын, сюда, - позвал его Скилак. - Садись, перекуси с нами. Поедешь с царевичем к роксоланам.
  Сидевший слева от вождя воин подвинулся, освободив Каниту место рядом с отцом. Посланная Зорсиной служанка тотчас принесла Каниту миску варёной баранины, пару луковиц и пшеничных лепёшек. Пользуясь случаем, Фарзой взял в руку кубок и сказал, что хочет выпить с Канитом за знакомство. Зобена проворно наполнила кубки и чаши и, покачивая круглым задом, поспешила с опустевшим кувшином на поварню за новой порцией. "Вот бы и её забрать вместе с Мирсиной!" - размечтался, глядя ей вслед, Фарзой, но, упёршись взглядом в сидевшую у двери, вцепившись обеими руками в клюку, остроносую старуху, зорко следившую за всем, что происходило во дворе, вслух сказал другое:
  - Пью это вино за здоровье и благополучие вождя Скилака, его почтенной матушки, его жён, сыновей, дочерей и всех, кто живёт под крышей этого дома! Да будет ко всем вам милостива Табити!
  Прокричав хором традиционное: "Да сбудется!", все дружно осушили чаши.
  - А с твоим сыном, вождь, я надеюсь, мы крепко подружимся во время похода.
  
  После обеда, дабы дать время Каниту и остальным собраться в дорогу, Фарзой решил осмотреть Тавану. В сопровождении вождя и обоих десятников он пересёк площадь, поднялся по внутрибашенной лестнице на стену и не спеша обошёл верхнюю половину крепости, любуясь открывшимися с высоты видами и расспрашивая будущего тестя, сколько в его племени народу, часто ли наведываются в долину тавры, много ли тут волков и вообще - какое зверьё здесь водится.
  Едва отец и царевич вышли за ворота, а женщины - хозяйки вместе со служанками - сели в трапезной доедать оставшееся после мужчин, Канит поспешил к себе в комнату - собираться к отъезду. Почти сразу за ним в комнату бесшумно проскользнула побежавшая взглянуть на своего младеня Зобена. Укачанный Мирсиной, тот мирно посапывал в своей зыбке. Прикрыв за Зобеной дощатую дверь, появившуюся здесь стараниями Тирея вместо прежней конской шкуры, после того как она поселилась здесь со своим младенем, Канит накинул дверной крючок и прижался сзади в темноте к возлюбленной. Сдавив сквозь тонкое полотно сарафана упругие груди, заскользил жаркими губами по атласной коже её шеи и нежному овалу скулы, почувствовав, как взыграл в штанах его жеребец. Стянув с неё сарафан и сорочку, Канит расстегнул непослушными пальцами пояс и стал торопливо срывать с себя одежду, спеша насладиться любимым телом перед долгой разлукой.
  - Любый мой, пожалуйста, будь там осторожен, - попросила шёпотом Зобена, когда Канит свалился с неё для небольшой передышки перед новой атакой. Придвинувшись сбоку, она осыпала нежными поцелуями его мокрое от пота лицо. - Обещай, что будешь беречься ради меня, ради нашего маленького.
  - Как же я добуду волосы на науз, если буду прятаться за спинами товарищей? - резонно возразил Канит, скользнув ладонью с крутого бедра на мягкий округлый живот Зобены, в котором вот уже третий месяц рос их ребёнок. (Зобена обещала подарить ему сына; после того как понесла, она трижды гадала вместе с Синтой в присутствии старой Госы, Зорсины и Матасии, и каждый раз приметы указывали, что должен родиться мальчик. Впрочем, Канит уверял её, что для первого раза будет рад и девчонке, если она будет такой же красивой, как её мать.)
  - Добудешь, миленький, стрелкой добудешь! - убеждала Зобена, ластясь щекой о его мальчишески острое плечо. - Не обязательно же с мечом на них кидаться. Я не хочу ещё и тебя потерять, как...
  Она запнулась, вспомнив погибшего мужа, почувствовав, как солёная влага вдруг защипала глаза.
  - Стре-елкой! - передразнил Канит. - Они ведь тоже могут меня стрелкой... Я сын вождя. Мне возвращаться назад без вражеских волос, с позором, никак нельзя... Но и рисковать своей головой, кидаясь один на десятерых, как Савмак, я не собираюсь. Мне ведь ещё охота поездить на таких вот круглозадых кобылках, хе-хе-хе! Так что не переживай: всё будет хорошо. Ну, давай, теперь ты поскачи на моём жеребце...
  В разгар скачки, как ни старалась Зобена сдерживать рвавшиеся из нутра сладкие стоны, проснулся и захныкал, зовя мать, малыш Орхам.
  - Иди, возьми его. Дай ему сиську, - спихнул Канит с себя Зобену.
  Достав ребёнка из люльки, Зобена легла с ним на правый бок, лицом к завешенной оленьей шкурой стене и, придерживая рукой мягкое тёплое тельце, сунула ему в ротик набухший сосок. Канит тотчас придвинулся к ней сзади, отыскал напруженным концом между выпуклыми шарами ягодиц узкую норку и энергично продолжил прерванную на полдороге скачку...
  - Канит, пора, - постучала тихонько в запертую дверь Зорсина, когда Канит и Зобена, накрепко оплетя друг дружку руками и ногами, отдыхали после очередного соития.
  - Иду, - отозвался Канит, приподнимаясь на ложе. Нашарив на полу штаны, он торопливо натянул их на ноги. Быстро накинув сорочку, Зобена открыла дверь, впустив свет из расположенного напротив окна, и помогла Каниту одеться. Когда, застегнув наборный пояс с акинаком и повесив через плечо горит, он потянулся за лежавшим на сундуке башлыком, Зобена порывисто прильнула к нему, накрепко обвив спину руками, и, тихонько захлюпав носом, смочила его грудь слезами.
  - Ну, всё, всё... не реви... Пора.
  Надев обшитый серебряными бляшками башлык, Канит на несколько долгих секунд прижался губами к её губам, ласково оглаживая сотрясаемые рыданьями девичьи плечи, затем решительно разорвал объятия.
  - Подай плеть.
  Зобена подняла валявшуюся на полу между ложами плеть (сев под дубом обедать, Канит сунул её, чтоб не мешала, за пояс), сама надела ремешок на его правую кисть и, нагнувшись, припала горячими губами к его ладони.
  - Ну, всё, меня ждут... - Мягко высвободив руку, он легонько потрепал её ладонью по мокрой щеке. - Гляди, не найди тут себе дружка, пока меня не будет.
  Выйдя из комнаты, Канит тут же оказался в объятиях припавшей к его груди Мирсины.
  - О, и тут слёзы! - воскликнул он, размазывая по щеке сестры катившиеся из-под ресниц прозрачные горошинки. - Ну что с вами, девки, делать?! Промочили мне кафтан насквозь!.. Не реви, сестрёнка. Обещаю, что сберегу тебе твоего жениха. А ты мне сбереги мою Зобену, ладно?
  - Канит, братик, вот и ты меня покидаешь, - молвила Мирсина полным непритворной печали голосом.
  - Ну, не на войну же мы уезжаем! Этот поход не опаснее, чем выезд на охоту.
  - Ну да - на охоту, - возразила, отстранившись от брата, Мирсина.
  - Конечно! - бодрым голосом заверил Канит. - Лесовиков, на которых мы будем охотиться, с греками и сравнить нельзя! Так что через месяц мы вернёмся все живые и здоровые и с вражескими усами и бородами на уздах, - обратился он к вышедшей в коридор Зобене, сменившей сарафан на синюю юбку и расшитую алыми цветами белую блузку.
  - Канит, тебя ждут! - позвала с дальнего конца коридора Зорсина.
  - Иду!
  - Мирсина, дочка, ты тоже выйди, проводи жениха, - попросила Зорсина.
  Обнимая за талию, Канит повёл Мирсину по коридору к ждавшей в дверях поварни матери. Зобена, утерев рукавом слёзы, молча шла сзади.
  Сжав холодными ладонями девичьи гладкие скулы сына, Зорсина поцеловала сухими губами его лоб и щёки.
  - Вернись живым, сын.
  - Вернусь, мама.
  - Ну, иди, - легонько подтолкнула она его к выходу, и сама, обняв за плечо прильнувшую к её боку Мирсину, вышла следом.
  Двор был полон всадников, женщин, детей. Напротив входа на поварню, на углу овчарни, Лимнак держал под уздцы Белолобого и Рыжика, на котором висели на тороках обшитый железной лузгой боевой доспех Канита, круглый выпуклый щит со свернувшимся в центре тремя кольцами бронзовым змием и пухлая кожаная торба со всеми необходимыми в походе припасами. Около Белолобого, оглаживая ладонью крутую мускулистую шею, стоял отец. Позади, держа за наконечники упёртые в землю копья, сидели на конях верные Канитовы телохранители, Артух и Месак, - оба, как полагается, с запасными конями, на которые были навьючены разобранный шатёр с жердями, топоры, лопаты, медный казан и всякая всячина, забота и ответственность за которую лежит на слугах.
  В пятнистой тени дубового шатра, накрывшей добрую половину двора, восседали на конях в ожидании отъезда царевич Фарзой с двумя десятниками за спиной, Танасак с Ишпакаем и Октамасад с четырьмя младшими сынами. (Скиргитис и Сакдарис не казали сюда носа с памятной стычки из-за Зобены. С одногодком Апафирсом Канит оставался в прежних тёплых приятельских отношениях, но и с ним из-за Зобены он с прошлой зимы стал видеться куда реже, правда, по иной причине: прогулки, охоты и игры с друзьями уже не манили его, как прежде, и он находил причину, чтобы лишний раз остаться дома.) Размахивая согнутой в кулаке плетью, Скиргитис рассказывал царевичу что-то весёлое: на губах у Фарзоя, Сакдариса, Апафирса, Ишпакая и самого рассказчика светились белозубые ухмылки. Завидя вышедшего, наконец, из дома Канита, Скиргитис умолк на полуслове, и все взоры обратились на остановившихся в дверном проёме позади Канита Зорсину, Мирсину и Зобену.
  Приняв последнее напутствие и поцелуй в лоб поднявшейся со своей любимой скамьи бабки Госы, Канит, смущаясь и краснея, торопливо попрощался со стоявшими толпой около неё бабами, по-очереди обнимавшими и целовавшими его, желая доброго пути, удачного похода и счастливого возвращения домой. Среди оставивших слюнявые отметины на щеках младшего Скилакова сына были матушка Матасия, четыре жены Октамасада, нянька Синта, две жены брата Ариабата (сам Ариабат был в этот час в дозоре), улыбающаяся сквозь слёзы, прижимая к бёдрам детей, Акаста и даже юная жена Скиргитиса Иктаза. Их служанки тоже все были здесь: кучкуясь за спинами хозяек, с необоримым женским любопытством разглядывали Мирсининого жениха. Попрощавшись напоследок с сёстрами (малая Госа, с первого взгляда по-детски влюбившаяся в прекрасного царевича, всё это время провела во дворе, следя за ним издали полными радостного восторга и обожания глазами), матерью Зорсиной и отцом, потрепав прощально по загривку вертевшегося под ногами, несмотря на близость старухиной палки, Лиса, Канит наконец запрыгнул на спину Белолобого.
  Дождавшись, когда вождь сел на подведенного Тиреем коня, Фарзой, приложив ладонь к сердцу, отвесил с седла прощальный полупоклон всем Скилаковым женщинам, затем развернул коня и тронул шагом к воротам. Бросив вполоборота поверх матери и сестёр последний взгляд на исполненное немого страдания лицо Зобены в проёме кухонной двери, Канит бок о бок с отцовским Серым выехал вслед за царевичем и его спутниками со двора. Тирей, Лимнак и толпа женщин и детей со старухой Госой во главе молчаливой гурьбой повалили за Месаком, Артухом и тремя вьючными конями.
  На площади к группе уезжавших и провожавших пристроились два десятка Фарзоевых телохранителей, слуги Октамасада, Скиргитиса, Танасака и Ишпакая с заводными конями. Ишпакай сам напросился с отцом в поход от молодой жены (минувшей зимой, когда солнце поворотило к лету и в скифских селениях традиционно шумели свадебные гулянья, он женился на четырнадцатилетней Багое, дочери сотника сайев Пигрета - приятеля и сослуживца Ториксака), чтобы охранять Канита и при случае помочь ему обзавестись вражьей головой. Ишпакай чувствовал себя в долгу перед Канитом, ведь из-за него тот не отправился воевать на Боспор, хотя, с другой стороны, как знать: не сломай он тогда руку, и, быть может, и они с Канитом сложили бы свои головы вместе с Савмаком и его приятелем Фарзоем!
  Октамасад отправлял с царевичем Фарзоем предпоследнего сына Апафирса (в начале осени тому должно исполниться пятнадцать - самое время обзаводиться наузом!) и Скиргитиса - для присмотра за младшим братом. Прознав, что сам Палак отправится нынче на охоту к роксоланам, Октамасад и Скиргитис согласно решили, что не след упускать случай лишний раз оказаться вблизи царя: авось получится подружиться с царевичем Фарзоем или с кем-то из его братьев и попасть в сайи. Что до Сакдариса и малого Госона, то они с отцом выехали проводить братьев до большака.
  Перед верхними крепостными воротами молодые придержали коней, пропуская вперёд старших, и Канит оказался между двоюродных братьев.
  - Что, Канит, так и будем дуться друг на друга как неродные? - обратился Скиргитис с обычной своей ухмылочкой к насуплено изучающему хвост отцовского коня Каниту, после того как они миновали ворота. - Или плюнем на то, что было и помиримся? А?.. Ну что, братуха, забыто?
  Канит скосил глаза на протянутую ладонь Скиргитиса с болтающейся под нею между шеями коней тонкой узловатой плетью.
  - Ладно. Забыто, - как бы через силу выдавил из себя Канит, кладя ладонь в протянутую руку, тогда как на самом деле у него в этот миг свалился с души увесистый камень.
  - Вот так-то лучше, братан! - шире оскалил белые зубы довольный Скиргитис. - Сакдарис, руку!
  Наклонясь с другой стороны, Сакдарис с готовностью положил ладонь на затиснутую в руке Скиргитиса кисть Канита, довершив тройное примирительное рукопожатие.
  Большинство отправляющихся в поход парней уже успели выехать за Верхние ворота и ждали вождя и остальных возле Ариева меча. Подъехав к святилищу, Скилак и Танасак спешились, остальные остались в сёдлах, расположившись широким кольцом вокруг обложенного хворостом кургана. Приняв из рук стоявшего возле кургана жреца Асанданака аркан, затянутый на горле пугливо подрагивающего шкурой на ляжках белого жеребчика-двухлетка, Скилак и Танасак трижды обвели его по солнцу вокруг возвышающегося над хворостом меча, прося его у хозяина помощи и защиты для отправляющихся в поход воинов.
  Затем Скилак вынул из ножен акинак и протянул остриём к Асанданаку. Бубня неразборчивой скороговоркой заклинания, жрец трижды провёл по лезвию акинака пламенем пропитанного жиром факела, очистив его в огне от скверны. Попросив владыку Ария принять от своих детей-напитов этого не знавшего узды и седла молодого коня, вождь полоснул сбоку по горлу испуганно ржанувшего и прянувшего назад жеребчика. Асанданак подставил под хлынувшую из перерезанного лошадиного горла красную струю широкую, позолоченную внутри и украшенную снаружи рельефами серебряную чашу.
  Вытерев закровавленное лезвие о гриву бившегося на земле в конвульсиях жеребчика, Скилак упрятал акинак обратно в ножны и принял у жреца наполненную доверху кровью чашу. Бережно держа её в обеих ладонях, вождь поднялся по сложенным с одной стороны ступенями вязанкам хвороста к мечу. Громко прося владыку Ария напоить мечи отправляющихся в поход напитов горячей вражеской кровью так же, как они поят этой жертвенной кровью священный меч, он вылил кровь из чаши на перекрестье меча.
  Спустившись на землю, Скилак вернул чашу жрецу и взял у него факел. Тем временем четыре опытных воина отсекли широкими боевыми секирами ещё сотрясающемуся в последних судорогах жеребчику шею вместе с головой и рассекли на четыре части туловище, обильно забрызгав кровью траву между курганом и беспокойно всхрапывающими и перебирающими ногами конями наблюдавших за обрядом из первого ряда царевича Фарзоя, Октамасада, Скиргитиса, Сакдариса, Апафирса и державших отцовских коней Ишпакая и Канита. После того как разрубленные части коня были уложены возле меча на хворост, Скилак и Танасак двинулись с факелами друг за другом вокруг кургана, поджигая хворост. Завершив круг, они сунули факелы между ветвей и вновь сели на коней.
  Пожирая сухой валежник, пламя быстро набрало силу. Густой бело-сизый дымный столб, окутав священный меч, взвился до неба, загибаясь тающей в синеве верхушкой на полночь, разнося по всей округе сладкие запахи горелой шерсти и жареного мяса. Бог войны принял жертву и указал своим детям сторону, в которой следует искать врагов и добычу.
  Когда хворост, перегорая, стал осыпаться золой вокруг кургана, вновь открыв в поредевших клубах дыма чёрное перекрестье меча, Скилак развернул коня и вместе с царевичем Фарзоем, Октамасадом и Танасаком тронул шагом через раздававшийся в стороны молодняк к Нижним воротам.
  Женщины и малые дети наблюдали за обрядом от подножья поперечной стены, а ребятня постарше - с башен и прясел, откуда нижняя часть крепости была как на ладони. Положив руки на плечи прижавшейся к ней спереди младшей сестры, Мирсина неотрывно следила за Канитом. "Зачем он поехал на Белолобом? - суеверно переживала она. - Савмак тоже уезжал на Белолобом"... И хотя Канит, в отличие от Савмака, выехав с родного двора, ни разу не оглянулся, Мирсину не покидало ощущение, что она видит брата в последний раз. На душе у неё было так же тяжко и тоскливо, как и в тот хмурый осенний день, когда провожали Савмака. Но вслух о терзавших её сердце предчувствиях она, щадя мать, сестру и Зобену, говорить не стала...
  Спустившись от Нижних ворот к большаку, Скилак остановил коня. Пожав руку царевичу Фарзою, вождь пожелал ему доброго пути и удачной охоты в полунощных лесах. Потом он по очереди обнял, соприкасаясь щеками, Танасака, Ишпакая, Скиргитиса, Апафирса и Канита, громко призвав напоследок отправляющуюся в поход молодёжь не посрамить родного племени. Стоя обочь дороги, Скилак, Октамасад и ещё с полсотни "стариков", провожавших в первый поход незаметно выросших сыновей, молча глядели вслед уходившей борзой рысью на полночь колонне, пока поднятая копытами с дороги пыль не скрыла её с глаз, повиснув серым колышущимся пологом в проёме близко соступившихся горных склонов.
  
  ГЛАВА 8
  
  Счастье Кривозубого Хорька оборвалось так же неожиданно, как и началось.
  Каждый год в середине весны, когда с гор сходят снега и пробудившиеся от зимней спячки медведи вылезают из берлог, на Медведь-горе происходил праздник в честь праотца "медвежьего" племени. К этому дню на гору сходились самые храбрые, сильные и ловкие юноши, чтобы попытать счастье попасть в дружину вождя. Матери приводили самых красивых дочерей, чтобы вождь или его храбрые воины зачали с ними детей и оставили понравившихся у себя, отдав взамен соответствующее их красоте число овец, коз, свиней, гусей, звериных шкур и тому подобного добра.
  Как рассказывали, пугая Хорька, жившие с ним в одной хижине товарищи, в день праздника Медвежья Лапа выставит против явившихся на гору претендентов в дружинники своих молодых бойцов. В этот день любой "медведь" может вызвать на смертный бой и самого вождя.
  - Не хочешь стать нашим вождём вместо Медвежьей Лапы, а Хорёк? - гоготали молодые "медведи".
  - Да нет, наш Хорёк не по этой части. Он лучше пойдёт в женихи к Пауковой медведице! - ощерив в ухмылке жёлтые зубы, возразил товарищам другой шутник, вызвав новый обвал хохота.
  Всему племени было известно, что шаман Мохнатый Паук держит на цепи у входа в пещеру Орейлохи вместо собаки огромную медведицу, послушную только ему и его сынам, так что никто без ведома шамана не может подобраться к сокрытому в глубине пещеры деревянному идолу Владычицы Таврских гор.
  Утром в день Медвежьего праздника Паук с сынами выведет голодную медведицу из святилища и поместит в сооружённую из толстых жердей перед домом вождя клетку. Явившиеся для испытания на гору новички выберут себе противников, вытягивая из кожаной торбы ножи: кто чей нож вытянет, тот с тем и бьётся. Вооружившись палками одинаковой длины, молодые дружинники и новички сойдутся в единоборствах, после чего тех, кто свой бой проиграет, отправят в забег на соседнюю вершину, откуда они должны принести назад в обеих руках по гусиному яйцу. Те двое, что принесут яйца последними, и определят между собою "жениха" для охраняющей Орейлоху медведицы. Для этого, вооружившись опять дубинами, они поднимутся по приставным лесенкам на противоположные стороны клетки, скреплённой наверху на расстоянии вытянутой руки двумя параллельными брёвнами. Двинувшись по бревнам навстречу друг другу, "женихи" постараются свалить соперника к призывно ревущей внизу "невесте". Дождавшись "жениха" (случалось, что в клетку, не удержавшись, падали оба бойца), изголодавшаяся и потому особенно свирепая медведица после короткой схватки разрывала его и пожирала на глазах у толпившихся вокруг клетки воинов, женщин и детей.
  Чем ближе подходило время Медвежьего праздника, тем меньше Хорёк верил, что успешно пройдёт испытание, и тем тревожнее становилось у него на душе. Оказаться безоружным в клетке с ужасной зверюгой совсем не хотелось. Но как избежать этого? - день и ночь ломал голову Хорёк, потеряв от мрачных переживаний даже сон и тягу к бабьему телу. Прикинуться хромым? Сломать себе руку?.. Бесполезно! Медвежья Лапа не держит у себя на горе калек! Увечные уходят лечиться в свои селения. Иные, вернув прежнюю силу, потом возвращаются. Так, может, и ему на время исчезнуть с Медвежьей горы? Вот только обязательно ли для этого себя калечить?.. Или всё-таки остаться, в надежде, что как-нибудь пронесёт?.. Нет, надежды победить кого-нибудь из новичков у него, прямо сказать, немного. Даже если удастся избежать клетки с медведицей, всё равно погонят с горы с позором. Так уж лучше самому...
  За несколько дней до Медвежьего праздника Хорёк незаметно исчез с Медведь-горы. Выбравшись из мутной пелены клубившегося в ущелье Напита тумана, он, опершись на копьё, с минуту глядел на окутанную серыми облаками громаду Медведь-горы. С угрюмого, под стать его мыслям, беспросветного утреннего неба моросил дождь, срываясь крупными редкими каплями с мокрой листвы и хвои дерев. Минуту передохнув, Хорёк зашагал дальше, бойко взбираясь с луком за плечом и полной торбой харчей на боку вдоль сбегавшего по камням к Напиту ручья. "Скажу дома, что вождь велел мне принести к празднику два бочонка мёда, - решил он. - Или нет, не вождь, а Медвежий Хвост и Ящерка... Не Ящерка, а мать вождя - Старая Медведиха..."
  Спускаясь три часа спустя вдоль на глазах наполнявшегося мутной дождевой водой ручья к родовому селению, Хорёк ещё издали услышал разносившийся двухголосым эхом по ущелью размеренный стук молотка по наковальне в кузне соседа - селищного кузнеца Красноносого Аиста, и подумал: не пробраться ли в материну хижину тайком, прячась за растущими на крутом каменистом склоне рябинами, осинами и соснами? После недолгих колебаний решил войти в родное селище открыто, как и надлежит воину вождя.
  Подворья матери Хорька, Серой Крысы, и кузнеца Аиста, разделённые протекающим в неглубоком узком ровчаке посреди ущелья ручьём, были крайними среди трёх десятков раскиданных по ущелью дворов, последние из которых с противоположной стороны стояли на выходе из ущелья в долину большой речки Харак. Огороженные кривыми жердями подворья были отделены одно от другого более-менее широкими прогалинами, на которых зеленели молодые побеги насаженных там лука, чеснока, репы, чечевицы, гороха, тыквы, капусты...
  Низкие, заглублённые в землю хижины, сложенные из необработанных камней самых разных форм и размеров, которыми было усеяно ложе ущелья, накрытые зелёными шапками покатых дерновых крыш, с охраняющими от вторжения злых духов головами хищных зверей (а кое-где и людскими!) над дверями, лепились задом к крутым склонам ущелья - подальше и повыше от разливавшегося и свирепевшего во время дождей и таянья снегов ручья. Рядом с хижинами (нередко под одной крышей), стояли хлевы, куда закрывали на ночь коз, овец, свиней, коней (у кого они были), гусей.
  Из-под односкатного навеса Аистовой кузни, стоявшей в стороне от жилья задом к верху ущелья, откуда появился Хорёк, сквозь ограждавшие её с трёх сторон щелястые стены из вбитых стоймя толстых кривых жердей выбивался жидкий сизый дымок. Почти такой же навес, и тоже задом к околице, стоял и на подворье матери - по левую сторону ущелья, только в нём была не кузня, а сложенная из обмазанных глиной камней большая печь для варки пива и хмельной медовухи. Только в отличие от Аистовой кузни, ни из варницы, ни из хижины Серой Крысы никакой дымок не вился.
  Глянув из-под нахмуренных бровей на скалящую острые клыки с кола над дверью облезлую волчью голову, Хорёк толкнул ногой низкую широкую дверь из потемневших и растрескавшихся от времени досок, кое-как державшуюся на двух ржавых железных пальцах, и, нагнувшись, заглянул в хижину. Скользнув быстрым настороженным взглядом по полутёмным углам, он обнаружил внутри только худосочную младшую сестрёнку Вертишейку. Сидя у холодного очага, она игралась с вырезанной для неё когда-то Хорьком из соснового корня длинноносой кикиморой. Сшитая из затёртых козьих шкур, некогда белых, а теперь пепельно-серых, бесформенная безрукавка длиной до колен составляла всю её одежду.
  - Где мать? Где Козлобородый? - спросил он нарочито грубоватым голосом, каким подобает говорить дружиннику вождя, неспешно сойдя вниз по трём высоким каменным ступеням.
  - А, это ты, Хорёк! - узнав по голосу под накинутой на голову оленьей шкурой брата, улыбнулась девочка, обнажив тёмную дырку в верхнем ряду зубов. - Мать ушла искать еду. А Козёл с нами больше не живёт. У него теперь другая семья.
  - Вот гад бородатый! - выругался Хорёк, хотя раньше был бы только рад уходу Козлобородого. Сойдя вниз, он поставил в левый угол копьё, снял лук, отвязал с одного конца тетиву и повесил его вместе с колчаном на колок рядом с копьём.
  - А ты чего пришёл? Прогнали? - спросила Вертишейка.
  - Но ты, козявка! Поговори у меня! - прикрикнул грозно Хорёк. - Пришёл, значит, надо.
  - А Ящерка не пришла?
  - Не пришла.
  - Жалко. А то без неё нам с маткой опять нечего есть. Козлобородый всё уволок к своей новой жене, - пожаловалась Вертишейка, жадно глядя на топорщившуюся на правом бедре брата дорожную суму.
  - Вот же сволочь! Ну, он у меня получит! - пригрозил Хорёк. - С кем он теперь живёт?
  - С Болтливой Сорокой. Братик, а что у тебя в торбе?
  Хорёк скинул с плеча торбу, протянул сестре:
  - На, поешь. Разожги огонь и поставь воду, поняла?
  - Угу, - кивнула Вертишейка, торопливо вонзая зубы в вынутый из сумы кусок копчёного мяса.
  - Я скоро вернусь.
  Прихватив копьё, Хорёк вышел наружу.
  Минут через двадцать в хижину вошла Длинношеяя Цапля - ровесница и подружка Прыткой Ящерки, дочка Красноносого Аиста. В одной руке у неё была холщовая торба с горохом, в другой - берестяное лукошко с десятком гусиных яиц, изрядным куском козьего сыра и стопкой ячменных лепёшек. Следом спустился Хорёк, неся за шею большого задавленного гусака и красную глиняную крынку с медовухой. Всё это Хорёк собрал у односельчан на правах воина вождя. В сложенном из обмазанных глиной неровных камней круглом очаге напротив входной двери потрескивал, весело пожирая хворост, огонь, над которым, на трёх высоких плоских камнях, стояла глубокая глиняная посудина, наполненная парующей водой. Клубы сизого дыма, поднимаясь под низкую жердяную крышу, уплывали в открытую дверь.
  - На, общипай, - кинул Хорёк к ногам сестры гусака.
  Сыпанув в закипающую воду из торбы несколько пригоршней гороха, Цапля принялась на пару с Вертишейкой общипывать птицу, постреливая с завлекательной улыбкой круглыми птичьими глазками на Хорька, который, вальяжно разлёгшись на серой от грязи овчине, расстеленной на подстилке из сухой хвои у дальней от входа стены, то и дело прикладываясь к кринке с медовухой, бесцеремонно обшаривал глазами её проступавшие под серо-коричневой посконной сорочкой острые груди, узкие бёдра, длинные тонкие ляжки и заманчиво округляющиеся при частых наклонах ягодицы. Прежде Цапля не обращала внимания на невзрачного Хорька, но теперь, конечно, другое дело. Теперь бы она чего только ни сделала, чтобы Хорёк назвал её своей женщиной и увёл с собой на Медвежью гору!
  - Как там Ящерка? - поинтересовалась Цапля. Длинную тонкую шею её обвивало ожерелье из нанизанных на суровую нитку ярко-красных продолговатых ягод шиповника - обычное украшение таврийских девушек.
  - Ничего, она довольна. Спит по очереди с вождём и его братьями. Уже и брюхо вот такое нагуляла.
  Цапля завистливо вздохнула.
  В эту минуту на запах еды в хижину вбежал большой, дымчато-серый, похожий на волка пёс. Глянув с порога на лишившегося половины перьев жирного гуся, он сбежал вниз, шумно отряхнул от дождевой влаги взлохмаченную длинную шерсть и прошмыгнул под стенкой за спинами женщин к Хорьку. Обрадованный Хорёк, сразу забыв о Цапле, заключил радостно виляющую мокрой метёлкой хвоста, взвизгивающую псину в крепкие объятия.
  - Ну, привет, привет, бродяга! Узнал хозяина? - грубо теребил Хорёк своего любимца за уши, щёки и загривок. - У-у, да какой же ты тощий!
  Общипав гусака, Цапля взрезала ему брюхо и выкинула кишки под широкую лавку, стоявшую в закутке у стены справа от ведущих наружу каменных ступенек, под которой обычно спал Желтоглаз (так звали пса).
  - Ну, иди, иди, жри, - отпихнул от себя пса Хорёк. Того не надо было упрашивать дважды.
  - Голову тоже кинь псу, - велел Хорёк Цапле. - Пускай жрёт!
  Кинув голову и перепончатые лапы гусака собаке, Цапля вкинула крылышки и голени в котёл, оставив остальную тушку для другого раза. Хорёк достал из дорожной сумы кленовый туесок с плотно подогнанной крышкой и протянул Цапле. Туесок оказался наполнен под завязку драгоценной солью. Вертишейка тем временем проворно собирала в холщовую торбу разбросанные по земляному полу перья.
  Минут через пять, прослышав о приходе сына, прибрела откуда-то, нетвёрдо держась на заплетающихся ногах, мать, Серая Крыса. От шибанувшего в нос вместе с вылетающим из дверного проёма дымом сытного мясного варева глаза у Крысы тотчас наполнились прочувствованными слезами.
  - С-сыночек пришёл... ро-одненьки-ий...
  Едва не полетев со ступенек (спасибо Цапле - вовремя поддержала!), Крыса, нагнувшись, обхватила скрюченными костлявыми пальцами голову сына и, обдав крепким бражным духом, ткнулась губами в обслюнявленную псом щёку. Хорёк, одной рукой прижимая к груди Желтоглаза, другой грубо отпихнул от себя пьяно всхлипывающую, роняя ему на лицо солёные капли, мать.
  - Опять набралась с утра пораньше! А дома Вертишейка сидит голодная!..
  Скоро поспела гороховая похлёбка. Мать и сестра Хорька впервые за несколько месяцев вволю сытно наелись. Желтоглаз за спиною Хорька старательно расправлялся с кидаемыми ему костями.
  Вдоволь набив брюхо, Хорёк довольно рыгнул. Напоив сидевшую рядом Цаплю медовухой, он ухватил её за одну из двух висевших вдоль спины толстых бурых кос и потащил на разостланные у дальней стены кошмы. Стянув с неё сорочку, сам он раздеваться поленился, только спустил ниже колен сшитые из доброй оленьей кожи узкие штаны, не став даже скидывать башмаков. Вытянувшись на спине вдоль обмазанной облупившейся глиной каменной стены, он притянул за косу лицо опустившейся с правого боку на колени девушки к торчащему над животом длинному тонкому стволу. Обхватив у корня ладошкой, Цапля медленно вобрала его в рот. Придавливая одной рукой затылок, другой Хорёк грубо мял её небольшие твёрдые груди, оглаживал спину и выпяченные кверху ягодицы, залезая пальцами глубоко в обнаруженные там скользкие норы.
  Серая Крыса, жадно вылакав выхваченный из рук Цапли кувшин с остатками медовухи, повалилась спать в своём углу, в двух шагах от Хорька и Цапли, укрывшись истрёпанной до дыр рогожей, и через секунду раскатисто захрапела. Усевшись возле вытянувшегося у тёплого очага Желтоглаза, Вертишейка принялась совать ему в пасть руку, которую довольный сытным обедом пёс то лизал, то шутейно прикусывал, отчего Вертишейка тихонько смеялась. На возню Хорька и Цапли девочка и пёс, занятые своей игрой, привычно не обращали внимания.
  Излив через несколько минут горячее молочко Цапле в рот, Хорёк усадил её ягодицами себе на живот. Та стала ёрзать задом по его прижатому к животу стволу пока тот вновь не поднялся. Вставляя то в одну дырку, то в другую, она принялась скакать на нём, а он то и дело подбодрял её крепкими шлепками по выпуклым ягодицам.
  За этим интересным занятием и застали их ввалившиеся в хижину шестеро молодых парней во главе с сыном шамана Кабаньим Рылом. Загоготав ражими жеребцами, загнав под лавку Желтоглаза, парни расселись вокруг догоравшего малиновыми углями очага и, дожидаясь пока Хорёк кончит, принялись разливать по чашкам пиво из принесенного сыном шамана тугого козьего меха. Посуды на всех не хватило, Рыло послал Вертишейку к соседям. Та мигом вернулась, и Рыло, расщедрившись, нацедил пол кружки душистой пенной влаги и ей.
  Поглядывая с кривыми ухмылками на старательно трудившуюся у дальней стены парочку, приятели приканчивали уже по второй кружке, когда Хорёк и Цапля наконец закончили скачку и, натянув одежду, подсели к очагу.
  - Надолго к нам пожаловал? - поинтересовался Рыло, наполняя из висевшего на плече бурдюка тотчас вручённые Хорьку и его подруге кружки.
  - Как получится, - буркнул неопределённо Хорёк.
  - Своих решил проведать?
  - Нет. Вождь послал... по делу.
  - Чё, одного?
  Хорёк промолчал, глядя на рдеющие угли в очаге.
  - А тебе, часом, не дали там пинка под зад? - недоверчиво вперившись в Хорька узенькими щёлками заплывших жиром свиных глазок, расхмылил толстые лиловые губы Кабанье Рыло.
  - Хэх! - хмыкнул Хорёк. - Да я, если хотите знать, у Медвежьей Лапы один из самых доверенных слуг! А с его братом, Медвежьим Хвостом, мы вообще приятели... Осенью я выручил из скифской западни Лапу, - ну, это вы видели, - а зимой, во время охоты, спас от верной смерти Хвоста.
  - Да ну! Расскажи! - попросил один из парней.
  С удовольствием прихлёбывая из деревянной кружки холодный, терпкий с горчинкой напиток, Хорёк стал рассказывать о своём с Ящеркой житье-бытье на Медвежей горе. Глядя на разинутые рты бывших приятелей, Хорёк увлёкся, напропалую смешивая правду с вымыслом. Поведав, как он выручил погнавшихся за ранеными турами на чужую территорию и окружённых "волками" охотников во главе с Медвежьим Хвостом ("волки" долго за ним гнались, кидали в спину копья, пускали стрелы, но он сумел увернуться, а когда его загнали на высокий обрыв, прыгнул на растущую внизу сосну и так ушёл прямо у них из рук и привёл на подмогу Хвосту Лапу с "медведями"), он горделиво похвастал, что с того дня Хвост и те воины, которых он спас от "волков", поят-кормят его у своих очагов до отвала и дают ему своих женщин, каких он только пожелает. (И, судя по его заметно раздобревшей, самодовольной лоснящейся роже, похоже было, что он говорит правду.)
  - Так что пива, медовухи и греческого вина я выхлебал и баб самых красивых - наших тавриек, скифянок и даже гречанок - перепробовал за эту зиму столько, сколько вам не перепробовать за всю вашу жизнь! - подвёл итог своему рассказу Хорёк.
  - Плесни-ка ещё! - подставил он опустевшую кружку расстроенному его рассказом Кабаньему Рылу.
  - Ну, а у вас тут что нового? Собирается кто-нибудь из наших попытать счастья на Медвежьем празднике? - спросил Хорёк, пока сын шамана цедил в его кружку из заметно похудевшего меха.
  - Да нет, из наших никто, вроде, не пойдёт, - ответил один из парней.
  - Жаль... Вот ты, Рыло, детина здоровый, может, попробуешь побить кого-то из воинов вождя, а? - предложил Хорёк.
  - Не-е, - отказался тот. - Меня батя в шаманы готовит.
  - Кстати, о шамане...
  Хорёк стал рассказывать о главном шамане, Мохнатом Пауке, которого сам Медвежья Лапа побаивается и старается всячески задобрить. Огромную медведицу, которая стережёт заместо собаки вход в пещеру Орейлохи, Паук кормит человечьим мясом: скармливает ей принесенных в жертву Орейлохе ворогов, а ещё своих жён и жён трёх своих сынов, если те чем-нибудь ему не угодят или просто, чтобы взять вместо них других.
  - Так что красавицы, на которых падёт выбор шамана и его сынков, отправляются в его логово на верную смерть, хе-хе-хе! - пьяно хохотнул Хорёк.
  - А на Медвежьем празднике для шамановой медведицы выберут "жениха" из тех, кто проиграет свой бой за право попасть в дружину вождя, - продолжил он, скользя самодовольным взглядом по лицам зачарованно внимавших каждому его слову ровесников. - Рассказать как?
  И Хорёк с яркими, "кровавыми" подробностями пересказал то, что узнал от молодых дружинников вождя.
  - Ну, а если парень, упав в клетку, одолеет медведицу? - спросил кто-то из парней.
  - Как? Голыми руками? - глянул на спросившего, как на недоумка, Хорёк. - Ты бы видел, Дятел, эту зверюку - не задавал бы таких глупых вопросов.
  - Ну, а всё-таки? Всяко ведь бывает, - стоял на своём Дятел - самый щуплый из всех парней, кто пришёл послушать Хорька. - У парня же будет дубина. Он может выбить медведице глаза и потом убьёт её слепую.
  - Ну... - на миг задумался Хорёк, - тогда, конечно, вождь возьмёт такого храбреца, если он останется цел, в свою дружину.
  - А как же Орейлоха? Останется без охраны? - обеспокоилась Цапля.
  - Пустяки! Медвежья Лапа поймает и приведёт шаману взамен другую, - ответил Хорёк. - Только хотел бы я сперва увидеть того, кто одолеет нынешнюю! Ты, Дятел, не хочешь попробовать, а? Хе-хе-хе!
  - А сам ты, Хорёк, с чего это вдруг с Медвежьего праздника сюда прибёг? - спросил Кабанье Рыло, переждав дружный хохот приятелей и Цапли над осмеянным Дятлом.
  Хорёк тяжко вздохнул.
  - Мне нынче не до праздников.
  - Что так? - не отставал Рыло.
  - Я же говорил: Медвежья Лапа поручил мне сделать тут одно дельце.
  - Какое?
  - Пока что это тайна.
  - Ну а всё-таки?
  - Я ж говорю: дело секретное.
  - Ну, хоть намекни, а Хорёк? - упрашивали охваченные любопытством парни.
  - Да ну, брешет он всё! - отмахнулся с ехидной ухмылкой Кабанье Рыло, решивший, что раскусил Хорька, не понаслышке знавший его, как редкого труса. - Скажи лучше, что сбежал, испугавшись попасть в клетку к медведице!
  - Я испугался?! Я брешу?! - вскричал Хорёк, расплескав из кружки на ноги Цапле остатки пива.
  - Да! Брешешь!
  - Ладно... так и быть... скажу...
  - Ну? - вцепился в Хорька клещом Кабанье Рыло.
  - Вождь послал меня... добыть для него одну скифяночку... дочку скифского вождя, - неожиданно даже для себя брякнул Хорёк.
  - Ха! Ха! Ха! - демонстративно засмеялся Рыло. - А почему тебя? Ты у него самый смелый?
  - А потому, что в отличие от вас, я видел её, когда ходил вызволять Медвежью Лапу, и не перепутаю ни с какой другой!
  - И как же ты её... добудешь? Один за ней пойдёшь?
  - Почему один? - возразил, сбавив тон, Хорёк, уже мысленно ругавший себя за несдержанный язык; да теперь уж поздно: слово вылетело - обратно в рот не засунешь! - Ну да, сперва один... Разведаю, как к ней подобраться... А затем... А вы не хотите пойти со мной? - предложил он вдруг бывшим товарищам.
  - Куда? Прямо в Тавану, в гости к скифскому вождю? - съязвил Рыло. - И что мы ему скажем? Отдай дочь в жёны нашему вождю?
  - Мы выкрадем одного из сыновей скифского вождя и обменяем его на дочь, - высказал первое, что пришло на ум, Хорёк. - Те из вас, кто мне поможет, будут потом до конца дней жить, как сыр в масле, на горе у Медвежьей Лапы... Ну что, пойдёт кто со мной?
  - Ну уж нет, - ответил за всех сын шамана. - Своя голова дороже!
  - А я пойду, - неожиданно раздался в разрываемой всхрапами Серой Крысы тишине голос Дятла.
  - И я, - тотчас присоединился к Дятлу его дружок, Желтобрюхий Полоз.
  Остальные трое, виновато потупив под взглядом Хорька глаза, промолчали.
  
  ГЛАВА 9
  
  После того, как вернувшийся из Херсонеса Дионисий доложил о достигнутых с семейством Формиона договорённостях, Палака охватило нетерпеливое желание завладеть Херсонесом, вырвав, как больной зуб, до сих пор саднившую в памяти занозу боспорской неудачи. (Хоть поход на Боспор и был объявлен победным, но сам-то Палак знал, что закончился он совсем не с тем результатом, на который он поначалу рассчитывал.) В узком кругу посвящённых в готовившееся дело друзей царя было решено, что в походе на Херсонес примут участие только сайи и конные дружины четырёх близлежащих племён: палов, батов, хабов и напитов; если Формион и его подручные, как задумано, помогут изнутри, больше 10-12 тысяч воинов и не понадобится.
  Чтобы скоротать томительно тянувшиеся в ожидании приезда Мессапии дни, молодой царь каждый день выезжал в сопровождении трёх-пяти десятков знатных друзей и сотни телохранителей во главе с неизменным Тинкасом, волею Палака, желавшего ещё крепче привязать к себе богатыря, повышенным из десятников в сотники, на конные прогулки в степь. Рыская радостным взглядом по буйному многоцветью разбуженных ласковым весенним солнцем цветов на расстилавшемся под неутомимыми конскими ногами травяном ковре в поисках какого-нибудь неосторожного зверя, за которым можно было бы пуститься в погоню, или поднятой с гнезда птахи, чтобы спустить на неё ручного ястреба, он держал путь к царским табунам.
  Разъезжая со старшим табунщиком среди отъедавшихся после зимней бескормицы коней, Палак высматривал опытным взглядом среди не ведавшего узды молодняка выделявшегося резвостью и статью жеребчика или кобылку. С детских лет одной из излюбленных забав Палака было укрощение выросших на воле полудиких лошадей - одна из причин, по которой старый царь Скилур отличал и любил его больше других своих сыновей. Накинуть на шею приглянувшегося дикаря аркан, вставить в испуганно вздрагивающий или гневно всхрапывающий рот удила, вскочить барсом на трепетную конскую спину, вцепившись в загривок, не дать себя сбросить и гонять по степи до кровавого мыла, охаживая плетью, пока усмирённый строптивец не станет послушным, как ягнёнок, - в этом было наслаждение, не намного уступавшее ночным скачкам на мягких женских сёдлах!
  В один из дней, нарезая широкие круги вокруг табуна и стойбища на приучаемой к узде игреневой кобылке, Палак углядел нёсшихся во весь опор одвуконь к стойбищу с запада, где убегала от Неаполя к Тафру невидимая среди поднявшихся трав дорога, трёх вооружённых луками и акинаками всадников. Решив, что то Иненсимеевы гонцы с долгожданной вестью о приезде Мессапии, Палак погнал покорившуюся рвущим губы удилам и обжигающей шкуру плети кобылу навстречу, опередив нёсшихся от стойбища впереймы сторонним воинам телохранителей. Слетев шагов за десять со взмыленных коней, гонец и его охранники опустились на левое колено. Прижав правые руки, с висящими на запястьях короткими плетьми, к груди, склонили упрятанные в кожаные башлыки головы перед вздыбившим в двух шагах роняющую с удил розовые хлопья кобылу царём. Подняв голову, гонец доложил, что тысячник Токсамис послал их с Тафра к царю Палаку с вестью, что к нему едет в сопровождении трёх сотен роксолан посланец царя Тасия - скептух Токан.
  Палак знал Токана: то был родич Тасия - один из братьев царицы Плины. "Зачем Тасий прислал его? - с взметнувшейся невесть с чего в душе тревогой думал Палак, скача скорым галопом во главе своей сотни к Неаполю. - Наверняка его приезд как-то связан с Амагой. Что если она раздумала выходить за меня, предпочла стать женой царя сираков или аорсов?.. А вдруг она умерла?.. Или кто-то уже лишил её невинности?.. Если Токан предложит взамен Амаги другую Тасиеву дочь - согласиться?.. Ладно, сперва выслушаем, а там видно будет".
  Подъехавшего к Неаполю через час после Палака Тасиева посланца, встретил около нижней Северной башни дядя Палака Иненсимей с тремя сотнями сайев. Предложив с расплывшейся по круглому лицу дружелюбной улыбкой Токану расположить сопровождавших его воинов на приречном лугу, где им вскоре будет доставлено от царя Палака доброе угощение, он с почётом препроводил посла с двумя десятками знатных (судя по богатой отделке сбруи и оружия) воинов в царский дворец.
  Донимавшие Палака по пути в столицу страхи оказались напрасны: Токан всего лишь привёз приглашение царя Тасия поохотиться вместе с ним в весенней роксоланской степи. Об Амаге он не сказал ни слова, сообщив в ответ на ритуально-учтивый вопрос Палака, что царь Тасий, царица Плина, их сыновья и дочери, хвала милостивым богам, все живы-здоровы и с нетерпением ждут царя Палака к себе в гости.
  Память услужливо явила мысленному взору Палака гордую красавицу Амагу, которая, как это принято у сарматов, конечно же, не преминет поучаствовать в царской охоте (не по её ли просьбе она и затевается?), и тотчас решил, что надо ехать, а Херсонес никуда от него не денется. Теперь, когда он явится к роксоланам как царь, а не младший сын, Амага посмотрит на него совсем по-другому, и - как знать? (воспарил в мечтах Палак) - может, захочет испытать, насколько хорош у её будущего мужа "жеребец".
  Выехать решено было через день, дав сутки на сборы пяти сотням сайев, неапольским купцам и отправлявшемуся за головами молодняку. Токан с тремя сотнями роксолан препроводит Палака прямиком в степную ставку Тасия.
  Царевич Марепсемис отправлял на север пятерых старших сыновей, решив, что им - внукам царицы Атталы - не худо будет напомнить о себе роксоланской родне. Помимо уже женатых Скила и Сурнака, на охоту за вражескими головами отправлялись семнадцатилетний Фарзой, шестнадцатилетний Спаргапиф и пятнадцатилетний Марсагет. Собрав их перед отъездом у себя в шатре, Марепсемис предупредил Фарзоя, что если он, не дай бог, опозорится, златокосая дочь вождя напитов достанется одному из его братьев. Выйдя вслед за сынами к коням, он наказал отправлявшемуся в поход в качестве дядьки-опекуна седоусому сотнику Агбалу, проследить, чтобы в порыве добыть вражьи головы, царевичи не подставляли почём зря собственные. Понимающе кивнув, старый воин заверил, что скорее сам лишится головы, чем позволит, чтобы вражья сталь коснулась белой кожи царевичей.
  Двинувшееся походной рысью к Тафру Палаково войско и тянувшуюся за ним в густом облаке пыли длинную вереницу гружёных по большей части амфорами с вином возов и кибиток весь день нагоняли отряды молодёжи из обитавших за Пасиаком племён. Когда на другое утро Палак выступил от Тафра, он вёл за собой уже внушительное войско - около трёх с половиной тысяч всадников.
  Через пять дней Токан привёл скифов к стану царя Тасия, раскинувшемуся сотнями островерхих шатров, круглых юрт и высоких кибиток на пологом холме вблизи змеящегося в осоке многоводного ручья. Далеко на востоке и севере, между салатово-зелёным ковром степи, по которому расползлись разноцветные пятна многотысячных конских табунов, коровьих стад и овечьих отар, и ярко-голубым пологом неба, темнела неровная полоска леса, в которой, как выяснилось назавтра, словно в зелёных сафьяновых ножнах, скрывался голубой клинок Сиргиса.
  Выказывая должное уважение к равному себе по статусу гостю, царь Тасий с тремя сынами и сотней знатных роксолан на богато убранных конях встретил скифского царя на удалении полёта стрелы от стана. После обмена цветастыми приветствиями и дружеских объятий, Тасий предложил скифам ставить шатры по-соседству с его станом: места кругом много. А часа через два, после того как разместятся и отдохнут с дороги, - добро пожаловать на пир в роксоланский табор.
  В ранних вечерних сумерках старший сын Тасия Медосак проводил Палака и полсотни знатных скифов к отцовскому жилью. Стоявшая на пригорке в центре табора круглая юрта царя и царицы не выделялась ни величиной, ни богатством и красотой наружной отделки. Её плетёная из лозняка вертикальная стенка была покрыта красными конскими шкурами, а покатый невысокий купол - белыми. Только охранявшие вход в юрту с копьями в руках двое стражей в обшитых сверху донизу стальной чешуёй доспехах, да воткнутый сбоку в землю многохвостый, с золотым фигурным навершием бунчук убеждали, что это жилище царя. На пять шагов вокруг царской юрты было пустое пространство, по краю которого расположились вперемежку кибитки, небольшие шатры и юрты царского семейства: трёх взрослых сыновей с жёнами и детьми и четырёх незамужних дочерей.
  Напротив входа в царскую юрту багряно пламенел жаркими углями широкий костёр, над которым слуга обжаривал на толстом вертеле тушу огромного оленя. Ещё четыре костра горели на равном удалении дальше по кругу. Там тоже доспевали на вертелах туши косуль, куланов и кабанов, варились в казанах дикие гуси, лебеди, утки и дрофы. Такие же костры дымились сейчас между шатрами по всему роксоланскому табору, куда повалили вслед за Палаком на дармовое угощение все прибывшие с ним скифы.
  Спешившись перед внутренним кольцом, Палак и его спутники прошли вслед за Медосаком через оставленный между кибитками проход на окружающую царскую юрту поляну. Царь Тасий, царица Плина, их сыновья, дочери, невестки и малолетние внуки ждали скифских гостей, стоя тесной кучкой возле юрты между двумя кострами. Пятеро сыновей Марепсемиса тотчас устремили из-за спины Палака жадные взгляды на роксоланских царевен. Те в свою очередь с не меньшим любопытством без всякого смущения разглядывали улыбчиво-смелыми глазами выходивших из-за кибиток скифов. Палакова роксоланка и вправду хороша, отдал должное невесте Палака - несомненно, самой красивой в стоявшем напротив женском табунке, - Фарзой. "Но моя напиточка лучше!" - с самодовольной радостью подытожил он в свою пользу мысленное сравнение своей будущей жены с Палаковой.
  Палак, как полагается, прибыл не с пустыми руками: Тасию он вручил золотой греческий ритон с конской головой на конце и покрытую красивым золотым узором стальную двулезвийную секиру на резной краснодеревной рукояти, сынам его - украшенное золотом и самоцветами оружие. Царице Плине передал от матери, царицы Опии, инкрустированный слоновой костью резной ларец с женскими притираниями: румянами, белилами, пудрой, таврскими красками для лица и драгоценными заморскими благовонными маслами. Невесте своей он преподнёс инкрустированную перламутром шкатулку с двумя флаконами аравийских благовоний, набором иголок, ножницами, шильцами, парой золотых напёрстков, клубками разноцветных ниток и лент, а ещё - великолепный золотой гребешок, над зубцами которого сошлись в единоборстве два всадника на вздыбленных конях: курчавобородый грек в гребенчатом шлеме, с занесенным над головой мечом, и узкобородый варвар в заломленном наперёд башлыке, замахнувшийся на противника двулезвийной секирой, и золотые серьги - пару тонко сработанных головок греческой девы-воительницы Афины в высоких трёхгребенчатых шлемах. Ну и, конечно, не обошлось без традиционного самого дорогого для сердца кочевника подарка: всем шестерым было подарено по паре отборных коней (мерина и кобылу) в драгоценной сбруе, под обшитыми золотой бахромой узорчатыми чепраками. И, наконец, царь Тасий получил самый желанный для себя подарок: две телеги высокосортного заморского вина (несколько амфор Палаковы слуги принесли на пробу сейчас с собой). Палак с удовлетворением отметил, что сумел угодить Амаге подарками: глаза её радостно заблестели, когда она вместе с сёстрами рассматривала сражающихся на гребне воинов и прекрасные головки богини-воительницы, а уж когда Палаковы конюхи подвели к ней каурого мерина и янтарную кобылу, лицо Амаги просияло от восторга и удовольствия!
  Палака, пятерых сынов Марепсемиса, тысячника сайев Камбиса, Главка, сына Иненсимея Тапсака и главного Палакова телохранителя Тинкаса усадили на разостланных слугами чепраках вокруг главного костра: бок о бок с царём Тасием, царицей Плиной, братом Плины Токаном и тремя роксоланскими царевичами - в тесноте, но зато не в обиде. Остальных явившихся с Палаком скифов рассадили с приглашёнными на пир родичами и друзьями царя роксолан вокруг соседних костров. Амага и её сёстры - семнадцатилетняя Гипсида, пятнадцатилетняя Ирбида и двенадцатилетняя Тамира - собственноручно разнесли на деревянных и кожаных тарелях (похоже, Тасий не считал нужным таскать с собой по степи тяжёлую металлическую посуду, когда можно вполне обойтись простым куском кожи) хлебные лепёшки, мясо, сыр, луковицы и соль сидевшим у царского костра.
  Когда первый голод был утолён, в ход пошло подаренное Палаком вино. Тасий предложил осушить первую чашу за здоровье и благополучие царя Палака. Палак ответил чашей во здравие гостеприимного хозяина - царя Тасия. Потом пили за царицу Плину и царицу Опию, за славных сыновей и прекрасных дочерей царя Тасия, за жён и детей царя Палака, за Палаковых племянников - сынов Марепсемиса и за Тасиевых внуков. Причём, заодно с мужами с удовольствием пили сладкое греческое вино царица Плина, её юные дочери и молодые невестки (правда, чаши у них были раза в два меньше мужских).
  Как всегда, нашлась работа по ходу пира и языкам. Царь Тасий пожелал узнать подробности недавней войны с Боспором. Увлечённый тем неподдельным интересом, с которым внимали его рассказу роксоланы (и в первую очередь - не сводившая с него пламенных глаз Амага), Палак, не забывая время от времени смачивать язык вином, рассказал, с чего вдруг началась эта война, как она проходила и как закончилась. Из его рассказа выходило, что ему помешала прорваться за Длинную стену лишь непреодолимая хитрость греков, а вот его старшие братья, Марепсемис с Эминаком, которым он поручил захватить Феодосию, не смогли этого сделать из-за собственных ошибок и нерешительности в момент, когда город уже был почти у них в руках. Он даже понудил старших сынов Марепсемиса - свидетелей штурма Феодосии - рассказать, как там было дело, подтвердив их устами правоту своих слов.
  - А что за история у тебя произошла с братом боспорского царя и его женой? - поинтересовалась Амага (и откуда только узнала?), после того как Палак похвастал, сколько золота и серебра он сумел в итоге выжать с боспорцев за мир.
  - А-а, то моя сестра Сенамотис всё придумала! - отхлебнув изрядный глоток вина, разулыбался Палак. - Царевич Левкон, мой друг, приехал со мной в Неаполь как добровольный заложник, пока его брат не пришлёт выкуп. Сенамотис, ещё когда совсем девчонкой была женой боспорского царевича Гераклида, влюбилась там в Левкона. А теперь, вдруг увидев его в Неаполе, распалилась с новой силой и попросила меня сосватать её за Левкона. Вы же, должно быть, знаете, - обведя блестящими хмельными глазами лица внимательно слушавших роксолан, продолжил Палак, - жена у Левкона, бывшая рабыня, редкая красавица - всем хороша, только родить ему сына за столько лет так и не смогла. Вот я и предложил ему в жёны сестру, чтоб родила ему сыновей - продолжателей рода. Предлагал дать ему вместе с Сенамотис и войско, чтобы он сверг безмозглого старшего брата и сам стал царём. Только он, дурак, отказался...
  Допив вино, Палак поднял чашу над плечом. Один из стоявших за спинами пирующих Тасиевых слуг, поспешил с амфорой к нему.
  - И что было дальше? - отмахиваясь берёзовой веткой от комаров, спросила Плина.
  Неспешно посмаковав набранное в рот вино, Палак продолжил:
  - Сенамотис решила, что всему виной околдовавшая Левкона рабыня, и придумала заманить её в Скифию. Ведь если женщина чего захочет, то и сквозь каменную стену пройдёт, хе-хе-хе! - захохотал Палак, вперив лукаво-восторженный взгляд в лицо сидящей сбоку матери Амаги, озарённое багряными отблесками лижущего обугленный древесный ствол огня. - Она заставила меня послать в Пантикапей моего друга Главка (переложив чашу с вином в левую руку, Палак опустил ладонь на плечо сидевшему рядом любимцу) с вестью, будто бы Левкон поспорил со мной на талант золота, что его жена до сих пор так его любит, что не побоится приехать в скифский Неаполь, чтобы вызволить его из заточения. Если же Герея на эту приманку не купится, то Главк должен был предложить царю Перисаду обменять её на Левкона. Но не тут-то было! (Палак прихлопнул севшего на шею комара.) Оказалось, что Перисад сам давно мечтает заполучить Герею и будет только рад избавиться от младшего брата! Хе-хе-хе!.. Вместо себя Герея послала в Неаполь проспоренное мужем золото. Вот так, благодаря сестричке Сенамотис, я заполучил лишний талант золота! Ха-ха-ха!
  Раздухарившись от собственной похвальбы (винные пары под конец совсем уж размягчили душу и тело), Палак, желая ещё больше впечатлить роксолан, прихвастнул, что скоро с помощью другой своей сестры, Мессапии, он подчинит своей власти Херсонес, после чего, заполучив в своё распоряжение херсонесские корабли, вернётся на Боспор: он не успокоится, пока не сделается хозяином всего Таврийского полуострова - так велел ему перед смертью отец.
  Завершая пир около полуночи, Тасий предложил выпить последнюю чашу в память славного царя Скилура и за завещанную им братскую дружбу и крепкий боевой и родственный союз между роксоланами и скифами. (Тасию важен был союз со скифами из-за всё более алчно засматривавшихся из-за Дона на богатые роксоланские земли и стада языгов и аорсов.) Все выпили с большим энтузиазмом.
  С трудом дойдя на шатких ногах до коней, скифы кое-как взгромоздились на конские спины и поехали почивать в свой лагерь.
  Когда ехавший с факелом впереди старший конюх Мазак остановил коня перед Палаковым шатром (шатёр был не царский, а самый обычный, походный, обтянутый лосиными шкурами, отличавшийся от соседних только чуть большими размерами да воткнутым возле входа царским бунчуком), Палак обессилено свалился на руки слугам. Слуги внесли его под руки в шатёр, быстренько разули, раздели до нательной рубахи и уложили на расстеленную под дальней стенкой бурую медвежью шкуру, укрыв сверху белой буркой.
  Палак с силой хрястнул себя ладонью по щеке.
  - Комары здесь, зар-разы!.. Ну, как вам Тасиевы дочки? - спросил он уклавшихся по бокам Главка и Тапсака.
  - Старшая просто красавица! Аж завидки берут, - польстил царю Главк.
  - Хе-хе! - хмыкнул довольный Палак. - А младшие разве плохи?
  - Тоже неплохи, но до Амаги им, конечно, далеко.
  - А то, может, возьмёшь себе Гипсиду? - предложил приятелю Палак. - И моей Амаге будет в Неаполе веселей.
  - Так, может, она за кого просватана? - возразил Главк.
  - Завтра узнаю у Амаги... Ну, тогда третью, как её... Ирбиду? - не унимался Палак.
  - Э-хе-хе! Хлопот не оберёшься с этими амазонками! - не выказал энтузиазма Главк. - Ирбида больше Тапсаку подошла бы. Эй, Тапсак, хочешь жениться на роксоланской царевне?
  - А чё? Я бы женился - что на Гипсиде, что на Ирбиде, - отозвался с правой стороны Палака двадцатилетний Тапсак.
  - Вот видишь, Палак, жених согласен! Осталось только невесту уговорить, - ухмыльнулся Главк.
  - Ладно, там видно будет, - подытожил Палак и спрятал от назойливых кровососов голову под бурку. Его примеру тут же последовали Главк с Тапсаком.
  
  Со следующего утра начались выезды молодёжи на охоту.
  Царевны и их незамужние подруги впечатлили скифов, выехав из табора с множеством привязанных к распущенным плащом по спине или заплетенным в две косы волосам длинных серых перьев цапель, журавлей, сов, гусей, или белых лебединых, как у Амаги с сёстрами, и, когда пустились вскачь, за спиной у них будто трепетали птичьи крылья: очень красиво! Молодые скифы восхищались.
  Непролазные лесные заросли, широкой изумрудно-зелёной полосой окаймлявшие извилисто-голубую ленту Сиргиса, кишели всевозможным крупным и мелким зверьём: оленями, косулями, лосями, турами, зубрами, кабанами, зайцами, волками, лисами, рысями, медведями, выдрами, бобрами; в речных затонах и ериках укрывалась в осоке и камышах тьма-тьмущая вернувшихся из тёплых краёв гусей, уток, лебедей, цапель, чибисов, куликов.
  Бить на лету птиц, состязаясь в меткости, было излюбленным развлечением молодых роксоланок. В степи, по пути к лесу, их жертвами становились поднятые собаками с гнёзд перепёлки и дрофы, на протоптанных к реке лесных тропах - фазаны и тетерева. У воды начиналась главная потеха: Амага с сёстрами и подругами соревновалась с Палаком и сынами Марепсемиса кто больше собьёт на лету птиц. К своему неподдельному восторгу девушки-роксоланки неизменно оказывались метче скифских парней.
  - Завалить кабана, оленя или зубра куда интереснее, чем подстрелить сотню птиц, - оправдывались парни.
  - Ну, конечно! Ведь чем крупнее зверь, тем проще в него попасть! - скаля жемчужные зубки, насмешничали девушки.
  Раз в три-четыре дня выезжали развлечься охотой и Тасий с Плиной, с приближёнными вождями, скептухами и их жёнами. В отличие от молодёжи, "старики" предпочитали спокойную охоту с ловчими птицами, спуская на поднятую собаками и загонщиками крылатую и четвероногую добычу любимых соколов, беркутов и кречетов. Самим охотникам оставалось лишь с восторгом наблюдать за безжалостной работой запущенных в небо "живых стрел" да собирать растерзанных их когтями и клювами птиц и мелких зверей. Скифы во главе с Палаком относились к подобной "охоте" весьма скептически, говоря с усмешками друг другу и едущим подле роксоланам, что такая забава как раз подходит для женщин.
  На более крупную добычу для царей пару раз устраивалась загонная охота. Отъехав с утра подальше в степь, Тасий, Плина, их сыновья, дочери, невестки, приближённые обоего пола и Палак со знатными скифами останавливались на каком-нибудь холме или кургане, а несколько тысяч молодых воинов, разъехавшись широким кругом за горизонт, с криками и шумом гнали с собаками на них стада тарпанов, куланов, сайгаков, косуль, оленей, зайцев, лисиц, волков. Знатные охотники били с возвышенности метавшихся в смертельной западне животных стрелами, а опустошив гориты, кололи их копьями, рубили акинаками и секирами. К исходу бойни степь вокруг центрального холма была усеяна сотнями тел, а трава становилась красной от крови. Вот такая охота Палаку и его скифам была по душе!
  Увешанные связками птиц и тушами небольших зверей (более крупную добычу слуги везли подвешенными за ноги к жердям или тянули на волокушах), к полудню охотники возвращались в табора.
  Перекусив и отдохнув, молодёжь затевала весёлые игрища, на которые с удовольствием выходили посмотреть, азартно переживая и подзадоривая своих, воины постарше, женщины и дети во главе с царём и царицей. Испытывая, у кого резвее кони, молодые скифы и роксоланы устраивали скачки вокруг лагерей, потом удальцы поднимали на полном скаку воткнутый по рукоять в землю нож, уроненный на землю башлык или женский платок - трюк, требовавший особой сноровки, скакали, стоя в полный рост на голой конской спине или на двух несущихся вскачь конях. Некоторые, не удержавшись на скользких спинах, падали под благодушный хохот зрителей. После скачек устраивали прыжки на конях в длину - через ручей или овраг, и в высоту - через сложенные в виде стены вязанки хвороста и сухого камыша, метали копья и стреляли на полном скаку в развешанные на копьях щиты - тут тоже было на что поглядеть! Особый интерес вызывала щекочущая нервы забава, когда удальцы, в одних рубахах и штанах, ловко уворачивались от бросаемых в них с близкого расстояния копий или отражали щитом пускаемые в них всадниками стрелы.
  Во всех этих состязаниях принимали самое активное участие наравне с парнями молодые роксоланки - девушки и даже, чему особенно дивились скифы, замужние женщины вместе с мужьями. Царевна Амага, как видно желая произвести наилучшее впечатление на будущего мужа, была в этих игрищах в числе самых активных; старались не отставать от неё и младшие сёстры.
  Особой популярностью у зрителей пользовалась борьба (боролись, конечно, только мужчины) и перетягивание аркана через ручей. Искупать соперников в ручье было для победителей и переживавших за них соплеменников особенным удовольствием, вызывавшим бурю радостных эмоций. Впрочем, тут у скифов было неоспоримое превосходство: среди роксоланских силачей не отыскалось ни одного, кто хотя бы две минуты продержался против Тинкаса. Для "скифского зубра", как уважительно прозвали его роксоланы, не составляло труда в одиночку стянуть в ручей полтора десятка изо всех сил упирающихся на другом конце аркана роксоланских парней и девушек. Беря реванш за неудачи в скачках или стрельбе, Палак побуждал своего главного телохранителя проделывать такие чудеса, глядя на которые Тасию, Плине, роксоланским царевичам и царевнам, скептухам, воинам, женщинам и детям оставалось только потрясённо ахать и охать, изумляясь такой нелюдской силище. (Правда, и кормить-поить своего чудо-богатыря Палаку приходилось что того медведя!)
  Подсев под воз, битком набитый роксоланскими парнями, в числе которых были и все три Тасиевых сына, Тинкас, поднажав плечом, опрокинул его, вывалив под хохот тысяч зрителей парней наземь. Затем, посадив на воз два десятка девушек во главе с Амагой, ухватясь за дышло, втащил его на крутой бугор. В другой раз Тинкас, ухватившись за привязанные к задней оси телеги арканы, удерживал на месте пару впряженных спереди мускулистых коней, хотя сидевшие в телеге роксоланские царевичи и царевны вовсю полосовали их кнутами, а затем, поднатужась, потянул упряжку за собой. О таких мелочах, как сплющивание пальцами одной руки медных, бронзовых и серебряных браслетов, чаш и кубков, скручивание в трубку металлических тарелок, завязывание узлом железных треног и говорить не приходится!
  Когда солнце опускалось за холмистый горизонт, роксоланы и скифы садились вместе пировать вокруг густо дымивших, разгоняя комарьё, костров. Вскоре тут и там начинали греметь бубны, рокотать гусли, звучать подхваченные десятками радостных мужских и женских голосов разудалые песни, и вот уже опьяневшие от обильно влитого в глотки бузата и вина парни и девушки, взявшись за руки, кружили в лихом танце вокруг костров и, задорно хохоча, прыгали парами сквозь взвившееся трепещущими жарко-оранжевыми языками в сиреневую темень неба пламя.
  Палак с племянниками и близкими друзьями, как и в первый день, каждый вечер пировал с семейством будущего тестя около царской юрты. Как оказалось, царевна Гипсида в самом деле была обещана сыну царя сираков. А Ирбида, когда Амага в отсутствие скифов спросила её, не хочет ли она отправиться вместе с ней в Скифию, чтобы выйти за Палакова двоюродника Тапсака, простодушно ответила, что предпочла бы стать женой Тинкаса.
  - Ха-ха-ха! Ишь, какая прыткая! - высмеяла сестру Амага. - Дочь царя роксолан - женой царского слуги, бунчужного! Глупее ничего не придумала? Об этом перед отцом с матерью даже не заикайся!
  - Ну, тогда не знаю, - закусила в нерешительности губку Ирбида. - На Тапсака я даже не глядела.
  - Ну так приглядись, - посоветовала Амага. - По-моему, парень хоть куда, сын скифского вождя. И, по уверениям Палака, влюбился в тебя с первого взгляда.
  В числе прочих слуг Палак взял в поездку к роксоланам и своего юного гусляра Максагиса, рассчитывая пленить слух царевны Амаги его звонким как струна, сладкозвучным голосом. В один из вечеров, под впечатлением былины о царе Атее, Амага предложила Палаку устроить завтра состязание, наподобие того, что было у Атея с Пеллипом: кто больше добудет добычи в течение дня.
  - Как же мы будем считать? - с мягкой улыбкой спросил Палак. - По головам? Огромного зубра наравне с маленькой пичужкой?
  Тасий предложил приравнять зубра к двум турам или медведям, тура - к двум лосям, лося - к двум оленям или тарпанам и так далее, вплоть до зайца и утки, причём детёнышей не бить. Тут же выбрали по десять судей, которые будут считать добычу и следить, чтобы царственным охотникам никто не помогал. К тайному удовольствию Амаги, наряду с пятью сынами Марепсемиса, Палак приказал отправиться завтра с ней и богатырю Тинкасу.
  - Пеллип просил у Атея воинов, - напомнил кстати царевич Скил. - А на что будете спорить вы?
  Чуть подумав, Амага перевела полный лукавства взгляд с улыбающегося лица Палака на увлечённо расправляющегося с жареной кабаньей ногой Тинкаса.
  - Если я завтра выиграю, я бы хотела... чтобы Палак до возвращения в Скифию, отдал мне своего Тинкаса. Обещаю, что я не заставлю его прясть, как какая-то греческая царица Геракла. Ха-ха-ха!
  - Ну-у, если Тинкас не против... - покосился через плечо на своего бунчужного Палак.
  - Я не против, - промычал с набитым ртом богатырь, оторвавшись на миг от кабаньей ноги. - Но надеюсь, что победа завтра будет за тобой, - добавил он, проглотив кусок.
  - Обещаю, что буду стараться! - рассмеялся Палак, и его смех подхватили Тасий, Плина и все, кто сидел вокруг царского костра.
  Призадумавшись (нужно было придумать что-то такое, что не уязвило и не обидело бы нравную Амагу), Палак после недолгой заминки огласил с улыбкой своё условие: он хочет, если победа завтра окажется на его стороне, чтобы царевна Амага при всех поклялась, что в конце лета станет его женой, и скрепила свою клятву вместо печати поцелуем.
  Слегка порозовев под устремлёнными на неё со всех сторон взглядами, Амага ответила согласием. Протянув друг другу правые руки, спорщики, как положено, скрепили сделку крепким рукопожатием, а Тасий с удовольствием положил на их стиснутые руки свою грубую, как старая подошва, ладонь.
  - Ну, молодец, - обнажил он под толстыми усами неполный ряд жёлтых зубов, - теперь всё в твоих руках! Постарайся, чтоб завтра глаза и руки тебя не подвели.
  Разомкнув руки спорщиков, Тасий поднял над плечом подаренный будущим зятем ритон, незамедлительно доверху наполненный бесшумно подошедшим за спиной с винной амфорой слугой.
  - Давай-ка выпьем за твою удачу...
  После того как скифы, выпив за Палакову удачу, отправились почивать в свои шатры (в этот вечер раньше обычного), царица Плина, мягко приобняв старшую дочь за спину, тихо посоветовала ей не слишком усердствовать на завтрашней охоте: пусть победа завтра останется за Палаком. Ничего не сказав в ответ, Амага молча чмокнула мать в щёку.
  Выехав на заре из таборов, Палак и Амага поскакали берегом ручья к Сиргису, сопровождаемые двумя десятками судей и сотнями преисполненных любопытства зрителей, бившихся об заклад, на чьей стороне окажется победа. Тасий и на сей раз остался дожидаться исхода охотничьей схватки в своей юрте.
  Подъехав к краю леса, жребием определили кому в какой стороне охотиться. Палаку выпало искать зверя вверх по реке, Амаге - вниз. В момент, когда из-за дальней кромки плавающего в сером туманном облаке пойменного леса брызнули червлёным золотом первые солнечные лучи, охотники разъехались. Пятеро скифских царевичей, Камбис, Тапсак, Тинкас, поотстав на 15-20 шагов, поскакали за Амагой и её охотничьим псом. За судьями, растянувшись на сотню шагов, рысили сотни три знатной скифской и роксоланской молодёжи, решившей, что наблюдать за охотой роксоланской царевны им будет интереснее, чем за Палаком. Были в этой группе и Канит с Ишпакаем: Канит считал себя обязанным всюду следовать за царевичем Фарзоем, а Ишпакай - опекать и охранять Канита.
  Что до Скиргитиса с Апафирсом, то они предпочли поехать за Палаком, и не столько для того, чтобы стать свидетелями охотничьих успехов своего царя и почаще быть у него на глазах, как наказывал отец, сколько из-за пленившей сердце Скиргитиса молодой роксоланочки, замеченной и отмеченной им среди спутниц царских дочерей во время предыдущих охот. Роксоланские царевичи и царевны последовали в качестве судей за Палаком, и запавшая в око Скиргитису красавица - подружка одной из младших сестёр Амаги, как и большинство роксоланок, отправилась за ними. Не сводя задорно блестевших глаз с её смазливого личика и щедрого на улыбки белозубого ротика, в малиновой оправе восхитительных пухленьких губок, и то и дело, как бы невзначай, соприкасаясь с ней ногами, Скиргитис развлекал её и стайку её подружек россказнями о своих с братом геройских подвигах на недавней войне с Боспором, причём, желая произвести впечатление на слушательниц, врал напропалую, смело приписав себе и Апафирсу подвиги Савмака и Фарзоя. По бросаемым на него искоса игривым взглядам и лукавым улыбкам Скиргитис видел, что тоже приглянулся юной красавице, и искал случая остаться с нею наедине.
  Наконец Рогинда (так звали его амазонку) свернула с двумя подругами по естественной надобности в росший на краю леса зелёный осинник. Проехав шагов пятьдесят, Скиргитис тоже почувствовал потребность отлить и заехал со следовавшим за ним как на привязи Апафирсом в тот же осинник. Тихо приказав брату и двум остановившим коней на опушке телохранителям, Сеавагу и Оходиаку, ехать помалу дальше, сам Скиргитис поехал по густому ковру цветущих на краю леса ландышей назад, сторожко вглядываясь и вслушиваясь в наполненную ликующим птичьим щебетом и многоголосым лягушачьим кваканьем (где-то недалеко протекала река) светлую чащу. Преградив путь выезжавшим из леса роксоланкам, обаятельно улыбаясь, он попросил Рогиндиных подружек ехать дальше без неё.
  - Одари нас чем-нибудь, тогда уедем! - отвечали с лукавыми смешками востроносые сороки-роксоланки.
  Срезав с полы кафтана две серебряные бляшки, Скиргитис отдал их вымогательницам. Заливисто смеясь, роксоланки ускакали краем леса к поджидавшим в сотне шагов впереди Скиргитисовому брату и телохранителям. Подъехав вплотную, Скиргитис обхватил Рогинду за плечи и впился в её сочные, сладкие, как миндальное вино, губы. Мягко касаясь губами, он целовал её бархатные щёчки, скулы, нежный овал подбородка, вновь и вновь возвращаясь к дивным, притягательно вывернутым наружу губкам (как у Мирсины, мельком подумалось ему). Рогинда с охотой отвечала на его поцелуи (чувствовалось, что они для неё не в новинку), а его руки уже пробовали сквозь льняное полотно сорочки девственную упругость её грудей. Но когда он, продолжая жадно пить вино её уст, неслышно потянув завязки сорочки, обнажил острые курганы девичьих грудей, роксоланка неожиданно отпихнула его и подала свою красно-бурую кобылу на пару шагов назад.
  - Эй, вы там, в Скифии, все такие прыткие?
  - Рогинда, милая! Ну чего ты испугалась? - Ласково улыбаясь, Скиргитис опять подъехал вплотную к неспешно, давая ему налюбоваться своими грудями, завязавшей ворот сорочки роксоланке. - Я ведь нравлюсь тебе, я же вижу!
  Он бережно взял её тонкие пальчики в свои ладони. Она глядела на него без прежней улыбки, но и без страха.
  - Позволь мне доставить тебе настоящее наслаждение. Для этого нам не обязательно срывать твой девственный цветок... Ты такая красавица! Я полюбил тебя, как только увидел, - страстно шептал Скиргитис, потянувшись опять к губам роксоланки. Та не отстранилась и позволила себя поцеловать. Впившись в её губы, он прижал её ладонь к своей вздыбившей штаны над конской холкой палице.
  - Видишь, какая у меня там припрятана булава, - шепнул с улыбкой Скиргитис, отодвинув самую малость губы от её быстро задышавшего рта. - Тебе же хочется поиграть с ней?
  Рогинда вырвала у него руку и вновь подала кобылу назад.
  - Пусть с ней играет твоя жена или рабыня!.. А мне нельзя, я и так слишком много тебе позволила.
  Потянув повод влево, Рогинда хлестнула кобылу и вынеслась сквозь заросли молодняка на опушку.
  - А если я попрошу у твоего отца тебя в жёны, ты пойдёшь за меня? - крикнул Скиргитис, погнав мышастого следом.
  Чуть придержав кобылу, девушка взглянула с озорной улыбкой на пристроившегося впритык справа скифа.
  - У тебя же есть жена и сын.
  - Ну и что? Вон, у Палака целых четыре жены, но Амага ведь идёт за него и будет скифской царицей! Ты тоже будешь в моём доме царицей - обещаю! - Взгляд, которым Скиргитис, скача рядом, ласкал девушку, был полон неподдельного обожания. - Ну так что, говорить мне с твоим отцом?
  - У меня ещё нет науза из вражеских волос. Нам, роксоланкам, без этого украшения нельзя и думать о замужестве.
  - Ну так езжай с нами за головами! Добудем тебе волос на науз! Поедешь?
  - Конечно, поеду! Неохота остаться старой девой, - игриво улыбнулась Рогинда. - Только не с вами, а с нашими царевнами! Ха-ха-ха!
  Стеганув витой плетью по гладкому кобыльему крупу, она понеслась вдогон за неспешно рысившими далеко впереди с младшим братом и слугами Скиргитиса двумя своими подругами.
  - А с отцом твоим я поговорю насчёт тебя прямо сегодня! - радостно крикнул вдогонку Скиргитис. - И-и-эх! - рубанул он в восторженном порыве плетью мышастого.
  
  Когда после захода солнца спутники Палака и Амаги сложили всё ими добытое слева и справа от царя Тасия и царицы Плины, встречавших охотников впереди густой толпы скептухов, женщин и детей на околице табора, у Палака был повод ликовать: его добыча оказалась куда весомее - не нужно было и подсчитывать!
  Подъехав на облитой закатным золотом кобыле нос к носу к пурпурному мерину Палака, Амага вскинула над правым плечом открытую ладонь.
  - Клянусь священным огнём матери Табити, что не буду ничьей женой, кроме царя скифов Палака, если он не потеряет до дня нашей свадьбы власть или жизнь! - торжественно возгласила она.
  Победно усмехнувшись, Палак тронул скификами конские бока. Подъехав вплотную, он притянул к себе Амагу и закрыл её рот долгим властным поцелуем под громкие славословия сотен скифов и роксолан. Глядевшие на них с довольными улыбками Тасий и Плина, выманившие Палака на эту охоту, дабы крепче связать его с будущей женой, могли быть спокойны: их затея удалась на славу!
  Наутро небо на юго-западе заволокло тёмно-сизыми клубами стелившихся над самой землёю туч: от Меотиды наползала первая этой весной гроза.
  Глядя на озаряемый частыми сполохами зарниц горизонт за спиною подъехавшего Палака, Тасий, прищурив рысьи глаза, сказал, что пора наконец напустить наших молодых соколов на более важную добычу. Улыбнувшись стоявшим у входа в царскую юрту возле треплемого южным ветром бунчука царевнам, Палак согласно кивнул. Скользнув любящим взглядом по лицам ждущих сбоку его слова сыновей, Тасий объявил, что роксоланскую молодёжь поведёт Гатал. Амага, ещё года три назад украсившая свою узду позолоченным наузом с волосами первого врага, выразила желание сопровождать отправлявшихся за головами младших сестёр: Гипсиду и Ирбиду.
  - Добро, дочка, поезжай, присмотри за сёстрами, - глядя на Палака, дозволил Тасий.
  Палак тотчас объявил, что тоже хочет поохотиться на двуногую добычу: гоняться за четвероногой ему уже наскучило.
  - Славное дело! - кивнул с понимающей ухмылкой Тасий. - Эх, будь я помоложе, я и сам бы с вами отправился, да куда мне, старому, с моими болячками, хе-хе-хе!
  
  Через час, свернув и навьючив на запасных коней шатры и плотно набив в дорогу животы, три с половиной тысячи скифов и примерно столько же молодых роксолан уехали краем спеленавшего Сиргис леса на северо-запад. Царевич Гатал с сёстрами и Палак с племянниками и высокородными друзьями ехали вместе во главе шести сотен скифских и роксоланских сайев, составлявших ядро войска. Молодых они по совету Тасия распустили широкой облавой выискивать стада пасшихся в степи тарпанов и куланов, укрывавшихся в зеленевших по берегам небольших рек и ручьёв рощах и дубравах ланей, косуль и кабанов (не говоря уж о всякой мелочи, вроде зайцев, дроф и перепелов), дабы запастись перед вхождением в леса свежим мясом.
  Следом за войском катилось по степи около сотни кибиток и телег купцов из Кремн, Танаиса и скифского Неаполя - греков и полукровок, таких, как Сакон. Купеческий обоз ехал с собственной охраной - тремя сотнями роксолан.
  Каждая скифская сотня шла в паре с сотней хорошо знавших местность роксолан. Сотники услали вперёд по два десятка дозорных: пока что высматривать и гнать навстречу зверей, но вместе с тем и учиться выискивать затаившегося на пути врага. Командовать дозорными десятками напитов Танасак поручил Каниту (Ишпакай, разумеется, поехал с ним) и Апафирсу, приглядывать за которым отправился старший брат.
  Отправляясь по воле отца и по собственному желанию вместе с молодыми в этот поход за головами, Скиргитис держал в уме не столько надежду быть отмеченным царём Палаком или подружиться с кем-то из сынов Марепсемиса (хотя и это тоже), сколько мысль о мести Каниту. Протянув Каниту руку примирения, он отнюдь не забыл о нанесенной ему младшим сыном вождя кровной обиде: вырванной у него из рук, да ещё столь унизительно - на глазах у младшего брата и слуг! - красавице-пастушке (их пастушке!), и всю дорогу до Тасиева стана вынашивал сладостные планы отмщения. И хотя вождь Скилак приставил к сыну двух опытных охранников, случай незаметно пустить в спину Каниту подобранную вражескую стрелу (убив или ранив - это уж как бог даст!) ему непременно представится, надеялся он.
  Но стоило Скиргитису влюбиться в Рогинду, как всё переменилось. Увод из-под носа пастушки Зобены уже не казался ему такой нестерпимой обидой. Мысли его потекли в другом направлении. Месть Каниту подождёт, решил он. Самым важным теперь было - помочь роксоланке добыть вожделенные волосы на свадебный науз и уберечь её от вражеской стрелы или меча.
  Накануне Скиргитис, как обещал, побывал с братом у отца Рогинды - сотника Тасиевых сайев Амбуста. Явившись с выменянной у Палакова виночерпия Кробила амфорой сладкого заморского вина, рассказал ему и его жене о своей родне, о богатствах отца и выпросил-таки у сотника предварительное обещание отдать за него Рогинду. Хотя у юной красавицы не было недостатка в добрых женихах среди соплеменников, сама она выразила желание пойти за полюбившегося ей молодого скифского скептуха. Договорились, что по возвращении домой Скиргитис привезёт к Амбусту отца, и они окончательно договорятся о выкупе за невесту. А в конце лета-начале осени Амбуст привезёт Рогинду в свите царевны Амаги в Неаполь Скифский - тогда и сыграют свадьбу. Сидя у костра перед шатром, Амбуст и Скиргитис ударили по рукам, закрепив, как подобает, сделку вместе со свидетелями доброй чашей вина, и с этой минуты Рогинда стала Скиргитисовой невестой.
  Возвращался в скифский стан Скиргитис в обнимку с Апафирсом крепко пьяный и счастливый. У него насчёт жены-роксоланки были большие планы. Хотя Рогинда (в исходе лета ей должно исполниться шестнадцать) была подругой не Амаги, а её младшей сестры Гипсиды, своей сверстницы, Скиргитис надеялся, что когда обе окажутся в Скифии, Амага неизбежно приблизит к себе соплеменницу, и рассчитывал, что и сам он благодаря Рогинде сумеет пробиться в избранный круг друзей-советников царя Палака, обскакав Скилакова любимца Ториксака, а там, глядишь, со временем дорастёт и до тысячника сайев...
  Рогинда упросила Гипсиду отпустить её в роксоланскую сотню, сопутствовавшую в походе напитам, и ехала теперь нога к ноге со Скиргитисом в скифско-роксоланском дозоре (Оходиак и Сеаваг догадливо уехали с Апафирсом вперёд). Почти не глядя по сторонам, Скиргитис не сводил влюблённых глаз с прелестного личика своей будущей жены, желая, чтоб скорей пролетело лето. Первая Скиргитисова жена Иктаза, сосватанная для него отцом, круглым и плоским как миска "хабейским" лицом была скорее дурна, чем хороша, хотя круп имела добрый, широкий и гладкий, как у кобылы. (Потому-то Скиргитис и предпочитал брать её сзади и терпеть не мог её поцелуев.) Зато Рогинда удалась во всём, что спереди, что сзади: от сладких губок, нежно-овального личика и всей её точёной фигурки нельзя было оторвать глаз! И дети у них выйдут такие же ладные: дочки - обликом и станом в красавицу мать, сыны-соколы - статью и удалью в отца!
  Обследуя встречавшиеся по пути овраги и перелески, Скиргитис использовал любую возможность, чтобы хоть на несколько секунд уединиться со своей роксоланочкой в каких-нибудь кустах и впиться в желанные губки жадным поцелуем.
  Гроза догнала войско около полудня, заставив радостно возбуждённую предстоящим опасным развлечением молодёжь (как-то удастся себя показать?!) искать укрытие под кронами ближайших дерев. Скиргитис и Рогинда, отъехав под хлынувшим дождём подальше от остальных, укрылись под раскидистым шатром одной из обступивших берега небольшой речушки зеленокосых ракит. Спрятавшись от падавших с листвы тяжёлых капель под накинутой на головы и шеи коней буркой, Скиргитис повернул роксоланку к себе спиной и, прижавшись сзади, притиснул её груди и живот к шершавому стволу вербы. Не в силах терпеть дальше любовную муку, он отыскал дрожащими от возбуждения руками украшенный кистями узел поясного шнура у неё на животе (пояса с оружием он снял с неё и с себя, как только привязали коней) и спустил с неё шаровары. Вздрогнув от грохнувшего прямо над ними громового удара - аж кони дёрнули головами и присели с перепугу! - Рогинда, косясь левым глазом через плечо на его напряжённое лицо, тихо взмолилась:
  - Скиргитис, любый, не надо! Аргимпаса не даст нам счастья. Давай обождём ещё немного, пока я принесу полагающуюся богине жертву.
  Нежно обцеловывая обращённую к нему щёку и скулу девушки, Скиргитис торопливо вызволил из штанов свой взведённый конец.
  - Не бойся, малышка, я оставлю тебя девушкой. Аргимпаса ничего не заметит. Ты же не хочешь, чтобы у твоего будущего мужа яйца лопнули от боли, правда?.. А потом мы вместе принесём Аргимпасе много кровавых жертв. Она будет довольна.
  Проведя пару раз своей кожаной булавой по упругим шарам девичьих ягодиц и между ними, застонав от наслаждения, он медленно вставил в её тесную заднюю дырочку. Крепко держа роксоланку одной рукой за грудь, а другой за поросший мягкими волосками выпуклый лобок, он принялся всаживать в неё свой безжалостный рог - с каждым разом всё глубже, резче и быстрее. Рвавшиеся из распахнутого девичьего рта тонкие болезненные стоны тонули в частых громовых раскатах и шелесте струившейся по листьям на бурку и конские спины воды...
  
  К вечеру, следуя за уплывавшими на полночь грозовыми облаками, скифо-роксоланская лава докатилась да края степи*.
  
  (Примечание: Граница между степью и лесом в ту эпоху проходила значительно южнее, нежели теперь.)
  
  Остановив коней на гребне покатого холма, скифы с тревогой озирали вставшую на пути впереди, справа и слева сплошную салатово-зелёно-чёрную стену леса, живо напомнившую им таврские леса. Только там они бугрились зелёными волнами по горам, а здесь, куда ни кинь взгляд, уходили за окоём по не имеющей ни конца, ни края слабовсхолмленной равнине. Неужели завтра им придётся нырнуть в это безбрежное зелёное море, с внутренней дрожью думал Канит, и те же опасливые мысли читались в глазах большинства его товарищей. Как там отыскать лесовиков? Ведь за деревьями и кустами уже в пяти шагах никого не увидишь! Их там всех перестреляют, как оленей! Это ведь не за зверями на Сиргисе гоняться! Они ведь и собак с собой не взяли! В эти дебри влезешь, так потом попробуй ещё оттуда выбраться... Тревожно... муторно... страшно... Как тогда, в плену у тавров... Но нельзя подавать виду. Вон, у роксолан на губах ухмылки... Ничего не остаётся, как исполнять, что старшие велят, а там - будь что будет!
  Собрав своё войско воедино, Гатал и Палак поставили общий табор на том самом бугре, на котором остановились дозоры, - шагов за тысячу от кромки леса. Купцы разбили по-соседству свой отдельный лагерь из составленных вкруговую кибиток и телег.
  Спустя примерно час, когда багряно-золотой солнечный шар наполовину погрузился в лесную чащу, с противоположной стороны из лесу вышли полтора десятка человек и неспешно двинулись к курившемуся сотнями дымов табору кочевников. Впереди, опираясь вместо посохов на короткие копья, шествовали пять длинноволосых старцев с пышными белыми, сивыми и серебристо-пегими бородами. В шаге позади за каждым шли по двое охранников: молодых парней, вооружённых, кроме копий, заткнутыми за пояса однолезвийными топорами, плоскими дощатыми щитами и выглядывающими из-за плеч длинными луками.
  Пришельцы оказались старейшинами населявших граничащие со степью леса племён, известных скифам, сарматам и грекам под общим именем гелонов. Оказывается, ещё утром Тасием были посланы к ним скорые гонцы. Гелоны были данниками роксолан. Обличьем они походили на скифов и говорили хоть и на сильно искажённом, но всё ж таки понятном скифам и сарматам языке. Оно и не диво, ведь образовался этот народ в результате смешения местных лесовиков с явившимися в эти края полтыщи лет назад скифами во главе с легендарным царём Гелоном, именем которого он и стал прозываться.
  Посланные Гаталом встретить гостей скептухи препроводили старейшин в центр табора, воины-охранники уселись ждать их возвращения шагах в двадцати от крайних шатров. Скифская и роксоланская молодёжь, уплетавшая за обе щёки поджариваемую на кострах дичь, с интересом провожали глазами чинно шествовавших за конями сотников старцев в расшитых вокруг шеи и на концах рукавов красными и чёрными узорами длинных белых рубахах. Выйдя вслед за провожатыми на центральную поляну, старики разом согнулись в земном поклоне: держась левой рукой за копья, правой коснулись травы и замерли так на несколько секунд.
  - Доброго здоровья, отцы! Присаживайтесь к нашему костру, - пригласил Гатал.
  Разогнув спины, старейшины подсели к ярко пылавшему в центре поляны костру, над которым обжаривалась на вертеле наполовину объеденная оленья туша, - для них было оставлено место напротив сидевших рядом на одном чепраке Гатала и Палака. По левую руку от Гатала сидели три его сестры, справа от Палака - пятеро его племянников, правее, левее и за спинами теснились ещё десятка полтора скептухов.
  Смакуя между делом сочную оленину, Гатал и Палак принялись обговаривать с гелонами план завтрашнего вторжения в лесной край. Решено было, что степное войско, разделившись на семь тысячных отрядов (в каждом по пять роксоланских и скифских сотен), двинутся с проводниками гелонами каждая своим маршрутом: две тысячи уйдут на северо-восток за Сиргис, ещё две - на северо-запад за речку Склу, остальные три тысячи на некотором удалении друг от друга устремятся прямиком на полночь. Пройдя по-тихому земли союзных гелонов, каждая тысяча разделится ещё на пять отрядов (каждый из роксоланской и скифской сотни) со своими провожатыми, дабы как можно шире охватить территорию живущих за гелонами будинов. Взятую в набеге добычу договорились по выходе из леса разделить поровну между скифами и роксоланами.
  Тут же назначили тысячников и полутысячников. Помимо Палака и Гатала, тысячниками стали старшие сыны Марепсемиса, Скил и Сурнак, и три опытных роксоланских скептуха. Амага поведёт полтысячи роксолан с Палаком. С нею будет сестра Гипсида, а Ирбида отправится с Гаталом - правым соседом Палака (их отряды пойдут на полночь). Командовать скифской полутысячей в своём отряде Палак доверил племяннику Фарзою; Спаргапиф и Марсагет стали полутысячниками в отрядах старших братьев.
  Прежде чем разойтись спать по своим шатрам, Палак, желая сделать приятное Амаге, объявил, что с этой минуты и до выхода из леса отдаёт ей своего Тинкаса, наказав силачу беречь царевну пуще собственной головы. Вознаградив будущего мужа благодарной улыбкой и поцелуем, Амага отправилась с сёстрами спать в "девичий" шатёр по соседству с шатром Гатала, а довольный Палак - в свой малый походный шатёр на противоположной стороне поляны.
  Едва забрезжил рассвет, сигнальный барабан поднял табор на ноги. Перекусив остатками вчерашнего ужина (сотники предупредили, чтобы каждый оставил запас мяса и лепёшек на утро), воины споро свернули шатры, взнуздали и навьючили пасшихся всю ночь вокруг табора коней, облачились - впервые - в обшитые металлической чешуёй боевые кафтаны, штаны и башлыки и выстроились на конях широким кольцом по краю испятнанного серыми кругами кострищ бугра. Гатал воткнул в макушку бугра, где только что стоял его шатёр, длинный Ариев меч. Зарезав в дар богу вороного мерина и белую кобылу, Палак и Гатал полили их кровью меч, прося бога войны дать им во вражеской земле удачу и щедрую добычу, поклявшись отдать из неё на этом самом месте по возвращении полагающуюся ему десятину. Слуги втащили пожертвованных Арию коней на сложенное рядом с мечом из берёзовых стволов и веток широкое кострище. Подпалив головнями сложенный внизу кострища хворост, Палак и Гатал спустились с бугра к сидевшим у подножия на снаряженных в защитную сбрую конях царевнам и тысячникам.
  - Тебе, Канит, теперь надо особенно беречься. Тебе ведь неапольская ведьма предрекла смерть от укуса змеи, а в этих лесах ядовитых гадов, что у нас перепёлок, - решил попугать Канита Скиргитис, глядя из-за его плеча на разгоравшийся на бугре жертвенный костёр.
  - Да ладно, братуха, не боись! - продолжил он с улыбкой после паузы. - Всё равно ведь старая карга всё наврала. Вон, Савмаку наобещала любовь царевны и великую славу, а он взял и сгинул.
  Когда пламя взвилось алым цветком и затрепетало на ветру, унося с клубами белого дыма в омытое грозой васильковое утреннее небо густые запахи палёной шерсти и жареного мяса, Палак и Гатал обменялись дружескими объятиями и пожеланиями удачи со всеми тысячниками и друг с другом, и семь конных колонн тронулись, каждая своим путём, к темневшему в туманной дымке лесу, оставив Ариев меч торчащим в темени бугра. Остался на месте и купеческий табор: распродавать остатки товара окрестным гелонам и дожидаться возвращения из будинских лесов с полоном и прочей добычей скифо-роксоланского войска.
  Вскоре зелёная стена сомкнулась за спинами последних всадников, и лишь столб бело-сизого дыма над жертвенным костром Ария, медленно таявший высоко в небе, ещё долго указывал им, словно унесенным в бескрайнее море морякам, где находится спасительный берег. Но воины степей, следуя за проводниками и командирами по малозаметным извилистым лесным тропам, уходили всё дальше и дальше в неохватное зелёное море.
  Вскоре выяснилось, что лес не такой уж непролазно густой, каким казался с края степи. Деревья то и дело расступались, образуя поросшие высокой травой и папоротниками полянки, всё чаще попадались большие и малые прогалины, черневшие свежевспаханной землёй или только взрыхляемые влекомыми волами и конями деревянными сохами. Если в Скифии пахари отсеялись ещё месяц назад и уже вовсю зеленели молодые всходы, то в этих холодных лесных краях, где лишь недавно истаяли последние снега и сошли из затопленных пойм талые воды, пахота и сев были в самом разгаре. Поднявшееся справа над лесом солнце, прошив золотыми стрелами кроны дерев, рассеяло остатки тумана, и впервые попавшие в лес молодые степняки заметно приободрились и повеселели.
  К концу третьего дня проводники-гелоны привели ведомую Палаком и Амагой колонну к северному краю своей земли. Поужинали всухомятку, не разжигая костров, дабы не вспугнуть не ведающих о подступившей с юга грозе будинов: пусть в эту ночь спят крепко!
  В полночь (время определяли по положению в небе Большого Ковша) Палак без шума поднял своё войско, и пять двухсотенных отрядов, словно пять разжавшихся пальцев, без огней и почти без звука, ушли, каждый с одним-двумя десятками проводников-гелонов, на вражескую территорию.
  Теперь, когда они оказались - да ещё столь малой горсткой! - в чужом враждебном лесу, едва освещённом мерцавшими в чёрной листве крошечными светлячками звёзд, отступившие было страхи охватили Канита с новой силой. То ему казалось, что в следующее мгновенье из темноты в них полетят невидимые стрелы и копья, то в черневшей над головой ветвистой кроне мерещились жёлтые глаза готовившейся броситься на него сверху пантеры, то, что к нему тянется сбоку мощная рука ужасного лесного чудища - защитника здешних лесных людей - и вот-вот схватит его за шею и утащит во тьму, то он боялся, что его конь незаметно свернёт не туда (справа рядом с ним ехал Ишпакай - больше двух всадников на узкой лесной тропе не помещалось), и он останется один в дремучем, враждебном лесу... А вдруг их провожатые гелоны тайно сговорились с будинами и приведут их прямо в засаду или заведут в какое-нибудь гиблое болото и незаметно убегут, а утром их перестреляют, как гусей, из-за кустов и дерев?..
  Ехавшего с братом за Канитом и Ишпакаем Скиргитиса обуревали совсем иные страхи. До минувшего вечера он и Рогинда почти всё время держались вместе, едучи бок о бок невдалеке за Палаком, Фарзоем и царевнами, благодаря чему уже и Амага с Гипсидой, приглядевшись к заарканенному подружкой скифскому молодцу, нашли её выбор удачным, и сам Палак заприметил ловкого сына одного из напитских скептухов, сказав Амаге и ужинавшим с ними приближённым, что если парень и в бою окажется столь же удал, то он охотно возьмёт его к себе в сайи. Слова царя тут же достигли ушей Скиргитиса, наполнив его грудь и кишки радостным теплом. И вот влюблённым пришлось разлучиться: Рогинда отправилась с Палаком и царевнами, а Скиргитис с напитами последовал за Фарзоем. Конечно, в окружении отборных скифских и роксоланских сайев она там будет в безопасности, но удастся ли ей кого-нибудь убить? А впрочем, надеялся он, сайи не оставят царевну Гипсиду и её подруг без вожделенного клочка вражеских волос (охотнее всего у убитых врагов срезали часть подбородка с бородой или верхнюю губу с усами, дабы показать, что сражён был матёрый муж, а не баба или дитя). О том, что сам он может погибнуть в этих лесах, Скиргитис не думал; он твёрдо верил в упрятанные на груди под стальной чешуёй обереги: вырезанную из клыка собственноручно убитого несколько лет назад матёрого секача фигурку вепря, заговорённую отгонять от его владельца смерть самим Веретрагном, главным царским колдуном, и подаренную матерью золотую фигурку крылатой богини, призванную приманивать к нему удачу.
  Наконец, небо в прорехах чёрных древесных крон стало помалу светлеть, возвещая близящийся рассвет. Колонна встала, и от головы к хвосту побежал тихий шепоток: "Пришли... Впереди селище будинов".
  Разъехавшись вправо и влево, скифы и роксоланы тихо окружили мирно спавшее на краю леса, возле беззвучно струящейся в поросших осокой, камышами и вербами низких берегах неширокой речки, беззащитное селище из трёх десятков накрытых бурыми дерновыми шапками приземистых полуземлянок. Собаки, учуяв чужаков, подняли многоголосый тревожный лай, услышав который степняки, словно по команде, разом погнали коней с трёх сторон в селение (только с реки оно осталось открыто), стремясь не дать застигнутым врасплох лесовикам изготовиться к защите, а вместе с тем - опередить других, дабы не остаться за спинами более ловких и проворных без желанной добычи.
  Страхи Канита улетучились в мгновенье ока, едва он услышал донесшийся из темноты - совсем близко! - боязливый собачий брех и вместе с товарищами устремил в ту сторону коня, захваченный азартным желанием опередить роксолан. По бокам скакали два опытных воина, Сакдей и Мандас, готовых вмешаться, если сыну вождя будет угрожать реальная опасность. Но заклякшие и онемевшие от ужаса пахари никакого сопротивления ночным налётчикам не оказали.
  Переколов копьями метавшихся на привязи в огороженных хлипкими плетнями дворах собак, парни, попрыгав с коней, дружно вышибали ногами и плечами двери и, прикрывшись щитами, вламывались гурьбой с обнажёнными акинаками и секирами в тёмные утробы вросших в землю хижин. Уложив впотьмах криками и ударами всех, кто был в хижине, на пол, зажигали от рдевших под пеплом в очагах угольков смолистые щепки и уже при свете, радостно скалясь, осматривали доставшуюся им добычу. Взрослым мужам, юношам, подросткам тут же вязали припасенными сыромятными ремешками покорно подставленные руки и выгоняли вместе со стариками и малыми детьми на двор. Оставленных пока в хижинах молодых баб и девок (вплоть до малолеток), с треском разодрав сорочки, ляская с довольными смешками по аппетитным телесам, споро насиловали "в хвост и в гриву".
  В ожидании своей очереди простые воины и слуги, не теряя времени, деловито обшаривали все закутки, кидая в мешки и увязывая в клумаки всё сколь-нибудь ценное: топоры, ножи, серпы, одежду, меховые шапки, шкуры, женские украшения; забирали всё съестное (кроме грибов, которых не употребляли), особенно радовались мёду и лесным орехам; выводили из хлевов скотину - коней запрягали в телеги, куда складывали найденное в хижинах, кули с зерном, туши забитых свиней, овец, коз, обезглавленных кур, уток, гусей.
  Бесполезных стариков и старух молодые степняки, набивая руку, приканчивали тут же во дворах, на глазах у их детей и внуков: одним перерезали горло, другим одним махом перерубали тощую шею, кому-то раскраивали напополам секирой голову, кому-то протыкали акинаком впалую грудь или беззубый рот, старухам, смеха ради, вспарывали животы - у кого на что достанет фантазии. (Разумеется, седые волосы беспомощных стариков для воинских наузов не годились.)
  Царевич Фарзой, Ишпакай, Скиргитис и не отстававший ни на шаг от брата Апафирс были в числе тех, кто проявил особое рвение в насиловании будинок, стремясь перепробовать как можно больше. Их заразительному примеру с охотой поддался и Канит: всё ж таки насилие над жёнами и дочерьми поверженных врагов - одно из самых больших и желанных удовольствий на войне!
  Дав молодёжи полчаса на потеху, Танасак и роксоланский сотник Гургид велели садиться на коней: нужно было спешить к другому селению, находившемуся, по уверениям гелонов, в получасе ходьбы ниже по реке. Чтобы там не поднялась прежде времени тревога, опустошенные хижины и хлевы жечь не стали: хоть солнце ещё не взошло, было уже совсем светло. Полторы сотни нанизанных на арканы полоняников (мужиков и баб по отдельности) привязали к задам телег, следом погнали волов, коров и телят. Детей моложе семи-восьми лет оставили на месте: всё равно до моря они не дойдут, а если некоторые и добредут, то много за них не дадут - грекам нужны крепкие работники. Но и убивать не стали. "Чтоб вашим младшим братьям и сёстрам было за кем сюда прийти", - пояснил, ухмыляясь в длинные вислые усы, сотник Гургид. Многие малыши сами побежали с жалобным плачем за уводимыми отцами и матерями. Те, выворачивая шеи, гнали детей в лес.
  Минут через пять по багряно-золотому солнечному щиту, встававшему над кромкой леса позади тащившегося краем длинной лесной росчисти обоза, поползли кудлатые клубы чёрного дыма.
  - Ат, стервецы! - обругал оставленных в ограбленном селище детей Гургид; старшие из них догадались подпалить несколько хижин или хлевов, подавая соплеменникам сигнал беды. По его подсказке царевич Фарзой приказал оставить по два десятка скифов и роксолан для охраны обоза, а остальные, с посаженными на запасных коней проводниками-гелонами, погнали галопом вперёд.
  Скакавшие в сотне шагов впереди два дозорных десятка едва не столкнулись нос к носу с вымчавшими на дальнюю опушку двумя подростками, гнавшими охлюпкой узнать, что там стряслось у соседей. Завидя степняков, пареньки - они даже оружия никакого не захватили - с перекосившимися от ужаса лицами развернули коней и, молотя голыми пятками конские бока, нырнули обратно в лес. Дозорные, взмахивая плетьми, рванули вдогон.
  Въехав за ними в лес, Фарзой и его спутники скоро увидели будинских разведчиков: один лежал лицом вниз поперёк дороги, уткнувшись головой в шершавый ствол росшего обочь дороги огромного дуба, силясь обнять его мёртвыми руками. На спине его расползлось по светло-серой полотняной рубахе широкое ярко-красное пятно. Второго смерть догнала шагов на десять дальше: вцепившись в траву раскинутыми в стороны руками, он лежал между залитыми дождевой водой колеями; лицо его утопло по уши в луже, красной от вытекавшей из пробитой копьём шеи крови.
  - Срежьте с них кто-нибудь волосы! - крикнул, оглянувшись на ходу через плечо, скакавший с Фарзоем и Танасаком в голове отряда сотник роксолан. - Чтоб парням потом не возвращаться.
  Покосившись на убитых, Канит позавидовал дозорным: хоть юнцы были без оружия, но лазутчики - те же враги. Когда же и ему, наконец, посчастливится встретить своего?
  Атаковать второе селище будинов, открывшееся взору вынырнувших из перелеска степняков на дальнем краю отвоёванного у леса широкого свежевспаханного поля, оказалось ещё интереснее. Самые осторожные лесовики, завидя застилавшие солнце лохматые дымные клубы над соседним селищем, нимало не похожие на тонкие дымные струйки домашних очагов, похватав детей и мелкую живность, спешили уйти в лес, расстилавшийся волнистой зелёной овчиной за западной и южной околицами. Едва на дальнем краю огороженной рекой и лесом пашни показались первые всадники в высоких островерхих шапках, стремголов кинулись в спасительную чащобу и остальные, уже не думая о брошенной в хлевах и во дворах скотине и птице: спасать что-либо, кроме самих себя и схваченных в охапку детей, было поздно. Некоторые (должно быть, из тех, кто побогаче), покидав в только что запряженные одним-двумя конями возы жён, детей, стариков-родителей и самое ценное из пожитков, свирепо полосуя конские спины, гнали во весь дух по косогору к протекавшей в полусотне шагов за северной околицей речке. Рискуя при малейшей ошибке возницы свалиться в реку, четыре телеги благополучно перемахнули на полном скаку по узкому неогороженному бревенчатому мосту на тот берег и скрылись из виду за зелёной стеной густо разросшихся на речных берегах ракит и осокорей.
  Видя, что никто и не думает вступать с ними в бой, новички во главе с Фарзоем, азартно нахлёстывая коней, устремились наперегонки за беглецами, в восторге оглашая округу протяжным боевым кличем. Опытные воины, придержав вслед за сотниками коней, держались чуть сзади, давая молодым в полной мере насладиться восторгом преследования бегущего людского стада и отведать крови первого собственной рукой сражённого врага. (И не важно, что враг этот, выпучив обезумевшие от страха глаза, улепётывает от тебя, не приняв боя: главное, чтобы твоя стрела, копьё или меч окрасились во славу Ария чужеплеменной кровью, сделав тебя полноправным участником воинского братства.)
  Когда, тяжело проскакав по вязкой после недавней грозы пашне, степняки влетели в селище, будинов и след простыл. Коней, посажав им на спины малых детей и стариков, они увели с собой. В хлевах ревели недоенные коровы, кричали голодные свиньи, в огороженных плетнями дворах неприкаянно бродила брошенная в спешке мелкая живность: козы, овцы, куры, крикливые ватаги гусей да, чуя смерть, жалобно скулили оставленные на привязи у распахнутых ворот собаки.
  Сотник напитов Танасак остановил Фарзоя за селением на краю леса. Четверо приставленных сотником Агбалом (сам он был неотлучно при старшем царевиче Скиле) опытных телохранителей тотчас отгородили царевича от леса, прикрыв своими телами и щитами - во вражьей земле нужно быть готовым ко всему! - от шальной будинской стрелы. Вслед за царевичем натянули поводья и его воины, обратив с немой мольбой жаждущие крови взоры на остановившихся рядом с царевичем сотников. Сотники, велев держаться кучно и глядеть в оба, пустили неженатый молодняк поискать будинов, пока те не успели далеко убежать. Провожаемые завистливым взглядом Фарзоя, юные роксоланы, роксоланки (их было в роксоланской сотне почти половина) и напиты, издав радостный клич, погнали коней в лес за лёгкой добычей. Оставшиеся при царевиче старшие воины и гелоны принялись деловито обшаривать будинские подворья.
  Вместе с остальными устремились в лесную чащу и Канит с Ишпакаем, со своими десятками, державшимся, как было велено, кучно за ними. Оба Канитовых охранника, Сакдей и Мандас (ровесники и боевые товарищи его старшего брата Ториксака, пока тот не стал сайем), разумеется, тоже отправились в лес, готовые вмешаться, в случае необходимости, - с ними молодые, включая и Канита с Ишпакаем, чувствовали себя куда уверенней.
  Ехать поначалу было легко и не страшно: деревья вблизи селения стояли не густо, зелени внизу было не много, папоротники и лопухи ещё не поднялись, а кусты орешника и малины только-только выпустили мелкие листочки - пронизанный бившими из-за спин косыми солнечными лучами лес просматривался далеко.
  - Глядите, вон, вон они! - радостно крикнул кто-то позади Канита, первым углядев мелькавшие вдали между тёмными стволами серые и белые пятна сорочек.
  - Гайда за ними! - крикнул Ишпакай, ударив пятками коня. - Только глядите баб не постреляйте!
  Не спуская горящих охотничьим азартом глаз с замеченной добычи, Ишпакай, Канит и их товарищи пустились вскачь между деревьями, спеша опередить скакавших слева и справа роксолан и соплеменников. Скоро они нагнали группу бежавших уже на последнем издыхании, с отчаянием обречённых и смертным ужасом в глазах, баб, девок и ребятишек. Радостно загоготав, Ишпакай схватил за разметавшиеся за спиной длинные светлые косы молоденькую девчонку и спрыгнул с коня. Самые расторопные похватали остальных девок и баб, многие из которых несли на руках малых детей, потому и не успели далеко убежать. Мужиков и парней, годных в жертву Арию, тут не оказалось. Позавидовав хищно впившемуся в девичьи губы Ишпакаю (хорошо ему! может, сколь душа пожелает, тешиться с девками!), Канит поскакал дальше. Самому ему пока что было не до девок: нужно было во что бы то ни стало отыскать умчавших далеко вперёд парней и мужиков и раздобыть вражеских волос на науз. Будины, пережившие не один подобный набег (степняки наведывались в их края каждые пять-семь лет), хорошо знали, что молодым степнякам нужны их головы, поэтому улепётывали, как стадо испуганных оленей, спеша укрыться в непролазных чащобах и болотах, куда конному хода нет, а пешими степняки туда не сунутся.
  Искать и преследовать лесовиков было ещё интереснее, чем оленей или кабанов, и куда безопаснее: они даже не захватили с собой никакого оружия, надеясь только на знание местности и быстроту ног. Скоро спутники Канита высмотрели впереди ещё одну группу беглецов - на сей раз это были мужики. Охваченные охотничьим пылом и желанием поскорее добыть заветный трофей, товарищи Канита, побросав поводья и прижав копья ногами к конским бокам, достали луки и пускали на скаку в спины беглецам стрелу за стрелой.
  - Эй, парни, кончай стрелять! Оставьте кого-нибудь для Канита! - крикнул один из Канитовых опекунов после того, как четверо лесовиков один за другим упали, сражённые меткими стрелами. Стрелки послушно упрятали луки в гориты.
  Тем временем в лесу становилось всё темнее, деревья росли гуще, сплетясь кронами в непроницаемый для солнца зелёный шатёр, всё больше попадалось на пути поваленных стволов, которые приходилось перескакивать или объезжать. Скакать даже лёгкой рысцой становилось всё трудней. Другие отряды охотников давно пропали из виду, рассеявшись кто куда по огромному лесу. Тем не менее Канит, пригнувшись к шее Рыжика (чтоб не получить веткой по лбу), выставив вперёд копьё, неотступно преследовал "своего" беглеца - узкоплечего длинноногого парня с копной ржаных волос (отличный получится науз!), всё ближе подбираясь к мелькавшей среди тёмных стволов расплывчатым серым пятном спине. Канит уже слышал его шумное, хриплое, как у загнанного коня, дыхание: похоже было, будин вот-вот упадёт. И точно: серое пятно впереди вдруг исчезло. Подскакав к тому месту, Канит и его спутники натянули поводья: перед ними лежал узкий глубокий овраг, весь поросший тонкими деревцами и кустами. Колыхавшиеся справа внизу зелёные ветки, точно след лодки на воде, указывали путь продиравшегося по дну оврага беглеца.
  Неужто уйдёт?! Товарищи Канита вскинули луки. В мгновенье ока соскочив с Рыжика, Канит скакнул вниз. Цепляясь левой рукой за росшие на крутом склоне молодые деревца, а в правой сжимая копьё, он съехал на заду в овраг. За ним, ломая ветки, поспешно скатились оба его опекуна и Артух с Месаком. Остальные семеро остались с конями наверху.
  Утопая по щиколотки в устилавших толстым слоем дно оврага прошлогодних листьях, Канит устремился в погоню. За ним, шурша листвой, словно стадо кабанов, поспешали четверо его охранников. Оставшиеся наверху припустили на конях за ними краем оврага.
  Скоро овраг раздался вширь, росшие по склонам деревья и кусты расступились, и Канит опять увидел шагах в пятнадцати ржаную копну волос и облепленную потемневшей от пота рубахой узкую спину будина, и, возликовав, ещё прибавил ходу.
  - Бросай уже! - крикнул сзади Сакдей, когда до будина осталось шагов десять. Канит кинул. Разрезав справа под мышкой рубаху будина, копьё улетело в кусты.
  - На! - Сакдей тотчас сунул в руку Каниту своё копьё, а сам подобрал упавшее.
  Канит опять замахнулся, но овраг вдруг круто завернул влево, и беглец на несколько секунд скрылся из виду. Миновав поворот, напиты увидели шагах в пятнадцати отвесный глиняный склон другого, большего оврага, по дну которого тихо журчал прозрачный ручей.
  Канит, оскалясь (он уже и сам начал задыхаться, не имея привычки к затяжным пробежкам на своих двоих), вскинул над головой копьё: будин был не дальше как в шести-семи шагах, и с такого расстояния уже нельзя было промахнуться! Как вдруг земля под ногами будина разверзлась, и, взмахнув, точно птица, руками, он исчез в образовавшейся дыре. Канит и его спутники встали как вкопанные, недоуменно оглядываясь друг на друга.
  - Волчья яма, - догадался Мандас.
  Выставив перед собой копейные жала, осторожно подошли впятером к краю провала. Будин стоял на дне ямы глубиной с копьё и, запрокинув голову, глядел страдальческими серо-голубыми глазами на лица обступивших яму скифов. Из спины его, чуть выше поясницы, торчало тонкое ярко-красное остриё вкопанного в центр ямы кола, вошедшего снизу в живот. По-видимому, несчастный малый впопыхах забыл об этой западне или вовсе не знал про неё.
  - Добегался, - сплюнул в яму Сакдей.
  - Совсем ещё безусый, - сказал с другой стороны Месак.
  - Зато на голове у него волосы, что надо - гарный выйдет науз, - возразил Мандас. - Давай, Канит, сруби ему голову, чтоб не мучился, и будем отсюда выбираться.
  Зайдя со спины, Канит вскинул копьё и, на миг зажмурившись, резко вонзил жало под левую лопатку. Он не раз всаживал копьё в зверя, спокойно перерубал шеи гусям, уткам, резал горло овцам, козам, телятам (только на коней рука не поднималась!), но человека, да ещё своего ровесника, убивал впервые. Обвалив остатки покрывавшего яму валежника, Канит пошарил окровавленным остриём копья в гнилой листве вокруг обвисшего на колу будина. Убедившись, что там не прячутся змеи (не даром Скиргитис напомнил предсказание неапольской старухи-ведуньи!), вернул копьё Сакдею, вынул из ножен акинак и аккуратно спрыгнул в яму. Оттянув за волосы упавшую на левое плечо голову юнца и отодвинувшись подальше, чтобы не забрызгаться кровью, он двумя ударами по тонкой шее отсёк её от туловища: показать Танасаку, Фарзою и остальным, что убитый им ворог не баба и не дитя. Положив сочащуюся кровью голову на край ямы, Канит ухватился за протянутые Мандасом и Месаком копья, и те легко выдернули его наверх.
  - Ничего, это только первый раз немного муторно, а потом привыкнешь, - похлопал его по плечу, оскалив в ободряющей ухмылке нижний ряд жёлтых кривых зубов, Мандас.
  Наблюдавшие за происходившим внизу с края поросшего вековыми деревьями острого обрывистого мыса между оврагами всадники кинули сверху арканы и вытянули конями Канита со товарищи наверх.
  Оказавшись снова все вместе на конях, все сразу почувствовали себя веселей, на лицах засветились улыбки. Канита, настромившего свой трофей, по примеру четверых товарищей, на копьё, каждый норовил похлопать по плечу, пожать руку, поздравить с первым убитым ворогом:
  - Лиха беда начало!
  - Даст бог, не последний!
  - Теперь можно и на бабочек поохотиться! Ха-ха-ха!
  - А признайся, Канит, ты таки здорово перетрухнул, когда твой "поводырь" вдруг провалился под землю! Хе-хе-хе! - спросил со смешком Месак. - Ведь пробеги он сбоку, и ты сам бы оказался на колу в той яме! А мы вслед за тобою! Хе-хе-хе!
  - Хорошо, что малый с перепугу забыл о той яме!
  - Арий спас!
  - Ну, теперь-то нашему Каниту в этом походе бояться нечего: сам Арий его защищает!
  Слушая болтовню радующихся за него товарищей, Канит лишь молча улыбался, как видно, ещё не опомнившись от только что пережитого испытания. О том, что погнавшись за лёгкой добычей, он сам оказался на волосок от смерти, если б не Месак, он бы даже и не подумал.
  Выстроившись гуськом за взявшимся вывести их из лесной глухомани Сакдеем, правившим так, чтобы прошивавшие то тут, то там тёмно-ветвистую толщу дерев солнечные стрелы били ему в правый глаз, напиты, где шагом, где рысцой, тронулись в обратный путь.
  
  Когда отряд Фарзоя наперегонки устремился по вспаханному полю к будинскому селению, десятка три скифов и роксолан - среди них и Скиргитис с Апафирсом и его десятком - отвернули вправо к мосту, решив догнать тех поселян, что умчались на телегах за реку. Вылетев за мостом между старыми раскидистыми осокорями на заречный луг, они увидели, что телеги с беглецами успели умчать на добрых две сотни шагов уходившей краем луга на закат дорогой. Оглядываясь со страхом назад, возницы неистово работали кнутами. Но куда там телегам умчать от верховых! Погоня стремительно настигала. Спеша опередить конкурентов, "молодые" - их среди пустившихся в погоню было большинство, - побросав поводья схватились за луки: надувшиеся серыми пузырями рубахи и зипуны стоявших в полный рост возниц представляли собой отменную мишень.
  - Глядите, "кобылок" не зацепите! - весело крикнул им в спину чуть попридержавший мышастого Скиргитис.
  Скоро два задних возницы, сбитые меткими стрелками, свалились с передка под тележные колёса, а перепуганные кони продолжали тащить вскачь возы с визжащими бабами и детьми, пока не были остановлены подоспевшими всадниками.
  Мельком скользнув шалым взглядом по вопящим от ужаса бабам и детям, на глазах у которых степняки отсекали головы их мужьям, отцам и сыновьям, Скиргитис вихрем пронёсся мимо, уверив себя наудачу, что самые красивые девки должны быть в передней телеге.
  Убедившись, что в телегах не ускакать, двое передних возниц, откинувшись всем телом назад, остановили ошалело летевших коней и вместе с бабами и ребятишками кинулись в заросли ивняка. Лишь белый, как лунь, старик да две ветхие старухи встретили налетевшую вихрем смерть, сидя безучастно в телегах.
  Оставив двоих около телег, полтора десятка степняков устремились прямо на конях в приречные заросли за беглецами. Раздвигая копьями зелёные гривы верб и шелестящие сухими прошлогодними стеблями заросли камыша в прибрежной воде, обнаружили несколько затаившихся там малышей. Помня утренние слова роксоланского сотника, малышню не тронули. Все, кто постарше, успели перебраться через реку (чистой воды между поросшими осокой и камышом берегами было всего-то на два копья) и скрылись в росшем на той стороне лесу. Но далеко за эти полминуты они убежать не могли.
  Скиргитис, не теряя времени, погнал мышастого в воду, за ним устремился Апафирс, справа и слева с шумом вспенили неподвижную тёмно-прозрачную воду ещё семь-восемь напитов и роксолан. Когда кони погрузились по грудь, всадники привычно встали ногами на конские спины и переехали середину реки, даже не намочив подошвы скификов. С шумом и треском проломив конскими грудьми коричнево-серую тростниковую стену, въехали в лес. Едва глаза привыкли к полутьме, тотчас углядели мелькавшие среди подлеска между тёмными стволами серые рубахи и сарафаны и молча ринулись наперегонки вдогон.
  Подскакав ближе, Скиргитис, радостно оскалясь в предчувствии славной потехи, выбрал среди разбегавшихся во все стороны по лесу девок и баб молодку с метавшейся за плечами гривой длинных белёсых волос и аппетитно колыхавшимся под налипшей на тело мокрой сорочкой круглым мускулистым крупом. Апафирс, Оходиак и Сеаваг, не отставая, ломили следом, остальные устремились за другой добычей. Несясь по лесу, что та олениха, будинка пару раз с отчаянием оглянулась на настигавших преследователей, и Скиргитис радостно убедился, что не ошибся с выбором: спереди она была столь же хороша, что и сзади. Несколько минут Скиргитис рысил по пятам за нею, давая ей убежать подальше в лес, с плотоядной улыбкой любуясь мелькавшими на бегу точёными икрами, гладкими ляжками и широким, так и просившимся на вертел задом. Нагнав, поехал сбоку, наслаждаясь выражением ужаса и обречённости в тёмных оленьих глазах будинки, прижимавшей к упруго колыхавшимися под мокрой полупрозрачной сорочкой налитым грудям завёрнутого в наполовину размотавшуюся пелёнку младеня, радостно таращившегося на Скиргитиса круглыми синими глазками. "Как у Зобены", - подумалось Скиргитису.
  Наконец, когда она, уже едва держась на ногах, сбежала в неглубокий пологий овраг, и крики других беглецов и охотников перестали быть слышны, Скиргитис перегородил ей конём дорогу. Пружинисто спрыгнув на устилавшую толстым слоем ложе оврага коричневую хвою и листву, воткнул в землю копьё и, улыбаясь, словно играющий с пойманной мышкой кот, принялся ласково оглаживать пылавшие жарким румянцем девичьи щёки, давая ей время отдышаться. Устремив алчный взгляд на бурно вздымающиеся полукружья грудей, Скиргитис попытался вырвать из её рук ребёнка, тотчас зашедшегося от его грубых рывков отчаянным криком. Но молодая мать только крепче и отчаянней прижала к себе дитя, заголосив с мольбою в налившихся слезами глазах что-то на своём непонятном скифам языке. Всё так же сладко улыбаясь, Скиргитис с силой хлестнул её ладонью по только что оглаженной щеке.
  - Отпусти, а то хуже будет! - приказал он.
  По щекам будинки рясным дождём полились слёзы. Неизвестно, понимала ли она скифскую речь, или поняла лишь угрожающий, не терпящий дальнейшего противления тон, но хватка её ослабла. Скиргитис выхватил у неё дитя, оставив в руках длинную льняную пелёнку, и передал спешившемуся за спиной будинки Апафирсу.
  - Что мне с ним делать? - спросил тот, брезгливо глядя на заходящегося плачем в его вытянутых руках пухлого сосунка.
  - Нянчить! - скривил в ухмылке рот Скиргитис, расстёгивая стягивающую ворот девичьей сорочки костяную застёжку. Сеаваг с Оходиаком, следившие наверху, чтоб никто не подкрался врасплох к оврагу, радостно заржали.
  - Положи его куда-нибудь и спускай штаны, - подсказал Скиргитис, сорвав с молодки сорочку. Приподняв на ладонях тяжёлые продолговатые сиськи, он приник хищно ухмыляющимися губами к её облитым горько-солёной влагой устам и стиснул пальцы, брызнув молоком на змеиную чешую кафтана. Тем временем Апафирс, выпростав из штанов свой взметнувшийся бивень, торопливо всадил его в роскошный розовый зад будинки.
  Натешившись всласть, они поменялись местами с Сиавагом и Оходиаком.
  - Ну что, хороша кобылка? - спросил с довольной ухмылкой Скиргитис, глядя вместе с Апафирсом с края оврага, как слуги безжалостно охаживают будинскую "кобылицу" в хвост и в гриву своими кожаными дубинами.
  - Хороша.
  - То-то! Жаль, что мы не можем оставить её себе.
  - Почему?
  - Потому что договорились всю добычу делить пополам с роксоланами. И неизвестно, кому наша красотка достанется при делёжке - нам или им...
  - Ну что, поедем? - вопросительно глянул на старшего брата Апафирс после того как Оходиак с Сеавагом облили зад и лицо будинки "сметаной". Но у Скиргитиса от созерцания усердной работы слуг вновь разыгрался аппетит.
  - Что, боишься, что там уедут без нас? - ухмыльнулся Скиргитис. - Не боись, малой, нагоним!
  Съехав опять в овраг, он мягко спрыгнул позади будинки, ползшей на четвереньках к исходившему жалобным криком на колючей хвое под сосной малышу. Схватив за косу, рывком поднял её на ноги и прижал животом к тёплому боку мышастого. Вытащив из штанов поднятый в атакующую стойку рог, зарычав от наслаждения, с силой всадил его в шелковисто-упругий бабий зад и, захватив в руки сочные сиськи, принялся выдаивать из них остатки молока на покрывавшую спину мышастого оленью шкуру.
  Подобрав валявшиеся на земле женскую рубаху и детскую пелёнку, Сеаваг и Оходиак засунули их под кафтаны, запрыгнули на коней и выехали из оврага к Апафирсу. Минут десять молча с завистью глядели втроём на орудовавшего внизу Скиргитиса, терпеливо дожидаясь, пока он натешится. Наконец тот поставил полонянку на колени и, всадив раза три-четыре ей в глотку, с довольным урчанием наполнил её рот горячим мужским молоком.
  Упрятав обмякший конец в штаны, Скиргитис намотал косы полонянки на левую руку и запрыгнул на мышастого. Подхватив в правую руку воткнутое в землю копьё, тронул шагом к ждавшим на выезде из оврага товарищам. Поняв, что её дитя хотят оставить в лесу умирать, будинка с диким воплем рванулась к пищавшему между корнями, из последних сил зовя мать, сыну. Резкий рывок за косы свалил её с ног. Держа за густые длинные волосы, Скиргитис поволок её из оврага, оставляя в прелой листве взрыхлённую босыми пятками борозду. Наверху ей удалось, извернувшись, подняться на ноги. Обхватив обеими руками ногу Скиргитиса, будинка, устремив на него залитое слезами лицо, умоляла на своём языке вернуть ей дитя, подкрепляя свои мольбы жаркими поцелуями в обшитую стальной лузгой штанину.
  - Шагай, шагай! - ухмыляясь, тянул её за конём Скиргитис. - Твой сосунок нам без надобности: я тебе других наделаю! Ха-ха-ха!
  Поняв, что ждать от степняков милости не приходится, молодая мать от отчаяния завыла волчицей. Через минуту Скиргитису надоело слушать её вопли. Передав брату копьё, он принялся охаживать её наотмашь плетью, требуя заткнуться, но и это не помогло: будинка продолжала реветь белугой на весь лес.
  - Вот же дура упрямая! - выругался в сердцах Скиргитис, останавливая коня.
  - Да пусть бы несла своего щенка: жалко нам, что ли? - попросил Апафирс.
  - Ты считаешь?.. Ну, хорошо. Сеаваг! - глянул Скиргитис на ехавшего замыкающим слугу. - Сгоняй-ка, привези её щенка. На копье, понял?
  Глянув в глаза Скиргитису, Сеаваг молча кивнул и, развернув на месте коня, помчал назад к оврагу. Вернувшись через полминуты, он с кривой ухмылкой протянул будинке настромленное на копьё дитя. Глядя округлившимися в немом ужасе глазами на шевелящего, словно жук на игле, на конце копья ручками-ножками сына, будинка осторожно сняла его с пробившего животик острия и крепко притиснула сочащееся тёплой кровью тельце к груди.
  Скиргитис тронул коня, держа по солнцу направление на север, где протекала река. Удерживаемая за волосы будинка молча шла около его ноги, не сводя лучащихся нежностью очей с личика младенца, с немым укором глядевшего на мать вылезшими из орбит круглыми голубыми глазами. Крупные алмазные капли, срываясь с опущенного низко подбородка, падали на холодеющее тельце.
  Выехав через пару минут к реке, Скиргитис и его спутники с облегчением разглядели между деревьями на той стороне воинов Апафирсова десятка. Сгрудившись с захваченными в лесу полонянками около телеги, те встревожено дожидались запропастившихся где-то сынов Октамасада. Роксолан же со второй телегой давно и след простыл.
  - Ну всё, попрощалась и будет! - Схватив бездыханного младенца за ножку, Скиргитис легко вырвал его из ослабевших материнских рук и, раскрутив над головой, зашвырнул подальше вниз по реке. Будинка даже не дёрнулась, осознав наконец, что сына у неё больше нет, и только проследила глазами вместе со скифами, как бело-розовое тельце, шумно всплеснув о воду, вынырнуло спинкой вверх и медленно поплыло прочь по гладкой, как зеркало, тёмной воде.
  - Так-то лучше... чем подохнуть с голоду или быть сожранным живьём зверями, - пояснил Скиргитис брату и телохранителям и, накрутив волосы будинки на кулак до самой головы, чтоб не утопилась с горя, погнал мышастого на тот берег.
  
  Глядя с зелёного травяного бугорка на околице разграбляемого селища на поднявшееся в дыму над дальним лесом солнце и гонимый четырьмя десятками всадников краем поля обоз и полон, Танасак и Гургид (кони под ними, вытянув книзу короткогривые шеи, жадно общипывали траву возле ног) заспорили, скакать ли немедля дальше, в надежде застигнуть врасплох ещё одно селище (как хотел роксолан), или подкормить коней и людей здесь, как советовал Танасак, полагавший, что будины уже наверняка прознали о нашествии, и в следующем селении они ничего и никого не найдут. Слушавший их спор царевич Фарзой, хотя после бессонной ночи чувствовал голод и усталость, склонялся поддержать Гургида - ведь надо же где-то добыть волосы на науз! - когда взметнувшийся в ясное небо на закатной стороне, где промышляли отряды Палака и Амаги, столб густого чёрного дыма доказал правоту Танасака. Стоявший неподалёку старшина гелонов пояснил, что дым поднимается над расположенным ниже по реке племенным городищем: вождь подаёт соплеменникам сигнал беды и скликает их под защиту валов и стен. До городка отсюда полдня ходу, до ближайшего селения тоже немало, так что спешить теперь ни к чему. Фарзой распорядился зажигать костры и готовить еду.
  Тем часом из леса там и тут стали выезжать группками молодые охотники с пойманной в лесу добычей. Фарзой с деланным равнодушием скользил взглядом по заплаканным лицам и голым телам с трудом бредущих после многократного использования девок и баб, машинально прикидывая, есть ли среди них такие, которых стоило бы отведать и ему. Но засевшая острой занозой в голове неотвязная мысль: как же всё-таки раздобыть вожделенный клочок вражеских волос, крепко отвлекала внимание от бабьих прелестей.
  Вскоре на разлившиеся по округе запахи жареного и варёного мяса начали выезжать с искрящимися радостью глазами те охотники, кому посчастливилось догнать в лесу куда более ценную, чем бабы, добычу. Проезжая нарочито медленным шагом мимо царевича и сотников, они с гордостью демонстрировали настромленные на облитые до пальцев кровавыми потёками копья густоволосые и плешивые, бородатые и только начавшие обрастать первым юношеским пушком на губах и подбородках головы лесовиков. В толпе сидевших тесной кучей на огородных грядках на восточной околице селища баб, узнававших головы своих мужей и отцов, братьев и сыновей, поднялся многоголосый жалобный вой, ещё больше развеселивший степняков. Срезав с подбородка, верхней губы или лба изрядный шмат кожи с волосами на науз, скифы и роксоланы нанизывали привезенные головы на колья ближайшего к бабам плетня: пусть полюбуются напоследок!
  Танасак, по-прежнему недвижимо сидевший на коне рядом с царевичем и сотником роксолан всё на том же пригорке, начал помалу тревожиться за Канита: уже и Ишпакай, и почти все напиты и роксоланы выбрались из леса, а его всё не было. Не видно было и сынов Октамасада, но за них Танасак не беспокоился: уж кто-кто, а Скиргитис нигде не пропадёт! Но вот, шагов на сто в стороне от селения, на опушку выехал десяток всадников, и Танасак облегчённо выдохнул, издалека опознав по доспеху в скакавшем впереди Скилакова сына. Над горевшим на солнце полированной бронзовой чешуёй башлыком Канита реяла на копье небольшая, словно бы детская, светло-русая голова.
  Подъезжал к царевичу и сотникам Канит, глядя в гриву коня. На хмуром лице его не видно было ни радости, ни гордости: он словно бы стыдился добытого трофея, выглядевшего жалким и никчемным рядом с густобородыми, длинноусыми головами, реявшими, точно бунчуки, на копьях четырёх его спутников, и боялся, что Скиргитис, Ишпакай и остальные поднимут его на смех, а царевич и сотники не признают убитого им подростка за полноценного врага. Но сотники глядели на Канита со товарищи вполне одобрительно, а взгляд Фарзоя на будущего шурина и добытую им голову был немного печальным: ведь у него самого пока что не было и такой.
  - Поздравляю, парни. Вы теперь воины, - поздравил молодых соплеменников с первым боевым трофеем Танасак.
  Окружившие спешившегося возле утыканного будинскими головами плетня Канита и его спутников приятели напиты во главе с Ишпакаем принялись с радостными смешками и шутливыми подначками обнимать и тормошить удачливых охотников, поздравляя их со вступлением в воинское братство. Лишь теперь у Канита отлегло от сердца, и губы тронула смущённая улыбка.
  Подвязав к уздам коней срезанные с привезенных голов пряди волос, новоиспечённые воины расселись на траве (снимать с привязанных у плетней коней чепраки не стали - лишь ослабили подпруги) вокруг пылавших во дворах и на околицах костров.
  Пиршество было в разгаре, когда по мосту прогрохотал копытами десяток всадников и летевшая за ними намётом телега. Почти все сидевшие вокруг костров обратили встревоженные лица к реке, некоторые даже привстали, готовые кинуться к коням, но тревога оказалась напрасной: десяток припозднившихся к обеду напитов во главе со Скиргитисом и его младшим братом никто не преследовал. Стала понятна и причина, почему они так припозднились: перед Скиргитисом, перегнувшись животом через конскую холку, висела кулём задастая будинка. Её длинные светло-медовые волосы волоклись по земле справа от коня, по белой спине багровели наискосок следы плети. Подскакав к сидевшим на пашне, сбившись, будто напуганные волками овцы, в тесный гурт, полонянкам (тут же с матерями были и дети), Скиргитис скинул её до общей кучи. Свалившись с коня, будинка осталась лежать, будто неживая, уткнувшись лицом в чёрную влажную землю. Вожделенно глядя на её круглый выпуклый зад и исхлёстанную за непокорство или просто ради забавы спину, многие перекусывавшие поблизости позавидовали Скиргитису и его спутникам: пойманная ими будинка была едва ли не самой красивой из всего полона. Ещё три голые девки вывалились из подкатившей на околицу за всадниками телеги. Подняв с земли привезенную Скиргитисом сородичку, они подсели с краю к убитым свалившейся на них бедой односельчанкам.
  Привязывая к воротной жерди мышастого, Скиргитис заметил висевшую под мордой подбиравшего неподалёку рассыпанное под плетнём зерно Канитова Рыжика светлую прядь волос с квадратом закровавленной кожи. Отыскав глазами среди уписывавших за обе щеки обжаренное на вертеле мясо соплеменников Канита, Скиргитис направился к нему. Протянув с широкой приятельской улыбкой руку, он поздравил Канита с "первенцем", вогнав его в пунцовый девичий румянец. Сидевшие вокруг костра молодые напиты благодушно загоготали и потеснились, давая место сынам Октамасада и их слугам. Вырезав из свиной туши для Скиргитиса сочное ребро, Месак принялся радостно пересказывать для новоприбывших, как Канит добыл своего первенца, чудом не угодив сам в волчью яму.
  Набив под завязку утробы, походные торбы и сумы, (сотники предупредили, что следующая кормёжка будет аж вечером), многие тотчас почувствовали голод иного рода. Один за другим парни потянулись к сидевшим, поджав к груди обхваченные руками голые ноги, полонянкам. Понравившихся, ухватив за косы, вытаскивали из общей кучи и отводили шагов на пять, на десять в сторону. Скоро все полонянки оказались разобраны, а к самым аппетитным, как та, что привёз Скиргитис, выстроились целые очереди желающих. Большинство парней, отодрав по-быстрому (чтобы и другие успели), как кому хотелось и нравилось, под конец, с довольными ухмылками привычно напоили полонянок "молчком", но нашлись и такие, кто не пожалел для понравившейся девки куска мяса.
  Завистливо глядя, как парни "кормят" полонянок, Фарзой какое-то время колебался, не присоединиться ли к общей потехе и ему, и лишь необходимость блюсти царскую честь и достоинство вождя удержали его: не хотелось выглядеть в глазах Танасака и Гургида не научившимся держать свои порывы в узде мальчишкой. Затем взгляд его обратился на понуро сидевших в стороне пленников, захваченных спросонья в первом селении и потому не убитых. Нанизанные на несколько арканов, они сидели кучками за задками телег, уронив кудлатые головы на обхваченные связанными руками колени - чтоб не глядеть, как рядом насилуют их жён и дочерей.
  - Нужно бы и пленников покормить? - подойдя к унизанному мёртвыми головами плетню, обратился Фарзой к стоявшему поблизости Танасаку. Согласно кивнув, сотник окликнул нескольких "отстрелявшихся" напитов и приказал собрать оставшееся в казанах мясо и отнести пленникам.
  Отлив накопившуюся в мочевом пузыре и набухшем конце жидкость, Фарзой огладил мускулистый круп, грудь и шею своего пятнистого красавца, затянул подпругу и легко вскинулся на покрывавшую чепрак барсовую шкуру. Севшие одновременно с царевичем на коней сотники хотели скомандовать "по коням", но Фарзой, вскинув навстречу левую ладонь, остановил их:
  - Не к спеху! Пусть парни кончат...
  Объехав с десятком сыто ухмыляющихся за спиною друзей насилуемых на пашне полонянок, царевич остановил коня около пленников и, брезгливо скривив обметенную чёрным пушком губу, стал глядеть, как те, словно голодные псы, хватают на лету связанными руками и торопливо пожирают кидаемое двумя напитами из казана мясо. "Не отпустить ли и этих? - подумал Фарзой. - Развязать и пусть бегут в лес. Вон сколько у меня ещё парней с пустыми уздами!"
  Когда напиты, кончив кормёжку, унесли опустевший казан, Фарзой приказал значительно умножившимся к этому времени за его спиной телохранителям развязать пленников и подозвал старшину сидевших отдельной кучкой у своего костра на краю селища проводников-гелонов. Выслушав царевича, гелон пояснил недоуменно растирающим запястья будинам, что скифский царевич отпускает их, они могут уходить, махнул он в сторону леса.
  Будины не двинулись с места: глядевшие с плетня выпученными глазами головы соседей красноречивее любых слов говорили, для чего их отпускают. Убежать сейчас у них не было ни единого шанса. Может, позже, ночью, случай представится, мелькнула у многих потаённая надежда. Перерезать же их, как скот, безоружных прямо здесь и украсить их волосами конские узды - всё равно, что попытаться обмануть Ария; на это степняки, конечно, не пойдут.
  Поняв, что его тайный умысел разгадан, Фарзой указал согнутой плетью на сидевшего с краю крупноголового мужичину лет сорока пяти, с ниспадающими на глаза раскудланными, бурыми, как у медведя, волосами (ремешков, которыми лесовики прихватывали вокруг головы свои длинные волосы, ни у кого из полоняников, понятное дело, не было) и закрывающей половину широкой богатырской груди пушистой, в тонкой серебряной паутине бородой.
  - Пусть подойдёт.
  Гелон повторил приказание по-будински. Верзила с видимой неохотой поднялся на ноги и, по-медвежьи переваливаясь, приковылял к недовольно всхрапнувшему и оскалившему зубы Фарзоеву коню.
  - Дайте ему кто-нибудь акинак, - обернувшись к товарищам, приказал Фарзой. - Хотя, нет! Топор для него, наверно, привычнее. Дайте ему секиру.
  Один из телохранителей, на ком остановил взгляд Фарзой, вынул висевшую в ременной петле на чепраке у правой ноги обоюдоострую боевую секиру и передал её стоящему сбоку Фарзоева коня гелону. Тот, держа секиру за обух, протянул отполированную ладонью рукоять, с вырезанной на конце клыкастой кабаньей мордой, будину. Стоя с низко опущенной головой и висящими у колен тяжёлыми кулаками, верзила, казалось, не замечал протянутого ему оружия.
  Оглянувшись на недовольно насупившего брови Фарзоя, гелон легонько ткнул будина кабаньим рылом в прикрытую грязно-серой посконной рубахой бочковидную грудь.
  - Возьми... Сын скифского царя дарует тебе милость умереть на своей земле.
  Видя, что будин не думает браться за секиру, Фарзой вытянул из ножен акинак. Глянув на подъехавших в этот момент справа и слева Танасака и Гургида, он обратился к старшине гелонов:
  - Скажи ему, что я буду биться с ним один на один, а если он откажется, то с него сдерут с живого шкуру.
  Выслушав гелона, мужичина затравлено зыркнул сквозь пасма рассыпавшихся по лбу волос на Фарзоя, затем нехотя поднял руку, облапил повыше кабаньей головы рукоять, опустил секиру к ноге и опять уставился исподлобья на Фарзоя.
  - Иди туда! - криво улыбнувшись бескровными губами, царевич указал акинаком в поле за спиной будина.
  Вскинув, словно дровосек, секиру на плечо, мужичина развернулся и, увязая по щиколотки в напитанной дождями жирной земле, пошёл в указанном направлении. Надев на левую руку поданный телохранителем круглый щит со свернувшейся в центре клубком бронзовой пантерой, Фарзой тронул пятками коня. Проехав несколько шагов, он, словно о чём-то вспомнив, развернул коня боком и обвёл строгим нахмуренным взглядом лица своих товарищей, обоих сотников и толпу пеших и конных напитов и роксолан, сбежавшихся поглядеть на поединок.
  - Никому не влезать! - громко предупредил он и вновь тронул коня за будином.
  Отойдя шагов на двадцать от глядевших на него во все глаза с земли сородичей, здоровань повернулся к ехавшему за ним медленным шагом юному степняку. Не доехав три-четыре шага, Фарзой отвернул вправо и пустил коня тем же спокойным шагом по кругу, левым боком и щитом к противнику. Неотрывно глядя в лицо поворачивавшемуся на месте вслед за ним будинскому "медведю", он выбирал момент для атаки, поскольку понятно было, что сам будин, в надежде хоть на один лишний миг оттянуть неизбежную смерть, на него не кинется. Будин же, сторожко следя с секирой на плече за кружившим около него скифским царевичем, с головы до пят упрятанным, точно сказочный змий, в блестящую стальную чешую, думал, как славно было бы забрать с собой на тот свет этого побелевшего от напряжения и страха юнца. Внезапно поднырнув, подрубить ногу коню и, не дав опомниться, рубануть упавшего сверху по шее. Но он тут же отверг эту сладкую мысль: мстя за сына своего царя, степняки предадут мучительной смерти его самого (хотя его-то, с секирой, они живым ещё хрен возьмут!) и всех других пленников, баб и детей. Значит, выбора у него нет - надо просто дать себя убить.
  Фарзой раз за разом сужал круги, подъезжая всё ближе. На третьем круге он уже был на расстоянии удара, и будин не выдержал. Взревев по-медвежьи, он вскинул секиру двумя руками над головой, приготовясь обрушить её с размаху на всадника или, если тот увернётся, на коня. Прикрыв голову щитом, Фарзой мгновенно склонился всем корпусом влево и вонзил тонкое острое жало акинака в пушистую бороду будина. Пробив позвонки, стальной кончик вышел с другой стороны. Фарзой тотчас выпрямился, выдернув акинак, опустил щит, подобрал в левую руку брошенный на холку повод и подал коня на пару шагов назад. Борода на груди здорованя потемнела, из-под неё, расплываясь красным пятном по рубахе, побежал к животу тёмно-красный ручеёк, кровь потекла и из отверстого в захлебнувшемся крике рта. Несколько секунд будин глядел изумлённо округлившимися глазами в лицо Фарзою. Занесенная над головой секира вывалилась из разжавшихся рук ему за спину, потом и сам он упал перед Фарзоевым конём на колени и, под восторженный рёв двух сотен победно вскинувших копья и акинаки степняков, медленно повалился лицом в землю.
  Друзья Фарзоя, сотники, напиты, роксоланы в едином порыве кинулись к месту боя, обступили царевича и столь мастерски сражённого им здорованя-будина тесным кольцом. Смущённо улыбающийся от сыпавшихся со всех сторон восторженных похвал и поздравлений, Фарзой вернул щит телохранителю и мягко спрыгнул с коня. Склонившись над поверженным противником, он одним ударом по мощной шее отсёк голову будинского "медведя" от тела и, ухватив за волосы, победно вскинул орошающий землю рясным кровавым дождём трофей в вытянутой левой руке под новый восторженный вопль двухсот глоток. Такую голову не в стыд будет показать и Палаку с Амагой! Фарзой привязал её за волосы между двумя широкими рельефными серебряными фалерами, защищавшими и украшавшими грудь его коня.
  Упрятав в отделанные золотой вязью красные ножны тщательно вытертый одним из друзей, пока он возился с головой, о рубаху будина акинак, Фарзой взлетел опять в седло и проехал сквозь расступавшихся, похлопывая с одобрительными улыбками его по штанам и по крупу коня, скифов и роксолан к понуро сидевшим возле телег пленникам, ни один из которых так и не нашёл в себе смелости кинуться в лес, воспользовавшись возникшей среди степняков суматохой. Стерев блуждавшую по губам улыбку, он спросил через старшину гелонов, кто ещё хочет достойно умереть с оружием в руках на родной земле, а не сдохнуть, как пёс, в ошейнике на чужбине. К разочарованию и огорчению его не успевших обзавестись вражескими головами молодых друзей, желающих не нашлось.
  Велев привязать к телегам баб, мужиков Фарзой приказал гнать сзади не связанными - авось кто и надумает по дороге сбежать. Услав, как обычно, вперёд два дозорных десятка, Фарзой с пристроившимися с боков сотниками тронул шагом к мосту.
  - Скиргитис, - обратился вполголоса к ехавшему за Канитом и Ишпакаем брату Апафирс.
  - Ну?
  - Надо бы и мне как-нибудь волос добыть.
  - Жениться надумал?
  - Не-е.
  - Ну так и не бери в голову: в другой раз добудешь.
  - Стыдно перед пацанами: у всех уже есть, а у меня нет.
  - Тогда надо было мужиков в лесу искать, а не за девками гоняться.
  - Так ты ж сам сказал, чтоб от тебя ни на шаг.
  - Ладно, малой, не переживай: поход только начался - твой лесовик от тебя не уйдёт.
  - А на такой, как твоя роксоланка, я б женился, - разлыбился Апафирс, по-доброму завидуя удачливому старшему брату.
  За рекой степняки перешли на рысь, и скоро спины бежавших за обозными телегами пленников запестрели кровавыми рубцами.
  Обратив в дым несколько попавшихся по пути пустых селищ, под вечер отряд Фарзоя неспешно подъехал к окутанному густыми сизыми дымами табору Палака, раскинувшемуся широким колесом на речном лугу, в полутысяче шагов от затаившегося за крутыми обрывами и высокими бревенчатыми стенами городка будинов, у которого, ограбив и спалив беззащитные селища, должны были снова сжаться в единый кулак все пять пальцев Палаковой тысячи.
  Скиргитис поспешил разыскать Рогинду: хотелось скорей узнать, удалось ли ей добыть вражеских волос. Среди копошившихся вокруг костров в центре табора роксоланок он её почему-то не увидел и сразу ощутил в груди тревожный холодок. Знакомая роксоланка, подруга Рогинды, сказала, что Рогинда лежит легкораненая в шатре. На вопрос, как это случилось, Сфина (так звали роксоланку), поглядывая с игривой улыбкой на красивого скифского удальца, охотно рассказала, как погнавшись за бегущими в город будинами, они чуть было не ворвались вместе с ними в крепость. Но защитникам всё же удалось в последний момент закрыть ворота, и те будины, что остались снаружи, спасаясь от роксоланских и скифских копий и мечей, побежали по валу вдоль стены к речному обрыву на другой стороне, где их не могли достать наши стрелы. Но добежать и спастись (их там втянули арканами на стену) сумели немногие. Почти всех прискакавшие ко рву скифы и роксоланы перебили стрелами, как перепуганных оленей. Тем часом защитники города закидали со стены мост перед воротами горшками с горящей смолой, и рубившим секирами ворота роксоланам и скифам пришлось спасаться бегством прямо через огонь или прыгать в ров. Многие спустились в ров за волосами застреленных ими будинов, а товарищи вытаскивали их оттуда арканами. Вот тогда-то Рогинду и подстрелили. Подруги уже выволокли её конём из рва, когда пущенная со стены стрела клюнула её в спину возле правой подмышки. Подсадив Рогинду на её кобылу, подруги отвезли её к ручью. Лекарка Амаги вынула стрелу, прижгла рану, смазала её целебной мазью, обкурила дымом, заговорила от злых духов и перевязала.
  - Так что теперь наша Рогинда не может шевельнуть правой рукой, зато глянь какая роскошная борода выросла у её кобылы, ха-ха-ха! - кивнула Сфина с громким смешком на пасшуюся на длинном чумбуре между шатрами красно-бурую кобылу Рогинды. - Постой тут, я сейчас узнаю, можно ли тебе войти.
  Пригнувшись, роксоланка шмыгнула за висевшую на входе в шатёр царевны Гипсиды дымчато-серую волчью шкуру.
  - Приехал? Подними мне повыше голову... Скажи, пусть войдёт, - расслышал Скиргитис сквозь покрывавшие шатровые рёбра плотные оленьи шкуры негромкий радостный голос Рогинды, привязывая возле "бородатой" Рогиндиной кобылы своего мышастого.
  - Заходи, женишок, - приоткрыв полог, пригласила с широкой ухмылкой Сфина, ставшая так, чтобы протискиваясь мимо неё в шатёр, Скиргитис задел её бедро и массивную тугую грудь, затем, усмехаясь, плотно прикрыла за ним волчью полсть.
  В нос Скиргитису шибанул приторно-сладкий запах черёмухи. Неяркий свет закатного солнца проникал в шатёр через открытое верхнее отверстие. Рогинда лежала ногами к выходу на чепраке под дальней стенкой. Плечи и голова её опирались на прислонённый к боковым жердям прямоугольный щит, прикрытый для мягкости каким-то клумаком. Ноги и живот её были прикрыты тёмно-синим замшевым плащом царевны Гипсиды, отороченным по краям горностаем и подбитым внутри куньим мехом, правая рука примотана через шею к груди. Под мышкой, куда ударила стрела, по льняной повязке расплылось большое ржавое пятно. В левой руке она держала на груди у подбородка обсыпанную белым цветом ветку черёмухи, которой отбивалась от свирепых лесных комаров. Яркие, как маковые лепестки, губы девушки теперь поблекли, а лицо белизной могло поспорить с цветом черёмухи. Оно и не удивительно - из неё, наверное, вытекло немало крови.
  - Садись, - пригласила Рогинда застывшего полусогнутым в центре шатра Скиргитиса, указав глазами на умягчённый тёмно-коричневым бобровым мехом чепрак слева от себя.
  Опустившись возле неё на колени, Скиргитис припал осторожным мягким поцелуем к её притягательно милым обесцвеченным губкам.
  - А я, как видишь, поймала стрелу, - вымученно улыбнувшись, сказала она, когда он выпрямился, отлепившись от её губ.
  Пальцы Скиргитиса ласково оглаживали холодный белый лоб, щёку, скулу любимой.
  - Сфина мне рассказала.
  - Немножко не повезло... Зато теперь у меня есть чем украсить узду.
  - Да, я видел. Отличные волосы для науза.
  - Ну а ты... как повоевал?
  - Да ну!.. Разве это война?.. Так, охота на безрогих оленей... Наш царевич Фарзой еле заставил одного сдавшегося в полон верзилу взять в руки секиру и сразиться с ним один на один.
  - Расскажи! - попросила Рогинда. Посунувшись плечами повыше, она болезненно скривилась. Скиргитис опять припал к её губам.
  - Что, очень больно?
  - Нет, терпимо... Главное, что не в ногу - смогу ехать на коне... Так что там ваш Фарзой?
  Скиргитис рассказал о скоротечном поединке медведеподобного будина со скифским царевичем.
  - Красиво, - улыбнулась Рогинда. - Жалко, я не видела.
  - Может, хоть здесь дойдёт, наконец, до настоящего боя, - сказал с надеждой Скиргитис, - а то мой малой всё ещё без науза.
  - Не-е, - возразила Рогинда. - Город слишком неприступен... Вряд ли Палак и Амага решатся штурмовать.
  - Ну, завтра посмотрим. У меня руки чешутся отомстить за твою рану!
  - Жалко, я не смогу.
  - А тебе и не надо! - возразил Скиргитис. - Главное у тебя уже есть. Теперь я буду воевать за нас двоих. - И он опять прильнул к ней с нежным братским поцелуем.
  - Ты, наверно, иди, - сказала она с улыбкой. - Ты же, наверно, ещё не ужинал.
  - Ах, да! Тебе же самой надо поесть, а я мешаю! - опомнился Скиргитис. Попрощавшись до утра, он ушёл к своим.
  Утром завтракавшие перед шатром в дыму костра подруги Рогинды встретили Скиргитиса без обычных шуток и улыбок: молча, с хмурыми лицами хлебали варево. Ночью Рогинде стало плохо: начался жар, ей стало трудно дышать. Знахарка сказала, что, видимо, стрела была с отравою.
  В шатёр Скиргитиса не пустили: там сейчас были Амага с Гипсидой. Когда царевны вышли (младшая, отвернувшись, утёрла рукавом повисшую на реснице слезу) и сели на коней, Сфина, мрачно уставясь в землю, открыла полог перед Скиргитисом.
  При первом же взгляде на Рогинду Скиргитис понял, что дело худо и девушка, по-видимому, умрёт. Голова её теперь лежала низко, вдавившись затылком в мягкий клумак. Нос и скулы заострились, виски запали, сизые губы растрескались. На лбу блестела испарина, на щеках горел лихорадочный румянец. Дышала она редко и с трудом, через боль. Присев на прежнем месте около неё, Скиргитис почувствовал исходивший от раны сквозь повязку неприятный гнилостный запах (увядшая ветка черёмухи лежала с другой стороны). С подступившим к горлу комом, с трудом удерживая навернувшуюся на глаза влагу, он бережно сжал в ладонях её бессильно лежавшую на животе поверх синего плаща горячую руку.
  - Пришёл... а я вот... умираю... - выдавила она с жалкой улыбкой слабым, утончившимся голосом, скосив на него влажные тёмно-фиолетовые зрачки. - Не нужно было нам... пытаться обмануть богиню.
  - Нет, ты не умрёшь, - с трудом справившись с давившим горло комом, глухо возразил он. - Теперь у тебя есть науз... богиня нас простит. Держись, милая. Ты не должна умереть... Там, в Таване, у меня есть сестра... двоюродная... Мирсина... Такая же красивая, как ты... Прошлой зимой она заболела... много дней лежала в жару без памяти... Все уже думали, что умрёт. А она выжила!.. И сейчас готовится к свадьбе с царевичем Фарзоем... И ты должна выжить! Ведь ты сильная, ты должна перемочь болезнь. Ради нас обоих. Ведь я люблю тебя! Хорошо?
  - Хорошо, - улыбнулась ссохшимися кончиками губ Рогинда, и с уголков её глаз скатились по вискам две слезинки.
  - Ну, мне надо идти... Сегодня будем брать город. Я должен воевать за нас двоих. - Скиргитис поднял руку девушки и прижался губами к ладони. - Я пришлю к тебе нашего скифского лекаря. Может, у него получится лучше, чем у вашей знахарки. Хорошо?
  - Хорошо...
  - Держись, любимая, - сказал он, поднявшись. - Я приду к тебе, как только смогу...
  Вновь собрав воедино свою тысячу, Палак и Амага решили попробовать захватить город, в котором нашли убежище от трёх до пяти тысяч будинов, не считая множества скота, - куш был заманчивый! Но задача была непростая: крепость стояла на речном мысу, в месте слияния двух нешироких, но глубоких и многоводных рек. С трёх сторон её охраняли высокие обрывистые берега, а с напольной - широкий и глубокий ров и высокий, крутосклонный вал. От перекинутого через ров к единственным воротам моста остались лишь обугленные остатки брёвен на дне рва.
  За такими укреплениями защитники города чувствовали себя неуязвимыми. Объехав утром город, Палак, Амага и опытные скептухи решили, что единственный способ - попытаться сжечь деревянные стены.
  Ещё накануне вечером по приказу Палака и Амаги воины изготовили несколько тысяч "огненных" стрел, примотав возле наконечников пропитанные свиным и бараньим жиром тряпки.
  Подкрепившись обильным завтраком (разнообразной еды после грабежа будинских селений у них было в изобилии), густая толпа скифов и роксолан двинулась пешим ходом из огороженного возами табора на берегу текшей с севера меньшей реки к стоящему на горе в двух полётах стрелы городу. Только Палак, Амага с Гипсидой, Фарзой, Камбис, сотня царских охранников да сотники были на конях, у остальных кони ещё с вечера выпасались под крепкой охраной на окрестных лугах. Подойдя к краю рва (убитые вчера будины - мужи с отрезанными бородами, старики, бабы, дети - так и валялись на дне, изъеденные вороньём и собаками, наполовину погрузившись в жёлтую стоячую воду), степняки открыли массированную стрельбу по расположенной напротив стене. Передние, опустившись на колено, зажигали принесенными из табора факелами запальные стрелы и вонзали их снизу доверху в бревенчатую стену, особенно густо осыпая окованные железными полосами ворота и воротную башню. Задние держали под прицелом башенные бойницы и стенные заборола. Будины оказались к этому готовы: принялись лить на стену ковшами воду с заборол, сами оставаясь неуязвимыми. Стрелы перегорали и гасли, не причинив толстым сырым дубовым плахам никакого вреда.
  Скоро стало ясно, что если не полить брёвна чем-то горючим, толку не будет. Ни греческого жидкого масла, ни смолы у них не было, а животного жира не хватит даже на воротную башню. Гвоздей, чтобы наделать лестниц, тоже не было: в набег отправились, как всегда, налегке. Да и терять при штурме зелёный молодняк Палаку не хотелось, тем паче, что скифы и роксоланы и так уже начали нести потери от стрел, которыми защитники крепости, прикрываясь щитами, осыпали их со стены.
  Часа через два Главк указал Палаку и Амаге на запад - оттуда, пожирая голубое полотно неба, наползала дымчато-чёрная грозовая туча. С молчаливого согласия Амаги, Палак велел войску отойти в табор.
  На совете со старшинами гелонов решено было, переждав грозу в шатрах, выбираться обратно в степь, охотясь по пути если не на будинов, то на зубров, лосей, кабанов и медведей, которыми изобиловали здешние леса. Идти дальше на север в земли другого будинского племени не имело смысла: все окрестные племена уже знали о набеге степняков и укрылись от беды в своих неприступных городках. Добрая половина молодых, в том числе младшая сестра Амаги Гипсида, успели украсить узды пучками вражеских волос, а кто не сумел - пусть ждут до другого раза.
  Вопреки обещанию, Скиргитис не пошёл к Рогинде: не хотел понапрасну рвать себе сердце. Несмотря на рассказ о чудесном выздоровлении Мирсины, сам он не верил в чудо и в душе смирился, что красавица роксоланка, с которой он связывал столько надежд, для него потеряна. Видеть, как её отнимает неумолимая смерть, было слишком больно и тяжко, и он остался сидеть в своём шатре.
  Парни перед грозой разобрали по шатрам полонянок. Двоих, вполне пригожих, затащили в шатёр Скиргитиса. Оходиак предложил Скиргитису развлечься:
  - Коли нет вина, баба - лучшее лекарство от горьких дум.
  Скиргитис угрюмо отмотнул головой: нет настроения. Пока парни с Апафирсом, без обычных шлепков по гладким бабьим телесам, смешков и подзуживаний, пыхтели в глубине шатра, он сидел, обхватив колени руками, у открытого входа и мрачно глядел на разгулявшуюся снаружи стихию.
  Сперва по обезлюдевшему табору с воем пронёсся вихрь, гулко зашумев в ближних камышах. Шатры зашатались, рискуя завалиться, но через пару минут ветер стих, и по кожаной обшивке шатров забарабанили первые крупные капли. Ясный день внезапно померк. Громовые раскаты грохотали всё ближе и страшней. Через минуту-другую свинцовые клубы туч заволокли всё небо - так низко, что при желании можно было достать стрелой. Стало темно как глубоким вечером. Дождь хлынул стеной, по шатровым шкурам рясно затарахтел град. Обильные потоки воды, пополам с белым ледяным горохом, потекли между шатрами, грозя перелиться через невысокие пороги. Каждую минуту чёрные тучи прошивали огненные нити, озаряя на краткий миг тьму ослепительным светом, и тут же над головой раздавался оглушительный гром, заставляя и самых отважных содрогаться перед могуществом богов.
  Под стать накрывшей ясный день непогоде были думы Скиргитиса... И почему он такой невезучий!.. То малолеток Канит выхватит у него прямо с "конца" красивую служанку, то вражеская стрела отнимет полюбившуюся невесту!.. А вдруг боги всё же смилостивятся и оставят её жить? Под громовые раскаты Скиргитис мысленно попросил Папая и Аргимпасу пощадить Рогинду, обещая принести взамен её в дар Аргимпасе десять молодых будинок, а Папаю - десять лучших быков из отцовских стад.
  Но чуда, о котором просил Скиргитис, не случилось. Аргимпаса не согласилась на предложенный им обмен: с последними раскатами уходящей грозы душа Рогинды покинула тело. Об этом сообщила разыскавшая Скиргитиса Сфина.
  Белый, как усыпанная градом трава, Скиргитис молча зашагал к шатрам роксолан. За ними, кроша подошвами ледяную крупу, двинулись проститься с умершей брат Апафирс, Канит, Ишпакай с отцом и все знатные напиты. Прорезав скопившуюся в центре табора толпу скифов и роксолан, напиты пробрались к стоявшим у входа в шатёр покойницы около мрачно стиснувшей губы Амаги и роняющей тихие слёзы Гипсиды Палаку и Фарзою.
  Четверо подруг вынесли Рогинду на белой бурке из шатра и понесли между скорбно расступавшихся воинов к восточному краю табора. Сфина повела следом её взнузданную и покрытую чепраком кобылу, с длинной прядью ненужных теперь волос на узде. За кобылой двинулись царевны, Палак, Фарзой, Камбис, Тинкас, друзья царя, подруги царевен, сотники и все остальные. Вынеся из лагеря, Рогинду положили на запряженную парой мокрых тёмно-гнедых коней телегу, на которой уже лежали на присыпанной градом камышовой подстилке трое убитых этим утром роксолан. На соседнем возу лежали ещё шестеро убитых и умерших от полученных вчера ран роксоланских воинов, в числе которых ещё одна девушка.
  Первой подошла проститься Амага.
  - Прощай, сестра! Прощайте, братья! До встречи на Небе, - обратилась она к покойникам с ритуальной прощальной фразой. Наклонясь, поцеловала Рогинду в ещё не охладевший лоб и уступила место Гипсиде. В отличие от младшей сестры, глаза Амаги оставались сухими, лицо было бесстрастно.
  Из скифов один только Скиргитис решился подойти к телеге - последним.
  С той минуты, как подруги вынесли на бурке мёртвую Рогинду, у него не шла из памяти та, прежняя, гроза, когда они с Рогиндой, спрятавшись между конями под старой ракитой, в первый и последний раз любили друг друга под шорох дождя и грозные громовые раскаты... И вот, пять дней спустя, она лежит перед ним на возу неживая... Боги послали им тогда предостережение, она почувствовала это, а он не поверил... С новой грозой пришла расплата...
  Слегка коснувшись губами выбившейся из-под башлыка чёрной пряди на виске, он осторожно засунул под её сложенные на животе маленькие белые руки срезанную с пояса золотую пантеру - свой прощальный подарок. Глухо пробормотав слова прощания, Скиргитис, глядя в землю, поспешно вернулся к своим, довольный, что не опозорил себя под обращёнными на него отовсюду сочувственно-любопытными взглядами (и в первую очередь, конечно, Палака и Амаги) бабьими слезами.
  Обкуривая покойников ароматным дымом, сопровождавшая царевен жрица-знахарка произнесла над ними прощальные заклинания. Вслед за тем товарищи погибших завернули их в бурки и плащи, накрепко стянув в трёх местах тесёмками, и привязали к задкам телег их коней. Своих погибших воинов роксоланы увозили домой, чтобы родные оплакали их и погребли в родной земле со всеми полагающимися обрядами.
  Что до скифов, то им своих убитых везти было слишком далеко. Бальзамировщиков с войском не было, и при начавшейся в степи жаре довезти их в подобающем виде домой было нельзя, поэтому Палак распорядился вырыть для них могилу прямо здесь, на невысоком зелёном бугорке обочь уходящей берегом реки на полночь дороги.
  Через час шатры были свёрнуты, все пожитки увязаны на вьючных коней, и тысячное скифо-роксоланское войско двинулось в обратный путь. Из шести сотен новичков добрая половина радостно везла домой повязанные под конскими мордами волосы убитых лесовиков. Если добавить к этому восемь сотен угоняемых в рабство пленников, гурты скота и десятки возов со всякой нахватанной в ограбленных будинских селищах мелочью, набег можно было считать вполне удавшимся.
  
  ГЛАВА 10
  
  Вернувшись с очередной конной прогулки к Меотиде, Перисад Младший, прыгая в гору через две-три ступени, как буря ворвался в покои басилевса.
  - Отец! Гляди, что я привёз! - крикнул он с порога, потрясая над головой, точно дубинкой, намотанным на красные лакированные палочки пергаментным свитком. - Это продолжение "Боспорской истории". Рассказ о войне сыновей Перисада Первого! Каданак только что закончил и вручил мне первому! И ещё такой же дяде Левкону. Говорит, что очень интересно и поучительно. Я прочитаю?
  - Погоди, погоди, сынок! - остановил его Перисад Старший, охотившийся в ожидании обеда с шутом Гераклом на мух. - Чтение подождёт! Давай сперва пообедаем. Пускай все соберутся: Гиликнид, Аполлоний... Им тоже будет интересно послушать.
  - Ну, ла-адно, - неохотно протянул царевич.
  - Давай-ка, бери свою мухобойку - помогай нам с Гераклом.
  - Не надо мухобойку, - возразил Перисад Младший. - Я их "Боспорской историей"...
  И царевич стал ловко истреблять нагло жужжавших в царских покоях летучих тварей пергаментным свитком.
  Тем временем вереница красивых рабынь в коротких светло-коричневых туниках принесла с поварни под присмотром дворцового епископа Нимфодора и лекаря Эпиона в закрытых серебряных судках горячий обед из десятка мясных и рыбных блюд, а также несколько амфор с разными сортами красного и белого вина и серебряные гидрии с холодной и тёплой водой.
  Помимо заглянувшего, как обычно, по пути с конюшни домой повидаться с братом Левкона, Аполлония и Гиликнида, к царской трапезе были приглашены и оказавшиеся в этот день по делам во дворце наварх Клеон, архистратег Молобар и смотритель казны Деметрий.
  Когда взрослые, насытив желудки, взялись за наполненные Нимфодором каждому по его желанию канфары (Нимфодор сам исполнял при басилевсе обязанности виночерпия, не доверяя эту ответственную миссию никому из рабов), дошла наконец очередь и до пищи для ушей. Подойдя к окну, юный Перисад развернул тщательно оттёртый рабыней от мушиных следов Каданаков свиток и, сведя к переносице крылато изогнутые медно-рыжие брови, звонким мальчишеским речитативом, как читают указы глашатаи и говорят со сцены актёры, начал чтение.
  
  "Как и его отец Левкон и дед Сатир, Перисад имел трёх сыновей: Сатира, Притана и Евмела. Ещё будучи юношами они совершили путешествие в Элладу и, посетив Дельфы, спросили оракула, какая смерть их ожидает, в надежде избежать предсказанного. Сатиру была предсказана смерть от мыши, Притан умрёт в саду, а Евмела погубит подвижный дом. Поэтому Сатир, прежде чем куда-нибудь войти, посылал рабов смотреть, нет ли там мышей и крыс, велел убивать их, забивать камнями и замазывать глиной их норы, а также не допускал к себе никого - ни свободного, ни раба - кто носил бы "мышиное" имя. Притан избегал заходить в сады, леса и даже священные рощи. А Евмел никогда не входил в дом, пока рабы не исследуют, насколько он прочен.
  Почувствовав приближение смерти, Перисад не стал делить власть между сыновьями, как это сделали его дед Сатир и отец Левкон, а передал всё царство целиком старшему сыну Сатиру. Притан не стал этому противиться, довольствуясь должностью главного жреца Аполлона Врача, но младший, Евмел, обладавший большим честолюбием, счёл нарушение сложившейся при прежних басилевсах традиции несправедливым.
  При правлении Перисада вблизи восточных границ Боспора появился новый многочисленный народ - сираки. Прежде этот близкородственный скифам народ обитал в степях между реками Танаис и Ра и звался савроматами, но под натиском надвинувшихся с востока сарматских племён - роксолан и аорсов - был вынужден откочевать на юг, к Вардану.
  Не получив от отца власти над частью Боспора, как он рассчитывал, Евмел задумал отнять у брата азиатский Боспор при помощи сираков. Вскоре он убежал к царю сираков Арифарну, женился на его дочери, и, собрав значительные силы, вторгся на Боспор. Сатир, узнав об этом, двинулся против него. Перейдя через реку Фат в земле фатеев и приблизившись к неприятелям, он окружил свой лагерь телегами, на которых вёз огромное количество провианта, затем выстроил войско и сам по скифскому обычаю встал в центре боевого строя. Войско Сатира состояло из двух тысяч эллинских гоплитов, стольких же наёмников фракийцев, двадцати с лишним тысяч пеших скифских лучников и десяти тысяч конных скифов, присланных к нему скифским царём Агаром - его союзником. У Евмела с Арифарном, которым удалось привлечь на свою сторону аспургиан, дандариев и фатеев, было двадцать тысяч конницы и двадцать две тысячи пехоты.
  Когда началось упорное сражение, Сатир, окружённый отборными воинами, завязал конную стычку со свитой Арифарна, стоявшего против него в центре боевого строя, и после значительных потерь с обеих сторон обратил варварского царя в бегство. Сначала Сатир бросился преследовать Арифарна, убивая всех попадавшихся на пути, но услышав, что Евмел одолевает на правом фланге и обратил в бегство его наёмников, он прекратил преследование и поспешил на правый фланг. Его удар с тыла обратил в бегство Евмела и всё неприятельское войско, так что для всех стало ясно, что и по старшинству, и по храбрости Сатир был достойным наследником отца.
  Спасаясь от преследования, Арифарн и Евмел с уцелевшими в сражении воинами бежали в расположенную поблизости царскую крепость фатеев. Она стояла у реки Фат, которая обтекала её с трёх сторон и вследствие значительной глубины и быстроты течения делала неприступной. Кроме того, она была окружена высокими утёсами и огромным лесом, так что имела всего два труднодоступных прохода, из которых один, ведший к деревянному мосту через реку, был защищён высокими башнями и наружными укреплениями, а другой, с противоположной стороны, проходил через топкое болото и охранялся палисадами.
  Ввиду того, что царская резиденция была так хорошо укреплена, Сатир сперва опустошил неприятельскую страну (фатеи тогда ещё не принадлежали к Боспорскому царству) и предал огню селения, в которых набрал множество пленных и добычи. Затем он сделал попытку вторгнуться через проходы, причём со стороны передовых укреплений и башен принуждён был с потерей многих воинов отступить, но с луговой стороны ему удалось овладеть деревянными укреплениями. Разрушив их, он начал вырубать лес, чтобы проложить гать через болото. Видя, что работы быстро продвигаются, Арифарн послал в лес стрелков, которые стали без труда поражать воинов, рубивших лес, так как вследствие густоты деревьев те не видели стрелков и не могли предохранить себя от стрел.
  Три дня воины Сатира рубили лес, с трудом и опасностями пролагая себе дорогу, на четвёртый они приблизились к крепости, но осыпанные тучей стрел в тесной позиции, понесли огромный урон. Предводитель наёмников Мениск, отличавшийся умом и храбростью, бросился через проход к стене и вместе с товарищами стал атаковать ворота, но был отражён превосходными силами неприятеля. Увидев его в опасности, Сатир с отборными телохранителями поспешил на помощь и был ранен копьём в руку. Почувствовав себя плохо, он был уведен в лагерь и ночью скончался, пробыв царём всего девять месяцев. Так сбылось предсказанное ему оракулом: Сатир умер вследствие ранения в мышцу руки.
  Приняв начальство, Мениск снял осаду и отвёл войско в город Гаргазу, в устье реки Фат, и оттуда по Вардану перевёз тело басилевса в Пантикапей. Притан, устроив великолепные похороны и положив тело брата в отцовскую гробницу, поспешил в Гаргазу, где принял начальство над войском как новый басилевс. Евмел через послов предложил ему разделить отцовскую державу по-братски, но Притан, считая разгромленного Сатиром Евмела для себя неопасным, даже не счёл нужным ему ответить и, оставив в Гаргазе сильный гарнизон, вернулся в Пантикапей.
  Евмел же вновь собрал из сираков и меотов большое войско и, подойдя к Гаргазе, обещаниями склонил оставленных там воинов на свою сторону. После Гаргазы ему открыли ворота и многие другие города в азиатской части Боспора, которую он считал принадлежащей ему по праву. Притан вновь призвал сатавков и переправился с войском в Синдику. Но Евмел одержал над ним победу и, оттеснив к перешейку близ Меотийского озера, вынудил сдаться на милость. Передав ему войско, Притан отказался от царской власти, сказав, что довольствуется прежней должностью главного жреца Аполлона. Но вернувшись в Пантикапей, Притан, жалея об утраченной власти, вскоре стал готовить покушение на младшего брата, но тот вовремя узнал об этом от предателя в рядах заговорщиков. Узнав, что заговор раскрыт, Притан бежал за Пролив. Погоня настигла его в городе Кепы, и там он был умерщвлён. Так пророчество оракула сбылось и в отношении Притана*.
  
  (Примечание: Кепы (греч.) - "сады".)
  
  После смерти старших братьев Евмел, желая упрочить свою власть, приказал умертвить всех друзей Сатира и Притана, а также их жён и детей. Удалось спастись только сыну Сатира Перисаду, очень молодому человеку, который успел бежать верхом на коне к союзнику отца - скифскому царю Агару. Так как граждане выражали негодование по поводу этих убийств, то Евмел, созвав народ на агору, произнёс речь в своё оправдание и восстановил прежний образ правления; кроме того, он пообещал освободить жителей Пантикапея от всех пошлин и податей и говорил ещё о многом другом, приятном для народа. Завоевав благодеяниями расположение граждан, он всё остальное время правил своими подданными согласно законам и скоро возбудил к себе везде немалое восхищение своими достоинствами.
  Он постоянно оказывал услуги византийцам, синопейцам и жителям других эллинских городов на берегах Эвксинского Понта. Так, когда каллатийцы, осаждённые Лисимахом, оказались в бедственном положении вследствие недостатка продовольствия, он принял к себе тысячу человек и не только дал им безопасное убежище, но и наделил каждого участком плодородной земли в местности Псоя. Дабы обезопасить морские пути к своему царству, Евмел вступил в войну с варварскими народами, промышлявшими пиратством у своих берегов: таврами на западе, ахеями, зигами и гениохами на востоке. Для этого он спрятал в трюмах торговых кораблей воинов, и когда варвары нападали на них на своих камарах, надеясь на лёгкую добычу, воины выскакивали на палубу и истребляли их. Так он в короткий срок очистил море от пиратов, за что получил хвалу не только в своём царстве, но и во всей Ойкумене, так как торговцы и моряки повсюду разнесли молву о его великодушии.
  Евмел присоединил немало варварских земель, в том числе земли фатеев и аспургиан, и доставил Боспорскому царству гораздо большую, чем прежде известность. Он задумал покорить вообще все племена, живущие вокруг Понта Эвксинского, и привёл бы свой замысел в исполнение, если бы скоропостижная смерть внезапно не пресекла его жизнь. В возрасте 33 лет он возвращался зимой из Синдики в Пантикапей в кибитке, спеша к какому-то жертвоприношению. Около Парфения лошади вдруг понесли, чего-то испугавшись, а так как возница упустил вожжи, то Евмел, опасаясь, что неуправляемая кибитка свалится с обрыва, спрыгнул с неё, но при этом ножны его меча попали между спицами колеса, он был увлечён движением и тут же испустил дух, процарствовав пять лет и пять месяцев. Так предсказанная дельфийской пифией судьба сбылась и в отношении третьего из сыновей Перисада: подвижным домом, принесшим ему смерть, оказалась царская кибитка"*.
  
  (Примечание: Основой для данного фрагмента послужила ХХ книга "Библиотеки" Диодора Сицилийского, несомненно, использовавшего какой-то боспорский первоисточник. Будем считать, что им была "История Боспора" нашего героя Каданака.)
  
  Закончив чтение, Перисад Младший перемотал пергамент к началу под рукоплескания всех присутствовавших, благодаривших царевича за доставленное удовольствие.
  - Ну, как тебе понравилась история Евмела? - глядя с улыбкой в возбуждённо блестящие глаза племянника, спросил Левкон.
  - Здорово! - воскликнул тот с неподдельным восторгом. - Только как он не догадался, что подвижный дом, это кибитка? И почему он ехал в кибитке, а не верхом?
  - Ну-у, дело ведь было зимой. Было холодно, может, даже мела метель, - попытался найти объяснение Левкон.
  - А может, у него как раз чирей на заднице выскочил, и он не мог ездить верхом, - тотчас предложил свою версию Геракл, и все, кроме Аммония, подпиравшего спиной стену у дверного проёма на половину царевича, засмеялись.
  - Жаль, что Евмел так глупо погиб и не успел завоевать все земли вокруг Эвксина! - воскликнул царевич. - Какая бы у нас сейчас была огромная держава!
  - Да, жалко, - вздохнул Перисад Старший.
  - Опыт Александра Великого нам говорит, что огромную разноплемённую державу легче завоевать, чем сохранить, - возразил Левкон.
  - Какой же урок мы должны извлечь из этой истории? - менторским тоном вопросил Аполлоний и, скользнув взглядом по лицам сотрапезников, сам же ответил: - Полагаю, такой же, что и из всем известной истории царя Эдипа: человек бессилен изменить предначертанную ему богами судьбу. Как ни пытались трое сыновей Перисада Первого избежать предсказанного им конца, рок настиг их одного за другим. В этом и заключается ответ на твой, царевич, вопрос, почему Евмел не догадался, что подвижный дом это кибитка. Очень поучительная история.
  - Да. Жаль только, что у нас пока нет своего Софокла, который написал бы об этом трагедию, - заметил Левкон.
  - Хорошо, что у меня нет братьев, - выпалил вдруг юный Перисад.
  - Почему? - спросил Левкон.
  - Не придётся воевать с ними за царство.
  В триклинии повисло неловкое молчание, прерванное Аммонием, напомнившим, что пора идти на занятия.
  С приходом весны, если день был солнечный и тёплый, царевич после обеда отправлялся вместе с учителем в гости к Элевсине. Заниматься в уютном садике Старого дворца было куда приятнее, чем в надоевших за зиму тесных дворцовых комнатах. Да и Аммонию было в удовольствие провести несколько часов среди благоуханных ароматов и пёстрого многоцветья распустившихся на клумбах цветов. Тем более что сама Герея, в ожидании мужа, от скуки обычно выходила в сад заниматься живописью и заодно слушала беседы детей с учителем. Сопровождаемая несколькими рабынями, она присаживалась на одну из расположенных вокруг центральной клумбы четырёх мраморных скамей, огороженных сзади красиво подстриженными зелёными самшитовыми кустами, а с боков - сидящими на задних лапах мраморными львами, и принималась расписывать вазу или амфору, слушая доносившиеся из увитой виноградом беседки учёные речи. Косясь сквозь листву на прекрасный профиль царственной художницы, Аммоний поневоле давал пояснения несколько громче, чем следовало.
  Решившийся шесть лет назад ради денег на переезд из Александрии Египетской на далёкий Киммерийский Боспор, чтобы стать воспитателем и учителем царского сына (а заодно и царским астрологом), Аммоний, должно быть, чувствовал себя здесь Аристотелем, преподающим в полуварварской стране свет эллинских знаний будущему Александру Великому. Как знать, может и этому юному царевичу суждено в будущем прославить себя и свою страну, как тому Евмелу? К сожалению, узнать с помощью звёзд, какая судьба его ожидает, было затруднительно, поскольку никто не озаботился записать точный день и час его появления на свет, а при составлении гороскопа ошибка даже на один час разительно меняет всю картину!
  В этот раз, однако, с Аристотелем, главным образом по трудам которого Аммоний преподавал царевичу и царевне естественные науки, и пред величием ума и обширностью познаний которого искренне преклонялся, неожиданно случилась досадная неувязка. Как и всякий учитель, Аммоний сперва проверял, насколько ученики усвоили то, что он преподавал им вчера, а затем приступал к освоению нового. Помимо прочего, речь в этот день зашла о растениях. Прогуливаясь по садовым дорожкам, Аммоний рассказывал и показывал, чем растения отличаются от животных и между собою, как они устроены, какие растения полезны человеку, а какие вредны и даже опасны из-за имеющегося у них яда.
  Левкон, вернувшийся после утренней конной прогулки домой вместе с Перисадом Младшим и Аммонием, прохаживался под руку с супругой по садовым дорожкам на некотором удалении за детьми, с удовольствием внимая пояснениям учёного старца. Савмак, тихонько мывший и чистивший в углу у цистерны с водой посуду и кухонную утварь после недавнего обеда, наблюдал исподтишка за хозяином и хозяйкой. Не обращая внимания на занятого своим делом раба, старик-учитель, остановившись с детьми неподалёку от цистерны, стал рассказывать о росших в этой части сада лекарственных растениях. Опустив, как положено рабу, глаза, Савмак с интересом прислушивался к господскому разговору.
  - А почему некоторые растения скрывают в себе яд? - поинтересовался Перисад.
  - Полагаю, так они защищают себя от поедания травоядными животными, - пояснил Аммоний.
  - Тогда почему не все растения ядовиты? - резонно спросил царевич.
  - Но ведь и змеи тоже далеко не все ядовиты, - нашёлся Аммоний. - Если бы все растения были ядовиты, ни звери, ни люди не могли бы существовать. Поэтому мудрые боги устроили так, что одни растения защищают себя ядом, другие - колючими шипами, как розы, третьи - величиной и твёрдостью, как эти пихты, четвёртые - своей многочисленностью и способностью, будучи съеденными, быстро вновь отрастать из корней, как травы, которыми в основном и питаются травоядные животные. Понятно?
  Перисад удовлетворённо кивнул. Элевсина тотчас задала свой вопрос, как ей казалось, более сложный:
  - Учитель! Травоядные растения, чтобы жить, питаются растениями, хищные животные едят травоядных, люди едят и растения и животных. Но у растений нет ртов. За счёт чего же они живут и растут?
  - Это как раз простой вопрос, - отвечал без запинки Аммоний. - Аристотель утверждает, - и в этом с ним нельзя не согласиться, - что растения питают себя при помощи корней. Пищей, вернее, строительным материалом для роста им служит земля, вода же им необходима для того, чтобы переносить в виде соков этот материал от корней по стволу или стеблю к листьям и соцветиям. Ясно?
  - Не всё то, что нам кажется очевидным, является истиной, - послышался неожиданно за спиной Аммония бархатный голос Гереи. Аммоний, Перисад и Элевсина удивлённо оглянулись на стоявшую в трёх шагах позади них, опершись на плечо обнимавшего её за талию супруга, Герею.
  - Например, нам кажется, что Земля плоская, - развила свою мысль Герея, - но ведь, насколько я знаю, теперь уже доказано, что она - сфера, и даже вычислена её невообразимо огромная величина. Разве не так?
  Аммоний молча склонил сияющую огромной "учёной" лысиной голову в знак согласия, всё ещё не понимая, к чему клонит прекрасная супруга Левкона.
  - Что же касается растений, то сразу видно, что великий Аристотель никогда не выращивал цветы в горшках, - позволила себе слегка улыбнуться Герея. - Иначе он бы знал то, что известно любой женщине: сколь бы большое растение там ни выросло, земли в горшке не становится меньше. Чтобы убедиться в этом, достаточно посадить в небольшой горшок с землёй семечко дыни или тыквы. Растение, которое из него вырастет, и особенно его плоды, размерами и весом намного превысят вес земли вместе с горшком. Отсюда следует, что материал для роста растения берут не из земли. Я думаю, в этом Аристотель ошибался.
  Левкон зааплодировал жене:
  - Браво! Мне кажется, доводы нашей милой садовницы весьма убедительны, - с довольной улыбкой обратился он к Аммонию.
  - Гм!.. Чем же они в таком случае, по-твоему, питаются? - озадаченно спросил Аммоний Левкона.
  - Не знаю, - пожал тот плечами. - Может, жена нам скажет?
  - Попробую, - отвечала серьёзно Герея. - Думаю, что из четырёх элементов, из которых состоит Вселенная, для жизни растений, как и для животных и людей, необходимы и важны все четыре. Огонь необходим для тепла и света. Если занести растение в тёмный холодный подвал оно быстро погибнет.
  - За исключением мхов, лишайников и некоторых грибов, - внёс поправку Аммоний. Герея, слегка кивнув в знак согласия, продолжала:
  - Земля, я думаю, нужна растениям только чтобы держаться за неё корнями, чтобы не унесло ветром в реку или море, и впитывать воду. Те, кто бывал в горах, конечно, видели, как сосны висят на скалах, зацепившись корнями за расщелины, где вовсе нет никакой земли, что не мешает им вырастать до огромных размеров.
  - Да, так и есть, - тотчас согласился Левкон.
  - Остаются вода и воздух, - продолжала Герея. - Думаю, меньшую часть материала для роста растения получают из воды, большую же часть берут из воздуха, - заключила она.
  - Интересно. И каким же образом? - спросил Аммоний.
  - Мне кажется, растения, как люди и животные, умеют дышать. Полагаю, что воду они пьют корнями, а воздух впитывают с помощью листьев. Потому что если с растения оборвать все листья, оно погибнет.
  - Почему же тогда они не гибнут зимой? - поинтересовался Перисад.
  - Потому что зимой, когда солнце даёт мало тепла, растения, и то не все, впадают в спячку, подобно многим животным и насекомым, - ответил за жену Левкон.
  - А почему солнце зимой греет слабее, чем летом? - тут же задал новый вопрос неугомонный Перисад.
  - Потому что, как ты наверняка заметил, зимой оно проделывает по небу гораздо более короткий путь, чем летом, и не успевает прогреть как следует воздух, - терпеливо пояснил Левкон.
  - А почему зимой его путь короче, чем летом? - не отставал Перисад.
  - Потому что кони Гелиоса тоже устают таскать на небесную гору его огромную пламенную колесницу и нуждаются в более продолжительном отдыхе, - пришла на выручку мужу Герея. Юный царевич умолк, исчерпав на время запас своих вопросов.
  - Кгм!.. - кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание Аммоний. - Не перестаю удивляться твоей жене, многоуважаемый Левкон. Она не только прекрасна, как Афродита, но и умна, как Афина, что для женщин большая редкость. Должен признаться, что с точки зрения логики, твои рассуждения насчёт растений, госпожа, выглядят безупречными. Я, во всяком случае, не могу отыскать в них изъяна. И всё же, мне кажется, что воздух - слишком невесомое и бесплотное вещество, чтобы растения могли создать из него даже мягкие листья и цветы, не говоря уж о твёрдой древесине...
  - Однако займёмся теперь математикой, - обратился он к своим ученикам (Перисад сразу недовольно скривился) и направился вместе с ними к беседке. Левкон и Герея, нежно прильнув друг к дружке, ушли в дом.
  
  В этот день, поскольку хозяин был дома, у Савмака не было возможности перекинуться хоть парой слов с Гераком наедине. Лишь после ужина, когда они улеглись рядышком в подвале, он взволнованным шёпотом спросил друга о том, что больше всего поразило его из услышанных сегодня в саду разговоров.
  - Слышь, Герак... А это правда, что греки считают, будто Земля не плоская, а огромный шар?
  - Правда.
  - Но ведь это невозможно! Ведь тогда люди и звери на той, нижней, стороне, должны ходить вниз головой!
  - На той стороне нет ни людей, ни зверей. Там сплошной Океан.
  Некоторое время Савмак молчал, пытаясь осмыслить услышанное.
  - Герак, а почему эллины решили, что Земля - шар?
  - Потому что, в отличие от скифов, они плавают по всем морям на кораблях.
  - И они доплывали до Океана, в котором плавает Земля?
  - Некоторые, говорят, доплывали... Но главное, все, кто плавал на кораблях, видели, что когда два корабля плывут навстречу друг другу, то сперва над водой показывается верхушка мачты, потом парус, и лишь затем корпус корабля. А такое возможно, только если поверхность Земли и моря выпукла. Ведь не выныривают же корабли из-под воды! И ещё: если корабль плывёт через море к берегу, то те, кто на корабле, сперва видят вершины самых высоких гор, потом горы пониже и, наконец, расположенные внизу у моря города... А ещё, говорят, если глянуть на море с высокой горы, то видно, что края моря плавно загибаются вниз. Уразумел?
  - Да... А почему же тогда вода не утекает из морей вниз, в Океан, как вода в реках, которые все текут из высоких мест в более низкие?
  - А она и стекает, - возразил Герак. - Просто моря - это те же озёра, только очень большие. Они окружены почти со всех сторон землёй, высокими горами, и для стока в Океан открыты лишь неширокие проливы, наподобие нашего. А вода в морях непрерывно восполняется из множества вливающих в них свои воды больших и малых рек, поэтому количество воды в морях остаётся всё время одинаковым. Если бы моря не утекали в Океан, они бы очень скоро переполнились водой из рек и затопили все низинные берега.
  - А почему не переполняются водой озёра, не имеющие стока в море, хотя в них непрерывно вливаются ручьи и даже большие реки?
  - Думаю, вода утекает из них по подземным рекам, которых под землёй течёт множество, - пояснил Герак. - Иначе откуда бы взялась вода в колодцах?
  - Это верно, - согласился Савмак. - Я сам видел, как наши колдуны с помощью ивовых прутьев находили места, где текут подземные воды и можно вырыть колодец... А откуда берётся вода в надземных реках?
  - Ну, часть воды стекает в реки после дождей...
  - Это так, - перебив приятеля, подтвердил Савмак. - После дождей текущие с Таврских гор реки превращаются в бурные потоки. Но ведь иногда дождей не бывает месяцами, а они всё равно текут и текут.
  - Потому что вода поднимается к истокам рек и ручьёв по подземным жилам из Океана. Потому-то Океан и не переполняется.
  - Как, под землёй вода течёт снизу вверх? - не поверил Савмак.
  - Ну да! - подтвердил Герак. - Как сок течёт от корней деревьев к листьям, или кровь в твоих жилах течёт от сердца к голове.
  - А на чём держится сам Океан, - спросил Савмак после долгого молчания, когда Герак уже начал потихоньку засыпать. - Ведь должно же быть под ним что-то твёрдое, чтоб вода не утекала дальше вниз.
  Герак сладко зевнул.
  - Эллины считают, что ни на чём не держится.
  - Как так?
  - Тебе этого не понять.
  - Почему?
  - Потому что ты - глупый варвар. Понятно?
  - Эй, голубки! Харош ворковать! - послышался сквозь густые всхрапы уснувших рабов недовольный голос закончившего полировать в темноте свою "рукоять" Ардара.
  - Ладно, Сайвах, давай спать, - шепнул в лицо товарищу Герак. - Всё равно, чтобы рассказать обо всём, до чего додумались эллинские мудрецы, целой жизни не хватит...
  
  ГЛАВА 11
  
  На другой день по отъезде Канита с царевичем Фарзоем за головами в доме Скилака начались приготовления к свадьбе. Служанки доставали из сундуков приданое невесты, заготовленное ещё к свадьбе с сыном Госона. Праздничные и повседневные одежды, обувь, платки, шапки, вышитые рушники, подушки, одеяла, покрывала, ковры, меха - всё выносилось во двор, тщательно осматривалось, отряхалось от пыли, проветривалось. Протиралась кухонная утварь и посуда. Особое внимание уделялось украшениям: ожерельям, серьгам, височным и налобным подвескам, перстням, ручным и ножным браслетам. Слуги во главе с Тиреем начищали до блеска рельефные серебряные бляхи парадной сбруи верхового коня невесты и четвероконной, с бронзовыми подвесными колокольцами и бубенцами, упряжи её свадебной кибитки. Вместе с нарядами невесты приводились в порядок и праздничные одежды Зорсины, Матасии, старой и малой Госы, Скилака, Канита, служанок и слуг: никто из родных невесты и домашних слуг не должен уронить себя в грязь перед роднёй жениха, тем паче такого! Где же и явить себя во всей красе, как не на свадьбе?!
  Акаста, обе жены Ариабата, три жены Октамасада, жена Скиргитиса Иктаза, незамужние подружки Мирсины - дочери живущих в крепости скептухов - толклись с утра до вечера на подворье вождя. Всем хотелось окунуться в волнующую атмосферу подготовки к свадьбе: замужним вспомнить счастливое время собственных предсвадебных хлопот, незамужним - помечтать, как всё это будет у них самих.
  Невесту заставили примерить все её одежды и украшения, чтоб предстать перед царственным женихом в наиболее эффектном виде. Мирсина была неотразима во всём: что ни надень - всё было ей к лицу, восторгались и завидовали подруги.
  Помимо Мирсины подружки наперебой восхищались царевичем: какой он писаный красавец - что станом, что лицом! Он и Мирсина просто созданы друг для друга! А если и "жеребец" у него окажется такой же могучий и неутомимый, как у его отца и деда, рассуждали с лукавыми улыбками девушки о самом важном достоинстве жениха, когда поблизости не было старших женщин, вгоняя Мирсину в густую краску.
  - А я, девки, считаю, что такая красавица, как наша Мирсина, самому Палаку была бы в пору, - молвила как-то Иктаза. - Уж будьте уверены - она краше любой роксоланки! Вот бы кому быть нашей царицей!
  - Так, может, ещё и будет, - ответила одна из девушек и, понизив голос, напомнила: - Ведь белый бык предсказал Палаку недолгое царствование. После него царём выберут Марепсемиса, а там и до Фарзоя очередь дойдёт.
  - Так он же не старший!
  - Ну так и что? Палак ведь тоже не старший...
  Но пока что до того, чтобы стать скифской царицей было очень далеко. Мирсина выслушивала похвалы родных и подруг себе и своему новому жениху без улыбки. После неожиданного приезда царевича Фарзоя в Тавану Мирсина окончательно примирилась с мыслью, что сын вождя Госона и брат Савмак остались в прошлом - бесконечно для неё дорогом и прекрасном, но, увы, невозвратном. И раз уж боги не позволили ей умереть, надо жить и думать о живых. Думы её как-то сами собой обратились к новому жениху. В глубине души она согласилась с мнением сестры Госы и подруг, что он красивее прежнего. Но будет ли он любить её так, как любил сын Госона, будет ли так же добр и ласков с ней? Об этом она узнает только после свадьбы. Вот только будет ли свадьба, гложила Мирсину тревога о Каните и царевиче Фарзое, не пуская на лицо улыбку: жестоко обжёгшись один раз, она невольно страшилась повторения.
  Заметив беспокойство в глазах Мирсины, Синта, дабы успокоить любимицу, предложила Зорсине устроить гадание. Поколебавшись (вдруг гадание покажет плохое?), та поддалась уговорам Синты и Матасии и, узнав мнение матушки Госы, согласилась.
  Одним из верных способов узнать судьбу отправившихся в поход или в дальний путь воинов было гадание с помощью коня. Слуги вождя выкатили из-под навеса на середину двора две кибитки и поставили их бок о бок, оставив между ними неширокий проход. Сын Акасты Скил пролез под кибиткой и оставил отпечаток Канитового скифика в проходе между кибитками. Тирей подвёл к проходу позади кибиток выбранного Зорсиной коня. Зорсина завязала рушником коню глаза, а Синта тем часом обратилась с молитвой к матери Апи, прося её поведать о судьбе оставившего след воина.
  Шлёпнув ладонью по крупу, Тирей прогнал коня между кибитками. Десятки женщин, теснившихся по обе стороны прохода (вождь, как обычно, с утра уехал со двора - подальше от царившей там бабьей толкотни), с волнением и тревогой устремили взоры на Канитов отпечаток. Считалось, что если конь не наступит на след, его хозяин вернётся домой живой и здоровый, если копыто заденет след - отделается раной или болезнью, ну а если одно из копыт впечатается точно в след, жди беды - это предвещало хозяину следа верную смерть. После того как конь прошёл между кибитками, женщины выдохнули с облегчением и все разом радостно загомонили: след остался целёхоньким!
  Итак, о Каните можно было не беспокоиться. Но сделать след царевича Фарзоя было нечем, поэтому для прояснения его судьбы Синта использовала подаренную им Мирсине чашу. Сделано это было так.
  Помолившись Апи, Синта начертила копьём на земле посреди двора неширокий круг, рассыпала в нём три пригоршни зерна и поставила в центре золотую чашу царевича, наполненную свежей колодезной водой. Служанки принесли из птичника трёх куриц: белую, чёрную и красную и по команде Синты запустили их с трёх разных сторон в тесно обступленный женщинами круг. Курицы жадно накинулись на зерно. Замерев в тревожном молчании, женщины ждали, какая из них первой напьётся воды. Через несколько минут все радостно загалдели, заулыбались: первой погрузила клюв в чашу белая курица. Это означало, что жених Мирсины вернётся из похода живым и невредимым. Если бы первой испила чёрная курица, это предвещало смерть владельцу чаши, красная (или рябая) - что он будет ранен, но вернётся живым.
  Но как узнать, добудет ли он вражеских волос, состоится ли, и как скоро, его с Мирсиной свадьба? Для этого как нельзя лучше сгодился подаренный царевичем невесте голубоокий перстенёк.
  Мирсина замесила тесто, слепила из него 26 шариков с сырной начинкой, упрятав в один из них царевичев перстенёк. Помолясь матушке Табити, она высыпала шарики в кипящий над очагом котёл. Когда вареники поспели, она, шепча молитву Аргимпасе, принялась вылавливать их длинной деревянной ложкой и выкладывать по очереди на две тарелки - кожаную и деревянную, пока на каждой не оказалось по 13 шариков - по числу лунных месяцев. Чуть дрожащими от волнения пальцами Мирсина принялась разламывать лежащие на кожаной тарелке вареники. Стоящие тесной толпой вокруг очага родственницы, подружки и служанки затаили дыхание: если перстня на кожаной тарелке не окажется - свадьбе не бывать! К счастью, уже из четвёртого разломленного вареника в сырной начинке сверкнул голубым сапфиром заветный перстенёк. Щеки Мирсины заалели ярким румянцем.
  - Ну, девонька, готовься к свадебке! - умильно улыбаясь, объявила Синта. - Не позднее четырёх месяцев быть тебе, горлинка, женою твоего свет-царевича!.. Съешь, ладушка, скорее счастливый вареничек, а остальные раздай незамужним подружкам.
  Итак, все три гадания закончились как нельзя лучше для Мирсины. Томившие её сердце тревоги и опасения на время отступили.
  Радуясь за Мирсину, Зорсина, Синта и все в доме вождя в то же время таили в глубине души грусть. И года не прошло, как они потеряли Савмака, и вот предстояло расстаться с другой любимицей семьи. Конечно, великая честь для них всех и завидная судьба для Мирсины войти в царскую семью, но все в доме Скилака понимали, что с её отъездом отсюда уйдёт часть чего-то дорогого, часть исходившего от её золотых волос, прелестного лица и нежного голоса тепла и света... Но что же тут поделаешь? Такова судьба всех дочерей! Рано или поздно им приходит час покинуть отчий дом и стать радостью и светом в доме мужа...
  После отъезда Канита Мирсина повадилась спать в его комнате, в одной постели с Зобеной, перенимая у неё опыт обращения с младенцем. Расспрашивать мать или Синту, как у неё будет с мужем, и что ей нужно будет делать, чтобы муж был ею доволен, ей было стыдно. Иное дело Зобена, ставшая для Мирсины за эти немногие месяцы, как любимая старшая сестра. Конечно, Мирсина много раз видела, как происходит случка у лошадей (к Савмакову Ворону постоянно приводили кобыл), собак, коз, свиней. Но как это делается между людьми?
  Дождавшись, когда Зобена осторожно уложила уснувшего сына в зыбку и, дунув на стоящую на сундуке в изголовье плошку, вытянулась на спине с краю ложа, лежавшая под стенкой Мирсина тотчас придвинулась, прильнув щекой к её плечу. Ласково поглаживая ладошкой поверх сорочки её заметно округлившийся живот, Мирсина (темнота скрыла охвативший её лицо, шею и уши пожар) шёпотом попросила рассказать, как у неё было в первый раз с её мужем.
  - Боишься? - улыбнулась невидимо Зобена. - Не бойся. Если ты сохранила свою раковину нетронутой, страшиться нечего...
  Выпростав руку, Зобена обняла Мирсину за плечи.
  - Какая ты горячая! Хоть лепёшки на тебе пеки, - тихо засмеялась Зобена, нежно оглаживая девушку. - Это хорошо: парни любят горячих.
  - Какие у тебя груди замечательные, - сказала с завистью Мирсина, трясь губами и носом о мягкие Зобенины бурдюки.
  - Твои чаши тоже хороши, - заверила Зобена, нежно сжав в ладонях упругие полушария девичьих грудей. - Вот родишь младеня, они набухнут молоком и станут такие, что просто глаз не оторвать.
  - Так как у тебя было в первую ночь? Тебе тоже было страшно? - продолжила допытываться Мирсина.
  - А как же! - улыбнулась Зобена. - Думаю, всем девчонкам поначалу страшновато... пока не распробуют, хе-хе!.. Знаешь, чего я больше всего тогда боялась?
  - Чего?
  - Что мне не понравится.
  - И что? Понравилось?
  - Ну, слушай... Закроют тебя с ним в спальне. Он снимет с тебя одну за другой все твои одёжки и скажет: "А подай-ка, жена, сюда мою плеть!" Ты снимешь со стены плеть, подашь ему и скажешь: "Я твоя, владей мною". Он трижды хлестнёт тебя по крупу и скажет: "Слушайся и повинуйся, жена, своему мужу и тогда эти удары будут для тебя первыми и последними".
  - Больно будет бить? - спросила с опаской Мирсина.
  - По-всякому бывает. Некоторые мужья, я слыхала, стегают всерьёз, до крови, чтоб жена сразу поняла, кто в доме хозяин... Мой Иргиз меня едва коснулся.
  - Мой Фарзой меня бы тоже бить не стал! - вырвалось у Мирсины. - Тот, первый.
  - Я уверена, что и царевич человек добрый и по-настоящему бить не станет. По глазам было видно, как он тебя любит, - заверила Зобена. - Просто таков обычай: чтобы семья была крепка... Ты, главное, не противься и делай всё, что он тебе велит, как бы тебе ни казалось противно. А то некоторые дурёхи со стыда начинают сопротивляться, и тогда уж, рассердясь, муж начинает учить жену всерьёз, как заартачившуюся кобылицу. Видела, как укрощают необъезженных коней?.. Ну вот, тебе же это не нужно, верно?
  - А что он от меня потребует? - упавшим голосом спросила Мирсина.
  - Сперва он велит снять с него скифики и одежду. Затем станет оглаживать своим разбухшим от желания рогом твои щёчки, подбородок, губки. Затем велит открыть ротик и засунет в него свой конец. Ты должна будешь оглаживать его ладошкой и сосать, как коровью сиську. Они, мужики, это очень любят. Хе-хе-хе!.. Твой первый жених, случаем, не научил тебя ласкать его рожок?
  Мирсина молча отмотнула прижатой к плечу Зобены головой.
  - Ну, ничего, научишься. Дело не хитрое. Дай руку.
  Притянув к губам руку Мирсины, Зобена принялась нежно водить по ладошке и пальчикам губами и языком, затем вобрала два её пальчика в рот и стала старательно их обсасывать, активно используя губки и язычок. В то же время рука Зобены, проскользнув под подол сорочки, принялась легонько теребить её пухленькие нижние губки.
  - Вот так примерно, - сказала она, вынув через минуту пальцы Мирсины изо рта. - Теперь ты попробуй.
  Убрав ладонь с пушистого лона Мирсины, Зобена поднесла пальцы к её рту.
  - Ну вот, умничка! Уже получается. Губки у тебя чудесные! Уверена - твой царевич будет тобой доволен, - заверила с улыбкой в голосе Зобена, вынув через минуту пальцы из Мирсининого рта.
  - А долго нужно будет его... сосать?
  - Это уж как он сам решит. Некоторые любят подержать его там подольше, другие наоборот - спешат поскорее засунуть его в нижние дырочки.
  Мирсина тихо вздохнула. Сосать Зобенины пальцы ей совсем не понравилось. Тем временем ладонь Зобены скользнула по спине Мирсины к пояснице, и только что облизанные пальчики принялись почёсывать дно узкого глубокого ущелья между упругими шарами её ягодиц, а затем один осторожно проник в заднюю дырочку.
  - И в заднюю норку тебе твой Фарзой тоже, конечно, не вставлял?
  Мирсина опять отрицательно мотнула головой.
  - Ну а целоваться хотя бы ты с ним научилась?
  - Угу, - кивнула Мирсина, - научилась.
  - А ну, давай, проверим...
  Навалившись на грудь Зобены, Мирсина прильнула жаркими губами к её губам, в то время как уже два Зобениных пальца проворно рыскали в её заднем дупле, доставляя ей этим неожиданное острое наслаждение.
  - Слава Аргимпасе! Хоть этому тебя учить не надо! - воскликнула с довольной улыбкой Зобена после того как Мирсина через минуту отлепила губы от её губ. - Нравится целоваться?
  - Угу.
  - Ну, слушай дальше... После того как он выдоит тебе в ротик своё молочко... Да, милая, они, кобели, очень любят кончать на девичьи лица, особенно такие хорошенькие. Они делают это далеко не всегда, но ты должна об этом знать. И, поверь, ничего такого ужасного в этом нет: молочко, как молочко... - тотчас постаралась она успокоить содрогнувшуюся от отвращения девушку. - Так вот, после этого он, набираясь сил для новой атаки, огладит и обцелует тебя всю от щёчек и губок до пальчиков ног, особенное внимание уделив твоим грудкам, животику и этому великолепному крупу. Тем часом его рог опять окрепнет... Многие сперва вонзают его в заднюю дырочку, а переднюю оставляют напоследок. Но в любом случае рано или поздно дойдёт дело и до неё... Они делают это по-разному. Многие любят ставить девушку на четвереньки и всаживают в её круп сзади, как жеребцы. Другие, положив на спину и загнув ноги к голове, скачут на ней сверху. Или кладут жену на бок, а сами прилаживаются сзади, елозя попеременно то в одной, то в другой дырочке. Любят они, жеребцы, охаживать своими дубинами бабьи крупы, - рассмеялась тихонько Зобена, шебарша пальцами в задней дырочке внимавшей каждому её слову Мирсины. - А уж такой аппетитной попке, как у тебя, точно скучать без дела не придётся.
  - Не хочу замуж, - глухо буркнула в плечо подруге запуганная тем, что её ожидает, Мирсина.
  - Ну что ты такое говоришь, глупенькая! Вот ещё выдумала! - вынув пальцы из девичьей попки, Зобена подняла голову и нежно поцеловала Мирсину в щёчку и в губки. - Только в первый раз, когда он пробьёт своим тараном твои ворота, будет немножко больно, а после тебе так понравится, что у тебя будет лишь одно желание: чтобы он ездил в твоём седле как можно чаще. Главное, чтобы рог у него оказался подходящей длины и крепости, хе-хе-хе!.. И чтоб поменьше расходовал его на других баб. Ведь у твоего царевича, не в пример пастуху, будет много других жён и красивых служанок. Вон у его отца, говорят, целый табун красавиц...
  - Зобена, скажи... - после долгого молчания (Зобена уже было решила, что девушка уснула) спросила Мирсина, - а с кем тебе было лучше... ну, я имею ввиду в постели... с твоим мужем или с Канитом?
  Зобена ответила не сразу; поглаживая плечо Мирсины, решала, что сказать.
  - С обоими было хорошо... Но с Канитом всё же лучше. Уж больно твой брат неутомимый наездник! Ха-ха-ха!
  Мирсина в который уже раз бережно погладила мягкий выпуклый живот Зобены, в котором вот уже пятый месяц прорастала новая жизнь - ребёнок Канита.
  - Зобена, а рожать очень больно?
  - Больно, милая... Зато потом, когда выскочит из тебя такая вот крохотулечка, это такая радость, такое счастье, что и рассказать нельзя!
  Мирсина ответила глубоким вздохом.
  
  На какое-то время благополучные гадания приглушили страхи Мирсины. Оставалось лишь дождаться возвращения Канита и царевича Фарзоя с вражескими волосами. Но дни шли за днями, а из-за Тафра не было ни слуху ни духу. Приданое давно было трижды пересмотрено, перепроверено, примерено, и Мирсина томилась, не зная, куда себя деть. По пять раз на дню она просила то старшего сына Акасты, то младшего сына Октамасада, приходивших качаться на качели, то сестру Госу залезть на дуб и поглядеть на дорогу: не скачут ли наши? Она и сама бы с радостью полезла и сидела бы там, на самом верху, целые дни, как когда-то с Савмаком, невидимая в зелени ветвей, глядя на Неапольскую дорогу, да в её возрасте уже стыдно.
  Как-то одна из подружек предложила съездить на Козью гору и поглядеть оттуда. В самом деле! - обрадовалась Мирсина. И как она сама не додумалась?! С дуба видна только малая часть дороги, а с Козьей горы почти вся она, чуть ли не до самого Неаполя будет как на ладони!
  С дозволения Зорсины (отца не было дома) Мирсина попросила Лимнака оседлать свою Золушку, пасшуюся вместе с домашними конями вождя в нижней части крепости, и вместе с сестрой Госой на белой Савмаковой Снежинке и десятком подружек отправилась на конную прогулку. Двое юных братьев её подружек поехали вместе с ними в качестве охранников. Да и сами девушки, как всегда при выезде в степь, были при оружии: с висящими на поясах в красивых чеканных ножнах кинжалами, с луками и стрелами в обшитых золотыми и серебряными бляшками горитах - чтобы подстрелить при случае встретившегося на пути неосторожного зверя или птицу.
  Выехав из Таваны, они резво поскакали вдоль Харака на запад - к тому месту, где прорытым дождевыми потоками оврагом можно было выбраться на северное плато. С обрыва Козьей горы долго глядели на раскинувшуюся внизу зелёную долину, с пёстрыми пятнами пасущихся под присмотром собак и конных пастухов гуртов коров, конских табунов и овечьих отар (возле Таваны и к югу от Харака долина изумрудно зеленела дружно поднявшимися хлебными всходами); на белеющую двумя колеями под обрывом, пропадающую далеко за невидимым Хабом дорогу (увы, но кроме небольших групп всадников, нескольких телег и кибиток, никто по ней в этот жаркий полуденный час не ехал); на близкие Хабеи, где, должно быть, точно так же томится в ожидании свадьбы с Канитом прелестная Фрасибула - бывшая невеста Савмака; на родную Тавану, с распушившим над родительским подворьем светло-зелёные кудри могучим дубом, и на вздымавшиеся бесчисленными зелёными валами по ту сторону неширокой в этом месте долины Таврские горы, поневоле притягивавшие взоры жителей степей своей таинственной и чарующей красой.
  Мирсине живо вспомнилось, как в исходе минувшего лета её братья съехались на этом самом месте с Фарзоем и его братьями, чтобы испытать, у кого резвее кони. Как им всем тогда было весело! Как она была счастлива, купая вместе с Фарзоем и братьями коней в ласковом море!.. И вот, нет больше ни Савмака, ни Фарзоя... Кончилось её счастливое, беззаботное детство. Скоро она навсегда покинет родной дом, подружек, Тавану... На глазах у Мирсины проступили слёзы.
  Должно быть, прошлогодняя гонка вспомнилась не только Мирсине. Одна из девушек предложила поехать к морю.
  - Чё там делать? - возразила другая. - Море ещё холодное.
  - А так просто... поглядим на море с берега... Красиво! - сузив в мечтательной улыбке раскосые глаза, ответила первая.
  - А по дороге, может, подстрелим дрофу или ушастого, запечём на костре и перекусим на берегу, - поддержала её третья девушка - рыжеволосая, конопатая, круглолицая толстушка.
  - Кто про что, а у Стораны, как всегда, все думы о еде! - рассмеялись подруги. Все взгляды обратились на Мирсину: что скажет она?
  Мирсине вдруг подумалось, что, может, уже совсем скоро её увезут отсюда в Царский город, запрут там в четырёх стенах под надзором энареев (такова судьба царских жён - их красота не для чужих глаз!), и ей никогда больше не доведётся увидеть родных мест. Тоска сжала её сердце, и ей захотелось, пока есть такая возможность, в последний раз проехаться по местам, где прошли её детство и юность. Бросив последний взгляд в сторону Царского города, девичья компания поскакала к морю.
  С этого дня Мирсина стала ежедневно ездить с подругами на конные прогулки по обоим плато, с непременным заездом на Козью гору. Так и день проходил скорее. Домой возвращались с подстреленными перепёлками, утками, зайцами, дрофами; случалось добывать и зверей покрупнее: косуль, лисиц, ланей.
  Скилак, посмеиваясь в густые усы, говорил жёнам:
  - Зимой Канит, что ни день, пропадал на охоте, а как настала весна, так "охотничью хворобу" подхватила Мирсина!
  - Невтерпёж девке! Не может дождаться своего царевича, - изобразила беззубым ртом подобие улыбки старая Госа.
  - Думает, если ездить на Козью гору и глядеть на дорогу, так скорее вернутся, - поддакнула Матасия.
  - Ничего, пусть погуляет пташка напоследок на воле, - заступилась за дочь Зорсина. - Ещё насидится в клетке...
  - Что-то и вправду наши долго не едут, - вздохнула обеспокоенно Синта. - Сколько дней как уехали и как в воду канули.
  - Так ведь с царём поехали, с царём должны и вернуться, - пояснил Скилак. - Пока там Палак с Тасием охотами натешатся! Перед невестой роксоланкой опять же нужно себя показать. Говорят - красавица.
  - Как бы наш Канит не приглядел там себе какую-нибудь роксоланочку! - пошутила Матасия. - Уж больно он у нас охоч до бабьего тела! Хе-хе-хе!
  У взбивавшей неподалёку масло Зобены оборвалось и тревожно забухало сердце...
  В один из дней, подъезжая, как обычно, с западной стороны к Козьей горе, Мирсина и её спутники (с нею в этот день было шестеро подруг и трое парней; Госа, проехавшись со старшей сестрой в первый день, в дальнейшем оставалась дома - была ещё слишком мала для их компании) неожиданно увидели, что их смотровая площадка занята. Трое парней - судя по невысокому росту и узким плечам, подростки - торчали на дальнем краю вершины: один неподвижно сидел на камне, уставясь на уходившие за горизонт на востоке горы, двое других, стоя у него по бокам, кидали вниз мелкие камни, должно быть, соревнуясь, кто дальше бросит. Все трое были в серо-коричневых штанах, кафтанах и башлыках. Их стреноженные кони щипали траву у подножья вершины с северной, дальней от обрыва стороны.
  - Кто это там ещё припёрся? - спросил грубовато-недовольным тоном скакавший рядом с Мирсиной юноша.
  - Наверное, хабы, - предположила одна из девушек.
  - Похоже...
  Услышав позади топот копыт, двое парней, метавших камни, оглянулись, третий так и остался сидеть лицом к обрыву, словно бы погружённый в глубокую думу. Судя по тому, что ни горитов, ни акинаков у них не было - только заткнутые за пояса узкие длинные ножи без ножен, и ни единая бляшка не блеснула на одежде и башлыках, подростки были из бедняков.
  День выдался пасмурным. Небо с утра заполонили пухлые бело-сизые облака, громоздившиеся над головой громадными заснеженными горными хребтами.
  - Эй, пацаны, вы кто такие?! Что вы тут забыли?! - крикнул один из спутников Мирсины, когда вся компания подъехала к подножью вершины.
  В ответ ни слова: двое глядели вполоборота, словно завороженные, на подъехавших девушек - главным образом на Мирсину, третий всё так же недвижимо сидел спиной к ним, словно был глухим.
  - Вы что языки проглотили?!
  - Амидок, ну что ты к ним пристал? - молвила с улыбкой одна из девушек. - Разве не видишь: увидев нашу Мирсину, парни просто онемели. Ха-ха-ха-ха!
  Подружки Мирсины залились звонким смехом, сама она, разглядывая оробевших подростков, тоже не удержалась от лёгкой улыбки.
  - Да ладно вам! Места всем хватит, - примирительно сказала Мирсина, и вся компания въехала по крутому невысокому склону на вытянутую понад обрывом с запада на восток узкую вершину. Остановив Золушку в полутора десятках шагов от повернувшихся опять к обрыву чужаков, Мирсина обратила взгляд за Хаб. Увы - пыльного шлейфа, вьющегося над возвращающимся из похода войском она там опять не увидела.
  - Ребята, вы не из Хабей? - спросила Мирсина, справившись с в который раз постигшим её разочарованием.
  - Угу, - по-прежнему, не поворачивая головы, подал голос тот, что сидел на камне.
  - Как там, в семье вождя Госона, все живы-здоровы?
  - Да ну, Мирсина! Это же простые пастушата! Что они могут знать? - сказала одна из девушек.
  - Вождь захворал, - сообщил глухим и каким-то невнятным, шепелявым голосом всё тот же сгорбившийся на камне юноша.
  - Как захворал? Когда? Что с ним? - воскликнула встревожено Мирсина и направила Золушку к хабам, чтобы расспросить подробнее. За нею тронули коней остальные.
  Когда она подъехала совсем близко, парень, сообщивший о болезни Госона, встал, наконец, с камня и медленно повернулся к ней лицом. Взглянув на его некрасивое, неприятное, напоминающее крысиную мордочку лицо, с поросшим редким светло-рыжим пухом острым подбородком, Мирсина тотчас подумала, что где-то она его уже видела. Был он одним из слуг Фарзоя или кого-то из его братьев? - силилась вспомнить она. Когда он шагнул к морде Золушки и вскинул на Мирсину из-под нависающего над бровями, чересчур большого для его головы башлыка свои маленькие круглые крысиные глазки, она вдруг отчётливо, как при вспышке молнии, вспомнила: он поразительно похож на того тавра, что помог Савмаку обменять Канита и Апафирса на окружённых на Сестре горных разбойников.
  
  ГЛАВА 12
  
  После того как Хорёк, раздухарившись от ударившего в голову ядрёного пива, объявил бывшим дружкам, что Медвежья Лапа поручил ему выкрасть златокосую дочь скифского вождя, пойти на попятную ему стало нельзя: это бы означало полное крушение его авторитета как доверенного слуги вождя в глазах односельчан. Хочешь не хочешь, а пришлось собираться в дорогу.
  Собирался не спеша. Первым делом разыскал по хижинам для себя и двух своих помощников скифскую одежду, снятую с пяти молодых скифов, захваченных в полон минувшей осенью: узкие штаны тёмного грубого сукна, толстые шерстяные кафтаны, а главное - островерхие кожаные скифские шапки с широкими, закрывающими щёки и шею ушами, обшитые изнутри толстым войлоком. Конечно, все металлические бляшки и пластины были с них спороты, и сколько ни просил Хорёк одолжить ему на время хотя бы десяток этих украшений, чтоб больше походить на скифа, односельчане уверяли, что давно обменяли или перековали эти бесполезные бляшки на иглы, ножи, наконечники стрел и прочие нужные в хозяйстве вещи. Не нашлось в селении и скифских горитов и "двугорбых" луков (о скифских акинаках и речи не было - они достались воинам Медвежьей Лапы). Пришлось вооружиться таврскими длинными луками, ножами и топорами. Одолжил Хорёк у односельчан именем вождя и трёх коней - выбрал самых ухоженных и гладких, обещая расплатиться частью будущей добычи. На разысканные по избам и изъятые вместе с конями и сбруей пёстрые скифские чепраки Цапля нашила по велению Хорька для мягкости волчьи шкуры.
  - Неужто и вправду к скифам пойдёшь? - спросила Серая Крыса сына вечером накануне объявленного на завтра выступления. - Ведь пропадёшь...
  Оглаживая лежащую на коленях голову Желтоглаза, Хорёк угрюмо отмалчивался.
  - Оставь нам с Вертишейкой хоть немного харчей, вона ты сколько набрал! А, сынок?
  - Это на всех, - буркнул Хорёк.
  - Вы себе ещё добудете, попросите в других селищах или подстрелите кого по дороге.
  - Ладно, половину оставлю, - сдался Хорёк на уговоры матери.
  - Вот спасибо, сынок! - расчувствованно поблагодарила Серая Крыса. - Пусть тебе за это Орейлоха принесёт удачу!
  - А ну, малая, - обратился Хорёк к сестре, - сгоняй, позови Цаплю...
  
  Как и было сговорено, наутро Чёрный Дятел и Желтобрюхий Полоз подъехали - один на гнедом мерине, другой на саврасой кобыле - к хижине Серой Крысы. Разбуженный их голосами, Хорёк ощутил тепло прижатого к его бедру зада Цапли, спавшей возле него на правом боку, и тотчас почувствовал желание воткнуть. Полозу и Дятлу пришлось ждать, пока он накормит своего возжаждавшего на дорожку женской плоти зверя.
  Через полчаса, набив под завязку брюхо, Хорёк наконец вышел наружу. Утро выдалось ясным и тёплым, никаких причин отлагать отъезд не было. Приказав помощникам взнуздать и оседлать привязанную на подворье рядом с белым козлом каурую кобылу, Хорёк, пронырнув между жердями, скрылся в росшем за домом лесу. Вернувшись минут через пять, он уселся на широкую кобылью спину (специально выбрал себе самую гладкую и смирную лошадь), надел через плечо поданный Вертишейкой лук, принял из рук Цапли копьё и тронул шагом со двора. Дятел и Полоз пристроились по бокам. Впереди, гордо задрав завёрнутый калачом хвост, радостно трусил отъевшийся за эти дни Желтоглаз, сзади шли Серая Крыса, тащившая за длинный закрученный рог белого козла, Вертишейка с куклой и Цапля. Облепившая огорожу подворья Серой Крысы малышня и подростки, среди них - братья и сёстры Цапли, Дятла и Полоза, гурьбой повалили следом. По мере продвижения к Хараку хвост провожающих за ними становился всё длиннее.
  Ухмыляющийся Кабанье Рыло наблюдал с младшими братьями и сёстрами приближающееся шествие из-за охраняемой от злых сил оскаленными головами недавно убитых вепрей, рысей, лисиц и волков огорожи отцовского подворья, привольно раскинувшегося на покатом склоне недалеко от выхода из ущелья. Спрыгнув перед воротами с коней, в поводья и гривы которых тотчас вцепились десятки рук сопровождавших их подростков, Хорёк с отнятым у матери козлом, Дятел и Полоз вошли на подворье шамана.
  Совиная Голова, опершись на увенчанный змеиной головой высокий посох, ждал наверху, возле сложенного из крупных камней жилища, прилепившегося, подобно ласточкиному гнезду, под огромной нависающей скалой, поросшей наверху вековыми соснами. По бокам шамана стояли обе его жены - низенькая круглолицая толстуха по прозванью Болотная Черепаха (мать Кабаньего Рыла) и рослая длиннолицая Стройная Сосна, бывшая в расцвете бабьей красы. По бокам подворья от скалы почти до ворот спускались крытые двускатными тесовыми крышами каменные хлевы, сараи, кладовые.
  Обойдя курившееся сизым дымком посреди двора обложенное камнями широкое кострище, Хорёк и два его товарища почтительно поклонились шаману. Попросив принять от них в дар белого козла (Болотная Черепаха поспешила увести рогатого в хлев), Хорёк пожелал, чтобы дядя выпросил у лесных духов удачу в задуманном ими деле.
  Совиная Голова ушёл в дом, охраняемый двумя белеющими над дверью черепами - человечьим и медвежьим, и через минуту вернулся в шаманском лохматом наряде, сплошь увешанном медными бубенцами, костяными и каменными оберегами, и скрытым под рогатой козлиной харей лицом. Кинув в очаг охапку зелёных сосновых веток, Совиная Голова минут десять скакал под грохот бубна и неразборчивые завывания заклинаний вокруг окутавшегося густым белым дымом очага. Затем, скинув харю и малость отдышавшись, благословил смельчаков:
  - Идите! Духи гор будут у вас за спинами. Но помните: их сила кончается на краю наших лесов и гор. На чужой земле они вам не помощники.
  Выйдя с заполненного зеваками двора за ворота, Хорёк, Дятел и Полоз запрыгнули на покрытые волчьими шкурами конские спины и, завернув за угловую скалу, потрусили рысцой за Желтоглазом краем зеленеющих по берегам Харака ячменных полей и грядок с овощами.
  За одним из поворотов, где Харак, вильнув влево, вплотную подступал к поросшему соснами крутому горному склону, Хорёк, Дятел и Полоз наткнулись на двух сверстников-односельчан - Водяного Ужа и Петушиного Гребня. Оба были в лохматых таврских штанах и куртках, чёрных козлиных вотолах и шапках из волчьих шкур, с ниспадающими на спину хвостами. Над правыми плечами у обоих торчали луки, спереди за узкие кожаные пояса заткнуты короткие прямые рукоятки небольших двулезвийных топоров, из голенищ высоких оленьих сапог выглядывали костяные рукоятки ножей.
  - На охоту собрались? - натянув поводья, спросил с ухмылкой Хорёк. Притороченное к чепраку копьё угрожающе торчало справа перед грудью коня.
  - Ага... Можно мы пойдём с вами? - попросил Уж.
  Хорёк решил, что с этими двумя его "войско" будет выглядеть куда солиднее: небось, на что-нибудь сгодятся.
  - Ну что с вами делать? Идите. Только, чур, не отставать!
  Стеганув кобылу по крупу намотанным на запястье толстым ремешком, он погнал рысью дальше. Мысль, что он, всегда бывший у кого-то на побегушках, впервые в жизни командует отрядом из четырёх воинов, приятно грела душу. О том, что будет, когда они окажутся у края голой скифской степи, он пока старался не думать.
  Часа через три, пообедав и отдохнув в одном из раскиданных по долине Харака селищ, прятавшихся в поросших лесом горных ущельях по обе стороны реки, они поехали боковым ущельем на полночь. Пробираться на конях среди нагромождений камней и густых, нередко колючих зарослей стало гораздо трудней. Тем не менее к вечеру добрались до тесного, укрытого от солнца даже в полдень высокими отвесными скалами ущелья, по каменистому ложу которого журчал, убегая на закат, тихий ручеёк, сливаясь чуть дальше с вытекавшим из соседнего ущелья ручейком в малую степную речку Тавану.
  Переночевав на подстилке из мягких можжевеловых веток в сооружённом под скалой, среди зарослей кизила, лещины и грабинника неприметном шалаше, утром Хорёк, Дятел и Полоз, оставив Ужа и Гребня сторожить коней и припасы, отправились с Желтоглазом на разведку. Вылезши на гору, залегли, пряча головы среди высоко поднявшейся травы и кустиков шиповника, на краю обрыва и стали глядеть на раскинувшуюся внизу широкую, располосованную ярко-зелёными квадратами полей котловину, разрезанную напополам вырвавшимся из горной теснины Хараком. По другую сторону вытянутого на закат скалистого кряжа, на котором затаились тавры, тянулась до самого Хаба, постепенно расширяясь на полночь, глубокая долина, усеянная пасущимися под присмотром десятков вооружённых конных пастухов и здоровенных лохматых собак разномастными конскими табунами, гуртами пятнистых коров и чёрно-белыми овечьими отарами. По пастбищу стайками неспешно бродили мальцы и подростки, то и дело подбирая что-то в траве и бросая в таскаемые на боку или на спине узкие, продолговатые корзины.
  - Чё они там собирают? - спросил недоуменно Дятел.
  - Конское и коровье дерьмо, - пояснил, ухмыльнувшись, Хорёк. - Дерев у них совсем мало, зато дерьма полно, вот и готовят себе еду на собранном за скотом говне. Хе-хе-хе!
  - Тьфу! - сплюнул гадливо Полоз.
  Хорёк сосредоточил всё внимание на узком прямоугольнике скифской крепости у подножья разрубленного надвое голубым лезвием Харака холмистого плато, вздымающегося по ту сторону котловины. Вождь и его златокосая красавица-дочь, конечно, живут в этой крепости, за высокими стенами и охраняемыми стражей, запираемыми на ночь воротами. Вглядываясь до рези в глазах с птичьей высоты в открытый как на ладони и такой недоступный скифский город, Хорёк мучительно пытался придумать, как же выполнить придуманное сдуру самому себе невыполнимое задание. Но сколько ни ломал голову, ничего путного не придумывалось.
  Конечно, можно было бы им троим, выехав где-нибудь подальше незаметно на дорогу, поехать в крепость, сказать стерегущим ворота стражам, что они гонцы скифского царя... Как, бишь, его кличут? Прежнего звали Скилур, а теперешнего? Хорёк спросил у Полоза с Дятлом. Те тоже не помнили. Да и кто им в их оборванных, без единой металлической бляшки одеждах, без скифских луков, щитов и мечей поверит, что они царские послы?! Да и говорят они по скифски через пень-колоду... Нет, о том, чтобы ехать в крепость, нечего и думать!.. Тогда - что?.. Хорошо бы заманить как-нибудь брата красавицы в ущелье, перестрелять его охранников, а самого захватить и обменять на сестру. Хорёк хорошо запомнил желтоволосого, пухлогубого скифского юношу - сына здешнего вождя, и его высокого, масленно-чёрного, как вороново крыло, злого коня. Но сколько он ни глядел, среди выехавших из ворот крепости или проехавших мимо по дороге, сколь-нибудь похожего на того коня (лиц всадников, понятное дело, с такого расстояния было не разглядеть), он не увидел.
  Пролежав напрасно полдня, разведчики отползли от края скалы и сели на нагретых солнцем массивных валунах перекусить принесенными в торбах харчами. Как вдруг Дятел, ткнув зажатой в кулаке гусиной ногой за спины сидевшим напротив Хорьку и Полозу, промямлил с набитым ртом:
  - Гляньте.
  Обернувшись, Хорёк и Полоз поглядели на полночь, где приблизительно на том же расстоянии, что и Тавана, желтела крутыми ступенчатыми склонами, сплошь изрезанными узкими бороздами дождевых промоин, большая гора, образуя массивный округлый выступ на краю плато, наиболее близкий к западному краю Таврских гор. С закатной стороны краем обрыва к горе приближался отряд из полутора десятков всадников. И то не был обычный воинский отряд, проезжающий час от часу краем плато, сторожа скифские стада. Большинство всадников, судя по развевающимся за плечами головным накидкам и цветастым длиннополым кафтанам, то ли сарафанам, были девки! Хорёк напряг глаза. Сердце его учащённо забилось. Ему показалось, или так ему хотелось, что одна из них - та самая златокосая дочь вождя. И одежда на ней, от круглой шапки до алых сапожек, вся искрится на полуденном солнце золотыми искрами, и конь под ней вроде тот самый: светло-серый, белогривый, с тёмными ногами и тёмно-серыми пятнами на шее и груди. Точно - это она! Да только, что с того: близок локоток, да не укусишь!
  Хоть до горы было далеко, Хорёк велел спрятаться за валунами: лучше, чтоб их не видели.
  Въехав на вытянутую вдоль обрыва пологую вершину, лежащую несколько ниже скалистого гребня, на котором залегли тавры, всадницы, среди которых было двое или трое парней (должно быть, охранников), остановили коней на восточном краю горы и стали глядеть с обрыва на раскинувшуюся внизу долину и вздымающиеся за ней лесистые Таврские горы. Хорьку даже показалось, что золотоволосая красавица глядит прямо на него.
  - Видите вон ту, на пятнистом коне? - машинально понизив голос до полушёпота, спросил он прижавшихся к нему с боков, осторожно выглядывая из-за валуна, подручных:
  - Ага, видим, - так же шёпотом ответили оба.
  - Вот это она и есть - дочь здешнего вождя, которую мы должны выкрасть.
  - Должны... А как? - поинтересовался Полоз.
  - Ещё не знаю... Будем пока следить...
  Таврам было известно, что к северу от той горы есть овраг, по которому можно спуститься с плато даже на конях: они видели, как скифские пастухи гоняли тудой на водопой пасущиеся на плато конские табуны и овечьи отары. Может, и девичий отряд спустится там и вернётся в крепость понизу? И тогда можно, спустившись в ущелье, попытаться перехватить их в самом узком месте долины. Троим против полутора десятков? Да и вооружённые пастухи там неподалёку...
  Но скифянки избавили Хорька от гибельной попытки (на которую он вряд ли бы отважился). Постояв минут двадцать над обрывом, они поскакали назад той же дорогой, что и приехали, и вскоре пропали из виду за дальними холмами.
  Оставив Дятла следить на всякий случай за горой и северной частью долины (вдруг скифянки, сделав круг, съедут вниз всё ж таки там!), Хорёк с Полозом вернулись на свои прежние лёжки и стали наблюдать за крепостью. Часа через два знакомый девичий отряд выехал из прорытого Хараком в плато ущелья. Проехав между обрывом плато и крепостью, скифянки въехали в расположенные как раз с той стороны, где лежали тавры, ворота, поднялись в гору пустой нижней частью крепости и исчезли в проёме верхних ворот. После этого делать на скале больше было нечего, и Хорёк с Полозом, Дятлом и Желтоглазом спустились в ущелье к своему шалашу.
  На другое утро, едва из-за Большой Спины выглянуло солнце, Хорёк, Дятел, Полоз и пёс уже лежали на примятых вчера в траве местах. Часа четыре пролежали напрасно: под выехавшими из крепости всадниками ни пятнистой лошади дочери вождя, ни вороного коня её брата замечено не было. ("Куда же он подевался"? - мимоходом подумал о сыне вождя Хорёк.) Желтоглаз, пригревшись на тёплых камнях сбоку хозяина, от нечего делать скоро уснул. Его примеру последовал и лежавший чуть дальше Полоз.
  Наконец терпение Хорька было вознаграждено: отряд из десяти с лишним всадниц (надо полагать, тех же, что и вчера) показался из верхних ворот и через минуту выехал из нижних. Хорёк ощутил радостный трепет, прокатившийся по груди и застывший жарким томленьем внизу живота: впереди ехала девушка на бело-сером пятнистом коне!
  - Эй! Полоз! Дятел! Дрыхните? - крикнул он осипшим от радостного волнения голосом.
  - Нет! - тотчас отозвался с той стороны гребня Дятел. - Ну что там?
  - Они выехали!
  Как только скифянки, обогнув крепостной холм, скрылись в ущелье Харака, Хорёк и Полоз перебрались к Дятлу на северную сторону гряды.
  - Думаешь, они опять сюда приедут? - кивнув в сторону соседней горы, спросил Дятел, когда Хорёк с Полозом прилегли рядом с ним за камни.
  - Посмотрим...
  Спустя час девичий отряд показался с закатной стороны и, проскакав краем обрыва, остановился на макушке горы.
  - Чего они там высматривают? - лениво покусывая травинку, спросил Полоз.
  - Может, ждут кого? - предположил Дятел.
  - Точно! Женихов ждут! Каждый день ездят смотреть, не идут ли к ним с гор женихи! Хе-хе-хе! - рассмеялся собственной шутке Полоз.
  А Хорёк тотчас подумал: может, и вправду за дочерью вождя со дня на день должны приехать из Царского города скифов? Может, даже от самого царя. Царь, наверно, пошлёт за ней не одну сотню воинов и слуг, может, и сам за ней приедет, продолжал раскручивать мысленный клубок Хорёк. Тогда, может, и им троим удастся как-нибудь незаметно пристроиться в хвосте среди царских слуг. Въедем с ними в крепость, а там... Что будет "там", Хорьку покамест было страшно и помыслить.
  Минут через десять с запада к горе прискакали два десятка скифских воинов, и скифянки ускакали вместе с ними вглубь плато.
  Трое тавров и пёс перебрались на южную сторону. Тут, разглядывая крепость, куда они должны будут въехать в хвосте царского отряда, Хорьку пришла в голову новая мысль. А что, если спуститься вниз прямо сейчас, сесть на коней и перехватить скифянок в ущелье Харака на пути к крепости? Но для этого им нужно будет сперва выехать из ущелья, пересечь долину, где полным-полно скифов, проехать мимо крепости... Пастухи наверняка их заметят ещё в ущелье и сразу поймут, что они переодетые тавры. Нет, лучше и не пытаться!.. Если где и можно устроить засаду, то только там, на горе, у обрыва. Да и там, как назло, не видно ни деревца, ни кустика, лишь поросшие редкой травою серые камни - спрятаться негде.
  Дождавшись, когда девичий отряд вернулся в крепость, Хорёк ещё раз внимательно осмотрел гору на краю плато, объявив Дятлу и Полозу, что сходит туда ночью и разведает, нет ли там какого овражка, годного для засады. На вопрос, кто пойдёт с ним, после коротких раздумий, вызвался Дятел.
  Как только стемнело, Хорёк привязал Желтоглаза к дереву, наказав сторожить шалаш, и отправился вместе с Дятлом пешком (так было сподручнее и в случае чего - проще укрыться) к выходу из ущелья. Держась в тени нависающих стеною скал, - Хорёк впереди, Дятел в трёх шагах за ним, - добрались до края ущелья. Выждав, когда надкушенный блин луны накрыла небольшая дымчато-серая тучка, пригнувшись низко к траве, кинулись с копьями наперевес через пустынную в этот ночной час долину, спеша нырнуть в спасительную тень у подножья плато до того, как наверху покажется ночной дозор скифов.
  Благополучно добежав до изрезанной глубокими промоинами подошвы обрыва, повернули на полночь: Хорёк решил разведать, насколько крут спуск с плато в долину и не стережёт ли его по ночам, подобно выходу на Медвежью гору, скифский сторожевой пост. Дозорных там, к счастью, не оказалось, а изрытый копытами овраг, был хоть и весьма крут, но вполне пригоден, чтобы въехать наверх и спуститься вниз на лошадях.
  Обследовав с осторожностью окрестности горы, нашли примерно в трёх сотнях шагов поросший молодыми деревцами овражек, где можно было укрыться вместе с конями. Если б знать наверняка, что скифянки проедут достаточно близко, чтобы поразить без промаха стрелами двух охранников и коня златовласки!
  Хорёк думал над этим весь обратный путь. Нет, чересчур рискованно! Во-первых, ночью и днём краем плато ездят скифские дозоры, и если с ними бегают собаки (вспомнил он Желтоглаза), их там наверняка обнаружат (или лошадь заржёт!). А во-вторых, скифянки могут проехать далеко от овражка, и они пролежат там почём зря. А даже если удастся застрелить охранников и коня златовласки, она наверняка вскочит на коня охранника и - поминай как звали! А если у них будут с собой луки?! Наверняка скифянки ездят в степь с луками - хотя бы для защиты от волков. Тогда, выходит, три наших лука против их десяти... Нет, ждать их нужно только там, на самой горе, у обрыва, никуда не прячась...
  Утром Хорёк, Дятел, Полоз и отпущенный на волю Желтоглаз опять полезли на гряду. Дождавшись приезда на соседнюю гору скифянок (и убедившись, что они наведываются туда каждый день около полудня), Хорёк изложил приятелям свой замысел. Бесшабашный Дятел, уверовавший в удачу Хорька после ночной вылазки на плато, сразу согласился отправиться с Хорьком на дело. Более осторожный Полоз, обдумывая шансы на успех, медлил с ответом.
  - Что, Желтобрюх, боишься? - глядя на его сведённые в тревожном раздумье белёсые брови, скривил в ухмылке рот Хорёк. - Может, мне Ужа или Гребня позвать?
  - А вдруг они завтра не приедут? - спросил с надеждой Полоз.
  - Приедут! - заверил Хорёк. - Ну так что, ты с нами или как?
  Полоз обречённо вздохнул:
  - С вами.
  - Луки придётся оставить, - сказал Хорёк. - Они нас сразу выдадут. Поедем с одними ножами...
  Поужинав, потушили костерок и улеглись все пятеро в шалаше спать, оставив Желтоглаза сторожить снаружи. Гребень и Уж скоро захрапели с боков, а лежавшим рядышком в серединке Полозу, Хорьку и Дятлу не спалось. Каждый думал, не окажется ли эта ночь и завтрашний день последними в их недолгой жизни? А может, их не убьют, а захватят живьём и продадут грекам, а те увезут их далеко за море, откуда родимых гор и не увидишь, и до конца своих дней они будут влачить жалкое существование погоняемой бичами рабочей скотины. От таких мыслей, конечно, было не до сна...
  Когда добрая половина ночи миновала, так и не сомкнувший глаз Хорёк, а за ним и остальные, выбрались наружу. Луна уже зашла, узкая фиолетовая полоса неба между отвесных чёрных стен ущелья сияла бисерной россыпью звёзд, а в ущелье стояла темень. На ощупь оседлали коней. Хорёк опять посадил просяще поскуливавшего Желтоглаза на привязь. Ужу и Гребню он наказал пробраться северным гребнем к краю ущелья, залечь там скрытно на скалах и ждать. Если за ними будет погоня, Гребень с Ужом должны ударить сверху по скифам стрелами: тогда, может, скакать дальше в ущелье они побоятся.
  Сев на коней, Хорёк, Дятел и Полоз порысили вдоль ручья к выходу из ущелья. Благополучно доскакав до подъёма на плато, остановились в тёмном устье оврага. Хорёк решил ждать рассвета здесь. Дятлу он велел слезть с коня и тихонько подняться наверх. После того как взойдёт солнце и пастухи погонят стада в долину, Дятел, подождав, когда проедет дозорный отряд, дважды каркнет по-вороньи, Хорёк с Полозом въедут наверх и все трое поскачут к горе...
  
  - Едут! - востроглазый Дятел первым заметил скачущих с запада понад обрывом скифянок. - С ними три парня.
  - Спокойно! Кидайте вниз камешки, - тихо скомандовал Хорёк. Сам он, невольно вжав голову в плечи, остался сидеть на камне лицом к обрыву: боялся, что дочь вождя его опознает издали (уж больно приметное и совсем не скифское у него лицо!), и тогда всё пропало!
  Въехав на продолговатую макушку горы, скифянки и их охранники кучно остановились шагах в двадцати. Далековато! Чужаков они приняли за скифов из соседнего племени. Златовласка спросила, всё ли благополучно в семье их вождя.
  - Вождь захворал, - глухо промямлил Хорёк по-скифски плохо слушающимся языком.
  - Как захворал? Когда? Что с ним? - обеспокоенно воскликнула златовласка. Хорёк услышал за спиной приближающийся конский топот: она подъезжала к нему, чтобы расспросить подробнее. Лучше и придумать было нельзя! Следом затопотали кони её спутников. Теперь всё решали мгновения.
  Почувствовав, что девушка уже совсем близко, Хорёк встал и медленно повернулся. Взгляд его скрытых в тени надвинутого на брови башлыка, опущенных долу глаз упёрся в два блестящих глянцево-чёрных лошадиных копыта, замерших в двух шагах от невысокого плоского камня, на котором он сидел. Скользнув по пепельным тонким тогам, пятнистой груди и шее кобылы, Хорёк вонзил взгляд в лицо всадницы. Да, он не ошибся - это была она! В васильково-синих глазах златовласки мелькнуло удивление: она тоже узнала его. Прежде чем она успела испугаться, Хорёк быстро шагнул к её левой ноге, схватил левой рукой выше запястья её державшую повод руку, и рывком на себя сдёрнул с коня, одновременно правой рукой выхватив из-за пояса нож. Расшитая серебряными птицами и цветами, унизанная жемчугом полукруглая шапочка, слетев с головы Мирсины, покатилась по склону и улетела с обрыва. Прежде чем застывшие в изумлении позади её кобылы подруги и юные охранники успели понять, что произошло, Мирсина оказалась притиснута спиной к груди напавшего на неё чужака. Засунув три пальца ей в рот, Хорёк крепко держал насмерть перепуганную девушку за щёку, приставив к её горлу острое длинное лезвие ножа.
  - Зарэжу! Нэ падхады! Зарэжу! - свирепо тараща на скифов глаза, кричал он, шаг за шагом отступая со своей жертвой и прятавшимися за его плечами напарниками по склону горы к пасшимся у подножья коням.
  Умоляюще глядя округлившимися от ужаса, заблестевшими слезами глазами на растерянно застывших на вершине охранников и подруг, Мирсина, намертво вцепившись левой рукой в повод, тащила за собой Золушку, будто знала, что стоит ей отпустить её, и она пропала.
  - Стой! Зарэжу! Нэ стрэляй! Зарэжу! Выкуп! Давай выкуп! - непрестанно орал сиплым от страха голосом Хорёк, отступая с Мирсиной всё ниже. Его помощники нацелили с двух сторон ножи в живот пленницы.
  Глядя в горящие диким, безумным огнём глаза захватчиков, подруги и охранники Мирсины не сомневались - шевельнись они, и её вправду зарежут! Жизнь Мирсины висела на острие ножа. Услышав слово "выкуп", парни разжали судорожно стиснутые на рукоятях акинаков пальцы. Девушки опустили потянувшиеся к лукам руки. Каждому облегчённо подумалось: уж лучше пусть вождь заплатит выкуп, но зато Мирсина останется жива! Стать виновником гибели любимой дочери вождя никто не хотел.
  Вспомнив о висевшем на поясе кинжале, Мирсина незаметно вытянула его из ножен и попыталась вонзить в бедро державшего её похитителя, но отступавший справа Полоз успел схватить её за руку и вырвал кинжал. По команде Хорька Дятел дрожащими руками крепко стянул ремешком спереди запястья пленницы. Не спуская глаз с напряжённо застывших на вершине скифов, Хорёк и Полоз вдвоём закинули похищенную девушку на спину каурой кобылы. Хорёк поспешил усесться сзади, взяв в левую руку поводья, а правой продолжая держать у её горла нож. Полозу он приказал сесть на кобылий круп позади себя, чтоб прикрыть от скифских стрел ему спину. Дятел тем временем торопливо перерезал путы на передних ногах коней и проворно запрыгнул на спину своего гнедого, накинув справа на его шею поводья саврасой кобылы Полоза, а слева повод пятнистой кобылы скифянки.
  - Нэ двыгайся! Нэ стрэляй! Давай выкуп! - грозно прокричал Хорёк в последний раз и, пихнув носаками скификов круглые бока каурой кобылы, погнал её галопом на полночь. Дятел, пригнувшись к гриве гнедого, непрестанно оглядываясь на стоявших недвижимо на гребне горы скифов, понёсся следом.
  Вместе с парнями прискакавшего через пару минут к Козьей горе дозорного отряда напитов всё ещё не отошедшие от потрясения подруги Мирсины молча смотрели с кручи, как дерзкие похитители, спустившись в долину, скачут понизу назад к Козьей горе. Охранявшие пасущиеся в долине стада пастухи с удивлением глядели на мчавших втроём на одном коне в сторону Таваны девушку и двух парней и скакавшего за ними парня с двумя заводными конями. Многие наверняка узнали в девушке Мирсину, но поскакать к дороге и поинтересоваться, в чём дело, никто не пытался. Должно быть, их сбила с толку скифская одежда всадников и то, что скакали они к Таване, а не от неё: никому не пришло в голову, что это похитители. Завернув за Козью гору, всадники круто свернули с дороги, стремительно пересекли узкую горловину долины и скрылись в длинном широком ущелье, из которого вытекает речка Тавана. Стало окончательно ясно, что Мирсину похитили тавры.
  Со скалы на въезде в ущелье Хорька с приятелями беззвучно приветствовали взмахами поднятых над головами луков Гребень с Ужом. Проскакав сотню шагов по ущелью и убедившись, что скифы за ними не гонятся, Хорёк сунул нож за пояс. Скакавший сзади на трёх конях Дятел, разразился на радостях восторженным поросячьим визгом. За спиною Хорька испускал квакающие жабьи трели Полоз.
  Они живы! У них получилось!
  После многочасового смертного перенапряжения и страха сердца у всех троих рвались ввысь ликующими жаворонками. В отличие от приятелей, Хорёк сдерживал бушевавший в груди восторг, старательно делая вид, будто для него походы на вражескую территорию и похищение скифских красавиц обычное дело. Положа освободившуюся от ножа правую ладонь на живот пленницы, он прижался улыбающимся лицом к её затылку, разделённому на две увитые алыми лентами толстые золотые косы, с наслаждением вдыхая исходящий от волос и кожи волнующий аромат и чувствуя, как набухает приятной истомой в штанах его притиснутый к жаркому девичьему заду рог.
  Доскакав до скалы, делившей ущелье на два узких, извилистых змеиных жала, Хорёк ссадил Полоза.
  - Побудь тут, Желтобрюх, пока Гребень с Ужом не подойдут, - приказал он. - Посмотри, не скачут ли по нашим следам скифы.
  Ткнув сапогами кобыльи бока, Хорёк свернул в правое ущелье. Скинув с шеи гнедого в руки приятеля повод саврасой кобылы, Дятел поспешил одвуконь за Хорьком. Желтоглаз ещё издали приветствовал их возвращение нетерпеливым лаем. Увидя рядом с хозяином чужинку, пёс, сделав стойку, угрожающе оскалил зубы и зарычал. Цыкнув на пса, Хорёк соскочил на землю и стянул с кобылы скифянку, крепко притиснув её круглившиеся под алым с золотыми разводами кафтаном груди к своей груди. Оскалив в крысиной улыбке усеянный мелкими зубами рот, он погладил глянцево-нежную кожу её щеки, а когда она попыталась отвернуть лицо, сдавил с боков пальцами её маленькие пухлые губы и впился в них властным поцелуем.
  Дятел тем временем привязал к дереву коней. Оглаживая бархатистую кожу на шее и морде пятнистой кобылы и ощупывая чуткими пальцами рельефные серебряные бляшки её узды, он не сводил с Хорька и скифянки завистливого взгляда. Оторвавшись наконец от губ девушки, Хорёк снял с неё и надел на себя украшенный золотыми бляшками горит с луком и стрелами и старательно ощупал её кафтан и шаровары от шеи до сапожек в поисках скрытого ножа. Усадив её у входа в шалаш на землю, он подошёл к Желтоглазу, тотчас вскинувшемуся передними лапами ему на грудь и радостно облизавшему горячим языком довольно улыбающееся лицо хозяина. В избытке переполнявших его восторженных чувств, прежде чем развязать стягивавшую его шею верёвку, Хорёк устроил своему любимцу крепкую трёпку за уши, щёки и кудлатый затылок.
  Мирсина с той минуты, как её горла коснулось холодное лезвие таврского ножа, не проронила ни слова, ни вскрика, даже не заплакала. Всё происходящее с нею казалось ей жутким сном. Как только она услыхала, что похитители хотят взять за неё выкуп, единственной засевшей в её голове мыслью было: будут ли её насиловать, или вернут нетронутой? Судя по хищным улыбкам и липким взглядам похитителей, надежды остаться нетронутой у неё немного. А тогда... ей не останется ничего другого, как улучшив подходящий момент, сигануть с какого-нибудь обрыва...
  - Видал когда-нибудь такую красотку, Дятел? - спросил, самодовольно ухмыляясь, Хорёк, присев рядом с полонянкой и властно повернув её к себе лицом за стиснутый между пальцами подбородок.
  - Не-а.
  - То-то же!
  - А одёжа на ней какая богатая! - восхитился Дятел, подсаживаясь к скифянке с другого боку. - Глянь, сколько на ней всего понашито! И на коне её тоже!
  - Ещё бы! Любимая дочка скифского вождя.
  - Жалко шапка её улетела.
  - Да пёс с ней, с шапкой! - беспечально ухмыльнулся Хорёк. - Главное, что девчонка у нас.
  - И что мы с ней будем делать? - трепетным от вожделения голосом поинтересовался Дятел, осторожно коснувшись поджатых к груди, охваченных связанными руками ног скифской красавицы в байковых малиновых шароварах.
  - Отвезём к Медвежьей Лапе, - ответил Хорёк, оглаживая ладонью и пальцами лицо и выпуклые губки гадливо скривившейся девушки. - А ты что хотел?
  - Мы что её так и не попробуем? - расстроился Дятел. - Хотя бы в рот и в задок. А, Хорёк? - заискивающе заглянул он в глаза старшему товарищу.
  - Не лапай! - строго прикрикнул на него Хорёк. - Молодой ищо таких красоток пробовать! Попади сперва в дружину вождя.
  - Давай хотя бы её прикрасы поделим, - предложил через минуту Дятел, завистливо следя за левой рукой Хорька, увлечённо тискавшей высокие холмы девичьих грудей. - Половину тебе, половину нам. Разве справедливо, что Лапе достанется всё, а нам, рисковавшим своими головами, ничего?
  - Я подумаю, - пообещал Хорёк и, притянув скифянку за шею, жадно приник к её круглым пухленьким губкам.
  В этот момент между листвою дерев показался Полоз верхом на саврасой кобыле и поспешавшие за ним широкими скачками Уж и Гребень.
  Отлепившись от сладких девичьих губ, Хорёк встал и, ухватив за косу, поднял скифянку на ноги. Пора было отсюда убираться. Он намеревался ещё до наступления ночи вернуться в родное селище.
  Отдав Ужу и Гребню своего гнедого, Дятел на пятнистой скифской кобылке поехал с Полозом впереди, Хорёк - в обнимку со скифяночкой - на каурой кобыле за ними, Гребень и Уж вдвоём на гнедом следовали сзади. Насидевшийся на привязи Желтоглаз радостно рыскал вокруг них: то уносился вперёд по ущелью, то убегал назад, то исчезал в лесных зарослях слева и справа от тропы. Дятлу и Полозу удалось подстрелить несколько вспугнутых псом фазанов.
  Выбравшись в долину Харака, заехали в первый же двор притаившегося на выезде из ущелья селища: не евши с минувшего вечера, все порядком проголодались. Привязав к ограде коней, принялись распоряжаться на чужом подворье, как у себя дома. Вышедшей вместе с малолетними сынами и дочерьми к незваным гостям хозяйке (муж её с утра пропадал в лесу) Хорёк повелительным тоном велел испечь свежих лепёшек, дочерям её - ощипать фазанов. Двух небольших фазанов для пятерых голодных парней и полонянки было явно мало, и Хорёк, усевшись в обнимку с полонянкой возле сарая на иссеченный топором широкий пенёк, приказал Дятлу сбегать к реке, где плескались в воде и грелись на солнышке, вальяжно развалясь на камнях, ватаги домашних гусей, и принести гуся пожирней. Гребня с Ужом он послал к селищному старейшине за пивом и медовухой.
  Вскоре все, кто был в этот час в селении, во главе со старейшиной толпились вокруг занятого Хорьком подворья, с немым изумлением взирая на украденную бесстрашными воинами Медвежьей Лапы дочь скифского царя. Восхищённо разглядывая её блещущий от алых сапожек до золотых кос украшениями наряд, яркий чепрак и серебряную сбрую её красивой бело-серой кобылы, тавры не сомневались, что это и вправду скифская царевна, (о чём с гордостью раззвонили по селищу, дабы придать больше значимости совершённому ими подвигу, Гребень с Ужом), и лишь удивлённо качали головами, гадая, как же эти пятеро парней, почти подростков, смогли её захватить?
  После того как насаженные на вертелы птицы поджарились Хорёк развязал скифянке руки и там же на чурбаке принялся с волчьим аппетитом поедать на пару с ней принесенного Дятлом на широкой горячей лепёшке фазана, горделиво поглядывая на теснившихся вокруг жителей селища, слушавших с разинутыми ртами захватывающий рассказ Дятла и Полоза о геройском похищении ими скифской царевны.
  Набив под завязку голодные брюха жареным мясом и обильно залив его пивом и медовухой (Мирсина пить пиво и медовуху не хотела, попросила воды, но Хорёк заставил её отведать сладкой таврской медовухи), юные герои с трудом влезли на коней и порысили дальше. Натрескавшийся птичьей требухи и костей Желтоглаз лениво трусил за свисавшим до земли чёрным хвостом гнедого, на котором, силясь не упасть, тряслись в обнимку Гребень с Ужом.
  Мирсина, руки которой, перед тем как закинуть на коня, опять связали, молча терпела назойливые лапанья и слюнявые поцелуи вожделенно прижимавшегося к ней сзади крысомордого тавра. Впрочем, покамест он гладил и тискал её сквозь одежду, не пытаясь добраться до тела. Раз похитители не стали её насиловать все разом, как обычно поступают с полонянками, ещё там, у шалаша, чего она так боялась поначалу, то может, этим всё для неё и обойдётся, надеялась она. Коли её до сих пор не тронули, не везут ли они её к своему вождю? "Уж не к тому ли зверовидному тавру с ужасным рваным шрамом во всю щёку и угрюмым волчьим взглядом?" - затрепетала она.
  Оглядывая стиснутую крутыми лесистыми горами узкую долину, Мирсина не преминула отметить, что река, бегущая по каменистому ложу им навстречу, течёт на закат. Скорей всего, это Харак, догадалась она. И если держаться его русла, обходя стороной прячущиеся в боковых ущельях таврские селения, то непременно выберешься в степь, к своим. Вообще, все реки с этой стороны хребта текут в Скифию, так что не заблудишься. А если идти по руслу ручья или реки, то никакая собака не учует в воде твой след, подумала она, вспомнив трусившего сзади волкоподобного пса. Только как ей убежать от этих пятерых? От них, когда ночью уснут, может, и сбежала бы, да только проклятая псина разве даст ей уйти, обречённо оборвала она мечты о побеге.
  
  В родное селище въехали в глубоких сумерках, когда на улице и во дворах уже никого не было. Соскочив у себя на подворье на землю, Хорёк стянул с кобылы полонянку и, толкнув ногой незапертую дверь, свёл её вслед за прошмыгнувшим вперёд псом в тёмное нутро полуземлянки. Привязав к тыну коней, следом поспешно ввалились четверо его сотоварищей. Вошедший последним Уж по велению Хорька подпер дверь стоящим в углу рогатым дрючком. Сложив в левом переднем в углу, куда Хорёк поставил своё копьё, копья и луки, парни расселись вокруг очага, в котором стараниями Дятла через минуту весело заплясали в кучке хвороста тонкие огоньки, выхватив из темноты всхрапывавшую в правом дальнем углу, уткнувшись лицом в стену, вдрызг пьяную Серую Крысу и изумлённо уставившуюся из-под рваной дерюги на приведенную братом девушку Вертишейку. Такой красы Вертишейка в жизни не видывала! Не сон ли ей снится?!
  Вертишейка хотела разбудить мать, но Хорёк не дозволил. О том, есть ли в доме медовуха или пиво, чтоб промочить с дороги горло, глядя на мать, можно было не спрашивать. Остались ещё лепёшки и немного мяса, сообщила Вертишейка, но есть никому не хотелось - не для того собрались!
  Под алчущими взглядами подельников Хорёк стал снимать со скифянки украшения и складывать в стоявшую у ног широкую деревянную миску. Вынул из её ушей серьги: золотые диски с полукруглыми гранатами в центре и расходящимися от них шестью красными гранатовыми лучами. Снял с её шеи оправленное в золото бирюзовое ожерелье. Стянул с пальцев два золотых перстенька: с продолговатым изумрудом и полукруглым голубым сапфиром. (Прощай, царевич Фарзой!) Затем её же кинжалом (отобранным у Полоза ещё там, у шалаша) принялся аккуратно срезать с её горита, пояса и одежды зверовидные золотые и серебряные бляшки, украшенные самоцветными камнями чеканные пластинки, бусинки, жемчужинки. Полоз напомнил об украшениях на сбруе скифянки. Хорёк велел ему привязать кобылу верёвкой и принести сюда её сбрую и чепрак. Срезав все украшения с конской сбруи, напоследок стянул с ног скифянки сапожки и безжалостно обкорнал и их.
  Когда все украшения оказались на тарелке, приступили к дележу. Лучшую как на его взгляд половину, в том числе серьги, ожерелье и оба перстня, Хорёк по праву забрал себе, упрятав в поданный Вертишейкой треснутый липовый туесок. Её великолепный кинжал в изузоренных густой серебряной вязью ножнах, с вправленными в сердцевидное навершие витой бронзовой ручки двумя круглыми фиолетовыми аметистами, он тоже оставил пока себе, пояснив, что отдаст его Медвежьей Лапе. Остававшиеся в миске сокровища разделил на три равные доли: одну забрал Полоз, другую поспешно сгрёб в шапку Дятел, оставшуюся треть поделили между собой Гребень с Ужом. Все четверо были счастливы: никто из них таких богатств в руках отродясь не держал!
  - Давайте я за пивом сгоняю? - предложил на радостях Гребень.
  - Не надо. Поздно уже, - возразил Хорёк, которому не терпелось остаться с златовлаской наедине. - Давайте, идите по домам.
  Но парни не торопились вставать.
  - Мы её к Медвежьей Лапе завтра поведём? - спросил Дятел.
  - Угу, - кивнул Хорёк, выразительно глянув на дверь.
  - Давай мы с Полозом останемся, постережём, - предложил Дятел. - А то ещё убежит, когда ты заснёшь.
  - Желтоглаз постережёт, - возразил Хорёк. - От него не убежит. Ну, всё, давайте, валите! - возвысил он голос, теряя терпение.
  Парни нехотя встали.
  - Давай хоть глянем на неё, - проканючил Гребень.
  - Нечего на неё глядеть! - воспротивился Хорёк. - Голых девок, что ли не видели?
  - Таких не видели, - сказал Уж.
  - Вот и нечего зенки пялить: не для вас украдена! Шагайте на выход, ну!
  - Ладно, пацаны, пойдём, - сказал с протяжным вздохом Полоз. - В самом деле, что толку на неё глядеть...
  Разобрав в углу луки и копья, парни вышли наружу. Приперев понадёжнее за ними дверь, Хорёк облегчённо выдохнул и алчно вперился в освещённое багровыми отблесками догорающих в очаге хворостин лицо скифянки. Обхватив связанными руками поджатые к подбородку ноги в широких ворсистых шароварах, та глядела сквозь него на дверь тоскливыми глазами попавшей в охотничью яму лани.
  Вертишейка, восхищённо перебиравшая сбоку очага лежащие в туеске сокровища, устремила на брата сияющий взгляд.
  - Братик! А можно я её колечки надену?
  - Нельзя. Потеряешь.
  - Но я же только тут, у очага!
  - Ну, ладно, надень. Но смотри, потеряешь - голову оторву.
  Торопливо надев на средние пальчики перстеньки, девочка подбросила в очаг несколько хворостин и, вытянув руки, залюбовалась отблесками огня на синем и зелёном камнях.
  Подняв брошенный Полозом у порога чепрак скифянки, с толстой войлочной подкладкой и широкой полосой из мягких бобровых шкур посредине, Хорёк, обойдя сестру, расстелил его за спиной скифянки.
  - Братик! А можно я её серёжки надену!
  - Так это надо уши проколоть!
  - Проколи!
  - Будет больно.
  - Пускай!
  - Ну, ладно...
  Хорёк проткнул острыми заколками серёг мочки сестры (та дважды тихонько ойкнула) и закрепил в них серьги. Жаль было слишком темно, чтобы полюбоваться на своё отражение в воде. Вместо этого Вертишейка непрестанно трогала себя за уши, любуясь серьгами на ощупь.
  - Братик!
  - Ну чего ещё?
  - А можно я ожерелье надену?
  - Вот же пристала! Ну, надень и ложись уже спать!
  Девочка быстренько накинула на тонкую шейку бирюзовое ожерелье.
  - А можно я её сапожки надену?
  - Нельзя!
  - Почему?
  - Они тебе велики.
  - Я в них только немножко посижу. Они такие красивые!
  - Ну, хорошо, надевай. И угомонись уже наконец!
  Вертишейка торопливо сунула чёрные от грязи ноги в алые сапожки скифской царевны, прижимая к груди туесок с сокровищами, протопала в свой уголок и, накрывшись с головой дерюжкой, со счастливой улыбкой замерла лицом к стенке.
  - Давай и мы ложыться спать, красавыца, - тронув златовласку за плечо, сказал Хорёк по-скифски (среди его детских приятелей было двое сыновей скифянки - одной из жён селищного старейшины Толстого Дуба, от них и научился).
  Скинув с себя скифский кафтан (свой олений плащ, башлык и пояс он бросил в угол, как только вошёл), он набросил его на торчащие из-под дерюги ноги сестры в алых скифских сапожках и стал развязывать удерживающую штаны тесёмку. Бесшумно вскочив за его спиной на ноги, Мирсина метнулась к давно примеченному в правом от входной двери углу копью. Дремавший под скамьёй возле дверных ступеней Желтоглаз, грозно зарычав, в мгновенье ока вылетел ей навстречу. С ужасом глядя на готовые вонзиться в её плоть свирепо оскаленные острые клыки, вздыбленную на затылке шерсть и горящие волчьей злобой изжелта-зелёные глаза, Мирсина невольно замерла в паре шагов от заветного копья. Едва она успела запоздало подумать, что нужно было прихватить из очага головню, как подскочивший Хорёк с силой рванул её за косу назад. Пролетев несколько шагов, Мирсина упала спиной на разостланный за очагом чепрак. Хорёк ощутил противный холодок в животе, представив, чтобы было бы, доберись она до копья. Прижав её связанные руки к животу, Хорёк больно придавил их сверху коленом.
  - Ах, ты твар! - Он наотмашь хлестнул её ладонью по щеке. - Я тэбя атучу бэгать! - залепил он по другой щеке.
  Свирепый рык Желтоглаза разбудил Серую Крысу.
  - Кто это там? Желтоглаз? Хорёк что ли вернулся?
  Перевалившись на спину, она с трудом приподняла голову, силясь разглядеть в полутьме, кто в хижине.
  - С кем это ты, сынок? С Цаплей?
  - Ма, наш Хорёк скифскую царевну украл! - похвасталась из своего угла Вертишейка.
  - Спи, мать. Это Цапля, - сказал Хорёк, пригрозив кулаком улыбающейся из-под дерюги Вертишейке.
  Подойдя к Желтоглазу, он ласково погладил его по голове, благодарно похлопал по спине и назвал хорошим псом. Приказав лечь на место и сторожить, сунул под скамью ему за спину свой нож и кинжал скифянки.
  - Сынок, медку или пива не принёс? - спросила Крыса.
  - Нет, мать, завтра принесу. Спи, давай...
  Поблагодарив верного стража, Хорёк, скинув штаны, улёгся на чепрак между матерью и скифянкой, накрывшись по плечи оленьей шкурой. Прислонясь животом к тёплому девичьему бедру, он стал оглаживать её пылавшие после побоев щёки. Обслюнявив ближнюю щёку, сдавил пальцами подбородок и жадно прилепился зловонным ртом к её гадливо стиснутым губам. Вертишейка, приподняв край дерюги, с интересом наблюдала за действиями брата.
  Мирсина лежала ни жива, ни мертва. Впервые в жизни её отхлестали по щекам! И было не так больно, как обидно и горько от осознания, что жизнь её кончена, что это лишь начало её мук, от которых у неё лишь одно избавление - смерть...
  Дождавшись, когда мать опять захрапела, Хорёк решительно взялся за дело. Умостившись голым задом на грудь скифянки, он несколько минут с вожделеньем тёрся своим вспухшим концом о шелковистую кожу её подбородка и щёк, прогулялся по бархатным бровям, зажмуренным векам, трепетным ноздрям и плотно сжатым упругим губам. Так и не рискнув засунуть ей в рот (ещё укусит, сука скифская, - с неё станется!), Хорёк перевернул её на живот и, закатав на спину сарафан и сорочку, медленно стянул с её широкого выпуклого зада шаровары. Удерживая за скомканный на спине сарафан, он нанёс десяток увесистых шлепков по упругим шарам ягодиц, после чего принялся вожделенно тереться о них лицом, то осыпая жаркими поцелуями, то с волчьим рычанием хватая зубами. Два его пальца, протиснувшись в узкую щель между ягодиц, проникли глубоко в тесную заднюю дырочку и принялись там крутиться и елозить. Мирсина, зарывшись лицом в бобровый мех чепрака, лежала, не шевелясь, будто мёртвая.
  Вынув пальцы из её зада, Хорёк уселся ей на ляжки и, втиснув свой рог между сжатыми в ладонях ягодицами, стал медленно ёрзать вперёд-назад. Через минуту Мирсина почувствовала, что её спину обрызгало чем-то тёплым. Проведя ладонью по ложбинке спины, Хорёк улёгся животом на её ягодицы, приподнял за косу ей голову и размазал тёплую липкую слизь по щекам, губам и подбородку.
  - Паеш маей смэтанкы, - жарко дохнул он ей в ухо. - У мэня вкусный смэтанка! Тэбэ панравытся! Хэ-хэ-хэ!
  Замычав от омерзения, Мирсина замотала головой, пытаясь вытереть мерзкую слизь о бобровую шерсть чепрака, но он крепко держал её за косу.
  - Тпру, кабылка! Нэ дёргайся!
  Сыпанув ей в ухо довольным смешком, он засунул липкие вонючие пальцы ей за щёку и принялся ёрзать на ней всем телом, пока не почувствовал, что его рог вновь исполнился мощью и желанием терзать сладкую девичью плоть.
  - Ну что, скифская кабылка! Пара тэбя абъездыть! - сказал он с радостной ухмылкой.
  - Не надо... пожалуйста, - дрожащим от подкативших к горлу рыданий голосом прошептала Мирсина первые с момента своего пленения слова.
  - Пачэму нэ нада? - ухмылка на тонких губах Хорька сделалась ещё слаще. - Нада!
  Отпустив наконец косу, он уселся ей на ляжки, сдавив, словно всадник лошадиные бока, коленями её бёдра. Похлопав своей кожаной дубиной по упругим шарам ягодиц, он направил наконечник в скрытую между ними круглую норку и стал медленно, наслаждаясь каждым мгновением, продвигаться вглубь. Отчаянная попытка Мирсины вывернуться не удалась: схватив за шею, насильник притиснул её к чепраку и сильно хлестнул ладонью по щеке, после чего принялся скакать на её заду, вонзаясь в него всё резче и глубже, снова и снова хлеща её по щеке и по губам, точно строптивую кобылицу. Мирсине ничего не оставалось, как молча страдать и терпеть, крепко зажмурив глаза, чтоб не заплакать. Зажав в левой руке у затылка, точно узду, обе её косы, Хорёк вновь распластался на ней, обдав острым отвратительным запахом мужского пота, и продолжил быстро и безостановочно всаживать в неё во всю длину свой рог, пока не излил с довольным урчанием прямо ей в зад. Но и тогда он не слез с неё, а остался лежать на ней, скользкий от пота, бурно и хрипло дыша ей в ухо.
  - Ну, што, красавыца, тэбэ панравылся мой жэрэбэц? - спросил он с самодовольной ухмылкой, малость продышавшись. Мирсина молчала. Он потёр пальцем по её сомкнутым губам. - Знаю, панравылся! А дальше будэт ищо лучше, хэ-хэ-хэ!
  Перевернув скифянку на спину, Хорёк лёг на неё сверху и долго, жадно сосал сладкие девичьи губки. Заголив её груди, принялся безжалостно мять их в ладонях, целуя, обсасывая и кусая разбухшие твёрдые соски, наслаждаясь и возбуждаясь срывавшимися с её губ болезненными стонами. Затем его ладонь скользнула к прикрытому её связанными руками пушистому бугорку внизу живота. Продолжая с упоением сосать её груди, он потискал пухленькие нижние губки, просунул между ними пальцы и убедился, что эта её дверца ещё никем не открывалась. Почувствовав, что его жеребец снова рвётся в скачку, Хорёк закинул ноги скифянки себе на плечи, навалившись грудью, пригнул их к её голове и завёл спущенные на щиколотки шаровары ей за затылок, после чего обе дырочки между её раздвинувшихся ляжек оказались в полном его распоряжении. Оглаживая шаровидные округлости ягодиц и широкие ляжки, Хорёк облизал пухлые створки пахучей девичьей раковины. Постучав и поелозив по ним напруженным стволом, он вонзил его до мошонки в заднюю дырочку, затем медленно вынул и пропихнул широкий наконечник между нижних губок.
  Подняв веки, Мирсина устремила умоляющий взгляд на напряжённое лицо своего мучителя:
  - Ох, не надо, пожалуйста! Пожалуйста, не надо...
  Крепко держа её за икры, Хорёк, приподнявшись, резко всадил в неё на всю длину. Вздрогнув всем телом, Мирсина вскрикнула от пронзившей её жгучей боли, по вискам из распахнутых глаз побежали влажные ручейки. То, чего она так боялась, свершилось...
  Хорёк принялся энергично расширять пробитый в её воротах пролом. Мирсина снова закрыла глаза, чтобы не видеть над собой его мерзкой оскаленной крысиной морды. Минут через пять он с сытым урчанием излил семя ей в лоно, решив, что если уж отдавать её Медвежьей Лапе, то вместе со своим довеском.
  Но и на этом муки Мирсины не закончились. Дорвавшись до сладкого, Хорёк, забыв о сне, вонзался в неё снова и снова. Во время коротких передышек, которые он давал своему жеребцу, ей тоже не было покоя: его руки неутомимо терзали её груди и ягодицы, пальцы норовили забраться поглубже в дыры, губы, точно мерзкие слизняки, ползали по всему её телу. Брал он её по-всякому: то на правом боку, то на левом, то поставив на четвереньки, то опять уложив с заломленными к голове ногами на спину. Вонзал с одинаковой охотой в оба дупла, но семя извергал всякий раз в лоно: очень уж хотелось оставить ей от себя на память подарок, чтоб не забывала своего первооткрывателя.
  Мирсина покорилась своей участи: после того как он её испоганил, навлекать на себя новые побои было уже ни к чему. К тому же Зобена была права: по-настоящему больно было только один раз. А дальше... если б не знать, что над ней куражится этот гадкий, как змея, крысомордый дикарь, то то, что он проделывал с нею, временами казалось даже приятно.
  Лишь под утро Хорёк наконец-то угомонился: усталость двух бессонных ночей таки взяла своё. Притиснувшись сзади к лежащей на правом боку скифянке и захватив в ладони её груди (чтоб пробудиться, как только она шевельнётся), он незаметно провалился в сон.
  
  Первой привычно проснулась Серая Крыса. Не разглядев в темноте с кем спит Хорёк, она молча порадовалась, что сын вернулся домой живой и здоровый. Прибрав подпиравшую дверь клюку, Крыса вышла на двор. На пепельно-сером предрассветном небе отчётливо обозначились извилистые очертания поросших лесистой щетиной горных хребтов по краям ущелья. С левой стороны к хижине примыкала кладовая для припасов, вход в которую был в хижине, с правой - небольшой сарай для скотины и птицы, теперь пустой. Возле сарая, привязанные к жердевой ограде, дремали бок о бок две лошади: коричневая, одолженная Хорьком у Совиной Головы, и пятнисто-серая, которой Крыса ни у кого в своём селище не припоминала. Должно быть, Хорёк где-то раздобыл, подумала она, проведя ладонью по тёплой шелковистой шкуре на вогнутой спине и сытом круглом боку красавицы-кобылки.
  Зайдя за сарай, Крыса оправилась, умылась в ручье и вернулась в хижину. Оставив дверь открытой, занялась поисками съестного. Вынув из накрытого щербатой деревянной миской горшка кусок гуся, она поднесла его ко рту, как вдруг взгляд её упал на выглядывавший из-под полы скифского кафтана кожаный сапожок на ноге Вертишейки. Кинув мясо обратно в горшок, Крыса обтёрла о сорочку руки и осторожно стянула сапожок с ноги дочери, затем - второй. Встав у дверных ступеней, она удивлённо их осмотрела и ощупала. Сапожки были из тонкой красной кожи, с чёткими оттисками на месте отпоротых украшений - явно скифские. Неужели Хорёк сумел-таки выкрасть скифянку?! Обойдя очаг, Крыса пригляделась к спавшей в объятиях сына на узорчатом конском чепраке девушке. Связанные у живота руки, молочно-белая кожа и длинные, чуть не до пят, светлые косы не оставляли сомнений - да, это скифянка! И к тому ж - на редкость красивая! И как только ему удалось её выкрасть?.. Крыса удивлённо покачала головой, преисполнившись гордости за сына, которого ещё недавно, как и все её односельцы, считала никчёмным.
  В этот момент, как видно, ощутив босыми ногами тянувший от двери утренний холод, проснулась Вертишейка. Первое, на что упал её взгляд, были красные сапожки в руках склонившейся над скифянкой и Хорьком матери. Сладкие сонные грёзы, с которыми она пробудилась, как росой смыло! Мгновенно вскочив, девочка вцепилась в сапожки.
  - Отдай! Это мои!
  Увидя на шее дочери упрятанное под безрукавку ожерелье, а в ушах - унизанные красными лучами золотые серьги, потрясённая Крыса выпустила сапожки. Вертишейка поспешно сунула в них чёрные от въевшейся грязи ступни (едва стаял снег, ходила везде босиком). На средних пальцах обеих рук у неё чернели два перстня с самоцветами. Цапнув дочь за руку, Крыса потащила её из хижины.
  Снаружи было уже достаточно светло. Глаза Серой Крысы алчно заблестели: украшения на дочери были самые настоящие (она даже потрогала их на ощупь), да такие, каких она в жизни не видела, - им не было цены!
  Вышедшая в эту минуту с подойником на соседний двор по ту сторону ручья Длинношеяя Цапля тотчас углядела на дворе Серой Крысы возле сарая пару коней, сразу узнав каурую кобылу Хорька. Затем она заметила на тонких, как жердочки, ногах Вертишейки красные сапожки. Брови Цапли изумлённо взметнулись. Кинув подойник у хлева, она побежала к соседям.
  - Что это? Откуда? - спросила она, ошарашенно выпучив глаза на Вертишейку.
  - Наш Хорёк украл дочь у скифского царя, - радостно пояснила девочка. - И теперь я самая красивая в нашем селище. Вот!
  Весть о "скифской царевне" мигом разлетелась по селищу. Когда невдолге Полоз и Дятел (оба сменили скифские одежды, на привычные таврские: прочные черевики из толстой шкуры вепря, сшитые мехом наружу из чёрных козьих шкур штаны и кафтаны, длинные волчьи вотолы и мохнатые шапки с ниспадающими на спину пушистыми хвостами - у Полоза волчья, у Дятла лисья), с копьями в руках и луками за спиной подходили к подворью Хорька, туда уже сбежалось пол села. Саму полонянку никто пока не видел (Крыса, загородив спиной дверь, оберегала сон умаявшегося за ночь сына), но золотые серьги в ушах Вертишейки, свисавшее с тонкой шеи на грудь бирюзовое ожерелье, перстни на руках - подобной красы здесь сроду-веку никто не видывал! - и алые скифские сапожки на её ногах не оставляли сомнений, что Хорёк, всем на удивление, вернулся домой не с пустыми руками.
  Дятла с Полозом, как подручных сына, Крыса, прибрав руку с дверного косяка, пропустила в хижину. Едва их глаза привыкли к полутьме, у обоих моментально встопорщились штаны. Хорёк и скифянка лежали голые на разостланном за очагом чепраке. По-хозяйски обхватив за талию, Хорёк прилепился к скифянке сзади, уткнувшись мордой ей в затылок. С первого взгляда понятно было, чем они всю ночь занимались. Не диво, что оба ещё спали!
  Должно быть, скифянка почуяла, что на неё смотрят, или услышала возбуждённое дыхание Полоза, и осторожно приоткрыла веки. Увидев хищно рыскающие по её голому телу глаза двух лохматых таврских юнцов (в звериных шкурах она не узнала в них своих вчерашних похитителей), она отодвинулась от Хорька и, насколько позволяли связанные руки, попыталась прикрыть себя завёрнутой на плечи сорочкой и сарафаном. Рука Хорька соскользнула с её талии. Тотчас разлепив глаза, он схватил её за косу.
  - Ты куда?!
  Вчерашняя попытка скифянки добраться до копья, моментально всплыла в памяти. Разглядев у входа в кладовку Дятла и Полоза, пожиравших голодными глазами аппетитное девичье тело, он отпустил скифянку, сел и сладко, во весь рот, зевнул.
  - Что, уже утро?
  Продолжая зевать, Хорёк стал не спеша одеваться.
  - Развяжи руки. Мне нужно... выйти, - попросила Мирсина, глядя на телепавшееся на впалой груди Хорька ожерелье из десятка нанизанных на оленью жилу кабаньих икл и когтей рыси. (Подобные обереги из когтей и зубов собственноручно убитых хищных зверей имелись у каждого взрослого тавра.)
  - Дятел, развяжи ей руки, - велел Хорёк. - А где мать и сестра?
  - На дворе, показывают её прикрасы. Там сейчас всё селище сбежалось, - расхмылился Дятел, развязывая зубами затянутый на запястьях полонянки тройной узел.
  Как только руки оказались свободны, Мирсина подняла с пола шаровары, но Хорёк вырвал их из её рук и швырнул в угол Вертишейки.
  - Бэз штанов бабэ лучшэ! Вазьмы башмак, надень, - сунул он в живот скифянке тёмную от грязи ступню. - Ну!
  Мирсина послушно натянула на его ноги скифики, заправила в голенища штанины и завязала над щиколотками ремешки.
  - Харашо, - милостиво похлопал Хорёк полонянку ладонью по щеке, скользнув с самодовольной улыбкой по исполненным зависти лицам Полоза и Дятла. Накрутив вокруг ладони конец её левой косы, он потянул её, точно кобылицу в поводу, к двери. Желтоглаза на привычном месте не оказалось (он улизнул из хижины, как только Серая Крыса открыла дверь). Достав из-под скамьи кинжал скифянки, Хорёк сунул его за пояс и, тихонько отворив дверь, выбрался наружу.
  Гул разговоров, наполнявший двор, подобно гудению роя потревоженных медведем пчёл, вмиг оборвался. Все взоры обратились на шедшую за Хорьком, испуганно опустив очи, полонянку. Зыркнув налево - на месте ли пятнистая кобыла, около которой сгрудилось большинство селищных мужей во главе с самим старейшиной, Толстым Дубом, восхищённо оглаживавшим шелковистую шею и бугристую грудь скифской кобылицы, - Хорёк потащил напуганную многолюдьем скифянку за хижину.
  Выйдя минут через пять из леса, они спустились поза тыном к ручью. Став на колени, скифянка ополоснула лицо и стала жадно пить горстями холодную прозрачную воду. Хорёк, присев рядом на валун, не выпуская из кулака девичью косу, наскоро смочил одной рукой глаза и тоже хлебнул пару горстей воды.
  Поднявшись с камня, Хорёк неспешно повёл златокосую полонянку между расступавшимися односельчанами обратно к хижине. Не привычная ходить босой по камням, скифянка с трудом ковыляла за ним, болезненно морщась на каждом шагу.
  - Глядите ножки какие нежные - без сапожек шагу ступить не может!
  - Царская дочь! Они пешком не ходят - только на коне или в кибитке!
  - Ай, и хороша девка! Наши парни просто герои! - шелестели со всех сторон восхищённые мужские и удивлённые женские голоса.
  - Вижу, мои мольбы не пропали даром, - сказал остановившемуся перед ним Хорьку Совиная Голова, вперившись жадным взглядом в заткнутый за пояс Хорька драгоценный кинжал. Подойдя одним из последних, пока Хорёк и скифянка ходили в лес, шаман стоял теперь со всем семейством рядом с Серой Крысой и Вертишейкой у дверей хижины. - Удача сопутствовала тебе - добрую девку удалось споймать! Рад за тебя, племяш.
  - Эй, Хорёк! Она и правда дочка скифского вождя, как кукарекает по селу Петушиный Гребень? - спросил, пожирая полонянку сальными глазами, Кабанье Рыло.
  Выпустив косу скифянки, Хорёк положил руки ей на плечи и развернул лицом к толпе.
  - Как твой имя? - обратился он к девушке, не поднимавшей стыдливо опущенных глаз с той минуты, как он выволок её из хижины.
  - Мирсина, - чуть слышно вымолвила она в повисшей над подворьем тишине.
  - Кто твой отэц?.. Гавары!
  - Скилак, вождь напитов.
  - Слыхали?! - окинул односельцев горделиво-победным взглядом Хорёк.
  Посчитав, что они увидели достаточно, по-хозяйски обхватив за талию, он увёл скифянку в хижину. Стоявшие, точно стражи, с копьями по бокам двери Дятел, Полоз, Гребень и Уж нырнули следом, за ними юркнули в тёмное чрево хижины Серая Крыса с дочерью и Длинношеяя Цапля. Чуть помедлив, вслед за Цаплей сунулся в дверь и Кабанье Рыло, за спиной которого теснились, заглядывая внутрь, с десяток молодых парней. Остальные стали помалу расходиться, живо обсуждая увиденное; женщин дома ждала работа: большинство прибежали сюда, не успев подоить скотину и сготовить завтрак!
  - Братан! Расскажи, как вам удалось её украсть? - обратился с порога Рыло к Хорьку, раздевая взглядом сидящую рядом с ним за очагом скифянку.
  - Надо было поехать с нами, тогда бы и узнал, - ответил с ухмылкой Хорёк, властно прижимая к себе девушку.
  - Ладно, расскажу, - смилостивился Хорёк, стрельнув радостным оком на теснившихся в дверях за спиною Рыла парней. - Но не задаром! Давайте, тащите сюда медовухи, пива и жратвы, да побольше! - потребовал он. - Пусть бабы напекут лепёшек, нажарят мяса. Пирогов бы неплохо. Отметим нашу удачу добрым пиром! Да, парни?
  - Да-а! - поддержали своего вожака радостным хором Дятел, Полоз, Уж и Гребень.
  - Там и расскажем, как нам удалось словить такую птичку! Хе-хе-хе-э!
  - Когда поведём её на Медвежью гору? - поинтересовался Дятел после того, как Рыло с приятелями двинулись за выпивкой и харчами, а Крыса, Цапля и расставшаяся с украшениями (но не с сапожками!) Вертишейка вернулись на опустевший двор хлопотать у наружного очага. Хорёк ответил не сразу.
  - Я вот что решил... - сказал он, поглаживая широкую глянцевую скулу скифянки. - Пусть поживёт ещё денька два-три у меня, пообвыкнет. На гору нам пока не к спеху...
  
  ГЛАВА 13
  
  Делиад не забыл прелестное девичье личико, улыбавшееся ему из окна жилища пантикапейского тюремщика. Конечно, к его услугам в любой день и час были самые красивые гетеры - только плати! Но... почему бы не сорвать ещё и этот цветок, тем более, когда там рядом Ламах? Ламах наверняка не откажется помочь ему по старой дружбе завладеть девчонкой, не сомневался Делиад. Да и сама красотка наверно давно мечтает вырваться из заточения в родительском доме. Такой куколке прямая дорога в гетеры! Она будет этому только рада. О реакции тюремщика на похищение дочери Делиад не думал: что ему какой-то тюремщик?
  Отпросившись у Гиликнида, Делиад отправился верхом в Феодосию проведать родных, взяв с собой в качестве охраны десяток воинов своей сотни. Через десять дней он вернулся и на другой день поехал к Ламаху, в тайной надежде вновь увидеть его очаровательную соседку.
  Подъехав к эргастулу, он властно постучал концом плети в запертую дверь, нарочито громким начальственным голосом назвал уставившемуся на него сквозь дверную решётку стражу своё имя и поинтересовался, здесь ли Ламах. Страж ответил, что гинекономарх с утра отправился куда-то в город. Косясь глазом на окна второго этажа, Делиад сказал, что Ламах ему нужен по важному делу и стал расспрашивать, где он может быть. Его ожидания не были обмануты: привлечённые его звонким молодым голосом и ещё более звучным именем, в окошках второго этажа справа от двери, одно за другим, появились шесть любопытных девичьих лиц, и среди них прелестное личико той самой, запавшей ему в память месяц назад каштановокудрой милашки. Навалясь друг на дружку в узких проёмах двух окон, девушки восхищённо разглядывали белоснежного, в блещущей серебряными бляшками сбруе красавца коня и гордо восседающего на нём красивого молодого всадника. Делиад внутренне ухмыльнулся, зная по опыту, что его обшитая чеканными серебряными пластинами кожаная туника, ниспадающий на спину алый гиматий царского соматофилака, прихваченный на правом плече круглой золотой фибулой с ликом Аполлона, и сияющий как зеркало шлем с широкими рельефными нащёчниками, украшенный пышным султаном алых страусиных перьев, действуют на девичьи сердца неотразимо.
  Велев гинеконому передать Ламаху его просьбу зайти после захода солнца к нему в городской дом, Делиад подал Снежка назад и, потянув правый повод, сделал красивый пируэт на месте. Сделав вид, будто только что заметил глядевших на него из окон девушек, он на несколько секунд остановил Снежка боком и, обнажив два ряда белых зубов, послал девушкам воздушный поцелуй. Видя их всех, глядел он лишь на одну, возвышавшуюся над головками младших сестёр, ответившую ему смущённой полуулыбкой, будто почувствовав внезапный укол в сердце. Приветно помахав рукой, Делиад закончил разворот и, не оглядываясь, поскакал лёгкой рысцой к храму Посейдона, не сомневаясь, что дочери тюремщика будут глядеть ему вслед, пока он не скроется за поворотом.
  - Какой он красивый! Правда, сестрицы? - глядя на колышущийся за спиною всадника алый с золотым царским трезубцем плащ, восхитилась Кулия. - Вот бы его в женихи нашей Мелане!
  (Хотя отец и мать давно ей объяснили, что, назвавшись её женихом, Ламах над ней подшутил, Кулия продолжала в глубине души считать себя невестой Ламаха и ревновала его к Мелане.)
  Мелана в ответ лишь грустно вздохнула: о подобном счастии она не могла и мечтать.
  Придя вечером к Делиаду, Ламах прождал его больше часа и уже собирался уходить, когда тот наконец явился - изрядно навеселе, в обнимку с двумя прехорошенькими грудастыми гетерами - брюнеткой и блондинкой; очевидно, вернулся из Феодосии с полным кошелём серебра. Пожав Ламаху руку, он шлёпнул весело хохотнувших девиц по выпуклым задницам, велев рабыне проводить их в спальню, а сам заперся с Ламахом в кабинете на нижнем этаже. Отведя Ламаха подальше от двери, Делиад, понизив голос, сообщил, что продал в Феодосии заморским навклерам блюдо и светильник из их "клада", выручив за них 1500 драхм. Отомкнув обитый узорчатой медью сундук, он достал из-под вороха одежд и вручил Ламаху увесистый кожаный кисет.
  - Держи, твоя доля. Как договаривались - там ровно пятьсот драхм. Можешь пересчитать.
  - Верю, - отмахнулся тот и сунул кисет за пазуху толстокожего коричневого хитона.
  - Ну как, не трудно тебе управляться с гинекономами? - поинтересовался Делиад.
  - Ничего, притерпелся... Хотя в соматофилаках было, конечно, полегче.
  - Не женился ещё?
  - Всё пока некогда. Дел невпроворот.
  - Пора бы уж подумать о наследнике. Вот тебе и деньги на собственный дом. А не хватит, обращайся - помогу.
  - Благодарю.
  Делиад немного помолчал.
  - А у соседа твоего... этого... синда...
  - Олгасия.
  - Ну да. У него, я видел, целый выводок цыпочек. Сколько их у него?
  - Шестеро.
  - Ого! А сыновья есть?
  - Был один, помер.
  - Не повезло... Шестеро девок - попробуй каждую обеспечить приданым!.. Одна из них просто милашка, а?
  - Да.
  - Ну и как ты? Не уложил ещё её к себе в койку, а? Хе-хе-хе!
  - Уложишь тут! Олгасий с женой стерегут её разве что не с собаками, - чуть заметно ухмыльнулся Ламах.
  - Сама она, я думаю, спит и видит, как бы сбежать из домашнего эргастула. Хе-хе-хе!.. Сколько ей?
   Ламах пожал плечами:
  - Лет тринадцать, четырнадцать.
  - Цветочек распустился! Самое время сорвать! Хе-хе-хе!.. Сегодня так на меня смотрела, что я думал, выпрыгнет ко мне из окна. Хе-хе-хе!
  Ламах не поддержал веселья бывшего командира, только кисло усмехнулся правым уголком рта. Он уже понял, к чему клонит Делиад. Мало ему шлюх в Пантикапее!
  - Кстати, как зовут эту милашку?
  - Мелана, - неохотно ответил Ламах.
  - Подходящее имечко!.. Ты вот что, Ламах... - Делиад доверительно положил ладонь на плечо бывшему декеарху. - Не поможешь мне по старой дружбе... сосватать эту цыпочку?
  - Как сосватать? - удивлённо повёл бровями Ламах.
  - Ну, не в жёны, конечно! Ха-ха-ха! - рассмеялся его удивлению Делиад, отпустив плечо Ламаха. - Хотя на такой милашке я бы охотно женился. По-моему, она чем-то напоминает Элевсину, ты не находишь?
  Ламах неопределённо снизал плечами.
  - Но отец и дед ни за что не позволят, - продолжил Делиад. - Ты ж понимаешь - дочь простого тюремщика... Но почему бы девчонке не пожить со мной месяц-другой? Я уверен - мы сумеем её уговорить!.. Ну так что, поможешь?
  Ламах молчал, сосредоточенно разглядывая щёгольские алые, с шитой серебром широкой полосой вверху и от верха к носку скифики Делиада.
  - По старой дружбе, а? - Видя, что Ламах колеблется, Делиад опять положил руку ему на плечо. - После того, что мы с тобой совершили прошлым летом, выкрасть дочку какого-то тюремщика для нас - что пару раз чихнуть. Тем более что у него ещё целых пять останется! Думаю, он будет только рад, что хотя бы для одной не придётся тратиться на приданое. Хе-хе-хе!.. Ну, Ламах! Ты мне ещё друг или нет?
  Ламах по-прежнему молчал, пребывая в нерешительности. Он понимал, что вручая ему эти пятьсот драхм, Делиад рассчитывал купить его содействие в похищении приглянувшейся дочери Олгасия. По сути - это плата ему за Мелану.
  - Неужели Ламах боится этого толстяка тюремщика? Не могу в это поверить! - подначил бывшего соматофилака Делиад.
  - Чем кончилось похищение Ксены, не забыл? - поднял наконец на беспечного баловня судьбы тяжёлый взгляд Ламах.
  - Так мы же с её согласия! Никто её насильно похищать и требовать выкуп не будет! Это же разные вещи! - радостно возразил Делиад, сообразив, что Ламах уже почти согласен.
  - Ох, боюсь - не быть мне после этого гинекономархом, - вздохнул Ламах, сдаваясь.
  - Об этом не беспокойся! С помощью дяди Левкона, тёти Гереи и Элевсины я добьюсь, что Перисад оставит это место за тобой! - горячо пообещал Делиад. - В крайнем случае отец возьмёт тебя к себе гекатонтархом... И к тому же мы всё сделаем так, что ты останешься в стороне. Ты же умный, вот и придумай, как нам обмануть старика.
  - А потом? - спросил угрюмо Ламах.
  - А потом всю вину я возьму на себя.
  - А что будет с девчонкой после того как ты с ней... наиграешься? - уточнил вопрос Ламах.
  - Ну-у... это как она сама захочет. Если захочет - станет гетерой. У такой красотки от богатых клиентов отбоя не будет!.. А нет, так найдём для неё богатого старичка. Думаю, за этим дело тоже не станет, хе-хе-хе!.. А, кстати! Почему бы тебе самому не свить с ней уютное семейное гнёздышко, а? Подумай! Клянусь палицей Геракла, на твоём месте я бы так и сделал!.. Ну так что, по рукам? - протянул Делиад руку своему бывшему декеарху. Помедлив ещё несколько секунд, тот поднял руку и пожал протянутую ладонь.
  - Ну, вот и отлично! Хе-хе-хе! Я знал, что смогу на тебя положиться! - расплылся в довольной улыбке Делиад. - Ну и ты, в случае чего, всегда можешь рассчитывать на меня... Так я черкну записочку нашей красавице?
  - Черкни.
  - А ты уж там найдёшь способ незаметно ей передать. Да ты присядь пока!..
  Через пять минут Делиад вручил гинекономарху плотно скатанный клочок папируса величиной с мизинец.
  - Гляди, не потеряй.
  Ламах молча упрятал записку в один из кармашков пояса.
  - Жду тебя на днях с ответом.
  Проводив Ламаха до дверей андрона, Делиад пожал на прощанье руку и с оставшейся на губах довольной улыбкой поспешил через две ступени по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж к заждавшимся гетерам.
  
  По пути к эргастулу Ламах (после того как его раненая нога окрепла, он по примеру гинекономов стал передвигаться по городу верхом), сопровождаемый четырьмя своими "головорезами", - один ехал с факелом сбоку, трое сзади, - не слыша ни громкого цоканья копыт на погружённых во мрак пустынных улицах, ни перебранки потревоженных собак во дворах, обдумывал план действий в отношении Меланы.
  Приняв по приезде повод гнедого Ламахова мерина, Тарул, как обычно, спросил, каких "кобылок" ему сегодня привести? (Забота о ночных удовольствиях гинекономарха, так же как и о его коне, сбруе, доспехах и оружии, сделалась добровольной обязанностью его верных телохранителей.) Ответив коротким отказом, Ламах вошёл через открывшуюся на их стук и голоса створку ворот в конюшню. Заводя следом коней, молодые телохранители проводили командира недоуменными взглядами: после визита к Делиаду гинекономарх явно был не в духе.
  Поднявшись к себе, Ламах запер дверь на засов, вытащил из-за пазухи кошель с Делиадовыми деньгами и спрятал в малый сундук. Он и здесь не стал пересчитывать монеты, даже не взглянул на них, уверенный, что Делиад не стал бы обсчитывать его по мелочам. Другое дело - за сколько он на самом деле толкнул украденное золото. Впрочем, Ламаху никогда не приходилось продавать золотые вещи, и сколько за них можно выручить серебра он мог только гадать. Да и не этим была занята сейчас его голова!
  Засунув сундук обратно под топчан, он достал из пояса Делиадову записку, осторожно развернул и, поднеся к горевшему в плошке на столике тонкому высокому огоньку, стал читать, чуть слышно шевеля губами.
  Это было обычное любовное послание, какие пишут влюблённые юноши, желая соблазнить понравившуюся девчонку. Делиад писал, что увидев случайно в окошке Мелану, он был поражён её взглядом, точно стрелою Эрота, в самое сердце, и с той минуты он всё время думает только о ней. Её улыбка зажгла в его груди неугасимый огонь. Красотой своей она подобна Герее и достойна жить в царском дворце. Он умоляет её, как о высшей награде, написать ему хоть несколько слов, чтоб он мог осыпать поцелуями клочок папируса, которого касались её нежные пальчики, иначе он зачахнет от тоски, как цветок без живительной влаги.
  Криво ухмыльнувшись, Ламах поднёс свернувшийся в трубочку папирус к жёлтому язычку и держал, пока пламя не обожгло пальцы. Налив из стоящего на столике кувшина пол кружки вина, он выпил его одним духом "по-скифски". Затем задавил пальцами огонёк, отодвинул под стенку пояс с мечом и вытянулся на спине прямо в скификах и хитоне на набитом пахнущей морем камкой тюфяке. Заложив сцепленные ладони за голову, стал глядеть через блеклый прямоугольник окна в противоположной стене на черневший на фиолетовом небе округлый бок Пыточной башни с зубчатым куском примыкавшей к ней Портовой стены.
  
  Разослав утром вместе с Бастаком по городу отряды гинекономов, Ламах по сложившейся традиции отправился завтракать к Олгасию, который, помимо того, что не оставлял надежды сосватать за него одну из старших дочерей, рад был пропустить с утра вместе с ним по паре кружек вина. До сих пор Ламах старательно делал вид, будто равнодушен к заигрываниям Меланы, но теперь ему надо было найти способ переговорить с ней с глазу на глаз. Проблема была в том, что ревнивые сёстры, все вплоть до малышки Наиды влюблённые в лихого вояку, несмотря на его уродливый нос, следили за тем, чтобы ни на миг не оставить его с ней наедине.
  Поблагодарив хозяйку и девушек за вкусную еду, Ламах вышел вместе с Олгасием в проходной коридор. Олгасий направился к себе в эргастул, а Ламах, дождавшись у окна в своей комнате, когда жена Олгасия Исигона с двумя старшими дочерьми и двумя рабами-носильщиками отправилась в город за продуктами, вывел из казармы на тюремный двор два десятка дежурных гинекономов и устроил между ними тренировочный бой. Сам Ламах на сей раз в схватках не участвовал, руководил тренировкой со стороны, посматривая краем глаза на окна девичьих комнат. Как он и рассчитывал, четыре младшие дочери Олгасия не преминули оказаться у окон, дабы понаблюдать за происходящим во дворе.
  Минут через пять Ламах поднялся к себе и, высунувшись из окна, стал наблюдать за боем сверху, косясь правым глазом в сторону девичьих окон. Из ближнего к нему увлечённо следили за разгоревшимся во дворе "сражением" Кулия и Наида, старшие, Сория и Мелана, высунув головки из расположенного дальше окна, чаще поглядывали в его сторону. Улучшив момент, когда Сория отвлеклась, Ламах быстро указал Мелане пальцем на противоположную сторону дома. Скоро её головка исчезла. Понаблюдав ещё с минуту и бросив во двор несколько громких команд, Ламах быстро перешёл к противоположному окну. Высунув лицо наружу, он встретился с искристым взглядом заинтригованно выглядывавшей из соседнего окна Меланы.
  - Мелана, ты одна? - тихим полушёпотом спросил Ламах (до окна было не больше трёх шагов).
  Быстро оглянувшись, девушка молча кивнула и устремила на него вопрошающий взгляд.
  - Мелана, я должен тебе кое-что сказать... вернее, спросить...
  - Ну, спрашивай, только скорее, - так же тихо ответила Мелана, окинув быстрым взглядом пустую площадь перед казармой и уходящую от неё к Посейдонову храму улицу с фигурками редких прохожих.
  - Скажи... я тебе не очень противен?
  - Очень! - округлила насмешливо губки Мелана, стрельнув озорными глазками в робко выглядывающего из оконного проёма вояку.
  - Я хочу просить у твоего отца тебя в жёны... если ты не против. Пойдёшь за меня? Я должен знать.
  - Я-то пойду, - усмехнулась довольная Мелана (наконец-то дождалась!); узенькая щербинка между верхними резцами придавала её улыбке особенную прелесть. - Только отец будет против. Он хочет всучить тебе одну из старших.
  - Если отец не отдаст, я украду тебя. Ты согласна?
  - Да! - без раздумий отвечала Мелана. - А как?
  - Это уж моя забота... Слушай. Если увидишь, что я чешу нос, - глядя на Мелану, Ламах почесал ногтём вмятину на носу, - значит, мне нужно переговорить с тобой без свидетелей. Тогда подходи к этому или к тому окну - где будет свободно. Договорились?
  - Ага, - радостно кивнула девушка.
  - Только гляди - никому ни слова!
  Согнав с губ улыбку, Мелана понимающе кивнула.
  - Тогда пока всё. До встречи, любовь моя!
  Надев шлем, Ламах запер комнату на ключ и бодро сбежал по лестнице. Выйдя во двор, он выхватил из ножен меч и встал во главе одного из противоборствующих отрядов. К удовольствию юных зрительниц и прильнувших к зарешёченным окошкам камер узников, вялотекущая тренировка превратилась в энергичное побоище.
  Через полчаса, когда Ламах и его подопечные хорошенько вспотели, он дозволил им вернуться в казарму, а сам направился в эргастул. Спустившись в пыточный подвал, он скромно присел на свободный табурет у стены и стал молча наблюдать за работой Олгасия, дожидаясь, когда тот освободится.
  В дикастерии судьи разбирали в основном хозяйственные и долговые споры между горожанами, а так же объявляли приговоры. При серьёзных преступлениях, требовавших для установления истины допросов с пристрастием, обвиняемых отправляли в башню к Олгасию. Там в присутствии судей за дело принимались подручные Олгасия (сам он давно уже не брал в руки пыточных инструментов, а лишь "руководил процессом", подсказывая, какой вид пытки лучше применить), и у обвиняемых быстро развязывались языки. Чаще всего в башню к Олгасию попадали рабы: закон требовал допрашивать их через боль вне зависимости от того, обвиняемые они или свидетели, мужчины, женщины или дети. Свободных же граждан и вольноотпущенников пытали только по решению ведущего дело судьи, если тот считал, что улики против них достаточно весомы. Как правило, чтобы человек здесь заговорил, достаточно было простого бичевания, а упрямцы, вынуждавшие палачей применять иглы, клещи или раскалённое железо, попадались не часто. Ещё в пыточной башне совершались казни. Рабов и рабынь, убивших хозяина или хозяйку, или вообще - свободного человека, засекали до смерти, а рабу, изнасиловавшему свободную, предварительно отрезали орудие преступления. В общем, работы Олгасию и его подручным хватало.
  В этот день они управились довольно скоро. Примерно через час Олгасий вышел вместе с Ламахом, судьёй и судебным грамматом на залитый солнцем тюремный двор, где после недавнего "сражения" вновь мирно паслись Олгасиевы козы и куры. Пожелав с любезными улыбками друг другу всего наилучшего, Олгасий и Ламах неспешно двинулись вслед за судьёй и писцом по вытоптанной в траве дорожке к проходному коридору. Дождавшись, когда судья с помощником скрылись за дверью, Ламах сказал Олгасию (оба они оказались как раз на середине двора), что имеет к нему серьёзный разговор.
  Наклонив тяжелую бычью голову, Олгасий искоса воззрился заплывшими жиром узкими щёлками глаз на сумрачного, как всегда после посещения пыточной башни, гинекономарха.
  - Ну, если серьёзный, пойдём ко мне, пропустим по стаканчику.
  - Нет, лучше здесь.
  Шумно выдохнув, Олгасий повернул к гинекономарху объёмистое чрево, едва не задев пряжку его пояса.
  - Ну, что ж... я слушаю.
  Угрюмо глядя на тонкие бледно-розовые, как варёные креветки, губы Олгасия, проглядывавшие между серой щёткой аккуратно подстриженных усов и короткой серо-стальной бородой, едва прикрывавшей его пухлый двойной подбородок, Ламах не вдруг решился разлепить уста.
  - Я...
  В этот момент дверь проходного коридора вновь широко распахнулась, и только что ушедший судья Аристагор вернулся на тюремный двор вместе с другим судьёй, Филоксенидом. За судьями следовали их писцы.
  - Вот, коллега Филоксенид принёс утверждённый басилевсом приговор фальшивомонетчикам, и я решил поприсутствовать, - пояснил, подходя к Олгасию и Ламаху, Аристагор.
  Молча пожав руки Ламаху и Олгасию, Филоксенид (в отличие от сиявшего жизнерадостным весельем Аристагора, на его изрезанном глубокими морщинами худощавом желтокожем лице не мелькнуло и тени улыбки) протянул Олгасию свёрнутый в трубочку папирусный лист. Отвернув его край (лист был свёрнут нижним краем наружу), Олгасий глянул на красную царскую печать и вернул лист Филоксениду, а тот, отведя назад руку, передал своему граммату.
  - Ну что ж, пошли, коли так, - вздохнул Олгасий и сделал пригласительный жест в сторону башни. - Ламах, ты тоже должен присутствовать.
  Вернувшись в пристройку перед башней, где метали кости, коротая время после ухода начальства, охранники эргастула и палачи, Олгасий послал четырёх гинекономов за фальшивомонетчиками. Сам он, двое заплечных мастеров, судьи, их помощники и последним Ламах спустились в круглый башенный подвал. Олгасий тотчас грузно плюхнулся на стоявшую у стены слева от дверных ступеней широкую скамью из толстых некрашеных досок, рядом с деревянной бадьёй с водой, - то было его обычное "рабочее" место. Ламах уселся на табурет по другую сторону ступеней.
  Через несколько минут стражи ввели в подвал двух фальшивомонетчиков, выслеженных и схваченных Ламаховыми ищейками дней десять назад. Один был невысокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с крупной, поросшей курчавыми, в густой седой паутине, волосами головой и обречённо опущенными долу глазами. Другой был хрупкий двадцатилетний юноша, с серым от ужаса узким лицом, прыгающими губами и мечущимися в поисках спасения круглыми тёмно-карими глазами. На руках и ногах у обоих звенели цепи. Это были отец и сын.
  После допроса у Олгасия оба сознались в изготовлении поддельных серебряных монет, с изрядной добавкой в них свинца, за что и были приговорены к смерти. И вот сегодня басилевс Перисад утвердил приговор Филоксенида своей печатью.
  Граммат Филоксенида зачитал обвиняемым окончательный приговор. Отец, как организатор преступления (он был по профессии чеканщик), приговаривался к традиционной для фальшивомонетчиков казни расплавленным свинцом. Помощнику его, снизойдя к его молодости и мольбам жены и матери, басилевс счёл возможным всемилостивейше заменить смертную казнь шестьюдесятью ударами бича и пожизненным рабством в каменоломнях. (На самом деле, чтобы смягчить приговор сыну, его родным пришлось "пожертвовать" изрядную сумму не фальшивого, а настоящего серебра жрецу Аполлона Врача Аполлонию.) Жёны фальшивомонетчиков и домашние рабы, если таковые имелись (у них была в услужении пожилая рабыня), приговариваются к тридцати ударам бича за недоносительство о преступлении. Дом и всё имущество преступников изымается в казну басилевса.
  Как только граммат дочитал приговор и показал отцу и сыну издали красующуюся под ним царскую печать, двое стражей, крепко держа с боков за локти, повели старшего к стоящему у дальней стены около небольшого кузнечного горна массивному дубовому креслу.
  - Дозвольте с сыном попрощаться! - крикнул тот с надрывом, обведя отчаянным взглядом лица судей, Олгасия и Ламаха.
  Стражи остановились, устремив вопрошающие взгляды на Филоксенида.
  - Ладно, пусть попрощаются, - дозволил тот.
  Тюремщики отпустили локти чеканщика. Кинувшись навстречу, отец и сын сжали друг друга в судорожных объятиях. Младший бурно разрыдался на плече у старшего от ужаса, что через минуту ему предстоит увидеть страшную смерть отца, и счастья, что сам он останется жить.
  - Ба-атя! Ба-атя! - лепетал он, захлёбываясь в слезах.
  - Крепись, сынок... Живи... Может, ещё... - пытался подбодрить сына отец, орошая его слипшиеся, потемневшие от грязи длинные русые кудри крупными слезами и оглаживая широкими шершавыми ладонями сотрясающуюся в конвульсиях спину.
  Тем часом один из подручных Олгасия поставил на багряные угли в центре горна железный ковшик с рублеными кусочками свинца и раза три-четыре качнул меха, поддав углям жару.
  - Ну всё, довольно прощаться, - сказал Филоксенид.
  Четверо тюремщиков не без усилий разъединили отца с сыном.
  - Прости, что втянул тебя! Живи! - крикнул уволакиваемый к горну отец.
  Силой усадив его в кресло, палачи накрепко притянули его руки широкими ремнями к толстым подлокотникам, а ноги - к массивным квадратным ножкам. Двое тюремщиков крепко держали плакавшего навзрыд сына.
  - Молись Аиду, - сказал Олгасий казнимому. Тот зашептал непослушными трясущимися губами что-то неразборчивое.
  Через минуту-другую один из палачей, заглянув в ковшик, кивнул другому, стоявшему за спинкой кресла. Тот оттянул за волосы голову казнимого на спинку, запрокинув её лицом вверх, и зажал пальцами левой руки ноздри. Как только тот открыл рот, палач вставил ему в глотку жестяной рожок. Его напарник возле горна вопросительно глянул на судью.
  - Приступай, - кивнул Филоксенид.
  Выпученными в смертном ужасе глазами чеканщик следил, как чёрный от сажи ковшик поднимается с алых углей, медленно взлетает к раструбу рожка, медленно переворачивается, и серебристая жидкость переливается через его край в судорожно стиснутый зубами рожок. Жуткий утробный вой казнимого захлебнулся в потоке горячего свинца. Опорожнив ковш, палач вынул изо рта жертвы рожок и положил его вместе с ковшиком в каменную нишу сбоку горна. Его напарник тем временем отомкнул с рук и ног бившегося в конвульсиях с закатившимися на лоб глазами фальшивомонетчика кандалы.
  Покончив с отцом, палачи взялись за сына. Сняв с его рук цепи, они стянули с него хитон, обнажив обтянутое серой от грязи кожей тело, в заскорузлых рубцах, оставленных бичом во время дознания. Затянув на запястьях петли верёвок, свисавших из вделанных в потолок толстых железных колец, палачи растянули его руки наискось к потолку, придавив сковывавшую ноги цепь тяжёлой колодой, так что он остался стоять на пальцах ног лицом к корчившемуся в двух шагах в кресле отцу.
  Вооружившись висевшими на стене тонкими бичами, палачи оглянулись на отступившего вместе с остальными зрителями к дальней стене Филоксенида.
  - Работайте! - приказал тот.
  Палачи с дух сторон стали по очереди размашисто полосовать спину, зад и ляжки пронзительно вскрикивавшего при каждом ударе юноши, из глаз которого градом катились слёзы. Граммат Филоксенида вполголоса отсчитывал удары. После сорок второго удара, бичуемый - спина и зад его к этому времени превратились в кровавые ошмётки - повис мешком, потеряв сознание.
  - Дальше полегче, - приказал Филоксенид. - Басилевс даровал ему жизнь.
  Оставшиеся восемнадцать ударов палачи нанесли вполсилы.
  Освободив руки получившего назначенные шестьдесят ударов юноши от верёвок, палачи положили его животом на цемянный пол и, вылив на голову ковш холодной воды, привели в чувство. Двое тюремщиков, подхватив под руки, поволокли его обратно в камеру, чтобы после того как подзаживут раны отвезти его в расположенный у входа в подземные каменоломни севернее Мирмекия каторжный табор.
  Тем временем отец юноши всё ещё корчился в муках, привязанный к пыточному креслу, и сипло дышал, бесчувственно уронив голову на плечо. Агония его могла длиться ещё не один час, поэтому Филоксенид приказал придушить его, как обычно делалось в таких случаях (хоть обрывать муки казнимого и не полагалось). Один из палачей закрутил вокруг шеи чеканщика бич и держал, пока тот не затих.
  Граммат Филоксенида сделал на папирусе с приговором под печатью басилевса приписку, что приговор приведён в исполнение в такой-то день такого-то месяца и года. Филоксенид, Ламах и Олгасий удостоверили своими подписями истинность приписки, после чего все, кроме возившихся с казнённым палачей, поспешили выйти на поросший весёлой зелёной травкой тюремный двор. Там Филоксенид попросил Ламаха дать ему в сопровождение четырёх гинекономов, дабы исполнить приговор в части, касающейся семьи и имущества казнённого преступника. Ламах распорядился.
  Проводив судей до двери проходного коридора, Олгасий повернулся к Ламаху.
  - Ну вот. Надеюсь, на сегодня с делами покончено... Так ты, кажись, что-то хотел мне сказать, а? - с весёлой хитринкой в прищуренных глазах напомнил он Ламаху.
  - Да...
  Тронув Олгасия за локоть, Ламах медленно зашагал с ним в обратную сторону, чтобы стоявший за дверью страж не слышал их разговора.
  - Я хочу просить в жёны одну из твоих дочерей... Мелану, - сказал он, остановившись посреди двора.
  Олгасий молчал, почёсывая между рожками подошедшую к нему козу.
  - Я говорил с ней. Она согласна, - поспешил добавить к сказанному Ламах.
  - Эх-хе-хе!.. Этого я и боялся... - молвил наконец Олгасий. - Ты таки решил лишить нас с Исигоной самого дорогого... И куда ты её приведёшь? В свою каморку?
  - Я куплю дом, рабов. Мелана ни в чём не будет нуждаться, - горячо заверил Ламах.
  - Ламах, ты мне очень нравишься, правда... Я с удовольствием отдам тебе свою дочь. Только не Мелану... Зачем тебе Мелана? Женись на одной из старших. Чем тебе плоха Токона? Ну да, лицом она не такая пригожая, как Мелана. Так ведь лицо для жены не главное. Зато ниже она - что сдобная пышечка! Будешь спать, как на перине, хе-хе! - соблазнял Ламаха Олгасий. - А уж на поварне мастерица! Любую еду приготовит так, что... Ну, да ты сам знаешь. Куда до неё Мелане!.. Будешь с ней как сыр в масле кататься! Деток тебе нарожает... И приданого я для неё не пожалею. Помогу тебе купить хороший дом и всю обстановку, - уговаривал Олгасий. - Так что мой тебе дружеский совет: бери Токону - не пожалеешь!
  В продолжение речи Олгасия Ламах хмуро глядел мимо него на рывшихся в соре под окнами эргастула кур. Умом он понимал правоту Олгасия, но... сердцу хотелось Мелану. Когда тот умолк, Ламах поднял глаза, встретившись с исполненными затаённой надежды глазами тюремщика.
  - Ты всё говорил правильно... как заботливый отец... Но мне полюбилась Мелана.
  - Эт! - хлопнул в сердцах себя по бедру Олгасий. - Любовь хороша для юнцов! А ты давно уже взрослый муж!
  - Но сам-то ты женился на красавице.
  - Гм!.. Так сложились обстоятельства... К тому же я тогда был стройным юношей, хе-хе-хе! - рассмеялся Олгасий.
  - Так какой всё-таки твой ответ насчёт Меланы? - стоял на своём Ламах.
  - Мой ответ - нет. Не обижайся, друг, но Мелана пока не продаётся. Мы с Исигоной твёрдо решили, что не отдадим её, пока не выдадим старших.
  - Ну что ж... ладно, дело ваше.
  Развернувшись, Ламах увидел в окне Мелану. Опустив глаза, он решительно зашагал к входу в казарму. Мелана ждала от него условного знака, но его не последовало.
  - А насчёт Токоны ты всё же подумай! - крикнул ему вдогон неспешно ковылявший следом Олгасий.
  Приказав телохранителям седлать коней, Ламах отправился в город и до вечера в мрачном молчании ездил по улицам, проверяя, как несут службу его гинекономы. Когда солнце скрылось за Акрополем, он спешился у украшенных прорисованным красной краской контуром вздыбленного фаллоса дверей одного из диктерионов, неподалёку от храма Афродиты Пандемос, и отправил охранников вместе со своим конём в казарму, сказав, что переночует сегодня тут.
  Поужинав с приглянувшейся ему девицей, Ламах поцеловал её в сочные вишнёвые губки, расплатился с хозяином и вышел на утопающую в густых сумерках узкую улочку. Поднявшись ближайшей ступенчатой улицей на верхнюю террасу, он явился в дом Делиада и, дождавшись хозяина (тот оставил домашнему епископу строгий наказ немедля известить его в случае прихода гинекономарха), изложил ему план похищения.
  
  Когда утром Ламах приковылял пешком к эргастулу, выстроившиеся перед казармой гинекономы все уже знали, что он просил у Олгасия в жёны Мелану и получил отказ. Одни глядели на своего гинекономарха сочувственно, другие тайком злорадно ухмылялись.
  Выслушав вместе с Бастаком доклад начальника ночной стражи, как прошла ночь, гинекономарх отпустил ночных стражей по домам. Невольно вскидывая раз за разом глаза на окна Олгасиевого "курятника" (все шестеро пташек, как всегда, были уже там, разглядывая гарцующих внизу молодых всадников на красивых лошадях), он молча слушал, как его заместитель рассылает по городским районам дневные патрули. Когда площадь опустела, Ламах, глядя на Мелану, тронул пальцем зачесавшийся нос и направился к услужливо распахнутой забежавшим вперёд телохранителем входной двери.
  В коридоре, у двери на свою половину, его поджидал Олгасий, чтобы в этот раз самолично зазвать Ламаха к себе на завтрак: ведь они по-прежнему приятели?
  Завтрак в этот раз прошёл в скованном молчании, без обычного весёлого девичьего щебета и смеха. Все молча глядели в свои тарелки, только сидевшая ближе всех к Ламаху Кулия то и дело бросала исподтишка на него укоризненные взгляды. Она была жестоко обижена на Ламаха за его "измену" и в то же время рада, что отец ему отказал.
  Поднявшись после завтрака к себе, Ламах дождался, когда Мелана, подгадав подходящий момент, высунулась из соседнего окна и шепнул ей несколько тихих слов. Закусив в волнении нижнюю губку, девушка согласно кивнула и поспешно скрылась. Через минуту Ламах, сопровождаемый сзади четырьмя охранниками, ускакал рысью в сторону Посейдонова храма.
  Вечером Ламах опять расстался со своими телохранителями у дверей весёлого дома. На этот раз он задержался там часа на два. Еще с утра, по тому как заныли сломанные кости, он понял, что дело идёт к непогоде. И точно! После полудня в голубом небе над убегавшей по косогору к Тиритаке дорогой появились первые белые облачка, а к вечеру над Пантикапеем и покрывшимся седой рябью Проливом уже громоздились, наползая друг на друга, целые горы дымчато-сизых облаков.
  Когда Ламах, плотно закутавшись в тёмно-коричневый паллий и спрятав голову в капюшон, отказавшись от любезно предложенного хозяином факела, вышел из диктериона на улицу, с чёрного как сажа неба накрапывал мелкий дождь. И ни разрывающих тьму сполохов, ни раскалывающего небо грома! Лучшей ночи для похищения и желать было нельзя.
  Приноровившись к темноте, Ламах направился к черневшей неподалёку Портовой стене (он нарочно выбрал диктерион поближе к стене). Осторожно поднявшись в тёмном чреве ближайшей башни на стену, бесшумной тенью заскользил к эргастулу. Неподалёку от концевой Пыточной башни он перебрался на черневшую двумя локтями ниже двускатную черепичную крышу Олгасиева дома. С опаской ступая кожаными подошвами скификов по мокрой черепице, придерживаясь левой рукой за Портовую стену, он подошёл к краю крыши. В трёх локтях ниже темнела односкатная покатая крыша пристроенного задом к Портовой стене и боком к дому хлева с козами, курами и свиньями. Присев на корточки у стены, Ламах стал ждать, когда Мелана, как было условлено, после того как все в доме уснут, выйдет во внешний дворик - будто бы в расположенный за дальним торцом хлева нужник.
  Выслушав накануне его план, Делиад, восхитившись его простотой, захотел сам похитить девушку, с тем, чтобы Ламах остался в стороне, проведя ночь в каком-нибудь диктерионе. Но Ламах его предложение сразу отклонил: это должен сделать он сам, поскольку чужака на крыше сразу учуют Олгасиевы псы и поднимут гвалт; Ламаха же они давно считают за своего.
  И вот он, скорчившись, сидит на омываемой моросящей слякотью Олгасиевой крыше. Время идёт (или застыло на месте?), а Меланы всё нет и нет, и он всё больше беспокоится, не передумала ли она в последний момент, или сама вдруг крепко заснула?
  Но вот из погружённого в чернильную темноту дворика до слуха Ламаха донеслось радостное собачье повизгивание, затем осторожный скрип открываемой двери и тихий девичий шёпот:
  - Тихо, Тяпочка, тихо...
  Выйдя вместе с тёршейся у её ног собакой из-под прилегающего к фасаду на уровне второго этажа неширокого навеса, Мелана запрокинула голову и, ничего не разглядев в тотчас осыпавшей лицо прохладной моросью темноте, тихонько позвала:
  - Эй!.. Ты тут?
  - Тут, - чуть слышно отозвался Ламах. Удерживая вес тела на руках, он осторожно спустился на крышу хлева, и лишь теперь Мелана разглядела его смутный силуэт.
  Ламах скинул вниз петлю аркана. Мелана быстро продела его под мышки, и Ламах легко втянул её на крышу. Не снимая с неё аркана, он поднял её на руках на верхнюю крышу и тотчас запрыгнул туда сам. Бережно, но крепко обхватив её сзади за талию (девушка была в тонкой ночной тунике, длинной тёмной шерстяной накидке и мягких меховых башмачках - надеть на себя больше одёжек она побоялась), Ламах почувствовал под ладонью мелкую дрожь. Поднявшись по скату крыши, он подсадил её на дорожку Портовой стены. Выбравшись на стену следом за нею, он на несколько секунд крепко прижал её к груди, нежно поцеловал в мокрую щёку и выдохнул в самое ушко:
  - Не волнуйся, всё будет хорошо!.. Идём...
  Накрыв Мелану полой своего плаща, Ламах повёл её по стене от эргастула. Доведя до ближайшей башни, он поставил её лицом к себе в проём между зубцами и аккуратно спустил на аркане за стену. Как только девушка освободилась от петли, он сложил аркан вдвое, зацепил сгибом за зубец и, держась за обе верёвки, быстро спустился сам. Отпустив один конец, он сдёрнул с зубца аркан, быстро смотал его на локоть и засунул возле меча за пояс.
  - Ну вот. Теперь пути назад нет, - обратился он к едва различимой в густой темноте в углу башни девушке почти обычным своим голосом. - Пошли.
  Накрыв Мелану с головой тёплым паллием, он обнял её за плечо и повёл уходящей от башни между длинных портовых строений узкой тёмной улочкой навстречу гулко разбивавшимся о невидимый берег волнам.
  - Куда мы идём? - спросила с тревогой Мелана.
  Продолжая осторожно вести доверчиво прильнувшую к его боку девушку по едва различимой улочке, Ламах ответил не сразу.
  - Туда, где нас не найдёт твой отец... Не бойся, тебе там будет хорошо...
  Улочка привела на Рыбный рынок; Мелана поняла это по шибанувшему в нос острому рыбному запаху. Отогнав мечом свору ночевавших здесь собак, кинувшихся на них со злобным лаем, Ламах вывел Мелану на набережную. Крепкий порывистый ветер, гнавший с Пролива на берег высокие пенные волны, был здесь в полной силе, зато тут было немного светлее.
  Прикрывая собой Мелану от выплёскивавшихся из-под причалов на щербатые камни мостовой холодных брызг и пены, Ламах, ускорив шаг, повёл её вдоль набережной на юг. Миновав колоннаду Царского причала, скоро они очутились около углублённой в берег Военной гавани. Здесь, под прикрытием высокого, выдающегося далеко в Пролив полуострова Дия, ветер был гораздо слабее и волны ниже.
  Неожиданно подхватив Мелану на руки, Ламах прыгнул с ней в шлюпку, пришвартованную в углу между набережной и ограждающим с севера Военную гавань молом. На дне шлюпки, в такт качавшим её волнам, плескалась вода, скамьи были мокры, и Ламах усадил девушку к себе на колени, поплотнее закутав её в паллий, остававшийся с правой стороны более-менее сухим. Сидевшие у правого борта гребцы тотчас отвязали концы и отпихнули вёслами шлюпку от мола. Две пары вёсел ударили воду, и шлюпка, прыгая, точно необъезженный конь, на встречных волнах, стала медленно удаляться от берега.
  Никто в лодке не проронил ни слова. На вёслах сидели четверо крепких Делиадовых рабов, а кормовым веслом правил Орик. Всем им Делиад пообещал по возвращении пару амфор вина, вволю жратвы и по рабыне на ночь - ради этого стоило помокнуть и потрудиться!
  - Куда ты меня везёшь? - еле ворочая онемевшим языком, спросила Мелана, выбивавшая от страха и холода зубами мелкую дрожь. Должно быть, оказавшись в лодке, она уже раскаивалась, что решилась на побег из родительского дома. В голове её рисовались ужасные картины: не продаст ли Ламах её заморскому навклеру, как тех несчастных девушек, которых похищают андроподисты?
  Оглаживая дрожащую, точно лошадиная кожа, девичью спину, Ламах ощущал сквозь хитон и накидку исходящее от её тела тепло.
  - Пока я не договорюсь с твоим отцом, я спрячу тебя у одного моего хорошего друга.
  У Меланы почему-то в памяти сразу всплыл образ красивого юноши гекатонтарха, приезжавшего к Ламаху пару дней назад. Может, это он?
  - На том берегу? - поинтересовалась она.
  - На этом. Тут недалеко. Тебя не мутит?
  - Нет.
  - Хорошо. Скоро приплывём...
  Страхи Меланы моментально улетучились. Из его слов она заключила, что её догадка верна. Этот его хороший друг, конечно, это он - тот самый Делиад, внук феодосийского богача Хрисалиска, племянник Гереи, его бывший командир, о котором он столько рассказывал!
  Прижавшись разгорячённой щекой к груди Ламаха, Мелана разволновалась пуще прежнего. Неужели через несколько минут она окажется в доме, вернее, в загородной усадьбе этого молодого богача? Хотя, - тут же остудила она себя, - самого его там, конечно, не будет. Он просто помог другу спрятать похищенную возлюбленную...
  Тем часом Орик правил на одинокий огонёк, трепетавший у воды под чёрной кручей на южной стороне Пантикапейской бухты. Там ещё один раб Делиада указывал факелом место на берегу, куда спускалась козья тропа из росшего наверху Делиадова сада. Как только шлюпка мягко ткнулась носом в песок, Ламах вынес Мелану на берег. Здесь он собирался передать её Орику, а сам, сев на его место, тотчас вернуться обратно в город. Но девушка так вцепилась в его шею, что у него не хватило духу разорвать её объятия. Он решил вывести её по скользкой и опасной в такую погоду тропе на кручу и попрощаться с ней уже там, наверху.
  Раб с факелом полез в гору первым, за ним Ламах тянул за руку Мелану, Орик страховал девушку и Ламаха сзади. Через минуту они оказались наверху, на краю густого, тёмного сада, раскачивающегося и глухо шелестящего мокрой листвой под порывами гуляющего здесь вовсю южного ветра.
  Едва Мелана узнала, что Ламах собирается сейчас же вернуться в город, как недавние страхи тут же к ней вернулись.
  - Разве ты не останешься со мной до утра? - испуганно спросила она, крепко сжимая его руку. Ведь она была уверена, что уже этой ночью Ламах сделает её своей женой.
   - Не оставляй меня здесь одну, пожалуйста! - с мольбой в голосе попросила она.
  - Ну, ладно, провожу тебя в дом, - скрепя сердце решил Ламах.
  Орик крикнул ждавшим внизу гребцам, чтоб привязали покрепче лодку и шли в дом.
  Тем же порядком факелоносец, Ламах с Меланой и Орик двинулись по песчаным дорожкам к расположенному на пригорке в глубине сада дому. Темнота не позволила Мелане разглядеть, насколько он велик.
  Проведя гинекономарха и девушку через ряд смежных комнат в знакомый Ламаху просторный андрон на другой стороне дома (и года не прошло, как он, тогда простой декеарх, явился сюда за Делиадом, даже не подозревая, сколько всего произойдёт в результате этого визита!), Орик спросил, не желают ли гости подкрепиться или чего-нибудь выпить? Отказавшись от еды, Ламах попросил вина, чтобы согреться, да и его спутница до сих пор вся дрожит.
  Через полминуты красивая чернокудрая рабыня внесла на украшенном узорной чеканкой круглом медном подносе два кувшина - серебряный с вином и бронзовый с тёплой водой - и два хрустальных канфара на высоких круглых ножках. Колыхнув в вырезе туники налитыми грудями, она опустила поднос на прямоугольный перламутровый столик перед сидевшими бок о бок на софе Ламахом (его промокший паллий валялся сбоку на изузоренном разноцветной плиткой полу) и закутавшейся в вишнёвую, с зелёным травяным узором накидку Меланой.
  Жестом отстранив взявшегося за серебряный кувшин Орика, Ламах сам наполнил канфары: Мелане - на треть с водой, себе - едва разбавив лишь для вида. Вино было явно заморское: гранатово-красное, благоуханное, сладкое, настоянное на миндале. Ламах и Мелана выпили его с большим удовольствием.
  - Ещё по одному? - предложил Ламах. - Чтоб согреться?
  Девушка согласно кивнула, улыбнувшись краешками губ. Вино уже наполнило приятным теплом живот и побежало жаркими струями по жилам, но до рук, ног и головы ещё не добралось.
  После того как гости опорожнили по второму канфару, к столику, бесшумно ступая босыми ногами, приблизилась молодая стройная светло-русая рабыня - скифянка либо сарматка, - молча стоявшая вместе с принесшей вино брюнеткой в ближнем углу. Склонившись в почтительном поклоне, она предложила проводить госпожу в приготовленную для неё комнату. Мелана вопросительно взглянула на Ламаха. Тот чуть заметно кивнул.
  Ступив шаг от софы, Мелана покачнулась: вино добралось до ног, лишив их привычной устойчивости (будто всё ещё плыла в лодке), и ударило в голову, наполнив её весёлым круженьем и ожиданием чего-то хорошего. Сарматка поспешила поддержать девушку и, приобняв за талию, повела к одной из двух огороженных резными дубовыми перилами лестниц, поднимавшихся вдоль стен по обе стороны входной двери на галерею второго этажа. Проводив их тоскливым взглядом, Ламах налил себе третий канфар.
  Как только рабыня и гостья скрылись наверху, из прикрытой тёмно-красным бархатным пологом двери напротив входа на поварню бесшумно выскользнул Делиад, одетый по-домашнему в тёмно-зелёный короткорукавный хитон и тонкокожие красные сандалии. На довольном лице его сияла масленая улыбка.
  - Ну, Ламах, дружище, я твой должник! - сказал он, направляясь к софе. Приобняв поднявшегося навстречу Ламаха, он поцеловал его в бритую щёку и дружески похлопал по плечу. - Давай-ка и я с тобой выпью за нашу удачу!
  Он сам налил в канфар, который минуту назад касались пальчики и прелестные губки Меланы, чуть больше половины вина и разбавил его тёплой водой. Звякнув хрустальными краями, как было принято, когда пили по радостному поводу, они разом осушили канфары, выплеснув последние капли на пол - для богов.
  - Переночуешь здесь, а как начнёт светать, тебя переправят в город, - объявил Делиад. Поставив канфар на столик, он, обернувшись, поманил рукой грудастую брюнетку. - А вот тебе и тёплая перина на ложе! Уверен - тебе понравится: сам обучал, хе-хе-хе!.. Забирайте вино и ступайте.
  Подождав, когда рабыня с подносом в руках и Ламах скрылись за бархатным пологом, из-за которого он вышел минуту назад, Делиад поспешил на второй этаж. Оставшись один, Орик поднял с пола паллий гинекономарха и отправился на кухню - развесить его над очагом для просушки.
  
  Добрую половину комнаты, куда русоволосая рабыня завела Мелану, занимало широкое, скрытое под расшитым крупными золотыми цветами по красному фону парчовым шатром балдахина ложе. В передней части комнаты, между выходящими на окружающую верхний этаж галерею двустворчатыми дверьми и позолоченными резными деревянными ножками ложа, распласталась бурым пятном на узорчатом жёлто-коричневом паркете лохматая медвежья шкура. По обе стороны примыкавшего изголовьем к дальней стене ложа лежали пятнистые барсовые шкуры, никогда прежде не виденные Меланой (как, впрочем, и медвежья - у неё дома на полах лежали простые тростниковые циновки). У изголовья ложа, на массивных мраморных трапезофорах стояли округлые расписные широкогорлые амфоры с пышными букетами свежих цветов, наполнявших комнату нежным благоуханьем.
  Сняв с плеч Меланы пропитанную влагой накидку, рабыня усадила её на стоящий между медвежьими лапами у правой стены стул на изящных золочёных ножках, стянула с её стоп мокрые заячьи башмачки и, пододвинув стоявший около стула медный таз, омыла тёплой водой её ноги. Затем предложила помыть её "раковинку" и попку. Зардевшись жарким румянцем, Мелана отказалась.
  - Расчеши мне лучше волосы на ночь, - попросила она, разглядывая с любопытством уставленный узорными серебряными ларчиками, резными и расписными шкатулками, перламутровыми коробочками, алебастровыми и стеклянными флакончиками, кисточками, щёточками, пилочками и прочими предметами женского макияжа краснолаковый туалетный столик у стены напротив.
  Прибрав лохань, рабыня насухо вытерла мягким льняным рушником ей ноги и пересадила на стоящий перед столиком высокий табурет с краснобархатным мягким сиденьем. Взяв со столика красивый костяной гребень с ручкой в виде рыбьего хвоста и длинными зубчатыми плавниками - редким внизу и частым вверху, сарматка принялась бережно расчёсывать рассыпавшиеся по спине широкими волнами длинные шелковистые волосы Меланы. Осмотрев стоящие на столике богатства, Мелана перевела взгляд на своё отражение в приставленном к обтянутой узорчатой розовой тканью стене над столиком большом бронзовом зеркале. Внимательно изучив глядевшую из обрамлённого позолоченными виноградными листьями полированного прямоугольника девушку, она нашла её необычайно красивой.
  - Чей это дом? Кто твой хозяин? - спросила она.
  - Мне не велено говорить, госпожа, - тихо ответила после некоторой заминки рабыня.
  - Он сейчас здесь?
  Рабыня промолчала.
  - Готово, - сказала она через минуту. - Можешь ложиться, госпожа.
  - Туда? - с некоторым сомнением повела глазами в сторону балдахина Мелана. Она вдруг подумала: не скрывается ли хозяин рабыни сейчас там?
  - Да.
  Опасливо ступив маленькой босой ножкой на барсовую шкуру, Мелана, с сильно колотящимся сердцем, осторожно раздвинула плотные парчовые и висевшие за ними прозрачно-невесомые кисейные пологи балдахина. Убедившись, что на покрытом тёмным мехом ложе никого нет, она облегчённо выдохнула и быстренько юркнула внутрь.
  - Тебе удобно, госпожа? - чуть помедлив, спросила рабыня.
  - Да. Можешь идти.
  - Светильник потушить или оставить?
  - Оставь. Нет! Потуши...
  - Доброй ночи, госпожа.
  Подобрав накидку и башмачки гостьи, рабыня дунула на горевший на туалетном столике светильник и покинула комнату.
  - Чего ты там возилась? - прошипел недовольно из темноты продрогший на галерее Делиад.
  - Расчёсывала волосы, - тихо пояснила рабыня.
  - Будь поблизости, - велел Делиад и, приоткрыв дверь, бесшумно проскользнул в волшебную пещеру прекрасной нимфы.
  Как ни тихо подкрадывался он в полной темноте, вытянув вперёд руки, Мелана почувствовала, что в комнате кто-то есть, должно быть, уловив обострившимся от страха слухом чужое дыхание.
  - Кто здесь? - раздался из балдахина её трепетный голосок.
  Не отвечая, Делиад нашарил в темноте витой столб на углу ложа и, ухватившись за него, торопливо стряхнул с ног сандалии и скинул через голову хитон.
  - Ламах, ты?
  Раздвинув пологи, Делиад пролез на четвереньках внутрь и принялся шарить ладонями по меху в поисках девушки, удивляясь, что той нигде нет. Неужели незаметно выскользнула с другой стороны? Но вот рука его у самого изголовья наткнулась на скрытую под покрывалом девичью ногу.
  - Ой, мамочки! - испуганно вскрикнула девушка.
  - Ах, вот ты где! Ха-ха-ха! - рассмеялся довольный Делиад и тотчас придвинулся вплотную к девушке, сжавшейся в комочек под меховым покрывалом, втиснувшись спиной в прислонённую к высокой спинке ложа пуховую подушку.
  - Не бойся, малышка, я тебя не съем. - Ладонь Делиада осторожно коснулась шелковистых волос, затем атласной щёчки девушки.
  - А я и не боюсь! - храбро ответила та.
  - Правда? Хе-хе-хе! А чего дрожишь, как зайчонок?
  - От холода.
  - О! И я тоже продрог, как собака, пока ты прихорашивалась! - обрадовано воскликнул Делиад. - Давай-ка мы погреем друг друга!
  Он нырнул под покрывало и обвил девушку руками.
  - О, да на тебе туника! - удивился он. - Так не годится. Давай-ка её снимем.
  - Не надо.
  - Надо, детка, надо. Ну же, будь послушной девочкой.
  Делиад стянул с покорно поднявшей руки Меланы нательную тунику и отшвырнул её подальше в ноги.
  - Вот так! Умничка... А теперь давай обнимемся покрепче. Сейчас мы быстренько друг друга согреем.
  Придвинувшись вплотную, Делиад просунул левую руку девушке за спину и обхватил за плечи, а ладонь правой положил на талию и потянулся губами к её лицу. Мелана коротко взвизгнула и вскинулась, словно её ожгли кнутом.
  - Ты чего? - удивился Делиад.
  - Руки у тебя... холодные, как змеи.
  - Да? Зато ты такая горячая...
  Правая ладонь Делиада ласково оглаживала бедро и ляжку девушки. Губы его мягко коснулись девичьей скулы, заскользили по шёлковой коже к подбородку и притиснулись к дрогнувшим и приоткрывшимся навстречу губкам.
  - Распрями ножки, - попросил он, напившись мёда её уст.
  - Нет.
  - Ну же, не упрямься. Дай мне погладить твой животик... Ты должна меня слушаться. Потому что знаешь, кто с тобой лежит?
  - Кто?
  - Дионис.
  - Хи-хи-хи!.. Неправда! Дионис не дрожал бы от холода, как простой смертный, - возразила с лукавым смешком Мелана.
  - Богам тоже не нравятся холода. Особенно Дионису. Иначе бы он не уплывал осенью вслед за птицами в тёплые края... К тому же, у меня есть доказательство.
  - Какое?
  - Мой тирс. Дай руку.
  Обхватив запястье девушки, Делиад притянул её руку к своему торчащему из зарослей над животом стволу.
  - Ой! - вскрикнула Мелана и отдёрнула руку, словно от змеи.
  - Хе-хе-хе!.. Не бойся, малышка, этот зверь не кусается. Особенно, если его хорошенько приласкать. - Делиад опять притянул девичью ладошку к своему тирсу. - Ну-ка, попробуй, погладь его - он любит ласку. Смелее!
  Пальчики Меланы сомкнулись вокруг кожаной рукоятки тирса и сперва робко, а потом всё уверенней заскользили по ней вверх-вниз от мешочка с двумя шариками до растущей на конце шишки.
  Делиад отпустил её запястье.
  - Так... так... умничка! - тихонько постанывал он от удовольствия. - Убедилась теперь?
  - Это больше похоже на стрелу, а не на тирс, - возразила Мелана, продолжая оглаживать его "игрушку".
  - Ха-ха-ха! Вот ты и раскрыла мою тайну! На самом деле я не Дионис, а Аполлон.
  - И никакой ты не Аполлон, - усмехнулась в темноте Мелана. - Я знаю кто ты. Ты - Делиад.
  - Ну, Харина, сучка! Таки сболтнула! Завтра выпорю.
  - Нет-нет! Она ничего не говорила! - отпустив фаллос, поспешила заступиться за рабыню Мелана. - Я сама догадалась! Ламах сказал, что везёт меня к своему другу, и я сразу подумала, что это ты... Он столько про тебя рассказывал!
  - Да? Что, например? - Делиад опять притянул тёплую девичью ладошку к своей кожаной стреле.
  - Как вы укрощали чёрного скифского жеребца! И как он наступил тебе копытом на пальцы, ха-ха-ха-ха!
  - Тебе смешно! А знаешь, как больно было.
  - Ламаху, по ноге которого проехала телега, было ещё больнее.
  - Это да, - согласился Делиад.
  Он лежал лицом к девушке на левом боку, легонько теребя пальцами левой руки заострившиеся верхушки её грудей, а правой ладонью оглаживал мягкий плоский живот, всё ближе подбираясь к затаившейся в курчавой травке улитке, отчего по её жилам растекались горячие волны радости и счастья, посильнее, чем несколько минут назад от вина. По ходу разговора Мелана незаметно для себя распрямила ноги и лежала теперь, вытянувшись на спине. Кожаный рог юноши упруго прижимался к её бедру.
  - Я нравлюсь тебе? - спросил Делиад.
  - Да.
  - Больше, чем Ламах?
  - Да.
  - Не жалеешь, что убежала из дома?
  Пальцы Делиада осторожно проникли в узкую щель между увлажнившихся створок.
  - Н-нет.
  - Я тоже полюбил тебя сразу, как только увидел в окне ещё месяц назад, и всё время думал, как бы тебя... заполучить. Хочешь стать моей женой?
  - Угу, - девушка робко кивнула. - А разве можно? Твои родители не согласятся.
  - Ну и что? Они там, в Феодосии, а мы здесь. Я уже взрослый и сам выберу, на ком мне жениться... А потом народишь мне детей, таких же хорошеньких, как ты, и куда они денутся. Согласна?
  - Да.
  - Тогда ложись на меня сверху.
  Делиад лёг на спину и положил на себя Мелану.
  - Так хорошо?
  - Да.
  - Тогда целуй!
  В кромешной тьме девушка неумело тыкалась жаркими трепетными губами в его шею, скулу, подбородок, губы, а он неспешно оглаживал ладонями её спину, бёдра, упругие полушария ягодиц, осторожно просовывая пальцы в скрытую между ними восхитительно эластичную, тесную норку, отчего девушка начала тихонько постанывать. Палица его томилась, зажатая между их животами.
  - Нравится?
  - Ох, да-а...
  - Целуй! В губы!
  Через минуту Делиад велел Мелане лечь на него другой стороной и занялся её грудями и маленькой пухлой щёлкой. Почувствовав вскоре, что его затиснутый между жаркими девичьими ягодицами конец вот-вот лопнет от напряжения, он быстро перевернулся вместе с ней на постели, так что она очутилась внизу, а он распластался сверху на ней. Мелана пугливо замерла, вжавшись лицом в атласную подушку, понимая, что наступил решающий момент.
  Делиад уселся ей на ляжки, обхватив её бёдра коленями, словно наездник кобылицу, и стал ударять своей стрелой по её ягодицам. Затем потёрся ею в разделяющей их узкой глубокой расщелине и стал медленно, по чуть-чуть, вставлять наконечник в тесную дырочку её зада. Мелана закусила угол подушки. После недолгого сопротивления, дырочка уступила его напору.
  - О-о-о-ах! - протяжно простонала Мелана.
  - Да, детка! Да!
  Делиад принялся медленно двигать фаллосом вверх-вниз в её норке, постепенно проникая в неё всё глубже. Выхватив из-под её щеки подушку, он подсунул её ей под живот. Ухватив девушку за кисти, он развёл руки крестом, навалившись грудью ей на спину, зарывшись лицом в мягкий шёлк её волос, и принялся энергично скакать на упругих, как туго набитые шерстью мячи, ягодицах, пронзая её своим твёрдым беспощадным рогом до самого живота.
  - Ох! Ох! Ох! Ох! - срывались с её губ тихие вскрики.
  Но вот он приподнялся, отпустив её руки, выхватил из её пылающей норки свой раскалённый рог и стал тереться им снаружи, затиснув его между ягодиц. Через несколько секунд Мелана почувствовала, что её спину оросили тёплые брызги. Размазав их ладонью по спине, Делиад лёг на неё сверху и провёл липкими пальцами по её носу и губам. Мелана резко отвернула голову в другую сторону.
  - Ну-ну, детка! Не надо пугаться! Ты должна отведать мужского молочка. Вот увидишь - тебе понравится.
  Захватив левой рукой у затылка её волосы, Делиад засунул облитые семенем пальцы ей в рот и заставил обсосать.
  - Вот так! Умничка! Хорошая девочка! - Делиад смачно чмокнул Мелану в щёку. - Твоей маленькой попке понравился мой тирс?
  - Да-а.
  - То-то же! Хе-хе-хе! - хохотнул довольный Делиад. - А сейчас давай займёмся твоим передним входом. Надеюсь, никто не успел открыть его до меня?
  - Н-нет.
  - Отлично! Славная девочка. Обожаю учить хорошеньких девочек! Хе-хе-хе! Тебе очень повезло, детка: я хороший учитель.
  Скатившись с Меланы, Делиад перевернул её на спину, вернул подушку ей под голову и опять улёгся на неё сверху так, что его поясница оказалась между её раздвинутых и согнутых в коленях ног. Оставив губами и языком влажную дорожку в узкой ложбинке между высокими курганами её грудей, он принялся по очереди целовать и сосать их, легонько прихватывая и потягивая зубами чувствительные бутоны сосков. Затем, оставив чаши грудей во власти рук, спустился ниже, прижался щекой к её вздымающемуся и опадающему животику и с полминуты лежал на нём, как на подушке, сделав вид, будто уснул. "Проснувшись", покрыл тёплую атласную "подушку" жаркими поцелуями, сползая всё ниже, и наконец, припал жадными устами к облитым пахучим соком створкам её девственной раковины, тронув кончиком языка скрытую между ними чувствительную жемчужину. Охваченная жаром небывалого наслаждения, Мелана запустила пальцы левой руки в его буйную кудрявую шевелюру и крепко затиснула его голову между поднятыми ляжками. Тщательно вылизав её щёлку, Делиад, привстав, закинул её икры себе на плечи и принялся тереться готовым к взлому ещё одних девичьих ворот тараном о глянцевые ляжки, покрытый мягкой шёрсткой лобок и разбухшие створки. Наконец он решил, что пора начинать приступ, и решительно всадил свой акинак в неподатливую девичью плоть. К его удивлению, девушка даже не охнула.
  - Ой, извини! Кажется, я опять попал не в ту дверь! Ха-ха-ха!.. В темноте не разобрался...
  Перенацелив рукой таран, он медленно двинул его вглубь, пока не упёрся в эластичную преграду. Крепко удерживая девушку сверху за ляжки, он подал таран назад и резко вонзил его на всю длину. Мелана пронзительно вскрикнула и закусила губу. Из уголков её глаз скатились по вискам две слезинки.
  - Ничего, ничего, детка! Больше боли не будет...
  Навалившись грудью, Делиад пригнул её ноги к голове, сжал в ладонях её щёки и ласково поцеловал в солёные от крови губки. Выждав некоторое время, продолжил осторожно углублять тараном пролом в её воротах, то и дело целуя её искусанные губы. С каждой минутой его движения становились всё энергичнее, и наконец, шумно дыша ей в лицо, он излил семя ей на живот, благодарно потёрся взмокшей щекой о её щёку и отвалился в сторону, удовлетворённо вытянувшись рядом с нею на спине.
  - Уф, хорошо-то как! Наконец-то я согрелся! Хе-хе-хе!.. - Делиад нашёл в темноте руку девушки, поднёс её к лицу и пососал пальчики, затем поцеловал ладошку. - Ну вот, детка, теперь ты моя жена. Любишь меня?
  - Да.
  - Моя ты прелесть! - Делиад повернулся на бок, притянул за плечо девушку к себе и чмокнул её в губы. - Тебе понравилось?
  - Да.
  - Тогда продолжим?
  Мелана промолчала.
  - Не бойся, детка. Худшее для тебя уже позади. Давай, пока мой жеребец отдыхает, будем учиться целоваться. Мне ещё многому нужно тебя научить...
  И Делиад продолжил усердно обучать Мелану науке любви. Сон свалил их лишь под утро, когда ночевавший с Хариной в соседней комнате Орик, глянув в приоткрытую дверь на посеревшее за Проливом небо, бесшумно спустился вниз, разбудил пьяно облапившего грудастую меотку Памфилу Ламаха и проводил его и четырёх сладко зевавших на ходу после разгульной ночи рабов через мокрый, сумрачно-неподвижный сад (дождь и ветер к этому времени стихли) к оставленной вчера под кручей шлюпке.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"