Михайленко Владимир Петрович : другие произведения.

Реквием призрачным надеждам

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   В Л А Д И М И Р М И Х А Й Л Е Н К О.
  
   Р Е К В И Е М П Р И З Р А Ч Н Ы М Н А Д Е Ж Д А М.
   Роман.
   Книга первая.
  
   Эта книга - посвящение тем, кому выпало жить в нашем сумасшедшем мире на стыке временных, исторических потрясений, когда необходимо было делать непростой выбор: с кем ты и против кого?
   Прошлое невозможно перелицевать, как бы и кому этого не хотелось. Можно что-то приукрасить и сгладить острые углы, но сам факт минувшего остается незыблемым фактом.
   И пристально всматриваясь в былое, из не такого уж и удаленного сегодняшнего дня, невольно поражаешься крепости духа людей, обреченных в угоду зарвавшихся политиков, обещающих призрачное светлое будущее, ложить на алтарь непонятных, порою противоречивых идей, свои судьбы и жизни.
  
   Часть первая.
   1.
  
   В те давние времена, когда ходили по Руси смутные слухи, что будто бы царь-самодержец Александр Второй, Божьей милостью готовит Манифест, по которому крепостной люд получит долгожданную волю, из имения родовитого орловского помещика Александрова сбежал конюх, Степашка Стоюшкин. А было так.
   На Петров день, после полудня, барин, изрядно употребив водки и, видимо, решив тряхнуть сединой, велел подать ему жеребца Вихря, только-только познавшего седло. Услужливые холопы подсадили его на коня, да толи поганое зелье ударило в голову, толи постарел бывший офицер императорского двора, не успела нога почувствовать упругость повода стремени, как свирепый рысак сбросил незадачливого наездника и умчал в степь. Ахнула дворня - быть беде. Бросилась к поверженному. А тот, повелительным жестом остановил приблизившихся, поднялся, неторопливо отряхнулся и, обдав толпу взглядом исподлобья, уперся в деда Савелия, старшего конюха. Суховатый, доживающий век старик, смиренно теребя ермолку, ступил вперед, низко поклонился.
   - Кто коня седлал, холоп? - тяжело расставляя слова, недобро сузил глаза помещик.
   - Все добротно было слажено, барин, - не разгибаясь, ответствовал старик.
   - Я спрашиваю, кто коня готовил?
   - Я, барин.
   - Двадцать плетей.
   Степашка, долговязый парень с пышной копной вьющихся, пшеничного цвета волос и золотистым пушком мягкой поросли на розоватых щеках, почувствовал, как холодные мурашки волной покатились по спине. "Забьют дедушку!" - лихорадочно подумал он и решительно вышел вперед, заслоняя собой деда Савелия.
   - Моя вина, барин, я коня ладил. Дедушку ослобони, вели меня пороть.
   Толпа застыла, все глаза на помещика. Тот, заложив руки за спину, неторопливо прошелся, криво усмехнулся:
   - Защищаешь? Так понимать?
   - Как хошь понимай, барин, токо вели пороть меня.
   - Нет, погоди. Ишь ты, прыткий какой. Защитнику добавка полагается в двадцать плетей.
   - На то будет твоя барская воля, токо дедушку не замай.
   - А за указку барину - еще двадцать накину.
   Страсти накалялись, толпа затаила дыхание.
   - Как угодно, барин, - ни один мускул не дрогнул на красивом лице парня.
   - Да чтоб умней впредь был, помалкивал, и поклоны барину отбивал, когда он кнуты отсчитывает, еще двадцать.
   - Пусть так будет, - слегка приклонил голову Степашка.
   - Запорет, чисто запорет, - робко зашелестел в толпе испуганный бабий шепот.
   - Послушай, холоп, - пошел на Степашку помещик Александров, - а ведь седловка была отменная, хоть и не ты ее ладил. Не ты ж ведь?! Тебя и в конюшне близко не было. Этой трухлятине, - кивнул он на старика, - так ли-иначе, батогов не избежать, зато, что барина не отговорил от рысака необузданного.
   - Не замай дедушку, барин, не гневи Бога.
   - А хочешь, - вплотную приблизившись к парню, вкрадчиво продолжил помещик - дохнуло густым винным перегаром, - я тебе вольную дам, коня дам, денег дам? Отступись. Деду двадцать плетей, а тебе - воля!
   - Эх-ма! - восхищенно выпалил теперь уже чей-то мужской голос. - Во-о, подвалило парню.
   - Спасибо, барин, за щедрость твою. Вели пороть.
   - Ну, на кой он тебе? - вскричал барин, обдавая Степашку ядовитыми брызгами слюны. - На ладан дышит, мохом оброс. Что тебе от него?
   - Эх, барин! - тряхнул непокорной шевелюрой тот. - Он меня, сироту, с мальства опекал, к делу приучал. Не тяни душу, вели пороть!
   - Ах, так! - захлебнулся в гневе помещик, - еще двадцать плетей. Зато, что барину не повинился и от вольной отказался. Подохнешь, холоп, а не подохнешь, в рекрутах сгниешь.
   - На все будет воля Божья, - молвил Степашка и опустил голову.
   - Молчать! Эй, Яшка, Никитка, хватайте его и мигом на конюшню. Да пороть отменно, отменно сказал, иначе сами пороты будете!
   Исполосовали барские слуги Степашку добросовестно, до потери сознания. Спину изорвали в клочья.
   С неделю метался парень в беспамятстве, почернел, обрезался лицом, но жаром перегорел и оклемался. Как-то под вечер, дед Савелий, покряхтывая, присел на топчан, - досталось батогов и на его долю, - разглаживая белоснежную бородку, молвил:
   - Кнутом, парень, обуха не перешибешь. И где это видано супротиву барину идтить? Пошто в заслон полез? Чего добился? Теперь он тебя со свету сживет.
   - А я ему хоромы сожгу! - зло отрубил Степашка.
   - Тихо, тихо. Ненароком, услышит кто, - с опаской поглядывая на дверь, прошептал дед Савелий. - Ишь, горячий какой, весь в отца...
   Сказал так старик и поперхнулся.
   - А ты отца моего знал? - парень дернулся, порываясь приподняться, и снова обессилено упал на живот. - Чего же ты молчишь, дедушка? Говори...
   - Господи, прости мою душу грешную. И вправду, на погост пора. По слабомыслию сболтнул. Сколько эту тайну носил, да, видать, время пришло. Слухай, што я тебе поведаю, парень.
   Старик задумчиво посмотрел в темнеющий проем полукруглого оконца.
   - Давно это было, еще при старом барине. Нонишний, сынок его, тода на службе в Питербурхе состоял. Старый барин ходить уже не мог, лакей его на коляске возил, кабы не за лютость Бог ноги отнял. Но до холопок молодых, те што лицом поприглядней, падок был. Сказывали, заводили холопы девку в его опочивальню, выпроваживал он лакея и чего уж там творил, один Дьявол знает, та только девке оттэда два выхода: либо в омут, либо в петлю. Мать твоя, хоть и бабой была, а красавица из красавиц. В сенокосную пору, когда батька в отлучке случился, повелел барин ее в опочивальню привести. Как она не противилась, как не голосила, та куда супротив барской воли? Утром нашли ее, горемычную, в старом барском пруду утопшую. Прознал про то батька, прямо с покоса с косой - в хоромы, та куда там! Скрутили его барские прихвостни и всмерть засекли батогами. Тебе о ту пору и пару годочков не было.
   Слухай меня, парень, дальше. Не житье тебе здесь, бежать надо. В далекую страну Кавказу. Слыхивал я от людей хожалых, что беглых там волей жалуют, в свободные казаки производят, землицей плодородной наделяют. Сам бы с тобой махнул, да куда мне, стар дюже. Ты отходи только, на ноги вставай...
   ...А под медовый Спас, в глухую ночь, зашлись, запылали жадным гудящим пламенем барские хоромы, да поглотила степь стремительного всадника, изредка оглядывающегося туда, где будоражился огненными всполохами горизонт.
   Днями беглый холоп придавался роздыху, а ночами, высвеченными нарезающимся серпиком месяца, - степь, как на ладони видна, - торопил и без того легкого на ход Вихря к желанной кавказской стороне. Когда она, как сказывал дед Савелий, с ее вольным житьем и плодородной землей была уже где-то рядом, близко, выбила парня из седла жестокая трясучка. Он не помнил, сколько дней и ночей прометался в бреду на дне глубокой балки, у тихо булькающего ключа. Силы оставляли его. Он уже не мог дрожащей рукой даже дотянуться до родника и смочить живительной влагой пересохшие, потрескавшиеся губы. Смертный час завис над ним. Он собрал силы, открыл глаза, чтобы в последний раз посмотреть на высокое, бездонное в своей синеве небо и ласковое солнышко, и тогда явилось ему чудное видение: прямо перед собой он увидел смуглое, ослепительной красоты лицо, с черными, как смоль, глазами.
   - Вот и...смерть...моя! - еле слышно прошептал Степашка. - И совсем...не страшная.
   - Я не смерть твоя, - ответило видение, - я спасение твое.
   Но Степашка ничего этого уже не слышал. Перед глазами поплыли черные круги и белый свет померк.
   Да, видно родился беглый конюх Степашка Стоюшкин под счастливой звездой. Обошла его смерть и на этот раз. Нашла его на дне оврага цыганка Машенька, дочь таборного барона. Так беглец оказался в таборе, в вечно кочующей семье смуглолицых людей, хитрых и озорных, веселых и певучих, делящих радость и скорбь, шатер над головой и место в скрипучей кибитке, невзгоды и добытый кусок хлеба поровну. Здесь он одолел хворь, встал на ноги, и помогла ему в этом Машенька, днями и ночами просиживающая у его изголовья. Стройная, как былиночка, девушка вскружила голову парню, да так, что когда настал час расставания с табором, вошел он в шатер к барону, в ноги повалился.
   - Спасибо, отец родной, за милость твою. Мне бы отблагодарить тебя, да видит Бог, вот он я перед тобой, в чем есть - тем и богат.
   Старый цыган, обросший по самые глаза густющей бородищей, изрядно припорошенной сединой, неторопливо вынул резную трубку изо рта.
   - Встань, парень. Не знаю, кто ты и куда путь держишь. Скачи своей дорогой, коль вольный степной ветер тебе по нраву.
   - Послушай, отец...
   - Ну?!
   - Только не гневись. Отдай за меня дочь свою, Машеньку.
   - Сдурел! - глаза барона налились кровью. - Она цыганка, гадже (русский - цыг.), вольная цыганка. Не пара тебе. И думать об этом не смей.
   - Рад бы, отец, да только по сердцу мне она.
   - Но-о-о! - крикнул цыган, схватил лежащий поодаль арапник и прежде пронзительный свист искусстно сработанной из сыромятной кожи плети, а затем звонкий, как выстрел, щелчок распороли сумеречную тишину шатра. - Выбрось ее из головы. Так я сказал!
   Вышел Степашка из шатра, наткнулся на глаза Машеньки, лукаво вопрошающие: "А я тебе что говорила?"...
   ... Как-то в вечер, когда багровый диск солнца наполовину спрятался за горизонтом, а дуновения свежего ветерка приятно щекотали ноздри дымком разгорающегося таборного костра, густо намешанного с духовитым запахом степного разнотравья, Степашка услышал за спиной приближающиеся шаги. Он оглянулся. Машенька, шелестя пестрыми, широкими юбками, присела рядом.
   - Чему печалуешься, гадже? - обжигая искорками хитринки, промелькнувших в расширенных глазах, спросила она.
   Степашка перемолчал. В воцарившуюся тишину неожиданно робко вплелся едва слышный перебор семиструнной гитары, грудной женский голос тихо начал вести песню, ее подхватили другие голоса, и она поплыла, поплыла, набирая силу, над бескрайней степью, будоража сознание и терзая сердце непонятным томлением.
   - Не береди душу, - едва слышно прошептала Машенька, - ни свою, ни мою.
   - Я к отцу на поклон пойду, на коленях стану проси...
   - Что ты?! - встрепенулась она всем телом, отчего испуганным, приглушенным звоном, напомнили о себе мониста, украшающие ее грудь. - Не смей даже думать.
   - Тогда выкраду тебя. И умчу, куда глаза глядят. Согласна?
   - А где укрывать меня будешь, гадже, от ока цыганского?..
   ...С неделю преследовал тайком цыганский табор Степашка и, выбрав момент, выкрал все-таки Машеньку, перебросил через коня и был таков. Спас горячую голову орловский рысак, оторвался от погони цыганской.
   А вскоре, на вечерней заре, когда в безнадежном увядании меркли на бугристом горизонте налившиеся кровью облака, предвещая ветреный день на завтра, увидели беглецы в большой лощине привольно раскинувшееся село. Соскочил с коня Степашка, да так и остался стоять, очарованный неброской, но такой притягательной красотой утопающих в густых садах хатюшек, голубеющей жилкой речушки, да синеватым отливом крон молодых тополей, тут и там упрямо тянущихся ввысь.
   - Машенька, ты посмотри, Машенька, раздолье-то какое! - заворожено прошептал он.
   Село, и впрямь, звалось Раздольное. Здесь и осел беглый орловский конюх со своей очаровательной цыганкой. Перво-наперво вырыл Степашка землянку, неподалеку от речушки - дело шло к холодам. Когда работа уже подходила к концу, устало опершись на заступ, одолженный у соседей, на Машеньку посмотрел, близ суетящуюся:
   - Вот тут и буду сберегать тебя от ока цыганского.
   Усмехнулась цыганка, ни словом не обмолвилась.
   Было раннее утро, туманное, и от того хмурое, когда в двухстворчатые дубовые ворота, за которыми прятался дом под железной крышей зажиточного раздольненского мужика Сидора Барана, постучали. Свирепый волкодав, рванув цепью, зашелся в злом, хриплом лае.
   "Кого еще леший принес? - недовольно подумал Сидор и степенной походкой пошел через двор к воротам. - Ежели хто из побирушек, прогоню взашей. И идут, и идут! В пору самого по миру пустят".
   Каково же было его удивление, когда взору его предстал высокий, светловолосый парень, держащий в поводу коня.
   "Тот самый, шо с цыганкой приблудился, - догадался Сидор, - которую неделю Раздолье бурлит в пересудах".
   - Доброго здравия, хозяин, - слегка приклонив голову, поприветствовался Степашка.
   На приветствие Баран коротко кивнул, сам - глазами на коня: орловский рысак, нетерпеливо перебирая тонкими ногами, выгибал шею, вытягивая до звенящего предела дорогую уздечку.
   "Огонь жеребец!" - восхищенно отметил он, но вида не подал.
   - Коня посмотри, - опуская глаза, выдавил Степашка, - продать надумал.
   Сидор Баран, через силу сдерживая себя, как можно медленнее, обошел коня. Осмотрел зубы, мундштуком раздвинув заеды, хоть в том и нужды не было, приговаривая: "А ну побалуй, побалуй!", ощупал коленные суставы и бабки ног.
   - И чего просишь? - спросил Баран, все еще разглядывая коня.
   - Ему цены нету.
   - Цену-то мы сложим, - рассудительно произнес хозяин, впервые одарив Степашку долгим, заинтересованным взглядом. - Хорош конек, чего Бога гневить. Запущен токо. Общем так. Оклунок крупчатки (мука грубого помола) и четверть постного масла.
   - Да ты што, хозяин, Креста на тебе нет.
   - На мне-то как раз есть, - усмехнулся Баран, погладив пятерней по груди. - Конек - ворованный. А як завтра цыгане пожалують? А? То-то!
   - Цыгане не при делах. Это мне их сторожиться надо.
   - Ну, дело твое, - как можно равнодушнее напоследок оглядев коня, хозяин развернулся к воротам и, не поворачивая головы, сказал. - А по мне бы - не противился. Все равно тебе меня не обойтить.
   - Ладно, - бросил в широкую спину Степашка, - согласен.
   - Так-то лучше, - повернувшись в пол-оборота к парню, Сидор с усмешкой оглядел его. - И вот чего. В зиму работников не беру, а потеплеет - может и сгодишься.
   С наступлением по-настоящему теплых весенних дней, когда сошли снега и подсохли дороги, приступил Сидор Баран к исполнению давней задумки - строительству паровой мельницы. Каменщиков нанял из уездного села Николаевского, в подсобники, с согласия мастеров, определил своих - дешевле обойдется, - молодых парней: Ефимку Сармского, Калистратку Третьяка и Степашку Стоюшкина. Последнего брал скрипя сердцем, уж больно норовист. "Пусть, - рассудил Сидор, - кладеи, вроде, довольны, а норовистые к работе ретивы. Та и деваться ему некуды, бабы поговаривают, шо цыганка брюхатой ходит, со дня на день дитя принесет".
   Как-то на склоне дня, Ефимка Сармский, крепко сбитый крепыш со слегка раскосыми глазами, выбирая остатки глинистого раствора, окликнул Степашку, отесывающего острый край серого камня.
   - Поглянь, Степ, никак твоя родня пожаловала.
   Степашка выпрямился, вытер рукавом пот со лба, посмотрел, куда указал товарищ и обомлел: неподалеку от стройки, за выгоном, обосновывался неведомо откуда взявшийся цыганский табор. Нежданные гости разжигали костер. Сизый дымок, цепляясь за кибитки, низом слался над зачинающейся степью.
   - Оробел? - Калистрат, высокий, статный, ощупывая густую, русую бородку, подошел, подтолкнул плечом.
   - Та есть немного, - признался Степашка.
   - Не тушуйся, поможем по-соседски. Сщас беги, та свою цыганку с дитем, к моим - быстро. А шоб меньше хто видал - огородами.
   - Ты думаешь...
   - Та ниче я не думаю. Береженого Бог бережет.
   На следующее утро остроглазые, пронырливые цыганки, окруженные стайками смугло-чумазых, надоедливых ребятишек, прошли по селу, отрабатывая подаяния сельчан гаданием на картах, а к вечеру табор так же быстро, неожиданно исчез, как и появился. А через несколько дней, не послушав наказа Степашки, сидеть в землянке и не высовываться, пропала Машенька. Пошла по воду на речушку и с тех пор ее больше никто не видел.
   С неделю село Раздольное бурлило. Бабы взахлеб судачили об исчезновении цыганки по-разному. Одни склонялись к тому, что та, бросив дитя, сбежала с сородичами, другие, наоборот, крестясь, высказывали предположение: выкрали ее смугломордые ироды и порешили. Не остались в стороне и мужики. Те больше, правда, обсуждали отказ Сидора Барана дать Степашке коня.
   - Не-е-е, - вроде бы сказал тогда Сидор. - Все кони в работах, свободных нема. А про Вихря даже не заикайси.
   И остался на всю жизнь Степан Стоюшкин вдовцом, и всю доброту души, щедрость неумелой, порой грубоватой мужской ласки, отдал он кровинушке своей - сыну Прокопке, смугловатому и черноволосому, как галчонок, мальчонке.
   Не шли, летели годы. Степан старился, но жизнь брала свое: в хате, построенной неподалеку от сырой землянки, подрастало два внука-двойняшки, один белесый, веснушчатый, сметливый - вылитый дед, другой чернокудрый, неторопливый в движениях, с хитрыми угольками глазенок. Такие разные и непохожие, даром, что родная кровь.
   -2-
  
   Сейчас мне хотелось бы обратиться к моим читателям-землякам. Не ищите ни здесь, ни далее сходства и различия в описании Раздольного с нашим родным селом. Как и не старайтесь сравнивать моих героев с теми, кто может являться вашим родственником, однофамильцем или хорошо знаком по рассказам стариков, чьи глаза строго и просто смотрят на нас со старых, пожелтевших от времени фотографий.
  
   Издавна речку раздольненцы называют Голубинкой. Весной, напоенная талыми водами, шумна и норовиста она настолько, что выходит из крутых бережков, но вскоре успокаивается и превращается в мирно говорливый ручеек. И питается она о ту пору подземными ключами, и течет сонная, неторопливая, задумчиво омывая разноцветную донную гальку, и нарушают ее спокойное течение разве что стайки пугливой пескарни, мечущиеся в прозрачно-голубоватых струях.
   Но прогремит скоротечная, летняя гроза, обдаст землю благодатным, проливным дождем, и вспенится Голубинка, вспучится, помутнеет, а то как в былую весну затопит даже края прибрежных огородов, да день-другой и снова смирнеет.
   По обе стороны речушки - село Раздольное. Привольно улеглось оно правой, больше заселенной стороной, на бугристой возвышенности, надменно, свысока поглядывая на левую - пару лениво тянущихся вдоль извилистого русла не самых длинных в селе улиц.
   Первые поселенцы появились здесь еще в те времена, когда на далекой отсюда реке Чле началось строительство Ставропольской крепости, входящей в состав десяти крепостей Азово-Моздокской линии. Это были беглые солдаты и крепостные холопы, а так же потомки достославных казаков Запорожской Сечи, унаследовавших от своих предков неуживчивый и буйный характер. Со временем село стало прирастать переселенцами из Полтавской, Черниговской, Харьковской губерний, и с той поры
  раздольненцы, как и жители других бесчисленных в этих краях селах, говорят на русском языке с обильной помесью украинской мовы.
   На той же, правой стороне села, на небольшом взгорке - крепко вросшая в землю сельская церковь. В тихую, безветренную погоду, что крайне редко бывает в этих местах, когда пономарь звонит к заутрени, сочный, медноголосый звон слышен в округе верст на пятнадцать. Чуть пониже церкви - волостная управа, добротное здание под железной крышей, с площадью, куда собираются сельчане на сходы. Еще чуть пониже, наискосок, сторонясь глубокого оврага, пугающего крутизной своих склонов, усадьба помещика Глобова, двухэтажный особняк кирпичной кладки, с замысловатой чопорной крышей и мастерски сработанным кузнецом - золотые руки - крылечком, украшающим парадный вход.
   Через все село, изгибаясь, пролег Николаевский почтовый тракт, легко сбегающий до Голубинки, чтобы, миновав деревянный мост, устало подниматься по гребню Заячьего бугра и тянуться дальше до уездного села Николаевского. Тракт, делящий село почти на равные две половины, является своеобразной межой-границей. Горе хлопцу, если приглянулась ему дивчина с "той стороны". Изловят недремлющие парубки чужака-гуляку, намнут хорошенько бока, да накажут, чтоб своим передал, как хлебосольно его приветили. А уж если парень попадется ловкий и на ноги быстрый, тогда берегись дивчина: за ночь измазана будет загата, а то чего доброго, и стенка хаты заодно, коварным дегтем - ославят на все село, чтобы знала с кем водиться неслед.
   Начиная с ранней весны и до холодов, на выгоне с вечера гуляют парубки и девчата, опять-таки, каждый на своей стороне. И до самого утра не смолкают смех, потасовки, визг, да звонкие девичьи голоса, выводящие задушевные песни, те, что усвоили от матерей и бабушек с детства. Здесь же, на выгоне, на исходе масляной недели, перед заговеньем, по установившемуся с незапамятных времен обычаю, мужское население Раздольного ходит "стенка на стенку". А происходит это так.
   Собираются мужики и парни после заутрени на той и другой стороне, стоят, мирно покуривают, переговариваются, дожидаясь, пока прибудет главный судья потасовки - урядник. Неподалеку от толпы мужиков - бабы и девки, старики и мальчишки. Иная баба, опасаясь, пробует отговорить, а то чего доброго, за рукав утащить домой хозяина. Но как тут товарищество оставить? Проходу потом ведь не дадут. Отталкивает такой мужичонка бабу, под едкие остроты сотоварищей, но толпу не покидает.
   Наконец, появляется урядник на легких, украшенных затейливыми узорами из полосового железа тавричанских саночках, запряженных добрым жеребцом, приветствует собравшихся и, немедля просит подойти зачинал к "нентральной полосе" ( с его легкой руки так названный участок тракта). В зачиналы выбирали, как правило, самых крепких молодых парней. Вот они выходят из толпы, идут навстречу друг другу, приветствуются рукопожатием, и сразу, даже не расцепив рук, схватываются бороться. Тут жди момента: первой начинает наступать сторона, чей зачинала послабей. Вот один из них - на спине и толпа бросается на обидчика. Другая сторона дает отпор и потасовка начинается. Когда драка достигает кульминационной точки, лезут почесать кулаки даже старики и мальчишки. Стоны, храпы, глухие тяжеловесные удары, крики - все затягивается в тугой жестокий клубок, который, кажется, уже трудно, даже невозможно, распутать. Вот в ход пошел кому-то подвернувшийся под руку камень, вон засвистел над головами неведомо откуда взявшийся кол. Бабы, сначала с опаской поглядывающие на дерущихся, теперь с испугом в глазах отыскивают своих. Потом, будто сговорившись, они начинают голосить.
   Урядник, придерживая одной рукой шашку, другой нервно подергивая пышный, обвислый ус, мечется из стороны в сторону, разгоряченный и потный, изредка давая указания:
   - Снизу его, змея, снизу!
   - В дых поддай, в дых!
   - Поделом тебе, дураку, говорил же по сопатке(челюсть - местное, разговор.), да снизу!
   Бабье терпение лопается.
   - Господын урядник, та дэ ж твои глаза? Разоймы их!
   - Не встревай, дура! - недовольно огрызается урядник. Ноздри его мясистого носа часто и хищно расширяются, как у зверя, почуявшего кровь.
   - Не-е-е, бабы, - взвинчивается все тот же бабий голос, - надо самым!
   И тогда с той и другой стороны в спор вступают бабы. Каждая отыскивает своего, стараясь вытащить из людского месива. Озверевшие от крови мужики упираются, иной отвесит своей звонкую пощечину, но драка постепенно затухает. Когда самых настырных разнимают и разводят подальше друг от друга, нередко можно услышать со стороны более пострадавшего угрозу в адрес обидчика, но это не больше чем слова, сказанные со зла. И именно в этот момент происходит действо, которое иначе, чем кощунство, вряд ли назовешь: урядник снимает шапку и, крестясь, зычным голосом в наступившей тишине возглашает:
   - Простите, люди добрые, друга дружку и меня за содеянное!
   Он кланяется, садится в саночки и уезжает, а те, кто еще совсем недавно отвешивал тумаки, да поувесистее, да побольнее, подходят друг к дружке и крестясь, кланяясь и обнимаясь просят прощения, потому что сегодня Прощенное Воскресение, канун Великого Поста. И не от того ли не было еще случая на селе, чтобы кто-то не то что делом, даже словом мог бы напомнить об обиде, полученной в яростной, кровавой драке.
  Расходятся все по хатам. Кто с шишкой на голове, кто с подбитым глазом, кто-то сплевывает на ходу пришедшие в ненадобность выбитые зубы, а кого и ведут под руки. Выгон пустеет. И только тяжело притоптанный снег, усыпанный пуговицами, клоками одежды, а то и чей-то разодранной кубанкой, изрядно побуревший от никчемно пролитой крови, кричащим пятном будет напоминать о содеянном, да и то недолго: толи стает в одночасье, толи прикроется нежданно налетевшей порошей.
   Все когда-то кончается. Проходят праздники и наступают будни с их житейскими радостями и скорбными потерями, нескончаемым каждодневным трудом до ломоты в плечах и пояснице, до зуда в находившихся за день ногах, ибо выпало по жизни мужику, родившемуся на земле, нелегкая доля - быть кормильцем российского Отечества. Еще беснуется зима, засыпая землю снегами, еще буянят метели и трещат морозы, а то вдруг ни с того, ни с сего ударит скоротечная оттепель, а хозяин-крестьянин уже в думках, в мыслях, в ожидании того светлого дня, когда прежде, осенив чело Крестным Знамением в свежевспаханную почву бросит первую горсть пшеничных зерен, согретых теплом мозолистой ладони. А там сенокос, горячая уборочная страда, обмолот урожая, и так до самых холодов - в трудах и заботах, с непросыхающей от пота рубахой. Но нет, не было и не будет никогда превыше награды для труженика земли, чем вдохнуть полной грудью дразнящий ноздри духмянистый запах свежеиспеченного каравая. А собранные, до последней, нечаянно оброненной крошки со столешницы - не жадность, а дань уважения живительному продукту, давшемуся с превеличайшим трудом.
   Так и жили раздольненцы из весны в весну, из года в год. И казалось, не было в мире силы, которая могла нарушить устоявшийся годами, десятилетиями размеренный уклад жизни, переходящий от поколения к поколению, но такая сила нашлась. Требовательно постучав в каждую хату, перечеркнув надежды, покой, мечты безжалостно и неотвратимо, обдавая сердца страхом, обжигая сознание тяжелым предчувствием недоброго, она, эта сила, ввергла людей в жестокую бойню, захватив в кровавые жернова истребления человеческие тела и души, потому что звалась войной.
   На три с лишним года жизнь в селе будто остановилась. Жили как-то обособленно друг от друга, собирались разве что в церкви, со страхом и сочувствием воспринимали чье-то горе, прилетевшее письмом, с германского фронта и молили Бога, чтобы такое несчастье обошло их мужей и сыновей стороной. Со страхом восприняли весть о свержении царя Николая Второго, а позже и о какой-то революции в далеком Питере, еще не зная, что стоят на рубеже величайшего потрясения, щедро замешанного на людской крови, перевернувшего и разрушившего все до основания.
   -3-
   Ясным морозным днем со стороны железнодорожной станции Прутской по Николаевскому почтовому тракту шел человек в приношеной офицерской шинели без пагон, в фуражке, с проступающим на околыше пятнышком от кокарды. За спиной - солдатский вещевой мешок, на плече - австрийский карабин. Шел он быстро, слегка припадая на правую ногу, время от времени останавливался и растирал озябшими пальцами прихваченные морозцем уши.
   Узкая лента дороги, накатанная санным полозом, уносилась вперед и таяла-исчезала в едва приметной строчке мелкого кустарника, на гребне Суркуля - исполинского бугра, протянувшегося с запада на восток на несколько десятков верст.
   Суркуль... В ясную погоду с гребня его хорошо видна белоснежная шапка двугорбого Эльбруса, возвышающегося над корявыми отрогами Кавказского хребта. Кажется, вот он, совсем рядом, рукой подать.
   Суркуль... Весной, когда обогретая теплом земля задышит легко и свободно, на крутом склоне его зарождается чудо. Сначала робко и, как-то неуверенно, на яркозеленоватом покрывале появляются едва различимые красные пятна. То распускается степной цветок воронец. Потом, как-то сразу, в одно утро, весь бугор покрывается горяче-красным кумачом и какая-то непостижимо-трепетная радость охватывает тебя при виде этой картины. Красота не вечна. Бегут дни, одни цветы отцветают, другие еще выбрасывают бутоны, но придет время и безжалостный ветер, разметет по всему простору, насколько у него хватит сил, почерневшие лепестки, грустные отголоски былой красоты.
   Суркуль... В самом начале лета набирает силу чабрец. По вечерам, в запахи степного разнотравья, властно врывается дурманящий дух его цветения.
   А дни бегут. Вот уже выжжены горячим, палящим солнцем некогда сочно-зеленые стрелы пырея, облетят не познавшие девичьего гадания целомудренно-белые лепестки застенчивых ромашек, и только колышатся на ветру неувядающие стебли голубоглазого цикория, желтогроздного донника, да зорко, как степной страж, то там, то здесь, оглядывает розоватыми очами колючий бодяк островки серебристого полынника.
   Увядает Суркуль. Сгорбленный, тоскливо ждет он сначала затяжных, не проходящих до полудня туманов, потом осенних заморозков, что изморозью, как сединой, покроют его от вершины до пят, чтобы хоть как-то, хоть на время, скрыть его неприглядность. А там уже не за горами и зима. Нагрянет, принарядит склон пушистым белым одеялом на долгие дни, до новой весны.
   Родные места. Малая родина, где когда-то родила тебя мать, где прошло-пролетело детство, где все знакомо и понятно, как этот Суркуль, исхоженный вдоль и поперек, как два сросшихся корявых ствола колючей акации у родной хаты, как церковь, легко взбежавшая на пригорок и устремившая ввысь величественный купол, чтобы играть на солнце ослепительными, золотистыми бликами, как голубоватая ниточка речушки, студенистая даже в самый жаркий полдень. Все это, отложившееся в потаенных уголках души, начинает потихоньку являться в снах, когда судьба забрасывает тебя за сотни-тысячи верст от дома, и только тогда начинаешь понимать: есть на этой земле места красивее и теплее, но только нет ничего милее, чем уголок земли, к которому прикипело сердце. В этих снах, тебе, непомерно уставшему от нескончаемой разлуки с родиной, снится, как ты идешь по родной улице, подходишь к загате, где знаком каждый выступ, каждая трещинка и еще, не входя на подворье, услышишь грозный лай Палкана, а потом увидишь и его самого, но уже радостно завизжавшего, извинительно помахивающего хвостом. Первой выбежит из хаты мать, заметно постаревшая и поседевшая от думок и переживаний, бросится на шею, запричитав сквозь слезы: "Сыночек мой, родненький, вернулся!", в проеме сенной двери покажется костлявая, сухая фигура деда, за ним отца...
   -... Па-а-аберегись! - вывел человека из раздумий чей-то окрик.
   Он оглянулся. В легких тавричанских саночках с высокой, расписанной красочными цветами спинкой - старик в разлапистом лисьем треухе и потертом, видавшем виды зипуне, перехваченном в поясе шпагатным очкуром.
   - Стой, милая, тпру-у! - натягивая вожжи, прикрикнул он на кобылку. - Стой, все бы ты баловала. Эй, служивый, сидай, подброшу до Раздолья... Мать чесная! - лицо его, с неухоженной, редкой бородкой, расплылось в довольной улыбке. - Павло? Никак ты?
   - Михаил Никонович?
   - Та ну да! А я бачу(вижу - разговор.) - солдатик. Ну, думаю, еще одной бабе счастье привалило, живой хозяин вертается. Здорово! - слегка приподнявшись, дед Мишка протянул, не бросая волосяные вожжи, обе руки для приветствия. - Сидай, Павло.
   - Спасибо, - улыбнувшись, сказал Павел и, подмигнув, добавил, - а, насчет, солдатика - бери повыше. Бывший прапорщик 112 Карского пехотного полка Стоюшкин, - козырнул он. - Добираюсь до дому, как комиссованный после ранения.
   - Знаем. Ваш благородь - выходит?
   - Выходит - так.
   - Ну, сидай, ваш благородь. Отродясь с офицерьем на пару не ездил, мать чесная. Но-о. Пошла, моя хорошая. Знай свое дело.
   Дед Мишка Галушко, сельский шорник, слыл на селе балагуром и вралем. Никто и никогда не принимал его всерьез, однако послушать его байки и посмеяться от души никто и никогда не отказывался.
   - Как поживаешь, Михал Никоныч? - искоса поглядывая на старика, спросил Павел, когда они тронулись.
   - Ды как?! Хомуты-вожжи тачаю, из нужды не вылезаю. Нужда скачить, нужда плачить, нужда песенки поет!
   - А по кобылке, да саночкам - не скажешь.
   - Э, мил мой человек. Это отвоевано все.
   - Как?
   - Хэ-х! Ты, Павло, думаешь, шо токо вы там, на хронте, пиф да пах? Мы, тожить, того... Длинная токось история.
   - А все таки? - предчувствуя веселую побайку, откликнулся Павел.
   - Ты, случаем, махорочкой не богат?
   - Найдем.
   - Оцэ - дело, - оживился дед Мишка. - Я свой кисет, понимаешь, у кума впопыхах забыл. Привязался, дай напоследок завернуть, та дай! Ну, дал. А вспомнил, кода уже полдороги отмахал. Не вертать же. Хотя скажу, табак у меня знатный. Истовый заусайловский мохряк.
   Павел усмехнулся. Насколько он знал деда Мишку, тот всегда побирался куревом, но кисет достал. Закурили.
   - А добрая кобылка, - пуская дым в сторону, подзадорил деда Стоюшкин.
   - Хо-о. И така ж вумна, - подхватил старик, - чисто чоловик, токо не балакает( не говорит, не разговаривает - разговор.). На баз зайду, она в глаза так смотрить, так смотрить, токо не скажет, мол, дай, Михал Никоныч, водицы, або сенца подбрось. А знаешь, откуда она у меня? - дед Мишка затянулся и бросил хитроватый взгляд на Павла. - Цельная история. Кода, мать чесная, революция в Питере получилась, зачал я мужиков наших подбивать на помещика Глобова приступом ит-тить. Революцию в Раздольном делать.
   - Ты?
   - Самолично я!
   - Ого! - покачал головой Павел и отвернулся, пряча улыбку. - Ну-ну?
   - Ты ж мужиков наших знаешь, Павло, пошло-поехало: "Та зачем? Та нэ надо". Потрепали мне нервов крепко, и кода я сказал категорицки, шо сам пойду, тут прикинули: добра на одного там дюже многовато будить, похватали чего кому под руку подвернулось и пошли на имению. А Глобов не дурак, глядить - такое дело, и деру сготовился давать. Сзаду конюшни зануздывает эту кобылку, и токо на нее - скок, тут я. "Стой, - говорю, - куды навострился, Николай Владимирыч?" Он на мене с плеткой, а я, ты ж знаешь, горячий, и не сдержалси. Влепил ему промеж глаз.
   - Погоди, - перебил Павел.
   - Чего?
   - Он верхом сидел?
   - Ну да, мать чесная, какой же ты, Павел, непонятливый!
   - И ты достал?
   - Чего?
   - Да промеж глаз.
   - Г-м-м, - дед Мишка часто заморгал бесцветными плутоватыми глазками, но выкрутился моментально. - Я ж поначалу стянул его, а тодысь уже влепил. Ты, Павлуха, не перебивай, бо я забывчивый в последнее время становлюся крепко. Так про че это я? Ага! Мужики ко мне, вроде как, на подмогу кинулись, а я им: "Дуйте, хлопцы, вперед, а я этого черта постерегу. Рука у меня хоть и чижелая, но могет очухаться и удра..."
   - Ты его, выходит, наповал?
   - Хе-х. Он еще спрашиваить, - дед Мишка повел головой в сторону.
   - Дела, - поджал губы Павел, не зная, толи верить, толи нет. - А дальше что?
   - Дальше мужики на имению кинулись и зачали ворошить, все имущество подчистую растащили, а под конец красного петуха пустили.
   - А имение зачем же жечь?
   - От ты, Павло, чудной, революция жа!
   - Да нет, это уже погром. И не понятно, ради чего.
   - Как так не понятно? Он же, Глобов, кровопивец... Ты, вроде, как прижаливаешь его? Вот и Ванька Третьяк такой же. Примчался, как заореть: "Шо вы робытэ, ироды?" И наганом зачал стращать. А я так думаю, одни пожили - дай другим пожить. Было ваше, стало наше! Жалко одной кобылкой только и разжился, правда, с саночками в придачу. Хотел еще бабке своей здоровенное зеркало притащить, та у ссыпки поскользнулся - разлетелося на мелкие осколки. Как пришло, так и ушло.
   - Да, - огорченно покачал головой Павел, ожидавший услышать веселую побайку, и, помолчав, спросил. - Наши как там?
   - Ваши? - словоохотливо откликнулся дед Мишка. - Та хто как. Тимоха, слышь, брательник твой, как к лету с хронту возвернулся - с батькой у него все наперекосяк пошло. К Барану в примаки подался, без родительского благословению.
   - Я знаю, отец писал, - попробовал приостановить неприятный разговор на эту тему Павел, но не тут-то было.
   - От такие пироги, - лихо сдвинув на бок треух, продолжал дед. - А как же? Егоргиевский кавалер! Помню, как он "Егоргия" отхватил, батько ваш по Раздолью не ходил, чисто орел летал. Знай Стоюшкиных! Один сынок в ахвицеры вышел, другой "крестом" пожалованый. А Тимоха вернись, та, недолго думая - в примаки. Я слыхал, - дед Мишка хитровато ухмыльнулся, - шо Прокоп Степаныч, скрутил его на базу, штаны приспустил, да хороших батогов всыпал. С тем, хе-хе, в примаки и спровадил.
   - Ладно, об этом, - перебил разошедшегося старика Павел, - как там, мать, отец, дед?
   - Дед Степан еще крепок. Глазами слабеть стал, но Святое Писание иш-шо читаить. Климовна, правда, когда Тимоха ушел, переживала крепко. Третьего дня видел. Ничего. Бегаить. Прокофий Степаныч - мужик - кровь с молоком!
   - Ты про Ивана Третьяка упоминал. А кто еще из мужиков с фронта вернулся?
   - Ванька, значит, Егорка Колещатый, Гришка Сармский. Цэ шо с нашего краю. Яшка Копынос со второй сотни (сотня - административная единица села, в Раздольном их было четыре), як заосеняло, вернулся. Кожа, та кости. Мало, шо газами травленный, так еще, мать чесная, в немецком плену намыкался. Манька, баба его, моей сказывала, шо спать с им стало никак неможно. То во сне за руки хватаить, або еще за какие мягкие места, то вскакиваить и орет, як скаженный. Загубили паразиты-германцы мужика. Иш-шо тяжельче на слово стал. Был молчуном, сщас совсем рыба-рыбой. Про Андрюшку Белозеркина чуть не запамятовал. Он тожить, понимаешь, с "егоргием", пришкандылял, потому как заместо ноги - деревяшка. Обменял, балакаить(балакать - говорить, разговор.), ногу на "Крест" и матом кроить. В его шкуре не матом крыть, а волком выть. Какой из него теперя работник? А детишек - полная хата, и все рты раззевають - жрать давай! Горе, и токо. Та кабы одно - полбеды. Тут еще петрушка какая вышла? Кода мы зачали старую власть щипать, собрали сход, за главного Андрюшкиного брата, Никиту, выбрали, наподобии волостного старосты деда Кийка...
   - А что Федор Галактионович? - вопросительно посмотрел на собеседника Павел.
   - Ды-к под Троицу помер. Может быть, еще пожил, да дюже крепко переживал, кода царя спихнули. Он ить как говорил, мол, Рассея-матушка на двух столбах стоить...
   -...столпах!
   - Ну, нехай так. На самодержавии и вере православной. Один завалили, на другом не устоять, пропадет Рассея. Сказал так, слег и помер, царствие ему небесное. И заступивший на его место Никита не долго в волости штаны обтирал. Как-то иду, глядь, он к загате прислонившись стоит, рукою за грудь схватился. Я поначалу подумал, шо он эта, мать чесная, - дед Мишка, вздернул подбородок, задорно поглядывая на попутчика, щелкнул пальцем по кадыку. - Ан нет. Потом мне уже мужики порассказали, шо у него полная грудь осколков германских была. От того и помер. Вот на Андрюху еще один рот повис, Никитов сынок малолетний.
   - Невеселая история.
   - Ды-к, куда веселее. А человек из себя неплохой был, не то шо Ванька Третьяк, горлопан чертов. Опосля избрания, стали у Никиты мужики собираться, про чего толковали - брехать не буду, не знаю. В уезд скоко разов моталси (мотаться - ездить, быстро ходить - разговор.). Он же у нас из тех був, у кого рога могуть нарезаться.
   - Что? - Павел бросил недоуменный взгляд на старика.
   - Та тут история такая. С батюшкой, отцом Савелием. Он в проповедях своих стал большаков анахвеме придавать. Стращал тем, шо у них, рога, наподобии бараньих, на лбе вырастают. Покойник Никита про то дознался. Перестревает попа, та и пытает: " А что, батюшка, не ослабел ты глазами?" Отец Савелий на него глядить, не поймет, к чему тот клонить. А Никита кубанку с головы - раз! "Ну, гляди, где тута у мене рога. Лучше гляди, а хошь - пощупай! А ить большавик я!" Поп поморгал глазами, а крыть-то нечем. Паш, - дед Мишка искоса посмотрел на Стоюшкина, - а у тебя с этим как? - он похлопал рукой по лбу.
   - Большевик, - просто ответил Павел.
   - Я ж так и знав! - воодушевился старик, рукавом зипуна смахивая предательски стынущую под носом сизоватую каплю. - Теперь вся надежа токо на тебе. Засобирался я в большавиковскую партию. По хорошему пришел к Ваньке Третьяку, а он на мене, как взбычится. Такой-сякой-перетакой! От черт заикатый.
   - Третьяк? А с каких пор он стал заикаться?
   - Ды, опосля контузии. Кода просто балакает - куда не шло, а зачнет орать, мать чесная, не всегда и поймешь, шо он хочет. Я ему как-то присоветовал к бабке Коротихе наведаться, шо у нас испуг выливаить, он как разошелся, меня только ноги и спасли. О, Господи, Павло, ты поглянь, - дед Мишка подтолкнул Стоюшкина в бок, - за разговорами не приметил, как Волчьи Ворота промахнули.
   Волчьи Ворота - узкая лощинка, начинающая извиваться с половины гребня Суркуля, по которой тяжело поднимается в гору дорога. В стылую осеннюю непогодь, зимними буранными ночами, а то зачастую и днем, укрывается здесь от пронизывающего ветра волчье. И горе путнику, рискнувшему в такую пору проехать в Раздольное или обратно. Страшная молва из года в год ходит об этом месте. Не одна семья в селе и окрестных хуторах осталась без кормильца. Проезжая через Волчьи Ворота, даже самые крепкие мужики с опаскою поглядывают по сторонам, ощупывая берданку, топор или на худой конец суковатый кол.
   - Не перевелись волки еще, а, Михаил Никонович? - спросил Павел.
   - Какой там, - озадаченно махнул рукой дед Мишка, - бывають случаи, аж в центрах (центр села - разговор.) в базки залазють. А с неделю назад тут чуть деда Гелуна не задрали. Хорошо кобылка у него резвая, а не то - быть бы беде. Тут как-то на днях встречаю Харитона Ивановича...
   -... это какого? - нахмурил лоб Павел, вспоминая.
   - Та Крохмаля. У его бельмо на глазу, помнишь?
   - А-а, охотник наш знаменитый?
   - Та ну да! Так он так и говорить: "Год урожайный будить!"
   -?!
   - От и я у его пытаю, с чего, мол, взял, Харитон Иванович. И знаешь чего от сказав? "Шо ни волчье логово - пяток волчат, як с куста!" И матка-волчица всех волчат выхаживаить, дажить последыша. Значить, на прокорм рассчитываить! Во как! Так шо, чего доброго, а волчья будить валом!
   - Ну, нам-то бояться нечего, - снова улыбнулся Павел, указав глазами на карабин.
   Дед Мишка некоторое время помолчал, потом прислонившись к плечу Стоюшкина, тихонько, будто их кто-то мог подслушать, сказал:
   - Примечаю, шо ни мужик с хронту, то с винтарем. Пропали бедные волки с зайцами заодно, - он хитровато посмотрел на Павла.
   - Да если б так, было бы неплохо.
   - Промеж мужиков наших разговоры идуть, шо на Дону и Кубани генералы воинство собирають. Это шо ж? - дед Мишка поскреб бородку, - с одного побоищ-ща та в другое?
   Павел неопределенно пожал плечами.
   - Та где тот Дон, где та Кубань?! Может до нас не дойдеть, а, Павлуша? Неужели руки твои по крестьянскому труду не стосковалися?
   - Еще как. Ладно, останови, Михаил Никонович, - вздохнул Павел. - Уже Барановскую мельницу видно. Пройдусь. Раненая нога затекла. Спасибо, что подбросил. Нашим только ни гу-гу. Лады?
   - Лады, - дед Мишка осклабился невеселой улыбкой и натянул вожжи.
  
   Вечером, в просторной горнице Стоюшкиных собрались друзья Павла, в основном соседи-фронтовики. Над двумя столами, вплотную подогнанными друг к дружке, уставленными нехитрой крестьянской снедью: чашками дымящегося соуса - мясо с картофелем (Прокофий Степанович по такому случаю кабана заколол), квашеной капусты, солеными бочковыми огурцами с помидорами и мочеными яблоками, возвышались три узкогорлые четверти с мутноватой ракой. На лавках сидели тесно, плечом к плечу, разговаривали в полголоса, ерзали в нетерпении - когда же можно начинать? В центре стола, на почетном месте, восседал белый, как лунь, дед Степан, по правую руку - смуглолицый и чернобородый, наполовину седой, Прокофий Степанович, по левую, виновник торжества - Павел, в домашней, расшитой на груди и вороте затейливыми узорами, рубахе.
   Дед Степан, обвел взглядом собравшихся, дал команду:
   - Наливай, хлопцы! Наши, кажись, усе здеся, - и поднялся, держа в руке наполненный до верху граненый стакан.
   - Усе, окромя, стало быть, Тимки! - вставил Гришка Сармский, поглядев слегка раскосым, унаследованном от отца взглядом, на сидящего рядом Егора Колещатого, вечно хмурого, насупленного мужика.
   - Цыц ты, - толкнул тот его в бок. Широкое лицо Егора, изорванное глубоким рваным шрамом от левого глаза до подбородка - отметина кайзеровского палаша - стало еще угрюмее. - Черти тебя мыкають.
   Дед Степан строго посмотрел на Гришку и повторил:
   - Которые наши - здеся. Которые званные - тоже. Потому первую пропустим за Павла, благополучно вернувшегося с фронта.
   Он положил руку на плечо поднявшегося внука.
   - Эх, Павлуха, твое благородие, дай я тебя еще разок расцелую.
   Дед и внук, оба долговязые, головами чуть не упираясь в потолочный сволок, обнялись, трижды расцеловались.
   - А теперь, гостечки дорогие, пейте-гуляйте, - проводя ладонью по заблестевшим от слез глазам, пригласил дед Степан.
   Собравшиеся одобрительно зашумели, разом заговорили. Над столом поплыл приглушенный звон чокающихся стаканов.
   - А которые свои, та не званные, тем как, дедушка, присоседиться можно? - раздался громкий голос и все смолкли, разом повернув головы к двери.
   На пороге стоял Тимофей. Невысокого роста, в добротном, черном, коротком полушубке, он постучал нога об ногу, будто сбивая снег с начищенных до зеркального блеска хромовых сапог с голенищами, подвернутыми красной сафьяновой подклейкой наружу, для форсу. Сняв лихо заломленную набок курпейчатую кубанку, он принялся неторопливо покручивать ее в руках, с любопытством оглядывая гостей, задержав при этом взгляд на отце.
   Дед Степан покосился на сына, играющего тяжелыми желваками на скулах, кивнул:
   - Проходи, Тимоша, место и тебе найдется...
   ... В тот злополучный день, когда исхлестанный вожжами Тимофей ушел из дома, дед Степан, кряхтя слез с печи, прошлепал к лавке, где стояла цебарка с водой и, напившись, бросил, не глядя, сидящему угрюмо у окна Прокофию:
   - Тебя бы, сук-кина сына, самого батогом отходить, да так, чтоб кожа порепалась.
   Климовна, жена Прокофия, хлопотавшая у печи, запричитала:
   - Господи! Та чи вы повзбесились усе? Та шо ж цэ робытца(делается - разговор.) на белом свети?
   - Цыц ты! - оборвал ее муж, - без тебя тошно, - и повернул голову к отцу.
   - А не скажете, батя, за чего?
   - А за того, шо хоть и пегим стал, а ума ни на грош! - отрезал дед Степан.
   - Та-а-ак! - нараспев протянул Прокофий. - А ну-ка припомните, батя, кому вы коня свели, кода нужда вас припекла? Сидору Барану! А кому мельницу строили, шоб потом на ней ишачить? Опять таки, Сидору Барану.
   - Нашел чего вспомнить, - отмахнулся отец.
   - Та не-е, погодите, батя. А я у кого зачинал в батраках? У Барана, токо уже Евстафия. Може я чего не так балакаю, так вы мене поправьте.
   - И шо из того?
   - А вот шо. Сщас я к нему должон сватов засылать, мол, у нас бычок, у вас - телочка. Так? Токо вот этого, батя, не будить. Пока я живой - не будить! Вот мое слово. Скоко девок по Раздолью на выданье? Выбирай - не хочу! Так нет же, Симку ему подавай. Ну, я и подал. Брешить, локти кинется кусать, да не дотянется.
   - А от людей стыдоба. Зачнут глаза колоть - спровадил сына, спихнул в примаки. А может они полюбились друг дружке? Ты об этом подумал?
   - Та бросьте, батя, в самом деле. Шо вы как дите малое? Полюбились,.. - передразнил Прокофий отца. - Тишке, подлецу, хозяйство Барановское полюбилось. Тут же дураком надо быть, шоб не понять.
   - Ты как с отцом балакаешь, - не сдержавшись, перешел на крик дед Степан. - Гляди у меня, - и видя, как Прокофий смущенно поджал губы, сбавив тон, продолжил. - Мог бы и на уступку пойтить. Ить знаешь, не переломаешь. Сам черт настырный, и такого же черта на свет белый народил. Уступи, пересудов побойся. Попомни, Баран свадьбу отгрохаеть - пыль столбом лететь будет, и над тобою же посмеется. Срам какой.
   - Ладно вам, батя, честное слово, - недовольно пробухтел Прокофий.
   - Я тебя сщас ладну, я тебе сщас, черт цыганячий, ладну, - закричал дед Степан, приглядывая, чем бы огреть несговорчивого сына, но тот резко поднялся и, громко хлопнув дверью, так, что загрохотала посуда на полочке, вышел из хаты, от греха подальше...
   ... Свадьбу, и впрямь, Евстафий Сидорович Баран отгрохал на славу. Пили-гуляли гости неделю к ряду. И конечно же, без родни со стороны жениха. В довершении зла, во второй ее день, на подворье Стоюшкиных ввалилась орава ряженых под цыган и с пьяными криками и улюлюканьем, с песнями и танцами под фальшивое пиликанье гармоники, принялась вылавливать кур, уток, гусей - все, что попадалось под руку. Завидев вышедшего хозяина, подкатилась к нему размалеванная до неузнаваемости заводила - Глашка Широбочиха, баба с дурной славой распутницы, и еле сдерживая, вырывающегося из рук здоровенного гусака, съязвила:
   - Не обессудь, сваток, похозяинуем мы у тебе. Надо ж ить голь жениховскую хучь чем-то прикрыть.
   Прокофий Степанович, крепко стиснув зубы, молчал. Наконец, пересилив прерывистое дыхание, не глядя на нахалку, выдавил, как можно спокойнее:
   - Хозяйнуй, не обеднею. Токо чего на мелочь кидаешься? Хряка вон, тяни из сажка, телку, кобылу. Тьфу! Привыкла мелочиться...
   ... И теперь, сидя за столом, не поднимая головы, Прокофий Степанович подумал, что поступил правильно, чтобы там не говорили люди, как бы не возмущался отец. За это время ему ни разу не довелось свидеться с сыном, а если бы такая возможность и представилась, скорее бы всего сделал вид, что не замечает его. Тут уж ничего не поделаешь - характер. Умел Прокофий Степанович любить, умел и ненавидеть. Потому-то приход сына вызвал в нем такой приступ ярости, такое негодование, что если бы не старый отец, он выгнал бы его с треском и позором.
   Тимофей сбросил полушубок, неторопливо оправил новую сатиновую рубаху, подпоясанную тонким, кавказским ремешком, пятерней провел несколько раз по Георгиевскому кресту, будто стирая с него невидимую пыль и только тогда поприветствовался:
   - Дедушке, отцу с маманей, и всем гостечкам доброго здравия!
   Он слегка качнул смолисто-кудрой шевелюрой и добавил:
   - А с его благородием хочу поздороваться особливо! - Тимофей посмотрел на брата и улыбнулся широкой, неподдельной улыбкой, обнажив ровные ряды ослепительно белых зубов.
   Братья пошли навстречу друг другу, крепко, до хруста в костях обнялись. Затем, слегка потеснив сидящих, сели рядом.
   - Штрафную ему! - вдруг заорал Гришка и этот выкрик, как-то сразу, разрядил обстановку. Отошла неловкость, воцарившаяся за столом. Все сразу закричали:
   - Налейте ему поболее.
   - Сами еще усы не мочили, какая там штрафная?
   - Все одно, глейчики, ( глиняные горшки от пол-литра и более объемом) штоль, в хозяйстве перевелись?
   - Да поглядывайте, шоб сразу под стол не ушел, мать чесная.
   - Этим его не напужаешь, дед Мишка.
   - Так-так! - крикнул Андрей Белозеркин, - эт ты, дед Мишка зря. Его цельной четвертью не проймешь, - и за столом дружно засмеялись.
   Климовна, все это время с опаской наблюдавшая за мужем, облегченно вздохнула, захлопотала:
   - Пейте, гости дорогие, закусывайте! Может, кому чего подложить? Не стесняйтесь.
   Выбрав удобный момент, она подошла к сыну, искоса поглядывая на отца, наклонилась:
   - Тимоша, сынок, можа чего не так?
   - Все так, мамань, не хлопочите, - с улыбкой посмотрел на мать Тимофей и потянулся к четверти...
   ... Сколько бессонных ночей провела мать в раздумьях о сыновьей судьбе, сколько слез выплакала. Однажды, не стерпев, приодевшись, тайком от Прокофия Степановича пришла на барановское подворье - не вынесло материнское сердце разлуки. Но как пришла, так и ушла, ни с чем: Тимофей с тестем были в отъезде, а Серафима, принявшая свекровь без особого гостеприимства, постаралась поскорее проводить ее со двора. Теперь сын был рядом, и пускай он сейчас какой-то другой, сильно переменившийся, пускай. Главное, что покорился, пришел в отцовский дом. Отец, вот, сыч-сычом, да может, захмелеет и растает. У него всегда так: выпьет - добрее становится. А там, Бог даст, как-нибудь и примирятся. Не век же волками жить?!..
   Между тем за столом выпили по второму, прицеливались к третьему стакану. Поднялся гвалт, все сразу заговорили, и, Павел, украдкой посмотрев на угрюмо жующего отца, наклонился к брату:
   - Как живешь, братуха?
   - Ничего живу, дай Бог каждому! - провел согнутым указательным пальцем по усам Тимофей и, видимо, чтобы уйти от продолжения разговора, придвинулся к сидящему рядом Алехе Черновалу, раздольненскому кузнецу и что-то шепнул ему на ухо. Небольшого росточка, но крепко сбитый Алеха, слыл на селе первым силачом. Всегда спокойный и уравновешенный, как и все физически сильные люди, его трудно было вывести из терпения, но если происходило что-то из рук вон выходящее, кузнец становился неузнаваемым. Он тихо что-то ответил Тимофею, потом выбрав момент, спросил у деда Степана, обнажив при этом верхнюю губу, скрывающую недостаток двух передних зубов, отметину довоенного на заговенье побоища.
   - Дед Степан, беды не будет ежели мужики малененько горенку махоркой просмолят?
   Дед Степан, не переносящий табачного духу, удивленно посмотрел на Алеху:
   - Ты ж не балуешься?
   - Так я за обчество радею!
   Старик, ухмыльнулся, но рукой махнул, мол курите, черти, куда от вас денешься. На курево навалились все сразу, в комнате стало сумеречно от табачного дыма.
   - А что, дед Степан, - кивнув на чашку с соусом, спросил Гришка, - кабанчика, стало быть, кто резал?
   - У нас, Гриша, все мастера, слава Богу. И помочь держать есть кому, - ответил старик и с улыбкой посмотрел на Павла.
   - Э-э. Видать, такого мастера, как Яшка Копынос, во всей волости днем с огнем не сыщешь, - не унимался Гришка. - Самолично на днях в том убедился. И не я один. Ну-ка, дед Мишка, расскажи, как было дело, стало быть.
   Дед Мишка Галушко часто заморгал закисшими от хмеля глазками, оживился, с готовностью отозвался:
   - Эт можно, мать чесная.
   - П-пускай сам Яшка и р-рассказываить, - вставил Иван Третьяк, недовольно поглядев на балагура.
   - Та ты че, Ваня, - удивленно посмотрел на Третьяка дед Мишка, - нашего молчуна не знаешь? Он ежели за день бабе своей слово скажеть, так та аж до потока прыгаить от радости. Ну, шо, Яша, - обращаясь к Копыносу, спросил он, - скажешь, не так?
   Яков равнодушно посмотрел на деда Галушку, почему-то вздохнул, и, отводя взгляд, глубоко затянулся.
   - Ч-чего пристал к ч-человеку, - вступился за Якова Третьяк, - б-бреши, токо покороче.
   - Я, Ваня, чуток не из тех. Это вон Палкан сщас брешить, а я истинную правду, мать чесная, балакатьть буду. И ты наипервейший свидетель тому будешь. А получилось, мужики, вона чего. Глашка-гулящая кабана выкормила, шо тот бедолага токо поперек сажка и мог стоять. Она б его еще кормила, а он возьми и на ноги упади. Глашка перепугалась - резать надо. Побежала по соседским мужикам. Меня позвала, Ваню вот Третьяка, Гришку-сталобытьчика, ага, Егорку Колещатого. Собрались мы, к сажку подходим. Я в щелочку як поглядел - у меня, вот вам истинный Крест, мужики, - дед Мишка перекрестился, - аж дух сперло. Скоко на белом свете живу, а таких кабанов не бачил. Громадина. Як же его, паразита, из сажка вытащить? Отошли в сторонку, цыгарки накрутили, я, кажется, табачком угощал...
   - А он у тебя когда-нибудь був? - ехидно хмыкнул Гришка и закашлял, поперхнувшись табачным дымом.
   - Чи не я? Да Бог с ним, с табачком, кака разница. Тут ить вопрос - как быть, чего робыть? Глашка подкатилась: "Мужики, може надо чего?" "Надо, - говорит Гришка, - пятого, Глафира Кузьминична, стало быть, шоб каждому по ноге, а я этого зверя заколоть мог".
   - И чего брехать? - снова перебил Гришка деда Мишку. - Я сказал - еще двоих надо, бо какой с тебя держака. Не дай-то Бог кабан ковырнет ногой, ить рассыпишься.
   Все засмеялись.
   - Стало быть, стало быть, - передразнил дед Мишка, - усе ты норовишь с подковыркой под меня подъехать.
   - Не сбивай его, Гриша, - продолжая смеяться, сказал дед Степан. - Нехай человек рассказывает.
   - Стоим, значит. Тут на наше счастье Яша по улице идеть. Нас увидел, приостановился, видать, грешным делом подумал, шо мы к Глашке, это самое, на игриш-щу пришли...
   - Уж про тебя он так меньше всего подумал, а, Яшка? - давясь от хохота пробасил Алешка-кузнец.
   - Ну шо за наваждение? Теперь ты встреваешь, - всплеснул руками дед Мишка.
   Все опять захохотали.
   - Тихо, хлопцы, тихо, - снова вступился за рассказчика дед Степан, и когда смех утих, дед Мишка почесав затылок, продолжил:
   - Махнул я Яше рукой, мол, сюда иди. Гришка меня локтем под бок: "Дурья твоя голова, ты на шо его гукаешь? А как ветер поднимется? Сам шукать будешь, стало быть!"
   В горнице грохнул взрыв хохота. Гришка скривил лицо, искоса бросил короткий, косоватый взгляд на Якова.
   - Я, Яша, вот как перед Богом, истинную правду балакаю, - с этими словами дед Мишка поднялся, и обратив взор на Святой угол где висела икона Божьей матери, украшенная бумажными цветами, расшитыми рушниками и лампадкой, трижды перекрестился. - Вона, Третьяк не даст сбрехать. - Он сел. - Подошел Яша, смекнул в чем дело, развернулся и через плечо бросил: "Сщас я". Вертается моментом - и прямиком в сажок. Я струхнул маленько. "Яша, - говорю, - ты чего удумал?" А он уже за собой дверцу закрыл. Я к щелке и ушам своим не поверил. Оглаживаить он кабана и слова ему шепчет, всякие слащавые, ровно с бабой милуется. От я его тогда наслушался вволю. Разговариваить он с им, оглаживаить от холки по бокам, так и этак, а другой рукой за голенищу сапога, вырываить тесак и токо - ра-а-аз! - с поднизу. Кабан и не пикнул. Вылезает Яша из сажка, я к нему: "Ты где так наловчился, чертушка?" А он: "Бауэр научил. Жалко кровь не собрать, хорошая колбаса получилась бы". Сказал так и ушел. А Гришке, помолчать бы, так нет, опять за свое: "Все хорошо, мужики, - говорит, - токо рука у Яшки чижелая - кабан не трепыхнулся". А ить сбрехал ты тогда, Гриша! - лукаво прищурился дед Мишка, поглядывая на Сармского.
   - Ху, так откуда ж я мог знать?
   - Вот про это я и балакаю. Не знаешь, так чего лишнего языком чесать? - куражился старик, одним махом отомстив за все Гришкины подковырки. - А случилось, мужики, диво-дивное. Токо мы сготовились кабана смолить, он, подлюка, як вскочить, як побежит. Хорошо хоть в угол сараюшки врезался, а не то, куда б убежал? Мне показалось, кода мы его уже разделывали, он все еще ногой задней дрыгал.
   Посмеялись от души. Когда, наконец, успокоились, и стали переговариваться друг с дружкой, дед Степан скомандовал:
   - Наливай еще по одной, а то чегой-то приуныли. Андрюша, - обратился он к Белозеркину, - ты чего смурый такой весь вечер? И гармонь не прихватил. А то бы спели...
   - Не до гармони тут, - взяв четверть, ответил Белозеркин.
   Он разлил на своем краю, не дожидаясь команды опростал полный стакан, скривился, крякнул, потянулся за корочкой хлеба. Пару раз втянул в себя хлебный дух, положил корочку на стол, и только тогда сказал:
   - Вот ты, дед Мишка, про кабана тут балакал, а я подумал: по нынешним временам жизнь человеческая дешевле поросячьей ценится. На войне скоко миру полегло? Понимаю, всучили тебе винтовку, вырыл окоп и сиди себе вшей корми. Тут ничего не попишешь. А кода война эта проклятая через полгода догоняет? - он стукнул себя кулаком в грудь, обвел всех вопрошающим взглядом. - Остался мальчонка сиротой. Где пятеро, там и шестой прокормится. Та вот незадача, как назло обезножил, поневоле смурым станешь.
   - Послухайте, у нас веселие собралось, чи поминки какие? - недовольно пробурчал Тимофей. - Давайте сегодня пить, да петь, а завтра про нужду побалакаем.
   - А ну цыц! - бешено закричал Прокофий Степанович, покраснев от приступа ярости. - Человек с горем, а ты ему рот затыкаешь?
   - Батько! - вскрикнула Климовна и бросилась к мужу, - та ты шо?
   - Не, мамань, погодьте! - запуская пятерню в густую шевелюру, сощурился Тимофей, - давайте послухаем чего батько дальше скажить.
   - Ах ты поганец! - саданул кулаком по столу отец, так что стоящий рядом стакан с ракой опрокинулся, - ты, вроде, как насмехаешься?
   - Хватит! - не выдержал дед Степан, - начинайте за столом, больше времени не будет. - Зыркнув на внука, укорил. - Шибко грамотный стал, с батькой балакаешь, не с ровней. - И уже обращаясь ко всем. - А Андрюхе, мужики, подсобить надо, кто чем может.
   - Спасибо, дедушка Степан, на добром слове, - поблагодарил Андрей.
   В горнице повисло молчание.
   - А что, дедушка, мне сказать позволишь? - нарушил тишину Павел.
   - Давай, внучок, скажи.
   - Не гоже, конечно, Андрей, когда люди, отвоевав, в мирное время гибнут, - начал Павел, обращаясь к Белозеркину. - Брат твой, человек неугомонный был. Другой бы и поберег себя, только не Никита. Вернулся с фронта и сразу начал новую жизнь в селе налаживать...
   - Погоди, Паша, - перебил его Тимофей, - а старая чем тебе не нравилась? Ну, шо нам, земли не хватало? Или может новая власть подскажет, как по другому хлебушек растить? Вряд ли. Простая, понятная и тяжелая наука: паши землю, бросай в нее семя, убирай урожай. Зачем крестьянину лишняя головная боль, революция какая-то? Ить ты к этому клонишь? Сщас ты начнешь агитировать, шоб винтовки, которые мужики с фронта приволокли, далеко не прятали. Это значит, на бойню людскую призывать станешь? Может, хватит крови? У самого ведь, руки по локоть. Неужели за три года вшивоты не накормил, неужели душа по крестьянскому труду не соскучилась?
   - Не дадут же, Тимофей.
   - Кто не даст? Токо не говори, шо на Дону царские генералы армию собирают, шоб на крестьянство войной идтить. То воинство будет от Совдеповской скверны Отечество очищать.
   - Нам сщас, - рассудительно произнес Алеха Черновал, - особо высовываться не нужно. Поглядывать будем, чего в губернии делается, чего в уезде?
   - Из уезда б-бумага п-пришла, - вставил Иван Третьяк, - требывают д-двоих человек от нашей в-волости на общегубернский к-крестьянский съезд п-послать.
   - А почему это на крестьянский съезд, а не на Народное собрание? Уж если, Ваня на власть залез, так и решай все вопросы по справедливости, - Тимофей скосил взгляд в сторону Третьяка.
   - Про то р-распоряжение не б-було, - пожал плечами Третьяк.
   - А как ты думаешь, Ваня, как бы дед Кийко на твоем месте поступил? - неунимался Тимофей.
   - Шо про то говорить? Нету старика, царствие ему небесное, - вздохнул Андрей Белозеркин.
   - Та нет, Андрюша, я не зря тут про справедливость заикнулся. Я деда Кийка еще живым застал. Иду, как-то, а он на завалинке греется. Пригласил посидеть, про войну порасспрашивал. А потом и говорит: "Сдурели люди, того не понимають, шо старое развалить - ума особого не надо. Ить не зря в народе сказано - от добра - добра не шукают. Пропала матушка-Россия". Правильно сказал. Потому шо поумней нашего был. Ни одного решения не принимал, без обчего согласия. Старшие не дадут соврать, скольким хозяевам он помог из общины на хутора выйтить: все растолковал, все по полочкам разложил. Потому шо душой за народ болел, за народ горой был. А ты, Ваня, заявляешь, распоряжения не було.
   "А ведь правильно говорит, - впервые пристально и заинтересованно посмотрел на сына Прокофий Степанович. - Надо с Павлом перетолковать, по-моему Ванька чуток не в ту сторону гнеть"...
   ... Расходились потемну. Снег жалобно повизгивал под ногами. В высоком, вымороженном небе зябко помаргивали крупные, сочные звезды. То там, то здесь будоражился по селу ленивый собачий перебрех, стихая и снова вплетаясь в чуткую, ночную тишину.
   Павел, вышедший провожать товарищей, хотел было еще переговорить с братом, но тот, как-то заторопившись, протянул на прощание руку и ушел с попутчиками, а он остался вдвоем с Андреем. Дошли до конца проулка.
   - Тяжело, небось, на костылях? - сочувственно спросил Павел, глядя, как вышагивает Андрей.
   - Привык. По-первах тяжело было. На душе. Когда дохтор ногу оттяпал, хотел руки на себя наложить. Кабы не детвора,.. - Андрей приостановился, вздохнул. - Ты понимаешь, Павло, какое дело. Вот нету ноги, а я ее чувствую.
   - Это как? - удивленно посмотрел на Белозеркина Павел.
   - А вот сплю, и чудится мне, шо пятка чешется. Аж просыпаюсь, так почесать охота. Потянусь к культе, тогда токо и проходить. И еще знаешь? Шо ни ночь, снится мне степь, и я по ней бегаю, аж до самого Церкового пруда. Дух захватывает. Вот такие дела.
   - Невеселые дела. Да, все спросить хотел, момента не было.
   - Спрашивай.
   - Соседка твоя, как там поживает?
   - Бабка Нюська Сотничиха? Та, слава Богу, шкандыляет иш-шо.
   - Я не про нее...
   - Та понял. Шуткую, - улыбнулся Андрей. - Крестная моя давно уже мне не соседка. Ты на действительную в тринадцатом году пошел, а Настюшка заследом мать схоронила. А перед самой войной ее Никита Поволокин засватал. Война зачалась, у них дите нашлось. Молодой Поволокин на фронт ушел, а старый вскорях помер. И осталась она, горемыка, на поволокинском подворье, ни хозяйка, ни батрачка. От Никиты за всю войну - ни слуху, ни духу. Видать сгинул. Хотя таких, как он, сам черт не берет. А ты шо, молодость решил вспомнить?
   - А я ее, Андрей, и не забывал, - вздохнул Павел и полез в карман шинели за кисетом.
  
   Цепкая школьная память хранит до сих пор в сознании картину художника Сергея Иванова "Смерть переселенца". Помните? На обочине дороги, со сложенными на груди руками, поверх которых белая холстинка с иконкой, лежит покойник; рядом зашлась в безутешном рыдании женщина, потерявшая хозяина-кормильца, девочка-ребенок, может и понимающая, но не совсем осознающая суть происходящего; чуть поодаль телега-кибитка с высоко задранными, в раскаленное зноем небо, оглоблями, а до самого горизонта - дозревающая хлебная нива.
   Репродукцию этой картины, уменьшенной до размеров листа школьной тетради, а может еще меньше, я впервые увидел на учебном пособии-таблице, когда на уроке истории мы изучали столыпинскую реформу. Позже я узнал, что художник написал эту картину еще в 1889 году, однако составители таблицы, видимо, хотели подчеркнуть реакционность проводимой реформы, ее антикрестьянскую суть, как этому нас учили тогда, мягко говоря, не совсем уместным способом.
   Известно, что столыпинская реформа, выразившаяся в выходе крестьян из общинного землепользования на хутора, в переселении огромной массы людей в Сибирь и Дальний Восток с целью ликвидации малоземелья, в интенсификации крестьянской деятельности на основе частной собственности на землю, в увеличении товарности сельского производителя, привела к тому, что к 1913 году, Россия, как аграрная страна, вышла на ведущие позиции в мире по производству сельскохозяйственной продукции. И это за какие-то шесть-семь лет. Причем, наряду с этим интенсивно развивалась тяжелая промышленность, добыча энергоресурсов, легкая промышленность. Уместно вспомнить, как младореформаторы постсоветского периода, под началом пухлогубого, розовощекого премьера правительства, дед которого в шестнадцать лет командовал полком, книгами которого впоследствии зачитывалось не одно поколение детей, включая моих, взахлеб вещали в средствах массовой информации о "рыночной экономике" и "реформах", и по сей день оставшимися не более, чем декларациями о благих намерениях.
   На результаты разумно проведенной реформы, которая продолжалась вплотную до 1917 года, еще долго, да что там говорить, до конца своих дней, равнялась аграрная экономика страны Советов. Давным-давно уже ушли с политической арены мальчиши-плохиши, иные почили в бозе, да только и нынешние руководители не могут похвалиться хотя бы одним мало-мальским преобразованием перед людьми, уже не ожидающими ничего хорошего от этой жизни.
   Закордонные недоброжелатели России начала 20-го века хорошо понимали, если не приостановить набирающие ход реформы, через десять, максимум пятнадцать лет, она станет одной из ведущих стран мира. Это та самая страна, два с половиной столетия угнетаемая монголо-татарскими кочевниками, собственными кровососами-крепостниками, стесненная рамками опять- таки трехсотлетнего монархизма, с какими-то первыми, чахлыми ростками зарождающейся думской демократии. Тем временем события на международной арене складывались таким образом, что Россию можно было легко втянуть в войну, от чего в феврале 1914 года сделал попытку предостережения императора Николая Второго его министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново. Он положил на стол царя записку (в последствии окрещенной историками как "записка Дурново"). Она представляла собой не только глубокий анализ политической ситуации, но и возможные варианты развития событий в случае победы или поражения России в войне. Главное на что опирался теоретик Дурново, так это на отсутствие противоречий российских и германских экономических интересов. Англия, утверждал он, как государство с могущественным мировым флотом и, как обладательница многочисленных колоний, к "континентальной войне едва ли способна", а "английская ориентация нашей дипломатии ... глубоко ошибочна". Миру угрожает "не воинствующие замыслы Германии, как силятся доказать английская дипломатия, а ... стремление Англии во что бы то ни стало удержать ускользающие от нее господство над морями".
   Германия, в свою очередь, являлась мощной континентальной державой, с которой у России не было точек соприкосновения в жизненных интересах. Земли, присоединенные в результате возможной победоносной войне, такие как Познань, Восточная Пруссия, та же Галиция вряд ли были нужны России, потому что "проблемы с густонаселенными поляками этих территорий неизбежны, - констатировал министр, - тогда как хватает проблем с русскими поляками".
   В то же самое время "Германия, - писал Петр Николаевич, - легче чем Англия, пошла бы на предоставление нам проливов, (для выхода в мировой океан), в судьбе которых она мало заинтересована, ценой которых купила бы наш союз".
   Основная тяжесть войны, утверждал Дурново, выпадет на долю России, в то время как военные запасы страны не велики и причина тому низкая производительность заводов, а "сеть железных дорог не способствует требованиям, которые будут предъявлены к нам в случае войны".
   Главное, о чем предупреждал царя прозорливый министр, "война потребует таких огромных расходов, которые во много раз превысят более чем сомнительные выгоды, полученные нами вследствие избавления от немецкого засилия". И тут же добавлял: "Война между Россией и Германией нежелательна, т.к. сведет к ослаблению монархического начала". А в заключении предостерег, что "в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая... перекинется в страну победительницу".
   Впоследствии, наверное, не раз и не два вспоминал самодержец своего прозорливого министра, да было поздно. Страна, входящая в Первую Мировую войну со священными лозунгами: "За веру, царя и Отечество!" будет выходить из нее с призывами совершенно противоположными - "Долой самодержавие!", "Мир хижинам, война дворцам!", лишний раз подтверждая свою непредсказуемость, более того, плавно вползающая в страшную, опустошающую, разрушающую все до основания братоубийственную гражданскую войну. А ведь собирался самодержец всея Руси , всего-то-навсего ,- пойти по шерсть...
  
   -4-
  
   Тимофей вернулся с войны в конце мая, в самый разгар сенокосной страды. Преодолев Волчьи Ворота и увидев косарей по правую сторону от Николаевского почтового тракта у небольшой балочки, он приостановился. Что-то екнуло под сердцем. Уж слишком знакомы показались ему эти степенные, несуетные, но достаточно широкие махи косы крайнего косаря. "Отец?!" Он свернул с тракта на степную дорогу - две серые нитки, накатанные колесами подвод - и чем ближе подходил, тем больше убеждался в том, что не ошибся. Прокофий Степанович стоял к нему спиной, неторопливыми, но выверенными движениями руки оттачивал бруском притупившуюся косу.
   - Бог на помощь, батя! - крикнул Тимофей издалека, и отец, повернувшись на голос, замер, не веря своим глазам.
   - Тимоха, - только и прошептал он.
   Они бросились навстречу друг другу, обнялись.
   - Сынок, сынок вернулся! - тиская сына в объятьях, то отрывая от себя, рассматривая, то снова прижимая к груди, обмякшим голосом говорил отец. - Хочь бы упредил. А то мы, вишь.., - он расцепил руки, кривя губы отвернулся, вытер рукавом повлажневшие от слез глаза.
   - Ну, будя, бать. Живой вернулся, а вы мокроту разводите, - и, видя, как отец махнул рукой, спросил. - Маманька-то где?
   - Ды вона, - все еще не поворачиваясь к сыну, всхлипнул отец, - в балочку пошла... водицы свежей набрать.
   Климовна, вышедшая из овражка, увидела бегущего навстречу сына, оторопела, ноги ее подкосились и она стала медленно оседать на землю. Глейчик, вывалившийся из рук, обдал босые ноги холодной свежестью и покатился, подпрыгивая по ухабистому склону.
   - Тимоша, сыночка?!
   Тимофей подбежал, упал на колени и Климовна, обхватив его голову, дрожащими руками прижала к себе и, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакала, содрогаясь всем телом.
   - Слава тебе Господи, слава тебе Господи! - повторяла мать. - Дождалися, наконец!
   Когда она немного успокоилась, они уселись здесь же. Подошедший отец, спустился в овражек, вернулся с горшочком, полным воды, протянул Тимофею.
   - Как вы тут? - напившись, спросил он.
   - Та шо про нас? От Павлуши второй месяц весточки нету, - вытирая глаза кончиком пестрого в мелкий горошек платка, сказала мать. - Извелась вся, душа не на месте. Ты-то насовсем, али как?
   - Насовсем. Хватит, навоевался по самое горло.
   - Ой, чего это я расселась, ты ж голодный, небось?
   - Не хлопочите, мамань, я дюже по нашему крестьянскому труду изголодался. Ну-ка, батя, дайте косою помахать. - Тимофей поднялся, сбросил шинельную скрутку, передал отцу.
   - Господи, та шо ж ты сразу за работу хватаешься, - всплеснула мать руками.
   - Нехай, - одобрительно кивнул головой Прокофий Степанович. - Не разучился косу в руках держать?
   - Сщас поглядим, - улыбнулся Тимофей, на ходу поплевывая на ладони, с силой растер их. Взяв косу, он перекрестился, и со словами: "Ну, с Богом!" сделал первых мах.
   Косил он широко, мощно взмахивая косой и Прокофий Степанович, глядя то на невысокую, но ладно скроенную фигуру сына, то на ровно уложенный валок скошенной травы, одобрительно покачивал головой: крестьянин, истовый крестьянин!
   - Все! Шабашим, собираемся до хаты! - неожиданно закричал он, и, перехватив недоуменный взгляд жены, пояснил. - У нас теперя вон какая подмога. Сщас приедем, сами посидим, а управимся с сенокосом - гостей соберем.
   - А гостей это, вроде как, зачем? - спросил подходящий Тимофей.
   - Ну, как жа. Встречу надо отпраздновать. У нас теперь в Раздолье порядок такой, шо ни с фронта мужик - скорее за стол. У Сармских три дня к ряду гуляли.
   - Разору-то скоко, - покачал головой Тимофей.
   - Чем же мы хуже других? - недовольно поджал губы Прокофий Степанович.
   - Вот Павло вернется, тода и погуляем.
   - И тогда погуляем, и сщас погуляем. Не обеднеем, - сказал отец и заключил. - Собираемся.
   Подъезжая к тракту, увидели как по направлению к железнодорожной станции Прутской, быстрым ходом движется запряженная одноконь бедарка-тавричанка.
   - Не здравствуется? - поглядел вслед удаляющейся бедарке Тимофей.
   - Баран-то? Чего мы ему родня? Он сам себя раз в год любит, - словоохотливо отозвался отец. - Беда у человека, ой какая беда.
   - А шо такое?
   - Ну, как жа. Хозяйство по швам треш-шить, от добра ломится, а передать некому.
   - Симка, выходит, замуж не вышла?
   - Та хто ее возьмет, шалавую?
   - Отец, - укоризненно посмотрела на мужа Климовна.
   - А шо не так? И то. Даже если дурень какой и найдется, как чужому человеку кровное передавать? Вот она и беда.
   Долгое время Тимофей, шедший рядом с подводой, молчал, думая о чем-то своем, хмурился. Наконец, спросил, почему-то посмотрев на мать:
   - Про Ваньку Горяна чего слыхать?
   - В матросах, - не глядя на сына, ответил вместо матери Прокофий Степанович.
   - Живой?
   - Вроде, - неопределенно ответил отец, - та такому черту чего станется? Вон Стрельниковских ребят обох поубивало, Перваковского Алешку, Васютку Глобу, Егорку Шаму, эх, - махнул он рукой...
   ...Ванька Горян слыл на селе сорви головой. Неизменный с мальства заводила среди раздольненских пацанов, он обносил со своею оравой сады и огороды, травил бахчи, производил ревизию подвалам сельчан, с их немудрящим, но вполне сытным провиантом. Позднее, когда подрос и вытянулся в поджарого, остроглазого парня, Ванька собственноручно измазал дегтем не одну хату, хотя бегал к девкам только на "ту сторону", снискал среди мужиков и парней славу заядлого на Масленицу бойца. Завидев его на улице, девки разбегались в стороны, ибо кроме язвительного словечка, да ужимок, сопровождающихся щипком в стыдное место, - и это принародно! - от него нечего было ждать; старики, на всякий случай, нащупывали суковатые палки, дабы при необходимости пресечь неуважительные Ванькины замашки, а старухи и бабы, собирающиеся свободными, но больше праздничными вечерами посудачить у загат, из подлобья поглядывали на него, провожая недобрыми взглядами: ишь, чертяка, не иначе как вынюхивает, какому хозяйству нанести нынче поруху. И побаивался Ванька, разве что раздольненского кузнеца, Алеху Черновала. На масленичном побоище колом садонул Горян бородатого кузнеца. Удар пришелся по зубам. Алеха аж присел, замотал головой, сплюнул густым кровяным комком и пришедшими в ненадобность двумя передними резцами, привстал, пересиливая головокружение, набычившись, пошел на обидчика. Целый месяц потом Ванька провалялся на топчане. Доктор со станции Прутской, оглядевший пострадавшего за макитру ( макитра - глиняный горшок, объемом более 5 литров) смальца ( смалец - топленый свиной жир), выразил опасение, что вряд ли парень встанет на ноги, но тот не только поднялся, но и вскоре ушел на действительную службу, чем бесконечно осчастливил сельчан. А прошло какое-то время и на село пришло письмо, да еще и с фотографией, адресованное Горяновской матери.
   - Хорош, че и балакать! - говорил бывало сельчанин, возвращая фотографию бравого усатого матросика, сияющей от счастья Горянихе, не приметнув подумать при этом: "Слава Богу, сдыхались от уркагана. Может, хоть на службе ума наберется?"
   Тимофей, с детства необщительный, сторонился и Горяна, и его ватаги. Однако их пути-стежки перехлестнулись. И случилось это почти перед самым уходом Тимофея на службу.
   Как-то столкнулся он в проулке лоб в лоб с Симкой Барановой. Молодая, пышнотелая вдова, завидев парня, залилась румянцем, жеманно улыбаясь, подкатила под лоб хитроватые масляные глазки:
   - Ой, напугал, черт цыганячий! - дохнула она жаром ему в лицо. - Ну, чего вытаращился?
   - Какая ты красивая! - остолбенело уставившись на вдову, только и выдохнул Тимофей.
   Симка раскатисто захохотала, достав из рукава цветастой кофты расшитый платочек, кокетливо смахнула проступившие на глазах слезы.
   - Уморил! И кода ты до такого додумался? - улыбка не сходила с ее нарумяненного лица. - А не боишься, шо я Ванюшке на ушко нашепчу, уж он, поди, бока тебе намнет!
   Ни для кого на селе не было тайной, что Симка, после неудачного замужества, погуливает с Ванькой Горяном.
   - Плевать я хотел на твоего Ваньку, - тряхнул шевелюрой Тимофей. - Напугала тоже.
   Надо же было такому случиться, как раз в это время из-за угла вышел Ванька, видимо, подслушивающий их разговор и вразвалочку подошел. Скосив голову, недобро посмотрел на Тимофея и, не говоря ни слова, со всей силы ударил в лицо. Парень отлетел в сторону, но на ногах устоял.
   - За шо? - поблескивая белками, выпученных от злости глаз, прохрипел он, изготавливаясь к драке.
   - Ты на кого плевать удумал, выб...ок цыганский? Сщас, як соплю, в пыль вотру!
   - Попробуй! - Тимофей наклонился, схватил лежащий под ногами камень. - Шо, залипло в одном месте?
   - Сщас поглядим, чего у тебе залипнить, - закричал Ванька, вырывая кол из плетня.
   Неизвестно, чем закончилась бы потасовка, не появись в проулке Алеха-кузнец. Симка, все это время испуганно поглядывающая на парней, нырнула в заросли бузины, Ванька отбросил кол в огород и только Тимофей остался стоять с камнем в руке.
   - Вы чего, петухи? - глядя на заулыбавшегося Горяна, спросил кузнец.
   - Балакаем мы тута, - миролюбивым тоном откликнулся Ванька.
   - Хорошо балакаете. А ну, расходитесь.
   Ванька, глубоко засунув руки в карманы штанов, зашагал по проулку, только Тимофей не шелохнулся.
   - А ты че галыш греешь?
   - Хочу и грею.
   - Ну, грей, дело твое. Токо мой тебе совет, не связывайся с этим шалопаем, - кузнец пристально посмотрел на кусты бузины, покачал головой и ушел.
   Кусты зашелестели, показалась Симка. Она хотела было ускользнуть, но парень перегородил ей дорогу:
   - Ты, вот чего, не водись с им, - потупив глаза, сказал он.
   - А хто ты такой, милок, шоб мне указывать? Уж не с тобой водиться прикажешь? - обдала она Тимофея презрительным взглядом.
   - Хотя бы и со мной, - отрезал он.
   - Охота была мне с сосунками валандаться. Та и с Ванькой я все больше от скуки, - сказала, как отрубила разбитная вдова, и, наигранно вздохнув, пошла по проулку, вихляя пышным задом.
   "Ишь, стерва, нашла сосунка, - сплюнул Тимофей. - Погоди, ты обо мне иш-шо услышишь".
   Потом, уже на службе, а дальше - на фронте, он вспоминал ее презрительно-бессовестный взгляд, и, всякий раз, хлестко думал при этом: "Все равно докажу, лишь бы только не убили!"
   А тут, как назло, в начале шестнадцатого года из дома пришло письмо, и отец сообщал, что Пашку произвели в офицеры. В этом сообщении Тимофей почувствовал укор, дескать, а ты, сынок, на что способен? И теперь уже с удвоенной силой билась в его сознании мысль: он должен, он обязан доказать всем: и отцу, и Павлу, и той же Симке, что не хуже других. Всеми силами он старался выделиться из огромной, одноликой массы солдатни: первым бросался в атаку, всегда и во всем старался угодить командирам, а однажды даже чуть не смалодушничал и собрался уже было донести на солдата, развернувшего в окопе потрепанную газету "Правда", но вовремя опомнился. А его все не замечали. Он уже совсем отчаялся, но в самый разгар лета 1916 года в результате наступательных боев русской армии на Юго-Западном фронте под командованием генерала Брусилова, немного позже окрещенного лаконично и скуповато - Брусиловский прорыв, - в районе Трыстень, на Ковельском направлении, был ранен и отправлен в госпиталь. Каково же было его удивление, когда уже в госпитале он узнал, что представлен к Георгиевскому кресту четвертой степени. Услышав эту новость, он оцепенел, - ну что из того, что в числе первых добежал до вражеского окопа, размозжил голову немецкому пулеметчику, а второго, подручного, прошил штыком, что тут такого героического? - а потом ни с чем несоизмеримая радость затмила даже непроходящую боль в раненом плече, он вдруг зашелся в истеричном смехе, чтобы нескоро, успокоившись, уткнуться в подушку и уснуть, впервые за долгие месяцы войны, крепким счастливым сном...
   ...На следующий день своего пребывания в отцовском доме, вечером, когда начало смеркаться, Тимофей обрядился в выходную рубаху, густо отдающую запахом нафталина, глядясь в мутноватое зеркало, пристроенное на стене, пригладил щеточку усов.
   - Собрался куда, сынок? - спросила мать.
   - Пойду, пройдусь, - все еще рассматривая себя, отозвался сын.
   - Может, отдохнул бы, ить целый день, не разгибаясь, с косой, - мать участливо положила руку на сыновье плечо.
   - Кода и гулять, если не по молодости, - пробубнил Прокофий Степанович. - Дело молодое. - И, когда стихли шаги сына. - Теперя, мать, жди. Не сегодня-завтра заявить - жениться хочу.
   - А хоть бы и так, - тихо отозвалась Климовна, улыбнувшись краешком губ.
   Ноги сами привели Тимофея к Барановскому подворью. Он долго блуждал подле большого дома, за высокими дубовыми воротами, отходил подальше, вглядываясь в тускло светящиеся, занавешенные окна, все ждал, вот отодвинется занавеска и появится знакомый силуэт. Наконец, грохнув тяжелой щеколдой, отворилась калитка и на улицу кто-то вышел. Тимофей замер, вгляделся. Легкая девичья тень быстро удалялась. Недолго раздумывая, он догнал девушку и, пристально вглядываясь в незнакомое лицо, спросил, пересиливая волнение, часто забившегося сердца:
   - Ты чьих будешь?
   - Лемешкиных, - испуганно отозвалась девушка.
   - Наташка, што ли? Выросла-то как! Сразу и не признал. Здесь, - он кивнул в сторону дома, - шо делала?
   - В работницах тут я, Тимофей Прокопыч, - узнавая, и от того немного успокоившись, пояснила девушка.
   - Вот чего. Поди, хозяйскую дочь кликни, - и видя, как замялась девушка, повторил. - Поди и скажи, Тимофей Прокопыч желают ее видеть. Все поняла. Так и скажи, Тимофей Прокопыч!
   "Ну, сщас, Симка, поглядим, чего ты скажешь. Переполошилась, небось, забегалась, - криво усмехаясь про себя, подумал Тимофей, и тут же, - а шо як не выйдет? На кой хрен я ей сдался? И черт с ней. Девки, што ли, на селе перевелись? А ты баба вдовая, потому место свое знать должна. Тем более, не абы кто пожаловал в гости, а Георгиевский кавалер! Кода-то ты на меня плюнула, а седня я и на тебя могу плюнуть, и на все твое богатство!"
   Однако все мысли отлетели враз, а сердце затрепыхалось с удвоенной силой, когда увидел он приближающуюся Серафиму.
   - Батюшки, Тимофей Прокопович вернулися, - наигранно всплеснула она руками, стараясь, как можно убедительнее сыграть удивление. - И когда это Вы? А я ни сном, ни духом. Дайте хоть я чуток Вас разгляжу. Да, по всему видать, мужик Вы стали справный. Ежели Вы ко мне надолго, то сщас нам побалакать никакой возможности не будить. - Она придвинулась к нему поближе, настолько близко, что Тимофей оторопел, чувствуя, как спирает дыхание в груди. - Завтра приходьте, - заговорчески прошептала она, - если хочите. Набалакаемся досыта. А седня никак не можно.
   - Погоди! - попытался возразить Тимофей, но Серафима не дала произнести больше ни слова. С улыбкой убирая его руку с плеча, она развернула парня и слегка подтолкнула, со словами:
   - И годить нечего. Идить, отдыхайте, а завтра устренемся.
   С тем она и удалилась, окончательно ошарашив Тимофея.
   "Вот черт, - с досадой подумал он и сплюнул, провожая взглядом растворяющуюся во тьме фигуру, - шельма! Нужна ты мне больно, шо б завтра еще ноги сюда бил".
   Однако, на следующий день, едва дождавшись сумерек, не пришел, прибежал на свидание. Серафима встретила его жаркими объятьями, увлекла за собой, и пришел он в себя только на берегу чуть слышно журчащей Голубинки, когда опустошенный до основания, поднялся с земли, отряхнул колени.
   - Как я тебе? - услышал Тимофей приглушенный, воркующий шепот Серафимы. - Чего сопишь?
   - А я? - прерывающимся голосом, с хрипотцой, спросил он.
   - Та таких гарцовщиков пошукать, со счету сбилася, - тихим, осчастливленным голосом призналась Серафима. - Могешь!
   - А вчера чего носом крутила?
   - Вчерась у меня бабье дело кончалось. Послухай, чего мне на ум пришло. А во как возьму, та и нарожу цыганчонка, на тебя похожего. Чего делать будешь?
   - Сдурела, чи шо?
   - Ой, Тимоша, ребеночка хочу! - страстно прошептала Серафима, приподнялась, обняла его за ногу, припав головой к колену.
   - Замуж иди.
   - За кого, Тимоша? Когда брали - носом воротила, теперь не раздумывая выскочила бы, да некому брать, на девок женихов не хватаить. Ты ж вот, вовеки веков меня не возьмешь? - задравши голову вверх, игривым голосом спросила она.
   - Взять-то можно, а как батька твой заартачится.
   - Батько? Он про тебе вчерась хорошо сказал. Ладный парень, говорит, Тимофей стал. Герой! Может, я словечко замолвлю? А станет кобыздиться, в ноги повалюсь. Если уговорами не возьму, пригрожу, шо завешусь. А, Тимоша? Ты поглянь, хозяйство у нас какое. Добра-то, добра поболее, чем у самого Глобова кодась было. Ну, чего молчишь? Любый ты мне, горячий мой. Жалеть тебя буду, ценить, пылинки на тебя упасть не дам.
   - На изнанку у нас все получается. Не я, ты меня сватаешь. Так, што ли? Подымайся, пошли.
   - Куда?
   - К батьке твоему.
   - Прям сщас?
   - А че тянуть?
   Она вскочила, обхватила руками его шею, прильнула горячим, податливым телом, зашептала в ухо:
   - Я знала, Тимоша, я загадала, шо все так будет. Токо не сщас. Чего людей смешить. Зашлешь сватов, как положено. А я к тому времени с отцом перемолвлюсь.
   - Еще неизвестно, каких коников мой отец выкинет, - расцепляя крепкое кольцо Серафиминых рук, вздохнул Тимофей.
   До скончания сенокосной страды не знал, как и подъехать к отцу. Работа на ум не шла, все валилось из рук. Надумал с матерью перетолковать, уже было совсем решился, когда та заметила перемену в сыне, да вовремя передумал, с отца надо начинать.
   Как-то утром, на конюшне, убираясь в станке, искоса посмотрел на него, возящегося с вожжами, решился:
   - Бать, а бать?
   - А? - недовольно откликнулся Прокофий Степанович, не поднимая головы. - От же дьявол, как я раньше не доглядел? - он протянул, показывая кусок вожжи. - Ты поглянь, подпрела.
   - Та погодите Вы с вожжами, разговор есть.
   - Разговор? - удивленно переспросил отец и заинтересованно посмотрел на сына. - Давай твой разговор.
   - Жениться хочу.
   - Жениться?
   - Угу.
   - Мать-то знает?
   - Не-а.
   - А кого присмотрел?
   - Токо не ругайтесь, бать. Баранову дочку.
   - Симку? Вдову гулящую? - поперхнулся Прокофий Степанович. - Ты, парень, не ровен час, рехнулся? Не быть тому, вот мой сказ!
   - Постойте, батя, давайте по-хороше...
   - Хучь по-хорошему, хучь по-плохому, не будет того.
   - Станете поперек дороги, уйду, - пригрозил Тимофей, не поднимая головы.
   - Так чего стоишь? - вскипятился не на шутку Прокофий Степанович. - Поворачивайся и иди!
   - Я хотел по-людски, шоб с родительским благословением.
   - А мое благословение сщас у меня в руках, - вскричал отец. - Так благословлю, шо садиться будет не на што. Та ты подумай, дурень, не ровня она тебе. Одно шо вдовая, другое - куркули ж они. Эвон, девок скоко, выбирай - не хочу! А он, тьфу! - Прокофий Степанович сплюнул.
   - Хватит, - бешено заорал Тимофей, - не пацан. Своя голова на плечах.
   - Ты на кого орешь? - Прокофий Степанович, сжимая вожжу, пошел на сына. - Ты на кого... Ты как с родителем балакаешь? - Он размахнулся. - Вот тебе, вот!
   - Бросьте, батя, не дурите, - крикнул Тимофей, выбросив вперед руку для защиты от очередного удара.
   - Ах, так ты еще и указывать? Вот тебе, вот!
   - Та бросьте Вы, - Тимофей перехватил вожжу, резко дернул на себя и Прокофий Степанович, теряя равновесие, рухнул на дощатый настил конюшни. Сын с силой отшвырнул вожжи в сторону. - С ним по-хорошему, а он скорее руки распускать.
   - Пошел вон, барбос! Геть с мого двора и шоб духу твого тут не було.
   Тимофей крутанулся и резко вышел из конюшни.
   Бесцельно прослонявшись целый день по селу, вечером, Тимофей, наконец, встретился с Серафимой.
   - Может сразу на наше место, на Голубинку? - горячо зашептала она ему в ухо.
   - Да погоди, не до этого, - буркнул Тимофей. - С дому ушел. Не вернусь туда более.
   - Ой, как же?
   - Та так, поругался с батей! Куда податься, ума не приложу. К Кривоносам, штоль, в работники наняться?
   - А зачем к Кривоносам? К нам и иди.
   - Ты с отцом хоть балакала?
   - Ой, Тимоша, все как-то недосуг.
   Тимофей пристально посмотрел на Серафиму, неопределенно покачал головой, цокнув при этом кончиком губ, и тяжело вздохнул.
   На следующий день, рано утром, он был уже на подворье Барановых. Лютый волкодав, разрывался злым, хриплым лаем. Хозяин впустил его во двор, но держал не далее калитки. Дородный, белобородый, он смотрел на нежданного гостя недоброжелательно, нахмурив лохматые, кустистые брови, выставив вперед поблескивающие носки лакированных сапог. В отодвинутой и тут же задернутой занавеске окна, промелькнуло широкое лицо Серафимы.
   - Доброе утро, Евстафий Сидорович! - поприветствовался Тимофей, наклонив голову.
   - Признал? Спасибочки! - недовольным басом пробубнил тот. - А то, было же, дажить в мою сторону не глянул. Эт чего ж, то носом воротил, а то поклоны бьешь? Сказывай, за чем пришел. Взаймы денег не даю, в работниках - не нуждаюсь.
   - Не за тем, и не за другим.
   - Чего ж тогда? - пристально впился хозяин в Тимофея.
   - Отдайте за меня Серафиму, - без страха глядя на Барана, выпалил парень.
   - Фью-ю-ю! - присвистнул Евстафий Сидорович и вдруг расхохотался, - ты случаем, не причастился с утра?
   - Я сурьезно.
   - Так-так! А может ты того? - Баран покрутил указательным пальцем у виска, продолжая смеяться. - На хронте тебя ничем по башке не садануло?
   - Я не шутковать пришел, - напрягаясь, процедил сквозь зубы Тимофей. - Отдадите Серафиму, чи не?
   - А ежели не отдам, тода чего? - хозяин презрительным взглядом оглядел пришельца. - Ну, тода чего? Может, своруешь ее, как твой дед, кодысь, цыганку? Воруй! Токо куда денитесь? - Лицо Барана построжало, в голосе зазвучали железные нотки. - Вот мой сказ: вон Бог, - он указал протянутой рукой в сторону дома, - а вон - порог, - он перевел руку на ворота. - Ступай подобру-поздорову. Не то, кабеля спуш-щу. Не погляжу, шо герой!
   - Татонька, - услышал Тимофей надрывный голос Серафимы, увидел ее саму, сбегающую по ступенькам резного крыльца, - не губите мого счастья, поимейте сострадание.
   Она подбежала к отцу, упала на колени, обхватила руками зеркальные голенища сапог.
   - Та-ак?! - свирепо глядя на дочь, прокричал Баран.
   - Руки на себя наложу, - захлебываясь слезами, не унималась Серафима, - в петле удавлюсь.
   - Та...а...к! Сгово...рись?! - задирая бороду, отец хотел было сделать шаг назад, но сцепленные руками дочери ноги не позволили сделать этого и большое, грузное тело его стало заваливаться набок. Тимофей бросился к хозяину, подхватил и тот, хватая ртом воздух, просипел, - на сто...орону ее не пуш...щу, в примаки возьму...
   ... Если говорить откровенно, с дочерью Евстафию Сидоровичу не повезло. К пятнадцати годам, Симка из угловатого, нескладного подростка переросла в прыщавую девицу с пышными бедрами и нагловато приподнятой грудью. Тайком заметив однажды, как та, вертясь перед большим, в резной деревянной оправе, зеркалом, зачем-то оглядывая скошенной головой бедра, придерживая при этом обеими руками налитую грудь, покачал головой и вздохнул: "Скороспелка. Не промахнуться бы с зятем".
   Однажды, ранней весной, остановился проездом в доме Барана чиновник земской управы. Немолодой, но бравый на вид, с лихо закрученными кольцами усов, он, увидев Симку, перестал жевать - дело было к вечеру, и хозяин любезно потчевал заезжего гостя - слащаво улыбаясь, спросил:
   - А что, батенька, девица у Вас, по-всему, на выданье-с? - сам Симку глазами пожирает.
   - Куда ей, малолетка иш-шо, - подливая в рюмочку, неохотно отмахнулся Евстафий Сидорович от заведенного не к месту разговора.
   "Ничего себе малолетка", - отметил про себя чиновник, пробегая по пышному девичьему телу подернутыми сладострастной истомой глазами.
   Когда выпито и съедено было столько, что невозможно было вздохнуть, гость, под предлогом подышать свежим воздухом и покурить, вышел во двор. И как метил.
   У самого крыльца столкнулся с Симкой. Не раздумывая, обхватил девку жадными руками, зашептал, срывающимся от страсти, голосом:
   - Ах, какая ж Вы, право, Серафима Евстафьевна, чудная-с. Голову потерял, люблю Вас.
   - Фу, колючий какой, - игриво вырываясь, хохотнула Симка.
   - Я умею быть ласковым и нежным - с, - часто дыша, пообещал чиновник и добавил, проглатывая комок, перехвативший горло, - и страстным тоже.
   Симка прыснула в ладошку и убежала, но почему-то долго не могла уснуть, часто поправляла подушку под головой, вздыхала, вслушивалась в таинственную тишину спящего дома и задохнулась от прилива клокочущего восторга, замешанного на оцепенении от мгновенно охватившего страха, когда услышала за дверью крадущееся шлепанье босых ног. Не помня себя, безрассудно-призывно протянула оголенные полные руки приближающейся, как приведение, фигуре чиновника и задохнулась, поймав горячие тонкие губы и размякла, ощутив на пылающих щеках настойчивую колкость лихо закрученных усов.
   Утром, как ни в чем не бывало, пропорхнула мимо чиновника-первопроходца, даже не удостоив его взглядом, но долго стояла потом под дверью, затаив дыхание, прислушиваясь к разговору сидящих за завтраком мужчин, в надежде услышать желанное, и ощутила сладостную истому, услышав:
   - Думаю, любезный Евстафий Сидорович, недельки эдак через две-с заглянуть к Вам. Не откажите в любезности пригреть земского скитальца на ночь?
   - Как можно? - радушно откликнулся ничего не ведающий хозяин. - Хорошим людям завсегда рады.
   С тем чиновник и уехал, на прощание, украдкой подмигнув Симке, и как в воду канул. Повздыхала она, вспоминая испепеляющие ласки прохвоста-чиновника и захватывающую дух колкость усов, да делать нечего. Вскоре, однако, блеснул в ее окошке лучик новой надежды. Зачастил к отцу в гости богатый тавричанин-вдовец из села Крым-Пашинского Скоробогатов Иван Дорофеевич. Маленького росточка, лысоватый, с резко выступающей вперед челюстью и роскошными усами, сливающимися с распушенными бакенбардами, он не расточал страстных взглядов и не метил разделить ложе с прыщавой красавицей до венчания, но в своих намерениях был откровенен и немногословен. В очередной свой приезд, пересиливая отдышку, прямо с порога бухнул:
   - Ты, этого, Евстафий Сидорович, сватов, значит, того, засылать буду!
   Хозяин, не ожидавший такого напора, от удивления съежился.
   - Ды-к, а за кого сватать? У тебя сынов нету, девки одни.
   - А я сам еще при здравии, - нисколько не смущаясь, парировал Крым-Пашинский вдовец, - и силенка у мене, слава Богу, пока имеется.
   - Она ж тебе в дочки, рази, годится, - поперхнувшись от услышанной наглости, невнятно пролепетал Баран.
   Вдовец обиженно поджал пухлые губы, буркнул что-то под нос и заторопился восвояси, оставив Евстафия Сидоровича в смятении и припаршивейшем настроении. Однако Симка, подслушавшая этот разговор, вечером, как бы ненароком, крутясь перед зеркалом, бросила отцу:
   - А чего? Я б за этого дедушку пошла. Хозяйство у него справное, да и сам он из себя...
   - Молчи, дура! - взревел Евстафий Сидорович, подбежав к дочери с кулаками, - парубков тебе мало? Вон, Никита, Поволокина сын, а бо Кривоносова, старшой. Чем не женихи?
   - Не отдадите ж, ни за того, ни за другого, - ехидно бросила Симка, слегка скосив голову набок, продолжая при этом рассматривать свое отражение в зеркале. - Потому как, сами говаривали - они, спротив вас - босотва!
   "Одна беда - подумала при этом Симка, вздохнув с сожалением, - дедушка хоть и похваляется силой, а щеку кольнуть нечем, та и в сладкую истому ввести, как следывает, вряд ли смогеть! Эхо-хо!"
   Поверженный наглостью дочери Баран, разжал кулаки, как-то сгорбился, с неделю ходил туча-тучей, но когда наехали сваты, был любезен, как мог, весел и щедр на угощения.
   Свадьба удалась на славу. Гости много пили и пели, произносили здравицы в честь жениха и невесты, лихо отплясывали, не жалея каблуков и чем разгульней и веселей закручивалось застолье, тем мрачнее и задумчивей становилось лицо Симки: как объяснить неведающему жениху-дедушке свою порочность. Пробовала подливать в рюмочку соколику, но тот, едва пригубив, твердой рукой ставил ее на стол.
   Однако, не было счастья, да несчастье помогло. Когда молодые уединились, тавричанин, прежде чем лечь в брачное ложе, на котором уже возлежала сама не своя молодая пышнотелая жена, достал из шкафчика бутыль водки и к Симкиному удивлению опустошил граненый стакан, даже не удосужившись закусить. Крякнул Иван Дорофеевич, ступил два шага к кровати, на ходу расстегивая густой ряд пуговиц на жилетке, остановился, ни с того, ни с сего, закатил глаза под лоб и бездыханный повалился на пол.
   И осталась Серафима в одночасье вдовой. Порыдала, попричитала для приличия над гробом усопшего и вернулась в Раздольное. После этого и закрутилась у нее безумная любовь с раздольненским хулиганом Ванькой Горяном, строила глазки Никите Поволокину. Тогда же подвернулся ей Тимошка Стоюшкин, да приспело парню идти на действительную...
   ...До свадьбы, где-то до поздней осени, пришлось Тимофею поработать в батраках у будущего тестя, даже с косовицей отцу не помог. "Нехай сам управляется, - зло подумал он, когда Евстафий Сидорович по доброте души предложил отлучиться в помощь родителю, - меньше руками будет размахивать"
   Свадьба была веселая, разудалая. Гости веселились, только жених был угрюм и молчалив, и чем больше пил, тем больше становился мрачнее. На второй день гулянки, когда размалеванная под цыганку Глашка Широбочиха вбежала в дом с гусаком в одной руке и молоденьким петушком в другой, и заорала пьяно: "А вот и от сваточков подарки!", Тимофей посерел, не поднимая головы, хватил со стола стакан водки, выпил залпом.
   Серафима придвинулась поближе, хмельным духом обдала, прокричала в ухо:
   - Не принимай, Тишенька, к сердцу. От зависти она.
   Тимофей в ответ только проскрипел зубами.
   Сразу же после свадьбы, Евстафий Сидорович, сидя за завтраком, назидательно сказал:
   - Ну, вот, погуляли. Теперь за дело, зятек мой любезный. Отныне тут все твое, помни про это. Приглядывайся ко всему, не работник ты - хозяин. К тому ж, мало пользоваться тем, шо Бог послал, а головой и руками приумножено.
   - Работы я не боюсь и нутром не гордый. Если дела касается, лучше лишний раз спрошу, а уж тода сроблю.
   - Та знаю, знаю. Токо не забывай, я не век буду подсказывать, своей головой вникай.
   - Вот я и мыслю, - в раздумье произнес Тимофей, - Митроху Кожедуба с Васькой Пересадой надо гнать со двора. Не работники.
   - Ить не отмолотились еще, - удивленно вгляделся в зятя Евстафий Сидорович, - к тому ж...
   - Управимся, - отрезал Тимофей, - сам впрягусь, если надо будет. И еще. На мельнице порядок навести надо. Митьку Зубенку можно мельником поставить, а деда Устича убрать. Старый уже.
   - Старый конь борозды не портить, - лукаво усмехнулся тесть.
   - И глубоко не пашет.
   - Ну-ну. Я прикину, - заинтересованным взглядом посмотрел на зятя Баран и подумал: "Ты поглянь. Кажись, парень себе на уме. Ежиль с первого дня так круто зачинает, чего дальше будеть? Бог даст, поживем - побачим!"
  
   Так уж сложилось на Руси. Столетиями, из поколения в поколение, русский мужик, работал на земле, не являясь ее собственником, но работал добросовестно, с богобоязнью, впитанной еще с молоком матери. Закрепощенность сводила до минимума круг его интересов: худо-бедно прокормить бы семью. После Октябрьского переворота, ознаменованного, кроме прочих, красивым лозунгом о земле, на селе стали происходить непонятные, порою противоречащие элементарной логике, события. С одной стороны, крестьянин, на основании декларативного обещания, становился собственником земли, с другой, так и не являлся ее полноправным хозяином. Землю надо было обрабатывать, а поскольку подавляющая масса сельского населения пребывала в бедности, крестьянам волей-неволей пришлось объединяться в товарищества, коммуны, далеко не единодушно разделяя политику партии большевиков, направленную на ликвидацию частной собственности. Н а ш е - еще не означало м о е, однако большевики знали, что делали: у хозяина, произведенный продукт надо было купить, а общественным можно распоряжаться по своему усмотрению. Созданные немного позже колхозы и совхозы окончательно попрали такой многообещающий, такой простой и понятный, в апреоре, сельскому труженику лозунг - "Земля крестьянам!"
   Однако, справедливости ради, надо отметить. Со временем колхозное строительство дало определенные положительные результаты в развитии сельскохозяйственного сектора экономики страны, хотя сами по себе хозяйства были далеко не однородны: одни побогаче, другие победнее, третьи дышали на ладан. Тут многое зависело от регионального размещения, плодородия почвы, личных качеств руководителей хозяйств и многих других факторов, не исключая, а может даже ставя в первую голову, личную заинтересованность колхозника.
   Никогда не забуду притчу, рассказанную покойным отцом, в один из моих наездов в родительский дом. Хорошо помню, как он объяснил, что услышал ее от знакомого мужика, а тот, вроде бы, прочитал в газете, хотя рассказ, о котором пойдет речь, имел место произойти в середине семидесятых годов прошедшего века и выглядит, мягко говоря, не совсем правдоподобно.
   Жили на селе мать с сыном. Мать работала дояркой в колхозе, сын, назовем его Ванюшей, учился в школе. Учился неплохо, рос послушным мальчиком, помогал матери по хозяйству, летом трудился в школьной садоводческой бригаде, а в старших классах - помощником комбайнера, штурвальным. Закончив школу, Ваня поступил в сельскохозяйственный институт (колхоз выплачивал стипендию), и, отучившись, приехал в родное село. Сначала работал механиком в ремонтных мастерских, вскоре был назначен главным инженером хозяйства. Председатель колхоза, достаточно пожилой человек, фронтовик-орденоносец, в последнее время очень часто болел, лежал в больнице, отлучался для поправки здоровья в санатории, а дела на время отлучки передавал своему заместителю, человеку, вроде бы, неглупому, все-таки кандидат наук, о котором сельчане поговаривали, что он построил дом в курортном городе. Со временем колхоз, некогда один из передовых в районе, скатился до уровня середняка, правда, пока еще крепкого.
   Когда пришло время очередного отчетно-выборного колхозного собрания, сидящие в зале Дворца Культуры колхозники, уже знали: старый председатель уходит, руководить будет кандидат. Председатель, как водится, сделал отчетный доклад, начались прения. Засидевшийся президиум и члены колхозного актива в предвкушении обильного застолья, что непременно должно было последовать после такого важного мероприятия, нетерпеливо ерзали на нагретых, но таких жестковатых местах, как вдруг разразился скандал. И возмутителем спокойствия стал молодой главный инженер. Иван Михайлович попросил слова и, не доходя до трибуны, выдал нечто такое, от чего в зале наступила пронзительная, жутко-заинтересованная тишина. А сказал он следующее:
   - Я предлагаю свою кандидатуру на должность председателя. А побудили меня сделать этот шаг следующие обстоятельства, - и он начал загибать пальцы на руке. - Человек, который заменит председателя, спит и видит себя в качестве ВУЗовского преподавателя; работать по-старинке сегодня - преступление, - и так далее, и так далее, пока не загнул последний палец на второй руке.
   Старый председатель, услышав такие слова неблагодарного выкормыша, отвалился на спинку стула, принялся ощупывать дрожащими пальцами карманы пиджака в поисках нитроглицерина; кандидат покраснел, как рак, презрительно сузив глаза, недобрым взглядом впился в председателя: предупреждал же, рановато было назначать на такую должность, не послушали!; оцепеневший поначалу секретарь райкома партии отглаженным платочком вытер проступившую испарину со лба, лихорадочно прикидывая, чью позицию занять, ведь от него зависело решение собрания; в самом щекотливом положении оказался парторг колхоза, ведущий собрание: от неожиданного поворота дела он лишился на некоторое время дара речи.
   Назревал скандал невероятного масштаба, но все решили люди, простые колхозные труженики, до поры подремывающие, шепотком переговаривающиеся. Воодушевленные возможными грядущими переменами, они поддержали молодого специалиста, отдав ему свои голоса. Новоиспеченный молодой председатель поблагодарил односельчан за оказанное доверие и, в довершении зла, сделал несколько громких заявлений:
   - Во-первых, - начал он, - все жареное-пареное, выставленное на столах, убрать и распределить в сельскую больницу и детский садик. Горячительные напитки свести на колхозный склад. Отныне подобных застолий не будет, за исключением празднования дня сельхозработника, чествования уходящих на заслуженный отдых пенсионеров, молодежных свадеб и других мероприятий, в которых будет принимать участие не кучка приближенных к руководству людей, а большинство сельчан.
   Зал разразился такими овациями, каких давно не слышали его стены, если, вообще, когда-нибудь слышали что-то подобное.
   - Во-вторых, - подняв обе руки, призывая к тишине, продолжил Иван Михайлович, - сказанное сейчас ниже, будет касаться всех без исключения ведущих специалистов колхоза, но хочу чтобы знали и простые колхозники. Отныне утренние посиделки в правлении колхоза сокращаются до одного раза в неделю, а в период посевной, сенокоса и жатвы, отменяются вообще. Всех ведущих специалистов обязую в недельный срок положить мне на стол предложения по дальнейшей работе в вверенных им участках, а прораба и энергетика жду завтра к семи ноль-ноль в правлении колхоза.
   Прораб всю ночь не спал, ворочался с боку на бок, часто выходил покурить, прокручивая и прикидывая, где он мог сделать прокол: "Документы на стройматериалы, вроде, все есть. Говорил же своей благоверной, поскромнее дом надо ставить. Так нет - чем мы хуже других? Теперь она храпит, а ты потей! А может он дознался о цементе? Всего-то пять мешков и продал".
   Энергетик, напротив, спал всю ночь спокойно и только утром, неспеша направляясь в правление, лениво подумал: "Наверное, учиться заставит, часто ведь говорил, когда механиком был: "Коля, - ученье свет!"
   Первым в кабинет проследовал прораб. Новый председатель поздоровался, усадил и с ходу в карьер:
   - Для успешного развития хозяйства и коренного изменения инфраструктуры села необходимо начать с дорог. - Прораб, услышав такое начало, облегченно вздохнул, приободрился, даже голову повыше поднял. - В первую очередь надо увязать транспортные подъезды к основным производственным объектам, как-то: молочно-товарная ферма(МТФ), свиноферма, птицеферма и т.д., а так же связать центр села с правлением колхоза, больницей, школой и другими жизненно важными объектами. В перспективе придется потратиться и на двухсторонние тротуары улиц.
   - И этим должен заниматься я? - окончательно придя в себя, спросил прораб, слегка улыбнувшись.
   - И да, и нет! Да, потому что через три дня Вы представите мне план-карту транспортных развязок, с которой я мог бы, там, где это нужно, вести деловой разговор. Нет, потому что Вы непосредственно займетесь строительством теплицы, в которой мы будем выращивать овощи к столу односельчан и для реализации на сторону.
   - Но ведь для того, чтобы построить тепли...
   - Идите, и начинайте работать, - вежливо попросил председатель.
   Прораб удалился и, прикрыв за собой дверь, недоуменно пожал плечами, а искривленные пухлые губы прошептали: "На хрена козе баян?"
   Следующим был энергетик.
   - Как у нас обстоят дела с освещением производственных объектов в ночное время? - спросил председатель и тут же ответил сам. - Плохо. В течении трех дней прошу исправить ситуацию, а в предложении продумайте вопрос освещения всех улиц села, без исключения.
   - Но этим должны заниматься...
   - Я знаю, кто и чем должен и будет заниматься.
   Энергетик, удивленный таким коротким приемом, направился к выходу, и, уже у самой двери, услышал:
   - Здравствуйте. Это начальник подстанции? Извините, что отрываю от завтрака. С Вами говорит новый председатель колхоза. Это хорошо, что уже слышали. Спасибо! Петр Данилович, Вы, конечно, помните цитату Ленина: "Коммунизм - это Советская власть, плюс электрификация всей страны". Очень хорошо...
   За дверью энергетик уже не слышал продолжения разговора, но тяжело вздохнул, осознавая, что спокойная жизнь закончилась.
   Через несколько дней сельчане были удивлены необычной картиной. На окраине села, неподалеку от небольшой речушки, превращающейся в ручеек к середине лета, два мощных скрепера и экскаватор начали рыть котлован. На вопросы любопытствующих, подъехавший председатель ответил просто:
   - Это будущий пруд. Заполним водой, запустим малек, обустроим берега, вон там, - он указал рукой, - заложим небольшую, еще не знаю, но скорее всего сосновую рощицу, построим лодочную станцию, словом, появится у нас место культурного отдыха людей.
   Прошла неделя. Опять новость. Собрал председатель во Дворце Культуры неработающих пенсионеров и выступил с неожиданным предложением:
   - Я предлагаю всем желающим взять по весне на откорм определенное количество голов телят, поросят, цыплят, утят, гусят на условиях гарантированного снабжения кормами, ветеринарного обслуживания и, естественно, необходимого обустройства местопребывания животных. Оплата труда будет производиться либо в денежной форме, либо расчетом в виде натурального продукта, скажем, вырастил десять бычков - один твой.
   Старые колхозники, отработавшие свой век, в изумлении открыли рты: сказанное немножко не вязалось с их представлениями о коллективном хозяйствовании. Получалась, как бы, палка о двух концах. С одной стороны - добро колхозное, с другой - попахивает частной собственностью. Председатель же, нисколько не смущаясь, предложил собравшимся подумать, благо, что время еще терпело.
   Быть бы крупным неприятностям, я еще раз напоминаю, на дворе стояли семидесятые, время развитого социализма, потому, как и следовало ожидать, нашлись доброхоты, посчитавшие своим долгом немедленно отреагировать и позвонить куда следует. Ну, дороги - это понятно, теплица - куда не шло, без пруда жили и еще проживем, да ладно, коль затеялся, посмотрим, что выйдет, а вот разбазаривание колхозной собственности - это уже, простите, попахивает тюремными нарами. Первым из их числа оказался сам парторг. Срывающимся от волнения голосом изложил очередное намерение нового председателя секретарю райкома. Тот выслушал, долго молчал в трубку, спросил:
   - Ты там, случайно, не приложился?
   - Та как можно, Александр Ерофеевич, вторую неделю ни-ни! Вы ж меня знаете, сказал - слово закон!
   - Слушай, а он, вообще, нормальный? За ним раньше странностей не замечалось?
   - Та, вроде, нет. На моих глазах рос.
   - А что он по поводу своих действий говорит, как объясняет?
   - Я как-то заикнулся, он мне предложил заниматься идейно-политической работой.
   - А ты что?
   - А что я, Александр Ерофеевич?
   - Понятно. А где он на все это деньги возьмет?
   Вместо ответа в трубке слышалось долгое сопение.
   - Алло. Ты меня слышишь? Завтра с утра буду. Разберемся.
   И действительно, все могло бы закончиться для Ивана Михайловича, в лучшем случае, отрешением от должности, но тут не обошлось без доли элементарного фатума: старший прокурор района был троюродным дядей председателя и вместо секретаря райкома приехал в село именно он. После полуторачасового собеседования высокопоставленный дядя взял с племянника слово, что впредь, тот, будет знакомить его со всеми новациями в первую очередь.
   А теперь о результатах. Техника, раньше срока выходящая из строя по причине никудышных подъездов, хотя бы к той же МТФ, стала меньше подвергаться поломкам, а значит, снизились затраты на ее ремонт. Копейка, а в колхозную казну - доход. Теплица с ранней осени и до поздней весны давала к столу сельчан свежие помидоры, огурцы, капусту, редис, зелень по бросовой цене, а излишки реализовывались в городских сельхозмагазинах. Копейка, но опять-таки, в казну. Привес бычков на личных крестьянских подворьях превысил более чем в полтора раза тех, что откармливались в колхозных загонах. Опять доход. Копейка, но уже более весомая. А ведь и это еще не все. Пуск автоматизированной установки доения коров на МТФ облегчил труд доярок, позволил перевести их на двухсменный режим работы. Колхозные механизаторы, те же свекловоды, объединенные в звено, занимались выращиванием сахарной свеклы от вспашки почвы на земельных участках до реализации корнеплодов на перерабатывающий завод.
   Потянулись, со временем, в заявивший о себе во весь голос не только в районе, но и во всем крае колхоз, руководители-соседи перенимать опыт. Если раньше партийные работники района неодобрительно покачивали головами - что он там творит? - то теперь, при каждом удобном случае, когда приезжали делегации из других краев и областей, а то и гости из стран социалистического содружества, похвалялись достижениями и охотно везли посмотреть маленькое районное чудо.
   Сам Иван Михайлович гостей недолюбливал, отвлекают от дел, но терпел: смотрите, не жалко! Столов только не накрывал: исключением являлись иностранные делегации, да и то, немцев проводил голодными, узнав что среди гостей один делегат бывший земляк, поменял Родину на чужбину, а другой, так и вовсе, во время войны приходил в эти края с оружием в руках.
   К тому времени, когда задумки стали реальностью, он обзавелся семьей, жена, учительница, родила ему сына. От первого предложения, перейти на работу в райком партии, отказался наотрез. И, ох, как долго!, он не мог себе простить, что поделился с женой сделанным ему предложением о переходе на работу в крайком партии, над которым, чтобы поскорее отстали, пообещал подумать. Не устоял перед уговорами молодой женщины. Сдался. Переехал. Все. Конец!
   Да, действительно, у такого хорошего начала было не совсем хорошее окончание.
   Новый председатель начал с того, что воспротивился жить в недавно отстроенном котеджном городке, в отдельном коттедже, где раньше проживал прежний руководитель, а занялся строительством особняка, правда, еще не двухэтажного, без особого внешнего гонора, но размерами внушительного. Потом, как-то в одночасье, показалось ему, что теплица...(дальше как-то и продолжать неудобно), а закончилось тем, что огромный пруд, в котором когда-то за чисто символическую плату могли рыбалить зеркальных карпов и краснобоких карасей все желающие, не с берега, с лодок, зарос тиной, а сосновая рощица, так и не успевшая подняться, редела на глазах в канун каждого Новогоднего празднования, пока не исчезла вовсе, оставив после себя разве что воспоминания, да ощерившиеся острыми зубьями пеньки.
   О морали говорить не приходится. Стоит ли? И так все понятно. Пройдет каких-то три десятка лет и мы, простые люди некогда великой державы (хотел написать: проснемся однажды утром в совершенно другой стране, хотя за прежнюю проголосовали большинством голосом на референдуме), будем жить под другим гербом и флагом, со старым гимном, но с совершенно иным текстом, с новоиспеченными, неработающими законами, где человек человеку (так и хочется продолжить, употребив сравнение с серым хищником тамбовского обитания, хочется, да не налегает рука), где жизнь самого человека настолько обесценена, что об этом даже страшно слышать, видеть, думать, где погоня за "золотым тельцом" затмила разум дельцам от бизнеса, где никогда и ни за что не добьешься правды, не найдешь защиты от бандитского и чиновничьего беспредела. Но где еще остаются
  л ю д и, на которых мы, едоки, трижды в день, как минимум, садящиеся за стол и берущие в руку ломтик хлеба, должны молиться стоя на коленях уже хотя бы потому, что в них не убиты, не растоптаны, не вытравлены гены истинных хозяев земли - хлеборобов, кормильцев люда и государства.
  
   -5-
  
   Павел проснулся, когда за окном еще густилась фиолетовая темень. Весело гудела печь, но в комнате было холодно. Он вскочил, поеживаясь, наскоро оделся, прошел в переднюю. У печи, подле небольшой горки кизяка сидела мать, чистила картофель.
   - Ты чего, сынок, взбудоражился? - посмотрела она на него, поправляя кончиками пальцев волосы под сбившимся платком. - Поспал бы еще.
   - Куда с добром, - проходя к лавке и, зачерпывая ковшиком воду чуть не со дна ведра, улыбнулся Павел. - Давно так не спал. Аж не верится, что дома.
   Напившись, спросил:
   - А вода из Голубинки?
   - Откуда ж еще.
   - А из фонтала?
   - Э, сынок, за десять верст киселя хлебать? Давно уже туда не хожу. Ноги не те. Да и разница невеликая. Вода, она вода и есть.
   - Ну, не скажите, мамань. А если я смотаюсь?
   - Ой, сынок, та ты взапраду?
   - Да пока вы завтрак приготовите, два раза обернусь. Где другая цебарка?
   - В сенцах, у закрома. А коромысло у двери висит.
   - Да я на руках принесу.
   "Ох, сынок-сынок. Материнское сердце не обманешь, - подумала Климовна, вслушиваясь в удаляющиеся сыновьи шаги. - С одним такая котовасия приключилась, чего теперь еще ждать?"...
   ... Фонтал - это небольшое гидротехническое сооружение, инициатором постройки которого, в свое время, стал молодой раздольненский бондарь Федор Кийко. Он обратил внимание, что текущий неподалеку от его хаты родник, прозванный в народе Сладким ключом, если приложить немного сил и потратить пустяковые средства, может стать накопителем свежей, проточной воды для хозяйственных нужд близ живущих людей и с этой задумкой пришел в волость. Волостной староста, слушал его внимательно, изредка удовлетворительно покачивал головой, почесывая при этом затылок, и, когда тот закончил, коротко бросил:
   - Пошли.
   Федор недоуменно посмотрел на старосту, но подчинился. Они вышли во двор, староста подобрал валявшийся деревянный сучок, протянул парню и, указав носком сапога, сказал:
   - Малюй.
   На земле, влажной после прошедшего ночью дождя, молодой бондарь нарисовал трубу, из которой вытекает вода, попадая в большое деревянное корыто.
   - Так, проясняется, - заинтересованно посмотрел на парня староста. - Значитца, дело за трубой и материалом на корыто?
   Федор кивнул.
   - Токо корыт надо два. А? Подойдет стадо коров, особо толкаться не будуть. А не дай-то Бог пожара тоже просторо можно воды набрать.
   Когда сооружение было готово, сельский староста, оглядев собравшихся, в основном баб и ребятишек, строгим голосом сказал:
   - Постирушки в корытах категорицки запрещаю. Золой корыта зас...ите, кто чистить будить? То-то. Вона, - он указал пальцем, - в гальковой запруде управляйтесь, как раньше.
   - А полоскать? - спросил робкий бабий голос.
   - Полоскать? - староста почесал по привычке затылок. - Полоскать можно.
   - А купатца? - выкрикнул из толпа кто-то из мальчишек.
   Староста посмотрел в толпу, выискивая крикуна, улыбнулся в бороду, одобрительно махнул рукой.
   - Та купайтесь хоть до посинения, куда от вас чертей денешься. Токо смотрите, кода скотина на водопой подойдеть, шоб ни одного тута не бачив...
   ... Подходя к фонталу, Павел, еще издали, увидел женщину. Сердце его томительно сжалось:
   - А вдруг - она?! - прошептал он губами.
   Сколько раз он в разлуке представлял эту встречу. Как подойдет, поздоровается, глядя в такие милые, такие понятные Настины чуточку раскосые черные глаза, как встрепенется та, смущенно потупив взор, как румянцем запылают щеки, которые когда-то так любил целовать, как бросится ему на шею, а он, обнимая ее, скажет: "Вот я и вернулся!" И чем ближе он подходил, тем больше убеждался, что волнение было напрасным. То была Глашка Широбокова. Она уже расставила ведра, положила на плечо коромысло, но завидев Павла, как бы ненароком опрокинула заднее ведро, - это отчетливо бросилось в глаза.
   - Ой, Господи! Павел Прокопович? Вернулися? Радость-то какая родителям! Ну, проходьте, набирайте. А может Вам подсобить?
   Глашка - высока и стройна. Одета была она в простую теплую стеганку, охватывающую тонкую талию; из под темной, клеточной шали проглядывала белая косынка, повязанная по самые брови, изогнутые кривыми, подкрашенными дугами; на ногах старенькие, порыжевшие валенки с подшитыми ступнями и задниками. Но даже в этой, по-крестьянски простой одежде, она выглядела красавицей.
   - Доброго здоровья, Глаша.
   Женщина выхватила у Павла ведро, набрала немного воды, текущей из трубы, ополоснула, проворно пристроила под струю.
   - Хай течет, а мы трошке побалакаем, - улыбнулась Глашка. - И чего это в наш край за водичкой? - спросила она, хитровато сощурив большие, с зеленоватой поволокой глаза, отчего по краям их собрались мелкие паутинки морщинок. - Али в Голубинке перевелась?
   - Подслащенной захотелось, - улыбнулся Павел.
   - Охота - она пуще неволи. Слыхала, в госпитале по ранению лечились?
   - Пришлось.
   - Натерпелись вы, мужики, там, на войне-то. Та хорошо хоть живой! А я вот похоронную бумагу на Никона в пятнадцатом году получила. Голосила, волосы на себе рвала, с ума замалочки не сошла, да время прошло, ночью как-то и думаю: "Муженька теперя не вернуть, плач - не плач. Детишек прижить не успели. А жить надо." Молебен отслужила, помянула, как могла. На том пущай Господь Бог и простит. Никон-то норов горячий имел, чуть чего не так - кулачищу волосатую в зубы. Сам из себя покойник, царство ему небесное, не видный был, та ты ж знаешь, рябой, как кукушка, и по этой самой антиресной части не больно силен, хоть кобелевал, не проведи Господь. Терпела я, терпела, от как на духу, Паша, говорю, плюнула и свихнулась. И было-то всего, вспомнить нечего, а прилепилась слава дурная и хвостом теперя за мной неотступно следывает. Может и нашлась бы на долю мою бабью душа добрая, которая разглядела бы, поверила, пригрела, только от славы той не сбежать, не спрятаться. Хозяйкой себе стала, - хочу лягу, хочу встану, хочу песенку пою, а иной раз выть хочется. Хату бы перекрыть, в трех местах потекла, сараюшко заваливается, а нету мужских рук, и не предвидится.
   - Ну, а соседи? Попросила бы, - сочувственным голосом подсказал Павел.
   - Кого? Андрея обезноженного? Али деда Галушку? Языком чесать он мастер, а сам окромя хомутов и вожжей не придатный ни к чему. Лошаденку, вона, хоть к старости справил, та и то балакают, шо по дешевке у конокрадов скупил.
   - У конокрадов? - переспросил Павел.
   - А то у кого ж. Может, подошел бы, Паша, уж не говорю - подмог, подсоветовал. Ой, Господи, заболталась. Цебарочка через край, - всплеснула Глашка руками и бросилась к корыту.
   - Здравствуйте! - услышал Павел за спиной и резко оглянулся.
   Он так и застыл, стоя неловко, в пол-оборота, враз пронзенный какой-то неведомой силой, сковавшей все члены его тела. Кровь ударила в лицо, в висках гулко застучало, сбилось дыхание. Чуть поодаль, с коромыслом на плече, стояла Настя.
   - Здравствуй, - проглатывая комок, кивнул он, неловко переступил с ноги на ногу, зачем-то потер руки, нервно сунул их в карманы шинели.
   Она стояла, повернув голову к Заячьему бугру, подернутому утренней туманной дымкой, а он, вдруг увидевший светлый золотой завиток волос, выбивающийся из под синей шали, окончательно ошалел, потому что на память пришло, как когда-то накручивал этот локонок на палец, как целовал эти, слегка припухшие губы, как ласкал это милое, чистое лицо. Как все тогда было просто и понятно. Как все это было давно!
   Глашка, ожидая, когда наполнится прежде перевернутое ведро, понимающе поглядывала то на Павла, то на Настю, потом неторопливо подцепила ведра на коромысло, и пошла, покачиваясь под их тяжестью на пригорок, как вдруг остановилась, развернулась.
   - А про уговор наш не забудьте, Павел Прокопович, я ждать буду. Счастливо оставаться.
   Настя опустила ведра.
   - Я, вот видишь, вернулся, - подходя поближе, выдохнул Павел.
   - Вижу, - просто ответила она, не оборачиваясь.
   - И ты ничего не хочешь сказать мне?
   - Отговорила я свое, - все так же, не глядя на Павла, тихо отозвалась она.
   - Как же все так могло получиться? Я не верю, не верю.
   - Не надо ничего ворошить, я тебя умоляю, - Настя подняла голову и Павел увидел слезы в ее глазах.
   Ему захотелось броситься к ней, обхватить лицо ладонями, прижать к себе, но вместо этого он нащупал в кармане кисет, подрагивающими пальцами кое-как оторвал кусочек бумажки, стал насыпать табак, а тот просыпался на снег, сапоги, легкий порыв ветерка сдул наполовину табачное крошево и он, скомкав бумажку, отбросил в сторону.
   - Паша, ты уж прости меня, если можешь, грешную, - неожиданно заговорила она быстро-быстро. - Как тебя проводила на службу, Никита проходу не давал. Я уж от него отбивалась по-всякому, да видно Богом суждено. Маму схоронила - мне о ту пору все равно было, что в петлю, что под венец, а когда из церкви вышли, бросилось в голову: что ж ты, девка, наделала? Ребеночек вскорях у меня нашелся. Мальчик. Потом Никиту на войну проводила. И по сию пору ни письма, ни весточки.
   - За что же он так с тобой?
   - Я просить тебя хочу, Паша, - Настя продолжала так же быстро и сбивчиво. - Ты забудь меня, забудь все, шо промеж нас было...
   - Рад бы...
   - Все равно забудь. Христом-Богом молю. Мне так легшее будет. Ты хороший, Паша, за тобой ить любая девка побежит, токо кликни...
   Настя наклонилась, подцепила коромыслом наполненное ведро, он хотел было помочь ей со вторым, но она остановила его:
   - Не надо.
   Выпрямилась. Долгим, пристальным взглядом посмотрела на него, впервые за весь разговор. Слезы заливали ее глаза, стекали по щекам. Легкий морозный ветерок теребил золотой локонок.
   - Прощай, Паша.
   Все его существо напряглось. Горячая слезинка потекла по застывшей щеке и он, видивший-перевидивший на той страшной, убивающей, калечащей, ломающей войне, но выстоявший, как и подобает мужчине, смотрел вслед удаляющейся все дальше и дальше невысокой фигурке, тяжело покачивающейся из стороны в сторону под тяжесть полных ведер, был не в силах сдержать, переполняющих его чувств, не вытравленных разлукой и пережитыми испытаниями.
  
   Накануне Святителя Спиридона, нежданно-негаданно, лютующие морозы сникли, с юга подули влажные, теплые ветра, снег отсырел, сугробы просели, дороги, отутюженные санным полозом, пожелтели, выставляя напоказ кое-где черные пятна оттаявшей земли. По вечерам, еще засветло, со стороны Заячьего бугра наползал бельмастый туман, мутно-молочной дерюгой покрывал село, приглушая и без того невнятные, таинственные звуки, готовящегося на покой Раздольного. Ближе к полудню, туман рассеивался, оставляя после себя мутноватую дымку непроходящей хмари и сквозь нее начинали проявляться охваченные тускловато-серебристым инеем сады, кустарники, да будылья прошлогодней сорной травы у загат. Изо дня в день ветви деревьев и кустарников все больше и больше обрастали инеем, под его тяжестью обвисали, клонились к земле и стояли так, скорбно-покорившиися своей нелегкой участи.
   Как то вечером, под покровом тумана, через Раздольное проскакал всадник. Пригнувшись к луке, он, в нетерпении, пришпоривал устало перебирающего копытами коня. Приблизившись к фонталу, перевел его на шаг и осадил у высокой загаты поволокинской хаты. Устало спешившись, потрепал по мокрой морде тяжело храпящего жеребца и только потом ручкой нагайки постучал в деревянную калитку. Где-то в глубине двора ленивым лаем зашлась разбуженная собака и смолкла, когда скрипнула дверь в сенцах.
   - Кто? - послышался испуганный женский голос.
   - Свои. Отчиняй, - подавляя приступ тяжелого, надрывного кашля, отозвался спешившийся. - Не признала?
   Ответом ему было долгое молчание.
   - Ты чего там, уснула, чи шо? Отчиняй.
   - Царица Небесная! Никита?! Вернулся?
   - Слава Богу, дошло...
   Настя опрометью сорвалась с крыльца, на одном дыханье добежала до калитки и, открыв засов, припала к холодной мужниной шинели, пропахшей дымом.
   - Не ждала? Ну, будя, - сказал Никита, отстраняя ее от себя и тут же передавая повод. - Коня сведи на баз, та смотри не расседловывай сразу, и, не дай-то Бог, не пои. Попоной накрой, шоб не захолонул, бо конь дюже справный. Батя в хате?
   - Помер, - потупив глаза, отозвалась Настя.
   - Как помер? Ты шо такое болтаешь?
   Настя пожала плечами.
   - Царство ему небесное. Давно? - от волнения он часто задышал, зашелся новым приступом долгого кашля.
   - Месяца через три, как тебя на фронт проводи...
   - А чего ж ты?.. А-а, - махнул Никита рукой. - Хозяйство-то как? Погоди, тут сначала вот чего надо, - он резко отодвинул Настю в сторону. - Управляй коня, - сам же быстрыми шагами зашел во двор, взбежал по ступенькам. В сенцах, в темноте, внезапно задрожавшими руками долго не мог отыскать дверную ручку, чертыхаясь, наконец, нашел, подзабытым движением большого пальца нажал на звонко цокнувшую щеколду. Прямо с порога, подбежал к лампе, стоящей на припечке, схватил ее, метнулся в другую комнату и остановился у большого кованого сундука. Тяжело дыша, наклонился, в нетерпении брякнул большим висячим замком.
   В передней комнате звонко заплакал ребенок. Он повернул голову на плач, метнулся было туда, но, не добежав до порога, бросился назад, для чего-то еще подергал замок.
   - Где? - крикнул он, - где-е-е? Настя-я-я-я!
   - Тише, - услышал он голос, а потом увидел и ее саму, с ребенком на руках. - Дитя напугал.
   - А-а-а! - махнул рукой Никита, - где, спрашиваю?
   - Шо?
   - Батя, вот здеся, - он потыкал указательным пальцем в грудь, - при себе носил.
   - Ключ? Тама, под им.
   Он бросился к сундуку, упал на колени, начал шарить рукой.
   - С другой стороны, - подсказала она, - у стенки.
   Неверными пальцами он долго не мог вставить ключ в скважину замка, наконец, раздались два сухих, поскрипывающих щелчка. Никита откинул крышку, лихорадочно горящими глазами обвел содержимое, запустил туда руки, начал копаться, чертыхаясь: "Поналожили тут!", вдруг замер и обмяк.
   - Туточки, - прошептал он, подрагивающей ладонью вытер вспотевший лоб.
   Он извлек небольшой ларчик, пристально рассматривая, прикинул на вес, поставил на пол. Бросился к Святому углу, в нетерпении оборвал наполовине крестное знамение и запустил руку за оклад иконы Пресвятой Богородицы.
   - И энтот тута! - Никита держал в вытянутой руке извлеченный ключик на шелковой тесемочке и неожиданно расхохотался. Смеялся он долго, взахлеб, высоко задрав голову, отчего на давно небритой тонкой шее неестественно быстро дергался острый кадык, пока надрывный кашель не оборвал его ликование. Потом сел подле ларчика, вытянув ноги в грязных, поношенных сапогах, щелкнул ключиком.
   - Вот оно!
   Глаза заблестели. Высвеченное из под низу, тусклым, желтоватым светом, стоящей на полу лампы, лицо его, обезображенное резким, причудливым контрастом света и тени, расплылось в подобии улыбки. Никита пригоршней зачерпнул поблескивающие монеты, поднес их к глазам, пожирая прищуренным, воспаленным взглядом золотые империалы, медленно развернул ладонь и звенящая струйка стекла обратно в ларчик. Он повторил это движение несколько раз, уповаясь ее звоном.
   - Мое! Вот оно! - зашептал он сухими губами. - Врешь, ваше благородие, твоего добра обещанного я и не щупал, а это мое. Я иш-шо развернусь. Тучка, она, дура, находит, погрохочет громом, прольется дождичком - и опять тихо. Хозяином буду, всех за пояс заткну.
   - Никита!? - услышал он за спиной Настин голос, резко оглянулся, вытаращился на нее, словно видел впервые; из уголков рта, на щетинистый подбородок, стекали хлюпки слюны.
   - Видала? Во какой я теперя! - бросил он, не вынимая руки из ларца. - Об етом из хаты - ни-ни! Забудь. Ничего не бачила. Поняла? До утра тут побудет, а утром я его понадежнее сховаю, шоб ни одна собака не пронюхала. Иди, намечи на стол, чего ни то.
   Когда Настя вышла, он подрагивающими пальцами достал одну монету, поднес к глазам, прокручивая и, напрягая зрение, прочел, выбитое с торца:
   - 1 золотник 78,24 грамма чистого золота.
   Осторожно, словно боясь разбить, положил на место.
   - Пересчитать надо, - хрипящим от волнения голосом произнес он. - Раз, два, три, четыре,...десять, одиннадцать,... девятнадцать, двадцать,...двадцать семь,...тридцать пять,...сорок два, - перевел дыхание, тихо, скулящее, но безмерно счастливо засмеялся, - сорок два, а, вроде как, не убавляется. Сорок три. Заживу, хозяином стану. Сорок семь,... пятьдесят восемь, врешь ваше благородие, шестьдесят пять,.. семьдесят семь, тучка, она- дура, восемьдесят три,...девяносто девять, сто. Все! Может еще где-то, в уголку? Нет. Все. Сто.
   Ссыпал пересчитанное с пола обратно в шкатулку, аккуратно положил ее в сундук, замкнул замок на два оборота, для верности подергал дужку. Поднялся, расстегнул шинель и ворот гимнастерки, снял смушковую солдатскую шапку, повесил ключ на шею, перекрестился.
   Войдя в переднюю, он сбросил шинель, устало сел на лавку, приставленную к столу, и, только теперь, пристально посмотрел на маленького мальчика, прячущегося за материнский подол.
   - Костюха?! Та ты, брат, вырос-то как. Ну-к, подь. Подь, не бойся. Батька я твой.
   Никита полез в карман, вытащил комок слипшихся, разноцветных леденцов, перевалянных в махорке, протянул сына. Тот испуганно спрятал головку за материнскую юбку.
   - Брешешь, поклюешь! - усмехнулся Никита, бросая комок на стол. - А тебе - тама, - он бросил короткий взгляд на Настю, ставящую на стол четырехгранную бутыль, заткнутую кукурузной кочерыжкой, со стаканом, - в подсумке подарок, платок кашемировый.
   Он наклонился, принялся стаскивать сапог. Портянка отсырела, сапог поскрипывал, не поддавался.
   - У-у, стерва, - побагровел Никита. - А ты чего уставилась? Ну-к, бегом!
   Настя послушно бросилась к мужу, сапог со скрипом пошел.
   - Откуда ты взялся, Никита? - хватаясь за второй, прошептала она.
   - С неба свалилси. Ты, баба, вот чего. Накорми, обогрей, а потом с расспросами липни. Та тяни, што ли. Чего уставилась?
   За столом, Никита первым долгом перекрестился, все так же, стоя, потянулся к бутыли с мутной ракой, наполнил стакан, выпил залпом. Крякнул, поднес кулак к носу, шумно выдохнул.
   - А помер как? Хворал, што ль?
   - Не, не хворал, - отрицательно покачала головой Настя.
   - Значит, до свого смертного часа на ногах был? Не надоел, Афанасий Кузьмич, царство тебе небесное, выходит. Оно может и лучше, шо так. Припрятать не успел, а то, поди потом, сыщи...
   - Никита, шо говоришь, побойся Бога.
   - Я теперя, баба, сам себе и Царь, и Бог.
   Он сел, пододвинул поближе глубокую чашку с густо дымящимся борщом и начал есть, быстро и жадно, обжигаясь и крякая, откусывая от краюхи непомерно большие кусы хлеба, не просыпая при этом ни крошки. Наконец, насытившись, устало откинулся на спину.
   - Вот и дома. Благодать-то какая. Аж не верится.
   - Кваши(кваша - род фруктовой каши - мест.) наложить?
   - Не, хватит. С голодухи будя. Стели постель, - смежив веки, бросил он. - Свежим не застилай. Мне бы в баньку, та силов нету. Переодеться - обносок дай, а вонь мою, - он ткнул себя пальцем в грудь, показывая исподнее белье, - выстираешь, еще сгодится. Стели, мочи нету.
   Убрав со стола и уложив сына, Настя прошла во вторую половину. Никита уже храпел, разметавшись на кровати. Она искоса посмотрела на спящего мужа, прошла к Святому углу, упала на колени, принялась неистово креститься.
   "Господи, Царица Небесная, - шептали ее губы, - помоги мне, разве таким я его ждала? Не обнял, Костюшку не приветил. Как же дальше-то будет? Ни одного письма, ни весточки за такой срок. За шо ты меня так наказываешь? Зато, шо хозяйство его оберегала, зато, шо верной ему все это время была?"
   Так, стоя на коленях, крестясь, отбивая поклоны и заливаясь слезами, она взывала к помощи Богородицы и вздрогнула, когда большие настенные часы хрипло пробили два удара. Тяжело поднялась, надломленным шагом, пошатываясь из стороны в сторону, пошла расседловывать и поить коня.
   Утром Никиту разбудил зычный бабий голос, остановленный Настиным шепотом:
   - Тихо, теть, разбудите.
   Он открыл глаза, осторожно, чтобы не скрипнула кровать, перевернулся с боку на спину, прислушался.
   - Кого? - удивленно спросил бабий голос, правда, уже тише. - Мальчонка, ить, на ногах.
   "Горпина Галущиха, какой же еще черт!"
   - Хозяин мой вернулся, зорюет еще.
   - Никита? Слава тебе, Господи! - перешла на посвистывающий шепот бабка Галущиха. - Живой, значит, и целый. Ну, тодась, побегу. А чего я к тебе наведывалась? - Затяжное молчание, поцокивание языком. - От бисово дело, совсем памяти нема. - Снова молчание. - Та хай ему цур, вспомню - наведаюсь. - Шлепанье шагов. - Тьфу, нечистая сила! Вона чего. Мой-то отчебучил вчера. Идесь раки нахватался, як свинья, токо шаг через порог и требуить, мол, кисленького молочка ему подавай. Я, в сердцах, каталкой ему поддала. Та чертова дура, прости Господи меня грешницу, кабы знать, шо он за им в погреб полезить, так лучше б сама сто разов слазила. Он же чего? Туда слез, макитру в обнимку и назад. Та видать оступился, грохнулся и макитрочка вдребезги. Я ждать-пождать - нету. В погреб кинулась, а он, ирод, вылизываить с земли пролитое, аж почмокиваить, не хуже того шелудивого порося. Туточки я совсем из себя вышла, та такой бубны ему задала, шо он и седни ходить покряхтываить и глаз, как блудливый кот, не поднимаить. А какая макитрочка була! Та ладна, та вдобна. Ага, так чего ж я приходила-то? - Долгое молчание. - Ты поглянь, совсим с ума выжила!
   - Кабы не за макитрочкой? Або за закваской?
   - За ею, за заквасочкой. От дай тебе Бог здоровья, молодычка, надоумила.
   Когда бабка Галущиха ушла, Никита поднялся со скрипучей железной кровати, и, шлепая босыми ногами, прошел в переднюю.
   - Проснулся? - отрывая разгоряченное лицо от плиты, участливо улыбнулась Настя. - А я баньку стопила. Сщас первым долгом...
   - Сщас первым долгом поди кабеля спусти, нехай денно-нощно по проволоке бегаить. Ишь, как завела. Кому не лень ходют тут, топчутся. Ты припомни, как при бате было. От самого фонтала вызывали.
   - Никита, та рази можно так?!
   - Нужно так, должно так, - закричал Никита, рубанув рукой воздух. - Не хата, а проходной двор. Ишь, "увспомню - наведаюсь!" - передразнил он бабку Галущиху. - Я тебе наведаюсь, старая дура, - пригрозил он пальцем, - я тебе так наведаюсь, шо... Макитрочек много пораздала? - Никита подбоченился. - А на ум не берешь, как оно наживалось. Нахозяйновала, видать, тут без меня.
   Настя стояла склоня голову, безвольно опустив руки. Слезы навернулись на глаза.
   - Ладно, будя мокроту разводить. Сщас цебарки хватай и дуй за водой.
   - Ходила уже...
   -...та мигом, - не слушая ее, свел брови Никита. - Ежиль у фонтала встретишь кого из баб, почеши язык самую малость. Поняла?
   Наталья слушала, не поднимая головы.
   - Поняла, спрашиваю?
   - Да, - едва слышно откликнулась та.
   - Иди.
   Едва Настя ушла, Никита бросился к сундуку, подхватил ларчик и, как был, босиком, в одном исподнем, выскочил в застуженные сенцы. Уперся взглядом в лестницу, приставленную к чердачной ляде. На чердаке было темно. В ноздри ударил сухой, острый запах залежалой пыли, перемешанный с пресноватым душком паутины. Спотыкаясь о поперечные балки, прошел к печной трубе. Привыкающими к темноте глазами увидел скомканную, пыльную и прелую домашнюю холстину. Поставил ларчик у комеля, прикрыл ею. Поднялся, отряхнул колени, выпрямился, насколько позволяла высота крыши.
   - До времени тут побудить. Потеплеет - во дворе перепрячу.
   Спустившись с горища, не раздумывая, подхватил лестницу, распахнул дверь, быстрым шагом сбежал со сходцев и так же бегом добежал до сарая, аккуратно положив ее возле стены. К нему с визгом, признавая своего, бросился дворовый пес, гремя цепью, пробовал встать на задние лапы, чтобы преданно лизнуть хозяина в щеку, но тот отстраняясь, отмахнулся и гуськом затрусил в тепло, думая на бегу: "Кобеля менять надо, староват!"
   После баньки, распаренный и подобревший, Никита сел за стол.
   - А ты чего? - глянул он на не отходящую от печи Настю, - сидай.
   - Не, - ставя на стол огромную сковороду со шкварчащей глазуньей на сале, отказалась та. - Я после.
   - А малец? - спросил Никита, подмигнув выглядывающему из-за материнского подола Костюшке.
   Настя промолчала.
   - Ну, как хотите. Склянку, - указал он пальцем на вчерашнюю четырехгранную бутыль, - сховай, простуду придушил, слава Богу, седни она не к месту.
   - После баньки-то...
   - Сховай. Был у нас один прощелыга на фронте. То ли пензянский, то ли тамбовский, запамятовал. Тот усе после помывки любил повторять: "Портянки продай, а махонькую употреби!" Отупотреблялся, царство ему небесное, - Никита перекрестился, - как хватануло осколком по брюху, так вся требуха - наружу. В горячке, он было побежал, та в своих же кишках и запутался. Опосля энтого случая я всякий интерес к этой заразе потерял. Так, когда подлечиться, можно, или в праздник какой...
   - Ты про себя, Никита, порасскажи. Ить, за всю войну ни одной весточки, - тихо попросила Настя.
   Никита неторопливо взял каравай хлеба со стола, приложив его к груди, отрезал добрый ломоть. Откусив порядочный кус, деревянной ложкой отделил кусок от края яичницы, отправил в рот, принялся жевать.
   - Про себя? - смачно пережевывая, откликнулся он. - Можно и про себя. Только много ли ты поймешь своим бабьим умом. Для тебя чего главное? Хозяин вернулся - во! На ногах, при руках, не увечный. Ну, а шо сообчениями не баловал, - Никита подхватил подрумяненный кусочек сала, - так посуди сама: седня я живой и при полном рассудке отпишу тебе, а завтра меня убьють. Ты сообчение получишь, радуешься, а того не знаешь, шо, вроде, как насмехаешься над кончиною моей.
   - А другие как же?
   - А ты меня, баба, с другими не ровняй. Не смей. Я сам по себе. По правде сказать, кабы знал, шо батя помер, может и отписал бы. На него я шибко недовольный был. Хоть и грех так про покойника говорить, та Господь простить. Посуди сама, - Никита перестал жевать, - как так, родного сына от такой бойни не откупить? Это ж какой грех на душу надо взять? Подумать страшно, не то шо балакать. Денежку прижалил. И сам, выходит, на ладан дышал. А кабы меня немец живота лишил, кому бы добро досталось? М-м-м? Ну, та Бог ему судья. Шо не делается, все к лучшему.
   Никита снова налег на глазунью, быстро пережевывая и глотая пищу, продолжил.
   - А про себя? В первом же бою германец мне руку навылет прострелил. Думал, шо пальцами владеть не смогу, и потому меня с фронту спишут. Списали, та токо в обоз. Оно, конешно, не кажин день, а все ж пуля над тобой верещить, и снаряд нет-нет гухнет. Того и гляди приметит. Обошлось. Заваруха якась в Питере случилась, самое время до дому вертаться, а тут, откуда ни возьмись, мой первый командир подвернулся. Приставил к себе денщиком, все уши прожужжал, гор золотых понаобещал и с собой на Дон заманил. Я потому и поехал, шо оттэда легче до дому добираться. По-первах сытно и денежно было, а кода они на Ростов приступом засобирались идтить, я себе и думаю: " Пора пятки смазывать. Не хватало, непонятно за ради чего, голову положить. Ты, ваше благородие, тут уж как-нибудь без меня, мое дело - сторона". Выбрал момент - и Митькой звали.
   Никита отхлебнул ароматного азвара из глиняной кружки, и, видя, как Настя попыталась еще что-то спросить, остановил ее жестом руки.
   - Хватить с расспросами. Теперь ты порасскажи, как хозяйновала. Я глядел, двух быков не хватает. Падеж был, или батя наворотил?
   - Нет, я их продала.
   - Сдурела, чи шо?
   - Боялась, не потяну, - не поднимая глаз, попробовала оправдаться Настя. - Сеялась в этошном году всего на восьми десятинах, пшеницы взяла с шести десятин сам шестнадцать на круг, овса...
   - А деньги за быков иде, промотала небось?
   - Там, в сундуке, - показала Настя рукой, и уже хотела было броситься во вторую половину, но Никита остановил ее.
   - Погодь. Потом отчитаешься. А землю остатошную в аренду сдавала? Ить все-таки две десятины.
   - Не-е, пустовала.
   - Эка дура, та сдай землю в аренду и быков со двора сгонять без надобности.
   - Не обессудь, Никита, - прикрывая лицо уголком платка, всхлипнула Настя, - в одни руки такое хозяйство. На надел за Голубинкой охотников не нашлось.
   - В работники кого нанимала?
   - Федьку Бехало хромоногого брала, та Демку Скляра, от пахоты до обмолота работали, а отмолотились - рассчиталась и со двора отправила. От пересудов подальше.
   - Об хозяйстве болеть душой надо, а не думать, чего люди про тебя болтать будут. С каких пор святой стала?
   - Никита!..
   - Шо, Никита? Хахаль вернулся, нет ли? Небось, гуляла тут, аж пыль столбом?
   - Та как ты можешь? Опомнись, - Настя всхлипнула, резко подняла голову. Дрожащими губами она попыталась еще что-то сказать, но не получилось. Выскочила из хаты, хлопнув дверью.
   В сеннике было сумеречно. Прянно-горьковатый запах степного полынника перебивал аромат сухого разнотравья. Закрыв лицо руками, Настя повалилась навзничь...
   ...В ту последнюю их с Павлом ночь, сеял по-осеннему холодный, мелкий дождик. Ветер шумел, путался в соломенной крыше мякинника, задувал в дверные щели. Как в бреду принимала она ласки любимого.
   - Боюсь я, Пашенька, - шептала сквозь слезы Настя, - всего боюсь. Боюсь одной остаться - и не мужняя, и не девка. Боюсь на Поволокинском подворье появляться: три года на них горб гну, и никак не пойму, ни старого, ни молодого. Зверюками на меня смотрят, особенно Никита. Как зыркнет, будто платье с меня срывает. Страшно мне.
   - Уйди от них, - накручивая локонок на указательный палец, сочувственно посоветовал Павел.
   - Скоко раз собиралась, та мать все: " Платють они хорошо, так ты, донюшка, и терпи." Нехорошее у меня предчувствие, Пашенька. Сны страшные сняться. Не к добру.
   - Это я во всем виноват. Мне б тебя прямо с пруда, помнишь? да под венец. Прости меня, милая!
   - Та нешто, Пашенька, я тебя виню? Ты иди служи спокойно, обо мне не переживай. Это я раскисла. Ведь когда свидимся, через скоко годков? Я тебя хоть до старости ждать буду. Лишь бы ты вернулся, любый мой!
   Они расстались, когда на селе загорланили первые предутренние петухи. А через месяц Настя похоронила мать.
   На следующий день после похорон она пришла на подворье Поволокиных. Утро было неприветливое, туманное. На базу ревом ревела скотина. Она постучала в дверь, и, не дожидаясь ответа, вошла в хату. Никита еще валялся в постели.
   - Явилась? Слава Богу! Скотина не доена, а она прохлаждается.
   - Отец где? Я за расчетом пришла.
   - Фью-ю-ю! - привставая на локте, присвистнул Никита. - Чего так?
   - Афанасий Кузьмич где, пытаю?
   - Нету его. В Николаевское еще вчерась умотал. А я расчетами не ведаю. Так шо засучивай рукава и принимайся за работу. Ромашка, вон, смертным ревом ореть. Пеструху мы с Дениской кое-как подоили, а Ромашка не дается, хоть плачь.
   - Пропади она пропадом, Ромашка ваша, - в сердцах бросила Настя. - Хозяин когда обещался назад?
   - Я тебе дам, пропади пропадом! Ишь, заладила - хозяин, хозяин. Иди управляйся, не то гроша ломаного не получишь. А с чего ты это бешенная такая? По Пашке горюешь? Улетел соколик во солдаты - тю-тю! Бросил соколиху на произвол судьбы.
   - Не досуг мне с тобой...
   - Погоди. Послухай, чего скажу. Оно, конешно, расчетами я не ведаю, но если деньга нужна, мучица, там, так я завсегда. Поделюсь. Я - тебе, ты - мне! Ну, чего вытаращилась, як баран на новые ворота? Не понимаешь, што ль? Все одно, свободная, можно и побаловаться.
   - Ты шо, креста на тебе нет! - задыхаясь от волнения, выпалила Настя и попятилась к двери.
   - Та ты не бойсь. И крест у меня есть! - Никита вихрем соскочил с кровати и настиг, метнувшуюся от него Настю, у самого порога. Он обхватил ее, крепко стиснул, жарко задышал в лицо.
   - Куда ты, погодь.
   - Отпусти, кричать буду.
   - Кричи, скоко хошь. Работники на базу.
   - Пусти, подобру прошу.
   - А то чего?
   - Горло перегрызу.
   - Грызи. А я тебе денег дам, платья материны все отдам.
   - Изверг.
   - А хочешь, женюсь?
   - Ненавижу.
   - Ах, так! - Никита, по-звериному ощерившись, повалил ее на пол.
   ...Сознание приходило мучительно долго. Открыв глаза, она увидела Никиту. Он стоял, широко раскинув ноги, слегка наклонившись. Дышал тяжело, как загнанный жеребец.
   - Живая? Ох, и стерва же ты, - брезгливо процедил он. - Святой прикидывалась. Павлуха-то, обратал - и в солдаты. "Горло перегрызу!" Юбку откинь, шалавая. И пошла отсель!
   Настя, пересиливая боль в голове, поднялась. Пошатываясь, пошла к выходу.
   - Приедет батя, - бросил ей в след Никита, - бери расчет, и шоб духу твого на подворье не було. Поняла?
   Струя свежего воздуха обожгла ноздри. Она постояла некоторое время на сходцах, откинувшись на притолоку двери. Ее подташнивало. На душе было пусто и гадко. Еле передвигая ноги, сошла по ступенькам. Взгляд уперся в вилы, приставленные к стене. Рука ощутила холодок отполированного да блеска черенка.
   Никита натягивал сапоги, когда дверь с грохотом отворилась и в хату вбежала Настя. Три острых, хищно поблескивающих зубца, направленных на него, надвигались грозно и решительно.
   - Ты...чего? Сдурела-а-а?..
   - На колени! - твердо и непреклонно прошептала она.
   - Та ты,.. ты чего...удумала? Брось!
   - На колени! - гневно закричала Настя. - Ну-у!
   Никита вскочил с кровати, нога в недообутом сапоге подвернулась и он, против собственной воли, грохнулся перед ней.
   - Молись Богу! - три зубца, прошили кожу на спине под нательной рубахой; вокруг них, быстро растущие на глазах бурые пятни крови.
   - Настя, - испуганным голосом взвыл Никита, - Настя-я-я...
   - Молись Богу, гнида!
   - Сщас, сщас! Токо ты не дави, не дави...
   - Ну-у!
   Губы его задрожали. Сквозь нервную дрожь и выступившие на глазах слезы Никита сбивчиво принялся шептать слова молитвы. Он слегка повернул голову, увидел ее лицо, и ему показалось, что она стоит с закрытыми глазами. Он потянулся рукой к ее ноге, но в этот самый момент почувствовал, как острый металл глубже входит в тело, и тогда от страха и безысходности Никита пронзительно закричал, закричал, как зверь, чувствующий свою неминуемую кончину. Неожиданно Настя почувствовала, как сильные руки схватили ее за плечи и отшвырнули в сторону двери. Вилы с грохотом полетели на пол. Она бросилась к ним, но тяжелая нога, наступившая на черенок, больно передавила пальцы.
   - Не дури! - грозно предостерег ее голос хозяина.
   - Пусти, пусти.
   - Сказано - не дури! - Афанасий Кузьмич схватил Настю за волосы, потянул на себя. - Встань. - Настя поднялась. - Вилы подними. Ну-у!
   Настя послушно выполнила команду.
   - Так-то лучше. - Поворачиваясь к сыну. - А ты чего сопли развесил? Встань. Что тут у вас?
   - Та я,.. та мы,.. тута, а она...
   - Говори толком!
   - Побалова-а-алися мы...тута. А она, вон чего хоте-ела!
   - Напаскудил, значит? - Афанасий Кузьмич стеной пошел на сына.
   - Батя...
   - Цыц, щенок! Хату опоганил! Отца опозорил! А-а? - бешено заорал он, хватая сына за грудки. - Значит, так! Завтра же - под венец!
   - Батя, - замахал руками Никита, - так она ж не...
   - Завтра же. И моли Бога, шо я вовремя подоспел.
   Он отшвырнул сына от себя на постель, повернулся к Насте.
   - А тебе, баба, с позором твоим бежать некуда, та и ждать защиты не от кого. Невесткой моей будешь. А сщас бери вилы и иди. Иди-иди! Помогай хлопцам управляться.
   - Батя, а как же,.. ты ж мне девку обещал с Крым-Пашинской засватать?
   - Цыц! Завтра же - под венец. Ты сам себя сосватал.
   - Не быть тому! - прошептала Настя и без чувств повалилась на пол...
   ... Многих в Раздольном удивила скороспелая Поволокинская свадьба. Еще большее недоумение вызвало то обстоятельство, что зажиточный хозяин Афанасий Кузьмич, взял невесткой в дом свою же батрачку. Когда захмелевшие гости уже порывались затянуть песню, он поднялся, и, расплескивая доверху налитый стакан, призвал к тишине и после того, как в угасающем шуме растворился последний, срывающийся аккорд гармоники, сказал, обращаясь к молодым:
   - Тебе, Никита, хозяйство править, мне второй век не вековать. А тебе, сношенька, в послушании быть, да детишек рожать.
   Афанасий Кузьмич выпил, крякнул, поставил стакан на стол, помотал головой, исподлобья поглядывая на смущенную, так и не поднявшую глаз, сноху. И еще долго-долго досужие раздольненские сплетницы обсуждали скороспелую свадьбу, но никто из них не знал, как на второй ее день, выбрав момент, Настя незаметно сбежала в сенник и сняв веревку, висевшую у двери, принялась завязывать петлю. Вдруг оцепенела, потому что почувствовала, как под сердцем что-то забилось, затрепетало, призывая к благоразумию. Обхватив живот руками, медленно опустилась на сено и, заливаясь слезами, зашептала:
   - Паша, Пашенька! Милый мой, светлый мой! Прости меня, любимый, грешницу, но кровинку твою сохраню, назло этим выродкам, сохраню.
   И жила она с тех пор, как в бреду. Как в бреду принимала грубые, звериные ласки мужа, как в бреду родила златокудрого, пухлощекого малыша, как в бреду, бесслезно и спокойно проводила Никиту на фронт, как в бреду схоронила в одночасье почившего свекра. И только когда брала на руки сына, когда в милом личике находила знакомые черточки любимого человека, теплая, удушливо-счастливая волна обволакивала ее сердце. Она, бережно гладила его по головке, прижимала к груди и, глотая беззвучные слезы, подолгу сидела, уставив неподвижный взгляд в одну точку.
  
   В свое время на стяге самодержавной России золотом горели святые слова, простые и понятные каждому россиянину: "За Веру, Царя и Отечество!" Когда к власти пришли большевики, для борьбы за коммунистическую будущность во всем мире, они выдвинули призыв уже давно и хорошо известный - "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Призыв, вообщем-то, рабочему человеку в основном понятный, с небольшими оговорками: как объединяться, скажем, российским пролетариям с английскими или американскими братьями по классу? Во имя чего понятно: пожар мировой революции должен был уничтожить, истребить капитализм до основания. Но вот как объединяться, по какому принципу? Шли годы, а пожара все никак не случалось. Тем не менее, часто повторяющийся, как заклинание, лозунг, превращался в аморфный, но неопровержимый постулат, хотя через несколько десятилетий, в эпоху развитого социализма, мало-мальски трезво мыслящий человек с горькой усмешкой на устах задавался вопросом: "О каком объединении может идти речь, если американский рабочий, угнетаемый бессовестным капиталистом, и зарплату получает поболее, и живет, не зная, что такое коммуналка, и у каждого члена его семьи по машине". С крестьянином, и совсем, получалось недоразумение. С одной стороны он, крестьянин, вроде бы, тоже пролетарий, но с оговоркой куда более весомой: хотел он того или нет, но ведь повязан же узами частной собственности.
   Теперь у меня вопрос. А что можно начертать на стяге нынешней России? Боюсь, ответа на него я не получу. Какие-то обещания, заверения, предположения о грядущих жизненных переменах - да, а вот конкретного ответа - нет! Да и вообще, может возразить мне оппонент, мы строим демократическое общество и говорить о идеологических постулатах как-то неуместно. Проходили. Что он в самом деле?
   На обещания кормчие Советской государственности были всегда горазды. Один, развивая тезис во что бы то ни стало "Догнать и перегнать Америку!", пообещал, что тогдашнее поколение советских людей к восьмидесятому году прошлого столетия будет жить при коммунизме, другой - каждой советской семье отдельную квартиру к концу века. Да ладно, Бог с ними. Ну, не получилось, не вышло. Они хоть и люди, обличенные высокой государственной властью, но могут ошибаться, ведь такие же, смертные. И можно было бы простить, а вот понять... Тот глашатай, что силился догнать и перегнать, посчитал, - "королева полей" - кукуруза, решит продовольственную программу страны безусловно, а закончилось тем, что саму кукурузу, плюс еще Бог весть что?, стали подмешивать в основной продукт питания человека - хлеб (хотя должен признаться, воспоминания об этом хлебе остались у меня самые приятные, до сих пор помню его ни с чем несравнимый вкус), а само зерно для продовольственных нужд стал закупать у тех, кому грозился показать "кузькину мать" с высокой трибуны. Другой, начал свое правление, казалось бы на первый взгляд, с благих намерений, отталкиваясь от платформы "нового мышления" - перестройки и борьбы с пьянством и алкоголизмом, а закончил окончательным развалом экономики и распадом некогда великой державы. И как тут не вспомнить Сталина, принявшего, по мнению британского премьера Уинстона Черчилля нищую, разоренную Россию с сохой и оставившего после себя великую страну с атомной бомбой.
   Когда лозунг "Пролетарии всех стан, соединяйтесь!" стал показывать свою полную несостоятельность, набил оскомину и опустился до уровня анекдотического порицания, правда, так и оставшийся ничего уже не означающим призывом в "шапках" выпускаемых газет и журналов, советские отцы-идеологи подготовили и обнародовали "Моральный кодекс строителя коммунизма". Этот кодекс тоже как-то не особо воспринимался, потому что на бумаге все было правильно, а вот в окружающей действительности даже простым, обывательским взглядом было видно: со строительством к оговоренному сроку явно не управимся, но самое интересное: как это по потребностям и хватит ли на всех?. И вот тогда на смену кодексу народился лозунг времен развитого социализма: "Мир, труд, свобода, равенство, братство".
   Тут тоже было над чем призадуматься. Советское государство, как утверждали наши политики - оплот мира во всем мире. А так ли это? События в Венгрии, Чехословакии, позже в Афганистане явно не стыкуются с таким утверждением. Россия же ельцинского правления пошла еще дальше, устроив братоубийственную бойню на Кавказе. Ни чем не утешить боль, страдания и слезы российских и чеченских матерей, потерявших самое дорогое, что у них было - сыновей. А что пережили те, кто спасаясь от беды, покинули родину предков, потеряли жилища, друзей, работу? Прошло уже столько лет, пожар войны, вроде бы потушен, а угли терроризма тлеют и тлеют, постоянно напоминая о себе, и ставшие проблемой не только Кавказа, но и всей страны.
   Труд - основа человеческого существования. Вспомните, в советское время на предприятиях были товарищеские суды, даже общественная должность была такая - председатель товарищеского суда. Они разбирали вопросы нарушения трудовой дисциплины, бытовые аморальные поступки сотрудников. Прогулял, допустим, нерадивый работник или замечен в пьянке в рабочее время - предупреждение. Повторилось - второе. Не хочет товарищ исправляться - будь добр пожаловать на товарищеский суд, постой перед коллегами, покрасней. Проку от этих судов, чего греха таить, было немного и больше они проводились для "галочки" в отчетных документах, но хоть как-то, да действовало. Рассчитавшийся с предприятия работник обязан был устроиться на работу в двухнедельный срок. В противном случае его могли правоохранительные органы привлечь к уголовной ответственности по статье за тунеядство. И привлекали. А что же сегодня? С образованием акционерных обществ появился новый тип хозяина - работодатель(слово-то какое!) На первых порах, да и сегодня еще встречаются руководители, обличенные властью, которые начинали трудовую деятельность в советское время, и подавляющее большинство из них, если не поголовно, были членами КПСС. Что поделаешь, без партийного билета тогда пробиться "в люди" было крайне затруднительно. Новоиспеченные работодатели быстро вошли во вкус. Они стали не просто руководителями-хозяевами(читай: в подавляющей массе своей - "хозяйчиками"), могущими все: уволить и увольняют неугодного работника, даже не затрудняясь поисками повода; оскорбить и оскорбляют, унизить и унижают. Как тут не вспомнить простую народную мудрость о том, что власть и деньги развращают человека.
   Когда читаешь в газете объявление о приеме на работу, невольное недоразумение вызывает, как правило, приводимая ниже приписка: социальный пакет гарантируется, зарплата - своевременно. Вдумайтесь, наниматель гарантирует, обещает, как благо то, что является безусловностью, о чем вообще не может быть даже речи. Несвоевременная выплата зарплат порождает с одной стороны возможность хапуге-работодателю прокручивать денежные средства в банке( не без обоюдного сговора с банкиром), обогащая и одного, и второго, с другой стороны ставит работника, мягко говоря, в затруднительное, а прежде всего в унизительное положение: жить, кормиться, поднимать детей ведь надо. А как? Да, работник может позвонить по телефону доверия и пожаловаться на неправомерные действия хозяина, но это будет означать не что иное, как подыскивание новой работы, что не так-то просто при нынешнем уровне безработицы и экономическом развале промышленных предприятий, да плюс к тому новый хозяин может оказаться ни чуть не лучше, а даже и наоборот: тот хоть не выпячивался, а этот и оскорбляет и унижает.
   Человек с первого дня своего прихода в этот мир и до последнего вздоха не может быть свободным в силу тех жизненных обстоятельств, в которых он живет. И люди, жившие до нас, живущие, и те, кто придут нам на смену не могут быть равны, как не могут быть похожи два внешне одинаковых предмета. Люди никогда не были и не могут быть равны и отличаются друг от друга умственными способностями, образованием, культурным развитием, социальным положением и многим-многим другим. Хуже, когда своих же граждан делают неравноправными власть имущие. Что я имею в виду? Вспомните времена, когда московские электрички пропахли дразнящими обоняние запахами колбасы и других съестных продуктов. Сегодня за колбасой и "шмотками" ехать в Москву вряд ли имеет смысл, но разница заработных плат и пенсионных пособий москвичей и жителей прочих регионов разнятся, и значительно. А оправдание, что " надо лучше работать"(взято со слов приснопамятного Лужкова Ю.) и уровень прожиточного минимума в столице гораздо выше, чем где-то ни было, не принимаю, потому что каждый нормально мыслящий человек понимает, для чего это делается. Страшно только становится от мысли, что в российской глубинке, обреченной на вымирание, положение житейских дел настолько унизительное, что уже и не верится в уверения государственных мужей, звучащие, как заклинания, о повышении благосостояния россиян. И если уж мы, ныне живущие, хоть в чем-то и равны, так это перед Создателем: каждому в свое время придется держать ответ пред Ним за грехи свои и деяния.
   Во времена СССР понятие общность - советский народ, звучало вполне приемлемо, и, как нам внушали, гордо. Действительно, а почему бы и нет? Ведь был и есть достойный пример: независимо от цвета кожи и вероисповедания, люди, населяющие территорию США, гордо называют себя американцами. Хорошо помню, как впервые прочитав моральный кодекс строителя коммунистического общества, с удивлением отметил тезис, согласно которому в ближайшем будущем произойдет смешивание наций и национальностей, что еще больше утвердит вот эту самую общность. Отцы-идеологи в этом вопросе явно перегнули палку. Но что было плохого в том братстве, пусть явно преувеличенном, когда желаемое преподносилось, как результат? Легче, лучше живется теперь простым людям в государствах(так и хочется написать - удельных княжествах)? Дети тех, кто когда-то пусть про себя, пусть внутренне посмеивался, - да какое там братство?! - сегодня заполонили Россию в поисках хоть какого-то, хоть мизерного заработка. Поток гастарбайтеров растет, причем, никем и ничем неконтролируемый. А что будет завтра, через десять лет?.. А я тут о каком-то стяге, о каких-то лозунгах...
  
   -6-
  
   Сходская площадь, запруженная до предела, бурлила. Мужики курили, лузгали подсолнечные, вперемешку с тыквенными, семечки, изредка притопывая ногами и потирая застывающие на морозе щеки. Они то слушали внимательно, молча и сосредоточенно, то вдруг начинали говорить все сразу, а то и переходили на крик, и тогда Иван Третьяк, стоящий на верхней ступеньке крыльца волостной управы, поднимал руку, призывая к тишине.
   - М-мужики, - охрипшим басом начинал он, когда шум затихал. - Давай так. Говорить тута б-будем, - он указал рукой в вязанной варежке под ноги. - Хошь сказать - дуй с-сюда. А то у нас ничего не п-получится, ежели всем с-сразу кричать.
   - У деда Кийка всегда получалось, кода он старостой був! - послышался из толпы чей-то выкрик.
   - Ты, Мы-митроха, помовчь, - узнавая голос многодетного сельского бедняка Митрофана Богуна, крикнул Иван, стараясь глазами отыскать его в толпе. - Без вы-выкриков. А то уже скоко времени к-кричим, а толку - нету. Я еще р-раз повторяю. Мы собрались не Глобовскую з-землю делить. Этому в-время придеть...
   - Кода пахать уже надо будить? - не унимался Митрофан.
   - Тьфу ты, ч-чертяка, з-замовчь, сказал, - сплюнул Третьяк. - Не встревай. Мы собрались, шоб р-решить, кого послать на общегубернский к-крестьянский съезд.
   - А на шо он нам? - заорал Евстафий Сидорович Баран, выделяющийся в небольшой кучке зажиточных мужиков, стоящих обособленно от остальных собравшихся. Рядом с ним зять - Тимофей Стоюшкин, изредка поглядывающий туда, где маячила среди шапок и кубанок офицерская фуражка брата.
   - К-как это на шо?
   - Ды, так. От сщас только и слышно у нас, - сделав шаг вперед, продолжил Евстафий Сидорович, - шо про какую-то ревалюцию разговоры, та Советы всякие.
   - Ты все ж с-сюда выйди, ш-шоб люди тебя видели.
   - А меня и так все люди знають. И не диковинка я какая, шоб меня разглядывать. Ты лучше скажи, Ванька, справедливость иде? Пошто ты про крестьянский съезд уши нам всем прожужжал, а про народную собранию - ни слова. Чего ты стоишь со своею новою властью, если от народа правду скрываешь. Справедливость иде, спрашиваю?
   - Про справедливость, стало быть, заговорил, - поведя раскосым взглядом, запальчиво крикнул Гришка Сармский. - А кода хребет на тебя гнешь, а получаешь грош, где твоя справедливость?
   - Так шо, Ванька, молчишь? - не обращая внимания на крикуна, переспросил Баран.
   Иван неторопливо снял варежку, запустил руку за пазуху, извлек оттуда какую-то бумажку, развернул ее.
   - Отето есть т-телеграмма из губернии от 25 декабря, - он поднял руку, показывая всем, - в которой прописано, шо мы, ж-жители села Раздольного, д-должны от своего волостного С-совета послать на крестьянский с-съезд двух мужиков. Про твое н-народное собрание, Евстафий Сидорыч, тут ни слова н-нема. Не обессудь, т-твой вопрос снимается. Так, м-мужики?
   - Так!
   - Правильно, мать чесная, сними его вопрос!
   - Хочь так, хочь не так, перетакивать, стало быть, не будем!
   - Т-тихо, мужики, к порядку ды-давай, я ж просил.
   - Так-то оно так, ды вот из хаты как? - вмешался в спор стоящий неподалеку от Барана, Кондрат Ефимович Кривонос, владелец маслобойни и степенно, не дожидаясь приглашения, пошел к крыльцу. Невысокий, дородный, в новом бешмете темно-синего сукна, он неторопливо взошел по ступенькам и снял казачью каракулевую кубанку, украшенную серебристым узким галуном, обнажив тем самым начисто полысевший, поблескивающий череп.
   - Ух ты, аж светлее стало, - съязвил кто-то.
   Легкий смешок пробежал по толпе.
   - Из хаты как, спрашиваю? - не обращая внимания на подковырку, спокойным, уверенным в себе голосом, повторил Кривонос, рукавом смахивая слезы с постоянно красных, воспаленных глаз. - Вам на съезд делегатов подавай, а вот мы, к примеру, на народную собранию желаем, тода как?
   - Завтра в это время сюда приходь и выбирай себя на народную собранию, - Митроха, довольный своей остротой, потер рваной рукавицей под носом.
   - Завтра ты ко мне придешь с крынкой маслица в долг позычить, а я еще подумаю, дать или нет?
   - Правильно говоришь, дядька Кондрат, - гаркнул во всю глотку Никита Поволокин.
   - Ты смотри, сосед, - обратился к деду Мишке Галушке Андрей Белозеркин. - Никита объявился.
   - Та-а, еще черти кода. Уже мою старуху, мать чесная, успел матом обложить.
   - За чего?
   - А шоб не шаблалась без стуку.
   - Как же, хозяин! - повел головой Белозеркин.
   - Ты не особо тут, - оборвал Никиту недовольный окрик Алехи Черновала. - Не те сщас времена, не та власть, шоб простой народ забижать.
   - Про каку власть ты балакаешь, Алешка? Федора Галактионыча спихнуть ума хватило, - срывающимся голосом закричал Кривонос, - а новой власти не видать. Может ты мне, Ванька, покажешь ее?
   - Иван, та чего ты слухаешь, турляй его виттеля(толкай его оттуда - разговор.).
   - Може помочь нужна, стало быть?
   - Только попробуйте! - послышалось грозное остережение Поволокина.
   - А то чего будеть? - вспылил Черновал.
   - Та вы слова дадите сказать? - Кондрат нахлобучил кубанку на голову.
   - О, опять потемнело.
   - Нету тебе слова, мать чесная, гони его, Ванька, взашей.
   - Ты, дед Мишка, потише, не дай Бог Кондрат Ефимович услышит.
   - И чего? Алеха правильно сказал, не те сщас времена.
   - Можно мне, - послышался звонкий голос Павла Стоюшкина, и все повернули головы в его сторону.
   - Давай, Стоюшкин.
   - Этот сщас скажет по всем правилам.
   - Как же, даром в ваши благородия произведенный?
   - От его и послать!
   - Послухаим, мать чесная, и пошлем.
   - А может и вправду, мужики, на народную собра...
   - А бумага е? Ото ж!
   - Товарищи мужики! - начал Павел, уже подошедший к крыльцу и ставший на нижнюю ступеньку. Некоторое время он помолчал, собираясь с мыслями, потом откашлялся в кулак, проводил взглядом удаляющегося Кондрата Кривоноса. Над площадью повисла тишина, только было слышно как повизгивает снег под ногами, да кричит, умащиваясь на тополях, воронье.
   - Поскольку я недавно вернулся со Ставрополя, позвольте рассказать вам политический момент на сегодняшний день. Дело обстоит так. Меньшевики с кадетами всеми правдами и неправдами мешают установлению Советской власти в губернии...
   - И правильно делают! - раздался выкрик из глубины толпы.
   - Цыц, ты! Чего орешь под ухом, - попытался урезонить его голос потише.
   - Тихо там, дайте послухать.
   - Так вот, - продолжал Стоюшкин. - Второго декабря состоялось заседание Ставропольского Совета рабочих и солдатских депутатов, там еще были и депутаты от крестьян, и товарищ Морозов, секретарь губкома партии, выступил с программой установления Советской власти в губернии. И что же? Рабочие и солдаты его поддержали, а меньшевики с кадетами подговорили крестьянских депутатов и с заседания демонстративно ушли. Меньшевики и кадеты на словах радеют за крестьянство, а на деле спят и видят у власти буржуев и помещиков. Шестого числа на втором заседании они протянули свою линию - решить вопрос о власти на народном собрании. А кто в народном собрании? Да те же меньшевики и кадеты. Они уже договорились до того, что и Советской власти им не надо, а подавай "Независимое Ставропольское государство". Во как загибают! А в то же самое время всеми силами тянутся к контрреволюционному "Юго-Восточному союзу". Для чего? Что это за союз? У меня, товарищи мужики, - Павел полез в карман шинели, достал и развернул какую-то бумагу, - в руках газета, большевицкая "Заря Свободы". В ней напечатано воззвание Военно-революционного комитета к тем солдатам, которые сейчас в губернском гарнизоне сидят в обнимку с винтовками и которые по домам не пошли, хотя городская дума ходатайствовала перед военными властями о демобилизации. Я, думаю, мужики, вам тоже будет интересно послушать, что пропечатано в этом воззвании.
   - "Контрреволюция подняла голову, - начал читать Павел. -...По всему Северному Кавказу начинает господствовать ногайка. Корнилов, Каледин и Караулов душат революцию..."
   Стоюшкин остановился, поднял голову, обвел взглядом внимательно слушающих мужиков.
   - "...все усилия прилагают, чтобы не дать крестьянам земли..."
   - Мужики, - выкрикнул Кривонос, - брехня в этой газетке все. Про каку-таку землю разговор? Кому не хватает?
   - И про ногайку чего плести? Где та ногайка у нас? - подал голос Тимофей Стоюшкин.
   - Тихо вы там, - попытался урезонить крикунов Алешка Черновал. - Дайте послухать.
   - И слухать не хотим. Наворочали черти чего и баламутят народ. Правильно это? - не унимался Кривонос.
   - Не хочешь слухать - геть витсиля (иди отсюда - разговор.) !
   - Алеха, а можа и дело Кондрат, мать чесная, балакает?
   - Та какое там дело. За шкуру свою дрожит.
   - Т-тихо, ну чего опять разорались? Тихо, с-сказал. Читай, Павло, че дальше п-пишуть.
   - Да тут уже концовка. "...отобрать все завоевания революции, учиняют насилия над Советами. Время проснуться и время понять... Революция в опасности!.. Долой контрреволюцию... Да здравствует Советская власть!"
   Павел бережно свернул газету, положил назад в карман.
   - Так вот куда в конце концов выводит веревочка. От болтовни - до контрреволюции. Потому нам сейчас надо выбрать и обязательно послать на крестьянский съезд таких товарищей, чтоб...
   - Вот ты и поезжай!
   - А че, нехай едет!
   - А от нас скажи, мать чесная, шо мы к новой власти с понятием!
   - Давай голосовать.
   - Иван, ну чего тянешь жилу? Давай голосовать.
   - А второго к-кого?
   - Алеху Черновала. Он мужик крепкий, в случай чего отмахиваться легче будет.
   - А як коса на камень найдеть, та вернется совсем с пустым ротом, чем его баба, стало быть, кормить будеть?
   - Га-га-га!
   - Хо-хо-хо!
   - Эх, мать чесная, как Гришка тебя? Та не серчай, Алеха, он по-дружески.
   - Голосуем.
   - Давай голосовать!..
  
   В ту пору, когда буйным, немыслимо-белым цветом наливались молодые раздольненские сады, многие сельчане стали свидетелями необычной картины: средних лет, кряжистый, конопушечный мужик с огненно-рыжей бородой, впрягшись в телегу, тащил ее по ухабистой, пыльной дороге. На телеге, поверх нехитрого скарба, лежала еще свежая лошадиная шкура. Одной рукой, больше придерживаясь за телегу, нежели помогая мужу тащить ее, другой, поддерживая огромный живот, шла женщина, а за ней, цепляясь за материнскую юбку, гусиным выводком шлепало четверо девчушек - мал-мала-меньше. Вскоре процессия остановилась. Мужик вытер пот с лица и, оглядев пустырь, хранивший остатки когда-то погоревшего жилья, густо поросшего дремучим лапушатником, крапивой и болиголовом, сказал:
   - Вот, кажись, здеся, - и повернувшись к жене, - теперь, Полина, можешь высвобождаться.
   Так Раздольное пополнилось еще одной семьей переселенцев.
   Глава многочисленного семейства Спиридон Черновал оказался человеком позарез нужным на селе. Был он кузнецом. Старый же кузнец, Антип-бобыль, помер еще прошлым летом, вернее сгорел, по пьяной лавке: с утра напился раки, лег передохнуть в землянке, да видно от уроненной цыгарки вспыхнула соломенная подстилка топчана. Прибежавшие на пожар мужики и бабы, бросились тушить камышовую крышу, и только уже потом, управившись с огнем, обнаружили обгоревший труп.
   Раздольненцы, прознав о том, что новый поселенец кузнец, миром помогли ему вырыть землянку, и вскоре на звонкий, зовущий перезвон ручника о наковальню потянулись первые заказчики. Кто с бороной, кто с плугом, кому коня подковать, а кому и шину колесную сварить.
   Спиридон был мастером своего дела. Работал не суетно, степенно, но сноровисто, что-то мурлыча себе под нос, а готовую поковку любовно рассматривал, довольно покачивая головой. Однако окончательно покорил он сердца раздольненских мужиков после одного забавного случая. Пришел как-то к нему с заказом Степан Стоюшкин, попросил отковать дверную щеколду. Сказано - сделано. Не успел Степан как следует переговорить с подошедшими мужиками, а работа уже готова, вот она щеколда, на наковальне, только и осталось, что прокалить.
   - Ну, как? - хитро спросил кузнец подошедшего заказчика, не отрывая взгляда от огнедышащей поковки.
   - Дельно! - одобрительно кивнул головой тот.
   - А теперь, глянькось, как я ее остужать буду, - с этими словами Спиридон собрал бороду в кулак, наклонился и языком смахнул щеколду в чан с водой, отчего та зло зашкворчала, пуская густое облачко пара.
   - Ух, ты! - выдохнул кто-то из мужиков, - ей Бо, мастер!
   - Потомственное ремесло, поди? - изумленно глядя на кузнеца, спросил Степан.
   - Потомственное. Тульские мы. А в Туле, что пальцем не ткни - в кузнеца попадешь. Деды мои у самих Демидовых в деле состояли. Во, как!
   - Все-то оно, конешно, так, - вставил вдруг Трофим Якуба, въедливый, дотошный мужичок, - токо кому ремесло передавать будешь? Баба твоя ить пятую девку принесла.
   Спиридон почесал густую бороду, улыбнулся, обнажив белозубый рот.
   - Бог даст и мальчонку народит. Я вон, у батьки, тоже шестым был.
   Мужики весело засмеялись. А Спиридон, как в воду глядел. Минуло чуть больше года, и Полина разродилась мальчонкой. Вот уж когда порадовался кузнец. Но прошло еще какое-то время и ему пришлось почесывать затылок: разошедшаяся баба родила второго пацана. Старшего батюшка окрестил Гераськой, младшего нарек Алешкой.
   Рос Гераська сорви головой. То с оравой таких же, как он, сорванцов обнесет чей-то сад, то потравит бахчу, то куда хлеще: в глинищах, поймают гусака и зажарят на костре. Но самая последняя выходка наделала такого шума, такого скандала в Раздольном, что кузнец не знал, куда и глаза девать. Поднял руку Гераська на святое-святых - церковь, сбил на колокольне крест голышом и был схвачен на месте преступления церковным старостой. Скрутил тот негодяя в дугу, и прямо тут же, на церковном дворе нещадно поколотил, да так, что у хулигана горлом пошла кровь.
   Поначалу все думали, что Гераське конец. Но мальчонка оклемался, и неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая судьба, если бы не приехал в это время в гости к кузнецу его родной брат Харитон. Харитон жил в поселке Ларионовском, что в верстах сорока от Раздольного, работал в паровозном депо слесарем-инструментальщиком. Это он, много лет назад, еще будучи парнем, махнул искать счастья по белу свету. Осел в Ларионовском, устроился в депо, прижился. Прописал как-то брату о житье-бытье на юге, да так, что сманил Спиридона с семьей на Кавказ. Оставаться на жительство в поселке кузнец не захотел, посчитал, что будет обузой со своей многодетной семьей бездетному брату, и нашел пристанище неподалеку, в Раздольном. Изредка братья наезжали друг к другу.
   Вечером, сидя за столом, Харитон, указывая во двор, где вертелся Гераська,( отец строго-настрого наказал ни шагу со двора!), спросил:
   - Дальше-то как с ним мыслишь?
   Спиридон, отмахиваясь от табачного дыма чадящей в руках брата самокрутки, вздохнул, неопределенно пожал плечами. Харитон, досмолив цигарку, поплевал на красноватый уголек.
   - Отпущай со мной. Мы с Анфискою вдвоем. И нам развлечение, и тебе облегчение.
   - Он вас поразвлекаить. За головы будете хвататься.
   - Некода будет озоровать, к делу приставлю, - пообещал, улыбнувшись, Афанасий.
   На следующий день навязала мать нехитрые сыновние пожитки в узелок, поплакала на дорожку, с тем и покинул Гераська отцовское гнездо. Пристроил его дядя в паровозное депо обтирщиком, мастера долго упрашивать не пришлось: достает до верхней части бандажа колесной пары паровоза и ладно.
   Шли годы. Алеха вышел в отца и ростом, и огненной шевелюрой, и конопушечностью, и характером спокойным, и силенкой немалой. Как-то поздней осенью на ярмарке, в городе, Алеха с отцом попали в цирковой балаган. По-правде сказать, ни смешной клоун в полосатом колпаке и огромных штиблетах с задранными носами, ни дрессированный медведь, ни фокусник, глотающий шпагу, его не интересовали. Он с нетерпением ждал, когда на помост выйдет сам мосье Рошель - мастер французской борьбы, о котором так красочно писалось в афише. Наконец, появился и силач. Играя литыми бицепсами, усатый детина в борцовском трико картинно поклонился клокочущей от восторга публике и принялся играючи выделывать всевозможные трюки с гирями.
   - Ну, как? - дохнул в ухо отец.
   - Ды-к, хитрого в том мало, батя, - равнодушно повел плечами Алеха.
   - Ну-ну, - хмыкнул в бороду Спиридон.
   Тем временем силач отбросил в сторону гири, раскланялся и франтоватый конферансье, обратился к притихшей публике: не найдется ли желающего смельчака померяться с борцом силой.
   - Пойди, штоль? - подтолкнул Алеху в бок отец.
   - А, связываться, - отмахнулся парень и равнодушно зевнул в кулак.
   - Небось, душа в пятках? - подтрунивал отец.
   - Куда там!
   - Так пойди!
   Алеха неожиданно поднялся с места, и не говоря больше ни слова, пошел на арену, на ходу стаскивая рубаху. Цирковой балаган зашумел, заволновался, послышались заковыристые реплики: "Пойди-пойди, хранцуз тебе бока намнет!", "Прижмет, кричи - подмогнем!".
   Мосье Рошель встретил смельчака улыбкой, пожал руку и предложил жестом стать в стойку. Схватился Алеха с французом, недолго раздумывая перехватил его в поясе, крутанул и бросил на помост. Тот, не ожидая такого исхода, резко вскочил, замотал головой, и, набычившись, пошел на Алеху. Следующая схватка была такой же короткой, только теперь парень был умнее. Повалив борца, он поначалу придавил его к помосту, потом будто играючи начал переворачивать на спину и когда осталось пригвоздить к полу еще одну руку, чтобы противник полностью был уложен на лопатки, вдруг услышал, как француз, зашипел на чистейшем русском языке:
   - Отпусти, дурак!
   Алеха от неожиданности чуть не разжал руки, но опомнился сразу, ибо взревевший от восторга балаган взвыл: "Так его!", "Ай да умница!", "Знай наших!" и теперь ему ничего не оставалось, как уложить горе-борца на лопатки. Покончив с делом, Алеха подобрал рубаху, бросил силачу:
   - И чего брехать, знал бы шо "наш", может и легче обошелся!..
   Перенял сын у отца и кузнечное ремесло, и слыл, как и родитель, в селе и далеко за его пределами, мастером своего дела.
  
   Сразу же за Раздольным, выплеснувшись из бугристой и овражистой котловины, версты на три разлилась ровнехонькая степь , если не считать почти невидимой глазом, особенно сейчас, присыпанной снегом легкой ложбинки, да вытянутой впадины слева от Николаевского почтового тракта, уместившей в себя Церковый пруд.
   С выездом припозднились. Едва выехали за село, Алеха, понукая и без того резвого на ход Буланчика, указал кнутовищем на конские кругляши, еще не припорошенные начавшимся с раннего утра редким снежком.
   - Ктой-то опередил нас, Павло.
   - Успеем, - откликнулся Павел, полулежащий в санях и раскуривающий самокрутку. - Еле от отца отбился. Как пристал - я с вами, да я с вами! Вот, говорит, заседать сядете, кто за конем присматривать будет? А то б я. По нынешним временам, говорит, много ворья расплодилось, только и метят спереть то, что плохо лежит. А тут, как назло, дед Мишка, вчера вечером в гости наведался, да под руку нелепицу рассказал.
   - Шо за нелепицу? - заинтересованно оглянулся Алеха.
   - Да не знаю, верить или нет? Сказка прям какая-то.
   - Он и сбрешет - недорого возьмет. Ну, и чего, дед Мишка-то?
   - Поехал, рассказывает, покойный Серафим Бовтута к куму на хутор Веселый погостевать. За четвертью, под разговоры засиделись кумовья и остался Серафим на ночевку. Жеребца, понятное дело, кум на базу определил и легли спать. Ночью хозяин просыпается, сходил по нужде, за одно решил и к лошадям наведаться. Туда, а засов на двери открыт, он сначала подумал, что сам впопыхах забыл запереть, дверь открывает - его кобыла на месте, Серафимова жеребца - нет. Выскочил с база, как ошпаренный, следов никаких, снег, как назло, идет. Он в хату. Растолкал Серафима. Так и так. Тот спросонья поначалу не разобрался, а когда все понял, спокойно так и отвечает: "Иди спи, дело житейское", а сам оделся и на баз. Немного погодя возвращается, раздевается и снова ложится спать. Хозяин недоумевает: "Ну, чего там?" А Серафим в ответ: "Давай спать, утром побачим", завалился и захрапел, как ни в чем не бывало. А какой тут сон? Всю ночь кум и проворочался с боку на бок, глаз не сомкнул. Утром чуть свет - на баз. Нету жеребца, нету! Возвращается в хату, а Серафим спокойно себе молится, стоя на коленях перед образами. Закончил. Хозяин к нему, мол, делать-то чего будем? Серафим и отвечает: "Завтрикать. Та накажи бабе, шоб поторопилась, а то не успеем". И правда. Только сели за стол, ворота открываются и какой-то мужичок под уздцы заводит Серафимовского коня. Буркнул Серафим: "Упреждал же, позавтрикать не успеем". Поднялся, перекрестился, взял плетку, куму наказал, чтоб в хате оставался и во двор. Кум к окну, интересно же. А Серафим подошел к мужичку, взял из рук его повод, отвел жеребца на баз, возвращается. Тот не шелохнется, как будто к земле прилип. Огрел его плеткой Серафим раз, второй, третий, да как крикнет чего-то, мужичка со двора, как ветром сдуло. Только через порог переступил, кум к нему с расспросами: что за диво такое? А Серафим и отвечает: " "Слово" знаю! Потому меня Господь от ворья и случая бережет!" Вот так! Ни больше, ни меньше. У Серафима-покойника теперь не спросишь, было ли такое? А кум, тот родня нашему деду Мишке Галушке, что не ступнет, то,.. - Павел развел руками.
   - Да, чудно! А моя баба, слышь, чего вчера учудила? - Алеха, дернув вожжами, подогнал коня. - "Хошь, не хошь, - говорит, - а "Живую Помочь" я тебе в одежу зашью". "Та ты чего, - говорю, - сдурела. Я на такое сурьезное дело еду, Советску власть на ноги ставить, а ты с "Помочью"". Она в слезы. "Потому и зашью! Хочешь, нас сиротами оставить? Зашью, и сам знать не будешь иде". Ну, что ты с такой бабой робыть будешь? Ее разве переспоришь? Бабы - это ж такой народ!.. Да, Павло, а когда мы на твоей свадьбе погуляем?
   Павел, не ожидавший такого поворота в разговоре, посмотрел на него, улыбнулся и перед глазами неожиданно встало лицо Настеньки, ее упрямо сжатые губы, золотой локонок...
   - Вот со съезда вернемся, - Алеха оглянулся, подмигнул, - и засватаем тебе девку, каку-небуть. Хотя б старшую Никодима Лемешкина, Наташку. А чего? Девка в самом соку. Только батьке скажи, шоб в сваты он меня с Андрюшкой Белозеркиным выбрал: пьем немного, а Андрюша больно задушевно на гармонике играить. Мы кода с ним сватать ходим...
   Алеха все говорил-говорил, но Павел уже его не слышал. Он прилег поудобней, закрыл глаза и мысленно перенесся в ту далекую, довоенную пору, когда сошлись в жизни две тропки, его и Настенькина...
   ...Стоял разгар сенокосной поры. Стоюшкины в тот год косились неподалеку от Церкового пруда. В знойный полдень, когда разомлевшие от жары и обеда домашние прилегли передохнуть в наскоро выстроенном из свежего сена шалаше, Павел решил пойти искупаться.
   - Ты куда? - тихо, чтобы не разбудить отца с матерью, окликнул его Тимофей.
   - Окунуться хочу. Пошли?
   - И была охота ноги бить? Токо придешь - собирайся назад. Вечером, а?
   - Как хочешь!
   Пруда еще не было видно, когда Павел отчетливо услышал громкие голоса. Сначала он подумал, что это резвятся купальщики, но вот впереди блеснула широкая, вытянутая водная гладь и навстречу ему бежала истошенно кричащая Тоська, Ивана Третьяка младшая сестра. Он сразу понял, что-то случилось.
   - Ты чего? - бросился к ней Павел.
   - Ой, ратуйте, беда, - выпучив безумные глаза, прокричала та.
   - Что? Да говори же!
   - Потонула. Она ж настырная. Мы ей - не надо! А она за свое, переплыву и все тут! - захлебывалась слезами Тоська. - И потонула-а-а...
   - Да кто, она? А-а, - махнул Павел рукой и побежал, сбрасывая рубаху на ходу.
   - Та, Настя, - услышал он вдогонку, - кто ж еще?
   С ходу он нырнул с крутого бережка и поплыл туда, где то виднелись над водой, то исчезали головы ныряющих девчат. Он плыл саженками, гребя сильными, упругими взмахами рук, отчего туловище его чуть не на половину вырывалось из воды.
   - Где? - крикнул он, подплывая к барахтающимся девкам, не дождавшись ответа, набрал полную грудь воздуха и скрылся под водой. На середине пруда было глубоко. Павел достиг дна, часто перебирая руками прошелся по илу, в мутной воде почти ничего не было видно. Вынырнул, хватанул новую порцию воздуха и снова пошел ко дну. Наткнулся на Настю только с третьего раза. Судорожно ощупав тело, отыскал голову, ухватил за волосы. Плавающие рядом девки с испугом шарахнулись в сторону. Рассчитывать пришлось только на себя. Одной рукой, держа Настю за волосы, другой, загребая воду, поплыл. Обессиленный, наглотавшийся воды, с трудом достиг мелководья и, увязая до середины голени в вязком прудовом иле, вынес ее на берег. Он осторожно положил девушку на землю и вдруг его взгляд упал на девичью грудь. Мокрая нижняя сорочка предательски облепила стройное девичье тело. Вздрогнув, он ладонью провел по мгновенно запылавшему лицу и повалился наземь рядом, сраженный обжигающим нутро чувством. До слуха его донеслись крики подбегающих людей, просачивающиеся сквозь беспокойные и частые удары сердца, а перед закрытыми глазами все еще дыбились упругие девичьи груди со стыдливо выпирающими сосками.
   Несколько дней спустя, он, ненароком вытащенный соседскими парнями на ночное игрище, увидел там Настю, и не было с тех пор дня, чтобы он не думал о ней, и вечера, чтобы они не были вместе. Уже в конце лета, за селом, неподалеку от "картошок" (земляной надел под посадку сельчанами картофеля), глядя в Настины такие покорные, и оттого понятные глаза, Павел тихо сказал:
   - Завтра отцу скажу, чтоб сватов к твоей матери засылал.
   - Тебе ж на срочную идти, Пашенька.
   - Не век же я служить буду. Вернусь. А ты пока у наших поживешь.
   Она задохнулась от услышанного и, не говоря ни слова, будто боясь спугнуть свое девичье счастье, доверчиво положила голову на его грудь...
   ...Два сухих выстрела, раз за разом распороли морозный воздух. На какое-то мгновение Павел ощутил острую, раздирающую плечо боль, потом услышал, как испуганно заржал Буланчик, дернул сани и он, неловко заваливаясь боком, стал погружаться в кружащуюся пустоту. Сквозь назойливый, затихающий звон в ушах, до слуха донесся скрип приближающихся шагов. Сознание покидало его. Человек остановился, мыском сапога ткнул в лицо, наклонился и, подхватив "под мышки", отволок обмякшее тело в заросли терновника. Долго оттирал снегом окровавленную руку.
   - Отлетал, сокол, свое. Точка! - прохрипел он и неожиданно надрывно закашлял. Откашлявшись, чертыхнулся, - Видать, опять прохватило.
   Но Павел этого не видел, не слышал и не чувствовал.
  
   Бабка Нюська Сотникова долго вызывала Настю из хаты и, когда та появилась, с опаской поглядывая на захлебывающегося в лае кобеля, прокричала:
   - Горе, бабонька. Тетка твоя захворала. С хутора крестник в гости пожаловал, так попросил передать, совсем тетка Верка плохая.
   Настя стояла сложив крестом руки на груди, ни жива, ни мертва.
   - Простите, тетя Нюся, шо в хату не приглашаю.
   - Та знаю, знаю. Уж дело твое, бабонька, токо б навестить ее надо, как-никак одна-разьединая сродственная душа во всем белом свете. Твой-то дома?
   Настя кивнула.
   - Побегу, а то не дай-то Господь, вызверится не хуже кабеля энтого нового. У-у, и злюка! Та и управляться по хозяйству надо, смеркается уже.
   - Спасибо, шо сообчили, тетя Нюся, - прокричала вслед бойко удаляющейся старушке Настя.
   - Храни тебя Господь, бабонька, - откликнулась та. - Ежель мальца определить надо будеть, приноси ко мне.
   Никита встретил жену на пороге, недовольно спросил:
   - Чего эта трындалка прибегала?
   - Тетя Вера заболела. Проведать бы?
   - Приспичило ей. Когда думаешь?
   - Так завтра, с утра, если можно.
   Никита недовольно повел головой.
   - Я завтра с утра надумал к двоюродному брательнику на хутор Преображенский смотаться. Надо чегой-то с быками решать. Распродавать проще було, - не приметнул уколоть он. - Ладно, я верхом на Воронке.
   На следующее утро Настя первым делом собрала в дорогу мужа. Тот, одевшись в теплый отцовский полушубок, сунул за пазуху наган. Перехватив взгляд жены, буркнул:
   - Ну, чего вытаращилась, сама будешь ехать - берданку не забудь. Волчьи Ворота все-таки...
   За следом, управившись по хозяйству, поехала и Настя. К счастью, приехав на хутор Покровский, она застала тетку на ногах, та, покряхтывая, засобиралась даже напечь оладиков, но племянница взялась за дело сама.
   - А случилось-то чего? - спросила она, разбивая тесто в чашке.
   - Памороки, деточка, отшибло, - присаживаясь рядом за столом, ответила тетка. - Собралась Майку поить, в глазах все померкло, и упала. Очухалась, кода стемнело совсем. Ох, беда-бедовая. Сыночков война поубивала, хозяина Господь прибрал, видать, и мне пора.
   - Та шо вы такое балакаете, теть Вера.
   - То и балакаю, девонька, шо есть.
   Однако, когда сели обедать, тетка немного повеселела, даже предложила выпить вишневой наливочки, раскраснелась и бойко стала рассказывать хуторские новости, порасспросила и о Настином житье-бытье.
   Часа через полтора Настя засобиралась домой.
   - Поеду, - одеваясь, сказала она. - Припозднятся нельзя, все ж таки через Волчьи Ворота добираться.
   - Поезжай, девонька, - наворачивая в узелок гостинцев, откликнулась тетка. - Спасибо, шо наведалась, не забываешь старую. И вот чего я тебе скажу. Дай-то Бог, шоб все у вас наладилось, токо уж если совсем невмоготу станет, помни, я у тебя есть. Завсегда приму.
   У подножья Суркуля, чтобы облегчить подъем лошади, Настя соскочила с саней, и, притопывая, начинающими застывать ногами, быстро пошла рядом. Запыхавшись, остановилась, слегка натянув вожжи. Валил крупный снег. С таинственным шорохом он падал на землю. Она закрыла глаза и этот шорох чем-то напомнил ей шумок гнущейся под легким ветерком степной травы. На память сразу пришел Павел, к глазам подкатились слезы. В последние дни, после встречи с ним у фонтала, все мысли были только о нем. Она понимала, что в нынешнем своем положении, у нее не было иного выхода, как оттолкнуть его, пусть не грубо, но оттолкнуть. И все же сердцем чуяла, что большое чувство к Павлу не перегорело. Всполошенными ночами, охваченная теплой волной воспоминаний, она до самого утра не смыкала глаз, комкая руками мокрую от слез подушку. Днями забывалась в домашних заботах, как вдруг ни с того, ни с сего бросала все, бежала к сыну, обхватив руками личико мальчика пристально всматривалась в каждую черточку, сгорая от прилива материнской нежности и подавляя желание расплакаться...
   ...Храп лошади она услышала не сразу. Испуганно вздрогнула. Прислушалась. Тишину нарушал только шорох падающего снега, да позванивала железом лошадь, мотающая головой из стороны в сторону. Постояв немного, Настя хотела было тронуться дальше, как вдруг отчетливо услышала тихий стон. Она оцепенела. Стон повторился. Неловко переставляя негнущиеся в коленях ноги, пошла в сторону терновника. Сердце ее сжалось, когда увидела распластанного, припорошенного снегом человека.
   - Паша! - прикрывая рот, прошептала она, узнавая. - Пашенька-а-а...
   Все, что происходило потом, было как сон. Она не помнит, как втащила размякшее тело на сани, как гнала лошадь до самого Раздольного, как вошла в хату Стоюшкиных, как Климовна недоумевающее посмотрела на нее, как сумев только и выдохнуть: "Там, в санях!" заскользила руками по дверному косяку и стала медленно оседать на стылый земляной пол.
  
   Когда к власти пришел Михаил Горбачев, простые советские люди, изрядно подуставшие от чехарды уходящих в мир иной престарелых кремлевских вождей, воодушевились: ну, наконец-то, моложавый, обаятельный, энергичный лидер партии и государства, умеет говорить, а по бумажке читает только в требующих того определенных обстоятельствах. (Это много позже станут известны нелицеприятные факты: и получения взятки от Южно-Корейского премьер-министра Ро Дэ У, и двурушническая игра в деле о ГКЧП, так до сих пор и прикрытая тайной завесой, и откровенное признание, что никогда не считал себя коммунистом, а был убежденным социалистом, и самое интересное, вызывающее много, очень много вопросов празднование восьмидесятилетнего юбилея не дома, а за кордоном). А пока он подкупал тем, что в отличии от своих предшественников мог запросто пообщаться с народом прямо на улице. Правда, прильнувшему к телевизионному экрану обывателю, даже не самому проницательному, спустя некоторое время, стало понятно: круг общения сводился, как правило, к жесткому и тщательному отбору собравшихся, большинство которых составляли люди преимущественно пожилого возраста. Немного не вписывалась в эту животрепещущую идиллию супруга генсека, постоянно сопровождавшая его и зачастую старавшаяся взять инициативу общения с людьми в свои руки, но что это было в сравнении с тем, что в этой же толпе выделялось немало молодых мужчин спортивного телосложения, в строгих черных костюмах, рассредоточенных среди собравшихся по какой-то определенной схеме и большинство из которых так неуважительно стояли спиной к Горбачеву. Плюс к этому, невольно в сознании возникала мысль о том, что место встречи заранее обусловливалось, перекрывалось движение транспорта, свободное перемещение граждан и это создавало хоть и временные, но, согласитесь, неудобства, а главное - не понятно ради чего. Хотелось быть генсеку ближе к народу? Узнать, чем он живет? Как выполняются на местах решения партии? Не скоро, но все стало на свои места. Если в самом начале своей бурной деятельности горбачевская пропагандистская машина раскручивала его как лидера из народа и для народа, то после того же ГКЧП такие вылазки к людям стали просто небезопасными и даже гвардия вышколенных телохранителей не гарантировала сохранности высокопоставленной персоны, а главное, неблагодарный народ вяло поддерживал проводимую политику и, получив возможность свободно выражать собственное мнение, ропщет. Вопрос. Как может чувствовать себя человек и что он может чувствовать вообще, если в результате своих неправедных деяний противопоставил себя народу, государству? К этому вопросу я буду обращаться еще не раз, но сейчас вот о чем.
   Охрана сегодняшних первых лиц государства дело дорогостоящее, но меры предосторожности просто необходимы, хотя угроза для них меньше всего исходит от разобщенного, бесправного, забитого, занятого единственным - выживанием, российского люда. Но что это, если мэр небольшого провинциального городка выезжает из загородного, охраняемого денно и нощно особняка в сопровождении полицейского кортежа? Что это как ни кураж, показуха своей собственной значимости лишний раз подчеркивающая оторванность от народа, того самого народа, который своим выбором благословил его на эту должность. Я уже не говорю о депутатах и высокопоставленных чиновниках, которые в сопровождении эскорта полицейских машин с завыванием сирен и трещоток, пугая водителей и жителей микрорайона предостерегающими окриками ведомого и хищными проблесками мигалок, пренебрегая разрешительными для движения знаками светофоров, проносятся по федеральной трассе "Кавказ", проходящей в черте города, к недалекому отсюда аэропорту. И тут приходит на память иная картина: выбранный президент Франции Франсуа Олланд торопится на инаугурацию в сопровождении скромного кортежа и неожиданно приостанавливается перед светофором, а по зебре перехода идут люди, простые парижане. Согласитесь, есть в этой сцене что-то от лукавого, а задумываться заставляет.
   Так уж устроен человек, когда ему нелегко живется, он начинает сравнивать нынешние времена с прошедшими. И что бы не трубили теперешние трубачи и их подпевалы о тоталитарном режиме, как бы не посмеивались, не глумились они над бесславной кончиной развитого социализма, руководители районного, да и краевого масштаба тех, застойных времен, хоть и придерживали народ на определенной дистанции, хоть и были не без греха, не могли себе позволить такого барского чванства.
  
   -7-
  
   Три дня Павел не приходил в себя. Он, то лежал неподвижно, высоко задрав обострившийся подбородок, то вдруг начинал метаться, бессвязно выкрикивать какие-то слова, изредка даже порывался привстать, но тяжело валился, надрывно хрипя.
   - Матушка, Царица небесная, - истошенно крестилась Климовна. - Та за шо нам такая напасть? Та чем же мы прогневали тебя, Господи?
   Она тяжело переживала страдания сына. Шепотом, одними губами читала длинные молитвы и почти не отходила от постели. То поправляла подушку, то вытирала со лба градом выступающий пот, то смачивала мокрой тряпочкой воспаленные губы, то зачем-то брала горячую сыновью руку, прижималась к ней щекой и тихо, беззвучно плакала. Прокофий Степанович крепился, насупившись пуще тучи, ходил безпристанно по хате, не зная куда пристроить длинные, подрагивающие руки. Подходил к окошку. На ум приходили слова доктора:
   - Возможность критического положения-с не исключена...
   Доктора он привез на следующий же день после случившегося со станции Прутской, и хоть на дорогу укутал его в теплый волчий тулуп, тот изрядно продрог. Маленький, сухонький, с жидковатой, аккуратно подправленной бородкой, он долго растирал окоченевшие тоненькие, по-детски махонькие пальчики, дул на них, поднося ко рту, потом скачками принялся семенить по хате, придерживая при этом пенсне, норовящее свалиться с его остренького, воробьиного носика. Прокофий Степанович в жизни никогда и ничем не болевший, и потому с недоверием относившийся к докторам, с трудно скрываемой иронией посматривал на скакавшего по комнате врачевателя.
   "Экой ты, человече, нескладный, да неприглядный, хоть и в дохтурах ходишь. Порхаешь, чисто горобчик( воробей - разгов.), токо взлететь не могешь. Ишь ты! Прыг-скок, прыг-скок! Чем не птаха? А ручки? Трезубец, видать, в жисть не держал, не знаешь с какой стороны к нему и подступиться. Какой там трезубец! Ложку полную до рта, небось, не донесешь, пополам расплескаешь. Дохтур! Поглядеть не на шо. Вон наш коновал, Никодим. Тоже ить насподобии тебя, токо по лошадиной части. Тот если по Раздолью идет, так из конца в конец видать, а уж как грохнет басом - листья с деревьев сыпятся. Было ж? По пьяной лавочке поспорил, шо паровозный свисток перекричит и перекричал, за что ведро водки выиграл. И по лошадиной части мастер, шо ни говори. Словом, с какой стороны не возьми - человек! А ты? Какой с виду - такой и в деле. И гадать нечего. Зря лошадь гонял. К Матвеевне надо было. А все мать! Поезжай за дохтуром, та поезжай за дохтуром. Ну, привез. И чего?"
   Отогревшись, доктор деловито протер пенсне, слабенько кашлянул - Прокофию Степановичу показалось, что за печкой кот Васька чихнул.
   - Ну те-с, начнем.
   Он первым делом помыл руки, над тазиком, подставленным Климовной, аккуратно снял домашнюю повязку с головы Павла, пропитанную кровью, слегка прищурившись, рассмотрел рану. Порывшись в черном, раздутым в боках чемоданчике, достал ножницы, остриг волосы вокруг нее. Извлек из чемоданчика какую-то склянку с прозрачной жидкостью, сделал тампон и обработал. Долго развязывал повязку на предплечье, еще дольше рассматривал и эту рану и, когда обработал и перевязал, попеременно приставляя к груди черную трубочку, кривясь, и запуская под хмурящийся лоб глазки, прослушал раненого. Наконец, заговорил, смывая при этом руки над тазиком:
   - Что я должен сказать-с? Счастливчик, одним словом, счастливчик. Ланение в голову-с
  касательное, челепная кость не задета...
   " Слава Богу, - облегченно подумал Прокофий Степанович, и тут же с неприязнью, - брезгливый, ишь как обмывается, словно за кизяк брался".
   ... - Втолое ланение тоже не сельезное-с, сквозное плоникновение пледплечья. Однако, большая кловопотеля, плюс опасность залажения клови-с. Возможность клитического положения-с не исключена. Но будем надеяться на благополучный исход-с.
   "Матушка моя, - с трудом понимая доктора, подумал Прокофий Степанович, - это ж скоко напастей на одного человека. И языком косный".
   А доктор, картавя, до неузнаваемости коверкая слова приставочкой - "с", продолжал гнусавить не меняясь в лице, но заметно оживился, когда Климовна внесла в хату приличный кусок с мясными прослойками сала в четверть толщиной и здоровенного гуся, аппетитно радующий глаз желтизной чисто ощипанной кожи.
   - Мои наилучшие-с пожелания, - уже на улице, усаживаясь в сани и укутываясь в тулуп, улыбнулся доктор, обнажая нестройные ряды мелковатых, реденьких зубов. - Не забывайте, пло мази и полошки. Всегда буду лад помочь вам-с!
   - Еще бы, - буркнул под нос Прокофий Степанович и тронул застоявшуюся на холоде лошадь.
   Вернувшись со станции, он первым делом спросил:
   - Ну, как там, мать?
   Климовна молча махнула рукой и поднесла к глазам мокрый уголок косынки.
   - Ты вот чего, усе скляночки эти собери и выкинь. Нету у меня к энтому дохтору доверия. Я по пути к Матвеевне заскочил, сщас пообещалась придти, она по травам мастерица. Толку больше будеть.
   Прошло два дня. Травяные примочки и настойки Матвеевны, древней, сгорбленной, но резвой в движениях старушки, сделали свое дело - опухоль в предплечье начала спадать.
   - Я-то, Прокопушка, - любила она поговорить с заметно повеселевшим хозяином, - с малычку в травах толк знаю. От бабушки своей, царствие ей небесное, переняла усе премудрости. Помню, она уже старенькая была, а токо часок свободный перепадет, мы с нею - в степь, та на Суркуль. Любила она, сердобольная, приговаривать: "Травушке поклониться, шо Богу помолиться. Ты ей поклонишься - не убудет, а в черный день и она о тебе не забудет!" И от раны кровоточащей травы она знала, и от опухоли, и от костной, и от трясучей, и от падучей. В травах-то ить, чародейные силы таятся. Оно, конечно, сщас дохтура всякие, та хвелшара объявились, не то шо ранее. Но помянешь мое слово, Прокопушка, полегчает сынку твоему, на ноги встанет.
   - Та скорей бы.
   - Время не торопи. Богатырский дух в него вольется, здоровей здорового будет.
   - Спасибо Вам, бабушка, на добром слове. Дай-то Бог! - вступала Климовна.
   - Храни вас Христос, люди добрые! - поднималась старушка и проворно уходила.
   На третий день Павел очнулся, попросил пить.
   - Алеха...живой? - напрягаясь, спросил он.
   - Та живой, живой, - успокоил его Прокофий Степанович повеселевшим голосом. - Ты лежи себе, а я рядом примощусь, та побалакаю с тобой, бо дюже давно мы не балакали. Понес наш Буланчик Алеху. Ты-то, видать, вывалился, а он его и понес. Та на завороте сани перевернулись, Алеху подмяло и потянуло. Помятый он крепко. Лик ободрал до кости, ногу сломал, плечо вывихнул, бабка Галущиха вправляла. Жеребца мужики на въезде в Раздольное с перевернутыми санями остановили, а Алеху возле Волчьих Ворот нашли, обочь тракту. На съезд Ванька Третьяк с Митрохой Богуном двинули. Только поумней сделали, охрану из двух мужиков с винтарями взяли.
   - Кто ж...знал. Не вернулись?
   - Пока не слыхать.
   - Та что ты, старый, прилип к парню чисто рипьях? - не вытерпев, в сердцах набросилась на Прокофия Степановича Климовна. - И толдочит, и толдочит. Гони его, сынок, та отдыхай.
   - Все-все. Пишов, - добродушно улыбаясь, поднялся отец. - Вот тебе и "возможность клитического положения". Э-э, доктора!
   На следующий день, когда уже совсем стемнело, наведался Иван Третьяк. Пригибаясь, чтобы не зацепить головой верхнюю перемычку дверного косяка, он вошел в хату, занося с собой струю свежего, морозного воздуха. Завидев слазившего с печки деда Степана, поздоровался, пошутил, улыбнувшись:
   - Не м-могли дверной проем вышее сделать? - по всему видно у него было хорошее настроение.
   - Сами по-первах шишки на головах чухали, окромя Тимошки. Потом привыкли.
   - П-подранитый где?
   - Проходи, Ваня, - пригласила Климовна и добавила шепотом, - токо недолго.
   - Понял, - подмигнул Иван и, сняв черный, в сборку на поясе, полушубок, передал Климовне.
   Он вошел в комнату, где лежал Павел.
   - О, сразу видать, дело на п-поправку идеть, - сказал он, пожимая руку. Табуретка тяжело скрипнула под ним. - Сщас по дороге к Алехе з-забегал. Лежить весь черный. Як, говорит, н-на ноги встану, жрать-спать не буду, а гада того, что на нас с П-павлухой напал - сыш-щу. А як с-сыщу, ноги с мягкого места п-повыдергиваю. Моя Катерина тоже, токо приехал, ч-через порог переступил, на шею к-кинулась: " Не пуш-щу больше никуда с подворья. Хватит моих слез, та д-думок. Будешь в хате на з-засове сидеть, а я вместо т-тебя на сходы бегать и в-власть заправлять. По нужде будешь на ведро в сенцах х-ходить". Повечеряли. Как же, думаю, до хлопцев сбегать? "Давай ведро, кажу (казать - говорить, разговор.), неси". "А чего такое?" "По-большому п-приспичело!" Засмеялась, поняла. "Иди, говорит, токо не д-долго".
   - Что на съезде, Ваня? - в уголках губ раненого теплилась улыбка.
   - Та поначалу опасались, шо не поспеем. Поспели. Заседали три дня к ряду. Народу, я т-тебе скажу, Павло, - не продохнуть. Все больше, конечно, мужиков, как мы с М-митрохой. Солдаты еще были, но малочки. А про меж нас, меньшевики с эсерами, та к-кадеты. Я их сразу определил, потому как горластые больно и з-зачали было свою линию гнуть, шоб, как ты говорил, "независимое Ставропольское государство" сделать. Таких орателей м-мужики за полы, та подальше от трибуны. Митроха как р-разошелся: "Бисовы гады, хватить. Дайте других послухать". Пришлось его одернуть: "Ты, говорю, Митроха порядок блюди, бо м-мужики подумают, шо ты контра какая. Не всякий же р-разбираться будет, шо ты орешь, а на морду глянет - к-красный от натуги. Подумают шо ты за "государство"". "А ты м-меня не чапай, - орет Митроха, - може я слово сказать хочу". "Ты лучше слухай, а с-слово я тебе на первом же сходе дам по приезду".
   В конце концов порешил наш съезд всю власть Советам отдать. К полудню т-тридцать первого числа мы съезд закончили. А тут т-такое дело, в этот день и Народное собрание открылося. Про меж нас, д-делегатов с первого заседания договоренность была: послать полсотни м-мужиков на это Собрание. А кого послать? Тут один мужик, с Безопасного, кажись, встал и г-говорит: "Управимся и двинем гуртом!" Я поначалу д-думал, шо на том С-собрании такие , как наши Бараны, та К-кривоносы, заседать будут. А там бачу (бачить - видеть, разговор.) - опять-таки в большинстве мужики, т-только во главе кадеты. И з-зачали они на свой манер: то давай власть кадетскую, то п-примкнем к "Союзу" кадетскому, а когда не по их выходило, зачинали ногами т-топотать, по две руки т-тянуть при голосовании. Вот тут я М-митрохе и говорю: "Сиди и как рыба молчи, бо точно т-тебя за кадета примут!" Как они не бунтовали, по ихнему не п-прошло, утвердили мы власть С-советскую. А теперь вопрос у меня. Дальше чего с этой н-новой властью робыть будем? Жить как будем? Ить там никто ничего не с-сказав толком. Единственное твердят: забирайте п-помещичью землю, та укрепляйте Советскую власть. Нам шо, з-земли не хватае? А власть укреплять - это как?
   - Да жизнь...сама и подскажет, - устало смежил веки Павел.
   - Тебе недужится? Сщас еще историю интересную р-расскажу, та побегу. Ты б-барчука Глобовского помнишь?
   - Кого?
   - Та Витьку?
   - Помню.
   - З-засобирались мы с Митрохой до дому. Подходит к нам парняга в кожаной куртке. "Здравствуйте, товарищи!" "Здоров, коли не шутишь!" "Вы не из Раздольного?" "В-виттеля". "А вас не Иваном, случайно, зовут?" "Случайно, отвечаю, поп Иваном н-нарек". "А сына помещика Глобова помните?" "Та як сказать, он нам, в-вроде без нужды, шоб его помнить?" Тут Митроха к нему подходить: "Ты чего, гражданин хороший, с расспросами лезешь? Постой-постой. Ты никак тот сынок и есть?" И за грудки его. "Попался, кричит. Бей отпрыска кровососного!" Парняга крутанулся, а М-митроха носом в сугроб. Ну, я не с-стерпел. "Ты, шо ж, б-барин, на народ руку поднимаешь? Это т-тебе не при старом режиме". И на него. А он знаешь, ч-чего говорить? "Если б, Иван Калистратович, ссылка с меня соки не высосала, я б и с тобой потягался". Повернулся и пошел. Я с-стою, як ошарашенный. Опомнился, д-догнал его. Он и рассказал про себя. Опосля гимназии в университете, в Питере обучался, в б-большевики записался. С п-пятнадцатого года в С-сибири был. Теперь в Исполкоме Губсовета состоит.
   - Да ну?! - изумился Павел.
   - Вот и я г-говорю - ну! Самого помещика нема, деру дал, а сынок на мужицкую сторону встал. Чудно!
  
   Когда Иван Третьяк прискакал к усадьбе помещика Глобова, из проломленных оконных проемов уже вырывались жадно гудящие языки пламени. Растолкав мужиков, он бросился было к входу, но его удержали сильные руки Алехи-кузнеца:
   - С ума спятил, чи шо? Сгоришь враз!
   - М-мужики, - вырываясь из цепких Алехиных рук, закричал Иван, - та шо ж вы, ироды, робытэ?
   - Революцию, мать чесная, - потер закопченный нос дед Мишка Галушко.
   - Та яка ж цэ в чертях р-революция, старый ты дурак? Це ж погром, б-бандитство! Где Белозеркин?
   - А ты хто такой, шоб орать тут и на людей кидаться? - отодвигая деда Мишку в сторону, сделал шаг вперед Кондрат Кривонос. - Мужики, чего смотрите? Вяжите и его.
   - Ш-ш-шо? - озверело выпучил наливающиеся кровью глаза Третьяк и выхватил из кармана шинели наган. - Ах ты, гнида... З-з-застрелю.
   - Застрелит, ни за цапову душу застрелит, мать чесная. Уж кто-кто, а я Ваньку с пупсенков помню! Он такой!
   - Ах, ты так? - прохрипел Кривонос и рванул на груди бешмет. - На-а, стреляй!
   - А ну, дядя! - подошел к нему кузнец, хватая за грудки. - Катись отсель, пока я не закипел. Ну-у!..
   - Белозеркин г-где, спрашиваю? - пряча вороненый наган, прокричал Иван.
   - Та я сам токо прибежав, - потупив глаза, оправдался кузнец.
   - Повязанный он, Ваня, во-он тама лежить, - указал прокуренным пальцем, высовывающимся из рваной рукавицы, дед Мишка. - Буйствовать, как ты стал,.. - продолжил было он, но осекся под суровым Третьяковским взглядом.
   Белозеркина развязали. Он, потирая сдавленные веревками запястья рук, тихо, сквозь горькую усмешку, сказал:
   - Наделали мы делов, мужики. Охо-хо! Такую домину спалили.
   - Нашел чего пожалеть. Ты еще всплакни, - кто-то крикнул зло из толпы.
   - А ну цыц там! - подался вперед Третьяк.
   - Не надо, Ваня. Придет время и они поймут, какую ноне ошибку сотворили. Ведь власть у нас сегодня другая, Советская. Вот этого добра, - Никита указал на двор, усыпанный обломками мебели, выброшенной из окон и тщательно побитой на щепы, осколки зеркал и стекла, - не так жалко. А вот домину... Может мы заселили сюда бы многодетную семью того же Митрофана Богуна...
   - Эх, мать чесная, в такой бы хоромине хоть ночку переспать. А меня подселил бы, Никита? - заморгал заискивающими глазками дед Мишка.
   - Жирно будет! - смеясь, кто-то выкрикнул из толпы.
   - Тебя запусти, потом не выпроводишь.
   - Можа тебе, стало быть, еще и прислугу приставить?
   Толпа разноголосо загоготала.
   - Не в-встревай, - махнул рукой на деда Третьяк. - Усю серьезность разговора п-подрываешь. Стой и сопи в две дырки.
   - А они у его с неделю забитые, - ехидно вставил Гришка Сармский и добавил. - Вишь, аж по бороде, стало быть, сопля стелится.
   - Га-га-га!
   - Хо-хо-хо!
   - Ты, Гриша, побреши, а я послухаю, - ничуть не смущаясь, отбился дед Мишка, но на всякий случай рукавом зипуна нос подтер, что вызвало новый взрыв хохота.
   - Тихо, мужики, - призвал к порядку Белозеркин. - Что было - было. Не поправишь. А теперь давайте расходиться. И впредь никаких самоуправств. Наболело чего - приходи в волость, будем решать. Так я говорю, нет ли?
   - Правда твоя.
   - Дело! На том и порешим, стало быть.
   - Токо зла на нас не держи, в горячах мы, Никитушка, мать чесная!
   Когда народ стал расходиться, Третьяк тронул рукав белозеркинской шинели.
   - Догадываюсь, чья тут р-рука заправляла. Кривоноса. От сучий потрох.
   - Может и его, - пожал плечами Никита.
   - Та не может, а т-точно. Чешутся у меня на н-него руки, прихвостня глобовского.
   - Ну-ну! Ты без этого, без эмоциев. Негоже нам, Ваня, так. Советска власть должна решать все по справедливости.
   - Погляжу я на тебя, Н-никита, сердобольный ты дюже. Гляди, как бы эта сердобольность до б-беды не довела.
   С тех пор усадьба помещика Глобова стала неприкосновенностью, однако чья-то злая рука сбила с парадного крыльца дворянский герб Глобовых, сработанный из полосового железа - затейливо изогнутую букву "Г", вписанную в полусогнутые ветви лавра.
   Усадьба была построена в давние времена, когда совсем еще молодой Владимир Владиславович Глобов царской милостью был пожалован наделом ставропольской земли за заслуги в русско-турецкой кампании. Выйдя в отставку - перенесенная контузия подорвала здоровье - переехал из сырого, промозглого Петербурга на Северный Кавказ. Шли годы. Единственный сын Владимира Владиславовича - Николенька, (он родился, когда отцу было далеко за сорок), пошел по стопам отца, однако карьеры не сделал. Бурная столичная жизнь с ее постоянными искушениями и греховными усладами, - благо отцовское состояние позволяло жить на широкую ногу, - вконец развратила легкомысленного корнета и закончилась совсем иначе, нежели того желал батюшка: непутевому наследнику пришлось выйти в отставку. Молодой повеса около года добирался к родным пенатам; в пути следования затеял несколько мимолетных романов, один из которых увенчался браком с дочерью, явно засидевшейся в девках, разорившегося помещика из под Липецка.
   После феерически яркой и головокружительной столичной жизни неторопливый, размеренный сельский быт привел Николая Владимировича в паническое уныние и он однажды чуть даже не застрелился - благо пистолет дал осечку, а искушать судьбу еще раз он не стал, струсил. Не увеселяли его ни охота, ни визиты к соседям помещикам. Он замкнулся, стал нелюдим, зверем бросался на прислугу и крестьян, и тайком стал прикладываться к графинчику с водкой, чем самым вызвал недовольство дряхлеющего отца и увядающей на глазах супруги. Вскоре отец умер. Смерть его как бы встряхнула Николая Владимировича, он ретиво взялся вести хозяйство, однако этого рвения хватило не на долго и все ему снова изрядно надоело. Жизнь в этом Богом забытом Раздольном ничем не радовала, а те, наполовину позабытые яркие картины столичного разгула, изредка являвшиеся ему в воспоминаниях, выбивали слезу умиления и казались не большим, чем сладостное, но такое короткое сновидение. Однажды он было надумал поехать в столицу, снова, как в годы юности закружиться в вихре страстей и утех, но почувствовав, как стынут кончики пальцев, отмахнулся от этой мысли, ибо в этот момент он увидел свое отражение в зеркале: на него боязливо смотрел обрюзгший, поседевший человек, с безвольными и пустыми глазами.
   Неумолимо летело время. Супруга Николая Владимировича, некогда розовощекая, статная красавица, все никак не могла осчастливить его наследником или на худой конец наследницей: не помогли ни Пятигорские ванны, ни Кисловодские грязи, все четверо рожденные ею детей умерли в младенчестве, не протянув и полумесяца. А в довершенье зла какая-то страшная болезнь приключилась с ней: она слегла, почернела лицом и телом, и в страшных муках померла.
   Николай Владимирович запил, да так видно и сгорел бы в пьяном угаре, не попадись ему однажды на глаза совсем еще юная дочь захудалого раздольненского мужичка Ефима Кривоноса. Чем уж околдовала она стареющего барина один Бог знает, да только не успел порасти травой холмик земли у деревянного креста почившей супруги, как он, повинуясь зову взыгравшейся крови, махнув рукой на пересуды соседей-помещиков и ропот крестьян, обвенчался с юницей. Опасения крестьян - побалуется, да и спровадит, холопка, как-никак! - не оправдались. Барин страстно любил и лелеял свою молодую жену. Он подтянулся, помолодел. Счастливая улыбка постоянно блуждала на его теперь всегда чисто выбритом лице. Он даже в порыве умиления по просьбе жены сжег долговую книгу о чем в последствии вспоминал не без зубного скрежета.
   Но счастье его - увы! - было недолгим. Разродившись пухленьким, на удивление спокойным мальчиком, его избранница тихо, бесслезно умерла. И единственной утехой Николая Владимировича стал его Витенька. Подвижный крепыш озоровал беспрестанно, досаждая прислуге, но больше немцу-садовнику, и последнему особенно тем, что вооружившись прутиком-саблей и на воображаемом коне-метле совершал набеги на цветочную клумбу, разбитую в парке, подле усадьбы еще при деде, и сбивал головки распускающихся цветов. Позже Витенька завел дружбу с крестьянскими ребятишками: купался с ними в Голубинке, удил рыбу, играл в бабки, и даже не раз срывался в ночное. Помещик, пряча улыбку в обвислых усах, разводил руками, - мол, ничего не попишешь, это уже от природы.
   Затем успешно законченная гимназия в Ставрополе, блестяще выдержанные экзамены в Петербургском университете, и вдруг, как гром среди ясного неба! - студент юридического факультета Виктор Глобов арестован за крамолу, осужден и сослан в далекую Сибирь.
   - Это все с Вашего попустительства, - любил повторять всякий раз управляющий имением, высокий, статный, удивительно прямой для своего возраста старик, с роскошными пушисто-белыми бакенбардами, когда заходил разговор о случившемся, - с Вашего молчаливого согласия. Виктор впитывал заразу крамолы еще в ту пору, когда общался с голытьбой. И вот результат. Поздно разводить руками, - глядя на потупившего взгляд помещика, корил управляющий, - поздно, Николай Владимирович. Милые, детские шалости Вашего любимчика, переродились в заразу на теле нашего самодержавного Отечества. Такие, как Ваш сын и ему подобные поднимают руку на святое-святых, испокон веков составлявшее незыблемые устои матушки-России. Теперь хоть Вы понимаете, что породили своим умилением. Молчите? Боюсь, что нет. А когда поймете - будет поздно. Хотя... И так поздно...
   Когда эхо грозных событий февральских дней в Питере докатилось до Раздольного, старый барин неожиданно исчез, оставив в имении испуганных и недоумевающих прислугу и управляющего. Последний тоже вроде бы засобирался, да не пришлось: нашли его бездыханным в его же постели. Как констатировал доктор, прибывший вместе со следователем из уездного села Николаевского, смерть наступила в результате удушения. Было возбуждено уголовное дело, ходу которое не имело. Не до того стало. Не те времена пошли.
  
   Морозная январская ночь высвечена снегом. Узкий серпик месяца в радужном ореоле. Подрагивают от холода рассыпанные по сиреневому полотну неба звезды, зябко ежится белесоватый Млечный Путь. Тишина. Раздольное спит. Только вдруг встрепенется и часто-часто забьется, заскрежечит чудом уцелевший с осени одинокий, скрюченный листочек на груше-дичке. И снова стылая, пронзительная тишина.
   Иван зябко поежился, поправил сползающий с плеч внапашку накинутый полушубок.
   "А шо если отпишут: милый ты наш товарищ Третьяк, нам тут без тебя делов по ноздри и выше, а ты со своими,.." - Иван ладонью провел по потрескивающей на холоде щетине подбородка и решительно пошел в хату.
   Первым делом он подбросил небольшую охапку соломы в затухшую печь, и, когда она, задымив, наконец, вспыхнула, отправил следом еще одну. Сев на лавку, подкрутил фитиль лампы, отчего в комнате стало светлее, взял исписанный листочек со стола и, поднеся поближе к глазам, принялся перечитывать написанное уже в который раз, шевеля при этом губами.
   "В ЦК РСДРП(б) от солдата, крестьянина с. Раздольного, Николаевского уезда, Ставропольской губернии Ивана Калистратовича Третьяка.
   Дорогие мои товарищи, обращаюсь я к вам с большою просьбою о высылке мне газет "Правда" и "Солдатская правда". Мне доподлинно понятно, что у вас своих делов хватает, но эти газеты мне позарез нужны, потому как я сам недавно прибыл с фронту и обчество меня выбрало в Совет. Мужикам своим я многого рассказать не могу, когда они меня пытают об интересующих их делах. Наш губернский съезд постановил немедленно забирать землю в распоряжение земельных комитетов, вот меня мужики и пытают, которые ни инвентаря, ни тягловой скотины не имеют, как ту землю обрабатывать. Потолковали мы и порешили пахать и сеять ту землю гуртом, артельно..."
   Иван посмотрел на печку, поднялся, подбросил еще соломы.
   "Я так мыслю, шо в газетах про это пишут, токо нам то неизвестно, потому как газет этих у нас нету. Оно, конечно, я в партии большевиков состою, поддерживаю ее и готовый за нее отдать жизнь..."
   На этом письмо обрывалось. Иван вздохнул, посмотрел на желтоватый ламповый язычок, задумался. " Прописать еще, что на уездный съезд ездил? Скажут - выхваляется. Эх, товарищи мои дорогие, у вас там не мед, та и у нас не малина. До уезду далеко, до губернии подавно, не ближний свет. Газеты с уезду обещали, а все нету. А газета была б, смотри и вычитал. Возьми хоть того же Барана. Он же, гад, чего хочет, то и творит. Была ему указка еще черти когда за помол зерна пятнадцатый пуд сымать, а он как брал десятым, так и берет. Плюет на постановление общегубернского съезда, где черным по белому прописано: все мельницы или конфисковать, или под контроль. Посмотрим, как завтра плевать будет. Пошлем на мельницу контрольную комиссию и зачнем описывать имущество все и движимое, и недвижимое. А будет артачится - тогда чего делать? Так, чего ж мне дальше описать. Стой, от дурень! Надо ж про деньги. Таких гавриков, как я, видно, многовато, а как кажному по газете, это ж сколько денег у товарищей наших уйдет?"
   Иван подбросил соломы, сел поудобней, поджав длинные ноги под лавкой и, послюнявив коротенький огрызок химического карандаша, принялся старательно выводить корявые буковки.
   "...Попрошу указать какие на эти газеты будет цена на год, и еще прошу указать мне правильный адрес, чтоб я мог выслать деньги. Пропишите, скоко за год причитается с меня за газеты. И если не накладно, вышлите за одно программу социал-демократов большевиков, потому как есть у нас в Раздолье мужики, сочувствующие большевицкой партии, а потому программу должны знать, как свои пять пальцев. Вот какая у меня просьба. С почтением к вам, уважающий вас товарищ Иван Калистратович Третьяк".
   Иван перечитал письмо, одобрительно причмокнул измазанными фиолетовым карандашом губами, вчетверо сложил листок. Он долго не мог уснуть, все лежал и представлял, как товарищи из ЦК прочитают его письмо и пришлют первую газету, а он соберет мужиков и будет до поздна читать им. Когда же сон вконец сморил его, он еще долго причмокивал губами, видимо и во сне продолжал писать письмо в далекий столичный город.
   Утром, на следующий день, Иван, подходя к волости, еще издали увидел толпящихся подле нее мужиков. Они о чем-то оживленно переговаривались, но, завидев Третьяка, умолкли, только продолжая курить, да щелкать подсолнечные семечки.
   - Здорово, м-мужики! - поприветствовал он всех сразу и пожимая каждому руку.
   - Здоров, - первый ручно поздоровался Егор Колещатый, стоящий с краю.
   - Стряслось чего или к-как? - глядя в хмурые лица, спросил Иван, чувствуя что-то неладное.
   - А то нет? - за всех ответил Егор. - Ты, Ванька, скажи, токо без криков и психу, - он сузил глаза и от этого его, изуродованное багровым шрамом лицо еще больше насупилось, - какая в чертях разница между старым режимом и твоим Советом?
   - Ты чего, р-рехнулся или опосля вчерашней пьянки еще н-не отошел? - набычился Иван.
   - Капли в рот не брал, - отмахнулся Колещатый.
   - Вот и потолковали, стало быть, - вставил Гришка Сармский и пятерней сгреб налипшую на губы шелуху.
   Мужики загомонили все разом.
   - И завсегда так! Ты к нему с нуждой, а он бирюком кидается.
   - На кой ляд мы тебя в Совет выбрали?
   - И обче, шо это за власть такая, шо порядки старые осталися, стало быть, и прочие беззакония?
   - А какое ему дело до нас, мать чесная? Он себе знай по съездам-по уездам раскатываить, а шо под носом творится - не бачит.
   - Т-тихо! - гаркнул Иван так громко, что воронье, облепившее ветви тополя, с испуганным криком сорвались с мест. - По одному д-давай. Чего с-стряслось?
   - Та того, - вспылил Егор, - дед Мишка правильно балакае, по съездам мотаешься, лавку в волости задницей до блеска вытер, а мы, промежду прочим, не для того тебя выбирали. Ты скажи, кода Барана к ногтю прижмешь, до коих пор он нас будить обдирать? Как он советовский наказ исполняеть? Ему было наказано взымать за помол пятнадцатый пуд. Так? А он чего делает? Как драл десятый, так и дерет. А Кривонос, родственничек Глобовский, туды-т его мать, знаешь, чего творит? Отопрешь ему чувал семечек, а он, падлюка, мало шо обвесит - маслица накапает, а жмыха кусок, как собаке кинет. Зачнешь говорить - на дыбы становится: не нравится, катись к такой матери, где хошь, там семечки и бей!
   - Все? - просветлев, спросил Иван, прикрывая рукой пробежавшую по губам улыбку.
   - Все.
   - А тебе чего, мало, стало быть?
   - Вот и поговорили, мать чесная.
   - Та нет д-дед, разговор токо н-начинается. А ну быстро заходьте в волость. Я сам хотел с вами про это побалакать.
   После шумного обсуждения решили всем миром на Барановскую мельницу не идти, а выбрали делегацию из четырех человек: сам Иван, Егор с Гришкой и Яков Копынос.
   - Яшку-то, мать чесная, для блезиру, чи шо берете? - ехидно прыснул в кулачок дед Мишка. - С него слово дави - вжисть не выдавишь.
   - А б-балабону, такому, як ты, там тем б-более делать нечего. Всю м-малину можешь обгадить?
   - Это ж ч-чем? - передразнивая, с подковыркой спросил дед Мишка.
   - Всякими с-своими шуточками-прибауточками.
   - А может я тоже к Барану притензию имею, - не унимался тот.
   - Х-хватит, умолкни, - остановил деда Иван, и уже обращаясь к мужикам, сказал. - Значит, м-мужики, задача такая. Сщас придем, заявим, шо над м-мельницей устанавливается контроль, который б-будет следить за завесом поступающего на помол з-зерна и правильным расчетом. Это р-раз. Попутно займемся описью тягловой силы и инвентаря, это шоб д-духу нагнать. Токо вот чего. Р-рук не распускать, а ежели я зачну к-кипятиться - меня одерните. Мы не разбойники какие и не г-грабители. Мы исполнители народной воли. Ну, вот, - Третьяк перевел дух, оглядел мужиков и закончил, - которые в-выбранные - пошли, остальные по домам.
   Евстафий Сидорович Баран встретил делегацию посреди пустого мельничного двора. Опираясь на посох, без которого в последнее время - ни куда, он невозмутимо оглядел пришедших остекленевшим, равнодушным взглядом, нехотя пробурчал:
   - Муки нету, гражданы хорошие, вся вышла. И не предвидится.
   - А мы и не за этим. Б-бери повыше, - отрезал Третьяк.
   - А зачем же, ежель не секрет? - прищурился старик.
   - Сщас узнаешь. Ты получал н-наказ от Совета взымать за помол пятнадцатый пуд? - Иван пристально посмотрел Барану в глаза и утвердительно кивнул головой. - Получал.
   - И чего из этого следуить?
   - А вот ч-чего. Поскоку ты его не исполнил, Совет над твоей м-мельницей устанавливаить к-контроль.
   - Это как понимать? Вроде как ваш Совет со мною будить на паях состоять?
   - Мало того, - не слушая издевки Барана, продолжал Третьяк, - С-совет уполномочил нас произвести опись инвентаря и тягла. И д-лелать мы это будем на основании постановления г-губернского съезда и Советской власти.
   Опирающаяся на посох стариковская рука, с дряблой воскового цвета кожей и резко бросающимися в глаза крупными, выпирающимися черными венами, задрожала.
   - А шо ты скажешь, Ванька, если я такой власти не знаю и знать не хочу? - процедил сквозь зубы хозяин. - Я токо доподлинно знаю, шо ты у меня в работниках состоял, и не скажу, шоб особенно швыдкий(быстрый - раговор.) в работе был, но я тебя кормил. С малычку. Ты, может забыл, так я тебе напомню, как мать твоя, царствие ей небесное, тебя на подворье ко мне привела, в ноги упала, мол, не дайте мальчонке с голодухи помереть. Не помер ты, Ванька, потому как при хлебушке был. Теперь ты мне ответствуй. Это ты меня благодарить за все хорошее пришел, та еще и ораву с собой привел?
   - Ты, хозяин, - едва сдерживаясь, выговорил Третьяк, - на ж-жалость не дави. Я горбом все с-сполна отработал.
   - А ежели я вас сщас кобелем отсель попру? - нервно задребезжал сухой голос старика.
   - Ты, стало быть, дед, не особливо тут! - Гришка ступил вперед, рубанув рукой воздух, - будешь артачится - в холодную запрем!
   - Меня? Меня в холодную? - хозяин затрясся от злости все телом и пристукнул посохом. - Твоя Одарка токо вчерась оклуночек мучицы в долг, а седня ты меня в холодную? Хам! Ирод! Та я тебя,.. Прибью гада! - старик взмахнул посохом над головой, но Третьяк, подскочив к нему, вырвал его и отшвырнул в сторону.
   - Хозяин, б-бросай так шутить, - гневно дохнул он в покрасневшее от злости лицо Барана, - не то и впрямь в х-холодную загремишь.
   - Караул! Грабють! - благим матом заорал старик. - Люди добрые, ратуйте!
   - А ну, хлопцы, вяжи его! - приказал Третьяк. - Егор, м-мотнись за веревкой. Властью, данной мне, я тебя арестовываю, Евстафий Сидорыч.
   - Прав не имеешь, бандит!
   Старика скрутили. Он храпел, плевался, но поняв, что сопротивление бесполезно, а помощи ждать не от кого, Тимофей, как назло был в отъезде, притих. Когда его подняли на ноги, он исподлобья посмотрел на Ивана, часто дыша и хищно раздувая ноздри, выдавил:
   - Верши, Ванька, свое дело, пока твой верх. Но попомни, я ет-того тебе не забуду.
   - Не пужай, не больно страшно.
   - Тода поглядим, страшно будет, чи нет.
   Старика посадили в холодную в волостной управе, в специально отведенную для этого комнату с зарешеченным окном.
   - Вот не было заботы, - чертыхался Иван, возясь с заржавевшим замком, который сначала долго не мог открыть, а теперь закрыть.
   - Жиром надо было помазать, - улыбнулся Егор.
   - Ага, п-поумничай. Она когда последний раз открывалася, - он зло пнул в дверь сапогом.
   - Дай я.
   - Ты лучше б-беги созывай Совет. Надо решать, ч-чего с этим иродом дальше д-делать.
   - А давай в уезд отправим, пущ-щай там разбираются.
   - Ляпаешь ч-черти шо. В такую-то даль. Кто повезет? На чем? Его ж еще и к-кормить надо. Беги за людями.
   Собравшийся к вечеру Совет большинством голосов утвердил вопрос о взятии мельницы под контроль. Ввели арестованного для оглашения решения. Баран слушал приговор, не поднимая головы, изредка подергивая плечами.
   - И вот чего, - закончив читать, сказал Третьяк, - сегодня мы т-тебя отпускаем, но ежели б-будешь бунтовать и огрызаться, чикаться не станем, отправим сразу в губернию. Иди, и хорошенько п-подумай.
   Поздним вечером Иван, возвращаясь из волости, хотел было наведаться к Павлу и, уже направившись к хате Стоюшкиных, на полдороге в нерешительности остановился, постоял на месте, переминаясь с ноги на ногу: "Поздно. Раньше надо было советоваться. И все эти горлопаны, лавку, вишь, до блеска им вытер. Умничать все горазды. Ладно, дело сделано, чего теперь назад копытами сучить. А ведь совсем еще недавно спрашивал, как жить дальше будем? Дела".
   Евстафий Сидорович же, отсидев в "холодной" и после, выслушав Ванькин приговор, домой еле доплелся, если б не Серафима вряд и дошел бы. Сразу лег в постель, отказавшись от вечери (вечеря - ужин). Напуганная Серафима уложила отца, однако долго сокрушалась по поводу его отказа от еды.
   - Може хоть взвару грушевого, вашего любимого? - спросила она у отца, вперившего неподвижный взгляд в потолок, - а, тату?
   Тот долго лежал молча, наконец, посмотрел на дочь каким-то необычным взглядом, как будто видел ее впервые, едва слышно отозвался:
   - Грушевого? Ну, раз грушевого, подай.
   Потом она сидела у постели отца, пока он не уснул. "И Тимошки, как на зло нету, - сокрушалась она, - дались ему эти бараны"...
   ... Как-то в разговоре с тестем Тимофей обмолвился новой задумкой. Его бывший полчанин Савка Якуба из села Закутного под Манычем рассказывал в госпитале, какие в их краях водятся знатные овцы. Тимофей хорошо запомнил тот разговор.
   - Баран на восемь пудов? - он аж приподнялся на постели тогда.
   - Ей Бо правда, мужики, - перекрестился Савка, - а шерсть, - он повертел головой, прикидывая на чем показать длину шерсти, быстро нашелся, вытянув ладонь руки. - От так, взаширшку.
   - Ну и брехать же ты, парень, горазд, - хохотнул кто-то с другого края палаты.
   - Та ну вас, - обиженно засопел Савка и, повернувшись к стенке, укрылся одеялом с головой.
   А вспомнил Тимофей об этом разговоре, когда свежевал овцу. Он уже покончил с разделкой туши, обмывал руки горячей водой, поливаемой из ковшика Серафимой. Кивнув на таз, со сложенными кусками мяса, сказал:
   - Смотреть не на шо. Кот за ночь слопает.
   - Та ну, Тимош, иде ты больше видал?
   - Видать не видал, а вот слышать - слышал.
   - Та брешуть, поди!
   - Может и брешут, - уже вытирая руки чистой холстинкой словоохотливо отозвался Тимофей, - а может и нет.
   - Так отцу скажи.
   - Та как начинаю чего-нибудь предлагать, он на меня так глядить, уж лучше б я перемолчал.
   - Не-е, ты зря, - улыбнулась Серафима. - Татка тобою сильно довольный. Знаешь чего мне надысь сказал: "Если и дальше так будить, в хорошие руки мое добро попадеть". Ты все ж с отцом переговори...
   ...Тимофей вернулся домой через два дня после случившегося. Едва ввел запряженного в сани жеребца во двор, как выбежавшая встречать Серафима, бросилась на шею. Сквозь слезы запричитала:
   - Беда у нас, Тимоша.
   - Знаю, - приобнимая жену, откликнулся Тимофей.
   Серафима слегка отпрянула, заплаканными глазами удивленно посмотрела на мужа.
   - Митьку видел, - пояснил Тимофей и повел определять коня...
   ... В центрах, когда притомившийся за день жеребец, перешел на шаг, подминая под себя устремляющийся в гору тракт, у винной монополии в толпе мужиков Тимофей признал своего нового мельника, Митьку Зубенко. Тот был в изрядном подпитии и это сразу бросилось в глаза: уж слишком старательно-твердой походкой подходил он к саням.
   - По какому случаю праздник? - хмуро спросил Тимофей, протягивая руку для приветствия.
   - Ды-к, я теперя вольный казак, Тимофей Прокопыч, - осклабился Митька.
   Тимофей недоуменно посмотрел на работника.
   - Тю-тю ваша мельница, - с ухмылкой развел руками Митька. - Вроде, как и есть, а вроде, как и нету.
   - Ты шо, совсем башку потерял?
   - Та не, это ты у Ваньки Третьяка спроси, шо у него с башкой.
   - Дальше, ну, чего умолк?
   - Мельница под замком, ключи у Ваньки. Под контролем она теперя.
   - Под каким, в чертях, контролем?
   - Та шо ты меня пытаешь? Поняй (поезжай - разговор.) до дому, там тебя еще одна новость ждет. Хозяин слег, третий день не поднимается.
   - Ладно. Завтра с утра шоб на месте был.
   - А ключи?
   - Не твого ума дело, - Тимофей дернул вожжи, так что жеребец от неожиданности высоко задрал голову, недовольно заржал и иноходью рванул в гору.
   - А насчет баранов-то, чего? - прокричал вслед Митька, но Тимофей, не оглядываясь, отмахнулся кнутовищем...
   ... Он вошел в дом, и как был, в полушубке-валянках, сняв только кубанку, прошел в комнату тестя. Евстафий Сидорович лежал с закрытыми глазами, положив поверх теплого одеяла руки, сложенные, как у покойника, на груди.
   - Что стряслось тут, батя?
   Тимофей впервые назвал тестя "батей", до этого все больше "Евстафий Сидорович", и тот, приоткрыв глаза, посмотрел на него просветленным взглядом, но ничего не ответил, только оторвал руку от одеяла и безвольно махнул ею.
   - Так, значит, он?! - Тимофей запустил пятерню в кудлатую черноволосую шевелюру, глаза его налились кровью. - Ну, раз он так, сщас поглядим,.. - он стремительно развернулся, ринулся к двери, на пороге столкнулся с Серафимой, резко отодвинул ее в сторону.
   - Ты чего удумал, Тиша, - цепляясь за рукав полушубка, закричала она.
   Он вырвал руку и устремился к выходу. Она нагнала его уже у двери, обхватила обеими руками.
   - Не пущ-щу! Токо через мой труп, слышишь?
   - Да?! Сидеть и ждать, кода он снова придеть, шоб другой лакомый кусочек откусить? Так што ли? - захлебываясь от гнева, распалялся Тимофей. - Мельницу он захотел! Я ему, гаду, сщас покажу мельницу!
   - Тимоша, не надо, Господом Богом молю. Ради дитя нашего, заклинаю.
   Тимофей застыл. Медленно повернул голову к жене.
   - Да, - кивнула она, поджав губы, - дите у нас будить.
   - Тимофей, - послышался голос тестя.
   - Угу, правда, правда - силясь улыбнуться, опять кивнула Серафима и, слегка подталкивая его, добавила. - Иди, батя кличет. Погоди. Давай полушубок скинем, чего париться.
   Тимофей, ошарашенный услышанным, все еще тяжело дыша, посмотрел на жену, вешающую полушубок на вешалку, потом на дверной проем, откуда опять послышался голос тестя и немного стал приходить в себя, когда сел на венский стул, на который взглядом указал Евстафий Сидорович.
   - Сщас горячки напорешь, - размеренно расставляя слова, тихо сказал он, - потом как бы не пожалеть.
   "Дите у меня будет! Это ж надо. Може сын?"
   - Чего молчишь?
   - Прав-то не имеет. А дальше чего от него ждать?
   - Видать такие времена пришли, шо про права забывать придется. Съездил как?
   - Та толку от этой поездки. Привезу, а Ванька позарится.
   - И то правда. Ладно, ты с дороги, устал, исть (кушать - разговор.) хочешь. Помоги, - с помощью Тимофея Евстафий Сидорович поднялся, долго рассматривал свешенные босые ноги, вздохнул. - Самая большая беда - просвету никакого нема, и помочи не от кого ждать. Вот до чего дожились. Серафима, - окликнул он дочь, - накрывай на стол. И я с вами присоседюсь. Совсем раскис, а на одном грушевом азваре далеко не уедешь...
  
  
  
   Люди старшего поколения хорошо помнят те времена, когда в каждый дом и в городах, и в селах по утрам приходил почтальон и приносил газету, да как правило не одну: местного издания, экземпляр центрального, а так же раз в месяц журнал, бывало, тоже не один, которых в ту пору издавалось великие множество на любой вкус и возрастной интерес. Существовало даже понятие - коллективная подписка, это когда на предприятие спускалась разнарядка, по которой каждый работник в обязательном порядке подписывался, как правило, на одну центральную газету, для членов КПСС - "Правду" и как обязательное приложение журнал "Агитатор", а дальше уж чего душа пожелает. То, что навязывалось, чего греха таить, особо не читалось, в лучшем случае просматривалось, и было в неограниченном количестве, то же что хотелось, например "Роман-газета", журналы мод для женщин можно было выписать, но используя знакомство с нужными людьми, иначе говоря - имея блат. Попахивающее жаргоном словечко, но уж такое тогда распространенное: автомобили, мебель, холодильники, стиральные машины, ковры, а так же продукты питания, билеты на хорошие места, приехавшей на гастроли столичной эстрадной знаменитости, билеты на премьерный показ художественного фильма, все можно было д о с т а т ь , включая подписку на художественную литературу. Полки книжных магазинов ломились от пухлых фолиантов классиков марксизма-ленинизма, а вот купить хорошую книгу, а тем более сборник собрания сочинений любимого классика было, ой как трудно, практически невозможно.
   Тем временем телевизионное вещание с каждым годом все навязчивее и неотвратимее входило практически в каждую советскую семью.
   Когда ветиевато-философские рассуждения кремлевского глашатая перестройки и гласности изрядно набили оскомину простым людям, больше того, когда держава стала напоминать разваливающуюся телегу, несущуюся с горы, набирая обороты и тем самым стремительно приближаясь к пропасти, когда стало понятно что катастрофа неминуема, ибо с полок продовольственных магазинов исчезла даже икра, увы, не подумайте, не лакомство, а переработанный продукт растительного происхождения и остались только трехлитровые баллоны с виноградным соком, идеологическая машина прогнившей сверху до низу правящей партии заметалась в поисках выхода из сложившейся ситуации. С хлебом насущным дела обстоят плохо, а на голодный желудок пресные зрелища на ум не идут. Стоп! Призывать больше не к чему, и некого, а вот если подать зрелищ, да "с клубничкой"? Тут как-то во время телемоста с американцами особа прелестного пола обмолвилась, что в СССР секса не было. Не было? Так будет! Порнуху на экраны разрешить, да в каждую семью. Что? Нехорошо как-то получается, и пагубно повлияет на подрастающее поколение? Так молодежь, она всегда, еще со времен Римской империи замечено было, нехорошая, недостойная старшего поколения подрастает. Что? Рухнула телега в пропасть? Развалилась? Это уже хуже. Хотя почему? Цель-то достигнута.
   По нынешним временам газета в доме великая редкость. Да что там в доме, загляните в любой газетный киоск. Масса всевозможных кроссвордов на любой вкус и эстетическое развитие, масса красочных журналов и таких же, не менее красочных газетенок, изобилующих непристойными фотомонтажами с видами сомнительных знаменитостей от шоу бизнеса. А что же газета? Как правило, где-то там, стыдливо в сторонке, подалее от ока людского. В микрорайонной библиотеке порою и нужную-то не найдешь. А что книга? Книг вал! На любой вкус. Детектив? Пожайлуста! Фантастика? Пожайлуста! Иностранный бестселлер? Да никаких проблем! А что-нибудь для души? Простите, а это как?
   И после всего выше перечисленного мы еще говорим, что перестали быть самой читающей страной в мире? Да, интернет - великая сила, вершина достижения человеческого разума, с его необъятными возможностями предложить для чтения все что угодно. Может потому и зарастает травой тропка к библиотеке, что несмотря на книжный вал, читать нечего, за исключением классики. Только и тут, мягко говоря, иной раз неувязочка случается. Берешь в руки книгу в прекрасном переплете, на титульном листе которой значится - "современная русская классика". Берешь с трепетом. В предвкушении встречи с прекрасным, мудрым, вечным. Устраиваешься поудобней. Начинаешь читать. Первая страница, вторая, третья... И вдруг понимаешь, тебя обманули. Пример? Ради Бога. "Чеченский блюз" Александра Проханова или "Кавказский пленный" Владимира Маканина. Будем спорить, дискутировать? Зачем? Не проще ли почитать "Шалинский рейд" Германа Садулаева? Вот где каждая фраза, да что там, каждое слово нестерпимо больно хлещет по сознанию, по нервам, потому что каждая ф р а з а, каждое с л о в о - обнаженная, кровоточащая п р а в д а!
   С пищей для души, вроде бы, разобрались. Хотя... Давайте вот еще о чем. О развлекательных шоу. Ну, хотя бы о Новогодних "Голубых Огоньках". Казалось бы, все это снимается для народа, для нас с вами. Что же тут не так? А то, что шоу-элита, уж не буду говорить, в массе своей безголосая, бесталанная, вылезшая на артистичный Олимп не благодаря личным способностям и природным дарованиям, а за счет родства, денег, а то и совсем сомнительным образом, через постель, так вот элита эта развлекает самою себя. Не ищите за столиками рабочего парня, труженицу-доярку, строителя, космонавта, молодого ученого. Чего захотел, да?
   Телевизионный экран, забитый до немыслимого предела сериалами всевозможного пошиба, изобилующий стрельбой, кровью, насилием, развратом и редко-редко, как лучик солнца, пробивший хмарь с утра насупившегося неба, согреет душу художественным фильмом, с захватывающим сюжетом, заставляющим переживать и думать. Про кинокомедии вообще помолчу, особенно про те, которые дублируются литером - 2: старый сюжет на новый лад. Это, простите, от оскудения ума и фантазии...
   Ну, а как с пищей для тела? Да, в супермаркеты, продовольственные магазины входишь, как в музеи, глаза разбегаются. Что же опять не так, спросите вы? Да все так, если не брать во внимание качество покупаемого продукта и цен, которые растут и растут на глазах. И еще пару слов о том, что стыдливо замалчивается, но факт не проходящий мимо глаз дотошного покупателя. Возьмите пакет молока. Мы с давних пор привыкли к тому, что в нем должен содержаться 1 литр продукта. Забудьте и не вспоминайте, там теперь 900 мл. А в пачке приснопамятной гречки - недосып 50 г, а в пакете сливочного масла - недовес 20 г. И все по той же по старой цене, а то и слегка завышенной. А это есть ничто иное, как скрытая инфляция и завтра можно еще маленько недолить, недосыпать, отщипнуть... Не будем загадывать наперед, давайте просто попробуем дожить до этого завтра...
  
   -8-
  
   Масляная неделя застелила Раздольное дразнящим ноздри блинным духом. В каждой хате бабы пекли блины. Блины с маслом, с медом, с кислым молоком. Блины на завтрак, на обед, на ужин. Блинами с водкой потчевал своих гостей и Евстафий Сидорович Баран.
   Некогда дородный, розовощекий, а теперь похудевший, осунувшийся, с острым носом и глубоко запавшими глазами, он сидел во главе стола, с трудом удерживая постоянно клонящуюся к груди голову. Не прошли даром переживания, связанные с последними событиями. По правую руку от него - цыганковатый зять, за спиной которого богатая кровать с никелированными шарами, застланная тюлевой накидкой и украшенная с обеих сторон пирамидками взбитых Серафимиными руками пуховых подушек - от большой в основании, до крошечной наверху. На стене - красочная лубочная картина с видом на Новоафонский монастырь. Рядом с кроватью, под окном, на подоконнике которого друг к дружке теснятся горшочки с домашними цветами, прилепился к стене огромный кованый сундук. По левую руку - поп Савелий. Около него - Кондрат Ефимович Кривонос, со всклокоченной, будто после драки бородой и слезливыми, недоверчиво поглядывающими из-под мохнатых бровей глазками, напротив его - Никита Поволокин.
   Подавала на стол Серафима. Вот она появилась со стопкой ароматных блинов, сложенных на плоской тарелке вчетверо, сноровисто подошла к столу. Краснощекая, - только от печи, - с заметно выпирающей округлостью живота, нескрываемой даже цветастым фартуком, она поставила тарелку на стол и, обдав мужа довольным, светящимся как бы изнутри взглядом своих больших, серых глаз, проворно удалилась. Кондрат Ефимович, проводив ее взглядом до самых дверей, смахнул с глаз слезную наволоку.
   - Никак, хозяева, прибавки ждете? - посмотрев сначала на Евстафия Сидоровича, потом на Тимофея, спросил он.
   Тимофей смущенно опустил смоляную голову, тесть, заметив это, словоохотливо отозвался, крестясь:
   - Бог даст, будет и прибавок!
   - Вот ужо обмоем лапоточки, - Никита громко хлопнул в ладони и с силой растер их. - Бери, Тимоха, в кумовья, а то передумаю.
   Тимофей, заливаясь краской, опустил голову еще ниже.
   - А шо, мы не супротив и обмыть, и породниться. Давайте, гостечки дорогие, поднимем еще по единой.
   Отец Савелий заметно оживился, по его землисто-серому лицу пробежала одобрительная улыбка. Он проворно схватил рюмку на длинной резной ножке, опрокинул ее в рот, блаженно крякнул. Евстафий Сидорович попа недолюбливал, за его не приличествующее сану пристрастие к зелью. Все на селе знали, что поп обладает исключительным даром - определять за версту, где пьют. Ну, а уж если пьют, без него там не отсвятится. Когда еще до прихода гостей, глухо залаял кабель и под окном промелькнула сутуловатая маленькая тень священнослужителя, Евстафий Сидорович с неприязнью подумал: "Черт косматый, вынюхал таки!" А уж усевшись за стол, поп особенно не терялся, и, пока гости пропустили по три стопки, он прицеливался уже к пятой. Как ни странно хмель одолевал его сухонькое тельце с трудом, а признаком глубокого опьянения была напасть: поп цокал краешком сморщенных губ, после чего непременно икал.
   Как-то с глазу на глаз Евстафий Сидорович укорил отца Савелия:
   - Не пристало тебе, батюшка, в сане твоем так грешить.
   Тот добродушно посмотрел на старика и, невозмутимо, отрезал:
   - В глубоком заблуждении пребываешь, раб божий, ни сколько это сан мой не оскверняет. Еще Володимир Мономах говаривал: "Веселие же Руси, исть питии!" А в Святом Писании так и записано: "Вино веселие души есть!"
   Евстафий Сидорович не знал, кто такой был Мономах и почему он так говаривал, и, хотя Писание читал, подобного не припоминал, потому только и отметил про себя: "Востер, косматый, на язык. У этого не залипнет!", но все же не приметнул уколоть еще раз:
   - Может оно и так, та токо третьего дня ты навеселился, шо едва с амвона не грохнулся. Спасибо дьячку - поддержал, не позволил в срам ввести. Это как, тожа веселие?
   Отец Савелий плутовато втянул голову в плечи, но отбился опять таки легко:
   - Э-хе-хе! Прости, Господи, грехи наши тяжкие. Да только слыхивал ли ты, раб божий, как в народе судачат? Тот не грешит, кто в земле сырой лежит. А пью я единственно из-за поддержки дара моего божьего.
   Батюшка имел в виду свой голос. Обыкновенно тихий и даже чуть сипловатый, он чудным образом преображался, стоило отцу Савелию " принять на грудь". Густой и могучий, набирающий силу бас, грохотал в церкви, да так, что трепыхали, грозясь погаснуть, язычки пламени на большом паникадиле, а в тусклых окошечках пронзительно тонко подзвенькивали стекла.
   Едва гости успели закусить, как поп потянулся к графинчику, но вдруг костлявая рука его дрогнула, в нерешительности остановилась, а лицо скривилось от боли: то Кривонос, тоже не больно приветствующий наклонность священнослужителя, наступил ему на ногу. Крякнув, батюшка принялся за недоеденный блин.
   Кондрат Ефимович же, как ни в чем не бывало, обвел взглядом сидящих за столом.
   - Давайте, мужики, покуда собралися тута вместе, про жизню нашу побалакаем, бо клонить она трошки(немного, чуть-чуть - разговор.) не в ту сторону. Чего у тебя с мельницей, Евстафий Сидорыч?
   - На амбарном замке нынче, - пожал плечами хозяин. - А ключи Ванька в кармане рваном таскаить.
   - А опись не делал? - вытирая рукавом жирные губы, спросил Кривонос.
   - Пока Бог миловат, - тихо ответил хозяин.
   - Чего ж дальше от него ждать? Не за горами тепло, работы не в проворот, а мужики подурели. Носятся как дурни со ступой с новой властию. Только и слышно разговоров, как Глобовскую землю делить. Как будто окромя ее нету. Вечный век привыкли на лакомые куски зариться. Взять хотя бы моего батрака Митроху Богуна. Чем и как он собирается с землей управляться? Ить у него окромя заплат на штанах - прореха в кармане. По старым временам он ко мне бы на поклон пришел: "Дай, Кондрат Ефимыч, быков та букарь. С урожая рассчитаемся". А сщас? Он же, сопливая его морда, могеть все без спроса взять, потому как власть иханая, мужицкая.
   - Ну да! - вскрикнул Никита Поволокин, - он придеть - тянуть будить, а ты стоять и зенками блымать(глазами моргать - разговор.), так по-твоему, дядька Кондрат?
   - А чего ты исделаешь? Вот же пришли и мельницу, считай, отобрали.
   - Нехай Бога благодарят, шо Тимохи дома не було, - не унимался Никита, - али не так? - он бросил взгляд на Тимофея.
   Тот перемолчал.
   - Нечистая сила вселилась в души мирские,.. - начал было поп Савелий, но осекся под тяжелым взглядом Кривоноса.
   - Может и к лучшему, шо зятя не було, - вздохнул Евстафий Сидорович.
   - Их счастье, шо не ко мне пришли, - зло выдавил Никита.
   - А то чего б? - из подлобья посмотрел на Поволокина Кривонос.
   - Перестрелял бы гадов!
   - Молод, и от того горяч не в меру. А вот как ко мне придут, не дай-то Бог, маслобойню забирать, чего присоветуешь? Сопишь? То-то. Нам как-то, мужики, надо в кучку сбиваться, по одному они нас изведут. Поэтому промеж нас все должно быть начистоту. Кто Павла тюкнул? - Кривонос бросил короткий взгляд на Тимофея, и видя, как тот пристально посмотрел на него, замолчал...
   ...Когда Тимофей узнал о ранении брата, а новость эту принесла Лемешкина Наташка по утру, он тут же, не раздумывая, поспешил проведать его. Во дворе столкнулся с дедом Степаном. Обнялись. Тимофей, не решаясь вступать в расспросы, терпеливо ждал, глядя в выцветшие дедовы глаза.
   - В бессознательности. Батько за дохтуром на Прутскую махнул.
   В хате, приобняв бросившуюся навстречу мать, долго гладил ее по спине, стараясь успокоить, нетерпеливым взглядом посматривая в комнату, где лежал брат. А когда вошел, в глаза бросилось бурое кровяное пятно на белой повязке, прикрывающей голову.
   - А еще в плечо, - тихо, сквозь слезы, прошептала из-за спины мать.
   - В себя не приходит? - повернув голову к ней, спросил Тимофей.
   Мать отрицательно покачала головой.
   - Токо мечется в горячке и вставать порывается. Кто ж его мог, Тимоша? Кому он чего плохо исделал?
   Эти два вопроса не раз и не два задавал себе Тимофей и не находил ответа. Вот и сейчас, за столом, неспокойные мысли роились в голове. " Кто? Ведь кто-то же из наших. Кривонос? Вряд ли, стар слишком. Никита Поволокин? Может и он. А если он, за что? Вот этот вопрос посложнее будет. Личные счеты? И это может быть. Только скорее всего другое: понахватались заразы и зачали баламутить народ. А ради чего? Почему люди не хотят жить мирно? Просто пахать землю, растить хлеб, плодить и нянчить детей. Для чего же человек на свет белый приходит, если не для этого? Не могут люди в ровне жить? Так это и понятно: один от зари до зари не разгибается, жалкует шо день в трудах быстро пролетел, а другой все на солнышко поглядывает, скорее бы зашло. Если в батраках два сезона отработать, можно и самому на ноги встать. Пошел бы я в примаки, если б батько меня отделил? Та никогда. Ладно, чего теперь об этом. А тут еще мельница. Сразу ведь сказал тестю, с Ванькиным предписанием шутить нельзя. Не послушал. Теперь жди, когда с описью придуть". Тимофей встряхнул головой, словно сбрасывая путающиеся друг за дружку мысли, прислушался к разговору.
   - Я чего еще сказать хочу, - продолжал Кривонос. - Промеж мужиков много еще таких, которые и вашим, и нашим. Словом, куда ветер дуить - туда и они. Вот таких бы - нам к себе поближе. Задобрить чем, скажем, анвинтарем, семенным зерном, шоб разлад промеж их вышел. Самое время, скоро потеплеет, землица к себе позовет.
   - Самое время, - процедил сквозь зубы Никита, - как соберутся на свой сход, на церквушке пулемет приладить, та вдарить!
   - Не позволю божий храм оскверня!.. - привставая, зарокотал басом поп Савелий, однако осекся, цокнул губами и звонко икнул.
   Евстафий Сидорович посмотрел на графин: батюшка время не терял, графин был опустошен более чем на половину.
   - Серафима, поди сюда, - позвал он дочь, и, когда та подошла, поманил ее пальцем и что-то шепнул на ухо. Та кивнула, подхватила графин, но вскоре вернулась и поставила его, наполненный до предела, на стол. У батюшки оживленно заблестели глаза, он даже потер рука об руку, однако его ожидало огорчение.
   - Батюшка, - окликнула его Серафима, - тут соседский пацаненок пробегал, вас матушка ищуть!
   Отец Савелий заерзал на стуле, тяжело вздохнул, однако поднялся проворно.
   - Премного благодарствую, хозяева дорогие, за угощеньице, - заплетающимся языком поблагодарил он.
   Евстафий Сидорович приподнялся, поклонился, пряча в бороде усмешку.
   - Не обессудьте, батюшка, ежели чего не так.
   - Все так, все так, - выходя из-за стола, закивал головой поп, и поддерживаемый под локоть хозяином, уже дойдя до двери, тихо пообещал, - я вечерком забегу.
   - Ой, батюшка, натолкалися мы седня, с ранычку на покой ляжем.
   - А, ну я тогда завтра с утра наведаюсь, - не особенно расстроившись, пообещал поп.
   Вскоре разошлись и гости. Стоя у ворот и провожая их взглядом, Тимофей в сердцах подумал: "И до чего договорились? Делать-то шо? Пулемет на колокольню затаскивать? Говорил же, не будет толку от этого сборища, - он посмотрел на стоящего рядом тестя. - Плох старик, совсем духом упал и успокоить нечем",
  
   На Прощенное Воскресенье день выдался на редкость пасмурный и неуютный. Тусклый диск солнца, как ни старался, не мог пробить насупившуюся хмарь. Время от времени ветви деревьев с тихим шорохом сбрасывали с себя поблескивающую наледь инея, облегченно покачивая при этом ветвями, отчего перепуганное воронье срывалось с насиженных мест и с криком долго кружило над куполом церкви. Кончилась служба, принаряженные ради праздника раздольненцы валом повалили за ограду.
   Дед Мишка хотел было оторваться от прилепившейся с утра старухи, но не тут-то было. Та цепко, как рак, ухватилась за рукав его зипуна.
   - Куда? - нарочито громко спросила она, недобрым взглядом хитро прищуренных глаз, оглядывая старика.
   - Ды-к вона, - указывая головой на кучку стоящих поодаль мужиков, миролюбиво пояснил дед Мишка, - побалакаю, можа табачком разживусь.
   - Знаю я твой табачок. На выгон метишь с ними?
   - А хотя б и на выгон, тебе до этого кака, мать чесная, печаль? - порываясь освободиться, прошипел дед Мишка.
   - А така. Мало тебя, старого дурака, лупцевали, - не сбавляя голос, не унималась та. - Отмуздыкают, а потом носись с тобой. В хате на засове сидеть будешь. Ишь, удумал, куда конь с копытом, туда и рак с клешней!
   - Отцепись, не вводи в грех, за ради праздника Христова, - чуть громче зашипел дед Мишка. - Слово даю, шо встревать не буду.
   - Кажин раз обещаешь, - еще громче выпалила бабка Галущиха. - Ходим до хаты.
   - Ну, поимей сердце, старая, - взмолился старик. - Ить цельных три годочка лишенные такого удовольствия был.
   - Сказала не отпущу и замовчь, - старуха, выходя из терпения, легко потащила деда Мишку в сторону.
   - Та поимей же совесть, старая, не срами меня перед миром, - взмолился он.
   Мужики и бабы, невольно обратившие внимание на эту картину, прыскали в кулаки, перебрасывались репликами, с нескрываемым удовольствием ждали развязки.
   - Сам себя срамишь, - держа старика уже обеими руками, неумолимо стояла на своем бабка Галущиха.
   - Шо с тобой поделаешь? - обреченно махнул свободной рукой старик. - Ходим.
   Глаза его вдруг озорно блеснули, он приостановился, задрал бороду вверх.
   - Ой, - прошептал он, - о-о-о-ой!
   - Ты чего, блаженный? - недоуменно поглядела на него бабка.
   - О-ой! - заорал дед Мишка благим голосом, - люди добрые, та чего ж делается? Ты поглянь, старая, это чего ж такое? Та куда ты, не туда! Вона, вона повыше купола.
   Старуха, отпустив дедов рукав, задрала голову. Дед Мишка тем временем с резвостью козла метнулся в сторону, трусцой отбежав на приличное расстояние, залился довольным, запыхивающимся смешком.
   - Э-э, а еще говорят, старого воробья на мякине не проведешь. Дура-баба, - дед Мишка задыхался от счастливого смеха. - Ворон, што ли не бачила? Так погляди, вона они самые и есть, - под одобрительный смех наблюдавших, заключил он.
   - Ну, старый, - погрозила кулаком бабка Галущиха, - ночевать тебе ноне в сарае со скотиной.
   Но дед Мишка этой угрозы уже не слышал. Он догнал кучку мужиков, идущих на выгон и засеменил следом, стараясь не отставать, изредка оглядываясь назад.
   Гришка Сармский, не упускающий любой возможности подшутить над незадачливым стариком, съязвил, скосив голову назад:
   - Ты смотри дед вязы не сверни. Ишь, головой все время крутишь, стало быть.
   - Хе-ге. Ты, Гришатка, думаешь я за старухой своей поглядываю? Как бы не так. Я вона за кобельком присматриваюсь, - указал пальцем дед Мишка, на спокойно трусящего за ними низкорослого кобелька. - Вишь, как подкатывается, моменту поджидает, штобы цапнуть.
   - Нужен ты ему, - хохотнул Гришка, - как пятое колесо до возу.
   - А не скажи. Без интересу ему какой ляд бежать за мной? Тебе, Гриша, собака кода-нибуть цапала?
   - Бог миловал.
   - А мне досталося, два раза, - дед Мишка проворно растолкав мужиков, протиснулся вперед, очутился между Сармским и Егором Колещатым, бодро засеменил, стараясь держаться рядом с ними. - И шоб ты знал, Гриша, поверие такое есть, шо собака до трех разов кусаить. Первый раз оказия такая случилась со мной, мать чесная, кода я еще без штанов бегал. У батьки моего, царство ему небесное и вечный покой, кобелина был, ну шоб не сбрехать, - он сдвинул треух на лоб и почесал затылок, - с полугодовалого бычка. Может чуть поменьше, на вершок разве. Смирный такой кабель, лишний раз голосу не подасть. Батько все говаривал, шо затасканный он нами крепко. Вот как-то приглядывали мы за гусиным выводком на Голубинке с брательником, царство небесное и ему, и тот кобелина про меж нас. Наука не хитрая за гусями приглядывать, тут брательник и говорить: "А чего, Мишка, нам с собаки такенной кобылу не исделать?" "Эт как?" - пытаю. "Та верхом покататься!" "Давай, - говорю, - токо ты первый залазь!" Брательник, недолго думая, на кобеля залез и с саженку прокатился. "Ух, - говорит, - от конь, аж дух захватываить". Меня антирес взял. "Слазь, -говорю, - моя очередь". Подсадил он меня, я с саженку поехал. Стали кататься на переменку, то он, то я. Кабель, хоть бы хны, токо хвостом покручиваить. Тут брательник и говорить: "Ты бачив, як дядька Степан Стоюшкин на жеребца запрыгиваить? Давай попробуем, як он?" "Давай!" А должон вам сказать, мужики, дед Степан по молодости в жисть на коня не залазил, птицей залетал. От прирожденный конник, я тебе дам! Отойдет от жеребца сажен на пять, разбежится, та як сиганет, ну чисто птица! Тут говорю я брательнику, черт же меня дернул, прости Господи за ради праздника: "Не все тебе поперед, давай я первый зачну!" Он согласился, потому как завсегда сговорчивый был. Отошел я от кабеля подальше, разогнался, та як сигану. Кабель такого поворота дела, видать, не ждал, чуть не завалился, ощерился, та як цапнет меня за пятку. Я заорал благим ревом, кабель с перепугу от нас ходу, та проклятущ-щая его душа двоих гусят притоптал, за чего мы с брательником хорошей порки отхватили.
   Мужики загоготали, запрокидывая головы. Отсмеявшись, Егор Колещатый все еще мотая головой и вытирая слезы с глаз, спросил:
   - А в другой раз?
   - Ты б, Егорушка, совесть поимел, - добродушно отозвался дед Мишка. - Я тебя в увеселение привел, а ты вместо того, шоб табачком угостить, дальше с расспросами лезешь.
   - А чего молчишь? На! - давясь последним приступом смеха, Егор достал из кармана кисет, протянул старику.
   - Думал, шо ты сам догадливый, так нет, пришлось цыганить.
   Приостановились, накрутили цигарки. Дед Мишка накрутил невообразимо толстую козью ножку, прикурил, сладко затянулся.
   - А в другой раз оказия получилась похлеще, - попыхивая цигаркой, продолжил дед, когда снова пошли и тут же попросил. - Вы, мужики, ход сбавьте, успеем, а то у меня аж дух спираить. И там с заду на пятку не наступайте, бо она у меня болезневая, сознавать должны. А оказия такая. Я уже в парубки вышел. По-правде сказать, я в молодости огроменного росту был, як скажем тот Ванька Третьяк.
   - Куда ж оно все подевалось? - озабоченно вздохнул Сармский и прыснул в кулак.
   - Не встревай, Гришуха, мыслю спутаешь. А силы такой в руках был, шо вряд ли со мной Алеха-кузнец совладал бы. Кабы не я у него на холке сидел, когда б мы схватились бороться. Парубковал я с Дунькой Сергиенчихой. Это зараз она мхом обросла, а о ту пору красоты была мне под стать, неописанной. Тода Сергиенки по ту сторону тракта жили, но хлопцы иханые со мной не связывались, бо знали мою горячность и стороной оббегали. И я без острастки, не то шо некоторые, в ихние владения похаживал. Та вот незадача, батько ее на дыбы встал. Перестревает меня как-то в центрах, та и говорить: "Если я еще узнаю, шо ты такой-разэтакий к моей Дуньке липнешь, я тебе ноги повыдираю с того места откель они растут." "А чего вдруг так?" - пытаю, а сам на всякий случай шага на три отступил, бо дядька Сергиенков дюже горячий на руку был. "А того, шо ты с Дунькой хороводишься, а мне ночами не спи, загату стереги с берданкой, шоб ее хлопцы дегтем не обделали". Я еще шага на два отошел, та и говорю: "Ну и сиди, старый пенек, если тебе по ночам не спится!"
   - Так и сказал? - переспросил Захар Братченко, невысокого росточка, подвергающий все сомнению мужик.
   - Истинный крест, Захар. И шо вы думаете, мужики, перестал Дуньку на игриш-ща пускать. Шо тут будешь делать. Я было духом упал, но тут как-то перестреваю ее, кода она на фонтал за водой шла. Увидала меня, расцвела, как майская роза. "Ты, - говорит, - Миша, седня приходи, як стемнеет, батько на хутор засобирался, а ждать я тебя в нашем саду буду, под черешней". Прихожу в потемках. Загата у Сергиенков высоченная была, рукой не дотянешься. Та то для меня - семечки. Я через нее токо - прыг, от тут-то все и приключилось. Черешне пора подходила поспевать, и шоб от пацанвы ее сберечь, дядька Сергиенко к ней кобеля привязал. Не успел я до земли долететь, а кобель меня за мягкое место - шмать! Господи! Я мигом назад, а кабель этот за поранитую кода-то пятку - хрясь! Оказалось, дядька Сергиенкив на ночь ехать передумал, Дунька взаперти сидела, зато я от кобеля вторичное ранение получил.
   Глядя на смеющихся мужиков, дед Мишка, довольный собой, посмотрел в раскосые Гришкины глаза и подмигнул.
   - Теперя ты, Гришуха, и скажи, как мне этой проклятущей собачьей породы не остерегаться? - Он оглянулся. - От ты поглянь и убедись самолично: стоило мне наперед выйтить, как этот кабелек паршивенький всякий антирес к нашей компании потерял. То-то!
   Некоторое время, отсмеявшись, шли молча. Подтаявший снег, особенно у обочины, вминался сапогами, затрудняя шаг.
   - Время телегу впрягать, - ни к кому не обращаясь, сказал Егор. - Весна в этом году будет ранняя, Матвеевна сказывала.
   - Ты про дело думай, Егорушка. Как без урядника, мать чесная, обходиться будем?
   - И вправду, мужики, - приостанавливаясь, оглядел товарищей Колещатый.
   - На месте разберемся, - махнул рукой Гришка. - Может, кто из стариков завместо урядника станет. Или, скажем, тот же Ванька Третьяк, все ж таки власть.
   - Гриша, ты чего такое балакаешь, - едва поспевая за быстро шагающими мужиками, взмолился дед Мишка. - Рази можно Ваньке, черту заикатому, такое дело доверять?
   - Тогда сам становись, стало быть, - хохотнул Гришка.
   - Я ж сурьезно, а тебе все шуточки-прибауточки.
   - А если серьезно, мужики, за каким чертом мы все-таки на выгон премся?
   - Ну вот, Егорушка, теперь ты начинай. Я от своей карги скоко сраму за ради праздника поимел, а ты - "за каким чертом!"
   - А правда, - не унимался Колещатый, - вот к примеру Поволокину в рожу дать, так это с нашим большим удовольствием, а если Митроха Богун подвернется? Мне резону нету ему лик гадить.
   - Давайте тогда по хатам разбежимся, ишшо, стало быть, не поздно.
   - Поздно, барановскую мельницу видать.
   На выгоне, который просматривался из-за взгорка, хорошо уже были видны кучки собравшихся мужиков. Среди них гарцевал на жеребце конный, размахивая свободной от повода рукой.
   - Кто ж это? - всматриваясь подслеповатым взглядом, спросил дед Мишка.
   - У Гришки спроси, - хмыкнул Колещатый, - как в воду глядел!
   - Та ты шо? Ванька?
   - Тихо вы, дайте послухать, стало быть. Уже ореть чегой-то.
   Чем ближе подходили мужики, тем отчетливее слышался Третьяковский голос:
   - Я вас еще раз с-спрашиваю, - кричал Иван, привстав на стременах, - для чего вы тут? Если кто сможет мне, д-дураку, растолковать - лупцуйтесь до посинения, зубы выбивайте, вязы выворачивайте д-друг дружке.
   Именно в этот момент он увидел новую, подходившую группу, впереди которой выделялись Гришка, Егор, Захар. Дед Мишка пронырливо юркнул за их спины.
   - Вот и вы явились, т-только вас и не хватало, остальные все в с-сборе. Егор, уж от кого-кого, а от тебя не ожидал. К-кулаки зачесались, мать твою черт? А ты чего, Г-гришка як бык п-потупился? Силу некуда девать? Проходьте, милости прошу! С-старый?! Я тебе - Галушко. Ага! Тебе-тебе! Чего там за спинами х-хоронишься? Ты выдь, я хоть на тебя посмотрю.
   - А чего он девка красная, шоб его разглядывать, - послышался из роем гудящей противоположной толпы чей-то голос.
   - Та нет, вроде ш-штаны носить, - не поворачивая голову на голос, словоохотливо откликнулся Третьяк, объезжая подошедших мужиков - Так ты чего, дед, тоже пришел удаль к-кулачную показать?
   - Нашел кулачника, - ядовито вставил тот же голос.
   - Ты, Ванька, того... Я в твои годочки, мать чесная, бывало...
   - Хватит, - поднял руку Иван, -м-молкни! Так может ты мне, Егор, растолкуешь?
   Егор стоял опустив голову.
   - Та я,.. мы тута по дороге,.. словом, я сам,..
   - Я, м-мы, по дороге... Прямо скажи, з-за каким чертом сюда приперся? Молчишь? Тода я т-тебе скажу...
   - Та нет, погоди, Ваня, сначала послухай меня.
   Иван Третьяк резко повернул голову назад и увидел подходящих к выгону стариков, среди которых выделялся дед Степан Стоюшкин.
   - Ты чего, Ваня, шумишь много? - подходя поближе, спросил старик. - А ить не в волости. Скоко живу, стоко и ходили стенка на стенку в этот день. И сам, бывало, ты удаль свою показывал. Так чего поменялось?
   Иван напрягся, он ожидал всего, чего угодно, только не этого. Не зная, как повести себя дальше, он лихорадочно думал, как теперь выйти из создавшейся щекотливой ситуации.
   И тут собравшиеся зашумели со всех сторон:
   - Правильно сказал, дед Степан.
   - Привык горлом все брать.
   - Тут тебе не волость, иди там командуй.
   - Та че с ним чикаться, мужики, - послышался зычный голос Поволокина, он подбежал к всаднику, схватил коня за уздечку, от чего тот храпя, замотал головой и попятился назад. - Геть видсиль(убирайся отсюда - разговор.) .
   - А ну убери р-руку, - бешено закричал Третьяк, лицо его моментально налилось кровью.
   - А то чего будить?
   - Убери руку, с-с-сказал!
   - Грозится, мужики, - поворачивая голову к собравшимся, словно ища поддержки, крикнул Никита. - А то чего буди...
   Договорить он не успел. Иван стремительно вырвал ногу из стремени и со злостью, переполнившей его, обрушил сапог в расплывшееся в самодовольной улыбке лицо Поволокина. Тот охнул и, размахивая руками, повалился в расквашенный, перемешанный с грязью снег. Из носа тугой цевкой ударила кровь, моментально заливая лицо.
   - Уби-и-и-или! Ратуйте! - разорвал настороженную тишину звонкий голос из неведомо откуда появившейся толпы баб.
   Никита, мыча приподнялся на четвереньки, встал на ноги, процедил сквозь зубы:
   - Ты так? Так, значит? - И пошел на Ивана, сжимая кулаки.
   Третьяк вырвал из кармана полушубка тяжелый несамовзводный солдатский наган.
   - Еще ш-ш-шаг и пристрелю, г-г-гнида! - предупредил он, срывающимся, гневным голосом.
   Никита, будто не слыша предупреждения, озверело уставившись на Ивана, шел вперед. Сухой, короткий выстрел резанул по ушам. Вдруг из толпы, как по команде, выскочили Егор, Гришка, еще пара мужиков, бросились к Поволокину, повисли на руках. Он дернулся раз, другой, как попавший в капкан бирюк, заорал, в бессилии мотая головой:
   - Сговорились, гады? Ваш верх. А ты, Ванька, - он пристальным, ненавидящим взглядом посмотрел на Третьяка и, сплюнув кровяным комком, пообещал, - попомни энтот день. Я тебе этого никода не забуду.
   - П-поживем - побачим, - пряча наган, отозвался спокойным голосом Третьяк.
   Он тронул коня и, уже было отъехал от выгона, как вдруг, натянув уздечку, развернулся и, помятуя о том, какой сегодня день, хотел что-то крикнуть провожающим его взглядами мужикам, но передумал и вместо этого только махнул рукой.
  
   В воздухе уже вовсю пахло наступающей весной, но по ночам еще было холодно. Легкий морозец обволакивал лужицы тонкой хрупкой корочкой; пасмурными, безрадостными днями холодные, пронизывающие сыростью ветра приносили на своих крыльях то взбаломощенные снегопады, то краткосрочные дожди. И вдруг однажды, озарившийся с утра восток, подарил уставшему от непогодицы миру первые проблески восходящего солнца и, как бы в благодарность за это свершилось великое чудо: за огородом, в терновнике запела, зашлась немыслимо звонкой трелью невидимая птаха. Настя, заслышав певунью, остановилась с полным подойником молока и теплая улыбка, плеснувшаяся по ее хорошему, чистому лицу, так же быстро исчезла, как и появилась. С каждым днем жизнь на Поволокинском подворье становилась для нее все тяжелей и невыносимей.
   Истосковавшийся за войну по крестьянскому труду Никита, с жадностью набросился на работу. Он начал с того, что принялся расширять базок и, видя, как муж, надрываясь, перетаскивал огромные бревна, бывшие когда-то подпорками и перекрытиями строения, Настя, сочувствующим голосом, предложила:
   - Может подсобить?
   - Сам! - зло отозвался Никита, - поди займись лучше своими делами.
   - Нанял бы кого-нибудь в подмогу, чего так надрываться?
   - А расплачиваться чем? Твоей натурой? - уставившись на нее округлыми от натуги глазами, бросал он. - Та и кого нанимать? У всех на уме токо одно, как бы за счет другого поживиться. Хороша новая власть, ничего не скажешь, - Никита крепко выругался матом и сплюнул.
   Управившись за неделю, он куда-то уехал и к вечеру следующего дня вернулся с парой быков, привязанных к телеге и тремя огромными чувалами отборного семенного зерна. С жадностью набросившись на еду, против обыкновения, не в меру разговорился.
   - К осени, Бог даст, если все благополушно будеть, думаю триер (ручная машина для перевеивания зерна) прикупить. Уже приглядел, приценился. Не новый, но на мой век хватит. Сщас голова от другого пухнить. Скоро посевная, пшеничку семенную достал - заглядение, токо б уродилась. А с кем управляться? Не с тобой же! Голодранцы, слышал, гуртом будут робыть.
   "Подобрел-то на глазах, - думала про себя Настя, стоя подле печи, скрестив на груди руки, - может, наладит хозяйство и все переменится?"
   Надежде, теплившейся в уголке души, не суждено было сбыться. Время шло, а Никита ничуть не менялся: ходил смурый, озабоченный, ко всему придирался, покрикивал, порой даже пробовал замахиваться, правда, до побоев дело не доходило.
   Больше всего Настю страшило приближение каждой ночи. Всякий раз содрогалась она только от одной мысли, что он грубыми, потными руками обхватит ее, не приласкав, не испросив желания, чтобы через некоторое время бесчувственно отвернуться к стенке и надсадно, с клекотом в гортани, захрапеть, так и не сказав, не то что ласкового, теплого - просто словечка.
   А тут еще беда. Как-то встретившись с бабкой Галущихой у фонтала, краснея и смущаясь, - уж лучше б сквозь землю провалиться, - выслушала новость: Никита похаживает к Глашке Широбоковой. Столкнувшись через несколько дней лоб в лоб с соперницей-разлучницей, обожгла ненавидящим взглядом, да только не успела и рта открыть, как та, раскатисто рассмеялась и, пристально сощурив наглые глаза, невозмутимо бросила:
   - Не ремствуй(ремствовать - ревновать - разговор.) , такого кабеля на обох хватит.
   "Уйду! - именно тогда, впервые, в эту самую минуту, как кипятком обожгла ее клокочущая ненавистью мысль. - Соберусь и уйду к тетке на хутор. А стыд-то какой! Как людям теперь в глаза смотреть?"
   Она в душе переживала случившееся, только грустнее и задумчивее становилось ее и без того печальное лицо, да слезы обиды все чаще застилали очи.
   Однажды вечером, после сытного ужина, Никита, развалившись на лавке и пристально разглядывая сквозь завесу табачного дыма Костюшку, сказал, как ком грязи в лицо бросил:
   - Приглядываюсь я к пацаненку и свого ничего не нахожу.
   Настя испуганно загородила собой сына.
   - Может все-таки пояснишь? Ить не девкой взял. Эх, кабы не батя...
   - У самого голова где была? - не сдержавшись, крикнула сквозь слезы Настя.
   - Ты на кого, стерва, голос повышаешь? Цыц! Не то подол задеру, да так отхожу, садится будет не на што.
   - Забыл, видно, как трезубец сердце холодит...
   - Шо? Благодарна бы была за хлеба кусок и теплый куток. Вышвырну к чертям собачьим.
   - Я и сама уйду, - как можно тверже ответила Настя.
   - Вон - Бог, а вон - порог! И скатертью дорожка.
  
   Наконец ударила дружная ростепель. На буграх и в степи снег начал стаивать на глазах, зашумели ручьи, устремившие свой бег к оживившейся после зимней спячки Голубинке, а под лучами яркого, теплого солнца земля облегченно запарила, наполняя мир густым, чуточку пресноватым душком. Дороги развезло - ни пройти, ни проехать, но зато на солнечных сторонах улиц появились первые извилистые стежки. Когда остывшее за день солнце исчезало за горизонтом, на медленно наливающемся теменью небесном своде проступали первые удивительно крупные и яркие звезды, такие крупные и такие яркие, какие бывают только на меже отгулявшей зимы и набирающей силу весны.
   Еще не успели как следует просохнуть дороги, а мужики, увязая в грязи, принялись делить Глобовские земли. Счастливыми обладателями новых земельных ланов (лан - то же, что и надел) стали в основном хозяйства второй сотни, потому что примыкали эти наделы вплотную к околице села. По поводу этого на прошедшем сходе разразился скандал, чуть не переросший в потасовку и зачинщиком ее стал Никита Поволокин.
   - Это шо ж получается? - закричал он, когда не услышал своей фамилии в списках кандидатов на бывший помещичий надел. - Счеты сводишь, Ванька? Своим порассовал втихаря, а остальные, думаешь, молчать будуть?
   - Чего орешь, тебе ж за Голубинку ближе добираться, почитай в два раза, - рассудительно вставил чей-то голос неподалеку.
   - А тебя никто не спрашивает! - отчеканил Поволокин.
   - А ты больно разговорчивый стал, забыл, как в харю сапога отхватил? - послышался сипловатый голос Захара Братченко.
   - Это кто там такой разудалый? Ты што ль, Захар?
   - Ну я, и чего дальше? - выступил вперед Братченко
   - Во, до чего вольница доводит, - укоризненно покачал головой Поволокин. - А были времена, кода ты отцу моему в ножки кланялся. Быстро же ты доброту забыл.
   - А ну, х-хватит, - вскричал с крыльца Третьяк. - Опять тебе, Поволокин не т-так. Землю в аренду б-брать будешь? - понижая голос, спросил он, и сам же ответил. - Будешь. Полного лана взять, конечно, не п-получится, но на м-месте разберешься, будет и тебе Глобовской земли клок - уже примирительно закончил Третьяк...
   ... К концу третьего дня председатель волостной секции Раздольненского Совета Митроха Богунов, запыхавшийся и усталый, но безмерно счастливый, воткнул саженку в землю, полез в карман за кисетом. Вокруг него в грязи топтались мужики.
   - Все, Захар, - кивнул он Братченко, - загоняй последний колышек.
   Захар вбил колышек, сунул топор за пояс.
   - Ух и намахался же я, - вытирая пот со лба, улыбнулся Митроха.
   - А то нет! - вьюном подкатываясь к Митрохе, посочувствовал дед Мишка. Он потирал руки, не отводя взгляда от кисета. - Святое дело сделали, не грех и покурить.
   Митроха отсыпал деду табачку на бумажку.
   - Особливо на дурницу, стало быть - подмигнул Гришка Захару.
   - Ладно, мужики, - усмехнулся тот, - покурить и на ходу можно. Айда по домам. Смеркается уже. - И когда вышли к дороге, приостановился, сиплым голосом выдал, стараясь никому не смотреть в глаза. - Во как Глобов возвернется, шо делать будем?
   - Сказанул, как в воду пер...нул, - оборвал его Митроха.
   - Да, - почесал затылок дед Мишка, - не проведи Господь, мать чесная, делов натворили... А может...
   - Ты-то хоть помолчи, - дернул его за рукав Богунов. - Шо будет, то и будет.
  
  
  
   Я уже говорил и, видимо, еще неоднократно буду возвращаться к вопросу о реформах, которые когда-либо проводились или проводятся в настоящее время государственными руководителями, потому что так или иначе все, практически без исключения преобразования в экономическом секторе, преследуют благую цель - улучшение благосостояния народонаселения. И если эти преобразования не достигают задуманного результата, напрашивается три элементарных вывода: 1) - либо на лицо некомпетентность тех, кто стоит у кормила власти или имели место какие-то непредвиденные обстоятельства, помешавшие претворить желаемое в действительность; 2) - либо в принципе неплохие, даже необходимые в данный момент, еще только наклюнувшиеся в ростке идеи, специально забалтываются самими руководителями и оголтелой публикой, кормящейся от средств массовой информации; 3) - либо эти реформы, вернее то, что называется реформами, есть ничто иное, как ширма, прикрываясь которой можно творить "лихие делишки", заранее зная, что все обойдется - и нажитые "непосильным трудом" банковские счета сохранятся, потому как первопроходца пусть по головке и не погладят, но и до судебного правежа дело не дойдет. Теперь по пунктам.
   Можно как угодно относиться к личности Юрия Владимировича Андропова, но вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что те преобразования, которые он начал, придя к власти, были единственно верными, хотя и запоздалыми (раньше бы начать, лет на десять, да кто б ему позволил?), ибо поразившая страну и правящую партию коррупция стала угрозой существования самой государственности. Волна уголовных дел, захлестнувшая Среднеазиатские союзные республики, выплеснула на всеобщее обозрение такие факты, такие подробности действий байско-ханских авторитетов с красными корочками партбилетов во внутренних карманах пиджаков и Золотыми Звездами Героев Социалистического Труда с наружной стороны этих карманов, от которых волосы становились дыбом. Достаточно упомянуть только о том, что председатель хлопководческого хозяйства состоял в одной мафиозной связке с самим первым секретарем союзной республики.
   На очереди было Закавказье. Следующим этапом действия Генсека, по-видимому, должна была стать чистка рядов КПСС. Трудно сказать, что бы вышло из всего этого, да только когда потрясшего всю державу лидера не стало, в народе долго еще поговаривали: "Не дали. Эх, ему бы еще лет пяток поруководить!"
   Говоря по большому счету Горбачевские реформы изначально были заболтаны и сделано это было в угоду закордонным "доброжелателям". А если это не так, чем же тогда можно объяснить тот факт, что став Нобелевским лауреатом, человеком, которому объединенная Германия воздала немыслимые почести, на земле, породившей и выпестовавшей его, те, кто с воодушевлением принял его приход к власти, сегодня в лучшем случае, предпочитают перемолчать, когда заходит разговор о деяниях сладкоречивого лидера, ибо в родной стороне развалено было все до основания начиная от тяжелой промышленности и заканчивая маленькими станциями метеослужб на окраинных рубежах страны.
   И последнее по пунктам. Следом за Горбачевским развалом державы наступило ее бессовестное разграбление. Тянули все и вся, начиная с окружения Ельцина и кончая сторожем-забулдыгой в разорившемся колхозе. Когда РАО ЕЭС в одночасье стало принадлежать человеку, непонятно по какому праву (хотя если бы не он, то обязательно был бы другой, он-то чем хуже?) тарифы на электроэнергию начали расти немыслимыми темпами, и это при том, что сама электроэнергетика не особо прирастала новыми энергетическими комплексами, а в основном жила за счет старых, созданных и воплощенных в жизнь нашими отцами и дедами. Чтобы как-то объяснить свои действия и успокоить общественное мнение, владелец ее, со свойственной ему полуусмешкой заявил: "Потерпите, ребята, это временная мера, потому как в рост тарифов в настоящее время вложена экономическая целесообразность, придет час и, по мере развития системы, рост их остановится и начнется закономерное падение". И это говорил человек, уже однажды обманувший народ с ваучерами. Прошло время и РАО ЕЭС рассыпалось на множество осколков, а тарифы взлетели так, что промышленные предприятия уже захлебываются в невозможности оплатить их. Дальнейшие комментарии - излишни.
   Теперь перейдем, наконец, к основной теме задуманного разговора, ради которого была изложена несколько затянувшаяся прелюдия. Так уж получилось, когда распался Союз, люди, связанные родственными узами, оказались отделены друг от друга границами проживания, так как жили и живут в Прибалтике, в Украине, в Белоруссии и т.д. Прошлым летом встречаю своего доброго, старого приятеля, разговорились и узнаю, что он только что вернулся из Белоруссии, где гостевал у родной сестры. Первый же мой вопрос: "Как там живут люди?" Ответ ошеломил меня. "Знаешь, - ответил он, - не так уж и плохо, если жители Брянской и Смоленской областей и даже Центрального Федерального Округа ездят закупать продукты питания в Белоруссию". И начал загибать пальцы: хлеб там в переводе на наши деньги от 11 рублей, молоко, мясо, вареные колбасы в половину дешевле нашего, причем качества гораздо лучшего, потому что в стране работает около 600 контролирующих качество выпускаемой продукции организаций. Самое интересное, сказал он, отдельные сорта сыров Белоруссия экспортирует даже в Германию, и единственное, чем уступают эти сыры, заграничным аналогам, так это недостаточно красочными упаковками.
   А потом наступила осень и в преддверии президентских выборов в Белоруссии НТВ выдало на телевизионные экраны цикл передач, объединенных общим названием "Последняя осень", в которых не особо стесняясь в выражениях, и не жалея грязи, отрабатывающие нелегкий кусок журналистского хлеба ребята, как могли и как хотели чернили президента дружеской нам соседней страны Александра Лукашенко. Самую большую ошибку, которую они допустили изначально, так это отсутствие знака вопроса в названии цикла. А может настолько были уверены, что желаемое приняли за результат? Как бы там ни было, Лукашенко выиграл президентские выборы безоговорочно. Почему? Давайте разбираться. Промышленный сектор Белоруссии находится под контролем государства. Сравните, предприятия индустрии в России управляемые работодателями в лице советов директоров, прибыль от производства рассовывают по карманам (читай: строят загородные замки, покупают недвижимость за границей, отправляют на учебу своих отпрысков за кордон и т.д, и т.д.), а средства на модернизацию и расширение производства норовят вырвать из государственной казны. В регионах, с их разваленными сельскохозяйственными структурами можно по пальцам пересчитать оставшиеся на плаву колхозы и совхозы, а Белоруссия кормит себя, и не только, за счет колхозов и совхозов. При относительно невысоких заработных платах средняя белорусская семья тратит на питание около 40% семейного бюджета. В то же самое время в России у 42% населения на питание уходит более половины зарплаты, а у 23% населения, относящихся к категории пенсионеров более две трети доходов и это по самым щадящим подсчетам.
   В Белоруссии закупочные цены устанавливает не колхоз, не фермерское хозяйство и тем более не рынок, а государство. Магазин не имеет права устанавливать торговую надбавку, какая ему вздумается. А вот картина нашей, российской действительности. Пока продукт сельскохозяйственного производства от производителя дойдет до потребителя, его цена становится баснословной, превышающей расходы на ее производство в разы, ибо перекочевывает из рук в руки нечистоплотных перекупщиков. А это есть не что иное, как базарный бандитизм, возведенный в ранг экономической политики государства. За примером далеко ходить не приходится. Та же гречневая крупа. Изначально был монопольный сговор, на повышение цены на этот продукт, потом обвинили российских бабушек в алчности, мол, смели данный продукт с продуктовых полок, устроив дефицит, далее последовали слезные уверения исправить ситуацию, т.к. на подходе был сбор урожая гречихи и, якобы, этот урожай плюс импорт все расставит на места. Расставил? Да, расставил пакеты с гречкой в красивой упаковке с умопомрачительной ценой.
   Но вернемся к Белоруссии. Еще какие-то годы назад все средства массовой информации взахлеб вещали о "союзном государстве" России и Белоруссии, даже поговаривали об общей валюте. Обсуждая эти вопросы российские руководители, депутаты, политологи и экономисты превзошли сами себя в красноречии. В самом деле: два славянских народа, имеющие общие корни, связанные братскими отношениями на протяжении столетий. Почему бы нет?
   Нет, и вот почему! Неделя, от силы месяц и Белоруссию захлестнет кавардак, вознесенный в выше упомянутый ранг экономической политики, со всеми вытекающими из этого последствиями, которые сегодня переживает многострадальное население России.
   Прошли выборы, "осень" оказалась, как и следовало ожидать, не последней. Караван, как шел, так и идет своей дорогой, только оголтелый лай со всех сторон не утихает.
   Фигура политического лидера Белоруссии, конечно, сложная, противоречивая, неугодная многим и у себя в стране и особенно "закордонным радетелям" демократии, но вот небольшая деталь, которая хоть и не расставит все по местам, но может стать определяющей в оценке всему происходящему. Если реформы проводятся исключительно ради блага народа, то почему же не слышен голос, мнение самого народа, сделавшего свой выбор, проголосовав за "батьку". Голоса несостоявшихся государственных мужей слышен, ой, как хорошо! Не отстающих от них ученых мужей - тоже вполне прилично. Визгливые реплики сомнительных деятелей от литературы и искусства прямо таки режут слух, а простого мужика, который кормит, поит, одевает, обувает эту неблагодарную братию, мужика, ради которого они так пекутся, как будто вовсе и нет, не существует в природе.
   И вот еще на что хочу обратить внимание. С определенной периодичностью средства нашей массовой информации вбрасываются материалы, характеризующие экономическое и политическое положение дел в сегодняшней Белоруссии: то ажиотаж вокруг валютного обмена, то подорожание продуктов первой необходимости, то рост инфляции и обесценивание денег, то негативные суждения по поводу вынесения излишне скорого и строгого приговора террористам, совершивших кровавое злодеяние в Минском метро. Причем, эти материалы преподносятся, как правило, в таких тонах, с такой недоброжелательностью, что не идут ни в какое сравнения с теми, сочувственными, когда заходит разговор о раздробленном на племенные территории Ливане или о событиях в Сирии. В приступах злорадных высказываний забываем, что прежде всего наносим оскорбление близкому по духу и вере народу.
  
   -9-
  
   Закатное солнце скатывалось к бугристому горизонту, раскрасив перистые облака розовато-увядающим отблеском. Сладковатый дух свежевспаханной земли дурманил голову. По пашне деловито прохаживались грачи, что-то выклевывая из иссиня-черных пластов перевернутой земли, важно поглядывая при этом время от времени по сторонам.
   - А что, батя, может, пошабашим? - не отрывая рук от чипиг(ручки букаря - плуга), спросил Павел и, зажмурившись, замотал головой, стараясь сбросить крупные капли пота с высокого, бугристого надбровья.
   - И то. Наломали за день, не стыдно кому и сказать, - повернувшись к сыну, откликнулся Прокофий Степанович. - До края дойдем и будем шабашить. - И, взмахнув кнутом, подгоняя волов, больше для вида, чем для дела, крикнул - Ну, чего прислушались, цоб-цобе, заканчиваем.
   Дома, сгрузив букарь, отец, спросил, искоса поглядывая на сына:
   - Умаялся?
   - Есть маленько. С непривычки.
   - Может, сгоняешь быков попоить на Голубинку?
   - Отец, - вступилась за сына Климовна, - я аж десять ведер принесла, чи мало? Та и темнеет уже.
   - Да все нормально, мамань. Сгоняю, бать, какой разговор.
   - За Вьюнком приглядывай, бо он ни в еде, ни в питье меры не знает, - напомнил отец.
   - Хорошо, батя.
   Когда фигура сына скрылась за загатой, Климовна с укоризной посмотрела на мужа:
   - Ты, батько, не можешь без фокусов. Парень за цельный день натрудился, отдохнуть бы, так нет, гони быков поить.
   - Ничего, пущ-щай. Спать будет крепче.
   - На плечо не жаловался.
   - Та, вроде, не-е.
   - А насчет гурта - молчить?
   - Молчить, за работой некогда было вспоминать...
   ...Еще задолго до начала полевых работ, порешили раздольненские мужики гуртом пахать и сеять: обобщить инвентарь, быков, разве что посевное зерно пользовать будут каждый свое. Прослышав про это, Прокофий Степанович не замедлил дать свою оценку:
   - Чего удумали, - недовольно пробурчал он, - пусть там как хотят, а мы сами управляться будем.
   - Неудобно, бать, - тихо выдавил Павел, стараясь не смотреть отцу в глаза. - Порешили ж уже, а мы откалываемся, вроде, как куркули какие.
   - Это мы куркули? - покряхтывая, подошел к столу дед Степан. - Все шо в этом дворе есть - горбом нажито.
   - Да знаю, дед.
   - А раз знаешь, нечего попусту язык чесать, - разошелся Прокофий Степанович. - Не хочешь отцу помочь, дуй в свой гурт, сами управимся. От это деточки пошли, дождался помочи.
   - А людям после как в глаза смотреть, - поднимаясь с лавки, спросил Павел.
   - Ты ж посмотри, какие мы стыдливые стали. Мать бы пожалел, - не унимался отец, - три годочка жилы рвала, вас, сынков, вспоминая.
   Снова завести этот разговор Павел не решился, хотя по всему было видно, что решением отца он недоволен...
   ...Еще издали, подходя к Голубинке, Павел заметил, что кто-то тоже пригнал попоить быков и, сделав еще несколько шагов, в подкрадывающихся сумерках признал брата. Тимофей, в темной рубахе со следами проступившего на спине пота, в лихо заломленной набок кубанке, согнувшись, стоял по колено в воде, обмывая руки.
   - Здорово, брат! - окликнул его Павел.
   Тимофей выпрямился, повернулся на голос. Если бы Павел стоял рядом, он, конечно же, обратил внимание, как расширились глаза брата, а на щеках выступил румянец смущения. Тимофей вышел из воды и, на ходу вытирая правую руку плавным движением проводя то по животу, то по спине, пошел навстречу. Они ручно поздоровались, обнялись.
   - Ну, как ты? - спросил Тимофей.
   - Та как видишь.
   - Плечо заросло?
   Павел кивнул.
   - А голова? Не болит?
   - Вот ты дотошный, - улыбнулся Павел, - как мать. Тебе скажу, но смотри, чтоб дальше не пошло: немного побаливает. Пройдет. Ты-то как?
   - Бог пока дает, Паш. - Он помолчал некоторое время, как-то неопределенно поджал губы, вдруг неожиданно спросил. - Ты на меня обиды не держишь?
   - За что? - удивленно посмотрел на брата Павел.
   - Один раз всего-то и зашел проведать и то...
   - Да ладно, все нормально.
   Пока быки пили и Павел поглядывал за ними, Тимофей отогнал своих на лужайку, сел на сухой, корявый ствол дикой акации, занесенный неведомо откуда разошедшейся в половодье Голубинкой и теперь лежащей вдоль бережка.
   - Паш, хватит, особливо Волчку, - прокричал Тимофей.
   - А вот тут ты - как батя, - оглянувшись, откликнулся Павел.
   - Ничего не попишешь, от одной яблони яблочко.
   Павел выгнал быков на ту же лужайку, вернулся, присел рядом.
   - Как они там? - Тимофей, доставая из кармана кисет и, отрывав кусочек бумажки, протянул Павлу.
   - Да ничего.
   - Закури моего, - перетирая пальцами табачное крошево и густо насыпая его на бумажку, сказал Тимофей. - Только затяжку осторожно делай, табак крепкий дюже, до кишок продирает.
   Павел сделал первую затяжку, затаил дыхание, выпустил дым. Табак был настолько крепок, что выбил слезы из глаз.
   - Откуда такой?
   - Места надо знать. Я как-нибудь семян передам, пущ-щай мать подсеет. - Тимофей неожиданно резко повернул голову, пристально посмотрел в глаза брату, спросил. - Кого подозреваешь?
   - Кто его знает? - Павел неопределенно пожал плечами. - Одно понятно, не чужой или чужие нас с Алешкой поджидали. Иван Третьяк как-то сказал, что...
   - Ты его меньше слухай, черта заикатого. Никита Поволокин?
   - Может и он.
   - Ладно, как дед говорит: поживем дальше - побачим. Паш, а ты меня не осуждаешь?
   - За что? - Павел снова удивленно посмотрел на Тимофея.
   - В примаки ушел без родительского благословения, бати сторонюсь, тебя, вроде как, оббегаю.
   - Нет.
   - Неуж-то?
   - А чему ты удивляешься? Был бы пацаном - другое дело, а то ведь мужик. Тебе виднее, как жизнь свою ладить.
   - Вот про это я и побалакать с тобой хочу. Не с кем больше. По ночам все думаю-думаю, кода сон не идет. Может от тех думок седеть шибче стал, - Тимофей приподнял кубанку, - от, видишь?
   - Еще на вечеринке увидел.
   - А я тебя, как следует и не разглядел. Скажи мне, брат, с чего люди вдруг побесились? От возьми до войны, там все было просто и понятно. Хозяйство у бати хоть и не ахти какое, а с протянутой рукой не ходили, не цыганили, хоть и цыганячей породы, мозолями свой кусок хлеба добывали. Я когда на войну уходил, знал за чего воевать буду. За Веру, Царя и Отечество! Думал: не дай Бог нас германец обротает, пропадет все, шо дед с батькой горбами наживали.
   Тимофей затянулся, выпустил тонкую струйку дыма. Поплевав на розоватый уголек самокрутки, отбросил окурок в сторону.
   - По первах крепко побаивался, шо убьют меня. А тут бачу, один "Георгия" отхватил, другой. Завидно стало, как же так, думаю, выходит я хуже других. Ты только не подумай, Паш, не ловчил я, сильное желание было у меня такую награду поиметь. А кода на груди забренчало, будто переродился. Не каждой пуле стал кланяться, не на каждый снаряд оглядываться. Отметин на мне осталось слава Богу. Одно пулевое ранение в руку, другое в ногу, осколочное в шею. К концу войны двое из нашей роты под трибунал пошли. Большевики. Зато, шо нашептывали нам: пора, мол, войну кончать, бо немец он точно такой же, как мы, крестьянин от сохи, або рабочий от станка, и повернуть винтовку супротив царя-батюшки. С этим я сразу стал несогласный. Потикаем с фронту, а немец следом за нами. Так? А с другой стороны: за царя воевали, жизни за его ложили, а теперь супротив идти? Непорядок получается! Правда, мого мнения не спрашивали, когда царя скидывали. И с тех пор пошла у меня путаница в голове. Кому молиться, на кого поклоняться? Одни орут - война до победного конца, другие - долой войну! Не было счастья, да несчастье помогло - ранило меня. Отвалялся в госпитале. Вернулся домой. Батько сияет, как начищенная мелом латунная пуговица на мундире. Оно и понятно: один уже вернулся, не халам-балам - Георгиевский кавалер, другой тоже в госпитале, может, Бог даст, и этого спишут. За войну я по нашему крестьянскому труду стосковался, спасу нет! Батьке сразу говорю: давай на будущий год землицы в аренду возьмем, хозяйство расширим, мне ж, как-никак отделяться надо будет, семью заводить. А он с ходу: "Тебе чего, у отца места мало, або воняет шибко? Погляди люди, какими семьями живут, одних детей душ десять. Гуртом робыть легче, испокон веков так было". Я дальше гну, мол, хочу своей головой жить. А ему ж ничего сказать против низ-зя, сразу на дыбы. Скажи мне, Паша, шо плохого в том, шо мужик к достатку тянется? По мне, так это дюже похвально. Возьми того же Кривоноса. Кем был - и кем стал...
   - Погоди, Тима, - перебил его Павел. - Ты ж знаешь, что его сестру помещик Глобов еще девчушкой под венец повел. Так не от того ли в кармане Кондрата Кривоноса, как говорят в народе, чужая вша завелась?
   - Нехай даже и чужая, - горячо возразил Тимофей, кивнув при этом головой. - Батько его "кровососом" прозвал. Чью кровь он сосет? Батрачью? Так батрак, зато шо на него робить - кормится. Ведь кто в батраках ходит? В кого ни ткни пальцем, так в лодыря или забулдыгу-пьяницу попадешь. Не так? - он вопросительно посмотрел на брата.
   - Нет! - отрицательно покачал головой Павел. - По твоему Митрофан Богун лодырь? Или Григорий Сармский, Федор Бовтута... Дальше перечислять? Ведь дело-то в чем? Детей куча, а их кормить надо. И когда еще сыновья подрастут, чтобы плечо в помощь отцу подставить. Потому и приходится мужикам идти на поклон к Кривоносу, да тому же...
   Павел замолчал, поджав нижнюю губу.
   - ...та договаривай, к Барану...
   - ... и к Барану, - с какой-то решительностью в голосе, продолжал Павел. - А взял в долг, скажем, меру семенного зерна, так с нового урожая в два раза больше отвалишь. И это только за зерно. А если еще надо расплатиться за тягло, за букарь или борону. Что остается мужику? Хлеба до Рождества, да и то в обрез, а после Рождества хочешь-нехочешь опять иди кланяйся: не дайте помереть с голоду детишкам, Евстафий Сидорович!
   - Погоди, - поднял руку Тимофей, - запутал ты мне мозги. Тут я с тобою не согласный. Голову на плечах надо иметь, а не кочан капусты.
   - Если бы этого было достаточно.
   - Погоди, Паш, дай мне до конца выговориться. Наболело у меня, спасу нет, а поговорить не с кем. Пусть даже ты и правый. Скажи только, какое мне дело до Богунов, Бовтут, Колещатых? Я свою жизнь устроить хочу, я жить хочу, как мне мужичье чутье подсказывает. Это что же за власть такая новая, что решает за меня, чего делать можно, чего нельзя? Я ж не разбойник какой, не проходимец. Я трудяга, хлебопашец по рождению. Ну, подфартило, попал в крепкое, зажиточное хозяйство. Мало, шо батько за вожжи хватался, так к тому же мужики искоса поглядывают, мол, на добро Барановское позарился. Та если б только поглядывали - горе об землю. Пришли, распорядились, мельницу отобрали. Только не говори про обдираловку, согласись, она все Раздольное кормила, Паша, и все ближние хутора. Плохо было? Зато теперь хорошо. Стоит мельница, не на замок прикрытая, а на деревянную щепку, потому как новые хозяева по пьянке жернова разворотили. Был хозяин - был порядок, не стало хозяина... Это шо ж за власть такая, которая с разору начинает? Разорять ума не надо, вот создать, слепить - тут не только голова нужна, но и руки, и время. И чего дальше ждать от дружка твоего заикатого, за чем следующий раз придет?
   - Да ты не горячись...
   - Вот что я тебе скажу, Паша, а ты дружку-то и передай: не дай Бог ему с оравой еще раз на подворье сунуться, всех порешу, до единого. По какому праву, спросишь? А по такому, шо у меня рубаха от пота за ночь не просыхает.
   - А если другие придут?
   Тимофей недоуменно посмотрел на Павла.
   - Если другие придут, - повторил Павел, - которые спросят: кто тебя обидел? Мы вот сидим сейчас, толкуем каждый про свое, а на Дону пожар разгорается. И никак тому пожару нас не обойти, как бы мы с тобой того не хотели. И не потому что рядом он. Мир поменялся, к старому возврата нет, понимаешь. Потому сейчас, сегодня надо каждому крепко головой подумать, чтоб на обочине дороги жизни не оказаться.
   - Погоди, выходит, мы с тобой по разные стороны уже стоим? Слухи ходят, будто, генералы давят во всю Советы, - Тимофей поднялся, стал вполоборота.
   - Не для того, брат, большевики власть в руки взяли, чтобы генералам каким-то отдавать, - отрубил Павел и с сочувствием посмотрел на небольшую, но упрямо вытянутую фигуру брата, наполовину скраденную темнотой.
   Пройдет не так уж и много времени, какие-то месяцы спокойной, с измальства понятной размеренностью и постоянством жизни, и огненная колесница Апокалипсиса, давно уже запущенная, не по воле Божьей, а по хотению антихристов, возомнивших себя властителями простолюдинов, изрыгая яростно гудящие языки всеуничтожающего пламени, безжалостно и неотвратимо докатится до этого благодатного края, изничтожая ни в чем неповинные мирские жизни, не щадя ни стара, ни млада, ни праведника, ни грешного. И произойдет страшное, противоестественное. Брат встанет против брата, сын против отца. И это будет началом конца еще одного нечеловеческого безрассудства, которым уже по счету, с тех пор, как на летящей во Вселенной планете Земля, появились существа, назвавшие себя людьми.
  
  
  
   В то утро Никита отрешился ото сна с первыми зорюющими петухами. Он открыл глаза. За окном чуть брезжил рассвет. Жены рядом не было.
   "Стерва, опять с пацаном спала, - потянувшись, зло подумал он. - А может уже взбулгачилась (взбулгачиться - подняться раньше времени - разговор.)? Все равно стерва и есть: ходит надутая, слово скажешь - молчит. Это шо ж за жизнь пошла? Не-е, строптивую бабу надо к рукам прибирать Драть надо, как Сидорову козу, брешет, шелковой станет, никуда не денется."
   Никита еще раз потянулся до хруста в костях, прислушался. В соседней комнате было тихо, только на базу давала о себе знать недовольным мычанием скотина, да под окном слабо повизгивал еще не привыкший к цепи новый волкодав.
   "И с дойкой коров чего-то затянула сегодня, время уже в стадо выгонять, та и собака не кормлена".
   Нехорошее предчувствие холодком полосонуло по нутру, он вскочил, шлепая босыми ногами, быстро прошел в переднюю комнату. Костюшкина кровать была прибрана. Он метнулся в сенцы, выскочил на сходцы. За фонталом, пастух, охриплым голосом покрикивал на собирающихся в стадо коров, звонко пощелкивая при этом кнутом. Взгляд остановился на калитке в загате. Засов был отодвинут.
   - Убегла, вот сука! - зло сплюнул Никита, покачивая при этом головой.
   Когда вприпрыжку, поеживаясь от холода, вбежал в хату, в глаза бросился сундук с открытой крышкой, подле которого валялось какое-то тряпье: и как только сразу не заметил. Закрыл крышку, сел на сундук, но сидел недолго, надо было управляться.
   Вслушиваясь в мелодию звонких молочных струй, ритмично бьющих о дно цебарки, подумал вдруг: "Не иначе, как на Покровский, к тетке сбегла. Больше некуда. И скатертью дорожка. Ишь ты, ласок ей не хватало. Тут хозяйство, не знаешь с какой стороны ласкать, а она... Одним словом - баба, волос длинный - ум короткий".
   Подоив коров, Никита погнал их догонять стадо и, как назло, у фонтала копошилась бабка Галущиха. Когда он поравнялся с нею, та ответив на приветствие, ехидно спросила:
   - Никак, по хозяйству сам седня управляешься, сосед? - и так посмотрела, что на ее
  лице не трудно было прочитать: я-то уж знаю, что там у тебя стряслось!
   Никита перемолчал, затевать разговор со старухой себе дороже, но не тут-то было. Бабка Галущиха затараторила:
   - А я седня потемну гляжу, молодычка твоя с дитем, в руке узел. В гости, штоль, куда в таку рань направилась?
   - Ага, в гости, - не оборачиваясь, буркнул Никита и прибавил шагу.
   Два дня он крепился, на третий, управившись, запряг коня в бедарку и погнал на хутор Покровский.
   - Где вы тут? - закричал он, когда войдя со света в сенцы, очутился в темноте, потому что дверь за ним захлопнулась. Потоптался, раздумывая, что делать дальше, двинулся было к выходу, но тут дверь с улицы снова со скрипом отворилась, и на пороге он увидел Настю. Спокойным, немигающим взглядом она смотрела на него.
   - Вот чего, погостила, пора и честь знать. Собирайся.
   - А я не в гостях, - тихо и спокойно ответила Настя.
   - Хватит дурить, - сбавляя тон, махнул рукой Никита, с зажатой плеткой. - Поехали. Че тебе не хватало? Не порол, не зуботычил. Ну, когда там крепким словцом погонял или прошлое поминал, так понимать должна, под горячую руку. Собирайся.
   - Не поеду.
   - Это как - не поеду? А хозяйство такое, а...
   - Пропади оно пропадом, хозяйство твое.
   - Та-ак! А об мальце ты подумала?
   - Много ты о нем думал. Проживем как-нибудь.
   - Как-нибудь, - иронично повторил за ней Никита и закивал головой. - Дура-а!
   - Уходи!
   - Ну, гляди, сильничать не стану, - он резким движением отстранил ее в сторону, вышел, сделал несколько шагов, оглянулся. - В ногах будешь ползать-умолять, та поздно будеть!
   Недолгим, однако, было его одиночество. Буквально через день, рано утром в калитку постучали.
   - Явилась, - злорадно ухмыльнулся Никита, стоя с подойником в руках посредине двора. - Потомись, так тебе я сразу и отчинил.
   Поставив подойник на сходцы, он неторопливо пошел к калитке, нарочито долго оттягивал запор. В голове плескались злые, колкие слова, которые он готов был уже выплеснуть в лицо нерадивой жене, но каково, же было его удивление, когда увидел перед собой монашенку. Она была юна, высока и стройна. Черный плат покрывал по самые брови ее узкое, чистое лицо, оставляя напоказ разве только неожиданно зардевшиеся щеки, маленький, остренький носик, пухлые губы, да узкий подбородок с едва заметной ямочкой.
   Монашенка посмотрела на него огромными, синевато-дымчатыми глазами и, не выдержав пристального взгляда, опустила их, прикрывая длинными, пушистыми ресницами. Чуть пониже едва выделяющейся груди, скрываемой черным, до пят, одеянием, на тоненьком ремешке висел небольшой короб, со щелочкой на верхней крышке. Она вскинула узкую ладонь с собранными в пучок пальцами и, перекрестившись, поклонилась, едва слышно, проговорила:
   - Подайте Христа ради на содержание Божьей обители.
   Никита стоял, как вкопанный, не отрывая взгляда от пришелицы, и чем дольше рассматривал ее, тем больше чувствовал, как где-то там, в душе, разгоралось все жарче и жарче жгущее пламя, нестерпимо больно обжигающее сердце и затрудняя дыхание. Такого с ним еще никогда не было. От волнения он прерывисто задышал, нервно подрагивающей рукой сначала провел по лбу, вытирая выступившую испарину, потом прошелся по заскрежетавшей трехдневной щетине, лихорадочно сожалея при этом, что не нашел вчера времени соскоблить ее. Монашенка подняла выжидающий, пронизывающий насквозь взгляд, и теперь он, не в силах выдержать его, отвел глаза в сторону, срывающимся от волнения голосом сбивчиво заговорил:
   - Подать? Можно... И есть чего... И дело богоугодное. - Какая-то потаенная мысль промелькнула в его воспаленном сознании и он, мельком посмотрев на нее, добавил, - подаяние неплохо б ... отработать. Корову доить могешь?
   От услышанного вздернулись широкими дугами брови ее, пуще залились краской щеки. Она резко развернулась, но осталась стоять на месте, а он, сам не зная почему, пожирая глазами ее скрытую одеянием стройную девичью фигуру, лихорадочно думая, что вот еще, чуть-чуть, и она уйдет, сделал шаг назад и медленно начал прикрывать калитку. И в то самое мгновенье, когда уже в неумолимо сужающемся створе исчезла ее фигура, а в уши ворвался, отрезвляя, возвращая в реальность, захлебывающийся, злобный лай бесновавшегося поодаль волкодава, когда он грубо цыкнул на него и тот, гремя кольцом цепи о натянутую проволоку, обиженно поплелся в конец двора, в то самое мгновение в наступившей пронзительно звонкой тишине он услышал донесшийся с той стороны голос:
   - Я согласна.
   Он впустил ее и, вдохнув ладанно-свечной запах, исходящий от ее одеяния, почувствовал слабость во всем теле и голова поплыла, поплыла и земля качнулась, накренилась и пошла куда-то под ногами, но он устоял, хотя стоило это ему большого усилия.
   Потом Никита поливал ей на руки из ковшика, черпая воду из кадушки с дождевой водой, и когда его жадные мужские глаза, пробежали по тонкому, полусогнутому стану, он почувствовал, как распирающая нутро волна страсти стремительно опустилась к низу живота, вздыбив мужскую плоть, а тоненькая струйка, прерываясь, потекла при этом мимо сложенных лодочкой ладоней; монашенка вскинула удивленно голову и тут же выпрямилась, природным женским чутьем догадываясь о его состоянии.
   Уже стоя, прислонившись к дверному косяку базка, дымя с трудом завернутой цигаркой и делая глубокие, такие успокоительные затяжки, он одобрительно наблюдал, как она подходила к своенравной Ромашке, и та поначалу заволновалась, видя приближение незнакомки, принялась сучить задними ногами и утробно замычала, сбрасывая тонкую, тягучую слюну, но стоило только пришелице прикоснуться тонкими пальцами и погладить ими влажноватые губы, а наклонившись, что-то прошептать на ухо, успокоилась и принялась размеренными движениями челюстей и дальше пережевывать нескончаемую жвачку.
   И тут он оторопел. Холодная, отрезвляющая волна окатила его с головы до ног. " А вдруг она больная какая? Вдруг глаз у нее нехороший? Может и порчу навести, а я ее во двор, а я ее к коровам".
   - Послухай, божья сестра, - как можно спокойнее выдавил он, - а ты, часом, не больная? Я к тому,.. - и осекся, потому что монашенка, уже присевшая на корточки и омывающая соски на разбухшем коровьем вымени, повернула голову в его сторону и так посмотрела, что он, поперхнувшись дымом, закашлялся, поплевав на окурок, бросил его под ноги и мыском сапога втер в землю.
   Когда он принял из ее рук наполненное доверху ведро, неожиданно спросил, глядя на все еще пенящуюся поверхность молока:
   - Может, выпьешь парного, голодная, поди?
   - Греховные слова говоришь, пост ведь.
   - Ну да, ну да, - закивал он. - Я тебя после постным накормлю. А пока передохни, я цебарку освобожу.
   Она принялась доить Пеструху, а он, присев поодаль, глядя, как та ловкими, быстрыми, но не суетными движениями длинных, словно точенных пальцев перебирает соски, неожиданно спросил:
   - Я вот гляжу - молодая, видная, а от чего вдруг, - он не договорил, а просто глазами указал на ее одеяние.
   - Значит, доля моя такая.
   - Тебе б детишек рожать, работящему человеку-семьянину подспорьем в хозяйстве быть, мирской жизни радовать...
   - Не вводи в грех словами антихристовыми.
   - Не буду, - успокоил он ее движением ладони.
   Они надолго замолчали.
   - А родня у тебя есть?
   - Сирота я Божья, - отрицательно покачала она головой.
   - Вот оно как! Видно от того и в услужение Богу пошла. Давно в обители пребываешь?
   - Шестой год уж.
   - А как так получилось?
   - Осиротела, когда и десяти годков не было. Два годочка у тетки в Святом Кресте (нынешний г. Буденновск) помыкалась, потом с божьими людьми перехожими по миру странствовала.
   - Нахлебалась лиха?
   - Всяко было. Только есть чего и доброго вспомнить. В Киеве, в Лавре Печерской побывала, святым мощам поклонялась.
   - Та ну?!
   - Было. А сколько монастырей повидала.
   - И довольна своей долей?
   - Бог терпел и нам велел.
   - Так-то оно так! Ты не обижайся, но ить писано, шо человек хлеба кусок будет в поте лица своего добывать. С протянутой рукой, выходит, проще по белу свету ходить?
   - Не для себя прошу.
   - Та понятно. Я вот еще чего хочу спроси...
   - А можно мне?
   - Та скоко угодно.
   - Ты один живешь?
   - Как перст, - ухмыльнулся Никита. - Я как на германскую ушел воевать, отец вскорях помер, и все это хозяйство доглядывала батрачка наша. Вернулся, не поверишь, разруха сплошная. Пришлось рукава по самые плечи засучивать.
   - А что батрачка.
   - Ушла.
   - Все. Отдоила. С молоком делать-то что будешь?
   - Та надо б перебить на сливки, рук вот только не хватает. А тут еще. День-два, распогодится, нужно будет землю поднимать, сеяться. Как все это потяну - ума не приложу?
   - Ладно, с молоком помогу.
   - Вот и спасибочки, только прежде пойдем, покормлю тебя.
   В хате он усадил ее на лавку, выложил на стол варенный в мундирах картофель, квашеную капусту, в глиняную чашку верхом наложил тыквенной каши.
   - Куда столько?
   - Ешь, заработала.
   - А коров в стадо почему не выгнал?
   - Один день на базу постоят - ничего не случится. Та и проку от того выпаса. Трава нехотя поднимается. Холодновато.
   - Садись и сам.
   - Та я позавтрикал. Ешь, я рядом посижу.
   Монашенка отломила маленький кусочек хлеба от огромного ломтя, отправила в рот, стала медленно пережевывать. Взяла картофелину, почистила, откусила краешек.
   - Ешь, не стесняйся. Отец мой, кода работников нанимал, перво-наперво за стол сажал. Ежель человек кушает много и скоро, значит, и робить будет хоро...
   Он осекся, потому что монашенка перестала жевать и в который раз обожгла его взглядом.
   - Это я к слову, - быстро нашелся Никита и, чтобы разрядить обстановку, спросил,
  - зовут тебя как?
   - Сестра Марфа.
   - А я Никита. В миру как звали?
   - Пашей.
   - Прасковья, значит. Ты ешь, ешь. Послушай, Паша, только без обиды. Может бросишь свое дело и поживешь у меня?..
   - Что ты, что ты? - в широко распахнутых глазах ее промелькнули искорки страха и недоумения.
   - Та нет, ты не подумай чего плохого, - Никита вскочил, перекрестился, - не трону, вот те Крест, пальцем не прикоснусь, - Сел, не поднимая головы, быстро заговорил. - Все ты во мне перевернула. Как увидел,.. - он в волнении принялся потирать лежащие на столе ладони, - та чего балакать - глянулась ты мне. Я б тебя жалеть стал...
   - Замолчи, не вводи в искушение, - выпалила она.
   - ... на руках бы не носил, пылинки б не обдувал, чего обещать лишнего, а вот жалел бы - это точно.
   - Замолчи.
   - Ты подумай, вот сщас ручку сепаратора крутить будешь - и думай!
   - Я ухожу, - она поднялась, выпрямилась.
   - А обещала с молоком подсобить.
   - Хорошо, сливки собью и уйду.
   - Неволить не буду, - вздохнул Никита, все так же не поднимая головы, потому что боялся встретиться с ее глазами. - Прости, шо аппетит перебил. Сепаратор вона, - указал он пальцем, - пользовать можешь? Хорошо. Ты занимайся, а я пойду баньку истоплю, суббота все ж таки. Оно, конечно, сподобней было бы к вечеру истопить, та какая теперь работа. Разбулгачила ты меня, Паша, эх!.. - он поднялся, безнадежно махнул рукой и вышел.
   На сходцах закурил, мысль промелькнула: "Одну в хате оставил. Та провались все оно пропадом!"
   Баньку топил, в дом ни ногой, только на дверь поглядывал. На душе было муторно, беспокойно, вдруг как уйдет. Не дождался, когда закипит вода в котле, плеснул на каменку, какой там пар, булыжники даже не прогрелись. И так сгодится. Вошел в дом, не глядя на Прасковью, прошел в другую комнату. Долго рылся в сундуке, отыскивая сменное белье, на глаза попалось синее, материнское платье. Развернул, прикинул: "Ей бы пошло, мать тоже была высокая и худая". Вздохнул, скомкал его и бросил назад в сундук. Взгляд остановился на неприбранной постели, утром не до того было. "Поменять постельное? А, и так сойдет!" Долго смотрел на тусклый язычок лампадки, высвечивающий лик Богородицы. Осененный неожиданно пришедшей в голову мыслью, подошел, перекрестился. Достал из-за иконы закрученные в пухлый рулон и перевязанные суровой ниткой ассигнации, чему-то усмехнулся, развязал узелок и, отыскав, вытащил серовато-зеленую трехрублевую купюру. Деньги, назад не положил, сунул в карман, пошел в переднюю. Подошел к столу. Паша, не поднимая глаз, размеренно крутила сепараторную ручку.
   - Вот, - положив на стол трехрублевку, просто сказал он.
   Паша встрепенулась, удивленно посмотрела на него, отчего быстро-быстро забились, запорхали ее ресницы и он, пораженный новым для себя открытием, криво улыбнулся, и пошел на выход.
   - Это много, - крикнула она ему вслед.
   - Не последнее, Бог даст, еще наживу, - не оборачиваясь, ответил он и прикрыл за собой дверь.
   Мылся без удовольствия, мыслей в голове никаких, только перед глазами порхали и порхали эти длинные, мохнатые ресницы.
   Вернувшись, увидел, что Паша домывает сепаратор.
   - Може и ты? - без всякой надежды в голосе тихо спросил он и, видя как та, не разгибаясь, продолжает заниматься делом, не сказал, закричал, чувствуя, как затмевает глаза непрошенная влага. - На Кресте ведь слово дал - не т р о н у!
   - Не кричи!
   - Та шо ж ты мне жилы рвешь? Не могу я так больше, не могу. Уходи!
   - Все равно не кричи.
   Она выпрямилась. Вытерла мокрые руки, аккуратно развесила влажную тряпицу под полкой для посуды и, не сказав больше ни слова, ушла.
   Пошатывающимся шагом Никита подошел к столу, долго сидел, уставившись в одну точку, потом положил голову на кулаки и обессиленный, опустошенный , сжавшись в комок, провалился в тягучее забытье. Он не помнил, сколько прошло времени, и когда до слуха, как наваждение, донесся быстрый перебор шлепающих босых ног и тихий, подрагивающий голос прошептал: "Замерзла...Банька холодная...", вскочил, и ошалелыми, все еще не верящими глазами, увидел ее, прикрывающую наготу черным одеянием. Он бросился к ней, крепко сжал кулачки и черные одежды пали. Он подхватил ее на руки и неумело целуя чистое личико, губы, глаза, узенький подбородок с маленькой ямочкой, мокрые волосы понес к постели...
   ...- Шо ж ты,.. не упредила, шо целая ... была?
   - А ты спрашивал? - глядя на него широко открытыми, манящими бездонным омутом глазами, спросила она, улыбнувшись при этом.
   - Попробовал бы только...
   - И на руках носить не обещал.
   - А жалеть буду.
   - Поживем - увидим! Пойдем управляться? Я ж ведра не перемыла.
   - Успеешь. Чувствуешь, я опять окреп.
   Она стыдливо поджала губы, прикрыла глаза и обхватив его голову, притянула к себе...
   ... Вечером, сидя за столом, выряженный, как жених в рубаху, расшитую еще матерью красочными петухами и замысловатыми узорами, выбритый и счастливый, Никита с удовольствием наблюдал, как новая хозяйка проворно собирает на стол. Одетая в синее материнское платье, - румянец во все лицо и, как показалось ему, стыдливым взглядом, изредка поглядывающим на него - от прежнего строгого ни следа, - Паша казалась доброй волшебницей из наполовину позабытой сказки, что сказывала в далеком детстве покойница мать.
   - Паш.
   - А? - она приостановилась, широко распахнула глаза.
   - Попорхай!
   - ?!
   - Ну, ресницами,.. так поделай, - попросил он.
   - Да ну тебя, - отмахнулась она рукой и счастливо улыбнулась...
  
   Вот и зашлись в пышном цветении раздольненские сады. Сначала густым, беловатым дымком обволокло то тут, то там колючие ветви алычи, стыдливо-розоватой пеной принарядились абрикосовые деревья, а потом как-то разом, дружно, кипельно-белым, отбирающим глаз соцветием, распушились вишни. Мир заполнился нестерпимо томным ароматом цветения и не от того ли голосистей стали по ночам девчата на гульбищах, донимающие своими певучими голосами томительно сжавшиеся сердца не только молодых баб, что некогда беззаботно, в предчувствии чего-то необыкновенно счастливого, выводили знакомые с детства напевы, но и старух, что заслышав любимую песню, нет-нет да и припомнят былую молодость, такую далекую и наполовину позабытую.
   С утра дед Мишка Галушко наладился чинить плетневую изгородь. Солнышко припекало. Он расстегнул телогрейку, зевнул, потянулся. Неприкаянно походил по двору, наконец, решительно подошел к дровосеку, раскачав топорище, вытащил из него топор, долго рассматривал ржавчину на нем, пальцем для чего-то провел по зазубренному жалу, хранящему почерневшие пятна давешней крови с прилипшими к ним куриными,
   уже потемневшими пушинками. Сокрушенно покачал головой и воткнул топор снова в дровосек. Почесав затылок, поплелся к сараю, недоуменно поджал губы, увидев заметно поредевшую стопку крепежных кольев, которым надо было заострить концы. Ругнулся про себя, вспомнив - ну одним сам еще с прошлой весны подпер постоянно закрывающуюся дверцу курятника, а остальные-то где? Собрал колья в охапку, прикинул - донесет ли? А, чего там по сто раз ходить! Не донес. Почти у самого дровосека зацепился ногой за высунувшийся кол, рухнул с грохотом наземь, едва не прибив цыпленка, одиноко прогуливающегося от копошащейся под кустом бузины саженях в двух квочки с выводком. Квочка заволновалась, встревожено закудахтала, уводя желто-комочное потомство от греха подальше.
   - Чертов ты черт! - услышал дед Мишки грозный окрик старухи, выскакивающей из хаты. - И топчется, и топчется. Чуть цыпля не прибил. Скоко можно топтаться, кода ж делом займес-си? - бушевала она.
   - В сон чегой-то клонить, - добродушно откликнулся старик, поднимаясь и отряхиваясь. - Как-никак усю ночь на посте.
   - Э-э, та знаю я твой пост, - в сердцах махнула рукой старуха, - небось, дрыхнешь всю ночь без задних ног.
   - Ага, там подрыхнешь. Мое дело поважнее будет, чем Ванькино. Он чего, днем там посидит, ну, кода вечерок прихватит, а на мне вся ночь!..
   ...Как-то забрел дед Мишка на огонек к Стоюшкиным. Отвечеряв вместе с ними, он примостился подле Прокофия Степановича, засобиравшегося порубить самосаду. Пока Прокофий Степанович точными, выверенными движениями остро отточенного топора рубил первую порцию темно-желтых табачных листьев, дед Мишка повернул голову к Павлу, сидящему за столом и читающему при свете трехлинейной лампы какую-то газету.
   - Спытать я, Павлуша, у тебя одну вещицу хотел.
   Павел, оторвавшись от газеты, с любопытством посмотрел на старика.
   - А много у вас с Ванькой добра в Совете?
   - Какого добра? - недоуменно прищурил глаза Павел.
   - Ну, амущество там какое, прочий хабур-чабур.
   - Да какое там имущество? Стол, две лавки, ящик железный, сейфом называется. Пожалуй, все.
   - А чего в том ящике лежить? - не унимался дед Мишка.
   - Ты, ненароком, не нырнуть туда хочешь? - спросил дед Степан, сидящий напротив Павла с другой стороны стола.
   - С не супостат какой, Степан Савельич, у меня интерес с другого боку. От ответь мне, Павлуша, при волостной управе сторож був? Був! Значит, и при новой власти должон быть. Или, скажем, вот какая заковыка: задумаете вы с Ванькой кого-нибудь из мужиков заарестовать. Как его в "холодной" одного на ночь оставлять без присмотру? То-то. Давай так. Ваньке шумни на ушко, шо я готовый прямо завтра же заступить на посте.
   - Не выйдет, Михаил Никонович, - улыбнулся Павел и отрицательно покачал головой.
   В это время Прокофий Степанович толкнул его в бок, и дед Мишка хотел было отмахнуться, но перехватив взгляд глаз, указывающий на корытце, принял из его рук кусочек газетки и торопливо принялся закручивать самокрутку.
   - Так. А отчего это не выйдет? - спросил он, проходя языком по краешку бумаги для склейки цыгарки.
   - Каждую ночь в Совете кто-нибудь дежурит, - ответил Павел, - от того в стороже надобности нет.
   - Да, мать чесная, новая власть - новые порядки, - вздохнул старик.
   - Но ты, Михал Никоныч, особенно не огорчайся, - Павел потянулся поближе к деду Мишке и, понизив голос, заговорчески добавил. - Можешь приходить и нести караульную службу сколько пожелаешь.
   - Прям завтра? - поперхнулся дымом от неожиданности старик.
   - Прямо завтра. Послезавтра не приходи.
   - А чего, через день, выходит?
   - Нет, после завтра Ивана Третьяка очередь.
   - Вон оно чего. А скажи мне, Павлуша, жалование какое-нибудь мне выпадеть? - щурясь от попавшего в глаз табака, с надеждой посмотрел на Павла старик.
   - Ага, червонец в месяц, - хмыкнул Прокофий Степанович, - зато шо дрыхнуть будешь всю ночь на лавке и пузыри до потолка пускать.
   И с тех пор повадился дед Мишка по ночам в Совет, чтобы потом, при каждом удобном случае в кругу мужиков не без гордости вставить: а у нас в Совете, или похлеще - а вот у меня в Совете!..
   ... - Там подрыхнешь, как жа! - повторил дед Мишка, язвительно посмотрев на старуху, и побрел со двора в надежде разжиться табачком.
   В самом конце улицы, он, неожиданно для себя, увидел конного. Прищурил глаза, всматриваясь: кажись, ненашенский. Всадник быстро приближался и, поравнявшись со стариком, осадил красивого, тонконого жеребца, светло сероватой масти.
   - Здравствуйте, дедушка! - слегка приподнимая за козырек черную кожаную фуражку с красной звездочкой, поприветствовался конный. Был он молод, крутолоб и светлоглаз. Небольшая темно-русая бородка и аккуратно подправленные усы придавали ему молодцеватый вид. Кожаная тужурка была перехвачена ремнями, с боку, на поясе - деревянная кобура.
   "Мавзер, - догадался дед Мишка, - як у нашего Павла. Видать, начальник с уезду".
   - Здорово, добрый человек, - продолжая рассматривать конного, откликнулся дед Мишка и отметил: "Вестимо, с уезду будить". - Табачком, случаем, у тебя не разживусь?
   - Не курю, дедушка.
   - Да-а, - с нескрываемым сожалением протянул дед Мишка. Помолчал, потоптался. - К нам по делу какому, али проездом?
   - Ивана Третьяка, не подскажите, где найти?
   - Ваньку? А на кой он тебе?
   Всадник, ожидавший любого вопроса, но только не такого, недоуменно повел плечами.
   - Вот чего я тебе скажу, мил человек. Ежели начистоту, я сам в Совете, мать чесная, не на последнем счету буду, потому выкладывай - откеле и по какому вопросу.
   Конный улыбнулся, что-то припоминая, спросил:
   - А вас, случайно, не Михаилом зовут?
   - Ну, допустим, - деду Мишке стало немножко не хорошо, - и откель ты меня знаешь?
   - Да уж знаю, - загадочно подмигнул ему всадник.
   "С виду ненашенский, а меня признал. Ладно".
   - Ты вот чего, мил человек, не подмигивай. Дело не шутейное. Я как сельсоветовский труженик последний раз спрашиваю, кто таков?
   - Глобов я, Виктор. Не припоминаете такого?
   - Глобов? - разинул рот дед Мишка. - Ага. Значитца, в родимые места пожаловали. С благополучным прибытием. Ну, ладно, пойду, у мене там вся работа стоить, - он попятился назад, неловко переступая с ноги на ногу. - Токо если чего про меня мужики болтать станут - не верьте, я с вашего имения щепки ломаной не унес, - он круто развернулся и трусцой засеменил во двор.
   Пулей влетев в хату, дед Мишка бросился к оконцу.
   - Фу, слава тебе Господи, ускакал. Горе, бабка!
   - Ты чего, блаженный? То сонный шлялся по двору, а то, как угорелый заметался? Како еще горе?
   - Глобовский сынок заявился.
   - Господи, Иисуси- Христи, - мелко и часто крестясь, испуганно зашептала бабка Галущиха. - Чего теперь будеть? - и неожиданно бросилась на старика с кулаками. - Дурень, дурень и есть. И все твой поганый язык. Разнес по всему Раздолью, шо коня у Глобова свел. Э-э-э. Непутевый. У цыгана по пьянке краденого конька сторговал, так и молчал бы, так нет, тоже туда же: ривалюция-я! Теперь жди беды.
   Тем временем Виктор Глобов пришпорив коня, поскакал вдоль улицы и неожиданно для себя внизу, в лощине, увидел едва приметную отсюда крышу отцовского дома. Сердце его томительно сжалось, и так захотелось посмотреть на этот теплый приют своего далекого детства, что рука сама, направила конский повод к усадьбе. И чем ближе подъезжал он к родительскому дому, чем отчетливее проступали его контуры, тем строже становилось лицо, а когда уже бросились в глаза черные, зияющие холодом проемы выгоревших окон, на щеках вспучились и ходуном заходили непрошенные желваки. Въехав во двор, он соскочил с коня, почему-то долго рассматривал полуобгоревшую парадную дверь с приколоченными к ней крестообразно двумя шершавыми, серыми досками и пришел в себя, когда налетевший неведомо откуда сильный порыв ветра коснулся перекошенной, обгорелой оконной рамы, и та, поскрипывая, словно жалуясь и плача, принялась раскачиваться как маятник, из стороны в сторону. С тяжелым сердцем он вышел со двора, ведя в поводу коня и направился к волости. Не сразу до его слуха долетели слова, бегущего навстречу человека и, узнавая в нем Ивана Третьяка, Виктор вздохнул, тряхнул головой, будто пытаясь тем самым сбросить переживания и тягучие мысли после всего увиденного.
   - А мне с-сказали пацаны, я и думаю, что за г-гость такой пожаловал? - протянул руку Третьяк. Был он небрит и заспан. - На дом свой ходил смотреть? Ты уж извиняй, Виктор Николаевич, не д-доглядели.
   - Что теперь об этом рассуждать, - не поднимая головы, ручно поздоровался Глобов.
   - П-пошли в во,.., то есть эта, в Совет. Зараз Стоюшкин должен подойти.
   - Это, чернявый такой, невысокого роста.
   - Не-е, ч-чернявый то Тимоха, брат его. Та я ж тебе зимой р-расказывал, не помнишь?
   - Помню-помню. Как у него со здоровьем?
   - Та п-пойдет. Пашет-сеет. Вон он и сам идет, расскажет.
   Подошел Павел, поздоровался.
   - Вот ты каким стал. Мне Иван рассказывал, как Митроха тебя в губернии за контру принял.
   - Было, - рассмеялся Глобов, - чего греха таить. Здоровье как? - поинтересовался он и почувствовал, как от общения с этими простыми людьми, начинает потихоньку отходить.
   - Сойдет, - кивнул головой Павел.
   - Слушайте, мужики, неплохо бы людей собрать. Разговор будет серьезный.
   - Не п-получится. Люди за зиму намитинговались, с-сщас по загривок в делах.
   - Ну, хорошо, пойдемте в Совет, времени у меня мало, а поговорить надо о многом.
   Усевшись за столом, Глобов потер лоб и, глядя на Третьяка, спросил:
   - Как у вас отлажена связь с уездом?
   - Ч-через пень, на колоду. Примчится посыльный с б-бумагой, всучит под р-роспись и поминай, как звали. - Иван замолчал, тяжело засопел. - А ты тут сам м-морокуй, что к чему? Когда-никогда газеты привезет.
   - Так, ясно. Ну, а вокруг вас что происходит, знаете? В Ставрополе, скажем?
   - Ж-живем, как в потемках. Если чего и доходит, так это слухи, с брехней п-пополам.
   - С газетами постараюсь уладить, - пообещал Глобов. - А положение такое, мужики. Север Ставропольской губернии в огне. На Маныче организован фронт, идут бои. Красногвардейские отряды и дружины самообороны из местного населения сдерживают натиск белой армии. С юга Шкуро со своей бандой совершает набеги на села и станицы. Не слышали про такого?
   Павел с Иваном переглянулись.
   - Вижу, не слышали. А ведь Кисловодск совсем рядом. Далее. В самом Ставрополе очень серьезное положение. Левые эсеры и меньшевики захватили руководящие посты в губкоме, поэтому перед большевиками встал вопрос о оздоровлении климата в руководящих губернских постах. С этой целью состоялся Чрезвычайный съезд Советов. Задачи, которые он определил - все силы бросить на защиту губернии от кадетов. Это первое. Второе и очень важное - создание рабоче-крестьянской Красной Армии. Теперь то, что касается непосредственно вас. Скорее всего, в ближайшее время, будет проводиться частичная мобилизация мужского населения, так что готовьтесь к этому. Что требуется от вас в настоящее время? Как представители Советской власти в селе вы должны заняться созданием социалистического отряда самообороны. Постарайтесь собрать людей, понимаю, что это трудно в данный момент, но, все-таки, попробуйте. Разъясните людям политику Советов на настоящий момент. Люди должны знать правду, правду о том, какими методами белогвардейцы пытаются насадить старые порядки, а методы у них страшные: это расстрелы мирного населения, не оказывающего им поддержку. Виселицы и горящие села стали страшной реальностью сегодняшнего дня. Теперь вот о чем? Как у вас с оружием? Я спрашиваю так потому, что знаю: почти все мужики, вернувшиеся с германского фронта, хоть что-то, да принесли с собой. Понятно, что этого не достаточно. Тем не менее, оружие всегда должно быть наготове. Не пугаю. Постарайтесь объяснить людям, что это реальная необходимость. Все.
   Виктор Глобов поднялся, одернул кожаную куртку, оправил ремень.
   - Может, останешься, заночуешь у нас? - спросил Павел.
   - Нет, не могу. Сегодня мне обязательно надо побывать в Крым-Пашинском. Время торопит, Павел.
   Во дворе Совета он быстро освободил повод, привязанный к коновязи, молодцевато вскочил в седло. Жеребец норовисто загарцевал под ним, завертел головой.
   - Да, неподалеку от фонтала старик у вас живет. Михаилом зовут. Фамилию подзабыл...
   - Г-галушка?
   - Да-да. Он, что тоже в составе Совета?
   - Там только его не х-хватало. А шо т-такое?
   - Да встретил его. Сначала, вроде бы, уж слишком разговорчивый был, а когда узнал, кто я, стушевался, сорвался с места и во двор.
   - А, - улыбнулся Третьяк, - знает кот, чье мясо съел. Он б-брехню пустил, шо у твоего отца кобылу реквизировал, от теперь за свой длинный язык и с-страдает. По делом ему!
  
   После кончины последнего русского императора Николая Второго за кордоном появилось немало исторического материала, связанного с его жизнью и смертью. Это были документы, написанные людьми из его окружения, хорошо знавшие царя, но по-разному относившиеся к нему в силу тех или иных жизненных обстоятельств. Когда наступила пора Горбачевской гласности в гигантской, порою мутноватой, волне мнений было написано еще больше работ, докопаться до истины в которых стало невозможно: все они, в основном, практически появились на свет именно в то время, когда в обществе муссировался вопрос о канонизации неповинно убиенного царя и его семейства в купе с ближним окружением.
   Одни исследователи прошлого находили его сдержанным по складу характера, умеющим управлять чувствами, обладающего высоким самообладанием, учтиво-вежливым, умеющим слушать и слышать; другие высказывали диаметрально противоположные мнения, представляя его, как безвольного, упрямого, капризного, своенравного, склонного к мистицизму человека. Я буду опираться только на факты.
   Приближенный ко двору Григорий Распутин в свое время так записал в дневнике: "Сними с него корону, пусти в кучу - в десятке не отличишь", и тут же добавляет - "больно добр и прост".
   А вот мнение мужа государственной значимости, Витте С.Ю., министра финансов, смещенный Николаем Вторым со своего поста в 1903 году исключительно за то, что царь был согласен с экономической программой министра, направленной на укрепление России и не затрагивающей основ самодержавия, но не решился на пересмотр аграрной политики. Видимо, именно тогда, потрясенный неожиданной отставкой Витте в сердцах и выдал, что у руля России стоит человек, обладающий "средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства".
   Еще дальше пошел генерал Драгомиров М.И., тот самый генерал, обучавший наследника престола в курсе университетского образования основам боевой подготовки войск, и тот самый публицист, вступивший в полемику со Львом Толстым, написав разбор романа "Война и мир" с военной точки зрения и нашел в нем немало несуразностей в трактовке событий вооруженной борьбы, чем вызвал страшный гнев классика. Вот слово в слово, что сказал генерал Драгомиров, когда Николай был еще наследником престола: " Сидеть на троне годен, а стоять во главе России неспособен".
   И если сходились в чем-то люди, знавшие царя не понаслышке, так это в том, что император, отец большого семейства, был заботливым, любящим семьянином, да еще в том , что он получил блестящее образование, домашнее, естественно: восьмилетнее гимнастическое, включающее изучение трех иностранных языков - немецкого, английского и французского, и пятилетний университетский курс с углубленным познанием экономики, права, истории, философии, военного дела и пр.
   После окончания образования будущий император знакомится с повседневным бытом и жизнью российской армии, совершает кругосветное морское путешествие и для ознакомления с государственными делами принимает участие в работе Государственного Совета и правительственных комиссиях.
   Все, он готов к восхождению на престол. В 1894 году это и свершилось, потому что скоропостижно умирает его отец, император Александр Третий. Мать Николая, Мария Федоровна, урожденная датская принцесса Дагмара, женщина властная и своенравная, твердого характера, предпринимает попытку отговорить сына от принятия престола и отказаться от него в пользу младшего брата Михаила. Скорее всего ею двигали не благие порывы, связанные с будущностью российской государственности, а то, что и сама она была не прочь повторить опыт некогда правящих императриц. Однако Николай был непреклонен. И было ему о ту пору 29 лет. Готовя себя к царствованию, будущий самодержец много времени уделял изучению деяний своих прародителей рода Романовых, взяв за образец для управления страной царя Алексея Михайловича, бережного хранителя традиций самодержавной старины. А тем временем заканчивался 19 век, мир стоял на пороге страшного, двадцатого. Значительная часть высокообразованных россиян отвергали эту традицию, не признавая в то же самое время право России на свой собственный путь, уповая либо на западноевропейский либерализм, либо, опять - таки, на западноевропейский марксизм. Помните? "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".
   Вот в такую неспокойную пору пришел к власти последний царь из династии Романовых.
   А теперь о событиях, так или иначе связанных между собой. Кто-то из историков-исследователей усматривает в них злой рок, кто-то закономерность.
   Первое знаковое событие - это, конечно же, коронация, по случаю восхождения на престол, год 1896, май месяц. Царь повелел устроить грандиозное народное гуляние в Москве. Подготовкой этого мероприятия ведал чиновник министерства двора Бер, но фактически руководителем являлся московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович - дядя царя. Место для проведения празднования было выбрано не совсем удачное: рядом с Ходынским полем пролегал глубокий овраг, было много рвов и канав, но организаторы отнеслись к этому, как всегда в подобных случаях, отмахнувшись: ничего, и так сойдет! И вот на одной квадратной версте, в районе начала нынешнего Ленинградского проспекта, были построены временные театры, балаганы, 150 буфетов для раздачи подарков и 20 вино-водочных бараков.
   События намечались на 18 мая, однако уже к полудню 17 числа на Ходынке стал собираться народ: что тут говорить, ну любят люди российские выпить и закусить на дармовщинку. К часу ночи 18 мая на поле скопилась толпа в 400-500 человек. А народ все подходил и подходил, подпирал и подпирал. В давке уже появились первые жертвы; мертвые, зажатые со всех сторон не могли падать, а тех, кто падал - живьем затаптывали. К утру толпа бесновалась уже по трупам, устилавшим поле слоями, но самое страшное было еще впереди, когда началась раздача подарков, а ведь была еще и вторая...
   И подарок был не Бог весть какой! Вы только вдумайтесь: погибнуть ради сайки - сдобной булки и узелка, в котором кусок колбасы, пряник, сласти, эмалированная кружка, да программка увеселительных мероприятий. Кощунственно звучит, но жизнь простолюдина была приравнена к грошовой стоимости дарственного набора. 1389 умерших, 1300 изувеченных, оставшихся до конца дней калеками.
   Один историк из нынешних, описывая это событие, сказал, что винить царя в случившемся, равносильно предъявления обвинений Михаилу Горбачеву в кровавых тбилисских и прибалтийских событиях. (Прочитав эти строки, я тут же мысленно добавил: и Бориса Ельцина. Три дня российские самолеты бомбили город Грозный. Гибли ни в чем не повинные российские люди, а президент, скорее всего преднамеренно улизнув в клинику по поводу заболевания гайморитом? только через три дня повелительно воскликнул: "Немедленно прекратить! Кто посмел?) Так чего же стоят сильные мира сего после таких кровавых злодеяний? И что подумал русский царь Николай Второй, прочитав пророческие слова опального поэта Константина Бальмонта?
   "Кто начал царствовать - Ходынкой,
   Тот кончит - встав на эшафот".
   Следующее знаковое событие - кровавое воскресение - 9 января 1905 года. В моем представлении, которое сложилось после прохождения этого материала в разрезе программы средней школы, дело обстояло таким образом: собрались рабочие с женами и детьми, взяли иконы и церковные хоругви, и, ведомые попом Гапоном, пошли к Зимнему дворцу, чтобы вручить в руки царю петицию со следующими требованиями:
   1). Немедленный созыв Учредительного собрания;
   2). Амнистия политзаключенных;
   3). Расширение прав и свобод граждан;
   4). Введение 8-ми часового рабочего дня;
   На самом деле события развивались немного не так, если не сказать правильнее - совсем не так. Шла русско-японская война, о которой, если коротко, можно сообщить следующее. Николай Второй начал ее преследуя цель первую - притушить огонь нарастающего революционного движения, и вторую, куда более авантюрную: подстрекаемый дядей, великим князем Александром Михайловичем и его окружением в лице генерала Безобразова А.М. и другими реакционерами-авантюристами захватить Маньчжурию и Корею. Победоносной войны не случилось, а произошло все с точностью до наоборот: рабочее движение только усилилось и вдобавок возросли антиправительственные настроения в широких массах трудового народа.
   В самом начале 1905 года забастовали Путиловский, Франко-русский судостроительный, Невский судостроительный заводы. К 8 января общее количество бастующих превышало 150 тысяч человек.
   Вечером, того же 8 января, с докладом к императору в Царское Село явились министр внутренних дел Святополк-Мирский П.Д. и директор Департамента полиции
  Лопухин А.А. Тут же в Петербурге было введено военное положение. О том, чтобы самодержец приехал в Петербург и принял из рук рабочих петицию, не могло быть даже речи. Испугался? Неизвестно, чем еще мог обернуться этот выход к народу. Испугался, да так, что не появлялся на публике вплоть до торжеств трехсотлетия дома Романовых в 1913 году.
   А теперь о событиях, развивавшихся ближе к полудню 9 января. Были расстреляны демонстранты на Шлиссельбургском тракте, у Нарвских ворот, на 4-ой линии и Малом проспекте Васильевского острова, у Александровского парка, на углу Невского проспекта, у улицы Гоголя, у Полицейского моста, на Казанской площади.
   130 человек убито, почти 300 ранено.
   Вот выдержка из дневника Николая Второго, который он вел регулярно. "Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные б е с п о р я д к и (здесь и далее разрядка моя) вследствии желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска д о л ж н ы были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело!" А вот еще одна выдержка, только теперь уже из заявления, сделанного спустя две недели в Александровском дворце в Царском Селе, по случаю приема депутации из трех с половиной десятков рабочих, которые, скорее всего, не имели никакого отношения к кровавым событиям. "...Мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах - п р е с т у п н о. Я верю в честные чувства рабочих людей и непоколебимую преданность Мне, а потому п р о щ а ю им вину их."
   Не тогда ли " непоколебимая преданность" подданных своему царю зашаталась и переросла к концу года в баррикады первой русской революции, потрясшей всю страну от столицы до окраин Отечества грозным предупреждением грядущего? Не тогда ли на мундир тонкого белого сукна, украшенным больше знаками отличия, нежели заслуженными наградами, рикошетом отлетевшая от петербургской мостовой пуля, поразит царствующую плоть, чтобы бурым пятном крови возмездия проступить на полевой, без знаков различия, гимнастерке цвета хаки, в подвале Ипатьевского дома?
   Было еще и третье знаковое событие - Ленский расстрел. В самом конце февраля 1912 года на Андреевском золотом прииске, принадлежащем компании "Лена голд филд" началась забастовка. Поводом для нее послужила поставка недоброкачественного мяса. К середине марта бастовало уже 6 тысяч человек. 3 апреля были арестованы основные зачинщики забастовки. 4 числа произошло шествие более 2-х тысяч рабочих в знак протеста арестов руководителей. Требования демонстрантов были больше экономического характера:
   1). Установить 8-ми часовой рабочий день.
   2). Увеличить заработную плату. (Для справки: зарплата горнорабочего составляла от 30 - 55 рублей, то есть в 2 раза превышала жалование рабочего в С-Петербурге и в Москве, и в 10 -20 раз денежного дохода крестьянства.)
   3). Отмена штрафов.
   4). Улучшение условий труда. (На 1000 человек - 700 случаев травматизма в год.)
   В результате расстрела бастующих с 28 февраля по 4 апреля было убито 270 человек, ранено 250.
   А теперь интересный факт: в ответ на запрос в Третью Государственную Думу о происшедших событиях министр внутренних дел Макаров В.В. заявил : "Так было, так будет." Нет необходимости обсуждать вопрос, с чьего ведома он сделал такое, более чем категоричное, заявление.
   Примечательно, что именно в это время в большевистской газете "Звезда" от 19 апреля 1912 года Иосиф Сталин написал: "Ленские расстрелы разбили лед молчания, и - тронулась река народного движения. Тронулась!.."
   А вскоре грянула первая мировая война. В августе 1915 гола Николай Второй стал верховным главнокомандующим русской армии, заместив на этой должности своего дядю великого князя Николая Николаевича. Генералитет воспринял этот ход, мягко говоря, с неодобрением. Хотя и так было очевидно, что все основные операции разрабатывались Генштабом, а самодержец являлся только знаковой фигурой, но, простите, верхглавком и без военного академического образования? Правда, именно со вступлением Николая Второго в должность удалось ликвидировать "снарядный голод" на фронтах и были проведены несколько крупных операций, с определенным эффектом для российских войск. Однако война принимала затяжной характер, все более и более подвергаясь страшной бацилле заражения, связанной с разложением армейского боевого духа усиливающейся большевицкой агитацией.
   В недрах Генштаба в начале 1917 года был уже разработан план генерального наступления совместно с войсками союзнической "Антанты", с тем, чтобы к лету победоносно завершить войну, но время было бездарно упущено, а волнения, начавшиеся в конце февраля в Петрограде, перекинулись в Москву и другие крупные города России. И вот кульминация, печальная и закономерная. 28 февраля Николай Второй посылает в Петроград генерала Иванова с войсками для наведения порядка, но войска до места не смогут дойти, скорее всего - просто не захотят. Царь пробует воссоединиться с семьей, находящейся в Царском Селе, но застревает под Псковом, в ставке командующего Северным фронтом Рузского Н.В. Генерал от инфантерии Рузский, тот самый генерал, не особо блиставший полководческим талантом, о котором Брусилов писал: "Человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставить свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб своим соседям (командующими фронтами)." Тот самый генерал, который в острые, напряженные моменты мог покинуть фронт под предлогом плохого самочувствия и отправиться на так полюбившиеся ему курорты Кавказских Минеральных Вод. Тот самый генерал, что с одобрением отнесся к призывам Государственной Думы положить конец слабой власти. Тот самый генерал, который перед расстрелом покорно рыл себе могилу на пятигорском кладбище в 1918 году. Именно с таким человеком остался один на один Николай Второй в последние дни и часы правления. Из дневника царя: "Утром пришел Рузский и прочел свой длинный разговор с Родзянко (председатель Гос. Думы) . По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь... бессильно что-либо сделать... Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 ½ часа пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Вечером из Петербурга прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный ... манифест."
   Для справки: все высшее командование русской армии высказалось за отречение царя, за исключением командующего Черноморским флотом Александра Колчака. Нашелся хотя бы один порядочный человек, не сказавший ни "нет", ни "да", в этот трудный, тяжелейший для императора час, хотя совсем еще недавно вся эта свита угодливо шаркала перед ним лакированными сапогами, подобострастно кланяясь.
   Комиссар Исполнительного совета Государственной Думы Гучков А.И. по приезду сделал доклад о последних событиях, и царя, как ничто, поразило и до глубины души потрясло сообщение, что даже его личный конвой перешел на сторону восставших. Что уж тут говорить о каких-то генералах?
   И тогда, потрясенный услышанным, задал Николай Второй не совсем уместный в таких случаях вопрос, лишний раз подтверждая свою беспомощность: что же ему теперь делать?, на что Гучков, стараясь не смотреть в усталые, серые глаза Николая, ответил: "Вам надо отречься от престола."
   Так бездарно, в одночасье, рухнуло русское самодержавие. Страна, занимающая одну шестую часть суши, некогда ведомая светлыми умами отечественных государственных мужей, видевших в недалеком будущем ее одной из ведущих стран мира, погрузилась в хаос, мрак, анархию, безбожие, разруху и кровь. Именно в кровь тоже, потому, что после Октябрьского переворота началась череда великих потрясений, великих экспериментов над многострадальным российским народом, первым из которых стала гражданская война.
  
   Часть вторая.
  
  
   После февральской революции 1917 года в России установилось двоевластие, которое выражалось организацией Военного комитета Государственной думы с одной стороны и образованием Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с другой. Хаос и неразбериха в стране, ведущей к тому же вялотекущую войну с Германией, приобретали катастрофические масштабы и не прекратились даже после того, когда в июле ЦИК Советов объявил о признании неограниченных полномочий второго коалиционного правительства, министром-председателем которого стал социалист Керенский А.Ф., а еще больше усилились. Обстановка обострилась до предела. Надо было что-то предпринимать. Но что?
   Летние неудачи на арене военных действий подтолкнули Керенского отстранить генерала Брусилова от должности верховного главнокомандующего и назначить нового. Им стал Генерального штаба генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Имя Корнилова получило популярность в России после того, как он в июле 1916 года совершил дерзкий побег из австрийского плена, куда попал в результате разгрома его дивизии и пребывал в заточении более пятнадцати месяцев. Вот как отзывался о нем в то время Борис Савинков, будучи губернатором Петрограда и одновременно заместителем Керенского: "...Его хладнокровие в самые трудные и тяжкие дни, его твердость в борьбе с "большевизмом", наконец, его примерное гражданское мужество, поселили во мне чувство глубокого к нему уважения и укрепили уверенность, что именно генерал Корнилов призван реорганизовать армию... Дело возрождения русской армии вручалось человеку, непреклонная воля которого и прямота действий служила залогом успеха..." Героя войны, талантливого военачальника, его встречали восторженно, где бы он не появился, и носили на руках, забрасывая цветами.
   В то время в офицерской среде набирала силу идея установления военной диктатуры. Сам же Корнилов предполагал ее введение, но не единоличной, а "диктатуры правительства". Поначалу мысль Корнилова Керенскому понравилась, но когда он увидел свою фамилию в списке предполагаемого правительства на второй роли, заместителем генерала, воспротивился. Он хорошо понимал, что Корнилов мог спасти экономику от развала, армию от анархии, Временное правительство от засилия большевиками, страну от неминуемого краха, но эти полезные для России меры означали лишение его всей полноты власти, а этого ему, ой! как не хотелось. И тогда он повел двойственную игру. По решению Временного правительства и с согласия Керенского Корнилов приступил к переброске воинских частей к Петрограду, и в то же самое время министр-председатель идет на сговор с большевиками и питерские рабочие получают винтовки, не без помощи которых совсем уже скоро произойдут события, о которых поэт-классик скажет сжато, но емко: "Кто тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!"
   Основной боевой силой предстоящей операции станет 3-й конный корпус генерала Крымова, но передвижение войск приостановится на участке Вырица-Павловск - рабочие и солдаты разберут железнодорожное полотно, а само воинство будет настолько деморализовано большевистскими агитаторами, что последнему ничего не оставалось, как пустить себе пулю в лоб.
   Генерального штаба генерал от инфантерии Алексеев М.В., ставший начальником штаба "главковерха" Керенского, как потом оказалось всего на несколько дней, подверг аресту Корнилова и его сподвижников. Они были взяты под следствие и водворены в монастырь г.Быхова. Вскоре туда же попадут командующий Юго-Западного фронта Деникин А.И., а т.ж. генералы Марков С.Л. и Эрдели И.Г. и еще несколько высших офицеров русской армии, выражавшие солидарность несостоявшемуся диктатору и готовые в любой момент оказать ему поддержку.
   Заточение опальных узников было недолгим. Накануне вступления в Могилев революционных войск во главе с Крыленко Н.В., назначенный Советами на пост верхглавкома, генерал Духонин отдал распоряжение освободить арестованных. Корнилов отправился на Дон в сопровождении Текинского конного полка, но под станцией Унеча полк был разгромлен отрядом Красной Гвардии. Бросив на произвол судьбы текинцев, Корнилов, переодевшись в крестьянский зипун и с паспортом на имя Лариона Иванова, под видом беженца из Румынии, сначала в санях, потом поездом добрался до Новочеркасска. Туда же с подложным паспортом приехал Деникин, еще ранее Алексеев. Так Дон стал местом сосредоточения контрреволюционных сил России.
   В мае 1917 года бывший начальник Новочеркасского юнкерского училища, затем помощник начальника штаба Войска Донского, а с мая выше указанного года атаман Войска Донского генерал Каледин стал главой контрреволюционного "Войскового правительства". Совместно с генералами Корниловым и Алексеевым он организовал "триумвират" - верховный орган генеральской диктатуры и приступил к формированию белогвардейской армии. Уже к середине января 1918 года под трехколорным стягом насчитывалось свыше пяти тысяч офицеров и юнкеров. Заметно поотъевшиеся на сытных казачьих харчах люди рвались в бой. Однако под Ростовом генерала Корнилова ждала неудача: захватив город, он не смог удержать его и был выбит отрядами Красной Гвардии и пролетарскими батальонами. Тем не менее, эта неудача не сломила невысокого, суховатого, но удивительно прямого и подтянутого генерала с резко выпирающими монголоидного типа скулами и восточным разрезом глаз, доставшихся от породившей его матери-киргизки. Он двинул остатки своей, заметно поредевшей, армии на Кубань. Так начался бесславный "ледовый поход", окрещенный немного позднее историками белогвардейского движения "походом великомучеников", ибо большинство его участников либо погибли, либо просто замерзли в бескрайних Сальских степях. И несмотря на все лишения и потери Корнилов вел свое воинство вперед, ибо впереди, как путеводная звезда вырисовывалась, казалось бы, предельно простая цель: пополнить армию людской силой, оружием, взять Екатеринодар, а потом уже думать о масштабном, всесокрушающем походе на север.
   В самом начале марта к северным границам Ставропольской губернии, сметая на пути нестройное сопротивление еще не окрепших и от того зачастую малобоеспособных частей Красной Гвардии и разрозненных крестьянских дружин самообороны подкатила огненная лава белогвардейщины. Первый удар на себя принял Медвежанский уезд. Огнем и виселицами был отмечен путь генерала Корнилова по ставропольской земле. Заняв после ожесточенного боя село Лежанку, корниловцы расстреляли всех оставшихся в живых защитников и повернули в Кубанскую область.
   После этого на севере губернии стало появляться множество банд, которые нападали на села, грабили и убивали мирных жителей. Для защиты Медвежанского уезда в начале апреля был образован Северный фронт. Вскоре банды были разбиты и разогнаны и фронт ликвидирован, но зато на юге на села и станицы участились набеги белоказаков во главе с атаманом Шкуро, прозванного в народе "волчьим полковником".
   Спустя некоторое время донской генерал Станкевич со своим отрядом занял несколько сел на северо-востоке. К западным границам подошла армия генерала Алексеева. Вновь образовался Медвежанский фронт, вскоре, однако, он был прорван. Угроза нависла над губернским центром, ибо он оказался в огненном полукольце.
   Накануне этих событий в Ставрополе левые эсеры захватили ряд ответственных постов в Губсовете, создали свой военный комитет и в ночь на 29 апреля арестовали народных комиссаров-большевиков. Хотя срочно собравшимися членами Губисполкома те были освобождены, созданная чрезвычайная следственная комиссия раскрыла зреющий левоэсеровский мятеж, вдохновителем которого был руководитель штаба Красной Армии эсер Коппе, было очевидно - необходимо срочно реорганизовать Советскую власть в губернии. Этот вопрос решил Чрезвычайный съезд Советов, который избрал на руководящие посты большевиков и нацелил трудящихся на борьбу с контрреволюцией.
  
   -1-
  
   Низко над землей метались стрижи и ласточки, выписывая головокружительные виражи. Пахло грозой. Клонящийся на убыль день тускнел. Западный небосклон заволокло темными, тяжелыми тучами. Оттуда же доносились ворчливые раскаты грома. Изредка насупившийся горизонт полосовывали ослепительные стрелы молний. Быстро темнело. Все вокруг сжалось, притихло. Жалобно забились, затрепетали листья на тополях, сначала на верхушках крон, потом ниже-ниже. Налетел ураганной силы ветер, принося клубы пыли и сора, огненный клин распорол небо от края и до края, ветер сник и тогда оглушительный, содрагающий землю грохот ударил низом, а короткую, съежившуюся тишину рассекли первые, редкие, тяжелые капли дождя. И вдруг стеной хлынул ливень.
   Гроза бесновалась до полуночи. В другое время, утомленные за день люди давно бы уже отошли ко сну, но сегодня никто не спал...
   ... Не спал дед Мишка в Совете, втягивая голову в плечи и крестясь при каждом грозовом раскате. Грозы он боялся с детства, с тех самых пор, когда от вспышки молнии погорели соседи - дед Приходько со своим семейством.
   - Во, как полосонет сщас по Совету, - шептал он подрагивающими губами, - сохрани и помилуй Господи. От дурень, так дурень. Та хто ж за язык тянул? И Павло тоже. Рубанул бы, как Ванька - нет и баста! А Митроха? Хорош: "Я попозже подойду!" От и отдувайся теперь один. Господи, прости мне грехи мои тяжкие!
   Нервы окончательно сдали, он вскочил, юркнул под лавку, и, укутавшись с головой зипуном, так и остался там, задремав только под утро...
   ... Не спал Павел. Часто выходил в сенцы, вдыхал бодрящие струи сырого воздуха, курил, думая о Насте. В последнее время он думал о ней все чаще и чаще. Когда по селу пошел слух, что Настя ушла от мужа, с неделю ходил, как хмельной, а на страстной неделе запел.
   - Пашенька! - испуганно замахала на него руками Климовна, - та ты шо?
   - А-а? Забылся, мамань, - Павел замолчал и виновато опустил глаза.
   Подметил перемену в сыне и Прокофий Степанович, незамедлил сказать об этом жене:
   - Пашка наш, чегой-то больно веселый стал, а, мать?
   - Та я и сама вижу, - отозвалась Климовна.
   - Може зазнобу себе завел?
   - Скажешь тоже. Кака зазноба, кода по ночам-то никуда не ходить?
   Прокофий Степанович посмотрел в окно, брови его насупились:
   - Ты поглянь, - головой указал он во двор, где сын седлал коня. - Он у нас и ходить не будет. Чего ноги дуром бить? Толи дело на Буланчика и...
   - Може по какому делу собрался, - вступилась за сына Климовна.
   - Ага, дня ему мало. На Покровском дела седня будуть.
   - Скажешь тоже, - отмахнулась Климовна, но призадумалась.
   Павел и впрямь собирался на хутор. Решение это созрело у него не сразу. Работал - раздумывал, курил - раздумывал, с мужиками разговаривал - раздумывал, оттого, зачастую, и отвечал невпопад.
   Однако в первый вечер его ждала неудача. Вызвать Настю через кого-то он посовестился, а чтобы войти в хату, так про то и речи быть не могло и потому, бесцельно проехав из конца в конец длинную, единственную улицу, отпугивая плеткой надоедливых хуторских собак, повернул коня к тракту. То же повторилось и в следующий вечер. А на третий, проезжая мимо двора тетки Верки, увидел, наконец, ее. Он соскочил с Буланчика, бросил повод на луку седла и потому, как она побежала к нему, быстро пошел навстречу. Когда Настя была уже близко, рядом, до нее можно было дотянуться рукой, он увидел, как споткнувшись о невидимую в сгущающихся сумерках кочку, она падает, рванулся к ней и подхватил, сам при этом падая. Так и стояли они потом долго-долго на коленях, сцепив руки, словно вымаливали прощение друг у друга. И были два свидетеля этой счастливой встречи: умный конь, пощипывающий придорожную траву и время от времени подергивающий головой, стараясь хоть как-то переместить в сторону железо удил, да узкий серпик нарезавшегося месяца, едва-едва освещая их счастливые лица, тем самым хоть на какое-то время спасая от недобрых глаз неминуемой людской молвы.
   Ах, до чего же была коротка та ночь на исходе весны, задыхающаяся от духмянистого запаха степной травы! И не потому ли так низко стелились над землей россыпи переливающихся звезд, что рядом он - любимый, желанный, единственный...
   - Паша, миленький мой! - на прощанье зашептала Настя, когда он собирался уезжать и чуткий конь, чувствуя предстоящую дорогу, в нетерпении перебирал копытами. - Я тебе сщас скажу что-то. Только ты, Паша, верь мне...
   - Ты о чем? - седло чуть слышно скрипнуло кожей, когда он наклонился к ней, обхватив свободной от повода рукой плечо.
   Настя вскинула голову и пристально, не мигая, посмотрела в его глаза.
   - Костюшка. Он ведь...твой сын!
   - Мой? - растерянно переспросил Павел.
   - Твой, Паша.
   - Милые вы мои.
   Он спрыгнул с коня, обнял и принялся целовать губы, щеки, глаза, волосы любимой.
   - Что же ты раньше-то не сказала? - дрожащим голосом прошептал он. - Там, у фонтала? У меня - сын, такой здоровенный парень, и ты молчала? Пойдем.
   - Куда, Паша?
   - Я хочу его видеть. Прямо сейчас.
   - Не надо, он спит. Скоро все равно мы будем вместе, правда?
   - Милые вы мои...
   ... Теперь, стоя в сенцах, вслушиваясь в шум не на шутку разошедшегося дождя, Павел думал о том, что рано или поздно придется рассказать родным обо всем. Как они воспримут эту новость? Мать, наверное, расплачется, отец может броситься на конюшню за вожжами, но как бы там ни было, а сказать надо. А если прямо сейчас? Ведь не спят. Павел приоткрыл входные двери, сделал последнюю глубокую затяжку и, чувствуя, как мелкие дробные капли холодом тонких иголочек полосонули по босым ногам, решительно выбросил окурок.
   Он прошел в хату.
   - Ты чего, сынок? - послышался из темноты встревоженный материнский голос.
   Яркая вспышка молнии осветила комнату коротким, фиолетовым отблеском.
   - Я тут хотел... словом, жениться мне надо!
   - О, Господи! - ворочаясь, закряхтел отец, - дня ему не хватило. От крученная семейка. А кого хоть приглядел? Не так, как Тимо?..
   - Ладно тебе, отец, - перебила мужа Климовна, - дай-то парню высказать.
   - Ты угадал, батя. Почти так. Настю Поволокину взять хочу.
   - Та ты шо, Пашенька, мужняя она ить.
   - Сдурел?! - заорал отец. - Отет сынки, отет откалывают номера, один хлеще другого.
   - Пашенька, - мать понизила голос, - и дите у нее.
   - Вы только не расстраивайтесь, мамань, это мое дите.
   Из соседней комнаты, с запечья, послышалось покряхтывание деда Степана.
   - Та-а-ак! - недобрым голосом растянул отец, - а от такого еще не було! - И переходя на пронзительный, с хрипом, крик. - Ты в своем уме? Сучьи выродки, шо ж вы со мной робытэ? Геть витсиль! - голос его потонул в оглушительном раскате грома.
   Павел развернулся и вышел. Внутри все кипело. Он до хруста сжал зубы и, повалившись на кровать, обхватил голову руками...
   ... Не спалось и Насте в эту грозовую ночь. Прижимая к груди чутко спящего сынишку, вспоминала последнюю встречу с Павлом, его большие, ласковые руки, его голос и как на рассвете, встретила ее на пороге тетка:
   - Девонька, дите, ить у тебе, какой-никакой муж. Грех!
   - Я люблю его, тетя, давно люблю.
   - Люблю, - нараспев протянула тетка и горестно покачала головой. - Много ли ты в етой любви понимаешь? Людской молвы побойся.
   - А я все равно люблю...
   ... Не спал Никита, бродил по комнате из угла в угол, всякий раз при грозе поворачиваясь к божнице и крестясь. Дождь шумел, бился в оконное стекло. Рядом, в кровати, вздыхала Паша. Вчера вечером, в темноте, под шуршание снимаемого платья, тихо поделилась:
   - Чую, дите у нас будет, - и стыдливо умолкла.
   - Та ты шо? - удивился Никита, протягивая ей руку. - Молодца, скорая, выходит. Давай-давай!..
   ... Не спал Иван Третьяк, ворочался с боку на бок. Все вспоминал недавний приезд Виктора Глобова. "Парень, ты скажи, какой! Молодой, а успел и в Сибири побывать и грамотный шибко. Хоть и барской породы, а супротив старой жизни встал. Сын, выходит, супротив отца. А тут еще кадеты, Шкуров какой-то, чи не, не Шкуров, а Шкура, хай ему гад, со своею бандой. На Курсавку нападал, это ж совсем рядом. А шо если б на нас завернул? Не-е, Виктор правильно сказал, надо мужикам в кучу гуртоваться. Эхе-хе. Мужику теперь винтовка, як борову хомут. Возьми хоть того же Митроху Богуна. Шо ни митинг, шо ни куча народу, орал до посинению, чуть рубаху на себе не рвал, а землей обзавелся - от обчества стал отделяться. Попробуй ему теперя скажи: спать лягай, а винтовку про меж себя и бабой ложи. И без винтовки никак нельзя. Вон она гроза - рядом. От и думай."
   - Вань, - оборвал его мысли голос Катерины, - а где ж винтовка? Про меж нас ты, вроде, ее не ложишь? - хихикнула и за бок ущипнула.
   Иван в темноте посмотрел на жену.
   - С-спи, - а сам подумал: "Дожился, уже вслух балакаю!"...
   ... Не спал Тимофей, расметавшийся в топкой пуховой перине. При каждом грозовом грохоте Серафима теснее липла к нему, а когда громыхнуло так, что испуганно зазвенели стекла в окнах, мягкими, горячими руками обхватила его шею.
   - Господи, не дай-то Бог в нас, Тимошенька?
   Тимофей, расцепляя жаркие объятия и, отодвигаясь от жены, дохаживающей последние дни, бросил, поворачиваясь к стенке:
   - Не бойсь, Господь милостив.
   После встречи с Павлом - там, у Голубинки, он стал замкнутым, раздраженным, часто покрикивал на жену и без того старавшейся угождать ему во всем. Однако взгляд его мягчел, когда на глаза попадалась Клавка Лемешкина, их батрачка. Однажды, приметив, как та вошла в амбар, поторопился и сам туда же. Клавка набирала из закрома муку. Приблизившись, он обхватил ее сзади и, прижав к себе так, чтобы она почувствовала его возбуждение, горячо зашептал в маленькое, розовое ушко:
   - Приласкайся! Чего ни попросишь - все сделаю.
   - Пусти, - дернулась, стараясь высвободиться, Клавка, - пусти, не то кричать буду.
   - Ну и дура. А то б сережки дорогие подарил, - процедил сквозь зубы Тимофей и разжал руки, дернув при этом за мочку уха.
   - Чего вы тута? - послышался позади грозный окрик Евстафия Сидоровича.
   Тимофей оглянулся, нахмурил брови.
   - Та вот, погляньте, - он указал на просыпанную на пол муку, и уже обращаясь к Клавке. - Руки, што ль дырявые? Выгоню к такой матери.
   - А чего ж ты,.. - вспыхнула было Клавка, но Тимофей опередил ее:
   - Молчи, языкатая больно. Еще раз увижу, ей Богу, перед отцом говорю, выгоню. На пушечный выстрел к хозяйству не подпущу!
   - Не горячись, Тимофей, може она нечаянно, - глядя на плачущую девку и, сгребая ладонью усмешку с тонких, наполовину скрытых бородой губ, вступился за работницу старик.
   - Ага, нечаянно. Выгуляется на выгоне за ночь, а днем ходит, как сонная курица, - отчеканил Тимофей и направился к выходу, неприметнув глянуть тестю в глаза: догадался? Кажись, нет. Слава Богу...
   ... Не спал и Евстафий Сидорович. Когда гроза притихла, принялся в который раз раскручивать тугой клубок путанных мыслей. И ничего не получалось. "Тимофей? Тимофей-то хозяин неплохой будет. За всем приглядывает, до всего ему дело. Работников разогнал, а, вроде, как и ничего. Мельницу отсоветовал ремонтировать. Отремонтируешь - снова голодранцы нагрянут. Его правда. И с барантой не вышло, до лучших времен затею оставил. Э-хо-хо! Придут ли они, лучшие? А то, шо к Клавке лип, так это дело молодое. Кровя цыганячие играють"...
   ...Наконец дождь сник. Гроза, огрызаясь отдаленными, глухими раскатами, откатилась. Только гулко дробят воцарившуюся тишину крупные капли, срывающиеся с листвы деревьев. Где-то скрипнула дверь - видимо, хозяин вышел оглядеть подворье: не подтекла ли крыша в базке у скотины, не подтопило ли погреб. С другого конца села донесся надрывный, с хрипотцой лай кобеля, совсем рядом заорал всполошенный петух и, поперхнувшись, стыдливо умолк. И снова тишина...
  
   Серафима родила под Троицын день. С утра Клавка принесла наломанных ясеневых и дубовых веточек, добрую охапку цветущего, и от того пьянящего голову чабреца и они принялись украшать божницу в Святом углу, раскладывать чабрец по полу комнат. Управившись, Клавка куда-то исчезла, а Серафима захотела поправить дубовую веточку на иконе, и, только хотела поднять ногу, чтобы ступить на табуретку, почувствовала острую боль, располосовавшую низ живота. Придерживая его обеими руками, с трудом переставляя отечные ноги, как могла, вышла на сходцы, окликнула Клавку - той, как ни бывало. Хорошо хоть Тимофей вовремя подъехал, увидел жену, сидящую в неестественной позе, поспешил к ней.
   - Ты чего? - встревожено спросил он.
   - Видно, зачалось, - покусывая губы и тяжело дыша, призналась Серафима.
   - А Клавка где?
   - Та токо ж ... тут была. Тим, ты бы ... к бабке Коротихе. Побыстрей...
   Бабка Коротиха, сельская целительница и повитуха, ставшая после недавней кончины Матвеевны единоправным в Раздольном врачевателем, полная, рыхлая, с лицом, усыпанным бородавками, ступив на подворье, сразу принялась отдавать указания.
   - Работницы нема - тоды сам, милок. Тряпки чистые давай и цебарку теплой воды готовь. Воду на сходцах поставишь, а сам туточки не крутись, неча подслухивать, как баба опорожняется.
   Вернувшийся из церкви Евстафий Сидорович застал зятя, сидящего на сходцах, курящего и сплевывающего с губ табачные крошки. Почуял: что-то стряслось, спросил:
   - Чего-то не так?
   - Ну, если пацанка - так, тода все в норме, - с нескрываемым огорчением в голосе, буркнул Тимофей, поднялся и пошел вглубь двора.
   - Слава богу! - перекрестился старик, - невеста в доме расти будет, - и подумал, глядя вслед удаляющемуся зятю: " Внука, конечно бы, лучше. Та дело молодое: сначала нянька, а уж тоды лялька!"
   Однако Тимофей был удручен совсем другим, и виной тому - Клавка. После случая в амбаре она старалась обходить молодого хозяина десятой дорогой. Но по ночам, уткнувшись в подушку, ловила себя на мысли, как неотвратимо тянет ее к этому цыганковатому, молодому мужику с острыми, прожигающими, как уголья, глазами. Чем он притягивал к себе, она объяснить не могла. Часто, отрешившись среди ночи от греховного, стыдливого сна, Клавка уже на яву все еще ощущая прикосновения крепких, жадных рук на своем разгоряченном юном теле, задыхалась от охватившего душу восторга, замешанного на страхе и оцепенении, и принималась читать молитвы, призывая всех Святых оградить ее от видений и, куда страшнее, от влечения к женатому человеку. Да видно глухи остались Святые к ее мольбам.
   Однажды в сеннике, почувствовав спиной страстный взгляд Тимофея, Клавка не закричала, не бросилась к выходу, а только охнув, как-то боком опустилась на похрустывающее сено, пряно бьющее в расширенные, затрепетавшие от волнения ноздри, беспомощно раскинула в стороны руки, и задохнулась от близости настойчивого, отдающим сладковатым мужским потом, тела.
   - Господи! - прошептали ее пересохшие губы, искаженные пронзившей до кончиков волос мгновенной, но такой сладостной болью. - Видит Бог, люблю! Милый...
   Греховная любовь вдохнула в некогда робкую Клавкину душу надежду. Будущее грезилось ей счастливым. Тимофей будет ее. Только ее. Пусть маленькая, но своя хатка, куча ребятишек и он рядом. Только он. Всегда. Пусть хмурый, пусть порой неразговорчивый, но рядом. Как-то, высвобождаясь из его объятий, поделилась этим сокровенным, и сжалась от недоброго предчувствия, потому как услышала в ответ:
   - Пустое все это.
   - Как ... пустое? - задыхаясь, растерянно выдавила Клавка, приподнимаясь на локте.
   - Куды я отседа побегу? Какая еще, в чертях, маленькая хатка? Придумала тоже.
   - А как же я? - испуганно прошептала Клавка, чувствуя, что вот-вот, и разрыдается.
   - Я тебе, девонька, ноги силком не раздвигал. Али не так? - Тимофей тщательно отряхнул колени, направился к выходу. Остановился, бросил стоя в пол-оборота. - Сережки - за мной. На большее не рассчитывай. - И успокоил. - Та не бойся ты, ничего не будет.
   Если бы так! Вскоре она почувствовала, что понесла под сердцем ребеночка. Ужас сковал все ее существо. " Грех-то какой, Господи. Что скажет отец? А люди? Что же делать? Позор!"
   Тягучей чередой потянулись безрадостные дни. Ходила, как в воду опущенная. Не всплеснется улыбка на ее хорошеньком лице. Не зазвенит звонкий, как колокольчик, голосок. Все валилось из рук. Что же дальше?
   Заметил перемену в девке Евстафий Сидорович, спросил как-то Тимофея:
   - Чего это с Клавкой нашей? То порхала, як мотылек, а сщас пришибленная какая-то.
   Тимофей, отводя в сторону глаза, буркнул:
   - Далась вам эта Клавка. Обленилась, гнать надо в три шеи!
   Теперь уже Тимофей сторонился работницы. "Тайное рано или поздно становится явным. А как выплывет все - чем обернется? Вот дурень, связался на свою голову". И муторно становилось на душе, и с каждым днем все резче обозначалась глубокая складка на переносице, отчего смуглое, худое лицо становилось все более угрюмым. И с лица спал. Одни усы и остались.
   А время шло, только не оставляла убитую горем Клавку надежда на чудо. Однажды, оставшись в горнице вдвоем, она решительно загородила Тимофею дорогу, выпалила, вплотную приблизившись:
   - Не могу я больше так. Мамка, кажись, догадывается. Вчера поймала, кода я прямо из кадки огурцы соленые один за другим уплетала.
   - Вот шо, - отодвигая ее в сторону, сказал Тимофей, - завтра я в Султан еду. Отпросись у отца, а я тебя по дороге подберу.
   - Зачем? - Клавкины глаза удивленно расширились.
   - А за тем, шо делать надо чего-то.
   - Не поеду я!
   - Как хочешь. Только лучшего ничего предложить не могу. Подумай...
   ... День прошел в суматохе, а когда начало смеркаться, Тимофей выпряг жеребца из бедарки и повел к конюшне. Однако, стоило ему только открыть дверь, как конь заупрямился, зафыркал, замотал головой.
   - Ты чего, дурачок? - он ласково потрепал жеребца по загривку, но тот шумно втянул воздух ноздрями и попятился.
   - Что за чертовщина?
   Тимофей вошел в конюшню и... обмер. В сгущающейся темноте он увидел висящую в петле Клавку. Он задрожал и чтобы не упасть, широко раскинул руки и неверными, заплетающимися шагами попятился назад...
   ... Схоронили Клавку обочь кладбища, оплаканную убитой горем матерью, но не отпетой по христианскому обычаю. Не пролил священник на сырой гроб елей из кадила, не пропел "Со духи праведных". Да только когда легли сумерки на землю и высветились первые, печальные звезды, сторожко поглядывающие на узкосерпый, неверный в своем желтом свечение месяц, в сиреневых зарослях неподалеку запел неведомо откуда взявшийся соловей. И не смолкали всю ночь золотистые трели невидимого чародея, то стремительно взмывающие ввысь и невесомо падающие наземь, грустные и взволнованные, печальные и скорбные, чтобы к утру, когда на востоке засветлеет едва еще заметная полоска нарождающегося дня, исчезнуть и никогда больше не появляться в этом месте.
  
   Дежурный по Совету Митроха Богунов подремывал, положив голову на небольшую стопку газет, лежащих на столе. Духота разморила его. Сначала он бесцельно перебирал их, потом изредка, от нечего делать, вяло шевеля губами, по слогам читал заголовки статей, водя по ним заскорузлым пальцем, а, когда и это занятие ему надоело, аккуратно сложил, подпер голову ладонью и принялся наблюдать за огромной, черной мухой, что озлобленно жужжа, билась об оконное стекло. Некоторое время он долго подавлял в себе желание подняться и картузом размазать ее по стеклу, потом глаза как-то сами по себе закрылись, он остервенело замотал головой, стараясь сбросить дремоту, но вялость в теле и равнодушие ко всему пересилили, голова медленно сползла с локтя и упокоилась на стопке. Очнулся он от окрика:
   - Т-так и знал, кы-кемарит.
   Перед ним стоял Третьяк. Митроха потянулся, потер глаза, щурясь от яркого солнечного света бьющего в окно, отвалился спиной на стену.
   - И на чем с-спит. На газетах. Это чего тебе, п-подушка?
   - А чего им станется? - буркнул Митроха. - Пустил бы лучше на закрутки, хотя б одну.
   - На з-закрутки, значит, - Иван недобро сузил глаза. - В-веселый мужик ты, как я погляжу! - Третьяк, не переносящий табачного дыма, относился к курильщикам, как к людям слабовольным, бесхарактерным. - Вот возьми меня. Я этот п-подлючий самосад курить начал, как маманька от с-сиськи отлучила. А как курил? По н-ночам специально просыпался, шоб цигарку высмолить. И б-бросил. Не абы с чего, к-конешно. Случай был. Ночью маскировали мы наше орудие на позиции. А полчанин и говорит, мол, д-давай трофейную папироску п-попробуем, разведчики угостили. Я стал отговаривать, сщас закончим, в окоп спустимся, попробуем. Он ни в к-какую: по одной затяжке в р-рукав сделаем, и все тут. Ну и сделали. Немец очередь как д-дал, я ранение получил, а полчанина наповал. Ради чего? Ради поганой трофейной п-папироски. Тода я з-зарок дал, бросить. И не помер, как в-видешь. Теперь про з-закрутки. - Третьяк пристально посмотрел на Митроху. - Ты вот мне с-скажи, как понимаешь, шо такое газете есть?
   - Обнаковенная бумага с буковками, - равнодушно пожал плечами Митроха.
   - Бумага. С буковками, - съязвил Иван. - Темнота. Сам ты бумага, т-токо без буковок. Газета есть наш наипервейший товарищ, который рассказывает ч-чего происходит на белом свете, который помогает р-разбираться в текущих моментах. Я, М-митроха, людям в глаза лез, от делов отрывал, шоб эта г-газета у нас в Раздолье была, шоб мы в курсе в-всех делов находилися, а ты спишь на них, а еще хлеще - на з-закрутки. Та каждую вот эту газету н-надо в рамку, як б-божницу. Это для тебя она сегодня - п-почитал и на закрутки. А годков через двадцать, или с-скажем пятьдесят? Ей же цены не будет. Возьмет, д-допустим, твой правнук ее в руки, спросит: а чем они, д-деды наши, тода занимались, шо у них за ж-жизня была? А газетка-умница и порасскажет. И вот чего я еще сказать тебе х-хочу, хошь-не хошь, а похолодаить, я зачну вас всех грамоте обучать.
   - Ды-к я и так, все пошти заголовки перечитал. Мелкое токо все в кучу сливается.
   - Все одно будешь учиться. Возьми меня, я церковных приходов не кончал, не довелось, а ч-читать-писать могу. Сам это дело постигал. Н-намаешься день-денской на м-мельнице, натаскаешься чувалов - руки-ноги зудят, спина ноет, а вечером, кода все поулягутся, уголок посветлее ищ-щу. Шоб с азбукой хоть ч-чуток посидеть. Новой жизни, Митроха, нужны люди грамотные. Это когда ты в р-работниках был, грамота не особо нужна. А теперь кто ты есть? Ты есть к-крестьянский пролетарьят, хозяин земли. А шо ты будешь за хозяин, ежели грамоты не з-знаешь? А я тебе скажу. Ноль без палочки, вот ты хто будешь. И вот чего. Если когда сосем невмоготу станет, на лавку ложись, а на газеты - не моги! А вдруг кто из уезду н-нагрянет, или из губернии...
   Митроха, все это время позевывая и поглядывая в окно, кивнул, указав головой на волостной двор:
   - Накаркал!
   - Ч-чего там? - спросил Иван.
   - Та вестовой с уезду.
   - Так газеты он по п-пятницам привозит.
   - Иди, встречай. Кабы чего не стряслось.
   - Типун тебе на язык, скажешь т-тоже, - буркнул Третьяк и вышел.
   Разговор с вестовым был коротким. Митроха уловил только одно слово "пакет" и, когда Иван вернулся, встретил его коротким:
   - Ну?
   - Пакет, - отозвался Третьяк, ногтями срывая сургуч.
   - А чего ж не зашел?
   - Торопится. Г-говорит еще в Крым-Пашинскую поспеть надо и в Султан.
   - Читай, - нетерпеливо заерзал Митроха.
   "22 июля 1918г.
   Ввиду разразившихся грозных событий в Медвежанском уезде и полного истощения сил, - начал читать Третьяк, - военный комиссариат приказывает - немедленно приступить к формированию добровольческих отрядов из пожелавших добровольно пойти на защиту и помощь крестьянам Медвежанского уезда, а не хотящих и позорно притаившихся, спасая свою жизнь, тогда, когда освободившиеся из под векового ярма Родина и революция переживает такие грозные моменты и, может быть, последние дни, и всем позорно прикрывающимся в эти грозные минуты незнанием, с кем воевать, и от кого защищать Родину и революцию, приказываю немедленно сдать свое оружие в уездный арсенал, а села, примыкающие к границе Терской области, сдают оружие в свои Советы. Все, не подчинившиеся настоящему приказу объявляются врагами революции и Советской власти, и будут беспощадно преданы суду военно-революционного трибунала, как идущие против власти Советов и завоевания революции. Идти против приказа могут только приспешники Николая и слуги буржуазии, все же беднейшее трудовое крестьянство и рабочие, испытавшие всю прелесть царства буржуазии на своей шкуре, никогда не позволят идти против в эти грозные переживаемые дни.
   Всякий должен и обязан, если ему дорога свобода и революция, пойти с оружием в руках на помощь и защиту таким же крестьянам-медвежанцам и освободить их от кадетских банд и соединившихся вместе с ними германо-гайдамаками. Итак, вперед, все к оружию на защиту революции и власти трудового народа.
   Военный комиссар Ставропольской губернии Я.Петров".
   - Та-а-ак! - растянул Митроха с нескрываемой ухмылкой. - Это чего ж, воевать зовет?
   Третьяк недобро посмотрел на него, вдруг резко встал из-за стола, оправил рубаху, будто солдатскую гимнастерку.
   - А ты чего р-расцвел, як майская роза? Тут вона, - он громко хлопнул ладонью по бумаге, лежащей на столе. - Ну-ка мигом оббежи в-всех членов Совета, н-нехай бросають все печеное-вареное и бегом в Совет. Бегом, сказал!
   - Я сщас, - срываясь с места, крикнул Митроха, - сщас я, Ваня!
  
   Такого скопления народа сходская площадь не видела еще никогда. Мужики и подростки, древние старики и старухи, не говоря уже о бабах с выводками детей - вся эта огромная масса чем-то напоминала пока еще спокойный, но угрожающий своей непредсказуемостью пчелиный рой, отделившийся и вылетевший из улья. Люди то тихо переговаривались, то с оглядкой перешептывались, а то и спорили на повышенных тонах, размахивая руками, но нет-нет, да и поглядывали на Третьяка, сидящего за столом, установленным прямо у крыльца Совета, стоящего рядом Павла Стоюшкина и чуть поодаль членов Совета.
   - Ш-шо-то мне все это не нравится, - задрав голову, глядя на Павла, сказал Третьяк. - Бабы с д-дитями, старичье. Чего ради поприперлись? Черти шо!
   - Ты скажи, ни одного мужика с винтовкой не вижу.
   - А ч-чего раньше времени ее таскать, оружие все-таки. Правда, - Иван хмыкнул, - деда Галушку с дробовиком г-где-то видал.
   А люди все подходили и подходили, подпирали все ближе и ближе к столу, слышались уже громкие, возмущенные голоса, адресованные тем, кто пытался пробиться в первые ряды. И тогда Иван поднялся. Для порядка он провел согнутыми в локтях руками чуть повыше ремня, обтягивающего выцветшую гимнастерку, слегка сдвинул на бок солдатскую фуражку и только тогда поднял руку, призывая к тишине.
   - Значит так, уважаемые г-гражданы! - начал он. - Вчера к нам п-поступил приказ военного комиссара губернии товарища,..- Иван запнулся, поднял бумажку со стола, поднес к глазам, - товарища Павлова, к-который пишить, шо мы, как сознательные крестьяне-пролетарии, должны записаться в д-добровольческий отряд и п-пойти на подмогу нашим медвежанским товарищам, которых душат кадеты и эти, как их, - он снова заглянул в бумажку, - ага, кадеты и германы-гайдомаки. Поэтому, уважаемые гражданы старики и старухи, а так же гражданки с дитями, чуток сдайте назад, шоб не мешать м-мужикам, которые будут записываться. Мероприятие очень с-сурьезное.
   Толпа заколыхалась недовольными волнами, люди заговорили все сразу, зашумели, заволновались. Послышались непристойные выкрики и даже свист.
   - А может нам совсем уйтить? - послышался визгливый голос Маньки Богуновой, невысокой, худощавой бабы, выходящей вперед с грудным ребенком и подталкивающей свободной рукой, липнуших к подолу ее юбки, кучу чумазых ребятишек.
   Иван крякнул, недобро повел головой.
   - Не плохо б было, - буркнул он и тут же осекся, хорошо зная острую на язык Митрохову жену, но было поздно. Та, подойдя почти вплотную к столу, сузив глаза, зло посмотрела на него.
   - Да? А вот этого ты не хотел понюхать? - она похлопала ладошкой по низу живота. - Ишь, грамотей выискался. - И пообещала. - Погоди, сщас руки ослобоню.
   Егор Колещатый, стоящий рядом с покрасневшим, как варенный рак, Митрохой, дохнул ему в ухо.
   - Не баба у тебя, а черт в юбке!
   - Та ну ее, просил как человека - не ходи. Приперлась!
   Иван, ожидавший всего чего угодно, но только не такого выпада со стороны Маньки, часто заморгал глазами и против собственной воли растерянно опустился на лавку. В толпе послышались хохотки; те же, кто либо не услышал сказанного, а тем более не видел движений ее руки, принялись, посмеиваясь, возбужденно переспрашивать и обсуждать произошедшее. Манька тем временем, обдав Ивана, как кипятком, пренебрежительным взглядом, направилась к мужу, стоящему среди членов Совета.
   - Ну, а ты чего притих. Держи, - она вложила ему в руки ребенка и перекрикивая внезапно зашедшегося в плаче младенца, добавила, подталкивая детей к отцу. - И энтих тожа. Идите, детки, идите к татке своему.
   Иван, все это время наблюдавший за разошедшейся бабой, похолодел, когда увидел, что она снова направляется к нему. Он съежился, не зная к чему быть готовым. Сорваться бы с лавки... Как потом людям в глаза смотреть?
   - Иде вчерашняя записка?
   - К-которая?
   - Ты тут дуру не валяй! В которую ты чоловика моего записал? Ну, где тут она? - Манька принялась перебирать лежащие на столе листки.
   - Мария, ты это, п-прекращай, - Иван на всякий случай прикрыл нужный листок рукой.
   - Этот? Этот-этот! Быстро бери карандаш и моего вычеркивай, - женщина потыкала указательным пальцем по столу. - Быстро, сказала. А меня записывай!
   - Т-ты шо. Сы-сдурела?
   - Это ты с-сдурел! - перекривила его Манька. - Ишь, командир выискался на мою голову. А про то ты подумал, как не дай-то Бог его убьють? Чего я с такой оравой делать буду? - она указала кивком головы на ребятишек.
   - Мань, ты бы это,.. - Митроха попробовал урезонить жену, но та моментально переключилась на него.
   - Молкни! Иде голова у тебе была, кода подписывался? Эхе-хе. На одно только и горазд - детишек строгать.
   Толпа грохнула раскатистым смехом.
   - Тихо вы, - обернувшись к людям, крикнула она и когда смех прекратился, повернулась к Ивану.
   - Пиши, Ваня, по-хорошему говорю, пиши меня!
   - И меня! И меня! - послышались возгласы и к столу стали выбегать другие женщины.
   - Стойте! - опомнился Третьяк и, вскочив с лавки, замахал руками. - С-стойте, сказал. Кончайте бы-балаган.
   - А мы его еще не начинали, - тихо и спокойно сказала высокая и статная Таисия Сармская, держа руки под цветастым передником. - Пиши меня тоже, Ваня, завместо мого "сталобытчика".
   Алеха Черновал толкнул в бок стоящего рядом Гришку. Тот, окинув недобрым взглядом кузнеца, замотал головой, как конь, но глаза его неожиданно просветлели.
   - Ты лучше туда поглянь, - указал он кивком головы, - твоя, стало быть, тоже выходить.
   - Та вы шо, в конце к-концов, итит вашу в три Господа и в Бога и в Черта и вдоль, и п-поперек, и сверху и снизу мать, подурели? - бешено закричал Третьяк. - Ну-ка, геть витсиля! И шоб д-духу вашего тута не бы-було! Геть, сказав!
   - А ты по какому такому праву на баб голос повышаешь? - послышался зычный бас и, расталкивая собравшихся, из толпы вышел Илья Кажедуб, высокий кряжистый, со светло-русой, слегка вьющейся бородкой мужик.
   - П-пототу как всю мероприятию ломають. Ты-то с-сам записываться будешь, защитничек?
   - За ради чего?
   - Как это, "за ради ч-чего"? - бешено закричал Третьяк, - ры-революция и Советы в страшной опасности.
   - А мне какое до этого дело? - все также спокойно спросил Илья.
   - К-как? Ты хоть понимаешь, чи-чего ты молотишь? Значит так, объявляю тебя кы-контрой. Все слыхали? Илько Кажедуб самая н-настоящая контра средь нас есть. Поэтому оружие, к-которое имеется у тебя н-немедленно сдать...
   - А ты мне его давал? - с издевкой глядя на Ивана, спросил Кажедуб.
   - Не я т-того требую, а согласно приказа военного комиссара.
   - Та плевать я хотел на твоего комиссара. Вас хрен поймешь: один приезжает - готовьте отряд самообороны, другой - становись под ружье и айда непонятно за шо головы ложить. Дайте людям покою!
   Послышались реплики из толпы:
   - Правильно говоришь, Илья.
   - Так его! Ишь, разорался.
   - Та его медом не корми, дай только на людей поорать!
   - Сами себя защищать будем, если кадет припрет!
   - Тихо! - гаркнул Иван что было мочи, сорвал фуражку с головы и резко бросил на стол. - Тихо сказал. З-значит так. Кто не ж-желает добровольно записываться в отряд, ну-ка, гражданы с-старики, подайте назад, - выходи сюда и становись рядом с Ильком.
   Толпа зашумела пуще прежнего, но никто не вышел.
   - Ваня, - послышался голос стоящего рядом Стоюшкина, - это уже перебор.
   - Ежели т-такой умный, становись вместо меня, - отмахнулся, не глядя на него Иван.
   - А есть ж-желающие записаться без скандалу? - Третьяк исподлобья оглядел толпу.
   - Есть! - раздался бодрый окрик и расталкивая людей вышел, стараясь чеканить шаг, дед Мишка Галушка с дробовиком за плечом. - Записывай меня, Ваня, потому как я согласный, мать чесная.
   Толпа отреагировала на выходку старика дружным хохотом.
   - Слушай ты, старый пенек, ну-ка, б-быстро отсюда, шоб гы-глаза мои тебя не видели.
   - Не имеешь правов, Ваня, потому как я, мать чесная, советовский работник есть.
   - Ч-что ты будешь делать? - вконец взбесился Иван, - уберите его, люди добрые, а то я не знаю, шо с ним сы-сы-сщас сроблю!
   - Слова дадите? - послышался громкий голос и Харитон Крохмаль, мужик уже в возрасте, с бельмом на левом глазе, слывший в Раздольном человеком дельным и рассудительным, вышел и стал так, чтобы хорошо было видно и Ивана с активом, и собравшихся...
   ... Когда в селе выбирали первого председателя Совета, несколько мужиков предложили кандидатуру именно его, Харитона Ивановича. Уполномоченный из уезда, невзрачный с виду человечек невысокого росточка, с маленьким остреньким носиком, но удивительно огромными, так не идущими лицу, черными, на выкате, глазами, хорошо понимая, что дело может повернуть совсем не в иное русло, - кандидатура Андрея Белозеркина, была уже одобрена новым уездным начальством, да и сам Андрей об этом знал, - решил вопрос виртуозно.
   - Он большевик? - задрав голову, уставился на Белозеркина уполномоченный.
   - Нет.
   - Ну да, в плотивном случае стоял бы лядом, - и уже обращаясь к Крохмалю, - Вы кто, глажданин?
   - Человек, - недоуменно пожал плечами Харитон Иванович.
   - Вижу. Вот когда опледелитесь с плинадлежностью к палтии большевиков, тогда и лассмотлим вашу кадидатулу...
   - Харитон? Ну ты-то куда? - с нотками мольбы в голосе спросил Третьяк.
   - Да, Иван Калистратович, на службе не состоял, в боевых действиях участия не принимал, но высказаться имею полное право. Вот в той бумаге, которая из уезда, прописано, что запись в отряд - дело добровольное. Так?
   - Ну так, - не понимая, куда клонит Крохмаль, кивнул Иван.
   - И дальше прописано, что если кто не пожелает записаться - должен оружие сдать, как контра, будет арестован и сдан под трибунал. Так? Так или не так, Иван Калистратович? Отвечай.
   - Ну, так! - снова кивнул Третьяк.
   - А если так, ты, как нынешняя власть сельская, скажи: есть ли у мужика выбор? Молчишь. Тогда я тебе скажу. Никакого! Запишешься - непонятно ради чего голову сложи...
   ...к-как это не понятно? Ты мне тут агитацию вредную не ры-разводи.
   - Погоди кричать, Иван Калистратович, имей терпение выслушать. И не запишешься - опять беда: оружие сдай, пожалуй под суд, - продолжал гнуть свое Харитон Иванович. - А вот теперь мы, Иван Калистратович, и до сути вопроса, который я тебе задам, дошли. Скажи мне, Бога ради, кто будет мужика под арест брать? Ты? Если да, то тут же ответь, ты со своими членами Совета право такое имеешь? Нет! А может имеешь? - вопросительно посмотрел на Ивана Крохмаль.
   - Оте-то да! Причесывает, как положено, - выдохнул из толпы кто-то.
   - Во кого на власть выбрать надо было, - поддержал его второй голос. - Все по полкам раскладываить.
   - Да-а-а! Ваньке и крыть нечем.
   - Тихо вы, дайте дослухать.
   - Дослухаешь. Скажи спасибо, шо умные люди еще не перевелись.
   - Та заткнитесь вы, Господи!
   - Так что же ты мне ответишь, Иван Калистратович? Понятно, ничего. Тогда я тебе отвечу: сегодня посадишь - завтра выпустишь. А если, скажем, судильщики нагрянут, вместо того чтобы медвежанцам на помощь идти, так их можно так попереть, что забудут за чем и приходили.
   - П-погоди, - движением руки остановил Крохмаля Иван. - А шо ты п-предлагаешь? Умничать все г-горазды.
   - Есть у меня и предложение. Закрыть сходку и прямо завтра с утра начать заниматься организацией отряда самообороны. Не бражку пить, как до этого было и не дрыхнуть, чтоб до вечера протрезветь, а серьезно заниматься вопросами самообороны.
   - А как же насчет помощи м-медвежанцам?
   - Проще простого, - развел руками Харитон Иванович. - Сколько человек вчера записалось? Вот пускай эти мужики собираются и едут на помощь.
   - Не опуш-шу свого, он сдуру вчерась бумагу подписал! - визгливо закричала Манька.
   - Нехай лучше тут бражку пьють, та с пустыми винтовками бегають, - поддержала ее Дарья.
   - Соглашайся, Ванька, твоя карта бита! - послышался злорадствующий мужской голос из толпы.
   Иван Третьяк растерянно оглянулся на Стоюшкина. Тот стоял с непроницаемым лицом и только играющие желваки выдавали его отношение к происходящему.
   - Ч-чего делать будем?
   - Да то и сделаем, что Харитон сказал, - не поднимая головы, отозвался Стоюшкин.
  
   Павел седлал коня, когда сзади неслышно подошел отец.
   - Далеко? - спросил он, положив руку на круп Буланчика.
   - Пока нет, - не глядя на отца, ответил Павел, подтягивая подседельную подпругу.
   - Дите действительно твое?
   Павел посмотрел на отца долгим, пронзительным взглядом, отчего тот, покусывая губы, почувствовал неловкость за заданный вопрос.
   Помолчали.
   - А чего со своими Советчиками порешил?
   - Надо ехать.
   - И кто ж?
   - Все члены Совета.
   - Не густо. Вместо Ваньки кто остается?
   - Андрей Белозеркин пока побудет.
   - Может все-таки Харитон Иванович прав?
   - Да, прав он, батя. И Иван прав. И Манька права. Только у каждого своя правда. Правда своя, а отсидеться по углам не получится, понимаете?
   - Дела-а-а! - протянул Прокофий Степанович. - Ты бы к Крохмалю присмотрелся. Мужик он, правда, дельный.
   - А мы и присмотрелись. Будет заниматься здесь отрядом самообороны. Человек он хоть и не военный, но... Маманьке скажите, пусть харчей соберет дня на три. Завтра поутру выезжаем.
   - А как моргать будешь с таким воинством?
   - Вы думаете, батя, с Крым-Пашинской больше желающих наберется? Или весь Султан побежит очертя голову? Нет. Пока не припечет, мужика от земли не оторвать...
   ...На следующий день, на рассвете, десять всадников выехали из села на Крым-Пашинскую дорогу...
  
   Во второй половине июля после упорных и кровопролитных боев части Красной Армии оставили город Ставрополь. К тому времени генерала Корнилова уже не было в живых. Он погиб под Екатеринодаром, который безуспешно пытался взять несколько дней к ряду, заявив приближенным: либо он поставит этот проклятый город на колени, либо пустит себе пулю в лоб. Но дело до самоубийства не дошло. Все разрешил шальной снаряд, залетевший в хату, в которой находился не успевший еще позавтракать генерал вместе со своим адъютантом.
   Тот трагический для "добровольческой армии" день, стал звездным днем невысокого, полного генерала с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, заметно посеченными на затылке, с широким лицом и серыми глазами, близоруко щурящимися под тонкими стекляшками пенсне в золотой оправе. Звали этого генерала Антон Иванович Деникин. Принявший командование белогвардейской армии, он, еще не оправившийся от перенесенного бронхита, отвел войска от Екатеринодара, с тем, чтобы спустя какое-то время взять его без особых на то усилий, более того, в дальнейшем оккупировать весь Северо-Кавказский район и исполняя волю безвременно почившего предшественника - начать святой, "освободительный поход" на Москву.
   Зверства и бесчинства белогвардейцев на территории Ставропольской губернии всколыхнули широкие массы крестьянства. То там, то здесь стали стихийно возникать отряды самообороны. На Ставрополье началась партизанская война. Однако отсутствие единого руководящего центра, а значит и какого-либо взаимодействия, разобщенность отрядов по огромной территории, часто сводили всю борьбу на "нет." Не потому ли окруженный партизанскими отрядами Ставрополь устоял, несмотря на две предпринятые в августе месяце попытки освободить его.
   В начале сентября губернский комитет партии принял решение объединить разрозненные партизанские отряды в регулярные части Красной Армии. Однако этих мер, для отражения белогвардейских войск, стремящихся к захвату всей территории губернии, оказалось недостаточно. Положение на Ставропольском фронте, растянувшемся на двести с лишним верст, с каждым днем становилось все более критическим. Сказывались нехватка оружия и боеприпасов, недостаточное обеспечение связи между отдельными частями и полками Красной Армии, повальные болезни личного состава.
   Именно в это время из-за Кавказских гор, с Черноморского побережья, через казачью Кубань, прокладывая путь штыками, совершила свой героический переход Таманская армия, наводя ужас в белогвардейских тылах. С ходу взяв Армавир и отбросив белых за Кубань, Таманская армия двинулась на Ставрополь и к концу октября двумя колоннами вышла на подступы к губернскому центру, превращенному деникинцами в основную тыловую базу. В ночь на 28 октября под нестройные звуки "Марсельезы" духовых оркестров, с закипавшим на устах: "Ура! Даешь Ставрополь!" полураздетая, полуголодная, истерзанная длительным переходом и беспрерывными боями армия взяла город голыми штыками. Но радость от победы, доставшейся дорогой ценой, была недолгой.
   Международный империализм в лице Артанты, снабжал деникинскую армию всем необходимым: оружием, боеприпасами, снаряжением, танками, самолетами. Белая армия пополнялась непрерывно за счет зажиточных слоев казачества Кубани, Терека, Дона, не ослабевал и наплыв контрреволюционных сил центра России. Более двадцати пехотных и тридцать четыре конных полков было сконцентрировано на Ставропольском фронте. Пала станица Невинномысская, ставшая центром Советской власти после захвата Ставрополя. Красные части с тяжелыми , кровопролитными боями отошли в направлении Пятигорск-Георгиевск.
   Таманская же армия задыхалась в кольце окружения. На выручку таманцев реввоенсовет бросил две дивизии. Встречный удар разорвал удушающую петлю и в середине ноября Таманская армия начала отход на село Петровское. Ставрополь снова был оставлен.
   Окрыленные успехом белогвардейцы перешли в решительное наступление. Основной удар на себя приняла Одиннадцатая армия. Потрепанная летом под Екатеринодаром и Выселками, парализованная предательством ее бывшего главкома Сорокина, раздетая, голодная, сгорая в тифозном бреду, она не выдержала белогвардейского натиска и начала отступать в сторону Кизляр-Астрахань, с тем, чтобы воссоединиться с Десятой армией, защищающей форпост Советской власти на Волге - город Царицын.
  
   -2-
  
   Незаметно прогорело суховейное лето. Сразу после Ильина дня потянулись в теплые края перелетные птицы: долго гогоча, кружили над землей, чтобы потом исчезнуть в насупленной гряде серых облаков дикие гуси; печально протрубив прощальную песнь, рвущую томлением душу, пролетели журавли. Старики, глядя вслед колеблющимся клиньям, задумчиво кивали - быть осени ранней, а зиме холодной.
   Правда сентябрь еще побаловал и теплыми деньками, и неожиданно ранним бабьим летом, а на его исходе запогодилось. Разойдется утренний тягучий туман, шаркнет солнышко едва теплым лучиком по улицам, садам, огородам и стыдливо прячется за хмарью неприветливого неба, готового разойтись моросью, переходящей в мелкий, назойливый дождик.
   С тех пор, как раздольненские добровольцы ушли на помощь медвежанцам, Харитон Иванович Крохмаль серьезно взялся за создание отряда самообороны. Он начал с того, что заново сделал учет мужиков, имеющих оружие. Собрав их на волостной площади, сказал, оглядывая хмурые, недовольные лица:
   - Так, мужики, начнем вот с чего. Строевой муштры не будет, нечего кур смешить, но прямо сейчас лично проверю у каждого состояние оружия. Это первое. Дальше...
   - Ты скажи, Харитон Иванович, с каких это пор яйцо стало курицу учить? - послышался сипловатый голос Братченко.
   Крохмаль отыскал глазами Захара, быстро нашелся с ответом.
   - Вопрос ясен. Теперь позволь и мне спросить, Захар Егорович. Картуза не жалко?
   Захар потянулся рукой к козырьку картуза, пожал плечами.
   - Если не жалко, кидай повыше, - снимая с плеча кавалерийский карабин, сказал Харитон Иванович и передернул затвор. - Так и быть, один патрон испорчу.
   - Ладно вам, мужики, - вмешался в разговор Андрей Белозеркин, стоящий рядом с Крохмалем. Он переступил с ноги на протез, рукой, чтобы легче было стоять, держался за перило крыльца. - Кто ж не знает, Харитон лучший охотник на селе...
   ...После этого случая авторитет Крохмаля стал неприкасаем. Однажды в разговоре с Андреем он поделился мыслью:
   - Надо как-то организовать охрану села. Мало ли что. Допустим, мы ни сном, ни духом, а на нас в это время какой-либо ворог идет.
   Белозеркин, прикуривающий самокрутку от горлышка горящей лампы, поперхнулся дымом, откашлявшись, вытер проступившие слезы, спросил:
   - Как это - охрану?
   - Со стороны станции Прутской, в Волчьих Воротах. На гребне Заячьего бугра, в терновнике. И где-нибудь в вестах пяти за Раздольным на Крым-Пашинской дороге.
   - Ну? И?..
   - По три человека. И один, как минимум, с хорошим конем, чтобы в случае чего - мигом в село. На колокольню - и в набат!
   - А поп Савелий? - Андрей глубоко затянулся.
   - Я с ним уже все обговорил.
   - Толково, - кивнул головой Белозеркин и тут же, опомнившись, - а ежель их много будить?
   - С десятком-другим - управимся. А если больше... Вот тут надо хорошенько продумать все, вплоть до путей отхода. Ладно, время пока терпит, думать будем...
   ... Сумеречным, непогожим днем дозор на Заячьем бугре заметил приближающегося всадника.
   - Похоже, посыльный из уезда? - вопросительно посмотрел на Никодима Лемешкина Илья Кажедуб.
   - Похоже он.
   - Пропустим?
   - Остановим, может, табачком разживемся, у меня совсем отсырел.
   Посыльный был очень удивлен, увидев выходящих из зарослей терновника двоих вооруженных людей и ставших посреди тракта.
   - Здорово, мужики, - поприветствовал он их, останавливая коня. - А вам чего дома не сидится в такую непогодь?
   - Нам-то? Да-к, это, - Илья предупредительно посмотрел на Лемешкина, - зайчишек вышли пострелять. А ты с чем жалуешь?
   - Та вот, два письма вашенским.
   - А газетов нема? - Никодим вопросительно посмотрел на посыльного, - давненько не привозил. Не с чего цигарку закрутить.
   - Какие там газеты, - словоохотливо откликнулся посыльный, - власти никакой нема, а ты - газеты.
   - А куда ж она подевалась? - хитро поглядел на всадника Кажедуб.
   - Понятно куда, на фронт двинула. Хе-х. Смех и грех. Поначалу сотни полторы мужиков сблатовали, да чегой-то в дороге не поделили - добрая половина назад вернулась. Потом ищ-що десятка три. Теперь вот раненые приходють. А у вас чо, не так?
   - Да почти так, - кивнул Кажедуб.
   - Послухайте, мужики, а может, вы у меня письма заберете, да своим передадите.
   - За них расписаться-то надо, - сказал Илья.
   - Та ниче не надо. Не перед кем отчитываться. Токо передать не забудьте. Да, табачком у вас не разживусь?
   - Отсырел, - буркнул Никодим.
   - Та хоть какого, а я вам за то кусок газетки, так и быть, дам...
   ... Одно из писем получил дед Антон Сармский. Подслеповато щурясь, поднес его к глазам и похолодел: не сынов почерк. Таиска нетерпеливо подергала за рукав:
   - Чего там, батяня?
   - Та погоди, очки иде?
   Все бросились искать очки, только маленькая, двухгодовалая Машутка, стоя посреди хаты, показывала на голову деда и хихикала. Дед Антон быстро сообразил, усмехнулся, надвинул очки на лоб, бегло оглядел письмо, выдавил:
   - Почерк не яго.
   - Как не его? - вскрикнула Таиска. - Скоко говорила, скоко просила, скоко умоляла не связываться, так нет - невдобно, поеду! - заголосила она.
   - Погоди, чего раньше времени душу рвешь.
   Дед Антон начал читать, Таиска, часто всхлипывая, затихла.
   "Доброго здравия хозяева, пишу вам из села Ново-Дмитриевского. Сообчаю, сын ваш, муж и отец у мене находится, но вы поспешайте за им, бо может так статься, не дай-то Бог, шо не застанете живьем, потому как он сильно покалеченный и у сознанию не приходить".
   - Вот, так я и знала, - снова запричитала Таиска. - Кому теперь "спасибо" сказать? Чего будем делать, батяня?
   - Понятно чего, - дед Антон тяжело опустился на лавку, рука с письмом ходуном ходит. - Ехать надо.
   - Я с вами. И ничего не возражайте. Вдвох и поидым...
   ... - Живого места нема, - поделился дед Мишка Галушка с Прокофием Степановичем, - пробегал мимо двора Стоюшкиных, как не обговорить свежую новость. - Мать чесная, куда пальцем ни ткни, ей бо! - одно голое мясо. - Подергивая нечесаной бороденкой, добавил. - Ума не приложу, в чем и душа теплится. Ой не жилец наш "сталобытчик", не жилец.
   - Типун тебе на язык! - оборвал словоохотливого деда Прокофий Степанович.
   - Не мне, дохтуру. Он так сказал.
   - Много твои дохтура понимають, - отмахнулся Прокофий Степанович. - На Павла тоже каркал, не жилец- не жилец, а он и по сей день... - Сказал и осекся: кто знает, что там с сыном?
   Где-то через неделю вернулся в Раздольное Иван Третьяк. Обросший многодневной щетиной, без коня и винтовки, в куцей, прожженной в отдельных местах шинели с чужого плеча. Левая рука, согнутая в локте, подвешена на тонкой замызганной веревке. Не заходя домой - сразу в Совет. У крыльца долго стоял, наклонив голову, держась здоровой рукой за перило. Тяжело переставляя ноги, кое-как поднялся на верхнюю ступеньку. С первого раза дверь не подалась, отсырела, пришлось дернуть. Вошел вовнутрь. За столом, о чем-то разговаривая, сидели Белозеркин и Крохмаль. Обессилено опустился на лавку. Мужики переглянулись. Белозеркин встал. Поскрипывая протезом, вышел из-за стола.
   - Ну, шо т-тут у вас? Ры-рассказывайте.
   Иван говорил, с трудом расставляя слова. Голова откинута на стенку, длинные ноги, обутые в грязные, заношенные сапоги, будто напоказ - широко раскинуты. Мужики опять переглянулись.
   - Ваня, ты кода вернулся? - Белозеркин подошел поближе.
   - Я с-спрашиваю, шо тут у вас, - Иван окинул каким-то блуждающим взглядом сначала Белозеркина, потом Крохмаля. - Ну?!
   Андрей, с надеждой во взгляде, посмотрел на Крохмаля. Тот, кашлянув, степенным, неторопливым голосом начал рассказывать о делах в отряде самообороны, о дозорах...
   - Понятно, - оборвал его Третьяк, - к-как дети малые, игрищ-ща устроили. Дозоры! С-слушай меня. Завтра всех мужиков с оружием, с-стариков, которые на н-ногах, баб, особливо языкатых, с вилами, с косами, хоть с чертом в руках - всех до единого сы-сюда! Эх, вы! К-кабы поднялись всем миром, та разве ж они б п-прошли? Р-разбежались, как тараканы по хатам, уцепились за бы-бабьи подолы - не оторвать! Завтра! В-всех...
   Иван не договорил, тело его медленно поползло по стене и он, с грохотом, рухнул на деревянный пол...
   ...А через неделю еще новость - Ванька Горян заявился. Порог Совета переступил - на улице слякотно и стыло, а он - бушлат нараспашку - тельняшка напоказ! Лихо заломленная на затылок бескозырка, непонятно, на чем и держится. Через плечо, на тонком ремешке, в деревянной кабуре маузер. Андрей Белозеркин глянул на вошедшего матроса с удивлением, деловито спросил:
   - Вам чего, товарищ? Откедова и по какому вопросу?
   - Не вгадал?! - ощерившись широкой, доброжелательной улыбкой, спросил в свою очередь Горян.
   - Ванька? От чертяка! - Андрей вскочил, опираясь о краешек стола рукой, подскакал к Горяну - сегодня он протез не одел, культю растер.
   - Он самый!
   Обнялись.
   - Ты, дядька Андрей, ногу никак немцам подарил? - спросил Ванька, глядя, как подпрыгивая, неловко усаживается на лавку Белозеркин.
   - Им, проклятущим, - вздохнул тот. - А я б тебя, паря, иде встретил, так и не признал бы. Ничего от Ваньки-оторвилы не осталось. Ишь, - он кивнул, глядя на голову Горяна, - виски - белее белого.
   - Так и ты, дядька Андрей, не молодеешь.
   - Та то так. Ну, рассказывай, Ваня, каким тебя ветром домой занесло? - Андрей по-дружески хлопнул парня по плечу. Тот скривился от боли.
   - Полегче чуток, дядя Андрей, у меня там шкура порвата.
   Андрей вопросительно посмотрел на Горяна.
   - Кадет маленько поцарапал, - пояснил он. - И рана пустяковая, а все квасится и квасится. Расскажи-ка, лучше, дядя Андрей, чего тут у вас? Мать сказывала, да ни черта ничего не понял.
   Андрей обстоятельно все рассказал, даже как Ивана на руках снесли из Совета домой.
   - А че? Правильно Ванька говорит. Нечего по хатам рассиживаться, не то время. Контру пока не сничтожим, житья не будет. Подозрение вот только имею, какая-то контрреволюционная гадина затмила светлую голову нашему дорогому товарищу Ленину!
   - А чего такое? - придвигаясь поближе, заинтересованно посмотрел на Ваньку Белозеркин.
   - Ну, как же. Не мог товарищ Ленин написать такой приказ, шоб весь Черноморский флот, - Ванька резко рубанул воздух здоровой рукой, - и ко дну!
   - Та ты шо? - нетерпеливо заерзал Андрей.
   - Вот тебе и шо. Говорить спокойно не могу, нутро закипает. Может чули( слышали - разговор.) про беду нашу? Нет? Ситуация такая. Немец стоит в Севастополе, мы - в Новороссийске. 10 июня германцы говорят: все корабли Черноморского флота в девятидневный срок перегнать к ним. Это значит - отдай за спасибо! И тут завместо того, шоб поганого немца вдарить, как следывает, поступает приказ - топи корабли! Матросня на дыбы. Митинги, собрания, дело до драки доходит, потому как одни кричат - топи, другие - не дадим! От если, дядька Андрей, по-нашему, по мужицки рассудить: топить или не топить? - Ванька пристальным, выжидающим взглядом посмотрел на Белозеркина.
   Андрей задумчиво сморщил лоб.
   - Топить? А шо они больше не сгодятся?
   - Так от и я говорю, - окрыленный поддержкой, вспыхнул Ванька, - зачем, говорю, братцы, топить? Шо они советской власти - без надобности? - Так нет, - он обреченно вздохнул, - начали топить.
   - Все?
   - Дредноут "Воля" и восемь эскадренных миноносцев сдалися немцу. От этих падлюк, всех бы на дно! Дредноут "Свободная Россия" и еще восемь миноносцев осталися в порту. Всех их миноносец "Керчь" и потопил. Как срок ультиматума кончился, мы на "Керчи" пошли в Туапсе. Послали радио, мол, погибаю, но не сдаюсь, открыли кингстоны, взорвали машины и все! Конец! Ты б, дядька Андрей, видал, как матросня свой корабль оплакивала. Волосы дыбом встають. Веть шо такое корабль для моряка? Э-э! Не знаешь! Это надо моряком буть, шоб знать. Кусочек собственного сердца, вот шо. А теперь спросить у тебя хочу. Разве мог товарищ Ленин такую бумагу написать и флот без боя - на дно?
   - Понятное дело, нет, - утвердительно кивнул Андрей.
   - Вот видишь, даже ты простой мужик, и то понял, шо тут нечистых рук дело, шо товарищу Ленину заморочили голову. Не мог он...
   ... - Мог! - послышался негромкий голос, Ванька с Белозеркиным одновременно повернули головы и увидели на пороге Харитона Ивановича Крохмаля.
   - Мог, - повторил Харитон, - так надо было. Вон там, - он указал на заметно похудевшую стопку газет на столе, - про это хорошо было написано. Выходу у большевиков не было. И в данный момент, Иван, ты как какой-нибудь меньшевик рассуждаешь.
   Он подошел ближе, поздоровался с внезапно оторопевшим Горяном, но оторопь последнего улетучилась мгновенно.
   - Это как прикажешь понимать? - задиристо поправив бескозырку, сузил глаза Ванька. - Это я меньшевик? Та я с братвой...
   - Погоди, не кипятись, - Крохмаль положил руку на плечо моряка. - Политический момент был такой, лишнего врага на фронте могли бы нажить.
   - Так, ладно. А скажи, Харитон Иванович, шо немец опосля больше никуда не вдарил? Може и под Ростовом не он нашим Красным частям пух оббивал? - Ванька бросил пристальный взгляд на Крохмаля.
   - Харитон, а ить правильно Ванька говорит, - вмешался Белозеркин.
   - Хорошо, - миролюбиво откликнулся Харитон, - давайте разбираться с самого начала. Немец стоял в Севастополе. Так? Так. А военные маневры вел? Нет. Разбираем ситуацию на тот момент: со всех сторон прет контра - колчаки, юденичи, белополяки, англичане, с нашей стороны - Деникин. А если бы еще и немцы? Чем новую дырку прикрывать? То-то. Теперь без обиды, Ваня. Вы там на якорях стояли, баланды на полубаках травили, а того в ум не брали, что на суше с вас толку будет больше. Ведь все основные военные действия идут на суше. Так где ваше место?
   - Во как завернул, - сверкнул глазами Ванька.
   - А шо, правильно про между прочим и завернул, - вставил Андрей.
   - Та хоть ты, дядька Андрей помолчи, - раздосадовано оборвал его Горян, - токо сщас сидел поддакивал, а теперь под его дудку пляшешь. Значит, потопили флот, Харитон Иванович, и радуйся. Так?
   - Да пойми ж ты, из двух зол надо было выбирать меньшее. Что лучше: отдать или уничтожить?
   - Та ну вас, к е...й матери! - вконец вспыхнул Горян. - Сидите тут, по хатам, как сурки в норы забились. Флота нету, во за чего обидно, - он постучал кулаком по груди. - Э-эх! - и, крутанувшись, быстрым шагом вышел, громко хлопая дверью.
  
   После Покрова схоронила Настя свою тетку. Засобиралась та умирать еще после Спаса. Сходила в Раздольное, отстояла молебен, причастилась; обошла баб-подружек, с кем еще в девичестве певала на ночных гульбищах звонкие песни, да украдкой поглядывала на приглянувшегося парня - не ее ли судьба?; заглянула на небольшое еще хуторское кладбище, где у поросшего травой холмика с почерневшим от времени крестом бесслезно поведала хозяину, чтобы ожидал - недолго осталось! В тот же вечер, вернувшись домой, открыла сундук, позвала Настю, показала во что обрядить в гробу.
   - Та шо вы, тетя, заладили: помру, та помру. Живите! - испуганно глядя на старуху, прошептала Настя, а у самой глаза полны слез.
   - Скоко ж можно белый свет коптить? - рассудительно ответила тетка. - Рученьки-ноженьки за долгий век притомилися, пора старым косточкам и на покой. И то. Хозяина своего пережила. Он, покойник, царствие ему небесное, как с японской кампании возвернулся весь поранитый, помучился-помучался, так с болью в теле и помер. Сыночки на чужбине во сырой земле лежат. Сестрицу, мать твою, баб-погодок, скоко уже Господь к себе призвал. А скоко молодьших? Теперя и мой черед. Живи в моем дворе, хозяйствуй, с Божьей помощью. И слезы раньше времени не лей, - глядя, как племянница вытирает глаза, спокойным голосом закончила. - Все мы от земли, туда и уйдем.
   Умерла она на ногах. Утром, чуть свет, пристроилась Майку подоить - та Насте все никак до конца не давалась отдаиваться - да только ударили тугие молочные струи о дно цебарки, почувствовала, как немеют пальцы. Хотела руку отяжелевшую к горлу вознести, что-то воздуха не стало хватать, да та на полдороге оцепенела и застыла. Охнула и боком повалилась замертво на тусклое золото соломенной подстилки.
   И осталась Настя одна с маленьким сыном на руках. Длинными, темными ночами, вслушиваясь в заунывный вой ветра в печной трубе, прижимая к груди сына, вспоминала Павла и молила Бога, чтобы скорее закончилась война, и вернулся он живой и невредимый.
   А ранняя осень уверенно брала свое. Денно и нощно моросил мелкий, назойливый дождик. Почернели от бесконечной сырости молодые хуторские сады. Старчески сгорбленные деревца с редкими, скрюченными листьями на поникших ветвях, стояли задумчивые, угрюмые. Хуторские хаты, некогда озорно играющие яркими, шаловливыми бликами - солнечными зайчиками, спрыгивающими с желтоватых стекол полукруглых оконцев - нахохлились, неохотно подставляя мороси горбатые камышовые крыши. Расквасилась дорога с рваными от колес бричек колеями, до краев наполненные мутноватой жижицей. Редкий ворон пролетит над хутором, оглашая окрест гортанным криком, тоскливо саднящим сердце.
   И казалось, не будет конца-края разнуздавшейся непогодице, как однажды к вечеру, врываясь леденящими порывами, с севера подул ветер, разметал насупившуюся хмарь, отчего дождь насторожился и сник, а сырая земля враз зашершавела под ногой хрупкой, правда еще зыбкой корочкой. Быстро сгустились сумерки, и темная ночь упала на хутор, обложив его со всех сторон черной попоной. А утром чудная картина предстала миру. Земля была покрыта отбирающим глаза белоснежным покрывалом. Сразу повеселели хаты под снежными шапками, окутанные белыми хлопьями деревья похорошели и стали чем-то похожи на обряженных к венцу невест. Наступила зима.
   Как-то вечером, уже засыпая, сквозь чуткую дрему услышала Настя конский храп, потом повизгивающие на снегу шаги. Робкий стук в оконце заставил сжаться от страха в комок. Вскочила, накинула шаль, подошла, стала боком к оконцу.
   - Кто?
   - Это я, Настя, открой.
   Вскрикнула от радости, опрометью бросилась в сенцы. Обхватив за шею любимого, припадая к колючей, холодной шинели, заплакала:
   - Слава Богу, дождалась.
   - Ну что ты, успокойся, - гладя пряно пахнущие волосы любимой, и принимая ее горячие поцелуи, дрогнувшим голосом проговорил Павел. - В тепло веди, а то и сама застынешь.
   - Ой, шо ж это я? Пошли, милый.
   В хате, глянув при свете тусклой лампы на Павла, ахнула - под кубанкой с красной звездочкой, проглядывали бинты.
   - Пашенька, ранитый? - прошептала она.
   - Пустяки, - натянуто улыбнулся Павел, но по тому, как кривя губы снял кубанку и, не расстегивая шинели, опираясь рукой о стол опустился на лавку, поняла - вовсе не пустяки.
   - Плохо тебе?
   - Просто устал. Коня бы в тепло определить, застынет. Тетки не вижу.
   - Померла.
   Он сочувственно покачал головой.
   - А сын как?
   - Спит, - улыбнувшись, ответила Настя.
   Когда, управившись с конем, она вернулась в хату, увидела, что Павел, положив голову на руку, сладко посапывал, навалившись на стол. Не зная, что и делать, прикрутила лампу, села напротив.
   Утром, проснувшись затемно, хотела осторожно подняться с постели, но неожиданно на запястье почувствовала прикосновение его руки, вздрогнула от прилива бабьей нежности, крепко прижавшись к любимому.
   - Разбудила?
   - Да нет, спал чутко. Куда в такую рань?
   - Управляться надо, Пашенька, хата застыла, корову пора доить.
   - Помогу, полежи немножко.
   - Паш, а ты из дому? - как можно спокойнее спросила она.
   - Нет, сразу к тебе.
   Настя задохнулась, обхватила лицо Павла руками, принялась истошенно целовать.
   - Ты что?
   - Это я так, это бабье. Паш, а ранило тебя где?
   - Под Воровсколесской.
   - А где это? Далеко?
   - Это с какой стороны смотреть, - вздохнул Павел.
   - Дальше-то шо, Пашенька?
   - Пока не знаю, мне бы денек-другой передохнуть.
   - У меня останешься, никуда не отпущу. С сыном побудешь. А шо плохи совсем дела на фронте твоем?
   - Да, не хватает сил кадета сдержать.
   - И шо он, этот кадет, в нашу сторону идет?
   Павел молча кивнул.
   - Боюсь я за тебя, Пашенька. Убить ведь могут. Может, не след тебе... Прости, я чего-то не то балакаю.
   - Ты лучше скажи, наши как там?
   - Не знаю, Пашенька. Недели две назад дед Серафим Ложкин сказывал, шо Гришку Сармского отец всего искалеченного привез, но тот, вроде, оклемался, уже вставать пробует. Ванька Третьяк тоже вернулся, с неделю отлежался - опять в Совете горланить. Про ваших ничего не говорил, видать, все по старому. Да, и еще знаешь, чего дед Серафим сказал? Ванька сильно дядьку Харитона Крохмаля поругал, выгнал и сказал, шоб близко за версту к Совету не подходил.
   - За что он его так?
   - А кто его знает.
  
   Утро было морозное. Сыпала мелкая крупа, то спокойно, то вдруг подхваченная упругим, холодным порывом ветра, жестко хлестала по лицу. Буланчик шел рысью, легко подбирая под копыта едва различимую глазом хуторскую дорогу. Подскакав к Николаевскому тракту, Павел придержал коня, потому что увидел едва заметные точки, двигающиеся со стороны станции Прутской.
   "Конные. Наши, раздольненские? Какая-нибудь кавалерийская часть? А если деникинцы? Вот черт, только этого не хватало!"
   Отдохнувший за три дня конь, нетерпеливо перебирал копытами, храпел, шумно втягивая ноздрями студенистый воздух.
   "Хорошо если наши, а вдруг белые? В Раздольном и ухом не ведут. Ну почему должны быть белые? Так, успокаиваю себя. Мчать очертя голову в село? Нет. Надо подпустить поближе, может все-таки наши. А если нет - как потом уходить? За Суркулем ровнехонькая степь, все как на ладони".
   Павел резко пришпорил коня и тот, екнув селезенкой, с места пошел в карьер, легко вынес его на гребень Суркуля. Свернув с дороги, он въехал в кустарник, спешился. Терновник надежно укрывал и его, и коня. Он стал ждать. На востоке в белесо-мутном мареве всходило солнце. Его холодный, слегка розоватый диск только-только оторвался от земли.
   Конных было десятка три. Они быстро приближались и совсем скоро в переднем всаднике Павел, без особого труда, по пагонам различил белогвардейского офицера. Мысли лихорадочно путались в сознании.
   "Еще каких-то полчаса и они будут в Раздольном. А может там уже есть белые? Эх, пулемет бы сюда! Вон там, на выходе из Волчьих Ворот залечь и полосонуть. А что у меня? Две гранаты и маузер. Забросать гранатами и вести прицельный огонь? Верная смерть. Пропустить и попробовать через Церковый пруд опередить? Не получится, хотя и снег неглубокий... Гранат бы пяток..."
   Уже отчетливо видны были лица, извилистая лощина Волчьих Ворот стала поглощать всадников. Еще не осознавая до конца, что он собирается предпринять, Павел подошел к Буланчику, потрепал его по загривку.
   - Ну, что, брат, рискнем?
   Умный конь всхрапнул, замотал головой.
   - Все понимаешь. А раз понимаешь - выручай!
   Он вскочил на коня, запустил руку в карман шинели, ощутил пронизанное холодом ребристое тело лимонки. Два взрыва грохнули почти одновременно, и Павел, мельком уловил, как дернувшись и, потом вытянувшись в седле, раскинув руки, свалился с коня белогвардейский офицер.
   - Давай, милый! - кричал он, припадая к гриве несущегося коня, и, оглянувшись назад, с каким-то внутренним облегчением отметил - на гребне Суркуля никого не было.
   Однако, мгновение спустя, тонко верещащий посвист пули располосовал воздух возле самого уха. Павел снова оглянулся. Погоня! Ветер свистел в ушах, крупчатый снег острыми иголками врезался в разгоряченное лицо. Посвист пуль участился.
   "Только бы не в коня!"
   Вот уже впереди отчетливо выглянули из легкого тумана Барановская мельница, крайние хаты села.
   "Только бы не в коня-я-я-я!,,"
   Павел неожиданно почувствовал, как упруго дернулся под ним конь, глухо, взахлеб всхрапнул, выгибая шею. Каким-то машинальным, неподведомым сознанию движением, попытался освободиться от стремян и тут же ощутил, леденящую страхом сердце, стремительную легкость полета. Конь, дико заржал, с жутким хрустом ломая ноги, грудью врезался в накатанную дорогу, перевернулся раз, другой, гулко стуча задними копытами о ее твердь , проскользил несколько саженей, чтобы потом, распластавшись, найти в себе силы и, подняв голову, черным, выпученным, искаженным ужасом глазом найти своего хозяина, как-то извинительно посмотреть напоследок и обессилено повалиться.
   Павел же - видимо, настолько было велико напряжение - в горячке вскочил, но резкая боль пронзила все тело и он, обессиленный, тут же повалился. Топот погони приближался.
   Храп лошадей над головой. Дроботный перестук копыт. Крики. Свист. Улюлюканье. Два сухих выстрела. Павел приоткрыл глаза. Трое конных по кругу кружили над ним.
   - Ну что тут? - послышался почти мальчишеский голос, подскакавшего с группой казаков молодцеватого подпоручика, в новенькой шинели, перетянутой ремнями.
   Рыжебородый всадник, сдерживая коня, выехал из круга.
   - Живой, ваш благородь, блымает! Прикончим?
   - Ни в коем случае, вахмистр, - громким, срывающимся до фальцета голосом, прервал его подпоручик. - Мы его повесим, господа. Соберем крестьян, объявим : за убийство боевого офицера и троих казаков. А что, вахмистр, не найдется ли у тебя, голубчик, веревки? Ты у нас самый запасливый.
   - Он такой, - гаркнул кто-то из казаков.
   - Он бы и бабу с собой прихватил, ды токо та в подсумке невместится, - крикнул другой казак и дружный хохот покрыл последние слова остряка.
   - Отставить шуточки, господа казаки. Так что, Нечаев?
   - Ваш благородь, бечевку поганить? - недовольно помялся вахмистр.
   - Экой ты, голубчик все-таки, - подпоручик привстал на стременах, снял кожаную перчатку и указательным пальцем подправил черные, пока еще редкие усики. - В село как его прикажешь? Не на руках же? И не через коня. За ноги и волоком.
   - Это другое дело, - соскакивая с коня, глуховатым баском ответил вахмистр.
  
   Иван Третьяк, несмотря на столь ранний час, был уже в Совете. Вытянутое, заметно похудевшее лицо его было бледным, взгляд сосредоточенным и строгим. Подумать было о чем. Вчера вечером, ездивший по своим делам в уезд Алеха-кузнец, сообщил неприятную новость: в Николаевском кадеты.
   - К-как же? - растерянно посмотрел тогда он на Черновала. - С уездкома никого не бачил? Может указания какие будут?
   - Какие, к черту, указания?
   Они стояли возле Ивановой хаты. Третьяк, поддерживая раненую руку, морщась и покряхтывая, пытался безрезультатно поправить сползающий с плеч полушубок. Алеха помог ему.
   - Советчиков похватали и без суда постреляли. Пять человек. А ты - указания...
   - Чего ж ды-делать будем?
   - Не знаю. Думаю вот, пока не поздно, надо прятаться по хуторам.
   - П-погоди, туды успеем. С-собрать надо всех комитетчиков.
   - Кого-о? - с издевкой в голосе растянул Алеха. - Андрюху Белозеркина? А может Гришку Сармского? Утром видел, с палочкой еле-еле шкандыляет.
   - Ну, этих, м-мужиков, которые с отряду сы-самообороны.
   - Да. Попробуй, собери! Раньше головой надо было думать, а не горланить...
   ... Когда Иван Третьяк, с неделю отлежавшись, пришел в Совет и застав там Харитона Крохмаля, сразу же, незамедлительно потребовал отчета. Выслушав его, скривил губы, спросил:
   - Все?
   - Все, - кивнул Харитон Иванович.
   - Р-раз все, теперь с-слухай меня. Дозоры снять, п-прямо сщас. Чего удумал! Т-ты бы еще на станции мужиков выставил. За Голубинским мостом - раз! За Барановской мельницей - два! А на Крым-Пашинской д-дороге - сразу за околицей.
   - Но,.. - хотел было возразить Крохмаль, однако Иван так стукнул кулаком по столу, что сам поморщился от боли и потирая раненую руку, заорал:
   - Сщас, с-сказал и никаких - но!
   - Вот как? - спокойным, слегка дрожащим от обиды голосом, тихо проговорил Харитон Иванович. - Тогда сам этим и займись.
   Крохмаль развернулся и неторопливо вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
   - И зы-займусь, - крикнул ему вслед Третьяк, - а ты шоб близко, за версту к Совету не подходил. Ишь, командир вы-выискался!
   Тем временем, подъехавший к Совету Илья Кажедуб, увидев сходящего по ступенькам Крохмаля, окликнул его:
   - Уходишь, Харитон Иванович. А я к тебе, - он проворно вылез из саней, подошел, поздоровался.
   - Говори, - Крохмаль вытер краешком рукавицы выступившую от холода на бельмоватом глазе слезу.
   - Да я в отношении дозору...
   - А, это теперь к старому начальству.
   - К какому старому? Ванька, штоли приперся?
   - Он самый.
   - А как же ты?
   - Сказал, чтоб за версту к Совету не подходил.
   - Дела-а! - покачал головой Кажедуб. - Ну-ну, пойду послухаю, скоко верст мне старое начальство отмеряить...
   ... Третьяк стоял, переминаясь с ноги на ногу.
   - Ну, б-было. П-погорячился.
   - Погорячился он, - сплюнул Алеха. - Вот и выкручивайся сам, как хошь!
   И теперь, сидя за столом, Иван без особой надобности поправлял и без того ровную, но тонкую стопку газет. Надо было с чего-то начинать? С чего?
   За окном послышался какой-то шум, пронзительное конское ржание, выстрелы. Он порывисто встал, подошел к окну. На какое-то мгновение лицо его стало неподвижным, в ноги ударила предательская слабость.
   - Кадеты, - прошептал он обметанными малярией губами. - У, м-мать-перемать!
   Конных становилось все больше и больше. Какой-то рыжебородый, с пагонами вахмистра казак, спрыгнул с коня и через некоторое время(за лошадьми было не особо видно, что он сделал до этого), принялся ловко наматывать веревку на полусогнутую в локте руку. Но тут внимание Ивана привлек молоденький, черноусый подпоручик. Он расстегнул кобуру, вытащил револьвер, и, сдерживая нетерпеливого рысака, начал целиться в навес над входом в здание.
   "Чего это он? Сволочь, - догадался Третьяк, - в флаг целится!".
   В то же мгновение прогремел выстрел и красное полотнище с перебитым древком, подстреленной птицей пролетело за окном и упало на снег перед крыльцом Совета. У Ивана потемнело в глазах.
   - Ах ты, паскуда! - он вырвал из кармана шинели тяжелый несамовзводный наган, морщась и кряхтя от боли с помощью раненой руки поставил его на взвод, потом с размаху ударил локтем по стеклу и не целясь нажал на спусковой курок. Подпоручик дернулся, вытянулся в седле, и повалился на землю. Одна нога его застряла в стремени, конь дико заржал, взвился на дыбы, стараясь окончательно сбросить седока. Что было дальше, Иван не видел. Он рванулся к противоположной стене, к окну, выводящему на задворок, плечом выдавил его и выпрыгнул. С той стороны послышалась стрельба, в помещении гулко ухнул взрыв.
   "Только бы до глобовского парка", - лихорадочно промелькнуло в обостренном сознании. Он побежал, почему-то пригнувшись, вдоль стены и оцепенел, когда наткнулся на углу на рыжебородого вахмистра, не успел даже поднять руки с зажатым наганом. Казак опередил его, с полуразворота ударив прикладом карабина прямо в лицо. Хватая хищно расширенными ноздрями сухой, морозный воздух, Иван упал на спину.
   - Ай и молодец ты, Нечаев, - обрывками угасающего сознания услышал Третьяк, чей-то запыхавшийся голос. - Одного подстрелил, другому сопатку разворотил.
   - Подмогни лучше оттащить к тому, волоченному.
   - Тоже завесим?
   - Там видать будет. Бери за другую ногу.
   Весть о том, что в Раздольное вошли кадеты, и даже кого-то приволокли на веревке к Совету, облетела село моментально, и тут же на сходскую площадь повалил народ. Прибежал и Прокофий Степанович. Сообщил ему обо всем этом вездесущий дед Мишка, пробегающий мимо двора.
   - Сбирайся быстро, Степаныч. Кабы то не твого Павла поволокли, мать чесная.
   - Кого? - сразу не поняв, переспросил Стоюшкин. - Куда поволокли?
   - Павла твоего. Кадеты Раздолье захватили.
   - Придумал тоже. Пашка-то черти где! - ответил Прокофий Степанович, а у самого холодные мурашки волной поползли по спине.
   - Та я што ль? - дед Мишка порванной варежкой вытер предательски сыроватый нос. - Внук Коротихин видал. Говорить, волокуть, а у его все ото, шинель, мать чесная, задралася и головою об дорогу - тах-тах, тах-тах!
   Наскоро одевшись, он прибежал на площадь и протиснувшись вперед сквозь толпу, похолодел: рядом со связанным Третьяком лежал Павел. Рванулся было вперед, но дорогу ему перегородили два вооруженных казака.
   - Куда прешь? - злобно закричал один из них.
   - Сын мой там.
   - Назад, не положено, - проговорил второй, более спокойным голосом.
   - Та дайте ж хоть посмотреть на него.
   - Сказано - назад, не то сам рядом лежать будешь, - заорал первый.
   - Отойдем, Степаныч, - услышал он голос за спиной и, оглянувшись, увидел Алеху-кузнеца.
   - Шо ж оно, Алеха, такое. А не дай-то Бог мать тута была? И откуда он взялся? И шо ж оно будет?
   Совсем рядом, заголосила жена Третьяка. Она тоже рвалась к мужу, но ту крепко держали под руки мужики.
   - Ваня, - кричала Катерина, - та я ж скоко разов тебе говорила. Та не слухал ты меня, горячая твоя голова. Ой, люди добрые, та шо ж воно творится на белом свети. Та Господи, та Боже ж ты мой.
   Заслышав причитания, начали вслипывать бабы, лица мужиков посуровели, толпа загудела, заволновалась.
   Два коротких выстрела мгновенно установили тишину, гнетущую и непредсказуемую. Стрелял вахмистр Нечаев, подходивший к крыльцу. Поднявшись на первую ступеньку, он неторопливо поправил кубанку белого курпея, неспешным взглядом оглядел толпу.
   - Значитц-ца так, люди добрые. Такое вот нехорошее дело вышло. - Голос его построжал. - Мы к вам с миром, а от энти двое, - он указал револьвером, - на нас!
   - А кто вас приглашал? - вдруг выкрикнул кто-то и толпа оживленно заволновалась, послышались голоса поддержки, но вновь прогремевший выстрел заставил всех замолчать.
   - Кто кричал? - вахмистр картинно сдул дымок из дула револьвера. - Помалкиваете? То-то. Упреждаю. Ежели кто вякнет не к месту, будет туточки, - и он снова указал на лежащих Павла и Ивана. - Теперь вот чего. Я сам из донских казаков буду и по мне, чем с винтарями по селам и хуторам мотаться, лучше в своем хозяйстве пребывать и хлебопашеством заниматься. Ан, нет. Дело так повернулося, што объявилися большевики, слизалися с германцами и жидами и зачали баламутить, какую-то Советску власть делать. Гоже то? - Нечаев вопросительно обвел глазами толпу. Люди молчали. - Правильно, - кивнул головой вахмистр, - не гоже. Россия испокон веков на вере православной держалася, на царя-батюшку опиралася. Што ж они энти Советы простым людям дали? А вот чего. - Нечаев вывернул здоровенный кукиш. - Ну, не так? Про какую-то там землю гутарили. У вас што, земли не було? Вона, - он повел рукой, - скоко хошь, хоть з...й ешь!
   - Правильно! - гаркнул голос из толпы. - Очень даже правильно балакаешь.
   - Поволокин, падлюка, - искоса поглядев на Белозеркина, тихо сказал Алеха.
   - Он. Слухай, я Харитона Ивановича не вижу.
   - Как будто не знаешь, за верстой и ищи.
   - Теперь давайте вот в чем разберемся, - продолжал Нечаев. - От эти ваши два мужика наших господ офицеров побили и троих братьев-казаков, царство им небесное. Злодейство это? Еще какое! А с другой стороны прикинуть ежели, на кой нам хрен эти господа? Што мы без их не проживем? Проживем. От я, люди, и мыслю: нам бы жить без советчиков и господ. А? Это они без нас нехай попробують, а мы без их проживем, не зажмуримси.
   - Экось куда вывернул, стерва, - процедил сквозь зубы Белозеркин.
   - Интересно, до чего он добалакается, - покачал головой кузнец.
   - Ваших бы ребят отпустить можно, но я их седня отпуш-шу, завтра они с ножом горлу. Чи не так? Потому нехай они ночку в "холодной" посидят, а завтра утричком мы их в уезд отправим. Пущай там решають, чего с ими делать. Но це еще не все. Тут средь вас есть такие, которые с советчиками валандалися, али сочувственные к ним были. Потому, штоб был порядок, сочувственные - по-хорошему из толпы выходи!
   Последние слова разошедшегося оратора потонули в гомоне заволновавшейся толпы.
   - Вот и добалакался, - Андрей искоса поглядел на Алеху.
   - Што ж вы, люди, такие не смелые? Плохого я вам ничего не сделаю, отправлю в уезд, а там разберутся: кто невиноватый - отпустят с миром, ну, а у кого рыльце в пушку, тут уж - извиняйте: умел поганить, умей и отвечать! Ну-ка, вот ты, дедушка, подь сюды, - Нечаев поманил пальцем деда Мишку.
   - Хто, я? - дед Мишка, все это время стоящий в первых рядах, попятился назад, надеясь спрятаться за чужие спины.
   - Ну да! А то хто ж.
   Дед Мишка, съежился, однако сделал несколько робких шагов вперед.
   - Ближе-ближе!
   Дед Мишка сделал еще пару шагов.
   - Так. Быстренько сказывай, которые тут советчики есть? - голос вахмистра не предвещал ничего доброго.
   - Ды-к, мать чесная, оно понимаешь, господин хороший, дело так обернулося...
   - Ты, дед, давай не юли, - Нечаев для чего-то поднял револьвер и пару раз дунул в дуло. -Сказывай, не то зараз мои хлопцы штаны тебе спустят и так шомполами отдерут, што мало не покажется. Куда твоя лукавость и подевается.
   Дед Мишка втянул голову в плечи, оглянулся назад, словно ища поддержки у сельчан, однако в это время послышался зычный голос Поволокина:
   - Та он сам с Совету не вылазил.
   - Ах, от оно как? Нукось, подь поближе. Ежели ты зараз мне покажишь всех, с кем вожжался, я тебя пожалую.
   - Жалует царь, та не жалует псарь, - послышался из толпы выкрик.
   - Тихо там, не то зараз,.. - Нечаев пригрозил револьвером, - как бунтовать, так все мастера, а как ответ держать... Ну-ка, старый хрыч, показывай.
   Дед Мишка, снова оглянулся назад, испуганно заморгал глазками.
   - Тута вона чего. Эти двое робят, которые, мать чесная, подле тебя, господин хоро...
   - Та чего там, - крикнул Поволокин, - выходи Белозеркин и Алеху с собой прихвати...
   - Заткнись, паскуда! - оборвал его чей-то громкий окрик.
   - А-а, Ванька Горян? Ну-ка, выходи и сам, бо не успел вернуться, первым делом в Совет побежал, как будто там медом вас кормят.
   Горян вышел из толпы, ненавидящим взглядом посмотрел на Поволокина.
   - Во-о, - глядя на Горяна, как тот поправляет бескозырку и одергивает бушлат, одобрительно кивнул Нечаев, - морячки пошли. Где служил?
   - Черноморский флот.
   - Повезло тебе, браток, балтийца бы самолично расстрелял, многовато они нашей кровушки попили. Все одно, проходи сюда поближе, бунтарь он бунтарь и есть.
   Горян вразвалочку подошел к тому месту, где находились Третьяк со Стоюшкиным, посмотрел на них: Павел лежал с закрытыми глазами, у Ивана все лицо было залито кровью.
   - Так, порядочек! - Нечаев посмотрел в ту сторону, где поодаль от толпы стоял Поволокин. - Ты сам-то кто будешь?
   - Из хозяев.
   - Иди-ка сюда.
   - Зачем?
   -Иди-иди, не пужайся! Поскоку ты мне содействие сделал, назначаю тебя волостным старостой. - И, когда Поволокин подошел. - Как ты там называл? Бело...
   - Белозеркин и Алеха-кузнец.
   - Которые эти будут - выходи.
  Кузнец и Белозеркин вышли. Нечаев, увидев прихрамывающего на протезе Андрея, спросил:
   - На германской ногу потерял?
   Андрей кивнул.
   - Эхо-хо. За царя-батюшку пострадал, а с Советчиками слизался, - съязвил Нечаев.
   - А это, дядя, не твого ума дело, - буркнул Белозеркин.
   - Но-но, Поговори у меня! - приструнил его Нечаев и посмотрел на Поволокина. - Усе смутьяны здеся.
   - Харитона Крохмаля не вижу, Яшку Копыноса, Гришка-"сталобытчик" поранитый, но уже шкандыбает.
   - Ладно, потом покажешь, где живут. Ну, добро. Теперя вот чего. Зараз все расходятся, а у кого оружие какое есть - мигом сюда: одна нога там, друга здеся. И без баловства, не дай-то Бог кто утаит. Все. Расходитесь, люди, расходитесь.
  
   Черныш нервничал. Изредка растирая рукой стынущую на морозе щеку, он думал о том незавидном положении, в котором оказалась его рота, отставшая от основных частей отступающей на юг 11 Красной Армии. Собственно от роты, как боевой единицы, осталось полсотни голодных, промерзших бойцов, которые мечтали только об одном - пристать куда-нибудь к теплу, и тут уже не до еды, хотя бы просто-напросто отоспаться. Тех, кто уже не мог идти дальше, по причине ухудшения здоровья после полученного ранения, а таких с каждым днем становилось все больше и больше, оставляли в хуторах и селах. Шли в основном по ночам, с тем, чтобы избежать прямых столкновений с белогвардейцами, а днями отсиживались в глубоких балках или, редких для этой местности, лесочках. Черныш не слышал ни ропота, ни возмущений со стороны бойцов. Глядя на этих обросших, измученных, исхудавших людей, уже с трудом держащих оружие в руках, он внутренне восхищался ими. Иной раз ему хотелось высказать им слова поддержки, но он давил в себе это желание, по той простой причине, что никакие слова, как бы красиво они не были сказаны, не в состоянии заменить тепло очага и краюху хлеба. Сын шахтера из Донбасса, сам в недавнем прошлом шахтер, необщительный и малоразговорчивый по природе человек, он снискал огромное уважение среди своих подчиненных не только тем, что знал по фамилии каждого и даже помнил имена красноармейцев, а потому что был в первую очередь заботливым, а уже потом требовательным командиром. Многие, особенно из молодых, старались подражать ему во всем: в манере разговора, умении слушать подчиненного и даже пробовали ходить его неторопливой, степенной походкой. Внутренне он очень остро переживал ранение, а уж тем более гибель каждого красноармейца, стараясь не выказать чувства напоказ и только однажды, охваченный азартом боя, на какое-то мгновение расслабился, увидев, как неподалеку от повозки осколок от разорвавшегося снаряда разворотил брюхо лошади и потом, когда та, мечась в предсмертной агонии, заржала и глухо завыла, сморщился и едва слышно прошептал сквозь сжатые до хруста зубы:
   - Как же ей, видать, больно?!
   ...- Товарищ командир, - вывел его размышлений чей-то голос, он повернул голову и увидел молоденького красноармейца Сиротина, чем-то похожего на старшего сына, того самого Сиротина, что в бою под селом Спасским прикрыл его от клинка разъяренного казака, вступив с ним в неравное противоборство. - Дозвольте костерочек?!
   Он не видел глаз этого паренька, но чувствовал нутром умоляющий взгляд. Он мгновенно представил, что именно его сын, в эту минуту где-то далеко-далеко просит о том же своего командира и уже хотел было кивнуть головой, как вдруг послышалось оживление в группе сидящих неподалеку, тесно прижавшихся друг к дружке красноармейцев и чей-то обрадованный, тихий возглас : "Разведчики пришли!" Черныш с трудом поднялся, пересиливая ломящую боль в коленях, похлопал Сиротина по плечу и неверной, слегка покачивающейся походкой, пошел навстречу пришедшим. Когда он узнал от красноармейцев, что Колещатый, этот постоянно насупленный, и от того с первого взгляда казалось бы нелюдимый с изуродованным лицом человек, хорошо знал местность, потому что был родом отсюда, он подошел к нему и, взяв под локоть, отвел в сторону.
   - Это так, Егор?
   Колещатый вместо ответа просто кивнул. Это он, Колещатый, бросился тогда уже на помощь Сиротину, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы его штык, с хрустом прошивший заросшую многодневной щетиной шею чуть повыше кадыка, не сбросил с седла казака-громилу.
   - А почему молчал?
   Егор пожал плечами.
   - Надо разведать обстановку. Люди с ног падают. Сам видишь.
   И теперь, когда Колещатый, в окружении красноармейцев подходил, он с каким-то внутренним облегчением вздохнул, потому что уж слишком долго разведчики не возвращались.
   - Докладывай.
   - В Раздольном казаки.
   - Много?
   - Человек тридцать.
   Черныш растер немеющую щеку рукавом шинели.
   - Они там моих сотоварищей заарестовали.
   - Что за сотоварищи?
   - Председателя волостного Совета и еще пять мужиков. Завтра их в уезд свезут.
   - Где находятся арестованные?
   - В волости, в " холодной."
   - Охрана?
   - Два человека.
   - Казаки как расквартированы?
   - Почти на одной улице.
   Черныш надолго задумался.
   - Надо выручать людей, - наконец кивнул он и окружавшие его красноармейцы облегченно вздохнули.
   - Веди скорей, товарищ командир, бо так до теплого угла скорише хочется, - послышался сиплый, простуженный голос Сиротина.
   - Погоди, зараз казачков начнем потрошить, разогреешься, - вставил кто-то и редкий, вымученный смешок пробежал над толпой красноармейцев.
  
   Павел сидел в неудобной позе, полубоком, согнув в коленях связанные ноги. Руки, стянутые крепкой бичевой за спиной, затекли. Все тело ныло, как после побоев. Но особенно донимала голова. Он по всякому пробовал прислонить ее к стене, но боль не проходила, а только усиливалась при каждом перемещении. Рядом чертыхался Третьяк, ворочался с боку на бок, стараясь выбрать удобное положение...
   ...Еще там, лежа на снегу подле крыльца волостного Совета, Третьяк, очнувшись, увидел рядом с собой Павла.
   - Ты? Откуда? - удивленно прошепелявил он, едва шевеля распухшими губами.
   Павел криво усмехнулся, промолчал, вскинув взгляд к небу. Иван расценил этот жест по- своему.
   - Р-рановато нам в царствие н-небесное, - и прислушавшись к рыжебородому оратору, процедил, - какие к-коники, гад, выкидывает. Без Советов и г-господ.
   - А тебя кто так?
   - Та он же...
   ...Сейчас, ворочаясь и не находя себе места, Иван возмущался:
   - Знать бы, ирода этого п-поперед уложил.
   - Угу, - откликнулся из своего угла Ванька Горян, - ваше благородие тебе давно бы уже пулю в лобешник всадил. Уж кто-кто, а я это поганое отродье знаю.
   - В-ванька, а ты тут откуда?
   - От верблюда. Черт же меня принес. Маманька обещалась к вечери куриную лапшу сварить. Так нет, приперся.
   - Ой, мужики, не за понюшку табачка пропадем, мать чесная, - послышался приглушенный голосок деда Мишки.
   - Ч-черти тебя мыкають. От ты чего п-приперся, сидел бы с бабкой на печи, так н-нет, а главное - всегда в п-первые ряды метишь.
   - Не ругайся на него, Иван, - хмыкнул Алеха, - он ить тоже за Советы страдаить.
   - За С-советы!.. За дурную свою башку.
   - Ладно вам, мужики, -послышался тихий голос Павла, - тут делать что-то надо. Не сидеть же и ждать, когда нас, как баранов повезут на бойню.
   - Легко сказать, - вздохнул Белозеркин, - много понаделаешь со связанными руками?
   - Ты бы радовался, Андрюша, у тебе хоть нога свободная, - вставил дед Мишка, - А тут, мать чесная, так повязали, шо пошевелиться больно.
   - Связали на совесть, - подтвердил Алеха, - скоко не пробую на руках бечевку расслабить - ничего не получается.
   - А ты деда Мишку попроси, - хохотнул Горян, - нехай он попробует зубами ее развязать.
   - Эхо-хо, Ванюша, - вздохнул дед Мишка, - тут не то шоб мясцом кода побаловаться, хлебушек нечем жевать стало.
   - Да, плохи твои дела, - Горян тихонько засмеялся, - скоро совсем пропадешь. В царствие небесном ить ничего окромя райских яблочек нема.
   Послышался редкий смешок.
   - Вообще, Ванька, ты хорошую мыслю подал, - вмешался Алеха. - За все свои старые грехи быстренько подползай ко мне, и попробуй зубами веревку развязать. Кажется она чуток прослабла.
   - Тихо вы т-там, п-послухайте.
   - Чего?
   - Шум к-какой-то.
   - За нами идуть, мать чесная.
   Все разом замолчали, прислушались. За дверью послышалась какая-то возня, чей-то полустон-полукрик, осторожные шаги.
   - Эй, мужики, - послышался громкий шепот, - вы здеся?
   - А ты к-кто?
   - Та Егор я, Колещатый. Сидите тихо, сщас мы вас выпустим. Токо засов надо сорвать.
   На той стороне двери что-то звякнуло раз, другой. Послышался треск раскалывающейся доски, пронзительное повизгивание старых вырываемых гвоздей. Дверь, наконец, дернулась и с протяжным скрипом отворилась.
   - Токо тихо, мужики, где вы тут?
   - Тихо ты сам, ч-чертяка, прямо на морду чуть не н-наступил, - повеселевшим голосом сказал Третьяк. - Она у меня и без того побитая, мать родная не вгадает. Веревки есть ч-чем перерезать?
   - Сиротин? - позвал Колещатый, - ножик у тебя далеко?
   - Счас, - отозвался молодой, с задоринкой голос. - Держи, дядя Егор.
  
   Нечаев ночевал в хате новоиспеченного волостного старосты. Разметавшись на пуховиках, он спал тем спокойным, счастливым сном, который могут себе позволить только люди, сделавшие в жизни что-то важное, достигшие долгожданной цели и теперь расслабиться и спокойно отдохнуть.
   Оставшись сиротой с малых лет, он воспитывался у дяди, зажиточного кубанского казака, человека крутого нрава: чуть-что - разговор самый короткий - ногайка. Полосонет раза три по спине с потягом и попробуй только не отблагодарить за науку - поклониться и сказать: "Спасибо, дяденька!" - исполосует всмерть. Правда бывал он и добрым, но крайне редко, по престольным праздникам, когда за один присест мог осушить четверть браги. Иногда подзывал он в такой день племянничка и, подкручивая усы, заплетающимся языком говорил: "Проси чего душа пожелат!" И можно было бы попросить, да боязно: вдруг вездесущая тетка потом выкажет хозяину недовольство за пятак, щедро пожалованный на леденцы по пьяной лавочке; мало что с полна придется все возвратить, так еще и ногайки отхватить можно. Потому уж лучше вот так стоять, опустив голову и выслушивать долгие, нудные наставления.
   -Ты, Никодимка, - любил говаривать дядя, - должон благодарность ко мне иметь. Как-никак на моей шее сидишь. Ежели у тебя на плечах калган хочь чуток варить, выйдешь в хозяева тожить. Потому с мальства приглядывайся: бывають хозяева, а бывають и людишки. А што такое людишки? Стадо баранов, вот што. И потому с ними хитро себя надо вести и знать, иде пряником прикормить, а иде и ногаечку в ход пустить. Понял чего-нибудь? - пристально впивался он пьяным взглядом своих выпученных глаз в племянника, стоящего наклонив рыжую голову и время от времени вытирающего рукавом рубахи нос. - А, бестолочь! - махал он обреченно рукой. - Ладно. Беги, погуляй с казачатами, та недолго. И гляди, не дай-то Бог штаны порвешь, будешь битым!
   Правда, когда подоспело время идти Никодиму Нечаеву на действительную службу, дядя не поскупился: и обмундирование справил, и коня доброго купил.
   - Служи, казак, - сказал он на прощанье, - и надейся теперь токо на себя.
   И Никодим с первого дня усердно навалился на службу. Старался угодить всем, а начальству особенно, и когда кавалерийский полк облетела весть, что началась война с немцами, сначала, чего греха таить, внутренне содрогнулся: "Убить ведь могут, а честь казачью посрамить грех!", а потом приободрился: " А ежели не убьют, так и выслужиться можно. Самый момент".
   К концу войны два Георгиевских креста украшали грудь вахмистра Нечаева. Оно, конечно, может быть и до офицерских пагон дослужился бы, да времена подоспели непонятные, сумасбродные. Переброшенный с фронта казачий полк, в котором воевал Нечаев, был крепко побит под Питером сводным отрядом кронштатских моряков, а остатки его незамедлительно отправлены на юг. Вскоре, упавший было духом молодой вахмистр, приободрился, звездочка надежды, ставшая угасать на небосклоне его судьбы, снова замерцала ярким светом: воевать ему было все равно против кого и за что. Он воевал за себя. И вот настал его час. Там, на крыльце бывшей волостной управы, выступая в роли вершителя судеб сотен людей, он еле сдерживал себя от распирающего нутро восторга. Он, Никодим Нечаев, человек без рода и племени, повелевал людьми.
   - Маху я седни маленько дал, - пьяно уставившись на Никиту, рассуждал он за вечерей. - Мне теперя могли и офицерский чин пожаловать, а я не подумавши брякнул: без господ, мол, проживем. Ну, да ладно, выпьем лучше. - Хозяин согласно кивал головой, а сам не сводил глаз с переполненного стакана гостя: ишь, расплескал больше, чем выпил, сказано - не свое. И пил мало, пару глотков отопьет и хватит. - А ты чего это? - Нечаев выпучил глаза на недопитый Никитой стакан.
   - Нутро второй день печет, - соврал тот.
   - Больной што ли? А я выпью. - Нечаев осушил стакан, щепоткой корявых пальцев набрал квашеной капусты и отправил в рот. - Баба у тебя ничего. Ишь, брюхатая, а ликом чистая.
   - И баба ничего, и хозяйство не из последних, а внутряного покоя нету, - вздохнул Никита.
   - Потерпи, - успокоил его жестом руки Нечаев. - Вот советчиков разгоним, некому будет людишек дурачить. А людишки, они чего? Стадо баранов...
   ...Из соседней комнаты доносился захлебывающийся храп гостя, а Никита не спал, ворочался с боку на бок, сон не шел. Все раздумывал. Вот Нечаев назначил его волостным старостой. И дальше что? Соберется со своими казачками, да и Митькой звали, а ему, Никите, как быть? Чего делать? И кто он, вообще, такой, Нечаев этот?
   Рядом не спала и жена, не выдержала, дохнула в лицо:
   - Никита, на что оно тебе надо? Отказался бы, а?
   - Сам вот думаю. Черт меня на этот сход понес.
   - А ты возьми завтра и откажись.
   - Тихо, чегой-то волкодав зашелся.
   - Та он всегда неспокойный. Хотя нет, слышишь, - испуганным голосом прошептала она, - вроде шаги и голоса. А вдруг за тобой, Никита?
   - Кто? Вся власть повязанная в волости сидить.
   - Я пойду, послушаю.
   - Погоди, вместе пойдем.
   В стылых сенцах прислушались. Волкодав не унимался, и зашелся еще сильнее в злобном лае, когда в калитку требовательно постучали.
   - Никита, одевайся быстро и на задний двор, там спрячешься.
   - Так. Если расспрашивать будут про меня, скажешь, пусть у Глашки ищут.
   - Какой Глашки?
   - Потом, потом. Так и скажешь, гостя, мол напоил, а сам к полюбовнице.
   Он наскоро оделся. В калитку загаты постучали сильнее. Чертыхнулся, долго не мог обуть сапоги. Натягивая полушубок, сказал, шумно дыша:
   - Сама накинь чего теплого, смерзнешь.
   Вышли на сходцы вдвоем. Волкодав, завидев своих, бросился сначала к крыльцу, но на какой-то миг, крутанувшись, подбежал к калитке, залаял пуще.
   - Спрашивай, кто? - прошептал Никита в самое ухо.
   - Кто-о? - прокричала Паша.
   - Отчиняйте, - послышался незнакомый голос, - господина вахмистра в волость срочно требують.
   - Дня вам не будет?
   - Отчиняйте, не то калитку сломаю, кобеля пристрелю.
   - Открывай, - тихо выдохнул Никита, сам осторожно сошел со сходцев и быстрым шагом пошел на задний двор.
   Паша робко подошла к калитке, но едва открыла ее, как вздрогнула, потому что чужие сильные руки резко отодвинули ее в сторону, а грохнувшие раз за разом два выстрела, заставили от страха сжаться. Волкодав, храпя, закрутился волчком, повалился на землю, тонко, жалобно завыл, перебирая ногами. Несколько человек бросилось в хату. Высокий мужик, заикаясь, приказал ей:
   - Б-бегом и ты, зажигай лампу. Б-быстро, сказал. - И стоящему рядом. - Егор, ты тут останься, мы скоро.
   Паша, вбежав в хату, увидела следующую картину. Невысокий, кряжистый мужик, держал над головой уже зажженную лампу. Какой-то морячок шлепал Нечаева по щеке дулом маузера, приговаривая:
   - Дядя, полундра!
   Высокий заика, вошел в комнату, быстро подошел к кровати, взял в руки карабин, приставленный к стене.
   - Садони его, Вань, - хохотнул, держащий лампу, - може хоть так разбудишь?
   - Не время, Алеха, ш-шутковать.
   Нечаев замотал головой, открыл глаза.
   - Дрыхнуть ты, дядя, мастер, - не стерпев, Алеха, ухватил вахмистра свободной рукой за ворот нательной рубахи и потянул на себя так, что та треснула где-то на спине, - а ну, быстро вставай.
   Кто-то бросил Нечаеву прямо в лицо казачьи шаровары с красными лампасами. Горян, дулом маузера подцепил их и отшвырнул в сторону:
   - В исподнем красившее будеть.
   Третьяк, закинув карабин за плечо, спросил, обращаясь к хозяйке:
   - Никита г-где?
   - У Глашки ищите, - Паша наклонила голову, бахромистым уголком шали прикрыла лицо.
   Мужики переглянулись. Иван, недоверчиво оглядев хозяйку с ног до головы, буркнул что-то себе под нос, глянув на Нечаева, едва сдержал улыбку - из под шинели одетого казака, проглядывали подштанники, заправленные в сапоги.
   - Г-готов, Аника-воин? Ну, пошли р-разбираться, какого ты ры-роду-племени.
   Когда Нечаева увели, Паша вышла во двор. Никита из конюшни выводил коня.
   - Куда? - еле слышно спросила она.
   - Надо. Не сидеть же и ждать, кода вот так, в одних подштанниках,.. - он крепко выругался, сплюнул. - Поди, выгляни, возле двора никто не крутится? Думаю, скоро возвернусь...
   Тишина. Такая тишина, что слышно, как потрескивают в саду прохваченные морозом деревья. Все живое укрылось от всепроникающей стужи. Даже собачий перебрех притих. Село будто вымерло. Одинокий всадник, затаившись в зарослях приовражного терновника, пристально вглядывается в деревянный мост через Голубинку. Вроде, никого. Он перекрестился, достал из кармана полушубка револьвер, поставил на предохранитель, прохрипел: "Ну, с Богом!" и с места пустил коня в галоп. Дроботный перебор копыт по деревянному настилу моста, гулко резонул слух. Пригибаясь к луке седла, всадник оглянулся назад и с каким-то облегчением еще раз поддал коню в бока. Стук копыт постепенно стал затухать. Тишина...
  
   Полковник Александров едва успел покончить с завтраком, как в дверь постучали и в комнату быстро вошел его новый адъютант, поручик Скобелев. Щелкнув каблуками, начищенных до блеска сапог, козырнул.
   - Разрешите, господин полковник? - обратился он, с трудом переводя дыхание.
   - Да, поручик, - полковник краем белоснежной салфетки провел по губам, аккуратно положил ее на стол, рядом с недопитой чашкой кофе, вскинув брови, посмотрел на адъютанта. - Что-нибудь случилось?
   - Дозор мужика перехватил, господин полковник.
   - Что за мужик?
   - Говорит из Раздольного.
   - Из Раздольного? Чего хочет?
   - Не могу знать, господин полковник, твердит только одно: отведите к самому главному.
   - Так, - полковник Александров на какое-то мгновение задумался. - Станция Прутская, Раздольное... Может быть, что-то случилось с капитаном Гудимовичем? Хорошо, пусть приведут. - Полковник поднялся из-за стола, застегнул верхнюю пуговицу походной гимнастерки. - Да, поручик...
   Поручик Скобелев, уже дошедший до двери, развернулся, вытянулся, снова щелкнув каблуками, преданными глазами посмотрел на полковника.
   - Я хотел бы, Николай, поговорить с вами вот о чем. Ваш предшественник, царство ему небесное, в определенных ситуациях называл меня по имени-отчеству. Мне кажется, такое обращение в некоторой степени смягчает наш строгий армейский быт и располагает к доверительным отношениям. В те короткие минуты, отпущенные нам Богом для отдыха, хочется чувствовать себя по-домашнему. И не надо вот этих пощелкиваний, - сморщившись, он кивнул на сапоги поручика.
   Щеки поручика зарделись, он, пересиливая смущение в голосе, сказал:
   - Хорошо, Олег Николаевич. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить Ваше бремя спартанского быта.
   - Благодарю вас, голубчик. Ведите вашего мужика.
   Когда поручик вышел, полковник Александров подошел к окну, задумчиво принялся рассматривать расписанное морозными узорами стекло.
   "Боже мой, как быстро пролетела жизнь. Кажется, совсем недавно я был таким же розовощеким, молоденьким, жизнерадостным, так же лихо отщелкивал каблуками сапог, витал в радужных мечтах о славе и наградах, добытых в честном бою, восхищался блеском золота погон, пользовался головокружительным успехом у столичных девиц и дам."
   В свои шестьдесят пять полковник Александров не чувствовал себя еще стариком, выглядел свежо и бодро настолько, что давали ему не более пятидесяти. Но это была маска, ниспосланная Богом щедрость, которая прикрывала уставшую, мечтающую о покое душу. И если бы только не порушенные большевицкими комиссарами устои его Отечества, не разоренное чернью родовое имение на Орловщине, а значит и затронутая личная честь, подался бы он за кордон, став сторонним созерцателем кошмара, в котором корчилась исстрадавшаяся Россия.
   Осторожное покашливание вывело полковника из раздумий. Он оглянулся. В комнату, в сопровождении конвоя, вошел молодой мужик в короткополом полушубке. Стащив кубанку с головы, он поклонился, неловко переступая огромными, давно нечищеными сапожищами. Дохнуло кисловатым запахом овчины.
   - Кто таков? - брезгливо повел головой полковник.
   - Поволокин, с села Раздольного.
   - И?
   - Беда у нас. Токо, понимаите, ваши до нас, а нашинские, это, двоих ваших офицеров - в расход. Правда потом Нечаев мало-мальский порядок навел, так нет, и его взяли.
   - Нечаев? Кто такой?
   - Та хто его знае. Казав, шо теперь офицера ему могут пожаловать.
   - Что за чушь! - с трудом скрывая злость, громко спросил полковник. - Ты можешь членораздельно объяснить, в чем, собственно, дело?
   - Так я и говорю, - опешил Никита. - Поначалу наши, у этих, у казаков, двух офицеров убили. Одного Стоюшкин...
   - Стоюшкин, Стоюшкин. Где я слышал эту фамилию? Ладно. Потом. Ну, и?
   - А другого - Третьяк.
   - Господин полковник, - адъютант встревоженным взглядом посмотрел на полковника. - А может быть это он о капитане Гудимовиче и подпоручике Логвинове?
   - Боже мой! Капитан Гудимович? Боже мой. Да-да. И вахмистр Нечаев. Его же капитан попросил отобрать три десятка казаков. Как же так? - И уже обращаясь к Поволокину. - А этот вахмистр Нечаев что?
   - Та шо. У меня ночевал. Потом нагрянул Третьяк со своими, и в одних подштанниках увели.
   Полковник Александров поморщился.
   - Иди, мужик. Поручик, капитана Родимцева ко мне. Через час выступаем.
   - Есть! - козырнул поручик и, слегка щелкнув каблуками, вышел из комнаты.
  
   На сходской площади опять тьма народу. Только и разговоров, что о ночном приходе красногвардейского отряда в Раздольное, да о том, как распорядится Советовская власть с плененными казаками. Но больше всего суждений по поводу участи вахмистра Нечаева, который связанный, как и все остальные, стоял обособленно от своих казаков с нахлобученной по самые брови кубанкой и без шаровар. Все взоры собравшихся были обращены только на него. Мальчишки улюлюкали и свистели, показывая на подштанники пальцами, в толпе то там, то здесь вспыхивали заковыристые реплики, сопровождающиеся смешками.
   - Ванька-то, слышь, категорицки запретил главному казаку шальвары отдавать.
   - А ты б отдал, если тебе так морду разукрасили? То-то!
   - Он шо, себе их оставил?
   - Не-е, коротковаты будуть.
   - Зато Алехе в самый раз.
   - Скажешь тоже, до первого присесту.
   - А вот Ваньке Горяну - сошли бы. Ишь, орлом поглядываить!
   - А ему на шо? Он и так в казенной справе ходить. Герой!
   На крыльце Черныш с Третьяком, Ванька Горян с Алехой кузнецом, Егор Колещатый. Наконец, Третьяк, о чем-то переговоривший с мужиками, (те согласно закивали головами, только Горян долго что-то говорил, держа Ивана под локоть), спустился с крыльца, подошел к Нечаеву. Снял кубанку с его головы, снова водрузил на место, прихлопнул здоровой рукой.
   - Вишь? - он кивком головы указал на бьющееся на морозном ветру красное полотнище, - от там оно в-висело и будет висеть!
   Неторопливо обошел нестройный ряд казаков.
   - Сук-кины дети! - вдруг заорал он. - В-вас бы перепороть, як сидоровых кы-коз, а кой-кого и к с-стенке приставить! Но мы л-люди добрые. Ды-дуйте отсель на все четыре стороны и шоб духу вашего т-тут не було. А этого, - он указал на Нечаева, - тоже забирайте, как есть, б-без шаровар. И не дай вам Бог еще хоть раз на н-нас сунуться.
   - Ванька, шаровары-то отдал бы, - послышался веселый голос из толпы, - все одно нихто их донашивать не будить.
   - От соби и з-забери , а побрезгуешь носить - к-кобелю в конуре пы-постелишь, - засмеявшись, парировал Третьяк.
   - И шо, так повязанные и пидуть( пойдут - мест. разговор.)? - спросил тот же голос.
   - И повязанные, и без к-коней, и без оружия. Бичевки д-дарим, а остальное самым с-сгодится.
   Толпа одобрительно зашумела, выражая согласие со словами Третьяка. Даже Черныш, улыбнулся и, наклонившись к Алехе, шепнул:
   - А предсовета у вас - мужик справедливый.
   - Ага, - кивнул Алеха, - токо трошки горячий.
   Неожиданно со стороны центра села послышалась стрельба. По проулку, выходящему к сходской площади, во весь отпор мчал верховой. Это был Харитон Иванович Крохмаль.
   - Кадеты-ы-ы-ы! - крикнул он.
   Люди заволновались, бросились врассыпную, поднялась паника. Стрельба приближалась ближе-ближе.
   - В ружье-е-е! - хриплым от натуги голосом скомандовал Черныш, выхватывая из кобуры револьвер, но было поздно - в конце проулка уже показались первые конные белогвардейцы.
   Около часа беспорядочная стрельба будоражилась на заснеженных улочках Раздольного. Наконец все стихло. Только рвались с цепей и жалобно выли псы, чуя потерю своих хозяев. То там, то здесь на улицах лежали изрубленные или расстрелянные мужики, женщины, дети. Такова была кровавая цена расплаты полковника Александрова за гибель своего любимчика капитана Гудимовича.
  
   О том, что в селе, где мне довелось родиться и вырасти , во время гражданской войны был организован отряд самообороны, который со временем превратился в мощный партизанский отряд, я узнал еще школьником. Как часто, по прошествии времени, я вспоминал тот день, когда после окончания уроков в класс, вместе с классным руководителем, вошел пожилой человек, сухощавый, с седыми, зачесанными наверх редкими волосами, в сером пиджаке с множеством орденов и медалей на груди(уж мы-то, мальчишки, отметили в первую очередь, что орденов было больше), в темно-синем галифе и хромовых сапогах с новенькими, еще блестящими резиновыми калошами - дань простецкой и необходимой сельской моде того времени.
   - Ребята, - сказала классный руководитель, - (она представила нам вошедшего, к сожалению, память не сохранила ни фамилии его, ни имени), наш односельчанин, участник трех войн: гражданской, финской и Великой Отечественной. Сегодня он расскажет нам, как во время гражданской войны воевал в партизанском отряде на территории нашего села.
   Я многое, наверное, отдал бы сегодня за то, чтобы встретиться с этим человеком, извиниться перед ним и попросить рассказать, как все начиналось и с чего, расспросить поподробнее о тех или иных событиях, потому что в тот день голова моя была забита совершенно другими заботами.
   За классным окном, вот уже который день, шел снег, мелкий и неторопливый. Еще в субботу, у школьного физрука, я чуть ли не со слезами на глазах выпросил лыжи, чтобы исполнить свою давнюю мечту: попробовать скатиться с гребня Суркуля до подножья. Он немного поупрямился, но лыжи дал. Правда, они были довольно-таки старенькие, с примитивным креплением, давно уже не заводским, да и лыжные палки самодельные, но какое это имело значение? Я был в нескольких шагах от исполнения долгожданной мечты. Я прибежал домой, наскоро перекусил и в путь, до Суркуля. Прежде чем сделать спуск, надо было выбрать трассу. Дело в том, что склон исполинского бугра ступенчатый, кое где высота такой ступеньки достигала до полуметра, местами попадались огромные камни и проглядывали едва заметные сверху кустики шиповника, да толстые стебли сорнотравья. Поэтому первый спуск был пробный, наискосок, с целью визуального осмотра будущей трассы и на это ушло достаточно много времени. Потом нелегкий путь наверх. Наконец, практически не передохнув, я с замиранием сердца смотрю вниз, делаю глубокий вдох, отталкиваюсь палками и...
   Нет таких слов в русском языке, чтобы передать все чувства, которые я испытал в этом полете. Могу сказать только одно: я был самым счастливым человеком на земле.
   Стало уже заметно смеркаться, а это означало - еще один полет и надо возвращаться домой. На следующий день я вырвался на Суркуль только после обеда. А вот сегодня, в понедельник, когда можно было бы еще раз пережить ни с чем несравнимое чувство (завтра лыжи надо было уже вернуть), я сидел, смотрел в окно и чувствовал себя глубоко несчастным человеком. Старик что-то там рассказывал, а я достал из портфеля тетрадь по русскому языку, учебник и стал украдкой писать домашнее задание. Управившись, я взялся за математику, правда, успел решить всего лишь половину задачи. Но самое большое разочарование меня ожидало дома: мать заставила наколоть дров, а это значило, что свидание с Суркулем откладывается, в лучшем случае, до следующей субботы...
   Прошло двадцать лет. Мне захотелось написать о своих земляках, о том, как и чем они жили, как любили и ненавидели, и все это на фоне кануна гражданской войны и самой гражданской бойни, которая ломала, калечила судьбы и жизни одних, и возвышала, делая героями, других.
   Приехав в село (а жил я тогда в г.Грозном), первым делом бросился в школьный музей. Ничего. Лишь несколько старых фотографий тех времен. В сельской библиотеке, где меня радушно встретила, в моих глазах все такая же, как и прежде, молодая и красивая, всеми сельчанами любимая и уважаемая Валентина Степановна, маленькая, хрупкая, с тяжелым физическим недугом, позволяющим передвигаться ей только на костылях, и такая высокая, такая сильная духом женщина. Я до сих пор помню ее глаза. в которых прочитал трудно скрываемое сожаление: в библиотеке тоже ничего не было. И вот тогда на помощь мне пришла моя родная сестра, ныне покойная, Галина, в ту пору работавшая инструктором райкома комсомола. Поскольку по роду своей работы ей много приходилось ездить по району, она пообещала попробовать найти людей, которые либо принимали непосредственное участие в интересующих меня событиях (была вторая половина семидесятых и некоторые из них еще здравствовали), либо тех, кто являлся их очевидцем.
   Прошел месяц, не больше. И вот первый телефонный звонок: нашла двоих. Потом еще было много звонков и много поездок, но первая встреча с партизаном-сельчанином меня очень и очень разочаровала.
   Стояла середина лета. Я легко отыскал улицу и дом, где он жил. Долго стучал в калитку. В глубине двора разрывалась в лае собачонка. Никто не выходил, хотя предварительная договоренность о встрече, как сказала Галя, была. Я уже хотел уйти, но тут кто-то цыкнул на нее и, наконец, появился он. Это был низкорослый, обрюзгший старик в широкополой соломенной шляпе, в несвежей майке, выцветшей и от того утратившей свой первоначальный цвет, в каких-то немыслимо широких шароварах и обутый на босу ногу в порванные, грязные калоши. Он долго разглядывал меня всего, особенно пристально руки, потом вы поймете почему, не ответив на приветствие, как-то нудно принялся расспрашивать, кто я, зачем пришел и для чего все это мне нужно. Сознаюсь, я чувствовал себя очень неловко и снова подумал о том, чтобы уйти, но в это время он открыл калитку, молчаливым жестом предлагая войти.
   Мы сели посреди двора, в тени развесистой вишни. Разговор никак не клеился, он готов был говорить о чем угодно, только не о том, что меня интересовало. А потом неожиданно поднялся, пошел в хату и вскоре вернулся, держа в одной руке бутылку с двумя стаканами, а пучок зеленого лука, солонку и пару ломтей хлеба в другой. Самогон был отвратительный. Я сделал пару глотков и поставил стакан. Он же выпил, крякнул, отломил кусочек хлеба от краюхи, поднес к носу, занюхал и только потом, густо помакав в солонке, закусил им. И начал рассказывать. Да, действительно, летом 1918г. мужики наотрез отказались идти на выручку Медвежанцам и приняли решение организовать отряд самообороны. Да, действительно, к концу года сначала казачий разведотряд, а потом и белогвардейцы захватили село и устроили настоящую бойню не щадя ни старого, ни малого. Все начиналось именно так.
   Он рассказывал, пил и рассказывал, а я слушал и уже в душе стал поругивать себя за то неприязненное отношение к нему, которое испытал вначале встречи, как вдруг он выдал такое, отчего мне захотелось встать и уйти. А сказал он следующее: "Кода вся эта котовасия (подчеркиваю, он так и сказал - котовасия!) закончилась, так получилось, шо все оказались при портфелях, а мне - во! (тут он вывернул и покрутил передо мной огромным кукишем). Не при делах остался. Не нужон. А ить не из последних в отряде был. Плюнул на все и вся, и пошел на станцию клепальщиком наниматься. Теперь давай порассуждаем. Иде они все, которые портфели расхватали? Нету. Нема никого. Одного из обреза ночью прямо в Совете положили, другого, уже начальником районного НКВД прикончили, кода за бандой гонялся. Тот сначала при коммунарах головой был, за чего в ту голову и пулю отхватил, кода людей в колхоз стал гуртовать. Этот в начальники райфинотдела вылез, та болезнью какой-то дурной поболел немного и помер. Был и такой, совсем в гору пошел, в 37-м, что ты - комбриг, а на поверку оказался врагом народа, потому пожалуй, дорогой, за колючую проволочку. А я живой, вот он, перед тобою. Ноги землю топчут, самогоночкой балуюсь. Выходит, и завидовать особо некому, та и нечего".
   Неприятный осадок остался у меня после этой встречи. Потому на следующий день, когда приехал в небольшой поселок, шел по пыльной дороге, поглядывая на номера домов, и, увидев нужный, долго раздумывал: заходить или нет. А вдруг, как и тут...
   Зашел. И был удивлен радушию хозяйки, невысокого росточка, худощавой, очень подвижной старушки, засуетившейся, принявшейся усаживать меня за стол, и уж как я не отказывался, пришлось отведать ее борща - с пылу, с жару. А борщ, должен вам сказать, был отменный. Она сидела напротив меня, подперев лицо остреньким кулачком, и беспрестанно щебетала, как вчера к вечеру к ней наведалась моя тетя, и попросила: "Ты уж, Матвеевна, порасскажи моему племянничку, про все, чего он спросит. А чего ж не порассказать. Это шо неделю назад було, так, пожалуй, и не припомню, а то шо по молодости пережила, усе, от до токусенького, - она собрала и показала пальцы руки, собранные в пучок, - помню".
   Когда я справился с борщом и, отодвинув тарелку, поблагодарил, она неожиданно вскочила и со словами: "От дура старая, про морсу-то забыла, совсим памяти нема!", побежала в погреб, чтобы вернуться оттуда с глиняным кувшином-глейчиком, горлышко которого было покрыто чистой тряпицей. Она наливала в кружку светло-розовый напиток, а он, шипя, пенился и мне показалось, что от пенной поверхности отлетали разноцветные искорки. Когда я сделал глоток, почувствовал, как легкие иголочки закололи в горле. Я еще наслаждался прохладительным напитком с приятным привкусом вишни, хотел даже узнать рецепт его приготовления, но она уже начала свой рассказ и я не посмел ее прервать. Каким же замечательным рассказчиком была она. Это из ее уст я впервые услышал термин - "картошки" - означающий земельный участок, отведенный под посадку картофеля, "кадеты" - так поначалу местные жители называли белогвардейцев, "ваньки" - т.е. красноармейцы. В пору тех событий было ей лет пятнадцать, а значит, все происходящее, так или иначе, не обошло ее стороной.
   Потом были еще встречи, еще. А когда сосед, дядя Коля, живущий напротив дома, тогда еще здравствующих родителей, узнал о цели моих частых наездов в село, категорически заявил: "Никуда не ходи и ни у кого больше ничего не спрашивай, по любому вопросу - ко мне!" Это был удивительный, никогда не унывающий человек, замечательный рассказчик, но все поведанное им мысленно приходилось пересеивать через мелкое сито и иной раз в нем не оставалось даже крупицы истины, потому что дядя Коля родился к концу 20-х годов, а самое интересное, принадлежал к той породе людей, что любят приврать и не только для "красного словца".
   Так или иначе, но в результате встреч, у меня сложилась достаточно стройная хронологическая картина всех основных действий, которые имели место быть. Единственное, в чем я погрешил против истины, так это в том, что на самом деле у истоков создания отряда самообороны, а потом и партизанского отряда, стояли два человека, два брата. Пусть потомки этих мужественных, неординарных людей простят меня, но я ведь пишу не документальную работу и имею право излагать, выверенные до исторической тонкости факты, вплетая их в канву авторского воображения.
   Когда работа над романом перевалила уже за середину второй части первой книги - звонок из Минеральных Вод. Беру трубку. Галина. "Держись там за что-нибудь, а лучше присядь". И поведала. По возвращению домой после туристической поездки по Болгарии, обнаружила в четырех номерах местной районной газеты очерк о партизанском отряде времен гражданской войны в нашем селе. Автор очерка, подполковник запаса, активный участник тех событий (фамилию память не сохранила), живущий в г.Тбилиси, пишет документальную книгу о гражданской войне на Ставропольщине. Одна из глав будущей книги о наших земляках-партизанах, в кратком изложении была и предложена для публикации в газете. В конце разговора сестра сказала: "Я сделала вырезки и отправила тебе письмом". И спросила: "Надо ехать к нему?" Сразу я не готов был ответить на ее вопрос, а после решил: ехать надо, но только когда рукопись будет готова. Пришло долгожданное письмо, я с трепетом принялся читать и чем больше погружался в чтение, тем больше успокаивался: хронология основных событий практически совпадала один к одному. Когда рукопись была готова, ехать никуда не пришлось: автор документальной работы ушел из жизни, а дописал он свою книгу, опубликовал ли? - мне по сей день неизвестно.
  
   -3-
  
   Прокофий Степанович прибежал домой расстроенный, белый, как стена. Задыхаясь, сказал возящейся у печи жене:
   - Беда, мать. Как Павло? - и, не дождавшись ответа, в полушубке и валенках, метнулся в половину сына. Тот, уже одетый, сидел на кровати, натягивал сапоги. Всю ночь, вернее ее остаток, он прометался в бреду. К утру жар спал, но голова была тяжелой, тело ломило. Правда, заслышав стрельбу, он, несмотря на уговоры матери, стал одеваться. Тут и отец подоспел.
   - Кадеты, сынок, ховаться надо.
   - Откуда?
   - Черт их маму знаить! Налетели, как воронье. Суматоха поднялась. Поубивали народу много. Андрюшку конями затоптали, Алеху убили...
   - Алеху?
   - Сам видел, как он за бок схватился и упал.
   - А Третьяк, Черныш?
   - Третьяк - не знаю. А этот главный "ваньков" на коня вскочил, кинулся со своими на трофейных лошадях наперерез кадетам, та куда там, смяли. Ховаться тебе надо, сынок. Не дай Бог нагрянут.
   Павел, уцепившись обеими руками за край кровати, отрицательно помотал головой:
   - Тут не ховаться, тут уходить надо.
   - Куда уходить в день-то? Кадеты кругом, та и слабый ты, всю ночь горел. Пока на сеновале спрячешься, а там видно будет.
   Потревоженный суетой в хате, слез с печи дед Степан. Худой, костлявый - от того кажущийся выше ростом, спросил у растерянно снующей из угла в угол Климовны:
   - Чего они тама шушукаются?
   - Кадеты какие-тось наехали, шоб им неладно было!
   - А чего ж эти, которые ночью вступили, "ваньки" , или как там их?
   - Проворонили, вот чего! - выходя из Павловой комнаты, буркнул Прокофий Степанович.
   - Вояки! Эхо-хо...
   - На печи, батя, с клопами воевать завсегда легче.
   - Ну, да! Може и нам со снохой по винту взять на старости лет?
   - Ладно, батя, полезайте на свое лежбище, без вас обойдутся.
   - Сказать нечего, вот и ... полезайте, - отмахнулся дед Степан и пройдя к столу, сел на лавку.
   - Налей-ка мне, дочка, азвару, чегой-то пить захотелось. И груш поболее зачерпни, уж больно люблю их.
   Тем временем, устраивая сына на сеновале, Прокофий Степанович спросил:
   - Не смерзнешь тут? Может чего теплого еще принести?
   - Не успею, - ответил Павел и, перехватив недоуменный взгляд отца, пояснил. - Коня к вечеру готовьте.
   - И куда?
   - На Покровский, там поспокойней будет, - ответил Павел и тут же поправился, - пока на Покровский.
   - Поспокойней, - согласно закивал головой Прокофий Степанович, хотел было рубануть с плеча: " К милашке под крылышко!", но сдержался.
   День прошел спокойно. Правда, изредка, то с одной, то с другой стороны села вспыхивала стрельба, но тут же затихала. К вечеру пошел снег, подул ветер, погнав по дороге и на открытых местах легкую поземку.
   - Может переждешь? - сдерживая коня за уздечку, спросил Прокофий Степанович. - К метели, та и волчья кругом...
   - Сейчас, батя, надо другого волчья остерегаться, - кривясь от боли, Павел усаживался в седле.
   - Господи, Пашенька... - припадая к сыновнему сапогу, принялась было причитать мать, но Павел, пересиливая себя, как мог, пониже наклонился к ней и, улыбнувшись, погладил по голове. И долго еще, стоя на пронизывающем до костей ветру, крестила она всадника, скрывшегося в темени наступившей ночи.
   Едва домашние вернулись в хату и, Климовна принялась собирать на стол, как в громком, предостерегающем лае зашелся Палкан и кто-то нетерпеливо и зло забарабанил в окошко с улицы. Прокофий Степанович поднялся из-за стола и, глядя на отца, сказал:
   - Вот и гости нагрянули. Поисть не дадут.
   Он вышел на улицу, по ту сторону загаты маячили, скрываемые темнотой, три человеческих тени.
   - Шевелись, - послышался окрик, - и кобеля убери. Не то сщас...
   Никита Поволокин, нетерпеливым, нервным движением открыл калитку, по хозяйски вошел во двор.
   - Где?
   - Хто?
   - Не придуряйся. Сынка где прячешь? - голос Никиты переходил на крик, дохнуло винным перегаром.
   - Так нету и не було. Не веришь - шукай. - Прокофий Степанович равнодушно пожал плечами.
   - Один тут остается, другой - со мной в хату, - скомандовал Никита.
   Обыск ничего не дал. Когда при свете фонаря, была осмотрена последняя дворовая пристройка, Прокофий Степанович, с трудом скрывая усмешку, спросил, исподлобья поглядывая на Никиту.
   - А не боишься, шо из темного угла пальнуть могут?
   - Ну-у! - замахнулся, закипевший от злобы Поволокин. - Собирайся. И деда с собой прихвати!
   - Старого человека-то зачем тревожить?
   - Это ты у кадетского полковника спросишь, он и объяснить.
  
   Полковник Александров, еще по дороге в Раздольное, был задумчив и хмур.
   - Вам нездоровится, Олег Николаевич? - озабоченно спросил адъютант, скакавший стремя в стремя.
   - Что? - полковник рассеянно посмотрел на поручика. - А, нет! Вспомнилось. Вот и задумался о своем. Да, Николаша, будьте добры, этого новоиспеченного раздольненского старосту ко мне.
   - Хорошо, Олег Николаевич, - кивнул поручик и подстегнул коня.
   Вскоре подскакал Никита, по-собачьи, преданно и заискивающе, посмотрел полковнику в глаза.
   - Слушаю, ваше высокоблагородие.
   - Послушай, любезный, а этот Стоюшкин, которого за ноги приволокли, кто он такой?
   - Та як вам сказать, - Никита, не отрывая взгляда от дорогой дагестанской уздечки тонкой кожи секретной выделки, набранную серебром, которую держал в руках полковник, на какое-то время задумался. - Из советчиков, как токо заявился с германской, стал народ баламутить. Грамотный шибко.
   - Ну-ну. Грамотных нынче развелось многовато, умных вот только практически не осталось. А что у него семья есть?
   - Не-е, пока холостякует. Отец его, Прокофий Степанович, мужик прямой, но с гонором. Вот за тот гонор...
   - Погоди, любезный, ты сказал - Степанович?
   - Так точно. И сам дед Степка еще живой.
   - А не знаешь, любезный, этот дед Степка пришлый или коренной?
   - Так в Раздолье мы все пришлые, - улыбнулся криво Поволокин. - От батьки слыхал, шо дед Степка в Раздолье с цыганкой заявился, и жеребец у него был огонь. От нужды только вскорях он его со двора свел...
   - Хорошо, любезный, - едва заметная усмешка пробежала по тонким полковничьим губам и исчезла так же быстро, как и появилась, - пока свободен, Будешь нужен - позовут.
   "Вот паскуда, - зло подумал Никита, - позовут! Нет, штоб за сообчение вознаграждение какое выдать. Дождешься от такого. Правильно Нечаев сказал, без вас проживем, попробуй, ваш высокоблагородь, без нас прожить! Ишь, зыкнул, как же, барин!"...
  ... Полковник Александров в нетерпении мерил шагами огромную комнату, и когда, наконец, адъютант доложил, что доставлены первые арестованные, нетерпеливо спросил:
   - Стоюшкины?
   - И Стоюшкины тоже.
   - Первым - старика!
   - Слушаюсь, господин полковник, - вытянулся адъютант и лихо развернувшись, вышел.
   Тут же в комнате, в сопровождении конвойного появился высокий, белобородый старик, подслеповато щурящийся на желтоватый свет керосиновой лампы, висящей на стене. Полковник впился в него изучающим, пристальным взглядом.
   - Подойди ближе, старик, - с железными нотками в голосе приказал он, одновременно указывая конвоиру кивком головы на дверь, и когда тот вышел, жестко спросил, - все коптишь белый свет?
   - Так рад бы умереть, - добродушно отозвался дед Степан, - та Бог смерти не дает, барин.
   - Бог, он, старик, щедрый. Даст. И я помогу ему в этом.
   Дед Степан, привыкающими к свету глазами, спокойно смотрел на вытянутый, с легкой впадинкой, язычок пламени в лампе.
   - А почему ты не спросишь, за что тебя, древнего старика, я приказал арестовать? Казалось бы, твой внук меня больше должен интересовать.
   - Так скажешь, барин, - все так же спокойно ответил дед Степан, пожимая плечами, не отрывая при этом взгляда от лампы.
   - Скажу! Но для этого тебе придется припомнить кое-что. С памятью у тебя как, не отшибло?
   - Бог не обижает, при уме пока, - дед Степан перекрестился.
   - Тем лучше, - полковник Александров, сложив руки на груди, походил по комнате. Остановился. Резким движением повертел головой из стороны в сторону, словно стараясь высвободить шею из плотно облегающего, туго застегнутого воротника гимнастерки. - А если с памятью у тебя все в порядке, давай припомним поместье на Орловщине...
   Дед Степан усмехнулся, огладил белоснежную бороду дряблой, длиннопалой рукой.
   - Не тяни, барин, я тебя хоть и не сразу, а признал. Отец твой только справней был и поширше в кости, но лицо одно.
   - И что теперь ты прикажешь с тобой делать, старик? Ты отцовское имение сжег, отца на тот свет свел. Грех на тебе.
   - На деде твоем, та на батюшке, куда больше грехов было.
   - Молчать! - бешено заорал полковник, - как ты смеешь?
   Он расцепил руки, достал из кармана галифе выглаженный, белоснежный носовой платочек, аккуратно промокнул губы.
   - Вот и батюшка твой бывало: гаркнет и слюной обдаст, только не утирался, - покачал головой дед Степан.
   - Молчать! Да я тебя, - полковник бросился к старику, - да я тебя... Прикажу повесить на первом же дереве.
   - Не кричи, барин, стар я, свое пожил и потому смерти не боюсь.
   - Нет, старая кочерыжка, - полковник Александров неожиданно забегал по комнате, - я не вздерну тебя. - Он подскочил к старику, вытянув шею, разъяренно прошипел, пальцем тыча в стариковскую грудь, - я тебя живьем в собственной конуре сожгу. Живье-е-ем!
   - Эх, барин, хоть стар ты и сед, а того не понимаешь, шо меня сожжешь - в землю пеплом пойду, хуже, когда над трупом воронье глумится. Так-то...
   - Вон! Вон! Поручик?! Конвой?! Где вы там, черт вас возьми?! - Полковник замахнулся, и видя, что стариковское лицо не дрогнуло, только презрительные искорки блеснули в слегка прищуренных глазах, безвольно опустил руку. - Завтра же сгоришь. Живьем...
  
   То потрясение, которое испытал Тимофей при виде безвольно вытянувшегося тела повесившейся Клавки, уже на завтра переросло в щемящую, с каждым днем все обостряющуюся боль. Временами, он успокаивал себя тем, что к смерти доверившейся ему девки, имел самое стороннее отношение. " Дура, предлагал высвободиться, деньги совал, но ведь в петлю не толкал. Наложить на себя руки! Да шо она, была б первая, кто в девках дитя в подоле приносит? И не силком брал, сама потянулась, - думал он. - А может и правда: жеребца б хорошего с тестевой конюшни, как дед по молодости цыганку - в охапку и через коня, и искать свой угол в жизни? Шо с того, шо в справное хозяйство попал? Когда в нем я еще стану единоличным хозяином? И стану ли? Черти шо творится вокруг, люди с ума свихнулись. И Симка - стерва. Поначалу выстилалась, пылинки сдувала, а дитя принесла, как-будто подменили. Шо ни слово: погоди, не до тебя! А то и с гонором: дите ореть, не чуешь?! Тесть тоже хорош. Хоть и не тычет пальцем, так и похвалы никогда не дождешься. А ведь видит, как из кожи лезу, видит, шо во всем угодить хочу. Вот где правда батькова вывернулась: и близок локоток, та не укусишь".
   В последнее время Симку, расплывшуюся после родов, вечно растрепанную и неухоженную, денно и нощно занятую только ребенком, - дочка была болезненная, горластая - он терпеть не мог, больше того, она опротивела ему настолько, что при одном только ее виде приходил в тупое, трудно объяснимое бешенство. А та вроде и не замечала в нем никакой перемены, заботы о долгожданном ребенке поглотил ее всю.
   Как-то утром, а случилось это почти сразу после того, как по Раздольному поползли слухи о взятии кадетами села Николаевского, Евстафий Сидорович, выйдя на крыльцо, увидел непритворенную на конюшне дверь. Утро было раннее, на светлеющем на глазах небосклоне тлели, догорая, последние звезды.
   "Шо такое? - недовольно подумал он, - с вечера, вроде, проверял. Не уж-то зятек спозаранку в дела впрягся?"
   Евстафий Сидорович трусцой поспешил к дворовым постройкам и, остановившись на пороге конюшни, похолодел: во втором станке правого ряда не хватало лучшего жеребца.
   "Господи, милостивый, не уж-то свели?"
   Он бросился в хату и на пороге двери, ведущей на половину молодых, столкнулся с Серафимой.
   - Спит?
   - Тихо вы, дитя разбудите, хоть бы одну ночь поспать дала.
   - Спит, пытаю? - зашипел отец.
   - Ага, еще затемно всполошился. Как же, г...м ему в хате воняить, на подворье ищите.
   - Нету там, дура. И Ветерка нету.
   - Ну, не знаю, - равнодушно отмахнулась Серафима, - нету, так заявится, куды он там денется.
   А в это самое время, быстрый на ход Ветерок, все дальше и дальше уносил Тимофея от Раздольного. Он еще до конца не осознавал, зачем скачет по почтовому тракту к уездному селу. Заблудшая, истерзанная тягучими раздумьями душа, требовала какого-то выхода. Только однажды, это было накануне побега, вспыхнула и тут же моментально погасла мысль, как задуваемый порывом ветра язычок робкого пламени на свечном огарке: найти бы брата. Перед глазами поплыл теплый весенний вечер у Голубинки, сам Павел, прямой, но не всегда понятный в разговоре. " Нет. Найти брата - значит принять его веру. Только веру надо принимать не умом, а сердцем. И как это - "не остаться на обочине дороги жизни?" А если жизнь сегодня на глазах ломается? Что там будет завтра? Зачем мне это завтра, когда я хочу жить сегодня, и не так, как кому-то хочется, а сам по себе?"
   Тимофей удивился, больше того, обрадовался, когда не доезжая версты четыре до уезда, в одном из конных дозора, неожиданно появившегося из неглубокой балочки, признал своего бывшего полчанина, Митрия Ушко.
   - Воистину, братцы: земля лопнить, а черт вылезить, - обрадовано заорал Митрий. - Это ж Тимоха. Вшей кодатось вместе кормили на германских позициях. Каким тебя ветром к нам, а, Тимоха?
   - Та живу туточки, неподалеку, - глядя на скалящегося Митрия, улыбнулся в ответ Тимофей. На душе как-то сразу отлегло, не надо будет длинно объяснять: кто таков, откуда и зачем? - К вам надумал. Примите?
   - Та штоб георгиевского кавалера и не принять - нам же грех будить, - подмигивая, хохотнул Митрий.
   Вскоре бывшие однополчане легкой рысью направились в Николаевское. По дороге Тимофей нехотя, вкратце, рассказал о своем житье-бытье, умолчав разве что о Клавке.
   - Скажу тебе по правде, - внимательно выслушав друга, задумчиво сказал Митрий, - я бы на твоем месте сычас коня развернул, и ходу подальше от этой кровавой кутерьмы. Или охота со смертью в прятки играть?
   - Ты-то играешь!
   - Я - другое дело. У меня с большевицким сучьем свои счеты, - Митрий сплюнул. - Гады! Пока я в Питере Совдепию давил, они, поганцы, отцово хозяйство разграбили и петуха красного пустили.
   Некоторое время ехали молча, наконец, Митрий заговорил снова:
   - Плюнул бы на все, Тимофей. Што тесть? Куда денется - все тебе останется. А насчет бабы - еще проще. Мало ль девок, та вдов молодых мыкается ноне без мужицкой утехи? Нашел бы себе какую - и в поле трава не расти.
   - Поздно.
   - Сычас - нет, самое время. От завтра могет быть и поздно. Смотри сам, своя голова на плечах, штоб локоть потом не кидаться кусать.
   "И этот про локоть!" - с неприязнью подумал Тимофей и отвернул голову в сторону.
   Со службой ему повезло. Поначалу он был зачислен в кавалерийский полк, но буквально через три дня его назначили вестовым при штабе полка. Георгиевский крест и знание здешних мест сыграли в этом не последнюю роль.
  
   Конь мчал Тимофея по снежной дороге и чем чаще появлялись приметы приближающегося Раздольного, как тот овражек, неожиданно показавшийся справа или одинокий дуб, невдалеке от тракта, неведомо как прижившийся и возросший в степном краю, или черная строчка зарослей терновника впереди, на самом гребне Заячьего бугра, тем больше в нем нарастало два противоречивых чувства: непреодолимая радость, распирающая грудь - увидеть родное село и острое нежелание встретить кого-то из сельчан и уж чего хлеще, отца или тестя. Промелькнул огромный, побуревший от дождей и палящего солнца камень-валун, со слегка припорошенной снегом плоской макушкой, испокон веков лежащий обочь тракта. Значит, еще полверсты, и с гребня раскинется панорама Раздольного.
   Село показалось сразу. Тимофей остановил коня и впился глазами в едва различимые хатюшки, подернутые легким туманом и сизоватой дымкой - хозяйки топили печи. Ему даже показалось, что расширенных ноздрей коснулся горьковатый запашок сгорающей соломы, круто замешанный на пряно-сладковатом душке тлеющего кизяка; он втянул в себя морозный воздух раз, другой, затаил дыхание и только тогда до слуха донесся едва слышный, заглушаемый посвистом ветра, собачий перебрех.
   О захвате Раздольного он узнал от штабного офицера и воспринял это сообщение равнодушно, не обрадовавшись и не огорчившись, будто произошел какой-то заурядный случай. Рано утром его разбудили, вызвали в штаб. Дежурный офицер вручил пакет.
   - Лично в руки полковнику Александрову, - сказал он, не поднимая покрасневших то ли от бессонницы, то ли от перепоя глаз. - Ясно, Кавалер?
   - Так точно, ваше благородие! - вытянулся Тимофей.
   - С Богом! - махнул на дверь офицер, все так же, не поднимая головы.
   Поначалу все складывалось, как нельзя лучше. Въехав в село, он, вообще, никого не встретил, но чем ближе подъезжал к зданию волостной управы, тем больше сбавлял ход коня. Все внимание его было устремлено на стоящую чуть поодаль виселицу. На ней, слегка покачиваясь, висело три трупа. В одном из них он без труда узнал одноногого Андрея Белозеркина. Крайняя веревка была оборвана. Сердце дрогнуло, все внутри похолодело. Постояв некоторое время, Тимофей неторопливо направил коня к волости, на крыльце которой стоял часовой.
   - Это шо тут у вас стряслось? - хмуро спросил он, подъезжая.
   - Сам-то, кто будешь? - неохотно откликнулся часовой, зябко поеживаясь, постукивая при этом сапогом об сапог.
   - Вестовой из уезда.
   - Новый, што ль?
   - Ага, новый, со старыми дырками.
   - А мы тута порядок наводили. Пару "ваньков" подвесили, та советчиков...
   - А этот, который без ноги, по-твоему, тоже советчик?
   - Мое дело маленькое. А с другой стороны - абы за што не подвесят.
   - Ну да, если в Совете штаны обтирал - значит, советчик. Полковник Александров туточки?
   - Для чего он тебе?
   Тимофей недовольно посмотрел на часового.
   - Поглядеть на него хотел, темнота! Я ж весовой, соображаешь, чего пытаешь?
   - А-а, - безобидно откликнулся часовой и высморкался. - Ды-к их благородь на другой экске.., эксзе... Тьфу ты, черт, язык поломать можно. Забыл, как они там балакали. Словом, господин полковник тут порядок навели, - кивнул он на виселицу, - и поихалы деда одного смолить.
   - Как смолить?
   - Та як кабана. Этот дед кода-то подворье батьки их благородия спалил, от теперь дидову хату с дидом и палють.
   Тревожное предчувствие всколыхнулось внутри. Отгоняя от себя дурные мысли, он с какой-то надеждой в голосе спросил:
   - Далеко отсюда?
   - Та не, в проулочек, так, и до рички, - указал рукой часовой.
   Тимофей повернул голову в сторону родной хаты, и холодок пополз по спине: там, по указанному направлению, где она располагалась, клубы черного дыма поднимались в морозное небо. Он, что было силы, поддал коню в бока и поскакал.
   - От чудной! - удивленно покачал головой постовой, равнодушно зевнул и, оглядевшись по сторонам, полез в карман шинели за кисетом.
   Тимофей уже отчетливо видел огненные языки прорывающегося пламени, как вдруг со стороны кто-то прокричал:
   - Тимоха, чертушка!
   Он осадил коня. К нему наперерез бежал трусцой дед Мишка Галушко. Треух сбит набок, борода клочьями, в глазах страх.
   - Беда, Тима, деда твого живьем палють.
   - А батько, мать? - прохрипел Тимофей.
   - Батьку, мать чесная, прямо на подворье шомполами хлещут, допытываются: где Павло. Мать на себе усе волосы порвала. Это ж рази люди, а? Это ж ироды!
   Тимофей с такой силой дернул повод, что жеребец екнул, встал на дыбы и, дико заржав, поскакал дальше. Подлетев к пожарищу и рассекая разгоряченным конем толпу, он расширенными глазами искал своих. Откуда-то со стороны увидел бегущую к нему мать. Подбежав, та ухватилась за уздечку, и обмякшим, до неузнаваемости изменившимся голосом, просипела:
   - Тишенька, сынок. Оборони отца, спаси дедушку.
   Она смотрела не него обезумевшими глазами, губы дрожали, мокрое от слез лицо было обезображено ужасом. Тимофей не выдержал ее взгляда. Он отвел голову в сторону, и тут увидел отца. Тот был привязан к лавке, той самой лавке, что всегда стояла возле сарая, той самой лавке, на которой в погожие, солнечные дни любил сиживать дед Степан, а два здоровенных белогвардейца, попеременно утюжили обнаженную отцовскую спину шомполами. Потом взгляд его уперся в пылающую хату, неожиданно подвернулось неподвижное, как застывшая маска, лицо полковника Александрова. Тимофей развернул в его сторону коня, одновременно расстегивая кобуру, и именно в это мгновение прозвучал сухой хлопок. Он дернулся, повел головой, старясь отыскать глазами стрелявшего, но все вокруг стало темнеть, рука безвольно разжалась, выпуская повод, тело стало заваливаться куда-то набок, только в ушах все еще продолжал звучать, переходя на угасающий зуд, отголосок опередившего его выстрела.
  
   Вы никогда не задумывались над тем, как, когда и почему первобытному человеку впервые пришла в голову мысль отселиться из пещерного жилья своих сородичей, тем самым, так или иначе, прямо или косвенно внеся определенную лепту в распад первобытнообщинного строя. Предчувствую недоумение и даже улыбку на вашем лице. Но давайте поразмышляем. По этому поводу было писано и переписано немало трактатов учеными людьми и почти все они допускали, и даже утверждали, что главенствующую роль в том сыграл основной человеческий инстинкт - продление рода. Ведь можно допустить, что молодому, здоровому самцу приглянулась совсем еще юная соплеменница, которую он выделил из ряда остальных пещерных красавиц, и ему очень не хотелось, чтобы однажды, кто-то из его родни, взял ту, которая бросала в его сторону заинтересованные взгляды, за руку и увел вглубь темной пещеры подальше от костра. И, опережая такое возможное событие, гонимый зовом этого инстинкта, знаками и жестами, подкрепляя их еще нечленораздельными, гортанными звуками объяснил вожаку и изумленным сородичам, что он и его избранница уходят, вон в ту, соседнюю пещеру и предупредил: отныне жестоко будет наказан всякий, кто осмелится приблизиться к его возлюбленной ближе, чем на расстоянии вытянутой руки. Да, он хорошо понимает, что им, отделившись, будет трудно выжить, и потому он, как и прежде продолжит ходить на охоту с мужчинами племени и за это получать свою законно причитающуюся долю от добычи. Да, он хорошо понимает, отселившись, он подвергает себя, свою красавицу и их будущих детенышей опасности нападения всевозможного зверья и живущих неподалеку недругов-соседей. Но он знает, он уверен - сородичи всегда помогут ему в случае беды, он же, в свою очередь, обещает поддерживать обычаи и традиции племени. Скорее всего так оно и было, суть не столь важна. Главное другое: в процессе эволюционного развития, уже добывая себе пропитание не только охотой, но и продуктами животноводства и растениеводства, человек окончательно утвердился в потребности иметь отдельный семейный очаг.
   Как вы поняли, на этой страничке я хочу поразмышлять о жилищной проблеме времен не столь отдаленных и дня сегодняшнего, чтобы провести некоторые сравнения.
   После гражданской войны, когда первостепенной задачей молодого Советского государства стало восстановление экономики, в частности тяжелой промышленности, в города России хлынул поток народонаселения из сельской местности. Люди, в массе своей молодые, в поисках лучшей доли устремились подальше от бескормицы, нищеты и неопределенности. Вокруг восстанавливаемых и вновь строящихся промышленных предприятий появлялись бараки, балки, землянки - временное жилье, но мы-то знаем: у нас в России все временное долго и надежно остается постоянным. А народ все прибывал и, поскольку на жилищное строительство не хватало сил и средств, те, которые управляли этим гигантским процессом, нашли оригинальный выход: вот он, двухэтажный особняк, в котором до революции жила семья городского чиновника. А что если вот здесь поставить перегородку, а здесь пробить дверной проем и приспособить дверь? Так, что получилось? Ага, было восемь комнат, стало девять. Очень хорошо. И вот эту большую, светлую комнату тоже можно перегородить. О, получилось уже одиннадцать. Все, товарищи, заселяемся! Посмотрите, это ж ведь лучше, чем в бараке или палатке! Какие высокие потолки, а какой вид из окна! Вторая комнатка темновата? Нет, ну это вы зря, есть же маленькое оконце над новой дверью? Что? Туалет один на столько квартир? И ванная комната одна? Да полно вам, в очередь граждане, в очередь. Радовались бы. Все удобства в тепле. Тесновато? Свыкнитесь. Вы же самое главное поймите, вы теперь советские люди, строящие первое в мире социалистическое государство. Вы теперь, так называемая общность - советский народ, а ваше совместное проживание и есть малюсенькая ячейка этой общности. Потерпите, вот встанет страна на ноги...
   И люди жили, общались, накрывали общие столы в праздники, чаще в коридорах (несли все, кто чем был богат), и веселились. А когда в чью-то комнату нежданно-негаданно приходила беда не просто со скорбным видом выражали соболезнования, а старались помочь, подавая руку, подставляя плечо, и зачастую отрывали от себя последнюю копейку. Не обходилось и без скандалов. Ну, как это в такой большой семье, простите, да без урода? Но это были уже частности...
   К руководителю партии и государства Никите Сергеевичу Хрущеву, как к личности неадекватной и непредсказуемой, отношение тех, кто помнит его времена правления, может быть самым противоречивым, но никто не станет отрицать, что именно он, как хозяин страны, стал первым и единственным из всех правящих, кто вплотную занялся вопросом жилищного строительства. И в больших городах, и в маленьких рабочих поселках, как грибы после дождя стали появляться типовые
  пятиэтажные дома, окрещенные немного позднее "хрущевками", образуя целые микрорайоны. Да, кухонька была маловата, за обеденным столом разместиться семье их четырех человек - проблематично, да, совмещенный санузел, да, комнатки - повернуться негде, но это уже не коммуналка, здесь ты - хозяин! Радости людей, заселяющих эти дома, не было предела.
   А вот картина несколько иного плана, но все по той же теме. Представьте, приходит человек в отдел кадров завода и сразу же за заявлением, с просьбой принять его на работу, пишет другое, в профсоюзный комитет, но уже с просьбой предоставить ему и его семье жилье. Проходит год, два, три(как правило, цифры эти в разы были завышены), вот уже и дети подросли и пошли в школу - как быстро летит время - но наступает долгожданный день, человека вызывают в профком, жмут руку, поздравляют и вручают ордер на квартиру. Согласитесь, стыдновато после такого события работать с прохладцей, спустя рукава и не поддержать призыв коллеги по профессии вступить с ним в социалистическое соревнование по повышению производительности труда, включиться тем самым в трудовую борьбу за звание... Ведь как не крути, чувствовалась забота государства о простых рабочих людях. Несколько иная была картина, если человек работал в сфере образования, здравоохранения, культуры. Для таких категорий граждан жилищный вопрос решался через городские и районные исполкомы, правда, постоять в этой очереди приходилось уже гораздо дольше, уже не десять, а двадцать и более лет. Но человек жил надеждой, жил и был у в е р е н, рано или поздно у него будет своя отдельная квартира.
   Нынче, когда заходит разговор о обеспечении жильем в те времена, честно отрабатывающие свой хлеб словоблуды, без капли стеснения, без зазрения совести делают заявления, что это было ни что иное, как результат обмана государством своего народа, преднамеренно занижавшего уровень заработной платы трудящемуся населению и таким образом компенсировавшего узаконенный обман. Больше того, эти любители порисоваться на публике, в каждом удобном случае ехидно посмеиваются: посмотрите, а качество работ какое? И пятидесяти лет не простояло, а проживание в таком доме стало небезопасным, а сами квартирки - смех ,да и только! С такими доводами трудно не согласиться, есть в них доля истины и немалая. Но... Не будем брать в расчет столицу страны, своеобразное государство в государстве. Возьмем провинцию, где, кстати, тоже проживают российские люди, но уже как бы другого сорта, нежели в Москве. И вот вопрос к глашатаям справедливости: а что, доходы трудоспособного населения российской провинции позволяют купить сегодня жилье? Хватает в лучшем случае, чтобы свести концы с концами, чтобы просто выжить. А с той стороны: да вы об ипотеке слышали хоть что-нибудь? Или о субсидиях для молодых семей? Слышали, да вот беда. В государстве, где вор сидит на воре и вором погоняет, где органы правопорядка и правозащиты коррумпированы настолько, что в лучшем случае разумней отказаться от своего искового требования, в противном случае себе дороже будет, где невозможно добиться правды, потому что прав всегда тот, у кого больше прав, помышлять о решении жизненно важной проблеме - собственное жилье - дело практически несбыточное. И становится грустно от того, что редкое, редчайшее событие, скажем такое, как переселение жильцов из ветхого жилья в новый, только что отстроенный дом, превращается в явление государственной значимости, о котором целый день будут трубить в новостях по телевизору, потому как приурочат к визиту первых лиц государства или представителей их административного аппарата, ну а присутствовать губернатору на таком важном мероприятии сам Бог велел. Стыдно. То, что должно быть нормой, превращается в показуху.
   В те времена, о которых только стоит заговорить, как тут же сразу раздаются гневные выкрики: "Вы что, опять хотите жить в ГУЛАГе?", молодой специалист, приезжающий по направлению от института для отработки положенного трехлетнего срока, знал: его жилищную проблему будет решать предприятие, где он будет работать. Как правило, это была комната в общежитии. А уж если молодой специалист оставался работать на предприятии, да еще собирался обзаводиться семьей, в течении трех лет ему предоставлялась отдельная квартира и, с появлением пополнения в семье, он становился в очередь для расширения жилья. Простите, сегодня хоть кто-нибудь из молодых специалистов может помышлять об этом? Многие даже отнесутся с недоверием к вышеизложенному. Зато ниже приведенный факт - горькая правда сегодняшнего дня, от которого становится страшно. Не кощунство ли? Чтобы семья сотрудника полиции смогла получить квартиру, она должна потерять кормильца, отца семейства, мужа. И если сегодня высокопоставленный чиновник МВД с лицом серьезным и строгим, с нотками сочувствия и скорби в голосе, сообщая о потери своего сотрудника, требует от лиц соответствующего подчинения принять меры по улучшению жилищных условий осиротевшей семьи и каких-то там материальных подачках, то завтра уже с другой трибуны с пафосом заявит, что жизнь любого сотрудника - бесценный дар. Возможно ли что-нибудь подобное в любой цивилизованной стране?
   В жаркое, сухое лето 2010 года на российских людей, проживающих в глубинках центральной (и не только) полосы страны, навалилась страшная беда - лесные пожары. Выгорали целые деревни, гибли люди. Нет ничего страшнее, для простого человека, потерять все, что наживалось годами. Не проведи Господь! В данной ситуации руководители страны принимают богопохвальное решение - надо строить жилье для погорельцев. И стали расти сборные, красивые домики изготовленные по последнему слову строительной технологии, как грибы после дождя, превращая былое пожарище в современную русскую деревню. Все нашлось. И деньги, и средства, и рабочие руки. Когда захотим - умеем. Вызывает недоумение только одно обстоятельство. Ну почему в критический момент сработало, а в нормальной жизненной ситуации об этом нет даже речи? Что мешает в пригородах промышленных городов развернуть такое строительство. Ведь масса людей и молодых, и в возрасте живут в ветхом жилье, в разваливающихся дореволюционной постройки общежитиях, а то и просто мыкаются по съемным квартирам. Не все, конечно, с большой охотой захотят переселиться из центра в пригород, но умеренная стоимость квадратного метра нового жилья, свежий воздух, да плюс небольшой участочек земли... Господи, о чем это я? Кому и зачем нужны эти хлопоты? Стоят же вон, который год, пустующие многоэтажки экономкласса. Что, не покупают квартиры? Дорого, говорят? Простите, это уже не наши проблемы, работать надо!
   А может и правда не стоит строить такое быстровозводимое жилье? Ведь было: подойдет старик-старожил той самой, погоревшей деревушки, да и затеет разговор со строителями, мол, вот тут, ребятки, испокон веков не строились никогда, потому как место это когда-то Гиблым болотом звалось. Вон там, на взгорке - да, а тут... Отмахнутся мастера от деда: не мешай, старик, не досуг нам, перекурить некогда, вишь, под видеокамерой денно-нощно гамбалим. Все претензии к прорабу. А у прораба в папке проект генерального плана застройки будущей деревни, так что и вопрос тоже, вроде как, не к нему. А в результате? Перезимовала отстроенная деревня, в целом, ничего. Вода холодная, туалет - все в тепле. Красота! Про дрова забыли, газ теперь у нас. И мебель, и телевизор, и этот, как же его, тьфу ты беда какая, интернет(старикам да старухам-то - зачем? Коль положено, ладно, внуки на лето приедут, авось сгодится). Только вон там, на месте Гиблого болота, не все ладно. Стены по углам потрескались, сырость с плесенью до подоконников, пол под ногами хлюпает, потому как, ну, сами понимаете... И жаловаться неудобно, ведь бесплатным обеспечили. А может попробовать, дальше-то как жить? Приедет районный начальник не самого высокого ранга, походит, посмотрит, головой сочувственно покачает, на прощанье пообещает, конечно, разобраться. И тишина. Вот если бы из московских кто пожаловал, так нет, того не будет, а если и случится, разве сюда приведут? Боже упаси! Поведут туда, где заранее все подкрасят, подправят и хозяев предупредят: лишнего - ни-ни! А чай? Чай приготовьте на всякий случай, но на посиделки особо не рассчитывайте.
   Говорят, и говорят правильно, что война заканчивается тогда, когда будет захоронен последний солдат, павший на ней. Не заканчивается у нас никак Вторая Мировая. Те кто выжил, выстоял, победил - должен жить по-человечески. Так, вообще, должно быть. Должно, да не у нас. Воюют до сих пор ветераны. Тысячи отговорок, документов, постановлений и прочей бумажной продукции выложит чиновник, чтобы только не дать бывшему фронтовику отдельную квартиру в курортном городе. Все сделает и будет считать, что поступил по закону. А по совести? Проблема с жильем для ветеранов войны по стране решена в целом. А в частности? Ну, что он опять, ей Богу?! И все сводится у нас в бюрократически-воровском государстве до желанного показателя: какая там средняя температура больных по больнице? 37 и 2. Вот и хорошо, вот и ладненько! Подумаешь, у Иванова из тринадцатой палаты 39 и 9. Так ему лет-то сколько? Пора уже и о вечном подумать.
   Когда-то Советская власть раздавала квартиры бесплатно и квартплата была до смешного низкая, чисто символическая. Сегодняшняя власть не только не может позволить себе такую щедрость, она даже сквозь пальцы смотрит на проблемы вокруг жилищного фонда. Лишиться жилья в наше время может практически каждый. Особенно это касается незащищенных слоев населения: стариков, женщин, детей. И с одной стороны банды черных риэлторов и разномастных мошенников в результате ловких махинаций могут вышвырнуть старика-инвалида из квартиры, мать с маленькими детьми, юношу, бывшего детдомовца, занимавшего комнатку в коммуналке, а с другой - люди в пагонах судебных приставов, исполняя волю закона, сначала выносят рухлядь из квартиры, предупредив, что следующим шагом за неуплату долгов будет переселение. Причем, все это афишируется на всю страну. Зачем? Это вместо того, чтобы наказать жуликов и мошенников, да так чтоб впредь неповадно было, а остальных желающих заставить призадуматься. Это вместо того, чтобы остановить грабеж населения со стороны воротил жилищно-комунального хозяйства, жирующих на непомерно высоких доходах от необоснованно завышенных тарифов за предоставляемые и мнимые услуги. Чем дольше будет стоять этот порочный воз, увязая в болоте безнаказанности, тем больше миллионов и миллионов уплывет за границу, как показатель бессилия государственной власти. А что же народ? А народ у нас терпеливый. Живет по-старинке, с верой пусть не в светлое, но хотя бы терпимое будущее.
  
   -4-
  
   Алехе-кузнецу пуля черканула бок. В горячке он согнулся, прижимая руками раненое место, побежал было за угол волости, но, сделав несколько шагов, упал без сознания на снег. Очнулся в той же "холодной", где провел вместе с товарищами кошмарные полночи. Руки накрепко скручены сзади. Надсадно кружилась голова. Прислушался. Тихо. "Один, что ли?" - с полным безразличием ко всему происходящему, подумал он. Постарался припомнить, что все-таки произошло. Ничего не получалась. Только тупая, ноющая боль в боку, да ритмичные толчки сердца, гулко отдающие в висках. Он попробовал лечь поудобней, и только-только с трудом перевернулся на бок, как где-то в глубине коридора послышались голоса и топот приближающихся шагов. На той стороне что-то заскрежетало, дверь с воющим скрипом отворилась, и желтый свет керосинового фонаря больно ударил в глаза.
   - Работнички, - послышался недовольный голос, - только и того, шо языками чесать.
   - Так инструмента, Никита Афанасьевич, ни шиша. Без ничего, починишь? - ответил ему оправдывающийся голос.
   - Та я не про вас. Я про Советчиков. Так со своей Совдепией носились, шо некода было даже петли смазать. Где он тут?
   В приближающемся человеке, держащем на вытянутой руке фонарь, Алеха признал Никиту Поволокина.
   - Теплый иш-шо? - слегка наклонившись, иронически спросил он. - А я, грешным делом, подумал, околевши ты. - Носком сапога поддал в бок, так что перед глазами у Алехи поплыли радужные круги. - Хватит придуряться, подымайся, - и видя, как беспомощно раненый делает попытку приподняться, крикнул. - Хлопцы. А ну волоки его на свежий воздух.
   Алеху вытащили на улицу. Струя свежего, морозного воздуха иголочками защекотала в ноздрях. Он жадно, взахлеб принялся ртом хватать этот спасательный воздух и Никита, заметив, махнул рукой:
   - Хлопцы, ложите его на сани. Мало этого добра ему осталось нюхать. Совсем трошки. Все свободны, сам свезу. Та и разговор у нас имеется. Очень душевный разговор. Слышь-ко, Алеха?
   - Не о чем нам с тобой,.. - задыхаясь, выдавил кузнец.
   - Нет, милок, брешешь, - Никита наклонился к лежащему, - помнишь, как ты бегал по Раздолью грозясь, шо ноги повырываешь тому, кто... Накось, выкуси! - он вывернул кукиш. - Вырвал? Мне теперь и грех на душу брать не надо, кадеты с казачками все довершат. Жалко токо еще одного голубка не хватает. Вот кого бы я вот энтими руками самолично придушил. Та ничего. Придет время и ему...
   - Гнида, как же я раньше... Гад. Ах, гад ползучий, - скрежетал зубами кузнец.
   - Побесись-побесись. Сщас с тобой полковник балакать будет. Я-то шо, больше языком, чем пинком, а у него волком завоешь, - Никита сел в сани и дернул вожжами.
   На следующее утро, к свежевыстроенной неподалеку от волостной управы виселице, из "холодной" привели двоих красноармейцев почему-то в исподнем, грязном и окровавленном белье, следом приволокли оттуда же Алеху-кузнеца и Андрея Белозеркина, подтащили к лавке, над которой, чуть покачивались на ветру четыре приготовленных для повешения петли. Народу было, как никогда немного, да и то собравшихся стариков и женщин пригнали сюда под угрозой расстрела; большинство составляли вооруженные люди в шинелях. Чуть в сторонке, обособленно - группа офицеров, среди которых выделялся полковник Александров на коне. Наконец, из этой группы вышел капитан, достал из-за отворота шинели какую-то бумагу, развернул и начал читать. Алеха воспаленным сознанием ловил обрывки слов и только когда до уха донеслось "... на основании вышеизложенного военный трибунал постановил: приговорить перечисленных... к смертной казни через повешение", понял - это все, конец.
   Красноармейцы, поддерживая друг дружку, взобрались на скамейку сами. Старший из них, с кровоподтеками и ссадинами на лице, что-то говорил младшему на ухо, а тот, совсем еще мальчишка, сначала истерично покусывал губы, как вдруг неожиданно громко, взахлеб расплакался, сотрясаясь худеньким телом и между ног его на глазах стало расплываться темное пятно, увеличивающееся в размерах. В толпе кто-то ахнул и сочувственно всхлипнул. Алеху, а потом и Андрея, двое белогвардейцев поочередно поставили на лавку, придерживая обоих, а подъехавший сзади конный, ловко накинул всем четверым петли на шеи. Зачитавший приговор капитан, уже было поднял руку в кожаной перчатке, чтобы сделать отмашку, но не успел. Андрей Белозеркин, стоя на одной ноге покачнулся, стал подпрыгивать, чтобы удержать равновесие, лавка накренилась и упала. По толпе собравшихся пробежал ропот, заплакал грудной ребенок и, вторя ему, тихо зарыдала женщина. Все, что произошла потом, надолго станет предметом обсуждения раздольненцев. Веревка, на которой был подвешен Алеха-кузнец, оборвалась, и он упал наземь. Толпа охнула. Глаза, руководящего расправой капитана расширились, на какое-то мгновение лицо застыло, губы жестко выдавили едва слышное: "Скоты, уже нормально повесить не могут!" и только левая рука, ритмичными движениями пальцев, принялась освобождать правую от перчатки. Он, уже дотянувшийся до кобуры, отстегнул клапан, все это время не отводя глаз от корчащегося на земле Алехи, уже наполовину вытащил револьвер, как вдруг послышался сухой голос полковника Александрова:
   - Остановитесь, капитан!
   Полковник сошел с коня, острую тишину больно разрезал скрип снега под его сапогами. Приблизившись к кузнецу, он пристально посмотрел на него, все так же сухо спросил:
   - Встать сможешь?
   Алеха, обессиленный от потери крови, побоев и нервного потрясения безразличным, ничего не выражающим взглядом, смотрел на полковника.
   Все собравшиеся затаили дыхание в ожидании, что же будет дальше. Офицер, зачитавший приговор, поднес к лицу зажатую в руке перчатку, пряча за ней пробежавшую по губам усмешку.
   - Я суеверный, - жестко процедил полковник. - И в этом твое спасение. Ты не умер от раны, не околел от побоев, даже петля оказалась бессильной. Я дарую тебе жизнь, но запомни: если ты поднимешь руку на восстановленную власть, петлю для тебя я выберу лично.
   - Ваше высокоблагородие, - бросился к полковнику Никита Поволокин. - Прикажите, господин полковник, мне дозвольте, я его...
   - Я сказал: он будет жить!
   - Ваше высокоблагородие, - Никита повалился на колени, ползком приблизился к полковничьим сапогам, уже хотел было обхватить их, но полковник вовремя отстранился.
   - Что за бред? Да уберите же, кто-нибудь, этого безумца!
   - Тода пристрели меня, ваше высоко...
   - Убрать! - бешено заорал полковник, круто развернулся, сделал несколько шагов и, немного сбавив тон. - Поручик Скобелев?
   Подбежавший адъютант козырнул, преданно посмотрел в глаза.
   - Там все готово? - неопределенно кивнул он головой куда-то в сторону.
   - Так точно. Двор оцеплен, виновник ждет участи.
   - Коня. Едем...
  
   Третьяк отстреливался до последнего патрона. Он видел, как всколыхнувшаяся в страхе толпа подмяла одноногого Андрея Белозеркина, как хватаясь руками за живот, побежал Алеха-кузнец. Бросившись за угол волости, он сдернул с плеча карабин. Губы его кривились при каждом промахе, зато, когда пуля достигала цели, он одобрительно кивал головой. Сбив с коней троих, Иван прицелился в четвертого, нажал на спуск, но вместо выстрела раздался предательски сухой щелчок.
   - К-кончились, мать твою.., - Третьяк бешено выругался, с трудом пересилил в себе желание садануть прикладом об угол пришедший в ненадобность карабин, уже было замахнулся, но вовремя сдержался и побежал к глобовской усадьбе.
   Рядом гулко грохнул выстрел и только тогда, неподалеку, Иван увидел бегущего в том же направлении Ваньку Горяна. Тот приостановился, прицельно, поддерживая локоть левой рукой, выстрелил из маузера и с каким-то невообразимым азартом выкрикнул:
   - Есть!
   Искоса бросил взгляд на Третьяка, перебежал за другое дерево, прицелился. Снова раздался выстрел, но теперь Горян промолчал.
   - Мазила, - съехидничал Третьяк, - даром пы-патроны переводишь.
   - Не твои же! - парировал Горян. - Не завалил, так хоть попугал. А ты чего?
   - К-кончились, - подбежав поближе, с сожалением в голосе прокричал Третьяк. - Д-дальше, как думаешь, куда?
   - Понятно, шо не к маманьке на теплую печь. Подальше куда-нибудь?
   - А п-подальше - это куда?
   - Шо ты прицепился, як рипьях. Полундра-а-а! Когти рвать надо, а то добалакаемся. Вишь, из-за угла волости трое выскочило. Бежи, я прикрою.
   - Айда вдвоем!
   - Тода погоди! - Горян прицелился, выстрелил, одобрительно крякнул, дулом маузера поправил съехавшую на лоб бескозырку. - Побежали.
   - Сщас нам бы д-до оврагу, - на бегу крикнул Третьяк, - т-там одно местечко есть.
   - Каменная пещера штоль?
   - Все-то он з-знает.
   Увязая в неглубоком, схваченном корочкой снегу, с трудом добежали до оврага. Остановились передохнуть.
   - К-кажется, ниже.
   - Вверх наоборот.
   - А я, г-говорю, н-ниже.
   - Слухай, в той пещере, небось, до си пух гусиный, та куриный еще валяется от моих пригрешений, а он мне шото балакает. Глянь, вон и следы чьи-то видать впереди. Пойдем-ка, глянем.
   Следы были не ребячьи.
   - Теперь шо скажешь?
   - А вдруг к-кадеты?
   - Да, Ваня, кадеты так слякались(напугались - разговор.), шо побежали от тебя прятаться, - улыбнулся Горян. - Пошли, не дрейфь.
   Каменная пещера - неглубокая, в половину человеческого роста нора, потолочный свод которой составляла огромная плоская каменная плита. О происхождении этой пещеры говорят ее стены. Они хранили следы лопат и скребков - здесь, близживущие раздольненцы брали песок для строительных нужд.
   Подошли ближе. Из зияющего чернотой входа - легкий табачный дымок. Приглушенные голоса.
   - Узнаешь? - прислушавшись, спросил Горян, с улыбкой глядя на Третьяка.
   - Х-харитон? Егор Колещатый. С-слушай, и Митроха Богун тут.
   - Все в сборе соколики. Попугаем?
   - С-сдурел? Шуму наделаем дурного.
   Горян, пригнувшись, и, придерживая бескозырку рукой, вошел в пещеру, следом, согнувшийся в три погибели, Третьяк.
   - Притихли, голуби?
   Почти у самого входа сидел Харитон Иванович Крохмаль, чуть подальше Митроха Богун, Егор Колещатый и четверо красноармейцев.
   - Сам-то, видать, тоже из тех голубей, потому как сюда залетел? - добродушно откликнулся Харитон Иванович.
   Горян, перемолчав, уселся рядом.
   - С-сидите, а про то, шоб караул выставить, не п-подумали, - Третьяк недовольно посмотрел на Крохмаля.
   - Раньше надо было про караулы думать, - равнодушно глядя на Третьяка, ответил Харитон Иванович.
   - Ага, помогуть твои к-караулы, кода т-такая орава навалилась.
   - Ладно вам, - вздохнул Егор, - тут думать надо, чего дальше делать.
   - Сам-то, чего думаешь?
   - Черныша надо искать, мужиков попробовать собрать, - вместо Егора вступил в разговор Харитон Иванович, - им по хатам теперь небезопасно прятаться.
   - А собирать мужиков для чего? - спросил Митроха и съязвил. - Шоб друг на дружку, поглядеть? У тебя патроны есть?
   - Ну, маленько имеется, - пожал плечами Харитон Иванович.
   - А у меня - ни шиша, - распалялся Митроха.
   - Л-ладно, Харитон правильно п-подсказал: мужиков с-собрать надо. А дальше видно б-будет.
   Однако собрать мужиков, оказалось делом непростым. Тут уж сказали свое слово бабы. Одни, после долгих расспросов -"зачем, да почему?", с неохотой вызывали своих хозяев, другие так и вовсе делали вид, что и понятия не имеют, где их кормильцы, хотя по глазам было видно, что лгут. К каменной пещере под покровом ночи, собралось человек десять, да и то, все они когда-то состояли в отряде самообороны Харитона Крохмаля. Хмурые, насупившиеся, они рассеянно слушали Третьяка, пока один из них, Андрей Приходько, не спросил, когда тот закончил:
   - А Харитон Иванович чего скажить?
   - Т-так у него сам и спытай! Вот он с-стоит.
   - Ваня, чего тут пытать? Ты шо, не бачешь? - зло бросил Горян, поглаживая слегка заиндевелую лошадиную морду. - Поприлипли к бабьим подолам - не оторвешь!
   - Погоди, В-ванька. Ты-то шо с-скажешь, Харитон? - Третьяк повернулся к Крохмалю.
   - А что тут можно сказать, - вздохнул Крохмаль. - Идите мужики по домам, да прячьтесь понадежнее.
   - Это к-как - идите? Нет, стойте! - Третьяк вырвал наган. - С-сучьи выродки. Чуть г-громыхнуло, а вы уже в ш-штаны наложили? Та я вас...
   - Спрячь дуру, Иван Калистратович, - Крохмаль подошел к Третьяку и с силой нажал на его руку с оружием. - Не время и не место.
   - Дело сказал Харитон, - одобрительно кивнул Горян и ловко вскочил в седло. - Поехали, Калистратыч. Припечет - сами прибегут.
   Третьяк, все еще чертыхаясь, долго влазил на коня. Нервно поерзав в седле, оглядел скрытые темнотой лица мужиков, безнадежно махнул рукой.
   Мужики стояли молча, исподлобья провожая удаляющихся всадников. Густая темень быстро поглотила их.
  
   В ту ночь Черныш спал совсем недолго. Проснувшись, он некоторое время старался припомнить, где находится, прислушался. За тусклым проемом окна - темень, ветка, качаясь на ветру, скреблась в разрисованное морозными узорами оконное стекло. На половине хозяев цокали, едва слышно поскрипывая, ходики. Оттуда же, неожиданно послышался захлебывающийся храп хозяина - Ивана Третьяка. С вечера тепло натопленная хата застыла. Черныш поднялся с кровати, поежился, стараясь не шуметь, оделся, затянул ремни. Осторожно придерживая скрипучую дверь, вышел во двор. Постоял, нахмурив лоб, думая о чем-то своем, и, прямиком направился к базку.
   Дохнуло конским пометом, перебивающим аромат сена. Трофейный конь, повернув голову в сторону подходящего человека, захрапел, беспокойно запрядал ушами, однако теплая рука, поднесла к влажноватым губам кусочек сухаря. Расширенными, часто подрагивающими ноздрями, конь сделал глубокий вздох, шершавым языком слизнул с ладони твердый комочек и в знак благодарности, замотав головой, с хрустом принялся разжевывать сухарь.
   - Чего всполошился, к-командир? - услышал позади себя Черныш голос хозяина и оглянулся.
   В дверях вырисовалась темная фигура Третьяка в нательном белье с накинутым на плечи полушубком.
   - Дозоры хочу проверить, да и с местностью ознакомиться надо.
   - По темняку? Сопроводить?
   - Да нет, отдыхай, я сам.
   - Чего уж там - с-сам, я сщас.
   Спящими еще улицами, правда, кое-где уже в оконцах светились тусклые огоньки, ехали молча. До света объехали все дозоры. Черныш остался доволен, ребята не спали. Командир роты сразу пришелся Ивану по душе: малоразговорчивый, но энергичный. Когда управились с казаками, сопроводив их в "холодную", и была выставлена охрана, Третьяк сразу предложил:
   - Ночевать - ко мне. Хоть тут и спать осталось ровным счетом - н-ничего, но отдохнуть надо, - и принял молчание Черныша, как согласие.
   Под конец завернули к зданию Совета.
   - Как? - коротко спросил Черныш у часового, стоящего на крыльце.
   - Все нормально, товарищ командир.
   - Казачки не шумят?
   - Поначалу бунтовали, потом присмирели.
   Когда поехали дальше, Черныш сказал, не глядя в Иванову сторону:
   - Коней реквизируем. Посажу на них своих хлопцев. Будем кавалерийским навыкам обучаться. Оружие вам оставим, жаль боеприпасами придется только поделиться. - И, повернув голову, посмотрел Ивану в глаза. - А казаков отпустим?
   - Как? В расход гадов. Всех до единого. Т-только вот за это! - Иван покрутил пальцем вокруг изуродованного синяками и ссадинами лица, едва не задохнувшись от вскипевшего внутри порыва гнева.
   - Я командир регулярной Красной Армии, а не разбойничий атаман.
   - Дай им волю, а они зы-завтра снова на нас? Так? - не унимался Третьяк.
   - С пленными не воюю, - Черныш отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
   Тяжелые мысли одолевали Черныша. Едва проснувшись, и, лежа еще в постели, потом уже во дворе, теперь вот объехав дозоры, он думал о возможных последствиях ночной операции. Он отдавал себе отчет в том, что белые, узнав о захвате Раздольного, сразу же предпримут попытку выбить красноармейцев из села. Скорее всего ожидать удар надо со стороны села Николаевского. Какие силы будут брошены? Как лучше организовать оборону? А может отойти? Даже с помощью раздольненских мужиков село, скорее всего, не удержать. Вот почему, сразу же после операции он выставил усиленные посты вокруг села, обеспечив их надежной взаимосвязью. Вот почему, объезжая дозоры, он огрызком фиолетового карандаша делал какие-то, понятные только ему одному пометки на обороте потрепанной карте-двухверстке. Вот почему, едва сделав объезд, он собрал и построил бойцов, долгим, сочувствующим взглядом рассматривал нестройный, малочисленный ряд и сказал тихим, но твердым голосом, что надо быть на чеку и в постоянной боевой готовности.
   Все, казалось бы, предусмотрел Черныш, все взвесил, оценил. Не ожидал только того, что белые предпримут попытку захвата села незамедлительно. Застигнутые врасплох красноармейцы, поначалу поддавшиеся панике, невидимой, но злостной бациллой передавшейся от обезумевшей толпы, по приказу командира, бросились навстречу врывающейся в улицу конной лавине и тут же были смяты и рассеяны. Отстреливаясь, Чернышу, с двумя десятками бойцов удалось оторваться от преследования, переждать до темноты на окраине села, чтобы потом, под покровом ночи, продолжить нелегкий путь на воссоединение со своими.
  
   С трудом Павел добрался до Покровского. Пока выбирался из Раздольного, крепился - нервы были натянуты, как пружина, до предела, а когда выехал на тракт, почувствовал сильный жар. Голова кружилась, тело раскачивалось из стороны в сторону, и он, чтобы удержаться в седле, припал к гриве и как мог, изо всех сил сдавил ногами конские бока. Временами его одолевало безразличие ко всему происходящему; он бормотал что-то невнятное в полубреду, не чувствуя при этом сильных порывов ветра, бросающего в горячее лицо хлопья снега, не слыша скрипа под копытами коня. Но в те моменты, когда волны беспамятства отступали, Павел поднимал голову, выпрямлялся, и конь, чувствуя крепчающую руку седока по натягу уздечки, набирал ход, чтобы потом снова перейти на печатный шаг, чутко ловя безволие седока, прерывисто задышавшего теплом в коротко остриженную гриву. Когда он, осторожно перебирая копытами, спустился к подножью Суркуля, миновав Волчьи Ворота, и до хутора оставалось чуть больше версты, Павел почувствовал, что силы окончательно покидают его. Он успел направить коня на едва различимую, наполовину заметенную поземкой хуторскую дорогу, чтобы не упасть обхватил конскую шею руками и только когда его блуждающий взгляд уперся в знакомое, полукруглое оконце окончательно потерял сознание и начал падать в черную, пугающую своей бездонностью, яму. Откуда-то появилась настырная собачонка, заливающаяся визгливым, переходящим на хрипотцу, лаем, конь захрапел, предостерегающе переступил задними ногами, всхрапнул еще раз, еще и успокоился, когда в проеме сенных дверей показалась наполовину скрытая темнотой фигура молодой женщины.
   Павел очнулся утром. С трудом приподнял тяжелые веки. Увидев перед собой Настю, удивленно посмотрел на нее, натянуто улыбнулся:
   - Ты? Как я здесь?
   - Не знаю. Ночью приехал.., - она не договорила, приблизилась к нему, поправила лоскутовое одеяло.
   - Ах, да. Белые же в Раздольном.
   От этих слов у Насти все оборвалась внутри. Она терялась в догадках весь остаток ночи: почему Павел так быстро вернулся, да еще такой больной? И не находила ответа. Теперь все стало ясно. Но эта ясность неожиданно заставила сжаться сердце: в любое время белые могут объявиться здесь и тогда...
   - Боже мой! - вскрикнула она, бросилась к двери, метнулась назад, быстро стала собирать вещи Павла: шинель, сапоги, гимнастерку. - Все спрячу. Так сховаю, шо сама забуду где. И тебя упрячу. За старым закромом, там в жисть не найдут.
   - Спасибо тебе, милая, что бы я без тебя делал? - Павел попробовал приподняться.
   - Шо ты, шо ты, лежи. Глаз не сомкну. День и ночь оберегать буду.
   С того дня печать тревоги легла на Настино лицо. Она бросалась к окну на каждый голос с улицы, выбегала в чем была, стоило только залаять собачонке. Не спала длинными ночами и все чудился ей в свисте ветра в печной трубе топот копыт и людские голоса.
   Как-то ближе к полудню, набирая воду в колодце, увидела человека, быстро семенящего по улице. Присмотрелась - не хуторской. Облегченно вздохнула, признав в нем деда Мишку Галушку. Бросила ведро, подбежала с расспросами.
   - Ироды они, молодычка. Нелюди. Не хватало им, мать чесная, - он хлопнул озябшими руками по бокам, - для полного благополучия кобылки моей. Свели со двора, шоб им на том свете тошно было.
   - Про Стоюшкиных чего слыхать, дед Миша?
   - Мне горько, а им еще горше. Деда Степана сожгли в хате, изверги. Прокофия Степаныча шомполами иссекли, все допытывались про Павла. Нашто Тимошку, он завроди у них на службе состоял, и того не помиловали: на иханного главного кинулся, а его и пристрелили.
   - Та шо вы такое балакаете, дед Миша? - испуганно посмотрела Настя на старика.
   - То и балакаю, девонька, шо есть. Мать чесная, за мною стали гоняться, я ж как-никак при Совете состоял. От я от греха - и подальше. Думаю пока на хуторе перебыть.
   Домой пришла Настя сама не своя. Ведро на лавку хотела поставить - рука дрогнула, воду расплескала. Ноги стали подкашиваться, не прислонись к стенке - упала бы.
   - Случилось что? - обеспокоенно спросил Павел.
   - Лежи, Пашенька, голова чего-то закружилась, никак от недосыпа - соврала Настя.
   А на следующее утро постучал в оконце мальчишка соседский, Порфирия Молчанова сын, спросил у выбежавшей Насти, кутающейся в шаль:
   - Теть, мене батя послал узнать, чи нема у вас дядьки Павла?
   - Нету, а зачем он ему?
   - Та не ему. Крестный мой с Раздольного учера(вчера - мест. разговор.) ночью до нас приихав.
   - А кто твой крестный, Гришутка?
   - Та шо ж вы, дядьку Егора не знаетэ?
   - Колещатого?
   - Та ну да! Та приихав не один, а с дядькой Ванькой Горяном, шо в моряках був. Вот они про дядьку Павла и спрашивали. И наказали, шоб вин их у хутору Веселом шукал, у Филимоновны, тетки дяди Егора.
   - Хорошо, Гришутка, - обнимая мальчика за плечо и провожая его, пообещала Настя.
   На третий день жар у Павла спал. Попросил принести одежду. Она быстро сбегала в чулан, над печью согрела гимнастерку. Павел оделся, натянул сапоги.
   - Шинель тоже принеси, - тихо попросил он.
   - А шинель-то зачем?
   - Принеси, принеси. Пойду, подышу свежим воздухом, да коня посмотрю заодно, - Павел поднялся.
   - Накормлен, напоен, чего смотреть? - в голосе Насти прозвучали тревожные нотки. И, когда он, уже одетый, дошел до двери. - Тут тебя ищут. Егор Колещатый наказал, шо искать его надо на хуторе Веселом.
   - Ну, вот, - натянуто улыбнувшись, сказал он, поворачивая голову в ее сторону - а ты говоришь - зачем коня смотреть.
  
   На хутор Веселый Егор с Горяном прискакали ранним утром. Остановились у длинной хаты с невысокой загатой.
   - А как и отсюда - отворот поворот? - глядя в хмурое лицо Колещатого, спросил Горян, все еще оставаясь в седле.
   - Может, если грехи твои старые припомнит.
   - Та неуж-то помнит? - хмыкнул Ванька и соскочил с коня.
   Колещатый пожал плечами.
   Егорова тетка, суховатая, подвижная старуха Филимоновна, встретила нежданных гостей на пороге. Всплеснула руками, засуетилась и вскоре, в хате, набирающей тепло от жарко горящей печи, на накрытом простенькой скатеркой столе по случаю приезда гостей, стояла четверть раки, вкусным духом парила в чугунке отваренная в "мундирах" картошка, в глиняной мисочке аппетитно красовалась сдобренная постным маслом квашенная капуста, а рядом пальца в четыре толщиной кусок розоватого, прихваченного морозцем сала. Егор, сел за стол и нарезая сало, спросил:
   - Ну, как вы тут, теть Наташ?
   Филимоновна, хлопотавшая у печи, повернулась к племяннику, держа в руках переломленный кусок кизяка.
   - Какая у меня счас жизнь, шкандыбаю (шкандыбать - ходить медленной походкой, разговор.) помаленьку - и слава Богу!
   - А кадетов на хуторе не було?
   - Та наезжали тут какие-тось, пообобрали хуторян: у кого кабанчика, у кого телушку, а то и коровку. Попьянствовали, побаловались с бабами вдовыми, та и были таковы.
   - Давно? - Егор тыльной стороной ладони почесал шрам на лице и кивком головы пригласил присаживаться за стол Ивана.
   - Та чи под Рождество Христово, чи под Крещение Господне.
   Егор выразительно повел глазами, глядя на Горяна, подняв указательный палец - кажется, с памятью плоховато!
   - Егорка, - спросила вдруг Филимоновна, поворачиваясь к мужикам, пристально разглядывая при этом Ивана сощуренным, подслеповатым взглядом, - шо-то я сотоварища твого не признаю. Не наш, видать, не раздольненский?
   - Ага, теть, не наш. Приблудний, - усмехнулся Егор, взял четверть и принялся разливать по глиняным кружкам. - Може и вы с нами?
   - Та не, хлопцы, куда мне старой, и так ума нема. А вы пейте, с морозца - пользительно.
   Мужики выпили, навалились на закуску.
   Филимоновна, тем временем смыла руки над помойным ведерком, вытерла чистой тряпицей, подсела к столу.
   - А вас кабы тоже кадеты не налякали (налякать - напугать, мест. разговор.)? - неожиданно спросила она.
   Егор перестал жевать.
   - Та есть маленько.
   - А Катерину с дитями на погибель оставил?
   - Та нет, к брату в Лысогорку перебрались.
   - Ох, Егор-Егор! Говорил же тебе хозяин мой, Петро Гаврилович, царство ему небесное, не суйся куда не след. Не послухал. Поглянь на себя, суродованный с германской вернулся, так нет, на Медвежанку пошел. А не дай-то Бог, случись чего? Кому будут нужны твои сироты? Или отета кутерьма. Оно тебе надо?
   - Та шо ж вы, теть, меня раньше времени отпеваете, - обидчиво поджав губы, покосился на тетку Егор.
   - А то, шо пшык от вашей новой власти получился.
   - Ну, сказанули тоже.
   - А шо, не так? Кабы вы вдвох с Раздолья побежали, так и горе б об землю, а то...
   Егор с Иваном переглянулись.
   - А кто ж еще побежал?
   - Хе-х, - Филимоновна повела головой, - та дружок же твой, заглавный Советчик Ванька Третьяк, да этот, как его, та хай тоби ляд, Антона Сармского сынок...
   - Гришка? Так они ж вроде собирались...
   - Ага, оттеда куда собирались - быстренько спровадили. Учерась иду, утром, чи не, не утром, вечером... Не-е, утром, а Миланья Пересадиха перестревает...
   - Погодите, теть, а вы можете их сюда покликать?
   - Прям сщас?
   - Ну да.
   - Позвать-то можно, раки токо больше нема.
   Уже с порога, надевая старую, штопаную-перештопаную польку, выгоревшую до неопределенного цвета, спросила:
   - Алеху-кузнеца тожить звать?
   - И Алеха здесь?
   - А где ж ему быть? Уж и отлеживался бы дома, коль милостью Божьей живой остался, так нет, - Филимоновна повязала шаль и сказала Егору, но глядя на Горяна. - А ежели, племянничек, твому сотоварищу кисленького молочка забожается (захочется - разговор.), в подвале макитрочка. Нехай попьеть, токо посудинку не бьеть! Бо в молодости он озоровал, не проведи Господь.
   Первым пришел Алеха-кузнец. Ответил на приветствие вялым рукопожатием и, не говоря ни слова, слегка пошатываясь, подошел к столу, налил полную кружку, выпил залпом, выдохнул в кулак. Только потом, кривясь лицом, неторопливо разделся, сел за стол. Бородатое лицо его осунулось, под глазами - черные круги.
   - От так мужики, - выдохнул он, - таким вот манером.
   Он снова было потянулся к четверти, но Егор перехватил его волосатую руку.
   - Угомонись, Алеха, не выход.
   - Знаю, - не поднимая глаз, буркнул кузнец, - только вот если б пуля чуток левее прошла или бечевка покрепче досталась, сидел бы я тут? То-то.
   Алеха полез в карман, достал кисет, положил на стол.
   - Ночами я теперь не сплю. Вылуплюсь в потолок и лежу без сна. Мысли всякие дурные в голову лезут, другой раз аж жутко становится. Днями не легче. Дело бы какое в руки, так нету. Курить начал, к заразе вот этой пристрастился, - он кивнул на четверть. - Знаю, мужики, ею внутряного червя не изведешь, а он меня поедом исть. Не угомонюсь, пока гада этого ползучего - Никиту, вот этими самыми руками не придушу.
   Кузнец подрагивающими пальцами развязал кисет, долго накручивал цигарку, поднялся, подошел к печи, присел на корточки. Прикурив, сделал несколько затяжек, повернул голову к сидящим.
   - Я, Егор, еще черти когда Павлу говорил: там, в Волчьих Воротах - его работа, Никиты. А Павло, ты ж знаешь какой: разобраться надо, та не горячись.
   - Так, а откуда узнал?
   - Он же, падлюка, застрелить меня хотел, когда удавка моя оборвалась. На коленях, гнида, у кадетского полковника разрешения выспрашивал. А потом и сам признался...
   В сенцах послышался шум, топот сапог, оббивающих снег, дверь отворилась и первым в хату, пригибая голову, вошел Иван Третьяк, за ним Гришка Сармский.
   - Б-битые-перебитые, в-ешенные- перевешенные, но живые-ц-целые! Так? Здорово, мужики.
   - Со свиданьицем, стало быть! - поглядывая слегка раскосым взглядом из-за Ивановой спины, улыбнулся Гришка.
   - Раздевайтесь, хлопцы, присаживайтесь, - пригласил, выходя из-за стола, Колещатый.
   - Т-токо все питье и с-съестное - убрать!
   - У себя, Ваня, в хате будешь командовать, - из подбровья посмотрел на Третьяка Егор, пожимая ему руку.
   - Та и ты, вроде, здесь не хозяин, стало быть? - вступился за Третьяка Гришка. - Ванька, Горян? - Слегка наклонив голову, прищурился он. - От чертяка, сразу и не признал. Богатым будешь.
   - А он и так богатый, на молву правда пока, - просветлел лицом Егор, - только сщас тетка баловство прошлое ему припомнила.
   - Если Филимоновна чего припомнит - полбеды. А вот если Алеха - тут трошке другой разговор может пойтить, стало быть. А, Алеха?
   - Нашел чего вспомнить. Приглашают, значит, присаживайтесь, - неохотно откликнулся кузнец.
   За столом расселись тесно, не повернуться.
   - Про Павла н-ничего не слыхать? - спросил Третьяк, обводя всех взглядом.
   - Та посылали пацана к Насте, когда у кума мого перебывали, - отозвался Колещатый.
   - Тихо, мужики, конный, - вплотную припав к наполовину оттаявшему окошку, сказал Горян.
   Все настороженно переглянулись.
   - Г-где?
   - Та во дворе. Кажись, Павло. Точно он, - облегченно вздохнул Горян. - Легок на помине.
   - Так, мужики, - Иван Третьяк поднялся, вышел из-за стола. - Про б-беду его все знаете? Пока молчок, а там в-видно будет.
   Павел вошел в хату, поздоровался, скинул шинель.
   - По какому случаю пьянка? - глядя на стол, спросил он, прошел к печи и принялся растирать над чугунной плитой озябшие руки.
   - Это тетка нам с Иваном накрыла, а остальные - присоседились, - криво улыбнулся Колещатый.
   - Самое время пить. Ну, коль стол - престол, наливай Егор.
   - Посудин токо две.
   - С к-каких это пор ты б-брезгливый стал?
   С выпивкой и закуской управились быстро. Закурили.
   - Ну, что примолкли? Не получается веселье? - Павел стряхнул пепел с самокрутки и спросил напрямик. - Что будем делать дальше?
   - Для начала н-надо бы кой с кем счеты с-свести.
   - Ты Поволокина имеешь в виду?
   - А т-тож кого!
   - Кто еще так думает?
   Мужики надолго замолчали. Наконец, для начала кашлянув в кулак, заговорил Алеха-кузнец.
   - Поначалу надо мясом как следует обрасти. Бок иш-шо кровит...
   - Ага, - перебил его Третьяк, - сначала будем р-раны зализывать, потом думать: чего и к-как...
   - Без меня его никто не тронет, - резко вставил Алеха. - Это мой должник... Мой и Павла.
   - Хорошо, а трогать, как собираешься? - спросил Павел.
   - А ты, вроде как, против? - часто задышал кузнец.
   - Против. Против самосуда.
   - Не п-пойму, куда ты клонишь? - влез в разговор Третьяк. - Он тебя с Алехой в В-волчьих Воротах перестрел, Алеху за малочи не пристрелил, а ты, Павло, н-непонятно чего балакаешь.
   - Ты давно себя в зеркале видел?
   Третьяк недоуменно посмотрел на Павла.
   - А ч-чего, я девка красная, шоб в его заглядывать?
   - Того, что желтые разводы под глазами от синяков еще не прошли.
   - И ш-шо с того?
   - Ладно, тогда скажи, Ваня, по какому такому праву вы будете вершить самосуд? И чем будете отличаться от полковника, который моего деда живьем в хате сжег? - Мужики переглянулись. - Он - палач! И Никита палач. А палачей должен судить народ.
   - Фью-ю-ю! - присвистнул Гришка. - Ты, ей Богу, чудаковатый, Павло. Якый народ? Который сщас, стало быть, носа из хат не высовуе?
   - Это сегодня не высовывает, Гриша. Потому мы с вами должны думать вместе, сообща, где достать оружие, патроны. Сплотить людей, вооружить их...
   - Пробовали сплачивать, - вставил до сих пор молчавший Иван Горян, - и шо с того толку?
   - Значит, тогда не приперло еще, - гнул свое Павел.
   - А тут не п-приперло? С Никитой не надо р-разобраться?
   - Ты посмотри - ему кошено, а он - брито! Не время сейчас сводить личные счеты, надо думать о завтрашнем дне.
   - Вот ты, Павел Пропопыч, не в обиду сказано, и думай, - сказал Горян, - а я принимаю сторону мужиков. Никиту надо наказать...
  
   Дети... Самое великое чудо из чудес человеческой жизни. Наша надежда. Наше настоящее. Наше продолжение на этой земле. О них, детях, эта страничка.
   После окончания гражданской войны большие и малые города молодой Советской республики заполонили тысячи тысяч беспризорников. Это были дети тех, кого безжалостная, беспощадная, братоубийственная бойня поглотила в свои жернова. Голодные, оборванные, полностью предоставленные самим себе, они кишма кишили на вокзалах и продуктовых рынках в поисках хоть какого-то пропитания, добываемого в основном преступным путем. Время было трудное. Надо было поднимать страну из разрухи, надо было учиться выживать молодому, первому в мире государству Советов, и те, кто стоял у кормила государственной власти хорошо понимали: если сегодня не переломить ситуацию с беспризорностью, завтра будет поздно. От решения этой проблемы зависело будущее страны. Так стали появляться приюты для бездомных, детские дома для сирот, а немного позднее и коммуны для осиротевших подростков. Как часто потом с благодарность вспоминали те, кто выходил в большую жизнь, свой первый день в стенах, ставших на годы родными, когда еще грязного, оборванного, обовшивевшего его первым делом посадили за стол, протянули кусок черного, удивительно пахучего хлеба и миску с горячей кашей.
   Еще шла Великая Отечественная война, еще враг не был выдворен за территориальную границу, а в стране уже создавались суворовские училища. Руководители государства думали о будущем.
   А потом наступили мирные дни. Помните - все лучшее детям! Расширение сети дошкольных учреждений, образование кружков по интересам в сельских школах, строительство Домов Пионеров в городах, пионерские лагеря для активного отдыха подрастающего поколения в период школьных каникул - во всем этом чувствовалась забота о тех, кто завтра будет работать на колхозных полях и фермах, у станка в заводских цехах, в научных лабораториях, с оружием в руках охранять мир и покой Советской страны.
   Но со временем пришли и бесславные времена завершившейся перестройки, оставив людям взамен хлеба насущного гласность, а на окраинных рубежах разваливающегося государства вспыхнули локальные военные конфликты и в наш лексикон ворвется уже довольно таки подзабытое слово - беспризорник. Я хорошо помню электрички, связующие воюющую Чечню с Кавминводским регионом, под завязку забитыми грязными, неухоженными детьми, шныряющими из вагона в вагон, выклянчивающие грошовые подаяния. Новым властям было не до голодных, деградирующих на глазах ребятишек. Изредка в тогдашней прессе появлялись статьи, обнародывающие страшную статистику: в стране около миллиона беспризорных детей. Да только кто их там считал? Больше-меньше. Какая разница. Новым устроителям демократического общества беспризорники были не нужны. И если бы только одни они...
   Со временем ситуация стала налаживаться. Повсеместно создавались органы опеки и попечительства, расширялась сеть детских домов, только на сегодняшний день что-то стыдливо умалчивается статистика роста обездоленных семейной заботой детей в сравнении с советскими временами. Нынешняя цифра в разы выше. Распад страны стал дополнительным фактором вымирания русской деревни, развалом промышленности в городах и рабочих поселках, а вытекающая отсюда безработица и, как следствие, обнищание трудоспособного, репродуцированного населения привели к резкому сокращению деторождаемости и старению общества. Демографическая ситуация с каждым годом становилась все более удручающей: смертность населения в России значительно превысила рождаемость. И именно в это самое время расцвела торговля детьми: российские ребятишки уезжали за кордон с новоиспеченными родителями. Страна, охваченная демографическим кризисом, торгует детьми? Нонсенс, но факт! Чтобы успокоить общественное мнение СМИ трубили, дескать, мы отдаем в руки новым папам и мамам исключительно проблемных детей с врожденными заболеваниями, которым требуется срочная медицинская помощь сегодня, сейчас. Ах, если бы только так! Ведь по прошествии не такого уж и большого периода времени те же СМИ стали подавать жиденькую информацию об издевательстве над усыновленными детьми "заботливыми" родителями. И глядя на этих, не ко двору пришедшихся детей, меньше всего утверждаешься в их физической неполноценности, а думаешь о психологической травме, что рубцом жестокой памяти будет напоминать о себе долгие годы, да что там, всю жизнь.
   Лишение родительских прав стало жестокой обыденностью. Мотивировка этих деяний самая разнообразная, начиная от любвеобильной государственной заботы над несчастными чадами, до деградации людей их породивших. Согласитесь, одно дело когда дальнейшее пребывание ребенка в семье становится просто опасным для его здоровья, и другое, когда одинокой матери представляют основания для лишения ее родительских прав, указывая на пустой холодильник и неоплаченные счета за услуги ЖКХ. Вот здесь-то и просматривается внешняя часть проблемы, как правило, стыдливо умалчиваемая, и не вскрывающая истинных причин ее породивших. А они в следующем. Уже упомянутые выше разорение сел, рабочих поселков, небольших поселений побудило массу трудоспособного населения устремиться в города, где еще хоть какую-то работу, но найти можно. Другие, живя за счет скудного пенсиона стареющих родителей, деградируют, опускаясь на жизненное дно. Но ведь нельзя забывать и об отчетливо просматривающей прослойке между ними, той самой, что представляет собой полуготовый, но достаточно взрывоопасный материал для пополнения криминальной составляющей нашего общества.
   Волевым решением премьера правительства можно решить производственную проблему одного градообразующего предприятия, двух, пяти... А в целом по стране? Лестно, что и говорить, было услышать второму человеку государства на состоявшемся в конце прошлого, 2011 года совещании в Белгороде ответ на свой вопрос: как нынче живется крестьянину на селе? - прозвучавшему из уст престарелого человека, в прошлом бессменного председателя колхоза, дважды Героя Социалистического труда, гласивший, что люди стали жить лучше! А что ответили бы жители сельской глубинки, где после развала колхоза председатель превратился в небогатенького, но уже вполне состоящегося помещика, где со дня на день закроется школа, потому что крыша того и гляди рухнет на головы немногочисленных школяров, где не дай-то Бог приболеть - как добираться потом и стару, и младу по бездорожью в райцентровскую поликлинику?
   Крушение великой державы повлекло за собой массовый развал принципов некогда составлявших его основу. Один из них - нравственность. В наше время стало нормой появление школ для детей состоятельных родителей. Казалось бы, что плохого в том, что ребенку будет предоставляться более качественное образование, широкий выбор кружков и секций по увлечению и склонностям школьников, высококалорийные и вкусные обеды - и все это за деньги. Но вы только вдумайтесь: будущее поколение уже с малых лет сталкивается с расслоением общества на богатых и нищих, на элиту и людей второго сорта.
   А сколько можно привести примеров, когда в результате распада семейных отношений ребенок лишается материнской заботы и ласки, потому что родитель, уже только одно обличие которого позволяет судить как и каким путем он обогатился в лихие времена, используя подкуп органов правосудия лишает бывшую супругу родительских прав. Все. Моральный тупик. А что может вырасти из дитяти поп-звезды, если оно, по мнению близкого окружения еще в колыбели начинает подавать признаки такого артистичного таланта, что в пору его в "конверте" выносить на сцену: чего там ждать, когда оно само, ведомое за ручку, пройдется по ней. Не отсюда ли великое множество фамильных наследников околачивается подле артистичного Олимпа, некогда завоеванного их знаменитыми родителями.
   И вот еще о чем. Почти каждый день мы сталкиваемся с тем, что в какую-то семью пришла беда: заболел ребенок и для его излечения нужна крупная сумма денег. И слезная просьба родителей - помогите!!! Кому-то повезет и сердобольные россияне по крохам, по крупицам, по копейкам собирут нужную сумму. А кому-то и нет... Так где же государство, которое должно, обязано заниматься этим, если уж оно провозгласило своей одной из первостепенных задач - решение демографической проблемы? Мне и тут могут возразить, что-то объяснить, как-то доказать, но станет ли от этого легче ребенку, которому нужна помощь?
   Я затронул лишь некоторые аспекты, касаемые детского вопроса в нашей стране. Злые языки постараются и тут обвинить меня в том, что через свои рассуждения я пытаюсь лишний раз выразить сожаление по поводу полной разидеологичности нынешнего общества. Это верно, любое демократическое общество должно быть напрочь лишено каких бы там ни было идеологических измышлений, как и верно другое: хотим мы этого или нет, но старшее поколение теперешней России одной ногой стоит в хорошем ли, плохом ли, но пережитом прошлом. Только хочется верить, что когда - нибудь наступят времена и, при первых аккордах Государственного Гимна России, люди будут подниматься, прижимать руку к левой стороне груди и с трепетом в голосе произносить, исходящие из сердец слова гордости, любви и величия за Отчизну. И, чтобы это случилось, необходимо уже сегодня думать о них, детях, будущих свободных граждан будущей великой Страны.
  
   -5-
  
   После происшедшего на сходской площади, Никита потерял покой. Длинными ночами, в путанных, вязких как деготь мыслях, он доходил до неистовства: стоило только прикрыть глаза, как тут же виделось ему бородатое, искривленное гневом лицо кузнеца и его огромные, почему-то всегда тянущиеся к шее ручищи. Он вскакивал с постели, бросался к Святому углу, падал на колени и, поеживаясь от пристально-строгого взора Божьей матери, принимался истошенно креститься, невнятно шепча при этом слова молитвы. Однажды, забывшись, он почувствовал чье-то прикосновение на шее, вздрогнул испуганно, дико закричал, вскакивая, отпрянул в сторону, замахал руками и глухо застонал, разглядев в темноте стоящую перед ним Пашу.
   - Что ты? - испуганно молвила она, - что ты?
   Никита стоял, обессиленный, дрожащий и жалкий.
   - Я сейчас водицей Святой омою тебя, легче будет.
   Омытый Святою водою, он свернулся в клубочек и, как малое дитя, прижимаясь к теплому жениному телу, притих, изредка вздрагивая и прерывисто дыша, наконец, упокоено засопел, чтобы отрешиться ото сна ближе к тусклому, не предвещающего ничего доброго, рассвету.
   Подоспело время Паше рожать. По обезлюдевшему селу ехал Никита в санях к бабке-повитухе Коротихе с оглядкой, правая рука постоянно ощупывала лежащий в кармане полушубка револьвер. Так надежней. Роды прошли, Коротиха выплеснулась на сходцы, чтобы поскорее обрадовать хозяина, но остановилась, как вкопанная, наткнувшись глазами на револьвер, который разглядывал Никита, сидя на корточках у хаты. Ее бородавчатое лицо стало неподвижным, глаза округлились.
   - Чем обрадуешь? - пряча оружие в карман, спросил Никита.
   - Пацанчик... у вас, Никита...Афанасович. Гарный (хороший, красивый - разговор.), налитой увесь. Фунтов на...десять потянет.
   - Деньгами возьмешь или продуктом? - исподлобья посмотрел он на старуху.
   - Все равно, - махнула та рукой, заметно светлея испуганным лицом.
   Именно тогда, в это мгновение, глядя на меняющееся на глазах лицо повитухи, он понял, какую оплошность, сам того не желая, совершил и, уже на третий день, столкнувшись у фонтала с Глашкой, пожалел об этом.
   Смеркалось. С Заячьего бугра наползал туман, заволакивая и скрадывая мутно-белесой пеленой очертания хат, деревьев, кустарников, поглощая всякие звуки и без того покойного села, готовившегося к приходу власти очередной ночи.
   Глашка, увидев приближающегося полюбовника, ничуть не смутившись, сузила блудливые глаза в пристальном, немигающем взгляде.
   - С прибытком вас, Никита Афанасович!
   Никита, поджав губы, просто кивнул.
   - Ай, не рады? И с лица чегой-то спали. Давайте ведерочко, уважу, - она протянула руку, пытаясь принять у него ведро и, вплотную приблизившись к его лицу, жарко, заговорчески зашептала. - А может наведались бы, так я грусть-тоску и развеяла бы.
   - Не стоит.
   - Ой, так и я ж так думаю, - силком вырывая у него ведро из руки, расплылась в ехидной улыбке Глашка, блеснув строчкой сахарно-белых зубов. - Кака могет быть любовь с револьвертой?
   - Ты шо такое болтаешь? - вспылил Никита.
   - Кабы я, так и горе об землю. Молва по Раздолью пошла...
   - Шо за молва? Ну? - с угрозой прошептал Никита.
   - Не понукайте, не запрягли иш-шо, слава Богу.
   - Ну? - Никита перехватил ее руку с ведром, сильно сжал запястье, отчего Глашка вскрикнула, а выпавшее ведро грохнулось оземь и покатилось, гремя к деревянному корыту фонтала.
   - Та больно же, отпусти! - женщина выдернула руку, обжигая его ненавистным взглядом, вспыхнувшем в выпученных глазах, - балакають, шо ты тода Алеху с Павлом...
   - Брешут, слышала, дура, брешут.
   - Так и я говорю, брешут...
   С тяжелым сердцем подходил Никита к хате. Во дворе беспокойно поскуливал волкодав. Над головой пролетела стая припозднившегося воронья, шумно хлопая крыльями и бросая на землю всполошенные, гортанные крики, выворачивающие нутро. У калитки он поставил ведра. Бросил взгляд на густые ветви бузины, вплотную подступившие к загате. Подошел ближе, хозяйским взглядом прикинул: "Завтра же надо вырубить. И когда только успела вымахать?" Где-то всхрапнула лошадь. Прислушался. Показалось? Сам не осознавая зачем, сделал еще несколько шагов вперед. Остановился. Обмер. Предательская дрожь пробежала по телу: две темные человеческие тени вплотную прислоненные к загате. Рука не успела выхватить револьвер: с хрустом ломая ветки, из зарослей на него бросились двое. Свалили. Вывернули руки. В рот всунули кляп, отдающий прогорклым, застарелым постным маслом. Повязали по рукам и ногам. Подхватили, передний сильно передавил горло локтевым захватом - ни вдохнуть ни выдохнуть, второй, длинный, подхватил ноги.
   - Быстро вы, - послышался голос.
   "Алеха-кузнец?!"
   - Третью ночь собирался мерзнуть?
   "Ванька Горян?!"
   - На моего д-давай! Подмогни ч-чуть-чуть, Алеха. От так! Ваня - ты сы-спереди, Алеха - замкнешь, а я с этим. Погнали.
  
   - Ну?! - Третьяк стоял посреди невысокой комнаты Настиной хаты, наклонив голову: распрямись - упрется в потолок. - Пойдем г-глядеть?
   Павел молча натягивал сапоги. Встал, притопнул ногами.
   - Мальчишество, - он искоса посмотрел на Ивана.
   - Хе-ге! - хмыкнул Иван, слегка кивнув головой. - С теплой х-хаты, конешно, виднее.
   - А я говорю - мальчишество! - взгляд Павла построжал. - Подвергаешь риску и себя, и мужиков.
   - Знаешь, як у нас на ф-фронте один поручик балакал? "Кто не рискуе, тот не пье ш-шанпанского".
   - Самое время шутки шутить, - одевая шинель, продолжал возмущаться Павел. - Сколько мужиков и красноармейцев Черныша осталось в Раздольном, знаешь? Сколько рассеялось по хуторам и каким, знаешь? Как собрать их, где взять оружие и боеприпасы ты думал?
   - На! - Третьяк достал из кармана револьвер и протянул Стоюшкину.
   - Что это?
   - Подарок от Никиты. Из н-него же в тебя, падлюка, с-стрелял.
   - Спрячь. Где он?
   - В Куржунковском лесу...
   ...В числе первых, кто получил пореформенный земельный отруб на месте будущего хутора Покровского, обстроился и перезимовал долгую и непредвиденно лютую на морозы и метели зиму, был дед Куржунок со своими тремя сыновьями и их многочисленными семействами. Пока сила в руках чувствовалась, пока носили ноги высокого, белобородого старика, был он по холку в работе, не разгибался ни в теплынь, ни в стужу, а когда вконец состарился, появилась в нем странность, за которую хуторяне и даже сыновья с подросшими внуками сочли его чуть ли не дурковатым: едва день затеплится, уходил дед Куржунок в небольшой лесок, что в полутора верстах от хутора и присев в укромном, единожды выбранном местечке, принимался пересвистываться с певчими птицами. И так ладно щебетал он то с пугливой синицей, то заливался до упоения с любопытным щеглом, то передразнивал низиной пролетающего одинокого, вечно недовольного чем-то ворона; а к вечеру, когда начинали пробовать голоса соловьи, вплетал свой свист во все набирающие и набирающие силу переливчатые трели, что в неописуемом восторге устремлялись в темнеющую высь, чтобы потом щедрой россыпью осыпаться на изумрудную листву деревьев. Спросит иной раз чудаковатого старика любопытный хуторянин: зачем ему все это? - а тот хитро улыбнется, да и скажет:
   - Птички, они, мил человек, души небесные. Озарение мне однажды явилось и постиг я секреты их языка. Потому и веду с ними разговоры всякие. И им хорошо, и мне веселие. Э-э! А уж про чиво только птичка не расскажить... И где была, и чего видала, и...
   Отмахнется от деда хуторянин недослушав: о чем говорить, и так видно - выжил старик из ума. Там же, в лесочке, нашли его однажды бездыханным. Сидел он, прислонившись к стволу молодого ясеня, и неподдельным изумлением светились его полуприкрытые, застывшие очи, а на сухих, старчески бледных губах, казалось, застыла последняя недопетая птичья песня. Самое же удивительное было другое. Над леском, оглашая окрест печальной перекличкой, беспокойно носились осиротевшие птицы. Схоронили его не на кладбище, а у того молодого ясеня, исполнив чудаковатый завет старика; поставили крест на могиле и стали хуторяне с тех пор называть лесок Куржунковским...
   ...Выехали за огороды. Утро едва-едва начало теплиться. Павел думал о чем-то своем, Иван время от времени поглядывал на него - довольная улыбка плескалась на его губах.
   - Где он?
   - У Куржунковского л-леска. Могилу себе ры-роет. Нехай трошке п-погреется перед своей поганой сы-смертью.
   Вдруг они увидели мчащегося навстречу Горяна, за ним - Алеху.
   - Ч-чего это они? - натягивая повод, Третьяк остановил коня.
   - Кадеты! - крикнул Горян, - тьма.
   - К-как? Откуда? - поперхнулся Третьяк.
   - А, черт, - круто разворачивая жеребца, прокричал Павел, - добаловались! До Соленой балки - пошел, а там видно будет.
   - А этот г-гад иде? - крикнул вдогонку Третьяк Алехе.
   - Там, - неопределенно махнул рукой кузнец. - Ванька стрельнул, та видно не попа-а-а-ал!
   - Уф-ф! - сквозь зубы поцедил Третьяк, - заставь д-дураков Богу молиться, лбы порасшибают.
   - Хватит, - оборвал его Павел, - о своей голове подумай. Дюже она у тебя горячая, а толку... Пошел!!!
   Спас беглецов враз поваливший густой, лапчатый снег - иначе б, несдобровать.
  
   Давным-давно, в пору своей молодости, довелось Прокофию Степановичу стать участником скорбного события: хоронил вместе с сельчанами обгоревшего до неузнаваемости Антипа-кузнеца. Не знал, не ведал тогда еще, что подобная смерть написана на роду его отцу.
   Когда истерзанный кадетскими шомполами, он пришел в себя, жуткая картина предстала пред ним - тлеющее пепелище. Никогда в жизни не позволял себе Прокофий Степанович слез, а тут разом заволокло глаза и не сдержался.
   На следующий день сколотил Антон Ефимович Сармский гроб, подсел на топчан к Стоюшкину-старшему, лежащему пластом на животе.
   - Закурил бы, Степаныч. Накрутить?
   Тот в ответ отрицательно покачал головой.
   - Звери, они звери и есть. Это сколько ж напастей сразу: Климовна слегла, Тимоха на ладан дышит. Эхо-хо!
   Складывали в гроб останки деда Степана. Наткнулся Прокофий Степанович на маленький, обгорелый, чудом уцелевший кусочек холста, поднес к глазам - острым ножом полосонуло по сердцу: от отцовской рубахи.
   За простым поминальным столом в хате Сармских, захмелев от горя и стакана раки, сказал надтреснутым голосом:
   - А ить я еще не старый, винта в руках удержу!
   Не знал, что пройдет совсем немного времени и ему придется подтвердить, сказанное с горечью, делом.
  
   Спустя неполных три месяца с того дня, как брат Харитон забрал старшего сына Гераську на воспитание, получил Спиридон Черновал письмо. Сжалось все внутри - не иначе, как натворил чего-нибудь пострел. Наскоро в чане с водой омыл руки, вытер не первой свежести холстинкой. Огрубевшими от тяжелой работы пальцами, разорвал конверт. Достал письмо. Развернул. Поднес к глазам. Запрыгали перед глазами строчки, писанные неровными каракулями. Начал читать - взор стал светлеть. До конца не дочитал, ветром из кузницы - в хату.
   - Мать, слышь-ко. От Харитона. Гераську хвалит...
   Полина, ошеломленная известием, беззвучно опустилась на лавку, тихо, по-бабьи, прикрывая сгорбленной ладошкой лицо, заплакала.
   Писал Харитон, что пристроил мальчонку в паровозное депо, что по вечерам обучается тот грамоте и времени на баловство нет, а если и дальше так пойдет, то из него может выйти толк.
   Шло время. Сообразительного и расторопного мальчика приметили, перевели в инструментальные мастерские. К шестнадцати годам стал Герасим подручным слесаря-инструментальщика. Харитон не одобрил, но и не воспротивился тому, что племянник по вечерам стал посещать какой-то рабочий кружок. Тем временем подступил вплотную 1905 год. Когда в грозном декабре вспыхнули баррикадные бои в Ростове-на-Дону, Герасим вместе со своими товарищами, в основном молодыми парнями, был послан на помощь ростовским рабочим в составе боевой дружины. Восстание вскоре было погашено и, спасаясь от полицейского преследования, Герасим, вместе с лучшим дружком Пашкой Поляковым, был вынужден бежать в город Батум. Они пристроились работать на нефтеперегонном заводе Манташева, однако, долго там не задержались. Преследование жандармов не прекращалось, и друзья перебрались аж в саму Курляндию, в город Любаву. Там парни вошли в контакт с Любавинским комитетом РСДРП(б) и вскоре, после неудавшейся попытки террористического акта на чиновника царской охранки, вместе с пятью товарищами, замешанными в его проведении, нелегально бежали в США на пароходе "Гродно" Восточно-Азиатского пароходного общества.
   Недружелюбно встретила чужбина беглецов. Сразу же по прибытию, они были арестованы, и посажены в тюрьму, поскольку переводчик из русского консульства, исказив их показания, доложил, что они, якобы, анархисты (а анархистов по американскому законодательству в страну не впускали). Заточение, к счастью, оказалось недолгим. Арестантам удалось связаться с Нью-Йоркским клубом РСДРП(б) и через несколько дней к ним прибыл его представитель вместе с адвокатом, с тем самым адвокатом, которому немалых трудов предстояло доказать в суде, что беглецы не анархисты, а русские социал-демократы.
   После выхода на свободу товарищи из местной партийной организации помогли Герасиму с жильем и работой и стал он на заводе фирмы "Зенкер" в городе Нувакк работать обрубщиком литья. Вскоре после трудоустройства он знакомится с находящимися в это время в США русскими политэмигрантами: Матюшенко - руководителем восстания на броненосце "Потемкин" и с матросами того же корабля, Денисенко и Лычевым, а так же с членом Ростовской организации РСДРП(б) Васильевым.
   Пашку Полякова прибило к другому берегу. Едва выйдя на свободу, он познакомился с голубоглазой, рыжекудрой красавицей Дженни, торговавшей хлебобулочными изделиями в лавке.
   - Смотри, Пашка, - искоса поглядывая на дымящего дешевой сигарой товарища, сказал как-то Герасим при встрече, - не доведет тебя эта фифочка до добра.
   - А-а, - посмеиваясь, отмахнулся Пашка, - беды-то!
   А прошло совсем немного времени и Пашка, смущаясь, заявил:
   - Женюсь я, Герка.
   - Как?! - остолбенело вытаращился на друга Герасим.
   - Ну, поначалу, завроде как свободно, у них это не воспрещается, а потом брак оформим по иханым правилам.
   - Да ты думаешь, что говоришь?
   - Жить хочу по-людски. У папаши-Джона бизнес хоть и небольшой, но надежный. Хлебушек, он каждый день надобен. Мужик он неплохой, куда денется, - все в мои руки приплывет, Дженни-то, единственная дочь.
   - Погоди, - хватая Пашку за рукав и присаживаясь рядом, взволнованно заговорил Герасим, - рано-поздно пора придет домой возвращаться. Что ж тогда?
   - А чего нас там, дома, ждет? Каторга? Сибирь? Нет уж, уволь, я лучше...
   - Как ты можешь? Это же наша Родина. Я вот, дня нет, чтобы о ней не думал. В снах в речке Куме купаюсь, у подножья Кинжал-горы в травах брожу.
   - Да брось! Слова это все. Вот скажи мне. Для чего человек на белый свет нарождается? - Пашка открыто посмотрел Герасиму в глаза. - Молчишь. А я тебе скажу. Чтобы жить! Не так, как кто-то хочет, а так, как ты сам желаешь. Я уже по-ихнему немного болтаю, приживусь...
   Когда по нелегальному паспорту Герасим собирался отбыть на Родину, стоя на пирсе, бурлящим от скопления народа, Пашка сказал на прощание:
   - Ты, Герка, обиды на меня не держи. Каждый сам делает свой выбор. Я жить хочу. А земле родной поклонись от меня, в пояс!
   Герасим в ответ только молча кивнул головой, потому что в это время в глаза бросился большой живот Дженни, доверчиво прильнувшей светлокудрой головкой к широкому Пашкину плечу...
   В Лондоне, куда прибыл Герасим, он получил явки и пароли для связи в Париже. Затем Гамбург, Гельсингфорс и, наконец, долгожданный Петербург. Едва Герасим Черновал появился в Ларионовском, его арестовали и, как участника рабочих волнений 1905 года, предали суду. Каторги, однако, удалось избежать. На суде выяснилось, что Герасим был тогда еще в несовершеннолетнем возрасте и потому его освободили под негласный надзор полиции. Начал работать в депо, с головой ушел в революционную работу, только теперь был куда более осмотрительней и осторожней, чем в юные годы. Полиция не сводила с него глаз, но увы, зацепок не было никаких.
   Грозной осенью 1914 года Герасим Черновал одел солдатскую шинель. На фронте он активно подключился к агитационной работе среди солдат, разъясняя им суть кровавой войны, навязанной трудящемуся народу царизмом, распространял большевицкую газету "Правда", был арестован, приговорен военным трибуналом к расстрелу, но выручили товарищи по партии - устроили побег. С трудом добрался до Питера. В городе на Неве во всю рокотали раскаты Февральской революции.
   Уезжал он из Питера в холодном, метельном декабре. Во внутреннем кармане кожанки, под сердцем, лежал мандат: ему был доверен участок фронта борьбы за установление Советской власти в поселке Ларионовском. По приезду он становится руководителем ревкома, со свойственным ему азартом занимается вопросами охраны железной дороги, упорядочением работы телеграфа, а так же реорганизацией железнодорожной милиции, ибо со времени ее образования в ней служили не только не сочувствующие революции люди, но даже черносотенцы и анархисты. От постоянного недосыпания ( а спать приходилось не более трех-четырех часов в сутки), он похудел, осунулся, но впереди были новые, куда более тяжкие испытания. Вскоре волна разгоравшейся гражданской войны докатилась до Кавказских Минеральных Вод и Герасим Черновал принимает активное участие в организации красногвардейского отряда для отражения натиска белогвардейцев, а когда во второй половине августа 1918 года белогвардейские банды полковника Шкуро попытались захватить Кисловодск, Ессентуки, а так же ряд прилегающих к ним казачьих станиц, тем самым создавая угрозу овладеть Пятигорском и поселком Ларионовским, он был назначен командиром первого Коммунистического отряда и уходит воевать на Кисловодско-Суворовский участок фронта.
   В бою под хутором Сухим он был ранен, и его в тяжелейшем состоянии доставляют в пятигорский госпиталь. Едва встав на ноги, Черновал сбежал оттуда, вернулся в Ларионовский ревком. Когда за полночь оставался, наконец, один, запирал дверь на крючок, чтобы никто не увидел, как он, скрипя зубами от боли, отрывает за день прикипевшие к ранам на груди бинты, меняя на новые, выстиранные. Но однажды организм дал сбой. Выступая на митинге перед бойцами пролетарского батальона стекольного завода, Черновал потерял сознание. Снова госпиталь в Пятигорске. Потом больной, сгорающий в лихорадочных приступах малярии, с частями отступающей Одиннадцатой Армии по астраханским степям в обозе для тяжелораненых добирается до Астрахани. Там, в продуваемом сквозными ветрами городе, захлебывающемся от контрреволюционных заговоров, судьба свела его с Сергеем Мироновичем Кировым.
   С.М.Киров был одним из тех большевиков, которому было поручено поднять на ноги Одиннадцатую Армию, вновь сформировать ее, сплотить, сделать высокодисциплинированной. Со знанием дела он взялся за это. Но вместе с тем он отдавал себе отчет, что еще задолго до начала боевых, наступательных операций возрожденной армии, в белогвардейском тылу необходимо было провести колоссальнейшую работу: поднимать трудящиеся массы на партизанскую войну, разъяснять людям, томящимся под игом белогвардейщины, политику партии большевиков, вселять в них веру в приход Красной Армии, срывать любыми средствами мобилизацию в "добровольческую армию". Такие задачи возлагались на тех, кто уходил на эту смертельно опасную работу в тыл к белым. Именно с таким заданием ушел из Астрахани и Герасим Черновал.
  
   Алеха спал на широкой печной лежанке, застланной пахучей овчиной. И снился ему сон. Будто едут они с отцом на запряженной быками можаре. Тягуче поскрипывают колеса. И так хорошо лежать на огромной копне сена и смотреть в небо, на котором пухлые белые облака, клубясь, превращаются на глазах то в огромную голову смешного, бородатого старика, то вдруг принимают вид какого-то совсем не страшного чудовища, а то неожиданно, тут же, если внимательней присмотреться, можно увидеть большого кота, только почему-то без хвоста.
   - Алеха, слышь, - отец ни с того, ни с сего легонько потрепал его за рукав рубахи, - просыпаться пора.
   - Та я не сплю.
   - Ну, как же не спишь.
   - Та шо вы меня трясете, - слегка отодвигаясь, недовольно откликается Алеха. - Вот свалюсь - ребра переломаю.
   - А я говорю - спишь! - настойчиво продолжает тормошить его отец.
   - Та ну вас, в самом деле, - отмахивается Алеха и просыпается.
   Перед ним, наклонившись - Герасим.
   - Брательник?!
   - Спать ты, однако, горазд, - улыбается Герасим.
   - Ты как здеся? - Алеха привстает, свесив босые ноги, трет глаза, расплывается в широкой, довольной улыбке. - Откуда ты взялся?
   Герасим высок, рыжебород, лицом худ, вкруг глаз бороздки ранних, глубоких морщинок. Он берет брата подмышки, пробует ссадить его с лежанки и когда тот оказывается на глиняном полу, неожиданно сцепил длинные руки за широкой спиной и задиристо крикнул:
   - Может поборемся?
   Однако, увидев мгновенно перекошенное болью лицо Алехи, отпустил сразу.
   - Не прошло?
   - Та, ерунда, зарастет, как на собаке. Как ты меня нашел?
   - А язык для чего? Был у твоих в Раздольном, подсказали, где найти.
   - Как они там?
   - Да, наверное, как все. Гостинец тебе передали.
   Еще какое-то мгновение они молча смотрели друг другу в глаза, потом сразу, охваченные единым порывом, обнялись.
   В хату, занося морозный воздух, вошел хозяин, Яков Бехало, некрупный, чернобородый мужик лет сорока пяти, брат Алехиной жены.
   - Добудился? - хитровато подмигнул Герасиму Яков и добавил с улыбкой. - Оте-т, хошь верь, хошь нет, Герасим, спит денно и нощно, что тебе тот сурок.
   - Пусть поспит. Свояка-то прижаливать надо.
   - Та хто ж против, нехай спит, коль в прок идет. Боюсь, как бы пролежней не було.
   Посмеялись. Видя, как Алеха снова потянулся к брату с расспросами, Яков сказал:
   - Ну, чего к человику липнешь? У него ж кишки к горбу прилипли. От сщас повечеряем, тогда уж... Евдоха!- позвал он жену, - слышь, мать? Хватит нас голодом морить, собирай на стол.
   После еды и крепкой чарки вышли на свежий воздух покурить. Темнело. Первая звезда заблестела на увядающем бледно-розовом небосклоне. Крепчал морозец. Попыхивая цигарками, мужики переговаривались.
   - Позиция вашего предсовета Третьяка непонятная, тем более, как большевика. Анархией попахивает.
   - Та Ванька, он мужик - ничего, - заступился за друга Алеха, - заводной токо и упрямый, як бугай. А главное, никода не скажет, мол, так и так, виноватый.
   - И ты тоже хорош.
   - Нас уже Павло отчитал, токо Ванька, нет штобы согласиться, снова за свое: все равно его гада изловлю, говорит, и придушу самолично. Хоть ты ему кол на голове теши!
   - Крепкий он у вас, видать, орешек. Ладно, встретимся, переговорю с ним. Вы мне скажите, как мужиков поскорее собрать. Павла, Ивана, Григория...
   - Сщас отдыхать будем, с дороги ты как-никак, - сказал Яков и пообещал. - Завтра я всех с утра объеду. Соберем.
   На следующее утро Яков, как и обещал, собрал раздольненцев. Разговор поначалу как-то не клеился. Поговорили прежде о том, что скоро уж придет пора весенних полевых работ. Повздыхали. Каждый про себя невольно подумал: а как не отсеюсь, что весь год семья жрать будет? Третьяк сидел туча-тучей. Он появился первым, и у Герасима была возможность поговорить с ним начистоту.
   - Ты с какого года в партии, Иван Калистратович? - сразу, напрямик спросил он. Они все еще стояли друг против друга, сцепив руки в крепком рукопожатии.
   - С ш-шестнадцатого.
   - Значит, большевик фронтовой закалки. Поэтому, давай напрямик. Как большевик с большевиком. Скажи мне, товарищ Третьяк, только как на духу. Вот если бы тебе довелось сейчас встретиться с нашим товарищем Лениным и он спросил бы тебя: как ты, товарищ Третьяк, укрепляешь завоевание революции на местах, являешься ты опорой революции в крестьянской среде, идут ли за тобой люди в такой трудный для революции политический момент? Что бы ты ему ответил?
   - Та ты ш-шо, Герасим. Та я в мыслях не м-могу совершить деяние с-супротив революции н-нашей.
   - В этом я не сомневаюсь. Иначе и быть не может. Но вот то, что люди за тобой идут не с охотцей - это факт! И не потому, что твои помыслы направлены в разрез с их чаяниями. Нет. Люди отходят от тебя по причине твоего неуравновешенного, настырного характера. Ты порой несправедлив в решениях, хуже того, в действиях. Да, большевику нужна твердость, но при этом он должен иметь холодную голову. В противном случае его действия могут вылиться в недоверие к партии со стороны крестьянской массы.
   - П-постой, Герасим, ты скажи конкретно: шо я с-сробыв не так?
   - Хорошо, давай конкретно. Вот последний пример. Почему ты не прислушался к мнению Павла Стоюшкина и втянул людей в авантюру.
   - Т-так он же, гад, в т-твого брата стрелял. Он же ему п-петлю на шее з-затягивал.
   - А если бы вся выходка сорвалась еще в Раздольном.
   - Это не в-выходка. И не месть. Это борьба. А где б-борьба, там могут быть и п-потери.
   - Это анархия.
   - Ладно, нехай анархия. Ш-шо еще?
   - Ответь мне, чем ты отличался от белогвардейца, силой тянувшего крестьянина в добровольческую армию генерала Деникина, когда потрясал оружием над головами своих односельчан?
   - Ты и про это з-знаешь?
   - Знаю.
   - Так они ж, падлюки, к бабьим п-подолам поприлипли, н-никакой силой не оторвешь. А это уже не я с-сказал.
   - Во-первых, не падлюки. А во-вторых, попробуй посмотреть на себя критически со стороны. Ты же большевик, лицо партии. И что творишь? Умерь свою горячность, она тебе еще пригодиться для настоящей борьбы с белогвардейцами.
   - Не с-сомневайся, в хвосте не з-затеряюсь. Послухай, Герасим, с-спросить хочу, токо без обиды.
   - Спрашивай.
   - Ч-чего ты на меня накинулся? Церковный крест мне простить не м-можешь? Так никто т-тебя за язык не тянул. С-сбил я, значит, и ответ м-мне держать. Откуда ты тогда в-вывернулся, ума не пы-приложу. Ведь не было тебя с н-нами...
   - Да-а-а... Ничего-то ты, оказывается, не понял, - Герасим взъерошил короткую бороду и повернул голову на скрип двери. Вошел Павел.
   - Ладно, прекратим разговор. Думаю, у нас еще будет время вернуться к нему...
   ...Павел был какой-то рассеянный, курил цигарку за цигаркой, не отрывая задумчивого взгляда от окна. Из головы не выходила вчерашняя встреча с отцом...
   ... Встретились они на Лисьем хуторе, у кума Глеба Кизика, крестившего когда-то Павла.
   Прокофий Степанович обнял сына, припал к нему, плечи его часто задрожали.
   - Про горе наше знаешь? - захлебывающимся голосом чуть слышно спросил он.
   - Да, батя.
   - Хата, та черт с ней! А вот,.. - голос его сорвался на рыдание.
   - Успокойтесь, батя, слезами тут не поможешь.
   Павлу ни разу не доводилось видеть отца плачущим. Он считал, что такой сильный человек, как его отец, не способен проронить слезу. А тут увидев, растерялся, и не знал, как себя вести, что говорить, кроме того, что сказал. Выручил крестный. Предложил раздеться, пригласил за стол. Прокофий Степанович залпом осушил стакан раки и, даже не закусив, полез в карман за табаком.
   - Меня как отыскали? - глядя, как трясущимися пальцами отец накручивает самокрутку, спросил Павел.
   - Я с Покровского токо. Был у твоей,.. - Прокофий Степанович замешкался, подбирая нужное слово, чтобы не обидеть сына: не жена ведь, потому как не венчанные и тем более не невеста, и просто добавил, - Насти.
   Он затянулся, зашелся в хриплом кашле, выворачивающем нутро. Откашлявшись, буркнул: "Черт бы тебя побрал крепкучую такую", продолжил:
   - Я токо на порог, она аж побелела вся. Думала, шо я с плохой новостью. Отошла. К тебе вот, кум, посоветовала наехать. Когда б еще свиделись... А мальчонка, - Прокофий Степанович опять запнулся, хотел сказать сыну - твой, но передумал, - як закричить: "А я думал татка плиехал!" Значит, отца в тебе признает, та и похож, вылитый ты. А если уж все так срастается, утрясется кутеверть, Бог даст, заберем ее к себе, - отец замолчал, спохватившись, поправился. - Обох заберем.
   Павлу захотелось броситься к отцу, обнять его, но он сдержался, только кивнул и пониже опустил голову, чтобы спрятать от отцовского взгляда счастливую улыбку.
   - Спросить, сынок, хочу. Не одного меня думка мучаить эта. До каких пор вы, такие вот здоровенные, сильные мужики, по хуторам будете отсиживаться? До каких пор бабы будут слезы лить, а детишки наши лихо мыкать? У нас в Раздолье слух прошел, будто якись орлы Никиту Поволокина выкрали, та шото не сладилось, живой Никита, здоровый. Попугали, выходит, токо. А все ж приструнили. Бабы говорят, он теперь со двора носа не кажет. Не подскажешь, шо за хлопцы то были?
   - Нет, - соврал Павел.
   - И то, откуда тебе в глуши энтой знать, - горестно вздохнул отец. - Я тебе, сынок, вот чего скажу. Вы тута не сильно на брагу налягайте, бо старики меж собой уже сговорились - в стороне не останутся, потому как почитай в каженном дворе нет хозяина, которого бы кадет не обидел...
   ...Павел оторвал взгляд от окна, прислушался к голосу Герасима. Тот, оглаживая рыжую бородку, тихим голосом продолжал:
   - Теперь о том, ради чего мы собрались здесь, - Герасим обвел мужиков прищуренным взглядом своих серых глаз. - Не надоело скитаться по чужим углам, товарищи?
   - Еще как! Бока пролежали, руки чешутся, Герасим, - признался Иван Горян.
   - А кой у кого голова иш-шо больше от лежанки, стало быть, запарилась, - хохотнул Гришка, скосив косоватый глаз в сторону Третьяка.
   Тот сидел понурый, безучастный даже к остротам, отпущенным в его сторону.
   - Что руки чешутся, это, пожалуй, неплохо. Вот и давайте поговорим о самых насущных вопросах сегодняшнего дня. Казалось бы, первое и основное - оружие и боеприпасы. Голыми руками много не навоюешь. Но начинать все-таки надо с людей.
   Третьяк усмехнулся, недоверчиво покачал головой. Герасим, заметив это, усмехнулся в свою очередь.
   - Белогвардейские банды, потрепанные в боях с частями Красной Армии, с отрядами самообороны нуждаются в пополнении людскими ресурсами. Генерал Деникин всеми правдами и неправдами, всевозможными посулами, подачками, а то и просто грубой силой привлекает к себе трудящееся крестьянство, проще сказать, производит мобилизацию в свою армию. Мужик берет в руки оружие и начинает воевать. Но против кого? Против новой Советской власти, которая этого же мужика хочет сделать полноправным хозяином на его земле, которая сбросила с мужицких плеч ярмо помещичьего угнетения. Вот тут мы подходим к самому главному, самому основному. Если ему, мужику, доходчиво, простыми словами объяснить все это, он призадумается. А если человек начинает думать, значит, есть надежда, что он постарается избежать деникинской рекрутчины. В конце февраля, в начале марта ожидается мобилизация в вашей волости. Задача номер один - сорвать эту мобилизацию. Надо идти в народ. Идти и долго, и упорно разъяснять людям, без крика, без потрясания оружием - кто есть кто! На простых примерах. А их более, чем предостаточно: зверства, насилие, грабежи. И я уверен, люди поверят в нас и пойдут за нами!
   - А с оружием-то к-как? - не вытерпел Третьяк.
   - Отвечаю. Кое-что есть у вас, не хватает только боеприпасов. Чрезвычайный Комиссар по Северному Кавказу товарищ Серго Орджоникидзе занимается сейчас этим вопросом вплотную. Через неделю-другую должна подойти первая партия оружия и боеприпасов из Чечни.
   - В-вилами на воде п-писано, - вздохнул Третьяк.
   - Ничего, Ваня, потерпи, дольше ждали. Тогда и вдарим? - Горян разгоряченным взглядом посмотрел на Черновала.
   - Тогда и ударим, да так, что от деникинской сволочи пух и перья полетят, - твердо ответил Черновал.
   В хату вбежал сын Якова Митька, звонко крикнул.
   - Батяня, конные. Человек десять. Со стороны Покровского.
   Черновал вопросительно посмотрел на Якова.
   - Задами - в терновник. Больше некуда, - прочитав вопрос в глазах Герасима, сказал Павел.
   - Быстро, товарищи! - одеваясь на ходу, крикнул Герасим.
   - Черт, в-выходит пока не с них, а с нас п-перо летит? - срывая полушубок с гвоздя, в сердцах сказал Иван.
   - До поры, все до поры, Ваня! - выхватывая из кармана стеганки наган, крикнул Черновал.
   - Та д-дай-то Бог.
  
   Стоило только императору Николаю Второму отречься от Престола, в Русской Православной Церкви, как и во всем государстве Российском, начали происходить большие перемены. На собравшемся в середине августа 1917 года Всероссийском Поместном Соборе остро встал вопрос о восстановлении патриаршества, упраздненным в свое время еще самим Петром Первым. Неизвестно, сколько бы продолжалась дискуссия по этому вопросу не разразись в Питере большевицкому перевороту, и 21 ноября бывший Митрополит Тихон стал Патриархом Московским и всея Руси.
   В своем первом январском 1918 года Воззвании он подверг анафеме деяния большевиков, правда, последние еще конкретно в нем указаны не были. "Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы страшному проклятию потомства в жизни настоящей земной". Реакция со стороны Совнаркома последует незамедлительно и он тут же обнародует Декрет "Об отделении церкви от государства и школы от церкви". Государство становится на позиции секулярного, иными словами, церковь от него отделяется, собственность ее национализируется, граждане получают право свободы совести. Поскольку диалог с Русской Православной Церковью напрочь отвергался при подготовке Декрета, она в апреоре была лишена, каких бы там ни было гарантий правовой защищенности.
   В июле 1918 года Патриарх Тихон резко осудил расстрел бывшего российского императора, его семьи и ближайшего окружения, а уже в октябре был куда более резок и откровенен в выражениях по отношению к правящему режиму. " "Все взявшие меч, мечом погибнут (Мф. 26:52). Это пророчество Спасителя, обращаем Мы к вам, нынешним вершителям судеб нашего отечества, называя себя "народными" комиссарами. Целый год держите вы в руках государственную власть... но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает Нас сказать вам горькое слово правды. Захватывая власть и призывая народ довериться вам,.. вы обещали дать мир "без аннексий и контрибуций". От каких завоеваний могли отказаться вы, приведшие Россию к позорному миру, унизительные условия которого вы сами не решились обнародовать полностью? Великая наша родина завоевана, умалена, расчленена и, в уплату наложенной на нее дани, вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото".
   А дальше события развивались так, как и должны были развиваться в подобной ситуации. Искажение юридического понятия отделения Церкви от государства привело к массовому, пока еще психологическому давлению на священнослужителей и верующих: не до того было, шла гражданская война.
   Урожаи зерновых культур 1919-1920 годов были плохими, в стране начался голод, усугубляющийся еще и политикой большевицкого правительства, которая выразилась в реквизиции зерна у крестьян по, так называемой, продразверстке. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК) в феврале 1922 года опубликовал новый Декрет, которым постановил местным Советам "изъять из церковных имуществ... по описям и договорам все драгоценные предметы из золота, серебра и (драгоценных) камней... и передать в органы Народного Комиссариата Финансов для помощи голодающим", а в марте того же года Председатель Совнаркома Ленин В.И. окончательно определил позицию государства в отношении Церкви: Советы недвусмысленно объявили ей войну.
   В начале мая 1922 года Патриарх Тихон был заключен под домашний арест. Ему предъявляются обвинения, направленные на свержение Советской власти, контакты с Западом и антибольшевицкой агитации. Противостояние Церкви и государства достигло своего апогея. Правда, большевики отказались от возбуждения против Патриарха уголовного дела и приговорить к расстрелу, опасаясь, что в ореоле мученика он стал бы очень опасным для них. И они пошли по другому пути: начали принуждать его к заявлению о раскаивании. Патриарх был сломлен. В середине июня 1923 года он подает в Верховный Суд РСФСР покаянное заявление с отречением от всех прежних антибольшевицких Воззваний, и в котором отчетливо просматривалось три основных тезиса:
   1. Отныне Церковь отмежевывается от контрреволюции и стоит на стороне Советской власти.
   2. Церковь возносит молитвы и поддерживает Советскую власть, ибо нет власти не от Бога.
   3. Всенародно признает новый порядок вещей и Рабоче-Крестьянскую власть, правительство которой искренне приветствуется.
   Патриарха освободили из под ареста, но давление на Церковь не прекращалось: в начале 1925 года ОГПУ начало разработку "шпионской организации церковников", которую по замыслу следствия возглавил Патриарх Тихон. 21 марта его допрашивают на Лубянке, а в июне дело было прекращено и сдано в архив ввиду смерти главы Русской Православной Церкви.
   Теперь отвлечемся на некоторое время от хронологического освещения событий. Наивно было бы полагать, что Церковь с распростертыми руками приняла бы Советскую власть. Отречение от старого мира - мысль, красной нитью вплетенная в основу революционного гимна "Интернационала", в первую очередь предполагала разрушение основной составляющей российского государства - В Е Р Ы ! Нет Веры, нет Царя, а на обломках старого Отечества построим новое, социалистическое государство! Большевики подняли руку на святое святых - Православие. Церкви будут закрываться и разрушаться, превращаться в клубы, избы-читальни, зернохранилища (не кощунство ли?), колокола переливаться на сиюминутные нужды, священнослужители подвергнутся страшным преследованиям и репрессиям. Подобное могли творить только безбожники. Жизнь доказала, что сатанинское безумие на какой-то исторический миг ввергло русский народ в безвременье и нанесло ему при этом трудно поправимый духовный урон. Изначально в людях, особенно молодых, вытравлялась богобоязнь, заменяемая верой в будущие коммунистические идеалы. Пионерия, Комсомол - наглядное подтверждение этому. Богонепочитание всячески приветствовалось идеологами правящей власти. Появились Павлики Морозовы, ставшие примером подражания и поклонения подрастающего поколения. А ведь эти ребятишки, особенно деревенские, с детства приучались старшими к богопреклонению, да видно голосистый призыв горна, дроботный перебор барабанных палочек, чувство плеча вышагивающего рядом, в отряде такого же красногалстучного мальчугана и торжественно-призывное - "Будь готов!", казались куда более привлекательными, нежели - не убий, не укради, не... Уже дети, вот этих, ныне поющих "Взвейтесь кострами синие ночи", будут с ухмылкой поглядывать на укромно молящихся стариков. А потом подрастет еще одно поколение безбожников и то, что казалось незыблемой твердыней, что было не по зубам даже чужеземным завоевателям, рухнуло в одночасье, ахнуло чудовищным взрывом, ибо в свое время мнимый вождь мнимого мирового пролетариата цинично объявил "беспощадное сражение черносотенному духовенству".
   Но вернемся к истории... Постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 8 апреля 1929 года "О религиозных объединениях" полностью перечеркнуло большинство положений Декрета и все его предписания были направлены на разобщение верующих и церковнослужителей. Православие с его духовно-нравственными ценностями отныне объявляются извращенным миропониманием, а его носители - духовенство и верующие - классовыми врагами.
   А потом пришла беда, грянула Великая Отечественная война. Именно в эту тяжкую годину Русская Православная Церковь доказала всю мощь своего духовно-нравственного потенциала, ибо она не ограничилась только молебнами о Красной Армии независимо от ситуации на фронтах, но и с первых дней войны активно оказывала помощь и фронту, и тылу. 1943 год явился своеобразной точкой отсчета, когда Советская власть, отказавшись от планов уничтожения Церкви и Религии, перешла к возрождению церковной жизни, правда, под строгим контролем государства. Только вот когда война победоносно закончилась, все вернулось на круги своя. После смерти Сталина, в начале июля 1954 года ЦК КПСС обнародовал Постановление "О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения". Хрущевская антирелигиозная компания осудила прежнюю примиренческую политику с Церковью и предлагала вновь начать наступление на религиозные пережитки прошлого, разоблачая реакционную сущность религии.
   Позволю себе еще одно отступление. Вот эти времена я помню уже хорошо. Как-то в нашу небольшую хату вместе с отцом зашел начальник политотдела МТС и, увидев небольшую иконку в Святом углу, обрамленную расшитыми рушниками, украшенную исскуственными цветами, недобрым взглядом посмотрел сначала на отца, участника двух войн, орденоносца, вступившего в ряды ВКП(б) на фронте, потом на мать и махом (вот этот момент мне очень хорошо запомнился: мне показалось он хотел ее ударить, и, втянув голову в плечи, я готов был броситься на ее защиту), так вот, молчаливым махом высоко поднятого кнутовища, приказал убрать Святого Николая Угодника. Очень долго лежала эта иконка в нижнем ящике комода, завернутая в чистую тряпицу, пока снова не была водружена в новом Святом углу нового дома, выстроенного отцом. И до сих пор память хранит трепетные минуты, когда уличив момент, я тайком выдвигал нижний ящик, подрагивающими руками разворачивал тряпицу и с замиранием сердца всматривался в строгий, и как мне казалось тогда, скорбный лик Николая Угодника.
   И еще запомнилось, как моя первая учительница Раиса Антоновна, ходила между рядами парт и строгим, так невяжущимся ее красивому облику, голосом предупреждала, чтобы завтра, в день Воскресения Господня никто не посмел идти на кладбище. "В любой другой день - да, завтра - нет!", категорически заявила она.
   Прошли годы. И наступили времена, пережить которые не пожелаешь даже заклятому врагу. Сначала один государственный политик начал расшатывать государственную систему, которая взрастила его, дала образование, возвысила до верховной власти, потом второй, отстранив первого, окончательно развалил ее и вот тогда-то и громыхнул, выше упомянутый взрыв. Ничто в этом мире не проходит бесследно. В стране, несколько поколений которой было ввергнуто в безбожие, обнажились такие язвы неприличествующие человеческому облику, одно упоминание о которых приводят в ужас. Помните, в самом начале романа, вот в таком же комментарии, я попытался сделать сравнение теперешних человеческих отношений, упомянув о хищнике тамбовского происхождения. Многим это не понравилось. Но не торопитесь и сейчас искать под ногами камень, чтобы бросить его в мою сторону. Давайте порассуждаем. На Руси пили всегда. По праздникам и будням. По поводу и без. И, в основном, не зная меры. Согласитесь, богобоязненный человек, не всякий, конечно, но в подавляющей массе как-то еще контролирует себя. А если человека лишить работы, основы его существования, да еще неверующего, да не боящегося Бога, да слабохарактерного? Деградирует человек, опускается, теряет человеческий облик. Не это ли мы видим сегодня? Разве сможет глубоко верующий человек отказаться от своих, единокровных детей, сдав их на попечительство государству? Разве сможет глубоко верующая мать выбросить своего новорожденного ребенка на помойку, какими бы мотивами она не оправдывала себя впоследствии?- самка-волчица ,чувствуя смертельную опасность, до последнего издыхания будет защищать детеныша. Разве сможет глубоко верующий человек, совершив автомобильную аварию с жертвенным исходом, попытаться скрыться с места происшествия? Разве сможет верующий человек?...
   В Божий Храм я, признаюсь, хожу не часто. А когда прихожу, ставлю заупокойные свечи и свечи заздравные, долго стою перед образом Пресвятой Покровской Девы, которую считаю своей покровительницей, вдыхаю неповторимый аромат свечного торжества и в сумраке иконного благолепия, чувствую себя маленькой, мельчайшей частичкой приобщения к великому и нескончаемо-вечному ЧУДУ ТАИНСТВА.
  
   -6-
  
   Герасим Черновал с замиранием сердца наблюдал, как на сходской площади собирались люди. Мужики с котомками провианта за плечами, рядом понурые, заплаканные бабы в окружении ребятишек. Отсюда, из окна хаты, стоящей на пригорке чуть пониже церкви, сходская площадь просматривалась, как на ладони и без особого труда можно было рассмотреть поджарую фигуру белогвардейского офицера, стоящего на волостном крыльце, тщедушную попа Савелия рядом, а чуть пониже выпяченную Кондрата Ефимовича Кривоноса, да шести стражников комендантской команды с приставленными к ногам винтовками.
   - Волнуешься? - дохнул в ухо Павел.
   Герасим повернул к нему голову. Павел стоял, потирая руки.
   - А сам?
   - Да чего там говорить, не на блины к теще собрались.
   Герасим снова посмотрел в окно, некоторое время постоял молча, сказал:
   - Светлая голова у тебя.
   - С чего это ты, Герасим Спиридонович, меня хвалишь?
   - Ты предложил единственно верный план операции: не отговорить мужиков от явки на сборный пункт, а именно собрать. Только бы ничего не сорвалось...
   ...Разговор между ними по этому поводу состоялся в тот же день, вернее вечер и ночь, когда конный деникинский разъезд, помешал закончить обсуждение в хате Якова Бехало. Они определились ночевать уже к другому хозяину, Петру Корсуну. Тот радушно принял их и очень удивился, когда Герасим с Павлом ответили отказом на его предложение переночевать в хате.
   - Та вы шо, хлопцы, якый мякинник? Та шо ж у мэнэ в хати миста мало? - недоуменно посмотрел на них Петр. - Та вы ж там закацубнэтэ( закацубнуть - замерзнуть, мест. разговор.). Вон як вызвездило, к морозу крепкому, не иначе.
   - Мы своими разговорами спать вам не дадим, - посматривая на Ольгу, жену Петра, высокую, худощавую женщину с лицом, на котором отчетливо проглядывала маска недовольства в связи с визитом нежданных гостей.
   - Тода вот чего. Берить отет тулуп, сымай его, Павло, с крючка, сымай. А ты, баба, - обратился он к жене, - нацыды им четверть, порижь сальца с хлибом, та пелюски (пелюска - половинка квашеного вилка капусты) нэ забудь. Та с десяток яблоков моченых, шо нэ крупнише. А лучше - два! - И уже обращаясь к мужчинам. - Ой змэрзнитэ, хлопцы.
   - Ты, хозяин, не волнуйся, - благодарно положив руку на плечо Якова, сказал Герасим, - на фронте, поди, в окопах сам мерз, без тулупа. А мы с тулупом, да еще с таким подогревом.
   Уже там, в мякиннике, вдыхая, неподвижно-стылый, остро обжигающий ноздри воздух, и, придвигаясь поближе к товарищу, Павел сказал:
   - Мысль есть.
   - Давай твою мысль, - отозвался Герасим, подтыкая с боков тулуп.
   - К мужикам пойдем только мы. Третьяк, он товарищ неплохой, надежный, но с его характером...
   - Согласен. Сам хотел тебе это сказать.
   - Алексей с Григорием? Смогут ли они? Харитона Крохмаля надо бы отыскать. У того получится, с его авторитетом. А теперь самое главное. Если начать отговаривать людей не являться на призывной пункт, как потом их собрать? Хитрить начнут.
   - Резонно. Дальше.
   - А дальше так. Собравшиеся обозом двинутся на Николаевское, а мы засаду устроим в той же лощинке, на Заячьем бугре.
   - Так нам что, к людям на площадь идти не надо?
   - Обязательно идти надо. Людям нужна наша поддержка. Без этого - никак! А в засаду пойдут Третьяк, Горян, Григо...
   - Голова. Не зря пагоны прапорщика носил...
   ... Герасим снова оторвался от окна.
   - Ребята в засаде маются.
   - Не долго ждать осталось.
   День был ясным. На отсыревшем, влагой напитанном до предела снеге, оставались отчетливые следы от сапог. С крыши срывалась частая капель. После малоснежной, но не обидевшей морозами зимы, приближение тепла казалось непостижимым чудом. С садов густо тянуло отсыревшим вишняком. Изредка ноздрей приятно касался знакомый с детства запах горьковатого, соломенного дымка топившейся печи.
   Площадь была уже полна, а люди все подходили, образовывая новые и новые кучки. В общем гомоне голосов то фальшивя и сбиваясь, то затихая и плача, то вздыхая и непонятно кому и на что жалуясь, пиликала трехрядка в руках подвыпившего гармониста. Покрывая ее пиликанье, полосонет вдруг эту разрозненную толпу острым лезвием безжалостного ножа рвущий нутро бабий вой, заревут в голос перепуганные ребятишки, так, что даже у самых крепких мужиков, нет-нет, да томительно и сожмется что-то внутри. И хоть многие из них знали, чем должны закончиться эти сборы, чтобы как-то приглушить сомнения в предстоящем, ожидающим их действе, они курят остервенело продирающий горло самосад, иной даже приложится к стакану раки, но развеять, разогнать запутавшиеся клубки мыслей и переживаний подальше, в глубь обеспокоенных душ, не получалось, как и не получалось сделать глубокий, облегчающий вдох.
   От кучки к кучке мечется дед Мишка Галушка, уже изрядно подвыпивший. За ним тяжелой трусцой поспешает бабка Галущиха, чертыхаясь и потрясая увесистым кулаком.
   - Путай следы, дед, - кричит кто-то, - а запутаешь, к нам давай! Та швыдче, бо уже на донышке осталось.
   Поплыл над головами призыв к тишине. Сорвавшись на высокой ноте, замолкла трехрядка. Толпа не сразу, но настороженно стала утихать. Павел и Герасим стояли в кругу своих мужиков. Офицер на крыльце по бычьи наклонил голову.
   - Господа мужики! - гаркнул он. - В этот грозный для Отечества час верховный главнокомандующий, его высокопревосходительство генерал Деникин призывает вас вступить в его доблестную Добровольческую армию. Кучка комиссаров-авантюристов захватили власть и теперь пытаются навязать нам новые совдеповские порядки. Не быть тому, господа мужики! Не дадим в обиду нашу многострадальную Родину! Огнем и мечом уничтожим скверну!
   Неподалеку от Павла дурачился молодой парень. Ладно скроенный, черноволосый и глазастый Дениска Гетманский, громко говорил, так, чтобы слышали все, обращаясь к хмурому и малоразговорчивому невысокого росточка Максимке Колбасе.
   - Сладко поет. Это завместо того, шоб сказать, мол, дуй-ка Максимка до хаты, а как смеркнится, бежи к своей милашке и милуйся скоко влезет. Так нет, огнем и мечом...
   - Отстань, дай послухать.
   - Слухай - не слухай, до хаты теперь нам дороги нема. Ты хоть стрелять могешь?
   - Та отцепись ты.
   - Не-е, ты скажи. Дадуть тоби винтовку, шо ты с ею робыть будешь? - не унимался Дениска и, видя, как дружок отодвигается, зыркнул по сторонам. Лицо его вдруг расплылось в самодовольной улыбке. - А вот Семка, точно умеет. Правда, Сема?
   - Че-е? - отозвался Семка Скляр, придурковатый детина громадного роста. В малолетстве, по недогляду отца-пастуха подцепил пацаненка на рога, оставленный на племя бугай. Сколько потом не носилась с сыном мать по старушкам-знахаркам - ничего не помогло, - стал Семка полоумным.
   - Сюда иди, - махнул рукой Дениска.
   - Тихо ты там, -послышался недовольный голос со стороны, - разошелся не ко времени.
   Семка, засыпая на ходу горсть каленных подсолнечных семечек в рот, подошел. От нижней, отвисшей губы до самого подбородка лепилась шелуха.
   - Че-е?
   - Ты стрелять могешь? - негромко спросил Дениска.
   - А зачем?
   - Ну, как зачем? Ты рази не сбираешься идти с нами воевать?
   - Сбираюсь.
   - Та хватит вам, - шикает кто-то на них уже совсем близко.
   - А если собираешься... Покажи как ты метко стреляешь, - перешел на шепот Дениска.
   - А как? - в свою очередь зашептал Семка.
   - Ну, как-как. Тополь видишь? Подойди к нему за три саженки, не ближе, и плюнь. Попадешь - так и быть, меткий стрелок, поедешь с нами, нет - шо ж тода, остаешься, - развел руками Дениска.
   - А точно возьмете?
   - Та перестань ты! - шипит уже Максимка на дружка.
   Но поздно. Семка выходит из толпы, стирает со рта и подбородка шелуху, набирает полную грудь воздуха и плюет.
   - Попал! Попал! - заорал он.
   - Та шо ж оно такэ робытся? Як тоби не совестно, Денис?!
   - Эт-то что еще такое? Ты чего расплевался, дурак? Убрать! В "холодную"! Запорю! - орет офицер и два стражника, подхватив Семку под руки, волокут его в волость. Он пробует сопротивляться, даже кричит: "Я же попал, попал!" Толпа заволновалась, зароптала, но офицер поднял руку и собравшиеся не сразу, но примолкли.
   - Так вот, господа крестьяне. Не посрамим же доблестного русского оружия во имя освобождения родной земли Ставропольской и многострадальной матушки России от жидо-комиссарской погани! - офицер закашлялся и полез в карман шинели за носовым платком. Он вытер лоб, заключил. - Сейчас сделаем перекличку. Все, кого я буду вызывать, подходят к подводам. По девять человек. От подвод не отходить.
   Он вытащил из внутреннего кармана листок, начал выкрикивать фамилии и мужики, откликаясь, стали выходить к первой подводе, потом ко второй, третьей... Время от времени он доставал носовой платок, обтирал лицо и снова выкликал.
   - Во как, аж запарился, - съязвил кто-то неподалеку от Павла.
   - Та ему-то че, - откликнулся другой голос, - он, Кирюха, попотеет, а париться тебе.
   - Я ему навоюю, - пообещал первый голос и Павел понял кому он принадлежал. Это был Кирилл Яловый с хутора Лысогорка.
   - Вот вместо него и сядешь. Я сейчас с ним договорюсь, - подмигнул Павел Герасиму.
   - А этот, который...
   - Кривонос, что ли? В суматохе, думаю, не доглядит. Лишь бы только не сорвалось, как задумали. Кирилл, - позвал Павел.
   Яловый подошел, Павел что-то прошептал ему на ухо, тот, поглядев на Герасима, понимающе кивнул.
   Перекличка закончилась.
   - Слушай мою команду! - перекрывая гомон толпы, заорал офицер. - По подводам! - Он уже гарцевал на жеребце, подгоняя прощающихся. - Побыстрей, мужики! Прощайтесь, бабы. На марше от подвод не отлучаться.
   - Ваше благородие! - послышался озорной голос Дениски, сидящего спиной к Герасиму, - с нуждой как быть?
   Кто-то хихикнул.
   - Не понял, - офицер подъехал ближе, строго посмотрел на Дениску.
   - Ну, если подопреть, шо невмоготу станет, тогда как?
   - Кто такой? - сквозь редкие хохотки закричал офицер.
   - Дениска я! - вытянувшись сидя на подводе, как можно серьезнее ответил парень.
   - Фамилия, дурак?
   - Гетманские мы.
   - Я твою рожу поганую запомню! - офицер озверело выпучил глаза и пообещал. - Я из тебя дурь выбью. - И, развернув коня. - Слушай мою команду. С Богом мужики! Трогай!
   Бабы заголосили, в голос заревели ребятишки. Передохнувшая гармоника запиликала "Плещут холодные волны", неуверенный, но настойчивый голос, сбиваясь с мотива, подхватил:
   Бьются о берег морской...
   Несколько нестройных голосов поддержали его, но тут же сникли и только гармоника, то затихая, то с новой силой всхлипывая, тянула мелодию и оборвала ее каким-то неожиданно-жалким писком.
  
   Все, что произошло у лощины на Заячьем бугре, свершилось неожиданно и быстро. Герасим еще заранее договорился с Павлом, что офицера берет на себя. Когда прозвучал выстрел и тот, хватаясь за бок, повалился с коня, тут же ударил маузер Павла. Упал один стражник, другой. Из засады выплеснулись мужики во главе с Третьяком.
   - Не стрелять! - бешено заорал он, - б-бросай оружие, сволочи!
   Один из стражников выстрелил невпопад. С ближайшей подводы на него навалились, раздирающий крик распорол воздух. Павел, подбежавший к куче разгоряченных мужиков, растолкал всех, увидел его, распластавшегося на обочине дороги и уставившегося неподвижно-стеклянными глазами в одинокую рваную тучку, наползающую на солнце. Изо рта стражника, наискосок по щеке, стекала тонкая строчка черной крови.
   Другого, бросившегося наутек, догнали, свалили наземь и тот, отбиваясь, захрипел:
   - Сучьи потроха, шо вы робытэ?
   - Кто такой, откуда? - задыхаясь, спросил подбежавший Герасим.
   - С казаков я, с станицы Суворовской.
   - Из казаков и в стражники? Поднимись.
   Казак стал на ноги.
   - Коня потерял, а новым не разжился.
   - Как зовут?
   - Чернов. Микола.
   - Ладно. После решим, что с тобой делать. Присмотрите за ним, ребята, - сказал Герасим и быстрым шагом пошел к подводе.
   - Товарищи! - снимая кубанку, крикнул он. - Я обращаюсь к вам от имени партии большевиков. Белогвардейские бандиты хотят задушить молодую Советскую власть. И партия направила меня в вашу волость для организации борьбы с ненавистным режимом. Борьба будет трудной и смертельно опасной. Но именно сейчас, именно здесь, вы должны сделать свой выбор: либо вернуться в село и на хутора и дальше терпеть издевательства над вами, вашими отцами, матерями, женами, детьми, либо сегодня же выбить белогвардейскую нечисть из села и тем самым объявить ей войну. Третьего - не дано! Или - или!
   Мужики, сгрудившиеся вокруг подводы, слушали оратора. Когда он закончил, долго стояла тишина, нарушаемая храпом все еще неуспокоенных лошадей.
   - Та-ак, - послышался чей-то сиплый, простуженный голос. - А выбору-то действительно и нема. Тоже силком загоняет.
   - Тихо, Захар, еще услышит, - предостерег Братченко чей-то шепот.
   - И пусть слышит. Кто он такой, шоб мною распоряжаться? Вопрос можно, товарищ хороший?
   - Ты, Братченко, воду тут не м-мути.
   - А я, Ваня, не у тебя буду спрашивать, бо хто-то воду мутить, как ты правильно подметил, а хто-то ее расхлебывать будет. Так вопрос можно?
   - Спрашивай.
   - Допустим, я не желаю в твое "или"?
   Герасим, нахмурив лоб, долго раздумывал. Наконец, натянув кубанку, тряхнул головой.
   - Кто еще так думает, товарищи мужики?
   Мужики стояли молча, поглядывая друг на друга.
   - Так вот, если ты не желаешь в мое "или" - силой держать не стану, но если ты против пойдешь - ты мой враг! А врага я буду уничтожать не задумываясь.
   - Благодарствую за правду, - поклонился Братченко. - Так я могу уйтить?
   - Иди, тебя никто не держит. Но только запомни: в норе отсидеться можно, а как потом людям в глаза будешь смотреть?
   - А оте-т уж не твоя печаль, товарищ хороший. Я и с кадетами не особо думал валандаться, сбег бы. Так я пошел? Ну, прощевайте пока мужики.
   И, поправив котомку, Захар Егорович Братченко вышел из толпы и неторопливым шагом пошел в сторону Раздольного. Он еще не знал, да и не мог знать, какой приговор подписал сегодня себе и своим детям.
  
   Под покровом темной ночи отряд из восьмидесяти человек, вооруженных винтовками, а то и просто вилами, цепами и баграми, ворвался в Раздольное, захватил сходу немногочисленный комендантский гарнизон, располагавшийся в здании волости, снял дозоры. Все произошло настолько внезапно, что многие раздольненцы узнали о случившемся только утром, а на вспыхнувшую при захвате гарнизона перестрелку не обратили внимания: ночами, перепившиеся белогвардейцы частенько устраивали беспорядочную стрельбу.
   Иван Третьяк, вместе с пятью мужиками снявший последний дозор на выгоне неподалеку от Барановской мельницы, выставил своих ребят, строго-настрого наказал не спать до утра и помчался в центры. Внутри у него все кипело. Он боялся опоздать. Стремительно влетев в волостную управу, и, наткнувшись взглядом на Герасима, спокойно писавшего что-то на листке бумаги при свете керосиновой лампы, растерянно остановился.
   - П-послал уже? - задыхаясь, спросил он.
   Герасим неторопливо, даже с каким-то недовольством оторвал глаза от бумаги, ручку аккуратно положил на чернильницу, равнодушно посмотрел на Третьяка, (того аж передернуло от такого спокойствия), кивнул на лавку.
   - Садись, отдышись. Что там у тебя?
   - Та у меня все н-нормально. У вас чего тут? Шо ты м-молчи...
   Третьяк договорить не успел. Вошел Павел. Искоса посмотрел на разгоряченного Ивана, присел рядом. Усталым движением руки провел по хмурому лицу.
   - Ну? - спросил Герасим.
   Павел едва заметно кивнул, опуская голову. Иван посмотрел сначала на одного, потом на другого, он уже было хотел открыть рот, чтобы возмутиться, но Черновал опередил его.
   - Сейчас Павел тебе все расскажет.
   - А что рассказывать? - вздохнул Павел, - в "холодной" твой Поволокин, Ваня. Иди. Хоть до самого утра беседуй, только без рукоприкладства.
   - Хэ-х! - всплеснул руками Третьяк. - Обскакали, в-выходит. Значит ты, Ванька, к-как скаженный, м-мотайся, снимай дозоры, а м-мы...
   - Будет тебе, - отмахнулся Павел, - все равно везде не успеешь.
   - У меня с-счет с ним, пы-понемаешь, с-счет!
   - Да уж не знаю, у кого этот счет больше, - Павел нервно расстегнул одну за другой две верхние пуговицы на шинели. - Он так меня полосонул... И знаешь чем? Мстишь, говорит, за нее? Вот гад, чем жалит.
   - Будь с-спокоен, завтра я у н-него это подлючее ж-жало увместе с ядом в-выдеру. Я с ним нянькаться не б-буду! - пригрозил Третьяк пальцем.
   - Чтобы мы без тебя делали, горячая голова?
   - Ага, а ты со с-своей холодной даже глотку ему з-заткнуть не могешь.
   - Ладно, хлопцы, давайте этот разговор на завтра перенесем. Времени у нас мало, - Герасим достал из бокового кармана часы на цепочке. - Ого! Полвторого. Значит так. Поговорим вот о чем. Завтра с утра выберем ревком. Обсудим кандидатуру командира партизанского отряда...
   - А ч-чего обсуждать? Мы теперь тебя не отпустим.
   - Сейчас, - не обращая внимания на реплику, продолжал Герасим, - помозгуем, что делать дальше, ибо в любое время дня и ночи нужно быть готовыми к отражению белогвардейцев, которые, естественно, попытаются выбить нас из села. Поэтому сразу надо разобраться: сколько мы имеем полноценно вооруженных мужиков. Да, с оружием - проблема, с патронами тоже...
   Герасим вышел из-за стола, подошел к окну, долго всматривался в настороженную темень, вздохнул, повернул голову к Павлу и Ивану.
   - Начинать всегда трудно. Да, будут потери, кровь, лишения, тяготы... Вы думаете я осуждаю того мужика, который сказал, что у него нет выбора. Нисколько. Он землепашец. У него голова другим забита. Вот потеплеет скоро, какая там винтовка? Его на землю потянет. А разве он один такой? Все они поголовно об этом думают. Все. Только одни понимают, что не дадут ему спокойно работать на земле, другие не хотят этого понимать. И как тут можно осуждать человека, если выпало ему жить в такое неспокойное время. Не его это вина. Значит, время это надо принимать таким, какое оно есть. И делать все от тебя зависящее, чтобы приблизить...
   Грохнул выстрел. Звон разбитого стекла. С улицы доносились крики, топот сапог, выстрелы, а здесь, в комнате бывшей волостной управы, теперь волостного Совета, в полной темноте, потому что осколок оконного стекла угодил в лампу и порыв сильного ветра легко затушил ее, на пол оседал человек. Пуля угодила ему в шею и он, уже не чувствуя боли, инстинктивно вздернул руки к ране, пульсирующей кровью, но не дотянулся и только на губах, как молитва, застыло последнее недосказанное слово, обращенное к живым.
  
   Выбранный утром ревком утвердил командиром отряда Павла Стоюшкина. Заседание было коротким.
   - Чего т-тут и думать? - поднялся Третьяк, - берись, Павло. Ты, как б-бывший прапорщик толк в этом деле знаешь, с людями ладить умеешь, а на нас н-надейся, как на себя самого. Герасима вот не уберегли. Кабы знать, грудью п-прикрыл бы...
   А еще через день, после полудня, хоронили Герасима Черновала и еще двоих мужиков, погибших при захвате села. Хоронили в центре, на небольшом пригорке. Стоя у свежевырытой могилы, Павел сказал короткую речь. Как клятва прозвучали его слова:
   - Вы погибли в самом начале нашей борьбы, мы, живые, ее продолжим...
  
   Газета районного масштаба. Все, как обычно. Большую часть первой полосы занимает изложение краевых событий, вторая полоса посвящена жизни района и города, третья, в подавляющем большинстве случаев предоставлена административным постановлениям и рекламе (без нее сейчас никак!), четвертая, как правило, заполнена поздравлениями именинников, объявлениями о продаже домом и квартир, земельных участков, продукции сельскохозяйственного производства и информацией о наличии вакантных мест на предприятиях города.
   В большей части последних крупным шрифтом выделено: "Соцпакет" (то, что должно являться не обсуждаемой нормой, звучит как заслуга работодателя, но об этом я уже упоминал). Теперь о качественной составляющей напечатанных объявлений. В основном на работу приглашаются: охранники, менеджеры, шеф-повара, официантки, кухонные рабочие, т.е. люди, которым предлагают трудиться в сфере обслуживания. И крайне редко - токарь, электрик, сварщик, слесарь. Эти профессии представляют промышленный сектор хозяйства и если потребность в них сведена к минимуму - это уже говорит о неблагополучии дел в экономике. Можно привести еще примеры, подтверждающие это утверждение. Возьмем железную дорогу. Если в былые времена она задыхалась от грузоперевозок, то теперь куцая сцепка товарняка зачастую представлена одиночными вагонами с пиломатериалами, цементом, стройматериалами. Мне сразу могут возразить и я безоговорочно соглашусь: да, курортная зона, да, экология, да... Но ведь в других провинциальных городах и рабочих поселках картина приблизительно та же. Я не беру во внимание индустриальные центры, но и там она не особо блещет.
   А теперь давайте поговорим о том, что нам представляют средства массовой информации. Экономика на подъеме, доля ВВП неуклонно растет, инфляция приобретает устойчивую тенденцию к снижению, показатели роста экономического развития превышают аналогичные большинства стран Старого Света; что мы с минимальными потерями, сохранив все обязательства по улучшению благосостояния населения, прошли зону риска, связанные с мировым экономическим кризисом. Только изредка, как бы стыдливо упоминается, что страна живет за счет сырьевой экономики. Вот цифры, которые одновременно и успокаивают, и настораживают. 40% мировых запасов полезных ископаемых, жизнесоставляющими из которых на сегодняшний день являются нефть, газ, уголь, руды, лес принадлежат России, население которой в мировом соотношении - 2%. Вдумайтесь в эти цифры! А демографическая ситуация в стране не улучшается. И как же цинично на этом фоне звучат слова: Россия пересмотрит вопрос о распродаже детей за границу, в частности в Америку. Тут надо горой стоять за каждого ребенка, ведь это же будущее страны, а мы только собираемся пересматривать вопрос. Не для кого сегодня не секрет, что на Дальнем Востоке, как минимум 1млн. га российской земли сдается в аренду выходцам из Юго-Восточной Азии, причем, продукция сельского хозяйства вывозится за границу, чтобы потом худо-бедно переработанная вернуться на наши прилавки, но уже по ощутимым для россиян ценам. Вяло, но ведутся разговоры с японской стороной о совместной эксплуатации Курильских островов. Кубань, житница страны, готова и дальше расширять сдачу в аренду плодороднейших земель американским фермерам.
   Вот еще цифры. Вклад России в мировую экономику составляет всего лишь каких-то 3%. А по доходам на душу населения мы аж на 71 месте. Но есть и другая статистика. Миллиарды долларов перекачиваются за границу, пополняя Стабилизационный фонд. А ведь и этими деньгами подпитывается агрессивная политика США, непрерывно ведущая войны в зонах ее, так называемых, жизненно важных интересов и свержение неугодных ей режимов на других континентах.
   А миллиарды наворованных долларов нескончаемым потоком переправляемые в закордонные банки бизнесменами от государственно-чиновничьего аппарата? А коррумпированность государственной системы, ставящая под угрозу саму государственность? Я уже не говорю о тех, кто нажился за счет народа в лихие, как теперь их называют, 90-е годы и теперь озабоченны приобретением замков, вилл, иноземных футбольных клубов и газетных изданий, составлением престижных коллекций яхт и прочим. Но ведь разворовывание национального достояния России не прекращается. Как грибы после благодатного дождя появляются новые и новые миллиардеры, пополняющие элиту богатейших людей планеты.
   И вот на этом фоне куцые предложения вакансий рабочих специальностей. Стоит ли удивляться, что нынешние частые встречи в Кремле по случаю награждения правительственными наградами и присвоениями почетных званий, тем, кто представляет науку и культуру, подчеркивают лишний раз обесценивание рабочих профессий в городе и на селе, представленных на подобных мероприятиях единицами. Нет, я нисколько не против почитания труда ученого, артиста, писателя, художника, но согласитесь, такой создавшийся на сегодняшний день перекос лишнее подтверждение неблагополучия состояния дел в экономике. И сколько, и как, и что не говорили бы наши государственные мужи о необходимости повышения престижа рабочей профессии, о модернизации промышленного производства, слова так и останутся словами если сегодня, сейчас не повернуться лицом к человеку труда.
   Можно перегонять миллионы баррелей сырой нефти за границу вместо того, чтобы делать высококачественный бензин, можно радоваться изобилию на прилавках аргентинской говядины и австралийской баранины, включая американские куриные окорочка совершенно не заботясь о развитии животноводства в собственной стране, можно радоваться рубашке китайского производства и стрейджам, изготовленным в Малайзии, но так ведь недалеко и до превращения некогда великой страны в сырьевой придаток развитых стран, что неминуемо приведет к утрате ее национального достоинства.
   И в заключении хочу привести факт, который у одних может вызвать скептическую усмешку и массу возражений, у других понимание текущего момента не такого уж и далекого прошлого, факт ставший достоянием истории, но заложивший фундамент существования молодого социалистического государства, появившегося на планете без малого столетие тому назад. В 1920 году по заданию Советского правительства был составлен план восстановления и развития народного хозяйства в основу которого легла электрификация всей страны (ГОЭЛРО). Рассчитанный на полтора десятка лет, он был выполнен к 1930 году.
  
  
   -7-
  
   В тот день, когда Серафима привезла Тимофея со сгоревшего подворья Стоюшкиных, Евстафий Сидорович, встречающий дочь у двора, увидел ее в одной блузке, укрытой шалью, недовольно пробурчал:
   - Чего растелешилась? Захворать хочешь? - и, откинув дочерин полушубок, которым был прикрыт раненый зять, бросил в сердцах:
   - И овчина вся в кровищ-ще.
   - Ладно вам, тату, не чужой, поди, - вступилась дочь за мужа.
   - Токо и того, шо не чужой. Словом не обмолвился - со двора сбег. Гоже так? Лучшего жеребца с подворья свел. Ты вот его приволокла, а Ветерок иде? - не унимался отец.
   Серафима уже хотела было возразить, но передумала, отмахнулась.
   - И не маши, - не унимался отец, - кабы знала, как добро наживается...
   - Та шо вы в самом деле, - вспыхнула Серафима, - человек вон, еле дышит, в беспамятстве, а вы...
   В доме, уложив мужа на постель, она старательно обмыла и перевязала, как могла, рану, чуть повыше правого сосца груди, долго сидела у изголовья, думая о чем-то своем, бабьем, заливаясь удушливыми слезами, не слыша ни голодного крика ребенка, ни недовольного голоса отца в передней. Она была в плену того чувства, которое охватывает любую женщину, боящуюся потерять мужа. Впервые оно, это чувство, полосонуло по сердцу, когда Тимофей не вернулся к вечеру, а предстоящая ночь пугала неизведанностью, ибо все думки замыкались на одном: с ним должно случиться что-то страшное, непоправимое. Потом потянулась череда дней, однообразных, тоскливых, когда все валится из рук, дней, пугающих своей непредсказуемостью настолько, что вздрогнув, приходя в себя, она начинала истошенно креститься и дрожащими губами читать молитву. А однажды, дошедшая до отчаяния, она, сама еще не осознавая, что делает, принялась собираться в дорогу, завернула харчей в узелок, оделась потеплей и уже оставалось только запрячь лошадь в сани, как перед ней встал отец.
   - Куда?
   - Не могу я так больше, тату! Поеду, найду его, - разминая пальцами вожжи, решительно отозвалась Серафима.
   - Рехнулась?! Шукать-то где будешь? - грозно спросил отец.
   - Не знаю.
   - То-то. В такое время лихое, та с дитем в дорогу? С ума сошла, дура? - закричал Евстафий Сидорович и, видя, как дочь поникла и, прикрывая ладонями лицо, зашлась в бабьим рыданием, он, кривясь и поджимая неожиданно задрожавшую нижнюю губу, как-то неуклюже развернулся и пошел прочь.
   Немало было выплакано слез, немало дум передумано. Серафима похудела, обрезалась лицом. Все чаще и чаще, падая на колени перед божницей в Святом углу, крестясь и читая молитвы, с ужасом ловила себя на мысли, что это Бог-то ее и наказывает за непочитание мужа. Только самый страшный день был еще впереди. Поначалу он был похож на все предыдущие, заполненный бесконечными хлопотами, но больно кольнуло сердце, ой как больно! и какая-то неведомая сила подтолкнула ее, и в чем была, выскочила Серафима на улицу, чтобы услышать от пробегающей мимо растрепанной и голосящей Параньки Кажедуб, страшное, разящее, жестокое:
   - Тама твого Тишку вбили-и-и!
   Похолодело нутро. Хотела шаг сделать и не смогла - ноги окаменели. Хотела крикнуть, чтобы миру пожаловаться о горе своем, да горло комок перехватил. И стала медленно оседать на землю. Это уже потом, придя в себя, неверной поступью вошла на подворье, кое-как запрягла непослушными руками лошадь, чтобы гнать ее на пожарище Стоюшкиных и, увидев Тимофея, броситься к нему, упасть на колени и закричать с каким-то внутренним облегчением: дышит, дыши-и-и-ит! Ей помогут мужа уложить на сани и она, давясь слезами надежды, сбросит с себя полушубок и укроет его, аккуратно подоткнув с боков...
   -... Я тут за дохтуром послал на станцию, - откуда-то издалека послышался голос отца и Серафима, резко повернувшись, впервые за долгие-долгие дни посмотрела на него благодарным взглядом...
   ... Теперь Тимофей был рядом. В любое время можно было подойти к нему, присесть, задыхаясь от удушливой волны, обволакивающей сердце, рассматривать его смуглое, цыганковатое лицо, ласково оглаживать жесткие кольца черных, с густой проседью, волос. Он же в свою очередь, понемногу оправляясь от ранения, был удивлен той атмосфере, которая воцарилась в доме. Забота жены, ее внимание, теплые ласки были настолько неожиданными, настолько трогательными, что он иной раз ловил себя на мысли: с ним ли все это происходит, а может это всего-навсего нескончаемый и неправдоподобный сон? И однажды он понял, что в нем пробудилось к этой женщине какое-то новое, доселе незнакомое, неизведанное чувство, более острое, нежели то, что вскружило ему голову там, у Голубинки, в теплый летний вечер, заполненный ласковым журчанием неторопливо бегущей речушки. Но только если там это чувство взвинтилось, помутняя разум, на миг, на короткое мгновение, чтобы угаснуть, уступив расслабленности и внезапно нахлынувшему равнодушию, теперь оно заполняло его сердце приятной истомой. Как-то, почувствовав ее присутствие рядом, Тимофей приподнял веки и, увидев перед собой большие, темные глаза, полные слез счастья, мокрые щеки, подрагивающие губы, он не сдержался, протянул руку к ее лицу, чтобы приблизить к себе, прошептал срывающимся голосом:
   - Прости меня, Сима, прости меня грешного за все.
   - Что ты, Тимоша, - давясь слезами, она бросилась обцеловывать его заросшие жесткой щетиной щеки, колючую строчку усов, нос, переносицу, брови, - это ты меня прости. За все, за все, родненький. Как же я боюсь за тебя, как же я боюсь...
   Она оторвала голову, заговорила быстро, сбивчиво.
   - На ноги встанешь - рана пустячная, шо тогда? В селе неспокойно, непонятно чего творится. Которые кадеты сначала были - разбежались. Теперь мужики кучковаться стали, за главного у них брат твой, Павло. Никиту Поволокина и казака, как же его, Нечаева, кажется, это что в брата Алешки-кузнеца стрелял, на кручу повели и порешили. Говорят, Ванька Третьяк самолично стрелял, та еще кричал: "Выполняю волю революцонного крестьянства!" Поговаривают, шо он, изверг, на наше подворье зуб точит. Бабы у колодца сказывали, как он грозился: "Доберусь я до шкуродера этого, ой доберусь!" Мало ему мельницы нашей, мало порушенного Поволокинского подворья? А как, и правда, нагрянут, к тебе начнут придираться? Может, полегчает, та спрячешься куда? Ну, чего ты молчишь, Тимоша? Слово хоть скажи.
   - Чему быть, того не миновать.
   - Ой, не гоже так, негоже. Ты уж прости меня, дуру грешную, присоветовать хочу. Поднимешься на ноги, к брату-то сходи...
   - И о чем с ним балакать?
   - Просись к нему. Брат все-таки. Смотри, и нас не тронут...
   - А как кадеты вернутся?
   - Чи вернуться, чи не вернуться... Седня жить надо, а завтра - шо Бог даст...
  
   Рано утром Третьяк влетел в волостной Совет возбужденный и радостный. Редкий случай - рот до ушей. С порога крикнул:
   - А ну, вгадай, Павло, чего я такой д-довольный?
   Павел, занимающийся просмотром списка отряда и, делая какие-то пометки химическим карандашом, не глядя на Ивана, ответил:
   - И гадать не буду. Ревком поручил тебе, как руководителю военной секции, заниматься обучением молодых ребят военному делу. Вот ты этим и занимайся. А в угадайку после играть будем.
   - Та ты п-послухай, командир, голову-то п-подними.
   - Ну? - вопросительно посмотрел Павел.
   - Винтовки нужны?
   - Какие винтовки?
   - Та ты посмотри на него! Обнаковенные. И п-патронов с сотни полторы. От Харитон Иванович молодец, какой молодец! Мы по пещерам х-ховались, а Крохмаль с мужиками оружие по селу с-собирал. Представляешь. Мы ховались, а он собирал! Во - мужик!
   - Хорошая новость, - улыбнулся Павел. - Сам он где?
   - Сщас будет. С р-ребятами подъедет. Слухай, Павло, бери его своим з-заместителем. Не прогадаешь. Башковитый м-мужик.
   - А может, лучше доверим ему разведку?
   - Не-е. Разведкой н-нехай занимается Горян. Он мелкий, ш-шустрый. А Харитон Иванович - голова. Я давно приметил.
   - Да уж знаю, как приметил.
   - Ну, было, чего лишний раз тыкать.
   В это время в коридоре послышались голоса, какая-то возня.
   - Та вот он и сам идеть.
   Однако то, что произошло дальше, стало для Павла неожиданностью. Дверь как-то нерешительно отворилось и в комнату полубоком вошел Тимофей. Он посмотрел на брата, потом на вытаращившего глаза Ивана, стянул с головы кубанку, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
   - Не ко времени?
   - Та п-пошти шо! - недружелюбно буркнул Третьяк. Лицо его стало серьезным, неприступным. - Ну, л-ладно, я пошел, - всхрапнув, как конь, он вышел и громко хлопнул дверью.
   Братья долго стояли, друг против друга, молча. Наконец, Тимофей полез в карман за кисетом, жестом предложил закурить.
   - Кадетский? - прямо спросил Павел с едва уловимой усмешкой на губах.
   Тимофей опустил глаза.
   - Ладно, садись, коль пришел. Рассказывай.
   Тимофей опустился на краешек лавки, сделал глубокую затяжку, спросил:
   - Давай напрямик, брат?
   - Давай.
   - К себе возьмешь?
   - Долго думал?
   - Было время подумать. Наш разговор на Голубинке помнишь?
   - Не забыл.
   - Вот и я не забыл. Верх твой. Пообжег крылышки.
   - А ты не поторопился? Может пусть отрастут новые перышки?
   - Не надо, брат, у меня раны ни внутри, ни на теле еще не зарубцевались, а ты по ним ножом острым.
   - Больно?
   - Мочи нет, жисть не в дых стала!
   - Что жизнь не в дых - верю. А вот скажи, брат, как ты отцу в глаза смотреть будешь? Мужикам? Ведь придется бок о бок с ними быть. А если спросят: "Что ж ты, голубь, то вашим, то нашим?" А могут и позаковыристей: "Надолго к нам?" Тогда ведь не просто острие почувствуешь, а железо каленое. А самое главное - тебе им ответить придется. Объяснить. Обязательно.
   Тимофей поднял голову, сделал последнюю затяжку, сморщился от попавшего в глаз табачного дыма, долго искал место, куда можно было бы определить окурок. Не нашел. Поплевал на красный глазок, зажал в кулаке.
   - Я тебе вот шо скажу, брат, - Тимофей громко вздохнул. - Крови невинной на руках моих нету. Совесть, правда, нечистая, но это ж не рубаха, не сразу разглядишь. Пока приглядываться будут, я докажу - чего стою!
   - А мы не в показуху собрались играть. Ты должен знать, во имя чего берешь оружие в руки.
   - Спросить дозволь?
   - Спрашивай.
   - А шо, все мужики знают, зачем они винтовки в руки взяли?
   - Врать не стану, не все. Во многом, что сейчас происходит, порой даже мне самому очень трудно разобраться, но я твердо уверен, я убежден: дело, за которое мы сегодня взялись - единственно верное. Революция в Питере указала мужику дорогу к новой жизни. Многие из нас лягут под холмиками земли у обочины этой дороги. Но цель-то святая - освобожденный от рабства труд на родной земле. Трудно мужику видится эта цель, не все понятно в грядущей, светлой жизни и к винтовке он потянулся, чтобы свинцом выжечь насилие, грабеж, разор и унижение. Теперь о тебе. Ты вот сейчас мечешься, место свое ищешь. Помнишь, как я сказал на Голубинке, засосало тебя в трясине, а я не знаю с какой стороны жердочку протянуть. Но если раньше я пытался помочь тебе... Прямо скажи, что тебя погнало к белогвардейцам?
   - Сам не знаю. Мне тогда все одно было. Приткнулся б к вам, у вас остался бы.
   - А где уверенность, что опять к ним не переметнешься?
   - Они, гады, деда нашего сожгли, мать вон при смерти.
   - Поздновато ты, любящий внук о деде вспомнил. А мать хоть навестил? Хоть словом теплым душу ей согрел? Нет у меня веры к тебе, Тимофей, нет, понимаешь?
   - Значит, не возьмешь?
   - Значит, нет.
   - Спасибо хоть на том, шо не юлил, а правду-матку в глаза сказал. Прощевай, брат!
   - Будь здоров.
   Павел поднялся, когда умолкли шаги Тимофея в коридоре. Подошел к окну. Невысокая, ссутулившаяся фигура брата удалялась, огибая поблескивающие на солнце пятна луж.
   "Может зря я так? - подумал Павел, провожая взглядом брата. - Может надо было как-то помягче? Ведь не чужой. А что роднит? Кровь? Нет, все правильно. "Приткнулся бы к вам..." Не место он свое ищет, местечко!"
  
   На следующий день после похорон Герасима Черновала ревком партизанского отряда приговорил Никиту Поволокина и Никодима Нечаева к расстрелу.
   Смерть... Это страшное слово, холодно отчеканенное Третьяком, зачитавшим приговор, обожгло слух. Отряд стоял нешелохнувшись. Головы потуплены. Иван чутко уловил настроение людей, лицо его перекосилось. Легкий, предупредительный толчок Павла в спину несколько осадил его пыл, но тем не менее, отойдя от группы ревкомовцев, он начал говорить давясь приступом распирающего грудь гнева:
   - Давайте с с-самого начала. - Он сцепил руки за спиной, пошел вдоль неровного строя, неожиданно круто развернулся и указал на стоящих чуть поодаль Поволокина и Нечаева. - За к-каждого по отдельности. Кто в-волком налетел на Алеху с Павлом, когда они на съезд ехали? Кто у кадетского полковника на к-коленях выпрашивал для того же Алехи с-смерти? - Третьяк решительным шагом подошел к приговоренным, пристальным взглядом впился в побитое, окровавленное лицо Нечаева. - Я ж тебя, пы-подлюку, с миром отпустил, в исподнем, но с м-миром, - закричал Иван, тыча себя указательным пальцем в грудь. - Это ж ты в м-меня стрелял, а попал в т-товарища Черновала. Я еще узнаю, ох, я еще узнаю, у к-кого ты на пы-пребывании усе это в-время был. - И уже, повернувшись к строю, оглядел его из конца в конец. - Так шо? Жалко иродов стало? Вы д-думаете я их крови вонючей хочу? Вы думаете у м-меня интерес на всякую м-мразь драгоценные патроны расходовать? Красноармеецы Сиротин, Мозгалев и Нетребкин. Выйти из строю. Для сопровождения пы-приговоренных к расстрелу, шагом м-марш!
   Иван шел впереди широким, размашистым шагом, изредка оступаясь, когда сапог проваливался в ямку, припорошенную прошедшим ночью снегом. За ним, едва поспевая, семенили приговоренные, подталкиваемые штыками сопровождающих. Он остановился у кромки оврага, слегка наклонившись, посмотрел вниз, одобрительно кивнул. Отошел. Жестом руки с зажатым наганом указал Поволокину и Нечаеву стать на выбранное им место.
   - Молитесь!
   Глаза Третьяка пробежали по крутому, поросшему деревьями и кустарником взгорку на той стороне оврага, по синеве утреннего неба без единого облачка и тут, неожиданно он услышал истошенный крик и, оглянувшись, увидел бегущую к ним женщину с ребенком.
   - Не стреляйте. Погодите-е!
   Женщина бежала быстро, наклонив голову, часто перебирая ногами, казалось вот-вот, мгновение, и она оступится, упадет, но каким-то чудом ей удалось избежать этого.
   - Не стреляйте. Умоляю!
   - Командир! - крикнул красноармеец Сиротин, вскинул винтовку и, прицелившись, выстрелил.
   Иван, повернув голову, увидел, как оседает на снег Нечаев. Бросился к оврагу.
   - Быстро, - закричал он красноармейцам, - найти, п-пристрелить, как с-собаку. На месте.
   Красноармейцы засуетились, бестолково заметались вдоль кромки оврага, подыскивая место, удобное для спуска.
   - Э-эх! - скривив губы, выдохнул Третьяк. - Мозгалев, туды, дальше, там можно спуститься вниз. Нетребкин, а ты, - он махнул рукой с наганом в противоположную сторону и только теперь увидел подползающую к нему на коленях женщину, узнавая в ней жену Поволокина.
   - Пристрели меня, изверг! - захлебываясь слезами, тихо, с придыханьем, попросила она. - Стреляй, прямо с дитем!
   - Это шо еще за ф-фокусы?
   - Пристрели!
   - Встань! - бешено заорал Иван. - Встань, с-сказал!
   Прасковья ненавидяще посмотрела на него снизу вверх округленными, зеленовато-дымчатыми глазами полными ужаса, но послушно поднялась. Придерживая одной рукой ребенка, другой принялась растирать мокрые от слез щеки.
   - Пошла в-вон! - уже тихо, с какой-то облегченностью в голосе, выдохнул он.
   А через час он неверным шагом вошел в Совет, распахнул полушубок, тяжело опустился на лавку, долго сидел, не смея поднять глаза на Павла, наконец, с каким-то внутренним ожесточением рванул гимнастерку на груди, так что оборванные латунные пуговицы, подпрыгивая забубонили по полу.
   - Казни меня, Павло! Лютой казнею казни.
   - Ты что? - приподнялся Павел.
   - Ушел, гнида!
   Иван повалился на лавку, обхватил голову руками.
   - До самой кручи ды-довел. А тут - баба...
   - Какая баба?
   - Та баба его, новая. Всю кручу облазили - н-нету! Как мне т-теперь на люди пы-показаться? Луч-че пулю в лоб.
   - Хватит чертовщину молоть. Остынь. Организуй охрану возле хаты. Да, у Глашки, на всякий случай тоже.
   - Д-думаешь, объявится?
   - Все может быть.
  
   Разговоры о том, что в селе Раздольном появился отряд во главе с Павлом Стоюшкиным, Настя восприняла с радостью за любимого. Но радость эта была с горьковатым привкусом. Ей больше всего хотелось, чтобы этот человек постоянно был рядом, чтобы слушать, как он говорит, степенно и немногословно, чтобы смотреть, подперев ладонью подбородок, как он ест, по-крестьянски аккуратно, неторопливо, как отложив ложку, хлебным мякишем потом соберет все оброненные крошки и отправит в рот. А еще ей хотелось, оставшись наедине, с восторгом в душе ожидать ласковых прикосновений его рук, от которых начинает кружиться голова, сбивается дыхание и неведомо откуда берущаяся первая, горячая, непостижимо сладостная волна судорожно пробегает от низа живота до украшенного маской страсти лица, чтобы потом, обезумевшей от возданного ей, женского, захлебываясь, осыпать разгоряченное, сильное тело поцелуями и, положив голову на грудь возлюбленного, вслушиваться в ритмы успокаивающегося сердца. Вот ведь как мало и как много надо женщине для счастья! А он, еще голова в жару - скорее на коня. И остается только одно - ждать!
   Может от того, что ждала дни и ночи, может от того, что истосковалась в бесконечных думках, опрометью бросилась в одном белье из холодной постели, едва заслышала легкий стук в оконце, даже не спросив: кто? - сдернула дверной крючок и широко распахнула сенную дверь. И замерла от страха, сковавшего тело холодом непредсказуемости, только вскрикнула дико от удара в лицо, чтобы теряя рассудок, беззащитной, подраненной птицей медленно оседать на застуженный земельный пол. Уже потом, очнувшись в хате, высвеченной неверным лунным светом, пробивающимся сквозь занавешенное окошко, увидела искаженное злостью лицо Никиты и проступающую из темноты мутноватую белизну своих обнаженных ног. А тело будет сковано словно цепями. Не пошелохнуться, чтобы прикрыть наготу , не крикнуть, не защититься от цепких, потных рук смертельным, удушающим кольцом обхвативших шею. Тупое, безучастное равнодушие ко всему происходящему вдавило ее в постель. Только горечь бессилия едкой желчью разливалась по оцепеневшему телу, удушающим огнем подкатив к горлу.
   - Вот и все, сука, час твой смертный пришел, - откуда-то издалека донеслись слова, обжигая страхом. - Тебя удушить мало, тебя четвертовать надо. Шоб неповадно другим было от живых мужей бегать. Шоб наука была другим, как с красным кобелем путаться.
   Еще один удар кулаком в лицо, огненные сполохи в глазах, мгновенный обморок и снова издалека, полные тупой злобы слова:
   -...не мой! Я на него, паскудыша, только глянул - сразу понял, не мой! Стоюшкиных порода. Удушу! Хотя нет. Я тебя, тварь, покрою, как самку, шоб от мого семени зачла и кобелю своему в подоле подарок от меня принесла. У Бога буду просить твого зачатия. А ну, разлеглась. Сщас я тебя, потаскуха, мужским судом судить буду...
   ... Через несколько дней на станции Прутской можно было увидеть женщину, закутанную по самые глаза черной шалью. Подле нее вертелся мальчик, лет четырех, сквозь слезы выпрашивающий кусочек хлебушка. Но взгляд матери был безучастен ко всему происходящему вокруг. А через день, после отхода в сторону Ростова случайного поезда, с вагонами, под завязку набитыми людьми, непонятно куда только и едущими в такое недоброе время, ее не стало.
  
   Прокофий Степанович сразу признал сына в одном из приближающихся всадников, едва те выглянули из-за пригорка. Он сделал последнюю затяжку, посмотрел на цигарку, вздохнул и протянул ее Дениске Гетманскому.
   - Наши едуть! Быстро, та Сиротину оставь. Значит того, нюни, хлопцы, не распускать.
   - Вам хорошо, дед Прокофий, - принимая окурок одной рукой и растирая другой покрасневшие от бессонницы глаза, сказал Дениска, - вы будто заведенный - день и ночь можете не спать.
   - А тебе, прям, хуже всех. Лежи, та поглядывай, чего там впереди. Небось, бывало, напашешься с отцом от зорьки до зорьки, а к вечеру все одно лыжи востришь на выгон, к девкам.
   - Так то к девкам, - расцвел в улыбке Дениска.
   - Все хорошо, вот токо с табачком у нас туго, - принимая от товарища окурок, вставил красноармеец Сиротин.
   - Сщас выцыганю, - пообещал Прокофий Степанович.
   Тем временем всадники подъехали. Павел соскочил с коня, передал повод оставшемуся сидеть в седле Крохмалю, поздоровался.
   - Ну, что тут у вас, тихо? - спросил он, вглядываясь в тонущие в утреннем мареве едва различимые очертания домишек станции Прутской.
   - Вроде тихо, - кивнул отец.
   - А смены еще не было?
   - Так ждем, - вмешался в разговор Дениска, но встретив недовольный взгляд Прокофия Степановича, замолчал, опустил глаза.
   - Непорядок, Харитон Иванович, - Павел повернул голову к Крохмалю, - третий дозор объезжаем и никого еще не сменили. А людям отдыхать надо.
   - Да мне как дозоры снаряжать, не знаю, штоб я лучше сделал, - потирая слезящийся бельмоватый глаз, признался Крохмаль.
   - А что не так? Опять Третьяк вмешивается?
   - Да есть немного.
   - А почему мне раньше не сказал?
   Крохмаль пожал плечами.
   - Хорошо, сегодня же разберусь, - в голосе Стоюшкина прозвучали железные нотки. - Дозор для нас сейчас - это все! - И повернувшись к отцу. - Коней где прячете?
   - Та не коней, а коня, - откликнулся отец и указал кивком головы в сторону, - там, в лощинке.
   - Непорядок, Харитон Иванович, - снова повернулся к Крохмалю Павел, - опять Третьяк?
   Крохмаль хмуро кивнул.
   - Я же говорил: на каждого дозорного должно быть по коню. А если будут ситуация, когда срочно надо покинуть дозор?
   - Так и я ему и про это говорил. Ответ один: дэ я тоби коней наберусь?
   Павел неодобрительно покачал головой.
   - Ладно. Не голодные тут?
   - Та не-е, - ответил за всех Прокофий Степанович.
   - Табачку бы. Раскурились, - вздохнул красноармеец Сиротин.
   Павел полез в карман шинели, достал кисет, протянул Сиротину.
   - Держи.
   - Да это много, отсыпьте.
   - Я по примеру Харитона Ивановича бросить надумал.
   - Благодарствуйте. С таким запасом можно еще одну ночь в дозоре стоять.
   Все засмеялись. Павел, пользуясь оживлением и тем, что хлопцы принялись накручивать цигарки, взял отца под локоть. Тот поправил винтовку на плече и они отошли.
   Со стороны начинающих проглядывать снежных гор дул по-утреннему студенистый ветерок. Временами он посвистывал в ушах, раздувал полы шинели. Багровый, будто налитый кровью, шар солнца проглядывал сквозь клубы рассеивающегося тумана. Павел наклонился, сорвал сухой стебелек прошлогодней травы.
   - Снег сошел, а тепла нет. Может, сегодня будет погода. Замерзли ночью?
   - Та ты не беспокойся, перетерпим.
   - Хлопцы у тебя - орлы. Не дремлют?
   - Та я им трошке поблажку даю, - признался отец. - Дело молодое, поспать охота.
   - Правильно, все сразу только не усните, - усмехнулся Павел.
   - Скажешь тоже, - обидчиво буркнул в бороду Прокофий Степанович.
   - Ночью спокойно было? Ничего не замечали? - Павел пристально посмотрел отцу в глаза.
   - Спокойно.
   - Утром у матери был. Отходит помаленьку. Плачет вот только. Да, Тимофей вчера меня навещал.
   - Зачем? - приостановился Прокофий Степанович.
   - В отряд просился.
   - А ты?
   - Он только зашел, батя, я по глазам понял - блудит.
   - Кобель, ох кобель этакий!
   - За что вы так на него?
   - А не за шо?
   - Знаете, мне по человечески его жалко. Не так у него все в жизни складывается.
   - А хто виноват? Я его к Барану в примаки толкал? А теперь... Каждый встречает и в глаза колить: а шо твой Тимка сщас у кадетов, али как? Приятно слухать?
   - Да так-то оно так. Вот только оттолкнул я его и к какому берегу ему теперь прибиваться?
   - Ежели в нем чего человеческое осталось, найдет путь-дорожку.
   - Не так-то просто, батя, после всего этого на правильную дорожку выходить.
   - Не нравится мне твой разговор, сынок, ой, не нравится. Ты хто? Командир или баба слюнтявая? Ежели на своем командирском месте зачнешь с того, шо будешь прижаливать всех и вся, прямо скажу, пока не поздно передай вожжи другому, толку не будеть. Вот стрелять в сурьез начнем, людей придется и на верную смерть посылать. Знаешь, шо умруть, а посылать надо. Шо тогда?
   - Тут другое, батя.
   - А это с какой стороны поглядеть. В бою у тебя перебору не должно быть: брат там, сват, кум, отец...
   - Да я же не против. Разговор о другом идет.
   - Ты вот чего. Это там, когда я в дозоре, ты мне командир. А тут слухай и не перебивай. Понаучились черти где, та еще за привычку взяли, старших поучать. Тута другое, та я не против. Стой и молчи, кода отец балакает.
   - Хорошо, батя, - видя, как распаляется отец, согласился Павел.
   - То-то же. От сбил с мысли, теперь радуйся. Ага. Так это с одной стороны у тебя перебору не должно быть, а вот с другой... Людей ты должен беречь пуще своих глаз. Кто ты без них? Пши-ик! - Прокофий Степанович развел руками. - В людях ты мало-мальски разбираешься, но не гордись особливо, кода отец хвалит. Бо человек человеку - рознь. Посмотришь на одного - вроде, как все, а приглядишься, у него во рту жало змеиное. Другой перед тобой выстилается, а за пазухой камень. Таких ты должен за версту чуять. И жалости к ним - никакой, ни-ни! И про братца своего, поганца эдакого, больше мне не напоминай. Обиделся? - неожиданно спросил он.
   - Да нет.
   - Смотри, на отца обижаться грех. Он окромя добра тебе ничего не желает. Понимание должен иметь. А сщас скажи: как ты вот умом своим командирским понимаешь, долго еще будут мужики подле баб та ребятишек тереться?
   - О чем это вы? - нахмурил лоб Павел.
   - А вот о чем. Ты скажи, есть разница между воинством, которое в окопе и которое в тылу огибается? Я за тебя скажу. Есть! И разница великая. Тот, шо в окопе и во сне воюет, а тот шо в тылу - спит и о небесных кренделях мечтает.
   - Чувствую, к чему вы клоните. Придется развеять ваши опасения. Только между нами.
   - Ну! - нетерпеливо передернулся Прокофий Степанович.
   - Мыслю я налет на станцию Прутскую сделать.
   - Только не ты, а люди наши. И чего?
   - Понимаете, оружия не хватает, а серьезные бои не за горами.
   - Погоди. А осилим?
   - Продумаем все мелочи, взвесим: стремительность плюс внезапность - думаю, осилим.
   - Мне вот, дураку старому, кажется, вынюхать сначала все надо.
   - Три ночи подряд, батя, Иван Горян с ребятами туда-сюда ходит, вынюхивает, и почти мимо вашего дозора.
   - Как? Выходит, мы ворон ловим? - ужаснулся Прокофий Степанович.
   - Да не знаю, что вы тут ловите, - улыбнулся Павел. - Я не напрасно у тебя спросил: ночью ничего не заметили?
   - Обскакал, шельмец. Да-а...
   Прокофий Степанович надолго замолчал, сердито покусывая губы и изредка покачивая головой.
   - Наш разговор на хуторе про Настю помнишь?
   - Как не помнить? - сын потупил глаза, щеки залились стыдливым жаром.
   - Самое время ей к нам с дитем перебираться.
   - Бать. А жить где будем?
   - Поначалу у Сармских. Я с Антоном переговорил. А там видно будет...
   Еще долго отец с сыном ходили по гребню Суркуля, подсушенного первыми вешними ветрами, огибая редкие, еще не впитавшиеся в землю чистые лужицы талой воды. Уже перед самым отъездом, сидя в седле, Павел наклонился к отцу:
   - По дороге сюда я сам думал тебе о Насте заикнуться.
   Прокофий Степанович посмотрел на сына, одобрительно кивнул только прикрытыми глазами, и, его скупая улыбка едва заметно пробежала по обветренным, сухим губам.
   В тот же день, ближе к вечеру, Павел помчался на хутор. В мыслях он рисовал картину, как бросится навстречу Костюшка, как он подхватит его и закружит по хате, как Настя припадет к плечу и, улыбаясь, будет смотреть на него снизу вверх своими черными, с легкой раскосинкой глазами, и отпрянет неожиданно, услышав: собирайтесь! - чтобы потом броситься на шею и покрывать жадными поцелуями щеки, подбородок, брови...
   Павел еще только подъезжал к подворью, но каким-то внутренним чутьем понял - что-то не так! А когда увидел дверь, наискось заколоченную трухлявой доской, сердце сжалось и только тогда до слуха донеслось тоскливое поскуливание крутящейся возле ног собачонки. Он, сам еще не понимая, что делает, бросился к двери, рванул на себя неумело приколоченную доску, вошел и, вдохнув ноздрями холодный, отдающий нежильем воздух хаты, почувствовал как цепенеет тело, а земляной пол стал крениться под ногами и, чтобы устоять, откинулся на дверной косяк. За спиной надрывно завывала тоскующая вислоухая собачонка.
  
   Иван Горян прибежал на подворье Сармских ни свет, ни заря. Увидев идущего навстречу деда Антона остановился, перевел дыхание, заученным движением руки сдвинул на затылок, сползшую на лоб бескозырку.
   - А Павло чего, спит?
   - Ды токо лег.
   - Буди, дед Антон! - решительно махнул рукой Ванька.
   - Ага, прям сщас, разбежался, - недовольно пробурчал дед Антон.
   - Дело по зарез - срочное.
   - Чего шумишь? Слава Богу, на уши не тугой. У вас у всех срочное. То один бежить, то другой, а человеку и поспать некода.
   - Ну, тода, дедушка, хочь обижайся, хочь нет, я сам...
   - Так я тебя и пустил, кобеля шелудивого. Забыл чем дрын пахнить, который у тебя по спиняке гулял, кода ты в подвал мой лазил?
   - Нашел чего вспомнить... В подвал... Кода это было?
   - Пустите его, дед Антон, - послышался голос Павла, - все равно не уснул.
   Павел стоял на пороге хаты в шинели, накинутой поверх нательной рубахи.
   - Заснешь тут, - недовольно пробухтел дед Антон, отходя в сторону, - и бегут, и бегут. А человек три ночи не спал.
   Ванька проводил взглядом поковылявшего на баз деда, только тогда подошел поближе.
   - Ну, что у тебя? - спросил Павел.
   Горян поправил узенький ремешок деревянной кобуры маузера, оглянулся, сказал тихо:
   - Вагон новый появился.
   - Так.
   - В тупике стоит. Сначала мы думали, шо пустой, глядим - охрана. Много охраны. Пустой сторожить ить не будут. Потом разговор охранщиков подслухали. Один и говорит: "Скорише бы его отогнали. Не дай Бог чего, нам несдобровать".
   - Что там может быть? Оружие? Патроны?
   - Наверно - да! Потому шо другой балакае: "Самое страшное, робяты, если ахнет, от нас отакусинькой крошки не останется!"
   - Так, Ваня, собирай ревком.
  
   На квартире начальника железнодорожной станции Прутской Назаренко Николая Александровича, в небольшой, уютно обставленной комнате, под потолком сизыми шлеями стелится папиросный дым. За столом, край которого уставлен бутылками шампанского, четверо играют в винт. Слегка покачиваются язычки свеч в старинном бронзовом подсвечнике.
   Назаренко винт недолюбливал и, когда ошибался, сбрасывая не ту карту, поджимал толстые губы, стараясь не смотреть на партнера - капитана Родимцева. Щеки его при этом розовели, как у засмущавшейся курсистки; он, то виновато улыбался, смахивая носовым платком проступающую испарину на высоком лбу, переходящем в лысину с редким пушком светловатых волосиков, то без особой нужды принимался протирать кусочком замши пенсне, чтобы потом долго дрожащей, пухленькой рукой поправлять его на переносице.
   Капитан же Родимцев - полная противоположность. Уже только потому, как он, большеглазый, с подчеркнуто тонкими черными усиками, с редкими, зачесанными назад волосами, настолько редкими, что сквозь них проглядывала поблескивающая гладь черепа, длинными, холеными пальцами перетасовывал колоду и затем артистичными движениями руки начинал метать карты на стол, можно было понять, он - игрок с большой буквы. Еще в кадетском корпусе о нем ходила громкая слава блестящего винтера.
   Всякий раз, когда игроки садились за стол и Николай Александрович становился его партнером, он недовольно кривил тонкие, длинные губы, отчего на выбритых до синевы щеках появлялись ямочки. Только и всего. Родимцев никогда не возмущался, если его партнер делал досадные промахи, не подавал даже признаков недовольства.
   Князь Шахманов, старый приятель капитана еще по корпусу, зная взрывной характер Родимцева, объяснял это предельно просто:
   - Шарше ля фа, господа! Да, да. Клянусь честью, тут замешана женщина, - и уже тише, с трудно скрываемой иронией в голосе, добавлял. - И может быть даже не одна, - тем самым имея в виду дочь Николая Александровича и его молодую жену, годящейся падчерице в подруги.
   Князь, игравший в паре с поручиком Николаем Скобелевым, в картах, а в равной мере и шампанском, по вечерам находил единственное утешение, позволяющее скоротать время и потому тень равнодушия - выиграл он или отдал лавры победы соперникам, не сходила с его лица.
   Для Николаши же, общение с сидящими за игральным столом людьми, составляло наивысшее удовольствие. Сын бедного сельского учителя из под Тамбова, он был переполнен радужными мечтами о будущем. Выбившись из захолустья в офицерский свет, Николаша мечтал о головокружительной карьере, стараясь подражать всем и во всем. И это не завуалированное юношеское поклонение вызывало у людей его окружения то острое чувство зависти - у этого мальчишки все еще впереди!, то ироническую улыбку, а то и скептическую усмешку. И тем не менее его любили, его жалели, насколько позволяли обстоятельства, с ним охотно делили и армейский быт, и до чертиков скучный и однообразный досуг. Лицо его чистое, по-юношески светлое, источало жажду жизни и кипучей деятельности. А ведь совсем недавно он был растерян и подавлен. Получив офицерское звание, он рвался на фронт, но судьбе было угодно распорядиться по-своему. Он был определен в Петроградский военный гарнизон в канун февральских событий, пережил в нем тревожное лето и не менее тревожную осень, успокаивая себя только тем, что на очередной рапорт командование все же даст добро и отправит его на фронт, но рапорты один за другим отклонялись. Николаша чувствовал себя таким несчастным, таким обделенным, что однажды решил покончить жизнь коротким револьверным выстрелом, но тут судьба преподнесла ему подарок, за который он благодарен ей по сегодняшний день: он встретился с князем Шахмановым. Захмелев от бокала марочного французского вина, поделился с ним своим неустройством и даже рассказал о намерении.
   - Перестаньте, поручик, - остановил его тогда на полуслове князь, - пустить пулю в лоб - что может быть проще? Труднее выстоять в это черное для России время, ибо мы, преданные сыны ее, должны, нет, обязаны, покарать обезумевшую Совдепию. Генерал Корнилов - вот, кто спасет Россию!
   Генерал Корнилов Россию не спас, но зерно надежды, брошенное в благодатную почву юной души дало ростки. За спиной у этого с виду безобидного юнца были поход "великомучеников", десятки разрушенных и сожженных мужицких сел.
   Пятым в комнате был есаул Голубев. Он не принимал участия в игре, а развалившись на обтянутом синим бархатом диване, тихонько наигрывал на гитаре незатейливый, однообразный мотивчик. Его грубые, далеко не музыкальные пальцы с поразительной легкостью перебирали струны.
   Есаула Голубева откровенно недолюбливали. Этот невысокого роста офицер со следами перенесенной в детстве оспы на лице, на германском фронте сделал головокружительную карьеру. О его безумной храбрости ходили легенды, равно как и посмеивались над косноязычностью и простецкими, доходящими до смешного повадками, и говорили: "А, Голубев? Это тот, что так же храбр, как и глуп"? И терпели его разве только за умение играть на гитаре. А играл он превосходно. Когда Голубев брал инструмент в руки, даже самые откровенные остряки умолкали. Когда-то в станице Загладинской на Кубани появился человек, все богатство которого состояло из чемодана с шанцевым инструментом и гитары. Прижился он в станице благодаря золотым рукам. Лудил, паял, мог отремонтировать, казалось бы остановившиеся навсегда часы старинной работы, становился к кузнечному горну, когда это было необходимо: ремонтировал бороны и подковывал лошадей, словом, был истинной находкой для станичников. А по вечерам, подле небольшой хатенки на окраине станицы, собирались парни и девчата послушать, как иногородний мужик играет на гитаре. Станичные гармонисты поначалу подшучивали над гитаристом, называя его бренчалой, а узрев в нем нешуточного конкурента, однажды даже серьезно поколотили. Но мастеровой отлежался и снова принялся за свое. И опять в его руках гитара плакала и смеялась, грустила и жаловалась. От того мастерового и перенял Егорка Голубев страсть к этому чуткому и тонкому инструменту.
   Капитан Родимцев, искусстно перетасовав карты, потянулся за бокалом, наполненным вином. Он долго рассматривал на свет пузырьки газа, поднимающиеся с донышка, сделал несколько глотков и картинным движением указательного пальца, сбив пепел с папиросы в керамическую пепельницу в виде черепахи, сказал:
   - Какая все-таки проза, господа, такой божественный напиток употреблять в сугубо мужском кругу. Николай Александрович, где наши женщины?
   - Вы же знаете, Вениамин Викторович, Марии Сергеевне нездоровится, мигрень, понимаете ли, а Наденька,.. - Назаренко полез в карман за платком, стал прикладывать его к вспотевшему лбу, - Наденька, как всегда, за книгами. Бедная девочка, как ей не повезло. Пришлось оставить Смольный, заняться самообразованием, чтобы при первой возможности сдать экзамены экстерном. Ах, эти смутные времена... когда же все устроится?
   - Устроится, с Божьей помощью все устроится. Успокойтесь, Николай Александрович. И так, господа, продолжим. Ваше слово, князь, трефы козыри...
   - Черви...
   - Пики...
   - Без козыря...
   - Два без козыря...
   Грустно плачет гитара есаула. Жалко вторит ей поскрипывающая на ветру оконная ставня в темноте ночи.
   - И все-таки, господа, как хотите, но мне не нравится примиренческая политика полковника Александрова, - капитан Родимцев потянулся к подносу с бокалами шампанского, поднял свой, сделал еще несколько глотков.
   - Вы о Раздольном, капитан?
   - Да, князь.
   - А что Вас, собственно, волнует?
   - Мне странно слышать эти слова из Ваших уст, князь, - капитан неглубоко затянулся, выпустил тонкую струйку дыма к потолку. - Как Вы думаете, чем они там сейчас занимаются?
   Князь Шахманов откинулся на гнутую спинку венского стула, закинул нога на ногу, покачал носком начищенного хромового сапога, пожал плечами.
   - Пьют, только не шампанское, играют, как и мы, в карты, только, увы, не в винт, балуются с бабами...
   - Дай-то Бог, князь.
   - А у Вас есть причины для беспокойства?
   - У меня такое ощущение, господа, что под окном сейчас стоит мужик с вилами.
   - Господь с Вами, Вениамин Викторович, - замахал руками Назаренко.
   - Вам просто необходимо отдохнуть, капитан, - назидательно посмотрел на Родимцева князь, - Вы устали. А шампанское подстегнуло ваше воспаленное воображение. Верьте мне на слово, эти скоты боятся даже высунуть носа из своих нор. А знаете почему? Да слишком заигрались в игру, называемую Совдепией!
   - Не скажите, князь, эта игра, как Вы изволили заметить, мне больше напоминает баловство младенца с огнем.
   - Не будем усложнять, капитан.
   - Господа, господа, - запальчиво выкрикнул поручик Скобелев, - вам не хуже моего известно, что полковник Александров ожидает подхода свежих частей из под Екатеринодара. Смею вас заверить, господа, что час успокоения этого младенца близок.
   - Ах, поручик, Вашему оптимизму можно позавидовать. Вся ведь беда в том, что мы сегодня, сейчас сидим на пороховой бочке.
   - А теперь что Вы имеете в виду, капитан? - спросил князь Шахманов. - Этот вагон с оружием и боеприпасами?
   - Именно.
   - Да ладно Вам, капитан. Я не думаю, - князь на какое-то время замолчал, - нет, у меня, право, не укладывается в голове, что этим скотам что-то известно о нем... И потом... Какими силами? Да нет, Вы простите меня, но это абсурд. Тем более, что завтра утром его отправляют на Георгиевск. На чем мы там, поручик, останови?..
   Договорить князь не успел. Где-то неподалеку грохнул взрыв, так что задрожали оконные стекла, послышались выстрелы и крики. Князь вскочил, вперил округлый взгляд сначала в окно, потом перевел его на капитана. Тот так и остался сидеть с бокалом в откинутой руке, презрительным взглядом наблюдая за вскочившим, всем своим видом как бы подчеркивая: "А это то, о чем я Вам только что говорил, князь!"
   - Свечи надо погасить, господа, свечи! - испуганно потянувшись к подсвечнику, прошептал Николай Александрович.
   - Докаркались, мать вашу,.. - зло просипел есаул Голубев, хранивший молчание до сих пор и нервно ударил щелчком указательного пальца по струнам.
  
   Полковник Александров рвал и метал. Стоящий перед ним навытяжку капитан Родимцев старался не смотреть в глаза бушующему старику, чем-то напоминавшего ему в эти минуты демона с картины, что висела в его спальне в далеком детстве.
   - Как это могло случиться? - насупив седые брови, кричал полковник. - Как? Я Вас спрашиваю, капитан? - И видя, как тот, вытянув шею, ждет паузы, чтобы что-то сказать в оправдание, предупредительно останавливает его коротким взмахом сухой руки. - Все, чтобы Вы не говорили, будет не более, чем пустые слова. Черт возьми, оставить станцию без охраны. Это же преступление. Ваши вояки способны только на одно - пить раку. Толку от того, что у вагона с оружием околачивалось шесть пьяных рож? А вся станция без охраны. Развинтились! Никакой дисциплины! Всех под трибунал! До единого!
   - И все-таки разрешите, господин полковник?!
   - Не смейте, капитан! Будьте уж так добры дослушать! Да, здесь не фронт. Да, еще каких-то два месяца назад мы усмирили эту чернь в Раздольном. А теперь они нам преподнесли урок и какой урок! Полторы сотни винтовок. Два "Виккерса". А сколько цинков патронов? Не правда ли, щедрый подарок. Уже сегодня это оружие будет направлено против нас. Что это, как не пособничество бунтующей черни? А Вы спокойно играете в винт и пьете шампанское. Не смейте мне возражать. Не хочу слышать и слова в оправдание. Вы преступник, капитан! Все! Идите!
   Капитан Родимцев вздернул головой, развернулся, звонко щелкнул каблуками, вышел. Полковник Александров подошел к столу, открыл портсигар, но успел только выбить из мундштука табак. В коридоре грохнул выстрел. Полковник вздрогнул, зачем-то оправил китель, быстрым шагом пошел к двери. В тусклом, тесном коридоре, разметавшись на полу, лежал капитан Родимцев.
   - Эй, кто-нибудь? Да где вы там все запропастились? - вскричал полковник и, когда в коридор влетел солдат и, вытянувшись, испуганно начал таращил глаза то на полковника, то на застрелившегося капитана, бросил сквозь зубы, - спите, скоты. Немедленно уберите офицера. И адъютанта ко мне. Бегом!
  
   - 8 -
  
   Еще задолго до наступления тепла приметил Павел, как с затаенной грустинкой в глазах поглядывают мужики на парящую под солнцем, освободившуюся от снега землю, как нет-нет, да и потянет то одного, то другого в поле, на свой надел. Подходила пора пахать и сеять. Испокон веков кормила мужика земля, поднятая по весне тяжелыми мозолистыми руками. Извечный зов, впитанный с молоком матери, зов в котором неразрывно переплелись два простых, но таких высоких в своем звучании слова - хлеб и жизнь, бурлил в мужицкой крови. Всяко бывает. И сухая весна может иссушить молодые, только-только набирающие силы побеги, и нещадные суховеи пройдутся по потрескавшейся от зноя земле вдоль и поперек, и градовой ливень выбьет клин до пугающей глаз неживой черноты, но с того первого дня, когда мужик, осенив себя крестом, скажет, поплевав на ладони: "С Богом!", он живет надеждой и верой в будущий урожай.
   Еще задолго до пахоты зашел в Совете разговор, затеянный Гришкой Сармским.
   - Сеяться-пахать будем, стало быть, али как, Павло? - спросил он.
   - А ежели не с-сеяться, жрать шо б-будем? - недоуменно посмотрел на Гришку Третьяк.
   - Я к тому, шо время подошло плуги-бороны ладить, тягловую скотину на откорм ставить, а у нас окромя слов "кадеты", та "винтовки" других нема, - обиженно отозвался Сармский.
   - По правде сказать, мужики, я по земле дюже соскучился, - вздохнул Горян. - А вот придется убирать, чи не?
   - Чи не-е?! - растянул Прокофий Степанович, передразнивая его. - Типун те на язык. И пахать-сеять, и убирать будем!
   - Только теперь, батя, гуртом придется землю поднимать, - сказал Павел и искоса бросил взгляд на отца. Тот заерзал на лавке, почесал бороду, нехорошим взглядом посмотрел на сына, дескать, мог бы и перемолчать при мужиках, но ответил:
   - Видно так. Гуртом, оно, сподручней будет.
   - Чудно балакать стал, Прокоп Степаныч, - вмешался в разговор дед Мишка и ядовито посмотрел на Стоюшкина-старшего, - ай забыл, как в прошлом годе, Павлушку, мать чесная, за гурт отчитывал? Значитца, кода быки свои были - героем ходил, а пшык вышел - скорише к гурту липнуть?
   - Л-ладно тебе, репьях! - оборвал его Третьяк.
   - Ды-к, Ванюша, я ж токо того, спросил токо, по справедливости, мать чесная, - заморгав глазками, начал оправдываться дед Мишка.
   - И с-спрашивать тута нечего. Не один он в одиночку н-надел поднимал. Тогда одно было - т-теперь другое. Правильно Павло рассудил.
   - Сообча, оно, стало быть, хорошо, - подал снова голос из своего угла Сармский. - А вот вопрос. Кому первому пары поднимать будем? Ему? - Гришка ткнул пальцем в Горяна. - А почему ему, а не мне? У него в хате мать старая, а у меня, окромя стариков, баба, та куча ребятишек. А самое интересное, стало быть, кадеты с хлебушком подмогли крепко, кой у кого даже семенное зерно выгребли.
   - Разберемся, Гриша, - пообещал Павел.
   - А чего ждать, сщас разобраться надо, - с криком вскочил с лавки Митроха. - Кому, чего, сколько, как? И шоб по справедливости, шоб ни для кого не щекотно було.
   Мужики одобрительно, в голос, зашумели все сразу, заволновались. Задел разговор за живое, за кровное, мужицкое.
   И никто еще в тот вечер не знал, что именно в эти минуты, именно здесь, в здании Совета, зарождались первые, робкие ростки новой, будущей жизни, жизни непонятной, непривычной, порою противоречивой, но уже тянущейся, как изумрудно-зеленые пшеничные побеги к свету, ибо эти ростки прорастали, неминуемо должны были прорасти, в благодатной почве совместного труда...
  
   Павел прискакал на пашню, когда Прокофий Степанович, Митроха с братом и Гришка уже наработались вволю. Соскочив с коня, и, освободив его от удил, он передал повод отцу в одну руку, карабин в другую и, только тогда, улыбнувшись, сказал:
   - Вот и я!
   - Ага. Поздновато, однако, заявилась ваша честь, - недовольно пробурчал Прокофий Степанович, принимая коня и оружие. - Мужики, вона, уже упрели и не раз.
   - Ничего, бать, время до вечера еще есть, успею упреть, - отшутился сын.
   - Та вам, нонешним, все ничего, як я погляжу. Попа Савелия на благословение не позвали - ничего, с пахотой припозднились - тоже ничего, пахать к обеду надумал - опять ничего. Так, все комом-ломом. Не-е, вот когда за стол садитесь, там уж краюха за два укуса уходить!
   - Правда ваша, батя! - снова улыбнулся Павел, и, посмотрев в глаза отцу, кольнул, - а вот насчет попа, могли бы и сами, без меня, пойти и поклониться.
   - Ладно, молод еще отца подковыривать! - вспыхнул Прокофий Степанович. - Не посмотрю, шо люди кругом, перетяну пару раз налыгачем через лоб, мало не покажется. Ишь, сами-и, - передразнил он. - Коль заявился - впрягайся.
   Вспенился Стоюшкин-старший не зря. В Бога он верил, и верил свято. Знал молитвы и молился с упоением истинно верующего человека. Старался привить это и детям своим. Почитал Святые Праздники, постился, но в церковь был не ходок. Не было у Прокофия Степановича веры в попов. Как-то раз, было это еще в молодости, подрядился он вместе с мужиками поповскому дому крышу перекрывать и стал свидетелем картины, которая перевернула все его нутро. Он увидел, как матушка скармливала свиньям зачерствелые пасхи, калачи, пироги, крашеные яички - залежалое пожертвование прихода. "Матушка? - дрогнувшим голосом спросил тогда Прокофий, - как можно? Ить грех какой!" Матушка искоса оглядела глазастого работника, недовольно отмахнулась: " А куда ж добро это девать? Гноить - иш-шо грешнее!" И с тех пор, когда поп объезжал приход на таратайке, старался уходить из дома, а по возвращению, первым делом спрашивал у жены: "Чего черту гривастому на прокорм свиньям отвалила?" "Господь с тобой, - всякий раз охала жена, осеняя себя крестом, - шо ж такое ты балакаешь? Бога побойся!" "Ага, - не унимался Прокофий, - он поросятам вываливает - Бога не боится, а я правду режу, и мне же бояться? Так по твоему?"
   Поэтому упоминание сына о попе прозвучало издевкой, но, глядя, как он, со знанием дела, взялся за работу, как в его сильных руках плуг врезается в землю, переворачивая жирные, черные пласты, вскоре успокоился, хотя взгляд по-прежнему был строг. Коренные, еще не приученные к пахоте молодые быки, то шли неровно, то под ударами Колюньки-погоныча, старшего сына Митрохи, бросались бежать, натыкаясь на передних, старых быков и, чтобы не сломать борозды, Павлу приходилось давить на чепиги изо всех сил. Да и силой тут одной не возьмешь, навык нужен. "Умеет, чертяка! - одобрительно отметил про себя Прокофий Степанович. - Тяжеловато, та ничего. Умаются дуралеи несмышленые, дело спокойнее пойдет".
   Тем временем солнце встало прямо над головами. По пахоте важно прогуливались грачи, выклевывая что-то и искоса, без боязни поглядывали на работников; поднятый чернозем на гребнях под солнцем и ветром серел буквально на глазах.
   - Самое время, батя, по цигарке высмолить, - с натугой в голосе, окликнул отца Павел.
   - Ты ж бросал, вроде. Да и то, за зиму не насмолился? - беззлобно пробухтел отец, однако в конце загонки остановив быков, сказал. - Поимо (поимо - поедим, разговор.), чем Бог послал. Самое время. А уже опосля и по цигарке.
   Ели гуртом, как за себя бросали. Еда по крестьянски проста: хлеб с молодым луком, присоленный крупчатой, желтоватой солью, запивали водой. Скоромного нельзя - пост!
   Прокофий Степанович хлеб кусал аккуратно, неторопливо, собирая крошки в подставленную лодочкой ладонь.
   - Чего там на станции, спокойно, не щубуршаться? - прожевав, вопросительно посмотрел он на сына.
   - Вроде спокойно, - кивнул головой Павел.
   - Вроде или точно? - переспросил отец. - Смотри, Павлуха, переполоха там наделали немалого, ох, как бы нас не полохонули. Глаз та глаз нужен!
   - Могут, - едва понятно вставил Митроха, запихивающийся пищей.
   - Та ты скажи, Прокопий Степаныч, хоть бы управиться дали, - вздохнул Гришка.
   - Хозяину-мужику теперя до самых холодов не управиться. Сщас хлеб, та просо. Дальше, кукуруза. Там сено косить время поспеет. Та шо балакать, по горло теперь в работах, до самых холодов.
   - Ничего, батя, гляди, пока и обойдется, - тихо проговорил Павел.
   - А як вихолой (вихола - вьюга, разговор.) налетят, сынок?
   - Не должны врасплох застать. Вокруг Раздольного дозоры и посты. Сегодня я почему задержался? Проверял связь между дозорами.
   - Ну, и чего? - нетерпеливо заерзал Прокофий Степанович.
   - Не спят мужики, стараются.
   - Тихо, - прислушиваясь, махнул рукой на говорящих Митроха. - Чуешь, Павло?
   Прислушались. В селе звонил колокол. Павел похолодел. Ведь только проговорили. А через поле, прямо по пахоте, мчал к пахарям конный.
   - Никак, Горян, - угадывая всадника, прошептал Павел. - В ружье, мужики. - Мальчишке бросил. - Колюнька, жеребца мне бегом, - и уже подскакавшему Горяну, едва сдерживающего храпящего кабардинца. - Что, Ваня?
   - Отпахались, кажись, - вытирая бескозыркой пот с лица, крикнул Горян. - Кадетва прет!
   - Откуда?
   - Со стороны Крым-Пашинской. Не иначе, як уже в Свинячью балку вошли.
   - Крохмаль что?
   - Харитон Иванович с мужиками и красноармейцами выступили на картошки.
   - Правильно! - одобрительно кивнул Павел, птицей влетел в седло подведенного коня. - Другой дороги у кадета нет.
   - А не дай-то Бог свернут куда? - прокряхтел Прокофий Степанович тоже влезающий на лошадь.
   - Куда? Через Голубинку они не пойдут, чего им на виду у села до моста рисоваться? Самый прямой путь - через картошки.
   - Устоял бы Харитон Иванович, - вставил Горян.
   - Ему бы только приостановить, - едва сдерживая крутящегося на месте нетерпеливого коня, громко сказал Павел. - Ваня, мигом в село, всех, которые при конях, собирай и с Третьяком до Лысого кургана, крюком, через выгон. К Крохмалю пошли человека, чтобы сообщил - держаться, подмога будет, духом не падать. Все, гони. Так, а вы куда? - бросил он отцу.
   - Понятное дело, куда и ты! - насупился отец.
   - Не пойдет! Вы с Колюнькой быстро разналыгайте быков. Соберите людей и в село. Действовать по обстановке
   - Я должен с тобою быть, - сердито возразил отец.
   - А я приказываю. За быков ответите головой. Выполнять! - Павел развернул коня и поскакал за Горяном.
   - Вот, чертяка! - в сердцах махнул рукой Прокофий Степанович и тут же набросился на Колюньку. - Ну, шо сопли жуешь, не понял, чего командир сказал? Старых сначала выпрягай, тоди молодых и гони, а я мужиков объеду.
  
   Сотни шли на рысях по уже просохшему летнику. Солнце припекало далеко не по-весеннему, но спасал встречный ветерок, обдавая лица свежим дуновением, в котором улавливался острый запах зачинавшейся зелени.
   Полковник Александров аккуратно сложенным вчетверо носовым платочком вытер шею.
   - Так что, есаул, пашут? - спросил он есаула Голубева, гарцующего поодаль.
   - Пашут, господин полковник, - кивнул есаул, вздохнул и добавил, - самое времечко приспело.
   - Вы ответили с такой интонацией в голосе, что невольно подумалось: завидуете им, - сказал полковник и посмотрел почему-то в сторону адъютанта, скакавшего рядом.
   - Есть маленько, господин полковник. Казаку отпущено Богом две доли: Отчизну защищать и землю пахать.
   - И что же по-вашему лучше: воевать или пахать?
   - Без разницы. И то, и то - работа.
   - А все-таки?
   - Зараз выбирать не приходится. Вот загоним краснопузых по холку в землю, тода напашусь, досмерти напашусь! - снова вздохнул есаул и опустил голову.
   - А как настроение среди казаков?
   - Звери! Тут уж, господин полковник, будьте покойны. У меня в сотне - семеро - "георгиевские кавалеры", а у троих, - полный бант!
   - Посмотрим-посмотрим, есаул. Дай-то Бог. Недолго ждать осталось. Значит так. Выйдем на гребень балки, ваша сотня - шашки наголо и в галоп до центра села. Стремительность и неожиданность сейчас решат все. Понятно, есаул?
   - Так точно, господин полковник!
   - Князь Шахманов, - позвал полковник и, когда тот подъехал вплотную, - со своей сотней, пойдете повыше, вон по той верхней улице, до тракта, чтобы потом завернуть в центр.
   - Слушаюсь, господин полковник, - козырнул князь.
   Вышли на гребень Свинячьей балки. Полковник, сдерживая коня, тонконогого красавца чистых арабских кровей, долго рассматривал в бинокль раскинувшееся на холмах село с церковью на пригорке, хатюшками по буграм.
   - Ждут? - спросил полковник.
   - Какой ждут, - улыбнулся есаул, - не до того им.
   - Тогда, есаул, командуйте!
   - Первая сотня! - крикнул есаул Голубев. - Шашки наголо. С Богом, вперее-е-д!
   Вздрогнула земля под лошадиными копытами, распороли солнечный день звероподобные крики, улюлюканье и разбойничий свист, всполохами смертельных молний засверкали обнаженные шашки. Понеслась сотня лавиной, готовая сокрушить и втоптать в землю все живое. Верста, какая-то верста до первой сельской улочки. Нет, уже полверсты. Нет, меньше. Миг - и лавина ворвется в село...
   Пулеметная очередь вдруг неожиданно и зло ударила слева из густых зарослей терновника. Дико заржали подкошенные горячим свинцом лошади. Храп, крики, стрельба, свист пуль. Полковник Александров почувствовал, как неожиданно стали холодеть кончики пальцев. Нервная судорога перекосила лицо.
   - Князь Шахманов! - бешено заорал он. - Смять!
   - Вторая сотня! Слушай мою команду. За мной, пше-е-е-ел!
   И успел князь Шахманов разве что вырвать шашку из ножен. Откуда-то, из под бугра, ударила вторая пулеметная очередь. Дернулся он, запрокинул голову, ощерив зубы. Дико заржал под ним боевой конь, взвился на дыбы, сбрасывая седока. А пулеметная очередь не унималась.
   " "Виккерсами"! Нашими "Виккерсами" косят, сволочи!" - промелькнула мысль, нестерпимо остро обжигая мозг полковника.
   - Вторая сотня, слушай мою команду! - крикнул полковник, но голос его потонул в сумятице криков, ржании, беспорядочных выстрелов. Тупая боль неожиданно обожгла плечо, но полковник не обратил на нее внимание, ибо в этот самый миг, откуда-то сзади, раздался конский топот и дружные крики. Он оглянулся и в ужасе втянул голову в плечи: на хвост запаниковавшей сотне, наседали конные мужики.
   Дрогнула сотня окончательно и пошла в рассыпную.
   - Стой, вояки! - взвыл полковник.
   Да где тут!..
   - Олег Викторович! Вы не имеете права так рисковать!
   "Кто это? Ах, Николаша, - прямо перед собой полковник увидел лицо своего адъютанта, в растерянных глазах которого плескались искорки испуга. - Стыдно, Николаша, стыдно, и от кого, от мужиков..."
   - Уходим, Олег Николаевич.
   "А ведь не трус. Хоть и молод, а не трус. Что это с ним? Ведь не в таких перепалках приходилось бывать!"
   - Уходим, господин полковник. Сопротивление бессмысленно!
   "А ведь он прав! Бессмысленно. Только стыдно. И непонятно, отчего все так произошло!"
  
   Дед Мишка Галушка, со своим вездесущим характером, был свидетелем всех событий, происходивших в селе. Когда мобилизованные в деникинскую армию мужики захватили Раздольное, он (можно было только удивляться, откуда и как прослышал об этом), всю ночь появлялся то тут, то там со своем неразлучным дробовиком за плечом. Позднее, в кругу мужиков, частенько любил повторять: "Я, ить тожа, того, мать чесная, кадетву вылавливал. Ох и попотел!.." Потом следовала его очередная небылица, в которой не было и доли правды, но его слушали, смеялись от души, качали головами: "Что поделаешь, человек такой! Да и посмеяться не грешно".
   Каждый день - для него это стало правилом - он с утра оббегал дозоры. С деловым видом интересовался все ли здоровы и на местах, не замечено чего-либо, и заканчивал как всегда веселой побайкой. Однажды, в дозоре на Заячьем бугре столкнулся с Гришкой Сармским. Тот был сонный и злой.
   - Чего эт ты, Гриша, седни смурной такой? - спросил дед Мишка, присаживаясь. - А ить токо заступил, мать чесная, иш-шо ночь впереди.
   - Посидел бы здесь, небось, не особо и веселился, - зыркнул раскосым взглядом Гришка.
   - Вот погляжу я на него, Егорушка, - посмотрел дед Мишка на Колещатого, потирающего шрам на лице, - вылитый дед Ефим. Точь в точь!
   - А чего ж тебе, стало быть, мой дед плохого сделал?
   - Та плохого, як и ты ничего, та токо и хорошего мало. Такой скупости дед был, не проведи Господь. Снегу зимой не выцыганишь. От попробуй я сщас у тебя, Гриша, табачком разжиться. Ни в жисть! А вот Егорушка, хоть и смурый постоянно, завсегда.
   Егор Колещатый молча достал кисет, протянул. Дед Мишка быстро оторвал кусок бумаги побольше, обильно насыпал табаку, разровнял его полусогнутыми пальцами и принялся накручивать здоровенную козью ножку. Увидев заинтересованный взгляд Максимки Колбасы, он послюнявил край бумаги и, склеивая ножку, не приметнул бросить:
   - Ты, малый, не сюда поглядывай, а во-он туды, - указал он пальцем. - Тебе иш-шо рановато энтим баловаться. Нехай сначала сопли под носом просохнуть.
   Максимка обиженно поджал губы и отвернулся.
   - Нужно оно мне было, - буркнул он.
   - И в разговор старших не влазь, - назидательно сказал старик. - Сиди, слухай и ума набирайси.
   Дед Мишка прикурил, сделал затяжку, блаженно улыбнулся.
   - А теперь с тобою, Гриша. От ты за деда, вроде как, обиделся, а зря. Ну, посуди сам. Было это о ту пору, кода я в парубки выходил. Поихалы мы с батькой камыш косить. Дело к осени шло, и, хоть Илько уже давно в воду помочился, Господи, прости мою душу грешную, - перекрестился дед Мишка, - жара стояла - ужасть! Потому в обедах батько на пару часиков соснуть прилег, а я на Стрелку и до Церкового пруда. Подъезжаю. Глядь, дед твой Ефим кобылу поить. А на гарбе (гарба - телега, разговор.) у его чегой - то соломкой прикрыто. Я сразу сообразил - кавуны (кавун - арбуз, разговор.) Сам себе и думаю: "Как же хоть завалящим побаловаться?" Свои тоже булы, так чужие вкуснише. На дурняка, она и соль сладка! Я к деду Ефиму бочком, бо напрямки - низ-зя, рисково. "Здорово, дедушка Ефим!" "Здорово, - пробурчал дед". Так и есть, не в настроении. Ладно. "С чем до хаты жалуете?" А он возьми, мать чесная, та сразу в лоб: "Твое како сопливо дело?" И удила кобыле заправляеть. Сщас на гарбу залезить - и все пропало. А кавунчика хочется, прямо спасу нет. Ляпнуть чего не так - не проведи Господь, мало шо матом обложить, так еще и кнута влепить. У него не заржавееть, нраву дюже крутого был. Дома по струнке все ходили. Даже порядок такой завел: бабка опару ставить на субботу, а он порку зачинаеть ребятне. Мало того, Гриша, шо порода ваша жадноватая, так еще и шкодливая. А потому, правый ты, али нет, напаскудил чего за неделю али не пришлось - все одно: задирай рубаху и, милости прошу на лавку, получи свои положенные - десяток горячих ремнем! Во, как еще было!
   И тут мне на ум пришло. Сноха деда, тетка твоя Лукерья, царство ей небесное, на сносях была. И решил я взять грех на душу. Сбрехнуть...
   - Привыкать тебе, што ль? - съязвил Гришка.
   - Привыкать - не привыкать, а с малычку не приучен был. Тут кавун, соображать надо, мать чесная. А ты мне, Гришуха, мыслю не сбивай, я и сам собьюсь.
   - Забрешешься! - поправил Гришка.
   - От же настырный. Ну, нехай так, - миролюбиво отмахнулся дед Мишка. - Я к деду Ефиму. "А чего вы, дедушка, седни смурый такой?" "А чому радоваться?" "Седня-то, как раз, и есть чому!" Дед в это время как раз супонь подтягивал и первый раз за весь разговор на меня поглядел. Клюнул, как есть клюнул! Я со Стрелки слазеваю, беру под уздцы и, вроде как, от его. А он вслед: "И чому ж?" "Ну, как же, - говорю, а к деду не поворачиваюсь, потомись, думаю, старый пенек! Время выдержал. От теперя можно. - Прибегаить ни свет, ни заря ваша бабка и с порога: "Бросай, Егоровна, все печеное-вареное, Лушке время подоспело". Только выехали мы с батькой, глядь, бежить соседская девчушка и ореть: "У тети Луши пацанчик нашелся!" "А иде ж нашли?" - пытаю. "Та, кажуть, в капусти". "Слава Богу, - перекрестился дед Ефим, - спасибо за добру новость", - и на гарбу залазить. Ковтнул (ковтать - проглотить, разговор.) я слюну, все, думаю: мало шо остался не солоно хлебавши, так ще и мороки на голову нажил. А, семь бед - один ответ! Дед уже лошадь тронул, а я ему вслед: "Та ще не всэ, дедушка!" "А шо ще?" "Токо мы до Белозеркиных доихалы, бабка Склярыха бежить, а пылюга за ею, як за доброй кобылой. Теперь батько, возьми и спытай: "Ты че, Лукьяновна, вроде, за тобой нихто не гонится?" А Склярыха: "Та якэ там гонються, Лушка ще одного зассанца принесла". Дед Ефим крякнул, пот с шеи вытер. "Слава тоби Господи! - перекрестился. - Оце новость дюже гарна. Кавуна хочешь?"
   Мне бы, дурню, кавун подмышку и ходу! Так нет, не могу. Распираить усе нутро! "За кавун, премного благодарный, та токо ще нэ всэ!" Дед аж глаза вылупил. "Токо до вас доихалы, мамка выскакуе. Батько уже мовчить, так мамка сама: " Во, бабы пошли, Лушка третьего пацана народила!" "Та ты шо? - вытаращился на меня дед Ефим. - Ой, Мишка, а не брешишь?" "Та шо вы такэ балакаитэ? - отвечаю, - у нас в роду николы брехливых не було". "За таку гарну новость с мэнэ могарыч причитается". Под сидолом порылся, початую четверть достал. "А как батько меня вздрючит?" - спрашиваю. "Ничего не вздрючит, скажешь, от меня подношение имел". Налил кружку, мне протягиваеть. Навернул я ее, застарелым сальцом закусил. Дед тоже приложился, следом другую наливаить. Я возьми и брякни, мол, мне, мать чесная, хватить. А дед знаешь чего мне в ответ, Гришуха? "Тоби и вправду хватит!" "Ах, так? - думаю, - уже и тут зажилил? Ну, погоди, старая кочерыжка!" Выбрал я пару кавунов покрупнее. В сторонку отошел. Дед тем временем третью пропустил. Крякнул. Усы вытер. "Во, - говорить, - попу морока!" "Это чего так?" - спрашиваю. "Ну, как жа, троим надо погонялки выдумывать". "Каким троим?" "Э, хлопец, завроди и пить не пил, а плести начинаешь Бог весть чего", - сказал так дед и пальцем у виска покрутил. "Та нет, дедушка. Это вам пить меньше надо, - говорю, - у вас же двое внучков е? Е! А счас третий народился. А вы чего надумали?"
   Егор Колещатый загоготал. Максимка, сидящий накорточках, засмеялся так звонко, что не удержался, свалился на бок, затрясся всем телом, не отпуская рук от живота. Гришка, глядя на смеющихся, поджал сначала губы. Егор гоготал взахлеб, то задирая голову, как конь, то сгибаясь в три погибели. А Гришка, иронически посмотрел на деда Мишку, поднялся, отошел, встал полубоком и полез в карман за кисетом.
  
   Рвался дед Мишка принять участие в налете на станцию, но Третьяк его сразу резко осадил:
   - И не мылься, геть видсиль сы-спать!
   - Якый сон, Ваня? Ить такое дело. Меня ить опосля любой пацаненок попрекнет: "А ты, дед, чего ж, спасовал?"
   - С-слухай, геть по-хорошему. Ты ж один там шуму за десятерых наробишь. Дуй до х-хаты.
   Но когда мужики с красноармейцами отражали налет полковника Александрова, без него не обошлось. Третьяк стал гнать его из засады и дед Мишка проявил такое упорство, что Иван сдался:
   - Ч-черт с тобой! Лягай рядом и не д-дыши. Токо п-пикнешь, голову оторву!
   Старик, обрадованный таким исходом, радостно залепетал:
   - Ваня, милый, та нешто я не в курсе? Ты еще под стол пеши ходил, а я, мать чесна...
   - Цыц, кому сказал, м-молчать!
   - Все, Ваня, все понял.
   Однако, стоило только приблизиться казакам, а в Третьяковских руках грозно ударил "Виккерс", дедову строптивость, как корова языком слизала. Он съежился, уткнулся носом в землю и, обхватив голову руками, лежал ни жив, ни мертв. И только когда Третьяк, вскочил, выпрямился во весь свой громадный рост и, потрясая пулеметом, закричал: "Ага, обожглись! Бегут, хлопцы, они бегут!" дед Мишка вскочил, подозрительно скривив рот, крутанулся и трусцой побежал в гущу терновника. Вернулся он не скоро. Завязывая на ходу шпагатный очкур на штанах, он вдруг увидел, что мужики с красноармейцами принялись ловить коней и собирать трофеи. Тут он сориентировался моментально. Подскочил к красноармейцу, рассматривающему с любопытством только что снятую с руки убитого казака шашку, и схватился за рукоять.
   - Нукось, милок, чиго это?
   - Понятно чего, сабля, - ответил красноармеец Сиротин, еще не чувствуя подвоха.
   - Ну, и давай ее сюды.
   - Это как же? Я поднял, - возразил Сиротин.
   - Поднял бы ты ее, мать чесная, кода б казачина энтот, - дед Мишка кивнул на распластавшегося на дороге есаула Голубева, - не поделил тебя на две половинки.
   - Нет, постой дед, - упираясь, возразил красноармеец, - я ж поднял.
   - А хто уложил его? От то-то. Отдай, милок, не доводи меня до смертопсихическому состоянию, бо я як из себя выйду, не проведи Господь, буйный буваю.
   Сиротин сдался, шашку отпустил, огрызнулся незло:
   - И зачем она тебе?
   - А это, милок, не твого ума дело, - откликнулся дед Мишка и сопя, принялся прилаживая ее к поясу, перехватив очкуром рукоять.
   Приладить шашку было делом непростым, но еще труднее оказалось шествовать с ней. Она то волочилась по земле, то цеплялась за ногу ; один раз так зацепилась, что дед Мишка чуть даже не упал, и после этого при ходьбе стал придерживать ее обеими руками. Да и радость приобретения оказалась короткой. Только и успел он покрасоваться перед мужиками, следящими за его причудой не без смешков и подковырок, как сзади неожиданно раздался грозный Третьяковский бас:
   - Это ч-чего еще за чудо в перьях?
   Дед Мишка трусовато съежился.
   - Та якэ там чудо? Це, Ваня, трофей. С казака, шо мы, того, с тобою, мать чесная...
   - А ну, давай с-сюда.
   - Ваня?!
   - Д-давай! - голос Третьяка построжал.
   Как не жалко было расставаться с шашкой, а деваться некуда. Вздохнул дед Мишка горестно, освободил трофей от очкура.
   - На, Ваня, считай, шо дарю! - с затаенным в душе сожалением, проговорил он.
   Иван ухмыльнулся, однако взгляд его сразу стал серьезным, едва глаза побежали по шашке. Рукоять была сработана из черной кости горного тура, на клинке - вязь арабских букв.
   - Вы погляньте, мужики, расписанная, ч-чисто книга какая. С кого с-снял?
   - Ды-к то и не я.
   - Вон с того казачьего офицера, - послышался голос красноармейца Сиротина.
   - Не плохой п-подарок нашему командиру будить, - продолжая восхитительно рассматривать клинок, покачал головой Третьяк, - а, м-мужики?
   - Правильно ты, Ваня, рассудил, - вздохнул дед Мишка. - В самый раз Павлуше хороший подарок будить.
   Шли дни. Известие о том, что в селе Раздольном действует отряд самообороны и действует довольно успешно, быстро разнеслось по всей округе. И потянулись сюда люди. Пешие и конные. Одинокие и целыми семьями. С винтовками, а то и просто с дробовиками. Вот тут-то у деда Мишки забот прибавилось. Он счел своим долгом встречать прибывающих и учинять расспросы: кто, откуда и зачем? Иной раз любопытство его превышало все самые допустимые рамки.
   Однажды встретил он конного, на подъезде к Совету, незнакомой личности бородача, поинтересовавшегося, где найти Стоюшкина (воистину: зверь на ловца бежал!)
   - А тебе которого? Их трое у нас: батько, Павло, который в командирах и Тимка, шо и вашим, и нашим.
   - Который командир, - довольно улыбнулся бородач.
   - Сам-то хто таков?
   - А шо не видать? Мужик.
   - Та вижу шо не баба. Откель будешь?
   Бородач ответил, но тон его голоса деду Мишке не понравился. Он обошел коня, зачем-то осмотрел его зубы и тот, от неожиданности, вскинул голову, заржал. Потом повернулся, сделал вид, что собирается уходить, и через плечо бросил:
   - Марьинских не берем!
   - А чего ж так? - чуть не поперхнулся бородач.
   - А того, милок, шо все вы Марьинские трусоваты.
   - Спросить-то иш-шо можно?
   - Спрашивай, ежель не надоело лясы тачать, - с полуразворота бросил дед Мишка.
   - Сам хто будешь?
   - А вот ето, милок, позволь мне знать!
   - И все ж? - спрыгивая с коня и, ведя его под уздцы, недобрым голосом спросил бородач, приближаясь.
   Такого исхода дед Мишка не ожидал и попятился.
   - Я тута... почитай опосля... Павла и Ивана... третьим буду!
   - Третьего сщас не будет! - процедил сквозь зубы бородач и, схватил свободной рукой за шиворот деда, слегка приподнимая над землей.
   - Эй, дядя... Ты того... Брось... Задушишь, мать чес... Павлуха в волости,.. видать.
   - Так бы сразу и сказал, - отбрасывая деда в сторону, осклабился бородач. - А то - "трусоваты"!
   Третьяк, прознавший про этот случай, не замедлил пресечь дедовские выходки. Позвал его при мужиках, ехидно посмотрел из-под насупленных бровей.
   - А шо, старый, у твоем х-хозяйстве ножницы е, якими баранов с-стригуть?
   - Та иде-то валялись, - не чувствуя подвоха, словоохотливо откликнулся дед Мишка.
   - Сщас же б-бегом найди и сюда!
   - А для чего они тоби, Ваня? - недоуменно заморгал старик.
   - Для того, шо отмахну я т-тоби кода-нибуть язык, шоб м-меньче лязгал!
   Мужики загоготали.
   Присмирел дед Мишка на какое-то время, да то ли Третьяковское предупреждение больше походило на шутку, толи любопытство пересилило, взялся он опять за свое.
   Как-то к зданию Совета подъехала телега. Немолодой мужик, сутулый и нескладный, сказал что-то женщине, сидящей с ребенком на телеге, покряхтывая слез, принялся выбивать дорожную пыль с видавшей виды кубанки. Дед Мишка - тут как тут!
   - Не подскажешь, мил человек, - обратился к нему мужик, все еще стоя с обнаженной головой, - иде вашего командира найтить?
   В Совете был только один Павел. Можно было начинать расспросы, смущало только другое: а вдруг и этот буйный?
   - А для чего он тоби востребывалси? - прищурившись, принялся рассматривать старик мужика, а у самого в голове обнадеживающее: "Хлипковат, этот не кинется!"
   Мужик, с какой-то покорностью в голосе, словоохотливо пояснил:
   - Та вот хочу в отряд ваш поступить.
   "Не кинется. Ишь ты, чего захотел? В отряд. А бабу куда?" - злорадно подумал дед Мишка.
   - Так. А цэ хто? - кивнул он в сторону женщины.
   - Баба, - выдохнул мужик, теребя кубанку в руках.
   - Бачу, шо не мужик, мать чесная, - оборвал его дед Мишка, а сам подумал: "Ты погляди, пень пеньком, а баба видная!" С бабами в отряд не пуш-щаем!
   - И шо ж мени тэперь робыть?
   - Не знаю. Сопроводи бабу геть, тоды поглядим, - и видя, как мужик нерешительно топчется на месте, спросил, только уже построже. - Можа я чего непонятно балакаю?
   - Та не, понятно усе, - пожал плечами мужик, - токо, - он замялся и стал еще быстрее перебирать кубанку.
   - Никаких "токо" быть не могеть! - твердеющим голосом отрубил дед Мишка. - Ты подумай, дурья твоя голова, на кой черт тут твоя баба нужна? Лишний рот, та ще с дитем. Едоков своих и так - пруд пруди.
   Дед Мишка входил в кураж. И неспроста. Несколько дней назад он стал свидетелем разговора между Павлом и Иваном. Третьяк, как всегда тоном, не лишенным недовольства, если с его мнением не считаются, говорил:
   - Это хорошо, шо м-мужик к нам валом валит. Вопрос: чем кормить бы-будем? Седня еще как-нибудь, завтра - поглядим, а п-потом?
   Павел молча посмотрел на Ивана.
   - Свой х-хлебушек доедаем, так? До н-нового, как не растягивай - не хватит. А миру п-прибавляется, та еще моду в-взяли тащить за собой бы-баб и ребятишек. Прямо табор цыганский, а не отряд с-самообороны.
   - Перебьемся как-нибудь, Ваня, - спокойно ответил Павел и добрая улыбка пробежала по его лицу.
   - Та к-как перебьемся? - вскипел Третьяк. - Хлебушко с неба не п-падаить!
   - Хуторские разве не помогут?
   - Держи к-карман шире, - съязвил Иван. - Уже б-бегуть помогать.
   - Для нас, Ваня, справно надо воевать, чтобы не стыдно было хлеб дармовой кушать.
   - А я хлеба д-дармового николы не ел, - буркнул Иван, - и вы-воевал, за чужие спины не п-прятался.
   - Вот видишь, уже и обиделся.
   - Та не в обиде д-дело. Ты скажи, на кой хрен н-нам бабы с р-ребятишками?
   - А что делать, не выгонять же?..
   ... Теперь, глядя на женщину с грудным ребенком, дед Мишка решил, что у него появилась возможность избавиться сейчас хотя бы от одного лишнего рта.
   - Шо ж мени тэперь робыть? - почесал плешивый затылок мужик. - От загвоздка какая. Прямо и не знаю, куда бабу девать. Я ж ее по дороге подобрал. Ну, чего молчишь, молодычка? - повернулся он к женщине. - Хоть слово скажи.
   - Не твоя штоль баба? - прищурился дед Мишка.
   - Не-а, - с надеждой в голосе мужик отрицательно покачал головой.
   - Экой ты, брат, мать чесная! Я токо поглядел, сразу в глаза кинулось: сам пенек мшистый, а баба ягодка. Иде такую отхватил?
   - Напросилась подвести на мою голову. Хвельшерица, говорит.
   - Хвельшерица?
   Дед Мишка насторожился: от мужиков как-то слышал, что Павел обмолвился - отряду нужен фельдшер.
   - Погодьте, мине нужно посоветоваться, - сказал он так и трусцой побежал в Совет.
   Однако уже на крыльце столкнулся с выходящим Павлом.
   - Павло, такое дело понимаешь, - запыхиваясь от бега, начал он, - нам хвельшерицу надо?
   - Какую фельдшерицу?
   - Та вона, в телеге сидить, мать чесная. Мужик привез...
   - Ну, пойдем, Михаил Никонович, посмотрим.
   Нина Александровна Нестеренко, высокая, статная женщина со смуглым, красивым лицом, вскоре станет незаменимым человеком в отряде самообороны. А пока она стояла возле телеги, держала ребенка на руках и ждала своей участи.
   - Вы фельдшер? - подойдя к ней, спросил Павел, посмотрел в глаза и словно споткнувшись о что-то, добавил. - Фельдшер нам нужен. Медикаменты, инструменты какие-нибудь есть?
   - Кое-что есть, - красивым, грудным голосом ответила она.
   - Вот и хорошо. Сейчас мы вас определим, устроим. За ребенка тоже не волнуйтесь. А к вечеру сможете поработать? Понимаете, у нас раненые...
   - Смогу, - кивнула Нина.
   - Так. Где бы Вас поселить? - потер бугристый лоб Стоюшкин. - Послушай, Михаил Никонович. А возьми-ка ты ее в постоялицы, а?
   - Так я чего, - замялся дед Мишка, - как старуха, - а сам искоса посмотрел на завернутое в ласкутное одеяло дитя.
   - Ну, Михаил Никонович, уж если ты со своей старухой не совладаешь, - пустился на хитрость Павел, - тогда не знаю... Может мне с тобой проехать?
   - Че ради? Та она у мэнэ, треклятая, вот иде, -дед Мишка показал крепко сжатый, до побеления в косточках, сухонький кулачок. - Та нехай токо пикнить! Дите, молодычка, не горластое?
   - Голоса его не слышала, - тихо ответила Нина.
   - Пошли! Тут недалеко, - с воодушевлением в голосе сказал старик. - Будь спокойный, Павло.
   По дороге дед Мишка буквально забросал женщину вопросами.
   - Интерес имею, бабонька, хозяин твой иде будить?
   - Мужа у меня нет. И не было.
   - Эх-ма! - старик приостановился. - А дите прижила?
   - Нет, это не мой ребенок, - улыбнулась Нина.
   - А чей? - дед Мишка недоуменно посмотрел на нее.
   - Не знаю, подобрала вот...
   - Та ты шо?! - удивлению старика не было предела. - Ну-ну?
   - Попросилась на хуторе одном переночевать. Люди, как-будто, неплохие попались. Только утром, когда ребеночка обнаружили на крылечке, хозяин - в крик. "Вот так и пущай в хату. Это не мне, это тебе подкинули". А мне крошку жалко стало, и решила взять с собой.
   - Дела-а-а! Сама откеда будишь?
   - Из станицы Бекешевской.
   - Казачка?
   - Нет. Отец мой учителем был. Неделю назад его казаки шашками зарубили. Пришлось и мне укрываться. К вам надумала идти.
   - Эт чего ж, про нас аж там слыхать?
   Нина кивнула головой, поведя при этом бровью.
   - От-так, девонька! Знай наших! Погоди, маненько на ноги встанем, мы и казачкам твоим жару дадим. Поглядим иш-шо, чей батько сильнее. Пошли, милая, уже вон хату мою видать...
  
   Часть третья.
   -1-
  
  
   Пришло время в мое повествование внести определенную ясность, на отсутствие которой давно уже обратил внимание проницательный и принципиальный читатель. Да, действительно, я начал писать этот роман в конце семидесятых годов. Меня никто не торопил, я не был связан путами каких бы там ни было договорных обязательств. Я писал по вечерам в свое удовольствие и получал от этого моральное удовлетворение. Конечно, я погрешил бы против истины если бы заявил, что книга, которую вы сейчас читаете, не претерпела никаких изменений. И времена тогда были другие, и трактовка исторических событий прошлого в то время порою не соответствовала действительности, и для полного, глубокого осмысления поступков и действий моих героев, признаюсь честно, просто иногда не хватало житейского опыта. (Написав последние строки, мне подумалось что многие, ныне маститые авторы, заявившие о себе еще смолоду, ой, как не хотели бы слышать даже упоминание о своих первых литературных работах). С другой стороны рукопись в основном осталась в своем первоначальном виде. И когда она была готова, я решил показать ее в Союзе писателей ЧИАССР.
   Естественно, меня встретили там далеко не с распростертыми руками, едва я перешагнул порог, а совсем наоборот - предельно официально и более чем сдержано. Тот, кто принял у меня из рук рукопись, был в моих глазах чуть ли не полубогом, ибо книги его можно было найти в любом книжном магазине. Правда, истины ради стоит сказать, что они не особо пользовались спросом в читательской среде. И убедиться в этом можно было, стоило только взять хотя бы одну из них с библиотечной полки и взглянуть на скудное количество записей в листке возврата книги и ее внешний, далеко непотрепанный вид.
   Это был пухлотелый, лысоватый, небольшого росточка человек неопределенного возраста, в костюме кремового цвета и так не идущий ни к нему, ни к светло-розовой рубашке кричащей расцветки галстук, повязанный неестественно толстым узлом. Он взял рукопись, оценил взглядом ее толщину и я увидел, как недовольно начала поджиматься его верхняя пухлая губа, кривя строчку узких, черных усиков.
   - Потоньше ничего не нашлось? - спросил он с ярко выраженным вайнахским акцентом.
   Я перемолчал. "Ну не нести же, в конце концов, рассказ, который был опубликован полтора года назад?" - подумалось мне тогда.
   - Ладно, - перебивая мои мысли, с каким-то недовольством в голосе, продолжил он, - оставь, я просмотрю.
   Заметьте: "не почитаю", а "просмотрю", словно пробежит глазами между строчек. И добавил:
   - Управлюсь - позвоню!
   Вряд ли стоит рассказывать с каким настроением я вышел из Союза, но каково же было мое удивление, когда буквально через неделю, поздно вечером зазвонил телефон, голос на той стороне любезно извинился за позднее вторжение и, представившись, предложил придти в Союз завтра, к девяти утра.
   Он был сама любезность. Если первая наша встреча происходила в приемной, в присутствии секретаря, то теперь он пригласил меня в кабинет, усадил на большой черной кожи диван, сам присел рядом, а секретарь, полная, средних лет женщина, в косынке, повязанной по обычаю вайнашек,( в первую встречу что-то печатающая на печатной машинке и время от времени бросающая на меня, как мне показалось, не лишенные иронии взгляды), вошла с подносом и поставила на стол чай, печенье и конфеты в хрустальной вазочке. Когда обычная в таких случаях процедура знакомства завершилась и я ответил на все интересующие его вопросы, как то: где живу, сколько лет, образование, чем занимаюсь, семейное положение? он потянулся, взял со стола мою рукопись и начал ее листать. В глаза сразу бросилось: отдельные страницы были помечены красным карандашом какими-то галочками, крестиками, черточками, а кое-где и сами строчки текста подчеркнуты.
   - Если кое-что убрать, подчистить, подправить, подшлифовать, то это будет... - он выразительно посмотрел на меня...(дальше, думаю, читателю и так понятно продолжение его мысли, упоминание которой не совсем прилично).
   Неожиданно он встал, держа рукопись в руках, заходил по кабинету.
   - Но есть идея, - он остановился. - Я хочу сделать Вам предложение, а Вы хорошенько подумайте над ним...
   И тут он ошарашил меня. Он предложил мне взять в соавторы молодого человека с тем, чтобы перенести с небольшими изменениями изложенный в рукописи материал в местные рамки. Имя этого молодого литератора было на слуху: у него уже вышла первая книга, а в недавнем номере газеты "Грозненский рабочий" был опубликован рассказ, который наделал немалого, но приятного для любого автора, шума. Признаюсь, мне давно хотелось познакомиться с ним, но простите, не таким же образом и не такой, в конце концов, ценой.
   Прошло какое-то время, прежде чем я пришел в себя. У меня был еще один вариант. В городе Минеральные Воды работал в местной газете журналист, тот самый, который оказал помощь в публикации моего первого рассказа. Узнав при встрече, что я пишу роман, да еще с местной тематикой, он сказал, что с нетерпением будет ждать окончания работы над ним. И вот роман у него. На что я мог рассчитывать, так это на публикацию в его газете какой-то части отобранной главы, хотя для меня было важнее другое: узнать его мнение и самое главное с его помощью увидеть те ошибки, промахи , недостатки, которые тебе кажутся несущественными, а свежим глазом улавливаются безусловно.
   Мы встретились у него дома. Я взял свою работу и он, стараясь предупредить мое желание полистать ее, спросил: как я читаю художественную литературу? Вопрос вызвал у меня недоумение, он же, поднялся, подошел к полке с книгами и достал томик Толстого Л.Н.
   - Я беру книгу в руки, начинаю читать и делаю карандашные пометки, - сказал он, и, как бы оправдываясь, добавил, - скорее всего для себя. - Ну, например. - Он открыл томик где-то посредине, начал читать. - На мой взгляд это предложение слишком длинное, для прочтение очень трудное настолько, что теряется его смысловая нагрузка, и я бы разбил его на два. А вот здесь, прелесть как хорошо! А вот здесь я бы подыскал более подходящее слово...
   Я слушал его и у меня холодела спина: уж если он с классиком так, то что тогда говорить обо мне? Предчувствия меня не обманули. На рукописи не было живого места, а почти каждая непечатная страница была как минимум на треть исписана мелким, каллиграфическим почерком. (Позже, уже в спокойной обстановке, когда я читал эти замечания, оказалось, что наряду с критическими, он давал и положительные оценки прочитанному. Первых же, признаюсь, было куда больше.)
   - Теперь мое мнение. Переделать надо все, "от" и "до"! В противном случае... Хотя этого случая, можно сказать однозначно - не будет! В таком виде книга до читателя не дойдет. Посуди сам. Помнишь этот тезис из любого учебника истории СССР - "Триумфальное шествие Советской власти". А у тебя что? Крестьяне выражают не только свое непонимание происходящего, но и откровенно не принимают его. Или. Посмотри на своего Третьяка: да грубоват, да жестковат с людьми - куда не шло, но большевик, казалось бы человек убежденный в правоте своего дело, и вдруг - "Дай-то Бог!" - он перевел дыхание. - А чего стоит эта сцена, когда раздольненцы срывают запись в добровольческий отряд, чтобы идти на помощь Медвежанцам. (Оговорюсь, тогда она была написана в более сдержанных тонах). Да как ты мог, вообще, додуматься до такого?
   - Но ведь так было на самом деле, - не выдержал я, - эту историю я слышал своими ушами и не от одного человека.
   - Не все что ты слышал, как и не все что ты видишь в сегодняшней нашей жизни допустимо переносить на бумагу...
   Ну и так далее, так далее. Когда я ехал к нему, по дороге у меня созрела идея к отдельным главам дать комментарии, показав тем самым, что люди, воевавшие за Советскую власть, дали нам возможность жить в государстве свободных, равноправных граждан. Но разве мог я тогда хотя бы заикнуться об этом.
   Высказав все, что думает о моей работе, он в заключении дал совет:
   - Пиши про любовь, у тебя это должно получиться. И не лезь в политику, дешевле обойдется.
   Я ехал к нему с радужными мечтами и надеждами, а возвращался с ощипанными крыльями. Я положил рукопись в ящик письменного стола и долго-долго не садился за него. Но прошло какое-то время и в голове сложился сюжет повести о любви и ненависти, а когда дело дошло до того, что уже отчетливо стал видеть лица и глаза своих героев, слышать их голоса, когда их поступки, действия, мысли, чувства сложились в стройную картину, когда все ЭТО уже невозможно было носить в себе, снова вернулся к столу. Еще дописывая "Звезды", я загорелся идеей написать роман в новеллах и тоже о любви, а когда и он был готов, с каким-то трудно объяснимым чувством, с каким-то трепетным теплом достал из ящика стола потрепанную рукопись с редкими правками сделанные красным карандашом и обильными, порою затрудняющими прочтение текста, простым.
  
  
   Первые успехи раздольненского отряда самообороны, его тактически грамотные действия, хорошо отлаженная дозорная служба, вселяли в людей, составляющих его, уверенность в своих силах. Это обстоятельство не могло не радовать самого командира Стоюшкина и членов ревкома. Но вместе с тем Павлу не раз приходилось сталкиваться с фактами, которые настораживали, заставляли задумываться. Однажды ему довелось стать невольным свидетелем разговора мужиков. Один из них, Кирилл Яловый с хутора Лысогорка, небрежно сплюнув через губу, сказал посмеиваясь:
   - Чего нам теперя бояться? Та в жисть кадет на нас николы не сунется! Хорошо бока наломалы, долго будить помнить.
   - Ты-то наломал? - оборвал его Гришка Сармский, - тебе и близко, стало быть, тоды не було.
   - Наломали ж, все-таки?
   - И шо ж по-твоему, - возмутился Гришка, - винтовки повыкидывать? Кругом же они!
   - Не-е, ну, выкидывать низ-зя. Я к тому, шо чарочку-другую, кода там, и пропустить не грех. А то надо же! Вчерась слыхал, як Павло своего крестного, деда Глеба Кизика, отчитывал: "Вы, крестный, - говорит, - дисциплину в отряде разлагаете, еще раз увижу - из отряда...", - Кирюха выразительно цокнул языком, кивнув при этом головой в сторону.
   - И правильно сказал, - вмешался Егор Колещатый, - если порядка не будет, если в пьянку ударимся, чего получится?
   - Во-о! И ты туда же. А шо тут тоби, армия, чи шо? Хватит, при старом режиме терпели и опять терпи? Это куда годится? - горячился Кирюха.
   - Ты хоть морду отвороти, а то, ей Бо, так от тебя преть, шо огурчиком соленым закусить хочется, стало быть.
   - Чего ты там вякнул? - приподнялся Кирюха.
   - Чего слыхал!
   - Та я тоби сщас за такие слова...
   - Цыц ты, герой, командир идеть, - приструнил его Егор и все сразу повернули головы в сторону приближающегося Павла.
   - О чем спор? - спросил, подходя, Павел, хотя суть разговора понял по его обрывкам.
   - Та про всякое тут балакаем, - улыбнулся натянутой улыбкой Яловый.
   Тогда Павел не сказал ни слова, не пресек разговор, но прошло всего несколько дней и пожалел об этом. Встретил он как-то к вечеру деда Мишку Галушку, который шел выписывая заплетающимися ногами немыслимые кренделя. Увидев Павла, бросился к нему с распростертыми руками, споткнулся, и если бы тот не поддержал, пахать бы ему носом землю.
   - Па...авлуша, я тибе уважа...аю! - расцвел он в улыбке.
   - Ты где это так причастился, Михаил Никонович?
   - Дозо...оры обходил, - дед Мишка икнул, - там и подне...если. Значи...ит, уважають! - многозначительно заключил он.
   - Ни на Волчьих Воротах?
   - Ага, там. Ки...ирюха. До...обрая душа!
   - Ладно, Михаил Никонович, иди отдыхай. Сейчас посмотрим, может и мне поднесут.
   Стоюшкин был удивлен тому обстоятельству, что когда прискакал к Волчьим Воротам, на него никто из дозорных не обратил внимания, даже когда он, подъезжая, кашлянул. Мужики азартно играли в карты.
   "Те, кто захочет дозор снять, будет куда осторожней!" - ударила в голову разгоряченная мысль и он решительно спешился с коня.
   - И чья берет? - как можно спокойнее спросил он, и, видя, как Яловый, быстро сориентировавшись, набросил на опустошенную четверть чей-то зипун, добавил. - Оставили хоть капельку?
   - Для командира всегда найдем, - улыбнулся широкой улыбкой Кирюха, по-своему поняв последний вопрос Павла.
   С этими словами он слегка привстал, запустил руки в густой, прошлогодний бурьян, достал оттуда полную четверть.
   - Андрюха, - обратился он к плешивому мужику, тому самому, что привез в отряд фельдшерицу Нину, - кружку. Командира уважить надо.
   - Не трудись, - остановил Павел плешивого. - Давай, - он посмотрел на Ялового, указывая на четверть.
   - Никак с горла будешь? - вытаращил глаза ничего не подозревающий Кирюха.
   Павел принял бутыль, ударом ладони загнал до конца затычку - кукурузную кочерыжку и, размахнувшись, с силой грохнул ее об камень. Мужики съежились.
   - И чтоб это было в последний раз! - тихо, но твердо сказал Стоюшкин.
   - Ты че робышь, гад? - вскочил Яловый.
   - Что? - строгое лицо Павло застыло, глаза сузились.
   - А то! Раскомандовался!
   - Что еще скажешь? - тяжело задышав, гневно прошептал Павел. Лицо его стало белым, как стена.
   - Власть свою показать хочешь? Власть? Одних скидываем с шеи, другие залазють? А может ты крови моей хочешь, сука? На, - Кирюха рванул рубаху на груди, - пей кровушку народную!
   Мужики разом кинулись к нему, но Яловый рванулся, пробуя освободиться от сильных рук.
   - Отпустите! Че он мне сделает? - закричал Кирюха.
   - Отпустите, хлопцы! - приказал Павел.
   Мужики отступили.
   - В твоем распоряжении - ночь, - как можно спокойнее сказал Стоюшкин, - а если утром увижу - пристрелю, как собаку.
   - А-а-а! От ты как с народом!
   - Гнида ты, а не народ! - Павел повернулся и пошел к коню.
   Случаи пьянства в дозорах после этого прекратились, но порядка в отряде не прибавилось. Как-то в разговоре со своим заместителем Харитоном Крохмалем Стоюшкин обратил внимание: тот чем-то озабочен. Это было видно и по поведению - Харитон, когда волновался, потирал бельмоватый глаз - и по тону разговора.
   - Что-нибудь не так, Харитон Иванович? - озабоченно посмотрел на него Стоюшкин.
   - Да, Павел Прокофьевич, не все ладно.
   - Говори.
   - И говорить неловко, а надо. Сегодня рано утром встречаю Митрофана. С косой. "Ты куда? - спрашиваю, - тебе ведь в дозор заступать". А он: "Старшой сын завместо меня сходит!" Я говорю ему: "Но ведь сам знаешь, есть люди, которые специально косьбой занимаются: старики, женщины, дети". Он в ответ: " Чего они тама накосят? И чего мне от этого ломтя достанется, а коровке в зиму оставаться без сенца никак не можно!"
   Долго молчали.
   - Что же будем делать? - наконец подал голос Стоюшкин.
   - Не знаю, и спросить не у кого. Знаю только одно - так дальше продолжаться не может.
   - Значит, будем собирать ревком и думать, - твердо сказал Павел.
   Ревком собрать не успели. После полудня, в обход Николаевского тракта, со стороны Заячьего бугра, в восточную часть Раздольного ворвались белогвардейцы и стали быстро продвигаться к центру села. А на западную его часть, по Крым-Пашинской дороге, налетела какая-то банда. Самооборонцы, в поднявшейся суматохе и панике, начали отходить из села, оставляя на пути отступления раненых и убитых, практически без сопротивления, за исключением небольшой группы мужиков во главе со Стоюшкиным.
   Когда стало ясно, что наседающих белогвардейцев не сдержать, Прокофий Степанович подполз к сыну, и, не пригибая головы от пуль, дернул его за рукав.
   - Дело дрянь, сынок. Не сдержим. Вишь, как прут?
   Павел, не глядя на отца, перезарядил карабин, повел стволом, выстрелил.
   - Ловко, як не було гада! - похвалил отец. - Не зря пагон охвицерский носил. Так чего делать будем?
   Павел посмотрел на отца, ладонью провел по лбу.
   - Понятно чего, отходить, - прокричал он.
   - А чего тянешь? Вы давайте - того,.. а я их придержу.
   - Нет, тут надо молодому, чтоб позиции менять. Засекут, гранатой накроют, и крышка!
   И, как бы в подтверждение сказанному, рядом взорвалась граната, вздымая огненно-черным столб земли.
   - Переползаем! В ту канаву, - указал Павел. - Голову не поднимай.
   - Паша, сынок, бегите. Я все поняв, бегите! - и, видя, как сын отрицательно покачал головой, вскочил и закричал. - Хлопцы, уходьтэ. Я прикрою. Командир вас догони...
   Сбитый ударом сына, он упал неловко, больно ударившись плечом.
   - Ты что? - крикнул Павел. - Герой нашелся!
   - Хлопцы, отходьтэ, - снова закричал отец и, обращаясь к сыну. - Сынок, уходи, ты там нужнее будышь. Беги, Паша-а!
   Павел пристально посмотрел на отца.
   - Я свое пожил, сынок, бегите!
   Прокофий Степанович потрепал сына по плечу и легонько оттолкнул от себя. Павлу захотелось прижаться к этому седобородому человеку, сказать что-то теплое, душевное, но он не смог. Глаза заслал туман, мысли перепутались и последнее, что он успел сделать, это перехватить теплую, костлявую руку и крепко пожать ее своей.
   Когда группа по кустарнику спускалась в лощину, Павел оглянулся, увидел расплывающуюся фигуру отца и ему так захотелось, чтобы в это мгновение оглянулся и он, просто оглянулся и, может быть, отец даже сделал это, но непроходящий туман в глазах мешал ему видеть самого дорогого, самого близкого человека. Уже, не владея собой, он набрал полную грудь воздуха, чтобы крикнуть: "Батя, прощай!", но вместо крика из сдавленного горла вырвался захлебывающийся хрип.
   - Командир! - окликнул его кто-то снизу и Павел, проводя рукой по глазам, стал быстро спускаться в лощину, не обращая внимания на колючие ветки кустарника, хлещущие по лицу, шее, рукам...
   Наступающие белогвардейцы, увидев, что мужики отходят, стали наседать со всех сторон. Прокофий Степанович отстреливался уже не целясь, крича и матерясь при каждом промахе. Им овладел азарт боя, тот самый азарт, когда забывают об опасности, о том, что каждый вдох может быть последним. Он перекатывался с места на место, стрелял и снова перекатывался, выкрикивая несвязанные, но грозные слова:
   - А ну, гады, ближе-ближе! Хто на очереди в царство небесное? А ну!..
   Он увидел, как несколько белогвардейцев где перебежками, где ползком стали приближаться к нему, рванул затвор и похолодел: затвор заклинило. Он дернул раз, другой...
   - У-у-у! Мать твою сто чертей! - бешено заорал он и еще не понимая, для чего , перекрутил винтовку, крепко сжал руками горячий ствол и, не чувствуя, как металл обжигает руки, приготовился к прыжку, но в это время за спиной ударила длинная, пулеметная очередь.
   Прокофий Степанович от удивления вздрогнул, резко повернул голову в сторону откуда донеслась очередь - уж не Павел вернулся? - но за кустарником никого не было видно.
   - Хто тут? - крикнул он.
   - Я! - послышалось в ответ.
   - Хто я?
   - Погодите чудок, сщас побачите!
   Последние слова кричащего утонули в короткой, злой очереди.
   - Тимошка-а-а?!
   - Ну я, хто ж еще? - из кустарника, пригибаясь, выскочил Тимофей с "Виккерсом", пробежал несколько саженей, упал рядом с отцом и дал еще одну очередь по белогвардейцам.
   - Ты откуда взялся, чертяка? - задыхаясь от внезапного чувства радости, прокричал отец.
   - Нате-ка лучше! - Тимофей достал из-за пазухи две лимонки, одну протянул отцу. - Пользовать могете?
   - Отца учить будешь? - Прокофий Степанович выхватил у сына лимонку и, не раздумывая, бросил. Взрыва не последовало
   - Молодец! - с ехидством в голосе покачал головой Тимофей, - теперь поглядите, как надо было!
   Он выдернул чеку, размахнулся и бросил лимонку в самую гущу наседающих.
   Прокофий Степанович виновато заморгал глазами:
   - Ну, хто ж его знав? Ты откуда?
   - За огородами, у нас, - Тимофей осекся, быстро поправился, - у тестя, Митроху Богуна убило. А при ем пулемет этот. От решил погулять. Али опять чего не так?
   - Та так, так сынок! Токо ты, это, беги, догоняй Павла.
   - Бать, ну хоть тут не командуйте! Погодить!
   Пулемет снова зарокотал в его руках.
   - Беги, сыночка, к брату!
   - Я у его уже был!
   - Я кому сказал! - закричал отец.
   - Та шо вы в самом деле, як на базу с вожжами!
   - Сыночка, я перед тобой на колени встану! - блеснул повлажневшими глазами Прокофий Степанович и, вправду, начал становиться на колени, как вдруг дернулся и алая струйка крови, пульсируя, побежала из маленькой дырочки, чуть повыше надбровья, заливая глаз, разбиваясь по капелькам на седой бороде. Он упал набок, запрокинув голову, глядя на Тимофея тускнеющим на глазах, неподвижным взглядом.
   - Батя! - не своим голосом вскрикнул Тимофей, обхватил голову отца руками, - батя-я-я!
   Он наклонился, прикоснулся губами к теплому лбу.
   Тимофей не помнил, как и когда поднялся и пошел, яростной очередью прокладывая себе дорогу, не слыша ни криков, ни свиста пуль и осекся, когда неподалеку, поднимая клубы пыли, огня, осколков и комья земли охнул взрыв. В голову ударила горячая волна, перед глазами поплыли ослепительно яркие, радужные круги и неожиданно, разом все померкло и растворилось в наваливающейся откуда-то сверху, удушливой темноте...
   ... Сутки пролежал труп Прокофия Степановича здесь, в канаве, неподалеку от кустарника, плавно спускающегося в лощинку. Мертвого, белогвардейцы кололи его тело штыками, до неузнаваемости изуродовали лицо. Потом добрые люди схоронили его на кладбище, и рядом с крестом на четверть ствола вогнали в сырую землю винтовку с заклиненным затвором.
   А с Тимофеем вышло так.
   - Этот что ли? - спросил подошедший белогвардейский офицер и мыском сапога развернул окровавленное лицо.
   - Он. Еще живой, ваше благородие. Пристрели...
   - Погоди, - взгляд офицера округлился, - Это же вестовой, георгиевский кавалер.
   - Точно он, ваше благородие!
   - В лазарет. В Николаевское. Куда угодно! - закричал офицер. - Скажешь, чтобы сделали все возможное и невозможное. Я с " кавалером" живым хочу разговор иметь. Быстро выполняй...
  
   За лето село Раздольное несколько раз переходило из рук в руки. Было так. С ночи до самого утра не утихает стрельба, а чей верх - непонятно. Правда, если утром полощется над Советом "Ванькин хлаг" - Третьяк после каждого удачного боя неизвестно только и где находил кусок красного сатина и, приладив его к древку, водружал над крыльцом, - значит, верх одержали самооборонцы. А если нет, тогда прячься подальше от непрошенных гостей, рыскающих по дворам в поисках наживы. Белогвардейцы не брезговали ничем, гребли все подчистую. Телок, поросеночек, зерно, мука, яйца, тот же петух или утка. Мало, что съестным поживятся, так еще норовят содержимое сундуков проверить, а уж если и там пусто, хоть волосяные вожжи и те унесут. Упрется какая-нибудь старушонка, уцепится обеими руками за последнего гуся, заголосит, а стоит только ей крикнуть: " А внучок твой где, бабка, не у Стоюшкина ли?" и цепенеет та, стоит ни жива, ни мертва, сама еще не зная, что ждет ее с дедом, в лучшем случае, плетка. Деда Антона Сармского, вон, расстреляли. Прознали, что семья командира отряда самообороны в его хате проживала, а сын в том же отряде состоял, нагрянули, скрутили руки и, на основании закона военного времени, свели на кручу...
   После первого отступления из села собрались самооборонцы на хуторе Веселом. Почернел ликом командир, глаза не светятся. И то - горе за горем! Сначала дед, потом любимую женщину потерял. Как в воду канула. Хуторян оббежал с расспросами, все только плечами пожимают. Отца вот не стало, следом мать ушла - прознала о кончине хозяина, сердце остановилось. Остался брат, да и того, раненого под конвоем в Николаевское отправили. Почему?
   День был хмурый, солнце то выглядывало из-за густых, насупившихся облаков, грозящихся пролиться дождем, то снова пряталось. Ветер-степняк теребил рыжие кудри командира. Вкруг него - люди. Кто стоит, кто пристроился на корточках у подвод, кто сидит на самих подводах. Переговариваются в полголоса. Ни смешка, ни шутки. Не до того. Лица угрюмы и сосредоточены. Сотни глаз пытливо смотрят на командира. Все ждут, что скажет Стоюшкин. И Павел, вглядываясь в лица, понимает, что именно сейчас, от его слов, зависит многое, если не все.
   Поначалу подумалось, спрошу: "Что мужики будем делать?" и тут же перечеркнул эту мысль. " Так нельзя. Настроение подавленное, поэтому людей надо поддержать. Тут главное умело натянуть ту незримую, но легко ощутимую тетиву, что звеня и вибрируя отправит мысль-стрелу в намеченную цель, но для этого надо прежде всего чувствовать уверенность в себе, а уж потом вселить эту уверенность в людей. Ты - командир. А это значит, если спрашиваешь, сам не знаешь, что надо делать. Больше того, никому из смотрящих тебе в глаза не должно передаться то внутреннее состояние беспокойства, которое испытываешь".
   Ему больших трудов стоило улыбнуться, даже ропоток удивления поплыл, с чего, дескать, командиру так весело.
   - Ну что, мужики, - тихо спросил он, - потрепали нас? - и тут же про себя отметил, что это был один из верных вариантов начала разговора, потому как разом всколыхнулся гомон десятка охрипших глоток. Он поднял руку, призывая к тишине. - Потрепали, да еще как! Тяжеловато, конечно, ходить битым. А трепать и бить нас будут еще не раз. Это точно. Но самое главное, - Павел набрал полную грудь воздуха и заговорил громче, сам удивляясь, откуда берется эта твердость и уверенность в голосе, - не падать духом! Сегодня побили нас. Завтра побьем мы. Но чтобы научиться бить и умно отбиваться, надо твердо стоять на ногах. И тут-то я вам могу сказать только одно: все зависит от безукоризненной дисциплины подчиненных и беспрекословного подчинения командирам. Без этого, - Павел остановился, долгим строгим взглядом оглядел слушающих его людей, - пиши - пропало! Кровь из носу, а Раздольное нам надо взять, и не просто взять, - Павел потряс кулаком, - но и удержать!
   Через несколько дней самооборонцы село взяли, ценою немалых потерь. В том бою был тяжело ранен и Стоюшкин, и его заместитель Харитон Крохмаль. Может от того и продержались недолго и были вынуждены отступить.
   Тяжело стонущего Павла Третьяк с двумя мужиками внес в хату на окраине села, где фельдшерица Нина занималась перевязкой раненых.
   - С-спасай, девонька, кы-командира, - прохрипел он.
   Нина замерла, взволнованным взглядом снизу вверх посмотрела сначала на Ивана, потом как-то растерянно на Павла, сжалась, прошептала чуть слышно:
   - Что с ним?
   - Н-ногу, кажись, перебило.
   Когда теплым весенним днем она впервые увидела командира, представляя его до встречи почему-то угрюмым и непременно бородатым, почувствовала, как замерло сердце, а горячая, стыдливая волна обожгла щеки румянцем. Он тоже посмотрел на нее и засмущался, это было заметно, и отвел взгляд на стоящего рядом деда Мишку, а потом глядел как-то мельком, стараясь не встречаться глазами, больше рассматривая ребеночка, что держала она на руках. Уже ночью, с каким-то беспокойством привыкая к новому месту, к непривычному запаху жилья, совсем не похожему на тот, домашний, ругала себя за внезапное волнение, которое не смогла сдержать, не ведая о том, что Павел в это время тоже не спит и вздыхает, вспоминая встречу, пробует восстановить черты лица молоденькой фельдшерицы, но откуда-то из темноты выступают и пристально смотрят на него Настины глаза. Она прометалась в бессоннице всю ночь и забылась только перед рассветом. И солнца робкий лучик, заглянувший в комнату через оконце, стал свидетелем милой улыбки озарившей ее хорошенькое личико светлой печалью нежности.
   Сразу же на второй день, от словоохотливой бабки Галущихи, она узнала об исчезнувшей Насте и Костюшке, и, слушая старуху, краснела, будто ее могли заподозрить в чем-то непозволительном, и тут же про себя решила, что все ее волнения не больше, чем девичье наваждение. Она старалась реже видеться с Павлом, а при встрече избегать взгляда его серых глаз, чтобы этим не выдать своего волнения, еще призрачного, наполовину непонятного, но уже все чаще и чаще в приятном томлении сдавливающего сердечко.
   А теперь он лежал перед ней раненый, с лицом искривленным от боли. Она враз задрожавшей рукой потянулась к его щеке, сама еще не осознавая для чего, и всхлипнула. Сколько раз в девичьих грезах она прикасалась к ней, этой щеке, сколько раз замирала от немыслимого взрыва счастья и стыдливого умиления. Сквозь слезы ей показалось, что он открыл глаза и тут же отдернула руку.
   - Ты шо, м-милая? - прогудел свысока Ивановский бас и она подняла голову, растирая ладошкой слезы.
   - Это я... Простите. Это у меня... Я сейчас.
   - Тоже мне, ф-фершал! Тут помочь н-нужна, а она в н-нюни ударилась!
   Только теперь Нина бросила взгляд на ногу раненого. Увидела побуревшую от крови ниже колена брючину.
   - Сапоги надо как-то... Голенище подрезать, что ли... И распорядитесь, чтобы принесли горячей воды. Побольше...
   - М-можа, чебот как-нибудь убережем? - робко спросил Иван и тут же почувствовал неловкость, потому что Нина посмотрела не него укоризненно, - черт с ним, с ч-чеботом, наживем еще. Эй, х-хто там, воду скорише давай.
   Когда стало понятно, что не выстоять против наседающих белогвардейцев, Третьяк подогнал к хате несколько подвод, крикнул выбежавшей Нине:
   - Б-быстренько, девонька, грузим р-раненых.
   - Не всех можно перевозить.
   - А оставлять мы-можно? Як нибудь... Некогда, м-милая рассусоливать.
   - Троим надо делать срочные операции.
   - Та шо ты в конце к-концов. А ну, как кадет н-нагрянет? Грузимся.
   Когда уложили раненых и Иван, помогая сесть Нине на подводу рядом с Павлом, кивнув в его сторону, спросил:
   - Как он?
   - Крови много потерял.
   - Не в-везет нашему командиру, - вздохнул Иван, - места на ем ж-живого нету. В-весь латаный-перелатаный!
   С этого дня командование отрядом принял на себя Третьяк. Спал часа два в сутки. Бегал. Кричал. Суетился. Не успеет кусок красного сатина к древку приладить, как опять стрельба, опять белогвардейцы наседают. А тут воевать стало нечем. Боеприпас вышел - патроны пересчитать поштучно можно. Сам измотался, людей измотал. Надумал на станцию Прутскую налет сделать, как ни пробовал убедить в этом ревкомовцев - не получилось. Гришка Сармский как-то при случае больно в глаза уколол: "Плохо, Ваня, стало быть, кода хлеба печеть сапожник!" Вспылил Иван, а крыть-то особо нечем. А тут еще беда. Люди стали из отряда бежать, в основном дальние, хуторские. Сначала один исчез. Потом двое. А однажды утром сразу пятерых недосчитались. Как после всего этого к Павлу на глаза показаться?
   Павла прятали на хуторе, у крестного Глеба Кизика. Знал об этом только один Иван и Нина - мало ли что? Прискакал он на Лисий хутор, справился о здоровье Павла у фельдшерицы, та при нем почти постоянно находилась. На глаза командиру показываться стыдно, да делать нечего!
   - З-знаешь, Павло,.. - начал было Третьяк, отводя взгляд в сторону, но Павел перебил.
   - Знаю. Люди бегут. Это хотел сказать?
   Иван кивнул.
   - Зачем горячку порол. Предупреждал ведь: Раздольное голым штыком и криком не взять!
   - Сам же кода-то б-балакал: село кадету оставлять н-нельзя.
   - Тогда другая обстановка была. Сейчас задача - отряд сберечь. Для этого отводи людей на дальние хутора. Да не засиживайтесь на одном месте. И помни, Ваня, людей беречь надо. А теперь вот что. Я думаю, без помощи Ларионовского подполья, нам не обойтись. Поэтому необходимо продумать, как связаться с ним...
  
   Горбачевская гласность, осмотрительная и осторожная в освещении тех событий, которые могли бы негативно повлиять на обстановку в обществе, как та же Чернобыльская трагедия, изначально усиленно замалчиваемая, в последующем представляемая с умышленно заниженными данными о ее масштабах и техногенной опасности или крушение теплохода "Александр Суворов" на Волге близ города Ульяновска летом 1987 года лишний раз подчеркивали советско-цензурный стиль подачи материалов в СМИ, если те могли испортить картину всеобщего благополучия. Зато стоило только приоткрыть тайные завесы дней минувших, поток хлынувшей информации буквально шокировал советского обывателя. Это был достаточно тонко продуманный ход, ибо под шумок отвлекающего потока представлялась возможность раскручивания маховика адской машины, разрушающей основы социалистического строя. Развенчивая мифы, созданные в свое время вокруг политиков и военачальников, ученых и деятелей культуры внимание обывателя фокусировалось на тирании сталинских репрессий, в то время как имя основателя партии большевиков и Советского государства В.И.Ленина если и затрагивалось, то как-то обтекаемо и не выходило за рамки не ко времени возникшего вопроса, связанного с выносом мумии из Мавзолея. Однако скоро, совсем скоро придет очередь и этой значимой и зловещей фигуры конца 19-го и неполной трети 20-го веков.
   Володя Ульянов родился в интеллигентной, достаточно благополучной семье. Отец, происходивший из астраханских мещан, был инспектором учебных заведений Симбирской губернии, мать, дочь земского врача, посвятила себя воспитанию детей, которых в семье было пятеро. С отличием закончив гимназию в 1897 году, Володя был принят в Казанский университет на юридический факультет, однако проучившись каких-то три месяца был с треском из него выдворен за участие в студенческих беспорядках. Это первый, нелицеприятный факт биографии будущего революционера, создателя и руководителя первого в мире социалистического государства. Что же такого надо было натворить в ходе студенческих волнений, чтобы быть исключенным из высшего учебного заведения без права восстановления? Находиться в первых рядах зачинщиков? А может быть вина его была преувеличена и отягощалась злодеяниями старшего брата Александра?
   Именно здесь нам придется сделать небольшое отступление, предварить которое хочется следующими замечаниями: чем дальше от нас те или иные исторические события, тем больше они обрастают мифами и легендами, домыслами, а то и просто откровенными небылицами. Не будем забывать и того, что волна истории, взметнувшая на свой гребень человека и превратив в идола, достойного, как показало время, поклонения, принялась шлифовать образ и факты биографии его до блеска полируемой поверхности. Добавим: и дыма без огня все-таки не бывает. Не истина в первой инстанции, но ниже изложенная информация исходит от Инессы Федоровны Арманд революционерки и соратницы Владимира Ильича (так и хочется добавить - и не только!)
   Мать Владимира Мария Александровна Бланк в девичестве была взята ко двору, но пребывала там недолго, скомпрометировав себя с кем-то из царских отпрысков. Ну что тут можно сказать? Ничто человеческое не чуждо даже околоцарствующим особам! А когда тайное стало явным, она незамедлительно была отправлена к отцу в имение Кокушкино и вскоре отдана замуж за учителя Илью Ульянова. Причем, последнему было обещано регулярное повышение по службе.
   1 марта 1887 года члены партии "Народная воля" совершили покушение на императора Александра Третьего. Среди террористов, осуществлявших неудавшееся покушение, был и старший брат Володи Александр Ульянов, выпускник Петербургского университета. По подозрению в причастности к теракту была арестована и их сестра Анна, но вскоре отпущена. Мария Александровна мчится в Петербург, пишет прошение на имя царя с просьбой о помиловании сына и тот наложил на нем следующую резолюцию: " Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что это за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына, чтобы она видела, каких он убеждений".
   А вот очень интересная мысль, записанная прокурором Князевым, присутствующим на последнем свидании, когда сын так и сказал матери: "Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто уже выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить".
   Речь идет о поединке, а ведь на дуэль раньше вызывали, когда была затронута честь. Твоя или близких тебе людей. "Так в чем суть?" - спросите вы. А в том, что в 1886 году, Александр, перебирая бумаги умершего отца, наткнулся на документ, подтверждавший пребывание девицы Марии Бланк при святейшем дворе и так, или иначе раскрывающий тайну материнского блуда. И тогда сын поставил перед собой цель и поклялся отмстить царствующей особе за поруганную честь семьи. А теперь припомним слова, сказанные юношей Володей Ульяновым: "Мы пойдем другим путем!".
   Забегая вперед скажу об итоге этого "пути", очевидного и от того страшного в своей очевидности: единицы избранных, дорвавшихся до власти, сводят личные счеты, а миллионы ни в чем неповинных людей захлебываются собственной кровью.
   Но вернемся к биографии. В два захода, весной и осенью 1891 года Владимир Ульянов сдает экстерном экзамены в Петербургском университете, становится юристом и какое-то время занимается адвокатской практикой. Вот тут мнения о нем, как о юристе, расходятся: одни утверждают, что Ульянов был блестящим адвокатом, другие говорят совершенно противоположное. Так это или нет, не столь важно. Важно другое. Молодой человек, полный сил и кипучей энергии, требующей выхода, помятуя о данном матери зароке, посвящает себя революционной деятельности.
   В 1895 году его внимание привлекает группа "Освобождение труда" и он, почерпнув кое-что для себя, принялся за создание, но уже в России организации "Союз борьбы за освобождение рабочего класса". Деятельность молодого Ульянова была настолько бурной, что это не прошло мимо внимания полиции, он был арестован, осужден, год и два месяца проводит в тюрьме, а потом на три года ссылается в село Шушенское Красноярского края. Несколько деталей для сравнения. Находясь в ссылке, политический ссыльный Ульянов, впрочем как и другие политические ссыльные, имел право на свободное перемещение с тем, чтобы заниматься столь полюбившейся ему охотой! И довольствоваться положенным ему по закону жалованием в размере 8 рублей в месяц. Там же, в ссылке, он мог позволить себе беспрепятственно общаться с товарищами по несчастью, работать, пописывая свои труды, читать, в том числе и запрещенную литературу, тайком, естественно, и даже выписать себе пассию, чтобы легче было коротать дни в неволе. Курорт, да и только! Пройдет какое-то время и в стране, его детище, созданной на развалинах великой империи, политический, но не ссыльный, а заключенный, отбывающий срок не в деревне, а в лагере за колючей проволокой, будет разгуливать не с ружьецом за плечом, а вкалывать топором на лесоповале, практически обреченный на смерть, как враг народа, отрабатывая скудную пайку хлеба и миску жидкой баланды.
   По возвращению из ссылки в феврале 1890 года Ульянов организует издание газеты "Искра", но уже не здесь, не в России, а за кордоном, чего ж рисковать, могут и опять за мягкое место побеспокоить! сыгравшей значительную роль в создании в 1903 году РСДРП, активно пропагандирует подготовку первой русской революции 1905 года, разбивая напрочь революционные и реформистские взгляды своих политических противников кадетов, эсеров и меньшевиков и их надежды на мирный исход революционного движения: только подготовка вооруженного восстания и пользование всеми легальными возможностями, когда нельзя было надеяться на мирный исход революционной борьбы.
   В начале Первой Мировой войны Ульянов, находясь в Австрии, был арестован местными властями, но благодаря австрийским социал-демократам освобожден и перебрался в тихую, благополучную Швейцарию. Все помыслы его, все устремления были направлены только на одно - превращение войны империалистической в войну гражданскую, с тем, чтобы разжечь пожар мировой революции. И вот тут невольно напрашивается еще одно отступление. Находясь в эмиграции Ульянов не мог не знать, не видеть, как живут там простые люди и провести сравнение с лапотной Россией. И если последнюю можно было, задурманив призрачными обещаниями грядущего будущего, как-то раскачать, расшевелить, призвать к топору, то вот те же осторожные и педантичные немцы вряд ли в массе своей были в восторге от предложенной концепции. Однако идея "другого пути", подкрепленная взятым за основу учением немецкого еврея Маркса, стала не просто навязчивой идеей, а смыслом всей жизни. На бумаге все выглядело вполне привлекательно, в спорах и дискуссиях с оппонентами убедительно, дело оставалось за малым - донести эту идею до умов угнетенных капиталистической кабалой трудящихся масс.
   После Февральской революции 1917 года Ленин приезжает в Россию и вечером 2 апреля выступил с броневика на Финляндском вокзале Петербурга перед рабочими и матросами, организовавшими эту встречу с призывами превращения революции буржуазной в революцию социалистическую. Этот призыв был принят на "ура!". Но ведь никто из собравшихся не знал, да и не мог знать, что какое-то время назад, буквально за несколько недель до свершившейся Февральской революции, видимо находясь в подавленном состоянии Владимир Ильич обмолвился в кругу приближенных к нему лиц, что скорее всего он не доживет до того светлого дня, когда разразится, наконец, пожар социалистической революции.
   Весенне-летний кризис правления Временного правительства, выразившийся в полном неумении и несостоятельности навести мало-мальский порядок в корчащейся волнениями северной столице, Москве, индустриально промышленных центрах, а следом провалившийся в августе месяце мятеж генерала Корнилова, приводят Ленина к заключению, что падение авторитета Керенского позволяет надеяться на проведение вооруженного восстания.
   Собственно, как такового, вооруженного восстания и не было. Да, были захвачены узлы связи - почта, телеграф, был холостой пушечный выстрел из носового орудия крейсера "Аврора" по Зимнему дворцу, а вот самого штурма не было. Простите, но это немного не серьезно выставить на оборону Зимнего женский военный батальон, да отряд безусых юнкеров. И за основу, как исторический документ свершения социалистической революции в России, немного позже были взяты кадры из художественного фильма, которые со временем все больше и больше становились выражением такого желаемого, но не существующего в действительности события. Однако был второй съезд Советов на котором Ленин выступил с провозглашением Советской власти и первых двух декретов этой новой власти: декрет о мире, т.е. прекращение войны с Германией и декрет о земле, передаваемой в безвозмездное пользование тем, кто на ней трудится - крестьянам. Провозглашение мира еще не означало окончательного примирения с воюющей стороной и Ленин, несмотря на жестокое противостояние большей части даже своих сторонников по ЦК, не говоря уже о противниках, настоял на подписании Брестского мира, по справедливости названным "позорным", ибо считал, что он останется только на бумаге. И тут он оказался прав. Вспыхнувшая в Германии буржуазная революция свела на "нет" тягостные для России условия заключенного мира.
   Потом разразилась гражданская война. Принято считать, что она продолжалась четыре года с 1918 по 1921, хотя если быть объективным закончилось истребление российского народа спустя долгие десятилетия, со смертью Сталина, потому как уничтожение государственной машиной собственного народа что есть, как не самая настоящая гражданская война.
   А теперь момент истины. К чему привел "путь" Владимира Ульянова-Ленина, выбранный в юности? Счеты с самодержавием были сведены не без его участия, а вот расстрел августейшего семейства целиком и полностью лежит на его совести. Далее. В свое время расширив и углубив учение великого мыслителя Карла Маркса, Владимир Ильич открыл прямую дорогу блуждающему по Европе призраку коммунизма в Россию, тем самым превратив ее в полигон для эксперимента над собственным народом.
   Наступил долгожданный мир. И что же? Истощенная империалистической войной и разрушенная гражданской экономика, сведенная на "нет" исправно работавшая вплоть до семнадцатого года столыпинская аграрная реформа, все это усугубленное неурожаями 1919-1921г.г, а в результате - голод, нищета и вытекающие из этого недовольства населения в стране. Мятеж взбунтовавшихся кронштатских моряков можно подавить силой оружия Красной Армии, отдельные крестьянские бунты поднять на штыки. Но ведь всю Россию на штыках не удержишь. Ленин понял, что необходимо коренным образом менять курс. По его настоянию был упразднен "военный коммунизм", продразверстку поменял продналогом. Но самое главное, он ввел новую экономическую политику (НЭП), разрешив частную свободную торговлю. От чего хотел избавиться, к тому же и пришел! А что если бы эта временная мера осталась постоянной, а Господь продлил бы дни на этой Земле начавшего сомневаться в правильности своих деяний Великого Экспериментатора. Не продлил. Лишил разума, превратив в неподвижную, ничего не соображающую куклу.
   Ничто не проходит в нашей жизни бесследно. За содеянные грехи приходится держать ответ перед Богом и простолюдинину, и Гению, и нищему, и нуворишу. Звезда обезумевшего Тирана угасла, однако восходила звезда следующего Тирана!..
  
  
   -2-
  
   В то утро Тимофей бесцельно слонялся по подворью. Дома никого не было. Тесть с Серафимой еще не вернулись с заутрени. Заглянул на конюшню, где сиротливо в станке стояла лошадь, только и уцелевшая потому, что была стара и подслеповата - троих жеребцов подмели кадеты. "На такое хозяйство - одна старая кляча. Хорошо, хоть быков оставили. И то. Седня не увели - завтра, все одно, уведут. А ить знали, шо на службе у их состоял, - Тимофей вздохнул, достал кисет. Закурил. - Те мельницу отобрали, хозяйновать стали. Дохозяйновались. Жернов лопнул. Почитай, мельницы нема. Эти под чистую все выгребают".
   Выйдя из конюшни, он поплелся к сажку, присел на корточки, открыл ляду. Небольшой поросенок потянулся к нему в крапинках грязи пятачком, завизжал, забеспокоился. "И ты, брат, один остался, токо потому, шо дохлый, корма зря переводишь. Прирезать, што ли? Все равно ж заберут. Та шо ж за жизнь пошла? И кода все это кончится?"
   Тимофей поплевал на окурок, отшвырнул в сторону. "Пойти поспать, што ли? И кода такое было, шо б в такую пору бока отлеживать?"
   Он только задремал, как в комнату вбежала Серафима, бухнула с порога:
   - Спишь, Тиша, а там страх че робится, кадеты на твого Павла нападають.
   Только теперь Тимофей услышал отдаленный, приглушенный треск винтовочных выстрелов. Он поднялся с кровати, свесил ноги, принялся обуваться.
   - Куда? - испуганно спросила Серафима.
   - Поглядеть, чего там, - неохотно буркнул Тимофей.
   - Не нагляделся иш-шо?
   - Та ладно, погляжу и вернусь. Куда денусь, - отодвигая жену в сторону, сказал он и вышел.
   Где-то совсем рядом, за огородами огрызнулась короткая пулеметная очередь. Мимо двора пробежало несколько человек, громко переговариваясь. Снова ударил пулемет, но уже ближе, в самом конце огорода и, осекся, оборванный гулким гранатным взрывом. На улице - крики, тяжелый топот. Тимофей быстро открыл плетневую калитку и, сам еще не зная зачем, побежал. Выбежав на открытую поляночку, он огляделся и увидел лежащего около колючего куста ежевики человека. Еще раз огляделся, подошел и сразу признал в нем убитого Митроху. Одной рукой тот сжимал английский "Виккерс", другая лежала на окровавленном животе, а в двух шагах зияла еще слегка дымящаяся, неглубокая воронка.
   Тимофей вздрогнул от неожиданности, даже чуть пригнулся, когда за спиной послышался чей-то храп. Огляделся. Храп доносился из вишняка и он осторожно, крадучись, пошел на звук. В канаве, поросшей крапивой, увидел белогвардейца. Безучастным взглядом тот смотрел куда-то мимо Тимофея, потом дернулся, засучил ногами, и, вытянувшись, застыл.
   "Друг друга, выходит, срезали", - подумал Тимофей и прислушался. Беспорядочная стрельба перемещалась дальше в глубь села. Он посмотрел на белогвардейца и в глаза бросилась граната-лимонка, наполовину выкатившаяся из расстегнутого подсумка. Тимофей подошел ближе, наклонился, взял ее в руку, ощутив холодок ребристого тела, пошарил в подсумке, достал еще три, попарно покачал на полувытянутых руках, как бы взвешивая. Неторопливо вернулся к убитому Митрохе, высвободил из омертвелой руки пулемет, осмотрел его. " Шо, если с этим и к брату? А если опять - от ворот поворот? - Он усмехнулся, постоял некоторое время в раздумье, потом положил его на плечо и торопливо пошел в ту сторону, откуда доносилась, то затухающая, то разгорающаяся стрельба. Когда кончились огороды, он быстро перебежал дорогу и углубился в заросли кустарника. Выстрелы звучали уже рядом, отчетливо слышались голоса.
   И тут вдруг в уши ворвалась: " Хлопцы, уходьтэ! Я прикрою! Командир вас догонит!" Это был отец. Все сжалось внутри. Мысль сработала четко. "Мужики отходят, а он остается на верную смерть? Ну, нет! Нет, ребята, так не пойдет! Бате надо подсобить!" Он углубился дальше в кустарник, редеющий на глазах, пока не видя отца, но чувствуя - он где-то рядом. "Еще прикончит случайно," - полоснулась шальная мысль и Тимофей, пошарив глазами, нашел небольшую канавку, подбежал и прыгнул в нее. Прямо на него бежало несколько белогвардейцев. "Обойти хотят батю. Давайте, ребята, ближе-ближе" Он вскинул пулемет, прошептал губами: "Выручай, браток!" и брызнувшая свинцовым огнем очередь уложила двоих перебежчиков. "Так-то лучше!" Проверещавшие над головой пули заставили пригнуться. Но это длилось какое-то мгновение. Он вскинул пулемет и полосонул по остальным бегущим, удовлетворенно отметив, как еще один из них, едва приподнявшись, раскинул руки и упал.
   - У меня не пройдешь! - зло усмехнувшись, процедил Тимофей.
   До отца было каких-то полтора десятка саженей. Но нужно было преодолеть небольшую полянку без единого кустика. Отозвавшись: "Погодите чудок, счас побачите!", он бросился к нему...
   ... Тимофей очнулся на подводе. Взгляд его уперся в полусогнутую спину возницы. Двое верховых по бокам. Он сделал попытку припомнить, что произошло и почему, куда и зачем его могут везти вот так, на подводе, да еще с конным сопровождением, но ничего не получалось. Голова гудела, а в висках гулко, словно удары молота по наковальне, отдавалось биение сердца.
   - Очнулся, герой? - раздался хрипловатый бас и бородатое лицо правого верхового расплылось в улыбке, обнажая недостаток резца в корявой, желтой строчке верхних зубов, - гляди, лапти не откинь, не рассчитаемся тоды...
   - Нам-то што?! - словоохотливо откликнулся другой конный, с лихо закрученными усами и почему-то подмигнувшего Тимофею. - Наше дело маленькое, лишь бы привести. А там живого-мертвого, все одно! Ток ему помирать при такой бабе грех! До самого бугра, сука, бежала...
   - Попользовать бы такую, - цокнул языком бородатый.
   - А чего, вернемся ж... Ему теперь, поди все равно, - ухмыльнулся усач.
   - Только зря ты ее так, плеткой-то.
   - Ниче! Бабе не грех свое место указать, - хохотнул усач и для чего-то опять подмигнул Тимофею.
   Бородатый загоготал, а Тимофей, дернулся в злобе и потерял сознание...
   ... Серафима провожала мужа до самого гребня Заячьего бугра, словно сердцем чувствовала, что не скоро, ой, как не скоро свидится с ним! Едва Тимофей вышел, внутри у нее будто что-то оборвалось. Она, опомнившись, выскочила из дома, но во дворе его уже не было. Метнулась на улицу. Не было и там. Он не вернулся и когда притихла стрельба. И тогда, сама еще не зная почему, она побежала в центр села. Жаром обдало нутро, оцепенела в нехорошем предчувствии при виде приближающейся подводы в сопровождении верховых, вскричала диким голосом, увидев своего Тимофея, чтобы потом, причитая, заламывая руки идти следом за ней, пока усатый конник, озверело выпучив глаза, не принялся хлестать ее ногайкой. Прикрывая лицо руками, она пошатнулась и тяжело осела в дорожную пыль обочины тракта.
   Серафима не помнила, как вернулась домой. Она вошла во двор, где уже сгущающуюся темень заполнял аромат цветения ночных фиалок, и, присев на нижнюю ступеньку резного крыльца, положила голову на сомкнутые колени. И как-то сразу до слуха донеслись так успокаивающие душу первые, еще робкие и от того укороченные стрекоты ночных цикад, уже готовые слиться в единый хор торжества ночной тьмы. Неожиданно и бесцеремонно эту извечную симфонию роздыха летней ночи разорвало приглушенное поскуливание тоскующей собаки доносящееся откуда-то из неподалеку. И как страшная реальность сегодняшнего дня окончательно развенчали такую непрочную, такую сторожкую тишину пьяные мужские крики, пресеченные короткими выстрелами. Обессиленная и опустошенная, одинокая в страданиях и переживаниях, она еще не знала, что пережитые муки лишь только маленькая толика того, что уготовлено ей судьбой, потому что впереди будут и долгая-долгая разлука с мужем, и незаслуженные унижения, и дурная, зачастую больше надуманная людская слава от которой не спрятаться, не убежать, и слезы, без меры выплаканные бессонными ночами, и ранняя седина, обильно упавшая на ее густые, темные волосы.
  
   С полуночи колдовал полевой хирург над телом Тимофея: шутка сказать, пять осколков. Когда, наконец, отошел от операционного стола, кое-как стащил резиновые перчатки, подошел к окну и усталыми движениями тонких пальцев принялся разминать папиросу, только тогда понял - рассвело. Звонко чирикали воробьи, перелетая с ветки на ветку старого клена; поднимая облако серой пыли проплелось коровье стадо, заключаемое хромоногим пастухом с котомкой на одном плече и батогом на другом; пригибаясь слегка под тяжестью коромысла с мерно раскачивающимися ведрами, прошла женщина. Николаевское просыпалось.
   Хирург услышал за спиной дыхание сестры милосердия, спросил, выпустив тонкую струю сизоватого дымка:
   - Что, очнулся?
   - Пока нет... Там за ним пришли. Из контрразведки.
   - Странные люди. Стоило ли не отходить всю ночь он операционного стола, чтобы утром он....
   - Они настаивают.
   - Хорошо, идите. Я переговорю с ними, - он сделал последнюю затяжку и искуссным движением пальцев затушил папиросу в пепельнице.
   Тимофея поместили в тюремном лазарете. Это была узкая камера с отсыревшими углами, решеткой на окне и почему-то всего с двумя кроватями. Вторую, к великой неожиданности, занимал Митрий Ушко. Попал сюда он из-за бабы, солдатской вдовы. Коротал с ней ночки, даже подумывал забрать с собой, когда уляжется вся эта круговерть, да надо же было приключиться беде: приглянулась разбитная вдовушка неказистому, прыщавому сотнику. Прознав про это, Митрий, засучил рукава и отходил, стелющуюся по полу изменницу плеткой, особо не вслушиваясь в заклинания, что между ней и сотником ничего не было. Прошло время, он уже, вроде, как и поверил ей, но однажды, средь бела дня, застал опять в объятьях соперника. Не будь хорунжий под хмельком, да еще достаточно крепким, он, может быть, и ушел, оставив разборки " на потом", - в конце концов, мало что ли баб кругом? можно и девку присмотреть! - но пьяные пары раки сделали свое дело. Налетел Ушко коршуном на сотника, в короткой схватке напоролся на острое жало шашки, располосовавшей вены на обеих руках и, вконец, озверевший, сгреб соперника в охапку и бросил оземь. Тот зевнул пару раз и испустил дух, а Митрий, оставляя за собой пятнистый след крови, дошел до штаба, рассказал о содеянном и рухнул, потеряв сознание. Пребывая в тюремном лазарете на излечении, он больше ожидал не выздоровления, а трибунала, потому что в любую минуту его могли поднять, вывести и подвести последнюю черту под его жизнью. Самое же угнетающее - он не знал, когда это случится, и потому, с появлением Тимофея, воспрянул духом, даже повеселел, и мысли появились обнадеживающие: может обойдется? И всю заботу о раненом взял на себя: то воды подать, то судно поднести, то покормить.
   Когда Тимофей очнулся и увидел пред собой широкое, давно небритое лицо Митрия, он подумал сначала, что бредит, попросил пить, и только отпив глоток теплой, отдающей тиной воды, понял, все происходит наяву.
   - Свиделись, брательник, и где? - усмехнулся Митрий. - Ты-то за што?
   Тимофей путано, сбиваясь с мыслей, рассказал.
   - Ясно, надеяться тоже особо не на што, - вздохнул полчанин. - Ладно, ты спи, тебе силы набирать надо, потом поговорим, ежели Господь такую возможность отпустит.
   Через несколько дней состоялся и разговор.
   - Не идут за мной чегой-то, забыли, што ли? - Митрий подсел на кровать к Тимофею. - Слухай, у меня мысля шальная: а не драпануть нам с тобою отсюда?
   - Как? Из этой норы? - удивленно посмотрел на друга Тимофей.
   - Делов-то. Спроси лучше - куда? - Митрий порывисто встал, прошелся по камере, снова сел рядом. - К Советчикам? Мне до них никак не можно. Я, брат, стоко комиссарских голов посек, што иной раз жутко на душе делается. Драпануть куда глаза глядят, опять таки: белые, красные, партизаны...
   - А если к Павлу? - вырвалось у Тимофея и он замолчал, сожалея о сказанном.
   - Шуткуешь? Он тебя попер, а меня? То-то. А с другого боку. Я за батьково порушенное добро счеты свел, месива кровавого нахлебался по самое горло, а теперь кого и за што буду жизней лишать?
   - Тоже верно. А если бежать, то как? На окне решетка, в глазок пугало тюремное подглядывает.
   - Та-а-а! - усмехнулся Митрий. - Оте то? - он указал рукой на решетку. - На соплях держится. Проверял. За стенкой - пустырь. Прыгать со второго этажа? Зачем? Пару простыней на веревку погоним. С хлопцами моими можно через знакомого охранника о конях договориться. Теперь понял, што и делов-то, пару пальцев обос...ть!
   - Ну, так и давай! - дернулся, привставая, Тимофей.
   - Куды-ы-ы?!
   - Та хоть к тем же черкесам в горы, или к морю куда!
   - Чудной ты, ей Богу, Тимоша. А от себя убежишь? Ладно, давай спать. Может чего и надумаю.
   И в ночь темную - глаз выколи, да ненастную - дождем настырным венчанную, совершили они побег. И кони достались им на ход быстрые, и в тороках провианту на день-другой, а в одной даже маузер на лихой случай, но только напоролись беглецы на дозор конный и где? - в верстах десяти от Николаевского. Когда кони перешли с галопа на ход, Митрий спросил:
   - Ну, што, растрясло?
   Тимофей, чуть не кричащий от боли, - хорошо хоть в темноте лица не видно, - как можно сдержаннее ответил:
   - Бывало и хуже.
   - Потерпи, я тут одно местечко знаю, скоро будем.
   И в этом момент из темноты, грозное:
   - Стой! Хто такие?
   - Свои, - от неожиданности, дрогнувшим голосом, отозвался Митрий.
   - Яки свои? Пароль давай!
   Митрий выхватил маузер.
   - Смотри, как не повезло. Это ж надо было на самого поганого хохла нарваться. Юхым Козюха, - цокнул языком полчанин и коротко бросил Тимофею, - уходи!
   - А ты?
   - Уходи, пароль зараз эта игрушка скажет. Беги, брательник, это мне некуда - доля такая, а тебе, может, Господь и подсобит.
   О! Как сладок ты, чудный воздух свободы! Поначалу-то и не думаешь, что вдыхаешь его ценою жизни дружка-товарища, с которым укрывался одной шинелькой в непогоду, из котелка одного кашу ел, из рук которого кружку воды, тиной отдающей, с благодарностью принимал.
   О! Как пьянишь ты, чудный воздух свободы, когда возбужденный рассудок остужается упругостью встречного ветра.
   Это потом схватишься за голову, сцепишь до хруста зубы, выдавишь: "Как я мог?!", и стоя на коленях в Храме Божьем, будешь просить у Создателя прошения, зная наперед, что никакого прощение тебе нет и быть не может, а сейчас... Спасай конек, спасай милый.
  Не дай тебе Бог под копыто кочку дорожную, не пошли тебе вдогонку пулю разящую. Выручай, браток! По смерть молиться и на тебя буду, только унеси от беды!...
   Унес резвый казачий конь беглеца от погони. Минула и его, и всадника горячая пуля. Но рано радовался Тимофей.
  
   Когда на заседании ревкома зашел разговор, кого послать на связь с большевицким подпольем в Ларионовское, все почему-то разом повернули головы в сторону Алехи-кузнеца, сидящего в углу, но Иван Третьяк, голосом, не терпящим возражения, сказал:
   - П-пойду я, потому, як доверия ко м-мне с ихней стороны будет больше! И як к большевику, и як к в-временному командиру.
   Горян, заерзав на лавке, рассудительно заявил:
   - Не на ярмарку идешь. Знать надо, в какие двери стучаться.
   Третьяк, заранее продумавший, все возможные осложнения, буркнул:
   - П-пойду не один. В отряде у нас Ларионовский м-мужик есть. К-кажись, надежный.
   - Громенко Петька? - спросил Сармский.
   - Он.
   - Та ну! Внучатый племянник нашему деду Мишке Галушке! - махнул рукой Гришка. - Як зачнет балаболить, стало быть, - не остановишь.
   - Н-ничего, со мной много не н-набалаболить, - мотнул головой Третьяк, поднимаясь, тем самым давая понять, что заседание окончено.
   До поселка Ларионовского от хутора, где последние три дня располагался отряд самообороны, верст тридцать. Путь немалый, если учесть, что Третьяк решил идти пешком - так надежней. Выйдя перед вечером, к утру можно было добраться до места.
   Он уже почистил наган и проверил обойму, когда к нему подошел Громенко.
   - В-вот чего, Петя! Сщас заворачивай самую з-здоровенную цигарку, накуривайси и кисетик д-давай сюды.
   - А зачем? - не подозревая подвоха, спросил Громенко, - заядлый курильщик: что ни посмотришь, все у него цигарка во рту.
   - А затем, Петя, шо т-так надо. И "ля-ля" в кисетик положи, шоб д-дорогой не пикнул. Даже ш-шопотом. Все. Н-накуривайся и пойдем.
   Вышли на закате. Матово-красный шар солнца щедро окрасил ярко-розовой краской перистые облака на небосклоне. Тьма крадучись наползала с востока, наполняя тускнеющий вечер перепелиным свистом, доносящимся с недалеких отсюда пшеничных наделов.
   К поселку пришли затемно. Присели отдохнуть. Прислушались. Где-то неподалеку нарушил сонную тишину пронзительный гудок паровоза. Снова - тихо. Не знали Иван с Петром, что все это время, пока они сидели, наблюдали за ними две пары зорких глаз и, стоило им только тронуться - послышалось:
   - Стой! Ни с места!
   Иван выхватил из кармана наган, толкнул Громенко в бок: бежим! И они побежали, пригибаясь и петляя. Звонко вереща, вдогонку им полетели пули. Послышался крик: "Стой, сволочи!" Бежать бы да бежать, но споткнулся Громенко, упал.
   - Пы-подымайся, Петя, - склонился над ним Третьяк, - чего ты?
   А сзади - топот. Иван выстрелил несколько раз по приближающимся фигуркам. Вроде, залегли. Взвалил Громенко на плечи и побежал, сгибаясь под тяжестью безвольного тела к проглядывающим впереди зарослям кустарника. Время от времени приостанавливался, подбрасывая повыше сползающего Громенко, и снова бежал. До тех пор, пока нога не зацепилась толи за корягу, толи за пенек. Рухнул. Выругался в сердцах. Прислушался. Погони, вроде, не было.
   - Ударился, Петя? - тихо спросил он. - Сщас, погоди, п-посмотрю, чего с тобою.
   И, предчувствуя беду, наклонился над Громенко, приложил ухо к груди. Сердце не билось.
   - Петя! Ить дома ты уже, - дрожащим голосом выдавил Третьяк. - Шо ж я б-бабе твоей скажу? Як же диткам твоим в г-глаза погляжу?
   Треск кустарника и голос: "Тута они иде-то!" вывели его из нахлынувшего затмения. Он вскинул наган и, придерживая рукоять левой рукой, прицельно выстрелил несколько раз. Прислушался. Поднялся. Еще вчера утром, когда подозвав Громенко, сказал, что тот пойдет вместе с ним в Ларионовское, увидел, как засветились глаза Петра.
   - А своих проведать можно будет? Ребятишек давно не видал.
   - Много их у т-тебя?
   - Четверо. Ды-к еще один народиться должон, - улыбнулся Петр и пожал плечами. - До си не знаю хто.
   - Не обещаю, но, н-наверно, узнаешь...
   ... "Вот ведь как! Не узнает теперь Петя, хто пятый. Шо ж оно такое творится? Одно дело когда германец войной пошел, Отечество надо было спасать от беды. Немца стрелял, штыком колол, жизни лишал. Там понятно. Враг. Не ты его, так он! А шо сщас робытся? Тот, который Петра застрелил, такой же хохол як я, як Громенко. Чего ж это мы друг в дружку стреляем? Чего делим? И ради чего? Мы, люди от земли? От машин? Жили, конечно, бедновато, из нужды не вылазили, все горбом доставалось. А шо отета новая власть? Я шо при ней, як Баран заживу? Вряд ли. А может и заживу. Погоди, это шо ж у меня в голови такэ? Сам же бигав, сам же призывав, сам же на смерть людэй посылав. Дожився. А может все-таки шо-то не так робым, не то? Надо с Павлом переговорить. Может он чего пояснит."
   Посветлело. Взгляд уперся в неглубокую канаву. Он перетащил туда Петра, уложил, прикрыл ветками сушняка.
   - Полежи пока туточки, Петя.
   Сказал так и пошел усталым шагом к хатюшкам, что проглядывали сквозь густую
   зелень кустарника. Он шел сначала задами огородов, пересек какую-то полянку, зашел в заросли кукурузы. Шел, как чумной, все еще находясь под впечатлением происшедшего и передуманного, и, когда наткнулся на небольшой стожок, недавно скошенной травы, какое-то непонятное чувство равнодушия разлилось по всему телу, что не хотелось никуда ни идти, ни кого-то искать и, сам еще не зная почему, присел, принялся неторопливо разуваться, положил сапоги под голову и, пошевелив натруженными пальцами ног, почувствовал слабость в теле, откинулся на копнушку и тут же задремал.
   Проснулся он так же неожиданно, как и уснул. Сон был коротким и тревожным. И сразу же в сознании шевельнулось: что делать дальше? Положение было незавидным. В Ларионовском ему приходилось бывать и раньше, он приблизительно знал его расположение, но знакомых не было. С помощью Петра он рассчитывал через старых рабочих железнодорожных мастерских выйти на нужных ему людей, хотя заранее давал себе отчет, - дело это непростое, но надежда хоть какая-то, да была. А теперь...
   " Возвращаться назад ни с чем? Отпадает. Пойти прямо сщас к хозяину огорода? А если там белые? На улице появляться нельзя, поселок небольшой. Люди друг друга знают, чужой человек сразу привлечет внимание. Документов никаких на случай патруля. Наган разве только. Но за такой документ можно схлопотать и петлю. Сидеть и ждать. Чего?"
   Было жарко. Солнце, стоящее в зените, нещадно палило. На посеревшем от зноя небе ни облачка. Ни дуновения ветерка. А тут еще надоедливая муха налетела и принялась кружить вокруг лица. Иван отмахнулся от нее, натянул сапоги, устало поднялся, осмотрелся и зашагал в сторону кукурузной делянки. Войдя в кукурузу он старался двигаться боком, чтобы как можно меньше цепляться за широкие, скрипучие листья. Впереди показалась хатка, аккуратно выбеленная, с цоколем, подведенным коровьим пометом. Он подошел поближе и принялся рассматривать двор. Сладко подремывал в тени от сарая, положив на лапы голову, старый, лохматый пес. Разрывая кучу мусора и что-то находя там, хлопотали куры, оберегаемые красивым самодовольным петухом, время от времени вытягивающим шею и поглядывающим по сторонам горделивым взглядом.
   Сидеть на корточках было неудобно. Ноги затекли. Когда стало совсем невмоготу и Иван собрался поменять позу, во двор с гиканьем и свистом влетел мальчуган лет шести на воображаемом коне - палка между ног и тонким прутиком-шашкой в руке.
   - Сотня! - звонко крикнул он, - стой!
   Куры испуганно бросились врассыпную, петух встревожено завертел головой, но остался стоять на месте. Кабель лениво приоткрыл один глаз и, посмотрев на шалуна, снова прикрыл, однако, полежав некоторое время, на всякий случай сменил место - перебрался поближе к зарослям бузины.
   Мальчишка слез с палки и со словами: "Упарился? Сщас напою!" потащил палку к каменному срубу колодца. Тут-то его Иван и окликнул:
   - Эй, хлопец.
   Мальчик повернул голову на голос. Пытливые серые глазенки с длинными рыжими ресницами испуганно забегали по зелени листьев, уперлись в Ивана.
   - Н-не бойсь.
   - А я и не боюсь.
   - Коня т-твого Серко зовут?
   - Не-а.
   - А я думал, ш-шо Серко, - не давая опомниться мальчугану, продолжал Иван. - Маманька дома?
   - Не-а.
   - А иде?
   - Понятное дело, на станции.
   - Работает?
   - Угу.
   - А ты один, з-значит?
   - Один.
   - Батько есть?
   - Не-а. Папаньку вбили. А ты хто, дядя?
   - Та я, просто т-так.
   - А ховаешься чего в огороде нашем?
   - Хто тебе с-сказав, шо я ховаюсь?
   - Так бачу.
   - М-молодец. Глазастый. А скажи мне, ты случаем не знаешь, г-где Громенкины живут?
   - Не-а, не знаю.
   - И деда Харитона Черновала тоже не з-знаешь?
   - Деда Харитона? Так хто его не знаить. Токо он не на нашей улице живет, а рядом с Витькой.
   - Это где ж?
   - А вон там, в задах!
   - Вот шо, хлопец, з-запрыгивай сщас на коня и галопом к деду Харитону. С-скажи, шо с Раздолья от брательника Алехи ч-человек пришел. Все понял? Только никому, - Иван заговорщицки приложил указательный палец к губам. - Лады?
   - Лады!
   - И передай, шоб дед в зады огорода в-вышел.
   Вскоре на меже с соседним огородом появился невысокий, крепкий в плечах старик в светлой рубахе-толстовке, подпоясанной узким ремешком.
   А когда стемнело, в хату Харитона Черновала тихо постучали. Хозяин пошел встречать и ввел гостя, высокого, темноволосого человека. Он пытливо посмотрел на Третьяка, протянул крепкую, широкую ладонь.
   - Зуев. Игнат Николаевич. Из Раздольного? Слышали, слышали. Ну, рассказывайте, товарищ, что там у вас...
  
   Наряду с отрядами самообороны, возникавшими на оккупированной деникинцами территории Ставрополья, в отдельных селах стали появляться банды, целью которых была не только защита собственного добра, но и нападение на соседей. Одна из таких образовалась в соседнем селе Крым-Пашинском. Руководил ею богатый хозяин-тавричанин Гурий Дорофеевич Скоробогатов со своими сыновьями: Саввой и Романом. Если бы еще какое-то время назад Гурию Дорофеевичу сказали, что совсем скоро он по-молодецки - несмотря на свои годы - будет гарцевать на жеребце-кабардинце в казацкой черкеске добротного коричневого сукна(а ведь не казак, хохол из хохлов), увешенный оружием, он счел бы предрекателя скорее всего полоумным. Но жизнь повернула по-своему.
   Когда в Крым-Пашинское пришли белые, Гурий Дорофеевич встретил их хлебом-солью, радушно открыв врата своего ломящегося от добра и достатка подворья. Накрывал обильные столы, без меры отпускал фураж на прокорм лошадей, не считал заколотых валухов и телушек, но однажды, проснувшись средь ночи, похолодел от мысли: "Господи, чего роблю? Добро-то, оно убавляется!" Хохлацкая скупость - его не жалко, но так можно и по миру пойти! - взяла верх. Стал он как можно реже привечать гораздых на дармовые хлеба гостей, а столовавшегося у него какое-то время белогвардейского капитана посадил на пустые щи, да затирки.
   Как-то за обедом офицер, помешав ложкой жиденькое варево, отодвинул тарелку.
   - Что, хозяин, разве сейчас пост?
   Гурий Дорофеевич неопределенно пожал плечами, тем самым выражая нежелание отвечать на вопрос.
   - Вечером накажи хозяйке гуся приготовить.
   - Какие нонче гусаки, - помялся хозяин, - одни колодочки.
   - Не гусака, так цыпленка, по крайней мере, - просверливая, недовольным взглядом хозяина, пробурчал капитан и, отвалившись на спинку венского стула, достал серебряный портсигар, как-бы мимоходом, добавил:
   - С поставками довольствия и фуража в фонд Верховного Главнокомандующего крым-пашинцы не справились. Жульничают мужички. Одна надежда только на вас, справных.
   - Господи, Боже ж твоя воля, - поперхнулся Гурий Дорофеевич, - я со двора положенное свез.
   - Придется еще раскошелиться, - ехидно заметил штабс-капитан и принялся пускать кольца табачного дыма, равнодушно разглядывая, как они поднимаются к потолку.
   - А пошто мы, справные, за всех отдуваться должны? - с трудно скрываемым раздражением спросил Скоробогатов.
   - Ладно, хозяин, не обеднеешь, - махнул рукой постоялец.
   - Нет, ты погодь, ваше благородие! Ты все же объясни, пошто я за всех голоштанных отдуваться должон?
   - Кто мы такие? - спросил вдруг построжавшим голосом капитан и тут же ответил. - Мы - защитники таких вот, как ты, состоятельных хозяев.
   - А дозволь и мне спросить, ваш благородь, это от кого ж ты нас защищаешь?
   - От Советов, любезный.
   - Шо? От Советов? Та их у нас отродясь не було. Мужички замыкались-забегались по-первах, так мы их мигом под ноготь.
   - Ладно, давай без демагогии. Фураж сдать будешь?
   - Я свою долю сдав.
   - Хорошо, собирайся, пойдешь со мной.
   - Это еще куды?
   - В комендатуру. Там продолжим разговор.
   - А я, мил мой, твою комендатуру, может, признавать не хочу. Я пока, слава Богу, по сей день сам себе хозяин.
   - Что? - вскочил, как ужаленный офицер, - посмотрим, что ты через полчаса запоешь.
   Сказал так и быстро ушел, громко хлопнув дверью. А через полчаса на подворье Скоробогатова ввалилось несколько солдат их комендантской команды, скрутили Гурию Дорофеевичу руки, быстренько свели на пустующую давно ссыпку, - и это на виду-то у сельчан, позор какой! - посадили под замок.
   Сыновий совет был короток.
   - Вызволим батю! - сказал старший Савва и, почесав огромной ручищей густую шерсть в разрезе нательной рубахи, добавил, - а там видно будить!
   Роман согласно кивнул.
   Темной ночью братовья бесшумно подобрались к амбару, Савва дрючком оглушил часового - это поначалу показалось, что оглушил, а на самом деле уложил на месте, ох уж эта Савкина тяжелая рука! - и освободили отца, а с ним еще троих хозяев, запертых в ссыпке по тому же поводу.
   Отец бросился к часовому, тот не дышит, понял - быть беде. Пока судили-рядили - надо же такому случиться! - смена караула пришла. Уложили еще двоих.
   - Теперя нам деваться некуда, - тяжело дыша, сказал Гурий Дорофеевич. - Остается одно: всех до единого перебить, прямо сщас.
   - А осилим? - испуганно прошептал неказистый с виду освобожденный сельчанин по прозвищу Кабан. - Ить у их сила!
   - Кака сила? Полтора десятка кадет - сила? Тьфу! Ты на мого Савку глянь, от иде сила. А ще Роман. Пошли, токо без шуму...
   Утром поплыл над Крым-Пашинским гул колокола набатного. Собрались люди. Гурий Дорофеевич слово держал.
   - Слухайте меня! - начал он зычно. - Теперя у нас белой власти не будить. Теперь я власть. Сщас все мужики, которые при здравии, до меня в отряд запишутся, шоб село наше от всякой шелупени оберегать. А то придумал тоже их благородие! Раз сдал - мало, давай иш-шо. Ага, сщас, держи карман шире!
   - Правильно! - выкрикнул кто-то в поддержку. - Неча баловать!
   - И не обеднял бы, еси еще раз сдал, - вставил другой голос.
   - Сщас кругом белые, та красные. А мы какие будем, в крапинку, чи шо? - задиристо донеслось из толпы.
   - Я вот тебе сщас, сучьему сыну, один раз по харе заеду, сразу уразумишь, каки мы будем! - выкрикнул Савва из-за отцовской спины.
   - Руки коротки!
   - Ах ты мать твою так! - подался было вперед Савва, но отец сдержал его.
   - Оставь, вот кода прибежит крупчатку в долг брать, тоды морду и намылишь! - И уже обращаясь к толпе. - А теперя, мужики, подходите в отряд писаться.
   Желающих записаться в отряд нашлось немного, человек тридцать.
   - А остальные ж чего? - Скоробогатов недовольным взглядом из под насупленных бровей обвел толпу. - Залипло? Ниче, припечет - сами прибежите!
   В оружии недостатка не было - почитай, чуть не в каждом дворе с германской что-нибудь, да сохранилось, не сдали сначала по требованию "ваньков", а потом и кадетов. Со временем банда выросла до пятидесяти человек и всех привлекало только то, что воевать будут за себя. Правда, и в боевых действиях она участия не принимала, если не считать короткой стычки с белыми, попытавшихся взять село после случившегося. И большую часть времени скоробогатовцы налегали на раку, недостатка в которой тоже не было.
   Как-то перехватил дозор человека, обросшего и оборванного, спавшего под кустом боярышника, неподалеку от села. Спьяну хотели прикончить на месте, посчитав за бродягу, а когда тот повалился в ноги и Крестом-Богом стал умолять, чтобы свели его к батьке, решили: пристрелить всегда успеют и привели к Гурию Дорофеевичу.
   - Кто таков? - грозно спросил Скоробогатов, восседавший в окружении сыновей.
   - Прими, батько, к себе. Прослышал про тебя, вот и пришел.
   - Ты отвечай, чего спрашивають, - крикнул Савка, потирая кулаки.
   - Я-то? Из Раздольненских буду.
   - Ты смотри ж, какой непутевый! Кто таков, тебя спрашивают? - распалялся Савка.
   - Поволокин. Никита.
   - Уж не Афанасия Кузьмича покойного сын? - удивленно проговорил Гурий Дорофеевич.
   - Его самого.
   - Знавал твого батьку, знавал. А чего с Раздолья сбег.
   - Долго рассказывать.
   - А мы, завроди, никуда не торопимся, а, бать? - хохотнул Савка. - А может ты лазутчик, Стоюшкина прихвостень? А-а?
   - Зря ты так, хлопец! Стоюшкин с Третьяком мои наипервейшие враги. Я може потому до си живой, шо права подыхать не имею, пока счеты с ими не сведу.
   - Насолили, штоль? - уже заинтересованней спросил Гурий Дорофеевич и подобревшим голосом сказал Роману, - налей-ка гостечку. Нехай горло промочить...
   ... Со временем стал Никита в банде своим человеком. Все под батькино крыло норовил и тот, обольщенный услужливостью и преданностью раздольненского беглеца, приблизил его к себе, назначив начальником так называемого "штаба отряда".
   Просветлел ликом Никита, даже спесь какая-то появилась во взгляде, разговорах и манерах - шутка ли, не каждому батько " штаб" мог доверить. Да вот только не спится ночами. Думки все на Прасковье сначала сходятся. " Как она там, голубушка? Хороша! Ой, как хороша, чего Бога гневить. И лицом, и телом, и податливостью бабьей. Как увидел первый раз - заныло нутро - эх, такую бы хозяйку в дом! Прислонилась. Прикипела! Сына народила. Жить бы, та жить! Так нет... Настя? С этой сукой рази что потребность мужскую справить. Шоб насолить, та покрепче, и не только ей. Смылась, падлюка! Небось к кобелю своему. Ну, ниче. Жизнь, она завтра не кончается. Поглядим иш-шо, Никита свого слова последнего не сказал. Ждите! Ох и крепкое будет слово это, на крови замешанное! А с Ванькой, так вообще, разговора не будеть. И приговора расстрельного. Бешеных собак стрелять надо! Точка!" С тем и засыпал, тонул в снах коротких, тревожных. А тут еще заметил за собой: забудется и вслух: "Ну, гады, погодите!" и оглядывается, не подметил ли кто. Мало того, раку наравне со всеми хлещет - все вдрызг, а у него ни в одном глазу. Вот до чего нервы расшатались.
   Заметил перемену и батько, спросил как-то:
   - А шо, Никитушка, можа должность тебе не наравится?
   - С чего ты, батько, взял?
   - Та по-первах, вроде, орлом летал, а сщас як каплун ( каплун - кастрированный петух) общипанный.
   - Угадал, батько.
   - Ну-ка, ну-ка!
   - Терпения мого больше нема, плачуть пули в моем нагане по недругам!
   - А-а, - махнул рукой Гурий Дорофеевич, - не бери в голову, будить время - разберемси!
   - Повременить маленько можно, та токо беда у нас.
   - Шо такое? - встревожено посмотрел Скоробогатов на Никиту.
   - Хлопцы пьють крепко. Разбалуются.
   - Нехай пьють, - рассмеялся Гурий Дорофеевич. - Свое ж...
   - А может рванем на Раздольное, батько? Попугаем? А не получится - назад деронем!
   - Не-е, не пойдеть! У меня какой порядок? За себя стоим, а чужого нам не надо. То-то!
   - А как они на нас? На Прутскую вон, наскочили, с кадета аж пух полетел.
   - На нас не должны...
   - Уважь, батько, мочи моей нету. Ночами не сплю, рака не береть. Ежель не дашь согласия - сам пойду.
   - Ты это мне брось, "сам!" Ладно, подумаю.
   Уломал батьку все-таки Никита. Пошла банда на Раздольное, да надо же было такому случиться: смяли дозор самообороновский, ворвались в южную окраину села, а тут откуда ни возьмись с восточной стороны входят в село белогвардейцы. Да хорошо хоть не столкнулись лоб в лоб, батько вовремя дал команду отходить. Ушли, но пятерых недосчитались.
   Первое время Никита и на глаза боялся показываться Гурию Дорофеевичу. Тот на неделю в запой ушел. Когда из запоя вышел, велел Никиту кликнуть. Вошел Никита в хату ни жив, ни мертв.
   - Ну, начальник штаба, мать твою... Шо скажешь?
   - Хто ж мог подумать, батько, - чуть слышно отозвался Никита.
   - Можа в распыл пустим? - расцвел в улыбке Савка и, поглядев на отца, с готовностью почесал дулом маузера за ухом.
   - Можно и в распыл, - рассудительно кивнул головой Гурий Дорофеевич.
   - Эт мы сщас, с дорогою душою, эт нам раз плюнуть! - с готовностью поднялся Савка.
   - А на штаб кого посадим?
   - Батько, а на шо вин тоби сдався, штаб цей?
   - Ну, а як же. Вон у Стоюшкина ревкома есть, а мы чего хуже?
   - Э-э-э! Стоюшкин - во! - Савка постучал указательным пальцами по столу, да так, что наполненные стаканы закачались, проливая содержимое. - А у тэбэ - голова! Так шо с энтим фантиком робыть будэм?
   - Ой, не знаю, сынок. Хто ж мог подумать, шо кадету тожа приспичит Стоюшкину перья почистить. Я так думаю, нехай пока погуляить.
   - Зря, батько, - покачал головой Савка, - другим наука была б, як поперед тэбэ в пекло лезьти.
   Вышел Никита и свежего воздуха вдоволь нахвататься не может, ведь на краешке жизни был. Вскочил на коня и во весь дух в степь. А в степи чудное увидел: конь стоит, а у ног коня - человек. Ближе подскакал. Присмотрелся. Матушки мои! Тимоха Стоюшкин. Гимнастерка вся в кровяных пятнах. Рукой дотронулся - застонал Тимоха. Живой!
   Первым делом Никита раненого к знахарке, та завместо лекаря в банде была. На глаза батьке показываться нельзя. Выбрал момент, к Роману подошел, тот вроде поспокойней, рассудительней Савки.
   - Стоюшкин? - нахмурил лоб Роман. - Сам?
   - Та не-е, брательник его, Тимофей.
   - Одна порода!
   - Та погоди, Рома. В примаках он, у Барана. Евстафия Сидорыча. Георгиевский кавалер. У кадетов служит.
   - Постой. Это он бабу держит, которую мой покойный дядька, царство ему небесное, под венец водил?
   - Ну да! - обрадовано закивал Поволокин.
   - Ох, Никита, шо ты за мужик? Так и ищешь приключений на свою з..цу.
   - Помочь надо, ить сельчанин он мне. И из себя - неплохой мужик!
   - Ладно, переговорю с батькой. Но не обещаю.
   - И на том спасибо...
   Вскоре, придя в себя, узнает Тимофей куда занесла его нелегкая и ужаснется: ведь к брату собирался. Тут же постарался утешить себя: на ноги встану - убегу. А на ноги поднялся, мысли в голове одна другой путаней. Спросит брательник: "А где ж ты был?" Чем крыть?
   Думал-думал Тимофей над участью своей и думать устал. Видно так ему, горемыке, на роду написано. Смирился. Остался в банде. Жить можно - и ладно! А как? Что по нынешним временам жизнь человеческая?..
  
   Весной 1919 года деникинской контрразведке удалось выйти на Ларионовское подполье. Начались повальные аресты. Пятеро членов подпольной большевицкой организации были расстреляны. С каждым днем работать становилось все небезопасней и потому большевикам пришлось еще больше законспирироваться. Тем не менее, задачи, которые им приходилось решать на территории Николаевского уезда, были непростые. Все силы нужно было бросить на расшатывание и ослабление белогвардейского тыла: это и срывы мобилизации крестьянства в Добровольческую армию, и саботирование сдачи продовольствия и фуража, и подъем широких масс населения на борьбу с деникинщиной. Подпольный комитет партии направлял своих лучших товарищей в волостные села и хутора с целью организации отрядов самообороны, и такие отряды были созданы и уже действовали, но действовали обособленно, без связи друг с другом и потому их постигала участь раздольненских самооборонцев. Необходимо было срочно принимать меры по объединению всех отрядов под единое командование.
   Ощущалась и острая нехватка людей, которым были бы по плечу эти задачи, ибо большинство старых товарищей, закаленных еще декабрьскими волнениями 1905 года, либо ушли с отступающими частями Красной Армии, либо погибли в пекле деникинской оккупации. Причем, работать приходилось практически без связи с островком Советской власти - г. Астраханью, где под руководством председателя Временного военно-революционного комитета Астраханского края Кирова С.М. собиралась с силами Одиннадцатая армия для решающих боев с белогвардейцами. С апреля 1919 года Сергей Миронович становится заведующим политотделом этой армии. По примеру "красных камышанцев" на Маныче, установивших связь с Кировым С.М. и по его совету переформировавших партизанские отряды в два полка - кавалерийский и пехотный, - и их успешным боевым операциям против вражеских гарнизонов сел Урожайного и Величаевского, было ясно: надо идти по пути образования укрупненных пеших и конных формирований. И чем быстрее будут решена эта задача, тем успешнее станет повстанческая борьба.
  
   -3-
  
   Когда Игнат Николаевич Зуев узнал, что из Раздольного, где погиб его лучший товарищ и соратник Герасим Черновал, пришел человек и ищет связи с Ларионовским подпольем, он сразу решил: его место там, в отряде самообороны...
   ... Вечерело. Редел птичий гомон, чтобы окончательно умолкнуть с наступлением сумерек. Ветер шумел в молодом вишняке, обдавая лица приятной прохладой.
   - Сначала, товарищи, пока еще светло, - оглядев собравшихся, начал Зуев, - мне хотелось бы прочитать вам, прямо скажу, небылицу, касаемую вас и вашего командира. - Улыбнувшись, он посмотрел на Павла, откинувшегося спиной на ствол молодой вишни и вытянувшего раненую ногу. Рядом лежали костыли. - Так вот. Напечатана эта небылица в белогвардейской газете "Утро Юга". Послушайте. "Банда партизанского главаря Стоюшкина П., орудовавшая в с. Раздольном, Николаевского уезда была окружена регулярными частями "Добровольческой армии" и полностью уничтожена. Сам бандит арестован и доставлен в штаб Главнокомандующего генерала Деникина. Ведется следствие". Каково, товарищ Стоюшкин?
   - Л-лихо! - не сдержался Третьяк. - От брешуть, так б-брешуть!
   - Это ж надо, - поддержал его Ванька Горян, - а шо люды подумають?
   - Павло, ну а ты че молчишь, стало быть? - подтолкнул Стоюшкина в бок, сидящий рядом Гришка Сармский.
   Павел в ответ только улыбнулся и махнул рукой.
   - Вот она вам, товарищи, белогвардейская правда - на лицо! Они трубят о своих победах, о прочном и спокойном тыле, а сами не могут даже провести мобилизацию, потому что люди бегут не доезжая до призывного пункта, или из самой добрармии, но уже с оружием в руках. Бесчинства, которые творят белые, вызывают справедливый гнев в крестьянских массах. Крестьянин сейчас уже не тот, что скажем, был год назад, он начинает прозревать, задумываться и разбираться: кто куда ведет! Он берет винтовку и идет в отряд самообороны. Сейчас вся губерния в огне. Скоро настанет час, когда встанет на ноги Одиннадцатая армия и нанесет сокрушительный удар по белогвардейской нечисти. И наша задача - помочь ей в этом. Мы должны собрать в единый кулак все отряды самообороны, действующие в волости, под единое командование и начинать партизанскую войну. Если еще более конкретизировать поставленную задачу, то она будет выглядеть так: создавать не просто партизанский отряд, как боевую единицу, а высокодисциплинированный пеший отряд с одной стороны и мобильный, маневренный конный - с другой. Объясняю. В ближайшем будущем нам предстоят рейды не только по волости, но и по селам уезда, а главное - приближенная к нам железнодорожная ветка должна находиться под нашим контролем. Сейчас в это трудно поверить, но так будет. Для начала же, первостепенная наша задача - выбить из села Раздольного белых, причем не горсточкой храбрецов, готовых пролить кровь за святое дело, но продуманным ударом нескольких боевых групп. А чтобы это осуществить, засучив рукава, начнем сколачивать эти группы, помятуя о дальнейшем преобразовании их в конный и пеший отряды. Удастся решить нам эти задачи - выгоним белогвардейцев из волости, нейтрализуем действия банд, поможем Красной Армии в освобождении родной земли...
   ...Сумерки упали на землю. Лица Зуева уже не было видно, оно смотрелось только контурно, но голос звучал по-прежнему уверенно и даже несколько торжественно...
   ... В самом начале сентября мощным ударом с трех сторон боевые группы атаковали Раздольное и освободили его от белогвардейцев, с тем, чтобы уже никогда не отдавать врагу. Отряд самообороны был переформирован в партизанский отряд, руководителем которого стал Стоюшкин. В него вошли кавалерийский отряд во главе с Третьяком и пехотный под руководством Крохмаля. Был так же избран совет отряда из 9 человек во главе со Стоюшкиным. Задачи разведки были возложены на Горяна, организацией службы связи ведал Яков Копынос, санитарной службой и лазаретом занималась Нина Нестеренко, оружейно-ремонтная служба легла на плечи Алехи-кузнеца.
  
   Отшумел листопад в раздольненских садах. Серые, мышастые туманы с вечера обкладывали село и медленно, нехотя рассеивались только лишь к полудню. Не успевает низкое, нежаркое солнце кое-как обогреть землю, как куцый день уже клонится к вечеру. А то зачастят дожди - холодные, нудные. Осень...
   ...Дед Мишка Галушка прирезал кабанчика. Уберег от злых глаз, да не сберег от недуга. Вырезал селезенку, разгладил на ладони, сказал, вздохнув, вертящейся подле старухе:
   - Старая, поглянь, вытянутая! Быть зиме скорой, снежной та холодной.
   - Куды не пророк! - отмахнулась бабка.
   А ведь сказал дед Мишка, как в воду глядел. Через неделю, проснувшись по обыкновению до зари, в окошко посмотрел - светлится, поначалу подумал: заспался, а глянул на улицу - снег выпал. Вот тебе и еще одна зима...
  
   Командующий Кавказской группой деникинских войск генерал Иван Георгиевич Эрдели возвращался из Ставки Верховного Главнокомандующего. Бронепоезд мчал без остановок, замедляя ход разве только на станциях и полустанках. Генерал торопился. Уже по тому, как он хмурился, порывисто вставал, картинно вытягивая длинную шею и начинал ходить по купе, то потирая рука об руку, то приглаживая коротко стриженные черные, с легкой проседью волосы, зачесанные назад или принимался подкручивать и без того острые кончики усов, было понятно - он нервничает.
   Верховный принял его более чем сдержанно, даже излишне официально. Продержав дольше обычного в приемной, и потом, уже в кабинете не предложив присесть и даже не справившись о здоровье, что, вообще, было не в его правилах, он сразу начал говорить с трудно скрываемым раздражением, хотя и не повышая голоса.
   - Я думаю, Иван Георгиевич, мне не следовало бы лишний раз Вам объяснять прописную истину, которая гласит: без прочного, достаточно спокойного тыла невозможны успешные действия нашей армии на центральном направлении. Но Вы вынуждаете меня, - Деникин, все это время расхаживающий от стола к окну, остановился, как-то исподлобья посмотрел, блеснув стеклышками пенсне в золотой оправе, - еще и еще раз заострить на этом Ваше внимание...
   "Что это с ним? - подумал генерал Эрдели. - Он хочет показаться невозмутимым, но это ему трудно удается. Хотя трудно - не то слово. Просто - не удается. А эти мешки под глазами, а сами глаза - воспаленные, покрасневшие. Что это? Бессонная ночь, проведенная за карточным столом или переживания по поводу наших неудач под Воронежем и Касторной?"
   - Я еще как-то мирился с тем, - донесся откуда-то издалека голос Деникина, - когда Вы, генерал, объявили Свято-Крестовский уезд опасной партизанской зоной. Не сегодня - завтра Вы наречете таковой и Николаевский? Мне не понятна Ваша лояльность к этим кучкам оборванцев, именуемых себя "красными партизанами". Да, да! Я не оговорился, именно - лояльность. Иначе как прикажите расценивать то обстоятельство, что эти бандиты контролируют большую часть выше упомянутого Николаевского уезда?
   - Это не совсем так, Антон Ивано,.. - хотел было возразить генерал Эрдели, но Деникин движением руки остановил его.
   - А чем Вы объясните, Иван Георгиевич, что налеты этих негодяев на железнодорожную ветку Грозный-Ростов, принимают катастрофические масштабы, особенно, - Деникин быстрым, нервным шагом подошел к стене, потянул за шнурок и, когда половинки шторок разошлись, пухлые, расширенные пальцы легли на карту, - особенно вот здесь, - пятерня по-паучьи поползла вбок, - вот здесь. - Паук пополз дальше. - А вот этот участок, как мне доложили, практически примыкает к Раздольненской волости, и какой-то там красный бандит Стоюшкин со дня на день, а я не сомневаюсь в этом, будет опекать его, что грозит полной парализацией ветки. Простите, Вам говорит эта фамилия о чем-нибудь? Мне - нет! Нет и нет! Какой-нибудь малограмотный мужик с кучкой таких же, как он сам, крестьян, которые, Господи, смешно сказать, на паровозный гудок молятся как на божество, и вдруг... Кстати, - Деникин отошел от карты, продолжил, картинно подняв указательный палец, - малограмотность этого Стоюшкина не помешала, однако, как Вам известно, доставить много неприятностей полковнику Александрову, как и не мешает создавать и по сегодняшний день хаос и неразбериху в волости. И не с Вашей ли подачи, генерал, в газете "Утро Юга" появилась писулька, утверждающая, якобы этот Стоюшкин находится под следствием. Желаемое принимаем за результат?
   "Да, Антон Иванович, как я Вас понимаю. Не дай Бог оказаться на Вашем месте, особенно сейчас, когда дела настолько плохи, что хочется переложить груз неудач на чьи-то плечи. А этот малограмотный негодяй, как Вы изволили выразиться, не на столько и глуп, если его фамилия неоднократно упоминается Вами. И как Вы могли только подумать, что именно с моей подачи...".
   - Что с Вами, генерал, Вы не слушаете меня?
   - Нет-нет, я весь - внимание.
   - Тогда скажите мне, - Деникин заходил теперь уже по огромному, строгой расцветки ковру, тяжело переставляя не гнущиеся в коленях ноги, - что Вам необходимо для подавления мужицкой смуты и сколько потребуется на это времени?
   - Нужны войска...
   - Я дам Вам кавалерийский полк "дикой дивизии", второй Терский пластунский батальон, аэроплан, наконец. Вы должны понять, Иван Георгиевич, как мне нелегко это делать в такое трудное для нас время. Поэтому я потребую от Вас максимальной отдачи.
   - Я понимаю, Антон Иванович!
   - Сроки?
   - Две недели.
   - Это роскошь, генерал. Неделя и ни дня больше.
   Выходя из кабинета генерал Эрдели спиной почувствовал деникинский взгляд и, артистично передернув плечами, будто сбрасывая его, уже в приемной подумал: " "Царь Антон"деморализован! Это очевидно. Еще не все потеряно, а он..."
   Генерал скользнул глазами выше голов вытянувшихся офицеров.
   "Это конец! Ему уже не оправиться. Тогда к чему весь этот спектакль? Такая официальность, подчеркнутость? Разве не я в числе первых поздравил его с назначением командующим Западным , а позднее и Юго-Западным фронтами? Разве не мы единодушно поддержали покойного Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова, рвавшегося задушить большевизм еще за два месяца до октябрьского переворота? Разве не вместе нам пришлось пережить позор ареста и конвоированной доставки на гауптвахту в Бердичев, а впоследствии в Старый Быхов, где находясь под стражей столько было пережито, передумано, переговорено о судьбе матушки - России? Разве не с ним, Деникиным, мы стояли у истоков освободительного движения, когда генерал Корнилов возглавил "Добровольческую армию"?"
   Ему стало не по себе. Сидя сначала в автомобиле, что под казачьим эскортом сопроводил его до станции, а теперь вот в купе бронепоезда, он с ужасом поймал себя на мысли, что звезда человека, подхватившего из рук погибшего генерала Корнилова стяг великой миссии - стяг освобождения Родины от Совдепии, а значит и его, генерала Эрдели звезда, догорает. " Силы еще есть. И силы немалые. Волнуется Дон. Неспокойна Кубань. Ставропольщина под нами. Борьба еще далеко не закончена, она продолжается. Именно сейчас, как никогда, он, казалось бы, должен проявить упорство, показать стратегическое мастерство. А он размяк. Неужели он не понимает, что своим пессимизмом развращает окружение, что эта невидимая бацилла подавленности поражает огромнейший организм Добровольческой армии страшной болезнью разложения. Да, будет трудно. Самые большие трудности, пожалуй, впереди. Теперь этот Стоюшкин... Кстати, не тот ли это Стоюшкин? Может просто однофамилец? Ведь хорошо помню, как сейчас помню, мне доложили: Стоюшкина и сопровождающий его конвой накрыл шальной снаряд. И подумалось тогда: "Слава Богу, одним грехом на душе меньше!""...
   ... Летом 1917 года, обстановка, сложившаяся на Юго-Западном фронте, была крайне напряженной. В результате провала наступления русских войск, только за какой-то месяц потери в живой силе составили более 150 тысяч человек. Отдельные, пораженные большевицкой агитацией полки, отказались идти в наступление и, поэтому в конце июня, командующий тогда еще Юго-Западным фронтом генерал Гутор, он, Эрдели, командующий 11 Армией и еще несколько генералов, приняли решение подавить взбунтовавшиеся полки с помощью артиллерии и броневиков. Узнав об этом, солдаты двух, революционно настроенных полков, встали на защиту своих товарищей. Выехавшему на место генералу Эрдели привели несколько арестованных большевицких агитаторов. Внимание его привлек высокий, светловолосый прапорщик, прямо и спокойно смотрящий ему в глаза.
   - И этот прапорщик тоже агитатор? - спросил тогда Эрдели, даже неудостоив взглядом подскочившего с докладом штабс-капитана.
   - Так точно!
   - Сословие?
   - Крестьянин, Ваше Высокопревосходительство.
   - Вот она, наша неразборчивость, произвели большевика в прапорщики. Фамилия?
   - Моя, Ваше Высокопревосходительство? - каким-то подавленным голосом спросил офицер.
   - Причем здесь вы?
   - Стоюшкин.
   - Я хочу побеседовать с ним лично.
   - Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство.
   Генерал Эрдели долго с любопытством разглядывал подведенного под конвоем прапорщика, нервным движением пальцев подкручивая при этом кончики усов.
   - Как же так, прапорщик? - наконец спросил он. - Вас, героя, командование выделило из этой серой массы, возлагая надежды, а Вы? Что же Вы делаете? Почему молчите? Считаете ниже своего достоинства отвечать на вопросы генерала? - Эрдели иронически усмехнулся. - Да, времена... Тем не менее Вам придется выслушать меня. И вот почему. Вы, большевики, сорвали наступление и повинны в гибели тех, кто своей смертью доказал преданность присяге. Вы агитируете солдат за прекращение войны. Только на вашей, и, больше ничьей, совести оставленные нами Тернополь и Черновцы. Логика подсказывает, что если и дальше вы с таким же усердием будете продолжать подобную агитацию, то вполне вероятно, не за горами тот день, когда падут Петроград и Москва. Так чьи же интересы вы, большевики, защищаете? России или Германии? На чьей стороне вы воюете? Раньше вы кричали: долой царя! Теперь, когда Россия пусть еще не прочно, но уже стоит у порога врат многообещающей демократии, вы заявляете: долой войну! Объясните же, наконец, господин большевик, чего вы хотите?
   - Я, конечно, так хитро говорить не обучен, - тихим, но твердым голосом начал Павел, прямо глядя генералу в глаза, - но пояснить кое-что могу! - Он передохнул, сбрасывая остатки охватившего его поначалу волнения. - Кто воюет против нас на той стороне? Такой же, как я крестьянин или рабочий. А за что воюем? Ради чего убиваем друг друга? Так где же справедливость, если столько миру гибнет ради кучки имущих?
   - Достаточно, - брезгливо махнув рукой, перебил его генерал Эрдели. - Можете считать, что я удовлетворен ответом. Вершков, Вы, безусловно, нахватались, но вот пока корешок у Вас не окреп, я, просто-напросто, со спокойной душой, согласно закону военного времени, передаю Вас военному трибуналу, а там...
   - Без решения Совета солдатских депутатов таких прав не имеете!
   - Ничего, господин прапорщик, пусть это останется на моей совести.
   Спустя некоторое время, генералу доложили, что дело до трибунала не дошло - все разрешил шальной немецкий снаряд, накрывший арестованных и конвой.
   - И что? В живых никого? - спросил тогда генерал Эрдели и, услышав утвердительный ответ, облегченно вздохнул:
   " Слава Богу, одним грехом на душе меньше!"
  
   Село Раздольное - что потревоженный улей. К центру, к зданию Совета спешат конные и пешие. У коновязи места свободного не найти. Все к командиру. У каждого свое неотложное дело.
   Целый день крутился дед Мишка Галушка подле Совета. Все выжидал момента, когда Павел Стоюшкин останется один. Перемерз. Сбегал до хаты, наскоро перекусил горячего варева и снова принялся собираться.
   - Куда тебя опять нечистая сила несет? - недовольно пробубнила старуха. - И чего мотаешься, як вша на гребешке? Сидел бы в тепле.
   - Не досуг мне, старая, подле твоих горшков вертеться, - беззлобно отбился дед Мишка. - Надо мне у Павла должность какую истребовать. Бо все при делах. И Ванька Горян, и Гришка Сармский, и дажить Яшка Копынос, молчун чертов, и тот пристроился главным дозорным. А я шо, хуже всех? Как-никак за новую власть страданиев немало понес: и в "холодной" морили, и в подполию на хутор Покровский бегал, и в стычках участие имел.
   - Мало, видать, в "холодной" морили, дурь из тебя старого не выморили.
   - Ох, старая, и зануда же ты! Так и норовишь, мать чесная, уколоть, - натягивая треух, скривился дед Мишка. - А вот как должность заполучу, небось, по-другому запоешь.
   - Бежи-бежи, а то к раздаче опоздаешь.
   Махнул дед Мишка рукой: баба - она баба и есть, чего с нее взять! - и бегом на улицу.
   Наконец-то ему повезло. Только до Совета дотрусил, видит Павел на крыльцо выходит, не один, правда, с Яшкой Копыносом, да все лучше, чем с Третьяком. Командир в белом полушубке, ремнями перехваченном, с одного боку шашка трофейная, та самая, с другого - маузер в деревянной кабуре. На белой, вычищенной отрубями кубанке с синим верхом - красная звездочка. Не командир - картина!
   - Павлуша! - позвал дед Мишка.
   - А, Михаил Никонович? - повернув голову на голос, улыбнулся Павел, - ко мне?
   - Точно так.
   - Слушаю.
   - Дело у мене, мать чесная, того, секретное, - покосился на Якова старик.
   - Ну, если секретное, тогда конечно, - подмигнув Якову, сказал Павел и, обняв деда за плечо, отвел его в сторонку, с улыбкой поглядывая на старика сверху вниз.
   Дед Мишка снова покосился на Якова и успокоился - тот освобождал повод коня от коновязи.
   - Дело у мене, Павлуша, такое, - прошептал старик. - Шо ни погляжу, все у тебя мужики при деле, один я неприкаянный.
   - Ну? - с напыщенной удивленностью в голосе покачал головой Павел. - Непорядок.
   - Так от же и я про то балакаю.
   - Погоди, Михаил Никонович, ты ж когда-то у нас дозоры проверял.
   - Ой, Павлуша, та шо ж я набегаюсь со своими ногами. И одежонка у мене не дюжа справная, замерзаю. А тут еще Яшка, - дед Мишка покосился на Копыноса, уже подтягивающего чересседельник, - молчун-молчуном, а из чертей - черт! Не хуже того Третьяка. Перестрел как-тось и говорить: "Ты, дед Мишка, не ходи и людей от дела не отрывай, а то як заявишься - байки свои травишь". Ишь, дьявол, слово какое у Ваньки Горяна перенял - " травишь". Небось, смехом еще никто не отравилси!
   - А неспроста он, Михаил Никонович, - лукаво улыбаясь и поглядывая на Копыноса, погромче сказал Павел, - ой, неспроста.
   - Та было, зацепил я его как-тось. А знаешь, за чего? Бачу, как-то сидит, наш молчун, средь мужиков и, шо ты думаешь, робэ? Уздечку ремонтирываить. Ты уздечку энту видал?
   - Видел, богатая уздечка у нашего командира связи.
   - Богатая? Та она кабы не дороже его жеребца! Уж я-то в энтом деле толк имею. Ей-Бо! Княжеская уздечка. Видать, с Дагестану. Серебром набранная, а кожа, Паша, кожа та - секретной выделки.
   - Ну?
   - От тебе и ну!
   - Так что ж с того? Ремонтирует, и пусть себе ремонтирует.
   - Та хиба ж то работа? Он же, чертяка, ее швакой колить и латку с сыромятины лепить! И это - на самом видном месте. У трензельного кольца. Вон, поглянь, отсель видать, - дед Мишка указал в сторону коня Копыноса. - Я ему: "Яша, та шо ж ты такэ робышь?" А он: "Шо бачишь!" Не стерпел я: "Та ты, бисова душа, красоту таку споганил!" А он мне знаешь чего, молчун чертов, вывернул? "Ты б, - говорит, - шел дед Мишка по своим делам и не совал свого носа, куда кобель..." Дед Мишка помялся, бросил искоса взгляд на Якова, уже сидящего на коне, "...куда кобель, ну, сам понимаешь, Павлуша, своего...", он обхватил шею Стоюшкина и прошептал окончание на ухо.
   Стоюшкин расхохотался, высоко закидывая голову, придерживая при этом кубанку, мельком бросил взгляд на Копыноса. Тот - редкий случай - расплылся в довольной улыбке. Павел захохотал еще громче.
   - Так.. и ... сказал? - давясь от смеха, и от того с трудом выговаривая слова, спросил командир.
   - Слово в слово! Ей Бо! - перекрестился старик.
   - Слушай, Михаил ... Никонович, - все еще продолжая захлебываться приступами смеха, сказал Стоюшкин, - а ведь я тебе... нашел дело, самое что ни есть - боевое!
   - Ну-у?
   - Да. Назначаю тебя главным шорником, - Павел вытер мокрые от смеха глаза. - И первым моим поручением будет такое: отремонтировать уздечку командира связи. Согласен?
   - Согласие-то я, может, и дам, токо,.. - дед Мишка замялся.
   - Погоди, ты, вроде, как не доволен?
   - Та не-е. Тут, понимаешь, Павлуша, такое еще дело...
   - Говори.
   - Ты б распорядился, Паша, мне лошадку, хоть зачуханную какую выдать.
   - И всего-то? Да будет тебе лошадка, справная, причем. На твоей должности без лошади - никак!
   - Золотой ты, Павлуша, человек! Глянь, скоко у тебя делов, а для меня, старика, и время, и слово нашел. Дай Бог тебе здоровья!
   От избытка чувств, он хотел было уже броситься к Стоюшкину с объятьями, но тут до его уха долетел какой-то непонятный, жутковато-клокочащий звук. Он прислушался, вытягивая тонкую шею, повел головой. Рокочущий звук приближался и вдруг со стороны церкви дед Мишка отчетливо увидел огромную серую птицу с прямыми, неподвижными крыльями, быстро приближающуюся к ним. Глаза старика округлились.
   - Ратуйте, люди добрые! - завопил он и, крутонувшись по-заячьи, отпрыгнул в сторону, сделал несколько шажков, но споткнулся и упал.
   Аэроплан, зло урча, низко пронесся над землей, начал набирать высоту и, ложась на правое крыло, пошел на разворот.
   - Яша, под стенку, быстро, - крикнул Павел, - черт его знает, что у него на уме. Михаил Никонович, - он помог старику подняться, - давай, со мной...
   Невесть откуда взявшийся Третьяк, подбежал к стоящим под стенкой Павлу, Якову и деду Мишке, задрав голову, следил за приближающимся самолетом. От хвоста его отделилось несколько черных точек, потом еще, еще...
   - Ч-чего это он? - перекрикивая нарастающий гул, мотнул головой Иван в сторону Павла, - листовки? Нас немец так закидывал.
   - Похоже, - кивнул Павел.
   - Хе-г, а ты, Яшка, переживал, шо ц-цыгарку свернуть не из чего. Вона скоко б-бумаги летить!
   - Погоди радоваться, сщас как кинет дуру какую-нибудь.
   Листовки, кружась и переворачиваясь в воздухе, опускались ниже и ниже. Одна из них упала неподалеку. Павел подобрал ее и начал читать:
   "Граждане крестьяне! К вам обращается командующий Кавказской группой войск Добровольческой армии генерал Эрдели с призывом выдать руководителей шайки во главе с бандитом Стоюшкиным и сложить оружие в течении трех суток. Всем повиновавшимся я гарантирую жизнь и свободу, а наиболее отличившихся, в поимке одурачивших вас преступников, ожидает крупное денежное вознаграждение. Предупреждаю, что если же в течении указанного срока вы не внемлете голосу разума, ваши жилища будут сожжены, а все жители наказаны в соответствии с законом военного времени".
   Иван, все это время читающий листовку через плечо Павла, хмыкнул, попросил:
   - Ну-ка, дай!
   Павел протянул ему листовку. Иван повертел ее в руках, еще раз хмыкнул и принялся рвать на мелкие кусочки.
   - Все не порвешь, Ваня, - тихо сказал Яков.
   - Я и не с-собираюсь. Я вот чего д-думаю: неспроста нам этот Эрдели их накидал. Смуту, г-гадина белогвардейская, посеять хочет и тем р-разом ударить! Видать, по д-другому - не могеть, а значит - не д-дюже крепко на ногах с-стоить.
   - Не скажи, - возразил Павел. - Генерал хоть и срок дал, не будем терять времени.
  
   Конь храпел, норовисто перебирал ногами, беспокойно прядал ушами. Павел успокаивающе погладил его по шее, объехал пеший отряд, потом конный, остановился в небольшом промежутке между ними, начал говорить:
   - Сначала вот о чем, товарищи мои. Спасибо и низкий поклон генералу Эрдели за бумагу. Теперь у нас нужды с накрутками на цигарки не будет.
   Хохоток пробежал вдоль длинного строя.
   - А если серьезно, хоть у этого генерала силы еще имеются, дела - неважные, если решил начать с того, что посулил вознаграждение за мою голову, за голову Третьяка, Крохмаля, Горяна, Копыноса, Сармского... Его цель - посеять среди нас смуту, а значит взять Раздольное сходу ему уже не под силу. Это у него не пройдет. Добровольческая армия Деникина терпит поражение за поражением на фронтах войны. Белогвардейский режим доживает свои последние дни и недалек тот час, когда пугающий нас генерал Эрдели захлебнется в собственной крови. Он дал в писульке сроку три дня на размышление. Я скупее генерала, я не дам и часу передышки. И потребую от вас еще более строгой дисциплины и беспрекословного подчинения командирам. Только так и не иначе!
  
   Морозная ночь. Тают тусклые огоньки в хатах. Не гаснет свет только в здании Совета. Говорят то все сразу, перебивая друг друга, то умолкают. Вопрос серьезный - как дать отпор генералу Эрдели. Иван Третьяк сидит, как на иголках, исподлобья поглядывая на курильщиков, обложивших комнату густым, табачным дымом. Когда Горян, в который уже раз, потянулся с цигаркой к отколотой горловине закопченного стекла лампы, не выдерживает, бурчит:
   - Можа х-хватит?
   Горян смотрит на Ивана, потом на мужиков, будто ища у них поддержки, вздыхает, но подчиняется - тушит цигарку, поплевывая при этом на кончики пальцев. Павел, потирая ладонью наморщенный бугристый лоб, некоторое время молчит, возвращаясь к разговору, прерванному Третьяком, обращается к Горяну:
   - Значит, говоришь, полк "дикой дивизии" и пластунский батальон?
   Горян кивнул и добавил:
   - А утром прошел бронепоезд в сторону Ларионовского? Вскорях, правда, вернулся и стал на запасном пути на Прутской.
   - Бронепоезд тут при чем? - Павел пристально посмотрел на Горяна.
   - Та кода по рельсам катается - черт с ним, а если пальнет по Раздолью?
   - Это называется - стрелять по воробьям. А вот какой дорогой пойдут в атаку пластуны и "дикая дивизия"? Как думаешь, Харитон Иванович?
   - А якой еще д-дорогой им идтить, если не через В-волчьи Ворота? - вступил в разговор Третьяк.
   - Иван Калистратович, а если мы Волчьи Ворота запрем? Наступление захлебнется. А со стороны хутора Покровского есть наклонная дорога по Суркулю. И такая же со стороны Прутской на Крым-Пашинское. И снег неглубокий. Что ты теперь скажешь?
   Третьяк нахмурился.
   - Так шо, с двух сторон ждать? - подал голос Егор Колещатый.
   - Скорее всего, - слегка кивнул головой Павел.
   - Черкесов мне б-брать на себя? - спросил Третьяк.
   - Больше некому, - вздохнул Стоюшкин.
   - Не пойдет, - твердо подал голос Крохмаль и все разом повернули головы к нему.
   - Это п-почему еще не пойдет? - хмуро возразил Третьяк.
   - Сколько у тебя сабель, Иван Калистратович? - все таким же твердым голосом спросил Крохмаль. - Пол сотни. Остальные только и того, что на конях. Много навоюешь в прямом столкновении? Да они тебя враз сомнут.
   - Та шо ж ты б-будешь робыть, - хлопнул обеими ладонями по столу Третьяк, - опять ему не т-так!
   - Не так! Черкесов надо выманить на меня!
   - Шо? Шо ты такэ балакаешь? Не, вы поглядите на него... К-как это - выманить?
   - Погоди, Ваня, - остановил его Стоюшкин. - Ну-ка, Харитон Иванович, выкладывай.
   - Есть такая задумка. Посадить раздольненских пацанов на лошадей и с их помощью заманить черкесов на наши позиции.
   - Та шо оны - совсем д-дураки? - не унимался Третьяк. - Пацана от м-мужика не отличат?
   - Когда мы с тобой за столом друг против друга сидим - одно дело, другое, когда в чистом поле сходимся. Отличишь ты пацана от мужика на расстоянии? А если пацанам еще и палки в руки, да шуму побольше? Вот теперь и думай.
   - Мужики, а ведь дело Харитон говорит, - подался вперед Гришка. - Ну, согласись, Павло, дело! Только вот чего. Я думаю нам две линии обороны сделать нада, стало быть.
   - Еще один умник н-нашелся. Для ч-чего?
   - А для того, Ваня, - сверкнул раскосым взглядом Сармский, - шо если фокус с пацанами получится, черкесы в азарт войдут. Так? А мы им тут маслица в огонь подольем: мало шо конные драпают, так еще и с позиции мужики побежали.
   - Стойте, мужики! - вечно хмурый и малоразговорчивый Яков Копынос вскочил с лавки и, оживленно размахивая руками, быстро заговорил. - А если перед первой линией бороны накидать? Проходы для пацанов сделаем, вешки поставим, а черкесы на бороны напорятся.
   - Так Ваньке тогда со своим отрядом делать будет нечего, - хохотнул Алеха-кузнец.
   За столом все сразу оживленно заговорили. Лицо Стоюшкина посветлело. Только Третьяк сидел туча-тучей.
   - Иде т-только борон стоко н-наберете?
   - Та то ерунда, в кажном дворе борона. Ты скажи лучше, с пластунами как? - спросил Горян, под шумок прикуривший цигарку и теперь попыхивающий ею.
   - Предугадать течение боя, хлопцы, невозможно, - оглядел сидящих Павел. - По ходу дела будем разбираться. Меня другое волнует: тыл у нас не прикрыт, со стороны Заячьего бугра.
   - Там можно оставить усиленные дозоры, - тихо, едва слышно, сказал Харитон Иванович. - Под Николаевским отряд Зуева действует.
   - От если бы, товарищ Зуев со своими мужиками, стало быть, на помощь пришел, - вставил Сармский, - было б другое дело.
   - На него рассчитывать не приходится, - вздохнул Копынос, - сами знаете, его банда с Семеновского хутора сильно потрепала.
   - Да, говорили о объединении, а не все так просто, - Павел обвел собравшихся взглядом. - Давайте дальше о деле, - он посмотрел сначала на Третьяка, потом на Копыноса - Ты, Ваня, и ты, Яков, все должны продумать так, чтобы ни один волосок с мальчишеских голов не упал. Завтра с утра собираем бороны по дворам и всем миром роем траншеи. И вот что. Горян? Проследить надо, Ваня, чтобы ни одна живая душа завтра и до боя - из Раздольного ни шагу!
   - Будет сделано, командир.
   Расходились по хатам далеко за полночь. Третьяк с Павлом остались ночевать в Совете. Расстелили на полу Иванов полушубок, укрылись Павловым.
   Павел курил, при затяжке уголек цигарки озарял тускло-красноватым светом его похудевшее лицо.
   - Мужики молодцы. Особенно Харитон Иванович. Действительно - голова! А, Вань?
   Третьяк посопел некоторое время, потом неожиданно, видимо, чтобы сменить тему разговора, спросил:
   - Про Настю н-ничего не слыхать?
   Ответом ему было долгое молчание.
   - И куда она м-могла подеваться? - Иван привстал на локте. - Тут, Павло, шо-то не т-так. Ты кода ее кинулся? Вскоре, как Никита с-сбежал? Чует мое с-сердце, без него, паскуды, и т-тут не обошлось.
   - Я тоже думал об этом.
   Опять долгое молчание.
   - Слухай, а шо у тебя с ф-фельшерицей?
   - А что такое?
   - Примечаю я, глаз она на т-тебя положили. Женился бы. А шо?.. Насти нема, а тут такая девка по тебе с-сохнет...
   - Не говори глупостей.
   - Та ты не обижайся, х-хотя по-правде, я не шуткую. Больно хороша д-девка.
   - Я Настю люблю, понимаешь?
   - Чего уж не п-понять, - вздохнул Иван.
   Опять молчание.
   - Не спишь? Я с тобой, Павло, п-побалакать хочу. Серьезный р-разговор у меня имеется. Може не ко времени, но м-мы ж свои люди. Боюсь токо одного - не поймешь. Мы могли бы и у меня п-переночевать, но там не получилось бы, - Третьяк снова вздохнул. - Токо ты не обижайся, если ш-шо не так, и не думай про меня п-плохо. Навалилось, самому не разгрести. Знаешь, ч-частенько ночью, кода не спится, вы-вылуплю глаза в потолок и д-думаю-думаю. Шо ж мы робым? П-погоди. Ниче не говори. Мы ж друг д-дужку истребляем. А ради чего? От как я р-раньше жил? В нужде. В батраках г-горбился. Было. Действительную отслужил. Вернулся, помаленьку обживаться стал. С-свое тягло появилось - землю уже в аренду не с-сдавал. Худо-бедно, но с-семью тянул, с п-протянутой рукой не ходил. Подумывал д-даже на хуторской отруб податься. Жить бы, та жить. Нет! Германец на нас пошел. Отечество з-защищать - святое дело! Ты меня слухаешь, Павло?
   - Да-да, говори, - отозвался Павел.
   - Так вот. З-завязли мы в войне крепко. И чем больше нас она з-засасывала, война проклятая, тем больше с-стало людей появляться, к-которые разговоры всякие-разные повели. Прислушаешься: от тут правильно человек б-балакает, а от тут трошки не так! Когда снега т-тають, вон как ручьи ревут, к Голубинке п-поспешая. И каких канав токо не нароют? От такая канава с-сердце мое и поделила. Пополам. Я одною ногою в старой ж-жизни остался, а д-другою... Не-е, я когда завместо Белозеркина в С-совет заступил, думал, шо новую жисть н-начинаю строить. И кода к Барану с мужиками ходил, штобы мельницу на замок - под контроль, тоже понимал - надо. И кода сельчан призывал на п-помощь Медвежанцам идти. А вот кода стрелять в людей н-начал, а особенно когда Петя Громенко у меня на р-руках помер - перевернулось все внутри. Понимаю - не я, так м-меня, а с другой с-стороны - шо ж я роблю? По какому праву я убиваю русского, казака, хохла? Ну, если б-буржуя какого, офицера, там понятно. А такого ч-чоловика, як я? Токо за то, шо вин по-другому д-думае, по-другому на жизнь смотрить? Вот сщас мы старую жизнь р-рушим. Мой батько знаешь, як г-говорить любил ? "Ломать - не строить, душа не болить!" Стрелять кончим, к-когда-то же бойня эта закончится, в конце концов; зачнем, если выживем, н-новую жизнь строить. Як ее строить, ежели у т-тебя руки по локоть в крови? Як глядеть дитям в г-глаза, батьку которого, может быть, я ж-жизни лишил? И шо она за жизнь будэ? Не представляю! От так бы з-закрыть глаза и б-бежать куда от людэй подальше. Одно остается. Грех, конечно, балакать. С такой кашей в б-башке токо смерти в бою искать н-надо.
   Молчание надолго повисло в комнате.
   - Начинал за здравие, - послышался голос Павла, - а закончил... Да, Ваня, даже не знаю, что сказать и как? По-правде, я сам часто задумываюсь над тем, что сейчас происходит. И чем больше задумываюсь, тем больше стараюсь к людям присматриваться. К Григорию, Ивану Горяну, Харитону Ивановичу, Якову, Егору... К тебе, вот честное слово - нет, не присматривался. Уверен был - уж ты-то - кремень-мужик! Большевик фронтовой закалки. А на поверку оказалось - нет. И нет в том твоей вины: мы же все разные и каждый по-своему на жизнь происходящую смотрит. Помнишь, как ты мужиков на подмогу Медвежанцам призывал. Ты говорил, а у меня мороз по спине: "Вот так и мы, беда случится - разбежимся кто куда!" Не разбежались, беда сплачивает, по той простой причине, что люди поднялись против зла и бесчинства. Ну, а что дальше? Разгоним белогвардейскую нечисть и начнем новую жизнь строить. Что это будет? Я тоже с трудом представляю. Вот те лозунги, которые я впервые услышал, а потом и сам произносил, мне не совсем понятны. " Долой самодержавие!" Это куда еще не шло, самодержавие изжило себя на корню. " Вся власть Советам!" А почему не решать политическое переустройство России демократическим путем? "Заводы и фабрики - рабочим!" Как это? Вот живой пример. Барановская мельница, конечно, не завод, а сколько проработала без хозяйского глаза? Или "Земля - крестьянам!" Вон она земля, получай надел на четыре года и трудись. Нечем обрабатывать? За два года батрачества можно приобрести все необходимое: тягло, букарь, борону, не все сразу, но можно было. Все от человека зависело. Никогда не забуду разговор с братом у Голубинки. Он мне душу тогда разворотил. И знаешь чем? Я стараюсь его к себе поближе, на свою сторону переманить, братья ведь, и чем больше стараюсь, тем дальше он от меня. Все потому, что его хозяйская жилка - жизненный стержень. Ничем этот стержень не поломать, ничем не вытравить. Вот кому будет в новой жизни тяжело, если, конечно, выживет. А что нас с тобой касаемо, тут немного проще. Мы с тобой, Ваня, сделали выбор, хотя и выбором это назвать трудно, не из чего было выбирать. Но я знаю, я уверен, каждый из нас, кто сегодня с оружием в руках не хочет возврата старой жизни, поздно уже говорить: плохой ли, хорошей - достоин лучшей доли. За эту лучшую долю для себя и тех, кто рядом с тобой, для детей наших и внуков еще ненародившихся, можно и жизнь отдать, но только не надо искать смерть в бою. Надо постараться выжить...
   ...Пройдет время, пролетят годы. И не раз эти два близких по духу человека, так и не уснувшие в морозную, стылую ночь в быстро остывающей комнате здания Совета, которые, казалось бы, знают друг о друге все, даже больше, будут вспоминать этот разговор, потому что слова откровения, идущие от сердца, сближают и роднят. И пережить им в предстоящей новой жизни придется немало, но никогда, даже в самые трудные минуты, когда думалось, что все теряет смысл, даже сама жизнь, ни один из них не устыдился слов отчаяния вырвавшихся из уст в минуты откровения.
  
   На третий день, по истечению ультимативного срока, над селом снова закружил аэроплан. Он сделал круг, другой, чтобы потом на третьем, входя в бреющий полет, начать расстреливать из пулемета скопления людей, что уже без особой боязни рассматривали летающее чудовище. Крики проклятий, стоны раненых, паника... А аэроплан, делая все новые и новые заходы, поливал свинцовым дождем не желающее покоряться село.
   Третьяк с Копыносом, проводившие за околицей учение с подростками, готовя их к отвлекающему маневру в предстоящем бою, дали команду рассредоточения и приготовились обстреливать аэроплан. При первом приближении, Третьяк, припав на колено, выстрелил из кавалерийского карабина, но промахнулся, выругался отборным матом, вскочил на жеребца и, отмахнувшись от Копыносовского окрика: "Куда тебя черти прут?", поскакал в центр села.
   - Где командир? - прискакав к Совету, прокричал он мужикам, стоящим под стенкой здания и, видя, что на него никто не обращает внимания, заорал еще громче. - Где командир, сы-спрашиваю?
   - Че бесишься? - отозвался Гришка Сармский, - слезай, та ховайся. Не бачишь, на разворот пошел, сщас, стало быть, снова поливать зачнет.
   - Я последний р-раз спрашиваю, где Павло?
   - Совсем сдурел, - покачал головой Егор Колещатый. - Вона, - и кивнул в сторону тополя, под которым, с опущенным в руке маузером, стоял Павел.
   - Командир?! - закричал Третьяк, но голос его заглушила беспорядочная винтовочная пальба и надсадно ревущий грохот приближающегося самолета.
   Павел тем временем передвинул прицельную планку, не обращая внимания ни на крик Ивана, ни на выстрелы пристально следил за приближающимся аэропланом и, выбрав момент, вскинул маузер, придерживая его свободной рукой, повел стволом. Когда на кончике мушки отчетливо уселась темная фигурка пилота, плавно нажал на спусковой крючок. Аэроплан как-то неестественно дернулся, клюнул носом, переваливаясь с крыла на крыло, стал резко падать и рухнул под взгорком неподалеку от церкви.
   Гул одобрительных голосов. Все бросились к месту падения аэроплана. Третьяк тоже развернул коня, услышал крик Стоюшкина: "Ваня, этого душегуба, если живой - сюда!" но прискакав на место, увидел языки невысокого пламени, жадно пожирающие деревянные обломки и матерчатую обшивку аэроплана. Когда из огня мужики вытащили мертвого, наполовину обгоревшего пилота, Иван процедил сквозь зубы: "Легко отделался, изверг!"
  
   План генерала Эрдели по захвату села Раздольного был предельно прост. Ближе к утру, под прикрытием темноты, он собирался выдвинуть на восточную часть гребня Суркуля полк "дикой дивизии", а на западную - батальон пластунов под общим командованием полковника Александрова. Вечером, когда он вместе с полковником закончил обсуждение отдельных деталей предстоящей операции непосредственно перед самим началом совещания, генерал попробовал завести разговор, о котором часто вспоминал в последствии не без сожаления, укоряя себя в том, что не настоял на своем. Он некоторое время раздумывал, как бы потактичней начать и не нашел ничего лучшего, чем сказать:
   - Олег Николаевич, Вам хорошо известно мое расположение к Вам, поэтому ниже сказанное прошу принять без обиды. Я даю себе отчет в том, что в проведении готовящейся операции Вами движет прежде всего офицерский долг, а уж потом сведение личных счетов, - генерал провел ладонью по ежику волос и, пристально посмотрев в глаза внимательно слушавшему полковнику, продолжил. - Но может все-таки возложим непосредственное руководство на...
   Полковник Александров так укоризненно посмотрел на генерала, что тот сразу замолчал. Не однажды Эрдели, хорошо знавший полковника еще по германской войне, пытался предложить ему перейти на штабную работу, учитывая и его богатый боевой опыт, и далеко немолодые годы, но всякий раз получал уклончивый, как правило, переводимый на шутку, отказ. Теперь же, перед самой операцией, пусть не прямой, пусть косвенный намек на возраст прозвучал из уст командующего группировкой несколько оскорбительным, и он, Эрдели, сожалея о затеянном разговоре, протянул руку и, почувствовав довольно таки крепкое ответное рукопожатия, с каким-то внутренним удовлетворением произнес, вкладывая в свои слова извинительную интонацию.
   - К утру Вам необходимо быть на позиции. Да поможет Вам Бог!
   А спустя какое-то время со стороны станции Прутской по Николаевскому почтовому тракту, под покровом щедро высвеченной звездным светом ночи, пустив коня в намет, мчался Иван Горян. У Волчьих Ворот он переговорил о чем-то с Яковом Копыносом и понесся дальше в Раздольное. Прискакав, влетел в Совет и с порога осипшим голосом прохрипел, обращаясь к Стоюшкину:
   - Сростается, командир.
   Павел привстал, уперев сжатые кулаки в стол.
   - К утру надо ждать. С востока черкесы, с запада пластуны.
   - А данные т-точные? - исподлобья посмотрел на Горяна Третьяк.
   - Сидишь тут распаренный в тепле, - психанул Горян, - а я к е...й матери уши отморозил.
   - А хто тебе виноват, скоко разов предлагал батьки покойного кубанку? - хохотнул Сармский. - Вот и додержался форсу, стало быть. Беги теперь, снегом оттирай.
   - Ладно, хлопцы, давайте напоследок все обсудим основательно, - сказал Стоюшкин и, не разжимая кулаков, сел.
  
   Утро занималось серое, неприветливое. Туман сходил нехотя, оставляя напоказ жухлую, щедро облитую тусклым налетом инея и оттого ломкую под солдатскими сапогами степную траву, что проглядывала через хилый снежный покров, схваченный достаточно твердой, ледяной коркой. Передние шли, скользя по этому насту, часто раскидывая в сторону руки, чтобы не упасть, поддерживали изредка друг дружку, чертыхаясь и матерясь под нос. Под ногами последователей наст потрескивал, крошился, и ноги уже начинали проваливаться в неглубокий, не выше, чем по щиколотку, снег. И какое-то неприятное, враз нахлынувшее предчувствие, охватило полковника. Время от времени, хмурым взглядом, он осматривал свое воинство, все больше и больше ощущая давящий на сердце груз, как бывало давила на плечи отсыревшая шинель, и от того немели прежде всего плечевые суставы, потом ключицы и, наконец, сдавленные ребра.
   Покачиваясь в седле, часто утробно всхрапывающего коня, он, пытаясь как-то избавится от него, этого предчувствия, подумал, что вот сейчас степь, идущая чуточку под уклон, в полуверсте от села начнет подниматься на взгорок и в самой ложбинке снежный покров, естественно, будет глубже, пластуны его, с трудом, но пройдут. А вот что будет с тремя сотнями ротмистра Алиева? Там, где должны пройти конные, ложбинка сужается и по данным разведки снегу намело по лошадиное колено. Он на мгновение представил этого молодого красавца-дагестанца, лихого рубаку и необузданного повесу с кругляшом черной кожи, прикрывающим правый глаз и таким же черным, узким ремешком, что наполовину скрывал глубокий сизоватый рубец сабельного шрама, идущий от волос высокого лба, разделяя почти пополам широкую бровь, чтобы сорваться через всю щеку до самой мочки уха.
   - Поручик, - позвал полковник Александров, слегка повернув голову в сторону адъютанта, но глядя почему-то в спину капитану Дробышеву, только уже одной полусогнутой осанкой выказывающий неумение держаться в седле, возглавляющего колонну вместе с двумя ротными командирами, - передайте капитану, пусть перестроит колонну. Передних надо чаще подменять. И соедините меня с ротмистром.
   Поручик лихо козырнул и пришпорил коня.
   Тем временем туманная дымка на глазах стала быстро рассеиваться под порывами не Бог весть откуда взявшегося студенистого ветерка, что злым, обжигающим щеки пламенем , все больше и больше норовил пробраться поглубже под башлык. Полковник поднес к глазам бинокль: окраина села уже просматривалась, правда, пока еще контурно.
   - Господин полковник, - послышался через некоторое время звонкий голос адъютанта, - ротмистр Алиев на проводе.
   - Хорошо, - коротко кивнул тот.
   Связист, долговязый и нескладный, в явно не по росту куцей шинельке, увидев подъезжающих, вскочил, зачем-то продул трубку, склонившись при этом в три погибели, потому что длина белого кабеля, соединявшая ее с зуммером, не позволяла вытянуться в полный рост и с готовностью протянул ее спешившемуся, подходящему полковнику, оголяя при этом чуть ли не на треть узкую в запястье, покрасневшую от холода руку. Полковник, откидывая башлык за плечи, принял трубку и слегка наклонился.
   - Господин ротмистр?
   В трубке что-то потрескивало, то громче, то тише, потом это потрескивание переросло в тонкий, прерывающийся писк, но голос с той стороны донесся, однако, достаточно отчетливо.
   - Слющаю, каспадин палковник!
   - Окраину села просматриваете?
   Трубка на некоторое время замолчала.
   - Мала-мала.
   - А меня?
   - Пака нэт, каспадин палковник!
   - Туман рассеивается. Начинайте выдвижение, сигнал к атаке - красная ракета. Как поняли меня, ротмистр?
   - Карашо понял. Красная ракета, кастадин палковник!
   - Желаю удачи. Конец связи.
   Опасение полковника подтвердилось. Чем дальше пластуны входили в ложбинку, тем толще становился снежный покров, сапоги проваливались все глубже и глубже, и передним уже с трудом приходилось вырывать их из толщи снега. Так же, с трудом, частя головами, вышагивали и кони возглавляющих колонну офицеров.
   - Олег Николаевич, а нас ждут!
   "Какой у него все-таки звонкий голос! - подумал полковник и с завистливой полуулыбкой посмотрел на своего адъютанта. - Да, молодость!" Он вскинул бинокль и приостановил коня, но сначала посмотрел направо, где увидел достаточно четкое скопление конных сотен ротмистра Алиева, а потом уже впился цепким взглядом в окраинную часть села: в траншее просматривалось какое-то перемещение. И именно в это мгновение бегающие там, по траншее фигурки почему-то начали расплываться, неестественно подрагивать, задрожала рука в кожаной перчатке и стала безвольно опускаться, а в глазах все потемнело. Одновременно как-то томительно больно сжалось сердце и перестало хватать воздуха. "Что это со мной? Никогда ведь не жаловался. Как все некстати!" Полковник, слегка кривя лицо, смежил веки.
   Окружающий реальный мир возвращался в сознание медленно. Прежде почему-то встали перед глазами чутко заостренные уши чем-то обеспокоенного коня; вот в разнобой, волнами, поплыли смушковые шапки идущих бойцов, нестройно закачались из стороны в сторону ощерившиеся в непредсказуемости штыки, заброшенных за плечи винтовок; в уши ворвался пронзительный скрип снега под сапогами, голодный, потревоженный крик низко пролетающего воронья и полковник, все еще охваченный внутренним беспокойством, подумал, что и то предчувствие, которое прежде охватило его и это полуобморочное состояние из которого только что вышел, есть не что иное, как знак ниспосланный ему свыше, знак предостерегающий, знак Создателя. Ибо смяв сопротивление не подчинившегося голосу разума мужичья, он, полковник Александров, выживших в этой беспощадной, кровавой бойне, будет карать. Карать? Он? Он, боевой офицер, начинающий военную службу безусым юнцом, как две капли воды напоминающий своего теперешнего адъютанта и стремлением четко выполнять приказания, и неиссякаемой энергией, и звонким, изредка в запальчивости срывающимся на фальцет голосом, и отчаянной серьезностью казаться хоть чуточку старше своих лет? Он, в пору военной экспедиции генерала Скобелева против туркмен-текинцев, отличившийся при штурме крепости Денгиль-Тепе и удостоенный за это первой боевой наградой - Георгиевским Крестом третьей степени, а в первом крупном сражении сухопутных войск под Ляояном в русско-японской компании получивший второго "Георгия" лежа на излечении в госпитальной палате с перебитыми ногами? Он, прошедший всю германскую войну от первого ее дня до начала Совдеповской смуты, еще раз раненый и ощущающий по сей день последствия тяжелой контузии? Он, защитник Отечества, воин, стал карателем? Как и когда он переступил эту острую, кровавую грань, отделившую его от беззаветного причастия к святому воинству, превратив в кровавого палача своего же народа? Как с этим жить дальше, если Богу будет угодно оставить его живым? И что все-таки происходит в этом мире сегодня, сейчас и почему Добровольческая армия, вооруженная закордонными доброжелателями, с, казалось бы, такими святыми и понятными для русского человека призывами на стяге борьбы, терпит поражение за поражением? Что, наконец, станется с некогда великой империей, если не дай-то Бог, свершится непоправимое?..
   Эта череда цепляющихся друг за друга мыслей, как звенья одной цепи, не дающая покоя ни днем, ни ночью, почему-то постоянно выдвигает на передний план то, основное звено, от которого ему хотелось избавиться, разорвав спайку: как и когда произошло страшное превращение воина в палача, защитника в карателя? И всякий раз, особенно по ночам, мысленно натыкаясь на это звено, перед глазами вставала жуткая картина: корчащийся на притоптанном снегу человек, только что сорвавшийся с виселицы, жадно, ненасытно хватает воздух перекошенным ртом. И хотя в предсмертных судорогах рядом покачивались повешенные, этому он, полковник Александров, даровал жизнь, едва сдерживая грудь от переполняющего ее чувство благородства и милосердия. Он, пожалуй, пощадил бы и того старика, что бесцветными, старчески выцветшими глазами, смотрел куда-то в синь неба, редко проглядывающего сквозь клубы хмурящихся облаков. Пощадил, если бы увидел в его взгляде, пусть ни испуг, ни даже мольбу, да черт с ним, того же страха!, а элементарное человеческое покаяние, свойственное любому здравомыслящему существу, стоящему в полушаге от смерти. Не увидел! Старик неотрывно смотрел ввысь и едва заметно шевелил губами, наполовину скрытыми беловолосяными кущами, неторопливо и степенно ведя свой последний в жизни разговор с Богом. Он закончил молитву, трижды осенил себя широким Крестным Знамением, приложил сухую, длиннопалую руку, щедро усыпанную светло-коричневыми пигментными пятнышками и, оглядевши стоящих неподалеку, притихших в тревожном ожидании сельчан, тихо молвил, низко поклонившись:
   - Простите, люди добрые...
   ... Полный вдох сделать так и не удалось, но рука уже не дрожала. Полковник еще не успел навести бинокль, как услышал снова возбужденный голос адъютанта:
   - Олег Николаевич! Они бегут. Ей Богу, они бегут!
   Ни одна черточка не дрогнула на его лице, когда он увидел, как темные фигурки, покидают траншею, и, почему-то пригибаясь, некоторое время бежали, чтобы неожиданно исчезнуть в другой. Вот, озаряя снежный окрест красноватым свечением, шипя и разбрызгивая яркие брызги, в небо взвился огненный шар ракеты и то, что увидел он в бинокль в следующее мгновение, повергло его в небольшое замешательство: из-за окраинных хат села выплеснулась на белоснежный простор зачинавшейся степи черная лавина всадников. И что-то было здесь не так. Что? Это полковник поймет немного позже, когда лавина устремится вперед, а потом неожиданно опишет короткую дугу, и, распадаясь на отдельные черные потоки, так же быстро исчезнет из поля зрения за сельскими строениями, уступая дорогу другой, начавшей крушить уже напоровшуюся на боронный заслон "дикую дивизию".
  
   Плененные сидели на снегу, в тревожном, муторном, ожидании своей участи. Вытянув шеи, они неотрывно наблюдали за подъезжавшим, молодцевато сидящем в седле командиром в белом полушубке, перетянутом ремнями. Его сопровождал еще один конный, что раскосым взглядом с усмешкой на пухлых губах поглядывал то на них, то на окружавших пленных мужиков, то на командира.
   - Все? - коротко спросил Павел.
   - Кажись, все, - кивнул Сармский.
   - Слушать меня внимательно. Все вы будете отпущены, но тот, кто попытается войти в село даже безоружным, будет расстрелян на месте.
   Легкий шумок облегчения пробежал среди сидящих.
   - Теперь так. Сейчас вас разделят на две группы и одна, в сопровождении конвоя, пойдет вон туда, - Павел указал вытянутой рукой, - и будет рыть ров, а другая стаскивать к нему ваших убитых. По православному обычаю местный священник их отпоет.
   - А еслы другой вера ест? - послышался простудно сошедший на кашель гортанный голос.
   - Я сюда никого не приглашал! - отчеканил Павел.
   - Табачку бы, чоловик хороший? - попросил другой тихий голос с противоположной стороны.
   - Ты что, - Павел резко повернул голову в сторону Сармского, - даже табак?..
   - Ты ж сам сказав: обыскать и карманы вывернуть, стало быть! - недоуменно посмотрел на командира Гришка.
   Стоюшкин покачал головой.
   - Табак будет, - окинув взглядом сидящих, пообещал он, - а на еду не рассчитывайте!
   - А может, там какие сани, хоть поганенькие с лошадкой? Все легшее буд... - послышался еще один голос, но тут же осекся, перекрытый Павловым криком:
   - Посмотрите, сволочи, что вы наделали. Всем встать и смотреть! Снять шапки и смотреть! Смотреть! Смотреть!
   Пленные медленно поднялись. Со стороны степи двигались и двигались сани, сопровождаемые рвущим душу бабьим воем, плачем и детскими криками, одни быстрее, другие медленней, потому что последним торопиться было уже некуда. А из села, навстречу им, во весь дух мчали в степь новые и новые упряжки. Неподалеку, слева, доносились редкие винтовочные выстрелы, успокаивающие бьющихся в предсмертной агонии лошадей. И вся степь, сколько мог видеть глаз, была усеяна мелкими, черными неподвижными точками и точками покрупнее, что сполошенно носились кругами, донося до слуха испуганное конское ржание.
   - Погляди, Павло Степаныч, кажись Максимка Ковбаса, - Сармский кивнул в сторону приближающегося всадника. - Кабы еще ни какая беда.
   Максимка, подскакав, едва сдерживая закрутившегося на месте коня, закричал:
   - Дядька Павло, там... Там дядьку Третьяка вбило!
   - Как? - резко отпрянув назад в седле, глухо выдавил Павел.
   - Загнали черкесов к Волчьим Воротам... Дядька Ванька Горян кричить: хорош! А Третьяк в самую гущу! Ну и... Праву руку ему по самое плечо...
   - Гриша, управляйся сам! - Конь взвился под командиром. - Максим, хватай первые попавшиеся сани и за мной!
  
   Тимофей чистил коня на конюшне, как вдруг в дверном проеме кто-то встал, загораживая свет.
   - Все выслуживаисся? - донесся до него голос и он оглянулся.
   В дверях стоял Никита, поглаживая куцую, рыжеватую бороденку.
   - С чего ты взял? - невозмутимо ответил Тимофей, не отрывая скребка от лошадиного крупа.
   - Ну как жа! Они тама, - он неопределенно кивнул в сторону, - от раки не просыхають, а ты тута, вроде как, батрачишь на их?
   - Я всю жисть, скоко себя помню, на кого-то батрачу, - беззлобно отозвался Тимофей.
   - Ну батрачь, батрачь! Токо зря все это. - Никита достал из кармана полушубка кисет. - Может, высмолим по одной?
   - Вона, - указал глазами Тимофей куда-то за дверь, - заплевал и выкинул. И почему ж зря?
   - Та тут не коней обиходить надо, - закручивая самокрутку, вздохнул Никита, - а думать, як жить дальше будем.
   - А чего? Как жили, так и дальше жить будем. Та и одно другому не мешает.
   Сказал так Тимофей и в свою очередь вздохнул. "Только об этом все мысли по ночам".
   - Не-е. Неправда твоя. Слыхал, чего там твой брательник наворочал?
   - Не глухой.
   - И про Серафима знаешь?
   - Какого Серафима?
   - Ну, вот, а говоришь - не глухой. - Никита запыхал самокруткой. - Вчера от мужиков услыхал. Тут местный один, Серафимом зовут, из Раздольного пришел. Поранитый крепко.
   - Так,.. - Тимофей запнулся, хотел было сказать - "он", но передумал, - так они ж всех пленных отпустили. Шо ж тут такого?
   - Та погоди, не перебивай. Серафим тот сказывал, шо твой брательник с самым главным плененным, полковником Александровым беседу имел.
   - И?
   - А тот полковник возьми и прямо в волости с лавки - брык! И пятки холодные!
   - Собаке - собачья смерть!
   - Та то так! Токо брательник на том не остановится. Слыхал, шо генерал Эрдели до самого Армавиру деру дал? Значит, скоро брат твой Прутскую к рукам прибереть. А там, глядишь, и наш с батькой, пьяницей проклятым, черед подойдет.
   - Не боишься так про батьку? А как хто подслухает, та передаст?
   - Ты не передашь, а у батьки я снова на хорошем счету. Я не так батьку боюсь, як брательника твого.
   - Пугливым стал? - криво улыбнулся Тимофей.
   - Поневоле пугливым станешь. А ну, как налетит на Крым-Пашинскую, чего будеть?
   - Чему быть, того не миновать! - ответил Тимофей, а у самого под сердцем екнуло: "Хорохорюсь, а как и в правду?"
   - Не миновать, - передразнил Никита. - Вешалки нам с тобой не миновать! За тебя, может, брательник и заступится, а мне - хана. Точно. Одной только Насти-потаскушки не простит.
   - И чего ты предлагаешь? - присев на кормушку, тихо спросил Тимофей.
   - Драпать отседа надо, драпать!
   - Куда?
   - Чудак, ей Бо! - всплеснул руками Никита. - Та хоть к чертям в преисподнюю.
   - Ну, разве только к ним!
   Вспомнился Митрий-полчанин. И разговор с ним вспомнился. Точь в точь такой же.
   Никита прошел в помещение, присел рядом, дохнул винным перегаром.
   - Домой не тянет?
   - Так у меня и дома-то нет. Один спалили, в другом хозяином хотел стать. Какой теперь это дом без хозяйства
   - А по Симке, дитю - не скучаешь?
   Тимофей пожал плечами.
   - А я вот как свою вспомню, так оторопь берет. Знаешь, забыл как ее тело пахнить! Ей Бо!
   Никита помолчал, неожиданно резко поднялся.
   - Ладно, не було у нас никакого разговора. Лады?
   А через несколько дней Никита Поволокин исчез. Как-то заявился на конюшню Савка. По-хозяйски прошелся по чистому, деревянному настилу, на ходу потрепывая лошадиные морды, долго стоял возле своего жеребца, кормя с руки размолотым сухарем. Когда конь, слизнув шершавым языком последние сухие крупинки и, фыркая, благодарно замотал головой, спросил, не обернувшись, у стоящего за спиной Тимофея:
   - Про сельчанина свого ничего сказать не хошь? - Савка резко повернул голову, пристально посмотрел в глаза. - А ить наведывался он сюды, перед тем, як деру дать.
   - Посидели-покурили, - как можно равнодушнее ответил Тимофей.
   - Ну-ну! Сготовь быстренько батьково коня и мого. Батько проветрится желають.
   И пошел на выход, отбивая такт подкованными сапогами по настилу. У двери остановился, бросил через плечу:
   - А надумаешь чего сообчить про Никиту, батько тебе с удовольствием послухаить.
  
   Павел вошел в комнату осторожно, на цыпочках, подошел к кровати, присел на табурет. Иван лежал неподвижно с закрытыми глазами. Осунувшееся лицо его отдавало желтоватым, нездоровым отсветом, впалые щеки и обострившийся подбородок ощерились давно небритой щетиной, щедро переполовиненной сединой. Павел неторопливо повел взглядом, оглядел убранство комнаты. На глиняном полу - простенький, серовато-зеленой расцветки половичок, меж двух узких оконцев - сундук, накрытый скатеркой, связанной крючком, в Святом углу - икона Божьей матери с младенцем на руках, высвеченная желтоватым огоньком, денно и нощно горящей лампады.
   Вошла Катерина, осторожно прикрывая за собой дверь, но излишне шаркающей походкой прошла к мужу, наклонилась, хотела было поправить лоскутное одеяло, да не сдержалась и, прикрывая рот подрагивающей рукой с зажатым в кулак уголком теплого платка, зарыдала, содрогаясь согнутой спиной. Иван открыл глаза, отрешенно посмотрел сначала на нее, потом на Павла.
   - Все будет хорошо, Ваня! - кивнул Павел.
   Иван долго лежал молча, уставившись в потолок. Катерина вышла.
   - Мы еще с тобой поживем, Ваня, мы еще с тобой...
   - А для... чего? - прохрипел Третьяк, порываясь приподнять голову и, застыв от боли, перекосившей лицо, обессилено упал на подушку. - Я уж не... говорю, робыть як? Жрать... як? Паш, ты бы мне... наган, а? Или... маузер свой? А?
   Павел отрицательно покачал головой, придвинул поближе табурет к кровати, наклонился к другу.
   - Ваня, дружище, послушай меня. Ну, что рука?..
   - Я ж... крестьянин.
   - Но жить-то - надо! Я не только проведать пришел, я еще хорошую новость принес. Мы к Кирову собираемся ехать, в Святой Крест...
   - Теперь у вас... все без меня... будет, - сказал Иван и обессилено закрыл глаза.
   Именно в этот момент Павел неожиданно для себя отметил, что Иван произносит слова, не заикаясь, как раньше. Он хотел еще что-нибудь сказать, чтобы услышать в ответ чистую речь друга, но вовремя передумал: тот лежал безучастный ко всему, да и говорить было просто не о чем. Потому Павел поднялся, пожал безвольно лежащую поверх одеяла руку Ивана и осторожно вышел из комнаты.
  
   -4-
  
   После того, как во второй половине октября 1919 года Красная Армия приостановила наступление деникинцев на север, освободила города Орел и Воронеж, наголову разбила отборнейшие корпуса генералов Мамонтова и Шкуро, началось их неотвратимое отступление на юг. В начале 1920 года линия Кавказского и Южного фронтов вплотную приблизилась к границе Ставрополья. В пределы его вступили части Кавказского экспедиционного корпуса Одиннадцатой армии, в составе двух групп - Кизлярской и Свято- Крестовской. Был освобожден город Святой Крест, куда вскоре прибыл член Реввоенсовета армии Киров С.М. для руководства дальнейшим наступлением Красной Армии. Обе эти группы, слившись в одну, начали наступление на г.Георгиевск.
   Примерно в то же время из-под Царицына, по старинному тракту на Ставрополь стали наступать 7-я кавалерийская дивизия и вновь сформированная Таманская стрелковая бригада. В результате упорных боев были освобождены села Петровское, Благодарное, Константиновское, Московское, Надежда и другие. В ночь на 29 февраля стрелковые полки Таманской бригады и три конных полка кавалерийской дивизии вышли на подступы к Ставрополю. Под покровом густого тумана частям Красной Армии удалось развернуть свои колонны и вплотную приблизиться к передовым позициям белых. Молниеносным штыковым ударом под прикрытием беглого артиллерийского огня красные полки смяли отчаянное сопротивление деникинцев и освободили город.
  
   Не доехав версты три до Святого Креста, конный отряд Стоюшкина из четырех всадников был остановлен патрульным разъездом. День шел на убыль. Ветер гонял всполохи поземки по степи, переметал местами едва угадываемую глазом дорогу, бросал в лица клубы колючего, мелкого снега.
   Неказистый, вислоусый мужичок в огромной, белой косматой папахе, как-то бочком, неловко сидящий на породистом, грудастом жеребце, отделился от своих сотоварищей и спросил коротко, недоброжелательно:
   - Хто?
   - К Кирову! - Павел слегка повернул голову в бок, прикрываясь рукой в перчатке от порыва ветра.
   - Я нэ пытаю: до кого? - невозмутимо сказал мужичок, все это время не снимающий руки с кобуры револьвера. - Я пытаю - хто?
   - Мы из Раздольненского партизанского отряда, - пояснил Павел.
   - Нэ слыхав про такых, - пристально разглядывая Стоюшкина из под косматых завитков папахи, недовольно скривил губы мужичок. - Главный хто? Ты?
   - Я.
   - Мандат давай, або бумагу яку небуть.
   - Якый мандат? Яка бумага? - не выдержал Гришка. - Мы стоко верстов по кадетскому тылу, та в такую непогодь, стало быть, а он бумагу требуить. К Кирову мы, понимаешь, к Ки-ро-ву!
   - А ты хто? - окинув Сармского небрежным взглядом, спросил мужичок и, не давая ему опомниться. - От кода главным станэшь, я с тобою балакать буду.
   - Та шо ты в самом дили, Волобуенко, до людэй прыстебався? - подал голос с виду еще не старый, но с чересчур морщинистым лицом конный.
   Он хотел еще что-то добавить, однако Волобуенко осек его:
   - Не встревай, Сидоренко. Ты их знаешь?
   Сидоренко недовольно поморщился.
   - То-то и оно! - И обращаясь к Павлу. - Вы якого цвету будытэ!
   - Та ты, браток, шо, издеваешься над намы? - чуть не переходя на крик, гневно спросил Ванька Горян, приподнимаясь на стременах. - Какого в чертях цвета мы быть могем? Люди мы, обнаковенные партизаны.
   Иван уже пожалел, что был одет в полушубок и кубанку, а потому потерял возможность выделяться из общей массы. Перед самым отъездом Павел категорически заявил: "Выбирай, Ваня, либо на бушлат накинешь полушубок, а вместо бескозырки кубанку, либо остаешься. Дорога дальняя. Не хватало, чтобы кроме ушей еще чего-нибудь отморозил".
   - Э, не-е-е! - Волобуенко оторвал руку от кобуры и, еще больше скособочившись в седле, подбоченился. - Партизаны бывають всяко-разные. Которые красные, куда еще не шло! А можа вы "зеленые"? У ваших краях, под горой Змейкой, какие-тось "зеленые" объявились. Не чуяли?
   Раздольненцы недоуменно переглянулись.
   - Наверно, мы самые настоящие красные, - пожал плечами Павел, явно недовольный таким затянувшимся никчемным разговором.
   - Наверно-о! - присвистнув, перекривил его Волобуенко, - Тут, мил друг, надо уверенный ответ давать.
   - Слухай, Волобуенко, - не выдержал Сидоренко, - люды змэрзлы, а тоби лишь бы язык почесать. Як ты своею болтовней надоив. Токо кого перестренишь и давай: та хто, та видкиль, та куды? И Горбаня дэто черти мыкають. Потому разоружаем их и до коменданта.
   - Это как разоружаем? - взбунтовался Гришка.
   - Порядок у нас такый, - пояснил Сидоренко, - хто до товарыща Кирова - оружие сдай!
   - А ты мне это оружие давал, шоб отбырать? - спросил Гришка ничего хорошего не предвещающим голосом и подбоченился в свою очередь.
   - Та никуда оно не динется, - умиротворенно пообещал Сидоренко.
   - Ага, сначала - бумагу давай, потом - якого цвету, - поддержал Горян Сармского, - сщас оружие сдать. Дальше чего? Осталось полушубки поснимать и штаны? Павло Прокопыч, а може оны банда яка?! - посмотрел на Стоюшкина Иван.
   - Я тоби дам банда! - вскипятился Волобуенко и расстегнул клапан кобуры, - Я стоко крови пролыв за Советску власть, а вин - банда. Ишь, умник нашовся.
   - Та вон Горбань скаче! - раздался звонкий, совсем мальчишеский голос из числа конных патрульных. - Сщас разберется.
   Подскакал всадник в офицерской бекеше, крытой защитного цвета сукном, с отложным воротником черной мерлушки, перетянутый ремнями. На лихо сдвинутой на правый бок кубанке - наискосок красная лента. Оглядев раздольненцев оценивающим взглядом, спросил у Сидоренко.
   - Кто такие?
   Сидоренко сбивчиво объяснил.
   - Ясно! - кивнул Горбань и, уже обращаясь к гостям. - Попрошу сдать оружие. Таков порядок.
   - Невдобно перед товарищем Кировым без оружия, - рассудительно произнес Алеха-кузнец. - Шо мы, босякы?
   - Ничего неудобного нет, - сказал, как отрубил Горбань. - Разберемся - вернем ваше оружие.
   Святой Крест - небольшой, ничем неприметный степной городишко, обязанный статусом города железнодорожной ветке, протянувшейся от Георгиевска и обрывающейся здесь. Несколько двухэтажных домов, еще меньше - трехэтажных составляют его центральную улицу. "Гостиница братьев Рудометкиных - "Сплендид", меблированные номера "Лиссабон" мадам Курочкиной, всевозможные лавки, лавочки, лавчонки. Площадь, Церковный Собор, базар.
   По передвижению пеших и конных, запрудивших улицу, несмотря на сумеречный час, Павел понял, что штаб находится на железнодорожном вокзале.
   Сергей Миронович принимал гостей из Раздольного в вагоне, видимо, раньше служившем какому-то белогвардейскому генералу.
   - А, Раздольненцы! - вставая и выходя из-за стола, он улыбнулся широкой, белозубой улыбкой. - Проходите, товарищи, проходите. Присаживайтесь.
   С вытянутой для приветствия рукой, он быстрым шагом подошел, поздоровался, знакомясь при этом с каждым.
   - Черновал? - переспросил Киров Алеху-кузнеца, когда тот назвался. - Герасим Спиридонович не родственник вам?
   - Брат, - кивнул Алеха.
   - Хорошо знал вашего брата. Замечательный был человек. Погиб, а в смерть так и не хочется верить.
   - С него наш отряд начинался, - тихо сказал Павел.
   - В центрах села, как героя схоронили, - добавил Гришка.
   - Да-да, - задумчиво закивал головой Киров, хмуря высокий лоб. - Светлая ему память.
   Среднего роста, крепкого телосложения, он указал рукой на стулья, стоящие вдоль стола и откинул назад кивком головы густые, темно-русые волосы, чтобы потом заложить большой палец правой руки за новенький, еще пахнущий свежей кожей и от того поскрипывающий ремень, обтягивающий в талии защитного цвета гимнастерку.
   - Как добрались, товарищи? Погодка помогла?
   - Помогла, Сергей Миронович, - улыбнулся Павел, - если б не метель...
   - Главное - добрались! Да, - спохватился Киров, - вас покормили? Нет? Так не годится. Сейчас поправим ошибку.
   - Вы не волнуйтесь, Сергей Миронович, мы потерпим. Та и не с пустыми руками в дорогу ехали.
   - Ладно, давайте о деле, а закончим - вместе поужинаем. Об отряде вашем я наслышан, но хотелось бы подробнее и с самого начала.
   Киров слушал внимательно, то глядя неотрывно на Стоюшкина, то делая быстрые пометки карандашом в небольшом блокнотике, то кивая одобрительно головой, то улыбаясь, то сосредоточенно поджимая нижнюю губу. Выслушав, он некоторое время помолчал, бросил острый взгляд в блокнотик, произнес : "Так!" и резко, в такт этому короткому слову, поднялся.
   - Молодцы! Вы даже не представляете, какие вы молодцы! Практически, с самого начала гражданской войны, в Раздольном существовала Советская власть. Противостоять такому сильному врагу, защищать свое родное село и только в исключительных моментах оставлять его, чтобы затем снова взять - это здорово, товарищи! Вы заслуживаете самых высоких похвал. Но только чур, - Киров озорно улыбнулся и отрицательно поводил указательным пальцем, - не задаваться. А то знаете, как у нас еще бывает? Выбьют крестьяне из своего села или хутора белогвардейцев, а потом и сидят отсиживаются, выжидают лучших времен, дескать, ни красные, ни белые нам не указ! Теперь так. Оружием и патронами - поможем...
   - Нам бы, Сергей Миронович, патронов, а оружием мы можем и с вами поделиться, - вступил в разговор Гришка.
   - А в придачу могем трофейный полевой телефон подарить, - хмыкнул Горян, - он нам, вроде как, без надобности.
   - Богато живете, - улыбнулся Киров. Неожиданно лицо его стало серьезным, он посмотрел на Павла и спросил. - Товарищ Стоюшкин, вы большевик?
   - Да, - ответил Павел.
   - А сколько в вашем полку большевиков?
   - Еще Иван Третьяк, но он ... сильно ранен.
   - Ну а сочувствующих?
   - Сочувствующие все остальные, - вставил Алеха-кузнец.
   - Тогда другой разговор, - снова улыбнулся Киров. - А если серьезно, товарищи, я хочу направить в ваш полк комиссара. Есть у меня на примете молодой, энергичный парень. Думаю, он вам подойдет, тем более, что вы его должны хорошо знать.
   - Хто ж это? - удивленно спросил Ванька Горян.
   - Потерпите немного, скоро узнаете. Давайте дальше, товарищи. Я постараюсь все сделать для того, чтобы вы регулярно получали наши большевицкие газеты и, таким образом были постоянно в курсе происходящих событий. Теперь конкретно: что дальше? "Добрармия" сопротивляется на последнем дыхании. Это очевидно! Но враг еще силен и шапкозакидательское настроение, которое, чего греха таить, у нас еще присутствует, крайне ошибочно и опасно. Впереди нас ждут бои, бои смертельные. И от нас с вами тоже зависит, как скоро на земле нашей наступит, наконец, долгожданная тишина. Ваши боевые операции отныне будут координироваться действиями Одиннадцатой Армии. Теперь давайте пройдем к карте. - Уже у карты Киров продолжил. - Посмотрите. В ближайшее время мы планируем ликвидировать группировки деникинских войск в районе железнодорожных станций Курсавка, - Киров указал карандашом, - Прутская и разъезд Кобыляновский. Пора товарищи от оборонительных боев и мелких налетов переходить к наступательным боевым действиям. Ваша задача - выбить белогвардейцев со станции Прутской и контролировать участок железнодорожной магистрали до разъезда Кобыляновский, с тем, чтобы окончательно парализовать железнодорожное сообщение по ветке Грозный-Ростов. Кроме этого, ваши действия должны способствовать успешному продвижению наступающей Красной Армии как с востока, со стороны Святого Креста, так и с северо-запада со стороны Ростова, Торговой, Белой Глины, Ставрополя. В сложившейся обстановке деникинцы, естественно, стянут большие силы в район вашего активного действия...
   В это время дверь в вагон отворилась и вошел чернобородый, высокий человек в кожанке и кубанке с красной звездочкой. На длинных, тонких ремнях, почти к самому колену свисала деревянная кобура маузера. Вошедший улыбнулся, поздоровался с порога:
   - Здравствуйте, товарищи красные партизаны!
   - Виктор Николаевич? - улыбнулся в ответ Павел. - Глобов?
   - Он самый. Значит, и с бородой узнал, Павел Прокофьевич?
   Стоюшкин поднялся, пошел навстречу Глобову, протягивая для приветствия сразу две руки. Они обнялись. Поприветствовав рукопожатием остальных, Виктор Николаевич присаживаясь к столу, спросил:
   - Не вижу вашего предсовета Третьяка. Все никак не забуду как с ним и товарищем его, кажется, Богуном в Ставрополе встречались.
   - Митрофан погиб, - тихо сказал Павел, - а Третьяка сильно покалечило в последнем бою.
   - Да, война - ничего не попишешь, - вздохнул Глобов. - Ну, а в полк свой берешь, Павел Прокофьевич.
   Мужики переглянулись. Павел кивнул головой.
   - Спасибо за доверие. А имение мое наследственное не все еще растащили? - лукаво улыбнулся Глобов.
   - После того погрома тащить боле нечего! - ответил за Павла Алеха-кузнец.
   - А что, мужики, покончим с Деникиным, давайте в этом имении школу для детей устроим? - предложил Глобов.
   - Я смотрю, товарищи, вы уже строите планы на будущее? - развел руками Киров. - Это хорошо! Но давайте вернемся к сегодняшнему дню. У нас осталось два нерешенных мероприятия: перекусить и основательно отдохнуть перед дорогой. Кто против? Принято единодушно, - заключил Киров и все, глядя на Сергея Мироновича, заулыбались.
  
   Через день после возвращения делегации из Святого Креста в Совете состоялось заседание ревкома.
   - Может, поначалу захватим Прутскую, а потом уже, стало быть, Кобыляновский разъезд? - рассудительно произнес Гришка Сармский и почему-то посмотрел на комиссара. - Бо захватить можно, а удержим?
   - Во-во! - поддержал Гришку Горян. - У их бронепоезд, а это вам не шутки шутить.
   - Бронепоезд надо захватить, - тихо предложил Крохмаль.
   - Ага! С винтовками на броню? - иронически посмотрел на Крохмаля Иван.
   Наступило затяжное молчание.
   - Можно мне, товарищи? - спросил Глобов, оглядел собравшихся и остановил взгляд на Стоюшкине.
   - Говори, Виктор Николаевич, - кивнул Павел.
   - Конечно, задача нелегкая и рассчитывать на головокружительный успех было бы крайне легкомысленно. До сих пор вы вели борьбу чисто оборонительную...
   - Ничего себе, - недовольно покачал головой Сармский, укоризненно поглядев на Глобова, - а хто шуму на Прутской наделал немалого? А хто полковнику Александрову под хвост перца сыпанул?
   - Мы должны переходить от войны оборонительной, к войне наступательной, - невозмутимо продолжил Глобов. - И брать бронепоезд надо обязательно, правильно только что сказал товарищ.
   - Не проще взорвать или под откос? - предложил Алеха-кузнец.
   - Нет. И вот почему. Взорвать, а равно и пустить под откос - означает просто вывести его из строя. Захватать и использовать в своих целях - вот наша задача.
   - Все это хорошо, Виктор Николаевич, но скажи: как ты мыслишь все-таки бронепоезд этот захватить? - Павел смотрел на комиссара неотрывно.
   Ему было немного неловко за невыдержанность своих товарищей, когда они перебивали Глобова, но самое главное - в обсуждении чувствовалось трудно скрываемая осторожность, если не сказать больше, недоверие, к непонятно зачем прибывшему в полк комиссару. И больше всех Павла удивил Гришка Сармский...
   ... Еще утром, собираясь в Совет, он, натягивая полушубок, буркнул:
   - Вторую ночь не сплю и никак в ум не возьму, на кой хрен нам этот комиссар? Шо мы без его, плохо воевалы? Вон как полковника Александрова вздрючили. Мы шо, банда яка? Порядок у нас, як Горян говорить - флотский! Ну, че молчишь, Павло?
   - Да даже не знаю сразу "что" и "как" сказать. Озадачил ты меня.
   - От вишь, сам не знаешь...
   - Почему же, знаю.
   - Ну-ну?
   - Кто на свои плечи революцию взвалил?
   - И шо с того?
   - Кто стал организатором борьбы против Деникина и прочих генералов?
   - Стоп! - рукой остановил его Гришка. - А дэ був твий Глобов, кода мы по хуторам ховалысь? Дэ був твий Глобов, кода мы головы ломалы, дэ оружие достать? Теперь, кода мы на ноги поднялысь, - вот он я, - Гришка картинно сложил руки на груди, - стало быть, берите меня до сэбэ! У нас командир е? - категорично спросил он. - Я тэбэ пытаю, е? Е! Зачем нам ще один? Ты учера с этим комиссаром в Совете целый день шушукался, а я Крохмаля встретил, Харитона Ивановича. Знаешь, шо вин сказав? "Оце, Гриша, попомни мое слово, вы ярмо на шею нам привезли!" И думаешь вин одын так думае? Черта с два! Шо мужика не встрену - вопрос одын: зачем?
   Павел не стал возражать. Он молчал и по дороге в Совет. Когда началось заседание ревкома, тоже молчал. Он и сам не до конца понимал, для чего нужен Глобов в отряде, но сразу отметил трудно скрываемое отчуждение во взглядах мужиков, настороженность по отношению к новичку. И подумалось тут же: комиссару надо завоевывать доверие людей и чем быстрее это произойдет, тем лучше для общего дела...
   -... Как бронепоезд захватить? Вот мое предложение. Разделить конный полк на две группы. Одна предпримет попытку овладеть Кобыляновским разъездом и выбить оттуда белогвардейцев, после чего совершает рейд на станцию Прутская с целью соединения со второй группой. Другая одновременно нападает на станцию Прутская. В случае успешного развития операции - возможные действия деникинцев: отход по направлению на Армавир. Надо сделать все, чтобы не допустить этого и заставить белых отступать в обратную сторону, то есть на станцию Ларионовскую. В данной ситуации - бронепоезд для них станет основной ударной силой. И вот эту силу надо нейтрализовать...
   - ... Та шо цэ игрушки, чи шо? - не вытерпел Горян. - Як таку махину захватить? Даже если лягать под ее ничо не получится.
   - Зачем же ложиться? Повредить полотно. Скажем, разобрать. Но, надо обязательно продумать вот что. Прежде всего должна обстоятельно поработать разведка: нам необходимо знать численность противника на разъезде Кобыляновском и на самой Прутской. И еще: предварительно бронепоезд белогвардейцы могут перегнать на другой участок. Давайте вместе подумаем, как помешать этому. Ведь машина имеет обыкновение ломаться, водят ее люди, а подход к любому человеку найти можно. Вы понимаете, о чем я?
   Ревкомовцы переглянулись: в разговорах все бывает гладко, а вот как на деле? Первым поднялся с лавки Ванька Горян, посмотрев на командира, спросил:
   - Ну шо, я пошел, Павло Прокопыч? Через два дня по Прутской и по разъезду, кровь из носу, данные будуть...
   - А побыстрее никак? - спросил комиссар.
   - Кому побыстрее божается, нехай сам пойдеть и понюхает, чем там пахнить! - резко сказал Ванька и невозмутимо продолжил, перекидывая ногу через лавку, все так же не глядя на Глобова - А вот с машинистом, командир, - попробую, но не обещаю...
   ... Согласно решению ревкома для переброски партизан в районы боевых действий были задействованы крестьянские сани из расчета посадки по шесть человек на каждые. Всего было собрано 270 саней. Всеми вопросами этой подготовительной части операции занимался Харитон Иванович Крохмаль. Конный отряд, которым временно руководил вместо раненого Третьяка Сармский, тоже был поделен. Вторую, большую часть его, которая должна была взять станцию, возглавил сам Стоюшкин. Двум старикам Серафиму Ложкину с хутора Покровского и Глебу Кизику было поручено подготовить быков и подобрать хлопцев-подростков для растаскивания рельсов. Этим занимались малоразговорчивый Яков Копынос и комиссар Глобов, которому непосредственно было поручено возглавить захват бронепоезда.
  
   Такого двойного массированного удара белогвардейцы явно не ожидали. Февральской ночью и станция Прутская, и разъезд Кобыляновский подвергнулись нападению практически одновременно. Деникинцы, застигнутые врасплох, сопротивлялись вяло, сдавались в плен и только немногим удалось спастись бегством, либо спрятаться. Угроза захвата бронепоезда возникла еще на станции Прутской и, когда командир его, не проспавшийся после пьянки капитан, с трудом соображая, понял, что на Армавир ему не прорваться, направил бронированное чудовище в сторону поселка Ларионовского, преследуемый конным отрядом Стоюшкина. Но там его ожидала западня: железнодорожное полотно было разобрано и рельсы растащены быками.
   При захвате бронепоезда комиссар Глобов был ранен осколком в голову, но продолжал руководить операцией до конца. Это вызывало воодушевление среди партизан и когда после боя, кто-то из них отметил: "А комиссар-то, молодцом!", Гришка Сармский, услышав эту реплику, повернул голову в сторону говорящего и, подмигнув раскосым глазом, деловито поправляя шашку на ремне, сказал: " Товарищ Киров абы кого к нам не пошлеть. Понимать надо, стало быть!"
   Силами партизан, рабочих вспомогательного поезда и местных хуторских крестьян бронепоезд был поставлен на рельсы, а путь отремонтирован. Через несколько дней заседанием ревкома была укомплектована и команда бронепоезда, а командиром его, по предложению комиссара Глобова, стал Иван Горян.
   - А как же моя разведка? - не зная то ли радоваться, то ли огорчаться, спросил он, глядя на Глобова. Хотел добавить: "Завместо меня сам будешь?", но передумал.
   - А разведку мы поручим товарищу Копыносу. Возражений не будет, командир? - и, поправляя повязку на голове, комиссар, стараясь скрыть боль от прикосновения к ране, посмотрел на Стоюшкина.
  
   Дед Мишка Галушко воспринял назначение Ивана Горяна командиром бронепоезда скептически. Щурясь от яркого солнечного света, он надвинул треух чуть ли не на самые брови, поскреб пальцем затылок.
   - Толку не будеть! - заявил прямо, без намеков и безнадежно махнул рукой.
   День был на редкость теплым, с крыш потекло, снег под ногами таял на глазах, превращаясь в грязное месиво, и, мужики, пристроившись у Совета, кто на корточках, кто опершись на коновязь, покуривая, заинтересованно, с улыбками поглядывали на старика.
   - Это ж почему? - спросил красноармеец Сиротин.
   - А потому, милок. Шо такое Ванька Горян? Голова - оторви и выкинь. Як був уркаганом - так и остався. На броняпоезд надо сажать чоловика твердого, мать чесная, - дед Мишка сжал кулачки и потряс ими, - из себя статного, шоб видать было - командир! А этого, як любил говаривать покойный Прокоп Степаныч, царствие ему небесное, маслом, ежели, гуще намазать - за ночь коты съедять!
   - Сказал тоже, - подал голос Егор Колещатый. - На ем вся разведка держалася.
   - Ой, Егорушка, не надо. И тебе б поставили на разведку - не хуже було б.
   - Не-е, эт ты зря, дед, - отрицательно покачал головой Егор, - Ванька молодец, чего только стоит, як он машиниста бронепоезда обработал.
   - Я б еще поглядел, мать чесная, кода машинист не племянником деда Кизика був, - невозмутимо отмахнулся дед Мишка. - Токо и слыхать: Ванька, та Ванька. А его форс распираить. На вулице морозяка, а он ходить расхристанный: я - не я! Как его такого мелкого и на службу в флот взяли? От я одного морячка видал, о-о-о! От это морячок! Морячище! Насыпь табачку на закрутку, Егорушка, я и расскажу. - Дед Мишка степенно накрутил самокрутку, попыхивая дымком повел свой рассказ. - Занесла меня нелегкая как-то в Ларионовскую, на станцию. По перрону народ толкается, а сбоку так - бабы, кто-чем приторговывають: которая огурчиками молосолыми, которая яблочками ранними. Тут же полицейский прохаживается, усы навостренные, с одного боку - шашка, с другого - револьверта на ремешке. Перед кем - по струнке вытянется, кому как попало под козырек руку вскинеть, а на кого и прикрикнет: как жа, власть! А средь баб-торговок - молодычка одна, сметанку в макитрочке предлагаить. И чем-то молодычка та ему не приглянулась. Скорише из хуторских была и порядка местного не знала, шо прежде чем товар свой предлагать, надобно, мать чесная, ручку власти позолотить. От он до ней и пристебался. Поначалу меж них разговор спокойный был, а потом он вдруг как заорет: "Ну-к, быстро отсюда и шоб духу твого тут не було!" Молодычка в слезы, мол, усим можно, а мени низ-зя? Тут полицейский совсем озверел: "Кому сказал, такая-разэтакая! Геть, не то, в участок сведу!" Народ, понимаешь, в круг стал собираться, антирес имеет: шо, та почему, та чем кончится? И тут, откуда ни возьмись, матросик появляется. Форма на ем - точь в точь, як у Ваньки нашего. Френчик, понимаешь, нараспашку...
   -... У них это бушлатом называется, - поправил Сиротин.
   - Ага, нехай так! Хвурашка...
   -...Бескозырка, - опять вставил Сиротин.
   - А ты б не умничал, а слухал, та в две дырки сопел, - оборвал его дед Мишка под дружный хохот. - Сам два слова до кучи слепить не можешь, а туда же! Так вот! И из себя матросик тот раза в два поболее, чем Ванька. Шея як у бугая, плечи от-такенные, - дед Мишка показал, широко разведя руки. - И к молодычке сразу: "Чего тут у тэбэ, бабонька?" Та вся в слезах, слова молвить не могет. А матросик свое: "Попробовать можно, бо шо-то сметанки дюже забожалось(забожалось - захотелось, разговор.)?" Полицейский стоить, глазамы блымаить, не знаить, чего дальше ему робыть. Молодычка головой закивала, слезы платком втираить. Матросик - палец в макитрочку сунул, выпрямывся, стоить, сметанку слизываить и языком цокаеть: "Ой и добра ж сметанка! И почем же, бабонька, торгуешь?" Кода дело до денег дошло, молодычка слезы перестала лить, цену загнула, та таку, шо в кругу аж тихо стало. Матросик за свое: "А с горшочком это добро скоко будить стоить?", - антиресуется. Кода молодычка окончательную цену сказала, кой-кто из мужиков аж присвистнув. Матросик, понимаешь, ни слова не говоря, полиз в карман, деньгу достав, отсчитав и расплатився. Еще раз палец в макитрочку запустил, стоить, облизывает сметану и приговаривает: "Ох и гарна сметанка. Ей Бо, жалко переводить!" А потом моментом горшочек - хвать и полицейскому на голову - на! Люды аж ахнулы, нихто ж конфузу такого не ждал. Потом хохотать стали. А было с чего! Полицейский головой крутить, горшок снять не может - руки склизкие, сметана по ем течеть. Кое-как с головы его стянул, а бачить-то ничего, мать чесная, не могет. Крутится волчком, ругается на чем белый свет стоит. Пока крутился-вертелся, та лик вытирал, проморгался, а матросика, як ветром сдуло.
   Мужики загоготали, хватаясь за животы, и даже не заметили, как к Совету подскакала группа всадников, среди которых выделялся Иван Горян. Дед Мишка как-то сразу съежился, лицо его моментально стало серьезным. Глазки уже забегали, присматривая место, куда бы можно было юркнуть, но было поздно. Иван спрыгнул с коня, подошел поближе к старику и, передавая ему уздечку, сказал:
   - Уважь нового командира бронепоезда.
   - Эт мы с дорогой душой, - засуетился дед Мишка, облегченно вздохнув, и, уже было собрался засеменить к коновязи, как вдруг услышал, обращенное к мужикам:
   - А по какому поводу веселие?
   Мужики, посмеиваясь, поглядывали то на Ивана, то на старика. Тот приостановился, потоптался.
   - Ды-к, твою нову должность обсуждали, - вполоборота повернувшись к Горяну, сказал дед Мишка.
   - Да? И шо порешили?
   - Хе-х! - причмокнул кончиком губ старик, - мужик ты, Ванька, неплохой, с якой стороны не поглядеть, но с бронипоездой не совладаешь.
   - Это ж почему? - Горян неожиданно нахмурился.
   - А потому, Ваня. С разведкой у тибе неплохо получалось, че Бога гневить. От если б шашкой махать завместо Ваньки Третьяка - куда б не шло, а вот...
   - Повезло тебе, дед, - неожиданно оборвал его Горян.
   - Эт в чем жа?
   - Кабы завместо Третьяка был, давно бы язык твой поганый по самое "не балуй!" отмахнул! - отрубил Ванька и под общий хохот направился в Совет.
  
   Каждый день приносил в Раздольное радостные вести о том, что все новые села и хутора уезда освобождаются от белогвардейцев, причем, во многих крестьяне сами, собственными силами выдворяли их, как это случилось в хуторах Запрудненском и Семеновском.
   Павел, потерев пятерней бугристое надбровье, сказал сидевшему напротив комиссару:
   - Дела! Того и гляди на днях Зуев Крым-Пашинскую возьмет. Вчера оттуда мужик из местных прибежал. Рассказывает, что Скоробогатов всех баб, стариков, даже ребятишек гоняет на рытье окопов вокруг села. Окапывается. Чует свой последний час.
   - Сколько у него людей? - спросил Глобов.
   - По одним данным человек семьдесят-восемьдесят, перебежчик показал около ста пятидесяти. Он ведь что делает, Скоробогатов этот? Подростков под винтовки ставит, приманивая лозунгом: "За свое - миром встанем!" Того и гляди скоро и баб подгребать будет.
   - А с вооружением как у него?
   - Полста клинков, станковой пулемет. Думаю, двух конных отрядов и одного пехотного хватит. - Павел провел полусогнутым пальцем теперь уже по щеке, будто проверяя насколько гладким было утреннее бритье. - А сделаем, наверно, так...
   Он поднялся, быстро подошел к карте, висевшей на стене. Карта была предметом гордости партизанского командира, и после того, как появилась вместе с приездом комиссара, ни одно обсуждение предстоящих операций не обходилось без нее. Едва он поднял руку, с тем чтобы поделиться своим планом, как в Совет вбежал дед Мишка.
   - Доброго здоровьица, хлопцы! От Яшки я, молчуна нашего, - задыхаясь, выпалил он.
   - Случилось что? - встревожено спросил Павел.
   - Случилось! - закивал головой дед Мишка, - гостечки к нам жалують!
   - Какие еще гостечки? - удивленно поднял брови Павел.
   - Помнишь того красноармейского командира, шо нас зимой, в том годе, из "холодной" ослобонял?
   - Помню, смутно, правда, - признался Стоюшкин.
   - Он! Самолично жалуеть! Иди встречай.
   Когда Павел вместе с комиссаром вышли на сходцы, к Совету уже подъехало несколько верховых и, один из них, коренастый всадник в длиннополой кавалерийской шинели и краснозвездной буденовке, проворно спрыгнул с коня, протянул повод довольно улыбающемуся Сиротину. Они о чем-то перекинулись парой слов и Сиротин, сидя на коне и, потому наклонившись, кивком головы указал на Стоюшкина и снова улыбнулся.
   - Места, вроде, те, - на ходу протягивая руку для приветствия, сказал спешившийся, - а вот людей не припоминаю. Давайте знакомиться, товарищи? Черныш, комполка седьмой кавалерийской дивизии Николаевского участка фронта.
   Рукопожатие его было крепким, голос веселый, с задоринкой.
   - А что друга моего, Ивана Третьяка не видно? - неожиданно спросил он и, когда ему объяснили, сочувственно произнес, вздохнув. - Да, боевой был мужик!
   - Почему был? - тихо проговорил Павел, - вот встанет на ноги, снова будет в строю.
   - Прости, Павел Прокофьевич. Правильно я тебя называю по батюшке? Вот видишь, почти про всех вас знаю, благодаря Ивану Калистратовичу. Деникину скоро голову скрутим, а строить новую жизнь, действительно, можно будет и с одной рукой.
   Уже в Совете, сбросив шинель и, присаживаясь к столу, сказал:
   - Давайте сразу к делу. Сначала о моем присутствии здесь. Николаевский фронт, явление, разумеется временное, но на сегодняшний день крайне необходимое. К подходу регулярных частей Красной Армии мы должны окончательно очистить уезд от белогвардейцев, а сел, в которых они засели, еще немало. Да и с бандами пора разобраться. Со временем нам предстоит удар по направлению городов Кавказских Минеральных Вод, с тем, чтобы выйти в соприкосновение с наступающими частями Одиннадцатой армии. В штабе армии меня приблизительно познакомили с обстановкой, а так же с силами, которыми вы располагаете, но хотелось обсудить все конкретно...
  
   Не помогли сдержать натиск раздольненских партизан глубокие рвы, нарытые крымпашинцами по приказу батьки Скоробогатова, не придал храбрости его сподвижникам и клич: "Не за чье-нибудь, за свое воюем!" Едва конные отряды раздольненских партизан вышли на подступы к селу, как полупьяные вояки побросали оружие и разбежались в панике кто куда. Однако когда первые всадники, практически без сопротивления, стремительным наметом ворвались в центр села, с колокольни церкви, примостившейся подле базара, ударил яростной очередью станковой пулемет. Вот ломая ноги, с диким предсмертным храпом, вплетающимся в смертельный гул разгоряченного боя, врезался грудью в еще расквашенную весенней хлябью дорогу, каурый жеребец Гришки Сармского, а сам Гришка, вылетев из седла, перекрутился несколько раз в воздухе, потом по лужам и грязи, поначалу вскочил в горячке, и, как-то нелепо запрокидывая назад голову, начал падать. "Горе мне горе!" - уже сегодня, к вечеру, закричит не своим голосом, пугая малолетних детишек, Таиска, бросится на грудь покалеченного мужа, не зная, что это далеко не полное горе; и слезы неутешные, и бабье, рвущее душу причитание, еще впереди, потому как не доведется ему, Григорию, вырваться из цепких рук смерти. Дернулся в седле весельчак и шутник Дениска Гетманский, вскинул к небу остекленело застывающие глаза - в сердце, молодое горячее сердце угодила пуля. Когда его и таких, как он, убиенных, на подводах будут подвозить к Раздольному, мать, гонимая каким-то известным только одной ей чутьем, будет бежать навстречу скорбной процессии от самой околицы, а добежав, враз обезумевшая, станет раскачиваться всем телом из стороны в сторону, чтобы потом, огласить окраину притихшего села, леденящим сердце нечеловеческим воем и вопрошать у того же неба: "За шо, Господи?! Ради чего, сыночка, мого забрав? Он же ще жить нэ жив!" Сбавив галоп, наконец, остановится обочь дороги конь Чернова Миколы, казака из станицы Суворовской, бывшего кадетского стражника, а теперь красного партизана; чувствуя как мягчает и начинает сползать с седла безвольное тело хозяина, заржет глухо, оскалив два ряда желтых, крупных зубов и сам неожиданно несколько раз, вздрогнув атласом светло-коричневой кожи, повалится на бок, давя и его, хозяина, и плетень, огораживающий маленькую хатку, словно пригнувшуюся со страха от увиденного. Боли Микола уже не чувствовал: из маленькой, крохотной дырочки пониже виска, пульсируя, била и била тонкая струйка темной, густой, крови.
   Конский храп, дикое ржание, крики людские, посвист разящих пуль... - захлебнулась атака. Передние разворачивали коней, задние напирали на передних, а пулемет бил, не умолкая, косил людей и лошадей, что траву степную...
   - Колещатый, Сиротин! Подавить пулеметную точку! - бешено заорал Стоюшкин и сам рванул коня в сторону, стараясь вырваться из зоны обстрела, чтобы потом соскочить с него и броситься к церкви.
   Кто-то из партизан швырнул гранату. Та, залетев за церковную ограду, разорвалась, вздыбив огненную пирамиду огня, земли и едкого серого дыма. Пулемет замолчал. И наступила такая тишина, что были слышны гортанные крики испуганного воронья, разлетавшегося в разные стороны, подальше от страшной картины, творимой кистью потерявшего разум художника. Люди пристально всматривались в колокольню, чутко прислушивались, и, стоило только всколыхнуться робкому "Ура!", как пулемет, будто очнувшись, зарокотал глухо и зло.
   Тем временем Сиротин уже перемахнул через ограду, приостановился, растерянно покрутил головой, прикидывая, как лучше взобраться на колокольню, но пролазивший через пролом, образовавшийся после взрыва, Егор Колещатый, указал кивком головы на лестницу, приставленную к стене, которую впопыхах молодой красноармеец поначалу не заметил. Он, поправив ремень карабина, с кошачьей ловкостью стал быстро взбираться по ней и юркнул в узкий оконный проем. Колещатый, поспешивший за ним, услышал сначала звонкий возглас: "А, сволочь!", потом - выстрел, гулким эхом заполнивший колокольню, и, уже поднявшись наверх, увидел двоих ничком лежащих у пулемета бандитов и третьего, тут же стоящего на коленях, обхватившего рукой наклоненную голову. Сиротин бросился к нему, замахнулся прикладом, но в самый последний момент почувствовал, как сильная рука остановила его. Он резко повернул голову, увидел державшего его Колещатого, расширив в ярости глаза, закричал:
   - Ты чего, дядька? Он столько наших положил, а ты жалеть? Да его живьем в землю закопать мало!
   И дернулся, попробовав высвободить схваченный мертвой хваткой рукав, но ничего не получилось. Он дернулся еще раз, потом еще и, только когда понял тщетность своего намерения, увидел, как пристально всматривается Колещатый в стоящего на коленях человека. На колокольню, тяжело дыша, поднялся командир.
   - Слазим! - как-то глухо выговорил Колещатый, все еще продолжая держать за рукав Сиротина, и слегка потянул его на себя, а тот, оглядываясь, ничего не понимающим взглядом смотрел на Стоюшкина, тяжелым шагом подходящего к коленопреклоненному.
   Уже там, внизу, Егор, хлопая по карманам ватника в поисках кисета, пояснил, так и не поднимая глаз:
   - Брат это командиров, - Колещатый вздохнул, зачем-то повертел найденный кисет в руках и добавил, - вот еще как бывает!
   - Я ж его токо ранил. А мог и убить. И прикладом тоже мог. А те... убитые уже были, - часто заморгав глазами, признался Сиротин.
   Павел стоял, широко раскинув ноги. В правой руке - маузер. Пальцы левой то нервно разжимались, то сжимались в кулак. Тимофей оторвал руку от головы и, увидев кровь на ней, криво усмехнулся, вытер о колено. Слегка приподняв голову, уперся взглядом в маузер, спросил:
   - Чего ждешь?
   - Торопишься?
   - Та нет. Токо не тяни.
   - Не пойму.
   - Чего?
   - Ведь понимали - обречены. Так?
   - Так, наверное.
   - А столько людей положили. Ну, они, - Павел кивнул в сторону убитых у пулемета, - еще как-то можно понять. Но ты же, в своих...
   - Мы с тобой - больше чем свои. Кровь одна. А ить пристрелишь... Или прикажешь пристрелить...
   - Не то и не другое. Тебя народ будет судить. Вот как он решит, так и будет!
   Тимофей впервые посмотрел брату в глаза, но взгляда не выдержал, голову опустил сразу.
   - И еще не пойму. Ты-то, третий, что тут делал?
   - Правды хочешь? У нас с тобой правды разные.
   - Правда только одна бывает. Одна и на всех.
   - Не-е, правда у каждого своя, як рубашка, шо тело прикрывает.
   - Я ухожу. Если есть что сказать - скажи.
   - Та нет. Один раз балакали - ни до чего не договорились. Другой раз - совсем разговору не получилось.
   - Спуститься - помочь?
   - Сам. Не дай Бог кровью замараю.
   - Ну, как знаешь...
   Павел огляделся. Увидел в углу винтовую железную лестницу, ведущую вниз. Медленным шагом направился к ней, с трудом переставляя ноги. Начал спускаться, чувствуя, как на ходу, они начинают тяжелеть, будто наливаясь свинцом. Когда голова уже была на уровне пола, он остановился, посмотрел в сторону брата, увидел его согнутую спину и почувствовал, как все цепенеет внутри. Стало трудно дышать. Голова закружилась и поплыла, поплыла и, чтобы устоять, он уперся рукой, с зажатым маузером, на кольнувшие холодком железные перила.
   Тимофей, со скрежетом сцепив зубы, слушал, как удаляются шаги брата. Вот он остановился. "Крикнуть? Еще не поздно. Рассказать?"
   Как влетели на конюшню Скоробогатов с сыновьями, похватали коней и ускакали огородами. Как сам вскочил на коня и погнал его к церкви, откуда доносилась пулеметная очередь. Как на глаза попалась лестница, и приставив ее к стене, вскарабкался наверх. Как пристрелил сначала пулеметчика, потом второго номера. Как бросился к пулемету, чтобы вышвырнуть его с колокольни, но не успел, потому что за спиной послышалось: "А, сволочь!", потом грохнул выстрел, и что-то горячее обожгло голову. Как упал, почему-то уж так получилось, на колени, рядом с пулеметом и рукой потянулся к закружившейся голове. Шаги брата удалялись, затихая.
   И вдруг, разрывая воцарившуюся жуткую тишину, в замкнутое пространство колокольни властно ворвался порыв ветра и с разбойничьим посвистом принялся сквозным продувом разгонять застоявшийся, удушливо-горький запах пороховых газов. Ветер ярился, посвист нарастал и неожиданно какой-то непонятный, неизвестно откуда исходящий, еле уловимый, скорбно струящийся гул, слегка коснулся уха. Тимофей поднял глаза и обомлел. Гул исходил от колокола. Он ширился, рос, заглушая посвист ветра, и ему показалось, что колокол по-тихоньку начал раскачиваться, готовый в каждое следующее мгновение коснуться языка, чтобы обжечь малиновым звоном сжавшееся в недобром предчувствии сердце.
   Величайшее творение человеческого разума, доведенное до совершенства мозолистыми руками мастерового, изначально задуманное, как символ единения людей, утверждающий их в единоверии, очищающий христианские души библейскими заповедями от низменного, греховного, порочного, он, колокол, словно гневался, призывая и к благоразумию, и к покаянию, и к состраданию...
  
   В свое время шеф имперской жандармерии граф Бенкендорф, возглавлявший и Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, прочитав Чаадаевские "Философские письма" 1829-31г.г, в которых публицист высказал мысль " об отлученности России от всемирной истории, о духовном застое и национальном самодовольстве, препятствующих осознанию и исполнению ее предназначения", дал на нее очень интересный ответ, заявив буквально следующее: "Прошлое России удивительно, ее настоящее более чем великолепно. Что же касается будущего, оно выше всего, что может представить самое пылкое воображение." И добавил: "Тот, кто считает иначе - сумасшедший."
   Если отбросить первую составляющую из триединства, высказанную Александром Христофоровичем, несколько перефразировать вторую, а третью оставить без изменения, то нетрудно увидеть, что это выражение есть, ничто иное, как лозунг любого и каждого руководителя из тех, кто стоял у руля правления будь то великой империи, или впоследствии Союза, или нынешней России.
   Итак: Кремль, одобрительные возгласы, дружные аплодисменты и руки гостей (политики, чиновники, свет российской культуры, искусства, спорта, Духовенства), тянущиеся для пожатия руки человека, идущего по красному ковру, который через несколько минут поклянется на Конституции, что верой и правдой будет служить России. Для ликования есть повод: избранный президент В.В.Путин - это стабильность, это уверенность в завтрашнем дне.
   А что же страна, скажем, затерявшаяся на бескрайних просторах глубинка, где хлеб с сахарком и макаронами подвозится два раза в неделю, а скоро и вовсе не будет подвозиться за ненадобностью, где, как правило, доживающие век старушки за каждую прибавку к пенсии готовы кланяться в ножки облагодетельствующему их и поспешили бы в церковь свечу поставить за здравие его, да как в районный центр с больными-то ногами?.. И остается разве что одно: уповать на Бога и, перекрестившись, помянуть исконно русское, из поколения в поколение передаваемое : "Лишь бы войны не было!"
   А если посмотреть, что там за Кремлевской стеной, ну, совсем рядом? И тут тоже бабушки, но как-то вот их старушками назвать язык не поворачивается: и одеты поприличней, и по понятиям другим живут: вот тебе, бабушка, ассигнация, будешь стоять здесь, а "это" - старайся держать повыше, чтобы все обратили внимание и смогли прочитать. А кроме бабушек тут еще и люди среднего возраста, и молодежи многовато. И чего они хотят? Ну как же, выборы парламентские прошли. И что? Да, мягко говоря, кое-где неувязочки получаются, а кое-где так и совсем худо.
   А ведь ничто и не предвещало беды. И губернаторский корпус был подготовлен. У них как, у губернаторов-то? По бумагам отчетным и благосостояния земляков растет, и производство крутится, и... Ну, недостатки есть, как без них? Что? Нет, как можно. Вот смотрите, декларация о доходах. Все честь по чести. Что? Почему у супруги такие высокие доходы? Так она у меня очень талантливая женщина, если бы не мое положение, они могли быть в разы выше. Парламентские выборы, говорите, подходят? Готовимся! Подойдем во всеоружии!
   И с "Народным фронтом" все получилось, как нельзя лучше: свежая струя, новое мышление, второе дыхание, а что это, как не повышение авторитета правящей партии.
   Так, вот и выборы.
   Что это народец так плохо идет на избирательные участки? Ведь было, вроде не так и давно, когда итоги голосования составляли 99,99%, с раннего утра толпа у дверей. Товарищ?! Да, Вы, который первый. Бюллетеньчик свой чуть повыше. Головку вот так. Внимание - снимаю. Фотография завтра в газете. Проголосовали? Милости просим в буфетик, колбаски, там, прикупить, сырка. Чего еще изволите? Пивца? Да сколько угодно. Что Вы говорите? Да как можно, конечно свежее!
   А народец не идет. Может еще и от того, что пиво сейчас на каждом углу; подзабыли, как с трехлитровыми баллонами подмышками друг другу в затылок дышали с единственной мыслью: "Только бы не закончилось!" И колбаска кругом, куда нога не ступи, на любой вкус. Да, заелись.
   Время вышло. Начинаем подсчет голосов. Подсчитали - в пору прослезиться. Но ведь помните тот, обросший бородой анекдот про старого еврея, который приговаривал: "Из любого положения всегда есть два выхода!"
   И вот результат. Заполонили люди Болотную площадь и проспект Сахарова. И тем для разговора великое множество: страна возвращается к брежневскому застою и фактическому восстановлению 6-й статьи Конституции о руководящей и направляющей роли только теперь уже ЕР? И это когда за последние десять лет, согласно переписи населения количество жителей страны сократилось на два с третью миллионов человек? И это когда потери сельского населения за тот же период в три раза больше городского? И это когда за один год с лица земли Российской исчезает до тысячи населенных пунктов? И это когда на фоне дальнейшего обнищания народа российская элита жирует, а власть все никак не решается на введение налога на роскошь и сверхбогатство? И это когда сама власть уверовала в свою несменяемость и занимается самолюбованием?
   Остановитесь, люди! Посмотрите на тех, кто призвал вас сюда, роздал вот эти плакатики, флажки, еще кое-что, внимательно посмотрите! И начинайте думать: кто может стоять за спинами этих глашатаев? Не те ли, кто уже был у власти и скомпрометировал себя? Не те ли кто рвался и рвется к этой власти, уверовав в предназначение, ниспосланное ему, по его мнению, свыше? Думайте, люди! И попробуйте ответить на простой вопрос: был ли в стране реальный кандидат в президенты, кроме Путина В.В.? Жириновский? Политик-старожил, появление которого на трибуне или у барьера для дискуссий изначально предполагает две крайности: либо новый скандал, либо очередное увеселение собравшихся. Зюганов? Но ведь когда-то ему власть сама падала в руки! Ведь было! И после этого его авторитет, как лидера партии коммунистов, остался в умах и помыслах того электората, которому уже никогда не избавиться от кокона прошлого с тусклой, так и не сбывшейся верой в призрачное будущее. Миронов? Но как может относиться народ к позиции президента-временщика? Стать президентом только ради того, чтобы избрать новую Государственную Думу и подготовить платформу для новых президентских выборов? Абсурд. Прохоров? Сначала напугать трудоспособное население новым Трудовым Кодексом по которому рабочий день увеличится до 12 часов, потом опростоволоситься с созданием новой партии на старом фундаменте? И после всего этого на что-то рассчитывать? Да будет об этом!
   Вспомните, какую Россию принимал Путин у своего предшественника. Эта была не страна, это была развалина. И не сапог захватчика прошелся по ней из конца в конец, хотя и без помощи иноземных злопыхателей не обошлось: Россия для них всегда была, есть и будет, как бельмо на глазу. А каков был ее авторитет на международной арене? Только и того, что территориальное величие, оберегаемое военно-ядерным потенциалом, доставшимся в наследство от Советского Союза, да несметные богатства недр.
   Десятилетие у власти. Много это или мало? И да, и нет! Это только в русской сказке по мановению волшебной палочки строится дворец и раскладывается скатерть-самобранка, прельщающая глаз своими вкусностями. В жизни все гораздо сложнее.
   Победа Путина на президентских выборах безоговорочна, даже если акцентировать внимание на процентную составляющую проголосовавших по отношению к населению, проигнорировавших выборы. Вотум доверия ему вручен, теперь его надо подтвердить делами.
  
  
  
   -5-
  
   Еще с середины февраля легкие, совсем робкие оттепели, как-то неуверенно напомнили о приближении весны, зато первые мартовские дни, щедро, как из рога изобилия, порадовали солнцем и теплом, да так, что глядя на разошедшуюся Голубинку, старики опасливо покачивали головами - того и гляди, мост сорвет, а ведь новый, поди, перед самой германской ставили.
   Вечером прискакал из Николаевского вестовой от Черныша. Вручил пакет Павлу. Пробежал Павел бумагу мельком, просветлело лицо, протянул комиссару.
   - Ларионовское брать будем? - принимая пакет, спросил тот.
   - Угадал!
   В пакете был приказ: раздольненским партизанам совместно с партизанским отрядом Зуева освободить поселок Ларионовский и железнодорожную станцию от белогвардейцев, причем, принять меры по сбережению находящихся на станции и приготовленных к отправке более двухсот вагонов с пшеницей.
   В ночь на 11 марта на подступы к станции поселка Ларионовского подошел бронепоезд с двумя отрядами пехоты и конным полком под командованием Стоюшкина. Бой был коротким и жестоким. Еще на окраине поселка то затухала, то снова вспучивалась откатывающаяся все дальше и дальше стрельба, а на железнодорожной станции, в кабинете ее бывшего начальника, началось экстренное заседание командующего Николаевским фронтом.
   Оглядев собравшихся, Черныш, сидящий во главе длинного, покрытого темным сукном стола, сказал, призывая к тишине легким постукиванием карандаша по графину.
   - Прошу внимания, товарищи, - начал он твердым голосом. - Нам необходимо решить два вопроса. Во-первых, обсудить и утвердить кандидатуру начальника Ларионовского военного гарнизона. И вопрос второй: координация военных действий, связанных с освобождением города Пятигорска от...
   В это время зазвонил стоящий на столе телефон, Черныш поднял трубку, бросил короткое: "Да!" и по мере того, как вслушивался в голос, звучащий на той стороне, выражение лица его поменялось от явно недоумевающего, до улыбчиво озорного.
   - Викентий Александрович, Вы хорошо меня слышите? Это опять комендант станции Пятигорска. Как у Вас там обстановка?
   Лицо Черныша напряглось, застыло на какое-то мгновение, как вдруг неожиданно в глазах вспыхнули веселые искорки.
   - Да все, вроде бы, спокойно, - ответил он.
   - Ну и слава Богу. Я почему спрашиваю. Мне только что доложили, что со стороны Ларионовского слышна стрельба.
   - У нас тихо, может там, ближе к вам постреливают. А что случилось?
   - Голос мне Ваш что-то не нравится. Вы что там, простыли? Викентий Александрович, есть одно проверенное средство: три стопочки, простите, без закусочки, лечь, укрыться верблюжьим одеялом. Утром проснетесь, будете здоровее здорового. Да, так вот по какому я поводу. Окажите, голубчик, содействие в приеме эшелона с офицерами штаба генерала Эрдели.
   Черныш почему-то пристально посмотрел сначала на Горяна, потом на Стоюшкина, затем прикрыв трубку, произнес: "Дела!" и поджал губы, качнув при этом головой.
   - С большим нашим удовольствием. Когда прикажите встречать?
   - Да с минуты на минуту отправим. Спасибо, Вам, Викентий Александрович, за содействие. И выздоравливайте. Сейчас болеть - себе дороже. Всего доброго.
   Черныш положил трубку. Улыбнулся.
   - Так. Заседание придется отложить. - Лицо его приняло строгий оттенок. - Из Пятигорска через несколько минут в нашу сторону отправится паровоз с вагоном белогвардейских офицеров. Товарищ Горян?!
   - Я, - Горян поднимаясь, пытливо посмотрел на Черныша.
   - Надо же уважить просьбу начальника станции Пятигорска, с которым я имел честь беседовать и оказать гостям соответствующую почесть? - спросил Черныш. - Поэтому давайте сейчас составим план наших действий. Какие будут предложения, товарищи?..
   ... А через два дня близ станции Виноградной бронепоезд под командованием Ивана Горяна встретился с первым конным разъездом кавалерийской дивизии, а затем в Георгиевске с Первой бригадой Одиннадцатой Армии.
  
   В ту самую пору, когда все в мире дышало весной, когда любое упоминание о прошедшей зиме с ее морозами и оттепелями, временами доходящими до непролазной хляби, уже отошли в быль-небыль, в большом доме под железной крышей, в комнате, куда даже в погожий день, и то робко, проникают только закатные лучи солнца, умирал Евстафий Сидорович Баран. Было бы не так обидно умереть осенью, в серый, пронизанный нудным, нескончаемым дождем день, или той же зимой, в день промозглый и пасмурный, так и не сбросивший со своих плеч непроглядную пелену тумана. Так нет. Протянуть длинную-предлинную осень, в зыбкой надежде на избавления от недуга, кое-как скоротать зиму, чтобы весной, в самый ее разгар, остро почувствовать, что жить-то тебе осталось - совсем ничего, потому как покидают силы некогда крепкое тело.
   Когда в руках такое хозяйство держал, иногда подумывал: кому передавать буду? И тут же мысль эту отгонял в сторону - сам еще поживу, авось Бог милостив! Потом появилась надежда. Тимофей. Ум цепкий, рука хваткая, такому можно и передать. Не то что потянет - удвоит! А тут откуда ни возьмись - послал Бог на землю наказание за людские прегрешения. Взбесился народ, умом тронулся. Все думал-надеялся Евстафий Сидорович - пошумят, побегают, побуянят мужики, да на то же место и сядут. Ан, нет! Хозяйство пришло в разруху, исчез Тимофей. А главное - сам слег и никакой надежды на то, что поднимется...
   К вечеру ближе Кондрат Ефимович Кривонос наведался, проведать пришел. Это когда кому-то в долг надо было взять или просить чего там с протянутой рукой, знали людишки дорожку к дому Барановскому, а теперь... Никому не нужен стал. А Кривонос пришел и сразу с порога:
   - Ты чего это удумал, Сидорыч?
   - Вот так получается. Исповедался уже. Пока при памяти.
   - Откуда такая напасть, ить не совсем-то и старый иш-шо?!
   В голосе гостя, вроде, и твердость, а заговорил, сразу надломленность какая-то почувствовалась. Присел рядом, безвольную руку пожал, сочувственно посмотрел в глаза:
   " Уж тебе ли, Кондрат Ефимович, не знать? - подумал Баран. - С мельницы все и зачалось. Сам, поди, маслобойню не уберег. Как же, убережешь тут!"
   - Новости какие есть? - спросил Евстафий Сидорович.
   - Лучше бы их совсем не було, - Кривонос махнул рукой и опустил голову. - Стоюшкин в такую силу вошел, шо теперь его уже ничем не переломать. И шо оно будет, и як оно будет? - ума не приложу. Тут как-то тайком Поволокин наведывался. Дожились, як ворье какое, при прикрученной лампе балакали.
   - Никита?
   - Он. Поначалу все хвостом юлил, а после третьего стакана знаешь, чего сказал? В землю, говорит, надо зарываться и сидеть тихо, як кротам, головы не высовывая.
   - И шо то будет за жисть?
   - От и я его так же спросил. Перемолчал.
   - Про Тимофея ничего не слыхать?
   - Неуж-то не знаете? Все Раздольное шушукается. Балакают, шо он у Скоробогатова в банде був, а после его и еще кой-каких мужиков Павло в Николаевское отправил.
   - Пашка? И брательника не выручил?
   - О то ж! Вот до чего дожилися! - вздохнул Кривонос...
   ... С того самого дня, как проводила Серафима Тимофея до Заячьего бугра, стал примечать Евстафий Сидорович в дочери большие перемены. То застанет ее стоящую с неподвижным, ничего не видящим взглядом, уставленным в одну точку, то беспричинно хохочущую, с дитем балующуюся. А то моду взяла: смеркаться зачинает, она дитя в охапку и из дома. "Куда на ночь глядя?" "К товаркам, посидим, про свое, бабье, побалакаем." Какие еще такие товарки? Откуда взялись? Сроду в подружках никого не держала. В Яблочный Спас и прояснилось. После заутрени. Бабка Сотничиха, та самая Нюська-вдова, с которой по молодости греховную утеху справлял, на хвосте, как сорока, и принесла новость, что круче кипятка обожгла: "У Глашки Широбочихи кажин вечер пьянки-гулянки, аж пыль столбом стоит!" Не откладывая в долгий ящик, дождался распутницу, вернувшуюся заполночь. Косу на руку намотал: "Ах ты такая-разэтакая! Скоко отца можно позорить? Тимошка заявится, как зенками своим бесстыжими блымать будешь?" "Я его што ль с дому гнала?" - дохнула дочь перегаром. "И в кого ты, стерва, такая уродилась?" "А то не в кого!?" Размахнулся Евстафий Сидорович, да только и того: сердце такая боль пронзила, что не вдохнуть, не выдохнуть. Рука с накрученной косой безвольно ослабла и свет лампы, на припечке стоящей, меркнуть в глазах стал. Очнулся в постели. Серафима на коленях стелится, слезами захлебывается, руки целует. Хотел приподняться - какой там! Сил только и хватило, чтобы выдавить: "Пошла прочь!" С тех пор и не поднялся.
   По-первах куска из рук ее не брал. А как-то поутру подумал: "Ить истаю, как сосулька на пригреве!" Да только какой из него теперь едок? Раньше за стол садился, как за себя метал, а сейчас пожует корку, азваром грушевым запьет и сыт до самой вечери. А в вечерю - та же самая корка хлебная, ничего более душа не принимает, ничего более не хочется...
   - Твои сыны как? - нарушил долгое молчание Евстафий Сидорович.
   При упоминании о сыновьях Кондрат Ефимович голову в сторону отвел, рукавом глаза, и без того слезящиеся, вытер.
   - Меньшой с кадетами черти кода еще ушел, а про старшого с конца германской ни слуху, ни духу. Авось Бог даст, объявятся. Не може того быть, шоб род Кривоносовский перевелся.
   "У тебя, Кондрат, надежа, хоть какая, та есть. А у меня..."
   Когда Кривонос засобирался уходить, Евстафий Сидорович попросил:
   - Ты, Ефимыч, моей про Тимошку - ни-ни! Я сам як-небуть.
   Тот, понимающе, кивнул.
   После ухода гостя в комнату заглянула Серафима. Заботливо придерживая голову отца рукой, вспушила подушку.
   - Новостями не делился? - спросила, уже поправляя одеяло в ногах.
   Отец перемолчал.
   - Может молочка попьете?
   - Откуда?
   Спросил так Евстафий Сидорович и зубы сжал от боли, внезапно ударившей в голову: ить пять дойных коров и каких! в стойле стояло. Молока - хоть залейся, и маслицо тебе, и сметанка.
   В заполнявших комнату сумерках глаза дочери близко-близко увидел.
   - Не спрашивайте, тятя!
   "Господи, за шо ж ты меня так караешь? Время мое кончается, скоро отмучаюсь. А она, она? Ить с малым дитем одна одинешенька во всем белом свете остается. Ить пропадут же! Ить по миру пойдуть с протянутой рукой. Господи, спаси и сохрани их!"
   - Дитю нехай будить!
   "Господи! Чем же я так тебя прогневал? От сщас она уйдеть и я себя пересилю. Ползком поползу к Святому углу, на коленях буду молить тебя о сострадании к ним!"
   Прошло какое-то время, прежде чем в передней погас свет, и в доме, будто выползая из всех видимых и невидимых щелей, воцарилась липкая, пугающая своей непредсказуемостью, тишина. Евстафий Сидорович попробовал оторвать голову от подушки и ужаснулся: не может. Перевернуться на бок? Получилось. Теперь на живот. Так. Как-то надо опустить ногу на пол. Только бы не сорваться, не наделать шума. Сползая с кровати, почувствовал, как непослушное тело само по себе начинает падать, вовремя, как-то уж так получилось, вроде бы ухватился за стойку кроватной спинки, перекрутился, пальцы разжались, выпуская ее, потому что всплеск боли остро пронзил кисть. Все-таки не удержался, но он уже на полу. Откинул непослушную голову на постель, тяжело дыша, почувствовал, как непроизвольно наворачиваются слезы бессилия и безысходности. На короткое время впал в забытье, но только на короткое, потому что какое-то необъяснимое внутреннее чутье, не позволяющее расслабиться, подтолкнуло открыть глаза, полные слез и вырвался из темноты слабый отсвет горящей лампады, расплывающийся в радужных кругах. Он пополз к этому отсвету, вглядываясь в притягивающий к себе лик Христа, что по мере приближения с каждым вершком обретал строгость и благолепие. И вдруг, где-то там, в этом суетном, не находящем себе покоя даже с наступлением темноты мире, отодвигающимся все дальше и дальше в небытие, и от того становящийся нереальным, чуждым, чужим, в том мире, где не звучать уже больше его голосу, не вдавливать сапогу дорожную пыль, где не донесется до уха разноголосый птичий гомон и раскалывающий с треском небеса первый весенний гром, где все остается только для живых и живущих, как предвестник близкой кончины, сначала робко заскулила, а потом зашлась в протяжном, выворачивающим нутро вое соседская собачонка. Он в ужасе оцепенел, услышав его, но спасительный лик Святого был уже рядом и, повинуясь притягивающему к себе взгляду , почувствовал как сами по себе пальцы правой руки собираются в пучок. Рука потянулась было вверх но, задрожав, безвольно упала на колено. Голова стала настолько тяжелой, что начала крениться ниже, ниже и неожиданно потянула немощное, обмякшее тело в сторону. Боли от удара о пол он не почувствовал, но именно в эту минуту встал перед ним отец. Моложавый, ширококостный, он стоял посреди двора широко раскинув ноги, обутые в тяжелые, припорошенный пылью яловые сапоги, вперив строгий, насквозь прожигающий взгляд в сына, еще безусого Евсташку, ловко орудующего тяжеленными чувалами наравне с батраками. Выплыло откуда-то и участливое лицо матери, старающееся избегать отцовских глаз.
   - Сыночка бы прижалел. Не дай Бог жилу сорвет?
   - Ничо, шоб из дерьма выбраться, надо этого дерьма вдоволь нахлебаться, - пряча ухмылку под пятерней, оглаживающей бороду, бросает отец. - И тут же зычным басом, строжающим с каждым последующим словом. - Ванька, поправь чувал. Вот так. Порядок во всем должон быть!
   ... А вот они уже идут к плечу плечо, в праздничных одеждах, только-только отстоявшие всенощную по случаю Праздника Престольного. Идут через село, гордо идут, по-хозяйски ступая. Спрашивает Евсташка:
   - Батя. А откуда наше добро пошло?
   - От Бога, сынок, все от Бога! - лукаво улыбается отец.
   - А изначалу откуда? - не унимается Евсташка. - Ить папашка твой каторжным был.
   - Выкинь этот мусор из головы и не поминай боле, - построжал отец. - От Запорожских казаков наши корни...
   ... Одно видение застилается другим. Ночь лунная. Степь, за выгоном зачинающаяся. В густом травостое, закинув за голову руки, лежит он и с полуулыбкой бесстыжей разглядывает Нюську-вдову, юбку оправляющую широкую. Хороша баба, как мед сладкая!
   - Ухожу! - сквозь гулкие удары сердца, отдающие в ушах, слышит Евсташка ее голос. - И не вызывай, боле не выйду!
   "Не выйдет она! Куда ты, шалавая, денис-си? Как тебя в дом вводить? Люди чего скажуть? А батя? Это ж надо, до чего додумалась!.."
   ... А вот на подворье, по-обыкновению - на свет, ни заря, Степан Стоюшкин входит, да не один, а с сыном Прокопкой и, обращаясь к Евстафию, говорит:
   - Сынок вот, как и обговаривали.
   Евстафий оглядел подростка с головы до ног, огладил рукой негустую еще поросль намечающейся бороды, молвил нарезающимся баском:
   - Нехай! Куском хлеба не обделю, ежиль робыть будет по совести, та хозяйское добро блюсти...
   ... А это? А это уже Тимофей. Взгляд исподлобья, желваки на худощавых щеках вспучились.
   - Я не шутковать пришел. Отдадите Серафиму, чи не?
   - А ежели не отдам, тода чего? Ну, тода чего? Може своруешь ее, как твой дед кадась цыганку? Воруй! Токо куда денитесь?..
   ... Евстафий Сидорович очнулся. Никогда такого не было, а тут к сердцу стал прислушиваться. Вот оно затрепыхалось часто-часто, как птичка из клетки захотело вырваться, потом, опомнившись, снова неуверенно вошло в ритм, но на каком-то последующем, уже затухающем ударе, словно споткнулось, и что-то горячее разлилось внутри. Широко открытым ртом он попробовал сделать глубокий вздох. Не стало больше в комнате воздуха со сладковатым душком сгорающего лампадного масла, так и не пересилившим застоявшееся предчувствие тления. Весь вылился. И только до слуха, какое-то время доносился заунывный вой собачонки и тот разом оборвался, словно и не было...
  
   Сходская площадь... Чего только не довелось ей видеть и слышать на своем веку! Здесь люди вершили судьбы людей. Здесь наказывали и примиряли. Сюда собирались в надежде получить хороший пахотный клин. Отсюда уходили воевать. На этой площади из уст первого раздольненского большевика Никиты Белозеркина прозвучало совсем, казалось бы, недавно, чем-то пугающее слух, непонятное слово: революция. И вот теперь здесь, чуть поодаль от крыльца - наскоро сколоченная трибуна, обтянутая красным ситцем. На ней Черныш, перепоясанный кожаными ремнями, рядом Павел Стоюшкин в новенькой кавалерийской форме и краснозвездной буденовке, комиссар Глобов в черной кожаной тужурке, Иван Третьяк в выцветшей солдатской гимнастерке, с заправленным за пояс пустым рукавом, Горян в неизменном бушлате, Яков Копынос, Егор Колещатый...
   Перед трибуной выстроились бывшие раздольненские партизаны, теперь красные бойцы Таманской стрелковой бригады, за их спинами бывшие партизанские кавалеристы, теперь красные конники Седьмой кавалерийской дивизии. И кругом: старики, старухи, женщины, дети...
   Слово председателю Совета Ивану Третьяку. Похудевший, и от того кажущийся еще выше, с темными окружьями под глазами, он снял солдатскую, приношенную фуражку, обнажив тем самым короткую стрижку, пугающих своей белизной, волос.
   - Товарищи бывшие красные партизаны! Отцы и матери! Братья и сестры! Люди добрые! Светлый день пришел в наши края. Этот день мы завоевали с оружием в руках. Спасибо тем, кто с винтовкой шел стеной на кадета. Спасибо тем, кто поддерживал нас, вселял уверенность в дни поражений и радовался с нами нашим победам. Спасибо и низкий вам поклон!
   Иван поклонился.
   - Многие не дожили до сегодняшнего дня, сложили свои светлые головы, - голос Третьяка дрогнул, зыбко закачался и Павел, посмотрев на друга, увидел как по его гладко выбритой, бледной щеке побежала поблескивающая капелька слезы. - Их имена мы сохраним... в нашей памяти, расскажем о их подвиге... детям и внукам...
   Потом наступило прощание. Иван держал за повод коня, в седле которого уже сидел Павел. Они молчали. И совсем не потому, что им нечего было сказать друг другу. Просто бывают минуты, когда сдержанное мужское молчание весомей любых слов.
   По бескрайне-голубому полотну неба, гонимые неведомо куда непоседой-ветром, плыли и плыли клубясь ослепительно белые, яркие до боли в глазах облака. А здесь, на земле, с каким-то утробным гулом раскачивались из стороны в сторону, словно жалуясь на что-то, корявые и от того неприглядные, но упрямо тянущиеся ввысь ветви тополей, на которых не сегодня-завтра проклюнутся от хмельного брожения земных сил набухающие почки, чтобы к солнцу, к свету выбросить молодую листву.
   В мире властвовала весна...
  
  
   Конец семидесятых - июнь 2012 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"