Кожемякин Михаил, Раскина Елена : другие произведения.

Мариенбургская пленница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Написано в соавторстве с Еленой Юрьевной Раскиной. Действие романа разворачивается в начале Северной войны. Юная Марта Скавронская, воспитанница ученого священника Эрнста Глюка из лифляндского города Мариенбург, выходит замуж за храброго шведского солдата Йохана Крузе. Но ее счастье рушится в одночасье, когда Мариенбург захватывают российские войска фельдмаршала Шереметева. Марта оказывается в плену, и только огромная воля к жизни и сила духа позволяют ей вынести все испытания. Превратности судьбы делают Марту сначала служанкой Шереметева, затем бросают ее на ложе "полудержавного властелина" Меншикова и, наконец, приводят к встрече с "титаном Севера" - великим государем Петром Алексеевичем. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МАРТЫ СКАВРОНСКОЙ ЧИТАЙТЕ ВО ВТОРОЙ ЧАСТИ РОМАНА: "Екатерина. Восхождение к власти". http://samlib.ru/m/mihail_kozhemjakin/ekaterina.shtml
  
  Часть первая. Мариенбургская дева
  
  Глава 1. КАМЕННЫЙ ГОРОД НАД ОЗЕРОМ
  
  Высокоумный пастор Глюк любил говорить, что славный ливонский город Мариенбург со дня своего основания посвящен Пречистой Деве Марии и потому - непобедим. Вечно будут стоять его стены, и никогда не ворвется в город дикая орда завоевателей, и не падет Мариенбург, как это произошло когда-то с не менее славными городами - Троей или Константинополем. А все потому, что надежно хранит город Богоматерь и ласково взирает на него с небес. Воспитанница пастора Марта знала немало легенд об основании Мариенбурга, ныне принадлежавшего Шведской короне. Рассказывали, что магистр Ливонского ордена Бурхард из Дрейлебена начал строительство замка в день Святой Пречистой Девы Марии, и с тех пор и город, и замок названы Мариенбургом.
  Когда-то, в языческие времена, стоял на острове, окруженном серебристыми водами озера Алуксне, латгальский (или попросту - латышский) деревянный замок Олистес. Латглалы отчаянно защищали свою твердыню от рыцарей-крестоносцев, а когда поняли, что им не устоять, подожгли ее, а сами бросились в огонь. Но души воинов вырвались из пламени и обернулись птицами, которые парили над попранной крепостью и не давали рыцарям почувствовать ее своей. Когда победители стали отстраивать замок, птицы за ночь разрушали его. Тогда магистр Бурхард решил принести в жертву самую красивую девушку в округе и замуровать ее в стену. Несчастную звали Марией, или Мией, христианской она была, или язычницей - кто сейчас разберет?! Ее привезли в строящийся Мариенбург из расположенной неподалеку латышской деревушки и заживо погребли в стене. Магистр Бурхард, мрачный мистик, верил, что если принести строящейся твердыне жертву - замок будет стоять вечно.
   Долго еще рыцари слышали стоны несчастной, но ни один из них не решился нарушить приказ магистра и освободить бедняжку. Приказ значил для орденских братьев слишком много - больше чести и человечности, больше правды и любви... Город они, конечно, отстроили - латгальские воины, обернувшиеся птицами, оставили жестоких завоевателей в покое. Может быть, не хотели, чтобы судьбу бедной Марии повторила еще одна латышская девушка из окрестных сел... Так или иначе, но на месте латгальского Олистеса возникла мощная крепость Мариенбург.
  Рыцари-крестоносцы, новые хозяева крепости, любили говорить, что на Латеранском соборе 1215 года папа Иннокентий III провозгласил Крестовый поход против язычников Прибалтики, а земли их посвятил Деве Марии, подобно тому, как Палестина именовалась землей Христа. Рыцари считали себя служителями Девы Марии, любили читать богородичные антифоны и даже походы свои начинали в праздничные дни, посвященные Богоматери. Под пение псалмов "Звезде утренней и Царице ангелов" они выезжали из крепостных ворот на своих огромных конях, покрытые кольчужной броней, в развивающихся плащах с изображением креста, чтобы нести ужас и смерть окрестным языческим племенам.
  Марта, воспитанница пастора Глюка, думала, впрочем, что нельзя одновременно служить и добру, и злу: поклоняться Богородице и замуровывать ее земную дочь, Марию, в крепостные стены, умиленно петь молитвы и убивать невинных. Марте казалось, что страшная гибель несчастной девушки еще принесет городу неисчислимые беды, а потомки тех самых рыцарей, ныне владевшие городом, будут наказаны за жестокость предков. Напрасно пастор Глюк объяснял ей, что история с девицей, замурованной в стену, лишь аллегория, и аллегория сия обозначает, что благодать, ниспосланная Пречистой Девой, хранит от разрушения стены города.
  Марта была чужой в Мариенбурге, в дом к пастору Глюку попала девочкой, а до этого жила то в Польше, то в Литве, и поэтому могла посмотреть на происходящее в крепости острым взглядом пришлой. Она не верила пастору, когда тот рассказывал о неприступности крепостных стен. Марта знала другую легенду, которую любили осторожным шепотом пересказывать крестьяне из окрестных сел. Упрямые латыши считали, что погибшие в пламени храбрые латгалы вернутся - только в другом обличье. Придут - и завоюют крепость, и разрушат ее каменные стены, чтобы они больше никому не могли причинить зла. Тогда душа несчастной Марии освободится и взлетит в небеса... И, может быть, это случится очень скоро.
  Город-крепость Мариенбург расположился на острове посреди узкого залива глубоководного озера Алуксне. Это делало его вдвойне неприступным и непобедимым. О крепости рассказывали еще одну легенду: мол, сюда перевезли сокровища древнего рыцарского ордена тамплиеров, разгромленного французским королем Филиппом Красивым за непомерную мирскую гордыню. Знающие люди поговаривали, что сожженный на костре магистр ордена Жак де Моле сумел-таки передать верным рыцарям последний приказ - и им удалось утаить часть сокровищ от алчного французского короля. Долго уцелевшие тамплиеры искали место, где бы спрятать казну, и наконец нашли его - у братьев Ливонского ордена, на острове-крепости Мариенбург. Многие с тех пор пытались напасть на след сокровищ тамплиеров, но рыцари, обосновавшиеся на острове, надежно хранили свои тайны.
  Пастор Глюк, впрочем, не верил в легенды о золоте тамплиеров и называл их глупыми баснями. Зато Марта верила, хотя умом обладала трезвым и практическим. Но весь ее практицизм развеивался во время прогулок по узким городским улочкам, где каждый камень мостовой, казалось, хранил удивительные тайны. Мариенбург словно дышал магией таинственности. Узкие зарешеченные окошки крепостных башен таили в себе неведомое. Городской собор гордо возносил в небеса свой точеный шпиль, а каждая лавочка источала особый, ни на что не похожий аромат древности и чудес! И почти на каждой из узких городских улочек можно было увидеть старинный, оставшийся еще с католических времен, вырубленный прямо в стене здания, алтарь Девы Марии с ее благородным и истонченным страданием за грехи человечества ликом. Марта всегда читала про себя молитву, когда останавливалась у одного из таких алтарей - читала по латыни, как и положено католичке, - не по-латышски, не по-немецки и не на резком языке властителей города - шведов.
  Марта Скавронская была полькой - или украинкой с примесью польской и литовской крови - она и сама точно не знала. В дом к пастору Глюку попала девочкой, и добрый служитель Господа полагал, что она родом из нищей польской застянковой шляхты. Мол, Скавронские - мелкий шляхетский род, обедневший и породнившийся с крестьянами... Некоторые гости пастора говорили, впрочем, что фамилия Марты - Сковорощенко, и происходит девушка явно из украинских земель, недавно отнятых московитами у Речи Посполитой. Иначе откуда взяться ее редкостной в этих краях знойной южной красоте - темно-каштановым волосам, вьющимся, как виноградная лоза, живым карим глазам и этой дерзкой и порывистой веселости в каждом ее движении? Марта была католичкой, но строгий пастор пытался воспитывать ее в лютеранских традициях. Девушка, как могла, боролась с этой попыткой привить ей новую веру.
  Родителей Марта помнила плохо, и, наверное, поэтому трогательно берегла немногие образы, дошедшие из неразумного младенчества. Знала только, что отца ее звали Самуилом Скавронским (или Самойлом Сковорощенко?), и было у него еще трое детей - дочери Анна и Кристина и сын Кароль. Детские воспоминания сохранили мужественный запах табака от пышных отцовских усов, его косматую меховую шапку и гремучую саблю, потертыми ножнами которой малышка Марта любила играть, сидя с братиком и сестричками у него на коленях. А он смеялся детишкам и ласково напевал им завораживающие мягкими переливами звуков малороссийские песенки. Отец служил великому гетману литовскому Казимиру Яну Сапеге. Вернее маленькой Марте тогда это было еще невдомек, это ей рассказали позднее, а она в младенчестве знала только, что "татко - солдат". Он был веселым, беззаботным, любил выпить крепкого меда и погорланить залихватские песни, а богатства совсем не ценил и не имел. Мать, происходившая, кажется, из благочестивой немецкой купеческой семьи, носила гордое и звучное имя - Анна-Доротея. Совсем молоденькой сентиментальной фройляйн она без памяти влюбилась в своего удалого красавца-"жолнежа", а потом пролила немало слез, разделяя его бедняцкое и кочевое житье. Мать много молилась, а ее огрубевшие маленькие руки всегда были заняты работой по дому, шитьем или стряпней. Впрочем, красивый на цвет и удивительно вкусный малороссийский "борщ", подобного которому Марта больше нигде не едала, отец всегда варил сам, и на потеху детишкам лихо крошил капустные кочаны саблей.
  Сначала Скавронские жили в Литве, но потом отцу удалось купить крохотную мызу под Мариенбургом - домик и клочок земли. Под городом вспыхнула эпидемия чумы, и отец и мать Марты умерли - сгорели в несколько дней, так и отошли вместе на своем супружеском ложе, держась за руки. Их погребли с другими несчастными жертвами мора в засыпанной известью глубокой яме, от которой потом не осталось даже креста. Старую отцовскую саблю и единственное материно золотое колечко взял за долги ученый лекарь, который лечил, да не вылечил старших Скавронских. Больше взять было нечего. Детей разобрали добрые люди. Сначала Марта оказалась в сиротском приюте в Риге, потом ее приняла богатая тетка Мария-Анна Веселевская из Крейцбурга, но в теткином доме Марта пробыла недолго. Скуповатая пани Веселевская поспешила сбыть с рук лишний рот и отдала девочку на воспитание пастору Глюку из Мариенбурга, слывшему человеком милосердным и просвещенным.
  Девочка не знала, знаком ли был пастор Глюк раньше с ее отцом Самуилом Скавронским. Очень может быть, они и встречались где-нибудь при дворе гетмана Сапеги. Сам пастор был строг, пустых расспросов не поощрял и говорил только, что души родителей Марты, хоть они и были "заблудшими папистами", пребывают в руках Господа, ибо жили они как "простые добрые люди". Девушка недоумевала, почему тетка Веселевская, будучи католичкой, привезла ее в дом пастора-лютеранина. Марте тогда было всего двенадцать лет - где уж тут раздумывать о превратностях судьбы?! Но одно она поняла довольно быстро, как только повзрослела: достойнейший пастор, в отличие от других жителей Мариенбурга, не был в полной мере добрым подданным шведского короля. Он поддерживал странные сношения с московитами и литовцами - православными и католиками. Может, считал, что шведы никогда не предоставят латышам должных прав и автономии, а, может, даже дерзновенно мечтал о независимости Лифляндии-Ливонии-Латвии. Просвещенные книжники и пахотные мужики - все ценили его и даже называли отцом Ливонии. Составляя латышскую азбуку, он мечтал об иной, великой судьбе своего маленького народа, нищего, темного и задавленного вековым гнетом жестокого немецкого дворянства. И кто знает, может быть, надеждам пастора суждено сбыться?
  Итак, благодаря пастору Глюку, Марта оказалась в Мариенбурге. Девочка помнила, как, в прежние времена, мать, надевая на ее детскую тонкую шею католический крестик, говорила: "Береги отцовскую веру!". Марта впитала этот завет всем своим существом, и упрямо противилась попыткам пастора "пролить в ее темную идолопоклонническую душу животворящий светоч протестантской веры". Марта с детства свободно говорила по-немецки, на новом месте легко выучилась по-латышски. Могла девушка и худо-бедно объясниться с угрюмым шведским артиллеристом из мариенбургского гарнизона на языке его далекой родины, вызвав у грубого вояки добродушную широкую ухмылку. Но все же она бережно хранила в памяти знакомые с детства польские и украинские слова, перебирала их в мыслях и часто певала сама себе отцовские песенки, ни одну из которых не помнила до конца. Марта знала, что слово "скавронек" по-польски значит: жаворонок, и радовалась, что носит такое светлое и весеннее имя.
  А Марта, что такое Марта? Это, как говорил пастор Глюк, значит - госпожа, владычица, наставница, а, стало быть, судьба у его воспитанницы будет необыкновенная. Марта росла среди дочерей пастора и помогала ему содержать дом в порядке. Когда она только появилась в доме семейства Глюк, им управляла супруга пастора, происходившая из влиятельного и старинного баронского рода фон Рейтернов. Госпожа Христина Глюк гордилась, что состоит в родстве с самими фон Паткулями, фамилией, бывшей на слуху у любого человека, мало-мальски знакомого с генеалогией лифляндского дворянства. Как подлинно благородная дама, пасторша отличалась горделивой аристократической осанкой и изящными манерами, редкими в здешней мещанской среде. Даже улыбаться она умела по-особенному: светло, но с ощутимой прохладцей, словно прибалтийское солнце. Мужа она, несомненно, любила, детей баловала, но с хозяйственными делами управлялась плохо - сказывалось непрактичное дворянское воспитание. Пасторша нуждалась в толковой помощнице, поэтому Марта, едва подросла, стала в этом доме и за старшую дочь, и за экономку, и за служанку, и за кухарку.
  Воспитанница пастора все успевала, и все делала удивительно весело и споро, летая по старинному дому на легких каблучках, звонко напевая песенки на одном из своих многочисленных языков и вызывая у пастора то по-отцовски нежный, то неодобрительный взгляд поверх книжных страниц. Сама Марта книги читала редко, и то только по твердому настоянию своего воспитателя. Ее сердцу были милее веселые танцы и вечерние посиделки с подружками, да сафьяновые башмачки, да цветные ленты, да яркие бусы. Да еще - неясные грезы в полусне о молодом голубоглазом солдате, веселом и бесстрашном, как ее отец, который когда-нибудь посадит ее позади себя на высокого вороного коня и увезет в огромный мир. А потом она будет нянчить кудрявых и шумных детишек, ждать мужа-героя из похода, прибирать их маленький домик и варить тот самый украинский борщ, рецепт которого обязательно восстановит! А богатство, знатность - вовсе они не нужны, если есть любовь и счастье!
  Пастор Эрнст Готлиб Глюк был человеком достойным и мудрым. Он перевел Священное Писание и Лютеранский катехизис на ливонское наречие, составил азбуку для латышских детей. Святой отец знал русский язык и, в отличие от многих жителей Мариенбурга, не считал московитов дикой ордой, угрожающей древней тевтонской цивилизации. Больше того, сей благочестивый и ученейший муж частенько наведывался в гости в Псковско-Печерский монастырь, к тамошней просвещенной братии. Пастор думал перевести лютеранский вариант Библии на русский язык, так как, по его суждению, церковнославянское Священное писание едва ли было понятно простым людям. Он нижайше просил шведского короля Карла XI открыть при лютеранских приходах школы для латышских и русских детей, но король не прислушивался к мольбам беспокойного пастора. У шведской короны хватало своих забот...
  Господин суперинтендант святой лютеранской церкви Ливонии благочинный Глюк жил в Мариенбурге с 1683 года. Позади осталась учеба в Виттенбергском и Лейпцигском университетах, годы скитаний и неустроенности. Теперь у него была своя усадьба, своя церковная кафедра, с которой он уже который год возвещал Слово Божие, были любимые дочери и была милая веселушка и упрямица Марта, которую он любил, как дочь. Смышленая девочка и живая, как огонь. Нрав бурный и непостоянный... Что и говорить - полячка, да еще и солдатская дочь! То плачет, то смеется, и вся так и горит огнем, вот вырастет - сведет с ума немало мужских сердец! Надо бы поскорее выдать ее замуж за какого-нибудь храброго и честного офицера, а то за торговцем-горожанином не усидит, уж больно прыткого нрава!
  Каждый вечер многочисленные домочадцы пастора Глюка собирались за чтением Библии. Достойнейший служитель Божий читал им собственный, латышский, перевод Ветхого и Нового завета. Рукопись этого перевода была такой тяжелой, что Марта с трудом удерживала ее в руках, если нужно было стряхнуть с желтоватых листков пыль. Пастор сидел за длинным деревянным столом - рядом чада и домочадцы, дочери и сын, на краю стола - восемнадцатилетняя Марта. Она сидела тихо и смирно, опустив глаза и сложив руки на коленях, но горячее, безудержное воображение мгновенно рисовало перед ее мысленным взором яркие картины. В этот зимний вечер пастор читал про Эсфирь - бедную девушку, ставшую царицей. В комнате было сумрачно - единственная сальная свеча озаряла своим колеблющимся светом благородное и красивое, еще молодое лицо пастора, его длинные, до плеч, волосы и черный камзол из тонкого английского сукна, но скромного покроя. Эрнст Глюк совсем не походил на дородных, благообразных и благополучных, словно сытые домашние коты, лютеранских священников. Он был худощав и высок, неширок в плечах, но жилист и, наверное, достаточно силен. Его черные глаза, казалось, проникали в самую душу, а еще - Марта знала это наверняка - он умел лечить наложением рук.
  Преподобный Глюк все-таки убедил Марту посещать лютеранский храм, но ходила она туда исключительно из-за захватывавших ее юное воображение проповедей пастора. Подобно тому, как сам Эрнст Глюк не видел в "латинской" вере ее покойных родителей препятствия праведности, Марта тоже считала его человеком добросердечным и вдохновленным свыше, хотя и несколько занудным. Однажды в церкви, после службы, к пастору подвели бесноватого, молодого крестьянского парня, соломенные волосы которого, казалось, стояли дыбом, а лицо корежила страшная нервная судорога. Несчастный извивался всеми своими членами и жутко выл, вырываясь из рук двух старших братьев. Они, здоровенные мужики, едва могли удержать одержимого дьяволом. "Петрас! Петрас! - сказал ему пастор. - Послушай меня! Изгони свой страх, уповай на Христа, и Спаситель поможет тебе...". А потом Марта, сидевшая на скамье, совсем близко от алтаря, вдруг увидела, как пастор ласково, словно ребенка, гладит Петераса по голове, а тот с благодарностью обнимает его колени и по его осмысленному, доброму лицу обильно текут слезы. "Благодарение Господу!", - усталым голосом произнес пастор, и Марте показалось, что он с удивлением и недоумением смотрит на собственные руки, как будто раньше не подозревал о скрытой в них силе. Один из братьев Петраса сбивчиво забормотал слова благодарности, и все протягивал на мозолистой ладони горсточку истертых серебряных монет, но господин Глюк отказался принимать вознаграждение. "Не меня, а Господа нашего Вседержителя следует вам благодарить", - сурово сказал он, отстраняясь. И скрылся за алтарем, чтобы помолиться в одиночестве.
  А Марта еще долго сидела в церкви и размышляла над увиденным. Много удивительного застала она в доме господина Глюка, но таких чудес не видала никогда. Пастор Глюк был человеком совершенно особой породы - он знал древнееврейский и древнегреческий, прихожане благоговели перед ним. Жена и дети заходили в его рабочий кабинет на цыпочках. Марта, убиравшая кабинет пастора, несмотря на всю свою прыткость, тоже всегда забиралась туда тихонько, как мышь. Почтительно стряхивала пыль с тяжелой рукописи Библии, ласково разглаживала бумаги. Когда пастор завершил перевод на латышский Ветхого завета, он посадил около своей усадьбы дуб, потом еще один - когда справился с переводом Евангелий. Марта нравилось в свободные минуты сидеть в тени этих дубов - ничего не делать, просто смотреть, как проплывают в небе над светлым озером Алуксне пышные, белые и легкие, словно кружево, облака. В такие минуты она улетала в мыслях очень далеко от Мариенбурга, в иные города и страны, которые ей обязательно, обязательно посчастливится увидеть!
  
  Эрнст Глюк знал необычайно много и любил рассказывать домочадцам о далеких странах и удивительных людях. Вот в этот вечер он читал про царицу Эсфирь и ее сурового мужа: "И было во дни Артаксеркса, - этот Артаксеркс властвовал над ста двадцатью семью областями - от Индии до Эфиопии...". Все расселись за длинным обеденным столом в годами установленном в доме порядке. Во главе восседал пастор со своей старинной Библией, страницы которой, словно ноты на пюпитре, почтительно переворачивал единственный сын священника - именем тоже Эрнст, сидевший по правую руку от отца.
  По левую руку Глюка располагалась его супруга Христина - сейчас, сообразно случаю, строгая и набожная. Но все в доме знали, что госпожа Христина ненадолго надела "постную маску" - как только ее муж захлопнет Священное Писание, в пасторше снова проснется светская дама, причем еще молодая и полная вельможной женственности и сдержанного кокетства. Когда местное дворянство устраивало балы, немало находилось тех, кто с сожалением вспоминал, что фрау Христина прекрасно танцует и поет, вот только петь ей нынче приходится одни псалмы, а о танцах и вовсе надобно забыть! А ведь как она, бывало, чудесно танцевала в доме у своих родственников, богатых и гостеприимных фон Паткулей! До тех пор, пока не встретила господина Глюка и не влюбилась в него! Неудивительно: он был так красив и так полон собственного достоинства, что смело мог соперничать с лучшими женихами округи, а еще - так умен, так красноречив, истинный златоуст!
  Впрочем, в последние годы родство пасторши с Иоганном Рейнгольдом фон Паткулем ей так же часто ставили в вину, как и в достоинство. Опасными становились под сенью шведского подданства связи с этим неуемным защитником прав прибалтийского дворянства и дерзновенным мечтателем о вольностях Ливонии, сумевшем вызвать ненависть и покойного шведского короля Карла XI и нынешнего - Карла XII. Приверженцы Шведской короны в Мариенбурге не без оснований полагали, что пасторша Глюк, а особенно - ее супруг поддерживают отношения со своим мятежным родственником, который был приговорен усопшим королем Карлом XI к отсечению правой руки и конфискации имущества, но счастливо сумел скрыться. Нынешний шведский король не только не отменил этот жестокий приговор, но и по-прежнему охотился за Паткулем. Дерзкий же мятежник, вдоволь настранствовавшись по Европе, поступил на службу сначала к саксонскому курфюрсту и королю Польши Августу Сильному, а потом - вовсе к царю московитов Петру. Верные люди доносили, что в далекой и варварской Москве он содействовал заключению Преображенского союзного договора между Саксонией, Польшей и Россией, обращенного против Швеции. Злые языки в Мариенбурге поговаривали, что чета Глюков поддерживает через этого "изменника" связи с московитами, а сам пастор - такой же мятежник, как и беглец Паткуль, только куда более осторожный и хитрый.
  Марту в тайные дела господина Глюка, разумеется, никто не посвящал. Девочка знала о пасторе немногое - лишь то, что лежало на поверхности. Ей ни разу не приходило в голову присмотреться к бумагам на его столе или прислушаться к разговорам, которые вели между собой пастор и его гости, в кабинете, при запертых дверях. Ей попросту были неинтересны их скучные и мудреные тайны. К тому же пастору в доме привыкли лишь почтительно внимать: его действия не обсуждались. Так уж было заведено.
  В тот вечер Марта с дочками пастора - Анной, Катариной и Лизхен - сидела напротив господина Глюка и, пользуясь случаем, перешептывалась со своей лучшей подругой - пухленькой и белокурой, как облачко, Катариной. Та была явно побойчее, чем другие девочки семейства Глюк и, кроме того, нередко смотрела на мир глазами более волевой и смелой Марты. А тем временем пастор читал о могущественном восточном царе... Единственным восточным царем, о котором Марта слышала до тех пор, был владыка московитов Петр. Но читал пастор не о нем, а о каком-то Артаксерксе...
  Первой женой Артаксеркса была гордая Астинь. Приказал ей царь через евнухов прийти перед лицо свое, дабы друзья его и весь народ могли лицезреть ее красоту, а она отказалась. Мол, не должна царица выставлять свою красоту напоказ. Разгневался царь и прогнал непокорную жену прочь, а потом велел собрать по всей земле своей прекрасных девушек, чтобы выбрать из них новую царицу. А в это время жила Иерусалиме одна прекрасная девица по имени Эсфирь. Была она приемной дочерью иудеянина Мардохея, сына Иаира, сиротой, рано лишившейся отца и матери. "Совсем, как я...", - подумала Марта и мысленно перенеслась в далекие и невероятные времена, о которых вещал пастор Глюк. Голос его звучал так убедительно, что Марта не могла сомневаться в существовании Артаксеркса, Астини и Эсфири...
  Когда же объявили повеление царя, Эсфирь вместе с другими девицами взяли в царский дом. И понравилась эта девица глазам царя, и приобрела у него благоволение, "и он поспешил выдать ей притиранья, и все, назначенное на часть ее, и приставить к ней семь девиц, достойных быть при ней, из дома царского; и переместил ее и девиц в лучшее отделение женского дома".
  - Хотелось бы знать, какие ей выдали притиранья... - шепнула Марта Катарине.
  - Они, должно быть, пахли так же сладко, как духи жены нашего бургомистра, - предположила дочка пастора.
  - Так сладко, что у царя закружилась голова, и он женился на Эсфири! - голос Марты прозвучал неожиданно громко, и пастор на минуту прервал чтение и пригрозил непоседе пальцем. Но Марта не унималась, она продолжала шептать на ухо Катарине: "Счастливая эта Эсфирь! Я бы тоже не отказалась выйти замуж за царя! А что? Я - хороша собой, так все говорят, и - сирота. Должно же быть сироте счастье!".
  - А если этот царь будет стар и уродлив, что ты тогда станешь делать? - фыркнула Катарина.
  - Тогда я изменю ему с солдатом, молодым и красивым! Нет, лучше с офицером, с самым храбрым и благородным его офицером! С пышными усами и со сверкающей саблей, как у моего отца! А потом сделаю своего офицера первым советником царя и буду вместе с ним управлять царством, чтобы непременно принести счастье всем подданным! - уверенно заявила Марта.
  - А мне жалко царицу Астинь, - вздохнула Катарина. - А тебе разве нет?
  - Эту ледяную гордячку? Нисколько! - фыркнула Марта. - Мужчины не очень-то любят ледышек!
  - Откуда тебе знать, кого любят мужчины? - белобрысая Катарина с удивлением уставилась на чернокудрую Марту.
  - Мой отец очень любил маму, а она была добрая и милая, и теплая, как солнышко, и нисколечко не надменная. И я тоже буду такой! - Марта задорно рассмеялась.
  - Да замолчите же вы, несносные болтушки! Со смирением внимайте священной Книге! - пасторша наконец заметила их перешептывания и погрозила девушкам своим изнеженным пальцем. Катарина притихла, а Марта вновь улетела мыслями далеко отсюда и заулыбалась своим мечтам.
  - Слышал, отец, твоей Марте офицера подавай! - хмыкнул Эрнст, от внимательных ушей которого не ускользнуло содержание тихой беседе сестричек. - Губа не дура!
  - Не обижай Марту, братец! - хором сказали Анна и Лизхен.
  - Он дразнит ее, потому что влюбился! - хихикнула Катарина.
  - Девочки, извольте сидеть смирно! - снова вмешалась пасторша.
  А Марта сидела, сложив руки на коленях, и представляла себя женой могущественного царя, одетой в пышное шелковое или бархатное платье, еще красивее, чем у жены бургомистра, с бантиками, рюшечками, а еще с золотым шитьем и настоящими жемчугами. А потом воображала, что служанки натирают ее обнаженное тело благовониями, терпкими и пьянящими, такими, от которых сладко кружится голова, но вместо старого безобразного царя к ней вбегает молодой влюбленный офицер со шпагой на боку и лихо закрученными усами! Но внезапно в эти приятные видения и образы ворвалось другое, тяжелое и грустное: Марта отчетливо увидела перед собой скорбный женский лик - огромные, похожие на озера боли, глаза, строго сжатые губы, темный, трагический силуэт... Кто это? Монахиня? Вдова? Женщина смотрела на нее с гневом и ненавистью, и Марта ойкнула от страха, вцепившись в мягкое плечо Катарины. Потом уткнулась лицом в это теплое, спасительное плечо и зашептала: "Это была она, она!". "Кто она?" - испуганно переспросила Катарина. "Царица Астинь!", - охнула Марта, чем, наконец, рассердила самого пастора.
  Господин Глюк прервал чтение, с треском захлопнул огромную Библию, и устремил на Марту укоризненный взгляд. Пасторша также попыталась принять суровый вид, но губы ее дрогнули в улыбке. Барышни Глюк захихикали. Молодой господин Эрнст показательно нахмурился.
  Впрочем, хохотушка Марта опустила глаза долу. "Так недостойно слушать Книгу Книг, дитя мое! - наставительно заметил пастор. - Ты не в меру бойка, в то время, как благочестивую девицу красят кротость и смирение. Жизнь еще преподаст тебе суровый урок. Ступай в свою комнату и подумай о моих словах в тишине и раскаянии. Эй, забрать у нее столовый прибор!"
  - Разрешите мне дослушать историю, господин пастор! - смиренно попросила Марта, но глаза ее блестели по-прежнему - дерзко и весело.
  - Позволь ей дослушать, дорогой батюшка! - поддержала подругу Катарина, и даже пустила в ход запретное оружие: - Марта ведь так любит твои чудесные истории, она столько раз говорит, что никто не умеет рассказывать обо всем на свете интереснее, чем ты!
  - А ну перестаньте трещать, глупые сороки, а то вам всем несдобровать! - вмешался молодой Эрнст, всегда старавшийся копировать любое действие отца. Его сестры и вправду притихли. Старшего брата они недолюбливали и боялись. Он всегда первым узнавал о любом проступке девочек и не медля докладывал родителям, не скупясь на отягчающие подробности. А еще этот остроносый тощий мальчишка умел так противно щипаться и так больно дергал их за косички, когда отца и матери не было рядом. Только Марта не боялась Эрнста и умела, при случае, отвесить ему затрещину. Вот и сейчас она показала "названному братцу" язык, а он только закусил губу и покраснел, как рак! Марта внушала семнадцатилетнему Эрнсту странные и противоречивые чувства.
  Пастор вздохнул и снова взялся за Библию. Он давно уже не мог ни в чем отказать Марте - своенравная девочка, непокорная, но умеет завоевывать сердца! Что-то есть в ней такое, притягательное и очаровывающее, словно пламя! Немало мотыльков, должно быть, прилетит на этот огонь и в нем сгорит... Жаль мотыльков, но разве запретишь огню гореть, если таким сотворил его сам Господь?! Марта совсем не зла, сердце у нее мягкое, как и положено девушке, но нрав - огненного свойства.
  И пастор стал читать о том, как царица Эсфирь спасла свой народ, который хотел истребить злой и неправедный царский советник Аман. Иудеянин Мардохей, приемный отец Эсфири, сказал ей: "Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех Иудеев. Если ты промолчишь в это время, то свобода и избавление придут для Иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете. И кто знает, не для такого ли времени ты и достигла достоинства царского?". Тогда Эсфирь пошла к царю и сказала: "Если я нашла благоволение в очах твоих, царь, и если царю будет благоугодно, то да будут дарованы мне жизнь моя, по желанию моему, и народ мой, по просьбе моей! Ибо проданы мы, я и народ мой, на истребление, убиение и погибель. Если бы мы проданы были в рабы и рабыни, я молчала бы, хотя враг не вознаградил бы ущерба царя".
  - И что же, царица Эсфирь спасла свой народ? - перебила пастора нетерпеливая Марта. Она сказала это так горячо и взволнованно, что пастор не стал бранить девочку. Главное, что Слово Божие проникло в ее душу, а если торопится и волнуется - ничего страшного в этом нет.
  - Спасла, - ответил господин Глюк. - Иудеянин Мардохей стал первым советником царя, а злого Амана повесили на том самом дереве, которое он приготовил для Мардохея. И это значит...
  - Не рой другому яму - свалишься в нее сам! - задорно воскликнула Марта. Преподобный Глюк строго взглянул на нее. Но гнев его длился недолго: теплая улыбка тронула губы пастора, и он подошел к своей любимице, чтобы погладить ее по голове.
  - Если я стану женой какого-нибудь царя, - заверила Глюка Марта, - то вы, почтенный пастор, непременно будете осыпаны дождем его милостей. Вы так добры и мудры!
  - Благодарение Богу, Его Величество король Швеции едва ли снизойдет до тебя, - рассмеялся пастор. - А других Величеств, вроде бы, поблизости нет.
  - Поговаривают, что король Карл XII презирает женщин и обходится без них, как и без вина! Говорят, он просто не может... - вмешался в разговор сын пастора.
  - Эрнст, ты ведешь непозволительные речи! - строго одернул его пастор. Мальчишка замолчал и надулся, как мышь на крупу.
  - Разве что ты, Марта, выйдешь за повелителя московитов, - колко заметила пасторша. - Но он, как я слышала, женат! И даже имеет сына.
  - Матушка права, Марта, - мягко продолжил пастор. - Так что придется тебе, милая, выбрать в мужья какого-нибудь честного военного! Правда, говорят, что царь московитов Петр постриг свою жену в монахини и скоро женится на другой - немке Анне Монс. Но не нам обсуждать семейные тайны русских владык. Мы найдем Марте славного жениха - можно и офицера!
  - Так даже лучше, - согласилась Марта. - Только чтобы он был храбрый, красивый - и с саблей!
  - Постараюсь, доченька, подобрать тебе именно такого мужа!
  - А мне? - вмешалась недовольная Катарина.
  - И тебе, и тебе... Только ты станешь женой уважаемого горожанина.
  - А почему мне нельзя тоже за офицера!?
  - Нрав у тебя не тот, дочка... Марта - огонь! А ты...
  - А я, батюшка? - продолжала выпытывать Катарина.
  - Ты - вода. Течешь легко и смиренно. Как и подобает девушке. И да благословит тебя, Господь. Марта же - горит, пылает, но и с ней пребудет светлый ангел-хранитель. И огонь, и вода равно любы Господу, как ибо они - стихии, сотворенные по его произволению.
  - Что же вы мне, батюшка, ничего не предскажете? - обиделся Эрнст.
  - Ты будешь служить делу веры и просвещения, как подобает сыну священника! - жестко заметил Глюк. - Но лишь при условии, если раз и навсегда усвоишь, что наушничанье и подличанье не к лицу христианину.
  Больше Эрнст вопросов не задавал, только то и дело посматривал на Марту. Эта девчонка и нравилась ему, и раздражала. Нравилась - красотой, а раздражала неуемным нравом! Ущипнуть бы ее за розовые щечки или - того лучше - поцеловать!.. Да нет, вырвется, отплатит затрещиной или, того хуже, побежит жаловаться отцу. Этого никак нельзя допустить. А все-таки хороша названная сестричка! Так и дышит огнем! "Непременно зажму ее в каком-нибудь укромном уголке, подальше от старших!", - пообещал себе Эрнст.
  В тот вечер, когда дети и домочадцы пастора разошлись по своим комнатам, смиренный служитель Божий всерьез задумался о судьбе Марты. За окном неспешно вступала в свои права поздняя прибалтийская весна, и по своему северному обыкновению, топила наметенные за зиму сугробы не тускловатым солнцем, а нудно капавшим второй день дождем. Смущенные слякотью, горожане надежно засели в домах. На улицах было тихо и пустынно, только мягко струился янтарный свет фонарей, да из некоторых, неплотно прикрытых окон раздавались звуки вечерних псалмов. Узенькие улочки Мариенбурга замерли в ожидании неведомого будущего. Что-то неотвратимо надвигалось на город - грозное, как судьба... Или как московиты, подумалось пастору.
  Московитов в городе боялись. Даже говорили о них шепотом, боязливо оглядываясь на восток. Мол, если не защитит христианнейший король Карл, придут страшные бородатые люди в медвежьих шапках, о которых поговаривают, что они не только варвары, а и вовсе - язычники, сожгут дома и храмы, пограбят добро, надругаются над горожанками! Разве может небольшой гарнизон Мариенбурга противостоять огромной армии царя Петра?! Его величество Карл XII все скитается с войском где-то в Польше, все ловит ускользающую, словно польская конница, военную удачу, все не спешит на подмогу своим верноподданным! Страшные слухи наполняют Лифляндию: говорили, что русский медведь уже оправляется от ран, нанесенных ему шведским львом под Нарвой. Глядишь, осмелеет упрямый царь московитов Петр и мертвой хваткой вцепится он не в горло, а прямо в уязвимое подбрюшье последнему викингу Карлу XII! И ставкой в их смертельной схватке станут тогда земли древней Латгалии. Не отдаст ли шведский Карл, этот беспечный и легкомысленный юнец, даром что славный воин, такой лакомый кусок, как Ливония, московитам? Что будет тогда с Мариенбургом и его богобоязненными жителями?
  Пастор Глюк, впрочем, единственный в городе не боялся московитов. Он даже по-своему уважал этот многочисленный и долготерпеливый народ, чтил его славянские корни и древнюю христианскую веру. Пастор не раз и не два бывал в старинных православных монастырях - в Псковско-Печерском, Ладожском. Изучал церковно-славянский язык, читал вместе с игуменом Псковско-Печерским старинные книги, свободно говорил и писал по-русски. Он даже осмеливался мечтать о том, что московиты помогут его Ливонии-Латвии освободиться от власти шведской короны. Впрочем, будучи человеком не только образованным, но и многоопытным, Эрнст Глюк всегда помнил о нелегкой судьбе изгнанника Паткуля, и потому предпочитал держать свои мысли при себе. Иначе, хоть до Стокгольма и далеко, недолго будет запеть псалмы не с церковной кафедры, а с эшафота!
  Госпожа Христина вошла в кабинет мужа осторожно и тихо. Подошла, нежно коснулась губами плеча пастора, стоявшего у окна, ласково спросила, не пора ли ложиться спать.
  - Я думаю о Марте, - вздохнув, сказал пастор. - Пора подыскать ей достойного мужа. Надеюсь, ты помнишь, как я обещал это ее родителям.
  - Наш мальчик Эрнст давно вздыхает по ней, - улыбнулась пасторша. - Поженим их, и обеспечим счастье нашего старшего сына, а девочка останется в семье.
  - Бездельнику Эрнсту надо прежде стать мужчиной! - строго заметил пастор. - Этот ветреник не годится в мужья нашей Марте.
  - Кто же тогда подойдет твоей бесценной Марте, раз наш мальчик, видите ли, ей не чета?! - обиделась за сына пасторша и от досады дала полную волю едкой женской иронии. - О, я знаю, я увидела это в твоих грандиозных замыслах! Вне сомнения, лучшей партией для приемной нищенки станет коронованная особа! Только вот никак не выберу, его величество Карл XII или царь московитов?
  Преподобный Глюк давно привык к подобным выпадам супруги. Подобно многим любящим и великодушным натурам, он просто не замечал их, дабы не унижать в собственных глазах светлый образ избранницы жизни.
  - Надо подыскать для Марты достойного молодого военного, - ответил он. - Лихого красавца с усами в помаде и пустой головой найти несложно. Сложнее - честного малого, который действительно полюбит ее! Важно, чтоб он действительно походил на самого достойного представителя солдатского сословия, которого Господь сподобил меня узнать... На отца нашей Марты и моего друга Самойла, мир его удалой душе!
  Пастор задумался о былом, опустив тяжелую голову на ладонь. Госпожа Христина вновь приблизилась к нему и нежно обняла. Этот человек, порой раздражавший, а порой - пугавший ее непостижимыми глубинами своего разума, был все же искренне любим.
  - А что, если это будет один из шведов? - осторожно спросила пасторша. - Не все же они бессовестные мародеры и распутники!
  - Человека судят по его делам и по его душе, а не по цвету мундира, - с уместным пафосом заметил преподобный Эрнст Глюк. - Как бы я не относился к Шведской короне, это не значит, что я стану презирать самого последнего из ее солдат, если он не заслуживает этого. Ты же знаешь, мы добрые знакомые с нашим комендантом герре фон Тиллау и с другими офицерами гарнизона. Только все они уже немолодые люди, неинтересные юной девице...
  - Тогда лучше Йохана Крузе никого не найти! - вдруг решительно заявила госпожа Христина.
  - Какого Йохана Крузе?
  - Он трубач Уппландских драгун, что стоят на квартирах у нас в городе. Несколько неотесанный, но, мне кажется, вполне приличный и к тому же смазливый юноша из уважаемой семьи. Я видела, как они с Мартой переглядываются в церкви, во время службы.
  - Кажется, я замечал, что один шведский солдатик зачастил в храм, - пастор задумчиво нахмурил густые брови - Только, я думал, его занимают мои проповеди: он так внимательно слушает! Впрочем, молодости свойственно совмещать несовместимое. Если ему равно по сердцу и Слово Божье, и Марта - это говорит о нем с лучшей стороны. Трубач, конечно, небольшой чин... Но старый друг Самойло, помню, говаривал, что смышленому парню путь в офицеры из трубачей короче, чем из эскадронного фрунта ! А что же наша девочка?
   - Видел бы ты, дорогой, как бесстыдно она ему улыбается! Словно они знакомы уже много времени! Фи!! Правда, твоя любимица и нашему Эрнсту строит глазки. Что взять с полячки? Она капризна и ветрена от рождения! - пасторша не любила в Марте именно те черты, которые никак нельзя было назвать "остзейскими": озорной нрав, пылкость чувств, смешливость и кокетство. Марту Христина невольно ревновала: слишком много внимания уделял ей муж, причем, часто в ущерб собственным детям! При случае она всегда строго отчитывала девочку за подлинные и мнимые провинности, но пастор часто заступался за Марту.
  - Пригласи этого трубача Йохана как-нибудь к ужину, я посмотрю на него! - велел преподобный Глюк. - Но Марте ничего не говори. Сначала посмотрим, годится ли он ей в мужья! А если замечу, что Эрнст не дает Марте прохода, посажу бездельника на пару дней на хлеб и воду, пока не одумается! И по пятьсот раз "Отче наш" и "Богородица, Дево, радуйся" ежедневно!
  - Это твоя любимица заигрывает с Эрнстом, а не он с ней! - возмутилась пасторша. - Почему мальчик должен страдать из-за ее кокетства?
  - Тоже мне Иосиф Прекрасный! - иронически заметил пастор. - Только Марта - не сластолюбивая жена Потифара и не станет преследовать того, кто к ней равнодушен. Ладно, Христина, я сам присмотрю за этими детьми... Иди спать, я скоро...
  Он еще долго стоял у окна и смотрел, как серебро дождевых капель смешивается с янтарным светом уличных фонарей. В коридоре кто-то захихикал, потом послышались легкие шаги, за ними - быстрые и тяжелые, возня и... какой-то противный, резкий звук, похожий на пощечину. Пастор распахнул дверь. Его сын Эрнст, легок на помине, прижимал Марту к стене и пытался ее поцеловать, девочка отбивалась. Одна щека у парня была привычного бледновато-веснушчатого окраса, а вторая - ярко-красная от свежей оплеухи. Воспользовавшись тем, что Глюк-младший обернулся на скрип дверных петель, Марта изловчилась и со всех сил двинула его коленом в пах. Мальчишка взвыл от боли и согнулся в три погибели... Гнев пастора был страшен, но обратился он отнюдь не на победительницу в этой молниеносной схватке. Схватив сына за шиворот, преподобный Глюк заставил его распрямиться и резко развернул лицом к себе.
  - Негодяй! Бездельник! - голос Глюка разнесся по дому, как звук Иерихонской трубы. - Ступай в свою комнату! Немедленно!! На хлеб, воду и покаяние!
  На шум выбежала госпожа Христина. Она прижала к теплой материнской груди Эрнста, тоненько подвывающего скорее от обиды, чем от полученных увечий, и запричитала:
  - Мой бедный мальчик не виноват! Это все она, бесстыдная польская кокетка! Смотри, дорогой, так-то она нам заплатила за хлеб и кров! Избила нашего малыша...
  - Он догнал меня в коридоре и прижал к стене! - гневно защищалась Марта. Щеки ее горели - только от гнева, а не от стыда. Правда, она рассмеялась в ответ на какую-то шутку Эрнста, но это еще не значит, что нужно лезть целоваться и, к тому же, пребольно хватать за волосы.
  - Марта, милая, умойся и иди спать! - ласково сказал пастор.
  - А я? - плаксиво спросил Эрнст.
  - А ты - марш к себе, и не смей являться мне на глаза, пока я не позову тебя! - пастор подтолкнул сына в спину и с усилием оторвал от его плеч заботливые руки матери.
  Привлеченные шумом, необычным в доме священника, на эту драматическую сцену глазели слуги: пожилой работник по имени Янис, много лет верой и правдой служивший пастору, и молоденькая, лукавая Гретхен, горничная госпожи Христины. Девочки Глюк тоже не преминули выскочить в коридор прямо в ночных рубашках и чепцах с оборками. Пастор быстро разогнал ненужных зрителей.
  "Возвращайтесь к себе! - сурово сказал он. - Не на что здесь смотреть!". Девочки Глюк удалились, хихикая, а госпожа Христина, горько рыдая. Гретхен вела ее под руку и утешительно мурлыкала, что молодой господин Эрнст, право, не виноват, а наказать следовало бы эту дерзкую полячку, которая чем-то приворожила высокочтимого пастора. Янис, напротив, безоговорочно принял сторону Марты и даже помог запереть Эрнста. Тот поначалу кричал из-за двери, что всему причина - названая сестрица и ее легкомысленное поведение, но понял, что его воплям никто не внемлет, и благоразумно замолк. Шум и болтовня продолжались, впрочем, еще долго: девицы Глюк никак не могли уснуть в своих узких кроватках и решали: Эрнст ли насильно пытался поцеловать Марту или их названая сестра завлекала старшего брата. Анна и Катарина даже подрались подушками: первая защищала Эрнста, вторая - Марту. Наконец, явилась заплаканная госпожа Христина, удрученная горестной судьбой Эрнста, и велела им угомониться.
  Что касается Марты, то она вернулась к себе, сопровождаемая отеческими утешениями пастора. Но девушка сейчас не нуждалась в утешениях. Она не боялась Эрнста. Она и сама, без пастора, справилась с ним! Стоит ли ей, дочери храброго солдата, бояться какого-то вздорного мальчишки! "Отец, мама, я буду достойна вас! - шептала она, засыпая. - Никто не сможет испугать меня, даже царь московитов со всем своим войском!". Марта и сама не понимала, почему в эту минуту она подумала о царе московитов... Наверное, он похож на этого библейского Артаксеркса, такой же грозный и страшный! Но на каждого Артаксеркса найдется своя Эсфирь... Не этому ли учит Книга Книг?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 2. ПРИШЕЛЕЦ ИЗ ПРОШЛОГО
  
  В ту ночь к пастору Глюку впервые за долгие годы их разлуки в бренном мире пришел Самуил Скавронский, безземельный шляхтич, всю жизнь прослуживший в конных хоругвях литовского князя Сапеги, и, подобно самому Глюку, непримиримый враг Шведской короны и друг Ливонии. Когда тяжелый сон наконец овладел пастором, старый товарищ и единомышленник просто вошел и сел у стола - такой, каким Эрнст Глюк успел его запомнить. Даже старые желтые сапоги с вычищенными до блеска истертыми шпорами на нем те же, почему-то подумалось преподобному. Только шпоры теперь не звенели, а на голенищах не было дорожной пыли.
  Пастор некогда принял предсмертную просьбу католика Самуила - позаботиться об их детях. Увы, пастор помог только Марте - любимице своего смелого и непокорного судьбе отца. Других маленьких Скавронских разобрали добрые люди. Марта часто спрашивала о своих братиках и сестричках и тосковала по ним. "Он пришел по справедливости упрекнуть меня за детей, мне надо было взять их всех", - подумал Глюк и впервые почувствовал свою вину.
  Пастору снилось, что Скавронский сидит за его столом и внимательно листает огромную латышскую Библию.
  - Ты простишь меня, мой усопший друг? - первым обратился пастор к пришельцу из мира мертвых, - Я так мало сделал для твоих детишек...
  - Оставь, друг, какая может быть обида, - светло и отрешенно ответил Скавронский, - У вас, живых, всегда столько хлопот! Ты сделал, что было в твоих силах.
  - Зачем же ты пришел? Неужели, просто посмотреть на мой новый завершенный труд - эту Святую Библию на латышском языке?
  - Что же, я вижу, что труд славный и достойный, - серьезно ответил призрак. - Признаться, я не был особо набожным, когда еще жил среди вас. В трудную минуту искал помощи Господа, как ищут ее все солдаты, а так - нечасто обращался к Библии. Больше уповал на себя, да на своих друзей, да на верную подругу-саблю. Стеснялся, что ли, отнимать у Всевышнего время, которое он мог бы употребить на помощь кому-нибудь слабому или беззащитному. Молился мало... Только Господь, как видно, судит нас не по усердию, с которым набиваешь мозоли на коленях по костелам и святым местам!
  - Так ты в раю, Самойло? - радостно воскликнул пастор. - И жена с тобой? Что я говорю, конечно - да! Помолитесь о моих любимых перед Его престолом! Уповаю, что в свой черед я снова встречусь с вами!
  - Не торопись, дружище Эрнст, - усопший Скавронский усмехнулся в густые усы почти так иронично, как будто был живым. - Ты даже не представляешь, как может быть скучно там, где время стало вечностью! Живи и радуйся, что меряешь свою жизнь на часы, дни и годы. Но послушай! Я здесь, чтобы просить у тебя помощи. Я знаю, ты не откажешь мне, Эрнст, и ты один сможешь помочь!
  - Но зачем тебе помощь слабого человека, если там, на небесах, ты можешь заручиться иной поддержкой? - недоверчиво заметил пастор.
  - Помощи просят не только у Господа, но и у его служителей, - ответил Скавронский. - Сколько раз ты называл меня за мою католическую веру "язычником", а я потешался над вашим чудаком-Лютером, который запустил в угол чернильницей, уверенный, что узрел там черта, вылезшего из мышиной норы! Но это не мешало нам сходиться в главном. Мы мечтали освободить Ливонию от шведов. Помнишь, как ты уповал на помощь Москвы, а я смеялся и говорил тебе: чтобы спастись от грома, не призывают молнию!
  - Ты хочешь сказать, что московиты не помогут моей Ливонии?
  - Скоро убедишься в этом сам... Они уже накатываются с востока, словно река, прорвавшая плотину, и, знай, рекой прольются в наших краях кровь и слезы. Когда их войска подойдут к Мариенбургу, великое пламя окрасит небо над твоим городом!
  Пастор содрогнулся от жутких пророчеств мертвеца.
  - Что же заставило тебя прийти в мои сны? Чем я могу помочь тебе, если наш Мариенбург ждет судьба Карфагена и Иерусалима?
  - Не мне, - сказал гость из иного мира. - Помоги моей Марте. Ее ждет страшная судьба. Ей суждено стать женой царя московитов Петра, о котором я еще в земной жизни слышал немало страшного, а небесах, если вам угодно так называть мою нынешнюю юдоль, - и подавно! Этот царь наделен огромной мощью духа и необузданно жесток. Собственной рукой, словно заправский палач, он рубит головы ослушникам своей воли! С ним Марта обретет неслыханную, страшную власть, но душу свою потеряет!
  - Я слыхал, что царь Петер сурово карает врагов, но он все же - великий государь и разумный политик, - возразил пастор. - К тому же, он давно женат, супруга родила ему сына! Да и разве пара ему, православному монарху, - дочь неимущего шляхтича-католика и воспитанница протестантского священника?! Бедная девушка, которую он ни разу не видел и, наверное, не увидит?!
  Хоть эта фантастическая беседа и происходил во сне, но даже на зыбкой грани между бытием и потусторонним миром Эрнст Глюк оставался рассудительным и спокойным и не преминул оспорить невероятные предположения своего покойного друга.
  - И не такое случалось на вашем свете, - усмехнулся Скавронский, - Не ты ли недавно читал своим детям и моей дочери про Эсфирь? Кто была в этом мире Эсфирь, но именно ее возжелал этот старый развратник Артаксеркс! Московит тоже большой мастер по части разврата и, к тому же, он молод. Впрочем, еще можно спасти Марту от ее страшной доли - если девочка выйдет замуж и уедет куда-нибудь подальше. В Мариенбурге скоро станет жарко, друг Эрнст, ох как жарко! Камни ваших стен разлетятся во все стороны, словно пыль под порывом ветра, а потом посыплются с неба... Поверь - московиты не принесут свободы. Только рабство.
  - Я еще могу поверить в то, что русский Петр подобен персидскому Артаксерксу, а Марта похожа на Эсфирь... Хотя едва ли она попадется на глаза самому царю... - преподобный Глюк, забывшись, вступил в диспут с гостем из потустороннего мира - И к чему ты сказал о рабстве? Ныне мы - рабы Шведской короны, но скоро, даст Бог, будем свободными. Россия - страна огромных пространств, ее суверену не хватит сил установить в равной мере жесткую власть и в Москве, и на окраинах. Вспомни, что многие покоренные московитами земли, хотя бы Малороссия, о которой ты знаешь лучше меня, de jure, то есть по закону, связаны с Москвой только союзными договорами или личной унией. По милосердию Божьему и милости великого государя Петра мы сами распорядимся судьбой Ливонии!
  - Увы, бедный друг мой, московиту совершенно наплевать на всякие de jure, - горько улыбнулся Скавронский, - Ты служил обреченному делу, преподобный пастор, выбирая меньшего хищника между львом и медведем. Но я пришел не говорить о наших ошибках, а попросить о Марте, друг мой. Ты не смог помочь другим моим детям, так помоги хотя бы ей! Но не вздумай выдать ей страшную тайну ее предназначения. Пусть она обретет простое счастье и проживет свой век в мире, не зная о коварном вызове судьбы!
  - Спи спокойно в своей могиле, Самойло, добрый друг мой, и пусть душа твоя успокоится, - заверил Скавронского пастор. - Даю тебе слово: я выдам Марту замуж. Поверь, я не буду затягивать с этим, если, конечно, будет благоволение Господа на ее брак!
  - Поторопись, дорогой друг, поторопись! Московиты приближаются к городу, а вместе с ними и судьба моей девочки. Ради спасения ее души - помоги ей!
  Пастор проснулся в холодном поту и вскочил, словно ужаленный тарантулом. Все в его кабинете было, как прежде. И Библия заложена на той же странице, что и накануне ночью. Только нездешний холод струился по комнате, и преподобный Глюк невольно поежился. На столе, рядом с латышской Библией, лежал знакомый Глюку медный католический крестик. Тот самый, который из последних сил, так, что выступила кровь, сжимала в ладони умирающая жена Самуила Скавронского - Анна-Доротея. Тот, что пастор забрал потом из ее мертвой руки. Его обычно носила Марта и, как видно, обронила, когда прибиралась в кабинете... Или вовсе не обронила?
  Пастор перекрестился и стал читать про себя "Отче наш". Прозрачный, грустный утренний свет струился в окно, как будто рядом страдала чья-то душа и не находила ни спасения, ни помощи. Пастор пошел к жене. Христина уже хлопотала по дому, вернее, с едва прикрытой неприязнью выговаривала Марте, что и как накрывать к завтраку. Марта выполняла ее приказания без обычной бойкости - точно, но отстраненно, как во сне. Губы у девочки были плотно сжаты, в глазах - обида и вызов.
  - Марта, доченька, - ласково спросил сказал пастор. - Знаешь ли ты молодого человека по имени Йохан Крузе?
  Марта вдруг слабо вскрикнула и уронила на пол серебряный столовый нож, который тщательно вытирала, а потом опустила глаза и густо покраснела.
  - Отвечай, вертихвостка, когда тебя спрашивают! - прикрикнула госпожа Христина и попыталась схватить ее за ухо. Она никак не могла простить Марте вчерашней сцены с Эрнстом.
  Пастор остановил жену суровым жестом, и Христина сменила гнев на милость - собственноручно подняла с пола столовый нож, который уронила Марта.
  - Откуда вы знаете? - еле слышно спросила Марта, - Откуда вы знаете... про Йохана?
  - Думаешь, я одна видела, как вы, презрев приличия, пренагло перемигивались во время службы?! - напомнила госпожа Христина. - Негоже молодой девице завлекать мужчин в храме Божьем!
  - Я не завлекала, я просто улыбалась ему! - вспыхнула Марта, - Он такой красивый, такой смелый и так похож на моего отца! Он - солдат, как и мой отец!
  - Он нравится тебе, доченька? - заботливо, без осуждения, спросил пастор. - Вы давно познакомились?
  - Эрнст, что ты говоришь! - возмутилась пасторша и картинно заломила руки. - Ты, служитель Божий, оправдываешь ее похоть?! Как она смела познакомиться с мужчиной без нашего ведома? Тем более с драгуном! Боже, Боже!! Какой стыд...
  - Не вижу ничего дурного в том, что молодые люди понравились друг другу, - с олимпийским спокойствием произнес пастор. - Если только у них честные намерения... Мы тоже познакомились с тобой отнюдь не за день до свадьбы. И твои милейшие остзейские родственники, увенчанные геральдическими лаврами, звездами и шлемами, все эти фон Рейтерны и фон Паткули, не очень-то спешили принять меня...
  - Ах оставь, друг мой, безумства нашей молодости... Сейчас совершенно другие времена, - скептически заметила пасторша. - Эти шведские солдафоны так грубы и только и мечтают о том, как совратить и погубить бедную неопытную девушку! И что-то я не вижу этого трубача, как там его... Йохана Крузе в нашем доме, несмотря на твое великодушное приглашение!
  - Так значит - пора увидеть! - впервые огрызнулся пастор. - Сколько времени заняло бы у тебя передать ему приглашение, моя дражайшая половина? Предполагаю, ровно столько, чтобы рота уппландцев успела сняться с квартир и снова уйти в поход. Марта, доченька, ты сама позови Йохана к нам на ужин. Завтра... Нет, сегодня! Я хочу поговорить с ним.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 3. ВОСПИТАНИЕ ВИКИНГА
  
  "Ронгвалъд выре?зал эти руны: в Греции он был командиром бойцов...".
  Будущий солдат "северного льва" Карла XII Йохан Крузе в детстве любил играть у рунических камней, огромных, потрескавшихся от старости и поросшим седым мхом, но все еще хранящих затейливые письмена скандинавской древности. Словно зачарованный этим магическим узором линий и изгибов, Йохан воображал себя неустрашимым воителем-викингом, смело ступающим с зыбкой палубы дракара на враждебный берег. Вырезая из орешника гибкие палки, они с приятелями называли их мечами и давали им звучные имена знаменитых клинков из старинных легенд: "Грамр" - "Неистовый", "Гуннлги" - "Пламя битвы", "Куернбат" - "Сокрушитель камней", "Наеглинг" - "Пронзающий"... Мальчишкам было лестно сознавать свою причастность к славе тех, перед кем веками трепетала Европа, но присматриваться к таинственным письменам, высеченным на огромных остроконечных валунах, было лень. Один Йохан был способен часам рассматривать их, словно завороженный. "Вот бы узнать, о чем говорят эти таинственные знаки, - не раз мечтательно признавался мальчишка своему старшему брату и кумиру Кристиану, - Не иначе, могучие викинги начертали там магическое заклинание, и тот, кто прочтет его, станет самым храбрым воином!" В ответ Кристиан, юноша дерзкий и непокорный, шутливо ерошил жесткой пятерней светлую шевелюру братишки и говорил:
  - Не забивай себе голову разной чепухой, малыш! Вот вырастешь, пойдешь служить нашему доброму королю Карлу - и станешь самым храбрым воином без всяких заклинаний... Самым храбрым после меня, разумеется!
  Но Йохан, для которого мнение брата было сродни закону или приказу командира, не мог согласиться с ним в одном. Письмена, начертанные на камнях, как и буквы, написанные на бумаге - не "чепуха", ибо в них содержится мудрость прошлого! Одну такую надпись любознательному пареньку расшифровал местный пастор - большой любитель старины и знаток древних рунических знаков. Пастор был приятно удивлен, встретив подобную тягу к знаниям в младшем сыне небогатого землевладельца из Уппланда, все предки которого были смолоду - солдатами, а к старости - сельскими хозяевами, и ничего, кроме Библии, отродясь не читали. Священник поведал Йохану о том, что древний герой Ронгвальд был предводителем дружины викингов на службе у византийского императора, и в былые времена такие отряды бесстрашных наемников отправлялись искать славы и богатства не только в златовратный Константинополь, но и ко дворам многих других европейских владык. Даже в далеком Киеве, у тамошнего князя Ярослава, взявшего в жены знатную свейскую девушку Ингигерду, служили отчаянные головы из числа их соотечественников, которых на языке руссов именовали "варягами". Правда, назидательно уточнил пастор, викинги были безжалостными и жестокими воинами, и, хуже того, долго коснели в язычестве. Они сеяли в христианском мире разрушение и смерть, не щадили ни священнослужителей, ни храмов Божьих, ни святых монастырей.
  - Однажды, в стране франков, в городе Нант, викинги изрубили всех жителей, без исключения. Их окровавленные мечи предали смерти женщин и детей, юных и стариков, мирян и духовных лиц. Монахи нашли убежище в соборной церкви святого Петра. Тогда викинги выломали церковные двери, убили епископа прямо у алтаря, окропив его кровью страницы Священного Писания, а потом сожгли церковь вместе с искавшими в ней убежища людьми. Много таких богопротивных злодеяний числится за ними, сын мой! - поведал пастор четырнадцатилетнему Йохану.
  В тот солнечный летний день парень, как это с некоторых у него водилось, уклонился от забот по усадьбе, повздорил с матушкой, горько укорявшей сына, небрежно отмахнулся от сестер, обозвал отца "одноногим пьяницей" (благо, заслуженному ветерану походов Карла XI было не угнаться за быстроногим Йоханом на своих костылях), и сидел один под руническим камнем. Тут и застал его местный пастор Бьорк, вероятно, посланный родными с целью вразумить "заблудшего отрока". Однако, вместо возвращения беглеца под отеческий кров и отцовские же ивовые розги, неожиданно состоялась содержательная беседа о скандинавских древностях. Пастор, как истинный швед, тоже преклонялся перед мужеством и ратными подвигами далеких предков, но, как слуга Господа, не мог оправдать их кровожадности и алчности. Он честно рассказал Йохану, что легендарные викинги слишком часто оборачивались лютыми волками, жадно рвавшими друг у друга награбленные сокровища и со злобным хохотом умертвлявшими беззащитных людей.
  - Как же так, преподобный отец? - усомнился Йохан. - Если викинги были такими бессовестными разбойниками, то как их дух может жить в нашем доблестном короле Карле XII?
  - Его Величество Карл XII - добрый христианин, и я уповаю, что он не станет жечь в чужих землях ни храмов, ни монастырей! - не совсем уверенно ответил пастор. - Но дух викингов и вправду поселился в его юном теле - уж не знаю, на счастье или на беду Швеции! Не скрою, я, как и многие достойные люди в нашей стране, предпочел бы, чтобы король больше помышлял о добыче угля или литье стали, о великих богатствах наших горных рудников и о рыбных ловах у побережья, чем о заморских походах! Но с тех пор, как Карл взошел на престол, он думает только о войне, чем соблазняет буйные юношеские головы!
  - Нынче днем я долго сидел у рунического камня, - доверился пастору Йохан, - Солнце высоко стояло на небе, и в движении небесных облаков мне пригрезились диковинные вещи. Битва, суровые воины, закованные в железо, и сам Медведь с железным боком, про которого я читал в старинной книге... Воин, королевский сын, который ни разу не был ранен!
  - Видно, такие же книги читал наш король, - горько вздохнул пастор. - Уж лучше бы он внимательно читал Святое Евангелие! Смущены умы и юных, и зрелых... Много горя увидит наша Швеция от такого правления!
  - Король завоюет для нас новые земли! - горячо возразил Йохан. - Ныне нам тесно в границах нашей маленькой скалистой Швеции! Правду говорят: смелому - везде отечество! Когда мне исполнится пятнадцать, я поступлю в прославленный Уппландский драгунский полк, в рядах котором уже бьется за короля Карла мой брат Кристиан. Каждая усадьба в округе дала полку одного-двух, а то и нескольких храбрых воинов, с каких это пор семейство Крузе уступало соседям в доблести? Не время думать об угле и железе, незачем обрабатывать нашу скудную землю! За морем хлеба хватит, чтобы накормить всю Швецию. Прекрасные страны ждут нас - много добычи и красивые девушки!
  - Иди-ка лучше домой, раздели с отцом его заботы! - посоветовал пастор. - Твой старший брат Кристиан уже ничем не поможет семье и родной усадьбе! Остался только ты, мальчик! Неужели земле суждено пребывать в запустении, пока такие, как ты, скитаются по свету и поят ненасытное железо кровью - чужой и своей?
  Йохан расхохотался в жестокосердии юности:
  - У моего отца одна забота - с утра до вечера глядеться в кружку с можжевеловкой!
  Пастору пришлось сурово прикрикнуть на непочтительного сына:
  - Не смей так говорить. И помни, что это проклятая война превратила твоего отца в искалеченного телом и душой пьяницу, потерявшего веру в милость Божию и людей. Хочешь, чтобы и тебя постигла такая участь?
  - Не постигнет, преподобный отец, можете не сомневаться, - самонадеянно пообещал Йохан. - Я добуду для отца другую усадьбу, куда лучше и больше, чем наша развалюха! Говорят, нынче король Карл щедро раздает земли в Лифляндии своим верным воинам.
  - Полагаю, лифляндскому дворянству это не особенно по нраву, - резонно заметил пастор. - У каждой усадьбы есть свой хозяин. Негоже бросать свое и зариться на чужое! Бог покарает захватчиков!
  - Мы, шведы, не захватчики! - горячо воскликнул Йохан. - Наш король Карл живет ради подвигов и славы! Когда ему было семь лет, он уже без промаха стрелял из мушкета и справлялся с любой лошадью! А на коронацию он приехал на рыжем коне, подкованном серебряными подковами, со скипетром в одной руке и мечом - в другой, подобно королям славной древности!
  - И вырвал корону из рук архиепископа, достойнейшего служителя Божьего, чтобы самому возложить ее себе на голову, - возмутился пастор. - Это ли не кощунство над верой и не надругательство ли над обычаями славной старины?! Благодарение Богу, у короля есть добрая и благочестивая сестра Христина, и она удерживает его от многих бессмысленных поступков и неправедных дел!
  - Старшие слишком много говорят о смысле и разуме! - отмахнулся Йохан. - Вот и отец мой, хоть смолоду сам побывал с нашим прошлым королем на войне с Данией, теперь не позволяет мне вступить в армию. По его милости я должен копаться в земле, чтобы стать таким же жалким неудачником, как он сам!
  - Твой отец пролил кровь за короля и потерял ногу в сражении. Не тебе, мальчик, судить его! И ныне у него нет иных помощников, кроме тебя. Вспомни о матери, о сестрах, которым придется совсем туго без второй пары мужских рук в хозяйстве! Не об армии должен ты помышлять, молодой Йохан Крузе, а о родной усадьбе и благе семьи!
  Впрочем, уговаривая Йохана остаться дома, пастор был не совсем бескорыстен. Он радел и о благе собственной семьи. Его единственная дочь Анна давно засматривалась на этого смазливого и своевольного не по годам мальчишку. Да, парень горд и непокорен, размышлял скромный уппландский священнослужитель, зато обладает живым умом и тягой к знаниям. Под благотворным влиянием он сможет стать образованным человеком и займет достойное место в жизни и без всякой армии. Лучшей партии для Анны тогда не найти!
  Однако Йохан был еще и упрямцем, рано услышавшим зов солдатской трубы и не желавшим слышать за ее воинственными звуками голоса разума.
  - Вам не остановить меня, преподобный отец! - отрезал он. - Никому в целом мире меня не остановить! Я решил служить королю Карлу - и так тому и быть!
  - Служить Его Величеству можно и на мирном поприще...
  - А я уже выбрал - военное! И не вижу другого пути, более достойного мужчины! Через год я поступлю в Уппландский полк... И несдобровать тому, кто встанет у меня на пути, когда я пойду за вербовочным значком - поколочу!
  Восторг молодого Йохана перед Карлом XII разделяли в обширном лене Уппланд все - от знатного дворянина до простого крестьянина. Так что пожилой миролюбивый пастор Бьорк, любитель рунических надписей и старины, который упорно твердил прихожанам о том, что поприще мира почетнее, чем военное, слыл в округе "белой вороной". Восхищенная молва о том, что дух гордых викингов поселился в долговязом белокуром юнце, носившем камзол из грубого сукна и презиравшем женщин, - короле Карле XII - была на устах даже у дам и девиц, хотя им, собственно, впору было обидеться. Подобно Ронгвальду и Гаральду, и другим легендарным героям, король жил не ради бренных земных удовольствий, и даже не ради процветания своей северной страны, а ради бранной славы и подвигов. Но шведы прощали Карлу и свалившиеся на их плечи огромные подати, которые шли на военные нужды, и обнищание старинных дворянских усадеб, и упадок некогда богатых заводов, в былые времена снабжавших всю Европу железом, и даже безрассудный вызов, брошенный одновременно и Дании, и Саксонии, и Речи Посполитой, и даже огромной Московии. Даже когда вдовий и материнский плач по очередной молодой жизни, оборванной бранным железом или жестокой лагерной лихорадкой в далеком краю, нарушал покой Уппланда, проклятия королю-воителю не примешивались к этим стенаниям...
  
  Когда Йохану исполнилось пятнадцать, он поступил в Уппландский драгунский полк, гордость родного края, вербовавшийся почти сплошь из свободных землевладельцев - здешних уроженцев. Вербовщики охотно записали крепкого и ловкого парня на службу: подобно сотням и тысячам подобных юнцов, ему предстояло возмужать под знаменами. Однако, пока его руки не обрели взрослую силу, Йохан был назначен учеником трубача. Немало мальчишек, нетерпеливо становившихся в строй в слишком юных летах, перебывали полковыми учениками - музыкантов, кузнецов, мастера-седельщика, оружейника, фельдшера. Большинству из них хитрая наука этих воинских "ремесленников" оказывалась не по зубам. Однако на выучке они проходили иную школу - солдатскую. Вскакивать по сигналу утреней "зори", вычистить сначала коня и лишь затем вспомнить о своем нехитром туалете, неустанно следить за чистотой и исправностью сбруи, амуниции и оружия, укрощать вздорный лошадиный нрав и исполнять любой маневр, не выпадая из строя своего плутонга, роты и эскадрона, биться огнестрельным и "белым" оружием... А еще - курить едкий дешевый табак и пить крепкую польскую водку, играть в кости и заковыристо сквернословить, проигрывая, - вот и вся солдатская выучка.
  Через год-два, возмужав, большинство полковых учеников становилось во фрунт простыми солдатами, причем куда более искушенными в драгунском строе и быте, чем обычные новобранцы. Лишь немногие, кто оказался более восприимчив и старателен, оставались в привилегированным цехе полковых "мастеров". Йохан, влюбившийся в гармоничную красоту серебряных песен драгунских фанфар с первого дня пребывания под штандартами Уппландского полка, оказался одним из этих немногих.
  Бывало, забыв о том, как саднили кровавые мозоли от конского скребка и болели плечи после долгих часов упражнений с тяжелым палашом, он в любую свободную минуту подсаживался к своему наставнику - трубачу Бардуну и с упоением учился выдувать из сверкающего зева медной фанфары мощные и волшебные звуки. Даже испытанные усатые рубаки с уважением поглядывали на толкового парнишку. Каждый из них умел по первым звукам узнавать "аппель", "поход", "атаку", "парсель", "эплояду" и десятка два других сигналов, но попробуй-ка извлеки их из меди так, чтоб было не только понятно, но и красиво на зависть всем другим полкам шведской конницы - и рейтарам , и братьям-драгунам! Вскоре юный Йохан Крузе заслуженно занял место на фланге первой шеренги своей драгунской роты - место трубача. А на походе он и вовсе гордо дефилировал впереди, даже перед капитаном, со своей начищенной фанфарой и в мундире, украшенном отличием своего звания, - красивыми наплечниками с золотистой бахромой и бело-желтым галуном, нашитым по борту, клапанам карманов и швам. Прослужив так несколько лет, можно было задуматься и об офицерском чине...
  Впрочем, успехам Йохана на службе немало способствовал старший брат Кристиан, который также служил в Уппландском драгунском, в той же самой роте, и выслужился в плутонговые командиры. С первых дней старший брат, по собственному выражению, "приглядывал за малышом". Кроме всего прочего, Кристиан обучал Йохана довольно своеобразным драгунским доблестям - и то и дело совал ему в рот длинную трубку. Йохан поначалу захлебывался дымом, но честно курил, надеясь снискать одобрение Кристиана. Тот небрежно похлопывал "мальчонку" по плечу и ссылался на старую поговорку: "Нет в мире солдата, чтоб не курил трубки и не пил пива". Брат был большим поклонником этих невинных солдатских утех. Зато, что касалось третьей утехи - продажной любви дешевых лагерных шлюшек, во множестве следовавших за армией, Кристиан был непреклонен. Когда Йохан однажды из любопытства увязался за двумя старшими товарищами, со смехом и грязными шуточками направлявшимися к известной обозной "розе" сомнительной свежести, Кристиан резко и зло одернул его:
  - Даже не думай, глупый щенок! Солдатская жизнь - грязное дело, но пыль дорог и пороховая копоть, кровавые пятна и разводы пота не пачкают нашей чести. А блуд - пачкает! Заруби это на своем сопливом носу, пока он не провалился, как у покойника, от дурной болезни.
  Йохан покорно повиновался, однако молодая кровь бурлила в молодом теле, и он осмелился спросить у грозного, как сам Марс, брата:
  - Кристиан, так что же, нам совсем обходиться без любви, как это делает наш добрый король?
  - Любовь - всего лишь короткий отдых воина, - выкрутив длинный ус, отчеканил Кристиан фразу, некогда при схожих обстоятельствах сказанную кем-то из ветеранов ему самому. - Не родилась еще та красотка, чей нежный взгляд сравнится с одобрительным кивком нашего короля! Не можешь жить без сладкого - соблазни на постое молоденькую поселяночку или глупую дочку какого-нибудь толстопузого горожанина. Но упаси тебя Бог, малыш, чтобы хоть одна из них заняла твое сердце дальше аванпостов. Не возбраняется, снимаясь с квартиры, прихватить с собой парочку разбитых женских сердец, но не смей оставлять бабам свое: пропадешь!
  Йохан привык во всем соглашаться с Кристианом. Однако теперь он смело мог сказать: во всем, кроме женщин. В тот вечер они здорово поспорили, сидя у бивуачного костра.
  - Нечестно обманывать бедных девушек и заставлять их плакать, а самому так вот пускать из носу дым кольцами! - горячо заявил Йохан. - Не ты ли сам твердил мне: солдат никогда не обещает того, что не может сделать?
  - Да, но это когда дело идет о службе, или о товарищах! - парировал Кристиан. - Обмануть бабу - все равно, что обмануть неприятеля. Это военная хитрость, это - почетно!
  - Только не для меня, - исполнился решимости младший брат. - Раз уж грешно иметь дело со шлюхами, то я клянусь, что никогда не возьму ни одной честной девчонки обманом или хитростью.
  - Значит, так останешься девственником до седых волос! - захохотал Кристиан, но осекся, увидев гневно сжатые кулаки "братишки".
  - Ладно, ладно, поступай, как знаешь, - поспешил он утешить Йохана, которого, несмотря на свои напускные жесткость и ехидство, очень любил. - Только, помяни мое слово, наплачешься ты тогда в жизни от баб... А они - от тебя, несмотря на все твои благородные глупости!
   Храброе и свободолюбивое сердце билось в груди Йохана, но, наверное, слишком мягкое для холостой солдатской доли. Волновали это сердце и ясные девичьи глазки, и приятные округлости женского тела, и мечты о романтической любви. Еще в родном Уппланде он был очарован дочкой пастора Бьорка - белокурой и голубоглазой Анной. Однако преподобный строго следил за дочкой, и Йохану не удалось даже сорвать с ее розовых уст невинный поцелуй... Правда, потом, когда он уезжал из усадьбы, Анна шла за ним до замшелых рунических камней и смотрела совсем по-другому, чем раньше, - печально и ласково. Сначала Йохан думал о ней - примерно месяц, но потом позабыл. Анна же долго грустила и хранила между страницами Библии сорванный для нее Йоханом полевой цветок...Но столько было вокруг событий, кровавых и страшных, таких далеких от безмятежного отрочества, что забылись и ее лазоревые глазки, и перепалки с вечно пьяным и раздраженным отцом, и мягкие укоры матери и беззаботное щебетанье сестер.
  Шла война, ставшая для шведской армии привычным состоянием еще со времен победительного "северного льва", защитника протестантской веры Густава Адольфа. Новый юный шведский Марс, стремительный Карл XII, сначала мощным ударом с моря вышиб из войны давних недругов - датчан, потом повернулся против другого врага - саксонского курфюрста Августа Сильного, обрушился на избравшую его королем Польшу, да так и носился со своими полками по северо-восточной Европе, не зная ни покоя, ни отдыха. Под Нарвой он застал врасплох и жестоко разгромил своего самого необычного врага - царя московитов Петра. Московит слыл опасным чудаком - для Европы, безжалостным властелином - для своих подданных. По слухам, он тоже походил на Марса, но смахивал одновременно и на Нептуна. Говорили, Петр строил большие корабли, о которых прежде в его далекой и равнинной стране не помышляли, и рвался на Балтику. Однако на Нарве шведский лев пустил русскому медведю кровь, да так, что Петр спасся от баталии бегством, а его растрепанное войско уходило по капитуляции, оставив победителям всю свою многочисленную артиллерию и двести с лишним знамен.
  Впрочем, кое-какие силы у московита, похоже, остались. Пока шведский Карл вел изнурительную борьбу в Польше и в Литве, то преследуя неуловимые отряды сторонников Августа Саксонского, то сам преследуемый ими, опытный и осторожный полководец царя Петра с труднопроизносимой фамилией Шереметев врасплох обрушился на шведскую Лифляндию. Он возмутил покой провинции, изрядно потрепал у мызы Эрестфере спешно собранные генералом Шлиппенбахом шведские войска и внезапно ушел обратно, словно искусный фехтовальщик, прощупавший оборону противника пробным выпадом.
  
  С началом 1702 года оставленная в Лифляндии сторожить московитов рота Уппландского полка, в которой служил Йохан, прибыла на квартиры в тихий Мариенбург. Настроение у драгун было самое скверное. Недавнее и, чего греха таить, неудачное сражение закончилось практически без их участия. Посланные в охват фланга московитов, драгуны попросту застряли в глубоком, по грудь коням, подтаявшем снегу и завершить маневр так и не смогли.
  К этому времени Кристиан Крузе уже не служил в Уппландском полку. Он отличился под Нарвой и получил самое почетное в шведской армии повышение: король Карл зачислил его в прославленную дружину своих лейб-драбантов ! Йохан чрезвычайно гордился братом, но очень скучал по нему. Покидая родной полк, Кристиан перепоручил заботы о воспитании "младшего" в добром шведском воинском духе своему другу, лейтенанту Хольстрему.
  - Приглядывай за моим братом, старина Ханс! - сказал Кристиан, когда добрый штоф гданьской водки, откупоренный бравыми офицерами по случаю прощания, был опорожнен наполовину. - Сам знаешь, всем хорош мальчонка, но в его голове все еще полно разной романтической дряни. Еще дома волочился за пасторской дочкой, потом полячкам слагал вирши! Не пристало верному солдату нашего короля плести рифмы в угоду изменчивой и подлой бабской натуре. Пришел, увидел, победил - вот и все разговоры с глупым бабьем! Со всякими стишатами да вздохами недолго и пропасть из-за какой-нибудь смазливой бабенки! Я, правда, хотел отобрать у щенка перо да бумагу. Но ты его знаешь, Ханс, упрям, как молодой бычок! За малым не сцепились...
  Йохан присутствовал при этом разговоре бывалых вояк на правах младшего брата героя и ротного трубача, с которым младшему офицеру вне строя не зазорно и выпить. Юноша также усердно отдавал должное огненному польскому напитку. Хмель придавал дерзости, и он задиристо вскочил, действительно наклонив голову, как бодливый теленок:
  - Еще б ты попробовал, Кристиан! Да будет известно, отважные викинги, которых высоко чтит наш доблестный Карл, слагали в честь своих возлюбленных не только стихи, но и целые саги!
  - Кто наплел тебе такую чепуху, а?! - не на шутку рассердился Кристиан.
  Но лейтенант Хольмстрем, выгнанный в свое время за богохульство из Упсальского университета на второй день учебы и потому слывший в полку человеком образованным, важно кивнул, и добавил, что сам читал об этом в старинных фолиантах.
  - Не подобает христианскому солдату тратить время на такие богомерзкие дела, как чтение пыльных книжек! - проворчал Кристиан. - Мужчине пристойнее держать в руках палаш, мушкет и пистолеты, чем книги, перо и бумагу.
  На следующее утро он покинул полк и отправился догонять свиту короля, летавшего по всему театру войны, словно на огненных крыльях, и порой безрассудно отрывавшегося от своих войск на несколько переходов.
  - Смотри, Хольстрем, я на тебя полагаюсь! - изрядно дохнув перегаром, сказал старший Крузе на прощание. Йохана Кристиан просто крепко обнял и прижал к сердцу, а вот слов вовсе не нашел. Все гданьская водка виновата, будь она неладна!
  Хольстрем начал свое наставничество с того, что предоставил Йохану несколько потрепанных книжек, которые возил в своем походном чемоданце. Молодой офицер был заметно обрадован неожиданному открытию: в роте нежданно-негаданно обнаружился еще один человек, с которым можно было поболтать у бивуачного костра не только о ходе войны, лошадях, выпивке и дешевых обозных потаскушках. Лейтенант, незаконнорожденный сын одного барона, был галантным молодым человеком, не чуждым светским манерам. Залеченная дурная болезнь, от которой он регулярно покупал у полкового фельдшера Аска какие-то вонючие порошки, а также юная красавица-супруга на родине, еще одна - в Риге, и третья - в Вильно, свидетельствовали о его несомненном успехе у дам. Хольмстрем, с высоты своего аристократического происхождения, обозвал Йохана "грубым крестьянином" и принялся обучать трубача "приличному обхождению с "дочерьми прародительницы Евы". Впрочем, в качестве "практикума" оставалось только закатиться куда-нибудь в трактир и заигрывать с хорошенькими немочками, подававшими на стол.
  В мирном и благочестивом Мариенбурге было скучновато - горожане скупились на балы и пирушки для доблестных шведских воинов и, как только стихло первое, неизбежное оживление, вызванное приходом военных, крепко засели по домам. Одно дело - торжественная встреча, а совсем другое - ежедневные расходы! Обыватели справедливо рассудили, что солдаты одного из самых знаменитых в Швеции полков, несомненно, взявшие в походах богатую добычу, должны пополнить кошельки местных трактирщиков, пивоваров, булочников и сапожников, а не наоборот.
  Несомненно, когда на улице появлялись бравые усачи-драгуны в своих эффектных синих мундирах с желтым прибором, так завлекательно скрипящие кожей ботфорт и лосин и так лихо пускающие кольца дыма из своих глиняных трубок, не одно девичье сердце наполнялось сладким томлением о несбыточном... Но прочные ставни и суровые отцовские запреты надежно отделяли юных горожанок от предметов их мечтаний. Лишь когда случались именины какого-нибудь почтенного торговца или его дородной супруги, кое-кому из офицеров удавалось напроситься на приглашение и покружить в вихре танца и разлетающихся кружевных юбочек тоненько ойкающую от восторга девицу. При этом всевидящий и грозно карающий ротный командир, сидевший за столом на почетном месте, бдительно следил, чтобы жадные офицерские руки - не приведи Господи! - не спустились ниже упругой девичьей талии и не поднялись выше. Горячие драгунские головы не раз возмущались "разведением церемоний" с презренными колбасниками и портняжками, однако практичный солдатский разум быстро укрощал гнев. Здесь, в Лифляндии, где нищее латышское крестьянство ненавидело захватчиков глухой вековой ненавистью, города, вобравшие в себя местное мещанство побогаче, радевшее преимущественно о своем благополучии, и лояльных короне немцев-поселенцев, оставались единственным оплотом шведской власти. Ссориться с горожанами солдатам было не с руки и просто опасно. Оставалось ждать, пока какая-нибудь отчаянная девчонка, совсем потерявшая голову от родившейся в ее наивных грезах любви, тайно сбежит из заснувшего семейного дома и страстно отдастся в сенном сарае мощному, грубому и такому желанному солдату. Уповая, при этом, что их страшную тайну не смогут разгадать родители девицы и ротное начальство, во всяком случае - в ближайшие несколько месяцев. Такие скороспелые романы были чреваты для несчастных глупышек, по меньшей мере, погубленной репутацией, и в твердые принципы Йохана Крузе не укладывались.
  Замужние горожанки, уставшие от скучной обыденности своих супругов, порой бывали доступнее в любви и куда изобретательнее в сокрытии ее следов. Но Йохан, в отличие от преуспевшего на этой амурной ниве лейтенанта Хольмстрема, не хотел заводить интрижки со зрелыми дамами, слишком живо напоминавшими ему подруг матушки.
  Здесь, на постое в мирном доме мариенбургского торговца герра Мейера, у Йохана впервые за его недолгую, но бурную солдатскую жизнь появился излишек времени, чтобы задуматься о многом, о чем просто некогда было подумать раньше в череде бесконечных походов, тревог, лагерных трудов и скоротечных стычек. Раньше, зябко кутаясь в солдатский плащ у походного костра, он забывался тревожным сном, являвшим ему отрывки образов пережитого за прошедший день и грядущего завтра. Словно и во сне продолжал нести свою службу. А на теплой постели слишком часто снился дом, крыльцо родной усадьбы, на котором стоит матушка и ждет из дальних краев своего непутевого сына... Даже сестры, которых неразумный мальчишка Йохан считал раньше глупенькими болтушками, теперь снились по-другому! И Эбба, и Айна, и Бригетта, и Эдит, и Бленда, и даже эта сопливая маленькая Мэрта, которая вечно любила хныкать и жаловаться по каждому пустяку! Оказалось, что всех их бесстрашный солдат Йохан трогательно любит, а по родному дому скучает... Теперь он поневоле вспоминал слова уппландского пастора о том, что негоже бросать свое и зариться на чужое, и стал даже захаживать в церковь, послушать проповеди мариенбургского священника. В смысле, не тогда, когда капитан строем гонял зевающую роту на воскресное богослужение, а сам по себе, для души. Тем более, что в местном деревянном соборе служил не какой-нибудь скромный провинциальный пробст, а сам преподобный Глюк, суперинтендант святой лютеранской церкви Ливонии, признанный богослов, увенчанный лаврами учености. Впрочем, несмотря на все важные титулы, говорил этот служитель Божий, как истинный златоуст: красиво и понятно, со всей своей паствой и словно бы с каждым в отдельности. Однажды, совсем оттаяв душой, Йохан стал звать своего нового друга, лейтенанта Хольстрема, делившего дни между службами Бахусу и Амуру, послушать христианскую проповедь преподобного Глюка.
  - Ты что-то стал набожным, парень, - рассмеялся Хольстрем. - Меня уволь! Я старый упсальский студиозус и верный уппландский драгун, следственно, хорошую выпивку и красивую бабенку предпочту любой церковной службе. Да и что нового могут сказать мне попы?
  - Слышал бы ты, как чудесно говорит местный пастор! Лучше старика Бьорка, дома, в Уппланде... А ведь и тот был мастер плести из слов сети! - расчувствовался Йохан.
  Тут лейтенант Хольстрем слегка протрезвел и велел Йохану не распускаться. "Хуже нет спокойного прозябания на квартирах, - сказал он. - Хочешь, не хочешь, а вспомнишь, как славно да уютно жилось дома, и загрустишь. Во всех нас сидит этот печальный бес, Йохан!". Трубач было возразил, что светлая тоска по дому - не от нечистого, а вовсе наоборот. Но лейтенант отрезал: "Слушай, солдат, раз я сказал - бес, значит - бес. Мне лучше знать, я без пяти минут бакалавр наук и без трех - капитан! Вот и ты загрустил по дому, по мирному житью, а значит - размяк. А на войне так: размяк, значит пропал!"
  Возразить Йохану было нечего. Он и сам понимал, какое разрушительное действие на его воинскую сущность оказывает этот "бес", или, скорее, ангел. Но, так как ангел оказался предпочтительнее, на вечернюю службу в собор Йохан все же пошел.
  - Пойду и помолюсь Богу, чтобы нам когда-нибудь вернуться домой живыми, - твердо заявил он Хольмстрему. - Вы, герре лейтенант, при всем желании не сможете приказать мне не ходить. Нету в королевских воинских артикулах такой статьи!
  Но командир только отмахнулся от него, словно от мухи. Девушка, прислуживавшая в трактире, как раз подала Хольмстрему шипящую на сковородке яичницу с салом, и так соблазнительно наклонилась над столом, что в глубоком вырезе лифа стали видны два аппетитных полукружья...
  Йохан ядовито пожелал лейтенанту благоволения некого языческого бога "с луком, крылышками и голой задницей", а сам надвинул шляпу, запахнул плащ и зашагал в кирху. Смешался с толпой прихожан, и у самого входа столкнулся с хорошенькой бойкой девушкой, которая, в отличие от мариенбургских белокурых и светлоглазых дев, оказалась кареглазой брюнеткой. Она одарила ладного молодого солдата в красивом мундире трубача сияющим взглядом озорных темно-карих глаз. Губки у этой девушки были сочные и алые, словно вишня, фигурка крепкая и гибкая, но отвесить ей какой-нибудь кавалерийский комплимент Йохану не удалось. За спиной у милашки выросла важная дама в нестарых еще летах, которая не очень-то церемонно подтолкнула девушку в спину и помешала ей заговорить с драгуном. Дама, словно пастух - овечек, вела перед собой еще троих девиц. Роль овчарки в этом уморительном стаде принадлежала противному на вид пареньку - наверное, старшему сыну.
  Ситуация становилась вызывающей, а перед вызовом скандинавские воители не привыкли отступать. Йохан зашел в храм и сел рядом с приглянувшейся девушкой, в соседнем ряду. Важная дама, конечно, недовольно покосилась в его сторону, но возразить все же не решилась. Зато одернула красотку - и довольно громко. Вероятно, не без коварного желания осрамить девушку перед соседями:
  - Марта, не стреляй глазами по сторонам! Ты в храме Божьем!
  Так Йохан узнал, что красавицу зовут Мартой, почти как его вечно хныкавшую маленькую сестру, о которой он теперь частенько вспоминал...
  Девушка смолчала, но когда ее строгая старшая спутница отвернулась, улучила момент и снова улыбнулась Йохану - как ему показалось, на сей раз приветливо и немного печально, словно приглашая его посочувствовать ее доле. Никакие замечания в мире не могли ее остановить... Потом она наклонилась к другой девице - по-видимому, сестре, и что-то зашептала той на ухо.
  - Не пристало дочерям пастора шептаться во время службы, как деревенским простушкам! - одернула их дама.
  "Так это девицы Глюк! - догадался Йохан. - Везет же мне на пасторских дочек!" Он широко улыбнулся девушкам, а затем, чтобы искупить невольную бестактность, вежливо кивнул им.
  В этот раз Йохан впервые не слушал слов преподобного Эрнста Глюка. Более того, он не мог дождаться, когда закончится служба. Какая-то внешняя сила, природы которой молодой драгун не мог понять, влекла его к этой темноглазой красавице. "Это твоя судьба, - казалось, говорил властный и твердый голос. - Вперед, солдат!"
  Протиснувшись среди неспешно направлявшихся к выходу горожан, Йохан решительно направился прямо к госпоже Глюк. Строгая дама в тот момент как раз разворачивала своих овечек в парную колонну.
  - Доброго дня, почтенная госпожа пасторша! Здравствуйте, достойные девицы Глюк! Осмелюсь представиться вам, - юноша церемонно поклонился семейству, по военному артикулу держа шляпу на согнутой в локте левой руке, а правую положив на эфес палаша. - Уппландского драгунского полка полковника Веннерстедта ротный трубач Йохан Крузе. Осмелюсь добавить, я - младший сын рыцарского рода Крузе, пожалованного этим именем в стародавние времена по милости короля Мангуса Ладуласа!
  - Ваше благородное происхождение, герре трубач, еще не дает вам права непристойно смущать порядочных девиц! - презрительно фыркнула пасторша, специально выделив голосом скромное звание Йохана. - Если вам не терпится свести знакомство с добропорядочным семейством, извольте попросить кого-нибудь из уважаемых граждан Мариенбурга представить вас. А уж тогда посмотрим, сочтем ли мы ваше общество достойным нашего положения и репутации.
  Йохан с усилием проглотил обиду. Пожалуй, от ответной дерзости его удержал только смелый и любопытный взгляд темноволосой красавицы, благожелательно скользнувший по его лицу и фигуре, а затем, восхищенно, - по мундиру и амуниции.
  - Увы, госпожа Глюк, - смиренно сказал Йохан, - Из всех почтенных жителей Мариенбурга я лучше всего знаком с честным продавцом сукна Мейером, в доме которого мы стоим на постое. Но герре Мейер сейчас разделяет общество моего лейтенанта и потому пропустил службу. Ваши соседи почему-то не очень спешат заводить с нами знакомство. И это поистине большое упущение, ведь мы, уппландские драгуны, не какая-нибудь жалкая пыльная пехтура! В наш прославленный полк принимают только свободных землевладельцев, выходцев из старинных и благородных семей, преданными трудами многих поколений которых укреплялась сама шведская корона. В славном лене Уппланд мы - гордость родного края!
  -Так чего же вы хотите от нас? - несколько смягчилась пасторша. Ее дворянское самолюбие явно тешилось беседой о "поколениях благородных предков".
  - Я счел бы счастьем быть представленным вашим прелестным дочерям, особенно несравненной фрекен Марте... Но, прежде всего, вашему досточтимому супругу, преподобному пастору, чьи святые проповеди, признаться, проникли в самые глубины моей души! - голосом, исполненным почтения и благочестия, произнес Йохан.
  Несомненно, трубач лукавил. Отнюдь не красноречие пастора Глюка волновало его сейчас, и даже не спасение собственной души, а эта черноглазая очаровательница Марта, которая, слушая его красноречивое приветствие, так мило зарделась, кокетливо опустила глазки и теребила в руках кружевной платочек.
  - Марта нам не дочь, - холодно сказала пасторша, - она воспитанница пастора. Ее отцом был какой-то польский или литовский солдат, папист, не постигший света истинной веры. Она - упрямая католичка, но господин Глюк в своей безграничной доброте все еще не оставил надежды обратить это заблудшее создание в лютеранство. Потому Марте позволено посещать кирху вместе с нами.
  Казалось, госпожа Глюк нарочно вознамерилась оскорбить свою молоденькую подопечную на глазах у шведского солдата. Но Йохан только восхищенно вскинул голову. "Полячка... - подумал он. - Ну, конечно же! Вот почему на ее хорошеньком личике нет этого постного немецкого выражения! Полячки - пламя, а немки - дым!" За время кампаний в Польше он успел познакомиться с польскими и литовскими девицами, и знал, что их соблазнительные формы сулят немало наслаждений, а пылкий и безрассудный нрав таит в себе множество опасностей для мужских сердец. Йохан чеканно щелкнул каблуками и с достоинством поклонился снова - на сей раз только Марте:
  - Для меня большая честь свести знакомство с дочерью польского солдата, вельможная панна Марта! Я хорошо знаком с соотечественниками вашего отца. Поляки - очень гордый и храбрый народ. Богу было угодно, чтобы для нас, шведов, они стали неприятелем, но - честным и почетным, прошу заметить!
  Марта вдруг взглянула на Йохана совсем не по-девичьи, открыто и испытующе. А затем сделала изящный книксен и сказала, не дожидаясь разрешения суровой воспитательницы:
  - Благодарю вас за эти слова! Мне кажется, вы добрый и благородный человек, герре Крузе.
  - Как ты посмела заговорить с мужчиной без дозволения матушки?! - взвизгнул, подскакивая к девушке, противный паренек, по-видимому, сын пасторши. - Дерзкая папистка!
  - Я исповедую веру своих покойных родителей, - гордо и вызывающе ответила девушка. - Господин пастор уважает это. И я вправе сама поблагодарить этого славного солдата за правдивые слова о моих соотечественниках, которые мне нечасто приходилось здесь слышать.
  Прыщавый мальчишка задиристо надвинулся на Марту, но встретился с недобрым взглядом Йохана и предпочел немедленно ретироваться за спины сестриц.
  - Я же говорила - заблудшая душа!... - картинно возведя томные голубые очи к небу, вздохнула пасторша. - Что же, герре Крузе, я передам вашу просьбу мужу. Если все действительно так, как вы говорите, и вы - честный человек и сын достойных родителей, возможно, преподобный Глюк разрешит вам бывать в нашем доме.
  - Можете навести обо мне справки, фру пасторша! - горячо воскликнул Йохан, уязвленный ее недоверием. - Мне нечего стыдиться. Я - честный подданный его величества Карла, а полк наш - гордость Швеции.
  Пасторша снисходительно кивнула ему и отправилась дальше со своим прелестным выводком. Дойдя до поворота, Марта подождала, пока грозная предводительница скроется за углом, а потом обернулась, задорно подпрыгнула и помахала Йохану ручкой. Она не сомневалась, что он смотрит вслед.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 4. УТРЕННЯЯ ЗАРЯ ЛЮБВИ
  
  Неизвестно, где наводила справки о дерзком шведском солдате госпожа пасторша, но Йохан, как истинный военный, привыкший знать неприятеля в лицо, произвел разведывательный поиск в ее направлении уже на следующее утро. Добрый торговец сукном Мейер, страдавший от последствий чрезмерных возлияний в компании лейтенанта Хольстрема, с радостью принял приглашение на пару кружек темного местного пива и поведал молодому солдату следующее. Христина Глюк, урожденная фон Рейтерн, не только знатная дворянка, но и находится в нежелательном родстве с изменником фон Паткулем, личным врагом короля Карла. "Гордячка она страшная! Вроде как особенной себя считает из-за этой своей баронской родни, - доверительно признался степенный горожанин. - Хотя, лично я не вижу, чем тут гордиться. Этому предателю Паткуля все равно рано или поздно отрубят башку в Стокгольме, тогда и его родственничкам не поздоровится!".
  Сам трубач Йохан Крузе знал о Паткуле только то, смолоду тот был вроде бы приличным малым и даже носил чин шведского капитана, а потом ни с того ни с сего взял и предал своего повелителя Карла XI. Следовательно, против того, чтобы этого жалкого изменника укоротили ровно на голову, он ничего не имел.
  Впрочем, здесь в Мариенбурге Йохан услышал совершенно иное мнение об этом человеке. В городе поговаривали, что Паткуль отказался служить шведскому королю, потому, что Карл XI попрал законные права лифляндского дворянства и самой Лифляндии. Тогда, чтобы помочь родному краю, Паткуль стал искать для скромного уголка земли, в котором он появился на свет, влиятельных защитников. Сначала нашел короля Польши, а теперь - и царя Московии...
  "Слабые люди, наверное, эти лифляндцы, раз думают, что их родине помогут чужаки, - гадал Йохан. - Неужели настолько не верят в собственные силы? То ли дело мы - шведы!". И молодой солдат еще больше гордился своей страной, рождавшей таких сильных и бесстрашных воинов, как непобедимый юный король Карл XII, или старший брат Кристиан, или лейтенант Хольстрем, или даже он сам, трубач самого лучшего в Швеции полка! А раз так, то и возлюбленные новым викингам нужны под стать им: бесстрашные, дерзкие и свободные, с молниями в очах, с вихрем в распущенных волосах... Такие, как эта замечательная девушка, воспитанница пастора Глюка. И он добьется ее, обязательно добьется, хоть бы даже пришлось рассеять для этого целый легион демонов ада, полк пехоты московитов или хоругвь польской конницы!
  Такие мысли занимали Йохана на рассвете третьего дня после памятной встречи с Мартой, когда он выезжал верхом на ратушную площадь Мариенбурга следом за прапорщиком Вульфом, дежурившим в тот день по роте. Этот субалтерн , приходившийся девятым по счету сыном разорившемуся барону, скудные земли которого смыкались с владениями семейства Крузе, был очень молод годами, неопытен, не совсем уверен в своих воинских доблестях и, наверное, оттого крайне педантичен в делах службы. Радея о соблюдении воинского артикула, он вознамерился взбодрить досматривающую утренние сны по обывательским квартирам драгунскую роту положенным в начале лагерного дня сигналом "утренней зори". Именно потому зеленый офицерик разбудил Йохана еще затемно.
  Солдатское дело - привычное. Йохан встал без жалоб, прежде почистил коня, затем - амуницию, наскоро умылся ледяной водой, перекинул портупею с палашом через правое плечо, витой шнур фанфары - через левое, и - в седло. Юный Вульф потешно топорщил едва пробивающиеся усики, пофыркивал, словно рассерженный котенок, но все равно не нашел, к чему бы придраться.
  Остановив коня посреди площади, Йохан отпустил повод, откинулся всей тяжестью корпуса на заднюю луку седла, упер левую руку в бедро и поднес к губам мундштук фанфары. Набрал в легкие воздух, на секунду прикрыл глаза, сосредотачиваясь, и огласил просыпающийся Мариенбург торжественными и чистыми звуками сигнала. В этот раз он играл, пытаясь вложить в каждую октаву всю душу и умение: ведь Марта будет слушать его игру, она знает, кто может играть...
  Марта действительно слушала. Выйдя перед завтраком с большим кувшином к молочнице фрау Штольц, она сразу заметила своего знакомого солдата и, не отдавая себе отчета, пошла за ним. Едва пение торжествующей военной меди наполнило воздух, девушка застыла, словно завороженная. Она даже поставила кувшин на мостовую, чтобы не мешал прижать ладони к внезапно призывно забившемуся сердцу. Что-то непостижимо властное было в этих звуках. Или, быть может, это откликнулась на зов трубы текущая в ее жилах отцовская кровь?
  Йохан любовно протер фанфару шерстяной тряпочкой, повесил ее на плечо, и только теперь увидел знакомую фигурку.
  - Прошу дозволения задержаться, герре прапорщик! - обратился он к Вульфу. Офицерик был полностью удовлетворен сигналом и как раз планировал пройтись по квартирам и подвергнуть взысканию тех, кто ради мещанского завтрака пренебрег конюшней и утренней чисткой лошади. Он отпустил трубача без пререканий.
  Пустив коня шагом - непременно шагом, чтоб честолюбивая полячка раньше времени не догадалась, как летит к ней его душа, - трубач подъехал к девушке, спешился и приветливо поклонился:
  - С добрым утром, милая фрекен... то есть панна Марта!
  - Здравствуйте, Йохан Крузе! - просто ответила она и без церемоний протянула маленькую, но крепкую ручку в простой вязаной перчатке. Глаза ее сияли, и ради этого сияния Йохан, наверное, сейчас вызвал бы на бой и второй легион демонов или полк московитов.
  - То, что ты играл, было так красиво! - призналась девушка. - Как это называется?
  - Утренняя заря! - важно объяснил Йохан, ужасно довольный тем, что может покрасоваться перед красавицей, изображая бывалого служаку. - Сей сигнал исполняется горном и барабаном, либо воинским оркестром прежде утренней поверки при стоянии войск лагерем, либо в гарнизонах прежде поднятия флага. А вообще, тебе надо услышать, как на стоянке войск нашего доблестного короля Карла играют зарю сразу десять, пятнадцать, двадцать полковых оркестров! Вот это - настоящая музыка, такая могучая и торжественная!..
  Они как-то неожиданно для себя перешли на "ты", словно были знакомы уже целую вечность.
  - Йохан, пожалуйста, а ты не мог бы сыграть мне эту чудесную зарю еще раз? - Марта умоляюще сложила ладошки и посмотрела на Йохана с забавным видом маленькой девочки, которая выпрашивает лакомство. - Мне так хочется послушать!
  - Как можно, Марта! - придал себе напускной суровости Йохан, - Согласно артикулу, зарю не пристало теперь исполнять до вечерней поверки...
  - Йохан, ну пожалуйста! Для меня!..
  - А, ладно!! Для тебя - что угодно, Марта! - в Йохане вдруг проснулся мальчишка-сорванец и, к тому же, безумно влюбленный. - Подержи-ка коня! Сумеешь?
  - Еще бы! Меня вообще все животные любят: и лошади, и коровы, и собаки, и коты, и даже мышь, которая живет в норке за камином! - похвасталась Марта. Она ловко взяла строевого коня Йохана под уздцы, ласково поглаживая его по черному мокрому храпу. Йохан принял самую картинную позу, которую только мог, - наверное, ее оценили бы даже поседевшие в походах ветераны на плац-параде в Стокгольме - и вновь прилежно вывел "зарю". На сей раз он играл в полсилы, чтобы не пострадали нежные ушки девушки.
  В двух кварталах от площади четверо драгун, которые только что принялись за круг кровяной колбасы со свежевыпеченным хлебом, отложили трапезу:
  - Ого, наш Йохан дудит во второй раз! Не иначе, этого молокососа Вульфа снова понесло проверять квартиры. А ну-ка, ребята, щетки да скребки в руки - и к лошадкам!
  Йохан принял от Марты повод и церемонно поцеловал ей руку:
  - А теперь, милая фрекен Марта, я вынужден раскланяться. Мне надо поскорее уехать отсюда, пока не примчался разгневанный дежурный офицер! И, желательно, покататься пару часиков где-нибудь за городом, чтоб страсти улеглись...
  Живое личико Марты изобразило гримаску воплощенного раскаяния:
  - О, Йохан, я меньше всего желала навлечь на тебя неприятности! Я - просто капризная противная девчонка... Прости меня, пожалуйста!
  - Конечно же, прощу, Марта, - весело сказал он, занося ногу в стремя, - Но при одном условии!
  - Проси о чем хочешь! - воскликнула девушка, но, спохватившись, добавила, - Конечно, если порядочной девушке будет прилично исполнить эту просьбу...
  - А вот и нет! Потому что я хочу потребовать от тебя ответа на один ужасно неприличный вопрос: где и когда мы снова увидимся?
  Марта рассмеялась звонким искрящимся смехом:
  - Какие же вы все, военные, все-таки повесы! Ну, так и быть... Жди меня завтра после полудня вон в той улочке у третьего дома. Там на вывеске нарисован серый гусь! Только ты обязательно приходи вовремя, потому что неприлично заставлять даму ждать!
  
  ...С тех пор Йохан Крузе встречался с Мартой почти каждый день. Они виделись в соборе во время службы, в лавочках, куда она заходила покупать провизию для пасторской семьи. Йохану казалось, он успел во всех подробностях изучить дневные маршруты красавицы. Всякий раз, когда девушка могла ускользнуть из-под бдительного воспитательского ока, им улыбалось счастье немножко побродить по узким улочкам Мариенбурга, болтая о всякой всячине. Марта доверчиво опиралась о руку Йохана и изредка великодушно позволяла ему на пару секунд приобнять ее за талию, переводя через лужи. Однако когда он впервые решился поцеловать девушку и, словно невзначай, наклонился к ее ярким сочным губкам, она вдруг порывисто отпрянула, словно от ядовитой змеи, и с гневом глянула на него своими вмиг почерневшими глазами. Йохану пришлось битый час доказывать пылающей от обиды Марте, что он вовсе не хотел оскорбить ее, и никогда больше не осмелится повторить эту бестактность. Наконец он был прощен и в качестве утешительного приза получил для поцелуя обе ее ручки - даже без перчаток.
  Исполнившись решимости продемонстрировать честность своих намерений, бравый драгун стал провожать Марту домой с рынка и, как верный денщик, таскал за ней корзины со снедью. Однако, тяжелая, обитая железом, пасторская дверь никогда не открылась для него... Тем не менее, он открыто сидел с Мартой на скамейке, у знаменитых дубов, тех самых, которые посадил перед домом преподобный Эрнст Глюк в ознаменование своих великих трудов. Марта долго и восхищенно рассказывала Йохану о своем воспитателе и так восхваляла его ученость и доброту, что молодой солдат пришел к выводу: хоть мариенбургский господин Глюк и даст немало очков вперед скромному пастору Бьорку из Уппланда, в чем-то они очень похожи. Или подлинные служители Господа должны походить друг на друга, словно братья?
  А однажды Марта принесла своему солдату теплый, только что из печи, сдобный хлеб. Глядя на то, как он долго и сосредоточенно вдыхает его аромат, девушка вдруг задала вопрос, заставший его врасплох:
  - Ты, наверное, очень сильно скучаешь по дому? Это должно быть очень тяжело - не иметь права вернуться домой, когда устанешь скитаться по чужим краям...
  Они стояли на едва очистившемся от снега берегу Алуксне, где из-под пожухлой прошлогодней травы уже показалась робкая и нежная первая зелень. Марта без всякого стеснения грела ладони в его ладонях. Тогда она впервые позволила себя поцеловать, но потом сама быстро отняла губы и посмотрела на юношу с немым вопросом. Йохан вдруг почувствовал себя так неловко, как никогда в жизни. Вроде бы, радоваться надо: сорвал у красотки первый поцелуй, теперь дело пойдет! Но почему так тревожно и томительно на сердце? Чтобы скрыть растерянность, Йохан стал отвечать на ее вопрос о доме, неуверенно и потому напыщенно и неискренне.
  - Вернуться? Зачем? Мы солдаты, наше место - подле его величества! Впрочем, что греха таить, порой хочется вернуться в родной дом, чтобы покрасоваться героем перед родней и приятелями! Ну, это ненадолго, а потом снова - навстречу подвигам и приключениям! Вот удел сильных мужей!
  - Мне кажется, что ты просто боишься быть слабым... - серьезно сказала Марта. - Этого не нужно бояться! Пастор Глюк говорит, что все мы - слабые создания Божьи! Даже самые сильные из нас! Мой отец был смелым и сильным, но он не боялся любви!
  - А я что ли боюсь? Шутишь?! - оскорбился Йохан. - Ну, смотри, красотка, я тебе сейчас это докажу!
  Он порывисто схватил Марту за талию и, что было силы, прижал к себе. Девушка попыталась вырваться. Он не отпускал - только жадно ловил губами ее губы.
  - Ах, так?! - рассердилась Марта. - Ну держись!!
  Она быстро и зло укусила Йохана за нос. Тот поневоле разжал руки и схватился за пострадавшую часть лица, которая покраснела и быстро опухала.
  - С ума сошла! - выговорил он ей. - Кусаешься, как дикий зверек, а я ведь только хотел поцеловать тебя!
  - Я умею защищаться, ведь я - дочь солдата! - горячо и задорно воскликнула она. - Ты мне понравился потому, что похож на моего покойного отца! Но никогда ты ничего не сделаешь без моей воли, ничего! Только я сама буду решать, станешь ты меня целовать - или нет!
  - Почему ты сказала, что я боюсь любви, злая девчонка? Разве пристало воину быть трусом в амурных битвах?
  - Ты боишься слишком привязаться ко мне, вот что! - печально произнесла Марта и отстранилась от него, словно собираясь прощаться навсегда. - Взять меня ты бы не побоялся, если бы я согласилась. Но вот остаться со мной - никогда...
  Тут уже Йохан не на шутку разозлился и взорвался, словно пылающая ручная граната.
  - Нет, ну не прав ли старина лейтенант Хольмстрем, который с утра до вечера талдычит мне о женской глупости?! - воскликнул он, - Ты долго думала, прежде чем произнести эту реплику из балаганной трагедии? Тогда, скажи, пожалуйста, какого дьявола я без всякого толку хожу за тобой вот уже которую неделю, набиваюсь в гости к твоему важному индюку-пастору и надутой гусыне-пасторше? Просто, чтоб "взять тебя, если ты согласишься", как ты изволила выразиться?
  Марта задумчиво и недоверчиво посмотрела Йохану в глаза.
  - Скажи, ты говоришь правду? Ты действительно хочешь..., - она замолчала, подбирая нужные слова, а потом отчаянно выпалила: - Хочешь быть со мной всю жизнь?!
  - Раз уж сегодня день неприятных откровений, я тоже скажу тебе, в чем твоя беда, - раздраженно заявил Йохан. - Ты слишком хороша, и отлично понимаешь, о чем думает любой из нашего брата, когда на тебя смотрит! Но при этом ты не желаешь понять, что это не может помешать благородному и достойному человеку захотеть взять тебя в жены перед Господом и людьми! Я, между прочим, хочу...
  Ни слова не говоря, Марта бросилась Йохану на шею, да с таким пылом, что ему стоило труда удержаться на ногах. Она сама нашла его губы и принялась жарко и страстно целовать их...
  Когда оба снова сочли уместным вернуться к словам, Марта пообещала:
  - Пастор Глюк позовет тебя. Непременно! Я пока не решалась рассказать ему о тебе. Уж очень он не любит шведов! Но я обязательно расскажу...
  - И за что же наш святой мудрец так не любит несчастную шведскую армию, между прочим, охраняющую его город от нашествия московитов? - едко поинтересовался Йохан.
  - Господин Глюк... - замялась Марта, - Он... Только ты никому не рассказывай, особенно своим, ладно?! Он считает вас захватчиками! Он говорит, что Ливония должна быть свободной!
  - Ага, и именно московиты ей в этом охотно помогут, когда придут сюда своими варварскими ордами, - скептически заметил трубач. - Просите лучше милости у Его Величества короля Швеции!
  - Никогда, слышишь ты, никогда, - воскликнула Марта, и глаза ее сверкнули негодованием, - Никогда и ни у кого мы не будем просить милости! Ни у вас, шведов, ни у московитов!
  - Значит, ты отвергаешь меня, потому что я - швед и служу королю Карлу?
  - Я не отвергаю тебя! - совсем по-другому, нежно и ласково, сказала Марта. - Просто я хочу, чтобы ты полюбил меня всерьез.
  - И ты добилась своего, злая девчонка! - вздохнул Йохан. - Я именно так и полюбил тебя! Сам себя не узнаю... Подумать только, что будут говорить наши ребята в полку?!
  - А какое тебе дело до того, что они о нас скажут?
  - И верно, уже никакого. Скорее меня сейчас заботит, что скажет твой пастор, который, как я погляжу, на поверку выходит мятежником хуже Паткуля! И мою диспозицию, Марта, это обстоятельство отнюдь не облегчает... Что же, придется жениться и даже умолять этого свободолюбивого Глюка отдать свою воспитанницу за шведа!
  Марта звонко и довольно рассмеялась и вновь позволила себя поцеловать.
  - Господин Глюк - добрый и все понимает! Он не станет мешать нам, если увидит, что мы любим друг друга, - заверила она!
  ...Шагая к себе на квартиру, Йохан никак не мог собраться с мыслями. Еще утром, спроси его кто-нибудь, хочет ли он жениться на Марте, он бы вряд ли нашелся, что сказать. Но жизни своей без Марты, без ее своенравного, горячего характера, без ее всепобеждающего очарования, он уже не представлял.
  Надо же было ему, преданному солдату короля Карла, найти свою избранницу в семье родни изменника Паткуля! Знал бы его отец, достойный ветеран походов отца нынешнего короля, из какой мятежной семейки младший сын хочет взять ему невестку!
  Впрочем, старый Крузе сам иногда спьяну отзывался о молодом короле в таких нелестных выражениях, что Йохану хотелось сцепиться с родным отцом врукопашную! Ну, значит, будет у старика достойная невестка - тоже за словом в карман не полезет, вот вместе и примутся ругать Его величество... А матушке и сестрам Марта наверняка понравится - веселая, озорная, добрая, золотые руки...
  Дочка пастора Бьорка Анна - та, конечно, поплачет! Жалко ее... Однако сама виновата: раньше нужно было быть посговорчивей!
  Что ж, на каждого Самсона найдется своя Далила. От любви не уйдешь! Так, кажется, говорил пастор Бьорк из Уппланда?!
   
  Глава 5. СВЯЩЕННИК И СОЛДАТ
  
  Когда Марта на очередном свидании сообщила Йохану поразительную новость - пастор Глюк наконец-то захотел его видеть! - молодой солдат начал готовиться к этой экспедиции с особой тщательностью. Отпарил разогретым в очаге камнем и мокрой тряпицей с мундира застарелое пятно от ружейной смазки и аккуратно подшил начавшую отрываться вдоль борта подкладку. До яростного блеска надраил щеткой из конского волоса медные пуговицы и пряжки амуниции, а ботфорты смазал настоящим свиным смальцем. Наконец, одолжил у лейтенанта Хольмстрема почти новый замшевый камзол (одеть под мундир вместо своего, из вытертой лосины), у ротного писаря Нильса - модный галстух из белого шелка (не полагавшийся по артикулу, но такой красивый!). Гладко выбрился, смотрясь в осколок зеркала, и завил усы. Наконец, прицепил палаш, и без дополнительного ухода всегда находившийся в безупречном состоянии, и выступил в поход за сердцем Марты.
  Дабы не показаться высокомерным захватчиком, Йохан оставил коня меланхолически жевать невкусное прошлогоднее сено на конюшне, а сам скромно подошел к дому пастора пешком. Ему открыл пожилой работник с плоским невыразительным лицом, по-видимому, латыш, и посмотрел на прославленный мундир Уппландского полка с тяжелой ненавистью. Но в дом все же впустил и даже шляпу проворно принял. Пришлось, следуя этикету, принятому в приличных домах, также отдать этому разбойнику палаш, что Йохан и сделал с таким тяжелым сердцем, словно складывал оружие перед неприятелем. "Верну я, парень, твою железную оглоблю, не бойся", - дерзко буркнул мужлан и скрылся в прихожей.
  Потом послышались девические хихиканья и перешептывания и вместо Марты в прихожей появились ее сестрицы, которые улыбались ему так, словно он пришел просить руки каждой из них. Девиц разогнал уже знакомый Йохану противного вида парень. Он скорчил кислую высокомерную мину и гнусаво заявил:
  - Я Эрнст Глюк, старший сын господина суперинтенданта святой Лютеранской церкви в Ливонии. Если вы не знаете, герре солдат, наш дом освобожден от постоя милостью шведского короля, так что вам здесь делать нечего!
  Йохан сдержал сильное желание вздуть нахала прямо здесь, в прихожей, вежливо поклонился и кротко заметил, что пришел по личному приглашению пастора. А затем не удержался и добавил, вложив в эту ремарку всю силу своей иронии:
  -Впрочем, вы могли об этом не знать. Понятно, что преподобный пастор не стал бы посвящать ребенка в свои планы.
  Паренек поперхнулся, словно проглотив целый стакан уксуса, но родителей все же позвал. Перед Йоханом предстал златоуст из Мариенбургской кирхи - высокий, элегантный, словно светский кавалер, и показавшийся сейчас, в домашней обстановке, еще значительнее. Он вышел под руку с важной пасторшей, родственницей изменника Паткуля. Дама при ближайшем рассмотрении оказалась весьма недурной наружности и, хотя изо всех сил старалась держаться строго и неприступно, оглядела симпатичного солдатика с видимым интересом.
  Йохан еще раз поклонился. Пастор просто, но с достоинством протянул ему руку. Улыбка у господина Глюка была мягкая и добрая, и Йохану он вблизи очень понравился. Чета Глюк проводила гостя в столовую, где был накрыт длинный, темного дерева обеденный стол. Йохану раньше доводилось бывать в шляхетских домах в Польше. Он отметил про себя, что, в отличие от обильных, но поданных помпезно и безвкусно панских обедов, сервировка здесь была изящная, а еда, напротив, скромная. Ему предложили стул напротив главы семейства, а потом в комнате стало удивительно ясно и тепло - появилась Марта. Она даже не вошла, а вбежала - радостная, веселая, легкая, и Йохан не мог не заметить, что пастор искренне обрадовался ее появлению, а вот пасторша - едва ли.
  Обед прошел в не совсем удачных попытках поддерживать светскую беседу о родителях и родном крае Йохана, о позднем приходе весны и доблестях шведского оружия. Марта прислуживала за столом своему воспитателю и его супруге, словно заправская служанка в дворянском доме, что не мешало ей не сводить со своего драгуна обожающего и тревожного взгляда. Йохан, как и всякий солдат, не считал зазорным за званой трапезой наесться впрок на пару дней вперед. Однако на сей раз он благоразумно воздержался от типичного военного обжорства и ограничился тем, что выпил бокал мальвазии - для храбрости. Все собравшиеся прекрасно понимали, что собрались не ради обеда, а ради того, что за ним последует.
  Когда с едой было покончено, господин Глюк отослал Марту на кухню, а супруге прозрачно намекнул, что ей не повредит послеобеденный отдых. Он хотел поговорить с Йоханом один на один. Уходя, Марта, ободряюще улыбнулась своему возлюбленному, а пасторша только холодно кивнула.
  - Я слышал, молодой человек, что вы... как бы это сказать... хороший знакомый моей Марты, - начал пастор. Было видно, что этот красноречивый оратор, как и многие служители церкви, не может найти подходящих слов для простых житейских вещей. Так что Йохан счел возможным вывести его из затруднительного положения, а заодно, по кавалерийскому обыкновению, устремился в решительную атаку.
  - Преподобный господин пастор! - решительно заявил он, - Я очень люблю вашу воспитанницу и хочу на ней жениться!
  - Только и всего? - с улыбкой спросил пастор.
  - Только и всего! - в тон ему ответил Йохан.
  - Хотелось бы полюбопытствовать, насколько надежны ваши чувства, молодой человек? - пастор пытливо прищурился.
  - Если бы они не были надежны, не стоило бы вовсе об этом говорить! - гордо ответил Крузе. - Я солдат, и знаю цену слову. Слово солдата Швеции в вопросах чести нерушимо, как гранит шведских скал. А вам доводилось бывать на моей родине, господин пастор?
  - Увы, неоднократно, - поморщился пастор Глюк, - Не скажу, чтобы эти поездки оправдали мои надежды или оставили у меня добрую память...
  - Я вижу, господин Глюк, вы не очень-то любите нас, шведов. Напрасно! Не говорил ли наш Спаситель, что во Христе несть ни эллинов, ни иудеев? - Йохан не зря любил слушать уплландского пастора Бьорка. Он мог, когда понадобится, блеснуть цитатой из Евангелия.
  Преподобный Глюк долго и внимательно посмотрел на Йохана. Что-то неуловимо знакомое почудилось пастору в этом юноше, облаченном в шведский мундир - в его манере говорить остроумно и смело, словно вызывая собеседника на словесную дуэль, в честном и светлом взгляде, в этом немного наивном преклонении перед понятием солдатской чести. "Бог мой! Как же он похож на покойного Скавронского, этот швед! - вдруг, словно молния, блеснула мысль. - Тогда понятно, почему Марта влюбилась в него! И он прав: как бы я ни желал добра своему народу, служитель Божий не смеет презирать человека только за то, что он швед...".
  - Вы напомнили мне одного ушедшего в мир иной друга, юноша... - признался пастор. - Это, несомненно, важное свидетельство в вашу пользу. Но я не скажу вам пока ни да, ни нет. Не взыщите! Я присмотрюсь к вам. Впредь заходите к нам запросто, как к себе домой. На обед, на ужин, или если просто придет желание побеседовать. А там мы рассудим...
  - Могу ли я видеться с Мартой?
  - Можете, мой юный друг! - милостиво разрешил пастор, - Встречайтесь с нею свободно в любое время, когда ваша служба и ее обязанности по дому позволят это. Но строжайше предупреждаю вас: только без глупостей! К тому же будет уместным, чтобы ваши встречи проходили под надзором госпожи Христины...
  - И так каждый раз - под надзором? - возмутился Крузе.
  - Так принято, молодой человек, и не нам с вами менять установленные приличия, - вздохнул преподобный Глюк. - Не забывайте, что моей супруге тоже было бы не лишним побольше узнать о вас. Не можем же мы, в самом деле, позволить нашей воспитаннице и честному солдату, попросившему ее руки, и дальше сбегать от людей на уединенный берег Алуксне...
  - Но откуда вы знаете?!
  - О, юноша, я знаю о вас с Мартой гораздо больше, чем вы думаете! И о многом догадываюсь... Я тоже был молодым и, поверьте, не так давно!
  - Но когда я могу надеяться получить у вас благословение на свадьбу с вашей воспитанницей? - задал неудобный, но неизбежный вопрос Йохан.
  Пастор впервые за всю беседу неприязненно поморщился:
  - Не будьте нетерпеливы, молодой человек! Время покажет, достойны ли вы ее руки.
  - Времени у нас очень мало, господин пастор, - серьезно заметил Йохан. - Вам должно быть хорошо известно, что московиты собирают силы для вторжения в Ливонию! Настанет лето, просохнут дороги - и либо они выступят на нас, либо - мы на них. Тогда совсем не останется времени для мирных дел... Когда мы вернемся - Бог весть!
  Эта угроза была вполне осязаемой. Преподобный Глюк вспомнил о своем сновидении, о визите гостя из потустороннего мира и о его отчаянной просьбе как можно скорее выдать Марту замуж и отослать из города. События властно и жестоко подталкивали пастора к решению судьбы бесконечно дорогого ему и совершенно беззащитного перед вызовами войны существа.
  - Что же, вы правильно сделали, что напомнили мне о войне, герре Крузе, - печально проговорил он. - Возможно, я просто боялся расстаться с Мартой так скоро... Но если будет на то воля Господня и согласие моей Марты, я обвенчаю вас в июне, на день святого Яна. У латышского народа, хозяина этой земли, Янов день с древних времен считается самым подходящим для соединения любящих сердец браком перед Богом и людьми! Недаром среди простых крестьян бытует поверье, что в Янову ночь влюбленные могут отыскать в лесу цветок папоротника - залог их счастья...
  Йохан горячо схватил руку пастора и принялся с благодарностью трясти ее:
  - Спасибо вам, преподобный отец! Мы с Мартой всю жизнь будем благодарить вас! Только приказ о выступлении не пришел раньше...
  Глюк улыбнулся своей едва заметной мягкой улыбкой:
  - Я все предусмотрел, герре Крузе. В ближайшее воскресенье мы сделаем оглашение в кирхе, как это положено, и у вас, шведов, и в нашей Ливонии. В добрый час, мальчик мой, в добрый час... Но вы должны дать мне слово, что после свадьбы отправите Марту в Швецию, дабы она дожидалась вас подальше отсюда. В доме вашего отца... Опасности войны не для нее!
  - Обещаю, господин пастор! - заверил его Йохан. - Когда настанет пора трубить поход, солдату покойнее знать, что его жена в безопасности! Я отправлю ее к моим родителям и сестрам... Но вы даже не спросили, богата ли моя семья?
  - Я и так вижу, что вы не богаты, - заметил пастор. - Однако вы молоды и, значит, у вас все еще впереди! Уверяю вас, Марта привыкла к скромной и наполненной трудами жизни. Она подобна своей прославленной в Новом Завете тезке, доброй Марте из Иерусалима, сестре воскрешенного Лазаря, принимавшей Спасителя под своим гостеприимным кровом...
  - А мне кажется, она больше похожа на Эсфирь! - неожиданно для самого себя восторженно воскликнул Йохан и тут же изумился: как будто кто-то другой говорил его устами.
  Глюк едва заметно вздрогнул, услышав это библейское имя, и на его лицо легла тень. Исчезла ясная, спокойная улыбка, глаза тревожно заблестели.
  - Эсфирь? - переспросил он, а потом произнес жестко и резко, словно заклинание, - Нет, она не похожа на Эсфирь! И не будет похожа! Мы с вами сделаем все, чтобы этого не случилось!
  Йохан так и не понял, чем не угодила преподобному Глюку библейская царица, и почему Марте не пристало походить на эту легендарную красавицу. Похоже, этот мудрый человек предвидел какую-то опасность. Но не московиты страшили его, а нечто другое - темное, неясное, не поддающееся описанию. Йохан нередко думал о тайном смысле слов пастора, но никак не мог их постичь.
  Впрочем, признаться по совести, Йохана не очень-то заботили мудреные слова ученого богослова. Марта, красавица-Марта, сама шла к нему в объятия, а уж-то он сумеет удержать самую желанную женщину в мире и пожать вместе с нею плоды счастливого брака! Когда он вернется в родной Уппланд из похода, непременно в офицерском чине, увенчанный славой и с богатой добычей, Марта будет ждать его, словно самая драгоценная награда. И детишек у них будет целый десяток, а еще лучше - дюжина. Пусть мальчики растут под стать отцу, храбрыми солдатами для Его величества короля Швеции, а девочки - такими же красавицами и умницами, как их матушка, и гордыми покорительницами сердец молодых уппландских дворян. Вот оно - счастье!
   
  Глава 6. ЯНОВА НОЧЬ
  
  - Достойные и благочестивые граждане славного города Мариенбург! - ученый пастор Эрнст Глюк во весь свой немалый рост поднялся над праздничным столом с вместительной, в целую пинту, пивной кружкой в руке, - Сограждане, друзья и моя возлюбленная паства! - в голосе пастора появились сентиментальные нотки, изрядно сдобренные хмельными напитками, - Сегодня мне выпало счастье соединить брачным союзом во имя Господне любящие юные сердца. Я отдаю свою воспитанницу, свою возлюбленную духовную дочь и, зачем же лукавить, о мои дорогие...
  Тут пастор несколько запнулся, чтобы стереть мизинцем слезу умиления, не выпустив при этом кружки, и важно продолжал:
  - Dixi, друзья мои, я отдаю отраду моего сердца Марту, которую люблю, словно родное дитя, хоть она и не плод моего грешного семени, в надежные руки храброго шведского воина!...
  Йохан наклонился к Марте, щекоча ее нежное розовое ушко своими мягкими усами, и весело прошептал ей шутливый куплет, только что родившийся в его озорном воображении:
  
  Пастор Глюк шнапса клюк,
  Ходит важный, как индюк!
  
  Не сдержавшись, Марта прыснула от хохота и поспешила спрятать свою шаловливую улыбку в кружевной платочек: на свадебном торжестве добропорядочной молодой супруге приличествует держаться скромно и застенчиво. Однако от проницательного, несмотря на изрядное количество выпитого, взора пастора ничто не могло укрыться. Укоризненно покачав головой, он придал своему продолговатому, еще не лишенному мужественной привлекательности лицу постное выражение и продолжал:
  - Господь свидетель, что я не жалел своих скромных усилий, дабы воспитать эту дщерь заблудших папистов в твердых правилах нашей святой протестантской церкви. Насколько же я преуспел в этом, судить отныне не мне, а ее данному Божественным Проведением мужу, трубачу доблестного Уппландского драгунского полка Йохану Крузе, который, надеюсь, настолько тверд в догматах и заповедях веры, насколько пристало воину христианнейшего короля Швеции! Ибо, как сказано в Писании Ветхого завета, Вторая книга Царств, глава пятая...
  - Добрый пастор, в писании сказано много такого, чего и на трезвую голову не поймешь! Давайте же наконец выпьем здоровье молодых! - прервал многословие преподобного Эрнста Глюка его сосед по столу, краснолицый и толстобрюхий весельчак, колбасник Фридрих Мюллер. Гости, собравшиеся за длинными столами, поставленными прямо на живописном берегу озера Алуксне, под древними стенами Мариенбурга, разразились приветственными криками, и было не совсем понятно, речь какого из ораторов понравилась им больше. Кружки - глиняные, медные, деревянные - пошли плясать свой извечный танец, выстукивая друг о друга нестройный пьяный ритм и разбрасывая на скатерти, на платья, на чьи-то усы легкие хлопья пивной пены.
  - Здоровье молодых!!
  - Будь счастлива, Марта!!
  - Молодчага, Йохан, какую красотку отхватил!
  - За граждан Мариенбурга, щедрых хозяев!
  - За славных шведских солдат!
  Развеселые и не совсем трезвые голоса далеко разносились над вечерней гладью озера, поднимали стайки различных водолюбивых птиц, устроившихся в камышах, и те носились над Мариенбургом, добавляя в здравницы пирующих и свои резкие крики.
  Йохан нащупал под столом круглое колено Марты и крепко, но нежно сжал его ладонью:
  - Давай убежим! Туда, за луг, к заводи... Идем!!
  - Йохан, ну что ты? Ой, это же так неприлично, - больше для вида попыталась возразить Марта, а сама уже почувствовала, как жаркая и сладостная волна ударила ей в голову, быстро вытесняя оттуда остатки нудных наставлений пастора. - Нас же хватятся!
  Но у Йохана, как у истинного военного, несмотря на весь романтизм момента, уже была готова диспозиция:
  - Так, Марта. Первое: запах чувствуешь? Сейчас подадут колбаски с розмарином, и все уткнутся в свои тарелки. Что это значит? Никто и не заметит, как мы уйдем. Второе: пастор выставил десять бочек пива, бочонок мальвазии и бочонок рейнского, а комендант майор фон Тиллау добавил еще бочонок шнапса. Что это значит? Гулять будут до самого утра, и мы потом тихонько вернемся и присоединимся к общему застолью как раз к десерту. Третье: сегодня же Янова ночь, Марта, время влюбленных! А вдруг сейчас там в зарослях расцветает огненный цветок папоротника, и сулит нам вечное счастье!? А мы здесь сидим и с глупым видом хлещем пиво... И последнее: я не могу больше ждать!!! Ты мне жена, или кто?! А ну, пошли, а то сейчас как схвачу тебя поперек тулова, как взвалю на плечо!..
  Йоханн изобразил на своем симпатичном открытом лице такое потешное свирепое выражение, что Марта снова рассмеялась.
  - Пошли, мой милый! Пошли, мой бесстрашный драгун! - она сама схватила его за руку и увлекла в сгущавшиеся сумерки, прочь от сосредоточенного чавканья и сбивчивой болтовни бражников.
  - Только я ботфорты снимать не стану! - предупредил Йохан на ходу, - Их потом не натянешь...
  - Тогда и я не стану снимать... бусики! Хи-хи! - лукаво отозвалась Марта...
  Она еще успела поймать тоскливо-завистливый взгляд, которым из-под белесых ресничек проводила их толстушка Катарина, старшая дочь пастора Глюка. Больше никто, действительно, не заметил их ухода, или не захотел заметить.
  ...Марта, вспоминая потом эту светлую, самую короткую в году, Янову ночь, так и не знала, расцвел ли в роще на берегу Алуксне волшебный цветок папоротника. У них с Йоханом, когда они наконец остались наедине, было чем заняться, кроме как рыскать по зарослям в поисках сказочного счастья! Счастье, только не из красивых историй, а самое простое и доступное, было здесь, так близко, в его жарких поцелуях, властных объятиях, в радости принадлежать и обладать. Марта немножко боялась, не обидится ли ее возлюбленный, поняв, что он не первый в ее жизни... Но, слава богу любви, или скорее, богу войны: Йохан был солдат, и обывательские предрассудки для него ничего не значили.
  ...Потом они долго сидели, обнявшись, на замшелом стволе старой ивы, много лет назад склоненной бурей до самой воды, и в сумерках серые глаза Йохана казались Марте такими же синими, как его мундир. Только сейчас она вдруг заметила, каким юным был на самом деле ее отважный испытанный солдат: на год, самое большее - на два старшее ее. От счастья его лицо стало совсем мальчишеским, и тщательно закрученные светлые усики (видимо, ради молодецкой длины не разу не знавшие бритвы) казались на нем приклеенными.
  - Скажи, а у тебя было много женщин? - смущаясь, спросила Марта, - Раньше, до меня...
  Йохан шутливо приосанился и движением заправского покорителя девичьих сердец принялся крутить усы:
  - И ты спрашиваешь об этом драгуна, красотка? Или пары месяцев, которые наша бесстрашная рота квартирует в вашем городишке, не хватило, чтобы сделать всех здешних девушек счастливыми?
  А потом рассмеялся, нежно поцеловал Марту куда-то в висок и честно признался:
  - У меня - не очень. Пока брат был моим плутонговым командиром, он бдительно следил, чтобы я усвоил все военные доблести, но избегал военных пороков! А потом... Потом я, наверное, просто ждал тебя.
  - Расскажи о своем брате, - попросила польщенная Марта. - Ты много раз говорил о нем, но я даже не знаю, что он за человек и где он сейчас. А ведь мы с ним сегодня стали родственниками!
  Йохан вздохнул и улыбнулся какой-то далекой улыбкой.
  - Кристиан, можно сказать, мой отец и воспитатель, хоть старше меня всего на три года, - серьезно сказал он. - Наш старик здорово пьет, после того, как в славной битве при Лунде датчане отстрелили ему ногу, и пришлось проститься с армией. Ему как-то не до детей... Вернее, не до нашего воспитания, потому что плодил он нас с завидной регулярностью: у тебя сегодня появилось целых шесть симпатичных болтушек-золовок, Марта! Так вот, усадьба наша небогата, налоги и на землю, и на скот высоки. Так что Кристиан сам ушел служить в драгуны в шестнадцать лет, а едва мне стукнуло пятнадцать - привел в полк и меня, упросив нашего полкового командира старика Веннерстедта определить меня учеником трубача. Так мы и служили с Кристианом нашему славному королю Карлу и славе Уппландского полка, пока в сражении при Нарве брату не посчастливилось отбить у московитов знамя...
  - Так ты тоже сражался при Нарве, мой милый?! - восхитилась Марта. Даже она, девушка, не раз слышала захватывавшие дух рассказы об этой битве, которую красноречивые рассказчики сравнивали с борьбой богов и титанов из эпоса древних эллинов, а молодого короля Карла, всего с девятью тысячами солдат сразившего неисчислимые рати восточных варваров московского царя Петра - с самим Марсом! - Что же ты никогда не рассказывал мне об этом, Йохан?
  - Нечего рассказывать, Марта, - заметно огорчился Йохан. - Я-то как раз был тогда на побывке дома... Догнал своих только в Польше, когда даже нарвский дым уже выветрился из мундиров! Так что в сражении мне так и не довелось побывать, экая досада!! А то я непременно взял бы у московитов второе знамя, и король принял бы меня вместе с Кристианом в свою верную дружину лейб-драбантов! Наш король замечает все подвиги, и всегда награждает героев достойно их деяниям. Старые солдаты говорят, он может видеть сквозь дым сражения!
  Марта с сомнением хмыкнула. Правда, строгая госпожа пасторша, наверное, тоже обладала способностью видеть сквозь станы, всегда появляясь в девичьей спальне с суровым назиданием как раз в тот момент, когда они с ее дочками сплетничали о кавалерах. Но видеть сквозь дым сражения, да еще когда вокруг летают ядра и пули - уж больно сомнительно!
  - А может, он еще молнии из глаз метать умеет, ваш король? - хихикнул она
  - И умеет!! От одного его взгляда боевые кони начинают беситься и сами поднимаются в безудержный галоп, а солдатскому сердцу совсем ничего не страшно! - возмутился Йохан, - Да что ты, вообще, понимаешь в воинских подвигах, девица?!
  - Не менее твоего, думаю, - с достоинством парировала Марта, - Я, между прочим, дочь офицера Речи Посполитой! А с недавних пор - и жена шведского солдата, если ты помнишь!
  - Прости, прости, любимая! - Йохан с жаром раскаяния припал губами к ее руке. Это было приятно. Марта даже зажмурилась от счастья. Тем более, он все равно не увидит и не станет заноситься: он занят ее рукой. Как же ей все-таки повезло в любви! Какой завидный супруг ей достался! Не нудный и желтолицый от постоянного сидения в пыльной лавке отпрыск купеческого семейства, у которого на уме только звон талеров да приходно-расходные книги. Не мастер-ремесленник, сутулый и чахоточный от тяжелого труда, задавленный страхом перед бедностью и жизнью, убитой на услуги первому встречному. И даже не благочестивый, но, увы, постный священник, который не ляжет с женой в постель без того, чтобы не процитировать половину Писания... Храбрый, красивый, веселый солдат, пылкий, как огонь (что не редкость в его сословии!), да, к тому же, влюбленный и ласковый, словно весенний ветерок (что, наоборот, редкость!). А какие чудные звуки умеет он извлекать из своей начищенной медной фанфары - то призывные и грозные, словно песнь бранной славы, то протяжные и скорбно-печальные, словно плач Валькирии из древних легенд его скалистой родины!
  - Слышишь, Марта? - внезапно встрепенулся Йохан, - Скрипка!
  И действительно, оттуда, где веселились изрядно захмелевшие гости, долетела простенькая и в то же время удивительно радостная мелодия крестьянской песенки "Лиго", под которую в Янову ночь латышская молодежь водит хороводы вокруг костра. В воздухе отчетливо запахло дымком от смолистого хвороста.
  - Пойдем, Йохан! - вскочила Марта, в свою очередь увлекая за собой своего драгунского трубача. - Я хочу танцевать! Хочу кружиться с тобой вокруг костра до рассвета, и петь, и улететь в небо вместе с искрами! И забыть!! Забыть, что твой король Карл, который все видит и пускает молнии, позовет тебя, и ты уйдешь. А мне останется только ждать, когда ты вернешься, и плакать. Ты же знаешь, я терпеть не могу плакать! Так что уж возвращайся поскорее, пожалуйста! И возвращайся обязательно!
  Но Йохан вдруг весело схватил ее в объятия и принялся со смехом целовать куда попало:
  - Ах вы, Евины дочери! Хотите, чтоб солдат сидел подле вас на привязи, как собачонка? Вот уж чему не бывать, так не бывать! И потом... Ну что со мной может случиться? Поляков и саксонцев мы с нашим неустрашимым львом Карлом побьем, как нечего делать!
  - А московиты? Они, говорят, уже совсем близко...
  - Московиты уже побиты под Нарвой, лежат в своих болотах и не встанут! Бродит здесь по Лифляндии с дикими казаками и разным сбродом какой-то их начальник Шере... Шеме... Да ну его! Непроизносимое имя. Не бойся, Марта, наш добрый верный Шлиппенбах скоро загонит этого жалкого вояку обратно в варварский Новгород, и я опять вернусь к тебе! До следующей войны, ха-ха-ха!!!
  Марта хотела возразить, что Новгород, если верить рассказам пастора Глюка, богатый и красивый город, что генерал Шлиппенбах недавно уже потерпел одно поражение от этого русского воеводы с таким сложным именем на "Ша", и что ей вовсе не хочется, чтобы муж возвращался к ней только в перерывах между войнами. А еще очень хотела сесть на траву и заплакать, горько и безутешно, словно обиженная маленькая девочка. Но она не сделала ни того, ни другого, а через силу изобразила на своем померкшем лице приветливую и ласковую улыбку. "Никто не говорил, девочка, что быть женой солдата легко или радостно, - вдруг отчетливо сказал в ее душе незабытый голос матери, - Но жена солдата должна быть тверда, и улыбаться, когда хочется плакать. Пускай он запомнит улыбку. В самый страшный час она охранит его". Что ж, улыбайся, Марта. Ты должна научиться улыбаться в лицо беде, приказала она себе. Ее счастье, похоже, имело отчетливый и терпкий привкус горечи, словно густая черная мальвазия, которую она сегодня попробовала впервые. Но благородное вино все же лучше, чем скисшее молоко!
  Пастор Глюк играл на простой крестьянской скрипке, и смычок самозабвенно плясал по стареньким струнам. Старинная латышская песня неслась над древней латгальской землей. Благочестивый священник сам чувствовал, как погружается в седое и замшелое языческое прошлое этой необычайной страны и ее народа. Но мысль о подобном святотатстве сейчас не ужасала, а, наоборот, пьянила и увлекала его. Или это хмель бродил в пылающей голове Эрнста Глюка, полной смелых идей о просвещении и свободе Ливонии? Сейчас он не мог ответить на этот вопрос даже самому себе. Пастор Глюк просто любил этот темный, мужицкий край, угнетенный так давно и так жестоко, что память о лучших временах сохранилась только в смутных легендах...
  Городская молодежь, парни, скинувшие башмаки, и девушки, подоткнувшие подолы платьев, весело отплясывали, взявшись за руки, вокруг высоких костров. Смешавшись с ними, усатые шведские драгуны, боевые товарищи Йохана Крузе, весело охлестывали тяжелыми ботфортами мягкую росистую траву. Без мундиров, в холщевых распахнутых на груди рубахах, они сами походили теперь на мирных крестьянских парней.
  
  И во всем году не сыщешь, Ли-иго,
  Ночи Яновой короче! Лиго!
  Не успеет ночь спуститься, Ли-иго,
  Как уж зорька зацветает! Лиго!
  
  Никто, кроме Марты, не заметил, как драгунский лейтенант Хольмстрем, сам не совсем твердо державшийся на ногах, приблизился к танцующим и отозвал трубача Йохана Крузе в сторону.
  - Йохан, мне право неловко, в день твоей свадьбы... Но приказ есть приказ, - отнюдь не командным тоном начал офицер, и у Марты упало сердце. Значит, то неизбежное и страшное, во что ей так не хотелось верить, случилось так скоро!
  Марта плохо помнила, как Йохан долго и как-то отчаянно целовал ее, сжимая в ладонях ее лицо, прежде чем опрометью умчаться за своей фанфарой и палашом. В полубессознательном состоянии она твердила себе только одно: надо улыбаться, во что бы то ни стало светло и ободряюще улыбаться ему! А в ушах словно уже звонили по тысячам полегших на кровавых полях погребальные колокола - не мелодично и звонко, как привычные звоны мариенбургского собора, а тяжеловесно, жутко и угрюмо, как звонят колокола русских церквей... Опять же, если верить рассказам пастора Глюка: сама Марта в Московии ни разу не была. Впрочем, как говорят, безумный царь Петр теперь срывает там колокола с храмов, чтобы лить из их меди пушки взамен потерянных под Нарвой и стрелять из этих пушек в ее Йохана.
  Марта опомнилась, только когда затихли его шаги. Все так же визжала скрипка, все так же на разные голоса распевали "Лиго" танцующие парни и девушки.
  - Сударыня, умоляю, не беспокойтесь! Трубачу на баталии угрожает куда меньшая опасность, чем рядовому во фрунте, - мягким, утешающим голосом уговаривал ее лейтенант Хольмстрем. - Трубач неотлучно находится при ротном командире, а тот, в свою очередь, дефилирует перед фрунтом только при атаке в палаши. Я лично буду присматривать за вашим супругом! И я даю вам слово, фрекен Марта...
  - Герре лейтенант, не обещайте того, чего не можете исполнить, - со слезами воскликнула Марта. - Если вы так добры ко мне, скажите лучше, что произошло? Неужели беда так велика, что нельзя было подождать хотя бы конца нашей свадьбы, а не забирать мужа у жены в их первую же ночь?
  - Помилуйте, фрекен Марта, это военная тайна, мой язык скован узами долга! - энергично замотал головой офицер. Он хотел было ретироваться, но Марта мертвой хваткой вцепилась в желтые обшлага его мундира, так, что затрещало по швам крепкое немецкое сукно:
  - О, герре лейтенант, заклинаю вас слезами, которые проливает где-то в разлуке ваша молодая жена! Я должна знать, куда вы забираете моего Йохана! Когда я могу надеяться вновь увидеть его?
  Хольмстрем быстро оглянулся по сторонам. Нет, он решительно не мог отказать, когда такая соблазнительная женщина так горячо просила его. Да и потом, к чему скрывать в сумерках то, что и так станет достоянием гласности при свете дня. Несколько фривольно обняв Марту за талию, он увлек ее в сторону и, заговорщически наклонившись к ней, зашептал:
  - Прибыла срочная эстафета из главной квартиры генерала Шлиппенбаха. Он объявил немедленный сбор всех регулярных и ландмилиционных войск по Лифляндии. Московский фельдмаршал Шереметев, тот самый, который, если вы помните, фрекен Марта, уже потрепал нас этой зимой при Эрестфере, с восемнадцатью тысячами войска перешел из Ингерманландии в Ливонию и творит страшное разорение. Его нерегулярная конница проникает повсюду. Смутьяны и бунтовщики из здешней черни бегут к Шереметеву толпами с семьями и всем имуществом. Генерал Шлиппенбах решился наконец дать укорот дерзкому варвару и привести край в повиновение Шведской короне. Всем войскам отдан приказ не медля ни часа сниматься с квартир и маршировать к мызе Пла...
  Лейтенант опомнился и легонько хлопнул себя по губам ладонью:
  - Ах, милая фрекен, я, похоже, и так наговорил много лишнего! Умоляю, не выдавайте меня ротному командиру, а то старик снова заставит меня постыдно стоять во главе второй шеренги, когда начнется дело!
  - Я не плачу злом за добро, герре лейтенант! - немного опомнившись от потрясения, Марта мягко, но решительно освободилась из полуобъятий лейтенанта, которые в любую секунду грозили перейти в объятия. - Так вы думаете, скоро будет генеральное сражение?
  - О, фрекен Марта, вы равно наделены и прелестью Венеры, и прозорливостью Афины! - галантно поклонился офицер. - Верьте моему слову, ближайшие недели станут свидетелями баталии, в которой решится спор шведского льва и русского вепря за ваше уютное лифляндское болотце! Слава Всевышнему, лето в разгаре, и снег более не помешает действиям нашей кавалерии, как тогда, при Эрестфере. Так что, я надеюсь, к осени вы вновь увидите вашего Йохана, моего славного боевого товарища, увенчанного лаврами победы и нагруженного ворохом русских соболей из покоренного Новгорода!
  Хольмстрем приосанился и лихо закрутил усы. Марта позволила себе слегка улыбнуться и облегченно вздохнуть. Действительно, русские соболя, переливающиеся серебристым блеском, подобным отражению луны в ночных водах, представлялись пределом ее честолюбивых девичьих мечтаний. Даже знатные дамы могут позволить себе лишь узенькую оторочку на капотах из меха этих драгоценных зверьков... Но, в конце концов, Бог с ними, с соболями. Лишь бы самонадеянные предсказания лейтенанта сбылись, и Йохан возвратился к ней живой и здоровый! Даже пускай не здоровый, а израненный, больной и истощенный, как, она слыхала, частенько возвращаются солдаты даже из самых победоносных походов... Она сумеет вылечить и выходить своего героя! Только бы живой и не искалеченный!
  Призывные звуки кавалерийского "аппеля" резко и властно перекрыли мирное пиликанье скрипочки пастора Глюка. Тут Марта снова увидела своего Йохана. Успев облачиться в полную форму, он стоял, освещенный пламенем костра, закинув голову и поднеся к губам свою зловеще блиставшую фанфару. В своем блестящем мундире, с длинным кавалерийским палашом на перевязи из лосиной кожи, он показался Марте удивительно красивым мужественной красотой войны, несмотря на то, что сердце ее рыдало от предчувствия разлуки. Тотчас со всех сторон стали сбегаться уппландские драгуны. На ходу застегивая пуговицы мундиров, выпуская из ладоней нежную девичью ручку, бросая недопитую кружку пива, они шли на зов, словно приведенные в действие силой волшебства заколдованные души или, скорее, словно лишенные души заводные механизмы. Лейтенант Хольмстрем отдал отрывистую команду. Звякнули шпоры, загремели сапоги. Среди ошарашенных, безмолвных гостей самого мирного из всех земных торжеств - торжества бракосочетания - возник чеканный квадрат солдатского плутонга. Не задерживаясь даже на прощальный взгляд, драгуны споро и твердо промаршировали в городские ворота. Их ждали верные боевые кони и стремительный ночной марш навстречу славе или смерти, или тому и другому вместе - кто сейчас разберет? Привычное дело - дело солдатское...
  Уже заходя в ворота, Йохан, шагавший в первой шеренге, вдруг на мгновение выскочил из строя, обернулся и отчаянно замахал Марте рукой. "Я должна улыбаться ему! - шептала она, не замечая, как пастор Глюк по-отечески заботливо обнял ее за плечи, а подружка Катарина, всхлипывая, бормотала что-то беспомощно-утешительное. - Что бы не случилось, только улыбаться!" И она улыбалась так, как, наверное, улыбались, поднимаясь на эшафот, благородные дамы старинных времен, рассказы о которых она так любила слушать. А вот он, кажется, плакал... Или это пламя костра блеснуло, отразившись в его глазах?
  Рота Уппландского полка покинула Мариенбург еще до рассвета, прогрохотав по мостовым размашистой рысью тяжеловесных ганноверских лошадей. На улицах никто не провожал драгун: добропорядочные горожане поспешно скрылись по домам, словно почувствовав приближение грозы. Или, быть может, не один лейтенант Хольмстрем успел шепнуть городским знакомым об опасной близости московского войска? Лишь кое-кто из молодежи, не пожелавшей прервать праздник и допивавшей пиво у затухающих костров, встретил выезжавших из ворот шведских солдат пьяными выкриками. Среди пожеланий доброго пути и военной удачи явственно прозвучала и угроза: "Езжайте, не возвращайтесь! Надоела нам Шведская корона!"
  Пастор Глюк, отославший супругу и детей домой, так и не смог увести от ворот Марту, с внезапной твердостью заявившую ему:
  - Я остаюсь! Я хочу еще раз увидеть Йохана и, если даст Бог, поцеловать его перед разлукой.
  - Хорошо, девочка моя, - неожиданно легко согласился пастор. - Тогда я останусь с тобой и благословлю твоего мужа. Он единственный из слуг шведского Карла, которому я не желаю ничего, кроме добра и счастья.
  В темноте солдатских лиц было не разглядеть. Но Марта все равно сразу увидела Йохана - он, трубач, единственный ехал на крупном сером жеребце, выделявшемся среди гнедых драгунских лошадей. Едва выехав из ворот, возглавлявший колонну капитан дребезжащим пронзительным голосом подал команду, и рота подняла коней в галоп. В страхе, что Йохан не заметит его, Марта бросилась вперед, рискуя попасть под тяжелые, кованые копыта, и что было силы закричала:
  - Я здесь, любимый! Я люблю тебя!
  Он не мог нарушить строй и остановить коня, и лишь повернулся в седле, уносясь от нее в темноту.
  - Жди меня!.. - донеслось до Марты сквозь конский топот и бряцание железа. Она упала на колени и разрыдалась давно копившимися внутри слезами.
  В ту ночь Марта Скавронская, ставшая Мартой Крузе, воспитанница ученого проповедника Эрнста Глюка из города Мариенбург, впервые почувствовала, что ее беззаботная юность закончилась.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 7. ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРОЗЫ
  
  Каждый день Марта теперь выходила к воротам и упрашивала угрюмых пожилых солдат гарнизона выпустить ее на берег озера. Там она часами бродила в одиночестве, неизменно приходя к тому самому стволу старой ивы, где они с Йоханом сидели в их единственную счастливую ночь. Глядя в простиравшиеся на другом берегу поля, она шептала католические молитвы, или просто тихонько просила:
  - Милый, береги себя! Возвращайся ко мне поскорее!
  Слезы сами собой текли по щекам, и она смывала их прохладной озерной водой. Возвращаясь, она не могла не заметить, как переменилось лицо ее тихого городка в преддверие беды. Окрестные помещики, в основном немецкие дворяне, один за другим перебирались в город со своими семьями и челядью. Их скромные экипажи сопровождали вереницы скрипучих телег, нагруженных припасами и различным домашним скарбом, по большей части страшной рухлядью, которую, по мнению Марты, разумнее было бы бросить, чем волочь с собой. Все жаловались на неповиновение и угрозы крестьян-латышей, ранее столь безответных и казавшихся отупевшими от векового унижения, а теперь вдруг разогнувших спины и с надеждой ждавших "Шереметиса", как называли в народе этого московского воеводу с чином фельдмаршала.
  Мариенбург тоже готовился встретить московита. Двадцать две старинных пушки и три сотни немолодых ветеранов, составлявших его гарнизон, укрывшись за мощными каменными стенами и защищенные водами озера Алуксне, могли дать достойный отпор нескольким полкам неприятеля. По крайней мере, так уверял комендант города, важный и тучный от многолетней "сидячей" службы майор фон Тиллау, когда он захаживал к пастору Глюку на чашку кофею. Командант не сомневался, что шведские войска под командой доблестного генерал-майора Шлиппенбаха сумеют отразить вторжение московитов, но допускал, что отдельные партии неприятеля поначалу могут проникнуть в Ливонию так далеко, что достигнут Мариенбурга. Помолодевшие от предчувствия хорошей драки гарнизонные артиллеристы теперь день и ночь посменно дежурили у орудий, ворота и мост через Алуксне охранялись сильными караулами, а по ночам на стенах носили зажженные факелы и фонари: защитники города не желали дать казакам Шереметиса захватить себя врасплох.
  Пастор Глюк в последние дни все чаще искал уединения в своем кабинете, а когда Марта приносила ему кофей или звала к столу, встречал свою воспитанницу рассеянной и тревожной улыбкой. Какие-то силы боролись в его душе, не давая покоя даже когда он вел службу в соборе или предавался чтению любимых книг.
  - Скажите, отец, что беспокоит ваш ум? - решилась однажды спросить Марта, называя его так, как осмеливалась называть очень редко, боясь предать драгоценную память своих родителей.
  Он пригласил ее присесть в кресло подле массивного стола, сработанного из векового дуба, черного от старости и жесткого, как железо. Марта скромно уселась на краешек, но глаз не опускала, выжидающе глядя прямо в проницательные глаза пастора. Он медленно встал, подошел к ней и положил руку на ее гладко причесанную голову.
  - Нас ждут нелегкие времена, Марта, - ясно и печально проговорил он. - Моя вера и твердость духа укрепляют меня перед лицом испытаний, но я полон беспокойства за моих девочек, за жену. Они такие уязвимые создания, и я день и ночь молю Бога, чтобы он избавил их от ужасов войны...
  - Так вы думаете, московиты придут сюда? - тихо спросила Марта. Она и сама много думала об этом, невольно связывая мысли о любимом Йохане с раздумьями о ходе войны.
  - Очень возможно, - ответил пастор. - Этот фельдмаршал Шереметев - опытный и разумный вождь, и силы его пребывают день ото дня. Наши крестьяне с радостью помогают ему, мечтая перейти под десницу царя Петра из-под жесткой и скупой шведской руки. В иное время я бы и сам торопил в своих молитвах день освобождения нашей Лифляндии от власти короля Карла! Но, Господь свидетель, я, видимо слишком прикипел сердцем к этому бренному миру с его обыденными, но столь милыми сердцу радостями. И теперь мне страшно за семью, за тебя, моя маленькая Марта, за твое молодое счастье с этим бесшабашным мальчишкой-солдатом... Я никому, кроме Всевышнего и тебя, не говорил, что мне страшно!
  Марта порывисто вскочила и прижалась лицом к плечу своего воспитателя. Она вдруг почувствовала в себе силы, которых ранее никогда не предполагала.
  - Отец мой, верьте в милосердие Божьей Матери, нашей покровительницы! - убежденно произнесла она. - Она не оставит нас и спасет свой город! Что бы ни случилось, я никогда не забуду, чем обязана вам, и никогда не оставлю вас. И если я не смогу спасти вас, то разделю вашу судьбу!
  - Судьба, или Божественное Провидение уготовало для каждого его собственный путь, - назидательно заметил ученый богослов. - Кто знает, в какие дали этот путь уведет тебя, Марта. Знаешь, девочка моя, не так давно я видел странный и пугающий сон о тебе. Не знаю, стоит ли тревожить твою душу рассказами о потусторонних видениях, которые вполне могли оказаться бесовским искушением...
  - Как вам угодно, отец мой, но я бы послушала с интересом. Быть может, это немного развлечет меня!
  Пастор на минуту замолчал. Сцепив руки в замок, он прошелся по комнате, затем устремил взгляд на старинное распятие, висевшее над его столом, и глухим, печальным голосом начал:
  - Ты нередко спрашивала меня, Марта, был ли я знаком с твоим отцом. Знай, мы были с ним друзьями и, в некотором роде, единомышленниками. Недавно он приходил в мой сон, Марта, и я видел его так же ясно, как вижу сейчас тебя.
  Марта с трудом подавила вскрик. Сердце ее бешено заколотилось, и она машинально прижала руки к груди, чувствуя, что она вот-вот взорвется изнутри. Видимо, на ее живом личике отразилась такая буря чувств, что пастор взглянул на нее с тревогой.
  - Умоляю, отец мой, продолжайте! - отчаянно выдохнула Марта.
  - Твой отец сулил всем нам скорые и страшные испытания, большие беды от прихода московитов. Но, главное, он просил меня позаботиться о тебе, Марта, и не препятствовать твоей любви со шведским солдатом.
  Глаза Марты наполнились горячими, обильными слезами:
  - Господин Глюк, какое счастье, что вы говорите мне об этом! Теперь я уверена, что ничего-ничего плохого не случится на войне с моим Йоханом! Отец видит нас там, где он сейчас! Он любит меня и сумеет сохранить в сражении моего мужа...
  - Я тоже люблю тебя, девочка моя. Для тебя не секрет, что я никогда не был другом шведов, но сейчас я каждый день молюсь, по крайней мере, об одном из них. Более того, когда, по милосердию божьему, Йохан Крузе вернется из похода, я благословляю тебя следовать за ним, как подобает добродетельной супруге и христианке, как следуют за войском многие солдатские жены. Это нелегкая и опасная доля, Марта. Более того, найдется множество пустословов и ханжей, которые в своей воинствующей глупости усомнятся в благопристойности моего решения и твоего пути. Боюсь, даже моя дорога супруга не поймет меня...
  - И Бог с ней! - в сердцах воскликнула Марта, - Подумаешь, госпожа Христина не поймет! Ей самой не мешало бы почаще вспоминать, как сама она когда-то влюбилась в вас и последовала за вами... Ой, простите меня, отец мой! Кажется, я опять сболтнула лишнего.
  Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути - идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:
  - Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.
  - Что, отец мой? Скажите...
  - Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих - печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8. ВОЗВРАЩЕНИЕ УППЛАНДСКИХ ДРАГУН
  
  В тревожном ожидании вестей пролетел месяц, потянулся другой. Гарнизонные солдаты рассказывали, что ночами видели со стен отсветы дальних пожаров: это шел Шереметис. Беженцы продолжали пребывать в Мариенбург, и хозяева постоялых дворов, трактиров и просто предприимчивые горожане, сдававшие пришельцам комнату или угол, подсчитывали немалые прибыли. Работник пастора Янис, ездивший в дальнее село на именины к брату, возвратившись, рассказал, что встретил казаков Шереметиса. Услыхав об этом, госпожа пасторша от ужаса лишилась чувств, и все бросились к ней на помощь. Одна Марта с болезненным любопытством увязалась за Янисом, сконфуженно удалившимся на кухню.
  - Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? - попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.
  - Они не московиты, доченька, - степенно ответил он. - Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех - в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.
  - И что они? - с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.
  - Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел, да пожелали имениннику доброго здоровья...
  - Они знали по-латышски? - изумилась Марта.
  - Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший - ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там - уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги, благо, хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор - и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!
  - Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! - похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.
  - Потом выпили еще и грустную завели, - продолжал Янис. - Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами - и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.
  - Дядя Янис, миленький, ну расскажи, пожалуйста, а я тебе еще шнапса налью! - пустила в ход веский аргумент Марта.
  - Налей! - охотно согласился работник, но, выпив, остался непреклонен:
  - Все равно не скажу. Мне не страшно, я - бобыль, и жизнь прожил... Бестолково прожил. Но господина Глюка, отца нашего, подвести было бы мне по-свински. Только одно скажу тебе, доченька. Как те наши парни распрощались и казакам вдогонку пустились, шестеро мужиков наших, кто помоложе, вооружились да с ними пошли. И мой племянник Айвар - тоже.
  Тут крепкий шнапс, видимо, ударил Янису в голову, и он, тряхнув головой, принялся выговаривать Марте:
  - И то скажу, дочка, мало, что ли, хороших парней вокруг тебя вилось, словно мухи над медом! Нет, чтобы за нашего, за латыша, выйти! Можно было и за литовца, либо за поляка, на худой конец! Нашла же себе шведа, который в дудку дудит. Стыд и срам, дочка, вот что я тебе скажу.
  - Знаешь что, дядюшка Янис, - вспыхнув от обиды, выпалила Марта, - Пей лучше свой шнапс и не суди о вещах, в которых ничего не понимаешь! Иначе не прожил бы всю жизнь бобылем!
  В ту ночь Марта долго не могла заснуть, думая о людской несправедливости и душевной слепоте. Как может любовь называться "латыш", "швед", "московит" или, к примеру, "турок"? Когда между женщиной и мужчиной волшебные существа со стрекозьими крылышками протягивают недоступную постороннему глазу золотую нить, не между сердцами ли тянется она? А сердца не у всех ли одинаковые, не знающие ни подданства, ни державы? И почему ей суждено ловить на себе укоризненные взгляды соседей и вчерашних подружек только потому, что она полюбила шведского солдата? Не потому ли, что они просто завидуют чужому счастью? Зависть лицемерно рядится в одежды благочестия, говорил когда-то в одной из своих проповедей пастор Глюк.
  Лишь перед рассветом она забылась тревожным сном, и ей вдруг пригрезились звуки фанфары Йохана, которая, казалось, не пела, а стонала, взывая о помощи... Марта проснулась со стоном и первые мгновения никак не могла понять, что происходит: она уже не спала, а труба все продолжала играть где-то невдалеке, хриплым и срывающимся голосом, словно из последних сил, выводя все тот же сигнал.
  Это Йохан!! Он здесь! Он зовет ее!
  Марта сорвалась с постели, путаясь в платье, схватила башмачки, бросила и, босая, рванулась прочь из дома на зов трубы.
  - Одна, на улицу, ночью! Не смей! - крикнула, высунувшись из дверей своей спальни, госпожа Христина в ночном чепце и шлафроке.
  - Подожди, Марта, не ходи без меня! - бросился следом за ней пастор Глюк. Он, кажется, вовсе не ложился спать в эту ночь...
  
  ...В час сладкого предутреннего сна город был взбудоражен звуками трубы. Хлопали ставни, высовывались заспанные головы, в вязаных колпаках или простоволосые, тревожные голоса спрашивали друг у друга, что случилось. Плутонг гарнизонных солдат, грохоча башмаками, спешил к воротам, с мушкетами на плечах и факелами в руках. Их свет не мог рассеять опустившийся на Мариенбург густой туман, но все же слабо освещал улицу. Марта поспешила следом за отрядом. Пастор Глюк догнал ее и, не говоря ни слова, накинул ей на плечи платок. Они пошли вместе.
  Окованные железом створки городских ворот были распахнуты, пропуская отставших всадников в шведской форме, чьи измученные лошади плелись спотыкающимся шагом. На небольшом мощеном плацу перед кордегардией было тесно от взмыленных коней и лихорадочно двигавшихся солдат. Полсотни знакомых драгун из оставившей город в ту памятную Янову ночь роты с усталой руганью отпускали подпруги, сжимавшие тяжело вздымавшиеся взмыленные конские бока, осторожно спускали с седла стонущих раненых или просто толпились, оживленно рассказывая что-то гарнизонным солдатам. Еще прежде, чем Марта отыскала жадными глазами серого коня Йохана и его знакомую фигуру, ей бросились в глаза разительные перемены, произошедшие в облике этих некогда блестящих воинов. Даже в призрачном свете едва занимавшейся зори было видно, что синие мундиры драгун поседели от дорожной пыли и были изорваны, на давно нечищеных ботфортах налипла засохшая болотная грязь, медные пряжки и кожаная амуниция утратили свой прежний блеск. Загорелые лица солдат осунулись и заросли недельной щетиной, длинные светлые волосы висели неопрятными космами. В их толпе то и дело попадались следы недавнего боя - неряшливо повязанная окровавленной тряпицей голова или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.
  Как и всякая влюбленная девушка, Марта верила, что всегда узнает любимого, какие бы страшные перемены не произошли с ним. Узнает его лицо, его фигуру... Сейчас выделить Йохана из толпы драгун ей помогли только его серый конь, залепленный засохшей грязью по самую грудь, и поблекшая фанфара на боку. Он сидел в седле, непривычно ссутулившись и поникнув, опустив непокрытую голову, и лицо его, потемневшее от пыли, пороховой копоти и лишений, казалось постаревшим на десять, а быть может - на двадцать лет. Но это был ее Йохан, ее любовь, ее муж перед Богом и людьми. Марта хотела позвать любимого, закричать, но словно жестким сухим обручем сдавило горло, и из него вырвался только хриплый жалобный стон. Вытянув перед собой руки, она, не разбирая дороги, бросилась к Йохану через толпу сочувственно расступавшихся солдат. Словно почувствовав ее приближение, он вскинул голову, встрепенулся, стремительно соскочил с седла и распахнул ей навстречу объятия. Они прижались друг к другу, и так и стояли, безучастные ко всему и ко всем, видевшие только друг друга и свое счастье. Тогда Марта впервые почувствовала запах войны. Он исходил от его изорванного мундира и состоял из пороховой гари и едкой дорожной пыли, конского и мужского пота, запекшейся крови, а также еще чего-то неуловимого и от этого особенно жуткого - наверное, это был запах смерти...
  Тяжелыми шагами смертельно уставшего человека подошел лейтенант Хольмстрем.
  - Здравствуйте, фрекен... вернее, фру Марта. Йохан, можешь идти с женой. Свободен до полудня, не позже. Коня оставь.
  Пастор Глюк, стоявший поблизости, негромко спросил лейтенанта:
  - Герре Хольмстрем, где произошло сражение?
  - У мызы Гуммельсгоф. Мы разбиты наголову, преподобный пастор, - горько ответил лейтенант. - Лифляндского корпуса больше не существует.
  - Неужели генерал Шлиппенбах разгромлен? - в изумлении начал пастор, но лейтенант оборвал его:
  - Шлипенбах бежал с остатками кавалерии. Жалкий хвастун, думал растоптать московитов, как ватагу разбойников... А они - армия!! Наша проклятая ландмилиция, мужичье неотесанное, первыми не выдержали напора неприятеля! Абосский и Карельский полки разбежались, словно зайцы! И все рухнуло!!! От нашей пехоты едва сохранили строй две-три сотни людей, остальные перебиты, пленены или до сих пор бегают по полям и болотам. Это катастрофа, герре Глюк...
  Хольмстрем обреченно махнул рукой в рассеченной краге и хотел было уйти, но преподобный Глюк с неожиданной силой удержал его за плечо:
  - Значит, московиты вот-вот будут здесь. Помогите мне! Вы христианин и офицер, лейтенант... Скверный христианин и шведский офицер, но, как видно, не самый худший человек. Мы должны вывезти из города мирных обывателей, хотя бы - женщин и детей!
  - Поздно, пастор, - искренне вздохнул лейтенант. - Московиты уже пришли. Вокруг города рыскают казачьи разъезды, а с часу на час ждите в гости самого фельдмаршала Шереметиса. Мы несколько дней гнали коней, как сумасшедшие, чтобы успеть вперед него. Из города дороги нет. Вам остается только укрыться в подвалах от бомбардировки и уповать на надежность стен и крепостную артиллерию. Даст Бог, пересидим в осаде. Шлиппенбах распорядился усилить здешний гарнизон нашей ротой, а от нее не так уж мало осталось!.. Простите, появился комендант, мне надобно срочно переговорить с ним о делах, которые я не доверю вашим ушам.
  Запыхавшийся майор фон Тиллау подоспел к воротам Мариенбурга в теплых домашних туфлях и ночном колпаке. Однако комендант успел натянуть мундир и прицепить тяжелую рапиру. Хольмстрем направился к нему, а пастор увлек за собой Йохана и Марту. В эту минуту ему вдруг показалось, что оба они - его дети. "Надо же, - изумился Эрнст Глюк. - Никогда не думал, что буду так рад видеть у себя в доме шведского солдата!".
  Йохан и Марта шли, крепко обнявшись, и за всю дорогу не проронили не слова. У дверей пасторского дома их встретил с фонарем в руке работник Янис, широкая физиономия которого расплылась в довольной ухмылке: неизвестно откуда, но старик уже узнал о поражении шведов и не скрывал радости. Пастору пришлось прикрикнуть на него:
  - Янис, вскипяти несколько ведер воды и приготовь на кухне лохань для мытья! Живо!
  Навстречу пришельцу с поля сражения высыпали полуодетые дочери пастора. Со смешанным выражение ужаса, любопытства и восхищения сестрички засыпали его вопросами. Госпожа Христина не могла воспрепятствовать возмутительному поведению девиц: она истерически рыдала в своей комнате, а над ней, всхлипывая, хлопотала горничная Гретхен. Как видно, весть о нашествии московитов уже разнеслась.
  Йохан несколько ожил в присутствии стайки девушек, даже попытался принять прежнюю бравую стойку и впервые разлепил почерневшие запекшиеся губы:
  - Милые фрекен, как я могу ответить, когда горло ссохлось от пыли? Умоляю, пива!!
  Катарина проворно принесла пузатую кружку, и драгун жадно осушил ее залпом. Но затем, вместо того, чтобы удовлетворить девичье любопытство, устало уселся в старое кожаное кресло прямо в прихожей, привычным жестом поставил палаш между колен, положил на эфес сцепленные в замок грязные руки, на них - тяжелую голову и моментально заснул.
  - Ступайте, ступайте! - прогнала неуместно шумных подруг Марта, - Он, как видно, не спал несколько дней! Пускай хоть немного отдохнет, пока готовят ванну.
  Когда Янис закончил греметь ведрами, лоханью и заслонкой печи, и доложил, что "купание для этого драного шведского щенка готово", Марта осторожно разбудила Йохана. Он первым делом порывисто вскочил, ища глазами несуществующего коня, а рукой - повод, но потом устало и мечтательно улыбнулся:
  - Теплая вода, какое это удовольствие! Последний месяц я купался исключительно в болотной жиже...
  А потом серьезно посмотрел на Марту:
  - Милая моя, крови не боишься? Я, как кобель после хорошей драки, - весь в отметинах...
  Марта испуганно вскрикнула, но пастор сурово посмотрел на нее и послал в кладовку за чистыми тряпками и корпией. Из своего кабинета он принес небольшую бутыль темного стекла, содержавшую настоянный на целебных травах бальзам для промывания ран.
  Когда Йохан снял потрепанный мундир, рассеченный в нескольких местах кожаный камзол и, не без помощи Марты и пастора, отодрал от тела густо испачканную запекшейся кровью грязную рубаху, Марта вновь вскрикнула и больно укусила себя за кулак, чтобы некстати не упасть без чувств. На правом предплечье Йохана темнел засохшей кровяной коркой глубокий продольный порез, грубо зашитый заскорузлой толстой ниткой. Пастор недовольно пожевал губами при виде этих следов незатейливой солдатской медицины и спросил по существу:
  - Желтая сукровица точится? Лихорадка не прикинулась ли?
  - Вроде нет... Засыхает понемножку.
  - Вот и хорошо! Это оттого, что, по Божьей милости, на молодом теле все исцеляется легко. Марта, подай ножницы! Разрежем эти гордиевы узлы. Еще древнеримский врачеватель Галлен предписывал заложить заживающие поверхностные раны от меча корпией и крепко, но вольно забинтовать.
  Марта мимоходом в тысячный раз изумилась глубине познаний своего воспитателя.
  - Это след от сабли? - спросила она. - Любимый, тебе было очень больно?
  - В горячке едва заметил, - стараясь не морщиться, пока пастор обихаживал его руку, ответил Йохан. - Память от одного московского драгуна. Они довольно скверные рубаки: как видно, их едва учили владеть клинком. Но силы им не занимать, и храбрости тоже! Молотят палашом, словно хороший батрак цепом на гумне, и ревут при этом, как бешеные медведи... Если только медведи бывают бешеные!
  - Они великий народ и еще свершат великие дела, - назидательно заметил пастор.
  - Они странный народ! - заметил Йохан. - В них словно поровну и худа, и добра. Я видел, как они безжалостно кололи багинетами наших пехотинцев, которые уже бросили мушкеты и перестали сопротивляться... А один парень из Риги, рейтар, встретившийся нам по дороге - он угнал у казаков коня и сбежал из плена - рассказывал иное. Едва прошла первая горячка, московиты принялись собирать раненых, не делая разницы между своими и нашими. И всякий хотел угостить шведа, словно дорогого гостя, кто табаком, кто водкой, кто сухарем...
  - Ой, милый, а это чем тебя зацепило? - перебила его Марта, обнаружив на левом плече глубокую царапину, окруженную уже засохшими лоскутками рваной кожи. - Когда старый Янис поранился пилой, и я его перевязывала, выглядело точно так же!
  - Стрелой, - с достоинством пояснил Йохан. - Вскользь прошла.
  - Стрелой?! - изумилась Марта. - Вот уж не думала, что московиты до сих пор пользуются луками!
  - Не московиты, - Йохан зябко поежился от жуткого воспоминания. - Их союзники, какие-то воины-кочевники в островерхих меховых шапках и железных кольчугах, на низеньких и ужасно прытких лошадях. Я про таких раньше только в сказках слыхал! Они наскочили с ужасающим боевым кличем, больше похожим на вой бури, и выпустили в нас тучу стрел... Одной из них и был убит наш славный капитан, а многих парней переранило!
  - Это народ воителей обитает в пустынях Азии и называется "тартар", - назидательно пояснил пастор Глюк. - В "Александрии" Каллисфена рассказывается, что они носят такое имя потому, что их предки вышли из ворот подземного царства!
  Марта испуганно вскрикнула, а Йохан только недовольно провел по заживающей царапине свежевымытой ладонью и пробурчал: "В таком случае кое-кого из них мы загнали обратно в эти ворота!"
  - Конечно, эти россказни - следствие человеческого невежества и глупых страхов, - поспешил успокоить своих слушателей пастор. - Однако мир уже трепетал перед этими непобедимыми воинами и во времена разрушителя царств Чингисхана, и при Железном Хромце Тимуре... Боюсь, теперь пришла очередь нашего несчастного Мариенбурга. Спаси нас Господь!
  Йохану хотелось ответить, что стены Мариенбурга надежны, в арсенале собраны запасы пороха и ядер, которых хватило бы на целую армию, а припасов довольно, но он почему-то не нашел слов. Какая-то непонятная тревога, холодная, скользкая и отвратительная, словно гробовая змея, поселилась в душе молодого солдата после первого в его жизни настоящего сражения, и теперь он не мог больше безоговорочно верить во всепобеждающую мощь шведского оружия. Вместо этого он заговорил о сражении, горячо и сбивчиво, давая выход боли, копившейся внутри него все эти дни. Он сам не знал, рассказывал ли он Марте, пастору, самому себе, или всем сразу, но слова, помимо его воли, рвались наружу.
  - Мы встретили авангард московитов в полутора милях за рекой Эмбах, или около того. Шлиппенбах сразу повел нас вперед, мы сбили их с поля и даже взяли полдюжины орудий... Уже тогда нам надо было понять: что-то не так, московиты совсем другие, не похожи на тех, кто был под Нарвой! Как их офицеры дрались над пушками со шпагами в руках и пали до последнего, исколотые!.. Как они отходили - лицом к нам, огрызаясь на каждом шагу!.. А потом налетела их конница! Шереметис навалился всеми силами. Мы дрались... Когда были убиты капитан и премьер-лейтенант, нас, тех, кто остался от роты, повел Хольмстрем. Все было кончено, так нелепо и так быстро!! Пехота побежала, артиллерия брошена! Шлиппенбах повернул коня и поскакал прочь. Как он бранился! Московские драгуны гнали нас до самого Пернова, пока их лошади не выбились из сил. Скверные у них лошади на наше счастье... А потом каждую ночь нападали лифляндские мятежники, неуловимые, словно появлявшиеся из ниоткуда. В стычках с ними полегло почти столько же парней, сколько и в сражении!
  Он замолчал и обреченно уронил голову на руки. Марта порывисто обняла его и прижала его голову к своей груди. Но слов впервые не было. Она всегда гордилась тем, что была дочерью солдата, а теперь и женой солдата - она носила это, словно самый высокий титул. В это утро она впервые поняла, что никогда не сможет примириться с тем миром, в котором жил ее отец и живет ее муж. Как тысячи людей, которые даже не знакомы между собой, могут убивать друг с друга только потому, что какому-то из государей приглянулся принадлежащий соседу кусок земли? Даже такой прекрасной земли, как Ливония...
  Марта думала об этом и потом, лежа рядом с вымытым и перевязанным чистыми тряпицами Йоханом на широкой кровати в спальне, которую пастор и его заплаканная супруга уступили молодоженам. Так и прошла ее первая брачная ночь, вернее - брачное утро: на чужой постели, в смятенных мыслях, посреди города, притихшего перед приближением беды.
  А потом в дверь пасторского дома бесцеремонно заколотили тяжелые солдатские кулаки, и за окном заорал грубый голос:
  - Йохан, подъем, бездельник проклятый! Лейтенант уже час как ждет тебя на стене!
  Помогая вскочившему, как по команде, мужу застегивать пуговицы вычищенного горничной мундира, Марта оценила деликатность Хольмстрема, подарившего им лишний час призрачного покоя.
  Они простились у порога, и Марта улыбалась тепло и обнадеживающе, как настоящая жена военного. Слез почему-то не было даже в душе - то ли потому, что новое поле битвы Йохана было в каких-нибудь пяти минутах скорого шага от ее дома, то ли потому, что такие расставания уже стали частью ее обыденности. А Йохан вдруг взял ее лицо в свои жесткие ладони, удивительно серьезно посмотрел ей в глаза и сказал:
  - Ты оказалась настоящей женой воина, Марта. Такая, как ты, сможет сделать счастливым не только простого солдата, но, наверное, даже вождя, ведущего войско!
  Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро зашагал следом за ожидавшим его драгуном. "Что это все прочат меня в жены вождям или королям? - недоуменно подумала Марта. - Пошутила однажды на свою голову! И не нужно мне ни кого, ни Карла Шведского, ни царя московского, на Артаксеркса! Никого-никого, кроме моего Йохана! Только бы он снова вернулся..."
  И она все же заплакала запоздалыми слезами. Возвращаться в дом не хотелось, и Марта присела на лавочку под молодыми дубами, радуясь, что никто не нарушает ее уединения.
  Где-то невдалеке заполошно стучали топоры. "Это наши разрушают мост через Алуксне", - догадалась Марта. А потом вдруг пронзительно запела тревогу фанфара Йохана и одна за другой раскатисто рявкнули крепостные пушки.
  Подходили московиты.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 9. МОСКОВИТЫ ИДУТ!
  
  Развернувшись лавой, башкирские и калмыцкие сотни ушли вперед, словно поглощая зеленые ливонские поля неутомимым бегом свои сильных низкорослых коней.
  Казаки, издалека выделявшиеся синими жупанами и тонкими древками пик, обтекали серебрившееся вдалеке Алуксенское озеро, спешили оторваться от ордер-де-баталии в набег. Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев проводил буйных малороссов тяжелым взглядом. Он ценил их мужество и стремительность в бою, но недолюбливал за своеволие и непокорный нрав. Уже в этом году, сразу по Ерестферской виктории, наказной полковник миргородский Данилка Апостол слал предерзостные доносные письма гетману Ивашке Мазепе, а через оного - и великому государю, жалуясь на многие со стороны Бориса Петровича обиды и утеснения. А всего-то обид было, что фельдмаршал приказал жадным до военной добычи "черкасам", как называли в его войске украинских казаков, вернуть "в казну" часть трофеев и передать ему пленных шведских офицеров. Петр Алексеевич гневлив, лицеприятен, и гетман Ивашка, лис седой, у него в чести: излаял государь Бориса Петровича поносными словами, даром, что и пожаловал за викторию фельдмаршальским чином и кавалером Андрея Первозванного. Жестка длань государева для слуг его наивернейших, и прижимиста. Что проку в пустом титуле, коли войска и двадцати тысяч не наберется, и пушек наперечет, а сикурсу на ливонские рубежи великий государь посылать не велел?! Изволь же, старый конь Бориска Шереметев, сам вспаши бранную ниву, и не смей борозды испортить... Воюй всю ливонскую землю с горсткой полков своих, да не смей оконфузиться!
  Мрачнее тучи от невеселых дум, Борис Петрович грузно и твердо сидел в седле. Смирный смышленый конь (норовистых фельдмаршал не жаловал), словно чувствуя мысли хозяина, ступал тихо, осторожно, чтобы не потревожить его. Следовавшие за фельдмаршалом офицеры вольно объехали его. Иные взъехали на пологий косогор, откуда открывался добрый вид на мариенбургскую фортецию, иные вскачь понеслись к своим полкам, в походном строю выкатывавшимся на равнину. Они знали, что Шереметев, разумный вождь, не станет сдерживать их понапрасну. Его властный голос прозвучит, когда будет нужно, а в малых делах командиры вольны.
  Тяжелый шаг тысяч ног, обутых в грубые солдатские башмаки, отдавался глухим, но исполненной скрытой угрозы гулом. Полки шли скоро, ладно, внушительно. Недаром капитаны и поручики срывали на плацу голоса и разбивали кулаки о твердые мужицкие лбы, недаром сержанты и капралы исхитрялись, для верности учения привязывая к щиколоткам увальней-рекрутов пучки сена и соломы! Псковские, тверские, ярославские крестьянские парни вышли на ливонские поля отменными солдатами. Борис Петрович Шереметев веселел сердцем, глядя на своих трудяг-пехотинцев, мастеров-пушкарей, ухарей-драгун... Вложив в создание этого войска столько трудов и усилий, не жалея на его снаряжение и довольствие ни собственных средств, ни боярской чести своей, когда, унижаясь, просил из казны скудной выдачи, фельдмаршал любил своих "детушек", "ребятушек" - и берег, ежели это было возможно. Возможно было не всегда.
  Предчувствуя баталию, полки приосанились, принарядились: на миру и смерть красна! Стволы фузей , начищенные песком и толченым кирпичом, сверкали на солнце, и издали казалось, будто над солдатскими рядами мерно колышется некое свечение, и светозарный нимб мучеников уже венчает русые, льняные, рыжие головы... Потертые кожаные перевязи и портупеи умелые солдатские руки затерли мелом. Справа - патронная сума с полусотней зарядов, слева - широкий и плоский багинет с деревянной ручкой, почерневшей и отполированной от частого вставления в еще горячий после стрельбы ствол фузеи. Через плечо - рогожный ранец с нехитрым солдатским скарбом, а к нему почти у каждого приторочена пара-другая лыковых лаптей. Башмаки отпускались на год, и солдатики берегли казенную обувь. На бивуаках, словно возвращаясь к своим прежним, мирным крестьянским промыслам, вся армия дружно обдирала лыко и плела лапти. Не хватало и цветного сукна на кафтаны. В предписанной артикулом зеленой форме щеголяли разве что офицеры и сержанты, и они же одни имели жесткие треугольные шляпы. Цвет войска Шереметева был серым, сермяжным - унылым цветом грубошерстного, ручной выделки материала, из которого из века в век русские мужики шили свои зипуны. Стриженые в кружок солдатские головы покрывали круглые и плосковерхие войлочные карпусы , а то и выцветшие островерхие шапки, неизменные еще со стрелецких времен. Лишь усердно "наяренные" медные пуговицы оживляли картину. Да еще солдатские глаза! Были ли они смышленые и серьезные, шалые и веселые, или задумчивые и печальные - в них не было теперь той рабской безжизненности, что свойственна взгляду крепостных крестьян. Тяжела и опасна солдатская доля, но куда вольнее она доли пахотного холопа. Кто не мог свыкнуться с нею по робости души или телесной слабости, пропадал, угасая в казарме или погибая в бегстве.
  Борис Петрович выпрямился в седле, привычным движением выдернул из ножен тяжелую шпагу немецкой работы и, не колебля клинка, долго салютовал подходящим войскам.
  - С половины рядов направо вперед шеренги вздвой! - красивым зычным голосом подал приказ молодой полковник Вадбольский, полк которого проходил ближе всего к фельдмаршалу. Шереметев едва заметно улыбнулся: стремление честолюбивого офицера, люди которого в недавнем деле у Гумоловой мызы попятились перед шведами, покрасоваться перед начальством было понятно.
  Серая колонна полка на мгновение замедлили шаг, шеренги раздались в длину и начали ловко перестраиваться с шести людей во фронте в трое. Петляя между полей и болот, узким фронтом идти было способнее.
  - Отменно солдатушек муштруешь, Ян Владиславович, отменно! - Шереметев счел нужным сейчас похвалить полковника, которого после недавней баталии выбранил за ретираду. Выбранил справедливо и не стыдно, но Вадбольский, гоноровый поляк, вернее - сын поляка, перешедшего в московское подданство еще в Смоленскую войну, при покойном государе Алексее Михайловиче, затаил обиду. Борис Петрович дорожил верностью своих офицеров, и, ежели видел в проштрафившемся истинное рвение к службе, не скупился на утешительную похвалу.
  Поощренный полковник довольно разгладил длинные усы и церемониально раскланялся, не сходя с седла. Дефилируя мимо фельдмаршала, капитаны, шедшие перед фронтом своих рот, и поручики, шедшие на флангах плутонгов, чеканно отдавали шпагами на караул. Простые солдаты приветствовали "батюшку Борис Петровича" радостными кликами. Шереметев был любим войсками: он старался щадить их кровь, не мучил полки бесцельными маневрами и в срок выдавал довольствие, если, конечно, было чем. Больше того, он понимал живую душу служивого бедолаги - и благодарное солдатское сердце платило ему сторицей.
  В замке пехотных колонн шла полковая артиллерия. Усатые канониры хладнокровно покуривали свои глиняные трубочки, издали примеряясь цепким глазом мастеров к серым мариенбургскими стенам. Гнедые битюги ливонской породы играючи тащили зарядные ящики и трехфунтовые медные пушки, казавшиеся этим толстоногим и толстошеим силачам, привыкшим возить телеги с камнями, игрушечной ношей. Коней, взятых в окрестных селах, погоняли вооруженные охотники-добровольцы из местных чухонцев - здоровенные парни с соломенными волосами, медлительные с виду и неукротимо лютые в бою.
  Борис Петрович приветливо кивнул чухонцам, по-мужицки стянувшим перед ним шапки. Весьма благорасположены здешние землепашцы к российскому войску, и много от них было помощи. Припасы отдают охотно, повинности - гужевую, шанцевую и иные - исполняют без принуждения. Многие по собственной воле пристали к полкам при своем оружии и конях. Эти немало помогают в разведке. Да и в недавней баталии при Гумаловой мызе чухонские охотники стояли крепко, на зависть обратившим было тыл солдатским полкам Кропотова, Полуектова и Вадбольского. Кабы поболее войск было у Шереметева в Ливонии - весь край можно было бы привести к присяге Петру Алексеевичу, обложив оставшихся шведов и немцев долгой осадой в Риге и иных сильных фортециях . Борис Петрович уже писал об этом прожекте великому государю, да тот, будучи, по обыкновению, зело пьян, лишь лаялся на это письмо матерно. Де мол не о государстве Российском радеет лукавый пес Бориска Шереметев, а себе ливонское наместничество выхлопотать хочет. Наместничество бы, впрочем, тоже не помешало...
  Теперь же Ливонию не удержать: не ровен час подоспеет на сикурс битому Шлиппенбаху из Польши сам король Карл с великим войском! Против него не устоять. Не сегодня-завтра пора поворачивать из Ливонии обратно на Русь, чтобы плодов виктории не лишиться и войско не потерять. Забрать с собой все, что можно забрать - людей охочих здешних, и весь скот, и движимое добро всякое. А землю за собой придется зажечь, дабы неприятелю более не найти в краях здешних ни провианту, ни лошадей, ни крыши над головой. Тогда не сунется ретивый Карл в российские земли с северного хода.
  Шереметев поймал испытующий взгляд проезжавшего мимо молодого чухонца-проводника и тяжело отвел глаза. Улыбнулось чухне ливонской красное солнышко свободы, да лишь край свой показало из-за безнадежных свинцовых туч. Большая обида выйдет землепашцам местным от государева войска при ретираде, как станут скотину угонять, запасы забирать и села жечь.
  Однако разорить ливонские земли так, чтоб не скоро поднялись, необходимо! Иначе не видать над Карлом шведскими виктории. Потому и этот серый город с островерхими красночерепичными крышами, затаившийся за своими стенами посреди озера - Мариенбург - уже обречен. Не сдастся на аккорд - придется брать на шпагу. Обойти, оставить никак нельзя: артиллерийские магазины там огромные, пороха и зарядов запасено на целое войско. И хлеба запасено немало. Пригодится это хлеб российскому войску, а шведам его более не едать!
  Серые стены Мариенбурга вдруг окутались дымом орудийного залпа, мгновение спустя долетел раскатистый грохот. Осыпанные ядрами, казачьи сотни упруго отпрянули от берега и хладнокровно продолжили свой путь на недосягаемом для крепостной артиллерии расстоянии. Значит, депутации почтенных горожан с ключами на атласной подушке и коменданта, угрюмо протягивающего победителю шпагу эфесом вперед, ждать не приходится. Значит, Мариенбург будет взят на шпагу, тем хуже для города!
  Фельдмаршал Шереметев властным движением подозвал кучку повсюду следовавших за ним расторопных генеральс- и флигель-адьютантов. Юные порученцы подъехали и замерли в ожидании, всем своим видом выражая готовность лететь с приказами своего начальника куда угодно - хоть в пекло, хоть в рай.
  Борис Петрович ровным, несколько усталым голосом начал отдавать приказы. Он говорил размеренно, взвешенно, будто диктовал письмо.
  - Авангарду разделиться. Полкам драгунским Федора Новикова и князь-Ивана Львова обойти Алуксенское озеро с востока, Ефима же Гулица и черкасам полковника Чечеля - с запада. Замкнуть осаду и выставить крепкие пикеты, дабы и мышь не проскользнула. Кто же будет из города бежать, обывательского ли звания или из шведских воинских людей, всех имать вживе и чинить допрос, зачем и куда послан. Пошел!
  - Ордер-де-баталии вставать вкруг озера бивуаком и разбивать шатры. Наипаче беречься от пальбы из крепости. Чтоб от каждого солдатского полка было выслано по одной фузерлерной роте в пикеты и одной полуроте в караул. Остальным два... нет, три часа спать. Потом всех во фрунт, а господ полковников в мою квартиру на совет. Пошел!
  - Господину фельдцейхмейстеру . Ставить полковую артиллерию против стен и попробовать их батальной пальбой. Авось, страху на мещанство нагоним, выйдут сдаваться на аккорд. В бомбардирский обоз немедля слать ординарцев: пускай гонят нещадно, но гаубицам и мортирам и прочему осадному снаряду к рассвету надобно быть здесь и кидать в город бомбы! Пошел!
  - Приказ каптенармусам . Обозные телеги разгружать. Водочную порцию выдать сразу. Пекарям готовить опару и печь хлеб, а также ставить квас. К ужину во всех полках бить телков и варить убоину. Послать по селам за чухонскими бабами, чтоб шли в помощь нашим поварам. Пошел!
  Адъютанты умчались, нахлестывая коней. Фельдмаршал спокойно следил за слаженным движением войск. Покорная воле одного человека, громада армии разворачивалась из походного порядка, подобно гигантской змее-удаву охватывая берега Алуксенского озера своими смертельными объятиями. Обозы, охраняемые верховыми драгунами, и стада скота, охраняемые сворами собак, еще только подтягивались, а среди бивуакирующих войск уже потянулись в небо прозрачные струйки дыма: артельные кошевары били кресалом над припасенным на дне ранцев сухим мхом, спеша разложить огонь под котлами и котелками. Полевая артиллерия вскачь выезжала на плоское возвышение на берегу, против разрушенного моста и главных ворот Мариенбурга, укрепленных пузатой башней. Справедливо полагая эту позицию самой опасной для города и потому лучше других пристрелянной крепостной артиллерией, пушечная прислуга работала споро. Отцепляли зарядные ящики, разворачивали свои легкие трехфунтовки медными жерлами в сторону неприятеля, под треск открывшейся со стен мушкетной пальбы бесстрашно бежали с деревянными ведрами к берегу набрать воды, топили в ней тяжелые банники с овчинными валиками на конце - прочищать стволы после выстрела от порохового нагара и затаившихся в глубине искр. Чухонцы-возницы проворно уводили выпряженных лошадей прочь, пока их не побило ядрами из крепости: своих коняг, даже взятых на московскую государеву службу, крестьянам было жаль.
  Шереметев направил коня к артиллерии. Люди должны видеть его там, где разгорается бой, и тогда они не помедлят пойти в огонь по его приказу. Российские пушки лупили по стенам батальным огнем, едкий пороховой дым заволакивал все вокруг, и прислуга сновала в нем, словно в тумане. Канониры, сбросив кафтаны, работали в одних мужицких холщевых рубахах. Не только потому, что разгорячились боем, но и чтобы гарь не портила казенное сукно: новой выдачи от казны не дождешься! Лишь офицеры, гордо презирая опасность испачкать красный артиллерийский мундир и поймать неприятельское ядро, стояли среди дыма и пламени в полной форме, со шпагами в руках руководя стрельбой. Было видно, как ядра густо бьют в серокаменные стены города, вышибая из них мелкие брызги щебня. Большого урона могучей твердыне легкие полковые орудия нанести не могли. Однако Борис Петрович рассчитывал больше на грохот, чем на результат их пальбы. Авось изменит храбрость разленившемуся от спокойной сытой жизни шведскому гарнизону, авось разжалобят слезы перепуганных баб да ребятишек сердце коменданта. Авось сами сдадутся, не будет нужды идти приступом, лить кровь понапрасну. Слишком часто приходилось ему воевать во так - на авось, без должного числа орудий, без сикурсу от государя, без должной казны...
  По-стариковски кряхтя, фельдмаршал слез с коня. Колени занемели и разгибались с противным костным скрипом. Седой денщик, имевший счастливое умение незаметно оказываться рядом, когда в нем была нужда, подал прочную суковатую палку. Шереметев с облегчением оперся на нее. Как-никак пятьдесят годков походил по жизни, и, сколько не бодрись, старость не за горами. Некогда стройный красавец-сотник государева Стремянного полка, которому нипочем было сутками не покидать седла, поспешая к дальнему воеводе по царскому делу, с течением безжалостных лет обрюзг лицом и начал жиреть телом. Ноги обидно ломила какая-то подлая хворь, будто злая крыса грызшая суставы. Только в плечах да в руках осталась прежняя мощь! По сию пору Борис Петрович мог со шпагой выйти во фронт, когда его полки сходились с супостатом на багинетах и сила ломила силу. Рубился он еще по-молодому, даже ленивая старая кровь бурно вскипала, проснувшись. Увертливости и прыти на больных-то ногах недоставало, однако не фельдмаршальское это дело - волчком вертеться да зайцем скакать! Господа офицеры и верные солдатушки стеной встанут одесную и ошуюю , не дадут врагу достать его в бок, а того, кто перед ним Борис Петрович и сам уложит. Славную старость послал Господь: не в бедной вотчине своей на печи паутиной зарастать, мух давить, а войско в поле водить, на государевом деле. Смерти Шерметев в последнее время совсем не боялся. На все воля Божья!
  Фельдмаршал прошелся между орудий, наблюдая за работой пушкарей. Артиллерийское дело было знакомо ему с недорослых лет. Заметил молодого ражего канонира, сгоряча загонявшего картуз с порохом в зев пушки мокрым банником, и побранил его:
  - Эй, малый, ты что творишь? Гляди, промочишь порох-то, пропадет заряд! Пороха, чай, денег стоят. Ты банник обороти, не ленись, и пробойником толкай. Не учили тебя, дурака, что ли? Подпоручик, а ты чего зевал?
  Подскочил опомнившийся молоденький офицерик, сгоряча смазал проштрафившегося пушкаря по зубам, вырвал у него банник и сам стал уплотнять заряд в стволе сработанным на обратной стороне древка деревянным пробойником.
  - Твоя служба не в том, чтоб солдата по рылу стучать и самому взамен его за пушку вставать, - строго выговорил его Борис Петрович. - Неук у тебя в прислуге. Твой недогляд! Учить солдата надобно и водить его. Вот твоя офицерская государева служба!
  Шведы палили со стен из орудий, часто, но пока не особенно точно. Ядра с противным чавкающим звуком падали перед российской батареей недолетами и прыгали, рикошетируя от земли, словно смертоносные чугунные мячики. Шереметев и, наверное, любой из его артиллерийских офицеров не сомневался: как только неприятельские пушкари пристреляются, они начнут палить бомбами. В крепостях обычно хватает и гаубиц, способных метать эти страшные разрывные снаряды. Полковая же мелкокалиберная артиллерия способна бить только ядрами или картечью, в настоящих условиях вовсе бесполезными.
  С звонким треском лопнула первая шведская бомба, наполнив воздух леденящим кровь коротким взвизгом осколков. Один из них упал прямо к носкам шереметевских сапог. Фельдмаршал презрительно отшвырнул дымящийся кусок металла концом своей палки. Денщик Порфирич, погодок Бориса Петровича, смолоду служивший при нем, назидательно заворчал над ухом:
  - Ты б, боярин, пригнул выю прегордую! Не ровен час - прилетит свейское ядро, снесет тебе башку. Схоронился бы!
  - Сам ступай, схоронись, - отмахнулся Шереметев.
  - Обиду говоришь, Борис Петрович, - набычился денщик. - С каких пор подле твоей головы я свою берег?
  - Меня угробят - тебе какая печаль? К бабе в деревню поедешь! - усмехнулся фельдмаршал. - А тебя угробят - кто ж мне щи варить станет и ботфорты чистить?
  Шведские наводчики, кажется, нащупали батарею. Бомбы стали ложиться все ближе, раздались стоны и крики первых раненых. Чухонцы-носильщики были наготове и не особенно бережно волокли окровавленных артиллеристов прочь с позиции, туда, где подле колодца в предмостной слободке воинский лекарь и его помощники расстелили кожаные одеяла и готовили свои зловещего вида инструменты. В ремесле медикуса всегда нужно много воды, и на огне уже кипел огромный медный котел, там же прокаливались ножи и пилы для ампутаций.
  Еще одна бомба лопнула совсем рядом. Капрал, возившийся с иглой-протравником, пробивая прямо против запала картуз с порохом в стволе ближнего орудия, вдруг молча запрокинулся навзничь с большой дымящейся дырой в груди. Черная кровь потоком хлынула у него изо рта, голова бессильно откинулась, и солдатский ангел смерти унес немудрящую душу служивого прямо на небеса. Борис Петрович с усилием склонил скрипучие колени в скрипучих ботфортах и жесткими пальцами закрыл мертвые глаза капрала.
  - Упокой, Господи, душу раба твоего... Как звали-то его?
  - Гришкой.
  - Упокой душу убиенного за веру, царя и отечество Григория!
  Фельдмаршал поднялся, опираясь на свою палку. Полковая артиллерия более не могла свершить ничего. Мариенбург был готов драться, и драться жестоко.
  - Господа офицеры, командуйте "на передки"! - с неохотой приказал он. - Уводить надобно пушки, пока много народу из прислуги не полегло. Ретирады не трубить! Хрен им с редькой, и свейской их псице-матери, а не ретирада!!
  Артиллерия свернулась с позиции так же ловко, как и выехала на нее. Слава Богу, с дюжину, не более, было побито пушкарей, и не одного офицера. Канонир - умелец, мастер войны, он ценится втрое, впятеро дороже драгуна, а простого фрунтового пехотинцы - и вдесятеро дороже!
  Отойдя под косогор, Шереметев велел звать начальника артиллерии. Тот не замедлил явиться - сам был на батарее, тонкое сукно мундира подернуло черным налетом пороховой копоти.
  - Господин фельдцейхмейстер, свейские воинские люди за стенами сидят крепко, не по зубам нашим пушкам стены-то эти, - начал Шереметев. - Приступом сейчас идти нельзя. Тьму народа положим. Надобно прямо против ворот артиллерийский шанец насыпать, высотою со стены или более. Оттуда начнем бомбы в город кидать, сверху. Как дома обывательские запылают, так гарнизон свейский и прослабит. А мы тут - приступом! Сдадутся... Как думаешь?
  - Как Бог свят сдадутся, господин фельдмаршал! - на чумазом лице артиллерийского офицера восхищенно сверкнули белые зубы. - Прикажете для работы чухну из окрестных сел собрать с лопатами да тачками, да с прочей снастью?
  - Собери. Драгун князь-Никиты Мещерского возьми, чтоб по селам проехали. Однако обид никому не чинить, насилу гнать только тех, кто упрется. Всех кормить наравне с нашими солдатами, и водки по чарке. От всех пехотных полков чтоб в шанцевый наряд слали по три роты на день, я распоряжусь. И поторопись! Как смеркнется, твои люди уже должны копать. Дерзай, чадо!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 10. МАРИЕНБУРГ В ОСАДЕ
  
   Грохот крепостных орудий, всю ночь без устали паливших в темноту, не помешал Марте заснуть и даже неплохо выспаться. Девушка обнаружила, что если положить голову левым ухом на одну подушку и крепко прижать к правому уху другую, орудийные залпы будут ничуть не страшнее раскатов летнего грома. Грозы она никогда не боялась! Похоже, теперь Марта не боялась и войны, она слишком презирала ее, чтобы бояться. Отцовская ли кровь вдруг проснулась и бурно побежала по ее жилам, или ее саму Господь наделил при рождении этим дерзким пренебрежением к опасности? Но, встретив в столовой сбившихся у подножия распятия в дрожащий от страха комок пасторшу и двух ее младших дочерей, Марта вдруг сказала почти высокомерно:
  - Чего это вы, собственно, перепугались? Ничего страшного пока вовсе нет! Думаю, госпожа Христина, что ваше место сейчас подле супруга, который молится в соборе о нашем спасении... И подле вашего старшего сына, который, какого бы я мнения не была о нем, помогает отцу! А я поспешу к своему супругу на стену. Нужно отнести ему завтрак, он, наверное, так проголодался в бою, мой Йохан!
  Высокомерная пасторша, у которой от слез некрасиво распухли и покраснели нос и губы, впервые не посмела одернуть дерзкую воспитанницу. Кажется, она даже посмотрела на Марту с оттенком уважения.
  На кухне подружка Катарина, которая тоже всхлипывала от страха, но успела нащипать за ночь целую коробку корпии, рассказала, что в ратуше уже устроен гошпиталь, и городской врач обратился к горожанкам с просьбой о помощи в уходе за ранеными. Раненых, к счастью, пока только двое или трое, но ожидается много больше!
  - Вот сейчас соберусь с духом и пойду! - решительно заявила Катарина, а потом жалобно зарыдала: - Если только дойду и по дороге со мной не приключится обморок... Эти проклятые пушки грохотали всю ночь, я глаз не сомкнула, у меня просто голова раскалывается!
  Марта напоила бедную толстушку водой и ласково погладила по голове:
  - Ступай-ка лучше спать, сестричка! Твою корпию в ратушу отнесу я, на обратном пути. Я поделюсь с тобой одним секретом: положи голову между подушками и представляй, что это гроза гремит за окошком! Мигом заснешь. Ты еще успеешь показать всем, что ты самая храбрая! А сейчас прости, мне нужно пойти накормить своего Йохана.
  - Он такой милый и такой храбрый, твой Йохан, - Катарина подняла на Марту заплаканные глаза, - И почти совсем не грубый, как другие солдаты. О, как бы я хотела, чтобы красавчик-лейтенант Хольмстрем смотрел на меня хоть вполовину так нежно! А он, мерзавец, только однажды спьяну шлепнул меня по заду на рынке и сказал... Сказал: "Хороша кобылка!"
  Марта невольно засмеялась:
  - А ты что же?
  Катарина зарыдала пуще прежнего:
  - Я в ответ стукнула его корзинкой и убежала! А тебе, тебе так повезло с мужем! Помнишь, когда отец читал нам про Эсфирь и Артаксеркса, ты сказала, что хотела бы стать женой царя...
  - Так, еще одно слово о жене короля, и я сама поколочу тебя! - вспыхнула Марта. - У меня есть мой муж, и не нужно никаких царей, никаких королей! А ну, марш спать!!
  Отправив неуместно памятливую подругу спасть, Марта сварила несколько яиц, добавила круг хлеба, кувшин молока... А потом подумала немного и стала складывать в большую корзину, с которой обычно ходила за покупками, всю провизию, которая нашлась в доме. Ведь товарищи Йохана, наверное, тоже проголодались! Когда еще комендант догадается поставить их на довольствие!
  Когда Марта вышла из дома, орудийная пальба почти прекратилась, и только изредка одиноко бухала пушка - в крепости или за стенами. Жены гарнизонных солдат, нагруженные торбами и корзинками со съестным, спешили на стены. Девушка пошла с ними.
  Подле стены какой-то незнакомый драгун с закопченным лицом вдруг улыбнулся Марте, как старой знакомой:
  - Ага, Марта Крузе! Забирайся-ка прямиком по этой лестнице на парапет: там твой Йохан, подле лейтенанта и здешнего коменданта.
  Наградив солдата изрядным куском колбасы и краюхой хлеба, Марта засеменила вверх по узким каменным ступеням. Сколько раз она поднималась вот так, чтобы посмотреть закатной порой со стены на розовеющие дали и подумать о своем, сокровенном, в мирной тишине. Как изменились теперь старые, покрытые седым мхом стены Мариенбурга! Как многолюдно было на них от серых и синих мундиров, как тесно от бочонков с порохом, плетеных корзин с ядрами, составленных пирамидами мушкетов и протазанов ! Каким необычным, но пьянящим, словно вино, казался запах пороха!
  Лейтенант Хольмстрем и комендант фон Тиллау стояли напротив бойницы и с озабоченным видом рассматривали что-то вне крепости в зрительные трубы. Йохан, картинно опершись локтем на парапет, стоял в соседней бойнице и тоже смотрел за стену, но невооруженным глазом.
  Марта бросилась к нему и, предупреждая возможное недовольство мужа, сразу залила его потоком непрекращающихся слов - извечная женская уловка, чтобы избежать выговора.
  - Йохан, милый мой, ты, наверное, голоден! Смотри, я принесла тебе покушать, ведь вас же еще не покормили, правда? И не вздумай говорить мне, что я не должна была приходить, иначе я на тебя обижусь, и всерьез! Кстати, позови своих товарищей, еды здесь хватит на несколько человек. О, герре Хольмстрем, как я рада вас видеть! Угощайтесь, пожалуйста! Вот, возьмите пирожки, они, правда, вчерашние, зато с очень вкусной начинкой! А вы, герре фон Тиллау, извольте не тянуться за колбасой: у вас есть собственная жена, пускай она и приносит вам завтрак!
  Йохан уступил под этим очаровательным натиском и только церемониально поцеловал Марте руку. Неожиданно точно так же поступил и лейтенант Хольмстрем, а потом пристально посмотрел на Марту, и в его глазах она впервые не увидела похоти.
  - Вы очень добрая и очень хорошая, фрекен... тьфу ты, фру Марта! Я и не знал, что женщины бывают такими.
  - Да, мы такие, а вы теперь будете знать! - кокетливо фыркнула Марта, чтобы скрыть неловкость.
  Выглянуть в бойницу, впрочем, девушке удалось только на несколько секунд: Йохан нежно, но твердо взял ее руками за плечи и усадил на облезлый гарнизонный барабан, который, похоже, теперь тоже находился в его ведении.
  - Московиты почти перестали стрелять, но все же тебе не стоит искушать судьбу, - сказал он. - Предоставь мужчинам смотреть в лицо неприятелю.
  - Ладно, если ты так хочешь, милый, - легко согласилась Марта. - Только тогда объясни мне, непонятливой, что это за серый вал вырос за ночь перед мостом... Вернее, перед тем местом, где когда-то был мост.
  Йохан озабоченно захрустел луковицей:
  - Вот это самое поганое, Марта, - ответил он с набитым ртом. - Московиты, похоже, возводят осадный редут прямо против наших ворот, чтобы их артиллерия могла бить оттуда по городу. Всю ночь они работали под защитой темноты, мы слышали шум земляных работ и крики команды. Комендант велел палить наудачу - ядрами и даже картечью. Не уверен, что вслепую мы смогли причинить им заметный урон, а с рассветом они свернули работы и увели своих землекопов отдыхать.
  - Прости, Йохан, но насколько велика опасность? Для нас всех и для тебя?
  - Не будем торопить события, Марта. С рассветом наши бомбардиры пристрелялись по московскому окопу. Разрушить его нашим двадцати пушкам не под силу, но он еще недостаточно высок, и сегодня ночью их саперам предстоит работать под огнем. Посмотрим, сколько они выдержат, когда одного за другим начнет рвать на куски! Передай пастору Глюку, пускай молится так, как не молился никогда! С помощью его святых молитв мы, наверное, удержим город! И еще об одном умоляю тебя, моя милая: никогда больше не залезай на стену! Это очень опасно, недавно одному из наших здесь размозжило голову ядром. Когда будешь приходить ко мне, стой внизу, вместе с другими солдатскими женами. Кто-нибудь обязательно передаст мне, что ты пришла, и я спущусь к тебе, когда командиры меня отпустят.
  Он говорил это очень спокойно и даже обыденно, и, несмотря на жутковатый смысл его слов, каждое из них наполняло Марту спокойной уверенностью. Прощаясь, она не только жарко поцеловала его губы, но и бережно - серые глаза и лоб с налипшими твердыми частичками сгоревшего пороха.
  - Ты стал совсем другим с нашей первой встречи, мой прекрасный воин. Не обижайся на меня, но, кажется, ты повзрослел. Таким ты нравишься мне еще больше! Да хранит тебя Бог и моя Любовь!
  Йохан ничего не сказал, и только проводил ее, бережно придерживая под локоть, до лестницы. Ему хотелось обдумать очень многое, принять, наконец, самое важное решение в жизни - проклятая война звала за собой и не оставляла часа!
  Проходя мимо каменной кордегардии близ ворот, Марта была привлечена неожиданной суматохой. Несколько горожан и солдатских жен маленькой встревоженной толпой теснились, освобождая место полудюжине гарнизонных солдат, строившихся в шеренгу с угрюмыми лицами и мушкетами наизготовку. Ими командовал неприятного вида драгунский офицерик, прыщавый и востроносый мальчишка, кажется, прапорщик Вульф, как когда-то представлял его Марте Йохан. Удивительно, но солдаты строились напротив стены, лицом к ней, как будто собирались стрелять в ее серую кладку. Движимая тревожным любопытством, Марта протиснулась среди зевак и с ужасом увидела, что подле стены, опершись друг на друга плечами, стояли двое окровавленных, страшно избитых людей в одежде латышских крестьян. Хотя распухшие от побоев лица несчастных делали их похожими друг на друга, девушка догадалась, что один из них был совсем молодым парнем, а второй - уже пожилым человеком. И этот второй был их старый слуга Янис, добряк и ворчун дядюшка Янис, который так любил побалагурить с Мартой и пропустить от ее щедрот стаканчик шнапса.
  - По законам осадного положения и приказом господина коменданта, - дребезжащим механическим голосом выводил офицер, - батрак Янис Калнини и его племянник Айвар Калнини, мятежник, пробравшийся в город из стана московитов, злоумышлявшие подорвать ворота и впустить неприятеля...
  Не дослушав, Марта поняла продолжение фразы: совершенно ясно, к чему можно приговорить по законам осадного положения невинного человека, случайно попавшего под подозрение к озлобленным и напуганным военным. Оттолкнув кого-то, случайно оказавшегося у нее на пути, Марта бросилась к офицеру и мертвой хваткой вцепилась в эфес его палаша, не давая ему подать роковую команду к залпу.
  - Господин офицер, пожалуйста, остановите это безумие! - закричала она. - Я знаю этого человека много лет, он служит в доме преподобного пастора Глюка! Он честный человек, он не мог сделать ничего подобного! Наверное, произошла страшная ошибка... Пускай соберется магистратский суд! Позовите пастора Глюка! Позовите лейтенанта Хольмстрема...
  Юнец-офицер грубо и пренебрежительно сжал запястье Марты узкой ладонью в кожаной краге и с силой оторвал ее руку от своей.
  - Лейтенант Хольмстрем сам отдал мне приказ расстрелять негодяев, фрекен! - сказал он, сморщив брезгливую гримасу. - Олаф, убрать эту женщину!
  Дюжий капрал бесцеремонно обхватил Марту за талию руками и поволок в сторону. Она упиралась изо всех сил, словно веря, что пока она здесь, казнь не может произойти. Девушка еще успела услышать, как старый Янис, со свистом выплюнув сгусток крови, громко и отчетливо сказал ей:
  - Марта, спасибо, дочка! Пускай преподобный Глюк помолится о наших душах.
  А второй, молодой, вдруг звонко выкрикнул:
  - Мы все равно выгоним немецких баронов и шведских кровопийц! Московский царь при...
  Обрывая его на полуслове, вразнобой грохнули солдатские мушкеты. Капрал выпустил Марту: держать ее больше не имело смысла. Накрепко зажмурившись, чтобы не видеть страшного, она бросилась прочь от стены, зажимая уши руками, как будто в них застряло эхо расстрельного залпа...
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 11. ПЛАМЯ НАД КРЫШАМИ
  
  Вторая ночь осады не принесла защитникам Мариенбурга счастливого для них перелома. Лишь только опустилась мгла, и за стены донеслось дружное шарканье тысяч лопат, крепостная артиллерия ударила бомбами и картечью по пристрелянному еще с утра шанцу московитов. Однако он был достаточно высок, чтобы предоставлять землекопам какое-никакое укрытие от неприятельского огня. За ночь на шанце выбило до полусотни людей, но работа не остановилась. Переплывшие Алуксне беглецы из московского стана, бывшие дворовые немецких помещиков, доносили, что был час, когда толпа латышских рабочих смутилась под огнем и была готова удариться в бегство. Однако московские солдаты, работавшие плечом к плечу с ними, удержали "чухонцев" - кого собственным примером, кого шуткой, а кого - и силой. К тому же по крепости начала бить тяжелая осадная артиллерия Шереметиса, заставлявшая ее защитников все чаще прятать головы за зубцами.
  За несколько дней земляной вал, возводимый московитами, вырос почти вровень с крепостными станами. И тогда с него ударили пушки, посылая на беззащитные улицы Мариенбурга смерть и разрушение. Марте казалось, что под градом разрывных снарядов любимый город застонал, словно живое существо. Проломы зияли в островерхих черепичных крышах, словно черные раны. Лизавшие стропила языки пламени были подобны струйкам крови. Команды добровольцев не поспевали тушить пожары и вытаскивать из-под развалин еще живых людей и трупы. Страшно и странно было слышать в толпе горожан, укрывавшихся от обстрела в мощных стенах собора, годами знакомые имена убитых и искалеченных:
  - А знаете ли, что торговца сукном, почтенного герра Мейера, зашибло без малого насмерть балкой, когда в его лавку угодила бомба, и он второй день лежит без памяти в гошпитале?
  - Какой ужас! А вы слыхали, что жену булочника герра Ренгейта разорвало пополам ядром, когда она вышла из подвала позвать свою кошку?
  - Боже милосердный! А вы видели...
  И так без конца. Пять, семь, десять дней. Дни слились для Марты в сплошную реку огня, крови, смерти и страдания. Еще не оправившись от потрясения после увиденного у стены расстрела, она вместе с Катариной и другими горожанками пошла ухаживать за ранеными. В лазарет, помещавшийся в подвале ратуши под крепкими каменными сводами, где раньше хранился городской архив, постоянно приносили изувеченных жертв бомбардировки. Это были и солдаты со стен города, но все больше - простые обыватели или беженцы. Они в самом кошмарном сне не могли представить себе, что придется лежать, истекая кровью, на старых матрасах, а то и на грудах ветхих рукописей при свете тусклого масляного фонаря и часами исходить от мучительной боли, и ждать, когда у лекаря достанет времени осмотреть раны! Душераздирающие стоны и жалобный плач невинных людей делали атмосферу в гошпитале еще более невыносимой. Солдаты, пока хватало сил, старались подавлять крики боли, но как можно было потребовать этого от женщин, детей или мирных обывателей? Постоянный вой боли действовал на Марту гораздо более удручающе, чем вид страшных ран и раздробленных конечностей.
  Бедняжка Катарина, нежная и впечатлительная девушка, превзошла сама себя, проработав в этом аду часа два. После этого ее вынесли в глубоком обмороке, и больше она не возвращалась, предпочитая рыдать и молиться в соборе с матерью и сестрами. Марта держалась уже много дней, вызывая у сгорбленного трудом и безнадежностью городского врача Йозефа Илела и молодого военного лекаря сдержанную похвалу. Перевязывала, накладывала шины, подносила к запекшимся губам раненого кружку с водой, как могла, облегчала страдания знакомых и незнакомых людей. Пастора Глюка она видела часто: священника постоянно звали скрасить последние минуты умирающих и напутствовать их перед лицом вечности. Они почти не разговаривали, потому что у каждого было довольно своих обязанностей. Но по долгому взгляду, который преподобный Эрнст Глюк порой обращал в ее сторону поверх воскового профиля покойника, она видела, что воспитатель и названный отец не только гордится ею, но и пребывает в изумлении и глубоком раздумье.
  - Среди стенаний и скрежета зубовного, ты словно ангел, сошедший в ад, - улучив мгновение, сказал преподобный Глюк Марте, когда она, получив несколько часов на сон, устраивалась подле семейства Глюк на полу собора.
  - Не надо, отец, - попросила она, уже проваливаясь в тяжелый сон. - Я просто грешная Марта, несчастная дочь солдата Скавронского и жена солдата Крузе... И у меня уже совсем нет сил пройти свой путь.
  - Ты сама не знаешь своих сил, дочь моя! Твой путь теряется во мгле, но, кажется, я начинаю верить в одно недавнее предсказание...
  Марта была слишком измучена физически и морально, чтобы дослушать. Она провалилась в тяжелый сон, таивший в себе кошмарные видения.
  Ее духовному взору предстало мрачное подземелье, едва освещаемое дрожащим пламенем факелов и бледный отрок с длинным изможденным лицом, закованный в ржавые цепи. Они были такими тяжелыми, что едва не ломали его истонченные запястья, когда он простирал к ней призрачные руки.
  - Смилуйся надо мною! - молил отрок, и по его впалым щекам катились скудные слезы. - Помилосердствуй ради младых лет моих и спасения христианской души твоей! Не лишай меня жизни, на дав оправдаться перед батюшкой! Христом-Богом клянусь, не замышлял я зла на дитя твое, государыня...
  "Какая государыня? - изумилась Марта, в своем затейливом сне оглядываясь по сторонам, - Здесь никого, кроме нас двоих". Ей было жалко незнакомого юношу, и она уже думала, чем помочь ему, как вдруг ощутила на своих плечах прохладную тяжесть затканного серебром парчового платья, падавшего на грязный пол темницы роскошными тяжелыми складками. Стан ее обвивала красная муаровая лента, закрепленная усыпанным алмазами орденом дивной красоты, а в высокой прическе была сверкающая диадема. Это ее, королеву, императрицу, молил о пощаде бедный узник.
  Вдруг из мрака между нею и бедным отроком выступил человек гигантского роста в простом сером камзоле. Руки его были длинны, куда длиннее, чем у обычного мужчины, и невероятно жилисты, а голова кругла и коротко острижена. На скуластом, нервно подергивавшемся лице топорщились короткие и жесткие усы. Глаза его пылали, словно два карбункула, и в их неукротимом и гневном взгляде было столько мощи и угрозы, столько величия и власти, что Марта поняла: это не просто человек, а, быть может, и не человек вовсе!
  - Я тебя до себя из грязи поднял, царицей над великой державой сделал, - загремел, словно раскаты военной грозы, голос ужасной силы. - Жалость и сомнение оставь, совесть забудь! Сие есть не сын мой, сие - злодей и клятвопреступник. Повинен смерти! Повелевай!
   Рука сама собой поднялась в повелительном жесте, и две зловещие квадратные фигуры без лиц шагнули к обреченному. Леденящий душу предсмертный крик рванулся под своды каземата...
  ...Душераздирающий крик Марты рванулся под готические своды собора. Она проснулась, словно одержимая вскочила на ноги и, не переставая кричать отчаянно и пронзительно, бросилась вон из собора, наступая на лежавших и сидевших на полу людей. Кажется, Эрнст Глюк-младший попытался остановить ее, но она просто снесла его в своем безумном порыве. Марта бежала по объятым пламенем и заваленным обломками улицам, с растрепавшимися спутанными волосами, в окровавленном платье, в котором она ухаживала за ранеными, среди свиста обрушившихся на город бомб и грохота взрывов. Ее единственным, почти бессознательным стремлением было оказаться хоть на мгновение рядом с Йоханом - единственным человеком, который мог понять и защитить ее - и будь что будет!
  
  Марта очнулась, лежа у него на груди. Они сидели на парапете стены, прислонившись к серым холодным камням, и он нежно гладил ее по волосам грязной рукой.
  - Все хорошо, моя девочка! - ласково говорил он. - Мы снова рядом, а ведь я так скучал по тебе все эти дни! Думал, ты больше не придешь: мне рассказали про расстрел этих бедолаг и про тебя... Думал, ты не простишь нам, шведам!
  - Милый, - пролепетала Марта, - Ты не швед, ты - мой милый. Зачем ты сам не приходил ко мне?
  - Прости, любимая, служба. Трубач всегда нужен командиру. В гарнизоне трубачей несколько, но все уже старики, и легкие у них, как прохудившийся мех: пищат, а не играют! - Йохан позволил себе весело улыбнуться. - Ты же знаешь, я в своем деле мастер. Слышала, наверное, мою фанфару даже среди этого грохота?
  - Конечно. И знала, что пока ты играешь - ты жив. Теперь ведь мы больше не расстанемся, ты не отпустишь меня?
  Йохан посмотрел на Марту серьезно и решительно.
  - Подожди меня совсем немножко, - попросил он, вставая. Лавируя между пригнувшимися в обнимку со своими мушкетами солдатами, по парапету приближался лейтенант Хольмстрем. Он так исхудал и почернел от копоти, что Марта едва смогла узнать его.
  - Герре лейтенант... Ханс! - обратился к нему Йохан. - Я хочу просить тебя о том, о чем, наверное, в славном Уппландском полку никогда не просил своего офицера ни один солдат. Потому прошу тебя не как моего командира, а как друга. Позволь Марте остаться рядом со мной в те несколько дней или часов, которые мы еще сможем продержаться. Ты сам видишь, в каком ужасном состоянии бедная девочка! Мы должны быть вместе с нею, когда все кончится.
  Хольмстрем задумчиво провел рукой по лицу - остались светлые полосы.
  - Хорошо, Йохан, - быстро согласился он. - Только найди ей уголок поукромнее, где бы она не мешала нашим мушкетерам и канонирам. Почему нет? Многие жены этих серых гарнизонных вояк уже пришли к своим мужьям, вся кордегардия набита. Чем хуже жены славных уппландских драгун?! Они не хуже, а лучше, особенно фру Марта!! А я, со своей стороны, обещаю, что если тебя, Йохан, убьют первым, я позабочусь о фру Марте, пока московиты не перевалят за стены.
  - Я не хочу к московитам, - жалобно заплакала Марта, как маленькая девочка прижимаясь к закопченному мундиру своего мужа. - Они злые и жестокие! Лучше застрели меня, Йохан, чем отдавать им.
  - Бедная моя Марта, московиты могут убить своими бомбами хоть сотню беззащитных женщин, но не посмеют изнасиловать ни одну! - горько засмеялся Йохан. - Их полководец Шереметис без всякой пощады вешает своих солдат, обесчестивших ливонских поселянок. Как же зло надсмеялась над нами война! Одиннадцать чертовых дней мы защищаем этот злополучный город, и с каждым днем его жители страдают все сильнее... А придут московиты, и ваши страдания прекратятся!
  - Вся наша жизнь есть искупительное страдание за крестные муки Спасителя, - торжественно произнес над Мартой знакомый голос. Пастор Глюк! Здесь, на стене. В полубессознательном состоянии Марта подумала, что он, верно, бросился следом за нею, когда она выбежала из собора, но она летела так стремительно, что даже Глюку, жилистому и длинноногому, было не угнаться за ней.
  Усталые грязные солдаты, многие из которых были наспех перевязаны окровавленными тряпками, со всех сторон потянулись к мариенбургскому пастору, прося благословения или умоляя об исповеди. Однако он, словно не замечая их, возложил ладони на голову Марте и изрек:
  - Предаю тебя уготованной тебе судьбе, дочь моя!
  Потом помолчал немного и, обводя взором истомленные лица защитников города, добавил:
  - А над вашими душами, несчастные, да смилуется Бог! И над тобой, Йохан Крузе...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 12. ПОСЛЕДНИЙ ЧАС МАРИЕНБУРГА
  
  В эту ночь, одиннадцатую ночь осады Мариенбурга и свою вторую ночь с Йоханом, Марта впервые за все эти дни спала спокойно и даже счастливо. Лейтенант Хольмстрем был так любезен, что отпустил ее мужа до самого рассвета, и они устроились в кордегардии на деревянных нарах, укрываясь солдатским плащом, среди десятков таких же солдатских семей. Марте было очень сладко и слегка грустно засыпать на надежном плече любимого, просыпаться, гладить его по свалявшимся волосам и засыпать вновь. Она была уверена, что, сколько бы времени не отвела им судьба - один ли день или многие годы - они больше никогда не расстанутся. Словно не желая нарушать хрупкий покой любви, артиллерия, и осадная, и крепостная, в эту ночь палила лениво, как будто нехотя.
  Засыпая, Марта в полузабытьи слушала тоскливую и протяжную солдатскую песню, которую выводил десяток грубых охрипших мужских голосов. Борясь с усталостью, драгуны, стоявшие на стене в ночной смене, пели:
  
  Руки не мыть, не мыть и пить,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  Потому что нам кровь не отмыть,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  
  Ты налей нам хозяйка, скорее налей,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  Принимай-ка гостей и налей нам скорей,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  
  Ты налей нам пивка, поскорее пивка,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  Потому что на сердце солдатском тоска,
  Фифаллерала-лерала-лерала!
  
  Эта песня была ее последней колыбельной, надгробной колыбельной погибающего Мариенбурга...
  Наутро Йохан принес им умыться в деревянном ведре, они наскоро выпили горького ячменного кофе, сваренного на разведенном в очаге кордегардии огне, и вместе поднялись на стену. Марте казалось, что она никогда не была так счастлива в своей коротенькой жизни. Счастье это даже не было лишено маленького триумфа женского честолюбия, когда она ловила на себе восхищенные и уважительные взгляды товарищей Йохана.
  Правда, попавшийся навстречу давешний прыщавый прапорщик Вульф попытался было визгливо крикнуть: "Крузе, немедля убрать с позиции девку!" Но Йохан, вопреки субординации, сгреб противного юнца за отвороты мундира, ощутимо встряхнул под хохот окружающих солдат и тихо, но внятно пообещал:
  - Не заткнешься, я тебя самого уберу со стены - прямо вниз! Ни одна живая душа в гарнизоне о тебе не пожалеет.
  Похоже, власть офицеров теперь зависела в Мариенбурге только от их авторитета.
  Даже всегда важный, самодовольный и толстый комендант фон Тиллау за эти дни сник, осунулся и во всем слушался предельно корректных, но твердых советов лейтенанта Хольмстрема, выглядевших скорее как приказы. Хольмстрем, пожалуй, был единственным офицером на стене, который еще знал, что делать.
  Но сегодня и он выглядел мрачным и подавленным.
  - Московиты всю ночь строили плоты и осадные лестницы, даже разобрали для этого домишки в предмостной слободе, - озабоченно поведал он. - Сегодня пойдут приступом, это точно.
  - Так это замечательно! - оживился Йохан. - Если мы сумеем отбиться, возможно, Шереметис снимет осаду.
  - Только сумеем ли мы отбиться? Люди с ног валятся от усталости, а руки у них трясутся так, что часа не проходит, чтоб кто-то не уронил мушкет со стены! - Хольмстрем оглянулся по сторонам и предусмотрительно понизил голос: - Йохан, будь все время подле меня и держи наготове свою дудку. Если я увижу, что нам не устоять, скомандую тебе трубить "отбой" и вызов на переговоры. Глядишь, удастся сдать крепость на аккорд. Марта, надеюсь, тебе не надо объяснять, что такое "капитуляция на аккорд"?
  Марта серьезно посмотрела в глаза лейтенанту:
  - Нет, но неплохо было бы объяснить, Ханс, - со вчерашнего дня она называла его по имени и на "ты", как друга, - Что будет по этой капитуляцией с жителями Мариенбурга?
  Хольмстрем неуверенно отвел глаза:
  - Как обычно в таких случаях Марта. Либо уйдете с гарнизоном в Ригу, если нас, конечно, выпустят, либо останетесь в своих домах под московитами. Имущество плакало и в том, и в другом случае. Но на жизнь и личную неприкосновенность можно надеяться. Все зависит от того, станет ли Шереметис говорить с нами...
  Московская артиллерия ответила за Шереметиса громовым залпом, ударившим не по городу, а по стене. Вековые твердыни Мариенбурга содрогнулись от удара, вокруг истошно запели осколки, рикошетируя от камня и впиваясь в живые тела, все заволокло выедающим глаза дымом разрывов. Марта завизжала от ужаса, прижав ладони к ушам, и, наверное, сорвалась бы со стены, если бы Йохан не подхватил ее и не прижал к каменному парапету, прикрыв своим телом.
  - Западная батарея, гранатой заряжай! - заорал кто-то хриплым и отчаянным голосом. - Мушкетеры к бойницам!
  Марта скорее догадалась, чем узнала, что это Хольмстрем. Она лежала и слушала всем телом дрожь камней любимого Мариенбурга, принимавших удары врага.
  - Лежи здесь, девочка моя, и не вздумай вставать! - ласково, но твердо приказал Йохан и, вскочив, бросился на свой пост. Марта на четвереньках подползла к бойнице и, сжавшись в комок, укрылась за зубцом. Поначалу было очень жутко, не столько от страха за свою жизнь, сколько от того, что она еще никогда не оказывалась в самом сердце сражения. Потом девушка понемногу успокоилась (насколько, конечно, можно успокоиться, полуоглохнув от пальбы и глотая слезы от дыма) и начала осматриваться по сторонам. Артиллерия Мариенбурга палила ответным огнем, не жалея снарядов: благо, их в избытке поставляли бездонные и неуязвимые для московских бомб погреба местного арсенала. После каждого выстрела артиллеристы всеми силами наваливались на лафеты своих бомбард , чтобы их, несмотря на подложенные деревянные и каменные "башмаки", не отбросило с позиции отдачей. Гарнизонные мушкетеры и синие уппландские драгуны ждали своего часа, спрятав головы за парапетом и шепча в усы то ли проклятия, то ли молитвы, то ли и то, и другое - вперемешку. Одному артиллеристу осколком бомбы, словно ножом, срезало верхнюю половину головы вместе со шляпой, и он грянулся на боевой ход , обливаясь кровью. Еще прежде, чем Марта успела вскрикнуть от ужаса, товарищи убитого бесцеремонно спихнули его еще трепещущее тело вниз, а черную жуткую лужу засыпали из ушата песком, чтоб в ней не скользили ноги.
  Сквозь рев канонады в крепость внезапно долетели хрипатые звуки московских труб и захлебывающаяся дробь барабанов. Йохан вдруг оказался рядом и положил Марте руку на плечо. Он нашел мгновение проведать любимую, но даже не попытался услать ее прочь со стены. Почему-то присутствие Марты на стене не вызывало ни раздражения, ни даже вполне понятного страха за ее жизнь у большинства окружающих мужчин в мундирах. Они смотрели на нее, как будто она была частью этой огненной стихии, и ей было невдомек почему.
  Военная музыка московитов надрывалась изо всех сил.
  - Это они называют "атака"? - презрительно усмехнулся Йохан. - Если нас не угробят, а возьмут в плен, надо будет на досуге дать пару уроков их трубачам... Марта, милая, я побежал! Не высовывайся, ради Бога!
  - Конечно, любимый! Будь спокоен и береги себя!
  Не высовываться? Как бы ни так! Раз уж Богу или судьбе было угодно поместить Марту посреди сражения, она не пропустит ни одной картины этого ужасного, отвратительного, но такого завораживающего своей необузданной грубой мощью зрелища. Осторожно выглянув между зубцами, Марта с любопытством принялась наблюдать за движением на противоположном берегу Алуксне. Знакомые с детства просторы были теперь закрыты уродливо высившимся во весь свой гигантский рост земляным редутом московитов, верхушка которого тонула в дыму артиллерийской пальбы. Обтекая редут справа и слева, к озеру бежали тысячи казавшихся одинаковыми серых фигурок, посверкивавших стволами ружей и жалами багинетов. Дружно, словно муравьи, они быстро тащили к воде огромные плоты из почерневших от времени бревен, весла и связанные из длинных жердей осадные лестницы. В передних рядах трепыхались несколько больших полотнищ знамен, оживлявших эту серую толпу своим нарядным многоцветием.
  Плоты плюхнулись в воду, и московские солдаты гурьбой полезли на них, подсаживая друг друга. Весла ударили по воде. Несмотря на гулкую трескотню, которую подняли вокруг крепостные мушкетеры, Марте казалось, что через пространство до нее доносится размеренный гул густых мужских голосов, выдыхающих в такт работе мускулов:
  - И-ух!.. И-ух!.. И-ух!..
  Крепостные пушки ненадолго замолчали: артиллеристы лихорадочно меняли прицел, поднимали лафеты, чтобы встретить неприятеля посреди озерной глади ураганом картечи. Со стан били только мушкеты, за дальностью расстояния собиравшие в рядах штурмующих небогатую жатву, но поддерживавшие дух обороняющихся своей пальбой. Московская артиллерия, наоборот, усилила огонь, чтобы поддержать свой десант. Марта видела, как разрывом бомбы со стены смело целую шведскую пушку с ее прислугой, и только рассыпавшиеся ядра остались сиротливо и жутко лежать на пустой площадке.
  Лейтенант Хольмстрем, бесстрашно поднявшись во весь рост, взмахнул тускло сверкнувшим палашом, что-то закричал. Его жест с зеркальной точностью повторил комендант фон Тиллау. Крепостные пушки хлестнули безжалостным дождем крупной картечи по неуклюже двигавшимся посреди блестящей равнины озера плотам с московской пехотой. Свинцовые пули величиной с грецкий орех, легко пробивавшие стальную кирасу, попадая в плотно скопившихся на плотах солдат, прошивали навылет по нескольку человек. Угодив в руку или в ногу, картечина часто отрывала конечность начисто, или же причиняла такие страшнее раздробленные раны, что спасти человека могла только быстрая ампутация. Убитые московиты падали в заалевшую от крови воду безмолвными, раненые - с воплями, стонами, проклятиями или призывами о помощи. Тем, кто еще мог из последних сил держаться на поверхности, их товарищи с плотов протягивали весла или приклады ружей, вытаскивали обратно и бросали на заливаемые водой доски настила - больше они не могли сделать для них ничего. Плоты окутались пороховой дымкой ответных ружейных залпов. Те из русских, кто сумел сохранить порох на полках фузей сухим, наудачу палили по стенам. Весла, выпущенные павшими гребцами, тотчас подхватывали новые сильные руки, и плоты продолжали свой кровавый путь к берегу.
  Высокий офицер, перепоясанный трехцветным шарфом, первым спрыгнул с плота и со знаменем в руках по грудь в воде пошел к берегу среди шлепающихся вокруг пуль. За ним спрыгнули удалые командиры со шпагами наголо, а затем хлынула волна серых кафтанов, ощеренных боевым кличем усатых лиц, отточенных багинетов. Осадные лестницы несли на плечах. Плоты с малыми командами и ранеными тотчас отплывали обратно за сикурсом десанту. Шведские пушки больше не могли достать неприятеля: он подошел слишком близко. Зато гарнизонные мушкетеры и уппландские драгуны осыпали московитов градом пуль и метали со стен ручные гранаты. Раненых, падавших в воду, рвавшаяся к берегу толпа десантников, походя, не замечая, не желая того, затаптывала в ил.
  Марта с ужасом поняла - самоотверженного, исступленного стремления этих людей было не остановить. Их мужицкая храбрость была совсем иной, чем у шведского солдата, искавшего славы, или у поляка, искавшего чести. Московит бросался вперед, осенив себя крестным знамением, закусив в зубах нательный крестик, и шел широкой грудью пахаря на свинец потому, что идет полк, идут рота и плутонг, идут приятели по солдатской артели-капральству, с которым вместе бедовали на царевой службе. Потому, что попы обещали рай "положившим живот за веру, царя и отечество". Потому что Бог весть, где родная деревенька, куда никогда не вернешься, и старые родители, которых никогда больше не увидишь. Мертвый же больше не будет месить грязь в походах с подведенным от голода брюхом и замерзать, кутаясь в подбитую ветром епанчу , на зимних бивуаках. "Барабанная шкура" капрал больше не выбьет мертвому зубов, и "живодер" ротный не велит сечь мертвого розгами и не облает его ни "хамской мордой", ни "скотиной". Не лучше ли такой жизни красная смерть, когда чувствуешь в плечах силу, в сердце - огонь, когда слева, справа с победным ревом прут вперед друзья-товарищи, а ротный, размахивая шпагой, зовет: "Вперед, соколики! За мной братцы, благодетели!"
  - Все кончено, герре комендант! - крикнул лейтенант Хольмстрем, словно прочитав мысли Марты, - Дальше только капитуляция или смерть!
  - Сдаемся! Передать всем: прекратить пальбу! - не колебался майор фон Тиллау. - Крузе, трубите отбой! Герре лейтенант, белый флаг!
  Хольмстрем замахал в бойницу большой грязной белой тряпкой, возможно, специально приготовленной для этого случая. Но Йохан смотрел на накатывавшихся на стену московитов, словно завороженный, и рука его легла не на фанфару, а на эфес палаша. Марта бросилась к нему и схватила за плечи:
  - Что ты, милый? Труби скорее!
  Он посмотрел на нее полубезумным взором и со злостью прохрипел:
  - К черту все! Если сдадимся, меня разлучат с тобой... Лучше пусть убивают!
  Марта умоляюще заглянула ему в глаза:
  - Йохан, миленький, труби, пожалуйста! Пожалей моих названных сестричек, пожалей маленьких детей, пожалей мой бедный город! Не ради нас... Ради Бога!
  Йохан энергично встряхнул головой, словно отгоняя тяжелое сонное видение, и почти грубо оттолкнул ее:
  - Пусти меня тогда! Сам все знаю!
  Поднес к губам фанфару, затем снова опустил ее, сухо закашлялся, выгоняя из легких пороховой дым, и, наконец, затрубил. Печальные и призывные звуки отбоя поплыли над Мариенбургом, заставляя ружья его защитников замолкать одно за другим. Шведские бойцы оборачивали на голос трубы опаленные боем лица, и на одних читалось явное облегчение, на других - растерянность и страх, на третьих - досада и ярость.
  Марта больше всего боялась, что охваченных боевым порывом московитов будет уже не остановить, но лезть на стены по хрупким лестницам навстречу выстрелам и ударам защитников им тоже явно не очень хотелось. Ряды штурмующих перешли на шаг, а затем и вовсе остановились. Надсадно затрубил в ответ солдатский рожок. Высокий офицер, командовавший десантом, передав знамя ближайшему субалтерну, выступил вперед и смело направился к стене в сопровождении продолжавшего дудеть что-то невообразимое мальчишки-трубача.
  - Кто знает по-московски? - с нотками паники в голосе спросил комендант. - Кто-нибудь здесь сможет перевести, что он скажет, или посылать за пастором Глюком?! О, Спаситель, если эти дикари не станут ждать - все пропало!!
  - Думаю, я справлюсь, господин фон Тиллау! - Марта вдруг выступила вперед, словно неведомая сила подтолкнула ее в спину. - Я ведь понимаю по-малороссийски и по-польски, как-нибудь объяснюсь!
  - Ладно, фрау Крузе, за неимением лучшего, давайте! - согласился комендант, жутко довольный, что можно было разделить ответственность за переговоры с кем-нибудь, хоть с беззащитной женщиной. - А ну-ка залезайте в бойницу, чтоб вас было получше видно и слышно!
  - Тогда говорить будешь из-за моей спины! - отрезал Йохан. - Вдруг кто-нибудь из московитов сгоряча решит пальнуть?
  Он забрался в пространство между зубцами и протянул Марте руку. Лейтенант Хольмстрем подсадил девушку, но весьма целомудренно - за талию. За спиной у них столпились комендант и жидкая кучка младших офицеров.
  - Фрау Крузе, заранее приготовьте знакомые вам слова, - назидательно поучал снизу фон Тиллау. - Помните, я намерен сдать ключи от крепости только самому Шереметису! Очень важно, чтобы все войска нашего гарнизона были выпущены церемониальным маршем, а московские варвары должны салютовать нам воинской музыкой, фрунтом и своими знаменами. Ни в коем случае не забудьте: наш доблестный гарнизон настаивает на праве уйти при полном вооружении и с пулей во рту! О, это очень важно, фрау, - пуля во рту!..
  - Идите вы к черту с вашей пулей! - раздраженно одернул команданта Хольмстрем. - Марта, скажи им: пускай сохранят жизнь и свободу всем и выпустят из города тех, кто хочет уйти. Иначе мы будем драться до конца!
  Марта слабо слушала и первого, и второго. Она с болезненным интересом рассматривала подходившего неприятельского офицера. Стройный и статный, в строгом зеленом кафтане с красными обшлагами рукавов и золотым позументом, перепоясанный красивым трехцветным шарфом и с длинной шпагой на боку, он вовсе не казался диким варваром. Шляпу он, видимо, потерял в пылу сражения, и ветер шевелил длинные волосы, обрамлявшие открытое молодое лицо, мужественности которому придавали густые светлые усы. Коренастый горнист, шедший за ним, был совсем еще юн - лет пятнадцати, не больше, имел забавную круглую курносую физиономию, и все таращил вверх свои серые глаза: отчего это вместо коменданта между зубцами их дожидается шведский братуха-трубач, а из-за спины его выглядывает девушка?
  - Мариенбург, открывай ворота, сдавайся на аккорд! - зычно крикнул русский офицер, избавляя Марту от неловкости самой обращаться к нему.
  - Прежде пообещайте, что не причините никому в городе зла! - выпалила она в ответ, от волнения мешая украинские, польские и немногие известные ей русские слова. - Что вы больше никого не убьете и не раните, никого не задержите в плену! И что всякий, кто хочет уйти - уйдет!
  Офицер на мгновение замялся. Вероятно, он не ожидал услышать условия побежденного города из женских уст.
  - Кто вы, дитя? От чьего имени говорите? - спросил он вдруг на чистом польском языке.
  Марта жутко обрадовалась услышать из уст неприятеля отцовскую речь. "Он поляк! Теперь с нами точно все-все будет хорошо, любимый!" - радостно шепнула она на ухо Йохану и даже восторженно чмокнула его в щеку.
  - Я Марта Скавронская, жена трубача Йохана Крузе, воспитанница преподобного пастора Глюка! - радостно выпалила она, не забыв впустить в свой голос кокетливые женские нотки. - Меня попросил говорить комендант, господин фон Тиллау и, заочно, все жители нашего несчастного городка. Именем заступницы всех страждущих Пресвятой Божьей Матери мы умоляем пана офицера о милосердии! А пан, прошу прощения, поляк?
  - Я полковник русской службы Вадбольский, пани Марта! - галантно поклонился московит, оказавшийся не совсем московитом. - Заступничество Девы Марии да пребудет с вами!
  Полковник поклонился еще раз, и на этом благородный рыцарь, беседовавший с молодой женщиной, вновь уступил место жестокому, непреклонному победителю:
  - Фельдмаршал Шереметев уполномочил меня сказать: если откроете ворота, всякий волен уйти из города, куда вздумается, или остаться при своих хозяйствах. Но прежде пускай обывательство во главе с бургомистром выходит на поле перед воротами и становится там, имея каждый при себе золотую казну, дабы быть учтенными и подвергнутыми контрибуции согласно званию и имуществу своему. Прочего же добра не тронем, и обиды никому чинить не станем, в том фельдмаршал слово дает! Но кого из мещан застанем в домах - станем брать в полон без разбору. Всех шведов, целых и раненых, пропустим до Риги под должным конвоем, ежели добром положат оружие и под наивеличайшим страхом не тронут запасов пороха из богатого арсенала здешнего. Солдатам должно на первом шаге за воротами слагать оружие, иначе станем бить смертью. Коменданту иметь шпагу в левой руке, эфесом вперед, офицерам - в ножнах. Фельдмаршал сам решит, как поступить со шпагами. Пани Марта, переведите наши условия коменданту, который боится говорить со мной лично. Скажите, что у него пять минут, чтобы принять их. Иначе мы возьмем город на шпагу, и тогда каждая невинная смерть будет на его совести!
  - Похоже, этот офицер - достойный человек, - вдруг сказал Марте Йохан. - Я не понял почти ни слова из того, что он сказал, кроме: "пани Марта", но, видно, ангел-хранитель подсказывает мне, что ему можно верить!
  - Теперь остается убедить в этом всех остальных! - печально ответила Марта и, опираясь на его руку, легко спрыгнула из бойницы.
  Выслушав сбивчивый рассказ девушки об условиях московского полководца, комендант фон Тиллау налился кровью по самые брови, и попытался было гневно взреветь:
  - Это унижение чести армии Его Величества короля Карла! Я не могу согласиться на выход гарнизона без салютации музыкой и пули во рту! Мне, честному слуге Шведской короны, нести шпагу эфесом вперед к неотесанному главарю этих темных варваров?!..
  Однако другие офицеры гарнизона были куда менее настроены оскорбляться:
  - Условия приемлемые, герре комендант, - сказал за всех лейтенант Хольмстрем. - Надо сдаваться во имя спасения людей. Досаднее всего, что московиты прознали о целых горах пороха, сложенных в здешнем арсенале, и поставили их сохранность условием нашей сдачи... Эх, я осел, эх я дурак!! Надо было еще на днях послать солдат залить его водой, перемешать с песком... Теперь не успеть, и выпалят этим порохом московские пушки прямо в грудь армии Его Величества Карла! Сейчас мы не можем сделать более ничего. Капитулируем!
  Не дожидаясь решения коменданта, Марта вихрем взлетела в бойницу:
  - Мы сдаемся, пан полковник! - закричала она. - Прошу вас, дайте время людям собраться здесь из убежищ и вынести раненых!
  - Непременно! - охотно согласился Вадбольский. - Гарнизон должен помочь выносить увечных. Открывайте ворота и выходите без страха, пока не выйдет последний человек. Пускай ваш трубач станет на воротной башне и протрубит тогда отбой - мы войдем!
  Марта механически, словно лишенная души телесная оболочка, перевела слова полковника, и только тогда горько разрыдалась, прижавшись лицом к горькому от дыма мундиру Йохана:
  - Вот я и отдала наш город на милость завоевателей, мой любимый! Вот я и отдала наше счастье в руки врага... Только бы они разрешили нам с тобой уйти вместе!
  Йохан утешительно положил руку на ее растрепанную головку, но не сказал ничего.
  
  
  Глава 13. ГОРЕ ТЕБЕ, ГРАД КРЕПКИЙ!
  
  Печальная процессия мариенбургских жителей, покидавших разрушенный и обреченный на разграбление город, растянулась ненадолго. Казалось, всем хотелось поскорее вырваться из царившей в стенах атмосферы смерти, боли и безнадежности, словно открытое пространство за воротами сулило им избавление. Впереди, стараясь придать своему одутловатому лицу высокомерное выражение, шагал комендант. Шпагу он все-таки оставил в ножнах, как и горсточка следовавших за ним офицеров гарнизона. Остатки уппландских драгун предоставили серым гарнизонным служакам таскать раненых и помогать жителям, а сами построились в два довольно ровных плутонга, которыми предводительствовал лейтенант Хольмстрем, угрюмый, но спокойный. Свои палаши и мушкеты гордые кавалеристы предпочли переломать или спрятать собственными руками, чем отдавать победителям, и выходили из ворот безоружными. Гарнизонные солдаты с угрюмой бранью швыряли ружья и шпаги к ногам выстроившегося при выходе московского караула. Обыватели плелись следом, сбившись в плотную пыльно-многоцветную массу, исходившую страхом и надеждой. Упитанный бургомистр в запорошенных щебенкой кудрявом парике и парадном камзоле держал на атласной подушке тяжелые, старинной ковки ключи от мариенбургских ворот - древний, как война, знак, которым город изъявлял покорность победителю. Рядом шествовал прямой и непреклонный пастор Глюк, несший под мышкой свое главное сокровище - завернутую в одеяло книгу славянского Евангелия. Госпожа пасторша, которую вели под руки сын и старшая дочь, закрывала лицо холеными ладонями, чтобы не видеть грубых физиономий русских солдат, а две младших дочки робко жались за ее спиной. Шарканье ног заглушало жалобный плач детей и тяжелые вздохи стариков. Раненые, которых несли на сколоченных наспех носилках, теперь стонали тише, предчувствуя облегчение: московиты уже приготовили для них плот, а на той стороне озера военные лекаря победителей готовились пользовать их наравне со своими солдатами. Поговаривали, что сам Шереметис велел проследить за оказанием помощи горожанам.
  Марта и Йохан, стоявшие на засыпанном осколками боевом ходе стены над воротами, казалось, принимали этот печальный и трагический парад. За все время они не сказали между собой ни слова, и только крепко-накрепко держались за руки. Марте казалось, что, стоит разорвать это сцепление пальцев, и их разлуку будет уже не предотвратить. Но надо только держаться за руки, и тогда ничего не случится, и они с любимым вместе пойдут по дороге, именуемой "жизнь", до самого конца.
  - Кажется, все! - проговорил, наконец, Йохан. - Прошли последние. Пора подавать сигнал. Зажми ушки, моя милая, чтобы я не оглушил тебя этой иерихонской трубой, от звуков которой падет Мариенбург...
  Он невесело засмеялся. Марта с заметным усилием заставила себя выпустить его руку и прижала ушки пальцами. Кажется, сила духа совсем оставила ее, и девушка чувствовала себя совершенно несчастной и изможденной. Скорбные звуки последнего сигнала шведской военной трубы поплыли над увитыми дымами пожаров крышами Мариенбурга, над берегами острова, покрытыми спешно строившимися для вступления в покоренную твердыню неприятельскими войсками, над качавшей мертвецов и десантные плоты московитов гладью озера. Прощаясь навсегда со своим домом, Марта плакала тихими, безутешными слезами. Плача, она оперлась на плечо Йохана, который перестал играть, и спустилась вместе с ним по отвесным ступенькам лестницы. Им, простому драгунскому трубачу и его молодой жене, судьба судила стать последними защитниками Мариенбурга, покинувшими его стены.
  - Погоди, Марта, кто это? - Йохан вдруг резко обернулся. - Здесь еще есть наши!
  Марта оглянулась в изумлении. Их дверей кордегардии выскочили две фигуры в потемневшей от пороховой копоти шведской форме. Впереди бежал неприятный носатый мальчишка-прапорщик Вульф, тот самый, который недавно командовал расстрелом бедолаг-латышей. В одной руке он держал пылающий факел, в другом - обнаженный палаш. С ним был пожилой, но бравый артиллерист из крепостного гарнизона, кажется, штык-юнкер Готшлих, с двумя зажженными факелами. Йохан решительно преградил им путь.
  - Не иначе, господа, что вы решились подорвать пороховой погреб арсенала?! - гневно выкрикнул он.
  - С дороги, Крузе! - безумно вращая почти вышедшими из орбит глазами, заорал прапорщик Вольф. - Сейчас все здесь взлетит на воздух!! Мариенбург уйдет в Вальгаллу во вспышке всепожирающего огня и заберет с собой этих отвратительных дикарей московитов! Они получат смерть, а не город! Смерть, а не порох!
  Юнец-офицерик попытался оттолкнуть Йохана:
  - Отойди, жалкий трус! За мной, Готшлих, взорвем здесь все во имя славного короля Карла Двенадцатого!
  Но Йохан оказался сильнее: он вырвал у Вульфа факел, бросил его на землю и яростно растоптал пламя ботфортом:
  - И не думай, чокнутый недоносок! Не бывать этому! От взрыва погибнут невинные люди, жители этого доброго города, которые и так претерпели немало бед во имя шведской короны! Убирайся за ворота, Вульф, пока я не доложил лейтенанту, и он не оторвал тебе пустую башку!
  Но тут произошло неожиданное.
  - Умри, проклятый изменник!!! - завопил прапорщик и замахнулся на Йохана палашом. Марта в ужасе завизжала и ватно рухнула на колени: ноги вдруг перестали держать ее. Ее любимый был безоружен, если не считать его медной фанфары: свой клинок он недавно сломал пополам, чтоб не отдавать врагу. Однако Йохан недаром считался хорошим солдатом: подставив фанфару под удар, он ловко парировал его, и, схватив Вульфа за горло, повалил его на землю. Несколько мгновений они яростно катались в пыли: трубач пытался обезоружить своего противника, а офицер - ударить его эфесом в лицо.
  - Готшлих, что стоишь? Взрывай все!!! - вдруг заорал прапорщик. Старый служака-артиллерист словно вышел из оцепенения от этого крика и размашистыми прыжками бросился в сторону арсенала.
  - Марта! - крикнул, в свою очередь, Йохан, продолжая бороться, - Беги, приведи Хольмстрема! Этих гадов нужно остановить!..
  Собрав остатки сил, Марта вскочила и опрометью бросилась в ворота. Расталкивая толпу выходивших из них людей, она отчаянно пробивалась вперед, туда, где вел своих драгун лейтенант Хольмстрем, единственный человек, который еще мог предотвратить чудовищную катастрофу. На нее смотрели, как на сумасшедшую, а кто-то, ожесточась сердцем от навалившихся несчастий, в ответ больно пихал и бил ее. Несколько раз Марта падала и снова вскакивала, продолжая свою безумную борьбу. Наконец перед ней оказались синие спины уппландских драгун с белыми соляными и черными пороховыми разводами.
  - Герре лейтенант! Ханс!! - изо всех сил закричала Марта. - Ради бога, ко мне! Там двое военных хотят взорвать город! Йохан дерется с Вульфом! Скорее, ради Бога!!!
  Хольмстрем обернулся, как от удара, и его бледное грязное лицо исказилось ужасом и яростью. Ни минуты не колеблясь, он бросился к Марте. Московский полковник Вадбольский, который в это время говорил о чем-то с комендантом фон Тиллау, быстро сообразил, что происходит, и вприпрыжку помчался следом с целой толпой русских солдат. Слава Богу, успела!.. От облегчения Марта испытала страшный приступ слабости, зашаталась и почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног...
  Но, вместо того, чтобы мягко принять обмершую девушку на примятую траву, земля вдруг впала в титаническое безумие. Она сотряслась всей своей гигантской грудью, словно в смертельной лихорадке, встала на дыбы и больно ударила Марту в бок так, что бедняжка подлетела в воздух и снова больно шмякнулась о твердь. Обморок после этого, конечно же, не состоялся, и Марта могла почувствовать на себе адскую мощь взрыва. Раскаленная волна воздуха понеслась, закручивая волчком всех, попавшихся на ее пути, срывая шляпы и платки, опрокидывая наземь. Уши рвануло нестерпимой болью - грохот взрыва сотен пудов пороха мариенбургских аресеналов был столь силен, что человеческое ухо глохло, вместо того, чтобы услышать его.
  Огненный смерч встал над Мариенбургскими крышами и разметал их, словно карточные пирамидки. Тысячи огромных камней, сотни тысяч каменных осколков взлетели в вышину и, зависнув на мгновение в зените, с леденящим душу свистом обрушились на землю. Смертоносный каменный дождь пролился на окрестности Мариенбурга.
  Старинная надворотная башня пошатнулась под ударом взрывной волны, треснула от фундамента до верхушки изломанной рваной щелью, но устояла. Ее каменным телом защитило от осколков не успевших отойти далеко жителей и защитников города, и среди них поранило лишь несколько человек. Зато на построившиеся в густые колонны роты московитов камни посыпались, словно божье проклятие. Они дробили черепа, сокрушали спины, перемалывали ребра, разносили в щепы приклады ружей. Солдаты, бесстрашно выстоявшие под огнем, в ужасе бросали оружие, закрывали головы руками и опрометью разбегались в разные стороны. Марта видела, как, сбитый камнем, кубарем покатился полковник Вадбольский. За несколько секунд победоносные войска, стоявшие перед воротами поверженного города, превратились в толпу обезумевших людей, думавших только о собственном спасении...
  С глухим стуком упал последний камень. Грохот сменился тишиной, прерываемой только стонами и воплями раненых московитов. Победители и побежденные, равно ошарашенные и поверженные случившимся, застыли как завороженные.
  Первыми опомнились испытанные в десятках стычек, боев и сражений уппландские драгуны. Общим солдатским разумом они вмиг смекнули возможные последствия взрыва мариенбургского арсенала и без приказа нашли путь к спасению. Смяв немногих вставших у них на пути московитов, синие мундиры устремились к берегу Алуксне. Не скидывая тесных ботфорт - не до них! - солдаты бросались в воду и, отчаянно работая руками и ногами, спешили отплыть подальше. Некоторые из них, судя по всему, думали уйти на тот берег и попытаться проскользнуть мимо московских пикетов, другие забирали вдоль острова, рассчитывая укрыться в зарослях камышей и ивняка. По плывущим с обеих берегов вразнобой защелкали выстрелы, однако безумный гнев опомнившихся от каменного дождя московитов обрушился в основном на оставшихся шведских военных. Офицеры были перебиты, оглушены взрывом или попросту утратили власть над своими людьми. Озверевшей толпой, с ревом направляя отточенные жала багинетов и занося для удара окованные железом приклады, сермяжные пехотинцы набросились на несчастных гарнизонных солдат. В их глазах каждый, носивший шведский мундир, был виновен в этом предательском взрыве, в страшной смерти стольких их товарищей. Мольбы о пощаде были напрасны. Московиты с чудовищной бранью вырывали из охваченной агонией толпы горожан военных, швыряли их на землю, топтали ногами, забивали прикладами, пропарывали багинетами. Иные, выхватив ножи, перерезали своим жертвам горло и со зловещим наслаждением вытирали с лиц густые брызги крови. Офицеров, впрочем, московиты не били, а оттащили от остальных шведов и окружили плотным, ощетинившемся железом кольцом. Видимо, за их пленение можно было получить особую награду.
  Тщетно пытаясь спастись от ярости победителей, шведские солдаты старались укрыться в толпе горожан. Иные становились на четвереньки и ползли между ногами, прячась среди женских юбок, другие пытались протиснуться на середину и в толкучке сбросить мундиры. Не знавшие милости убийцы преследовали их по пятам.
  Марта наблюдала за страшными сценами, словно заледенев. Ее измученную душу выдуло до дна горячим дыханием взрывной волны, ни оставив ни ужаса, ни сожаления, ни страха. Она сидела, как живая покойница, в одно мгновение потеряв и любимого человека, и волю к борьбе, и вкус к жизни.
  Мертвыми глазами она следила, как лейтенант Хольмстрем, выхватив сверкающий палаш, бесстрашно ринулся на убийц. Один рослый московит встретил его с выставленным багинетом. Лейтенант словно мимолетом звякнул о него клинком - багинет отбросило в сторону. Завершая молниеносное полукружье удара, Хольмстрем чиркнул русского концом палаша по горлу. Тот запрокинулся наземь, судорожно подрыгал мослатыми ногами в сбившихся чулках и затих. Бросились навстречу еще двое - Хольмстрем ловко нырнул под удар одного, сделал молниеносный выпад, проткнул его насквозь и сбросил с палаша прямо на багинет второму. Этого неприятеля бравый драгун опрокинул сокрушительным ударом гардой в лицо, но тут на него наскочили разом полдюжины московитов. Хольмстрем не растерялся, отступил на несколько шагов и завихрил своим тяжелым клинком такую опасную круговерть ударов и выпадов, что вся толпа врагов принялась скакать и вертеться, словно одержимые. Наверное, и эти не взяли бы лейтенанта, если бы не очухался солдат с разбитым лицом, не пополз бы вперед по-песьи и не бросился бы сзади непобедимому Хольмстрему под колени. Тут остальные московиты всей оравой навалились на храброго уппландца, вывернули из его руки палаш и принялись молотить его, но не прикладами, а здоровенными мужицкими кулаками. Как видно, такой искусный рубака был нужен им живым.
  Тучный бургомистр тщетно пытался протягивать русским ключи от города. Широколицый плечистый солдат схватил их, с плевком швырнул на землю и с размаху всадил в мягкое брюхо городского головы свой багинет. Над обезумившими от ужаса мариенбургцами блеснула окровавленная сталь... Дети с плачем закрывали ручонками глаза, женщины теряли сознание от ужаса, мужчины тщетно молили о пощаде или хотели с голыми руками броситься на убийц, чтобы погибнуть первыми и не увидеть неизбежного.
  Но тут посреди кровавого хаоса убийства и слепого мщения вдруг высоко и отчетливо зазвучали слова молитвы. Пастор Глюк развернул славянское Евангелие и, словно щит, поднял его над головами обреченных людей, навстречу ударам. Он стоял, выпрямившись во весь рост, острия багинетов и шпаг упирались ему в открытую грудь, а он торжественным голосом читал Символ Веры по-церковнославянски:
   - Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И восшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца...
  Вечные слова христианского исповедания слетали с растрескавшихся губ мариенбургского лютеранского священника и подобно ангелам садились на острия багинетов, склоняя смертоносное оружие до земли. Они вливались в пылавшие бешенством солдатские души и гасили в них адский пламень. Тяжело дыша, московиты смотрели на "чудного попа", не в силах сдвинуться с места, не в силах поднять руку для удара. Кровавая пелена ненависти, застилавшая взоры, отступала, и совесть пробуждалась в сердцах вчерашних крестьянских парней при виде невинных жертв. Не одна русоволосая голова склонялась на широкую грудь в запоздалом раскаянии, не одна окровавленная рука, задрожав, творила крестное знамение. Недавние убийцы оглядывались друг на друга, словно прозревшие слепцы:
  - Братцы, что ж это мы? Что натворили-то?! Будто звери дикие... Стыдно, братцы! Господи, помилуй!!
  Полковник Вадбольский, у которого из-под смятой шляпы обильно стекала кровь, с трудом поднялся с земли.
  - Прекратить немедля! - срывающимся голосом крикнул он. - Я не допущу резни! Господа офицеры, стройте своих людей! Обеспечить обывателям и пленным защиту!
  Марта откинулась навзничь и увидела прямо над собой бездонный свод неба, таивший в себе неизведанную высокую дорогу. Мудрый и добрый пастор Глюк, столько лет заменявший ей отца, смирил злобу захватчиков. Теперь он спасен. И он сам, и госпожа Христина, и милая подружка Катерина, и младшие названные сестрички... И даже Эрнст Глюк-младший, который ей нисколечко не нравился, но она все же очень счастлива, что он спасен. Спасены сотни знакомых и незнакомых людей, среди которых прошли ее отрочество и юность. Конец. Путь пройден, долг исполнен. Теперь ничто больше не удерживает ее здесь. "Йохан, Йохан! - чуть слышно позвала бедная девушка. - Спустись ко мне, забери меня с собой!"
  - Я здесь, моя храбрая девочка! - ласково ответил самый любимый голос на свете. - Какое счастье, что ты жива! Как хорошо, что ты дождалась меня здесь...
  Лицо у Йохана было все залито запекшейся кровью, волосы опалены и торчали клочьями, мундир - разорван. Марта слабо изумилась: неужели в раю не могли переодеть душу ее любимого во что-нибудь более приличное? Например, в радужную кольчугу со светозарными крыльями, или в ослепительно-белый плащ...
  Но душа Йохана вдруг повела себя очень странно: быстро и испуганно огляделась по сторонам и весьма чувствительно попыталась поднять с земли глуховато болевшее от контузии тело Марты.
  - Ну, соберись с силами, моя любимая! - жалобно попросила душа Йохана. - Ты должна встать! Нам нужно убраться отсюда, пока московиты не опомнились. Я не подниму тебя: по мне словно целый эскадрон рейтар проехал после этого проклятого взрыва...
  - О Боже! - воскликнула Марта в неожиданном озарении, и даже на мгновение встрепенулась. - Ты - живой!! Пресвятая Дева, какое счастье!
  Марта вновь бессильно откинулась на его руках, вложив в этот порыв остатки сил.
  - Ты весь в крови, любимый, - пролепетала она в полубессознательном состоянии. - Ты сильно ранен?
  - Несколько царапин и пара небольших ожогов. На мне, в основном, кровь мерзавца Вульфа. Он оказался сверху, когда взорвался арсенал. Сам того не желая, закрыл меня собой, идиот несчастный... Марта, миленькая, вставай, ради всего святого! Сейчас московиты закончат возиться с пленными и заметят нас.
  Марта сделала над собой последнее героическое усилие. Йохан помогал ей изо всех сил, но и у него, контуженного и опаленного взрывом, их было немного. Опираясь друг на друга, они смогли доковылять до ближайших зарослей ивняка, тех самых, в которых они когда-то, юные и счастливые, укрывались от толпы беззаботных гуляк в ночь их свадьбы. В ночь Яна Купалы...
  Марта в изнеможении рухнула на траву, Йохан упал рядом, дыша, как прохудившийся кузнечный мех.
  - Сейчас встанем и пойдем к воде, - пробормотал он без всякой уверенности. - Напьемся вдоволь и умоемся. Спрячемся в камышах до ночи. Переплывем на ту сторону. Я попытаюсь угнать коней...
  Марта протянула бессильную руку и прикоснулась к его спекшимся от огня волосам.
  - Любимый, ты сумеешь сделать это, я верю. Только - без меня. Не смей возражать. Посмотри на меня! Я сейчас не смогу. Я повисну у тебя на ногах, как цепь. Я погублю тебя. Я хочу, чтоб ты жил, и чтобы ты был свободен. Ведь ты так любишь свободу!
  - Замолчи, глупая девчонка! - со злостью воскликнул Йохан, и на его окровавленном лице вдруг проступило что-то забытое, мальчишеское. - Я не пойду без тебя! Как я могу оставить тебя здесь?!
  Марта приподнялась и зажала ему рот своей узкой рукой. Голоса московских солдат и топот тяжелых башмаков раздались совсем невдалеке. Победители начали прочесывание острова, собирая по зарослям притаившихся шведов и мариенбургцев.
  - Еще минута, и тебя уведут в плен. Тогда я не увижу тебя, в лучшем случае, до конца войны! - сказала она твердо. - Думаешь, после этого ужасного взрыва московиты отпустят в Ригу хоть одного шведского солдата? Ты должен плыть сейчас же, мой милый Йохан. Ползи, как змея, крадись, как рысь, но, ради меня, не попадайся им в руки! Ты должен пробраться к вашим, к шведам. Я дождусь тебя здесь, в Мариенбурге, сколько бы времени не пришлось ждать. Если преподобный Глюк и его семья уедут, я все равно останусь. Найду себе жилище среди руин или построю хижину, и каждый день буду ходить к озеру и смотреть на дорогу. Наступит день, когда ты приедешь ко мне по ней. Тогда ты заберешь меня отсюда, а я заберу тебя с войны. Не возражай! Во-первых, нет времени спорить, а во-вторых... Во-вторых, после всего, что я видела, я позволяю тебе оставаться солдатом только до нашей новой встречи и ни на день дольше!
  Йохан, слушал ее, опустив голову. Затем поднял на Марту истомленные глаза, взял в ее лицо в ладони и долго целовал ее губы своими запекшимися черными губами. Этот поцелуй оставил привкус крови, который Марта не смогла никогда забыть.
  - Я вернусь! - хрипло сказал он. - Мое слово твердо. Ты должна вынести все и дождаться меня, что бы ни случилось. Ты больше, чем обычная женщина. Ты - бессмертная душа этой земли. Московиты не смогут причинить тебе зла, и никто не сможет. Только, умоляю, не забудь меня! Иначе - я пропал!..
  Он повернулся и, не оборачиваясь на Марту, быстро заскользил среди сероватой зелени сбегавшего к воде ивняка. Вскоре до Марты долетел приглушенный плеск воды. Ей хотелось целовать эти звуки и примятую его сапогами траву. Московиты раздвигали ветки где-то совсем близко. Страшно не было. Она с усилием повернулась, чтобы встретить их взглядом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 14. ВОЛЯ ФЕЛЬДМАРШАЛА
  
  Борис Петрович Шереметев, раздраженно ворча, выбрался из рыбачьей лодки, черпнул воды ботфортами, оперся на плечо денщика и кое-как добрел до берега. Полковник Вадбольский с обвязанной окровавленной тряпицей головой встречал его, не смея поднять виноватых глаз, окруженный поредевшей кучкой офицеров.
  - Что, Ян Владиславович, по башке получил? - грубовато спросил Шереметев. - Поставь свечку своему ангелу-хранителю, что вовсе убило! Как же ты мог до этакой конфузии допустить?
  Полковник не ответил и только еще ниже опустил голову. Он и сам понимал, что оправдаться ему нечем. Однако Шереметев знал, что изменчивая воля бога войны, кровожадного Марса, слишком часто оказывается сильнее храбрости и воинского умения.
  - Ладно, не кручинься, - фельдмаршал позволил себе фамильярно хлопнуть своего полковника по плечу. - Добыл Мариенбург на шпагу, и Богу слава, а великому государю - виктория. Век бы городов больше на шпагу не брать!.. Велик ли урон в десанте?
  - Не сочли еще, - тихо ответил Вадбольский. - Раненых до двух сотен на плотах отправлено. Побитых насмерть, верно, немногим меньше будет. Иных еще из озера не выловили. Из моего полка более всего народу побито, и охотников из других полков немало, и чухны несколько человек...
  - А резню пленных как попустил, господин полковник? - строго, но скорее деловито, чем угрожающе, спросил фельдмаршал.
  - Моя вина, господин фельдмаршал, - не стал оправдываться Вадбольский. - Извольте меня наказать согласно воинскому артикулу.
  - Согласно воинскому артикулу тебя за такие дела у стенки стрелять надобно, Ян Владиславович, и тебе это ведомо! - проворчал Шереметев. - Полковников же добрых у нас и без того мало, так что не дразни меня.
  Помолчал и добавил:
  - По кампании получишь от меня, в память сей баталии, шпагу с инскрипцией: "За Мариенбург". Всем господам офицерам и сержантам, что были в десанте - по доброй шпаге. Солдатушкам - сегодня же по рублю денег жалую, а капралам и охотникам чухонским - по два, столько же раненым и увечным. А кого убило - тому Царствие Небесное!
  Фельдмаршал снял шляпу и истово перекрестился на выложенный вдоль берега длинный ряд мертвецов. Офицеры и солдаты, стоявшие поблизости, последовали его примеру. Крестились кто троеперстием, кто, по старине, - двоеперстием, а католик Вадбольский - горстью. Шептали: "Со Святыми упокой!", со скупой слезой поминали друзей, с которыми сжились в учении и в походах, и молча радовались, что сами пока живы.
  - Много ли полону взято? - спросил Шереметев, давая понять, что дань павшим отдана и пора вершить государево дело.
  - Обывателей миаринбургских всякого звания - сотен пять. Наши их не били, один только бургомистр багинетом заколот, да несколько человек камнями пришибло, - ответил краснолицый секунд-майор, ведавший сбором пленных. - Свейских воинских людей взято на сей час до сотни, и будет много больше. Иные до сих пор по кустам и камышам хоронятся, так наши их имают и приводят. Офицеры вживе все, комендант среди них. Сидят за крепким караулом.
  - Веди! - коротко приказал Борис Петрович.
  Он едва удостоил взглядом уныло сидевшую на лугу перед покосившейся надворотной башней кучку пленных шведских солдат, в которую его пехотинцы то и дело тычками и прикладами заталкивали пойманных беглецов, едва скользнул глазами и по толпе горожан, напоминавшей вязкое болото страха и отчаяния. Неожиданно твердым шагом, даже не хромая, фельдмаршал направился туда, где, окруженные наставленными багинетами, понуро стояли офицеры мариенбургского гарнизона. Увидев своего полководца, русские сделали фузеями на караул, а шведы приосанились, пытаясь придать себе гордый и независимый вид. Пыхтя от негодования, навстречу Шереметеву выкатился майор фон Тиллау.
  - Я имею честь принести вам категорический протест, герре командующий! - одутловатое лицо коменданта Мариенбурга побагровело от ярости. - Как ваши люди посмели?! У нас, офицеров Шведской короны, забрали шпаги и держат за караулом, словно простых солдат! Доблестного лейтенанта Уппландского полка герре Хольмстрема ваши мерзавцы жестоко избили и связали, что совершенно недопустимо между благородными воинами!
  Борис Петрович вдруг размашисто шагнул вперед и коротко, словно кот лапой, треснул коменданта кулаком по слюнявым толстым губам. Затем поймал его за воротник и встряхнул со всей силой, словно желал выбить из этого надутого чванством бурдюка душу. Московские солдаты и офицеры злорадно захохотали. Комендант только лицом пожелтел, и его голова жалко моталась взад-вперед.
  - Как ты смел, разбойник, воровским обычаем взорвать пороховые погреба, когда капитуляция была уже уговорена? - угрожающим свистящим полушепотом проговорил Шереметев прямо в лицо фон Тиллау. - От того много христианских душ побито, и всякая - на твоей черной совести!
  - Позвольте, я не мог знать... Это несколько нижних чинов по своему произволу подняли арсенал на воздух, - срывающимся голосом залепетал комендант, с которого разом слетела вся спесь. Он прекрасно знал, какую кару уготовили обычаи войны нарушившему капитуляцию гарнизону - смерть!
  Однако Шереметев только брезгливо отшвырнул коменданта от себя и презрительно процедил:
  - Этого борова - в железа! Держать отдельно от всех, пока великий государь не решит его участь. Капитуляция, порушенная злодейским умыслом свейских начальных людей, недействительна более. Здешний гарнизон задержать в плену с другими воинскими шведами. За вычетом одного молодца...
  Лейтенант Хольмстрем со скрученными за спиной руками, сидел поблизости на траве под строгой охраной двух московитов. Его светлые усы запеклись в крови, левый глаз заплыл, нос безобразно распух от крепкого удара, но держался он по-прежнему смело и вызывающе. Когда Борис Петрович приблизился к нему, храбрец-драгун нехотя поднялся, гордо расправил плечи (что было нетрудно из-за стянутых веревкой локтей) и выставил одну ногу вперед. Всем своим видом он демонстрировал грозному вражескому командующему, что ничуть его не боится.
  - Видел я в зрительную трубу, как ты моих ребят уложил, как ловко один против многих рубился, - на сносном немецком языке произнес фельдмаршал, и даже похвалил пленного: - Знатный ты рубака! Научишь моих драгун клинком такие же чудеса выделывать! Награжу по заслугам...
  Хольмстрем гневно встряхнул давно нечесаной шевелюрой:
  - Я офицер Его Величества Карла Двенадцатого, и не принимаю от врага предложений о службе!
  Шереметев тяжело глянул на него в упор:
  - Ты не понял. Это не предложение. Это приказ!
  - Я не выполняю приказы московитов! - вспыхнул лейтенант.
  - Ладно, ежели так, - спокойно ответил Шереметев. - Тогда отдам тебя чухонцам, которые в моем войске охотниками. Шведов они больно жалуют! Знаешь, чем они тебе почесть отдадут? Выдерут из первого же забора толстый да тупой кол, и в задницу тебе засадят. А потом торчком поставят и в землю вкопают - вот он тебе все нутро и пропорет да сверху выйдет. Ты не бойся, малый! На колу, говорят, долго живут. Иные - день, а иные и подолее! Ну что, согласен теперь моих молодцов драгунскому ремеслу обучать?
  Хольмстрем подавленно кивнул. Жестокий обычай латышских повстанцев был ему хорошо известен, и не было оснований полагать, что страшный Шереметис не выполнит своей угрозы.
  - Вот и ладно! - просветлел лицом Борис Петрович. - Адъютант, как тебя там? Гришка Марков сын! Забери-ка этого молодца и первым делом сведи к лекарям, чтоб рожу его побитую обиходили. Затем накорми и водки дай, сколько спросит, а ты, недоросль, напиться не моги! Головой за него отвечаешь, чтоб не убег. Завтра день ему спать, а потом - деревянную шпагу в руки и в драгунский фрунт! Сам хвостом за ним ходи. Ты, Гришка, со шпагой ловок, смотри, чтоб учил этот швед наших ребятушек не за страх, а за совесть!
  - Слушаю, господин фельдмаршал! - вытянулся перед командующим молоденький подпоручик, а затем сурово повернулся к Хольмстрему: - Эй, ты, синебрюхий! Ходи за мной и не балуй, а то сталью защекочу! Ведите его, ребята!
  Фельдмаршал удовлетворенно проводил глазами согнувшуюся и поникшую фигуру в синем мундире. Оставалось еще одно государево дело, после чего можно было предоставить разрушенный Мариенбург его судьбе. Приняв, наконец, из рук верного денщика свою палку, Шереметев направился к толпе горожан. Усталый глаз не выбирал среди этой грязно-многоцветной массы лиц и образов. А, быть может, Борис Петрович и сам не хотел встречать опустошенных взглядов людей, привычную мирную жизнь которых он со своим войском только что превратил в руины. С тех стародавних пор, как война гуляет по земле, таков был удел тысяч городов, начиная с ветхозаветного Вавилона и мифического Илиона-Трои. Шереметев не мог и не хотел ничего менять в заведенном не им порядке вещей. Но где-то в глубине огрубевшей с годами души все равно притаился не то чтобы стыд, - неловкость.
  - Обыватели Мариенбурга! - обратился фельдмаршал к горожанам. - Дома и хозяйства ваши порушены взрывом, который учинили шведские солдаты. Зачем вы сразу не открыли ворота российскому войску и тем не спасли себя и свое имение? Вы же безумно оказали отпор, и ныне сами повинны в своих бедах. Покамест объявляю вас всех военнопленными! Хлеб и пристанище вы найдете в лагере войска великого государя Петра Алексеевича, где не будете терпеть никакой обиды. Далее судьбу каждого решат отдельно. Которые из вас искусны в ремесле или в торговом деле, поедут за моим войском на Москву. Женам же их и детям дозволено следовать за ними, и никто разлучен не будет. Если будете честно служить великому государю, узнаете его щедрость к чужеземным мастерам. Остальных пустим на волю и дадим в дорогу до Риги припас. Уповайте на милость Божию и слушайтесь приказов моих начальников, которые к вам будут приставлены. Ныне же спокойно ждите, пока за вами придут плоты. С собою забираю лишь одного человека и семейство его. Эй, подать мне государево письмо про этого ученого священника!
  Один из офицеров расторопно сунул в руки фельдмаршалу бумагу. Насупившись, Борис Петрович огласил волю московского царя:
  - Милостью великого государя всея Великая и Малая и Белая России Петра Алексеевича по челобитию ливонского дворянина и верного нашего слуги Иогашки Паткуля даруется свобода мариенбургскому пастору и книжнику Эрнсту Глюку, а с ним жене его Христине, сыну Эрнсту, дочерям Катарине, Анне да Лизавете. Волею государя следовать немедля тому Эрнсту Глюку с семейством на Москву для заведения книжного и всяческого учения. Ежели же будет супротив государевой воли отрекаться, брать его за строгий караул и везти на Москву силой. Есть здесь среди вас такой человек, или его на бомбардировках убило?
  Эрнст Глюк, все еще державший в руках раскрытое Славянское Евангелие, с достоинством выступил из толпы сограждан:
  - Этот человек - я. Господу было угодно сохранить меня от ваших бомб и ядер, господин Шереметев, но они собрали богатую жатву жизнями моих достойных сограждан. Такова-то была воля вашего государя Петра? И какую же свободу дарует он мне, если мне надлежит под стражей ехать туда, куда указует его монарший перст?
  Фельдмаршал явно не ожидал столь внезапного твердого сопротивления, и взглянул на священника скорее с безмерным изумлением, чем с гневом.
  - Не мое дело государеву волю толковать, преподобный Глюк, - спокойно ответил он. - Я ее лишь исполняю. Извольте собираться, не возражая, с супругой и чадами вашими. Итого шесть душ, и не более. Свезу вас на квартиру, вам отведенную.
  Кажется, впервые в жизни высокоумный ученый муж осознал тщету слов. Против всего, в силу и незыблемость чего он привык свято верить с юных лет - милосердия, разума и добра - стояла иная несокрушимая громада. Всемогущая сила воинского приказа и солдатского подчинения и в лице этого грузного хромого московского полководца с одутловатым усталым лицом и коротко стриженой щетиной седых волос на продолговатом черепе. Этот старый человек был отнюдь не похож на гения зла и разрушения, но какие ужасные деяния творились им и его подчиненными! Убийственная, необратимая метафизика войны впервые предстала перед Эрнстом Глюком во всей своей безобразной наготе, словно старая обозная шлюха.
  - Господин Шереметев, я исполню волю царя, но я прошу вас лишь об одном, - иным, смиренным голосом обратился Эрнст Глюк к безжалостному победителю. - Добавьте в приказ вашего государя седьмую душу, совсем юную и исполненную страдания! Не разлучайте нас с моею приемной дочерью, Мартой! Она так много пережила и потеряла во время этой чудовищной осады... Ваши солдаты нашли ее в зарослях у озера и принесли сюда на руках. Бедная девочка сильно контужена и совсем без сил. Позвольте взять Марту с нами, сейчас и навсегда! Прошу вас во имя милосердия Божьего, если его Слово для вас не пустой звук!
  Фельдмаршал бросил мимолетный взгляд на полулежавшую на траве поникшую фигурку, которую искали глаза пастора на протяжении всей его краткой и страстной речи. Платье в пятнах засохшей крови, испачканные руки со сломанными ногтями. Как видно, кровь не своя, девчонка ходила за ранеными... Спутавшиеся темные волосы, очень длинные и, наверное, когда-то красивые, падают на лицо неряшливыми прядями, так, что даже не различишь, красива она или дурна. Похоже, действительно не в себе. К лекарям бы ее надо.
  Почему это ученый муж так смиренно просит о "приемной дочери"? И почему так сердито насупилась его благоверная, которая вновь успела приобрести высокомерно-презрительный вид, едва поняла свое привилегированное положение среди остальных пленных? Нечистое дело, как видно. Знавал Борис Петрович святош и посвятее этого Глюка, которые держали при себе таких вот "приемных дочерей". А вот - шиш ему, и так в лагере блуда хватает! Солдатушкам - чадам его бездомным, бессемейным, бесприютным - блудная бабья шалость в утешение, вот и прощает им Борис Петрович игрища с чухонками да с немками, лишь бы по доброму согласию. А военнопленному, и к тому же в духовном звании, да при живой жене, не видать этого!
  - С вами последуют только венчанная супружница и законные дети, - жестко отрезал Шереметев, - Эй, адъютант! Митька Изгаршев, проводи преподобного с домочадцами в мою лодку. Я следом иду. Да пусть капрал попа ученого под руки проводит, чтоб шагал живее. Со всем почтением!
  Этот ученый немец или ливонец, еще молодой, рослый и видный собой, вдруг стал Шереметеву неприятен. Быть может, домыслил себе Борис Петрович лишнего, да недосуг было разбираться. В долгой жизни не раз приходилось ему и лукавить, и прогибаться. Как иначе на государевой службе удержишься? Тем более в чужеземных государствах, с делами посольскими. Недаром говорят: пуще послов только попы врут! Однако перед войском и перед Богом данным семейством своим Шереметев всегда был честен. Здесь лукавство презирал. Когда-то давным-давно, восемнадцатилетним красавцем-стольником, заставил Борис Петрович немало сердечек робких юных боярышень сладостно обмирать и трепетно колотиться - взглядом своим опасным, да речами медовыми, да когда орлом летал на борзом скакуне по Воздвиженке, по Варварке, и только рукава бархатного кафтана реяли за плечами! Долго сватался он тогда к ненаглядной ясноглазой Дунечке, дочери думного дворянина Чирикова. Тверда была девица-краса, даже воле отцовской не покорялась: за то и полюбил! Тогда-то и поклялся суженой Евдокии Петровне молодой повеса Бориска Шереметев, что, коли пойдет она с ним к алтарю, не будет он более знать ни одной бабы, кроме нее, покуда смерть одному из них глаза землей не засыплет. Просияла Дуняша, как солнце ясное, и согласилась. С годами пылкая любовь отгорела, ей на смену пришла ровная, спокойная нежность и забота. Вот уже и старший сын, умница и храбрец Михайла, премьер-майором на государевой службе и сам женат, а Борис Петрович ни разу слова своего перед Дуняшей не преступил. Пускай зубоскалы-подпоручики лясы точат, каких де сдобных немочек мог Борис Петрович добыть в Ливонии... Ему какая печаль? Дал слово - изволь держать! Иначе - не давай.
  Фельдмаршал спрятал в глубине груди добрый и немного грустный вздох, и заставил себя нахмурить брови сильнее обычного. Упрямый пастор Глюк все не шел, уперся ногами в землю, словно дерево корнями, и здоровенный капрал никак не мог сдвинуть его с места. Адъютант, щуплый парнишка, ретиво приспел на помощь служивому и тоже повис на упрямце, но проку от этого было не много.
  - Господин фельдмаршал, если ваш царь велит разлучить дочь с отцом, - кричал Эрнст Глюк, потеряв всегдашнюю власть над собой, - то хоть вы будьте милосерднее его! Во имя ваших детей, позаботьтесь о моей Марте! Если не можете оставить ее мне, возьмите ее под свою защиту! Она погибнет здесь, разве вы не видите?
  - Эрнст, замолчи и пойдем, умоляю! - почтенная госпожа пасторша присоединилась к адъютанту и капралу.
  - Подумай о своих настоящих детях, безумец, - увещевала пастора госпожа Христина, - Подумай обо мне, в конце концов! Только полным повиновением этим отвратительным варварам ты сможешь спасти нас. Что будут о нас говорить люди? На нас смотрят наши соседи... Ах, Боже мой, какие теперь соседи? Наш несчастный дом, наш несчастный удел! Что будет теперь со всеми нами?!..
  Тут госпожа Христина снова разрыдалась и, лишившись сил, театрально прильнула к плечу юного адъютанта. Тот не растерялся и предупредительно обнял ее за талию. Шереметев безучастно смотрел, как остроносый мальчишка, сын пастора, похожий на всклокоченного воробья помогал идти двум младшим девочкам-подросткам. Подгоняемый капралом, пастор нехотя побрел за своей семьей. Третья дочь, уже почти взрослая белокурая барышня приятных округлых форм, все никак не могла оторваться от изможденной девушки, неподвижно сидевшей на траве. Она все целовала несчастную подругу и шептала ей утешительные ласковые слова, но та была безучастна, будто мертвая. Затем и толстушка спохватилась и, подхватив юбки, смешно засеменила догонять семью. Ее провожали сальные шутки и заливистый хохот солдат.
  - Молчать, жеребцы стоялые! - пришлось прикрикнуть Шереметеву. - Заржали тут... Розог захотели?!
  Пора было идти в лодку - дела не ждали! Но что-то необъяснимое влекло Бориса Петровича увидеть глаза этой девушки, о которой так смиренно просил Эрнст Глюк. Какой секрет скрывают они, почему так молил о ней почтенный ученый, к тому же облеченный священством?
  Борис Петрович подошел к приемной дочери Глюка, склонился над нею, жесткими пальцами взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Она не отстранилась, но фельдмаршал почувствовал какое-то ледяное упорство в том, как она нехотя и не теряя ни капли достоинства исполнила его грубую волю. Глаза на осунувшемся грязном лице были живые, необычайно красивые и редкого вишнево-карего цвета. Шереметев достаточно долго жил на свете, чтобы научиться читать в человеческих глазах. Про себя он думал: бывают глаза скупые, которые не могут изобразить сразу более одного чувства, и щедрые, в которых отражается целое множество чувств. Глаза этой девушки были необычайно щедрыми. Фельдмаршал прочитал в них и опустошение души, и боль, и надежду, и разочарование. Только страха не было. Удивительные глаза. Тут и черствое сердце старого солдата поколеблется, не то, что пасторское!
  - Как звать тебя? - спросил Борис Петрович как можно мягче.
  Девушка не ответила. Она вдруг уронила голову на ладони и горько заплакала, вздрагивая худыми плечами под разорванным грязным платьем.
  "И вправду пропадет, - озабоченно подумал Шереметев. - Бабам надобно наказать, чтоб поболезновали о ней".
  Фельдмаршал уже собирался обратиться к мариенбургским женщинам с этим приказом, как вдруг к нему решительно шагнул полковник Вадбольский, подошедший с каким-то рапортом, но заговоривший о другом.
  - Господин фельдмаршал, эта девушка, к которой вы изволили обратиться, совсем особенное творение Божье, - горячо и от этого не совсем складно заговорил полковник. - Я хотел доложить вашей милости о ней...
  - Знаю, это приемная дочь здешнего священника Глюка, - проворчал Шереметев. - Поведай, Ян Владиславович, чем же это "особенное творение" так приворожило сначала здешнего попа, а ныне и моего полковника!
  Вадбольский заметил иронию и счел нужным пояснить:
  - Борис Петрович, она жена шведского солдата. Речь не об амурных искушениях, а об ее уме и крепости духа, равные которым и в мужах не всегда найдешь. Она знает малороссийскую и польскую речь, она вела со мной негоциации со стены от имени шведского коменданта. Явила подлинное великодушие и весьма разумные суждения.
  - Вот оно как, - заинтересовался Борис Петрович. - Значит, этот боров не только взрыв арсенала злодейский учинил, но и за бабьей юбкой хоронился! Нечего сказать, рыцарский у шведов обычай...
  - Эта необычная особа сумела узнать об умысле шведских офицеров поднять на воздух арсенал, - продолжал Вадбольский, уже не скрывая восхищения. - Она бежала предупредить нас, и лишь нескольких минут не достало мне и одному достойному шведскому лейтенанту, чтоб предотвратить злодейство...
  - Что предложить желаешь, господин полковник? - прервал его Шереметев. Он и сам уже знал, что делать, но хотел, чтобы приближенные офицеры услыхали это из уст Вадбольского, которого в войске любили за прямоту суждений и искренность души.
  - Яви же милосердие, достойное славы твоей, Борис Петрович! - полковник перешел на торжественный стиль. - Прими это несчастное и дивное создание под свою покровительственную руку! Будь ей защитой и отцом! Мне, полковнику, как и любому из офицеров, не пристало в походе иметь при себе женщину, но ты волен в войске нашем над всеми. Твои добродетельность и благородство ведомы каждому солдату. Спаси эту девушку, отец наш! Ты же видишь - она чуть жива.
  - Мужика-то ее, я чаю, ухлопали твои молодцы? - предусмотрительно понизил голос Шереметев.
  - Не могу знать, - развел руками Вадбольский.
  - Ладно, Ян Владиславович, твоя взяла! - согласился Шереметев. - Авось пригодится эта, многоязыкая! Коли вовсе языка от горя не порешилась... Прокормлю, небось! Приму покуда девку к себе на квартиру, там поглядим, что делать. И не благодари, господин полковник, недосуг.
  Вадбольский только чеканно щелкнул каблуками и тихо отошел в сторону. Шереметев вновь наклонился над Мартой, положил на ее растрепанную головку свою широкую длань и проговорил почти ласково:
  - Поживешь покуда у меня, печальница. Не бойся, там тебе покойно будет: я дед уже, и Порфирич, оруженосец мой, не моложе. Богородица милостива, авось сыщется в мире твоя дорожка, дева мариенбургская!
  Марта подняла на него измученное лицо, на котором слезы проложили светлые дорожки среди копоти и пыли. Фельдмаршалу показалось - она слегка улыбнулась. Не жалкой благодарной улыбкой беззащитного существа, нашедшего себе пристанище, а как равная - равному. Даже неловко стало. И ни слова не сказала.
  Денщик Порфирич, многолетний товарищ и слуга в кочевой судьбе Бориса Петровича, умел понимать его волю без лишних приказов. Боярину воеводских и державных дел достанет, нечего ему время свое на бестолковство холопское тратить. Ровесник своего господина, состоявший при нем с детства и получивший вольную еще двадцать лет назад, когда бились с тамбовскими полками против татар, Порфирич служил Шереметеву по глубокой привязанности и по привычке. Поди пойми, чего больше! Слуга понимал повеления хозяина без слов. Всего один раз обернулся Борис Петрович, направляясь с офицерами к мариенбургским стенам, и то потому, что дело было уж больно новое. Сметливый денщик прекрасно управился с новой фельдмаршальской заботой.
  - А ну-ка вставай, девонька! По-нашему ты понимаешь, сказывают, - приговаривал старый слуга, ловко подхватив Марту под мышки и с неожиданной силой поставив на ноги. - Идти-то сама сможешь? Не похоже. Вот незадача... Эй, ребятушки, вон ты, и ты, конопатый! Живо взяли, подняли и понесли! Да осторожней вы, рекрутчина деревенская, это вам не тюки с песком на шанцах таскать! А ты, красавица, не думай, они тебя не уронят. Я им, тетка их козлятина, уроню!! Сейчас мы тебя, дитятко, на лодочку, да и на квартиру фельдмаршальскую отвезем, в слободку здешнюю. Избушка у нас чистая, светлая... Я тебе на поварне постелю, поспишь вволюшку, болезная. Сам-то я в сенях, видно, лягу. Эх, Борис Петрович, не жалуешь ты слугу верного - снова бока-то старые на лавке отлеживать!
  Под добродушное ворчание слуги Марта мягко раскачивалась на солдатских плечах. Парни ловко переплели руки, образовав подобие живого кресла, в котором было удобно даже ее разбитому контузией и усталостью телу. От мундиров вражеских солдат пахло так же, как от Йохана в ту ночь, когда он прискакал в Мариенбург с поля боя с остатками своей роты... У них были такие же давно не стриженные мягкие волосы, такие же крепкие плечи и такие же дерзкие и немного грустные глаза, как у него. Марта сомкнула веки, и бред или сон милосердно послал ее измученному сознанию видение, будто это ее Йохан несет ее на руках через зеркальную гладь озера Алуксне - прочь от родного Мариенбурга, лежащего в руинах...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 15. В ЛАГЕРЕ МОСКОВИТОВ
  
  Марта проснулась только на следующее утро, уже засветло, и не сразу поняла, почему над ней закопченный бревенчатый потолок крестьянского дома. Откуда здесь, вместо дыма пожарищ, пороховой гари и тошнотного смрада гниющей крови, пахнет свежевыпеченным хлебом? Да еще воняет перекисшей капустой! Потом пришло осознание новых, грозных перемен в ее жизни, но девушка не почувствовала ни страха, ни растерянности. "Йохан, Йохан, ты научил меня смелости, - грустно улыбнулась она. - А ты, отец отдал мне по наследству только одно богатство - мужество!" Все ее тело болело от ушибов, ссадины противно ныли и подтягивали кожу, но мышцы приобрели прежнюю упругость, и в душе была решимость. Марта встала со своего скромного ложа, устроенного прямо на деревянном сундуке, в котором хранилась кухонная утварь, и принялась за беглый осмотр "фельдмаршальской роскоши". Этот странный старик Шереметис или, скорее, его слуга с трудно произносимым именем, позаботились о ней.
  Пара нижних рубах из небеленого крестьянского полотна, несколько пар пестрых шерстяных чулок с затейливым рисунком, грубое домотканое платье и передник были, вероятно, любезно уступлены хозяйкой дома, если только ее еще раньше не выдул из родных стен свинцовый ветер войны. А вот этот старый, стираный платок, украшенный линялым рисунком из райских птиц и диковинных цветов, был явно нездешнего происхождения. Наверно, он раньше напоминал какому-нибудь русскому солдату о далекой "зазнобушке", пока не был пожертвован для новой постоялицы "батюшки Борис Петровича". Как и солдатский кафтан из грубошерстного сукна - его Марте надлежало использовать в качестве верхней одежды. Он один из всех вещей показался девушке не лишенным некоторой новизны и вызова.
  В углу стояла внушительных размеров бадья, наполненная холодной водой. Вероятно, неприхотливый Шереметис пользовался ею в качестве ванны, а теперь галантно предлагал своей покрытой грязью и пылью гостье. Этот жест Марта оценила. Московский полководец, вчерашнюю встречу с которым она восстанавливала, с трудом складывая осколки памяти, пока вызывал уважение и интерес. Девушка без сожаления сняла свое пропахшую гарью рваную одежду, всю в пятнах засохшей крови, скомкала и швырнула в угол. От всей прежней жизни ей оставались только изящные башмачки из козловой кожи и маленький католический крестик на цепочке. Предварительно заперев дверь ухватом, Марта с наслаждением залезла в воду и с каким-то ожесточением вымылась начисто, словно смывая с себя ужас прошлых дней. Затем нашла старый деревянный гребень, тщательно расчесала влажные волосы, убрала их под платок, оделась, мысленно прочитала про себя "Отче наш" и "Богородице, Дева", и смело шагнула навстречу судьбе - через порог в горницу.
  Шереметис, разумеется, в почти полуденный час отсутствовал на квартире. За дощатым столом сидел его денщик и сосредоточенно чинил прохудившиеся барские подштанники. Он улыбнулся Марте широкой добродушной улыбкой, очень напомнившей ей дядюшку Яниса, так ждавшего этих московитов и так страшно погибшего в Мариенбурге. Потому она поздоровалась с ним, как прежде с Янисом, только не по-латышски, а на певучем украинском языке:
  - Будьте здоровы, дядечка!
  При солнечном свете, проникавшем в избу через распахнутое окно, она могла рассмотреть его. Старый слуга был невысок, чрезвычайно широк в плечах и в кости, длиннорук, широколиц и круглоголов. Он носил длинные солдатские усы, а начинающую лысеть полуседую голову стриг коротко, как и его господин. Под жестким ежиком проступало несколько больших и малых шрамов, а на правой руке недоставало полтора пальца, как часто бывает после сабельного удара по кисти. Впрочем, ловко орудовать иглой это увечье Порфиричу явно не мешало.
  - Здравствуй, девонька! - приветствовал он Марту. - Каково почивалось?
  В знак благодарности Марта не без кокетства сделала книксен, видимо, выглядевший довольно странно в сочетании с ее крестьянско-солдатским нарядом. Денщик усмехнулся с видимой иронией и не стал разводить длинных разговоров:
  - Вот и ладно! Покушай, чем Бог послал, и собирайся живее. Велел Борис Петрович немедля сыскать среди пленных мужика твоего и поставить пред его очи, затем я при тебе и оставлен. Коли сыщется он, то дарует вам Борис Петрович волю идти вместе куда вздумается, и не буду я вторую ночь на жесткой лавке ребра-то плющить! Ну, а ежели не сыщется муж твой, так порасспросишь других мариенбургских шведов-то: видел ли кто его, живой ли он, ранен или, обратно, насмерть убит. Ты уж извини, доченька: как оно есть, так и говорю.
  - А я все-таки верю, что мой Йохан сумел уйти от ваших солдат! - упрямо произнесла Марта. - Вы не знаете его, дядечка! Он такой смелый! Он наверняка спасся.
  - Да куда ж тут спасешься, девонька? - искренне удивился денщик. - Кругом озера-то пикеты наши - драгуны да черкасы, да бивуаки полковые, да обозы. Тут уж либо в плен, либо в могилу. Птицей, разве что, или мышей полевой ему обернуться...
  Марта не стала спорить. Как мог этот чужой человек знать, на что способен ее Йохан. И все же сердце томилось тяжким предчувствием. Сталь и свинец не разбирают, они насмерть бьют даже самых смелых, самых добрых, самых любимых! Теперь Марта прекрасно знала это. Может, и к лучшему будет, если ее муж попался в плен к московитам. Тогда она прямо сейчас смогла бы обнять его, более уже не отпускать никуда от своего сердца и уйти вместе с ним в широкий Божий мир, прочь из этого края, поникшего от жестокости и мук.
  Всю дорогу через московский лагерь Марта почти бежала, не замечая ничего вокруг, кроме широкой спины денщика-провожатого. Только торопила его поминутно:
  - Дядечка, умоляю, нельзя ли поскорее?
  Шли и так скоро. В отличие от Шереметева, нажившего соль в суставах пристрастием к смачной жирной пище, знавший умеренность Порфирич был ходок.
  Лагерь шведских пленных был окружен ощетинившимися на две стороны ежами из заостренных кольев, скрепленными меж собой шестами. Слуга Шереметева, на ходу пояснявший Марте кое-какие детали воинской жизни, назвал их "рогатками". Часовые с фузеями на плечах неспешно прохаживались вдоль ограды. Внимательно, но без злобы, они посматривали на пленных, а кое-кто и вполне дружелюбно болтал со шведами на забавной смеси слов из всех доступных языков. Марта должна была признать: сколь жестоки не были московиты в кровавом хмелю боя, с пленниками они обращались милосердно. У шведов были такие же палатки и такие же котлы, что и во всем лагере, и на кострах, похоже, варилась то же самое жидкое месиво из перекисшей капусты, крупы, солонины и сала, именовавшееся странным словом "щи". Некоторые из солдат Карла Шведского те, кто лишился в бою или в бегстве мундиров и обуви, щеголяли теперь в русских посконных кафтанах и в плетеных лаптях, пожертвованных добродушными победителями. Раненых, выбравшихся из шатров погреться на солнышке, осматривали два лекаря - один в синей, другой в зеленой форме. Им сосредоточенно и почтительно помогали несколько юношей, также в мундирах обеих армий - лекарские ученики.
  - Здесь, наверное, человек с тысячу! Как же мы найдем солдат из нашего гарнизона? - забеспокоилась Марта. - Офицер, верно, не пустит нас внутрь. Вы же только слуга господина Шереметиса...
  - Слуга слуге рознь, - с достоинством ответил Порфирич. - И незачем нам внутрь идти. Вон тот, длинный, сам сбегает.
  Не считая нужным пускаться в дальнейшие объяснения, он с важным видом подошел к долговязому капитану, командовавшему караулом. Марта с изумлением увидела, как благородный офицер заискивающе поклонился простому денщику, а тот лишь сдержанно кивнул. Решительно, у этих странных московитов были заведены обычаи, которых она ранее и помыслить себе не могла. Порфирич что-то быстро объяснил офицеру, тот сейчас же приказал открыть рогатки и с несколькими солдатами направился вглубь лагеря.
  - Уппланд драгонер регементе, Мариенбург! - выкликал он на ломаном шведском языке.
  Порфирич вернулся к Марте, достал из-за голенища короткую глиняную трубочку и удовлетворенно закурил.
  - Пожди, девонька, сейчас что-то да решится, - утешающее улыбнулся он Марте.
  При виде кучки людей в знакомых синих мундирах, приближавшихся к ограде в сопровождении русского офицера, у Марты томительно защемила сердце. Она лихорадочно искала глазами среди драгун знакомую фигуру Йохана. Как мало их осталось от гордой, блестящей роты, стоявшей в ее городе постоем! Человек двадцать, или даже меньше... Марта знала всех в лицо, со многими была знакома... Но нет, его здесь не было, Йохана не было среди них! Не чувствуя под собой ног, девушка полетела навстречу пленным друзьям мужа, еще на бегу крича:
  - Ребята, Йохан! Умоляю, скажите, кто-нибудь видел моего Йохана?
  Здоровенный капрал Олаф, тот самый, который когда-то силой уводил ее с места расстрела бедняги Яниса, на сей раз заботливо поддержал Марту, чтобы она не упала. На заросших щетиной угрюмых лицах уппландцев она увидела то выражение стыда и скорби, с которым солдаты обычно приносят весть о смерти своего товарища его женщине, как будто сами виноваты в том, что остались живы. Сердце, едва исполнившееся надеждой, оборвалось.
  - Говорите... - это слово, сорвавшееся с побелевших губ Марты, прозвучало как предсмертный вздох.
  - Вот, Ларс видел. Он расскажет.
  Невысокий солдат с толсто перевязанной тряпками разутой ногой, опиравшийся на плечи товарищей, хрипло заговорил, не поднимая глаз:
  - Все очень плохо, Марта... Я хочу сказать, хуже не бывает. Я сумел переплыть озеро и встретил Йохана в камышах, на этой стороне. Мы вместе прятались там до темноты. Мы хотели пробраться между патрулями московитов и выбраться на волю. Мы ползли... Нам удалось пройти через их лагерь. Но тут собаки, которые пасут у московитов в обозе скотину, учуяли нас и разбрехались... Будь проклята сука, которая их выщенила! Мигом принесло десяток московских драгун верхами. Нам бы отлежаться в траве, но до леса оставалось всего ничего! Мы думали - уйдем. Побежали к опушке. Они стали стрелять. Я видел, как в Йохана попали и как он упал, а к нему поскакали двое врагов. А потом и меня подстрелили - вот, в ногу! Московиты схватили меня, и когда волокли в лагерь, к ним присоединились те двое, что бросились к Йохану. Они вытирали свои палаши, Марта. Они зарубили Йохана...
  Наверное, женщине теперь следовало разразиться безутешными рыданиями, или страшно закричать и забиться в истерике, или упасть в обморок. Но Марта вдруг упрямо вскинула голову, и глаза ее были сухими.
  - Ты ведь ты не видел, как они рубили его, Ларс! - твердо произнесла она, - Ты ведь не видел Йохана мертвым.
  Ей больше не хотелось ничего слушать. Она резко повернулась и пошла прочь, неся свою надежду, словно хрупкий сосуд, который вот-вот выпадет из рук и разобьется вдребезги. Ее оставалось очень мало, этой надежды, но она все еще теплилась на самом дне души, словно маленький живой зверек, затаившийся в глубине огромной ледяной пещеры...
  Денщик Порфирич и высокий капитан из охраны пленных догнали ее и взяли под руки. Это было очень кстати: у тела Марты сил оставалось явно не больше, чем у ее души, и ноги были готовы вот-вот подкоситься. Провожая девушку обратно - на квартиру Шереметева, денщик молчал, но то и дело сочувственно вздыхал и покряхтывал. Смерть, вернее всего, прибрала ее несчастного мужа. Как видно, бедняжка все не может смириться, но с костлявой безносихой, увы, не поспоришь! Царствие ему небесное, шведу этому! Хороший, как видно, был человек, раз она его полюбила. Порфирич, с младых годов подвизавшийся вместе со своим барином на войнах и в дальних странствиях по государеву делу, хорошо усвоил на собственном опыте: люди всякого языка и разной веры в страдании и смерти схожи, словно братья. Всем им одинаково больно, одинаково страшно, и кровь у всех - красная...
  Вечером Шереметев пришел на квартиру поздно, мрачный, словно туча. Вернувшиеся разъезды докладывали, что в Риге и иных крепостях шведские воинские люди сидят крепко, на шпагу не взять. Ждут на сикурс самого короля Карла с великим войском. Значит, не избежать худшего. Придется уходить назад, на Псков и Новгород, пуская за собой по всему ливонскому краю "красного петуха", руша все, что можно разрушить, уводя с собой всех, кого можно увести. Оставить за собой вместо цветущего края пепелище, на котором не прокормиться шведскому войску, отгородить им российские рубежи от жестокого врага. Чухонцев, которые добром к войску пристали, прогнать будет обидой, они пойдут с обозами под защитой драгун и казаков. Да только этого ли ждал от Шереметиса местный простой люд, который величал его освободителем? Теперь иные дела пойдут у его войска с чухной, и, глядишь, завтра здешние повстанцы, которые прежде воевали со шведами, обратят оружие против московских служилых людей. Придется для устрашения вешать тех, кого еще вчера почитал союзниками.
  Шереметев с трудом, словно мысли навалились тяжким бременем, отстегнул шпагу, снял треуголку и кафтан. Ужинать он не стал, выпил только стакан вина и велел звать Марту к себе.
  - Пожалей девку, боярин! - попытался возразить Порфирич. - Мужика ее, по всему, наши порубили. Сидит и молчит день-деньской, как не своя. Пущай прежде оклемается!
  - Разговорчив стал! - прикрикнул Борис Петрович. - Зови, тебе говорю!
  И прибавил, чтобы не обижать старого слугу:
  - Коли так сидеть будет, вовсе не оклематься может! Жалеть всех - жалелки не хватит: у меня войска сколь тысяч душ...
  Марта вошла, до белизны сцепив поверх передника исцарапанные пальцы и молча поклонилась фельдмаршалу. Взгляд ее был упрямым и отрешенным. Такой взгляд Шереметев не раз видел у не желавших отвечать пленных, у тех, которые уже не ждали ничего хорошего. Он невольно насупился и посмотрел угрожающе, будто на пойманного казаками шведского рейтара. Девушка смело встретила этот взгляд. Борису Петровичу вдруг стало стыдно. Не перед этой "мариенбургской девой", как он про себя окрестил Марту, а просто стыдно, непонятно отчего. Он разгладил грозную складку между косматыми седеющими бровями и сказал как можно мягче:
  - Послушай меня, дочка. Я буду говорить с тобой только по-русски, а ты понимай и учись отвечать так же. Пригодится.
  Марта все так же молча кивнула.
  - Слыхал о мужике твоем, - Шереметев мелко перекрестился. - Ну, упокой его душу!
  - Он жив, - впервые разлепив спекшиеся губы, ответила Марта и тотчас поправила себя: - Он, может быть, жив.
  - Ну, может - не может, Бог ведает, - проворчал Шереметев. - Да только не дело тебе кручину свою нянчить. Как Господь старшего моего сыночка, свет Константина, во цвете младости к себе призвал, супруга моя так говорила: "Руками трудиться надобно, чтобы горе свое понести сил достало". Все рукодельничала, слезой рукоделье мочила...
  Борис Петрович тяжело опустил голову и вдруг показался Марте просто несчастным и смертельно уставшим немолодым человеком. Наверное, где-то в глубине, под расшитым галуном фельдмаршальским камзолом и броней души, он был именно таким. Она почувствовала жалость и участие.
  - Ваш сын теперь на небесах, господин фельдмаршал! - сказала Марта, путая польские, малороссийские и русские слова. - А мой Йохан жив.
  - Пусть так, - легко согласился Шереметев. - Стряпать, стирать, я чаю, умеешь?
  - Я не чуждалась никакой работы в доме моего воспитателя, пастора Глюка.
  - Вот и славно. Сегодня повечеряешь, поспишь, а завтра спозаранку поступай под начало к моему Порфиричу. Будешь, перво-наперво, служанкой. На довольствии харчем и деньгами, ясное дело. В моем доме никто задарма хлеба не ест!
  - Господин фельдмаршал, я не хочу отягчать вас заботами о себе, - как можно более почтительно сказала Марта. - Я бы хотела вернуться в Мариенбург. Я должна ждать там своего мужа...
  - И думать забудь! - резко ответил Шереметев, и в голосе его зазвучало раздражение, словно он говорил с непослушной маленькой девочкой. - Со мной на Москву пойдешь. Ишь, чего удумала: девка, одна, да на руинах, а вокруг лихих людей и беглых солдат - пруд пруди! Пропадешь здесь. На Москву пойдешь, я сказал! А мужик твой, коли жив, конечно, и коли любит тебя, все едино сыщется. А нет - другого себе найдешь, еще краше, еще лучше! Ты молода...
  - Тогда я убегу! - голос Марты вызывающе зазвенел.
  Шереметев улыбнулся. Эта упрямая, колючая девчонка положительно нравилась ему. Настоящая полячка, знавал он таких в младые лета! Но, подавив улыбку, Борис Петрович произнес строго:
  - Из моего плена и здоровому мужику не сбежать, не то что тебе, дочка. Покорись добром, а то силой смирю. Недосуг мне с тобой! И брови не супь, не надо. После спасибо мне скажешь! Ступай спать. Тебе завтра немало работы сыщется.
  Марта холодно поклонилась и вышла.
  Шереметев потянулся за сулеей с вином, налил себе стакан, потом - второй денщику и глазами указал ему на лавку подле себя. Порфирич присел на краешек, скромно, но с достоинством. Барин и слуга чокнулись и молча выпили, как давние друзья, которые давно знают друг о друге все.
  - Что мыслишь, старый? - спросил Шереметев. - Сбежит?
  Порфирич для солидности пожевал губами и веско молвил:
  - Могет! Эта все могет!
  - А ты последи, чтоб не смогла. Бес ее искушает, и имя тому бесу - Амур. Я тебя, Порфирич, знаю: коли ты схочешь, сбежит девка. Погибнет она, когда сбежит, это как пить дать. Так ты, Порфирич, захоти, чтоб не сбежала. От тебя и мурзы татарские, и полковники польские не уходили. Не как холопа, как друга-приятеля тебя прошу.
  Слуга лукаво прищурился:
  - А что тебе в ней, батюшка Борис Петрович?
  - Батюшка, - проворчал Шереметев. - Какой я тебе батюшка? Оба мы с тобой дедушки! Сам не знаю, Егор Порфирич, что мне в многоязыкой этой. Вижу в ней... нечто! Сказать не могу, что. Только не обычная это девка, путь ее ждет долгий, высокий. Подсобим ей сейчас - Божьей воле подсобим.
  
   
  Глава 18. ОТКРОВЕНИЕ ПАСТОРА ГЛЮКА
  
  Для пастора Глюка падение Мариенбурга стало кошмаром. Кошмаром, который он сам приближал и которому отчасти способствовал. Теперь он не мог без угрызений совести, тайных и явных мук вспоминать о своих сношениях с русским двором и о надежде на то, что московиты освободят его народ от власти Шведской короны. Шведы ушли, но освобождение не наступило. Пришла другая власть - быть может, еще более суровая и жестокая, чем предыдущая. И дело было не в старике Шереметеве, в котором, при более тесном общении с ним, пастор Глюк обнаружил и благородство, и даже некоторое великодушие, и не в солдатиках-московитах, которые могли быть и лютыми - хуже хищных зверей - и добрыми и растерянными, словно дети. Русские офицеры тоже (при более тесном общении с ними) обнаруживали достойные уважения свойства ума и характера.
  Но все они, эти странные московиты, чего-то боялись больше, чем страданий, лишений и даже смерти. И ради этого страха, именуемого "государевой службой", они готовы были сжигать деревни по всей Ливонии, лишать крестьян крова и пропитания, и так жестоко обходиться с беззащитными людьми. Глюк видел, что в большинстве своем ни солдаты, ни офицеры, ни даже сам Шереметев, не хотели этой жестокости, но шли на нее - все, за редкими исключениями. То или из страха перед своим всевластным государем, славшим Шереметеву суровые наставительные послания и короткие, не допускавшие возражений приказы, а то ли из тайной уверенности в том, что так и должно поступать, ибо: "на войне размякнешь - пропадешь!".
  Эту странную поговорку пастор услыхал от полковника Вадбольского, а этот поляк на русской службе, в свою очередь - от какого-то простого солдатика. Теперь, оказавшись в плену, в чужом лагере, Глюк все чаще вспоминал ее. Он, священнослужитель, привык говорить своим прихожанам о мягкости и доброте, удерживал их от излишней жесткости и суровости, то есть, как мог, размягчал их души. Но московиты, среди которых он с семьей жил уже не одну неделю, отчаянно боялись размякнуть, а порой и стыдились своих слез и жалости. Они отвели многочисленному пасторскому семейству отдельную палатку, вдоволь кормили и охраняли его. Солдаты щедро делились тем, что имели сами, и с другими оставшимися в лагере беженцами. В свободные от службы минуты они любили играть с детишками и вырезать для них из дерева забавные фигурки. Но при служивые этом матерно орали и на несчастных людей и подгоняли их увесистыми пинками при каждой заминке. Подобное обхождение доводило смертельно напуганных дочерей пастора до слез, и девочки в страхе прятались за госпожу пасторшу и самого преподобного. Катарина, округлив глаза, испуганно и возбужденно шептала, что вон тот смазливый русский офицерик преследует ее, а намедни даже подкараулил возле колодца и грозился "задрать юбки и попробовать, какова на вкус ливонская курочка". Юбки, однако, задраны не были, поскольку никто из московитов не решился обидеть дочь странного чужеземного попа, остановившего их расправу над жителями города. Насильников же, застигнутых на месте преступления, по приказу фельдмаршала Шереметева, профосы вешали "высоко и коротко" и без лишних церемоний.
  С пленными жителями Мариенбурга фельдмаршал поступил по-разному: одних отпустил, куда глаза глядят, других, наиболее полезных, удерживал в лагере насильно. По поводу пастора Глюка и его семейства из Москвы пришло специальное предписание, и Шереметев не отпустил пастора, несмотря на настойчивые просьбы последнего и мольбы его жены и дочерей.
  Однажды вечером, когда стемнело, сын пастора попытался сбежать, но бегал избалованный пасторшей Эрнст недостаточно прытко, и эта попытка освобождения закончилась плачевно. Верховой русский драгун легко догнал пасторского сынка, огрел прикладом, потом связал "мальцу" руки за спиной, бесцеремонно перекинул поперек седла и отвез "огольца" назад, к отцу. Там Эрнста приняла рыдающая пасторша, которая, проклиная русских варваров, ставила сыну примочки на набухавшую на затылке иссиня-кровавую шишку. В рыданиях и стенаниях наступило утро. Никто так и не смог заснуть. Эрнст то и дело ощупывал пострадавший затылок и жалобно стонал, госпожа Глюк всхлипывала, дочери испуганно молчали. Пастор молился на коленях, раскрыв перед собой славянскую Библию. Свою долгую и смиренную молитву пастор завершил под утро. И только тогда решился поговорить с сыном.
  - Сам виноват! - строго сказал он Эрнсту. - Если уж решился бежать, то беги быстро, а иначе не стоит и пробовать. А теперь не плачь: не показывай никому своих страхов. Всем нам нужно сохранять достоинство в дни страданий. Достоинство и терпение. Бери пример с Марты!
  - С Марты?! - хмыкнул Эрнст. - В чем же это, батюшка, ее достоинство? В том, что она сначала приклеилась к шведскому трубачу, а теперь делит жесткую постель этого хромого старика Шереметиса?
  - Не смей так говорить о сестре! - гневно воскликнул пастор. - Марта была достойной женой этого несчастного мальчика Йохана Крузе. Она и поныне верна ему... Или его памяти! А фельдмаршал Шереметев оказался настолько благороден, что взял ее под свою защиту. Усвой раз и навсегда, беспутный повеса: Марта ведет его нехитрое хозяйство, и ничего более. С моего на то согласия.
  - Видишь ли, Эрнст, - вмешалась пасторша, - Марта, конечно, невоспитанна и взбалмошна, но ловко управляется по дому. А этому московскому генералу, несомненно, приятно, что молодая девица варит ему суп и наливает этот... как его.... квас!
  - К тому же, в лагере поговаривают, он слишком стар, чтобы иметь виды на Марту, - хихикнула Катарина. - Один русский офицер вчера по секрету рассказал мне... Ой, матушка, это так неприлично, что я даже боюсь повторить его слова...
  - Повторяй уже, раз начала! - подбодрил сестрицу Эрнст.
  - Опомнитесь, дети! Вспомните, что ваш отец - служитель Божий! - остановил их пастор.
  Но тлетворное и распущенное влияние военного лагеря оказалось сильнее его предупреждений. Катарина, краснея то ли от стыда, то ли от сообщаемых ею пикантных подробностей, прошептала на ухо Эрнсту, что фельдмаршал Шереметис "немощен в мужском деле настолько, что не в состоянии... ну как бы это сказать... приласкать Марту".
  - Ну тогда пускай пока варит жалкому старикашке его "счи", или как там называется этот отвратительный суп из прокисшей капусты, и хнычет в передник о своем трубаче! А я потом приду и ее приласкаю! - хмыкнул Эрнст и схлопотал от пастора оплеуху.
  - Горе тебе, Илион, град крепкий! - в голосе пастора прозвучала неподдельная боль. - Горе тебе, если дети твои рассеялись по миру и стали злыми и жестокими. Катарина, девочка моя, разве такой ты была там, за мариенбургскими стенами! Разве раньше ты бы смогла такое сказать о сестре!
  - Прости меня, батюшка, прости! - трагически всхлипывая, запричитала Катарина. - Нам так страшно здесь, в этом лагере... Здесь делают и говорят такое! И каждую ночь солдаты приводят каких-то растрепанных пьяных женщин и валяются с ними там, на телегах! Однажды вечером я шла к нашей палатке и увидела... Ах, батюшка, мне даже страшно рассказывать... Их было трое, а женщина - одна... Она была совсем пьяная, и смеялась, и пила с ними! Солдаты и мне предлагали выпить, но я испугалась и убежала... Бежала до тех пор, пока не заблудилась среди этих совершенно одинаковых палаток! Это был такой ужас! Но потом я встретила одного симпатичного русского сержанта, который даже немножко говорил по-немецки, очень милого и доброго. Он укутал меня своим плащом и проводил сюда, к нашей палатке. Ах, батюшка, мне так страшно здесь! Неужели мы никогда не вернемся домой, в Мариенбург?
  - Мариенбурга больше нет, - тихо и горько сказал пастор. - Есть руины стен, разрушенные дома, пепелище... Можно вернуться на пепелище и плакать. Но нас туда не отпустят.
  - Но почему же, батюшка?! - вмешалась в разговор младшая пасторская дочка, Лизхен.
  Эта пятнадцатилетняя девочка переносила лагерное житье-бытье тяжелее всех - не плакала, не роптала, даже не возмущалась, а только мышкой сидела в палатке, уронив голову на скрещенные руки, и молчала. Это молчание было для ее отца страшнее самых отчаянных рыданий. Пастор подходил, ласково гладил дочь по голове, смотрел, как беззащитно вздрагивают ее худенькие плечи, и обращался к Всевышнему со смиренной мольбой. Глюк воспринимал происходящее, как кару Господню, и молил Творца о прощении. Он, грешный человек, недостойный служитель Божий, слишком надеялся на московитов и на их помощь несчастной Ливонии. И вот они пришли, эти "спасители"-московиты! Пришли, но как?! Не как друзья многострадального народа Ливонии, а как недруги и захватчики. В огне и крови. Говорят, что ливонские крестьяне снова схватились за вилы, но на этот раз не против шведов, а против русских. Как это говорят солдаты в лагере: "Хрен редьки не слаще?!". Верно, нечего сказать! Хороша русская поговорка!
  Пастор помолчал немного и грустно ответил Лизхен:
  - Потому что скоро мы поедем в столицу России - Москву. Фельдмаршалу Шереметеву пришел приказ... Вы же слыхали об этом! В Москве я буду учить русских детей письму и прочим наукам. Царь Петр приказал основать в своей столице новую школу. Гимназию. Нас вызывают туда. Мы не скоро увидим Ливонию. Попрощайтесь с родиной, дорогие мои!
  - Но дорогой супруг мой, как же так?! - охнула пасторша. - Неужели мы стали рабами русского царя? Неужели мы больше не вольны в своих поступках?
  - Надо бежать из этого мерзкого лагеря гнусных варваров! - запальчиво крикнул Эрнст.
  - Мы не можем подвергать опасности женщин, сын мой, - назидательно заметил пастор. - К тому же, в лагере остается Марта... А я не брошу мою несчастную девочку!
  - Ты любишь эту противную девчонку больше наших детей! - голос пасторши сорвался на крик. - Предоставь ее собственной судьбе и подумай о нас!
  - Я думаю о вас, дорогие мои, - тихо и как-то отрешенно сказал пастор. - И умоляю вас уповать на милосердие Господа. Мы поедем в столицу московитов, если будет на то Господня воля. Везде нужно сеять семена просвещения и мудрости Божьей. Даже в этой суровой стране!
  - А Марта, она тоже поедет в Москву? - спросила Катарина.
  - Я слыхал, что и фельдмаршал Шереметев собирается в русскую столицу. А если он - то и Марта, - ответил на это пастор.
  - Она очень плачет? Грустит о своем Йохане? - сочувственно спросила Лизхен.
  - Горе ее велико, дети мои! - вздохнул пастор. - Но я не решаюсь расспрашивать. Девочка несет это горе в себе, как воду в сосуде, тихо и не решаясь расплескать. Вы сами можете ее утешить, если захотите навестить сестру.
  - Но разве нас пустят в палатку Шереметиса? - вмешалась в разговор Анна.
  - Я проведу вас туда, если вы решитесь! - предложил дочерям пастор.
  - Я боюсь, батюшка, я не пойду! - тут же отказалась Анна.
  - А я пойду! - решительно заявила Катарина. - Может статься, еще увижу того доброго молодого сержанта, который помог мне дойти до нашей палатки!
  - Если вы и пойдете к Марте, то не для того, чтобы строить глазки русским офицерам! - одернула Катарину пасторша.
  - Я прослежу за этим, дорогая жена! - решительно сказал пастор и взял Катарину за руку. - Ну что, пойдем, дочка?
  Катарина молча кивнула и набросила на плечи плащ. Остальные молчали. Эрнст, потупив взгляд, рассматривал земляной пол палатки, Лизхен снова уронила голову на колени и затихла. Госпожа пасторша высоко вздернула подбородок и сурово нахмурила брови. Ее явно не радовало решение мужа навестить эту неотесанную мужичку, Марту! Она никогда не понимала излишней привязанности мужа к воспитаннице. Впрочем, пусть идет, его все равно не удержишь!
  Пастор вышел из палатки под руку с Катариной. Та, впрочем, думала то о сестрице Марте, то о приглянувшемся ей русском сержанте. Ах, если бы встретить его по пути к квартире Шереметиса! Она то и дело стреляла глазками по сторонам, но, встретив суровый взгляд отца, тут же смиренно опускала глаза в землю.
  У скромной крестьянской избушки, которая служила фельдмаршалу резиденцией, они увидели знакомую тоненькую фигурку в сером крестьянском платье. Марта склонилась над лоханью с бельем, потом подняла голову и отерла пот со лба мыльной ладонью. Вид у нее был упрямый и отнюдь не подавленный. Губы крепко сжаты, глаза смотрели с вызовом. Она не смирилась со своей судьбой и не собиралась смиряться! Ах, если бы тогда, у озера, она могла бежать с Йоханом! Но ничего, она еще убежит и хоть на краю света найдет любимого! Если он только жив... Марта так и не поверила в слова солдата Ларса, ведь он мог ошибаться, и упрямо считала Йохана живым.
  На красивую служанку Шереметева засматривались проходившие мимо солдаты и офицеры, но Марта словно не замечала этих взглядов. Однако шаги пастора она отличила от многих и подняла на приемного отца вопрошающий взгляд...
  - Здравствуйте, батюшка, - тихо, но твердо сказала она. - Раньше я чаще называла вас только: "господин пастор", но нынче позвольте называть отцом!
  - День добрый, доченька! И отныне всегда называй меня так...
  - А со мной ты не поздороваешься, несносная гордячка Марта? - обиделась Катарина. - Совсем забыла свою несчастную, одинокую, плененную дикарями подружку!!
  - Дай я обниму тебя, сестренка! Только руки вытру. Нынче у нас много стирки. Я помогаю денщику господина фельдмаршала, а он таскает для меня воду из реки.
  Марта обняла названую сестру, но как-то отстраненно, без прежней трогательной нежности. Зато на пастора она смотрела, как на родного отца, с горечью и надеждой.
  - Шереметев не обижает тебя, дочка? - спросил пастор, заранее надеясь услышать от Марты уверения в учтивости русского фельдмаршала.
  - Смотря что называть обидой, - пожала плечами Марта.
  - Неужели он осмелился прикоснуться к тебе?! - гневно сжимая кулаки, воскликнул пастор.
  - Если вы, батюшка, о мужских вольностях, то не бойтесь, господину фельдмаршалу не до меня. Он немолод, обременен вседневными заботами и слишком тоскует по своей супруге. Шереметис называет меня "дочкой" и не позволяет своим офицерам приставать ко мне.
  - Тогда чем же он обидел тебя, девочка?
  - Он лишил нас свободы. В этом и есть главная обида. Я не хочу ехать в Россию. Я хочу остаться здесь и дожидаться Йохана. Я все равно убегу!
  Голос Марты прозвучал так упрямо и резко, что пастор сразу поверил в серьезность ее намерений.
  - Марта, родная, - попытался уговорить ее пастор. - Если ты попытаешься сбежать, то получишь пулю в спину. После неудачного бегства Эрнста московиты предупредили нас, что будут стрелять, если кто-то повторит его попытку!
  - Они не шутят, - вмешалась в разговор Катарина, - Они и вправду будут стрелять! У них такие страшные глаза, когда они злятся!..
  - Я бывала в настоящем бою, и меня не испугают их пули! - воскликнула Марта.
  - Побереги свою жизнь для Йохана, девочка, - преподобный Глюк пустил в ход последний аргумент. - Если несчастный мальчик жив, то он найдет тебя даже в Московии! А я буду умолять русского царя вернуть тебе свободу!
  Марта задумалась. Несколько минут все трое молчали. Катарине наскучило ждать, и она принялась оглядываться по сторонам, с интересом изучая новую для себя бивуачнную жизнь. Почти тотчас девушка заметила, как поодаль неуверенно топчется ее недавний знакомец, молодой русский сержант. Катарина с готовностью повернула к нему свое хорошенькое личико, и на нем сама собой засияла кокетливая улыбка. Сержант поприветствовал Катарину, по-военному сдвинув каблуки и решительно кивнув головой. Осмелев, очаровательница отошла на несколько шагов в сторону, чтобы без помех побеседовать со своим кавалером. Суровый оклик отца заставил ее вернуться на место. Девушка обиженно надула губки и стала ждать, пока отец переговорит с названой сестрицей. Сержант, между тем, сменил военные манеры на партикулярные и отвесил Катарине учтивый, но несколько неуклюжий поклон. Затем вздохнул огорченно, махнул рукой и уныло зашагал своей дорогой.
  Пастор, между тем, обнял Марту и стал тихо читать "Отче наш". Воспитанница шепотом повторяла за ним слова молитвы.
  - Да будет воля твоя!.. Воля ваша, батюшка, - решила она. - Я поберегу свою жизнь. Ради Йохана!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 19. ДОРОГАМИ ОТСТУПЛЕНИЯ
  
  Отъезд в Московию был решен. Пастор Глюк считал это расплатой за свои недавние тайные сношения с русским двором и ожидание московитов, обернувшееся гибелью Мариенбурга и разорением Ливонии. Пасторша надеялась, что когда-нибудь им все-таки удастся вернуться на родину, и девочки Глюк разделяли ее веру. Эрнст рассчитывал на бегство, а Марта ни на что не рассчитывала и ничего не ждала, кроме спасения и возвращения Йохана. И вера эта теплилась в ней, как свеча, все эти бесконечно долгие дни подневольного путешествия в Россию.
  Войска Шереметева грузно снялись с лагеря и выступили в обратный путь. Они тянулись по дорогам, защищая походными порядками ордер-де-баталии громоздкие обозы с припасами и стада скота, сторожась сильными арьергардными заставами от недобитых шведских отрядов. Пылали у них за спиной поджигаемые неумолимой рукой латышские деревни и вызревшие поля, в ожесточенной брани факельных команд тонули жалкие мольбы крестьян, просивших пощадить их кров и хлеб. Искусных мастеров - плотников, кузнецов, канатчиков, краснодеревщиков - солдаты хватали насильно, приказывали наскоро грузить добро, собирать жен-ребятишек и идти с войском на Москву: "Великому государю в мастеровых людях надобность зело большая!". Ревел, блеял и визжал угоняемый московитами скот. Забирали даже собак, чтоб было кому стеречь и пасти скотину. Домашняя птица, которую невозможно было забрать за кордон, шла под нож: янтарный отвар и нежное куриное мясо щедро заполняли солдатские миски.
  - Спаси, Господи, батюшку Борис Петровича, щедро питающего! - крестились на бивуаках солдаты, жадно хлебая сытное варево и вдоволь упиваясь густым пивом из разоренных крестьянских погребов. Пиво же хлюпало у них под башмаками пенистыми лужами, и в них отражались отблески большого огня, пожиравшего сельские дома, амбары с зерном, сараи с сеном...
  - Ничаво, рябяты! - утешали свою совесть вчерашние деревенские парни в солдатских кафтанах. - Мужик хитр, никогда последнего не отдаст, довольно заховает по лесам и хлеба, и семян! Деревьев полно, топор имеется - новую избу по зиме поставит. А шведа-супостата ему прокормить нечем будет! Накось, выкуси, Карлушка свейский!! Хрен паленый тебе, долгомордому, а не Ливония!
  Под надежной охраной драгун и казаков пылили нескончаемые вереницы крестьянских возов, угрюмые и подавленные мужчины с самопалами за плечами вели понурых коней, заплаканные женщины, сидя на тюках, из последних сил утешали детей. С московским войском с родной земли уходили двенадцать тысяч латышских душ, так наивно поверивших в свободу из рук новых захватчиков и поднявшихся на восстание против шведской власти и немецких помещиков. Теперь им оставалось только бежать, страшась мстительного, расчетливого гнева прежних хозяев. Шереметев приказал своим офицерам забирать с собой каждого, кто пожелает уйти вслед за войском, велел выделить повозки для их скудного имущества и надежный конвой. Но разве увезешь на телеге под неумолчную жалобу скрипучих колес свою родину?
  - Что ж ты, Москва, сулил нам свободу, а ныне землю нашу убиваешь? - срывалось с почерневших от гари губ латыша проклятие, - Черт забери твою душу, твой род до седьмого колена!!
  - Не лайся, чухна! - пряча глаза, отвечал с высоты седла русский драгун. - На Руси-матушке земли довольно, чай, и тебе кус сыщется! Государь-батюшка на обзаведение и деньжат пожалует... Московским государевым крестьянином век вековать всяко получше будет, чем холопом у немца спесивого!
  - В ад вас обоих, и немца, и московита!!!
  Отчаявшись, иные отряды латышских повстанцев нападали на обозы московского войска, на оторвавшихся от главных сил фуражиров и разведчиков. На дорогах авангарды Шереметева находили страшно разрубленные, исколотые, раздетые донага тела солдат и драгун, казаков, калмыков и башкир. С лютой матерщиной уходили по следу в леса карательные команды, настигали, дрались, убивали, вешали. Ливония плакала кровью, провожая Шереметиса...
   Этот путь слился для Марты в один бесконечный день, когда она тряслась в возке с фельдмаршальским багажом, помогала Порфиричу на бивуаках стряпать нехитрую еду для "боярина" или стирать для него белье, а еще - вспоминала о Йохане или молилась. Когда армия Шереметева и следовавшие с ней беженцы и пленные останавливались на ночлег и разбивали лагерь где-нибудь в чистом поле, к Марте приходил пастор или она сама навещала названого отца и его семейство.
  Все они были подавлены и грустны: пасторша жаловалась на усталость и ревматические боли в застуженной пояснице, Анна хныкала, Лизхен потерянно молчала, а Эрнст злился. И только Катарина нашла утешение в обществе своего молодого сержанта, который, когда выдавалась свободная минута, приходил проведать ее. Ее кавалер носил трудно произносимое, но такое звучное имя - Федор Иванников и происходил, по его собственному уверению, из "московских детей боярских". Сначала Катарина очень обрадовалась, что ее любимый - природный аристократ, ведь она знала, что "боярами" называют самых родовитых русских вельмож, которые носят высокие шапки из бобровых шкур. Однако Федор несколько сконфуженно объяснил ей, что этот титул примерно соответствует европейскому рыцарскому, и деревенька его бедна - "мужских душ тридцать". "Душами" в Московии называли рабов, и наивная девушка действительно вообразила себе закованных в цепи невольников, возделывающих грядки с репой. Однако Федор рассмеялся, и пояснил, что его отец, как "барин небогатый", живет со своими рабами дружно, носит ту же одежду, что и они, а по праздникам вместе с ними пьет водку. Беседы их были, на первый взгляд, самыми невинными и протекали только в присутствии пастора и пасторши - по крайней мере, господин Глюк был уверен в этом. Но Катарина, если б захотела, могла бы рассказать многое - и о страстных поцелуях в ночной темноте, и даже о том, что заставляло ее в редкие минуты одиночества заливаться краской - то ли стыда, то ли радости. Катарина прокрадывалась к возлюбленному ночью, тайком от своего многочисленного семейства. Она все надеялась, что сержант посватается, и бравый Федор постоянно обещал ей это, но пока не спешил исполнить свое обещание. А Катарина, воспитанная в духе послушания и строгости, не выдержала атмосферы любовной вольности, царившей в лагере, и отдалась новому, пьянящему ощущению сладкой безнаказанности. Ее сержант был молод и красив, и пока ей удавалось обманывать отца и мать, но развязка была близка... И она наступила на одной из растоптанных ливонских дорог, по которой брели изнуренные люди, охранявшиеся усталыми солдатами.
  В ту ночь лагеря не разбивали - спали прямо на телегах, а кто и на голой земле, вокруг костров. Катарина, убедившись, что все ее многочисленное семейство уснуло крепким и глубоким сном смертельно уставших людей проскользнула к своему сержанту Иванникову, которого уже научилась называть по-русски, тепло и легко - Феденькой, а про себя звала по-немецки Теодором. Тот укрыл "любушку" плащом и увлек куда-то прочь от дороги, в сладкую и вязкую темноту, укрывшую их словно покровом. И тут из темноты появился пастор Глюк со славянским Евангелием в руках.
  Пастор давно уже догадывался о неподобающем легкомыслии Катарины, но не мог уличить ее без доказательств. В ту осеннюю походную ночь пастору не спалось: он закрыл было глаза, но горькое чувство вины, терзавшее его в последнее время, не давало заснуть - перед глазами вставали страшные картины осады и штурма города, потом - пленения, жуткого избиения безоружных пленных, ужаса и позора жителей... "Mea culpa, Domini! Mea maxima culpa! Моя вина, Господи, моя великая вина!" - шептал преподобный Глюк, с раскаянием ударяя себя в грудь кулаком, хотя и сам понимал: его собственная вина состоит лишь в том, что он так страшно заблуждался в отношении московитов... Тут пастор услышал совсем рядом чьи-то легкие шаги и открыл глаза. Катарина, его непослушная девочка, спешила куда-то прочь от дороги, а ей навстречу - тот самый русский, что повадился приходить к ней! Он поспешил следом за влюбленными и, едва они слились в объятиях, вынырнул из темноты, словно кара Господня, и обрушил на их головы свой праведный родительский гнев. Нервы пастора были расшатаны настолько, что он не смог сдержаться и прежде всего влепил несчастной Катарине пощечину, чего раньше никогда себе не позволял. Бедная девушка истерически зарыдала и, совсем не стесняясь, бросилась на грудь к своему московиту, ища защиты у него. Тот протянул у нее над плечом руку и со скрытой, но внятной угрозой выставил вперед ладонь, преграждая путь разъяренному отцу.
  - Не извольте подходить, сударь! - предупредил он. - И обидеть ее не могите!
  - Вы обесчестили мою дочь, и нынче же утром я доложу об этом фельдмаршалу Шереметеву! - воскликнул пастор Глюк, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на наглеца с кулаками. - Вы будете повешены за это гнусное насилие еще до полудня, вот увидите!
  - Докладывайте, сделайте милость, - усмехнулся сержант, совершенно не смутившись. - Борис Петрович справедливый, он разберется! Батюшка наш только насильников вешает, а ежели это любовь по сердечному согласию - благословит! Да и меня он ведает: при мызе Гумоловой, как мы с плутонгом моим свейскую гаубицу с полным огневым припасом одержали, жаловал нас десятью рублями на круг...
  Пастор удрученно опустил голову: как не прискорбно, но этот самоуверенный юнец был прав. Фельдмаршал вряд ли станет наказывать одного из своих храбрых командиров за беззаконную, но добровольную связь с ливонской девицей, пусть даже с дочерью важного пленника... Вон сколько таких парочек милуется каждую ночь на возах!
  - Ваша сила торжествует над справедливостью, захватчики! - промолвил пастор. - Но знайте, что есть власть выше вашего Шереметева и выше вашего царя. Вы, сержант Иванников, бесчестный человек, и Господь накажет вас!
  Тут уже сержант уныло повесил голову, а Катарина заплакала еще горше. Эта ливонская девушка, сдобная, словно пышные матушкины пирожки с малиной, ласковая, словно майское солнышко, и страстная - это уж без сравнений, такими только иноземки бывают! - очень нравилась простому и честному парню. Как бы хотелось привезти ее с войны в свою подмосковную деревеньку, поклониться в ноги отцу-матери, повенчаться честью и славой и - с веселым пирком за свадебку! Да только слыханное ли дело - православному жениться на лютеранке! Федор не раз задавался вопросом: как же им горемычным, быть дальше? И не находил ответа. Его царское величество государь Петр Алексеевич хаживал, конечно, по юности, к хорошеньким девицам из Немецкой слободы и даже возвысил до себя одну из них, Анну Монс, но чтобы на еретичке Монсихе жениться - этого в православном Московском государстве никак быть не могло. Он, Федя Иванников, - из семьи небогатой, но старинной, благочестивой, предки еще в опричном войске грозного государя Ивана Васильевича служили... Никак не возможно ему на лютеранке жениться! Конечно, царь Петр иноземцев (и, что греха таить, иноземок!) жалует, но женятся на Руси все еще по отеческому закону - на своих! Вот ежели бы Катаринушка веры своей еретической отступилась и православное крещение приняла... Однако же о таком он и просить ее боялся: знамо дело - поповская дочка, такие от веры не отступаются. Да и отец ее, поп лютеранский - вон какой сердитый!
  Почувствовав в "бесчестном соблазнителе" колебание неспокойной совести, преподобный Глюк, знаток человеческих душ, сменил тон.
  - Если ваши намерения в отношении моей дочери благородны, вам не пристало встречаться тайком, словно распутным любовникам! - строго сказал он. - Как человеку чести, если только вы таковой, вам, сержант, надлежит обратиться за благословением не к вашему воинскому начальству, а ко мне - отцу Катарины.
  Услышав эти слова, Катарина вмиг прекратила плакать и, театральным жестом сложив пухлые белые ручки, бросилась к пастору:
  - Батюшка, миленький, умоляю, благослови нас! Так же, как ты благословил Марту и бедного Йохана! Мы с Феденькой любим друг друга, и нам тоже хочется счастья, хоть немножечко, хоть пока мы оба живы!
  Сержант Иванников несколько ошалело посмотрел на Катарину, взял ее за плечо, повернул к себе и спросил осторожно:
  - Так, значится, голубушка, пойдешь за меня?
  Она вдруг засмущалась и закрыла пылавшее не только от пощечины отца личико передником. А пастор успокоено улыбнулся. Этот русский сержант с его простодушным вопросом и готовностью защитить его дочь даже от ее родного отца, начинал нравиться ему. Словно повторялась вновь, по другому, недавняя история: Марта и Йохан, Катарина и Федор... Сейчас, в ночных сумерках, когда было не различить цвета мундира и малых черт лица, Федор показался преподобному Глюку похожим на Йохана, как родной брат. Неужели все храбрые солдаты так похожи? Неужели у них у всех общая судьба? Только бы этот парень не оставил и Катарину молодой вдовой, не вкусившей радостей брака и семьи... Однако вправе ли он из-за своих страхов отказывать двум молодым пылким душам в счастье, к которому они так стремятся? Видно, пример гордой и самостоятельной Марты оказался заразителен: его дочерям суждено влюбляться не в скромных благочестивых горожан, а в пламенных воинов...
  Между тем, Федор Иванников крепко и основательно, как привык делать все в своей жизни, решал с Катариной вопросы веры и религии.
  - Примешь ли ты, Катаринушка, нашу святую православную веру, чтобы стать моей честной супружницей перед Господом Богом нашим и миром крещеным?
  - Если это надо, чтобы быть с тобой, Феденька, я приму твою веру! - проворковала Катарина. - Ведь Бог не покарает меня, если я буду иначе креститься и иначе петь псалмы, когда стану молиться, чтобы он послал нам счастья и здоровеньких детишек?
  - Бог, лапушка, только возрадуется, что ты войдешь в лоно соборной и апостольской церкви нашей! - уверенно заявил Федор, продемонстрировав пастору Глюку некоторые шапочные познания в богословии, - А вы, сударь, не станете ли чинить препон вашей дочери? Знайте, ежели откажете - как только границу перевалим, увозом ее увезу, окрещу у первого же попа да там же и повенчаюсь! Пущай тогда хоть сам господин фельдмаршал меня вешает!
  - Катарине, увы, придется принять вашу веру и венчаться с вами в первом же православном соборе, - со вздохом сказал пастор. - Дабы сохранить свою запятнанную поспешными амурными свиданиями честь. Я сам попрошу господина Шереметева содействовать в этом браке.
  - Но, батюшка, моя честь не запятнана, вернее, вовсе не так запятнана как вы полагаете, - принялась кокетливо оправдываться Катарина. - Ну, может быть, самую чуточку! Феденька, конечно, позволял себе некоторые вольности, но не более, чем целомудренные поцелуи!
  - Токмо лобзания - и ничего более! - подтвердил сержант не совсем уверенным голосом.
  - И этого достаточно, чтобы навсегда запятнать честь молодой девицы! - сурово заметил пастор, хотя суровость его была лишь внешней. - Извольте немедля сделать вашей даме сердца предложение, как подобает благородному воину. Дабы я, как отец сей ветреной особы, мог помолиться об освящении уз, соединивших вас, по обычаям моей святой лютеранской церкви.
  Сержант приосанился, застегнул ворот кафтана и поправил портупею.
  - Катариночка... Почтенная и высокородная девица Глюк! - отчеканил он таким потешным, торжественным тоном, что даже пастор, несмотря на трагизм своего положения, едва не расхохотался. - Коли я имею фортуну быть любим вами, и коли вы верной супружницей мне будете, то учините мне великий решпект! Извольте сочетаться со мною законным браком на веки вечные, покуда смерть не разлучит нас.
  - Феденька, вот смерти не надо... - пролепетала Катарина и, не в силах справиться с внезапно нахлынувшей дурнотой, припала к плечу любимого, чтоб не упасть. Федор крепко обнял ее, даже не догадавшись о его состоянии. Для него смерть была повседневным спутником, чем-то вроде назойливого кровососа-комара, зудевшего над ухом свистом пуль и шипением ядер. Он не боялся смерти не только потому, что был еще слишком молод, чтобы понять ее страшный смысл, но и потому, что убиенных на поле брани непременно ждало Царствие Небесное. Так говорили попы и командиры! А кто же боится Рая?
  - Иди ныне к отцу, Катаринушка, - ласково, но твердо сказал он. - Надобно мне батюшки и матушке на Москву отписать, что ныне сын их честный жених честной девицы роду ливонского, да веры нашей! Слукавлю малость... Письмецо это я с первой же эстафетой отошлю! Ты после этого все равно, что моя законная жена перед семейством моим будешь! Ступай покуда, ладушка моя!
  Катарина недовольно надула губки, и без того распухшие от поцелуев, и подошла к отцу.
   - До вашего законного обручения в присутствии всего моего семейства, фельдмаршала и моей приемной дочери Марты я прошу всякие вольности прекратить! - строго приказал влюбленным пастор.
  - Как тебе будет угодно, батюшка! - сладчайшим голоском пообещала Катарина и присела в глубочайшем книксене, украдкой лукаво подмигнув Федору.
  - Никаких вольностей, сударь! Чтоб мне чарки не знать, коли совру! - отчеканил бравый сержант. Целомудренно поцеловав ручку своей свежей невесты, он чуть слышно шепнул ей:
  - Завтра по первой звезде снова приду, коли на аванпосты не пошлют! Жди!
  Свой путь в Россию Катарина продолжала уже невестой - с благословения отца и по дозволению фельдмаршала Шереметева. Она понемногу училась у отца и сержанта Иванникова русскому языку и с чудовищным немецким акцентом повторяла русские пословицы и поговорки: "Сердцу не прикажешь", "Тише едешь - дальше будешь", "Девичья коса длинна - ум короток". Катарина не без оснований считала, что последняя пословица не относится к ней, поскольку носила не косу, а локоны, и, стало быть, обладала весьма внушительным умом.
  Пастор Глюк, впрочем, считал дочь глупышкой и втайне радовался тому, что Катарине достался такой защитник, как этот молодой, но надежный московский сержант. С некоторых пор преподобный не сомневался: Федор, пока он жив, сумеет защитить и спасти его нежную дочь от всякого зла. Суровая, непонятная Россия и ее грозный царь ожидали пастора и его семью, а он так не хотел и страшился этой встречи! Но встреча приближалась - неумолимая, как судьба или как московиты, и пастор денно и нощно просил у Господа помощи и защиты! Марта тоже каждую ночь молилась Господу Вседержителю, Иисусу Христу и Деве Марии не о своей свободе, а о жизни Йохана Крузе, которого все вокруг гласно или негласно признали мертвым.
  В походе их застигла ранняя северная осень. Пролетали над войском, обозами, толпами беженцев и пленных холодные ветры, шли дожди, увязали в дорожной грязи телеги и люди, и неумолимо вставал перед пастором Глюком строгий и грозный облик России...
  Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, оставив седло, трясся в тесном нутре своего разбитого возка. Пристроив на колени лист бумаги и заслоняя его полями шляпы от сбегавшей с прохудившегося полога струйки воды, он писал реляцию великому государю о победном завершении кампании ливонской: "Послал я во все стороны пленить и жечь, не осталось целого ничего, все разорено и сожжено, и взяли твои ратные государевы люди в полон мужеска и женска пола и робят несколько тысяч, также и работных лошадей, а скота с 20 000 или больше... И чего не могли поднять - покололи и порубили".
  
   
  Часть вторая. На Москве и в Питербурхе.
  
  Глава 1. ВСТРЕЧА С РОССИЕЙ
  
  "Ассамблеи", или новомодные домашние приемы в духе Немецкой слободы, которые великий государь Петр Алексеевич повелел учинять всем благородным семействам, не очень-то нравились старой московской знати. Пусть там, в слободе этой диковинной и богопротивной, парни и девки собираются вместе, шумят и пляшут, в то время как голландские и немецкие фармацевты да менялы раскуривают свои трубки и наполняют воздух противным запахом бесовского зелья - табака. То ли дело боярские посиделки на старинный манер, когда старики чинно беседуют о том - о сем, молодежь - почтительно им внимает, а боярышни появляются в светлице только для того, чтобы густо покраснев, поприветствовать гостей! Но молодой государь издавна зачастил в Немецкую слободу к недостойной девице Анне Монс, оттого и велел своим подданным устраивать на дому иноземные посиделки. Хочешь - не хочешь, а изволь. Петр Алексеевич и без гнева-то премного страшен, а в ярости - не приведи Господи! Иные ослушники государевы, сказывали, от одного его взгляда мертвыми падали, справедливой кары не дождавшись!
  Борис Петрович Шереметев, чуя недоброе, давно просился у царя "на побывку" в Москву, к милой супруге Евдокии Алксеевне и ненаглядной дочери Аннушке. "Жена живет на чужом подворье, надобно ей дом сыскать, где бы голову преклонить, - писал фельдмаршал. - Сама не сказывается, но дочь дописывает, что зело недужна супружница моя. Отпусти на Москву, великий государь!" Петр же все медлил: и рубежи северные надобно было фортециями укрепить, и беженцев на землю осадить, и полон ливонский по острогам разослать. Человеческие надобности и печали Шереметева не укладывались в величие монарших планов.
  Слава Богу, сын фельдмаршала, рассудительный тридцатилетний премьер-майор Михайла, выхлопотал отпуск из государева войска якобы для лечения открывшейся раны, и, не жалея лошадей, поспешил в Белокаменную. Матушку Шереметев-младший застал уже не встающей с одра болезни. Она едва могла поднять руку, чтобы благословить его. Даже спешная покупка дома на Воздвиженке, куда со всеми предосторожностями перевезли больную и созвали лекарей со всего Кукуя , ничего не изменила. Любимая супруга фельдмаршала, Евдокия Алексеевна, которая принесла Борису Петровичу богатое приданое и свою не померкшую с годами любовь, вскоре скончалась тихо и бестрепетно, исповедавшись и причастившись, и позвав на последнем дыхании: "Борюшка... Детушки...". Теперь даже царь не мог не отпустить своего лучшего военачальника на женины похороны.
  Евдокия Алексевна, Дунечка, родила фельдмаршалу сыновей-наследников Константина и Михайлу, дочерей Софью и Анну. Но Константин и Сонечка, Царствие им Небесное, скончались в молодых летах. Зато Михаил стал Шереметеву надежной опорой, а Аннушка цвела нежной белой розой и радовала отца. Теперь бренное тело покойницы сберегали в дубовом гробу, на льду, чтобы фельдмаршал успел бросить в ее могилу горсть земли. В Москву Шереметев прибыл с несколькими доверенными офицерами, неизменным Порфиричем и новой экономкой - ливонской пленницей Мартой Крузе. "Мариенбургская дева" быстро стала в доме незаменимой: удрученный горем фельдмаршал только благодаря Марте вспомнил, что за похоронами должны следовать поминки, на которые собиралась приехать вся московская знать. Борису Петровичу было не до поминок и не до угощения родовитых семейств. Весь день приезда и последовавшую за ним ночь просидел разом постаревший Шереметев над гробом жены. Все слушал, как дьячок читает над покойницей Священное писание, и думал о том, что виноват: не успел повидать Дуню в тяжелые дни ее болезни. То брал в дыму и пламени ливонские города, то опустошал чужой цветущий край, то фортеции ставил.
  "Это кара мне, - думал фельдмаршал, - наказание Божье за то, что я без числа людей побил, семьи порушил, разоренную землю за собой оставил. Вот Господь Дуню к себе и прибрал! Ей, чистой душе, там хорошо будет, а я за грехи свои помыкаю еще здесь злую долю". Непривычная слеза скупо катилась по обветренной щеке фельдмаршала. Аннушка Шереметева горько плакала в своей светелке, а утешала ее новая домоправительница - Марта Крузе, которая и сама нуждалась в утешениях. Аннушка доверчиво распахнула свою страдающую душу навстречу этой странной, но такой сильной и доброй чужеземке.
  Михайла Шереметев в это время молча мерил шагами горницы и думал, что за отцом теперь глаз да глаз нужен, а то согнется от горя старик. Худо, если рвение к государевой службе потеряет. Разгневается тогда Петр Алексеевич, и плакала фортуна всего рода Шереметевых! С Мартой Михайла Борисович был внешне приветлив и любезен, но каждым словом своим, каждым жестом давал понять, что она, "прислуга", не ровня боярам Шереметевым. Марта хорошо усвоила это и стала обходить сына фельдмаршала стороной, как и положено усердной служанке. Зато Анна Шереметева нашла в Марте помощь и поддержку: на похоронах все держала экономку за руку и боялась отпустить, как будто черпала в этой маленькой, огрубевшей от работы ручке неожиданную силу. Когда после похорон Аннушка долго и горько плакала, ливонская пленница гладила ее по голове, как ребенка, пока рыдания не затихли. С тех самых пор Аннушка и Марта стали подругами.
  "Слава Богу, чай вдвоем девонькам и печаль вдвое меньше покажется", - заметив это, решил Борис Петрович. "Пускай себе, - добавил Михайла Борисович. - Слезы да причитания - бабье дело, а нам, сынам Шереметева рода, раскисать не след!" Фельдмаршал согласился: в дни великих испытаний до маленького ли горя одинокого старого человека? Его отцовской заботы и несгибаемой воли ждали десятки тысяч разноименных детей - его солдаты.
  Пробыв в Москве недолго, Шереметевы, старый и молодой, снова засобирались в дорогу. Назад, на войну! Однако в разгар сборов с парадного крыльца вдруг заявился разряженный в пух и прах адъютант и возгласил, что генерал-фельдмаршала Шереметева завтра желает почтить визитацией и лично принести соболезнования генерал-майор и губернатор нового города Санкт-Питербурха, что на Неве, Александр Данилович Меншиков. "Государев любимец в Москву жалует! - зашушукались тотчас по дому Шереметевых. - Сам Данилыч! Алексашка Меншиков!! Менжик!!!"
  Шереметев не любил плутоватого и не в меру бойкого Алексашку за "худородие", дерзость и гордыню великую, а пуще всего - за то, что за плечом государевым стоит и в ухо Петру шепчет. И, как скажет Алексашка, так "мин херц", то есть великий государь, в конце концов и сделает. Умен, шельма, лукав и разумом смел, этого не отнять. И вояка храбрейший! Потому советы он дает гневливому и непостоянному Петру Алексеевичу в основном дельные. Только из благородных Шереметевых советники не хуже вышли бы. Их древний род и прежде "смутного времени" был у московских государей мужами в совете! Алексашка же Меньшиков родом неведомо кто, неведомо откуда: злые языки поговаривают, что он подовыми пирогами на базаре торговал.
   Но, если почитаешь царя Петра Алексеевича, изволь и Алексашке Меньшикову приязнь и решпекты оказывать, принимать его в своем дому, поить его своими медами да винами и любезно расшаркиваться перед псом приблудным! Раз великий государь приказал делить с Данилычем печали и скорби - так тому и быть! Может, о чем путном за столом уговориться удастся: война идет, воевать-то вместе. А нет, так хоть развеселит этот знаменитый галант дочь Аннушку! А то совсем поблекла Анюта, все по матери печалится. Женой своей Алексашке, пирожнику, ее, конечно, не видать, только для чего умный дипломат станет прежде срока замыслы свои открывать? Борис Петрович не только в ратных, и в посольских делах поднаторел еще при покойном Алексее Михайловиче Тишайшем, и дипломатом слыл не из последних. Так что пускай холоп царский Алексашка покрутится вокруг Аннушки, полебезит, попотеет, а высокородные бояре Шереметевы посмотрят на сию комедию да посмеются.
  Поразмыслив так, Борис Петрович прояснел душой, словно перед баталией, и позвал к себе Марту. Первым делом строго велел ей за челядью проследить - чтобы устроили все так, как в немецких домах. Марта - девушка умная, расторопная - на нее всегда можно положиться! Слуги да повара ее уважают, даром, что всего ничего она в доме, и воровать при ней опасаются. Клад, а не экономка. Ежели экономок можно было бы офицерским рангом, или шпагой жаловать, вот сейчас Марта и завязала бы на тонкой талии трехцветный шарф, а на крутом бедре приладила бы шпагу с инскрипцией от самого фельдмаршала Шереметева. Заслужила девка! Помолчав для важности и потомив домоправительницу ожиданием, Борис Петрович наградил ее иным образом:
  - Ты, дочка, как управишься по дому, ступай к Аннушке и скажи ей, чтоб уделила тебя к ассамблее из своих туалетов платьем, да башмачками, да всяким другим бабьим снарядом, тебе лучше знать каким! Нечего тебе мышью на поварне хорониться, выйдешь завтра к гостям. Ты девка смелая, не сробеешь перед Меншиковым-то! Ступай себе пока.
  Марта произнесла несколько слов благодарности потому, что должна была их произнести, и отправилась хлопотать по хозяйству. Впрочем, готовилась она к ассамблее без особого желания. Ей не нравилась Москва, она безумно тосковала в этом странном, чужом городе с извилистыми грязными улочками, пышными палатами одних и нищими хибарами других. В Мариенбурге тоже жили по-разному - кто бедно, а кто - богато, но в ее родном городе был порядок, была благопристойность и тихая, уважающая себя бедность, а отнюдь не эта зловонная нищета. С ужасом узнавала Марта о лютых московских казнях - о том, как царь Петр со своими сподвижниками собственноручно рубили головы прежнему московскому войску - стрельцам, и о том, как при прошлом, да и при нынешнем царе, людей колесовали и четвертовали, запытывали до смерти в застенках, еще живых подвешивали за ребро на крюк. В Мариенбурге она и представить себе не могла, что человека можно заживо закопать в землю, оставив наверху только голову, лишить этого несчастного капли воды и, усевшись напротив, с интересом наблюдать за его агонией!
  Разговоры шереметевской челяди вертелись вокруг доносов, пыток и казней с такой обыденностью, с которой в ее родном городе говорили о ценах на соленую рыбу. Казненных или сосланных здесь не жалели, словно сочувствием боялись навлечь на себя долю их несчастья. Царя и его приближенных за глаза дерзко и грязно хаяли, называя "Петькой и петровцами", но при этом все испытывали какую-то сковывавшую душу рабскую покорность перед волей и магией имени этого ужасного и всемогущего человека. Марта все чаще проклинала тот день, когда - даже обессилевшая и израненная - не поплыла вслед за Йоханом через озеро Алуксне навстречу смерти или свободе.
  И вот она оказалась в этом чужом жестоком городе, где даже солнце редко показывается на безнадежно сером, словно мужицкий армяк, небе и полгода царит неизменная московская погода - "зима". Она должна показывать произведенному в дворецкие денщику Порфиричу, как накрывают на стол в Европе, и просвещать дочь фельдмаршала Аннушку, которая не знает, какой ножкой следует отступить назад, делая политичный реверанс.
  Порфирич, впрочем, был уже чем-то вроде старого приятеля, и Марта легко прощала ему солдатскую неотесанность. Аннушка Марте тоже нравилась - милая, спокойная девушка, нрава простого, нежного и в то же время гордого. Ничем не выказывая Марте превосходства, Анна, высоко несла себя не за собственные женские достоинства, а за то, что она - дочь фельдмаршала Шереметева, первого государева полководца и родовитого боярина. Приказания и пожелания отца Аннушка выполняла безропотно и почитала его так, как сама Марта - пастора Глюка.
  Пастор со своим многочисленным семейством ныне также находился в Москве, где ему велено было основать гимназию для детей из знатных семейств. Он и занимался гимназией - без особого рвения и огня, но серьезно и основательно - как привык. Делать что-либо спустя рукава пастор не умел и не собирался учиться этому столь распространенному среди московских обывателей обычаю. Но разжечь прежний огонь в его бесконечно уставшей душе уже было невозможно, хотя он на коленях молил Господа об этом. Вспоминалась война: осада Мариенбурга, выжженные ливонские деревни, обезумевшие от горя и крови люди - и на душе становилось тяжко и мутно, как будто идешь куда-то в густом ледяном мраке и несешь в руках, словно свечу, свою единственную надежду... Сам виноват, укорял себя пастор. Он слишком понадеялся на освободителей-московитов, осуждал политику Шведской короны в Ливонии.... Теперь извольте, преподобный, посидеть с семейством у этих самых московитов в плену!
  Глюк пытался навещать Марту, но прежней близости между ними уже не было. Слишком многие из казавшихся незыблемыми ценностей, которые ученый пастор пытался взрастить в душе своей воспитанницы, катастрофически разрушались на ее глазах. Вместе с мариенбургскими стенами рухнули вера в торжество добра и милосердие. Оставалась только хрупкая надежда на Йохана. Марта боялась даже в мечтах рисовать себе картины их чудесной встречи, но в глубине души верила: вопреки всему, он жив, он ищет ее и обязательно найдет! Любимый не подавал о себе вестей, и с каждым днем ждать этих вестей становилось все невозможнее. От бессильной и глухой тоски Марту отвлекали только хлопоты по дому.
  Немножко трогательного тепла дарила и дружба с Аннушкой Шереметевой. После смерти матери Аннушка сначала горевала, а потом - о неистребимый Евин дух! - вернулась к обычным женским заботам. Она то и дело спрашивала у Марты, как носить французские и немецкие платья, как укладывать волосы в высокую прическу или наносить на лицо пудру вместо привычных румян. Дочка фельдмаршала усердно зубрила немецкий, но дальше простейших фраз не продвинулась. Марте, с ее врожденной восприимчивостью к звукам других языков, было легче. Еще в походе, скитаясь с обозом московского войска, она сносно научилась объясняться по-русски, и эти знания стали теперь для нее хлебом насущным. Болтая с Аннушкой, Марта постигала тонкости и дух языка, которому суждено было надолго стать для нее главным. Вечером, накануне визита Меншикова, Аннушка Шереметева расчувствовалась и подарила Марте красивое французское платье из своего "гарде-роба" - не слишком роскошное, но вполне уместное в данных обстоятельствах. Когда экономка господ Шереметевых облачилась в серебристый атлас и уложила волосы в высокую прическу, Аннушка восхищенно всплеснула руками.
  - Да ты красавица, майн либер! - воскликнула она, не упустив возможности щегольнуть скромными познаниями в немецком. - Вот свет Александр Данилыч залюбуется!
  - Какой такой свет? - переспросила Марта, еще не совсем уверенно разбиравшаяся в витиеватых московских величаниях.
  - Александр свет-Данилович Меншиков. Первейший государев любимец, а уж дамский угодник пуще самого Амура, - игриво пояснила Аннушка, поправляя ажурные валансьенские кружева, нежными белыми лепестками лежавшие на ее точеных плечах. - Вот уж всем галантам - галант! Наши боярышни от его комплиментов так пылают, точно розы в райских цветниках!
  - Значит, я буду единственной белой розой, - горько усмехнулась Марта, поправляя прическу подруги. - У меня нет ни малейшей охоты не краснеть. Я свою любовь потеряла.
  - Твоего аманта, этого храброго красавчика-шведа? - сочувственно спросила Анна, накручивая на нежный пальчик выбившуюся из прически прядь.
  - Моего супруга, солдата Шведской короны Йохана Крузе, - почти жестко поправила Марта. - Самого достойного мужчину на свете. О его смерти мне не твердили разве что птицы небесные, но я не верю, что он погиб...- в голосе Марты прозвучала такая отчаянная боль, что Аннушка соболезнующе вздохнула и забыла опрыскаться духами. Марта молча протянула ей филигранный флакон, сквозь витую крышечку которого пробивался нежный аромат, и Анна тут же развеселилась.
  - А все-таки, бьюсь об заклад на вот этот флакончик, что развеселит тебя Данилыч! - лукаво пропела боярышня. - Речи у него, как мед... Льстив и ловок, амурные комплименты говорить - мастер... А пляшет как ловко! Какая жалость, что траур по матушке, и музыки завтра не будет, а то я только с Меншиковым и кружилась бы! Батюшка его, правда, шельмой называет и иными поносными словами. Но батюшка часто бывает такой... скучный! У государя Петра Алексеича Александр свет-Данилович в чести, и на ассамблеях в Немецкой слободе он соколиком ясным летает, и у иноземных послов разных решпект получает.
   - Чем же он такую честь заслужил? - поинтересовалась Марта.
  - Он - офицер страсть какой смелый и государев наперсник! Хоть роду-то Меншиков незнатного, отец его конюхом при покойном Алексее Михайловиче подвизался, - зашептала Анна в Мартино розовеющее ушко. - Слыхала я от батюшки, из Литвы он, а имя его настоящее - Менжик...
  - Менжик? - рассмеялась Марта. - Вот уж воистину достойное имя для твоего знаменитого галанта! Знаешь, что это по-литовски значит? Муж необузданной амурной силы! Ежели верно, что он из Литвы... И мой отец был оттуда!
  Марта даже заинтересовалась этим Менжиком. Ах, как хотелось ей увидеть в этой чужой и холодной Москве еще одного земляка, особенно по отцу! Пусть он даже - русский офицер и, значит, сражался с такими, как ее Йохан.
  - Хотелось бы мне посмотреть на этого Менжика! - задумчиво произнесла она.
  - Вот и посмотришь, милая! - заверила подругу Аннушка. - Только, знаешь что, не верь его речам льстивым. Девичьи сердца он как орешки щелкать умеет, а хранить верность - нет! Батюшка говорит, что честной девушке из старинного рода он - не пара! И опасаться его надобно...
  - Но я не из старинного рода, да и сердце мое отдано другому! - отрезала Марта. - Так что победительный Менжик мне не страшен! Если он из Литвы, я поговорю с ним, батюшку вспомню - и только!
  - Грустно тебе тут, милая? Тяжело? - посочувствовала Аннушка. - Или совсем невмоготу? Тогда что же ты не плачешь? Поплачь - легче будет!
  Но Марта высоко вскинула голову, и глаза ее заблестели упрямой дерзостью, а не слезами.
  - Я не привыкла плакать, - ответила она. - Отец учил меня вести себя твердо, и мой достойный воспитатель - тоже. Что бы ни случилось... Лучше я буду смеяться! Назло всей вашей холодной Московии! Вашему неотразимому Менжику! И вашему кровожадному государю!
  - Марта, милая, - всерьез испугалась Аннушка. - Ты так не сказывай про государя! Петр Алексеевич всем нам - отец родной и надежа!
  - Это он приказал жечь наши деревни и разрушить города! А твой отец подчинялся его приказу, - сердито и зло воскликнула Марта. - Но Борис Петрович хоть со своими солдатами добрый человек, а царь, царь казнит страшными казнями и своих!! Я не боюсь вашего царя!
  Анна от испуга побледнела и закрыла лицо руками. На мгновение Марте показалось, что боярышня сейчас разрыдается.
  - Нельзя так говорить про государя! - в голосе Анны звучал неприкрытый, почти мистический страх. - Он все слышит и ничего не прощает! Ты про Петра Алексеевича ничего не знаешь, а мне батюшка рассказывал, как великий государь стрельцам головы рубил да на зубцах кремлевских вешал, как стрелецкие женки всю зиму под кремлевскими стенами выли! Станешь болтать - доносчики разом найдутся, имени-отчества у тебя не спросят, и в пыточную! Замолчи, Марта, Христа ради замолчи! Я не хочу на дыбу!..
  Аннушка все-таки расплакалась, словно испуганный ребенок. Но Марте почему-то сейчас совсем не было жалко подругу.
  - Пытать?! Женщин?! Только в вашей варварской стране это возможно! - голос Марты полыхнул гневом.
  - Говорят, наш великий государь сестру свою сводную, царевну Марфу, собственноручно пытал, кнутом бил да волосья ей на свече жег, - испуганно зашептала Анна.
  - Когда же это было?
  - После стрелецкого бунта. Тогда царевна Софья с сестрой своей Марфой, боярином Василием Голицыным и окольничим Федором Шакловитым против Петра Алексеича бунт подняли... Он их за бунт покарал!
  Марта ничего не слыхала про царевну Софью, и очень мало про стрелецкий бунт, и поэтому продолжала расспрашивать:
  - И что же, ваш государь убил этих несчастных принцесс? Или они живы?
  - Живы, Марточка. Только в монахини их постригли. Насильно. Суров наш государь Петр Алексеевич! Царевна Марфа Алексеевна - инокиня Маргарита - в Успенском монастыре Александровой слободы живет. Палаты ей к Распятской церкви-колокольне пристроили. Так и говорят - Марфины палаты. Святой прослыла... Сидит себе в палатах, словно птица в клетке, да шелками и золотом ризы вышивает. Да еще послушания разные по совету духовника на себя налагает: кирпичи с другими инокинями носит, сено убирает... Деньги ей на содержание государь великий высылает, но, говорят, дьяки с подьячими все крадут, крохи страдалице не перепадает! Исхудала царевна, измаялась: пища у нее теперь скудная, хуже, чем у крестьянки. Но Марфа Алексеевна все терпеливо сносит и за недругов своих Богу молится. Сестры монастырские ей помогают: то кулич принесут, то яичко, то варенья малинового. Так батюшка однажды брату Михайле за штофом вина рассказывал, а я за дверью подслушала...
  - А Софья как же? Тоже в неволе томится? - Марта, что было силы, сжала в ладони католический крестик, по-прежнему висевший у нее на шее, - посмертный подарок покойной матери.
  - Бывшая правительница Софья - ныне в Новодевичьем, - округляя глаза, продолжала рассказывать Анна. - Монахиней Сусанной ее теперь зовут, но слухи по Москве ходят - при смерти царевна. Видать, скоро Господу Богу душу отдаст... А другие говорят, что не больна вовсе Софья, что притворяется хворой, а верные стрельцы, которые от смерти ушли и по слободам да по лесам скрываются, ей побег готовят... Коли великий государь про ее мнимую болезнь прознает - висеть Софье на дыбе!
  - Что это такое, дыба?
  - А это, милая, когда человека за руки к потолку подвешивают, а потом кости в плечах ему выворачивают.. Не приведи Господь нам такое увидеть! - Аннушка взглянула на собственные белые и нежные ручки и на мгновение представила, как жесткая веревка сжимает запястья, выкручивая суставы, разрывая сухожилия. Ей стало страшно и отвратительно до рвоты...
  - А женат ли ваш государь? Любит ли он свою супругу? - рассеянно спросила Марта. Впрочем, кажется, в Мариенбурге пастор Глюк говорил, что у царя московитов есть и жена, и сын... Ах, как давно это было! Уютный дом пастора Глюка и старый добрый длинный дубовый стол, за которым собирались все домочадцы, вечернее чтение Библии вслух, высокие свечи, оплывающие в серебряных подсвечниках, тихие слова молитвы...
  - ...Женат великий государь, на дочери боярской Евдокии Лопухиной. - рассказывала Аннушка. - Только он уже шестой год, как в монахини ее постриг за непослушание. Говорят, горда была и великому государю перечить любила. Вот и разгневался... Не сжалился, хоть и сына царица ему родила. Царевича Алексей Петровича, наследника. В Суздальско-Покровском монастыре она теперь содержится. Но не как царица Всея Руси, а как инокиня Елена. На Москве шепчутся - она тоже болеет и голодает... Сурово покарал великий государь!
  - Царь Артаксеркс и царица Астинь, - печально проговорила Марта. - Воистину царь Артаксеркс из Священного писания! Похоже, даже слишком...
  Она вдруг вспомнила давний разговор в доме Глюка, свое мимолетное видение, и по телу ее внезапно пробежала нервная дрожь. Как слепа душою была она тогда, в Мариенбурге, в доме преподобного Глюка, приняв это за игру пылкого девичьего воображения! Ужасный гневливый царь, молодой влюбленный офицер со шпагой на боку и лихо закрученными усами... И еще - скорбный женский лик: огромные, похожие на озера боли, глаза, строго сжатые губы, темный, трагический силуэт... Монахиня? Вдова? Царица? Теперь понятно, кто это - и монахиня, и царица, печальная вдова при живом венценосном муже. Инокиня Елена.
  И еще вспомнилось, как в Мариенбурге, накануне сдачи города, пастор сказал: "Предаю тебя судьбе твоей!". Какой такой судьбе предавал он любимую воспитанницу? Плену, унижению, бесчестью? Или, быть может, от рождения записанному в книге ее судьбы браку со страшным азиатским царем? Нет, Господи, быть того не может!
  - Да что похоже-то? - вопрос Аннушки оторвал Марту от лихорадочной скачки мыслей.
  - Государь ваш, Петр Алексеевич, - попыталась объяснить Марта. - Лют и грозен, словно древний царь Артаксеркс... А я, быть может, Эсфирь?!
  - Да ты бредишь, милая! Уж не лихорадка ли прикинулась? - забеспокоилась Аннушка, и даже положила нежную ладошку на лоб новой подруге. - Поди к себе, отдохни! Гости еще не скоро будут...
  - Я не брежу, Анхен! Но тебе не понять... Я не смогу тебе объяснить. Когда-то у меня было видение, удивительно отчетливое, словно я прозрела все наяву. Еще там, в Мариенбурге! Совсем в другой жизни...
  - Молчи, Марточка, даже слушать не стану! - замахала на нее руками Анна Шереметева. - Ты не в себе! Никак и впрямь лихорадка от простуды приключилась! Бредит, сердешная...Какая ж девица в здравом-то уме такое и помыслить посмеет?! Про себя, да - страх сказать!!! - про самого царя Петра Алексеевича!
  Боярышня уже собиралась кликнуть сенных девушек, чтобы проводили больную в ее комнату, и думала послать за доктором. Однако Марта, увидев страх и непонимание подруги, поспешила уверить ее, что просто устала, и спросила разрешения удалиться.
  - Ступай, коли так, ступай скорее! - замахала на нее руками перепуганная и возмущенная Аннушка. - И, право, проспись! Какую крамолу тут молоть осмелилась... Не приведи Господи, кто из челяди слыхал! Через тебя все пропадем, безумная!
  Марта молча сделала реверанс и вышла из покоев боярышни. В тот вечер она сделала для себя еще одно важное открытие: в этой жестокой северной стране страх и преклонение перед царем выше любой дружбы.
  Аннушка замерла у зеркала, словно горлица перед взором заморского змея-удава, и только новомодное опахало мелко дрожало в руке. Теперь она думала о своей подруге с ужасом и опасением. Совсем, верно, от пережитых испытаний да от горя бедняжка ума лишилась! Анна была воспитана в страхе и почтении к царю, для великий государь был недостижимо величественным, всемогущим и всевидящим существом. Пожалуй, сразу после Бога. Она никогда бы не посмела даже представить себя рядом с этой могучей, священной, сотканной из всепожирающего пламени персоной. Ей было страшно до оцепенения даже от того, что кто-то иной (вернее - иная) посмел высказать все эти крамольные и срамные мысли в ее обществе, в доме благочестивого и верноподданного рода Шереметевых!
  "Чур меня, чур!", - пролепетала Аннушка и перекрестилась, словно отгоняя нечистую силу. Ей вдруг померещилось, что великий государь стоит за ее спиной, огромный и ужасный, с гневным пламенным взором, следит за нею недреманным оком, слышит каждое ее слово и читает самые потаенные мысли.
  "Прости меня, государь-батюшка!", - охнула боярышня и, как подкошенная, упала на колени, не щадя пышного дорогого платья. Но в горнице она была одна. Только кровавил за окнами тяжелые серые облака холодный московский закат и уныло шел мелкий снег. Вечный снег неприветливой и жестокой России, которую так не понимала и не любила Марта, но которая была для Аннушки благословенной милой родиной...
   
  Глава 2. ЦАРСКИЙ ЛЮБИМЕЦ
  
  Всем был хорош Александр Данилович Меншиков - и на баталиях не раз оказал себя храбрецом, каких мало, и царев наперсник, и первейший советник, и в ассамблеях блистал, и бесчисленные дамские сердца доблестно на шпагу брал, словно ингерманландские крепости! Однако не прощала ему московская знать, что он - худородный, да и вовсе пришлый, то ли из Литвы, то ли из Польши а то и вовсе - ниоткуда! Будто пес бродячий! Шептались, что отец его, бедный литовский шляхтишка, вовсе дворянское звание за московское мещанство продал, а сын - и подавно, пирогами на улице торговал! Заметил де бойкого юнца любимец государев Франц Лефорт, да причислил сперва к челяди своей домашней, после - к себе приблизил, а затем и к юному государю расторопного да смышленого слугу приставил... Хотя, кто знает, может, и неспроста заметил Лефорт мальчишку-пирожника, может быть, тайные связи из Литвы к Лефорту тянулись, и был он знаком с отцом Меншикова по Немецкой слободе, - теперь никто этого проверить не мог. Лефорт еще до войны со шведом помер, а Алексашка упрятал все концы в воду, прошлое свое от любопытствующих особ скрыл. Пирожник и пирожник, человек из ниоткуда - принимай, Москва-матушка, на то ты и странноприимный дом!
  Умел Александр Данилыч по-свойски, как приятель с приятелем, обходиться с великим государем, знал его тайные душевные струны и ловко на этих струнах играл. Никогда не дерзил, не перечил, шута из себя строил, а свои слова в государевы уши неизменно вливал. И, хотя нечист был на руку конфидент царев, разницы между казной и своей мошной не ведал, все ему прощалось. Сколько раз ждало родовитое боярство - вот-вот падет с треском проклятый Менжик! Ан нет, вот он, собственной персоной, и день ото дня к монаршей особе ближе!
  Петр Алексеич люто, от всего сердца ненавидел старую московскую знать, а об иных родах, особенно о Милославских, и вовсе слышать не мог без гневных припадков. На лице царя сразу появлялась страшная гримаса, судорога искажала его черты, и все его большое, нескладное тело трясло от ярости, словно в лихорадке. Меншиков знал, отчего при упоминании иных боярских родов с государем творилось неладное. Вспоминались Петру в эти мгновения лихие и кровавые дни стрелецких бунтов. Тогда родовитые московские семейства подначивали буйных и своевольных стрельцов рассчитаться с худородными Нарышкиными да Матвеевыми, поднявшимися благодаря второму браку покойного Алексея Михайловича с Натальей Нарышкиной. Много раз Петр Алексеевич рассказывал Меншикову одну и ту же страшную историю из своего детства. В мае 1682 года, стоя на кремлевском Красном крыльце, матушка, царица Наталья Кирилловна, его, мальчонку, прижимала к себе, а внизу кипела пьяной злобой толпа, сверкали отточенные бердыши, щерились из-под косматых шапок бородатые лица. Ворвавшиеся в Кремль за своими предводителями Милославскими стрельцы требовали жизни боярина Матвеева. И не спасла тогда царица дядю своего, Артамона Сергеевича Матвеева, хоть и молила о пощаде на коленях, словно последняя раба! Вытащили его душегубы прямо с кремлевского крыльца, отшвырнув "бабу-царицу с пащенком-царенком", да тут же в куски изрубили! Хотели тогда стрельцы и малолетнего Петра, "волчонка нарышкинского", смерти предать, но вдруг завыла царица Наталья, как волчица, защищающая свое дитя, и заколебались, и отступили стрельцы. Побоялись-таки на царскую кровь железо поднять!
  Петр потом отплатил стрельцам - страшно, люто, нечеловечески - и за то, что пощадили его, отплатил, и за страх свой детский. Сам стрельцам головы рубил, и ближним людям велел за топоры взяться. Вершил кровавый, беспощадный суд - и не каялся, без меры изливал в мир свою ненависть. Стрельцов скоро не стало, мало кто из них от расплаты ушел, а ненависти в государевой душе не убавилось. Он ненавидел всю старую Москву. Скорей бы перенести столицу в место иное, поближе к Европе и подальше от извечных московских страхов и злоб!
  Когда царь заводил эти разговоры, верный Меншиков слушал молча, участливо, терпеливо, а потом, как бы невзначай, предлагал Петру Алексеичу навестить на Кукуе Немецкую слободу. Там все по-иному, чем в боярской, посадской, лапотно-бородатой, грязной и смрадной Москве! Там - люди добрые, веселые. Табак - крепкий, пиво - пенное, кофий - чуть горьковатый, как и полагается. А какой кофий варит белокурая красавица Анна Монс! Четыре, пять, десять чашечек сразу выпить можно, лишь бы глядеть в ее лазоревые глазки, да в заманчиво глубокий вырез, в котором так и перекатываются два сочных, бело-розовых полукружья! Алексашке и самому нравилось погулять на Кукуе, однако разговоры эти вел с царем его молодой слуга-наперсник не сам собой, а по воле Франца Яковлевича Лефорта. Удалась Лефорту с Меншиковым их задача - государь приходил в Немецкую слободу часто и охотно, при этом неизменно и Лефорта навещал, и кофий, сваренный Анной Монс, пил. Пивом, кстати, также не брезговал, однако от этого полезного солодового напитка амурная страсть только разгорается, это от Амстердама до Варшавы всем ведомо! Немецкую красавицу Анхен Монс владыка варварской Московии полюбил не на шутку - сделал своей названной подругой, дом ей подарил, и в этом дому европейских послов принимал. Как водится, имел там с дипломатами важные беседы, не таясь, забывая, что стены имеют уши не только в промозглых кремлевских палатах... Убегал царь в Немецкую слободу от московских тревог и страхов, а того, что лукаво прельщает и заманивает слобода его юную душу - понять не умел. Легко и радостно ему здесь было - а Меншиков с Лефортом свою линию гнули, европейскую. Рождалась Россия - новая великая мировая держава - из детских страхов и тревог юного Петра и из его леденящих кровь воспоминаний. И стал безродный Менжик в этой новой державе первым после государя.
  Но, не даром говорят в народе: жалует царь да не жалует псарь. Остался Меншиков в старой Москве чужим - даже самые достойные люди из старой аристократии, способные подняться над затхлым болотом родовой боярской спеси, не любили и сторонились его. Вот, к примеру, Борис Петрович Шереметев - человек больших добродетелей и великой славы, прославленный полководец, опытный дипломат. Подружиться бы ему с Меншиковым, за общее дело стоять, новые земли для государя вместе завоевывать и новую жизнь в огромной, погрязшей в косности стране заводить... Однако не любил Шереметев бойкого Алексашку, не раз поносил его прилюдно, говаривал, что де мол он, Меншиков, вор и шельма. Что и говорить: Александр Данилыч государственные денежки от своих не отделял. Ну и что с того? Раз он первый государев помощник, то и жить ему подобает красиво, с размахом, с блеском, не пятная доброго имени царева перед державами своей стыдной нищетой. Хорошо Шереметеву с его вотчинами родовыми да от жены приобретенными! А он, несчастный, нищий Менжик, гол, как сокол, так что о куске хлеба для себя да для будущего потомства самому порадеть надо.
  Царь Петр Алексеевич, впрочем, тоже не оставлял своего любимца своими милостями и велел своим боярам принимать Алексашку с хлебом солью, добрых вин и лучших яств не жалеть и всяческий решпект ему оказывать. Иначе ни в жизни не стал бы гордый Шереметев накрывать для Александра Данилыча богатую трапезу и в гости его к себе звать. Но, если хочешь ладить с грозным Петром - изволь ладить и с хитрым Менжиком, Данилычем, Алексашкой!
  Меншиков платил Борису Петровичу Шереметеву той же монетой, и даже щедрее! К врожденной глухой зависти мелкого провинциального дворянчика к благородным магнатам примешивалась едкая, как соль в глаза, досада. Пожаловал Петр Алексеевич своего старого боевого пса Бориску жирной, завидной костью - чином фельдмаршальским за Ливонию. Спору нет, умелый старика вояка, и заслуги его велики. Меншикову хватало ясности ума и широты души признавать доблести даже в своих недругах. Однако и сам он бессчетное количество раз слушал смертельное пение ядер и пуль, первым во фрунте водил на врага войска, скакал в кровавых полях с кавалерией, карабкался на крепостные стены, абордажем брал на воде неприятельские корабли! И при этом он до сих пор только генерал-майор...
  Однако Александр Данилыч решил сразить своего соперника не воинскими доблестями, а блеском иного рода. Велел приготовить себе французского шитья камзол из голубого бархата, богато затканный серебром, да короткие штаны-кюлоты из мягкой, словно девичья кожа, замши, крашеной пурпурным цветом средиземноморских моллюсков, а к ним - лиловые шелковые чулки. Башмаки надел по последней моде, немецкой работы, с серебряными пряжками и высокими красными колодками каблуков. Рубашку - тонкого полотна, пышно украшенную брабантскими кружевами, которые из манжет выпустил даже более, чем предписывал этикет версальский. На шею повязал галстух из китайского шелка, украшенный цветами, драконами и иными азиатскими чудесами. Парик для государева любимца только что привезли с ганзейского негоциантского корабля, пришедшего в Архангельск, и наемный парижанин-куафер, мурлыча под нос игривые напевы далекой родины, несколько часов пудрил и завивал его a-la Король-Солнце Людовик Французский. Тот же парижский мастер изящно побрил и уложил шелковистые усики Александра Даниловича и, придя в умиление (Меншиков умел внушать самую преданную любовь своим солдатам и слугам), не пожалел для хозяина половины флакона настоящей кельнской туалетной воды, которую прежде берег для себя. Александр Данилович прицепил к поясу богато украшенную самоцветами шпагу, за марсовы дела от государя полученную, покрыл голову треугольной шляпой с пышным плюмажем из перьев заморской птицы-страуса и велел запрягать.
   В санях сидел задумчиво, кутался в соболью шубу, также подаренную царем. Хмурился, усы то и дело разглаживал, как литовские и польские паны на никогда не виданной отчизне. С визитом запоздал, час выбрал вечерний, поздний. Звали его пораньше, но приехал он затемно, чтобы больше уважали. Однако в новом московском доме фельдмаршала Менжику понравилось: все было устроено на европейский манер, как в Немецкой слободе.
  Борис Петрович встретил гостя с заранее заготовленной улыбкой. Не прошли даром посольские дела в Европе и в Константинополе турецком: улыбка получилась почти радушной. Гость и хозяин галантно поклонились друг другу, по европейскому обычаю, шаркая ногами по полу и изящно разводя руками. "Чтоб ты пополам в этом поклоне расселся, старый пень!" - ворчал про себя Меншиков, а Шереметев в душе пожелал "дорогому гостеньке" несварения в брюхе от крепких боярских медов. Затем Александр Данилыч почтеннейшим образом посетовал о недавней кончине супруги господина фельдмаршала, пособолезновал и даже слезу в голос уместно подпустил, за что был сердечнейшими благодарностями осыпан. На том с приветствиями покончили и прошествовали в гостиную залу.
  Вышла красавица-дочка, шурша шелками, ослепительные плечи на французский манер оголены... Плечи - загляденье, да и сама девица хоть куда! На Меншикова Аннушка Шереметева, в первую минуту посмотрела с живым любопытством, но под взглядом отца опомнилась и поприветствовала его высокомерно, руку ему для поцелуя пожаловала величаво, словно барыня - холопу. Нахмурился Меншиков, отвернулся и стал разглаживать усы. Однако тут сын хозяина дома, Михайло Борисович, подвел к Меншикову другую девицу - прехорошенькую, стройную, хоть и в платье попроще. Девица эта была похожа на полячку, а быть может, и на украинку из Малороссии, и красота ее не холодно сияла, а опасно пламенела. Глаза у незнакомки были живые и проницательные, но грустные. Взгляд ли этот имел тайную силу, или всколыхнулся в крови зов предков, да только непривычно заныло у Менжика сердце. Сладко так заныло... Девица улыбалась приветливо и даже несколько вызывающе, и Александр Данилыч, не привыкший отступать перед вызовами Венеры, сам схватил ее душистую ручку и пылко прижал к усам. Девица улыбнулась и просто сказала: "Щекотно!" Руку она все же забрала, но Меншиков все равно счел, что его авангард уже ворвался в эту прелестную крепость. Он широко улыбнулся ей в ответ, как бы невзначай демонстрируя крепкие белые зубы, тщательно вычищенные толченым жемчугом: падки, ох как падки девицы на этот волчий оскал! А хороша полячка, взял бы и всю расцеловал!
  - Это моя экономка, Марта Крузе, - представил полячку Борис Петрович. - Из моих ливонских пленников она, взята в Мариенбурге. Дочка моя от щедрот своих ей платье подарила, вот и красуется! Притом - особа большого ума и усердия.
  - Экономка у тебя много краше дочки будет! - с удовольствием нанес запретный удар Меншиков и довольно хохотнул, увидев, как вспыхнула оскорбленная Аннушка, и как невольно сжались увесистые кулаки у обоих Шереметевых, отца и сына. Затем обратился к Марте и с изысканным полупоклоном заговорил с ней по-польски, проверяя свою догадку:
  - Осмелюсь осведомиться у прелестной пани, не польская ли кровь бежит в ее жилах под этой бархатистой кожей?
  - Батюшка у меня был польской крови, - просто ответила Марта, словно не заметив комплимента. - Самойла Скавронский его звали.
  - Поляк? - заинтересованно переспросил Меншиков. - А, может, малоросс? Из Правобережной Украйны?
  - Не знаю точно. Но на Украйне он долго жил....
  - Тогда почему пани носит фамилию Крузе? - поинтересовался Меншиков.
  - Это фамилия моего мужа, он храбрый солдат Шведской короны, - с гордостью ответила Марта. - Его зовут - Йохан Крузе.
  - Зовут или звали? - не скрывая грубого ехидства, спросил Менжик.
  - Конечно же, зовут! - горячо воскликнула Марта. - Он жив, хоть я не имею известий о его судьбе с самого Мариенбурга...
  - Ну, ежели в плену его нет, почитай точно в могиле! - развязано заявил Меншиков.
  - Достоверно о судьбе ее мужа нам не ведомо, - строго и сурово сказал Шереметев. - Жизнь и смерть солдата - в руце Божией.
  - Срам вам, Александр Данилович! Недостойно так жестоко огорчать нашу бедную Марту! - пристыдила Меншикова Аннушка Шереметева и тотчас участливо приобняла экономку за плечи. - Ты, главное, надейся и молись, милая!
  - Ну что ж, ежели жив сей солдат и не в плену нашем, сам свою жену найдет, - Меншиков моментально переменил тон. - Хоть и трудно ему это будет сделать. Не в Москву же он за женой придет! А если и придет, то где искать ее станет? В доме генерал-фельдмаршала российского? Да и кто его сюда пустит?
  - Да вот, хоть денщик Порфирич пустит! - горячо сказала Марта. - А господин фельдмаршал обещал меня домой отослать, если мой муж сыщется.
  - Сие есть правда. - подтвердил фельдмаршал. - Ежели где объявится некто Йохан Крузе и опознан будет, как муж моей слуги Марты, я честное слово даю жену ему отдать. А коли помру я по произволению Божьему, сын мой Михайло то учинит. Ежели и его Бог с баталии к себе призовет - то дочерь Анна.
  - Благородно, без всякого сомнения, благородно... - согласился Меншиков, хотя меньше всего ему хотелось, чтобы за этой хорошенькой экономкой явился какой-то шведский муж.
  Марта Крузе заинтересовала самого Меншикова - красива, умна, умеет себя держать в обществе, нраву горячего и, по всему видно, - пылкого. Роду, конечно, простого и звания скромного... Но он, хоть и первейший государеву советник, чинами не чинится, родами не чванится. Чем ему не метресса будет из этой ливонской Марты? Ежели одеть ее в платье дорогое, да драгоценностей на белую нежную шейку навешать, будет краше, чем бывшая царева любовница Анна Монс! А что грустит о муже своем, в этом большой препоны нет - погрустит и забудет! Швед ее, вернее всего, давно в земле сырой гниет, а если и жив - он самому Меншикову не помеха! Ни одна красавица еще Александра Данилыча не отвергала, не бывало ему в амурных баталиях конфузии! Да и, к тому же, Марта эта так авантажно его встретила, зацвела вся, разулыбалась!
  Марта же улыбалась знаменитому красавцу совсем по другой причине. Она почувствовала в этом веселом, обходительном человеке почти что земляка, отцовскую кровь, и этому очень обрадовалась. Вот так, как Меншиков, закручивал и разглаживал усы ее отец, и почти так же дерзко улыбался! Марта сделала Меншикову реверанс и хотела отойти в сторону, но тот решительно и властно удержал ее за руку.
  - Не извольте торопиться, фрау Крузе! Сядем за стол, когда хозяева пригласят, приятно побеседуем... О Литве, о Польше, об отце вашем и славных обычаях Литвы и Короны Польской, откуда и мой отец был родом!
  Голос Меншикова звучал так сладко и вкрадчиво, и вместе с тем говорил он так приветливо и просто, что Марта, совсем не падкая на лесть и комплименты, поневоле заслушалась. В эту минуту ей подумалось, что Меншиков похож на огромного кота, ласкового и сытого, с длинными, пушистыми усами. Рука у него была мягкая, как кошачья лапка, но не следовало забывать, что когти непременно выскочат! На то он и кот, хищник и охотник по рождению! Впрочем, к господскому столу пришлось садиться: Борис Петрович так велел. Сначала Марта намеривалась скромно сесть с краю, как и положено экономке, но Меншиков не позволил. Он шутливо, но твердо настоял, чтобы ее усадили подле него, и все время что-то на ухо ей мурлыкал. Завидная жадность, с которой Александр Данилыч поглощал еду и напитки, совершенно не мешала ему непринужденно беседовать с Мартой. Говорил он о разном - о Литве, Польше, России, Швеции, о войне Московии с Карлом XII, о государе Петре Алексеевиче, но Марта слышала одно - вкрадчивое, завлекающее: "Мур-р! Мур-р-р! Мр-р-рау!". Александр Данилыч нежно терся плечом об ее плечо, точь-в-точь, как это делают ластящиеся коты, и наклонял к ее ушку голову в пышном каштановом парике, и завлекающе улыбался, и руку Марте нежно за локоть сжимал... А уж комплименты говорил так сладко, что у самого слюнки едва не текли! У Марты от этого напора невольно закружилась голова: убаюкал ее хищный кот сладкими речами, вот-вот схватит беззащитную мышку и сожрет! Беззащитную?! Ну уж нет! Марта вырвала свою руку из цепкой кошачьей лапки и хотела отсесть, но хитрец-Менжик каким-то невероятным образом сцепил ножки их стульев так, что от своего порывистого движения Марта едва не грохнулась на пол. Александр Данилыч, конечно же, незамедлительно пришел даме на помощь и удержал, крепко обвив ее стан своей длинной сильной рукой.
  - Что вы, фрау Крузе?! Неужели вы меня боитесь?
  - Боюсь? Ну уж нет, только не вас! - воскликнула Марта и поймала поощрительный, довольный взгляд сурового Бориса Петровича. Сам он не хотел за своим столом дерзить государеву любимцу, но был втайне рад, что кто-то сделал это за него.
  - Люблю в дамах смелость! - хищно промурлыкал кот и нежно коснулся Мартиной щеки своим париком. Она вновь отстранилась, но успела ощутить, что парик Меншикова пахнет чем-то легким и сладким. Сиренью? Лавандой? Вербеной? Боже мой, он душится, как изнеженный щеголь! И при этом говорят, что он - храбрейший командир! Впрочем, Йохан как-то рассказывал ей, что у доблестных кавалеров во Франции тоже принято пользоваться духами и помадой.
  - Я - дочь и жена солдата, мне положено быть смелой! - ответила Марта и впервые встретила не соблазняющий, а уважительный взгляд Меншикова.
  - Дочь и жена солдата? - переспросил он неожиданно серьезно. - Что ж, это высокое звание, фрау Крузе. И я больше, чем уверен, что вы несете его с честью.
  Марта почувствовала, что краснеет. Ах, льстец, ах, опытный дамский угодник, нашел все-таки слова, которые пришлись ей по сердцу! Впрочем, сейчас он говорил серьезно. Кажется, Марта начинала понимать, за что этого щеголя так ценит московский государь. В Меншикове и вправду чувствовалась мощная, широкая, полноводная, как река, природная сила.
  - Наша Марта - просто сокровище! - вступила в разговор Аннушка Шереметева. - Весь дом на ней держится. А как она варит кофий!
  - Наверное, лучше, чем эта кукуйская чаровница Анна Монс... - едко хихикнул Менжик, но Борис Петрович оборвал его смех.
  - Анька Монс блудница была, и прав великий государь, что ее от своей персоны отстранил! - сурово заметил Шереметев. - Марта иного поля ягода, так что извиниться извольте, Александр Данилыч.
  - Я ничего такого не подразумевал, господин фельдмаршал! - легко оправдался Менжик. - никаких намеков, оскорбляющих честь фрау Марты. Хотя, Анна Монс и вправду превосходно варила кофий, даже иноземные послы это признавали, сколь она была любезна.
  - Слишком любезна, господин Меншиков! - гневно сдвинул лохматые седеющие брови Шереметев. - Льнула к молодому государю, как лист банный, и все его к себе завлекала. Лишнего много было в ее доме наболтано, вот вам мой сказ. Одному святому Харлампию, в коем дипломатия обретает своего небесного покровителя, ведомо, куда растекались из этого дома тайны государевы. Прогнал от себя великий государь сию суку ласкающуюся и Богу слава!
  - Стыдитесь, господин фельдмаршал, как же вы можете сравнивать даму, пользовавшуюся конфиденцией самого Петра Алексеевича, с, пардон, сукой, - притворно возмутился Меншиков, но Марта заметила, что слово "сука" он произнес с явным удовольствием и глаза его при этом сально заблестели.
  - Иных слов она от меня не заслужила, - отрезал Шереметев.
  - Возможно, вы и правы, господин фельдмаршал, - легко согласился Меншиков. - Государь имел веские основания отстранить ее от своей царственной особы. Ныне он ищет себе достойную подругу.
  - Подругу? - проворчал Шереметев, скорее для себя, чем для Меншикова. - При живой-то жене, боярского рода...
  - Бывшая жена государя, охальница и крамольница, ныне - монахиня! Вам ли про сие не знать, Борис Петрович?! Милость государя не безгранична даже к вернейшим людям его! - голос Меншикова наполнился неожиданной силой. Теперь он говорил жестко и грозно, и старый Шереметьев под грозовым ливнем этих слов даже показался Марте меньше ростом. Вот каким, оказывается, бывает этот кот-мурлыка, женский угодник!
  - Судить о делах царицы Евдокии я права не имею. Но волю государя чту, - сдержанно ответил Борис Петрович. - Бывало, московские цари и при живых женах себе новых цариц искали. Но только цариц, а не подруг зазорных.
  - При европейских просвещенных дворах должность фаворитки в ранг государевой службы возведена! - с лукавой улыбкой заметил Меншиков.
  - Стыд в какой ранг не возведи, он все едино - стыд! - резонно заметил Борис Петрович. И добавил, скорее примирительно:
  - Не мне с вами, Александр Данилыч, о государевых семейных делах судить да рядить. Наше дело - военное! Мне скоро к войску в Ливонию и Ингерманландию возвращаться, да и вам - тоже.
  - Пора, пора... - рассеянно сказал Меншиков. Казалось, его мыслями на мгновение овладела жестокая музыка далекой войны. Мечтательный взгляд потомка литовских Менжиков скользнул по стенам, по потолку и плотно остановился в вырезе платья Марты. Та почувствовала, что от томительного женского стыда у нее пылают уши.
  - Позвольте мне оставить вас, господин фельдмаршал! - обратилась Марта к Шереметеву. - Мне надобно похлопотать на кухне.
  - Позаботься, голубушка, чтобы сварили крепкого кофию, - попросил ее Борис Петрович. - А потом к нам возвращайся!
  - Непременно возвращайтесь, фрау Марта! - сладко промурлыкал Меншиков и обольстительно ей улыбнулся. Зубы его сохранили идеальную белизну, несмотря на изрядное количество съеденного.
  Марта сделала реверанс и вышла из гостиной.
  Но неукротимый Менжик настиг ее и на кухне. Властно отослал прислугу, как будто распоряжался в собственном доме, прошелся взад-вперед, и вдруг бесцеремонно обнял Марту за плечи. Он наклонялся близко-близко, так что она снова чувствовала аромат его духов и еще - исходившую от него грубую, опьяняющую мужскую силу.
  - Давайте я буду вашим поваренком! - проворковал царский любимец. - Вы увидите, какой отвратительный кофий варю я. Или хотите, я расскажу вам, как мы с мин херцем Питером, вернее, с царем Петром в лагере под Нарвой давили кофейные зерна в котелке рукояткой пистолета... Вы ведь любите военные байки, фрау Марта?.. Пани Марта?.. А, все едино! - он жадно прижался влажными горячими губами к ее шее, чуть пониже темных локонов на затылке.
  С Меншиковым было трудно совладать. Но в ту минуту, когда по неписаным законам бога Амура ей нужно было обернуться и встретить его губы своими устами, Марта вдруг очень живо представила себе Йохана. Любимого Йохана, который тоже рассказывал ей чудесные солдатские истории и так любил целовать ее! Марта вовремя проявила чудеса гибкости, выскользнув из крепких объятий Менжика, вырываться из которых силой было бессмысленно. В следующее мгновение у нее в руках оказался дымящийся кофейник.
  - Умоляю вас об осторожности, Александр Данилыч, - предупредила она прославленного кавалера, - А то как бы горячий кофий не оставил на ваших дивных шелковых чулках безобразные черные пятна!
  Меншиков не разозлился, а весело расхохотался. Про себя Марта отметила: он умеет достойно проигрывать, это делает ему честь. Если бы бедная девушка из Мариенбурга только знала, как она ошибается! Меншиков не умел проигрывать и не проигрывал никогда.
  Когда экономка Шереметевых подала в гостиную большой серебряный поднос с кофейником и чашками, Меншиков, как ни в чем не бывало, устремился за ней. Марте казалось, что он жужжит вокруг нее, как пчела. Или как большущий мохнатый шмель... За столом экономку, правда, защищало присутствие Бориса Петровича, Михайлы Борисовича и Аннушки - поэтому Марта старалась держаться поближе к фельдмаршалу и его домашним. Меншиков сидел у Шереметевых долго, вел нескончаемые беседы о доверенной ему "мин херцем Питером" постройке нового города с морским портом и корабельной верфью в устье Невы. Рассказывал Александр Данилыч интересно, весомо, красочно. Марта, несомненно, восхищалась бы его рассказом о величии планов московского царя, если бы это повествование не перемежалось чрезмерно откровенными комплиментами в адрес фрау Крузе.
  Когда Меншиков наконец решил уйти, то, прощаясь, задержал руку Марты в своей и что-то быстро вложил экономке в ладонь. Она разжала руку только тогда, когда этот человек, заставивший ее сердце биться чаще обычного, сел в свои сани и скрылся в ночной мгле. На ладони сияло кольцо - золотое, с изумрудом - видно, снятое с его собственного когтистого мизинца. Марта хотела отдать кольцо Борису Петровичу, но тот не принял и сердито сказал:
  - Не нравится подарок, так выбрось! А меня этим более не обременяй...
  Старику явно хотелось поскорее уединиться со своим сыном и без посторонних глаз поговорить о чем-то важном. С собой в кабинет они захватили сулею вина, а остатки барской трапезы были отданы на разграбление денщику Порфиричу и другим слугам.
  Аннушка тоже от кольца отказалась, но и что делать с ним - не посоветовала. Только смотрела как-то странно: словно бы и завидовала, и сочувствовала одновременно.
  Выбросить подарок Менжика Марта не решилась - все-таки слишком дорогая безделица! Но и на палец не надела. Решила отдать Меншикову при случае. Спрятала кольцо в шкатулку в своей комнате и позабыла о дорогой игрушке. До времени. Пока время или случай не изменили ее судьбу окончательно и бесповоротно.
   
  Глава 3. ПРИКАЗ ВЕЛИКОГО ГОСУДАРЯ
  
  Борис Петрович Шереметев мрачно мерил свой кабинет тяжелыми шагами. Кустистые брови фельдмаршала были гневно сдвинуты к переносице, сильные руки сжаты в кулаки... Сейчас он отчетливо, как никогда, чувствовал собственное бессилие перед изменчивой и превратной царевой волей. Он, многоопытный полководец, старый дипломат, человек честный и прозорливый, был так же ничтожен перед грозным царским именем и отданным этим именем приказом, как и последний холоп в стране. Так уж заведено исстари: есть бояре и дворяне, попы и епископы, мещане и крепостные мужики, одни из них владеют и повелевают другими, а перед ликом царевым - все равно смерды и рабы! Повиноваться, не рассуждать и благоговейно принимать волю великого государя, какой бы она не была - вот общий удел всех его подданных!
   Царские приказы бывали разумны и полезны, и тогда Борис Петрович повиновался с гордостью, чувствуя себя причастным к большому делу. Но слишком часто бывали они продиктованы горячечным, вспыльчивым нравом Петра Алексеевича, лукавыми советами его наушников-наперсников, таких как давешний Данилыч-Менжик! Вот и сегодняшний срамной и постыдный приказ пришел, облеченный в учтивую, но не терпевшую возражений просьбу, слетевшую с сочных губ Алексашки Меншикова. Не будь этот Меншиков лучшим другом и советчиком царя, даже умудренный годами и опытом Шереметев вспылил бы и сам бы погнал охальника со двора в три шеи! Меншиков требовал ни много, ни мало, а отдать ему Марту - экономкой в его новый дом, только что построенный в далеком и гнилом невском Санкт-Питербурхе. Мол надобна ему для обзаведения пристойного двора домоправительница расторопная, честная и непременно европейского воспитания, дабы не стыдно было именитых иноземцев по государевым делам в этом доме принимать! Говорил Алексашка складно, приводил весомые резоны, мол, все для пользы государственной, для авантажности дома его перед людьми полезными, в политесах искушенными. А в глазах при этом плясали такие наглые похотливые бесенята, что слушали Борис Петрович и сын его Михайло Борисович, и не верили ни единому слову. Ссылался подлый Алексашка на самого государя Петра Алексеевича - мол, уже успел снестись с "мин херцем", и царь Петр его смиренную пропозицию всемерно поддержал.
  Приказал де великий государь перевести ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом генерал-поручика и губернатора города Санкт-Петербурха Александра Даниловича Меншикова. Тут Шереметев почуял неотвратимую беду и искренне пожалел, что вздумал показать Марту этому блудливому коту в бархате и кружевах. Покаялся, что хотел с помощью Марты внимание сердцееда Менжика от своей дочери Аннушки отвлечь, ан вот что вышло! Бедняжка Марта, подумал Борис Петрович, и жаль ее почти как дочь родную! Но кто же против воли великого государя пойдет?!
  - Ты, Александр Данилыч, волю его царского величества мне в письменном виде представь! - строго сказал Меншикову Шереметев, памятуя, что едва неделя прошла после того проклятого приема. Государева почта быстро летает, но столь скоро даже ей не обернуться.
  Но у шельмеца-Алексашки, оказывается, имелась в резерве тяжелая артиллерия. Он нисколько не смутился и извлек из-под манжета своего бархатного камзола собственноручное послание великого государя. Бумажка пропиталась запахом меншиковской батистовой рубахи с дорогими алансонскими кружевами, и Шереметев с отвращением чувствовал этот аромат. Фельдмаршал поднес к царскому посланию свечу. "Спалить бы сейчас эту проклятую бумажку!", - мелькнула крамольная мысль. Но знакомые крупные неровные буквы царского почерка придавали этому листку то сакральное значение, которое приобретало все, связанное с персоной Петра Алексеевича. Тот, кто осмелится поднять руку на послание, Его Величеством писанное, все равно что на его священную особу посягнет!
  - И когда же ты, Александр Данилыч, успел с государем нашим повидаться да приказ собственноручный от него получить? - въедливо спросил Шереметев. - Не слыхал я, чтоб ты из Москвы в эти дни нос казал.
  Шереметев подозревал, что послание государя - поддельное, ибо (все ближние царевы люди это знали!) ловко умел Меншиков копировать царскую руку. Но как доказать столь дерзкое предположение? Меншиков к Петру Алексеичу близок, ближе некуда, Шереметевы же у царя не в чести. Чтобы ни случилось, отговорится плут, и государь Алексашкину сторону примет.
  - Государь нынче новую столицу строит, надзирать за строителями изволит, - с наглой, высокомерной улыбкой объяснил Меншиков. - Я с ним снестись успел... Депешу с эстафетой посылал. Она с государевым ответом сегодня пополудни и возвернулась...
  - Быстро что-то у тебя ради блудного деяния эстафета бегает, - сердито буркнул Шереметев. - По важному делу, бывает, и по три недели не дождешься.
  - Ты читай, читай, Борис Петрович! Внемли слову государеву!
  Борис Петрович трагически покряхтел и стал читать. Михайло Борисович, поверенный во всех отцовских делах, подошел и уверенно заглянул ему через плечо. Все так, великий государь действительно предписывал фельдмаршалу Шереметеву отдать ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом Меншикову, да еще "лишнего часа не медля". Данилыч специально ткнул в эти слова своим холеным пальцем, украшенным богатым перстнем, и хотел было затребовать Марту сразу, но Борис Петрович остудил его пыл.
  - Не спеши, Александр Данилыч, - жестко сказал он Меншикову. - Лишнего часа не помедлю, будь надежен. Однако же девица собраться должна, тебе с ней в Питербурх дорога не близкая, надобно ей и провизии в дорогу, и пожитки уложить. Час сейчас вечерний, поздний - не с постели же ее поднимать! Утром она к тебе явится, мой денщик Порфирич ее и приведет.
  - Желаю лицезреть мою слугу немедля, на то есть воля государя! - дерзко шагнул вперед Меншиков, но Шереметев-старший не отступил, и они столкнулись грудь в грудь, будто бойцовые петухи в земле гишпанской.
  - Ступай к себе подобру-поздорову, Александр Данилыч, - с тихой, но внятной угрозой произнес фельдмаршал. - Марта тебе не девка крепостная, чтобы по твоему зову из кровати выскакивать! Ты здесь гость, а хозяин в моем доме - я. Воли царской я не нарушу, не смею, но твоей воли под этим кровом не будет!
  Шереметев всей тяжестью подался вперед, и Меншиков невольно отступил на шаг.
  - Фрау Марте не будет нанесено никакого урона, - заверил он Шереметева. - Помысли сам, Борис Петрович: закиснет совсем она в дому-то твоем. Скука да скорбь здесь одна. А у меня в Петербурхе куда как весело будет: ассамблеи, пиры званные, кавалеры галантные из самой Европы, танцы, политесы различные... Там ее умения ой как пригодятся! Экономку я, Борис Петрович, давно искал, да чтоб непременно европейского воспитания. Чтобы в доме моем новом все, как надо, устроила! Не одному же тебе, фельдмаршал, такое счастье. Государь мне давно велел обустроиться в Санкт-Птербурхе наилучшим образом. Так что не скупись, фельдмаршал, поделись своим сокровищем! Поверь, ни к чему постыдному я фрау Крузе принуждать не буду. Никогда Александр Меншиков девиц не неволил, а ежели любили меня которые - то по сердечному желанию!
   Верно, все верно говорил Меншиков, но только Борис Петрович сразу понял: лжет, котина проклятый, да еще как лжет! Не для того он Марту к себе в дом берет, чтобы она на ассамблеях танцевала да на пирах слугами верховодила. Тела, только ее беззащитного нежного тела жаждет Менжик. А все остальное - потом, если сложится. Но в последней фразе Меншикова чувствовалась правда. Александр Данилыч действительно никого не принуждал к амурам, не брал силой. Жаден был до женской сладости, но галантен. Хитрецом был, но уж никак не насильником! Это несколько успокоило Шереметева, но судьба Марты все равно представлялась ему печальной. В том, что эта необычайная девушка сумеет остаться тверда в любви к своему шведу и устоять перед самыми настойчивыми притязаниями своего нового хозяина, Борис Петрович не сомневался. Только вот станет ли держать ее после этого у себя Данилыч, не пустит ли на солдатскую потеху? Или, не приведи Господь, хуже того, попадется она в дому Меншикова на глаза самому государю?! Петр Алексеевич тоже до женского пола охоч, притом нетерпелив и лют как зверь, прости Господи. Он отказа не потерпит, враз сволокут девчонку в пыточную! Сейчас Шереметев горько жалел, что не отпустил Марту тогда, под Мариенбургом, а потащил ее за собой в Москву. Бежать ей надо, бежать...
  - Уходи, Александр Данилыч, - твердо сказал Шереметев. - Поздно уже. Михайло, проводи господина генерал-майора и губернатора.
  Меншиков понял, что это последнее слово и не стал более настаивать.
  Сказал только напоследок:
  - Смотри, Борис Петрович, если экономка твоя бежать решится, быть тебе не передо мной, перед государем в ответе.
  - Не учи ученого, Данилыч, - сердито буркнул Шереметев и сделал неопределенный прощальный жест. Меншиков тоже кланяться не стал, а, выходя, еще и светильник в прихожей, будто невзначай, полою шубы смахнул. Пришлось Михайле Борисовичу с привратником, матерясь, затаптывать сапогами резво побежавшую по полу огненную змейку горящего масла.
  Удостоверившись, что возок государева любимца укатил, Шереметев-младший вернулся к отцу и взглянул на него пытливо.
  - Чего ты задумал, батюшка? - спросил он.
  - Сам, небось, догадался, Мишка! - раздраженно взглянул на него Борис Петрович.
  - Не дело это, батюшка, государевой воле перечить! - дерзко упрекнул сын отца.
  - Это похоть менжикова, а не воля царева! - вскипел Шереметев-старший. - Государь, спьяну или сдуру, во всем ему потакает, мерзавцу! Не бывать тому, чтоб пирожник безродный у бояр Шереметевых наивернейшую слугу разбойным обычаем забрал! Мы своих людей не выдаем.
  - Конюха, дворника тоже не выдал бы?
  - И пса бы не выдал, коли верен пес! Род Шереметевых за добро добром платит!
  Михайло Борисович удрученно покачал головой:
  - Батюшка, о роде нашем толкуешь, а сам роду первейшее зло чинишь, девку эту ливонскую защищая. Коли скроешь ее от Данилыча - большой опалы от государя жди! Тебе, старому, все едино, а ты о нас с Анькой помысли! Да мне после этого выше подполковника в жизни не прыгнуть, и гвардии не видать! А Аньку кто замуж возьмет? Поручик? Лекарь с Кукуя? О других женихах дочери твоей в опале и мечтать-то зазорно будет! Аньку, кровь нашу, погубишь в незнатности ради челядинки! Да кто тебе эта Марта? Дочь?!
  - Она мне доверилась, - печально сказал Борис Петрович и вдруг посмотрел на сына, своего наследника и опору, иными глазами: - Тебя, Мишка, и разумом, и честью боярской Господь не обделил. Да иного чего-то не дал, я и не знаю, как сказать, - чего!
  - Сердца, батюшка? - легко прочитал мысли отца сын. - Дал, не сомневайся. Только глупое оно, сердце! Если его слушать, фортуны не видать, славы не видать, богатства не видать...
  - Марш к себе, Мишка! - сорвавшись, прикрикнул на сына Борис Петрович. - Глаза б мои на тебя не смотрели... до самого утра! Дорогой растолкай Порфирича, покличь его ко мне.
  Старый слуга явился почти сразу, как видно, не мог позволить себе сомкнуть глаз, пока барин принимал у себя столь опасного гостя, как Данилыч-Менжик. Без обиняков Борис Петрович рассказал ему о негаданной беде и заключил:
  - Притащили мы с тобой Марту эту на Москву неведомо зачем и, верно, большого маху дали, дураки.
  - Я не тащил, боярин, ты тащил. Кто после этого дурак? - счел возможным зло пошутить денщик.
  - Вестимо ты, потому как подлого звания, - парировал Шереметев. - Не умничай, а слушай. Разбудишь Марту, да приведешь ко мне, сам ей все обскажу. Ты же, минуты не мешкая, в дорогу ее собирай, и сам собирайся. Вещей берите вровень, чтоб в конские переметные сумы вошло. Казны же - сколько в дорогу потребно, и сверх того, чтобы ей хоть на первое время достало. Надобно вам задолго до рассвета выехать. Скачите, коней не жалея, загоните - новых купите. Эх, домой бы ее надо, в Ливонию... Нельзя! Данилыч, как клещ кровоалчущий, своего не отдаст, частую сеть отсюда до самой Ингерманландии раскинет. На этой дороге попадетесь. Даже ты, старый казак, попадешься! В вотчины мои также нельзя - там в первую голову искать станут. Потому вези-ка ее, старина, к себе в деревеньку, заодно бабу свою проведаешь, дочек... Чаю, внуков у тебя нарождалось!.. У себя Марту схоронишь, пока беда не минет. Уразумел ли?
  Денщик стоял, комкая в руках солдатский карпус, и не сразу собрался ответить:
  - Уразумел, боярин Борис Петрович. Одно невдомек: как тебя брошу, с тобой-то что будет?
  - Ты не умничай, а волю мою боярскую исполняй! - притворно насупился Шереметев. Потом помолчал, подошел и по-приятельски положил денщику руку на плечо:
   - Со мной? Чаю, не повесит великий государь своего генерал-фельдмаршала из-за девки-то. Послужу еще Его царскому Величеству, да России-матушке, и ты со мной! А ныне ступай за Мартой, не мешкая. Спасать ее надо, вот что.
  
  
  
   
  Глава 4. ЧЕСТЬ РОДА ШЕРЕМЕТЕВЫХ
  
  Марта чувствовала неладное всю эту бесконечную неделю, прошедшую после визита Меншикова. Ах, неспроста дал ей лукавый Менжик свое кольцо! Это кольцо представлялось Марте источником всяческих будущих несчастий, она не смела носить его, но выбросить его она почему-то не решалось. Иногда доставала из потайного ящичка, держала на ладони, думала о разном... Мысли по большей части были тяжелые. Ей вспоминался обжигающий взгляд "галантного кавалера", советника и друга страшного царя московитов. Неужели этот Менжик, сын литовского шляхтича, на ужасных стрелецких казнях сам рубил головы несчастным, как рассказывала Аннушка Шереметева? Неужели его приход в шереметевский дом принесет ей, пленнице, еще большие несчастья? При этом Марта не чувствовала к Менжику отвращения, скорее какой-то болезненный лихорадочный интерес. Она боялась она не его самого, а того неизведанного и неотвратимого, что стояло за ним.
  За эти дни Марта много раз вспоминала свое видение в Мариенбурге, случившееся, когда пастор Глюк читал историю царицы Эсфири. Тогда воспитаннице пастора привиделся веселый и дерзкий офицер при усах и шпаге, а потом и грозный азиатский царь. Этот галантный офицер из ее видения был, как две капли воды, похож на Меншикова! Значит, сбывается первая часть давнего страшного предсказания, а, значит, вместе с обходительным красавцем-офицером придет и сам суровый царь Артаксеркс! Придет и заберет ее, как некогда - бедняжку Эсфирь! "О, Йохан, Йохан, почему ты не приходишь за мной!".
  Марта как могла, успокаивала себя тем, что это - пустые женские страхи, что Йохан никогда в жизни не забудет ее и будет искать хоть в Московии, хоть на дне морском, хоть в океане небесном! Да и фельдмаршал Шереметев - человек благородный и честный - не отдаст ее, словно рабыню, ни Меншикову, ни царю Петру. Пару раз Марта почти решалась бежать - через огромные пространства, домой, на руины Мариенбурга... Только бы оказаться подальше от этой неприветливой серой Московии с ее страшным царем и непонятным народом! Но тут рассудок подсказывал ей, что бегство - не выход. Одна, без денег, без провожатых, без средств к существованию, она непременно сгинет на бескрайних, как горе, русских просторах. И Йохан тогда уж точно никогда не найдет свою любимую жену! В то же время, многим шведским офицерам и солдатам известно, что ливонская пленница Марта Крузе попала в дом к фельдмаршалу Шереметеву, здесь и именно здесь ему и следует искать ее... Так Марта и не решилась на побег, а потом судьба пришла за ней в лице рокового галанта - Меншикова.
  Марту разбудил Порфирич, выглядевший чрезвычайно значительно и даже торжественно:
  - Вставай, девонька! - сказал он. - Борис Петрович с тобой говорить хочет.
  - О чем? - удивилась Марта. - Какие могут быть разговоры ночью?
  - Вставай да одевайся! Боярин сам все обскажет! - оборвал ее шереметевский денщик. - Живо, живо! Не возись с волосьями-то, и так хороша... Платье надень и иди, я за дверью подожду.
  Марта поняла, что больше ничего от Порфирича не добьется, наскоро оделась и последовала за ним к Шереметеву.
  Борис Петрович долго молчал, оглядывал Марту с ног до головы, как будто видел ее впервые. Потом тихо сказал:
  - Беда пришла, дочка. Проклятый Данилыч забрать тебя хочет. Государев указ состряпал: велено тебя в дом к нему доставить, вроде как экономкой. Ты девка умная, сама знаешь, чего он, котяра блудливый, от тебя вожделеет. Бежать тебе, дочка, надобно...
  - Зачем сразу бежать? - не поняла Марта. - Я откажусь, и все! Не буду ему служить!
  - Отказаться нельзя, - отрезал Шереметев. - У нас воля царева всем закон!
  - А мне - не закон! - дерзко ответила Марта.
  - Коли ослушаешься, силой тебя заберут!
  - А разве вы, господин фельдмаршал, первый российский полководец, не в силах защитить меня, как много раз обещали? - воскликнула Марта, и в голосе ее прозвучало почти презрение. Шереметев, вопреки ее ожиданиям, не оскорбился, а посмотрел на нее, словно на непонятливого ребенка.
  - Так-то оно так, девочка. Только против воли царевой я ничего не смогу, - с затаенной тоской ответил он. - Тебя не спасу, и семью свою на погибель пущу. Не прощает государь наш супротивников своей воли. Одно тебе остается - беги, не мешкая!
  - Хорошо, господин фельдмаршал, - тихо сказала Марта. - Вы разрешите мне собраться в дорогу? Я покину ваш дом еще до наступления утра, если такова ваша воля.
  - Да ты впрямь как дитя малое! - воскликнул фельдмаршал, - Разве я тебя гоню тебя? Ты ж мне все равно, что своя... Защитить не могу, а спасти сумею! В сельце моем дальнем, у Порфирича, спрячься пока от греха. Его с тобой пошлю. Он тебя словно иголку в стогу сена схоронит, он на такие дела мастер! Беги, девонька, Христом-Богом прошу! Спаси меня от греха, не могу я тебя охальнику Данилычу отдать, но воли государевой ослушаться не смею...
  - А Йохан?! - в отчаянии воскликнула Марта. - Как же Йохан?! Как он найдет меня? Может быть, я лучше укроюсь в доме у моего приемного отца - пастора Глюка?
  - Не дури, девка! - рассердившись, прикрикнул на Марту фельдмаршал, но тотчас вновь смягчился. - У Глюка тебя Менжик проклятый в первую голову искать станет. Подалее схорониться надобно. Ежели солдат твой по милости Божей объявится, я дам ему знать, где ты. Хороший он, как видно, человек. Ты иного не полюбила бы... А ныне поспешай, дочка. Аннушке я сутра поклон твой сам передам. Поди сюда, благословлю!
  Марта подошла к фельдмаршалу и обняла его, как отца. Просто положила голову ему на грудь, как когда-то - пастору Глюку.
  - Благодарю вас, господин фельдмаршал! - с чувством сказала она. - Вы на самом деле добрый и благородный! Я никогда не забуду этого.
  Появился Порфирич, ждавший за дверью. Шереметев молча кивнул ему.
  - Иди к себе, девонька, - сказал денщик. - Я за тобой через час приду, тогда и поедем.
  Марта дошла до своей комнаты, словно в нелепом, кошмарном сне. Мысли теснились в ее пылающем мозгу, а всемогущая судьба снова толкала на путь испытаний... Или, быть может, на путь спасения?
  - Что же вы бродите по дому ночью, фрау Крузе? - голос Шереметева-младшего, Михайлы Борисовича, прозвучал так внезапно, что Марта вздрогнула. Он ждал ее, прислонясь к стене в полутемном переходе, подле двери.
  - Бежать решились? Батюшка вас бежать надоумил? - вкрадчивым, но не сулившим ничего хорошего голосом поинтересовался Михайло Борисович. - Только у нас на Руси от великого государя никому и никуда не скрыться. Об этом господин фельдмаршал, конечно же, умолчал в беседе с вами?
  - Планы вашего отца относительно моей скромной персоны вас не касаются! - отрезала Марта и хотела было уйти, но Михайло Борисович преградил ей путь. Лицо его, на которое бросал слабые красноватые отсветы трепещущий огонек ночника, казалось встревоженным.
  - Выслушайте меня, фрау Крузе... Марта! - голос младшего хозяина зазвучал человечно и почти просительно. - Я все знаю, и о намерениях Алексашки Меншикова, и о желании Батюшки спасти вас. Я все слышал!
  - Подслушивали? - ехидно спросила Марта. - За дверью стояли? Стыдно вам должно быть, сударь! А еще офицер!
  - Мне нечего стыдиться! - оскорбился Михайло Борисович. - У отца нет от меня секретов, и он прежде поделился своими мыслями со мною. Но я защищаю честь и положение нашего древнего рода, а вот вы... Вы, фрау Крузе, неблагодарная особа! Вы хотите воздать злом за доброту нашего семейства, моего отца, моей сестры к вам!
  - Злом? Я? - ужаснулась Марта.
  - Именно так, фрау Крузе! Злом, неблагодарностью и, не приведи Господи, погибелью! - поднажал Михайло Борисович, почувствовав, что сопротивление его соперницы слабеет. - Батюшка мой, спору нет, человек умный, больших добродетелей и высокой души... Но упрям, и от упрямства своего не желает прозреть будущего. Ваш скоропалительный отъезд не спасет вас и погубит нас. Меншиков тотчас пошлет по Вашим следам, Марта, вас схватят и приволокут к нему на аркане, как ордынскую пленницу! Даже если не схватят, и вы чудом сумеете ускользнуть, на нас обрушится вся сила его страшного гнева!
  Марта вновь вздрогнула, живо представив, как хохочущие слуги Меншикова поволокут ее по грязному дорожному снегу на веревке. Однако, справившись с собой, спросила холодно:
  - Вы так страшитесь гнева этого разряженного щеголя, сударь? Вы, Шереметев...
  - Да откройте же вы глаза, наивное создание! - почти истерически закричал Михайло Борисович. - Кто таков сам Меншиков?! Нет его, пустое место!! Он - тень великого государя, голос великого государя, воля великого государя! Отказать Меншикову - значит отказать грозному Петру Алексеевичу! Царь, сам царь, страшно отомстит нам, всему нашему роду, всему этому дому, даже последнему челядинцу, если вы вздумаете бежать!
  Марта поежилась от леденящего ужаса, внезапно нахлынувшего на нее от отчаянных слов этого всегда такого спокойного и практичного человека.
  - Неужели царь Петр накажет своего лучшего полководца из-за столь ничтожной персоны, как я? - не в силах поверить в это жутковатое пророчество, спросила она. - Разве мало у фельдмаршала заслуг перед вашим Отечеством? Что в сравнении с этими заслугами моя жизнь?
  - Марта, Марта, да вы же совсем ничего не понимаете! - почти застонал Шереметев-младший. - У нас на Руси не по заслугам людей судят, а по царской милости. Нашепчет Александр Данилыч царю в ухо небылиц разных - и конец роду Шереметевых! Опала ждет, имения и вотчины наши отберут: Алексашка, пес, порадеет! А потом - ссылка, бесконечная дорога в мужицких санях, за караулом - в Сибирь! Аннушка, бедное дитя... Она не вынесет этого! Вы же даже не знаете, что такое Сибирь! Снег, лед, стужа на тысячи верст, зима, почитай, круглый год. В острогах голод, хлеба нет, дров нет, вода в колодцах до дна замерзает... Дикие волки и медведи заходят в дома и разрывают людей! А коротким холодным летом - гнилые испарения от болот, тучами комарье и мошка, которые могут высосать всю кровь, коли ослабеешь и не разведешь огня!
  Марта живо представила себе изнеженную красавицу Аннушку, свою подругу, заживо пожираемую зловещими насекомыми, и слезы покатились у нее из глаз.
   - Вы плачете? Значит, в вас добрая, способная к состраданию душа! - заметно оживился Михайло Борисович. - Я вас, фрау Крузе, именем Господним умоляю, не погубите семью, которая оказала вам гостеприимство!
  - Но ваш отец, и тоже именем Христа, умолял меня бежать! Что же мне делать? - в отчаянии воскликнула Марта.
  - Взвесьте и оцените все необратимые последствия такого неосторожного и неумного поступка, фрау Крузе! - увещевал ее Михайло Борисович. - В конце концов, бежать вы можете и из дома Меншикова, но тогда никто не обвинит в вашем бегстве нас, Шереметевых, и на нас не падет жестокое наказание!
  Марта еще раз вспомнила страшные рассказы Аннушки о лютом нраве царя Петра. О пытках, казнях, дыбе, железных крюках, на которые за бок подвешивают человека. Представила, как веревка стискивает хрупкие запястья Аннушки, и девушка, словно тряпичная кукла, бессильно повисает под потолком пыточной... Конечно, понимала она, сын фельдмаршала несколько сгущал краски: скорее всего, царь не станет так сурово карать собственного полководца за бегство ничтожной ливонской экономки! Но, учитывая непостоянный и гневливый нрав русского царя, кто знает?! Быть может, под влиянием лживых наветов коварного Менжика, с Петром сделается один из его пресловутых припадков необузданной ярости, и тогда судьба всех людей в этом доме может оказаться самой печальной...
  Марта почувствовала, что не сможет спокойно жить с чувством того, что подставила под удар этого сурового, но такого славного старого вояку, его гордую, но добрую дочь, и даже его неприятного, но, несомненно, умного и преданного семье сына.
  - Хорошо, - сдалась она, - я не воспользуюсь помощью фельдмаршала Шереметева. Я поеду к Меншикову. А там... А там я сумею позаботиться о себе!
  - Верное решение, фрау Крузе, - обрадовался Михайло Борисович. - И благоразумное! Поверьте, Меншиков - плут и сладострастник, но не зверь и не насильник. Быть может, вам даже будет у него лучше. Александр Данилыч - политичный кавалер и хлебосольный хозяин, он так любит устраивать ассамблеи с веселыми танцами, щедрые пирушки, праздники... Вот увидите, вам у него несомненно понравится!
  - А уж это позвольте мне решать самой, господин Шереметев! - сухо и жестко сказала Марта. - Прощайте. Я не причиню зла вашей семье!
  Она быстро вошла к себе и захлопнула дверь перед самым носом у Михайлы Борисовича. Тот облегченно вздохнул и размашисто перекрестился. Ну, слава Богу, не задурила девка! Усмехнулся, и пошел к себе, ехидно улыбаясь своим мыслям: как все-таки просто застращать иноземцев разными небылицами и байками о Сибири, над которыми здесь посмеялся бы каждый сопливый мальчишка!
  
  Борис Петрович Шереметев был удивлен и рассержен внезапным решением Марты отказаться от побега и выполнить волю проклятого Менжика. Она с немногословной благодарностью отказалась от его помощи, быстро и аккуратно собрала свои нехитрые пожитки и, наутро отправилась к Меншикову в экипаже фельдмаршала. Но не как жертва, покорно идущая на заклание! В каждом ее шаге, в исполненной горестного достоинства позе, в пламени карих глаз читался некий тайный вызов, как будто Марта вступала в смертельное единоборство с собственной несчастной судьбой. Стоя у окна, Шереметев старший со скрытым восхищением следил, как его теперь уже бывшая экономка идет к возку. Плечи гордо и упруго расправлены, голова высоко поднята - на удивление красивая и значительная для этого постыдного пути. Идет вперед, навстречу новой, неизвестной доле, со злым блеском в глазах и жесткой складкой у губ! Раз уж ее передают из рук в руки, как рабыню, нужно хотя бы дерзко усмехнуться в лицо работорговцам!
  - Задурила девка! - горько сказал вошедший доложить, что все готово к отъезду, Порфирич. - Или вовсе душою устала, да и сдалась доле своей бесталанной!
  - Дура чертова! - в сердцах выругался фельдмаршал. - Непохоже, что сдалась. Ишь как вышагивает, будто птица-пава... Похоже, Мишка, змей-искуситель, у нее побывал... За фамилию Шереметевых она боится, не хочет на нее тень бросить...
  - Однако так и впрямь роду твоему высокому, боярин, лучше будет, - резонно заметил практичный денщик.
  - Много ты понимаешь в выгоде шереметевской! - по привычке рыкнул Борис Петрович и, помолчав, добавил: - Однако как смела и благородна чухонка наша, нечего сказать! Девице из знатнейшего семейства такая душа-то, самоотверженная, впору!
  - Так что, везти что ли, барин? К Алексашке, кошаку помойному, греховоднику, горлицу нашу белую...
   - Вестимо, вези! Что теперь поделаешь-то, коли она сама так порешила... На все воля Божья! Бог ей в помощь и Ангела-хранителя в дорогу...
   Аннушка Шереметева проводила Аннушку слезами, нежными объятиями, и пылкими заверениями никогда не оставить свою подружку и помогать ей всем, что будет в ее силах. На прощанье Марта передала ей две коротеньких, написанных второпях записки - для любимого Йохана и для пастора Глюка. Аннушка, всхлипывая, пообещала передать их по назначению.
  Письмо, адресованное пастору Глюку, довольно быстро достигло цели. А трогательному и печальному посланию, адресованному Йохану Крузе, предстояло многолетнее ожидание...
  
  
  
  
  
  
  
   
  Глава 5. СТРАСТЬ МЕНЖИКА
  Александр Данилыч Меншиков, на удивление, повел себя с новой экономкой тонко и деликатно. На деликатное обхождение он, что ни говори, был мастер! Всю дорогу до Санкт-Петербурха Марта ехала в его собственном возке, теплом и уютном, и к ее услугам была предоставлена молоденькая смешливая горничная. Никогда в жизни не имевшая слуг, Марта обходилась с этой веснушчатой русской девушкой скорее как с подружкой-попутчицей, и та вскоре искренне привязалась к молодой иноземке.
  Сам Меншиков ехал то верхом, вместе с закутанными в тулупы драгунами, то в санях, под медвежьей полостью. На остановках он наведывался к Марте, учтиво осведомлялся о том, удобно ли ей ехалось, и приглашал к трапезе. Ужинали и ночевали обычно в больших селах или городках, выбрав для постоя дом почище - поповский или дворянский. За столом Александр Данилыч развлекал Марту разными смешными или военными историями, обходился с ней, как с равной, ни к чему ее не принуждал и, тем паче, амурными препозициями не обременял.
  В пути они то и дело обгоняли бесконечные санные обозы со строительным лесом, с провиантом, угрюмо шагавшие под охраной солдат толпы бородатых мужиков с топорами и лопатами на плечах. "Все это - в Санкт-Питербурх, новый город там ставим! - радостно объяснял Меншиков, - Мой город! Окном нам в Европу будет, торговать оттуда станем, по морским путям корабли водить! Не все же на печи клопов давить да лаптем щи хлебать!"
  Новый город встретил Марту картиной огромной стройки, стуком топоров и уханьем молотов, которыми забивали в холодную землю сваи, визжаньем пил, истошным ржанием тягловых лошадей, натужным матом строителей... И заунывными причитаниями баб над неглубокими ямами, в которых наскоро, без священника, засыпали свежих мертвецов. У десятков тысяч работавших на огромных пространствах людей были истощенные землистые лица и какая-то тупая обреченность в глазах.
  А вот у Александра Данилыча при виде выраставших из земли крепостных бастионов и зданий глаза разгорались дивным блеском. Он поселил Марту в своем новом доме, тотчас умчался надзирать за работами и словно позабыл про желанную красавицу! Жалованье ей выделил, на полное обеспечение поставил, и только! Дел государевых нынче было много, слишком много! Санкт-Питербурх строился! Медленно, но верно поднимался над зыбкими болотами и серо-стальной Невой, словно невиданное чудо, райский град, Парадиз. Государь отвел Меншикову, питербурхскому градоначальнику, место для строительства большого дворца, а покамест царев любимец разместился в небольшом, но уютном и хорошо обставленном деревянном доме, где, благодаря стараниям Марты и расторопных слуг, всегда были уют, тепло и отменно сервированный обильный стол. То, что рабочие, приказчики, солдаты и даже офицеры питались впроголодь и быстро мерли от болезней и истощения сил, отнюдь не лишало Александра Данилыча отменного аппетита. "Людей в России достанет - чай, бабы еще рожать не разучились!", - думал он, испив наливки и смачно похрустывая укропным огурчиком.
  Днем рождения нового города считался один дней в конце мая 1703 года от Рождества Христова, когда по приказу царя Петра было начато возведение фортеции, закрывавшей вход в устье Невы из Финского залива. Остров, на котором была заложена крепость, названная в честь апостолов Петра и Павла, в Питербурхе именовали Заячьим. Почему именно Заячьим - Марте никто не мог объяснить, во всяком случае, ни одного зайца она там не видела. Впрочем, в Питербурхе, как и в Москве, было немало странностей, которые Марта тщетно пыталась понять. Вопросов у нее накапливалось все больше, и не на один не находилось ответа. Ее разуму было недоступно, почему новый город так тяжело и страшно строился именно на этом влажном, заболоченном, малопригодном для строительства месте. Почему огромная армия рабочих, возводивших здания и укрепления, продолжала ютиться в ужасных условиях - в землянках, в шалашах, а то и просто под открытым небом - когда разумнее было бы начать с домов для самих строителей? Куда и как бесследно исчезали казна и провиантские запасы, которых Александр Данилович получал от государя все больше и больше, а жалованья и нормальной кормежки мастерам и военным все не было? Как могли согнанные на постройку города русские и малороссийские мужики последними словами проклинать новую забаву царя и все же послушно повиноваться его приказам? Ливонские крестьяне давно бы разбежались с этих превосходивших человеческие силы строительных работ, или подняли бы бунт. Но русские и украинцы строили, и только туже затягивали пояса, пока не падали от изнеможения или от страшно косивших их ряды болезней. Впрочем, украинцы-то чаще работали нехотя, вполсилы, и то и дело бежали.
  В Москве Марта начала понимать природу рабского сна, в который был погружен народ этой огромной страны. В Питербурхе она окончательно ее осознала. В России все управлялось всемогущим и ужасным именем царя, которое порой казалось Марте не облеченным в плоть. Она столько слышала о Петре, но ни разу его не видела. Иногда она даже думала, что великого государя вовсе нет на свете, а существует только его имя, управляющее всем и вся. Но одного звука этого имени было достаточно, чтобы благородный и человечный, в сущности, Шереметев приказал выжигать и опустошать ее родной край, а потом покорно отослал ее саму в дом к Меншикову. Значит, свободным в России был один только царь, которого Марта называла про себя Артаксерксом. Все остальные лежали пред ним во прахе и не смели, более того, не хотели, поднять головы! Никогда европейские герцоги или короли не имели такой власти... Ни один народ в мире не принимал тяжкого и унизительного угнетения так покорно и безгласно!
  Меншиков гордился тем, что был тенью царя. Но тень эта, как чувствовала Марта, порой управляла своим господином. Александр Данилыч был всюду, куда устремлялся беспокойный и деятельный царь Петр. Государь воевал - и Меншиков считался лучшим из его офицеров, исключая разве что фельдмаршала Шереметева. Государь строил - и Меншиков приобрел немалые знания в инженерном искусстве. Крепость Петра и Павла своими орудиями перекрыла фарватеры по Неве и Большой Невке, а на острове Котлин вставала еще одна сильная фортеция - Кронштадт. Этой новой крепости Петр, по словам Меншикова, придавал особое значение - она должна была стать главной гаванью для задуманного им флота, обеспечить морской путь из России в Европу.
  Почти полгода жила Марта в дому у Меншикова, управляя его хозяйством и постигая законы и обычаи жизни в этой чужой для нее стране. От Йохана Крузе все не было известий. Неужели ее любимый действительно погиб? Нет, не может быть! Но чем объяснить тогда его странное и мучительное для Марты отсутствие? Неужели он забыл о ней или, хуже того, счел ее погибшей? А, может быть, Йохан томится в русском плену и не может прийти за нею? Отсутствие любимого становилось для Марты невыносимым бременем. Каждый день она молилась о его возвращении, но снова и снова всходило холодное северное солнце, а Йохана все не было... Душой Марты медленно, но верно завладевало отчаяние.
  Она тщетно пыталась найти хоть какие-то следы Йохана, расспрашивая о своем муже приходивших в дом к Меншикову офицеров. Те отвечали односложно: "Не ведаем. Ничего сделать невозможно!", - и в их глазах читалось глубокое неумение понять ее тоску. Единственный человек, который мог что-то узнать, друг Йохана, бывший уппландский лейтенант Хольмстрем, по слухам был где-то во Пскове, продолжая подневольно обучать русских драгун мастерству клинка. Его тщательно охраняли, чтобы столь ценный наставник не вздумал сбежать, и снестись с ним письменно или через проезжих людей не было возможно. В отчаянии Марта однажды обратилась за помощью даже к единственному человеку, на помощь которого в поисках мужа рассчитывать было напрасно, - к Меншикову. На просьбу Марты узнать, нет ли среди содержащихся в плену шведов трубача Йохана Крузе, Александр Данилыч ответил неожиданно грубо: "И узнавать не стану! Он мне не надобен, а вы его забудьте. Ради своего же блага!".
  С тех пор зыбкое уважение, которое Марта начала было испытывать к этому человеку, сильно пошатнулось. Теперь в присутствии Меншикова Марта вела себя сдержанно и сухо, давала понять, что выказывает ему почтение только как служанка - владельцу дома, не более. В глаза ему смотрела дерзко и с вызовом, и все ждала, когда зашипит от досады хищный кот-охотник, вздыбит шерсть и бросится на нее.... Но Менжик словно не замечал ее дерзости: все так же любезничал и при случае осыпал комплиментами, улыбался белозубо и вел себя, как ни в чем не бывало. А потом и вовсе внезапно отбыл из Санкт-Питербурха в Ливонию, на театр военных действий.
  "Ничего! - думал Александр Данилыч, уезжая. - Некуда от меня деться этой чухонке! Пущай ее, в одиночестве посидит, да поскучает! Нутро-то бабье свое возьмет, авось, посговорчивее будет, как возвернусь". О том, что с войны возвращаются не все, он и не думал. Крепко верил сын худородного литовского шляхтича Менжика в свою счастливую звезду, и высоко всходила эта звезда на державном небосклоне. Да и не вовремя было на баталиях погибать: слишком уж соблазнительная добыча ждала его в Петербурхе!
  Меншиков, знаток и покоритель женщин, любил и вожделел их, но уважать - не уважал. "Бабы - дуры, мыслят не башкой, а нутром своим жарким, - думал порою Александр Данилыч. - Нет среди них той, которая ради лучшего мужика худшему бы рогов не наставила!" Но к Марте он впервые испытывал нечто вроде уважения и восхищения. В этой симпатичной и нежной на вид молодой женщине ощущались и смелость, и мощная внутренняя сила, и непокорность - черты редкие в женщинах! Потому особой заслугой было бы завоевать такую, покорить ее упрямое сердце, заставить растаять под жаркими лучами его страсти и потом в сладкой истоме шептать на ложе те самые слова, которые так часто слышал Александр Данилыч из женских губ... Однако такую фортецию с наскока не возьмешь, понимал он, и потому вел осадные работы по всей амурной науке. Он не тревожил Марту пустыми домогательствами - не хотел раньше времени сводить богиню с пьедестала. Ничего, дай срок, и окажется богиня самой обыкновенной бабой, мягкой и сдобной, как и все они, от крестьянки до княгини, и разомлеет в его объятиях! А никого женщины не ласкают так страстно и так жадно, как победителей!
  Вдоволь поводили Меншикова по Ингрии да по Ливонии марсовы дороги, повоевал достойно, храбро. Славу самого фельдмаршала Шереметева безродный Менжик оспорил, не раз шведов на сухом пути и на воде бил, сильные города Дерпт да Нарву на шпагу брал. Получил за подвиги сии из щедрых рук государевых высокий чин генерал-поручика и в Санкт-Питербурх свой героем вернулся. Иным вошел Александр Данилыч в сой дом, не легкомысленным версальским щеголем, не лукавым Котом Котофеичем - мурлыкой, а сильным орлом, прилетевшим с батальных полей с лавровой ветвью славы в мощных когтях! В генеральском мундире с золотым позументом, из которого еще не выветрился пороховой дым сражений, с роскошным трехцветным шарфом через плечо, бряцая тяжелой боевой шпагой и длинными шпорами. И взгляд - орлиный, и поступь - геройская, голос - громкий и зычный, словно кавалерийский рожок, зовущий стальные эскадроны к смерти и к победе. Прислуга возбужденно высыпала навстречу, и Марта в том числе. Удивительно, но ту минуту этот противоречивый и двуличный человек снова почти понравился ей. О, если бы в этой широкой груди билось такое же простое и искренне сердце, каким было сердце ее Йохана! Быть может, она и смогла бы тогда взглянуть на Менжика поблагосклоннее...
  Поймав затуманенный, мечтательный взгляд прекрасной экономки, Меншиков широко заулыбался в ответ. Сдается, сдается на аккорд фортеция мариенбургская! Не иначе, уже этой ночью падет среди пуховых перин и сладостных стенаний! Слава тебе, блистательный Марс, вновь побеждаешь ты и Амура голозадого, и грудастую Венус, бабскую богиню! Но хищный, победный блеск белых зубов Менжика вмиг отрезвил Марту, рассеял лукавое наваждение. Да как она посмела подумать о своем Йохане - "был"?! Он непременно жив, и жив, быть может, только ее верностью и ее любовью! Словно пытаясь оправдаться перед далеким любимым, Марта придала своему личику непроницаемо-безразличное выражение и глянула на любимца Марса и Амура так холодно и презрительно, как только могла.
  - Вы, верно, с охоты или с машкерада, сударь? - произнесла она скучающим тоном первую же обидную фразу, которая пришла в голову. Меншиков подскочил, словно ошпаренный. "Ах ты, чертовка!", - Александр Данилыч попытался сграбастать экономку в объятия и запечатать эти дерзкие уста своим поцелуем, но она ловко выскользнула и убежала.
  Этим вечером Меншиков велел накрыть пышный стол, но гостей приглашать не стал. Вместе этого он уселся за трапезу сам и велел позвать к себе экономку. Марта явилась, ожидая самого худшего.
  - Садитесь, фрау Крузе, разделите скромный ужин воина, уставшего от трудов марсовых! - галантно, но совершенно спокойно, без амурных страстей в голосе, пригласил ее Александр Данилович. - Вы ведь жена солдата и не должны брезговать солдатской трапезой! Как сейчас помню, вы изволили рассказывать мне о муже вашем, трубаче Уппландского, кажется, полка...
  Марта почувствовала, как у нее лихорадочно заколотилось сердце и перехватило дыхание. Неужели он что-то знает, этот хитрый Менжик? Или это просто новая уловка... Она почтительно поклонилась и присела на краешек стула.
  - Сударь, неужели вам, наконец, есть что рассказать мне о нем? - не выдержав ожидания, спросила Марта и ладони ее помимо воли сдвинулись в умоляющем жесте.
  - Конечно есть! - с готовностью ответил Меншиков. - Я, уважая ваше горе, тщился разыскать его, пани Марта. Но ни среди живых, ни среди мертвых не отыскался супруг ваш. И кто знает, где его искать? Но не надо отчаиваться! Давайте лучше выпьем с вами! Выпьем за его здоровье, коли он жив, и за упокой его души, ежели умер...
  Марта настолько привыкла за эти бесконечные месяцы к безвестности, что слова Меншикова даже не расстроили ее. "Не отыскался ни среди живых, ни среди мертвых, - машинально повторила она. - Что ж, это все лучше, чем убит!"
  - А разве можно так пить, разом - и за здравие, и за упокой? - рассеянно поинтересовалась она, принимая из рук Александра Данилыча искрящийся хрустальный бокал, наполненный густой, темно-красной жидкостью.
  - У нас на Руси всяко пить можно! - рассмеялся Меншиков и одним махом опрокинул свой бокал в глотку. - Это было за упокой, коли уж так ему на роду написано! А нынче давайте чокнемся с вами и выпьем за здравие супруга вашего!
  Их бокалы сдвинулись с легким мелодичным звоном. Марта пригубила вина, и жизнь на мгновение показалась ей не тягостной и унылой, а веселой и легкой, как этот сидевший рядом человек. Захотелось выпить еще. Она снова поднесла бокал к губам. Губы стали вишневыми... Менжик достал батистовый платок, пахнувший вербеной, протянул к ней руку и вытер ее уста... Потом подлил еще вина... После второго бокала комната поплыла у Марты перед глазами. Меншиков придвинулся к ней, и его длинные, до плеч, завитые на концах темные волосы ласково, словно кошачья шерсть, коснулись ее щеки. Марта вдруг истерически рассмеялась.
  - Вы словно кот, сударь! - зашлась она в нервном смехе. - И шерсть кошачья...
  - О чем вы, фрау Марта? - удивился Менжик. Он осторожно взял ее за запястье и припал липкими от вина губами к ее руке. Марта вырвала руку, но Меншиков обнял ее за плечи. Она вновь отстранилась, но вино допила до конца. Стало еще легче и веселее. Захотелось смеяться и танцевать - хотя бы с Менжиком! Он явно почувствовал тайное желание Марты и, изысканным жестом подав руку, вывел ее из-за стола.
  - Изволите танцевать, пани Марта? Хотите, покажу я вам пикантный французский танец вольс? Вольсы танцевали при французском королевском дворе еще в шестнадцатом столетии...
  Марта на мгновение задумалась, хотя мысли после всего двух бокалов вина были странными и спутанными. "Уйти? Остаться? Надо, непременно надо уйти! Ах, как же он на самом деле похож на кота! Так забавно! Наверно, у него на голове не волосы, а кошачья шерсть...". Марта нелепо и истерически расхохоталась и прикоснулась к черным кудрям галантного кавалера. Он охотно подставил ей голову - точнее, картинно пал перед дамой на колено и слегка нагнулся. Ливонской пленнице показалось, что он сейчас заурчит от удовольствия, и он действительной призывно и шаловливо заурчал: "Мур-р-р! Мр-р-рау!". Или это ей только послышалось?
  - И вправду - шерсть! - все с тем же нелепым смехом, который лился из нее, как вино из открытой бутылки, проговорила Марта.
  - Пардон, я не понимаю! - удивился Меншиков и взглянул на нее как-то странно, даже сочувственно. Наверное, подумал, что бедная девочка слегка спятила от тоски и одиночества.
  - Это не важно, - отстраненно сказала Марта. - Совсем не важно. Ничего уже не важно...
  - Так показать ли вам вольс? - настаивал галантный кавалер.
  - Покажите... - нетвердым голосом сказала Марта. Впервые вино действовало на нее таким странным образом. Впрочем, в Мариенбурге, в пасторском доме, она почти не пила вина. Уж не подмешал ли коварный обольститель Менжик чего-то в ее бокал? - мелькнула запоздалая догадка. Но разбираться было поздно, крепкие руки Менжика уже обвились вокруг ее талии, а потом он вдруг подхватил ее и с бархатным, кошачьим смешком поднял вверх, на мгновение задержал в воздухе и быстро опустил. Потом еще раз поднял и еще раз опустил... Потом снова и снова... И волчком завертел Марту по комнате, не давая ей опомниться.
  У Марты закружилась голова, захотелось прижаться к кому-то сильному и надежному, как Йохан, и беспомощно, как ребенок, заплакать. Меншиков опять понял это желание (следовало отдать ему должное, женщин он действительно чувствовал прекрасно!) и обнял ее нежно и заботливо, почти, как брат. Тогда Марта, почти не осознавая, что делает, прижалась к его груди и заплакала... Она плакала о самой себе, о своей несчастной участи, о разлуке с Йоханом, о прошлом и настоящем... Плакала и почти не замечала, что Менжик целует ее волосы, плечи, губы и шепчет на ухо непонятные русские слова: "Кралечка моя, ласточка, любушка...". Впрочем, последнее слово она поняла - только ведь Йохан все равно говорил лучше!
  Голова кружилась, все расплывалось перед глазами - она чувствовала только запах вербены, исходивший от Меншикова. И запах этот вдруг, на мгновение, показался ей странно привлекательным, но в то же время одурманивающим. Вербена сводила ее с ума, заставляла, закрыв глаза, предаться воле и власти этого нелюбимого и чужого человека.
  Она почти не заметила, как жадные губы Александра Данилыча коснулись родинки на ее шее, но потом по телу потекло одурманивающее тепло, стало жарко в груди. А кавалер, лица которого она в своем полуобморочном состоянии уже не видела, а чувствовала только его руки, уже ловко и быстро расшнуровывал ее платье, расстегивал на нем крючки, торопливо и жадно стискивал ее грудь, шептал Марте на ухо что-то страстно-соблазнительное и увлекал ее за собой куда-то...
  Увлекал туда, где должна была погибнуть прежняя, чистая и искренняя Марта, и родиться совсем иная женщина - презирающая себя жертва и любовница государева наперсника, знаменитого покорителя женских сердец. "Бес попутал...", - говорили про такое здесь, в Московии. Марта, закрыв глаза, лежала на пышной, мягкой постели Меншикова и в терпком винном дурмане представляла, что это не коварный Менжик целует ее, а бесконечно любимый и нежный Йохан, который остался где-то далеко, в ее упоительно светлом и безвозвратно счастливом прошлом...
   
  Глава 6. НАЛОЖНИЦА И РАБЫНЯ
  
  Она проснулась в чужой постели, пахнувшей так же сладко и одурманивающе, как батистовые рубашки Меншикова, рядом с чужим человеком, который опершись на локоть, удовлетворенным взглядом знатока рассматривал свою лишенную последних покровов жертву. У Марты страшно болела голова, стучало в висках, мучительно хотелось пить. Первым машинальным жестом Марта потянулась за платьем, чтобы скрыть свою наготу. Было противно и стыдно - хотелось зайти в ледяную, кристально чистую воду - такую, какой была вода любимого озера Алуксне давным-давно, до осады Мариенбурга, пока ее не отравили человеческой кровью - и смыть с себя грязь и наваждение этой ночи.
  - Чем вы напоили меня вчера, сударь? - резко и холодно спросила Марта, натягивая платье. Пальцы не слушались, дрожали. К тому же, Менжик в пылу вчерашней любовной битвы сломал на ее платье добрую половину крючков. Привести в полный порядок свой туалет было трудно. Меншиков лукаво ухмильнулся, галантно протянул Марте брошенные на пол чулки и ответил:
  - Никакого мошенничества, сердце мое, просто тонкое и в меру крепкое французское вино. Ну и самая малость безопасного зелья для разжигания амурной страсти - так, травки разные, корешки, букашечки... Один старый финн сию смесь изготовляет, ведун. Повесить бы его, конечно, надобно, однако же, полезен, шельма!
  - Я так и знала! - в гневе и отчаянии воскликнула Марта, с трудом сдерживаясь, чтоб не наброситься на этого самодовольного сластолюбца. - Вы низкий лжец, вы добились своего только обманом и коварством!
   - Но ведь вы могли и уйти еще до того, как я предложил вам вина, не правда ли? - явно наслаждаясь яростью своей жертвы, сказал Меншиков. - Не ищите себе оправданий, красавица моя, я вас ни к чему не принуждал! Вы просто истосковались по крепким мужским объятиям, и вам было так хорошо со мной, как никогда раньше!
  - Как вы можете знать это?!
  - О, вы, евины дочери, никогда не обманете меня ни ложной страстью, ни ложной холодностью! В час амурной баталии существуют такие взгляды, вздохи, стоны, которые говорят мне так же много, как грани самоцветного камня - искусному ювелиру. Я всегда смогу отличить подлинный алмаз от фальшивого. Так вот, милая моя, вы - настоящий бриллиант, и самой чистейшей воды.
  Несмотря на весь драматизм своего положения, Марта не могла не признать: говорить комплименты этот опытный покоритель женских сердец умел. Но его непомерное самомнение было ей отвратительно.
  - Послушайте, вы, ремесленник любви, - сказала она дерзко и даже грубо. - Между мной и вами ничего не было, совершенно ничего! И я не испытываю к вам ровным счетом ничего... Это все ваше проклятое обманное зелье!
  - Что такое - любовное зелье? - коварный Менжик, кажется, действительно не поверил ни единому ее слову, - Небольшая помощь в пикантных вопросах, не более. Если дама совсем равнодушна к кавалеру, никакое любовное зелье не поможет! Мы с тобой повторим все это без всякого зелья, сегодня вечером... Нет, прямо сейчас! О, ты познаешь настоящую испепеляющую страсть, мой нежный цветочек!
  Меншиков картинным, явно не раз отрепетированным жестом протянул свои мускулистые руки, чтобы обнять Марту. Она вдруг ощутила какую-то теплую приторную слабость, и невольно качнулась всем телом ему навстречу. Явно еще действовало проклятое зелье! Коварный любовник заметил это и хищно рассмеялся, а затем тотчас попытался сдернуть с Марты полунадетое платье. Оно послушно соскользнуло с груди, и "муж необузданной амурной силы" с нутряным рыком тигра, барса или иного огромного плотоядного кота, прильнул губами к истерзанным им еще с ночи персям Марты, укусил или поцеловал, а, может быть, и то, и другое. Она жалко и протестующе вскрикнула, но он прочно запечатал ей рот поцелуем, словно государственной печатью на смертном приговоре. Марте вдруг стало страшно до противной мелкой дрожи. Страшно ни того, что он сейчас овладеет ею, а того, что она вдруг сама поддастся этим колдовским нашептываниям и одурманиваниям, или, хуже того, этому дикому урагану похоти, - и сдастся... Предаст свою любовь, свою душу, уважение к себе самой ради завидной участи быть очередной красивой игрушкой на пуховых перинах этого искусного обольстителя, черствого и бесчестного человека.
  "Ну уж нет! Никогда!", - произнесла Марта вслух, и сама изумилась совсем не женским, бойцовским ноткам в своем голосе. Вырываться из сильных и горячих рук крепкого мужчины, к тому же, распаленного желанием, было бесполезно. К тому же прежней гибкости в ее измученном отравой и бурной ночью теле явно не чувствовалось. Тогда, собрав последние силы, несчастная жертва со всей силой ударила своего мучителя коленом в пах - благо он в тот миг очень удобно подставился под этот болезненный и сокрушительный удар. Ударила во много раз сильнее, чем некогда прыщавого Эрнста Глюка, чьи смешные домогательства казались Марте сейчас детскими шалостями. Менжик не завопил, а буквально задохнулся от боли. Судорожно поджав ноги к животу, он тяжело перекатился на спину, продолжая беззвучно орать широко разинутым ртом.
  - Это за ваше негодяйство и жестокий обман! - горячо воскликнула Марта, вскакивая. Потом помедлила мгновение и с размаху влепила второму в Московском государстве человеку смачную звонкую пощечину:
  - А это - за мою несчастную судьбу!
  Повернулась и, полуодетая, выбежала за дверь. Благо, Менжик позабыл или не догадался запереть двери спальни. "Никогда не вернусь!", - крикнула, убегая, Марта. У дверей Меншикова она столкнулась с хорошенькой горничной - по-видимому, прекрасно знавшей, почему от хозяина вырываются растрепанные женщины с безумными глазами. Девушка понимающе и даже сочувствующе посмотрела на экономку. Воспитаннице благочестивого пастора Глюка хотелось заплакать от боли и унижения. Марта влетела в свою комнату, закрыла дверь на замок и потерянно, бездумно подошла к зеркалу. Из рамы на нее смотрела полуголая девица с искусанными, опухшими от поцелуев губами и пустыми глазами. "Неужели это я? - подумала Марта. - Я - эта жалкая, тупая наложница, случайная любовница? Нет, бежать отсюда, куда глаза глядят! Чтобы этот мерзавец Менжик никогда больше не смел прикоснуться ко мне! Может, попросить помощи у пастора Глюка?.. О нет, Господи, пастор же теперь посчитает меня падшей! Теперь я опозорена навсегда! Как же это, оказывается, просто... А мой Йохан? Как же мне посмотреть в глаза Йохану, если он все-таки вернется?!". Она бессильно опустилась на кушетку, уронив голову на руки, и впала в какое-то смертельное оцепенение. Порой ей казалось, что ее бедная душа уже покинула это опостылевшее тело, и она видит себя со стороны... Марту заставила очнуться записка, с шуршанием влетевшая в комнату, сквозь дверную щель у самого пола. Она развернула ее и сразу узнала руку Меншикова.
  "Мой драгоценный бриллиант, моя смелая воительница, пани Марта, фрау Крузе! - писал Меншиков, и девушке явственно послышался его ироничный мягкий голос. - То, что произошло между нами, считайте достойной досады случайностью, тогда как я буду именовать это счастьем! Вы вольны забыть все, я же забуду лишь вашу победоносную оборону. В моем доме вам и впредь будет оказано полнейшее уважение. Можете чувствовать себя здесь совершенно спокойно и свободно исполнять свою службу экономки. Нынче же вечером я отбываю к войскам на театр войны, хотя, признаться, после неких событий придется мне ехать в возке, а не верхом. Ежели нам более не суждено свидеться, тщусь мыслью о вашем прощении...".
  Марта не дочитала этого странного послания. Меншиков был для нее обманщиком и насильником, и все же что-то мешало девушке относиться к этому человеку только с ненавистью. В красавце-Менжике проглядывало нечто, заслуживающее искреннего уважения. Наверное, некое благородство, которому он так редко давал выход. Несомненно - удаль, сила, ум. Но хитрец, казнокрад, бабник и пройдоха в Данилыче был сильнее...
  До отъезда Меншикова в армию Марта не выходила из своей комнаты. Потом собрала скудные пожитки и попыталась было покинуть дом, но у самых дверей путь ей преградил здоровенный одноглазый солдат из денщиков хозяина. "Не велено уходить, барышня!", - непреклонно сказал он. "Кем не велено?", - в отчаянии спросила Марта. "Господином Меншиковым, кем же еще?", - охотно ответил служивый.
  "Рабыня, - поняла Марта, - теперь я и вправду рабыня... Раньше надо было бежать! В первый же день, нет, еще из Москвы, нет, еще раньше, из лагеря Шереметева!". Спорить с солдатом было бесполезно, и Марте пришлось вернуться к себе. Уже в своей комнате она покаянно поднесла к губам католический крестик, подарок покойной матушки, и зашептала молитвы - сначала по латыни, как некогда ее родители, потом по-немецки и по-латышски, как учил пастор Глюк. А потом и по-русски, как выучилась от Аннушки Шереметевой. "Господи, единый и всещедрый! - со слезами молила она. - Господи Иисусе Христе, спаси меня, грешную, и помоги! Мати Пресвятая Богородица, смилуйся надо мной!".
   
  Глава 7. ГНЕВ ЦАРЯ АРТАКСЕРКСА
  
  Александр Данилыч Меншиков нагрянул в Питербурхе неожиданно, как и всегда. Примчался в простом возке, зычно прикрикнул на нерасторопных слуг и вошел - в выцветшем драгунском мундире, в заляпанных засохшей грязью ботфортах, бренча шпагой и шпорами, с неожиданно открытой улыбкой на обветренном лице. Марте невольно подумалось, что таким этого опасного и странного человека ей еще не приходилось видеть. Простым... и это явно неспроста!
  - Батюшка!.. Батюшка идет! - прошелестел вдруг между челяди устрашенный и восторженный шепоток, и, следом за хозяином, в меншиковский дом размашисто вступил высокий, даже выше, чем это обычно бывает, но нескладно узкий в плечах человек с круглым, выразительным лицом. Лицо это, нездорового воскового оттенка, с забавными, словно приклеенными жесткими черными усами, не было красиво, но поражало и притягивало взгляд своей необычайной особенностью. Нервически вздрагивая щекой, оно умело стремительно менять выражения, становясь то необузданно свирепым, то бесшабашно веселым и добродушным, но неизменно сохраняя некое внутреннее озарение светом значительности... Нет - величия! Когда Марта увидела это лицо, внезапное откровение пронизало все ее существо, словно приступ лихорадочного озноба: это он, страшный азиатский владыка, царь Артаксеркс! Царь Петр! По всему ее телу прошла противная дрожь, и захотелось спрятаться куда-нибудь в темный угол, забиться в щель, как мышь. Ведь появление этого человека в доме Меншикова стало последним актом ее драмы, предсказанной и пережитой еще в Мариенбурге!
  Она смотрела на Менжика и его царственного спутника с верхних ступенек парадной лестницы, смотрела молча, оцепенев и не смея даже склониться в учтивом реверансе... Царь пришел за ней! Он пришел сюда именно за ней, даже если еще сам не сознает этого! Это - судьба. "Господи, помоги!", - шептала Марта, судорожно сжимая в пальцах материнский крестик. Но, какой бы великий ужас не охватывал в тот миг все ее существо, она отчетливо чувствовала, что должна быть рядом с этим русским Артаксерксом, а не бежать от него. Эсфирь, став женой Артаксеркса, спасла еврейский народ. Кого же спасет она, Марта?
  Петр и Меншиков загрохотали вверх по лестнице грубыми солдатскими сапожищами, с которых на дорогие ковры осыпалась засохшая грязь. Менжик радушно, как доброго друга, обнимал своего царственного покровителя за плечи, однако в простом жесте его чувствовалась целая бездна неискренности, лести и лукавства. Марта метнулась к стене, пряча вспыхнувшее лицо в ладонях, но было поздно - Александр Данилыч уже окликнул ее:
  - Что же это вы прячетесь от нас, фрау Крузе, будто мы тати в нощи? Великий государь желает познакомиться с вами!
  - Ну-ка, показывай свое сокровище! - весело сказал царь; голос у него был зычный и не лишенный приятности. - Да не бойтесь вы, фрау, я вас не укушу!
  - И не прикажете отрубить мне голову? - с внезапным вызовом спросила Марта, оборачиваясь.
  Ее ответ был неслыханной дерзостью - это поняли все присутствующие, от склонившихся еще ниже, как на плаху, слуг до Меншикова, который изменился в лице и за сутулой спиной царя сделал Марте умоляющий жест.
  - Голову, фрау? - весело расхохотался царь. - Вот эту хорошенькую головку на этой беленькой шейке? А легко рубить будет, верно, Данилыч?! Ты ее, душегуб, одним ударом снесешь. Только зачем?
  Меншиков с облегчением увидел, что Марта развеселила царя и засмеялся тоже. Но смех его сейчас был каким-то деревянным, искусственным. Эта непокорная и неблагодарная ливонка, как видно, совсем дура, коли не боится разбудить царский гнев, подумал он. Или всерьез решила погубить своего недавнего любовника - Меншикова, и это еще хуже.
  - Фрау Крузе, - поспешил вмешаться в разговор Александр Данилыч, подсказывая Марте верный путь. - Великий государь вовсе не собирается казнить вас. Его величество карает только государственных преступников, а вы еще не стали таковой. К нам же, верным холопам своим, Петр Алексеевич милостив, словно красное солнышко, и очень щедр!
  - Ну, Алексашка, ты своего и без моих щедрот не упустишь, шельма! - Петр шутливо двинул своего Данилыча по шее. - Вон рожа-то как лоснится! Морду нажрал...
  - Мин херц, для твоей же царственной особы радею! - Меньшиков придал своей хитрой физиономии умильное выражение глубочайшего смирения и потешно развел руками.
  - Смотри совсем не заворуйся, повешу! - довольно добродушно заметил царь, и вновь обратился к Марте. - Завари-ка лучше нам кофию, голубушка! Данилыч говорит, ты отменный кофий варишь. Принесешь вниз, к столу. И сама уважь нас своей компанией, посиди с нами!
  - Разрешите мне после уйти к себе, Ваше величество, - попросила Марта. Эта тихая просьба прозвучала еще более дерзко, и Меншиков снова заметно погрустнел, а царь, напротив, посмотрел на нее заинтересованно. Глаза у него были небольшие, карие и жгучие, словно комочки расплавленного янтаря.
  - Чем же наше с Данилычем кумпанство тебе, красавица, не мило? За одним столом сидеть с нами брезгуешь? - с явным любопытством спросил Петр.
  - У господина Меншикова вина слишком пьяные! - с вызовом сказала Марта. - И в бокалы он любовное зелье подливает! Он меня опоил и обманом взял!
  - Зелье? Любовное? - расхохотался царь. - Ты что же, Алексашка, с евиным полом сам собой уже не справляешься? Сикурсу колдовского ищешь на поле ристания амурного?
  - Что ты, мин херц, - искренне обиделся Меншиков. - Мы и без сикурсу, своими молениями любвеобильной богине Венус, справляемся. Это она так шутит! Забавница у нас фрау Крузе...
  - Нет, она не шутит, - царь вдруг жестко взял Марту за подбородок и пристально заглянул ей в глаза. Марта не отшатнулась, стерпела.
  - Глаза у нее не лгут, - продолжил царь, где-то в глубине закипая яростью, подобно древнему вулкану. - Ты что ж, опоил ее, Данилыч?!
  - Мин херц, государь Петр Алексеевич, ну зачем мне такую обиду чинишь! - запротестовал Меншиков и незаметно показал Марте кулак. - Чтоб мне, да всякая девка по доброму согласию не дала?!
  - Я не всякая! - оскорблено воскликнула Марта. - Я его не люблю, и уйти хотела - только он не пустил!
  - Ты что же, ее силой взял?! Меня позоришь...- нервное лицо царя переменилось в одно мгновение и стало лютым и страшным. Губы искривила судорога, глаза словно хотели выскочить из орбит. Брызжа слюной, он принялся несвязанно выкрикивать исполненные злобы и досады слова:
  - При всех дворах европейских! Скажут!! Насильник, разбойник у московта первым в совете! Что дики мы!! Варвары!.. Мы!!! В крови, в поту, в трудах!.. К Европе!.. К миру широкому!.. Нас - варварами!! Алексашка, сволочь! Тать!! Волк!!! Живой кровью кормишься!.. Запорю, холоп!!!
  Было страшно, но Марта не испугалась. Ей почему-то вспомнилась мариенбургская стена, тонувшая в пороховом дыму, и свист московских ядер. "Почти как тогда!" - подумала она. Меншиков, похоже, тоже привык к приступам необузданной ярости своего повелителя и имел на эти случаи свою стратегию. Он вдруг бухнулся перед Петром на колени, вытянул вперед голову и истерично заголосил, словно юродивый на московском базаре:
  - Бей, великий государь! Казни лукавого раба! Лютой смертью казни!! За тебя, мин херц, смерть приму! Все за тебя!! И крови за тебя напьюсь, и желчи с оцтом выпью из твоих рук, как меду, отец родной! Убей, государь, убей Данилыча, убей пса верного...
  Из глаз Меншикова обильно брызнули самые настоящие слезы. Царь вдруг начал успокаиваться. Словно закрывая дело державной печатью, он поднял свою тяжелую трость с серебряным набалдашником и пару раз несильно стукнул Данилыча по бокам.
  - Забыл мою дубинку, кобель блудливый! - проворчал Петр уже спокойнее. - Забыл, как я по плечам да по ребрам не раз охаживал? Что, повторить?! А ну вон все! - обратился он к слугам.
  Челядь в испуге разбежалась. Марта тоже хотела уйти, но царь, словно клещами ухватил ее за плечо железными пальцами.
  - Стой, где стоишь, красавица! - велел он Марте. - А с кавалером этим мы сейчас конфиденцию вести будем.
  Меншиков умело изобразил на своей хитрой физиономии воплощенное раскаяние и покорность.
  - Не щурься, Данилыч, ужом не выскользнешь! - нахмурился Петр. - За все предо мной ответишь. Ты, блудодей позорный, чай, думал, что одной лишь суженой невесте твоей Дашке Арсеньевой амуром сим разбойным измену учинил? Знаешь ли ты, красавица, что невеста у этого кота блудливого есть? - последняя фраза царя была обращена к Марте.
  - Не знаю, Ваше Величество, - ответила она, взглянув на пристыженного Менжика не без ядовитой насмешки. - Откуда мне знать?
  - Вот и знай теперь! - рявкнул Петр, а потом вдруг повернулся и снова с силой хватил Меншикова палкой поперек спины. - Ах ты, дрючок, ты не просто Дашку Арсеньеву блудному поношенью предал, ты в ее персоне вернейшую слугу сестрицы нашей Натальи бесчестил! О том ей и отпишу, пущай Дашка почитает, порадуется утехам любовным аманта своего преданного! Враз бросит тебя, кобеля!
  - Коли и бросит, мин херц, какая печаль? - вызывающе ответил Меншиков, растиравший ушибленное место. - Иную бабу себе найду! Чтоб я - да не нашел?! Смешишь, мин херц!
  - Вот и не найдешь! - с жестоким смешком промолвил царь. - Прикажу завтра же тебя стати лишить. А как отрежет тебе князь-папа Ромодановский уды твои срамные, пошлю тебя в Преображенское, к сестрице нашей царевне Наталье да фрейлинам ее. Будешь у них в бабьем царстве навроде евнуха персидского!
  Петр громогласно расхохотался, явно очень довольный своей выдумкой, а вот Меншикову стало явно не до смеха.
  - Мин херц, да что же ты творишь?! - возопил он в неподдельном ужасе. - Помилосердствуй!!! Ну, голову мне отруби, ежели есть на то твоя государева воля, ну - руку!.. Коли руку - левую желательно. Но стати-то меня зачем лишать?! Да на что я потом такой нужен буду?!
   - Молчать, скотина! - отрезал Петр. - Одно дело - амуры водить, другое дело - насильничать. Был ты, Алексашка, первый кавалер, а стал - последний разбойник. И за то ответ по-разбойному держать будешь!
  Марта поймала умоляющий взгляд Меншикова. Сейчас этот лукавый, сладострастный, искушенный в хитрости человек просил ее о помощи. Искренне ли просил, Бог весть... Но эти глаза, умевшие смотреть так обольстительно, смиренно молили: "Не выдай, голубушка! Ну, охальник я, есть грех, ну обидел тебя, слабостью и тоской твоей женской воспользовался... Но ты меня не погуби! Прости, Христа ради!". Марте стало жалко Александра Данилыча.
  - Простите его, Ваше величество! - вмешалась она. - Виноват он передо мной, но вин его перед вами я не ведаю. Я его прощаю, и вы простите!
  - Простить? - зло бросил царь. - Нельзя мне прощать. Не царское это дело!
  - Именно что царское! - возразила Марта.
  - Как смеешь государя учить, девка?! - Петр хотел было вспыхнуть, но Марта смотрела так мягко и так доверчиво, что трубный голос царя тоже невольно смягчился. - Хотя, истину и евины уста порой глаголют. Нет праведной власти без милости.
  Он еще раз чувствительно огрел Меньшикова по хребту своей тростью и приказал ему уже другим, шутливым тоном:
  - Экономке своей, с сего момента - бывшей экономке, за бесчестье дашь богатое отступное на ее собственное обзаведение домом и всякой надобностью. Так признавайся теперь, шельма битая, чего ты девку-то приневолил? Полюбилась, не иначе!
  Царь захохотал, а Меншиков, уморительно всхлипывая, заметил ему в тон:
  - Так, подумал я, вдруг ты, мин херц, сей сладостный плод вкусить пожелаешь? Должен же твой холоп Алексашка прежде спробовать? Для твоего бережения! А вдруг она - отравленная?
  Царь захохотал еще пуще, и Меншиков ехидно захихикал, совершенно довольный тем, как ему вновь удалось ловко ускользнуть от царского гнева. Только Марте вдруг стало не до смеха. Волна мучительной обиды за свою невольничью долю и разбитое счастье вдруг охватила все ее существо.
  - Да, я отравлена, Ваше величество! - горько воскликнула она. - Отравлена навсегда тем злом, которое учинили вы мне, превратив в руины мою жизнь и мой край, несчастную Лифляндию! Ибо ваши войска рассеяли по свету или убили тех, кого я любила, а ваши люди сожгли в моем сердце все, во что я верила.
  Смех Петра вдруг перерос в какой-то сдавленный булькающий хрип. Глаза царя страшно выкатились, так, что стали видны желтоватые белки, пронизанные красными венами. Он побагровел, посинел, судорожно рванул с шеи галстух, и лишь потом вновь обрел дар слова.
  - Девка!.. Как могла посметь?! - зашипел царь, словно ярость душила его. - Моей волей!.. Моей правдой!.. Война!.. Карл Шведский со всей силой!... Стратегия!.. Тебе не понять!..
  Он вдруг нетвердо шагнул к Марте вплотную, то ли с угрозой, то ли с мольбой о помощи, и она почувствовала, как гнев сжигает изнутри, разрушает этого мощного и неудержимого в своих порывах человека. Воспитанница пастора Глюка вдруг поняла, что нужно сделать, чтобы смирить ярость азиатского владыки. Она вспомнила, как давным-давно, в другой, такой счастливой жизни, в Мариенбургской кирхе, пастор Глюк исцелял бесноватого. Тогда пастор коснулся головы несчастного Петера руками, слегка сжал виски, потом прочитал молитву... Марта закрыла глаза и, повторяя про себя Pater Noster , ласково коснулась руками жестких черных волос русского царя. Она сразу же почувствовала испепеляющую силу его гнева, но не испугалась, а стала легкими движениями массировать царю виски, повторяя слова молитвы.
  Меншиков замер, ожидая неизбежного конца. "Теперь точно, голову отрубит и мне, и ливонке этой! - пронеслось в его хитроумной голове. - Как только в себя придет, тут же и ее, и меня - в пыточную, а потом и на плаху! И ведь не сделаешь уже ничего... Зачем только я, дурак неуемный, решил ему чухонку эту показать?! Угодить хотел, а вот как оно вышло!".
  Но Петр молчал и позволял чудодейственным ручкам фрау Марты бродить по его неухоженной шевелюре. Происходило что-то неслыханное, удивительное, то, чего никогда не случалось при русском дворе раньше. Ливонская экономка сумела смирить гнев царя. Когда Марта устало опустила руки, Петр благодарно улыбнулся ей. Меншиков много лет не видел на лице царя такой ласковой и умиротворенной улыбки. Со дня смерти царицы Натальи Кирилловны, которая одна умела смирять гневные порывы любимого сына Петруши.
  Некоторое время все трое молчали. Марта - устало, Меншиков - недоумевающе, Петр - с благодарным удивлением.
  - Где научилась искусству сему, красавица? - ласково спросил царь.
  - У приемного отца моего, пастора Глюка. - ответила Марта.
  - У Эрнста Глюка? - переспросил Петр. - Достойный человек и большой учености. Знаю я его. В Москве он нынче. Гимназию по моему приказу устраивает. А к этому плуту как ты в дом попала?!
  - От господина фельдмаршала Шереметева он меня взял, - объяснила Марта.
  - Силой или обманом взял? - по-деловому поинтересовался царь.
  - Неважно как, государь. Но прошу не карать его.
  - Ладно, кудесница, уважу тебя, - пообещал царь. - Хоть и зря ты за Алексашку просишь. Пороть его надобно, шкуру со спины содрать - для пользы дела! Все никак не соберусь. Люблю его, шельму... А к Шереметеву в дом как попала?
  - Я пленная. - объяснила Марта. - Взята под Мариенбургом.
  - Ты - мужняя жена? Или вдова?
  - Вдова она, мин херц, - вмешался Меншиков, - Вдовее не бывает! Мужика ее, шведского солдата Йохана Крузе, наши на осаде Мариенбурга угробили!
  - Опять ложь! - воскликнула Марта. - Йохан жив! Только я о нем ничего не знаю! Я его жду.
  - Ну и жди, кудесница! - весело посоветовал Петр. - Только жданки не прожди! Что, за стол с нами сядешь?
  - Теперь сяду, Ваше Величество, - согласилась Марта. Этот безумный, но в чем-то привлекательный человек уже не был ей страшен.
  - Да как зовут тебя, мариенбургская пленница? - поинтересовался Петр.
  - Мартой... Мартой Крузе.
  - Ты немка-лютеранка?
  - Я католичка. Отец мой, Самойло Скавронский, был из Литвы.
  - И что же, пастор Глюк не велел тебе принять лютеранство? - спросил Петр.
  - Он уважал мой выбор. - объяснила Марта.
  - Если решишь православную веру принять, - решил за нее царь, - станешь Катериной. Нравится мне это имя. Крестницей моей будешь!
  - Позвольте мне остаться в вере родителей, Ваше Величество! - попросила Марта.
  - Ну ладно, ладно, коли упрямица такая, - неохотно согласился царь. - Будет у тебя еще время над этим поразмыслить. А пока - кофию завари нам да покрепче! Да снедь вели на стол нести, какая в доме есть! Проголодались мы с Данилычем!
  
   
  Глава 8. НЕЖДАННЫЙ СОЮЗНИК
  
  Наутро после этой роковой встречи Меншиков, опасаясь гнева царя, сам отсчитал Марте немалую сумму "на обзаведение собственным хозяйством и домом". Сдержанно поблагодарив Александра Данилыча, Марта сказала, что рада будет купить на эти деньги собственный домик и немного земли - но не в России, а на родине, в Ливонии.
  - Ишь куда собралась? - с неподдельным удивлением сказал ей на это Меншиков. - В твоей Ливонии война идет, а ты - военнопленная. Тебе туда дорога заказана.
  - Тогда - куда угодно! Только отсюда подальше...
  Услыхав такие слова, Александр Данилыч крепко призадумался и, ссылаясь на военные надобности, наличные деньги у Марты отобрал, в тот же день отправил ее под надежной охраной на Москву, где купил своей несостоявшейся любовнице небольшой домик и велел там поселиться. Днем и ночью дом сторожили молчаливые слуги Меншикова, и они же на почтительном отдалении следовали за Мартой, стоило ей ступить за порог. На вчерашнюю ливонскую пленницу "положил глаз" сам государь, и верный Алексашка не желал опростоволоситься повторно, упустив столь ценную особу. Так Марта окончательно поняла, что из России никуда уехать не сможет. Путь домой ей преграждала воля царя, пожелавшего навещать бывшую меншиковскую экономку в ее новом доме и даже отпускать Марте из казны жалованье.
  Пока же изредка заходил только сам Меншиков, наезжавший в "первопрестольную" по своим надобностям, и с изысканной вежливостью осведомлялся, всем ли она довольна. Однажды Марта не выдержала и оскорбленно заявила Александру Данилычу, что царской любовницей и содержанкой она никогда не станет. На это тот совершенно спокойно, без обычной своей лукавой и двусмысленной улыбки, объявил, что великий государь "покамест нанимает ее не в любовницы, а в лекарки". Мол, она так поразила Петра Алексеича своим искусством врачевания, что царь желает постоянно видеть ее подле себя. Когда ему понадобится, он будет приезжать в уединенный московский домик, чтобы Марта снова смогла успокоить и умиротворить его воспаленную голову, облегчить его душевные муки.
  - Что же это за муки? - спросила Марта у Александра Данилыча.
  - Власть на него давит, пани Марта, - неожиданно печально ответил царский наперсник. - А власть - страшное бремя...
  - И что же, никто из придворных лекарей не может ему помочь? - недоверчиво поинтересовалась бывшая воспитанница пастора Глюка.
  - Во время, как бы это сказать... - Меншиков долго искал в должной мере почтительные слова по отношению к болезни царя, - Словом, во время приступов гнева Его Величества придворные лекари не осмеливаются даже подойти к нему! Все разбегаются и прячутся, как от чумы! Караул с постов сбегает, хоть и ведают служивые, что смертью их потом за то казнят! А ты к нему приблизиться не побоялась! Я, правда, тоже не боюсь... Вот мин херц и решил держать тебя при своей пресветлой особе, как и меня...
  - Но я хочу домой, на родину, в Мариенбург! - воскликнула Марта.
  - Куда? На руины? Да коли и было бы тебе куда ехать, государь, или злой рок, если тебе угодно, не отпустит тебя из России! - убежденно сказал Александр Данилыч.
  - Но почему?! - в отчаянии вскрикнула Марта.
  - Потому что ты нужна ему и народу!
  - Народу? С какой стати?
  - В ярости великий государь слеп, а во слепоте своей - весьма страшен и крови ненасытно жаждет! - серьезно разъяснял Меншиков. - Смертные и пыточные приговоры сыплет, будто горох из мешка! Ты одна можешь обуздать его ярость, а, значит, и помочь многим! Мин херц уже зовет тебя Катей! И, что ни день, спрашивает о тебе - как там моя Катя, да что с ней?!
  - Я не его Катя! - жестко отрезала девушка. - Меня зовут Мартой.
  - Сие ему ведомо. Ты, несомненно, слыхала о святой Екатерина Александрийской, великомученице?
  Марта кивнула. Меншиков заговорил вновь. Марта изумилась тому, какая перемена произошла в его поведении, лишь только она перестала быть предметом его вожделения. Опасный галант Менжик преобразился в разумного и достойного мужа, говорившего с ней, как с доброй подругой:
  - Ты помнишь, что святая сия отличалась ученостью и постигла искусство врачевания римских и египетских лекарей, умножив его на христианскую молитву и святое озарение, - рассказывал Александр Данилыч. - Мин херц узрел в тебе поразительное сходство с Екатериной и потому назвал тебя так. Он волен именовать каждого из своих подданных по воле своей!
  - Но я - жена шведского солдата, а, значит - шведская подданная! - гордо вскинула голову Марта.
  - Ты - давно уже русская подданная! Смирись с этим, как все мы должны смиряться с неизбежным! - грустно, но твердо сказал Меншиков. - Никогда не смей забыть: ты нужна царю, а, стало быть, и своей новой стране - России!
  - Мне нет дела до вашего царя и вашей России! - возмутилась Марта. - Я - не "холопка", как вы здесь говорите! На моей родине вообще нет постыдного состояния, когда один человек принадлежал бы другому, а вы передаете меня, словно вещь, из рук в руки!
  - В России все подчиняется воле царя. Все здесь - холопы Его Величества.
  - Стало быть, рабы?!
  - Перед государем - да, - легко согласился Александр Данилыч. - Но только от тебя зависит, сколько господ будет у тебя, помимо него. Или - не будет вовсе ни одного господина, кроме Господа Бога и великого государя. Как у меня - царева первого холопа!
  Подобная холопская доля нисколько не смущала и не коробила Александра Данилыча, а, наоборот, приносила ему выгоду - и немалую. Марта не нашлась, что сказать.
  - Вскоре мин херц навестит тебя, - продолжил Меншиков. - Главное, чтобы ты поняла, что иной раз быть рабыней выгодно, если ты - любимая рабыня! Умей воспользоваться привязанностью своего хозяина к себе. Умей быть так полезна ему, чтобы он не мыслил без тебя ни дня, ни дыхания, ни самое жизни. Тогда ты воочию увидишь, как раб доподлинно становится господином своего господина и владельцем всего имения его и доходов. Я так умею! И ты научись.
  - Но могу ли я увидеться хотя бы с моим приемным отцом, пастором Глюком? - Марта в хрупкой надежде ухватилась за последнюю соломинку.
  - Согласно распоряжению великого государя, пастору Глюку будет позволено навещать тебя. Он ведь и сам в Москве, гимназией своей занят...
  - А Йохан? Как же Йохан?
  - Если твой муж все-таки придет за тобой, в чем имеются великие сомнения, я сумею сделать так, чтобы вы с ним отправились на родину, - пообещал Меншиков. - Эх, глупость святая, ты же нипочем его не покинешь ни ради богатства, ни ради знатности! Коли супруг твой сыщется, помогу тебе! Не пойму, почему, но помогу - клянусь!
  Удивительно, но сейчас Марта поверила ему. Она вспомнила, как, почти слово в слово, обещал ей это совсем недавно фельдмаршал Шереметев... Что-то непостижимое творится с мужчинами в этой стране! Едва они понимают, что им не суждено владеть ею, как вдруг становятся с ней и честны, и великодушны...
  - Знаете, сударь, вы вовсе не такой плохой человек, каким кажетесь! - Марта впервые посмотрела на Александра Данилыча благосклонно, но осторожно, чтобы он - упаси Господи - не возомнил себе невесть что. Он усмехнулся почти печально и неожиданно протянул ей руку, совсем как товарищу:
  - Сударем меня более не зови. Можешь говорить мне "ты" и называй просто Данилычем, как друзья меня кличут. Главное, меня держись! Я тебе пропасть не дам, что надобно всегда подскажу, посоветую...
  - А взамен чего хочешь? - предусмотрительно спросила Марта, не спеша пожимать широкую и прижимистую длань Менжика.
  - Ты умная и смелая, не такая, как все бабы! - с уважением признался он, сам взял и крепко пожал руку Марты. - Взамен покуда попрошу лишь одного. Я тебя злым людям и злому умыслу не выдам, и ты меня не выдавай! По рукам, что ли, Катюша?
  - Хорошо... Данилыч!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть третья. Царева невеста
  
  Глава 1. ГОСУДАРЕВА ЛЕКАРКА
  
  Великий государь Петр Алексеевич бывал всюду - и нигде подолгу, в чем сказывался его непостоянный и бурный нрав: то - на театре военных действий, где Шереметев и Меншиков жестоко бились со шведами во главе его крепнувших день ото дня войск, то - в строящейся новой столице, и еще во многих других местах, где важные дела требовали его зоркого глаза и весомого слова. Даже в нелюбимую Москву он вдруг стал наведываться особенно часто - и причиной тому была Марта. К ней Петр являлся попросту: в потертом офицерском мундире или скромном голландском платье, в сопровождении одного лишь денщика или, нередко, того же Алексашки Меншикова. Приезжал он, как правило, поздним вечером или ночью. Согласно царскому повелению, в доме, кроме Марты, жила только прислуживавшая ей девушка из бывших меншиковских служанок, но и та при появлении царя скрывалась в своей комнате. Сначала Марта боялась этих ночных свиданий - опасалась могучей силы этого полубезумного, но почему-то удивительно притягательного человека. Но он и не собирался причинять ей зла. Марте даже стало казаться, что царь не слишком интересуется ее женской привлекательностью. Его занимало другое - удивительные способности врачевания, которые Марта показала во время их короткой встречи в доме Меншикова Сенкт-Питербурхе.
  Морозными зимними ночами, когда Марте было зябко и не хотелось не то что выйти во двор, а даже растворить окно, она долго сидела при свечах в маленькой гостиной этого пустынного дома и ждала... Да, она научилась ждать этого странного человека, который появлялся внезапно, грубовато шутил или устало бранился, приветливо улыбался или хмурился, приказывал накрыть на стол и сварить кофий, пил и ел вместе с ней, а потом - без всяких объяснений - опускал ей голову на колени и просил: "Погладить, Катюша, меня по голове, как матушка, царица Наталья Кирилловна гладила". Или: "Ты уж, Катя, помоги, сними камень с души!". "Я не Катя, я - Марта!", - неизменно говорила она тогда. "Ты царя слушай, кудесница, - отвечал он. - Будешь Катей! Когда православную веру примешь".
  Петра успокаивал сам звук голоса Марты, а ей казалось, что перед ней огромный зверь, похожий на косматого русского медведя. Она усаживала царя около себя, потом брала его за голову, и слегка почесывала. Эта простая процедура производила на царя поистине магическое действие - он засыпал за несколько минут. Чтобы не нарушать его тревожный и тяжелый сон, Марте приходилось сидеть неподвижно в течение нескольких часов. Она или думала о чем-то своем, вспоминала Мариенбург, любимого Йохана, былые, невозвратные времена, или тихонько напевала немецкие, польские и малороссийские колыбельные, которые слыхала от матери и отца. Через два или три часа царь просыпался свежим и бодрым, шутил, называл Марту "своим лучшим лейб-медикусом", оставлял ей деньги - на провизию, на кофий, на наряды - и уезжал. За все это время он ни разу не пытался даже поцеловать ее, и Марта начинала думать, что ему это вовсе не нужно. Многие любители сплетен в старой Москве и новом Санкт-Питербурхе Марту уже объявили новой Анной Монс, тайной женой царя, а они даже не были близки. Иногда Марта признавалась себе в том, что она об этом жалеет.
  Она не то что забыла Йохана, вовсе нет! Но Петр Алексеевич - этот странный, в чем-то зверски жестокий, а в чем-то великодушный и на редкость проницательный человек - становился Марте все ближе и ближе. В царе уживались два человека: один - гневный и злой, другой - веселый и искренний. Слушая вечерами его исполненные грубоватого юмора остроты, Марта думала, что этот весельчак и забулдыга не мог собственноручно рубить головы несчастным стрельцам или пытать сводную сестру - царевну Софью. Но когда уже через несколько минут, после какой-нибудь брошенной Мартой неосторожной фразы, глаза Петра наливались гневом, а лицо непоправимо искажала судорога злобы и ненависти, она думала: "Такой мог, всё мог - и пытать, и казнить...".
  Однако Марта не боялась его страшного, темного лика. Наверное, потому, что слишком хорошо знала - у этого человека есть лик светлый. Надо только пробудить светлого человека от духовного забытья, вернуть его к жизни и отбросить темного подальше, да так, чтобы пореже возвращался! Марта становилась за спиной у царя или подходила к нему вплотную, брала его тяжелую, горячую голову с жесткими черными волосами и легкими, ласковыми движениями касалась висков Петра. И это, слава Господу и Пречистой Божьей Матери, помогало: темный человек исчезал, а светлый возвращался.
  Но, главное, Марте было очень интересно с Петром - точнее, с его светлым человеком. Второго, темного петровского двойника Марта не боялась, но всерьез опасалась. Опасалась того, что в самый неожиданный момент этот черный человек вырвется наружу и разрушит тонкие симпатические связи, которые возникли между Мартой и Петром Алексеевичем. Черного человека нельзя было любить, он не внушал Марте ни уважения, ни приязни, а только отвращение и изумление, как темная пропасть, в которую не стоит заглядывать. Но светлый человек, живший в Петре, был не просто умен, а гениален, не просто проницателен, а на редкость прозорлив, не просто смел, а удивительно крепок духом. Марта любила пускаться с Петром в долгие, откровенные беседы, слушать его рассказы решительно обо всем - мореплавании, строительстве крепостей и кораблей, путешествиях по Европе, "морских картинах" - полотнах европейских художников на морские темы. Петр вызывал у Марты не меньший, а, может быть, и больший интерес, чем пастор Глюк в далекие, светло и нежно любимые мариенбургские дни. Она видела в Петре человека в чем-то более взрослого и проницательного, чем она сама.
  Йохана Крузе она любила, как любят ровесника, а к Петру начинала относиться, словно ко второму отцу. Ее властно притягивала сила его духа, неукротимого и полного страстей, нравился его порой добродушный, а порой - едкий юмор, нравилась даже его манера брать ее за подбородок и пристально заглядывать в глаза. Меншиков, при всей своей гибкости и недавно обнаруженной ею серьезности, был на удивление легковесен, словно красивый клинок из дамасской стали. Царь же - тяжел и суров, как камень-утес, недаром его назвали Петром, ведь на арамейском древнем наречии это слово означало именно камень! Однако камень его духа словно хранил в себе солнечные лучи. И лучи эти порой вырывались наружу в его по-мальчишески задорных шутках и в ласковых словах, обращенных к ней. Тогда она начинала видеть в Петре не только старшего по возрасту и духу, более проницательного и волевого собеседника, но и мужчину, у которого порой хотелось попросить и помощи, и защиты.
  Любила ли она Петра так, как Йохана? Нет, совсем по-другому, но все же начинала любить. Порой Марта проклинала себя за эту все более и более усиливавшуюся симпатию. Но ей совершенно не к кому было больше приклониться, не у кого искать спасения! Пастор Глюк не раз заезжал к ней в уединенный московский дом, однако он и сам выглядел подавленным и несчастным. Что-то непоправимо сломалось в пасторе после падения Мариенбурга и шереметевского рейда по Ливонии. Он теперь все больше молчал во время своих визитов к воспитаннице, не упрекал ее ни за ночь, проведенную с Меншиковым, ни за явные симпатии к царю, но смотрел на Марту отрешенно и грустно. Пастор считал, что его воспитанницу, увы, постигла та самая судьба библейской Эсфири, от которой он так старался ее уберечь! Скоро, совсем скоро она станет женой нового царя Артаксеркса, Петра. Ему же самому, бывшему мариенбургскому пастору, а ныне - управителю московской гимназии для боярских и дворянских детей - уготована сомнительной почетности участь библейского Мардохея, приемного отца бедняжки Эсфири, ставшего советником азиатского царя...
  У симпатии Марты к Петру была и еще одна, менее возвышенная подоплека, которой она в глубине души стыдилась. После всех злоключений и несчастий, постигших ее в России, мариенбургская пленница накрепко усвоила одно: в Московии все - рабы и холопы, от крестьянина до боярина, и свободен только один человек - царь. Стало быть, только вместе с царем можно стать свободной! Не вещью, которую передают из рук в руки, не холопкой, не ничтожной жертвой амурных интриг Меншикова, а свободной! Царь Петр - единственная ее защита от рабства, и только с ним она сможет почувствовать себя не рабыней, а госпожой! И поскольку уехать из России не представлялось возможности, а гостеприимный дом фельдмаршала Шереметева стал для нее более недоступен, как и московское обиталище семейства Глюков, оставалось просить помощи у единственного человека, который мог ей эту помощь оказать, - царя Петра.
  "Ах, Йохан, Йохан, неужели ты никогда не придешь за мной?!". С Мартой за последние месяцы произошло самое страшное - она перестала верить в возвращение Йохана. Нет, она по-прежнему считала, что Йохан жив, но начала понимать, что разыскать ее в России теперь, когда она потеряла драгоценную защиту шереметевского дома, стало почти невозможным. Она могла бы, конечно, попросить Петра вернуть ее в дом старого фельдмаршала. Возможно, Петр, если бы находился в эти минуты в милостивом и веселом настроении, и уважил бы ее просьбу. Но разве Борис Петрович, так презиравший "шельму Меншикова", стал бы относиться с уважением к женщине, ставшей, пусть и ненадолго, любовницей Алексашки?! Возможно, фельдмаршал пожалел бы Марту, но его жалость носила бы теперь оттенок презрения, а этого дочь Самойла Скавронского не смогла бы снести!
  Вернуться в дом пастора Глюка после всего, что случилось, она тоже не считала себя вправе. Значит, теперь ей оставалась одна опора и защита - царь Петр. Один Петр не презирал, а уважал ее. Один Петр понял, что связь Марты с Меншиковым - дело случайное и прошлое - и не осуждал ее за это связь. В чем-то этот порой жестокий и бесноватый, а порой - великодушный человек, был проницательнее и терпимее пастора Глюка и фельдмаршала Шереметева. Да и если бы сам Йохан появился сейчас на ее пороге - разве он не стал бы презирать жену за связь с Меншиковым и странную дружбу с вражеским монархом, разве смог бы по-прежнему любить ее такую?!
  В последнее время Марта стала презирать сама себя - поэтому и приписывала это презрение окружающим. Петр один не презирал ее - в этом Марта была уверена! Он сам был не праведником, а грешником, как и она теперь, но грешником не до конца заблудшим, и в чем-то - снисходительнее праведных. Петр Алексеевич не пытался судить свою Катю - ибо кто без греха, особенно в делах любовных?!
  Позволить Марте уехать в Ливонию Петр не мог и не хотел - Россия по-прежнему воевала с Швецией, а Ливония на многие годы стала театром военных действий. К тому же, догадывалась Марта, Петр мог предоставить ей относительную свободу и даже (на первый, поверхностный взгляд) не посягал на нее лично, но никогда бы не позволил своей целительнице покинуть Россию. Она была обречена на Россию - нелюбимую, чужую, жестокую, но непоправимо судьбоносную.
  Россия стала ее судьбой, и Марта сопротивлялась этой судьбе, как могла, и в глубине души понимала, что сопротивление бесполезно. Богу было угодно оставить ее в этой и поставить рядом с ее полубезумным и могучим - и телом, и духом - царем, для того, чтобы она смягчала его гнев и усмиряла черную тень, жившую в его душе.
  Петр Алексеич упрямо называл Марту Катей, Катеринушкой. "Почему Катей?", - настойчиво спрашивала она. "Нешто ты не знаешь про святую Екатерину Александрийскую? - удивился Петр. - Или тебе пастор Глюк про нее не рассказывал?".
  К своему стыду, Марта не всегда внимательно слушала благочестивые рассказы пастора в дни своей безвозвратной юности и тем немногим, что она знала об этой святой, была обязана менее просветленному рассказчику - Алексашке Меншикову. Она знала, что память Святой Екатерины равно почитается тремя церквями - Католической, Протестантской и Православной. Родилась она в древнем городе Александрии, знала труды многих мудрецов греческих и римских, преуспела в науках, освоила медицину и владела благим искусством врачевания. Именно потому Петр называет ее Катей! Неужели царя так потрясло ее скромное искусство?! Но ведь всему этому она обязана пастору Глюку, умевшему исцелять бесноватых!
  - Я почти ничего не знаю! - объяснила царю Марта. - Я не владею искусством врачевания. Я лишь однажды видела в Мариенбурге, как пастор Глюк исцелил несчастного, одержимого нечистым! Вот и все...
  - Достойный человек этот пастор Глюк! - признал заслуги пастора Петр. И вдруг спросил, пытливо заглянув ей в глаза:
  - Может, приехать к нему за тебя посвататься?! Иль откажет царю?
  - Честь велика безмерно. Но я замужем, Ваше Величество, - решилась напомнить царю Марта.
  - Знаю, Катя! И все ждешь ты своего солдата, жданки прождала, ожидаючи! Обнял бы я тебя да поцеловал крепко-накрепко, да не хочу, чтобы ты его в этот час себе представляла! Не хочу, чтобы он нам мешал... Хочу, чтобы ты меня, а не его любила!
  - Как же вы будете меня любить, Ваше Величество? - смело спросила Марта. - А как же ваша супруга? Царица Евдокия?!
  Петр вскочил, выпрямившись во весь свой гигантский рост, так внезапно, что храбрая Марта в ужасе отшатнулась. Лицо царя уродливо передернулось, глаза налились кровью, он стиснул здоровенные, облупленные, как у простолюдина, кулаки и угрожающе навис над девушкой.
  - Да как ты смеешь, девка чухонская!? - в исступлении заорал он. - Как смеешь царя судить?! Как смеешь про Дуньку-дуру меня пытать?! Не сметь про нее!!! Имени ее не желаю слышать!..
  К счастью для Марты, в эту минуту в дверь с докладом неосмотрительно заглянул денщик, и безумный гнев царя обрушился не на нее, а на невольного свидетеля этого нервного выплеска. Ухватив рослого гвардейца за шиворот и за портупею, Петр, словно щенка, поднял его на воздух и яростно вышвырнул обратно. В сенях загрохотала сбитая утварь и приглушенно раздалась болезненная брань невинно пришибленного служаки. Тяжело дыша, царь прислонился к притолоке. Марта осмелела, подошла к нему сзади и ласковыми, массирующими движениями коснулась его висков. Прикосновение ее рук оказало на Петра поистине волшебное действие. Взгляд его вновь стал осмысленным. Помолчав немного, Петр заговорил:
  - Евдокия мне более не жена. И не царица. Инокиней Еленой ее теперь зовут. Предала она меня - загордилась, заговоры против царя и дел царских составляла! За то и была наказана. Говорить про нее более не хочу. Да только сын от нее у меня остался, Алешка! Знаешь, верно... Страшусь я: не ее ли поля ягода подрастает! Я ныне верного друга себе ищу - такого, как ты, Катя.
  - Тогда обнимите меня, государь, - тихо, словно решаясь на отчаянный шаг, сказала Марта.
  - И что же, полюбишь меня? Забудешь своего шведа?
  - Не забуду, Петр Алексеевич...
  - Тогда зачем мне обнимать тебя такую? Чужую? Я царь! Мое дело повелевать, а не навязываться! Да что - царь? Любой мужик, который себя уважает, бабе насильно навязываться не станет!
  - А вы все же обнимите меня, Петр Алексеевич, - попросила царя Марта. - А там... Поживем-увидим...
  - Что увидим, кудесница?
  - Быть может, я смогу вас полюбить... Если Йохан за мной не вернется.
  - А ежели вернется? С ним от меня уйдешь!?
  - Уйду, Петр Алексеич! Уйду, Ваше Величество, простите.
  - Что ж это за любовь такая, Катя? Не по мне такая любовь!
  - Какая есть, государь. Так женщины любят второго в своей жизни мужчину...
  - Ишь ты, второго! А Алексашка каким по счету был? - съязвил царь.
  Марта вспыхнула от оскорбления и обиды.
  - Никаким он у меня не был! Не первым, ни вторым, ни третьим! - воскликнула она. - Нрав господина Меншикова вам не хуже моего ведом! Но он в своих винах передо мной извинения принес, и прощен был. Не к лицу вам, государь, заставлять меня вспоминать эту грязную историю и упрекать меня ею!
  - Ладно, Катя, - смягчился Петр, - я тебя Алексашкой не корю - знаю его, шельмеца! Немало он, сволочь, девиц перепортил. А ведь невеста у Алексашки имеется! Арсеньева Дарья, при сестре моей Наталье состоит, знаешь, небось?!
  - Про невесту его ныне знаю, государь. Однако та неправда лежит между ними двоими, им и надобно с нею жить или расставаться. Нам, Петр Алексеевич, надлежит не о них, а о нас двоих помыслить. Судил ли Господь быть нам с вами вместе, не прогневается ли? Вы ведь перед лицом его женаты, государь, и я - жена моего Йохана...
  - Ты меня не наставляй, праведница! - прикрикнул на Марту Петр. - Я твоих грехов не вспоминаю, да и ты мои оставь в покое... Солдата своего шведского мне в глаза не тычь, про первую да вторую любовь не рассказывай! Любишь меня - так люби, а не любишь - просить не стану! Останешься лекаркой моей, как была, коли прок от твоего волхования и далее будет. А нет - так ступай на все четыре ветра, коротай одна свой бабий век!
  - Я не хочу - одна! - вырвалось у Марты. - Я хочу с вами, Петр Алексеевич! Сейчас - с вами, а потом - как Бог рассудит ...
  - Бог уже рассудил. Быть тебе со мной и ныне, и потом! - уверенно произнес царь и поцеловал ее так горячо и властно, словно ставил на ней свое государево клеймо.
  Вскоре после этого объяснения Марта по повелению Петра переехала в его летний дворец в подмосковном селе Преображенское, где управляла своим шумным "бабьим царством" или, по новомодному, фрау-циммером , царева сестра Наталья Алексеевна. Теперь Петр изредка называл Марту своей невестой. Никто в достоверности не знал, что случилось с настоящим мужем царевой фаворитки, Йоханом Крузе... Однако мог ли безвестно канувший в кровавый водоворот войны солдат встать на пути у всевластного государя самого обширного в Божьем мире земного царства?
   
  Глава 2. БАБЬЕ ЦАРСТВО
  
  - Говори прямо, Катерина, любишь ли ты моего царственного брата или равнодушна к нему? - спрашивала у Марты круглолицая и темноглазая, чернобровая, как Петр, но не долговязая и худая, а приятно округлая, невысокая женщина, одетая по-европейски. У нее было такое же, как и у Петра, неуловимо меняющееся выражение глаз: веселое и открытое, когда она хотела выразить милость и приязнь, и сердитое, грозное, когда что-то было ей не по нраву. Сейчас она говорила сурово и, так же как и Петр, пристально заглядывала Марте в глаза, словно хотела уличить свою гостью в неискренности.
  Любимая сестра царя, Наталья Алексеевна, принимала Марту в Преображенском дворце, деревянном, с множеством покоев, коридоров, ходов и переходов, построенном еще при Алексее Михайловиче. Но кабинет царевны удивительным образом отличался от покоев Аннушки Шереметевой или других известных Марте высокородных дам. Впрочем, ливонская пленница повидала таких дам немного - разве что пасторшу Глюк, урожденную фон Рейтерн, да дочку фельдмаршала Шереметева. Но в их покоях не было массивного дубового стола, заваленного бумагами и книгами, как в кабинете царевны, и высоких деревянных шкафов, за стеклянными створками которых, словно солдаты во фрунт, были выстроены бесчисленные тома. Такой стол и шкафы с книгами Марта видела только в кабинете пастора Глюка, но вместо огромной Библии и богословских трудов на столе Натальи Алексеевны лежали совсем другие сокровища. На одной из книг, толстенной, с золотым обрезом, Марта увидела надпись "Molière". Ах, кажется, это по-французски... В руках царевна держала машкерадную маску из голубого бархата с золотой бахромой. Сильные и короткие, почти, как у брата, пальцы Натальи Алексеевны крепко сжимали изящную перламутровую ручку маски. "Так сжимают меч или скипетр...", - пронеслось в голове у Марты. В кабинете было темно и прохладно, а за окнами дышал свежестью и сиренью солнечный весенний день.
  - Отвечу прямо, ваше высочество, - бестрепетно выдержав взгляд Натальи Алексеевны, ответила гостья. - Я стараюсь полюбить царя Петра. И очень благодарна государю за то, что он спас меня от коварства господина Меншикова!
  - Стараешься? - уже с меньшей строгостью переспросила Наталья Алексеевна. - Ну, старайся, коли судьба твоя такая! И какое же это коварство наш сердешный друг Александр Данилыч к тебе проявил? Неужто обольстить пытался, греховодник знатный?
  - Пытался, - скромно призналась Марта.
  - Вот негодяй! Вот коварный соблазнитель! - рассердилась царевна. И крикнула, обратившись к некрасивой, но бойкой на вид фрейлине с умными, живыми глазами:
  - Варя, приведи сестру свою Дашу, пусть узнает, что ее жених, кобель блудливый, творит в нашей столице новой, от глаз невесты укрывшись!
  - Быть может, не стоит расстраивать Дашу, матушка Наталья Алексевна?! - возразила фрейлина. - Плакать будет... Обревется вся!
  - Обревется? - снисходительно переспросила царевна. - Ну, пусть поревет, коли других дел нет, коли приструнить Алексашку не может! Веди сюда Дарью немедля, коли я приказываю!
  "Характер у царевны сильный, словно и не женский вовсе... - заключила про себя Марта. - Потому царь и назначил ее командовать этим женским царством. Как это называется на Востоке? Ах, да Петр Алексеевич рассказывал, что в Турции за гаремом следит мать султана - валиде. А здесь вместо матери - любимая сестра. Вот я и попала в гарем, только на московский манер".
  - Слушаюсь, матушка Наталья Алексевна! - Варя присела в реверансе и скрылась за дверью.
  Царевна подошла к окну кабинета, резким движением распахнула створки. В комнату ворвался сладкий весенний запах. Пахло сиренью, мятой, любовью, нежностью, верностью и ожиданием - всем одновременно. Сестра царя полной грудью вдохнула этот аромат, накинула платок на оголенные, по французской моде, плечи, задумалась... Потом сказала милостиво:
  - Солнышко светит мягко, ласково, сиренью пахнет, точно в раю... Вот и попала ты в бабье царство, Катерина! Сейчас весь мой женский гарнизон увидишь. Собрал нас здесь Петр Алексеич вместе, чтобы мы кавалеров своих с войны дожидались. Варю Арсеньеву, подругу мою любезную, ты уже видела. Одно время ее Петруше в невесты прочили, когда он только с Евдокией расстаться изволил...
  - В невесты? - удивилась Марта. - Ваша фрейлина, по всему видно, умна и приятна обхождением, но едва ли красива...
  - Ревнуешь, что ли?! - язвительно спросила царевна. - А говоришь, что Петрушу моего только стараешься полюбить! А сама его к Варе приревновала! Да, некрасива Варя, есть грех... Но зато роду древнего, знатного, престолу верного, и ума великого, словно и не женского! А ты, Петруша мне рассказывал, всего лишь шляхтянка литовская и приемная дочь ливонского пастора! Не так уж знатен твой род, чтобы ты Варю мою некрасивой называла...
  - Род мой незнатен, верно! - гордо ответила Марта. - Но подлостью или бесчестием не запятнан. Отец мой, Самойло Скавронский, служил великому гетману литовскому, а приемный отец и воспитатель - пастор Эрнст Глюк, человек мудрейший и достойнейший!
  - Гетману литовскому? - черные, густые брови Натальи Алексеевны взметнулись вверх. - Стало быть, друг наш Александр Данилыч Меншиков с твоим отцом из одной земли. Что ж ты с Данилычем повздорила?
  - А что мне оставалось делать, если господин Меншиков бесчестным образом пытался меня соблазнить? - покраснев, ответила Марта. Как ни хотелось ей выставить государева любимца в более выгодном свете, но грязные делишки Менжика неизбежно вылезали наружу, и в них без следа тонуло то доброе, что удалось разглядеть ей в этом противоречивом человеке.
  - Пытался или соблазнил? Обычно у него слово с делом не расходится! - не унималась царевна, любопытство которой распалялось с каждой минутой.
  - Я не выдаю тайн, - отрезала Марта, - ни своих, ни чужих!
  - Ладно, Катя, - милостиво сказала царевна, - брат мой тебя любит, целительницей своей называет, и я любить тебя буду. Для меня Петрушино слово - закон! Посмотрю я, что нашел в тебе мой братец...
  Вошла Варя, а с ней - стройная темноволосая красавица с выразительным, грустным лицом и глубокими, словно бездонное ночное небо, черными глазами. Красавица грациозно присела перед царевной в реверансе, а на Марту бросила печальный, но искренне заинтересованный взгляд.
  - Вот, Даша, - безжалостно начала царевна, - послушай, что про Александра свет-Данилыча, жениха твоего беспутного, наша гостья рассказывает! Подумаешь еще, стоит ли замуж за него идти! Говори, Катерина!
  Марта посмотрела в черные, истомленные очи красавицы и не решилась ее огорчить:
  - Нечего мне рассказывать, ваше высочество!
  - Так уж и нечего! - прикрикнула на Марту царевна. - Но коли ты молчать решила, я сама расскажу.
  - Не надо, матушка Наталья Алексевна! Сжальтесь! - попросила Дарья.
  - Я, Даша, не к тому глаза тебе открыть на Алексашку хочу, чтобы свадьба ваша расстроилась, - объяснила ей царевна, и в голосе ее зазвучали покровительственные. Материнские нотки, - А чтобы ты его, сладострастника, впредь в ежовых рукавицах держала! Блудит он много, и царственный брат мне на то жаловался!
  - Куда мне Александру Данилычу указывать, - грустно и нарочито смиренно ответствовала красавица. - Наше дело - бабье: знай терпи!
  - Не бабье вовсе! - рассердилась Наталья Алексеевна. - А дамское! Слышите все, дамское, как в просвещенной Европе! Велел брат мой, государь всея Руси, женщинам из терема в мир широкий выйти! Так оно и будет...
  - Так-то оно так, - вмешалась в разговор бойкая Варя, - только царица Евдокия в монастыре томится, царевна Софья Алексевна - в монастыре, и царевна Марфа - обратно там... Мы здесь тоже безвылазно сидим, за караулом, будто колодницы в остроге. Вот тебе и мир широкий!
  - Ты, Варвара, говори да не заговаривайся! - голос Натальи Алексеевны вдруг полыхнул гневом. - Царица Евдокия слишком горда была, брату моему крепко досаждала! А про Софью с Марфой и говорить нечего... Хотели они весь наш род, всех Нарышкиных, под бердыши стрелецкие пустить! Живо язык крамольный прикуси, Варька! А ты, Дарья, думай, как жениха своего гулящего приструнить! Слыхала я, что ты перед ним, как трава-мурава перед ветром стелешься. Письма к нему подписываешь "Дарья глупая"... Ум последний потеряла, что ли? Разве станет дама европейская так себя принижать?! При европейских дворах не то заведено! И у нас вскоре старые порядки отменят - Петруша постарается...
  - Я не буду больше подписываться "глупой", матушка Наталья Алексевна! - опустив очи долу, покорно промолвила Даша Арсеньева. - Но ведь всякая женщина глупее мужчины. У мужа - ум державный! Как у Алексашеньки...
  - Ах ты, смиренница! - рассердилась царевна. - Учу вас, учу - языкам иностранным да обхождению европейскому, книжки вам французские читаю, на театре играете, а все - дуры дурами! Где вас таких женихам любить? Потому и ищут себе в амантки немок да француженок! Говорила я Дуне Лопухиной: "Подучись, галубушка, книжки почитай, какие Петруше нравятся, да обхождение европейское освой, а то бросит он тебя, да к Аньке Монсихе уйдет!". И что - не послушалась меня, дуреха! Все говорила, что сама знает, как себя царице вести следует, а как - нет. А, вишь ты, в монастырь попала! Петруша вместо нее нам эту красавицу ливонскую привез.
  - Госпожа Арсеньева глубоко уважает и любит своего жениха, - осмелилась возразить царевне Марта. - И это прекрасно! У меня менее, чем у других, оснований сказать доброе слово о господине Меншикове, но он действительно не лишен многих достоинств.
  - А ты, Катя, вроде не из тихонь! - царевна прекратила распекать Дарью и повернулась к Марте. - Грамоте, говорят, обучена?
  - Обучена, ваше высочество, меня пастор Глюк учил.
  - И какие же языки знаешь?
  - Пишу и читаю свободно по-немецки и на ливонском наречии. По-польски и по-шведски говорить и немного читать умею. Отец покойный также меня еще литовскому и малороссийскому наречию учил. По-русски только говорить могу. Писать - не обучена...
  - Ну, так будешь по-русски писать учиться! - решила Наталья Алексеевна. - Брат мой велел тебе еще уроки русской истории давать. Чтобы ты о державе нашей хоть немного узнала.
  - Благодарю, ваше высочество.
  - Танцевать умеешь? Как в странах европейских принято?
  - Немного умею, ваше высочество.
  - Будешь французским танцам учиться. Учитель у нас здесь есть... На клавесине играешь?
  - Не играю, ваше высочество...
  - Так научишься! Но главное - здоровье свое женское береги! Наследник царю нужен!
  - Наследник? От меня? - удивилась Марта. - Но ведь у государя уже есть сын - царевич Алексей Петрович.
  - Сын-то есть, - вздохнула царевна. - А наследника нет! Не любит Петруша Дуниного сына. При мне Алешка рос. А теперь царь его к себе забрал, к военной службе приучает. Под Нарву воевать брал. Однако все равно нет меж отцом и сыном согласия.
  - Сколько же лет ныне царевичу? - осмелилась спросить Марта.
  - Уже отрок. Четырнадцать ему.
  - Непонятно мне тогда, ваше высочество, как это? Сын у государя есть, почти взрослый, а наследника нет...
  - Поживешь у нас в Преображенском - сама все поймешь! - резко ответила царевна. И добавила, обратившись к сестрам Арсеньевым:
  - Зовите сюда сестер Александра Данилыча! Знакомить их с нашей новой жительницей буду! Пополнение пришло нашему женскому царству, фрау-циммеру государеву...
  - Мария и Анна Меншиковы не во дворце, матушка, - ответила Варя, которая, вероятно, лучше всех была осведомлена о делах. - Вы же их сами с утра в село отослали, за боярщиной и оброками надзирать!
  - Ну и ладно, - успокоилась царевна. - Еще раззнакомятся! Скоро представление будем делать в царя Алексей Михайловича, батюшки моего покойного, храмине...
  - Какое представление? - заинтересовалась Марта.
  - Театр, - светло улыбаясь, объяснила царевна. - Как в Европах. Я сама пиесы пишу. Про святую великомученицу Екатерину, святую Евдокию... А при батюшке ставили у нас в Преображенском пиесу про царя грозного Артаксеркса и царицу Эсфирь...
  - Про Эсфирь? - перепросила Марта, и по телу ее прошла дрожь. - Неужели про Эсфирь?
  - А что ты удивляешься? - пожала плечами Наталья Алексеевна. - Матушка моя, царица Наталья Кирилловна, была в молодых летах на царицу Эсфирь похожа. Да и ты...
  - Что - я?
  Царевна подошла к Марте вплотную, знакомым жестом своего брата взяла ее за подбородок, снова пристально заглянула в глаза:
  - Да и ты, Катя, на Эсфирь больно похожа! Наверно, потому брат тебя и выбрал... Вылитая Эсфирь Прекрасная!
  - Вы льстите мне, ваше высочество, - не отводя от царевны взгляда, ответила Марта.
  - Не льщу я никому и никогда. Не по сану мне это! - отрезала царевна. - Нешто ты и сама не знаешь, что на Эсфирь похожа...
  - Знаю, - призналась Марта.
  - Откуда знаешь, Катя?
  - Пастор Глюк мне про это говорил. Еще в Мариенбурге, - объяснила ливонская пленница. - Только зовут меня не Катериной. Мартой.
  - Когда православную веру примешь - Катериной станешь. Так брат мой велел, - объяснила ей царевна. - А пока - привыкай! На театре с нами играть хочешь?
  - Хочу! - охотно согласилась Марта.
  - А пока поди, по саду погуляй, сирень понюхай, на скамеечке посиди! А хочешь, завтра пойдем с нами на Яузу купаться? - весело и благосклонно спросила Наталья Алексеевна. И, не получив ответа, объяснила: - Дела у нас здесь вольные, женские, никакого стеснения тебе не будет. Оденем красиво, поселим славно. Танцы политичные танцевать будешь учиться, грамоту русскую постигать, на театре играть, да брата моего дожидаться. А к Дашке, вон, Меншиков приедет! Варя у нас без жениха пока... Отбила ты у нее Петра Алексеича!
  - Я ничего не знала про отношения госпожи Барбары с государем, - искренне попыталась оправдаться Марта.
  - А если бы и знала, что - отдала бы ей Петра Алексеича? Не верю! - рассмеялась царевна, словно не замечая, что эти ее слова больно ранят Варвару. Но фрейлина молча стерпела, только совсем не по-женски стиснула в кулаки свои маленькие ручки. Варвара Арсеньева давно привыкла к булавочным уколам царевны, но горькая обида все равно не проходила... Наталья Алексеевна была остра на язык, порой - вспыльчива, но славилась своей отходчивостью. "Пошумит и перестанет", - резонно рассуждали горничные, фрейлины и подруги любимой сестры Петра. Но Марте все это было внове, и она решила смягчить неделикатные намеки царевны.
  - Я могу уехать в Москву и остаться всего лишь лекаркой Его Величества, - предложила Марта.
  - Лекаркой? - снова рассмеялась царевна. - Скорее уж первым лейб-медикусом! Вижу, Катя, вижу, знатный ты лекарь! Глазки - бархатные, личико - нежное! Говорят, такие глаза врачуют сердце мужчины... А про Варю не думай, мы ей нового жениха найдем!
  - Уж постарайтесь, найдите, матушка Наталья Алексевна, - подала голос Варвара, - Только чтоб непременно был обхождением галантен, политесам обучен, зело умен и в науках разных сведущ, со шпагой - молодец, наружностью приятен, плечист и росту не менее, чем гвардейцы, что у нас в караулах стоят... А за иного ни в жизнь не пойду! И, упаси Господи, чтоб рыж не был, а то, сказывают, не видать рыжим Царствия Небесного!
  - Тогда пускай лучше царица Прасковья для тебя постарается да сыщет красавца такого! - легко увернулась от выпадов остроумной фрейлины царевна. - Ей все равно делать нечего. Только зевает да крестится...
  Ловкая Варвара подошла к царевне и что-то зашептала ей на ухо. Наталья Алексеевна довольно улыбалась, слушая этот шепот. Воспользовавшись удобным моментом, Марта подошла к Дарье Арсеньевой, которая показалась ей милой и приятной девушкой, чем-то похожей на Анну Шереметеву.
  - Кто такая царица Прасковья? - тихо спросила Марта у Даши.
  - Вдова царского брата и соправителя, Иоанна Алексеевича, давно почившего в бозе, - быстро ответила красавица.
  - Она тоже здесь живет? - удивилась Марта.
  - Здесь - бабье царство, стало быть, и царице вдовой здесь самое место! - с улыбкой ответила Даша.
  - А разве в Преображенском не стоит на квартерах любимый гвардейский полк государя? - шепнула Марта на ухо Даше. - В этом полку, наверное, довольно кавалеров...
  - Прежде стоял, - вздохнула Дарья, - Ныне преображенцы на войне с государем, здесь осталась одна лишь команда, которая дворец охраняет да рекрутов для полка учит... Да еще порой офицеры с театра войны в отпуск или по делам государевым наезжают! Словом, хоть красавцев лихих у нас в Преображенском и поубавилось, однако ж, иные встречаются! И все больше такие орлы, что только глянет взором пламенным, только ус длинный выкрутит - так сердечко и зайдется, и обомрет сладко... Да только все не про нашу честь амуры такие! Нам женихов дожидаться надо. Мне - Алексашеньку, тебе - государя!
  - А царевна? - тихонько спросила Марта. - Кого она дожидается?
  - Про амурные дела царевны никому ничего неведомо, - осторожно оглянувшись по сторонам, шепнула Даша. - Но царь ее замуж не выдает. Сказывают, договорено между ними них так. Любит государь свою сестру! Не хочет неволить... Вон, за нами ей велел присматривать!
  - Как в гареме, - вздохнула Марта, вспомнив недавний рассказ Петра Алексеевича про султана далекой Турции, у которого при дворе живут в роскошном заточении и сытой праздности жены и бесчисленные наложницы.
  - Что это такое, гарем? - полюбопытствовала Даша.
  - Это в турецкой земле, там царственный муж один, а жен и амурных подруг у него много! - объяснила Марта.
  - Ну тогда сие не про нас! Здесь для всех женихи припасены. Кроме Вари. Да и сестры Алексашеньки не просватаны еще. А царица Прасковья - вдова.
  - Почему же вас женихи по домам не разберут? - удивилась Марта, вспомнив веселый холостой дом распутника Меншикова.
  Ах, бедная Даша, не повезло ей с женихом, котом этим вкрадчивым! При невесте-красавице сначала на Анну Шереметеву заглядывался, а потом и экономкой ливонской заняться решил! А, впрочем, может быть, и повезло Даше, если она так любит своего Алексашку, и резоны для этой любви находит. Хотя, какие у любви резоны, любят ведь не умом, а сердцем!
  - Разберут нас по домам, когда мужними женами станем, - объясняла между тем Даша, - Не пристало у нас на Руси невенчанным девкам с мужиками сожительствовать, словно блудницам! Вот и ждем, покуда суженый не сыщется, да под честной венец не поведет - с попом, да с певчими, да со звоном колокольным!...
  - Так когда же свадьбу играть?
  - Когда время придет! Когда государь велит... Ты у нас выше всех взлетела, ты за нас перед царем и похлопочи! Чтоб наказал Алексашеньке моему под венец меня, несчастную, вести! - плачущим голосом сказала Даша.
  Красивое лицо вдруг Даши страдальчески искривилось, из глаз, словно по заказу, брызнули обильные слезы.
  - Ах, отвезите меня к Алексашеньке моему, люди добрые, да поскорее! Нет больше силушек моих, не стало мочушки муку такую выносить! Ахти, томно мне, горемычной! - внезапно заголосила невеста Данилыча, да так громко, что Марта отскочила от нее, как ошпаренная. А Дарья вдруг картинно закатила свои огромные трагические глаза и, издав протяжный стон, мягко упала без сознания в удачно оказавшееся поблизости кресло. Перепуганная Марта бросилась на помощь и принялась растирать истерической красавице виски. Та, впрочем, тотчас же пришла в себя, захлопала пушистыми ресницами и, вспомнив о своей печали, принялась монотонно и жалобно подвывать. Впрочем, царевна Наталья и Варя не спешили жалеть и утешать Дашу. По-видимому, они давно привыкли к ее рыданиям.
  - Хватит выть, дурища ты разнесчастная! - громко и внушительно сказала Наталья Алексеевна. - Успеешь еще наплакаться, как друг сердешный под венец тебя отведет. Варя, веди Катерину в ее покои! И сестрицу свою плаксивую прихватить не забудь! Пусть в одиночестве охолонет, дуреха...
  Варя понимающе кивнула и почтительно обратилась к Марте:
  - Прошу вас, идите за мной, сударыня! И ты, Дарья, поспеши, не утомляй матушку царевну причитанием своим простонародным и зело театральным!
  - К слову, о театре: вечером соберемся в комедиальной храмине! - приказала царевна Наталья. - Пиесу ставить будем, репетицию учиним. Роли поделим. А я пока писанием займусь. Идите, красавицы! С новосельем тебя, Катерина!
   
  Глава 3. ПРИКЛЮЧЕНИЕ НАЯД
  
  В один из солнечных майских дней 1705 года Марта и Даша Арсеньева сидели на берегу Яузы и лениво наблюдали за тем, как плывут по высокому беззаботному небу пышные легкие облака и как смыкаются синяя, точно прорисованная, линия неба и серо-голубая полоса реки. Было тепло, тихо, убаюкивающе шелестела листва, плескалась рыба в реке, бойкие рыжевато-серые белки прыгали с ветки на ветку или спускались за добычей на лужайку. Марта заметила, что белки здесь почти не боятся людей. Даша принесла с собой орехи, завернутые в дворцовую салфетку, - для рыжих проказниц. Высыпала орешки на пенек, потом подошла совсем близко к теплой, манящей воде, томным, зовущим движением сбросила с плеч платок и стала распускать шнуровку на платье.
  - Пойдем купаться, Катя! - позвала она. В Преображенском, вслед за царевной Натальей, все называли Марту Катей, и невеста царя Петра ничего не могла с этим поделать.
  В этом подмосковном селе для Марты началась другая жизнь, в которой уже почти ничего не оставалось от прежней, даже имени. Марта теряла себя, прежнюю, юную, верно любившую своего Йохана, и словно уходила от прошлого все дальше и дальше. Порой ей снилось, что она стоит на одном берегу широкой полноводной реки, а на другом - Йохан. Он машет ей рукой, зовет к себе, но она не может переплыть эту реку. От таких снов становилось страшно, и Марта думала, что река эта - загробная, лежащая зловещим рубежом на пути к царству мертвых. И Йохан, стало быть, ушел в мир иной, раз зовет ее с собой, на другой берег реки. В новой жизни был царь Петр, которого она любила другой, не похожей на первую, любовью. Ее новое чувство было основано на уважении, восхищении и нежности к светлому человеку, жившему в Петре, и на отвращении к его темному "антиподу". Йохана она любила совсем иначе, но муж ее навсегда остался на другом берегу реки - искрящейся, светлой, наверное - райской, и к нему ей пока не добраться.
  Даша вопросительно посмотрела на Марту и, не дождавшись ответа, сбросила с себя платье и в одной тонкой батистовой рубашке вошла в теплую речную воду.
  - А если кто увидит? - крикнула ей Марта.
  - А хоть и увидит! - к удивлению Марты расхохоталась скромница. - Разве я не хороша?!
  И она приспустила рубашку с плеч, так что стала видна грудь.
  - Истомилась я, Катя, в ожидании! - рассказывала Даша, нежась в речной купели. - Тебе не понять. Ты с Петром Алексеичем совсем недавно миловалась. А я Алексашеньку уже полгода жду! Жду, да белугой реву... Все глаза выплакала.
  - Ждешь да ревешь?! - укоризненно сказала Марта, расшнуровывая платье. - А он, Алексашенька твой, весело время проводит! Не плачет...
  Вместо ответа Даша плеснула на Марту водой, и личико ее болезненно скривилось, словно она надкусила кислое яблоко.
  - Ты-то откуда знаешь? - рассердилась невеста Меншикова.
  - Поверь мне на слово...
  Простив и даже научившись уважать в Меншикове человека и своего союзника, Марта так и не могла заставить себя забыть своего недавнего унижения.
  Марта оставила платье прямо на траве и тоже в одной рубашке стремительно вбежала в реку. Легла на воду, поплыла к другому берегу. Даша плыла за ней.
  - И все же, откуда ты про Алексашеньку моего такие страсти знаешь? - не унималась Дарья.
  - Экономкой я у него в доме была, не знаешь разве? Многое видела.
  - Что ж ты видела? Как Алексашенька девиц в дом водит или с горничными балуется?
  - Разве этого мало?
  - Много или мало, не мне решать! Устала я плыть, Катя. Ты прямо, как рыба, плаваешь, я так не умею.
  - Ну тогда плыви к берегу! - раздраженно сказала Марта.
  - А ты со мной? Я одна боюсь... - ойкнула Даша.
  - Ладно, я с тобой.
  Уже у берега, стоя по колено в прохладной, прозрачной, как зеркало, воде, Марта повторила свой вопрос:
  - Кому же тогда решать, Дарья, если не тебе?
  - Вестимо кому, Алексашеньке! - без тени сомнения ответила Дарья, отряхиваясь от водных брызг, словно кокетливая кошечка. - Его дело мужское, ему и решать.
  - А тебе тогда что? - возмутилась ее немыслимым терпением Марта.
  - А мне - ждать и надеяться. Вот возвернется он с войны - и женится на мне.
  - А если вдруг не захочет жениться? Нравы у господина Меншикова вольные... Слишком вольные! - засомневалась Марта.
  - Женится, женится! - воскликнула Дарья. - Ему государь велит!
  - Все у вас государь велит! - возмутилась Марта. - А сами вы на что годитесь?
  - Что ты, Катя, - замахала на нее руками Дарья. - Разве можно идти против государя? Ты-то сама разве идешь против него?
  - Меня Петр Алексеевич уважает! - с достоинством призналась Марта.
  - Уважает? Разве нас, девиц да баб, уважают? - недоверчиво переспросила Дарья. - Нас любить и нежить надобно, подарками баловать да миловать, а не уважать.
  - Петр Алексеевич любит меня потому, что уважает. Любовь без уважения невозможна, - объясняла Марта.
  - Вот потому ты и зовешь его не Петрушей, а Петром Алексеичем! - рассмеялась Дарья. - А я жениха своего любимого Алексашенькой величаю, а он меня - Дарьюшкой!
  - Неправда, я уже называю царя Петером! - возразила Марта.
  Дарья между тем выкручивала мокрую рубашку прямо на себя, обнажая стройные, загорелые ноги и едва позлащенную солнцем нежную грудь. Марту удивляло, что эта тихоня и скромница, верная и терпеливо ждущая невеста, почти не стыдилась своей наготы. Напротив, красавица охотно подставляла солнцу грудь и плечи, ничуть не опасаясь того, что кто-то появится в прибрежных камышах или со стороны леса. Сама Марта быстро и ловко стянула через голову мокрую рубашку и мгновенно натянула платье - прямо на приятно влажное тело. А Даша все нежилась и выгибалась, как грациозная большая кошка, показывая Марте то изящные ножки, то нежные полукружия грудей - словно хвасталась собой и своим соблазнительным телом. "Не разглядела я эту скромницу! - подумала Марта. - В тихом омуте черти водятся... Такая, кажется, у русских поговорка?".
  - А что, твоя сестра Варя и вправду была близка с государем? - спросила Марта.
  - Была, - спокойно и даже как-то равнодушно ответила Даша. - Пожалел он ее.
  - Как это - пожалел?
  - Некрасивая она, худая да костистая, ты сама видела!
  - Ну и что? Зато умная.
  - Умных мужчины не любят. Только жалеют, - поделилась житейской мудростью Даша. - Вот царь Петр Алексеич и пожалел Варю. Подошел к ней как-то здесь, в Преображенском, когда она одна в горнице сидела, грустила о девичьем своем одиночестве, слезы на канву с вышивкой роняла, и говорит...
  - Что же сказал Петер? - Марте был неприятен этот разговор, но она продолжала его с какой-то болезненной настойчивостью. Ревновала ли она? Бог весть!.. А, может быть, просто хотела войти в темный, не освещенный покой, который назывался "прошлым царя Петра" и разглядеть людей и предметы, спрятанные в этом покое. Все-таки с этим человеком ей предстояло связать свою жизнь.
  - Сказал: "Дурна ты собой, Варвара, и никто тебя не приголубит! Так и не узнаешь ты счастия любви мужской. А мне, как государю, пристало заботиться, чтобы подданные мои были счастливы. Дай-ка я тебя по-царски приголублю!". Тут меж ними амур и случился! - с безыскусной, но страшной простотой рассказывала Даша.
  - Господи! Как же это можно?! - возмутилась Марта. - Государь же не любил ее, да и она его, похоже, не любила!
  - Варе лестно было, ее сам царь почтил! - объяснила Даша. - А государь Петр Алексеич только пожалел Варю. Сказал: "Жаль девку, не наградил ее красотой Господь, зато разум дал зело светлый".
  - Лучше бы Петр Алексеевич ее замуж выдал! - возмущенно воскликнула Марта.
  - Может, он и хотел ее выдать - да только за себя самого. Государь тогда умную жену искал. И царевна Наталья Алексевна ему на Варе жениться советовала. Но вскорости ты появилась... Вот он и оставил Варю. На прощанье пообещал ей мужа приискать, но, видно, не нашел никого. Потеряла Варя свою девичью честь - хоть и с царем-батюшкой. Вот, если бы она ему ребеночка родила!.. Но не сложилось у них... - Даша глубоко вздохнула.
  - Странные у вас тут нравы! Жестокие! Не понять мне их, - с горечью сказала Марта. - Жалко мне Барбару, да и она видно на меня обиду затаила, но что тут поделаешь? И царицу Евдокию жалко! Не с ними, а со мной Петр Алексеевич...
  - Может, и затаила Варя обиду, но мне про то неведомо, - ответила Даша. - Не станет она явно тебе вредить. Воля царева для нас всех - закон! А царицу Евдокию, печальницу, я жалею, да что поделаешь... Гневен на нее Петр Алексеич!
  В прибрежном ивняке раздался шорох. "Ну вот, - охнула Марта. - Дождались гостей!". Даша нисколько не смутилась и продолжала выкручивать рубашку, стоя по щиколотку в воде, а потом вдруг неестественно громко завизжала и ринулась к берегу. На берегу она не нашла ничего лучшего, как прижать измятое платье к груди, по которой медленно стекали капельки влаги, и замереть в картинной позе, которой следовало изображать робкое оцепенение.
  Сперва в зарослях послышались шаги, и на берегу появился элегантно ступавший молодой офицер в бирюзовом кафтане, богато украшенном золотым позументом, и с изящной тростью в руке. Он был довольно красив, темноволос, с живыми, умными миндалевидными глазами и приятно смуглой кожей. "Француз, быть может, или испанец...", - подумала Марта, сразу признав в незваном визитере иностранца.
  - Простите великодушно, mes belles dames - прекрасные дамы, что я нарушил ваше уединение! - на хорошем русском языке, но с сильным характерным акцентом сказал офицер. - Я лишь проходил мимо и увидел, что вы тут резвитесь, подобно наядам, или подобно самой богине Венус и ее прекрасной подруге, что выходят из пены морской...
  - Из пены речной, вы хотите сказать! - решительно оборвала его Марта.
  Даша неестественно захихикала и покрылась густым, нежным румянцем. Но платье натягивать не стала и лишь покрепче прижала его к груди. Офицер скользнул взглядом знатока по белым, точеным плечам невесты Александра Данилыча Меншикова и одобрительно улыбнулся. "Неужели эта скромница хочет отомстить жениху за его измены? Или просто истомилась в одиночестве?", - промелькнуло в голове у Марты.
  - Может быть вы, сударь, позволите моей подруге одеться? - попросила Марта.
  Офицер галантно поклонился и, поминутно оборачиваясь, отошел в сторону, к деревьям. Прислонился к стволу березы и нарочито отвернулся. Фрейлина Арсеньева одевалась своеобразно: спряталась за Марту, медленно стянула с себя мокрую рубашку и так же медленно натянула платье, а потом еще попросила подругу его зашнуровать, бросая быстрые взгляды на красивого офицера. Конечно, Марта надежно заслонила Дашу во время переодевания, но кое-что француз все-таки разглядел, потому что довольно заулыбался, словно его угостили добрым ароматным вином.
  Когда затянувшаяся процедура Дашиного переодевания наконец-то закончилась, офицер снова подошел к подругам и представился:
  - A vos services, Mesdames! К вашим услугам, прекрасные наяды - моряк! Франсуа-Гийом Вильбоа, французский офицер на флотской службе российского государя. Здесь меня называют: "Никита Петрович Волобуев".
  - Волобуев - понятно, это прозвище схоже с вашей фамилией! Но Никитой Петровичем почему? На имя "Франсуа" это никак не похоже! - удивилась Марта.
  - Такая на царя Пьера нашла фантазия... Il a une fantasie drôle....- попытался объяснить Вильбоа. - Однако, Петрович я потому, что принял православную веру и стал крестником государя. А Никита... Священник выбрал мне это имя по святцам, когда я принимал русскую веру.
  - А меня Его Величество Катериной называет! - пожаловалась Марта. - И я, господин Вильбоа, тоже не знаю, почему так. Такая на государя тоже нашла фантазия. Его Величество надеется, что я приму православие и стану Екатериной.
  - И как же вас зовут на самом деле, прекрасная мадемуазель? Или мадам? Не вы ли - мадам Марта Крузе, приемная дочь пастора Иоганна Глюка, которую я ищу?
  - Вы меня ищете? - изумилась Марта, а сердце ее словно упало вниз, тяжелым и гулким камнем. - Почему? Неужели вы принесли известия от моего мужа, Йохана Крузе?
  - Ни о каком Йохане Крузе я не имею чести знать, мадам Марта, - словно извиняясь, поклонился офицер. - Напротив, мсье Глюк уведомил меня, что вы отныне - невеста царя Пьера. Однако сам пастор.... Je ne peux pas dire ça... Словом, пастор не может одобрить этого брака.
  - Конечно, не может! - согласилась Марта. - Я ведь замужем, хоть все вокруг и уверяют меня, что я стала вдовой. Но что вы хотите мне сообщить, господин Вильбоа?
  - Приятную новость, мадам Марта, очень приятную! Я предложил руку и сердце вашей названой сестре Элиз и получил согласие! Je suis amoureux et heureux! Я суть влюблен и счастлив...
  - Лизхен? Младшей? - радостно воскликнула Марта, вспомнив милую и нежную, словно ангелочек с детской картинки, сестрицу Лизхен. - Ах, как я рада за вас! Но когда же вы познакомились?! И ведь она еще совсем ребенок...
  - В дом к пастору меня привел царь Пьер, - любезно сообщил Вильбоа. - А моя Элиз - давно уже не ребенок. Ей исполнилось целых семнадцать лет. Нежный и прекрасный возраст, когда юные дамы особенно хороши, словно белые пионы в парках Версаля! Superbe!
  - Государь бывает у пастора? - изумлению Марты не было предела.
  - Конечно, бывает, мадам Марта, - удивился ее неведению француз. - Царь Пьер любит ученых людей. Пастор сведущ во многих науках, и наш сир часто с ним советуется. Они разбирают книги, беседуют. Однажды государь привел меня с собой, и я сразу заметил вашу сестру! Она так хороша и свежа, словно весеннее утро в моей доброй прекрасной Франции! К тому же, прежде я был с нею одной с ней веры. Я ведь - гугенот, французский протестант, если не изволите знать, мадам!
  - А Катарина? - с невольным вздохом спросила Марта, вспомнив лучшую подругу своей безвозвратной юности - старшую дочь пастора. - Как поживает Катарина?
  - Разве вы не знаете, мадам Крузе? - удивился француз. - Катрин замужем, за доблестным русским офицером. Кажется, его зовут Иванников. Theodore Иванников.
  - Может быть, Федор? - хихикнула Даша.
  - Конечно же, Федор, ma belle dame, - согласился Вильбоа, - только мне несказанно трудно произнести это имя... В прошлую кампанию он был тяжко ранен на штурме Нарвы, но, Dieu merci, выжил и вернулся в свое имение под Москвой, чтобы поправить здоровье. Царь Пьер недавно произвел этого офицера в поручики. И, позволю себе судить, не только за его подвиги, но также из уважения к мсье пастору и его семье. Я не удивлюсь, если скоро этот поручик станет капитаном. Он ведь может в некотором роде породниться с самим царем, если вы, дорогая мадам Крузе, станете царицей! Une belle et bonne reine! Прекрасной и милостивой королевой!
  - Царицей? Думаю, господин Вильбоа, сие славное событие случится еще не скоро, - попыталась холодно отговориться Марта.
  - Здесь вы ошибаетесь, мадам Марта, очень ошибаетесь! - воскликнул француз. - Но, если позволите, прекрасные дамы, я продолжу свой рассказ... С`est interessant!
  - Продолжайте же! - хором сказали Марта и Даша.
  - Итак, сам государь был моим сватом, - довольно ухмыльнулся француз. - Мы приехали к господину Глюку с медведем, и...
  - Зачем же с медведем? - удивилась Марта.
  - Ну, как же, дорогая мадам, - объяснил ей Вильбоа, - без медведя сватать невесту в России никак нельзя... Так мне сказал царь Пьер!
   - Страсти-то какие! - вмешалась в разговор Даша. - Неужто с медведем?! Живым?! Большущим? Рычал, должно быть...
  Невеста Данилыча была, по-видимому, несколько разочарована, что красивый француз оказался чужим женихом, но, тем не менее, продолжала ласково улыбаться новому знакомому. Тот поцеловал у Дарьи ручку и продолжал свой рассказ:
  - Конечно, с живым, прекрасная мадемуазель... Не таскать же за собой тушу убитого зверя! Русские так любят этих косматых чудовищ, что часто берут их с собой в гости! Мы ехали верхом, я и царь Пьер, а за нами дюжие молодцы-преображенцы вели на цепи огромного медведя. Un ours vivant!
  - Вот, наверное, испугались девочки Глюк, и пасторша тоже! - рассмеялась Марта.
  - Еще бы, дорогая мадам! Госпожа Глюк и ее дочери бросились врассыпную, а мсье Эрнст, сын пастора, очень храбрый молодой человек, пошел на медведя с кухонным ухватом...
  - Эрнст? Храбрый? - недоверчиво фыркнула Марта. - Никогда он не был храбрым...
  - Тем не менее, мсье Эрнст повел себя достойно и встретился с косматым чудовищем лицом к лицу... Или лицом к морде! Но тут..
  - Что, тут? - ойкнула Даша, закрыв ладонями румяное лицо.
  - Тут царь Пьер велел преображенцам оттащить медведя в сторону, а пастору сказал, что не принято на Руси бросаться на гостей с кухонной утварью! "Какой же это гость? Это зверь лесной!", - возразил на это пастор.
  - А Петер что? - смеясь, спросила Марта.
  - А государь ответил, что и зверь лесной может быть дорогим гостем, если на то есть его царская воля. Пастор оценил чувство юмора Его Величества, но попросил только оставить зверя во дворе, под охраной солдат. Царь Пьер согласился, но неохотно. А мадам Глюк бледнела и вздрагивала, когда медведь рычал слишком громко...
  - А Лизхен?
  - Моя любимая Элиз тоже отличается тонким чувством юмора, - довольно улыбаясь, сообщил Вильбоа. - Она привязала к цепи, на которой преображенцы держали зверя, чудесную розовую ленту с кружевом. Ту, что носила в волосах...
  - Вряд ли медведь смог оценить этот подарок! - зассмеялась Марта.
  - Ленту? Атласную, небось? Медведю? И не жалко?! - изумленно спросила Даша.
  - Я после подарил моей любимой Элиз десяток таких лент! А ту, которая была на цепи у чудовищного хищника, я, не страшась его пасти и когтей, отвязал и ношу вот здесь, на сердце! Oh, mon amour! - хвастливо заявил француз, но ленту почему-то не предъявил.
  - Десяток лент? Правда?! - восхищенно ахнула Даша. - И с кружевом?
  - Что же было потом? Продолжайте, господин Вильбоа, - попросила Марта,.
  - Et puis... И затем царь Пьер сказал пастору Глюку, что сам намерен посвататься за вас, мадам Марта. Но пастор ответил, что вы замужем, и Его Величество сильно разгневался. Он назвал пастора... Вы позволите это повторить, мадам?
  - Повторяйте, господин Вильбоа, - разрешила Марта.
   - Висельником и чухонской мордой! Oh, Mon Dieu!
  - Чухонской мордой? Служителя Божьего?! Что ж, к сожалению, это в манере государя, - грустно признала Марта.
  - Царь Пьер даже хотел броситься на достойного мсье Глюка с кулаками, но тут вмешался я и попросил государя сначала уладить наш с Элиз брак...
  - И что же Петер?
  - Царь Пьер сказал, что вновь будет сватать вас за себя, когда мы с Элиз обвенчаемся. Он осчастливит эту свадьбу своим августейшим присутствием и повелевает вам, мадам Марта, непременно на нее явиться.
  - Я и сама с радостью приду на свадьбу сестры! Для этого государю не нужно мне приказывать! - заверила француза Марта.
  - Рад это слышать, мадам Марта! А нынче мне нужно вернуться к принцессе Натали. Царь Пьер многое просил ей передать. Quelques lettres... Несколько писем...
  - Вы уже были у царевны? - переспросила Даша.
  - Был, прекрасная мадемуазель, но недолго. Принцесса Натали отправила меня искать вас и изволила сообщить, где вы можете находиться... Позвольте предложить вам руку, мадемуазель... Не имею чести знать вашего прелестного имени, quel est votre nom?
  - Арсеньева, - представилась красавица, - Дарья Арсеньева, невеста Александра Данилыча Меншикова.
  - Самого Меншикова? O mon Dieu! - француз был явно смущен. - Надеюсь, его милость мсье Меншиков, mon cher ami Alexandre, простит меня за вольность...
  - За какую вольность, сударь? - притворно изумилась Дарья.
  - За то, что я посмел застать вас за купанием, словно наяд!
  - Ах, какие пустяки, сударь! - кокетливо протянула Даша. - Пойдемте же скорее во дворец! Мы сегодня играем на театре. Царевна Наталья Алексевна изволила поставить пиесу, а мы разучили роли... Вот увидите, вам непременно понравится!
  "Надо будет проследить за этой притворщицей, а то, как бы она не отбила у Лизхен жениха!", - подумала Марта, следуя за ними.
  Впрочем, ее несколько успокаивал тот факт, что государев любимец Александр Данилыч Меншиков был для Дарьи гораздо более завидной партией, чем обычный флотский офицер-иностранец, да и царевна Наталья не позволит Даше нарушить приличия. Лизхен получит своего жениха и пышную, шумную свадьбу - все, как полагается благородной девице! Ну а Даша - галантного кавалера на сегодняшний вечер...
   
  Глава 4. АРТАКСЕРКСОВО ДЕЙСТВО
  
  Царь Петр привечал толковых и умных людей - и не важно, какой веры и роду-племени они были, и из какой страны привела их в Россию переменчивая доля скитальцев. Так произошло и с новым знакомым Марты - Франсуа-Гийомом Вильбоа. Этот красавец-француз происходил из гугенотов, и семья его не стерпела гонений на людей из Новой церкви, которые еще со времен кровожадной Екатерины Медичи стали для французов-католиков делом привычным, и эмигрировала в Англию. В 1697 году царь Петр наведался с Великим посольством в Британию, где встречался с королем Вильгельмом III и живо интересовался военным флотом "владычицы морей".
  Тогда же, в Британии, Петр Алексеевич объявил, что ежели кто-то из английских моряков и корабельных мастеров пожелает на российскую службу поступить, он таких с почетом встретит, жалованье им хорошее назначит. И, главное, не придется им покупать королевский патент на офицерский чин на собственные средства, как это в обиходе на флоте Его Британского Величества. Шестнадцатилетний Франсуа тогда понял: вот она, прекрасная и изменчивая дама Фортуна, и она сама обращает к нему свое капризное личико! Нужно только схватиться за край ее плаща, да поскорее! И ухватил Франсуа Вильбоа Фортуну - поступил сначала гардемарином в российский флот, а потом и самому государю на глаза попался.
  Умен был гардемарин, находчив, морское дело знал отменно и политичному обхождению был обучен - такими людьми царь Петр не пренебрегал. Александр Данилыч Меншиков тоже отметил ловкого француза и к себе приблизил. Понемногу, шагая по шаткой лестнице службы государевой, стал Франсуа-Гийом Вильбоа доверенным лицом Петра. Велел царь французу православие принять - и Вильбоа без лишних колебаний волю царя исполнил. Не все ли равно, на каком языке благодарить Господа за его многие щедроты? В награду за послушание стал Франсуа-Гийом царевым крестником - Никитой Петровичем. Доверие государя к его иноземному слуге от этого только окрепло.
  Выпала Вильбоа-Волобуеву великая милость: был он послан Петром и Меншиковым с письмами к царевне Наталье Алексеевне и двум красавицам-невестам - Марте и Дарье Арсеньевой. Вскоре обещались быть и сами женихи, но сюрпризом - так чтобы невесты об их прибытии заранее не узнали. Вильбоа обещал царю и Меншикову до поры молчать.
  И вот Никита Петрович Волобуев, царев крестник, сидел в театральной храмине царевны Натальи и ждал, когда поднимется синий, как столь любимое им море, занавес, расшитый золотыми звездами. "Комедийные хоромы", как называл театр царь Алексей Михайлович, располагались не во дворце, а на вольном воздухе, недалеко от реки. Театральный павильон был надежно защищен от нескромных глаз высоким забором с воротами. Знатным зрителям полагалось сидеть на лавках, обитых красным и зеленым сукном. Стены тоже были обиты сукном, а потолок был нежно-голубой, как небо в солнечный день. Царевна позаботилась и о "рамах перспективного письма" - декорациях.
  Под сценой, в "яме", уже собрались придворные музыканты и "разогревали" лютни и флейты, а сама царевна следила за тем, как за кулисами одевают актерок - Марту Крузе, Дашу и Варю Арсеньевых, сестер Меншиковых... На мужские роли были приглашены офицеры Преображенского полка, взявшиеся за дело с величайшим рвением, словно шли в баталию. Однако вели себя эти новоиспеченные актеры не слишком деликатно: заигрывали с актерками, не страшась даже царского гнева, галдели, курили трубки и отравляли этим воздух за кулисами, а еще - с трудом согласились сменить свои сапожищи на полагавшиеся придворным актерам туфли.
  Царевна Наталья крепко рассердилась и велела офицерам вести себя прилично: за кулисами водки не пить и табак не курить, с актерками держаться пристойно, ногами не топотать и шпагами в занавес не тыкать. Они, конечно, выслушали, что изволит сказать царская сестрица, но курить и пить за кулисами не бросили, от актерок не отпрянули, разве что занавес оставили на время в покое. Словом, эти в большинстве своем очень молодые служители российского Марса вели себя, словно расшалившиеся дети! Царевна даже пожалела, что пригласила на мужские роли мужчин, а не велела прицепить девицам бороды из мочала.
  - Ах, господа офицеры, умоляю вас, успокойтесь! - томно говорила Даша, обмахиваясь огромным веером (Алексашин подарок!).
  - Да как же, сударыня, успокоиться, коли тут такой цветник! - ответил ей молоденький подпоручик, удалой, смазливый и кудрявый. - А то глядишь, на баталии выпустят шведы тебе кишки - так и помрешь, не вкусив ароматов цветов амуровых!
  - Тогда вас увенчают лаврами Марса, а об этих цветах и думать забудьте! Просватаны они, цветочки эти, не про ваш нюх! - ехидно сказала зашедшая за кулисы царевна.
  - Грешите, матушка Наталья Алексевна, я-то не просватана! - напомнила ей Варя.
  - И я, и я! - закричали наперебой сестры Меншиковы.
  Кудрявый подпоручик бросил быстрый взгляд на Варю, но, по-видимому, девица Арсеньева не произвела на него впечатления. Тогда он задержался взглядом на соблазнительных формах Анны Меншиковой, обнаженных вырезом ее туники несколько более, чем дозволяли приличия, и сочно зачмокал губами. Сестрица Данилыча вспыхнула от удовольствия.
  - Ты, Анна, персями-то не играй! - одернула ее царевна. - Найдется тебе жених получше, чем худородие это! Сыщем тебе жениха породовитее да побогаче!
  - Мне не породовитее охота, матушка царевна, мне охота покрасивше! - захныкала Анна.
  - Молчи, дурища! - крикнула царевна. - Будешь чудить, в старых девках останешься!
  - Сие было бы великой конфузией! - вмешался в разговор подпоручик и украдкой погладил Анну по округлому боку.
  Марте казалось, что эти веселые офицеры сейчас похожи на расшалившихся щенков-подростков. Точь в точь такими остались в ее памяти Йохан и его друзья - молодые шведские драгуны! Словно братья родные, лишь цвет мундиров и речь различала их! Почему же по воле судьбы и двух властителей - шведского и русского - все эти славные молодые ребята должны убивать друг друга?! Ах, Петер, Петер, Петр Алексеевич, что-то ты здесь не додумал!
  Даша Арсеньева, забыв о своем неверном Данилыче, напропалую улыбалась офицерам. Даже серьезная и острая на язык Варя заметно оттаяла и даже благосклонно приняла от видного поручика с грустными глазами амурную записочку, кокетливо спрятав ее за корсаж платья. "Вот умница, вот страдалица!", - с улыбкой подумала о ней Марта. А, между тем, Вильбоа передал Даше и послание от самого Данилыча, которое она прочитала при Марте - с глубоким умилением и слезами на глазах.
  - Ах, Алексашенька, соколик мой ясный, котик мой усатенький, икона моя писаная! - нараспев запричитала Даша, обливаясь слезами.
  - Насчет кота - это ты верно сказала! - едко заметила Марта. - Господин Меншиков и вправду на кота похож!
  - Тебе его красоты да удали не понять, - заступилась за жениха Даша. - Ты у нас - немка жестокосердная!
  - Я не немка, я - полячка, хоть и в Ливонии выросла! - поправила ее Марта. - А полячки, они - гордые!
  - Вот и носись со своей гордыней, как с дитем малым! - рассердилась Даша. - Тебе нашей с Алексашенькой любви не понять!
  Марта тоже получила "цидулку" от Петра - короткую и предельно ясную, как приказ войскам. В этой "цидулке", как царь изволил назвать свою грамотку, Петр сообщал своей Катеринушке, что одиночество ее долго не продлится и вскоре он приедет утешить своего "сердешного друга". Точно и четко - никаких лишних слов и амурных вздохов. Царь отличался лаконичностью и ясностью мысли, не то, что его лукавый друг Меншиков, любивший пышные и обтекаемые фразы, которые, как в глубине души считала Марта, мало что говорили ни уму, и еще меньше - сердцу. Однако, Даше лукавые меншиковские излияния нравились - и слава Богу! Марте же больше по сердцу было то, как Данилыч с некоторых пор разговаривал с нею: как равный с равным, товарищ с товарищем. Быть может только на глубине его глаз еще затаились амурные бесенята - но совсем крошечные!
  В тот вечер в театре царевны Натальи играли пьесу о царице Эсфирь и царе Артаксерксе - длинную и торжественную, сочинения пастора из Немецкой слободы Иоганна Грегори. Называлась эта пьеса "Артаксерксово действо" и, как рассказывала царевна Наталья, ставилась еще при царе Алексее Михайловиче, в этих самых комедийных хороминах. Царевна, конечно, внесла в спектакль и в текст пьесы некоторые усовершенствования: сократила самые длинные и невразумительные места, несколько оживила действие и удалила "лишних" персонажей. При батюшке царевны, Алексее Михайловиче, пьеса длилась целых десять часов, но царевна прекрасно понимала, что прыткие и шумные преображенцы и вертлявые, то и дело заливающиеся кокетливым смехом девицы-актерки не выдержат и трех! Поэтому действо пришлось "подрезать", как выразилась царевна.
  Во времена царя Алексея Михайловича "Артаксерксово действо" было оперой, а при Наталье музыкальное действо превратили в словесное. Оставили лишь несколько коротких песенок, которые исполняли наемные певцы и певицы из Немецкой слободы. Ни Марту, ни Дашу, ни сестер Меншиковых Господь голосом не наделил. Зато Дарья, игравшая первую, оставленную жену Артаксеркса, царицу Астинь, оказалась отменной актеркой - где нужно - величавой, где нужно - томной или глубоко несчастной. Страдать она умела и на сцене, и в жизни, и как будто получала от этого неизъяснимое, ей одной понятное удовольствие.
  Марте досталась роль прекрасной Эсфири - как и следовало полагать. Царевна самолично проследила за тем, как комнатные девушки обряжали Марту в длинные, просторные одежды, закрепляли на талии золотой пояс и укладывали волосы в высокую, затейливую прическу. Меншиковские сестры от главных ролей отказались - со вздохами, охами и причитаниями, что, де мол, не справятся. Не хотелось им зубрить длинные и пышные фразы, придуманные пастором Грегори! Зато Мария и Анна согласились быть "комнатными девушками" обеих цариц и, стоя за кулисами, тратили последние перед началом спектакля мгновения на кокетливую болтовню с офицерами-преображенцами. Варя, по причине своей некрасивости, играла пожилую рассудительную жену Мардохея - мудрого родственника Эсфири.
  Царем Артаксерксом вызвался быть артиллерийский секунд-майор - плотный, круглолицый, с откровенно просвечивающей на макушке ранней лысинкой, несколько скрадываемой косматыми бакенбардами. "Ну, чисто сатрап азиатский!", - сказала про него Даша, когда на ней остановились темные, как сливы, грозные глаза капитана. Этот офицер большую часть отпущенного ему Провидением времени провел не с дамами, а с пушками, на славной войне с шведами, которая все никак не могла закончиться. Потому к Астини и Эсфири он подходил, словно к пушкам, сурово печатая шаг и решительно насупив редкие брови. Марте казалось, что вот сейчас он завопит: "Заряжай!", крепко-накрепко схватит ее поперек талии и затолкает в орудийное жерло. Говорил артиллерист зычно, смачно, речь свою оснащал крепкими армейскими выражениями и даже однажды, в запале репетиции, крикнул Дарье: "Молчать! Не сметь возражать мне!". Девица Арсеньева испугалась и заплакала. Потом офицер, конечно, просил прощения у невесты "самого Алексан-Данилыча", просил скупо, по-солдатски, и даже приложился к руке Даши, казенно, как будто подписывал прошение об отпуске. Говорить тихо или хотя бы негромко этот офицер, казалось, не умел вовсе и все время орал, как на плацу. Царевна Наталья попыталась было одернуть секунд-майора, но тот загромыхал, бешено вращая глазищами: "Каков есть, сударыня-царевна! Иначе говорить не умею. Голос у меня для командования батареей наилучшим манером пригодный!". "Для Артаксеркса - сгодишься", - милостиво сказала на то царевна и отошла от артиллериста подальше, а то как бы не придавил ненароком! Марта с ужасом думала о том, как ей придется обниматься с этим солдафоном в конце представления...
  Мардохея, мудрого дядю Эсфири, и будущего советника грозного Артаксеркса, играл тот самый поручик с грустными глазами, который украдкой передал записочку Варе Арсеньевой. Был он приятен, учтив, но выглядел бесконечно усталым, словно война и государева служба преждевременно отобрали у него молодость и силы. Поручик, если, конечно, не зубоскалил и не пьянствовал с друзьями, то и дело мрачно вздыхал, горько улыбался и тихо говорил о печальном и несбывшемся. "Ну и кавалер бедной Барбаре достался! - подумала Марта. - Посмотришь: и хорош, и умен, а жизни в нем мало! Не расшевелит он сердца ее! Питер не любил ее, лишь утешить хотел... Этот же, хоть молодой, да душою постарел, скупы на любовь такие души! Как это говорят русские: "Из огня - да в пламя!".
  Роль лукавого и преступного советника Амана, желавшего предать смерти еврейский народ, досталась молоденькому кудрявому подпоручику, который пытался обхаживать одновременно и Дарью Арсеньеву, и меншиковских сестер. Он посмотрелся в любезно предложенное Дашей зеркальце, лихо закрутил свои мягкие усики и попытался придать своей жизнерадостной симпатичной физиономии выражение подлое и змеиное. Получилось у него скверно.
  "Для господина Меншикова - роль сия! - подумала Марта. - Вот кто на деле Аман, советник лукавый, но гибкого ума и мужества не лишенный! А Мардохей - это пастор Глюк, кто же еще! Царица Астинь в Суздали, в монастыре томится... Артаксеркс московский - Петер мой - все с Его Величеством Карлом Шведским силами меряется!".
  Царевна Наталья, со своей покрытой алым сукном лавки в первом ряду, взмахнула батистовым, с кружевами, платочком и представление началось. Слушая звонкие, дрожавшие - порой от грусти, а временами - и от кокетства, голоса новых актерок, Наталья вспоминала первое представление "Артаксерксова действа", которое она увидела еще ребенком. Тогда они с матушкой, царицей Натальей Кирилловной, сидели не на покрытых алым и зеленым сукном лавках, вместе с другими знатными зрителями, а высоко-высоко, на зарешеченном балконе, словно пташки в темнице. И еще хорошо, что царице с дочерью да комнатными девушками разрешили смотреть на представление с балкона - в былые времена женщин и близко бы не подпустили к "срамному действу"! "Бесовским искушением" и "срамом" бояре называли новомодное развлечение, на которое решился царь Алексей, чтобы порадовать вторую супругу - худородную Нарышкину, воспитанницу ненавистного старой знати Артамона Матвеева.
  Боярина Матвеева старая московская знать считала "пришлым", другом всякой немчуры, голи перекатной. Женат был Артамон Матвеев на шотландке Машке Гамильтонихе - лютеранке проклятой! Не брали бояре родовитые в расчет того, что Мэри Гамильтон приняла православие и стала Евдокией Григорьевной, говорили, что, сколько лютеранов да латинян всяких в православие не обращай - еретиками были, еретиками и помрут. А Наталья Нарышкина, околдовавшая царя Алексея Михайловича своими бабьими чарами, при Гамильтонихе комнатной девушкой состояла, значит - и сама обасурманилась! Ишь ты, царица нежеланная, уговорила царя Тишайшего, правдами и неправдами, комедийную храмину в Преображенском завести да представления в ней показывать! Тьфу ты, срам какой! Собрали для этого представления иноземных скоморохов, голь перекатную из Немецкой слободы, да глотки драть заставили! Хорошо еще, что в срамном действе этом одни мужики играют, а не бабы прелестями своими зазорными прилюдно трясут! Да только кого вот играют мужики эти лютеранские - баб!! Тьфу ты, пропасть!
  Царевна Наталья, как и ее любимый брат - Петр, с детства ненавидели боярскую косность и глупость. Наталья Алексевна не могла без ужаса и содрогания слышать страшные рассказы матушки и Петруши о том, как вытащили с кремлевского Красного крыльца боярина Артамона Сергеевича Матвеева, первого батюшкиного советника, и бросили на стрелецкие копья! Царевна гордилась тем, что ей удалось уберечь от страшной расправы и спрятать в своих покоях сына убитого Артамона Сергеевича, Андрея, да еще деда своего - Кирилла Полуэктовича Нарышкина, и дядьев - Ивана, Льва, Мартемьяна и Феодора Кирилловичей - целую толпу. Не обыскали мятежные стрельцы, царевны Софьи псы верные, натальин терем - Богородица спасла! А Петруша, братик бедный, сам увидел, как Артамона Сергеевича на куски изрубили! До сих пор этот ужас детский сидит в Петруше, как заноза, - гневлив он не в меру, чуть что - страшен становится, точно зверь лютый! Раньше царица-матушка брала в нежные руки гребень деревянный да расчесывала Петруше непокорные кудри, он и добрел, милость своим подданным являл. А нынче только новая Петрушина зазноба, Катерина, на такие подвиги способна - женился бы он на ней, да поскорее, а то тьму народу он ни за что ни про что губит! Дунька-дура никогда с Петрушей обращаться не умела, только гневила его попусту. Алешку жаль, царевича. Пока он здесь, в Преображенском жил, мирила его Наталья Алексеевна с отцом, а теперь некому за Алешеньку перед царем заступиться! Меншиков, знай свою правду гнет, а пожалеет ли Катерина царевича, Бог весть... Свои дети у них с Петрушей вскорости пойдут - кто же чужих детей жалеет?! Хотя на вид она, Катерина, ничего - добрая!
  А между тем, на сцене, грозный царь Артаксеркс уже отверг гордую царицу Астинь и возжаждал новой любви. Появилась Марта - сначала бедная еврейская девушка Эсфирь, а потом и новая жена царя, заступившаяся перед ним за свой народ.
  - Яви милость, царь, ваше пресветлое величество, спаси от лютой смерти народ иудейский! - горячо воскликнула Марта-Эсфирь, упав на колени перед артиллерийским секунд-майором, игравшим Артаксеркса. Тот грозно выпучил глаза и нахмурил брови, словно собирался распечь нерадивого солдатика, забывшего после выстрела прочистить ствол банником.
  - Ежели я, властитель самодержавный, милость твоему народу явлю, чем мне за это отплатишь?! - громыхнул Артаксеркс, как будто отдавая рапорт.
  - Своей любовью, ваше пресветлое величество! - Марта обняла колени грозного царя-майора.
  - И вправду любовью отплатишь, Катя?! Не обманешь? - раздался вдруг из прохода между лавками знакомый веселый голос.
  Марта от удивления застыла на месте - не решаясь ни подняться с колен, ни продолжать сцену. Зато артиллерийский майор вдруг грубо оттолкнул ее, вытянулся во фрунт и взревел: "Здравия желаю, Ваше царское Величество!!!".
  - Петруша, ангел мой, братик! Вот счастье-то какое!.. Не ждали мы тебя, государь! - радостно закричала царевна Наталья и бросилась на шею Петру.
  - Полно, сестра, не суетись! - пытаясь высвободиться из горячих сестринских объятий, говорил царь Петр. - Навестить ваше бабье царство решил, да на комедийное действо полюбопытствовать! Вижу, вижу, всех невест да девок собрала ты на сцене - одно слово, цветник! Только не поклюют ли твой огород дрозды эти? Солдаты, они на любовь быстрые, сам солдат - и потому тороплюсь!
  - Поспешаем, мин херц, вестимо, не мешкаем! - раздался за спиной у царя другой голос - удалой и лукавый.
  - Алексашенька, свет мой ясный, дролюшка ненаглядный, ты ли это? - мелодично запричитала Дарья, опрометью выскакивая из-за кулис.
  - Я, невестушка, - приглаживая усы, ответил Меншиков. Он быстро и умоляюще взглянул на Марту и чуть заметно мигнул левым глазом. Этот взгляд должен был, вероятно, означать: "Молчи, пожалуйста, а?!".
  Раздался протяжный радостно-плачущий вопль, и Дарья бросилась к Меншикову, опрокинув по пути пару-тройку не успевших посторониться гостей. Она с упоением повисла у жениха на шее, обхватив ее так крепко, что тот надсадно крякнул. За ними, затаив дыхание, наблюдали актерки с офицерами.
  Мария и Анна Меншиковы с радостным писком устремились к Данилычу следом за Дашей. Варя Арсеньева молча смотрела на царя и кусала губы. Грустный поручик быстро подошел к ней, шепнул что-то на ухо и украдкой пожал руку. Варя ответила ему благодарным взглядом.
  - Сорвал ты мне представление, братец, - удрученно сказала царевна Наталья. - Теперь эта дурища, Дашка, ни за какие коврижки играть не станет! Да и другие - тоже...
  - Станет, станет! - рассмеялся Петр. - Коли я прикажу, и играть, и петь, и угли из огня голыми руками таскать станет. И жених ее о том попросит. Верно, Данилыч?
  - Верно, мин херц, попрошу! Еще как попрошу! Лишь бы с шеи слезла! - прохрипел Меншиков, вырываясь из горячих объятий невесты.
  - А ты что молчишь, Катя? - спросил Петр у Марты. - Али у тебя жениха нет? Что стоишь, как статуя мраморная? А, может, мне самому к тебе подойти?
  Загрохотали тяжеленные сапоги. Не дожидаясь от Марты ответа, царь сам подошел к ней и быстро сгреб в свои могучие объятия. Меншиков наконец-то вырвался из цепких рук своей Даши и зачем-то пошел за "мин херцем" на сцену.
  - Уйди, Алексашка! - прикрикнул на него царь. - Миловаться мешаешь! Верно, Катя?
  Марта кивнула, спрятав пылающее лицо на груди у царя. С Петром ей было тепло и уютно. Надежно, как у Христа за пазухой. Она отвечала на его горячие, быстрые поцелуи, словно не замечая, что на них смотрят и актеры, и зрители.
  - Пропало "Артаксерксово действо", - вздохнула царевна. - Да мне и не жалко. Слава Богу, что вживе и в здравии с войны воротились! Забирайте моих актерок, чего уж там!
  - Ну что, Катя, пойдем наследника престолу моему зачинать? - шепнул Марте Петр.
  - Простите, Ваше Величество, у вас же уже есть наследник! - возразила Марта.
  - Царству российскому и два наследника не помешают!
  Петр подхватил Марту на руки и унес со сцены.
  - Кончилась пиеса, господа! - объявила зрителям царевна Наталья. - Прошу отужинать со мною, чем Бог послал.
  Меншиков молча смотрел вслед царю и Марте, и на его лукавом, красивом лице застыло непривычное выражение грустной задумчивости.
  - Что ж ты, Алексашенька, кречет мой хищный, не уносишь меня, пташку малую, в гнездо свое пуховое? - заламывая красивые тонкие руки, взмолилась Дарья.
  - Уже понес... - обреченно ответил Меншиков, перекидывая невесту через плечо, словно фашину перед штурмом крепости.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 5. ЛЮБОВЬ ТИТАНА
  
  Петр оставил ее ранним утром, когда туман низко стелился между деревьев дворцового сада и звонко запевали в хрупкой тишине первые птицы. Царь прервал сон Марты и с неожиданной для его буйной, порывистой повадки нежностью погладил ее по волосам. Царская длань была шершавой, словно у рабочего.
  - Петер, неужели ты не останешься со мною хотя бы до обеда? - робко спросила она, накидывая на плечи платок и вслепую ловя ногами туфли.
  - Никак невозможно, Катя! - с улыбкой отвечал Петр Алексеевич. - Надобно немедля на правобережье, на пиловую мельницу поспеть, там нынче утром мастер Иоганн Брумбер будет новую пилу с водным приводом ставить, весьма способную дабы для корабельного строительства стволы сосновые на доски пластать! А после учинение экзерциции новым рекрутам для полку Преображенского с Алексашкой наблюдать будем... Он пускай, шельма, покуда со своей Дашкой на перинах мягких поваляется, а я без него на пильню съезжу. Я царь, мне в земле сей за всем надзирать надобно! Ввечеру, как в Санкт-Питербурх отъезжать станем, забегу, простимся! А ныне проводи меня до пристани, до гички, Катя...
  Вместе они вышли в дышащий свежей прохладой сад. Марте было удивительно хорошо и спокойно, идти, опираясь на железное плечо этого сильного и стремительного человека. Он всегда будет уходить вот так, рано и торопливо, отправляясь на встречу своим великим трудам, а она будет так же, как сегодня, верно и терпеливо ждать его. И, если ее благословила этой ночью Дева Мария, бережно носить его дитя.
  Рослые преображенцы, стоявшие в карауле у крыльца, чеканно выкинули царю приветственный артикул фузеями. С примкнутых четырехгранных штыков облетали радужные капельки росы. При виде Марты, нежно обнимавшей своего державного возлюбленного, усатые лица молодцов просияли искренним счастьем. Так, наверное, радуются, узнав, что лучший друг нашел себе хорошую невесту, подумала Марта. К ней понемножку начинало приходить осознание того, почему простые люди в этой стране относятся к "батюшке Петру Алексеичу" с такой преданной любовью, несмотря на все неисчислимые жертвы и жестокие лишения. Быть может, дело не в рабской покорности, а в некой глубинной прозорливости народа? Народ своим природным разумом сумел постичь величие души и замыслов венценосного труженика и строителя.
  На пристани гребцы в полотняных рубахах приветствовали царя, подняв вверх лопасти весел. Петр быстро и жарко поцеловал Марту и шепнул ей на ухо:
  - Ступай в горницу, Катюша, свежо! Не застудись: ребеночка беречь надобно.
  - Ребеночка? - вся зарделась от неожиданного смущения Марта, - Как ты можешь быть уверен так рано?
  - Я уверен! - светло засмеялся Петр, - Я так пожелал - и так будет!
  Он размашисто шагнул в лодку и, стоя на корме, долго махал ей рукой. Она махала в ответ, пока скоро уплывавшая по реке гичка не скрылась за извилиной брега. Затем повернулась, и пошла в сторону дворца просыпающимся садом, наполнявшимся первыми лучами солнца и веселым птичьим щебетом. На душе было также солнечно, и так же хотелось петь.
  Высокий человек в зеленом кафтане Преображенского полка, встретившийся ей на полпути, сперва показался одним из вчерашних офицеров, ждавшим на раннее свидание даму своего сердца из "фрау-циммера" царевны Натальи. Однако преображенец вдруг смахнул на затылок глубоко надвинутую шляпу и предерзко распахнул ей навстречу объятия:
  - Здравствуй, Марта!!!
  Она отпрянула, с изумлением всматриваясь в черты его загорелого лица... И с радостным криком сама бросилась ему на шею:
  - Ханс!!! Хольмстрем!..
  Бывший лейтенант Уппландского драгунского полка, которого странно было видеть в мундире российской гвардии, обнял и расцеловал ее в обе щеки крепко и, кажется, чуть более страстно, чем позволяли приличия при встрече старых друзей. Но - совсем чуть-чуть, недостаточно для того, чтобы обидеться, тем более в такой ситуации.
  - Вот я и нашел тебя, Марта! - Хольмстрем с восхищенным удивлением оглядел ее, - Ты все такая же... Нет, наверное, ты стала еще красивее!
  Самому лейтенанту пребывание в Московии явно не пошло на пользу: лицо его нездорово припухло, под глазами лежали усталые свинцовые тени, а нос заметно покраснел от исправного пьянства. От него и сейчас остро разило застарелым перегаром.
  Марта посмотрела на вновь обретенного старого приятеля, и радостная песня в ее душе вдруг оборвалась. Впервые ей не хотелось спрашивать о Йохане... И все же она спросила:
  - Ханс, ты знаешь что-нибудь о моем муже?
  Он опустил глаза и отрицательно помотал головой:
  - Прости Марта, ничего нового. Парни из рижского гарнизона, которые попались в плен во время последней кампании, рассказывали, что из Мариенбурга удалось вырваться всего полдюжине наших. Они не помнили, был ли среди спасшихся солдат по имени Йохан Крузе... Хотя, никто из них не знал всех имен! Увы, Марта, шансы, что он жив, так малы... Нам остается только молить Бога о Йохане!
  Марта вздохнула. Она сама не могла понять, был ли то горестный или облегченный вздох.
  - Как ты попал сюда, Ханс? - спросила она.
  Он рассмеялся недобрым хриплым смехом:
  - Знаешь, Марта, московские начальники жутко ленивы, они даже за взятку ничего не сделают... Вернее, деньги-то возьмут, но не пошевелятся! Этот варварский народ можно заставить выполнять свои обязанности только под страхом наказания. Но у московитов есть одна черта, которую я назову подлинно рыцарской: для своего друга они готовы на что угодно! Когда я учил их драгун во Пскове и в Новгороде, я подружился со множеством офицеров царя Петра... И вот - я здесь, обучаю фехтованию и ружейным приемам рекрутов для его гвардии!
  Хольмстрем помолчал, а потом быстро оглянулся по сторонам, и, убедившись, что их никто не слушает, тихо и возбужденно заговорил:
  - Я всегда хотел разыскать тебя, Марта, и выручить тебя из плена. Теперь я действительно могу это сделать! У меня завелись деньги, немного, правда, но будет довольно. Что еще важнее, многие московские офицеры мне приятели, они помогут! Мы устроим тебе побег за несколько дней! Если хочешь - прямо сегодня! Через месяц, много - через два ты уже будешь дома!
  Марта в изумлении посмотрела в глаза Хольмстрему и поняла: он был честен с нею, он действительно мог! Вот только могла ли она? И все же искушение больно томило и угнетало ее душу.
  - Ханс, Ханс, - мучительно, как от физической боли, застонала она. - Если бы ты пришел раньше... Хотя бы немного раньше! Пойми, я теперь уже не могу, не имею права бежать!
  - Почему это не можешь? - голос Хольмстрема стал груб. - Забыла Йохана, забыла свой Мариенбург? Так понравилось ублажать этого проклятого сумасшедшего Бон-Бом-Дира Петьку Михайлова?
  - Кто это - бомбардир Петр Михайлов? - не поняла Марта.
  - Твой новый амант, царь московитов. Он так подписывает свои послания к доверенным людям: "Бон-Бом-Дир Петр Михайлов". Именно так, как видно, совсем из остатков ума выжил от своей неуемной страсти к убийству!
  - Не говори так об этом человеке! - вспыльчиво закричала Марта. - Ты... Ты ничего о нем не знаешь! Он - великий государь!! Ты не смеешь порочить его!!!
  Она вдруг захлебнулась своими словами. Вот и она в запальчивости, искренне, от сердца произнесла те самые слова, которые так часто слышала из уст многих жителей этой непонятной страны, и которые всегда казались ей такими дикими и противоестественными! Марта в ужасе и отчаянии закрыла лицо руками и горько заплакала. Ведь она же любит его иначе, как женщина любит и уважает своего мужчину, как будущая мать любит отца своего ребенка! Как объяснить это самой себе? Как жить с этим - и с памятью о Йохане?
  - Ты все же очень изменилась, Марта, - горько произнес Хольмстрем. - Ты стала настоящей московиткой! Я - не лучше. Служу им, учу их новобранцев, вожу с ними дружбу, лопочу на их диком наречии, пью их водку... Что говорить, эта страна обладает необъяснимой силой переделывать всех иностранцев, попавших в нее, в своих подданных... Удивительно!..
  - Отчего же ты сам не бежишь, Ханс? - сквозь слезы спросила Марта.
  Хольмстрем снова попытался рассмеяться, но на сей раз его смех звучал совсем как хрип агонии.
  - Куда мне бежать? Я стал для наших изменником, я перешел на сторону врага. Кто в Шведском королевстве станет разбираться, как принудил меня к предательству этот старый мерзавец Шереметис? Мне нельзя возвращаться! А здесь... Здесь ловкий иностранец может неплохо устроиться и даже со временем набить свой кошель золотом! К тому же я предпочту быть поближе к тебе, Марта. Кто знает, быть может, когда-нибудь тебе понадобится моя помощь или защита.
  Марта утерла слезы и посмотрела на старого друга с благодарностью. Даже такой - озлобленный, с измученной сомнениями совестью, полупьяный - он был дорог ей. Быть может, дорог, как живое напоминание о ее Йохане.
  - Спасибо, Ханс, - она прикоснулась к его плечу, словно посвящая его в рыцари. - Будь рядом. Возможно, и я смогу кое-что сделать для тебя. Уже очень скоро!
  - Когда станешь царицей московитов, как болтают офицеры?
  - Когда стану законной женой своего Петера! И рожу ему ребенка...
  
   
  Глава 6. НОВОКРЕЩЕННАЯ ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА
  
  Марта Крузе приняла православие в Преображенском, в домовой церкви царевны Натальи. Таинство крещения было свершено тихо, келейно, почти незаметно, в присутствии всего лишь нескольких свидетелей - царя Петра, его любимой сестры и царевича Алексея - высокого, как его отец, но болезненного на вид юноши в красном артиллерийском мундире. Этого пятнадцатилетнего мальчика Марта увидела на крещении впервые - когда он, по воле Петра, стал ее крестным отцом, а она - Екатериной Алексеевной, получив "отчество", как называли в Московии это странное второе прозвище, по его имени. Марта прекрасно понимала, что к смене веры ее вынудил даже не строгий приказ Петра, а то, что внутри нее забилась новая жизнь, и она не хотела оказаться чужой по вере для своего ребенка, ребенка царя, обреченного родиться только православным.
  Петр жадно и нетерпеливо ждал наследника - царевича, своего крохотного двойника, который должен был когда-нибудь продолжить его дело и стать его зеркальным отражением. Но Марта знала, что дети редко бывают копиями отцов, да и не обязаны быть таковыми. Дети должны идти по жизни своей дорогой, а не повторять - с большей или меньшей точностью - родительский путь. Петр же страстно хотел от сына и наследника именно такого зеркального повторения самого себя. Он с враждебным недоумением, почти что с отвращением смотрел на долговязого, но слабого здоровьем, хилого юношу с задумчиво-отрешенным взглядом серых, как у матери, царицы Евдокии, глаз. Не наследника ждал Петр - а самого себя, юного, дерзкого, сильного, такого же, как он в былые годы, как будто можно на жизненной дороге встретиться с собственным призраком из прошлого. Только своему двойнику он мог передать власть над огромной страной, которую он жестоко разбудил от вековечного сна и, в крови, огне и ужасе, вел к великому будущему. Царь верил в то, что такого двойника сможет родить ему Екатерина.
  "Неужто заморыш этот - мой сын? - с горечью размышлял Петр, наблюдая за вялыми, словно сонными движениями Алексея. - Не мой он, не мой, одни лишь Дунькины черты вижу! Вот Катя мне настоящего сына родит - сильного и телом, и духом, как она и я, не то, что этот подменыш!". Алексей чувствовал телом и душой укоризненный, тяжелый взгляд отца, оборачивался, вздрагивал, и горячие капли воска стекали с церковной свечи на его длинные и тонкие, как у матери, пальцы. Рядом с царевичем стояла чужая беременная женщина, новая подруга отца. Алексею приказали стать ее крестным, и он послушался, потому что не посмел бы поступить иначе.
  Была осень, шел серый, холодный дождь, от земли и неба тянуло болезненной сыростью, но в домовом храме было тепло и светло - от свечей, благостных ликов святых на иконах, от большого образа Богородицы с младенцем. Алексей всматривался в строгие, но добрые черты Богородицы и просил у Заступницы помощи. "Один я ныне, совсем один остался! - думал царевич. - Отцу я противен, словно не человек я вовсе, а жаба склизкая... Мать в монастыре томится, а батюшка новую жену взял, красивую да молодую. Только другом ли мне она будет? Навряд ли, у нее свои дети народятся. За их судьбу печалуясь, страшиться и ненавидеть меня она станет... Да и я ей враг! Я матушку люблю".
  
  Когда-то, в первые годы счастливого Алешиного детства, отец еще любил мать, царицу Евдокию, - по крайней мере, сыну так казалось. Царица называла Петра "лапушка мой" и, пока царь путешествовал по Европе, писала ему длинные, нежные письма. Царю, впрочем, бесхитростные излияния влюбленного женского сердца вскоре прискучили, он стал называть их "слезливыми" и "глупыми", а потом и вовсе отбрасывал в сторону, не читая. Евдокия, действительно, не блистала особым, "мужеским", умом, но женского разумения у нее было довольно. Сына она любила отчаянно - как последнюю свою надежду на счастье, плакала, обнимая его, называла "Олешинькой" и "государем светлым". Часто просила у него, маленького, заступничества, как будто царевич и вправду мог за нее заступиться. С детских лет Алексей чувствовал смутную, ничем не оправданную, но от этого еще более мучительную, вину перед матерью - как будто он мог ей чем-то помочь и не помог, по глупости или слабости. И чувство вины усиливалось, когда Алексей видел, как мать плачет... А плакала она долго, горько, но не голосила, как простая баба, а сдерживала в груди рыдания и только беззвучно вздрагивала всем телом, упав головой на подушку.
  Пока жива была бабушка, царица Наталья Кирилловна, Евдокия просила у нее помощи и получала эту помощь: свекровь, как могла, защищала невестку от несправедливых гонений. Но бабушка рано умерла, и отец обрушил на склоненную голову Евдокии давний, схороненный до поры до времени, гнев. Из Англии и Голландии царь посылал дяде своему Льву Кирилловичу Нарышкину и ближнему боярину, Тихону Никитичу Стрешневу неоднократные приказы: уговорить царицу добровольно постричься в монахини. Евдокия трижды отказывалась выполнить волю своего супруга до его возвращения из чужих краев, прилюдно заявляя, что не знает за собой никакой вины.
  Петр приехал из Европы, но Евдокия продолжала упорствовать, черпая в своем неженском отчаянии неженскую же стойкость. Тогда Петр впал в безумную ярость, велел посадить "Дуньку-дуру" в простую колымагу и отвезти в Суздальский Покровский монастырь. Спустя несколько месяцев царицу там постригли в монахини под именем Елены.
  Царевич до сих пор помнил с отчаянной ясностью, как его, девятилетнего, грубо оторвали от страшно кричавшей и вырывавшейся из рук дюжих преображенцев матери, как сажали ее в колымагу, а она все причитала: "Не замайте Олешиньку, ради Христа не замайте!". И как телега тронулась, а мать все кричала и грозила кому-то слабым, белым кулачком. Вывернувшись из рук удерживавшей его царевны Натальи Алексеевны, царевич побежал за матерью, а потом споткнулся и упал на сухую, летнюю землю, в грязь и пыль. Подошла Наталья, подняла его с земли, утерла своим платком грязь и слезы с его лица и повела в дом, в этот самый Преображенский дворец, где он жил под ее покровительством уже почти шесть лет. Здесь, в Преображенском, его учили географии, арифметике, геометрии, истории, французскому языку, политике, фехтованию, танцам и верховой езде. Учил немец барон Гизен, человек неглупый и толковый. Учил и свой, Никифор Вяземский, который из всех наук более всего постиг пьянство и откровенно склонял царевича к "Ивашке Хмельницкому". Алексей мучительно тосковал по матери и все никак не мог понять, в чем она провинилась перед отцом. Однажды, уже тринадцатилетним, он спросил об этом у тетки, выдав свою давнюю, затаенную муку.
  Наталья ответила просто: "Глупа была Дуня, а Петруша все умную искал...".
  - Да разве у матушки ума не хватало? - оскорбился царевич.
  - Хватало-то хватало, - объяснила тетка, - да только бабьего. А государь наш Петр Алексеевич в ней мужской ум хотел видеть.
  - Разве бывает в женщинах мужеский ум? - усомнился царевич.
  - Может, и не бывает, - вздохнула Наталья. - Да царь все его ищет! Во мне нашел, вот и в жене найти хочет! Чтобы не просто женой, а советчицей и подругой ему была....
  - Ум Господь по своему произволению каждому дает. И ежели матушке Господь его мало дал, карать за это не по справедливости! - горячо воскликнул царевич.
  - Молчи, Алешка, не гневи отца, да и меня не гневи! - рассердилась Наталья Алексеевна.
  Больше они о Евдокии не говорили.
  Когда царевич тайком от Натальи Алексеевны поехал в Суздаль, чтобы увидеться с матерью, тетка осерчала и рассказала об этой его провинности отцу. Последовали кары и наказания - но не слишком жестокие, поскольку Наталья, опомнившись, умоляла государя пощадить сына. Алексей всерьез обиделся на Наталью, но безмужняя и бездетная царевна все же любила своего племянника, и царевич хорошо знал об этом. Любил ли он ее в ответ - Бог весть. Ответной любви мешало то, что никогда - и ни за какие блага земные и награды небесные - царевна не посмела бы осудить действия любимого брата, царя Петра, а царевич частенько осуждал поступки отца.
  И вот теперь, через несколько лет после этого разговора, царь нашел себе такую подругу-советчицу. Она принимала православие, царевичу велели быть ее крестным отцом. Ах, как он ненавидел подругу отца в эти минуты! Ненавидел за то, что отец признал ее "умной", а мать по-прежнему величал "Дунькой-дурой" и за глаза, и в прямо в глаза царевичу. За то, что она теперь будет рядом с отцом, занимая законное перед Богом и людьми место венчанной царевой супруги - его матери!
  К Алексею подошла царевна Наталья, тихо тронула его за рукав, по-матерински (или по-сестрински?) погладила по плечу, прошептала на ухо: "Не тужи, Алеша! Перемелется, добро будет". "Горе будет, - убежденно шепнул он в ответ. - Не нужен я отцу, погубит он меня вслед за матушкой...". Петр услышал, что сестра и сын шепчутся, но не разобрал слов, но все же недовольно дернул плечом. Сын Евдокии раздражал его своей непохожестью, инаковостью и, как думал Петр Алексеевич, чуждостью всем его делам и начинаниям. Царь с надеждой посмотрел на округлый живот Екатерины, в котором зрел, креп настоящий, подлинный наследник! Не выдержал и прямо во время обряда крещения подошел к своей Кате и нежно, благодарно коснулся рукой ее живота. Екатерина ласково улыбнулась ему в ответ. Теперь она и в самом деле перестала быть Мартой. Должно быть, Марта Крузе умерла, а здесь, на чужбине, в разлуке со всем, что было ей раньше дорого, рождалась новая женщина, и не просто женщина, а царица.
  
  Накануне принятия православия к Марте в Преображенское приехал пастор Глюк и попросил у царевны Натальи разрешения повидать воспитанницу. Наталья Алексевна охотно согласилась. Она знала, что Петр Алексеевич считает пастора человеком ученым и мудрым, и даже другом, а вскорости сей достойный человек и вовсе станет царю тестем. Так пусть этот служитель Божий поговорит с воспитанницей, благословит ее на новую жизнь и будущий брак с государем Всея Руси.
  Марта сразу заметила, что пастор уже не выглядел таким несчастным и надломленным, как после взятия Мариенбурга. Хлопоты с московской гимназией, дела науки и образования, занимали его всецело. В глазах преподобного Эрнста Глюка понемногу появился новый, лихорадочный блеск, жажда действий и свершений. Он стал привыкать к России и к русским, смирялся с ними, как смирился с тем медведем, что привел когда-то к нему в дом Петр Алексеевич. О царе он отзывался в целом хорошо, с уважением, хоть и отмечал в нем излишнюю жестокость, гневливость и нетерпимость. Во дворце царевны пастор и Марта разговаривать не стали (у стен есть уши, особенно у дворцовых!) и пошли на берег Яузы, туда где еще совсем недавно Марта и Даша обсуждали обычаи и нравы "бабьего царства" Натальи Алексеевны. Теперь стояла осень, накрапывал дождик, желтые листья уныло ложились на рябь воды. Пастор обнял воспитанницу и отвел под сень огромных, столетних дубов.
  - Береги себя, девочка, - назидательно сказал преподобный Глюк. - Я знаю, теперь в тебе новая жизнь. Храни ее, молись Богу, дабы произвести на свет дитя без лишних мучений.
  Не об этом, отнюдь не об этом хотел он говорить сейчас с воспитанницей, и кому, как не ей, было понимать его чаяния!
  - Вы презираете меня, отец? - опустив глаза, спросила Марта.
  - За что, милая?
  - За то, что я не осталась верна Йохану. Ему самому - или его памяти, не важно.
  - Я долго думал над этим, Марта, и мысленно беседовал с твоим отцом. Однажды мне даже показалось, что я слышу голос Самуила Скавронского. Не берусь утверждать, что его тень вновь приходила ко мне, но я услышал этот голос сердцем...
  - И что же сказал мой отец? - дрожащим от волнения голосом спросила Марта.
  - Что таковая твоя участь, девочка. Участь Эсфири. Ты должна стать рядом с этим великим и страшным получеловеком-полутитаном, царем Петером.
  - Получеловеком... Зачем только я полюбила царя, отец?!
  - И ты еще спрашиваешь, Марта? - во внезапном озарении пастор простер вперед длань и заговорил вдохновенно. - Божественное предначертание таково, что ты должна помочь этому государю остаться в памяти потомков славным и мудрым властителем, а не жестоким и неправедным тираном. Смиряй его гнев, обуздывай его жестокосердие, заступайся перед ним за подданных его, как царица Эсфирь заступилась за народ иудейский. В этом твой путь и предназначение. Я говорю тебе это, не как твой названный отец, а как служитель Божий!
  - А если я не смогу? Если этот крест - не по мне?
  - Ты сможешь, Марта, ты - храбрая и сильная. Ты добрая, и Господь не оставит тебя. Если недостанет твоих сил, молись! Он укрепит тебя и поддержит дланью своею! Но не используй свое влияние на царя Петера во зло. Поклянись мне в этом! Христом, Спасителем нашим, поклянись!
  - Клянусь! - как эхо, ответила Марта, поцеловав по-прежнему покоившийся у нее на груди материнский крестик.
  - Могу ли я принять русскую веру, отец мой? - с надеждой спросила Марта у пастора. - Вправе ли я отречься от веры родителей ради ребенка, который ныне во мне?
  - Прими веру будущего мужа, Марта. Она - тоже христианская, как и вера твоих родителей. Я не принуждал тебя принять лютеранство, но не ты сможешь остаться в вере римско-католической, если муж твой и дети - в вере восточно-греческой. Менять веру - большой грех, но смилуется над тобой Господь, узнав о путях твоих.
  На глаза Марты навернулись слезы.
  - Вы самый лучший человек на свете, отец, - проговорила она. - Петер - он и светлый, и темный, а вы - только светлый. В вас нет греха... Я бы стала перед вами на колени, если бы живот не мешал.
  - В каждом человеке есть грех, девочка... А становиться передо мной на колени не нужно, я всего лишь скромный служитель Божий. Береги ребенка.
  Пастор заботливо поправил на Марте плащ, по-отцовски обнял ее за плечи.
  - Пойдем, голубка, - тихо и ласково сказал он. - Пойдем, Эсфирь моя прекрасная... Прости, что не спас тебя от участи скорбной! Видно, и не по силам это человеку... Ты могла быть счастливой, а станешь сильной. Верно, так судил Господь!
  
  Сейчас, в храме, когда православный священник крестообразно касался лица ее елеем, Марта вспоминала этот разговор с пастором. Тяжесть уходила из души, становилось легко и свободно. Но вдруг горестный вздох раздался за ее спиной. Марта, не оборачиваясь, почувствовала, что это вздыхает царевич. Нелюбимый сын, с детских лет отвергнутый отцом, горько и болезненно ощущал свое унижение.
  Петр тоже услышал этот вздох, и щека его нервически дернулась от гнева. Марта бросила в сторону мужа умоляющий взгляд, и тот промолчал, дабы не нарушать священный обряд. Царевна Наталья снова подошла к царевичу и сжала его ладонь. "Тише, Алеша, - шептала она, - Батюшка больно гневлив сегодня, смирись...".
  Обряд завершился. Священник благословил "новокрещеную болярыню Екатерину Алексеевну", и новая православная душа по очереди подошла к своим восприемникам.
  - Говорил я тебе, Марта, что Катей станешь! - милостиво сказал Петр, впервые назвав свою подругу ее подлинным именем.
  - Поздравляю, Катерина! Вот ты и приняла святую веру православную! - обрадовалась царевна Наталья.
  Марта подошла к Алексею - хотела обнять его, но юноша как-то нелепо дернулся, освобождаясь из ее объятий. "Зачем я ему? - поняла Марта. - Зачем ему мачеха при живой матери?".
  - А ну-ка обними Екатерину Алексевну, сын! - приказал Петр.
  Царевич застыл на месте, не делая к ней ни шага.
  - Да как смеешь ты, щенок Дунькин! - брызжа слюной, крикнул Петр. - Если бы не в храме святом, поучил бы я тебя!
  - Тише, Петер, не надо! - Марта снова обняла царевича. Тот не сопротивлялся, только весь как-то одеревенел и смотрел на нее волчонком.
  - Ну вот и славно, Алеша, вот и почтил Екатерину Алексевну, крестницу свою... - попыталась сгладить неловкость царевна Наталья.
  Петр сердито махнул рукой и быстро, по-военному, пошел к выходу.
  За ним, перекрестившись на иконы, вышли Наталья, Марта-Екатерина и царевич.
  Царь шагал широко и стремительно, и Екатерина пыталась приноровиться к его шагу. Так и шли: он - впереди, она - догоняя своего царственного солдата.
  Царевна Наталья вела за руку Алексея и увещевала его. Они шли в отдалении, так чтобы Петр и Екатерина не слышали их беседы.
  - Прими ты Катерину, Алеша, не сторонись ее! Она - девка добрая, заступницей тебе станет! - убеждала племянника царевна.
  - Слишком много их у отца было, девок добрых! - с отвращением сказал царевич. - Сначала Анька Монс, сука блудливая, потом Варька Арсеньева, да мало ли еще кто, а мне со всеми дружбу вести?! Матушка в монастыре томится, а мне отцовских любовниц привечать?!
  - Поверь мне на слово, Алеша, Катерина у него надолго, - объясняла царевичу Наталья. - Может, и навсегда. Женится он на ней вскорости.
  - Слово царское изменчиво, в сердце царево - в руце Божьей! - зло улыбнулся царевич. - Когда женится отец на чухонке этой, тогда и поговорим!
  - Ах, Алешка, сам себе вредишь, - с глубокой грустью сказала Наталья Алексеевна. - Умру я, кто за тебя перед отцом заступится?!
  - Мне всего четыре года было, - с закипающей горькой обидой вспоминал царевич, - Тогда отец матушку на Монсиху променял... Мал я был да глуп, а отец меня к Монсихе с собой брал и руки ее поганые целовать заставлял! Монсиха мне конфекты в карман совала и все шептала: "Забудь матушку, полюби меня!". Возненавидел я с тех пор подруг отцовских. Видеть их слащавые хари не могу! И эту Катьку, чухонку приблудную, никто меня полюбить не приневолит! А ты, тетенька, не умирай, ты долго живи, ты мне - перед отцом заступа...
  - Ладно, Алеша, Господь с тобой! - бездетная царевна крепко обняла племянника. - Отмолю я тебя, заступлюсь перед отцом. Потом, может, добрым словом меня помянешь... Нет у меня своих детей, так ты мне сыном будешь.
  Они шли медленно, тихо, царевна обнимала племянника за плечи, а по лицу Алексея текли горькие, злые слезы. Отец с мачехой ушли далеко вперед, а царевич все думал о своей несчастной и одинокой судьбе, отчаянно жалел себя и плакал. Царевна Наталья, безмужняя и бездетная, утирала его слезы своей сухой, сильной ладонью. Так шли вдвоем - словно мать с сыном, и взирала на них скорбно с небес другая мать - Богородица.
   
  Глава 7. ВМЕСТО СЫНОВ - ДОЧЕРИ
  
  - Словно проклял кто-то нас с Петером! Лежит на нас чей-то черный взгляд и детей наших губит, - с глубокой, мертвой печалью рассказывала Марта Даше Арсеньевой. Впрочем, она сама давно перестала чувствовать себя Мартой - имя Екатерина прочно вошло в сознание прежней мариенбургской пленницы, невенчанной супруги российского государя. Даша тоже с некоторых пор была не просто Дашей Арсеньевой, а генерал-поручицей Дарьей Михайловной Меншиковой.
  Свадьбу Александра Данилыча и Даши отпраздновали в жарком августе лета 1706 от Рождества Христова, в Киеве, где остановились на краткий отдых в своих неустанных державных путешествиях великий государь и его ближайший сподвижник, и куда царь велел привезти невесту для своего Алексашки. "Дабы во блуде и грехе далее не проживал и сочетался христианским браком по воле нашей с девицей Дарьей Арсеньевой, дочерью Михайловой", - указал Меншикову Петр, и тому ничего не оставалось, как жениться. После торжественного венчания в звеневшем от дивного пения хора Успенском соборе древней Киево-Печерской лавры, новобрачные вместе с устроителем их счастья - Петром - и блестящей толпою его приближенных гуляли в просторных садах над Днепром. Здесь, на зеленых холмах над широкой и свободной рекой, Даша пьянела без вина от сладкого и сочного запаха буйных трав и щедрых цветов Украйны. Но, едва отшумели свадебные пиры, как молодой муж отбыл на театр войны, в Польшу, где его корпус вместе с союзными польскими отрядами сражался против шведов.
  "А буде ты не будешь печалиться, то и мне будет веселее", - с видимым облегчением написал он жене с дороги, и она, во всем покорная его воле, старалась держаться весело - ради "ненаглядного душечки Алексашеньки". Дарья вернулась в Преображенское уже законной женой - в силе и праве. Благословил бог брака Гименей и других обитательниц "бабьего царства" Мария Меншикова вышла замуж за молодого офицера Алексея Головина, а Анне сам государь подобрал партию - выдал ее за своего приближенного Антона Девиера, ловкого иностранца, не то португальца, не то голландца родом, которому прочили большое будущее. Одна Варя Арсеньева оставалась безмужней, хотя, как поговаривали в окружении царевны, состояла в тайной переписке самого нежного свойства с неким гвардейским офицером. Про амуры самой Натальи Алексеевны никто ничего точно не знал. Одно время ходили слухи, что царевна увлечена молодым, красивым и по-европейски образованным, но незнатным дворянином Алексеем Бровкиным, но разговоры эти так и остались разговорами. У царя с его любимой сестрой была негласная договоренность: Петр Алексеевич не выдаст ее насильно замуж, а она будет скрывать от всего света свои любовные увлечения.
  Царь собирался жениться вслед за своим верным Алексашкой: Екатерина подарила ему сына, Петрушу, а вслед за ним еще одного мальчика, нареченного Павлом. В письмах она сообщала царю, что оба ребенка ему кланяются и ждут домой с победами. Царь был счастлив - наконец-то исполнилась его давняя, заветная мечта о сыновьях, наследниках, продолжателях его великих дел! Да не от гнилого боярского семени ненавистной Дуньки Лопухиной, а от его новой избранницы - сильной и умной европейки! Екатерина купалась в довольстве и счастье, но счастье это оборвалось страшно и неожиданно, словно лопнула слишком туго натянутая судьбой струна.
  Оба мальчика умерли в младенчестве, один через несколько часов после другого, по непонятным лекарям причинам, как будто на них пал чей-то колдовской сглаз. Подозревать отравление было трудно, поскольку, кроме молока самой Екатерины и кормилиц, у несчастных малышей еще не было никакой пищи. Но все же могли мазнуть отравой по губам, могли опоить вредоносным зельем кормилиц, и обезумевшая от горя двойной потери Екатерина подозревала в этом многочисленную прислугу царевны Натальи... Действительно, среди приближенных сестры царя затаилось немало тех, кто сочувствовал "законной царице" Евдокии Лопухиной и ее сыну Алексею.
  В знойный летний день 1707 года, во дворце царевны Натальи в Преображенском, в своих полутемных покоях, где все окна были затянуты кисеей для "бережения" от мух, Екатерина в безмолвном и безграничном отчаянии стояла над двумя крошечными посиневшими телами, которых коснулась неумолимое дыхание смерти. Сквозь мутную и теплую пелену слез она смотрела, как плачущие комнатные девушки обряжают ее малышей для погребения. Вошла царевна Наталья, обняла ее за плечи, обратилась с какими-то ненужными утешительными словами, но Екатерина молчала, не слушала ее. А потом вдруг вырвалась из сильных, заботливых рук царевны и выкрикнула зло и безутешно:
  - Не нужно царству московскому детей от чухонки, верно?! Все тут против меня!
  - Что ты, что ты... - попыталась унять ее Наталья Алексеевна. Но Екатерина продолжала кричать в исступлении горя, словно в агонии:
  - За что - моих детушек?! Хотят Евдокию из монастыря вернуть... А вы, принцесса Наталия, племянника больше брата любите? Царевича Алексея вашего!.. Так не рвалась я в Россию вашу!! Силой меня привезли!!!
  - Опомнись, Катя, побойся Бога, что ты говоришь! - замахала на нее руками Наталья. - Перекрестись, безумная! Призвал твоих детей Господь. На все Божья воля. Так бывает, милая, мало ли деток во младенчестве умирает?
  - Не так бывает!.. Не так!!! Не было здесь ни чумы, ни оспы, ни другой болезни! Не было причин детушкам моим умирать! А к царице Прасковье много странных, серых людей ходит... Рассказывали, они вести из Суздаля, от инокини Елены, приносят! Может, они сыночков моих отравили?!
  Екатерина смотрела на царевну сумасшедшими, горящими болезненной ненавистью глазами - и от этого взгляда Наталье стало не по себе.
  - Охолони, Катя! - сурово сказала Наталья. - Я тебе - друг, и не я твоих детей погубила. Свято для меня Петрушино семя. Неужто ты меня, сестру государеву, подозреваешь?
  - Не вас... - прошептала Екатерина, прижимая к лицу ледяные ладони. - Но ненавидят меня здесь. А Евдокию с Алексеем жалеют...
  - Да Алешу-то как не пожалеть, он-то в чем виноват?! - воскликнула царевна.
  - Не виноват, ваше высочество... А сыночки мои в чем виноваты были?!
  Екатерина вдруг как подкошенная рухнула на пол, перед маленькими гробиками, в которых лежали ее малыши, обреченные отпеванию и погребению в темных крошечных могилках... Она обхватила гробики руками и долго, беспощадно билась о них головой - без воплей и причитаний, молча. Слезы уже смешались с кровью, а оцепеневшие от такой страшной, непривычной картины горя служанки никак не решались оторвать мать от мертвых детей...
  Екатерина пришла в себя, лежа в постели. Царевна Наталья Алексеевна, склонившись над ней, заботливо обрабатывала каким-то пахучим снадобьем кровоточащие ссадины на ее челе.
  - Ты бы хоть поплакала, Катя, повыла, как бабы у нас на Руси воют, легче бы стало, - участливо посоветовала ей царевна. - А дети у вас с Петрушей еще будут, молодые вы еще... И брат мой тебя крепко любит.
  - Я не умею и не стану выть! - ослабевшим голосом, но с неожиданной душевной твердостью ответила Екатерина. - У нас в Мариенбурге над усопшими никогда не выли.
  - А что ж тогда делали? - изумилась царевна.
  - Сидели в скорбном молчании, ваше высочество, или плакали тихо. И мне, дочери солдата и подруге великого государя не пристало слабость свою никому позывать! - уверенно сказала Екатерина.
  - А лучше б показала, Катя, да и выплакала свое горе, как женщине подобает. Горда ты слишком! Нельзя так...
  - Не горда я, ваше высочество, лишь достоинства своего ронять не хочу! - ответила Екатерина, безуспешно пытаясь подняться.
  - Знаю, что достоинство имеешь, Катя, - согласилась царевна, мягко удерживая ее на подушках. - За это тебя брат мой и любит. Вот увидишь, родите вы еще наследника! Да не одного...
  - А если я не смогу больше родить? - голос Екатерины вдруг предательски дрогнул.
  - Сможешь, Катя, сможешь! - воскликнула Наталья, по-матерински обнимая ее.
  Та посмотрела горько и недоверчиво, и Наталья Алексеевна продолжила:
  - А, может, ты боишься, что Петр Алексеевич узнает о смерти сыновей и тебя оставит? Так не бывать этому! Он тебя любит, я знаю. Никогда он Дуньку Лопухину так не любил. Никого так не любил - ни Монсиху, ни Варьку мою, ни Чернышеву Дуньку, ни других подруг своих...
  - Про Анну Монс и Варю я знаю... А Чернышева эта - кто такая? - Бледные щеки Екатерины на мгновение вспыхнули лихорадочным румянцем, когда она услышала еще об одной бывшей подруге царя. Все-таки в ней оставалась воля к жизни, которая прорвалась болезненным уколом ревности. Видно, прав был Меншиков, шепнувший ей однажды, что "у мин херца целый легион демонов сладострастия в крови"!
   - Дуня Ржевская в замужестве Чернышевой стала, - рассказала царевна Наталья. - Совратил ее Петруша, прости ему Господь этот грех, когда ей всего пятнадцать было. Но не женился - за другого замуж выдал. Много у Петруши метресок было, не перечесть... Были и те, что детей ему рожали, да не оставался он с ними. С тобой остался. Я все думала, гадала - почему? Потом поняла: особенная ты, Екатерина. Человека он в тебе увидел, а не просто бабу. Изменила ты его. Ты многих меняешь, кто с тобой рядом оказывается. Вон Алексашка Меншиков, кобель кобелем, одна похоть на уме да нажива, и тот при тебе ведет себя смирно да прилично. А Петруша мой, на что гневлив, а по головушке ты его погладишь, и он, словно ребенок, делается - тих да ласков. Дар у тебя, Екатерина! Ты неси этот дар, не сгибайся!
  Екатерина благодарно схватила руку царевны и коснулась этой руки пылающими, искусанными в горе и злобе, губами.
  - Простите меня, ваше высочество, - сказала она. - Была я доброй, а становлюсь злой. Тошно мне! Заразилась я здесь злом, как болезнью дурной...
  - А ты не становись злой, Катя! - царевна положила на истерзанный лоб Екатерины свою маленькую, но властную и сильную, как у брата, руку. - Ты потерпи, сердешная! Перемелется - добро будет... Родишь ты еще ребеночка. Видит Бог, родишь. А на царевича Алексея не серчай, несчастный он, без матери остался, разлучили его с ней!
  - Я была расположена душой к юному принцу, ваше высочество. Но ведь он желает зла мне и желал смерти моим несчастным детям, чтобы вернуть из монастыря мать! - в отчаянии воскликнула Екатерина и все же разрыдалась, горестно и горько. - Я жила здесь в вечном страхе! Не за себя, за детей! Мальчиков моих убили и других - убьют!
  - Не убили их, Катя, не убили! Не выдумывай! - ужаснулась Наталья Алексеевна.
  - Значит, сглазили. Так, кажется, говорят в России... Дурной глаз на них...
  - Ты Богу молись, Катя! - твердо и назидательно молвила царевна Наталья. - На него надейся, Он не оставит!
  
  Теперь, после возвращения Дарьи Меншиковой из Киева, в том же самом дворце, где обряжали в последний путь ее маленьких сыновей, Екатерина поведала подруге свою давнюю печаль и тайную мысль о том, что ее с Петрушей детей, словно робкие, едва пробившиеся к свету цветы, вырывает из жизненного сада чья-то злая воля.
  - А ты, Катя, царевичу милость окажи. Попроси за него Петра Алексеевича, как Наталья Алексевна всегда просит... Ты ведь - крестница Алексей Петровича! Окажи милость крестному отцу, и Отец Небесный тебе милость окажет, пошлет ребеночка! - посоветовала Дарья. - Злится на тебя царевич. И мать его, монахиня Елена, тебя проклинает. Вот и уносит смерть детей твоих...
  - Милость? - удивленно переспросила Екатерина. - Что же я могу сделать для опального принца?
  - Напиши Петру Алексеевичу, что, мол, в науках он силен и государству слуга будет достойный. Царевна, мол, Алексея Петровича хвалит, а ты с ней в этом согласна.
  - Но Петер хочет для государства другого наследника, от меня! - возмутилась Екатерина.
  - Наследник от тебя будет, это верно! - согласилась Даша. - Да ведь и царевича со свету сживать не стоит. Сын твой царем станет, да и Алексей Петрович государству российскому пригодится.
  - Права ты, Дарья... Добрая ты! А я злой стала... Страх за детей меня такой сделал! - с болью в душе призналась Екатерина. - Напишу я государю о царевиче... Может, и помилует за это других наших детей Господь!
   Екатерина действительно вскоре написала Петру о царевиче самое лестное письмо и попросила для него милости. Царь сначала крепко осерчал, получив такое странное послание, но поразмыслил и простил свою Катю за "неуместные бабьи жалости". Господь, в ответ на ее смиренные мольбы и исполненный обет, послал Екатерине сначала здоровую и крепкую дочку, крещенную Анной, а спустя неполных два года, еще одну малютку - Елизавету. Но сына все не было.
  Екатерина утешалась тем, что если девочки вырастут умными и сильными телом и духом, то и одной из них можно будет передать престол. Не все же в России мужчинам властвовать! Пора и женщинам себя показать, как это принято в Европе! Но Петр, искренне любивший маленьких Анхен и Лизхен, их появлением на свет не утешался, все ждал сына - вожделенно, страстно и нетерпеливо. Правда, свою Катю царь этим не попрекал, жалел, и эта жалость была для Екатерины страшнее, чем самые горькие упреки.
  Несчастная женщина каждый день чувствовала свою вину перед царем. Была дочь - любимая, красивая, бесконечно дорогая. Но не было сына. Почему другие женщины с такой легкостью рожают своим мужьям сыновей, а она не может? Даже Дарья Меншикова, на которую ее "благоверный супруг" почти не обращал внимания, - и та сподобилась, родила Данилычу сына. А она, многогрешная Екатерина, видно провинилась в чем-то перед небесами! Да так провинилась, что Господь тяжко покарал ее: отнял ее мальчиков и не дает взамен других...
  Екатерина чувствовала, что с каждым днем она становится все более ожесточенной на весь мир и раздражительной, что отчаяние разъедает и язвит ее душу, но не могла справиться со своей болью. Читала молитвы, сжимая в руках материнский крестик, и думала о том, что Йохану было бы довольно и девочки, что ее погибший или пропавший любимый никогда не стал бы корить ее за неспособность родить ему сына. Петр, впрочем, тоже редко говорил об этом, но Екатерина прекрасно знала, что государь Всея Руси мечтает именно о наследнике мужеского пола. Ах, если бы передать наследство Анне или Елизавете! Но в России к женщинам относились со снисходительной, а порой и с откровенной грубостью, называли "дуррами", "бабами", а не прекрасными дамами, как в Европе. Этот вековой уклад даже Петр Алексеевич не мог изменить.
  Оставался законный наследник - царевич Алексей, но этого несчастного юношу Петр считал "подменышем", неспособным к делам государственным. Между отцом и сыном рос разлад, и Петр переложил невыносимое бремя этого противостояния на слабые плечи Екатерины. Она должна была родить царю сына - вместо "подменыша Алешки", "дунькиного щенка"! Екатерина не раз советовалась по этому неприятному делу с пастором Глюком. Тот сказал, что лучше всего было бы царю помириться с кронпринцем. Но надежды на это примирение не оставалось никакой: царь ждал другого наследника, и Екатерина должна была родить этого наследника или исчезнуть. Петля этого обязательства перед Петром стянула ей шею так, что почти не оставалось надежды вырваться. Так, в надеждах и отчаянии, ожидании и страхах, наступил 1709-й год...
  
  
  
   Глава 8. НА ПОЛТАВСКОМ ПОЛЕ
  
  День 27 июня 1709 года клонился к закату. Полтавская равнина тонула в сизых клубах порохового дыма. Семь десятков русских орудий гремели беспрерывно, сметая картечью дрогнувшие ряды шведского войска. Четыре шведских пушки, последний голос опрометчиво растратившей заряды на осаде Полтавы артиллерии, давно захлебнулись и умолкли. Раскатисто разносились фузейные залпы, часто трещала ружейная перестрелка. Пехота Шереметева всей силой ломила по центру, жестоко тесня смешавшиеся шведские полки. Конница Меншикова вгрызалась с фланга, сметая все на своем пути, дробя, рассеивая, вырубая. Уппландский, Кальмарский, Иончепингский, Ниландский полки, прославленные ветераны походов Карла XII, потомки викингов и братья славы, еще через силу держались, своими жизнями покупая лишнюю минуту сопротивления. Однако все пространство позади шведского фрунта было заполнено отступающими солдатами. Пешие и конные, поодиночке и группками, раненые и не раненые, они выныривали из дымного ореола сражения и бежали через поросшие кустарником и мелкими перелесками поля под защиту своих ретраншементов у стен Полтавы. Украинские казаки гетмана Мазепы давно бросили поле сражения и буйными ватагами устремились в сторону шведского лагеря: взять в офицерском багаже и на провиантских повозках причитающееся им за службу неверному северному союзнику. Только отчаянные сердюки Батуринского полка продолжали рубиться, упрямо стиснув зубами длинные шлыки своих шапок. После того, как корволант Меншикова оставил на месте их родного города кровавое пепелище, им некуда было возвращаться и незачем оставаться в живых. Союзные польские и валашские хоругви "шведского кандидата" Лещинского сомкнули страшно поредевшие на баталии порядки и усталым галопом уходили на запад, в сторону Малых Будищ. Только бы вырваться со ставших для них смертельной ловушкой украинских равнин - назад, на родину! Русские драгуны Волконского не преследовали их, но провожали оскорбительными выкриками:
  - Проваливайте в ад, ляхи! Вернетесь - землей накормим!
  Лейб-драбант шведского короля Йохан Крузе неподвижно сидел в седле, со стороны, наверное, напоминая бронзовую конную статую старинного кондотьера. Годы новой, почетной службы в личной дружине Карла XII выработали в бывшем трубаче Уппландского полка эту привычку к монументальности. Его родной полк, бесстрашные уппландцы, сейчас геройски и бессмысленно умирал где-то там, в гуще проигранной битвы, а черед драбантов еще не пришел. Йохан просто стоял и ждал. Жили глаза, с отстраненным интересом наблюдавшие за кровавой драмой, и мысли, вольный ход которых не замер даже под украшенной позументом треуголкой королевского телохранителя. Справа и слева от него, столь же неподвижные на неподвижных конях, высились в шеренге боевые товарищи. Каждый - офицер не менее ротмистрского чина, прошедший через десятки стычек и сражений и считавший ниже своего достоинства биться иным оружием, чем тяжелый гвардейский палаш с позолоченным эфесом. Королю Карлу нравилось видеть в своих драбантах реинкарнацию боевого братства древних скандинавских воителей. Теперь они своими телами защищали его от русских пуль и ядер, все чаще залетавших сюда. Йохан был храбрым солдатом и прекрасным трубачом. Он стал очень плохим драбантом, наверное, худшим в дружине. Слишком мало в его душе оставалось того, что владело когда-то умом и сердцем наивного мальчишки из Уппланда, пошедшего за обожаемым монархом завоевывать чужие страны. Продолжая драться за шведскую корону, он устал от войны и начал презирать короля. Он научился беречь в своем сердце любовь к тому, чего не имел: к мирной жизни в родной усадьбе и единственной женщине, которой принадлежало его сердце, и которую у него отняла война.
  Пока призывный клич короля не бросит драбантов в бой, они должны были оставаться неподвижными, словно шведские скалы. Скалы - всего лишь камень, думал Йохан, начертанные на них древние письмена заслуживают куда большего уважения. Презрев священные традиции дружины, он обернулся к своему брату и отделенному командиру Кристиану, стоявшему в строю справа от него, и заметил с горькой иронией:
  - Ты проспорил мне сотню талеров, братишка. Я же говорил: это сражение ничем хорошим для нас не кончится.
  Кристиан не стал оборачиваться, а только скосил рот в сторону младшего брата:
  - Тысяча чертей, малыш, похоже, ты прав! Проклятых московитов сегодня будто подменили.
  - Они уже не московиты, Кристиан. Похоже, мы имеем сомнительное удовольствие присутствовать при рождении новой великой державы: России.
  Кристиан только выругался, зло и грязно.
  - Шведы, шведы, остановитесь! - раздался за широкими спинами драбантов слабый, охрипший крик, какой-то одинокий и жалкий. - Шведы, мне стыдно за вас!
  Дюжина сильных пехотинцев держали на плечах скрещенные пики, образовывавшие нечто вроде сидения. На них, заботливо поддерживаемый лекарями, полулежал в бессильной позе невысокий человек с узким, нервным и мертвенно бледным лицом, обрамленным растрепанными жидкими волосами. Он был одет в простой синий мундир и один запыленный ботфорт; вторую его ногу, обвитую коконом бинтов с проступавшими пятнами крови, бережно баюкал лекарский ученик. Порой раненый стряхивал с себя болезненное оцепенение, пытался выпрямиться во весь рост, и тогда его голос заставлял бежавших мимо солдат пристыжено прятать глаза, но не замедлять шаг.
  Покрытая пеной лошадь вынесла из толпы бегущих фельдмаршала Реншельда. Без шляпы, в сбившемся парике, он скакал, что есть сил в сторону королевского конвоя и кричал издалека:
  - Все пропало, Ваше величество! Нашей пехоты больше не существует! Молодцы-драбанты, спасайте короля!
  Русское ядро со свистом пролетело над головой у фельдмаршала, завихрением воздуха сорвав с него парик, и ударилось в землю подле солдат, державших Карла XII на скрещенных пиках. Отскочив от земли, трехфунтовый чугунный мячик с противным чавкающим звуком врезался в гущу тел. Одному пехотинцу он перебил ногу, второму угодил в пах и вывернул наружу внутренности. Остальные побросали пики и кинулись наутек, следом пустились, вонзая шпоры в конские бока, свитские и генералы. Король упал и с мучительным стоном покатился по земле. Лекаря с профессиональными причитаниями бросились его поднимать. Даже в неколебимых рядах драбантов возникло замешательство. Присутствие духа сохранил только дерзостный поляк Станислав Понятовский, королевский адъютант, которого ни проигранная битва, ни бегство соотечественников с поля боя не лишили легкомысленного вида придворного щеголя на верховой прогулке.
  - Король еще жив, господа медикусы? - вежливо осведомился он у врачей, перегнувшись с седла, - Жив? Тем лучше! Пора убираться отсюда, пока не поздно. Старый лис Мазепа давно понял это и удрал, последуем же и мы его примеру. Коня королю!
  Лейб-драбанты, столпившиеся вокруг впавшего в полубессознательное состояние повелителя, заговорили все разом.
  - Господа, коня его величеству!
  - Братья, у короля нет коня!
  - Лишнего коня нет. Надо изловить вон того гнедого, бегущего!
  - Ребята, сбросьте скорее с лошади кого-то из этих проклятых трусов!
  - Коня королю! Коня королю!! Коня королю!!!
  Йохан Крузе вдруг почувствовал, что едва сдерживает совсем неуместный в этот драматический момент хохот. Бедный Карл! Он столько носился по существовавшей только в его воображении Валгалле, воспитывая в своих воинах древний дух скандинавских воителей, а теперь никому из них не может придти в голову самый простой выход!
  Бросив стремена и придерживая ножны палаша, Йохан спрыгнул на землю. Перехватил поводья своего серого ганноверского жеребца и протянул их брату:
  - Кристиан, братишка, посади Карла в седло и увези его отсюда. Держись за Понятовским. Он, похоже, единственный знает, что делать. Сможешь?
  Тот даже шляпу на затылок сдвинул от удивления:
  - Малыш, а как же ты?
  - Не мешкай, Кристиан. Я уж как-нибудь. Это мое дело.
  Кристиан хотел что-то сказать, но слова замерли у него на языке. Он только протянул Йохану руку в грубой кожаной краге и совсем не по-геройски шмыгнул носом.
  Медики и какие-то пробегавшие солдаты уже поднимали на руках обвисшее, словно тряпичное кукла, тело короля, прилаживали его в седле. Двое могучих драбантов встали по бокам, поддерживая Карла под руки, чтобы скачкой его не сбросило с коня, а Кристиан повел королевского скакуна за повод. Дружина драбантов окружила их плотным кольцом, готовая железом пробить путь вперед и встать насмерть на пути у преследователей.
  - Галопом марш! - крикнул Понятовский, и вся процессия сорвалась с места. Королевский конвой понесся по склонам холма, прокладывая себе дорогу в толпах бегущих шведов, унося прежнего кумира Йохана подальше от поля его позора.
  Королевские лекари уныло проводили своего царственного пациента взглядом. Йохан снял шляпу и галантно раскланялся перед этими мужественными учеными людьми:
  - Мое почтение, господа! На вашем месте я бы поспешил унести отсюда ноги. Хотя, собственно говоря, можете оставаться. Московиты, говорят, умеют ценить ученых людей и неплохо им платят. В любом случае, с вами пребудет мое подлинное уважение!
  - Благодарю, герре Крузе! - учтиво ответил старший из врачей, - Мы все же попытаемся последовать за королем и отдадим себя в руки Провидения. Для нас будет честью и - к чему скрывать - большой поддержкой, если такой смелый и находчивый солдат, как вы, пойдет с нами.
  - Избавьте меня от этой чести, господа, - вздохнул Йохан. - Я уже принял свое решение. Я пойду навстречу московитам и сдамся им на аккорд.
  - Как?! Вы сами отдадитесь в руки этому жестокому и варварскому народу?
  - Я должен вернуть один старый долг, господа. Много лет назад, после взятия Мариенбурга, двое московских драгун, молодые парни, схватили меня при попытке выбраться из города. Я стал просить их отпустить меня - ведь я должен был обязательно найти свою любимую супругу Марту. Я до сих пор изумляюсь, как они меня поняли - ведь тогда я едва знал несколько слов по-русски. Но московиты вдруг улыбнулись и просто позволили мне уйти. Пора мне отплатить им за великодушие.
  - Какой роман, герре Крузе! - воскликнул молодой лекарский ученик, - Даже забываешь о том, что мы в гуще сражения! И что, вы нашли владычицу вашего сердца?
  - Увы, друг мой, не нашел. Мою Марту взяли в плен московиты, я потом узнал об этом от людей. Говорят, ее воспитатель, пастор Эрнст Глюк, теперь в чести у царя Петра, а сам Петр сожительствует с какой-то женщиной из Мариенбурга. Быть может, они помогут мне отыскать Марту. Быть может, мне будет проще найти ее, когда я буду в плену у русских. А теперь прощайте, господа, и позаботьтесь о своем спасение. Через пять, много - через десять минут здесь уже будут передовые отряды московитов...
  Йохан еще раз поклонился своим неожиданным собеседникам, повернулся и, не оглядываясь, пошел туда, откуда бежали все остальные шведские солдаты. На ходу он отстегнул и отбросил палаш и раскинул руки навстречу замаячившим впереди зеленым кафтанам российских гренадеров в знак того, что просит о солдатской милости плена.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8. ВСТРЕЧА И РАЗЛУКА
  
  Екатерина не любила нового дворца, выстроенного Петром Алексеевичем в Санкт-Питеребурхе. Итальянский зодчий Доменико Трезини, которому император поручил строительство, торопился, чтобы угодить грозному владыке, и в проекте здесь и там зияли панические пробелы. Худо уложенный кирпич быстро пополз предательскими трещинами, в которые проникала сырость, оставляя на дорогой обивке внутренних покоев отвратительные пятна плесени. В паркете уютно угнездились целые легионы клопов, тараканов и прочих паразитов, совершенно не стеснявшихся присутствием высоких особ. По ночам плохо подогнанные перекрытия этажей издавали жалобные стоны и вздохи, вызывавшие у суеверных людей живые воспоминания о десятках тысяч неупокоенных мужиков и солдат, погубленных Петром на постройке проклятого Питербурха.
  Екатерина верила, что этот город, похожий на еще нескладного, но пестующего в себе недюжинную силу отрока, ждет великое будущее. Ей представлялись величественные дворцы на одетой в камень набережной, широкие мощеные улицы и лес мачт в гавани. Но пока город Святого Питера был скверно устроен, грязен и пропитан явственным запахом болота и тления. Невенчанной супруге царя Петра было здесь неуютно и, порою, страшно. Лишь чувство причастности к чему-то большему, чем ее собственная жизнь, заставляло ее наступить на горло этому страху и отчуждению. В последнее время Екатерина все чаще повторяла себе все те же слова, которые, некогда твердила, словно заклинание, наивная девочка из Мариенбурга Марта, провожая в поход своего любимого Йохана: "Я должна улыбаться! Что бы ни случилось, я должна улыбаться!" Великая страна во главе с великим человеком мощно и страшно творила свою историю. Та, с кем связал свою жизнь этот великий человек, должна была дарить ему отдохновение и уверенность. И Екатерина улыбалась, окруженная лукавой, а порой - и враждебной - толпой приближенных Петра. Она неутомимо отплясывала на ассамблеях, блистала среди местных дам, благо - она умела блистать, и было чем! Она научилась бороться с нездоровым и сырым климатом, словно гвардейский офицер, выпивая в день по пять-шесть стаканов пунша и надевая под платье высокие сапоги, замшевые кюлоты и вязаный жилет. Только ни на минуту не проходил страх за здоровье двух маленьких созданий, которыми Господь благословил ее женское плодородие - Лизхен и Анхен. Названных так, как поговаривали придворные, в честь двух спутниц несчастливой юности Екатерины - Лизхен Глюк и Аннушки Шереметевой.
  Чтобы не было так жутко ночами, Екатерина завела привычку сажать на стульчик перед в приемной, откуда вели двери в комнату девочек и в ее спальню, дежурную горничную, а под подушкой у нее лежали небольшой двуствольный пистолет и тонкий стилет испанской работы. Дочь и супруга воителей, она твердо верила в силу оружия против любого зла - и телесного, и магического. Но спалось ей все равно скверно: в тяжелых шелковых простынях было холодно и скользко, а другой материал не подходил для того, чтобы уберечься от кишевших во дворце насекомых. На помощь приходили пунш или мальвазия, которые согревали кровь и притупляли чувства. После них спалось крепко, тяжело, но без изматывающих сновидений. Порой сны все же прорывались сквозь завесу хмельного оцепенения, и тогда приходили ночные призраки.
  ...Призраки были одеты в военные шляпы и епанчи, под которыми топорщились шпаги. Их было двое. Они остановились перед ее кроватью, один наклонился к другому и что-то прошептал. "Марта..." - прошелестело забытое имя, или даже не имя, а созвучие из прошлого. Другой шагнул вперед и наклонился над ней, неприятно пахнув в лицо запахом чеснока и перегара. Но ведь призраки не пьют водки и, тем более, как написано в старинных книгах, бегут от чесночного духа!
  Екатерина стремительно вырвала из-под подушки пистолет и направила его прямо в лицо стоявшему у ее ложа человеку. Собственный голос показался ей грубым и хриплым, то ли спросонья, то ли от крепкого пунша:
  - Только шевельнись, застрелю!! Второй - тоже! Назовись.
  Человек недобро рассмеялся и, совсем не испугавшись пистолета, отвесил поклон.
  - Скромный слуга Ваш, Ханс Хольмстрем, если не изволите узнавать! - произнес он с заметной издевкой.
  - Ты пьян! - рассердилась Екатерина. - Ты всегда пьян! По какому праву посмел ты ворваться в мои покои, как привидение?
  - Как же, коли не по твоей милости, матушка, - придворный учитель фехтования Хольмстрем перешел на простонародные выражения, он неплохо выучил русский язык. - Сама меня жаловала: "В любой час дня и ночи"! Али не помнишь, благодетельница?
  Екатерина несколько успокоилась, тем более, что в дверь заглянула и скрылась комнатная девушка Серафима Скоропадская. Эта бойкая украиночка даже под страхом смерти не впустила к ней бы зла!
  - Помню. Что стряслось? Кто здесь с тобой?
  - Привидение, матушка, - зловеще оскалился Хольмстрем.
  Екатерина, скованная внезапным льдом дыхания потустороннего мира, впилась взглядом в едва освещенную трепетным огоньком ночника фигуру второго ночного гостя. Тот стоял, скрестив руки на груди, и глубоко надвинутая шляпа скрывала его лицо. Но сердце видит более глаз. Или, может, разум, изощренный холодный разум Екатерины в мгновение ока прозрел все.
  - Йохан... - простонала Екатерина и бессильно упала на подушки. Пистолет вывалился из ее руки и, вполне вероятно, громыхнул бы из обоих стволов от удара об пол, но Хольмстрем ловко подхватил оружие.
  Йохан тихо шагнул вперед и, словно стародавний рыцарь с гравюры из пожелтевшей книжки, склонил колено у кровати той, кого он некогда называл "Мартой", "своей любимой" и "женой". Его пальцы прикоснулись к руке Екатерины. "Ах, зачем военные всегда носят эти шершавые краги, - в полуобморочном состоянии пролепетала она. - У всех вас одинаковые кожаные руки..." Наивная и верившая в добро девочка Марта на мгновение выглянула из забытья, воспользовавшись слабостью несгибаемой и развеселой сподвижницы великого царя.
  Йохан прижал ее руку к губам. Он не осыпал ее поцелуями, как галантные европейские кавалеры, а просто приник к ней плотно-плотно и держал так несколько бесконечных секунд. Затем оторвался и пристально посмотрел Екатерине в лицо.
  - Как ты переменилась, Марта, - сказал он просто. - Если бы не Ханс, я, верно, и не смог бы узнать тебя. Ты стала... царицей! - он не без труда нашел слово. Потом механическим движением снял шляпу и так и забыл ее на краю ее царского ложа.
  Он тоже сильно изменился, отрешенно отметила Екатерина. На лбу залегла жестокая складка, на скуле появился новый, вернее - уже старый шрам от резаной раны, усы приобрели бравую пышность, а глаза - ту особую опустошенность, которую она нередко видела у старых и невезучих солдат. Это тоже уже не был прежний Йохан.
  - И ты - другой, - прошептала она. - Я всегда знала, что ты жив, и что когда-нибудь ты придешь... Но зачем ты пришел таким и так поздно?
  - Просто хотел еще раз посмотреть на тебя, Марта... Я искал тебя с того самого часа, как вырвался из Мариенбурга. Вернулся на развалины, лишь только ушли войска Шереметиса, расспрашивал немногих выживших. Мне сказали, что семейство Глюк пленили и увезли на Москву, но тебя среди них не было. Я объехал всю разоренную Лифляндию, я тщился найти тебя живую, потом - хотя бы твою могилу! Затем были десятки сражений: Ингерманландия, Польша, личная дружина короля Карла, поход на Украину... Какое это имеет значение?! Только незадолго до Полтавского сражения я встретил одного из наших, капрала Олафа, бежавшего из русского плена, и узнал от него, что ты осталась жива и Шереметис забрал тебя с собой. И вот - я здесь... Слишком поздно!! Ничего не объясняй, не надо. Ханс рассказал мне все. Я все понимаю. Никто ни в чем не виноват, ни я, ни ты. Только война! У тебя две маленькие дочурки, Марта?
  - Да... Лизхен и Анхен!
  - Они похожи на тебя, или на... него?
  - Кажется, больше на меня, Йохан.
  - Царь Петр действительно так любит тебя?
  - Наверное... Я нужна ему! И еще я очень нужна людям: я одна умею смирять дикий гнев царя.
  Екатерина с удивлением почувствовала, что давно и горько плачет, но одними лишь глазами, как умирающие. Годы борьбы за выживание среди чужих людей во вражеской стране не прошли даром, и она смирила поток слез властным приказом: "Довольно!"
  - Как ты попал сюда, Йохан? - окрепшим голосом спросила она.
  - Очень просто! Взял и сбежал из обоза пленных, которых везли на поселение в эту вашу Сибирь, - Йохан впервые усмехнулся. Екатерина с радостью увидела, что эта усмешка осталась прежней: мальчишеской, вызывающей и слегка хвастливой.
  - Хольмстрем, негодяй, это ты помогал шведским пленным разбегаться в дороге? - сурово сдвинула брови Екатерина.
  - Помогал, матушка, как не помогать? - злорадно оскалился придворный учитель фехтования, - Господь велел человеку помогать своим, так, кажется, сказано в Писании?
  Екатерина хотела сказать что-то обличительное, гневное, но вдруг осеклась. Она редко вспоминала, как попал на русскую службу бывший уппландский лейтенант, но сейчас припомнила все и поняла: ей нечего с него спросить.
  - Что я могу сделать для вас сейчас, ребята? - выдохнула она, и внезапно снова почувствовала себя юной и безупречной Мартой, на старой мариенбургской стене обнимающей за плечи своего мужа - отважного трубача Йохана, и его лучшего друга, Ханса Хольмстрема. - Я могу многое, я помогу вам выбраться из России!
  Йохан слегка поклонился:
  - Не надо ничего Марта! Сейчас я еще раз поцелую тебя, и мы уйдем. Хотя, впрочем, мне есть о чем попросить. Пусть не наказывают этих молодых солдат, которые стоят в карауле у дворца. Они имели приказ всегда пропускать Ханса. Он наорал на караульного начальника - у ваших это принято, - и они поверили, что я с ним. Не наказывай и эту добрую девушку, которая ночует у твоей спальни. Она приятельница Ханса, она все знала... Ваши люди умеют сочувствовать!
  - Никто из них не понесет наказания, слово супруги Цезаря! - Екатерина нашла в себе силы шутливо улыбнуться, слегка смягчая драматизм положения. - Но как вы сумеете выбраться?
  - Положись на меня, матушка, а о большем не любопытствуй! - процедил Хольмстрем. - Было время, когда я спокойно доверил бы жене своего друга Марте Крузе любую диспозицию, но позволь не доверять планов побега будущей супруге монарха вражеской державы!
  Даже в полумраке Екатерина увидела, как в глазах бывшего лейтенанта ярко блеснул сатанинский огонь ненависти:
  - Поклонись от меня своему бешеному Бон-Бом-Диру Питеру, когда его снова занесет сюда! Передай, что он задолжал мне жалованье года за три! Но я прощаю ему, потому, что денег за предательство мне не нужно... И очень сожалею, что так и не решился заколоть его на уроке фехтования!!
  Екатерину обдало такой осязаемой волной ярости, отчаяния и обиды, что она невольно отшатнулась. Так вот, что скрывал столько лет этот друг ее юности, казавшийся столь преданным. Однако Хольмстрем сам спешил раскрыть перед нею все тайны, столько времени бурлившие в его душе.
  - Слушай же, Марта!.. Назову тебя так! Поначалу я уважал и любил тебя, как сестру, не мог бросить одну среди этих московитов. Потом ты карабкалась наверх, все выше и выше, и уже не было тебе нужды в моей защите... Я же все не мог отлепиться от тебя потому, что знал: вернусь я в Швецию, и наши повесят меня за измену. И правильно сделают! Стоит только раз испугаться смерти, и это входит в привычку. Но теперь мне больше не страшно. Старый друг Йохан отучил меня от страха! Прощай!
  Он резко, зло повернулся на скрипнувших каблуках и, бренча ножнами шпаги, вышел. Екатерина еще успела заметить, как в дверном проеме он, походя, обнял фрейлину Скоропадскую и сказал ей что-то, а та только печально поникла головой.
  Йохан задержался еще на мгновение, уже совсем далекий, словно сторонний наблюдатель чужой жизни. Помедлил немного, и, уколов усами, коротко и горько поцеловал Екатерину в губы.
  - Постой! - удержала его она. Быстрым движением стянула через голову медный материнский крестик на тонкой цепочке, с которым не расставалась даже когда была крещена в православие, и, тихонько бормоча: "Спаси и сохрани!", надела его на шею Йохану.
  - Храни тебя Бог, Йохан... Мой Йохан! Теперь уходи. Душа бедной Марты из Мариенбурга пойдет сейчас с тобой. Останется царица Екатерина Алексеевна. Никому нет дела, если у нее вовсе не будет души!
  
  ...На рассвете к борту ганзейского фрегата "Герб Гамбурга", покинувшего Большой порт Санкт-Петербурга, подошла быстрая четырехвесельная шлюпка. Двое мужчин, сидевших в ней, гребли изо всех сил, скинув кафтаны и оставшись только во взмокших от пота рубахах. Морской ветер трепал их волосы.
  Капитан корабля, тучный краснолицый немец в слишком роскошном для моряка парике, вынул изо рта фарфоровую трубку и толстым пальцем поманил вахтенного офицера:
  - Фридрих, распорядитесь спустить шторм-трап! Вот и наши храбрые шведские беглецы. Потрудитесь принять их на борт и немедля проводить в тайную каюту за канатным ящиком. Пусть затем боцманмат Клаус обвяжется канатом, спустится в шлюпку и пробьет ей дно. И концы в воду, как говорится! Жаль, право, жаль топить такой отменный ялик, но герр Хольмстрем уплатил за все царскими ефимками . Уговор для негоцианта дороже денег, всегда помните об этом, Фридрих!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   
  Глава 10. САННЫЙ ПУТЬ К СУДЬБЕ
  
  Зима 1710 года ворвалась в Санкт-Питербурх подобно жестокому захватчику. Легионы лютых метелей понеслись по Невской перспективе, словно гигантские всадники в белых плащах, заметая дома по самые окна тяжелыми сугробами колючего снега, закрывая все пути заносами. Синий лед сковал Неву своими оковами, словно узницу, приговоренную томиться в холодном заключении до самой весны. У Кронштадта и в Большом порту вмерзали в заледеневший рейд недостроенные корабли задуманного Петром флота. Мастеровые, солдаты и матросы спасались от холода в худых бараках и промозглых землянках, быстро сжигая малый запас скудно отпущенных им дров. С приходом холодов на истощенных людей вновь накидывались непонятные болезни, от которых начинался нутряной кровавый кашель, ноги покрывались язвами, а голова - коростой. За десять дней, много - за две недели человек выгорал весь и ложился в неуютную холодную постель безвестной могилы - на вечный отдых от честных трудов в государевом деле... Обозы с припасами тянулись в город все лето, а с приходом холодов вновь было не достать ни топлива, ни хлеба, ни солонины, ни водки. Зато большой губернаторский дом Александра Данилыча Меншикова, назло холодам и лишениям, сверкал яркими огнями и всякий вечер оглашался бравурной музыкой. Герой Полтавы, Лесной и Калиша, новый генерал-фельдмаршал российский, давал пышные приемы в роскошных залах, и большой стол его ломился от яств и напитков самых изысканных. Застигнутые зимой в Санкт-Питербурхе иноземцы и офицеры гарнизона являлись к нему попросту набить брюхо и согреться, ибо наесться досыта нельзя было ни в каком ином месте молодого города. Александр Данилыч слыл хлебосольным хозяином и привечал всех, не чинясь званиями и достоинством.
  Екатерина часто посещала нарочито веселые приемы в меншиковском доме, тем более, что с его хозяйкой их связывала добрая память о "бабьем царстве" царевны Натальи Алексеевны в Преображенском в давние счастливые времена. Супруга губернатора Дарья Михайловна, впрочем, едва принимала участие в буйных увеселениях своего мужа. Бледная и исхудавшая от горя, она проводила почти все время у постели маленького сына, алексашенькиного первенца, тяжко заболевшего с приходом зимы и таявшего, словно восковая свеча. "Приезжай жить в дом наш, Катенька! - часто звала она Екатерину. - Доченек своих привози, а то, не приведи Господи, и они, пташки малые, расхвораются во дворце вашем холодном, всеми ветрами продуваемом. У нас с Алексашенькой куда как уютно! Вместе доглядим ангелочков наших, Господь их не оставит. И мне, горемычной, чай, веселее будет!"
  Летний дворец, в котором обреталась Екатерина с дочками, с началом зимы действительно окончательно утратил вид жилого помещения. По углам комнат выступал иней, ледяные сквозняки по-хозяйски гуляли по коридорам, а топившиеся день и ночь камины могли создать лишь обманчивую иллюзию тепла непосредственно перед собою. Там, при их нервном свете, и прижимались друг к другу, зябко кутаясь в громоздкую соболью шубу, Екатерина и ее маленькие дочки - трехлетняя Анхен и годовалая Лизхен. Комнатные девушки и кормилицы, закутанные в пуховые платки, окружали их, защищая от сквозняков своими телами, словно верные солдаты на поле брани - своего полководца. Тревожные раздумья о том, как ее малютки переживут эту страшную зиму, терзали Екатерину, словно злобный белый медведь-ошкуй, живущий на крайнем севере огромных владений царя Петра... Еще мучительнее была тревога за жизнь третьего существа, которое только-только начало набираться сил в ее утробе, чтобы, если верить лейб-медикусу Эрскину, появиться на свет месяцев через семь-восемь...
  Итальянский зодчий Доменко Трезини, от которого остался только торчавший из воротника овчинного тулупа посиневший от мороза нос, удрученно расхаживал вокруг своего злополучного строения и, призывая в свидетели многочисленных святых, почитаемых на его солнечной родине, клялся, что не учел разрушительную силу морозов российских. С приходом весны он начнет капитальную перестройку дворца, усилит несущие стены, утеплит кирпичную кладку "подушкой" из досок и пеньковой пакли, распорядится разобрать и сложить заново всю систему каминов...
  Незадолго перед Рождеством горе пришло в дом генерал-губернатора Меншикова. Господь призвал к себе его малютку-сына. Екатерина привыкла к постоянным слезам и жалобному плачу Дарьи Михайловны Меншиковой, своей давней подруги Дашеньки. Потому от страшного, мертвого молчания оцепеневшей, словно мраморная статуя, Даши над маленькой холодной могилкой ей стало по-настоящему страшно. Не имея сил спасти опустошенную душу Дашеньки, Екатерина, как могла, пыталась спасать ее тело - укутывала непокрытую голову подруги горностаевым капотом, растирала ее твердые ледяные руки, пыталась отогреть поцелуями белые, как снег щеки... Александр Данилыч, наоборот, неумело и горько плакал, сам стыдился своих слез, но не мог унять их.
  - Страшно караешь, Господи! - захлебываясь, бормотал Меншиков. - За окаянство мое, за воровство неуемное! За то, что душ православных бессчетно погублено мною на месте сем проклятом! За град сей греха и порока, на костях людских мною зиждимый! Сыночка моего, Господи, взял... Единого! Душу младенческую, чистую, к себе призвал от меня, грешного, преступного...
  И рукой, унизанной драгоценными перстнями, второй человек в государстве Российском исступленно бил себя по лицу, не замечая, как до крови ранит кожу бриллиантами...
  Прошло несколько дней и осунувшийся, подурневший Меншиков явился к Екатерине, одетый, как в дорогу.
  - Испросил я у государя, Катерина Алексевна, дозволения на театр войны вернуться. В Польшу еду, к войскам своим, Балтийское Поморье у шведа воевать, - глухим, незнакомым голосом произнес он.
  - А Дарью Михайловну как можешь оставить? - горько упрекнула его Екатерина. - Ведом мне хорошо обычай твой скверный, Данилыч... Но что сейчас решишься ты бросить ее, многострадальную, я и помыслить себе не могла!
  Меншиков оскалился - на его испитом лице это, должно быть, означало улыбку.
  - Не спеши облаять меня, не знаючи, Катерина Алексевна. Дашку, печальницу, с собой увезу. Как ее в этом доме оставить?! Пускай при мне на баталиях будет, как верная Беллона при Марсе! Авось, выдует вольным ветром скорби ее великие... И мои - тоже!
  Екатерина с изумлением взглянула на этого странного человека. В который раз он поражал ее неожиданными поворотами своего характера!
  - Достойно поступаешь, Александр Данилыч, - сдержанно похвалила она его. - Не оставляй Дашеньку, подружку мою любезную, заботой своею, любовью...
  - Заботой не оставлю, я перед Богом за ней в ответе, как муж за жену свою венчанную, - буркнул Меншиков. - А любовь... Тебе самой все ведомо, Катя! Я лишь одну женщину во всем мире Божьем люблю, кою любить не вправе...
  Дальнейших объяснений Екатерине было не нужно. Она попыталась сурово сдвинуть брови и смирить его гордым взглядом, но это у нее плохо получилось. Вместо вспышки гнева, она только тяжко, по-женски вздохнула и произнесла тоскливо:
  - Что ж это за судьба у меня такая, несчастная! Всякого, кто любит меня, на страдания и муки обрекаю... Одному лишь Петруше я - радость и опора!
  - А я ему верный слуга и друг первейший! - несколько оживился Александр Данилыч. - Как и тебе, Катя. Потому внемли волю мою. Нечего тебе с малыми детьми, да еще и третьим брюхатой, вымерзать здесь, на болотах этих! Собрал я тебе, Катя, санный обоз на Москву. Езжай к царевне Наталье Алексевне в Преображенское, дворец там теплый, добрый, а жизнь веселая! Сама с детишками в моем возке поедешь, добрый возок, и полость в нем медвежья, и жаровня имеется. Сам его обкатал! И фрау-циммер свой с собой бери, не пропадать же им! Драгун я вам в конвой отряжу целый эскадрон, из моего полка, молодец к молодцу! Вот, генеральс-адъютант мой, Суров, отвезет вас! Он малый надежный, в него можешь полное доверие иметь.
  Меншиков кивнул в сторону сопровождавшего его плечистого офицера с хитроватым и разбойничьим, как у самого Данилыча, лицом. Тот щелкнул каблуками и почтительно поклонился.
  - А Петр Алексеевич как же? - вдруг засомневалась Екатерина. - Ведь гневаться будет, как узнает, что мы Питербурх его любимый самовольно покинули!
  - Мин херцу сам все растолкую, а гнев его погашу! - пообещал Меншиков. - Он потом благодарить меня будет, что не дал детишкам его пропасть... Собирайся, что ли, Катя, покуда небо ясное! Не ровен час, вьюга снова налетит - еще на неделю здесь застрянешь!
  На прощание Екатерина благосклонно протянула Александру Данилычу руку, а он жадно припал к ней горячими губами. Потом выпрямился, решительно взял ее за плечи и по-русски троекратно расцеловал.
  - Прощай что ли, Катя, не скоро теперь свидимся, - сказал он просто. - Эх, шарф бы мне твой на прощание, шарф шелковый с груди твоей белой! Как в старых романах про рыцарей писали... Я б его на правую руку повязал, как войска в огонь поведу - пускай смотрят все и дивятся, кто у фельдмаршала Меншикова дама сердца! Да нельзя мне этого. Что мне мин херц, не страшусь его!! Дашка ревновать будет! Дашку обидеть не могу, Катенька...
  Он ушел, стуча мерзлыми ботфортами, и Екатерина подумала, что никогда, наверное, не поймет этого человека, в котором поровну и худого, и доброго... Так, кажется, давным-давно говорил обо всех московитах ее Йохан.
  Здоровенные драгуны Меншикова, наполнившие дворец лязгом амуниции, топотом, веселой руганью, остро вонявшими овчиной полушубками и раскрасневшимися с мороза усатыми лицами, споро помогли комнатным девушкам и слугам грузить на сани сундуки и узлы с добром. Трехлетняя Анхен перепугалась огромных чужих дядек и с плачем прижалась к юбке кормилицы, так, что Екатерине пришлось даже прикрикнуть на молодцов, чтоб "шумели потише". А вот годовалая Лизхен, наоборот, заливисто смеялась, тараща на пришельцев глазенки, и любопытно тянулась крошечными ручками к блестящим эфесам палашей и длинным усам солдат. "Ай да Лизанька, ай да красавица, ай да царевнушка наша!", - умиленно приговаривали головорезы-драгуны, окружив Екатерину, державшую на руках младшую дочь. Растроганная Екатерина велела дворецкому угостить драгун вином, и те в знак благодарности прокричали ей такое громогласное "виват!", что с потолка посыпалась отслоившаяся от сырости штукатурка.
  Санный обоз тронулся на Москву еще засветло. Рассматривая через выложенное слюдой окошко меншиковского возка однообразную красоту заснеженных просторов России, Екатерина думала о том, в какой уже раз совершает она этот нескончаемый, как качание маятника в часах, путь: из Питербурха в Москву, из Москвы - в Санкт-Питербурх. И всякий раз он приносит ей решительные перемены в судьбе!
  Меншиковские драгуны ехали в голове и в замке обоза. Мерно качаясь в седлах, они завели протяжными голосами песню о "тяжкой недоле" крестьянского паренька, отданного в рекруты, о своей собственной судьбе:
  У отца было да у матери трое сыновей,
  Трое сыновей, добрых молодцев.
  Отец с матерью всю-то ночь не спят,
  Всю ночь не спят, за столом сидят,
  За столом сидят, думу думают:
  "Нам которого сына в рекруты отдать?
  Большего отдать - детей множество.
  Среднего отдать - женка хороша,
  Женка хороша, нам услужлива.
  Уж отдать ли нам сына малого,
  Сына малого, неженатого,
  Отдать в рекруты, во солдатушки,
   В государев да в драгунский полк".
  
  Эта бесконечная и печальная песня убаюкивала Екатерину, и она засыпала под скрип полозьев, прижимая к себе детей. Что-то неизведанное ждало ее впереди, и она стремилась навстречу этому неизведанному со странным спокойствием в душе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 11. ЦАРИЦА ВСЕЯ РУСИ
  
  Деревянный дворец в Преображенском встретил высокую гостью жарко натопленными печами и уютом обжитого десятилетиями жилища, суетливыми хлопотами слуг, у которых, как всегда, оказалось что-то недоделано перед "визитацией" государевой невенчанной жены, и воспоминаниями о прошлом, обитавшими здесь в каждом углу, будто шкодливые, но в целом безвредные домашние духи из русских сказок - домовые. Впрочем, с течением лет веселое и суматошное "бабье царство" царевны Натальи Алексеевны изрядно поредело: сестры Меншикова повыходили замуж и разлетелись из царевниного гнезда по мужним домам. Сама царевна, хоть ей не исполнилось еще и сорока, в последнее время сильно сдала, ослабла и постоянно болела. Бледная и изможденная лихорадкой Наталья Алексеевна едва смогла подняться с постели, чтобы встретить Екатерину ласковым словом.
  "Слава Богу, что пожаловала, Катя, - печально сказала она, обнимая гостью. - Опустел ныне дом наш, пиес более не играем - некому! С тобою да с детишками мне много веселее будет. Глядишь, и хворь поотпустит!". Варвара Арсеньева продолжала оставаться при особе царевны, став ей незаменимой помощницей и управляя ее делами неженской твердой рукой. Подруга юных дней нежно обняла Екатерину, но при этом не преминула едко шепнуть ей на ухо: "А что, Катя, свадьбу с Петром Алексеичем все не играете? Все недосуг?"
  "Петеру лучше знать, когда! - холодно ответила Екатерина, отстраняясь от насмешницы. - Ежели не венчаны мы с ним по сию пору, значит такова воля его. Мне иной воли не надобно!"
  С приездом Екатерины и ее маленьких дочерей в Преображенский дворец словно вернулась жизнь. Царевна Наталья Алексеевна, действительно, взбодрилась и теперь целыми днями играла и нянчилась с Анхен и Лизхен, в своей бездетной и безмужней доле утешаясь смехом и улыбками чужих детей. Зачастила с визитациями московская знать, кое-как выучившая европейским политесам, сбрившая бороды и криво нацепившая на потеющие головы пышные парики. Вновь заиграла веселая музыка, и по вечерам в сияющей от десятков свечей парадной зале "вывезенные в свет" девицы из боярских семей с завидной смелостью и потешной неловкостью танцевали с удалыми красавцами-офицерами гвардейской команды и меншиковского эскадрона, оставленного в Преображенском личным распоряжением Александра Данилыча для "бережения тела Екатерины Александровны с чадами". Екатерина, посветлев душой, без устали учила юных простушек с громкими фамилиями светскому обхождению и великодушно прощала им легкомыслие и бестолковость молодости. Она лишь немного смущалась, когда иная из учениц, забывшись, величала ее "матушкой-государыней" или даже "Вашим Величеством". "Привыкай, Катюша! - улыбалась ей царевна Наталья Алексеевна. - Был сие двор Натальи Алексевны, а, глядишь, будет - Екатерины Алексевны!"
  Царь нагрянул в Преображенское с первыми лучами здешнего несмелого весеннего солнца - в первых числах марта года 1711 от Рождества Христова. Он прискакал по едва подтаявшему снегу в простом старом возке, с одним только денщиком и кучером, без охраны и свиты. Петр вошел к Екатерине, высоченный, стремительный, привычно пахнущий крепким табаком, и первым делом сгреб в охапку обеих малюток - Лизхен и Анхен. Смачно перецеловал заревевших от неожиданности дочерей в румяные щечки, водворил на место и заключил смиренно ждавшую своей очереди Екатерину в свои медвежьи объятия:
  - Стосковалась, чай, Катя? Дай же облобызаю тебя!
  Затем легко, словно пушинку, подхватил ее на руки и властно, как свою безраздельную собственность, понес в опочивальню.
  
  Насытясь любовью, Петр неторопливо, со вкусом раскурил трубку и с веселой улыбкой сказал нежившейся на подушках Екатерине:
  - Кланялась тебе, Катя, твоя товарка по подмосткам здешней храмины комедиальной, коя ныне на сцене действа Марсова пребывает - фельдмаршальша Меншикова!
  - Дашенька! - искренне обрадовалась Екатерина. - Как она там, бедная? Она так убивалась, когда Господь ребеночка ее прибрал...
  - То мне ведомо. В волосах ее, кои прежде будто вороново крыло чернели, серебро ныне обильно заблистало... Однако славной супругой Бог Алексашку, шельмеца, пожаловал. Превыше заслуг его! Всех денщиков Дашка от него разогнала, ныне сама и еду ему стряпает, и амуницию чистит. Даже шпагу точить и пистолеты заряжать выучилась, чисто оруженосец.
  Петр Алексеевич пристально посмотрел на Екатерину и сказал чеканно и веско, словно отдавая приказ:
  - Пора и тебе, Катя, собираться в поход. Со мной к армии поедешь, сего же дня!
  - Петруша, но как же это возможно? А как же дети? - попыталась возразить Екатерина.
  - Мамки да няньки доглядят, - отрезал царь.
  - Но я же беременна...
  - Мало, что ли, баб брюхатых за войском идет? Почитай, каждая четвертая в обозе пузо таскает! - в голосе Петра зазвучало явственное раздражение. - Велика ли беда - брюхо? Авось, выносишь не хуже иных!
  Екатерина поняла, что возражения бесполезны, и только покорно кивнула:
  - Как ты скажешь, Петруша... Я готова идти за тобой всюду, где буду нужна тебе. В конце концов, когда мы поедем к армии, я, наконец, увижу свою родину!
  - Об этом и мечтать забудь, Катя, - Петр недобро усмехнулся. - Здесь ныне твоя родина. Да и с чего ты взяла, что в Ливонию поедем? Нечего мне более делать там! Великими викториями благословил российское оружие Господь, наши ныне и Ливония, и Эстляндия, и Ингерманландия! Курляндский герцог под руку нашу перешел, Польша да Саксония с нами в союзе на шведа поднимаются, Дания также. Переломил я хребет северному шведскому льву! А ты все про Ливонию свою болтаешь... Правду, видать, говорят: недоступны бабьему уму хитрости стратегии марсовой!
  - Где уж мне прозреть величие замыслов твоих рассудком моим, - в Екатерине вдруг проснулось злое ехидство, которое она умело спрятала под маской женской покорности. - Однако куда же прикажешь следовать с тобой, великий государь? Не иначе, покорив север, ныне на юг направишь ты своего боевого коня?
  - Да, на юг ныне великий поход затеваю, - изумился Петр. - А тебе, Катя, как сие ведомо?
  - Да говорят, ты, Петруша, собираешься в угон за беглым Карлом Шведским, что из-под Полтавы во владения турецкие бежал и силу там собирает, - Екатерина припомнила слышанные зимними вечерами разговоры офицеров.
  Царь взял ее лицо в свои заскорузлые большие ладони и заглянул в глаза испытующе. В его выцветших карих глазах проглянуло уважение и даже опасение.
  - Умна ты, Катя, - пробормотал он. - И, паче того, все замечаешь, все слышишь. Будто и не баба вовсе...
  - Мне подобает быть умной, - ответила Екатерина с тайным вызовом. - Многие твои люди меня царицей величают. Царице под стать царю быть пристало, хоть мы поныне и не венчаны!
  - Дай срок, обвенчаемся! - заверил ее Петр. Не эти мысли взбурлили в тот миг в его горячей голове. Он глянул на Екатерину с лихорадочным блеском в глазах, схватил ее за руку и увлек с постели к столу, где между трубки, кисета с табаком, треуголки и шпаги была разложена засаленная географическая карта.
  - Великое дело ныне замышляем! - царь заговорил с той могучей убедительностью, которая увлекала и вела за ним десятки и стони тысяч людей. - У северных морей мы встали ногою твердой. Надобно обратить свой взор к морям южным, свершить то, что еще отроком задумал, когда под Азов хаживал! Дабы укрепились мы на Черном море, и российский флаг там свободно морским путем пробегал, Босфором да Дарданеллами в Средиземное море вышел! Сие есть прожект мой, обильные плоды которого пожнут благодарные поколения потомков российских! А брат мой Карлушка шведский, что битую задницу у султана в Бендерах молдавских спрятал - лишь повод... Между делом, однако же, и ему хвост прищемим! Султан Ахмед ныне дерзостно отпирается выдворить ощипанного того героя Карлушку из владений Оттоманской порты, договор с нами разорвал... Так заплачет он, сидючи в гареме, о землях своих! Большой южный поход я замыслил, Катя! Двадцать два полка пехотных идут ныне с великим поспешанием из Ливонии на южные границы наши. Бориска Шереметев с авангардом уже здесь, на Москве. Десять полков драгунских под Михалкой Голицыным выступили с Украйны. Гвардию, преображенцев да семеновцев, и зело великий артиллерийский парк сам поведу! Малороссийкие да донские казаки повинны мне многотысячными загонами для похода сего. Силу собрал я невиданную, дабы гордыню османскую отныне и навеки смирить! Господари валашский и молдавский, Константин Брынковяну да Кантемир Димитрий, мне тайные листы шлют, клянутся от турецкого подданства отойти и под руку мою передаться со всеми людишками своими, землями и крепостями. От сербов и от болгар посланные приходили, крест целовали как один встать против власти турецкой, едва зареют на Днестре да на Пруте российские знамена! Не устоит оттоманский тигр против силы такой, паленой кошкой побежит из Европы в дедовину свою, Анатолию! Тогда и крымский хан нам покорится, и греки в подданство запросятся. Мы будем по всему Черноморью царить, новая Византийская империя встанет над миром из диких лесов и равнин наших!
  Царь ударил своей широкой пятерней по карте, накрыв ей и Молдавию, и Валахию, и Балканский полуостров, словно уже брал эти земли... Екатерина смотрела на него со смешанным чувством восхищения и ужаса. Только одно навязчивое видение из прошлого не позволяло ей всецело отдаться титаническому величию этого плана - пылающие развалины любимого Мариенбурга и окровавленные трупы на зеленых берегах озера Алуксне... Страшен путь завоевателя тем, через судьбы кого он пролег!
  Петр Алексеевич почувствовал ее колебания, и сразу стал с нею сух и неприязнен, как всегда бывало в такие минуты.
  - Нынче вечером ожидаю здесь, в Преображенском иноземных офицеров, коих для великого южного похода по Европе набрал, да посланника датского, адмирала Юля, - холодно сказал царь. - Бориска Шереметев также зван... Приберись, я намерен выйти к ним с тобою и представить тебя. Гляди, не опозорь меня перед Европой!
  Он молча прицепил шпагу, забрал шляпу и вышел, не прощаясь.
  - Как Вашему Величеству будет угодно! - Екатерина подчеркнуто церемониально поклонилась ему вслед. За годы, проведенные со вспыльчивым и гневливым Петром, этот "официальный штиль" стал для нее излюбленной формой выражения своей обиды на скорого на оскорбления царя. Когда милый друг Петер, Петруша, замечал, что верная Катя начинает упрямо величать его "Вашим Величеством" и "великим государем", неукоснительно соблюдать все ритуалы придворного этикета и смотреть на него отчужденными "глазами подданной", он чувствовал, что перегнул палку. Рано или поздно властелин необъятной страны шел на попятный перед простой женщиной, бывшей пленницей своих войск. Он просил прощения, дарил щедрые подарки, заискивающе заглядывал ей в глаза, заговаривал ласковыми словами и шутливыми прибаутками - и, наконец, получал прощение с жарким поцелуем. Так ливонская Эсфирь смиряла своего русского Артаксеркса.
  
  Ввечеру, когда сани и возки высоких гостей уже стояли во дворе, за Екатериной зашли царевна Наталья Алексеевна. Екатерина сидела, облаченная трудами прилежных служанок в самое роскошное из своих платьев, сшитое из затканной серебром пурпурной парчи, тяжелое от необъятного кринолина из китового уса и, что не менее важно, позволявшее жадным взглядам кавалеров свободно скользить по обнаженным до самой запретной границы прелестям. Впрочем, там, наравне с ее природной красотой, блистало роскошное бриллиантовое ожерелье, полученное из царских рук. Сверкающая алмазная диадема украшала пышную прическу Екатерины, искристо переливаясь в ее темных волосах.
  - Ну, Катя, ты словно императрица византийская! - всплеснула руками Наталья Алексеевна.
  - Я стараюсь радовать взгляд Его Величества, Вашего царственного брата! - с деланной скромностью ответила Екатерина и, не удержавшись, прибавила: - Дабы заметил он, что я подле его особы не простая служанка и лекарка, а достойная величия его вернейшая подруга и помощница!
  - Я гляжу, кошка между вами пробежала! - проницательно заметила Наталья Алексеевна. - Но ты не кручинься, Катя! От этакого сияния Петруша мигом все ссоры позабудет! Милые бранятся - только тешатся, так у нас простой люд говорит!
  Царевна тепло улыбнулась Екатерине и протянула ей исхудавшую от болезней желтоватую руку:
  - Идем к гостям, Катюша! Позволь, за тебя подержусь, неможется мне нынче... Петруша нам велел кумпанство развлекать, покуда он в библиотеке с датским посланником Юлем конфиденцию имеет. Он после выйдет...
  В главной зале, негромко переговариваясь на резком немецком языке, кучкой стояли несколько важных иноземцев с высокомерными мясистыми лицами, в богато украшенных камзолах военного покроя и пышных париках. Заметив входящих дам, они дружно, точно по команде, обернулись к ним и церемониально поклонились. Екатерина, Наталья Алексеевна и ее неизменная спутница Варвара Арсеньева ответили политичным реверансом. Любопытный взгляд Екатерины, скользнув вдоль стен, тотчас упал на стоявших поодаль группу людей в зеленых кафтанах и трехцветных шарфах российских офицеров, среди которых она увидела несколько хорошо знакомых лиц из далекого прошлого. Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, которого Екатерине со времен вынужденного отъезда из его дома доводилось едва однажды или дважды видеть мельком в свите царя Петра, за прошедшие годы еще более обрюзг лицом и ссутулился, не расставался со своей отполированной от долгого употребления палкой. Подле него переминался с ноги на ногу его сын Михайло Борисович, который явно чувствовал неловкость от встречи с высокой особой, в жизни которой он сыграл столь неприглядную роль. Рядом с ним стоял и широко улыбающийся поляк на русской службе Ян Вадбольский, с которым Екатерина, в ту пору еще не испытавшая всех выпавших на ее долю бед и потерь, переговаривалась со стены о сдаче Мариенбурга.
  Желая сразу задать дружеский тон встрече с ними, Екатерина стремительно полетела к русским офицерам, грациозным жестом полураскинув руки, словно для приятельских объятий. Она действительно обняла старика Шереметева и троекратно расцеловала его в изборожденные морщинами обветренные щеки:
  - Здравствуйте, любезный Борис Петрович! Я многим обязана вам и, покуда бьется мое сердце, не забуду вашей доброты!
  Шереметев не совсем уверенно улыбнулся в ответ: богатый опыт посольских дел подсказывал ему, что с высоко взлетевшими людьми из тех, кто ранее был мал и незначителен, надо быть особенно осторожным.
  - Премного наслышан о ваших добрых делах, Екатерина Алексеевна! - вежливо ответил он, с кряхтением склоняясь перед нею в нелегко давшемся его больным ногам поклоне. Екатерина вновь обняла его, словно дочь своего отца, и заставила подняться:
  - Полно, полно, Борис Петрович! Вы не должны чиниться предо мною никогда, ибо я уважаю ваше благородство и величие вашей души как, наверное, никто иной!
  Растроганный Шереметев по-стариковски крякнул и сморгнул глазами.
  - Поклон вам низкий, Екатерина Алексеевна, от дочки моей Анны, ныне в замужестве Головиной, - сказал он. - Велела сказывать, что молится о вас всякий день и все добром поминает!
  - А вы, Борис Петрович, передайте Аннушке, что я люблю ее, как сестру, и желала бы видеть ее вместе с мужем у себя в гостях! А с вами ли верный слуга ваш, Егор Порфирич?
  - Со мною, куда же нам, старым, друг от друга деваться? - добродушно проворчал старый фельдмаршал. - На поварне, небось, байки рассказывает, вместо того, чтоб в возке меня дожидаться... Позвольте же, милостивая государыня Екатерина Алексевна, представить вам кумпанство сие, следующее со мною с театра войны северного на южный!
  - Почту за честь, господа офицеры! - Екатерина сделала не лишенный кокетства реверанс. В ответ чеканно громыхнули каблуки и лязгнули шпоры. Екатерина чуть не рассмеялась этой потешной привычке солдат наполнять любое помещение своими воинственными звуками - звоном железа, громыханием, громкими голосами. И все же она искренне любила военных: то ли за честь, мужество и доблесть, а то ли просто потому, что любого из них могут убить, и нужно успеть полюбить, покуда они живы...
  Шереметев начал по старшинству:
  - Сие, Екатерина Алексеевна, генерал-майор Репнин Аникита Иваныч, с коим вместе мы о прошлом годе крепкую Ригу на аккорд взяли.
  Статный красивый военный лет сорока с хищным орлиным профилем и почти капризным изломом атласных черных бровей (как видно, любимец женщин) поклонился Екатерине и воскликнул с несколько наигранным восхищением:
  - Счастлив увидеть Клеопатру нашего северного Цезаря!
  - И Клеопатра, и Цезарь окончили свою жизнь в несчастии, - парировала Екатерина, - Уповаю, Аникита Иваныч, что наша с Петром Алексеичем фортуна будет счастливее!
  - А вот начальник дивизии Вейде, Адам Адамыч, кровью немец, да душой наш, ибо в Москве на Кукуе родился! - продолжал представлять Шереметев. - Он знаток артикула воинского, для войска нашего уставы написал. С самой Нарвской конфузии в шведском плену в железах томился, и лишь недавно сменяли мы его на одного генерала неприятельского.
  Страшно худой человек, на изможденном лице которого читались следы перенесенных лишений, попытался поклониться, но Екатерина удержала его за плечи:
  - Это я должна кланяться вам, господин Вейде, за ваши страдания!
  Михайла Шереметева и Яна Вадбольского старый фельдмаршал представлять не стал, только сказал, в знак особой близости с Екатериной переходя на "ты":
  - Сии двое, Екатерина Алексевна, тебе давно ведомы. Всего и перемен, что Михайло мой уже полковник, а Ян Владиславович - бригадир . Изволь любить да жаловать!
  На низкий поклон Михайлы Борисовича Екатерина ответила вежливо, но подчеркнуто холодно. Это должно было означать: "Мстить не буду, но не забываю и не прощаю". Шереметев-младший удовлетворился и этим. Он еще раз расшаркался и счел за благо незаметно ретироваться к уставленному легкими закусками и напитками "предварительному столу", именуемому на французский манер - "аперитивом". Полковнику же Вадбольскому Екатерина с искренней радостью протянула руку для поцелуя и, когда тот почтительно приник к ней губами, другой рукой ласково погладила его едва начавшую седеть буйноволосую голову. Она знала, что в Европе такой смелый жест может быть расценен как знак амурного расположения, но в этот момент в залу быстрой походкой вошел государь, и Екатерине вдруг смертельно захотелось заставить его ревновать. Пусть Петр видит, как обожают ее, невенчанную жену Цезаря, его сподвижники! Пусть делает северный Цезарь в своем могучем уме заключения, доступные разуму самому посредственному, и решается наконец!
  - Виват, господа генералы, бригадиры, полковники! - возгласил Петр Алексеевич трубным голосом. - Будьте приняты в доме сем, как в моем собственном!
  - Виват, Ваше Величество! - грянули в ответ зычные голоса, привыкшие покрывать шум битвы. Один Борис Петрович промолчал, видимо, уязвленный тем, что не жаловавший его царь в своей здравнице "забыл" упомянуть чин фельдмаршала. Шереметев-старший демонстративно отвернулся и подошел поприветствовать вошедшего вместе с царем датского посланника, сухощавого человека неопределенного возраста с обветренным лицом того кирпичного цвета, что бывает обычно у старых моряков.
  Петр обратил свой взор к Екатерине. Глаза его вдруг дивно вспыхнули внутренним огнем, а широкие скулы передернуло лихорадочной судорогой. Размашистой походкой царь направился к ней, и на нервном лице его она прочла выражение твердой лютой решимости. Так надвигается неотвратимая кара, пронеслось в голове Екатерины. Сейчас все свершится. Что это будет? Очередная вспышка гнева, обращенная на сей раз против нее. Вспышка, которая закончится опалой? Долгая ледяная дорога в Сибирь в мужицких санях с детьми или без детей - на страшную и быструю смерть от холода и болезней? Печальное угасание в каменном мешке монастырской кельи - смерть растянутая на годы, как у прежней царицы Евдокии? Никто уже не спасет, даже эти славные офицеры, которые, при всей своей храбрости, никогда не осмелятся пойти против воли своего безраздельного властелина...
  Екатерине не было страшно. Она вдруг снова ощутила себя "мариенбургской девой" Мартой Крузе, у которой жестокие захватчики отняли ее любимого Йохана, родной город, милую свободу, отеческую веру. Она встретила надвигавшегося на нее властелина необъятной и сумеречной северной страны смелым и независимым взглядом, точно таким, как много лет назад, на окрашенном кровью берегу Алуксне встретила его солдат...
  - Я готова! - гордо произнесла она, не опуская перед царем головы.
  Петр внезапно застыл, словно завороженный ее встречным взглядом, пожалуй, единственным среди тысяч других, лишенным страха и рабской покорности. Широкая длань государя, поднятая в жесте, который равно мог означать и кару, и награду, вдруг зависла в воздухе. Царь испытующе буравил Екатерину глазами. Она упрямо не отводила глаз, более всего страшась в эту минуту поддаться гипнотической силе его взгляда, умевшего смирять самые гордые сердца, ввергать в пучину ужаса самые бесстрашные души.
  Вдруг Петр неловко, едва не потеряв равновесие, отступил на шаг, опустил голову и быстро-быстро замотал ею, как будто пытался отогнать колдовское наваждение. Екатерина испытала минутное торжество: она победила в этой дуэли взглядов, укротила яростные глаза всесильного громовержца. Ее судьбы это уже не изменит, но на свою Голгофу прежняя Марта Крузе унесет с собой скорбную гордость этой победы!
  Петр Алексеевич с видимым усилием разлепил губы.
  - Ну, Катя, нечеловечья в тебе, право, силища! - шепнул он Екатерине, так тихо, чтобы слышала только она. - Испытывал я тебя. Мыслил: коли слабина тебя проберет - баба ты обычная! Не надобна мне такая, прогоню... А ты из огня и железа, как и я.
  - И что же, великий государь, вы намерены делать со мною теперь? - смело спросила Екатерина.
  - А вот слушай! - он вдруг порывисто схватил ее руку, сжал ее, словно клещами, и резко выбросил вверх.
  - Господа офицеры мои, господин посланник, госпожа сестрица! - воскликнул царь, и от его голоса зазвенели на столе хрустальные бокалы. - Сие подруга моя верная и сподвижница трудов наших Екатерина Алексеевна, она вам ведома. Ныне же нашей волей державной нарекаю ее своей законной женой и русской царицею! Да будет это ведомо Господу Богу нашему и всем людям, и впредь только так ее величать! Неотложные хлопоты марсовы не оставляют нам времени немедля сочетаться с супругою моей Екатериной таинством брака... Потому я беру ее, как вернейшую спутницу свою и царицу, в наш великий поход в Молдавию и Валахию! Да следует она подле меня всюду, и в баталиях, и во дни мира! Когда же произволением Божьим вернемся мы с великою викторией, тотчас в церковь да к попу, дабы пришил он нас друг к дружке, как подкладку к кафтану! Ежели же я живым из похода не возвернусь, то всем нашим рабам и холопьям на веки вечные оказывать Екатерине Алексевне и детям, и внукам ее решпект, который подобает царице Всея Руси и ее потомству! Виват, моя державная супруга Екатерина Алексевна!
  - Виват! Виват!! Виват!!! - счастливыми голосами взревели российские офицеры. Иноземцы опасливо покосились на них, затем - на безумного государя московитов, и тоже заорали во всю глотку. Царица Наталья Алексевна смотрела на Екатерину добрыми, восхищенными глазами, а Варвара Арсеньева вдруг закрыла лицо руками и выбежала из залы...
  Екатерина до крови закусила нижнюю губу. Ей вдруг нестерпимо захотелось сделать то, чего она была не вправе делать в эту минуту триумфа - горько и безутешно разрыдаться над своей несчастливой судьбой...
  
  За окнами протяжно плакала русская метель, безутешная, как горе женщины в этой немилосердной и безразличной к человеку земле. Из парадной залы все еще долетали пьяные голоса бражников: царь Петр гулял со своими храбрыми воинами, празднуя новую женитьбу и грядущую победу. Маленькая Лизхен заснула, тихо улыбаясь, словно маленький ангел, если только маленькие ангелы умеют во сне причмокивать сосочкой. Старшей, Анхен, все не засыпалось. Она плакала и прижималась к матери, напуганная криком удалых гостей и звоном разбиваемых стаканов. Екатерина нежно баюкала малышку и тихонько, чтобы не подслушала нянька, рассказывала ей сказку:
  "Жила была когда-то в каменном городе, стоявшем посреди серебряного озера, девочка по имени Марта. Она любила полевые цветы, яркие ленточки и сладкое мятное печенье. А еще она очень любила молодого солдата по имени Йохан, благороднее, смелее и красивее которого не было в целом свете. Однажды добрый священник пастор Глюк обвенчал их в старинном соборе, и они стали мужем и женой. Но потом пришли жестокие захватчики, они разрушили каменный город и забрали его жителей в плен. Марту увезли далеко от дома в холодную страну, где полгода лежит снег и властвует надо всеми великий и могучий царь Артаксеркс. Он пожалел бедную Марту и приблизил ее к себе. А Марта все ждала, что Йохан придет за ней и заберет ее домой, а он все не приходил и не приходил... Йохан прошел через ад: война, сражения, плен! Он все время искал Марту, но не мог найти, а когда, наконец, нашел - было уже поздно. Она стала женой грозного царя Артаксеркса и родила ему двух маленьких дочек. Марта уже не могла уйти с ним. Но она отдала Йохану свою душу, чтобы он отвез ее к серебряному озеру, на берегу которого они когда-то были так счастливы. Пришел день, царь Артаксеркс назвал Марту царицей своей холодной страны, и все люди радовались и громко кричали. Одна только Марта горько плакала, потому что человек не может жить без души... Засыпай, моя Анхен, засыпай, маленькая...".
  _____________________________________________________Михаил Кожемякин, Елена Раскина
   ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МАРТЫ СКАВРОНСКОЙ ЧИТАЙТЕ ВО ВТОРОЙ ЧАСТИ РОМАНА: "Екатерина. Восхождение к власти". http://samlib.ru/m/mihail_kozhemjakin/ekaterina.shtml
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"