- Господи, да что мне следователь-то! Я и сам знаю, в чем виноват перед ней. Так
получилось, много чего было. Что делать - время такое, жизнь.
- Как это у Кострова: жизнь продолжается до самого конца, да. Он говорит - каждый вечер я
благодарю Создателя... если мне, говорит, даровано еще время, то я должен... Он много пишет, его
давно не печатают.
- Костров? Костров - что это вы мне все Костровым тычете? - вдруг сказал он.
И повторил: "Все Костровым тычете... я же сказал - не знаю", чтобы уж наверняка, чтобы она
ничего не смогла ответить, чтобы не надо было ничего отвечать, просто молча вернуться, молча...
На столе стояли фрукты - яблоки, виноград, бананы.
- Фрукты на нас, извините за задержку, - сказал официант.
Оркестр играл свою ностальгию, они молча слушали.
- Угощайтесь, - сказал он.
- Да, да. Я люблю яблоки. Просто удовольствие кормить внука - он предпочитает есть целое,
открывает свой ротик - уже двенадцать зубов, между прочим - и вы знаете, это так важно и приятно:
обязательно надо придерживать его за затылок, чтобы он смог укусить.
- Возраст такой...
- Его привезут ко мне в следующую субботу в половине второго... может быть, даже в час.
И, после паузы: "Хотите на него взглянуть?".
Улыбнулись.
УЧИТЕЛЬ БОБ
В Союзе был у меня знакомый, которого звали Боб. Он еще не умел разговаривать, когда мы
уезжали, и я боюсь, что он забудет меня, хоть и надеюсь: нет, не забудет. И знаю, что уже забыл.
А здесь не умею разговаривать я. Это очень обидно. Хотя, по-моему, американцы, не
понимая меня, тоже теряют много. Я их понимаю... иногда.
"Методика обучения в нашей школе, - говорит учитель Боб, - очень простая. Очень! Вопрос -
ответ. Вопрос - ответ."
Учитель Боб - невысокий, подвижный толстячок. У него почти женская походка. Вначале
никто из нас не придает этому значения.
- Мы будем говорить с вами на любые темы. - говорит Боб. - Ваш язык растет, только если
вы думаете на английском, пытаетесь выразить свою мысль в трудной для вас области. Вы должны
отвечать на самый неприятный, шокирующий вас вопрос.
Вопрос - ответ. Вопрос - ответ.
- Сколько вы живете в этой стране?
- Я живу в США три месяца.
- У вас есть карточка "соушел секьюрити"?
- Да, у меня есть карточка "соушел секьюрити".
- Почему вы изучаете английский?
- Потому что это необходимо для моей будущей жизни.
- Почему вы уехали из Советского Союза?
Никто не отвечает.
Боб прищуривается и подмигивает.
- Живей, живей... Только не употребляйте слово "свобода".
- Почему? - спрашивает кто-то.
- Это запрещенное слово, - Боб подмигивает опять, - никто не знает, что это такое. Оставьте
это слово политикам.
Мы все интересуемся политикой. Точнее, в Союзе она интересовалась нами. Сейчас в газете
я читаю в основном вести с Родины, а американские кажутся ненастоящими.
Читаю вести с Родины... С Родины?
- Где вы сейчас живете?
- Сейчас я живу в Нью-Йорке.
- Нравится ли вам Нью-Йорк?
- Ну... Я думаю...
- Говорите без этих лишних слов, - учит Боб, - "я думаю", "мне кажется", я полагаю".
Нравится ли вам Нью-Йорк?
- Да, мне нравится Нью-Йорк.
- Вы чувствуете Нью-Йорк своим домом?
- Ну... Я думаю...
- Отвечайте прямо и четко, - говорит Боб. - Да (большой палец Боба смотрит в потолок) - нет
(палец идет вниз), - при этом Боб подмигивает. Да - нет. Да - нет. А "я думаю" оставьте политикам.
Чувствуется, что Боб не любит политиков. Но политические вопросы его очень волнуют. По
советским меркам он на левом фланге. Точнее, на правом. Идею равенства легче проповедовать в
Америке, где есть, что уравнивать.
- Три основные проблемы беспокоят сейчас больше всего. Это расизм, сексизм и гомофобия.
Что такое расизм - я знаю, сексизм - догадываюсь (расизм по половому признаку), а о
гомофобии (страхе и ненависти к сексуальным меньшинствам) слышу от Боба впервые. Но слышу
часто, на каждом уроке. Чувствуется, это его больная тема.
- Послушайте, наверное он сам...
Вопрос - ответ. Вопрос - ответ. Мы задаем Бобу вопросы тоже, он любит "личностные"
вопросы. Но никто из нас не решается задать этот. Мы, конечно, расковываемся... но пока не
можем. Да, но ведь это значит, что мы и есть гомофобы? А Боб провоцирует нас.
- Что вы скажете, если ваша дочка выросла и говорит вам: "У меня есть герл-френд. Я ее
люблю"?
- У меня нет дочки, - выдыхаю я.
- Я ваша дочка, - говорит Боб. Он бывший актер и преображается мгновенно: его
подмигивание становится кокетливым, он ходит по классу как бы на высоких каблуках. - Я ваша
дочка, что вы мне ответите?
- Ну... Я бы сказал: а ты попробуй с мальчиком.
- Я уже пробовала, - отвечает непреклонный Боб. - Мне не понравилось.
- Не понравилось? - не понимаю я.
- Не понравилось, - легко и, кажется, тоже не понимая, говорит Боб, - меня тянет к моей
подруге.
Я молчу. Я молчу как бы по-английски, но по-русски я молчал бы тоже.
Я молчу, когда Боб спрашивает: "Почему вы уехали из Советского Союза?".
Если бы там не осталось никого, кроме маленького Боба, и то на этот вопрос было бы трудно
ответить.
- Почему вы приехали в эту страну? Только не используйте слово "свобода".
Мы не используем. Когда свобода есть, ее не чувствуешь.
Пожалуй, мы еще и боимся Боба. Вроде бы продолжается интервью в американском
посольстве, и если ответ окажется неправильным, то...
Гомофобия, расизм и сексизм.
- Не только мужчины насилуют женщин. Очень много случаев, когда женщины насилуют
мужчин. - говорит Боб, покачивая для убедительности головой. Глаза его неподвижны и не моргают.
Ни тени улыбки на его лице. Хотя Боб - человек по-своему (по-американски) остроумный. Он
любит, когда ему рассказывают анекдоты, но не понимает их.
- Знаете офицерскую игру "Тигр приближается"?
Боб улыбается, как от зубной боли, и вяло соглашается, даже не подмигивая.
- Все выпивают, сколько могут, а один вскакивает и кричит: "Тигр приближается!" Все
должны упасть на пол. Те, кто в силах подняться, выпивают еще. Один опять кричит: "Тигр
приближается!" Все опять падают. Кто поднимается - выпивает еще. Потом опять кричат и падают.
Побеждает тот, кто поднимается, когда остальные уже не в силах.
- Да, - говорит Боб, - это типично советский юмор. Совсем не смешно и больно.
Но все же он радуется, когда мы расковываемся и начинаем говорить, а не только давать
краткие ответы.
- Вы когда-нибудь были за границей раньше?
- Нет, раньше я никогда не был за границей.
- Кем вы работали в России?
- В России я работал инженером.
- Вы были хорошим инженером?
- Ну... Я думаю, я надеюсь...
- Ужас, ужас, - возмущается Боб. - Вы должны отвечать уверенно: "Да. я был хорошим
инженером, лучшим инженером в офисе." Иначе как вы сможете найти работу?
Работа - это основное. Больше всего Боб боится, что мы будем жить на пособии. Иногда
тема "работа" на наших уроках втискивается между гомофобией и расизмом.
Я не понимаю, почему Боб испытывает чувство вины, и не только за своих белых предков,
которые привезли сюда черных рабов, но и своей личной вины тоже. Почему? Ведь сейчас, кажется,
равенство...
- Мы доставили слишком много страданий афроамериканцам (Он не употребляет даже слово
"черные", а "негры" - это совсем обидное слово, непристойное... как недавно "еврей" в Союзе).
- Предок великого русского поэта Пушкина был тоже вывезен из Африки.
- Пушкин? - переспрашивает Боб. - Пушкин... Я слышал, кажется. И что, он хороший поэт?
- Великий!
- Может быть, - пожимая плечами, говорит Боб, - может быть. Я читал Лермонтова. Немного
интересно, но как-то вяло. Как манная каша - жуешь, жуешь, а можно и проглотить.
Боб - вегетарианец. Конечно, любое живое существо не хуже нас, людей.
- В России сейчас тоже много вегетарианцев, - шутит кто-то, - вынужденных.
- Почему? - спрашивает Боб.
- В магазинах нет мяса, - объясняем мы ему, глупому и непонятливому.
Боб кивает, соглашается, но, чувствую, так до конца и не осознает. Ну, нет мяса в одном
магазине - идите в другой. А если магазины пусты - то зачем они?
Вопрос - ответ. Вопрос - ответ.
- Почему вы уехали из Советского Союза? Потому что там мало еды? - подмигивая,
спрашивает Боб.
- Нам было опасно жить как евреям.
- Да... А часто вы чувствуете себя евреями? - язвительно спрашивает Боб. - В Америке
евреи - это религия.
- Я чувствовал себя евреем каждый раз, когда мне давали понять это.
Боб радостно кивает головой - не смыслу ответа. Мы начинаем думать по-английски,
говорить на английском, когда раздражены. Специально раздражены Бобом.
Правда, я и сейчас часто не понимаю его: мы говорим на разных языках, даже если и на
одном - английском.
Наши занятия у Боба заканчиваются.
В последний день он ведет нас всех в кафе и берет для каждого по чашке кофе. Когда все
выпивают, Боб вдруг кричит: "Тигр приближается!" и угощает опять.
- Вы еще не нашли работу? - спрашивает Боб у меня. - Тогда я могу кое-что предложить. В
семью моих знакомых требуется бебиситер. Я могу дать вам адрес и рекомендацию. Но, может
быть, вы думаете, что это не мужская работа?
- Я не сексист, - отвечаю я.
Тут кто-то задает Бобу тот вопрос, который так волновал нас... ну... есть ли у него
бой-френд...
Боб отвечает быстро. Если он удивлен, то только тому, что его об этом раньше не спросили.
- Я пробовал, - отвечает Боб, подмигивая, - мне не понравилось...
Последний раз, наверное, мы видим Боба. Еще одно прощание... Не так больно, конечно, как
три... нет - уже четыре - месяца назад, но все же...
- Если вас возьмут, - говорит Боб, - то о своем доходе надо будет сообщить. Пособие
уменьшат, но все равно будет больше, чем сейчас.
Да, Боб честен и принципиален: с такими людьми можно было бы и коммунизм построить. Не
дай Бог.
Я иду на интервью к знакомым Боба, и вспоминаю того, другого, маленького, как я приехал к
нему в последний раз, и он улыбался, визжал от радости и от обиды, когда я стискивал в руках его
мячик, и шел ко мне на меня обижаться... а я не мог не думать тогда, что вижу его в последний раз
и для него буду лишь привычным, но незнакомым именем в разговорах.
Я менял его колготки, варил манную кашу и не знал еще, что это он дает мне уроки - мой
маленький учитель Боб, который меня уже забыл.
Рассказ, к которому невозможно придумать название
Профессор Симпсон раскачивается на стуле. Иногда он отклоняется назад так сильно, что, кажется, ему уже невозможно удерживаться, и, перекувырнувшись, он окажется на полу вместе с обломками стула. Но профессор Симпсон опытный докладчик: дойдя в своей лекции до логической паузы, он застывает в неустойчивом равновесии.
Сиденья в сабвее жесткие и узкие, а пассажиры - черные и крупные. Когда какой-нибудь мой сосед не умещается на одном сиденье, он, извинившись, сдвигает меня в сторону.
Однажды девушка справа, борясь со сном, уснула все же и положила голову мне на плечо. Я проехал свою станцию. Она, как выяснилось, тоже. И была очень этим недовольна.
Тема лекции профессора Симпсона состоит из многих слов: адекватность, творчество, восприятие, аберрация и даже, по-моему, интерференция.
- Какой-то, скажем, литератор, хочет высказать определенную мысль (профессор почему-то возводит глаза к потолку). Способности литератора, зрелого, допустим, мастера, все же ограничены. Поэтому, застывшая в словах, мысль эта немного отличается от задуманной.
Стул, на котором раскачивается профессор Симпсон, старый и, как говорится, видал виды.
Оказывается, в сабвее можно слушать русское радио. Достаточно настроиться на нужную волну и закрыть уши шапкой, чтобы не проникали посторонние звуки. (Или, наоборот, приемник издает звуки, посторонние для окружающих). Еще неплохо бы закрыть глаза. И тогда оказываешься свидетелем спора между двумя крупными общественными деятелями - Свирюлечником и Кутузовым. Они обсуждают какую-то ошибку, допущенную совнархозом в 1958 году. Свирюлечник утверждает, что эта ошибка была совершена на двадцать лет раньше, а Кутузов - что совнархозы в 1958 году уже не существовали. Оба собеседника брызжут слюной, и я вытираю лицо. В вагоне мало народу. Место рядом со мной пустует.
Женщина на другом конце телефонного провода взволнована. Она диктует название файла и просит:
- Быстро, как можно быстрее.
- Конечно, - говорю я, - сейчас проверю.
За моей спиной стоит начальник.
- Не волнуйся, - говорит он и уходит.
- В этом файле, - женщина переходит на крик, - у всех клиентов неправильная дата рождения - 12 декабря 1835 года. Один и то же - у всех!
Начальник мягко спрашивает у меня:
- Ну как?
- Я работаю над этим, - отвечаю я.
- Не волнуйся, - кричит начальник, уходит, но снова оказывается у меня за спиной.
- Эти данные, - кричит он, - каждую ночь анализируются руководством нашей компании. Не волнуйся, пожалуйста.
Наконец мне удается открыть файл. Я нахожу сто одиннадцатую позицию.
- Смотрите, - кричу я.
- Да, да, - кричит начальник тоже.
- Ну вот видите же, - кричу я.
- Ну как же они этого не заметили, - кричит он.
- Все правильно, - кричу я.
Женщина на другом конце провода проверяет название файла - буква за буквой, цифра за цифрой. Все совпадает.
- Ну, - кричу я, - найдите сто одиннадцатую позицию. Начнем с первой строчки.
- 12 декабря 1835 года, - женщина даже не сразу начинает кричать. Вы издеваетесь? Или это не ваша прграмма создала этот файл?..
- Но я же вижу у себя на экране... - говорю я.
- Не волнуйся, - кричит начальник, - у нас еще есть пара минут, чтобы исправить ошибку.
- Но ведь нет никакой ошибки, - спокойно говорю я.
В нашей компании принято разговаривать спокойно.
Спор между Свирюлечником и Кутузовым возобновляется каждое утро. В поисках истины они так
возненавидели друг друга, что им даже не до совнархозов.
Вдруг я слышу упоминание о документе, который подтвердит правоту одного из них.
Существует, оказывается, только два экземпляра этого документа, а сделать копию нельзя по необъяснимым техническим причинам.
И вот оба этих экземпляра сейчас на радио: один Свирюлечнику удалось стащить в канцелярии президента - конечно, с твердым обещанием вернуть; а другой Кутузову завещала незнакомая женщина из пригорода Парижа.
Собеседники хором читают этот документ, но я знаю, что когда они дойдут до нужного места, в студии погаснет свет, или прервется связь, или из редакционного стола выскочит мышка, которая напугает Свирюлечника до обморока, или мышка редакционного компьютера окажется под напряжением и подключит Кутузова к электрической цепи... Возможно, я засну под стук вагонных колес, или мой сосед, навалившись, собъет с меня наушники...
- Вот же, вот же, - кричит Кутузов, - строка про совнархозы. - Он читает:
- Совнархозы в 1958 году уже не существовали.
- Вы лжец, - кричит Свирюлечник, - я настаиваю на этой формулировке: - Лжец. Тут же ясно написано.
И он читает свой экземпляр: "Ошибка была совершена на двадцать лет раньше.
- Но ведь нет никакой ошибки, - говорю я начальнику. Он всматривается в экран компьютера.
- Cто одиннадцатая позиция, говоришь... Я вообще не вижу никаких дат!
И начальник с ненавистью пинает стул.
Профессор Симпсон раскачивается на стуле. Иногда он отклоняется назад так сильно, что, кажется, ему уже
невозможно удерживаться, и, перекувырнувшись, он окажется на полу вместе с обломками стула.
- Осторожней! - хочу я крикнуть профессору, но сдерживаюсь: ему может показаться обидным, что я отвлекся от его лекции. Возможно, профессор предпочтёт падение.
- И вот книга написана, - говорит он. - Мысль, о которой мы упоминали в начале, вошла в эту книгу. Возможно, что в ней оказалась и какая-нибудь другая мысль, но мы сейчас, для простоты, говорим лишь о первой. В силу неких странных и счастливых обстоятельств эту книгу решил прочитать человек. Читатель, что ли...
Профессор смущенно улыбается.
- Допустим, он, читатель, то есть, едет на работу, ему хочется спать, но он вск же пытается раскрыть книгу. У него другой вес, возраст, рост, цвет глаз... И уж наверняка иной жизненный опыт, чем у автора. Поэтому мысль автора, и так слегка искаженную, читатель воспринимает вовсе по-другому.
Я слушаю профессора Симпсона внимательно, но язык, на котором он разговаривает, не родной для меня. К тому же его раскачивания отвлекают. Что-то я не понял, что-то пропустил, что-то придумал.
И вот я переношу профессора Симпсона на бумагу. Он сопротивляется, цепляется за стул, теряет интонации голоса, и мысли становятся другими, к профессору Симпсону имеющие лишь косвенное отношение. (Я не утверждаю, что такого профессора не существует, хотя и это не исключено). Но когда вдруг возникает отчаяние, я вспоминаю его. Профессор Симпсон - опытный докладчик: дойдя в своей лекции до логической паузы, он застывает в неустойчивом равновесии.
Про двух музыкантов
Пришли однажды два музыканта с работы, деньги пересчитали, сели на скамейку и
задумались.
"Вот, - думают музыканты, - всё филармония да филармония. Так жизнь и пройдёт".
Купили они тогда пива, вина немного, водку, ликёр и колбасу. Сидят, сморят, переживают.
Всё, мол, филармония да филармония. Женщин, если в темноте - то только в темноте
зрительного зала и видят. Бывало, какая-нибудь женщина разойдётся, хлопать начнёт,
кричать, а сделать с ней ничего нельзя. Филармония.
- Водка у нас есть, колбаса тоже, - вдруг сказал один музыкант другому, - а давай ещё
позовём женщин попроще.
Ну, нашли они газету с картинкой, телефон очень легко запомнить, позвонили, объяснили
ситуацию.
- Это пожалуйста, - сказал человек в трубке и засопел, как будто нос рукавом вытер, -
другое бы чего попросили, я бы удивился, а этих б...ей у нас просто навалом.
- Нам все не нужны, - сказали музыканты, - нам бы две...
- Это пожалуйста, - ответил человек, - только вы - музыканты, у вас на две денег не
хватит. Пусть придёт к вам одна, а вы просто в два раза больше заплатите.
Сказали тогда музыканты свой адрес, а за окном тем временем затаилась тихая, тёмная и
густая ночь.
И вот открылась у музыкантов дверь, и вошла к ним женщина. Стоит, вся такая бледная,
усталая.
- А Вы точно б...ь? - спросил один музыкант, даже как будто огорчённно.
- А как же, - ответила женщина, - конечно, б...ь. Не хуже других.
А сама всё по сторонам смотрит.
- Что ж, начнём, пожалуй, - сказал второй музыкант.
Стала тогда женщина расстёгивать пуговицу, а потом вдруг сказала: "А что это у вас за
инструмент на стене висит? Пианино?"
- Зачем пианино? - обидeлись музыканты. - Это контрабас.
- Люблю я музыку, - сказала женщина, - если спокойную. Даже не музыку саму, а когда она
как будто рукой по коже проводит.
- Б...ь, - сказал ей первый музыкант, - а быть может, Вы колбаски хотите?
- Нет, - ответила она, - не хочу я колбаски, и пива мне вашего не надо, сыграйте вы
лучше на контрабасе.
- Это не котрабас, - поправил её второй музыкант, - а виолончель.
И стал настраивать инструмент.
- Ох, спасибо, братцы, - вздохнула женщина, - а я-то раньше думала, что в нашем деле
хуже музыкантов только журналисты.
" Бум, бум, бум", - прямо перед ней настраивали музыканты свои инструменты.
- Пришёл один раз ко мне журналист, - рассказывала женщина, - а потом статью написал,
интервью со мной. "Не люблю второй раз" называется.
- А нас как раз двое, - огорчился второй музыкант.
- Ничего, - сказала женщина, - я и первый-то раз не люблю.
- Про журналистов Вы напрасно, - сказал второй музыкант, - вся наша литература дышит
жалостью и любовью к падшим женщинам.
- Это к б...ям всяким, - пояснил первый музыкант. - Ну, как Вы, например.
- А к музыкантам? - спросила женщина.
- А к музыкантaм не дышит.
Настроили музыканты свои инструменты, и полилась новая дивная мелодия, которую ещё
никто никогда не слышал. А за окном всё так же висели далёкие чужие звёзды, а если
высунуть голову, то можно увидеть угол соседнего чужого дома. Только зачем
высовываться, если внутри - музыка?
Долго музыканты играли свою дивную мелодию, долго, но тихо, шёпотом, чтобы не
разбудить соседей...играли, а женщина слушала, и понимали музыканты, что лучше этого
они ничего сделать сегодня не смогут. А ночь всё не кончалась, волшебная.
Yтром музыканты сели в сабвей и поехали на работу, а женщина осталась: спать и
слушать музыку, пока ещё эхо не стихло.
На большой станции разложили музыканты свои инструменты, прямо около большого
чёрного контейнера с мусором, раскрыли футляр и опять заиграли ту ночную мелодию. А
негр, который у соседнего контейнера тоже милостыню просил, сразу вдруг замер и
напрягся. Мимо спешили люди, кидали деньги в футляр, а негр стоял не шелохнувшись, и
лицо у него было просветлённое - в переносном смысле, конечно. А когда музыка
кончилась, то он сразу зааплодировал, сильно так, как в филармонии. Только сильнее.
Взяли тогда музыканты футляр с деньгами, подошли к негру, молча раскрыли перед ним
этот футляр. А негр не двигался, тоже молчал... ничего не говорил о музыке, Музыке...