Январь 199... года, как, может быть, еще помнит читатель, выдался на редкость морозным. Хотя редкость, если задуматься, заключалась не столько в том, что сам январь был морозным, сколько, пожалуй, в том, что всю предыдущую дюжину январей погода стояла совсем по-европейски гнилая и оттепельная, так что мы - жители города-героя Санкт-Петербурга - постепенно стали считать "минус пять" - арктической стужей, а "минус пятнадцать" - катастрофой.
В тот день в городе-герое Санкт-Петербурге стояло - минус двадцать восемь.
Я шел вдоль Фонтанки по долыса вылизанному поземкой снегу и думал о... о чем же я думал тогда? Наверное, о какой-нибудь ерунде. О, Господи! Я думал о - похоронах Бродского.
Где-то неделю назад в Нью-Йорке умер поэт Иосиф Бродский. Я шел вдоль Фонтанки по хрупкому от стужи снегу, а перед моим внутренним взглядом проплывала вся тоскливая процедура этих эмигрантских, чуть-чуть двоюродных похорон: какие-то старенькие, траченные жизнью интеллигенты, какие-то увядшие, со следами былой красоты женщины, какая-то чертова уйма читаемых вслух по-английски и по-русски стихов, какие-то надрывно играющие виолончели и - посреди всего этого - огромный парадный венок от Виктора Степановича Черномырдина.
На сиротских похоронах изгоя-поэта этот чудо-венок выглядел так же нелепо, как... как... ну, я не знаю, как почетный караул блондинов-эсэсовцев на похоронах главного раввина Московской хоральной синагоги.
Здесь, саркастически хмыкнув и огорченно взмахнув рукой, с закованной в серый блокадный лед Фонтанки я повернул на Невский.
Глава II
Мой друг Леня
А Невский оставался Невским. Невзирая на холод, валом валил народ. Проплывали красивые женщины в тысячных шубах, упругой спортивной походкой, в модных в те годы узких пальто шли их на редкость, по правде сказать, неприятные кавалеры, чинно ведомый воспитателями, мельтешил разноцветный отряд малышни, степенно побирались нищие, с рекламных афиш улыбались красноносые деды-морозы - Невский оставался Невским. Нынешние "минус двадцать восемь" ему были, считай, нипочем. Он жил только своей, независимой ни от кого и ни от чего, навеки счастливой и обреченно праздничной жизнью.
Невнимательно шаря взглядом в чуть прореженной, все же, морозом толпе (здесь, на Невском, у меня была назначена средней важности стрелка) и мурлыча себе под нос привязавшийся со вчерашнего дня попсовый напевчик: "А он та-а-акой, мой но-вый парень, просто чумовой, мой но-вый парень..." - я машинально сунул руку в карман пальто и попытался на ощупь открыть запечатанную пачку "Винстона". Непослушными, словно поленья, пальцами я содрал золотинку, разогнул картонную крышечку, выцапал сигарету, вхолостую щелкнул обледеневшим "Крикетом" и...
И здесь, наконец, я увидел его. Близ "Лавки писателя" стоял, пригорюнившись, мой бывший друг Леня.
Над Лёниной головой виднелись крупные полустертые буквы: "Ельцин, Собчак, фашисты, убийцы, дайте народу хлеба!!!". А сам игнорировавший эту страшную надпись Леня был, как всегда, одет вызывающе не по сезону.
Лохматая кепка-пидорка. Распахнутая почти до пупа дубленка. Жиденький серый шарф, вельветовые штаны и лаковые штиблеты.
(Ленино прозвище, было, если кто не знает, "Прыщ").
- Привет, - односложно ответил я. - Пришли пацаны?
- Ага, пришли, - чуть запнувшись, ответил Леня. - Оба.
- Оба, говоришь?
- Ага. Оба.
(Прыщ был мой друг. Друг, можно сказать, детства. Даже не столько детства, сколько миновавшей лет двадцать тому назад юности. Мы с ним вместе когда-то перенесли все муки и радости полового созревания).
- Где? - отрывисто спросил я Леню.
- В "Ноль - Один", - поспешно ответил он.
Мы прошли к "Ноль - Один". Я вошел внутрь, а Прыщ остался мерзнуть у входа. Пацаны - Олежка и Стас - сидели у крайнего столика и с хрустом пожирали миньоны с грибами.
Олежка и Стас - моя (не люблю этого слова) крыша. Именно Прыщ некогда свел меня с Олежкой и Стасом.
Произошло это года два тому назад. В ту пору никакой такой крыши у меня не было. Вообще - никакой. Так получилось.
Моя прежняя (терпеть не могу этого слова!) крыша, мой старый нахлебник и кровосос - раннеперестроечный романтик и гопник с провидческим прозвищем "Вася-Череп" в процессе жестоких внутрипацанских разборок однажды угодил под сокращение. Его конкуренты, подведшие романтика-гопника под сокращение, обо мне, судя по всему, просто забыли. Фирма у меня маленькая, дележка была жестокой, хозяйство у Черепа было большое и крайне запущенное, и про меня - забыли.
Года полтора я прожил, так сказать, холостяком.
А вот весной девяносто ...го года на моем горизонте появился Леня.
Стоял месяц март. С крыш текло. Ржавые сосульки истекали искрящимся на солнце соком. От черных прогалин асфальта подымался тонкий банный парок.
Прыщ - в своей всепогодной дубленке, теплом шарфе и шикарных черных штиблетах был, как всегда, одет вызывающе не по сезону. Его толстое, малиново-красное лицо было сплошь покрыто мелкими каплями пота, его серый мохеровый шарф весь взмок и свалялся в веревочку. Он шел, смешно переваливаясь при ходьбе, и громко пыхтел, словно взбирающийся на Эверест борец сумо.
Впрочем, завидев меня, он перестал и переваливаться, и пыхтеть. Завидев меня, он замер, как соляной столб, возле закрытого после наезда налоговой мехового салона "Лена", воздел руки горе и завопил:
- При-ы-ы-вет, Ми-ы-ыш! Эге-ге-гей, Ми-ы-ыш!
(Чуть выше мохнатой Лениной кепки виднелся написанный красным маркером слоган: " 4 окт. 1993 г. Ельцин и ЦРУ устроили государственный перево... " Лозунг обрывался на полуслове. Видать, ельцинские опричники прямо здесь и скрутили русского патриота.)
- Леня!!! - заорал в свою очередь я. - Леня! Паять мой лысый череп, Леня!
- Ми-ы-ыш! При-ы-ывет, Ми-ы-ыш!
- Леня! Чтоб в перегреб. Ты откуда свалился, Леня?
- Да, та-ак... - чуток подзамялся Прыщ. (Как выяснилось несколько позже, он свалился непосредственно с Яблоневки, она же "Табуретовка", знаменитой в определенных кругах "сучьей зоны") - Что я? Что я?... Ты-то как, Ми-ы-ыш?
- Я? - здесь пришла моя очередь смущенно потупить взор долу. - Да так... спекулирую потихонечку.
- О-о! - оживился Прыщ. - И в крупняк?
- Да какой там крупняк! - обиделся я. - Одни, Лень, слезы. Два, короче, маг;зина имени Стеньки Разина.
- Ништяк! - одобрительно отозвался Леня и, осторожно поправив мохнатую кепку-пидорку, еще раз присовокупил. - Ништяк!
- Лень, а ты?
- А я... я так, - опять застеснялся Прыщ, - по... по этим... как его, по... квартирам.
- Ну, это-то дело денежное.
- Ага, - охотно согласился Леня.
- Бандюки не цапают?
- Да нет, - равнодушно вздохнул Леня и вдруг затрындел, как по-писаному. - У меня ребята хорошие. Олежка, короче, и Стас. Из малышевской, короче, бригады. Нормальные пацаны. Живут по понятиям.
- Так уж и по понятиям? - засомневался я.
- По понятиям, по понятиям, - все той же унылой казенной скороговоркой частил Леня. - Я тебе говорю! Олежка, короче, и Стас. Нормальные па...
В общем, денька через два он мне их сосватал. Нормальные пацаны - Олежка и Стас - оказались обычнейшими шакалами. Хитрыми, глупыми и патологически жадными. В чем я, конечно же, сам виноват. Ибо я проявил себя законченным олигофреном или, выражаясь по-русски, дауном. Говоря же по чести...
Но - к делу, читатель, к делу! Олежка, короче, и Стас сидели у крайнего столика и пожирали миньоны с грибами.
Внушительный, орангутангоподобный Стас при этом громко сопел и чавкал, а изящный брюнет Олежка лениво утыкивал зубья вилки скользкими грибными кружочками и, беззвучно, по одному, клал их в рот. Олежка манипулировал вилкой с расслабленным изяществом киноактера. Да он, собственно, отчасти и был киноактер. В далеком советском прошлом за душой у Олежки остались три курса ЛГИТМиКа и пяток эпизодических ролей в пяти картинах.
Зато Стас был даже и внешне - типичный бандит. Зеленый пиджак. Золочёная цепь. Отключенный за неуплату мобил. Шея, обхватом с фонарный столб. Морда - на кобыле не объедешь. Короче, бандит и бандит. Разве что кровь с клыков не капает.
- Здорово, Мишаня, - приветствует меня Стас неожиданно тонким голосом. - Как сам-то?
- Да так, - неопределенно хмыкаю я.
- Бабки принес?
- Понимаешь, Стас, - я делаю изо всех сил печальную морду, - у меня, короче... проблемы. У меня на дальнюю точку два каких-то, короче, жлоба наехало. Два здоровых таких жлоба. На черном "Ниссане".
- Ну? - переспрашивает Стас и заинтересованно шевелит ушами.
- Забили, короче, стрелу.
- Ну?
- Завтра, короче, в три часа дня. Возле памятника.
- Понятно, - кивает коротко стриженой головою Стасик. - А что за пацаны?
- А я знаю? Здоровые такие пацаны. На черном "Ниссане".
- Сами что, тоже черные?
-Да нет, вроде... славяне.
- Понятно.
Следует минут пять сосредоточенной тишины. Олежка и Стас мучительно размышляют.
(Они мне надоели, эти два мудака - Олежка и Стас. Завтра в три часа дня я сдам их в ментовку.)
Первым приходит в себя чуть более башковитый Олежка. Он спрашивает меня своим хорошо поставленным баритоном:
- Стрелка стрелкой, Ми-ша-ня, а бабки - где?
- Бабки? - трусливо моргаю я.
- Ага, бабки.
- Ну, Олежка, - начинаю канючить я, - ну, давай до... до завтра. Давай до завтра, а? Сразу же все, короче, четыреста пятьдесят баксов.
- Так, Ми-ша-ня. Какое сегодня число?
- Ну, Олежка, ну, напряг.
- Ми-ша-ня!
- Ну, хорошо, давай, Олег, разбежимся так: прямо сейчас пятьдесят баксов, а остальные четыреста - завтра.
И я протягиваю ему серо-зеленую бумажку с бородатым анфасом президента Гранта. Олежка неуловимым по быстроте жестом хватает ее и тут же прячет во внутренний карман своей кожанки.
- Хо-ро-шо! - удовлетворенно вздыхает Олежка и его узкое, недоброе лицо на минуту расплывается и становится брезгливо-вальяжным. - Ох, хорошо! - повторяет он. - Вот что хорошо, то хорошо!... Но - Мишаня! - Олежкино лицо вновь вдруг становится хищным и властным. - Остальные четыреста баксов ты отдашь нам тоже сейчас.
- ??
- А завтра, - своим то и дело срывающимся на писк тенором поддерживает его Стас, - ты отдашь нам еще четыреста пятьдесят баксов.
- Ка ... ак? - выдыхаю я.
- С этого месяца плата за охрану повышена ровно в два раза. Так решили Старшие.
(Вот те и раз, - опупело думаю я. - Ровно в два раза. Решили Старшие).
- Хорошо, - покорно говорю я вслух. - Решили так решили. Я схожу за деньгами?
Следующие минут пять Олежка и Стас пребывают в моральном нокдауне. Я абсолютно уверен, что по их, заранее утвержденному мифическими Старшими плану, я должен сейчас спорить и кричать. Но я не собираюсь ни спорить, ни кричать. Зачем мне кричать - я ведь на редкость покладистый парень. Мне совершенно не жалко лишних четыреста пятьдесят баксов для таких отличных ребят, как Олежка и Стас.
Итак, минут, как минимум, пять Олежка и Стас пребывают в глубоком нокдауне. Наконец, так и не связав концы с концами, Олежка кричит:
- Ты никуда не пойдешь!
- Почему?
- Потому что ты... - потерянно бормочет он. - Потому, что.. ты... Сейчас. Пойдешь. С нами.
- За... зачем?
- Так. Надо.
- Хорошо, - опять соглашаюсь я (я со всем соглашаюсь, я просто на редкость покладистый парень). - Хорошо. Договорились. Сейчас я поеду с вами. Только давайте сначала я заскочу за деньгами. Хорошо, пацаны? Надо ж отдать вам все восемьсот пятьдесят бачков. Все-все восемьсот пятьдесят. Новых. Зеленых... Хрустящих.
- Да... давай, - безвольно шепчет Олежка, (взгляд его блуждает и туманится, он слишком, похоже, наглядно представил все восемьсот пятьдесят бачков). - Да... да-давай...
Но Олежкину самодеятельность тут же на корню пресекает Стас.
- Нет, Мишаня, - твердо заявляет он. - Ты. Поедешь. С нами.
- По... почему?
Стас опасливо зыркает куда-то мне за спину и говорит:
- Потому, что. Так. Надо. Сейчас. Мишаня. К тебе. Подойдет. Человек.
Стас трусливо кивает своей огромной, стриженой почти под ноль головой и добавляет:
- Это очень серьезный Человек. Ты с ним. Мишаня. Не спорь.
И здесь из-за моей спины появляется и сам Человек. Это обыкновенный человек. Можно даже сказать - демонстративно заурядный. Средний рост. Средняя стать. Обычный светло-зеленый костюм. Чуть вытянутое, плохо запоминающееся лицо со стертыми, словно у медного пятака, чертами. Человек вплотную подходит ко мне и тычет мне чем-то твердым и круглым между лопатками.
- На выход, - тихо шепчет он мне.
Я (хотя и ноги и руки почти что не слушаются меня) подчиняюсь.
Мы идем на выход. У самых дверей кафе стоит оранжевая, забрызганная мелкой коричневой грязью девятка. Меня заталкивают в ее пропахший табаком и пивом салон, девятка фыркает, выпускает черное облачко угарного газа и медленно-медленно едет вдоль Караванной.
Я пытаюсь обернуться и посмотреть назад, но тут же получаю несильный и, в общем, небольный удар в основание черепа. Последствия этого удара странные - я теряю сознание.
Последнее, что я успеваю заметить - это круглая морда Прыща, вконец заиндевевшая от холода. Прыщ держит фиолетовую ладонь козырьком и грустно смотрит нам вслед. Над его головой алеет очередной набрызганный нитрокраской слоган.
Этот загадочный и абсолютно ненужный мне текст я зачем-то успеваю прочесть и запомнить намертво.
Он гласит:
"Ельциноидам мало золота партии, им и земли скоро будет мало".
Глава III
Он умер в январе, в начале года
...Я лежал на боку, обе руки были пристегнуты наручниками к холодной трубе отопления, а под моим правым, омертвевшим от многочасового лежания боком, расстилался продавленный мягкий топчан, обитый чуть побелевшим от времени дерматином. Прямо перед моими глазами выгибалась неровным горбом стена, оклеенная желтыми позапрошлогодними газетами.
Все это длилось уже Бог знает сколько времени.
"Судя по всему, - с каким-то идиотским равнодушием подумал я, - я нахожусь сейчас где-то за городом... За городом. Мда... Для города вокруг слишком тихо".
Вокруг и, действительно, было тихо. Вокруг набухала густая, словно сметана, типично пригородная тишина. Лишь где-то (почти в космическом далеке) еле слышно шелестело радио.