Невысокий полноватый гражданин в кепке и остроносых ботинках прошлогодней моды явно торопился по важному делу. Сначала он протиснулся в переполненную электричку, чуть не захлопнувшую дверь перед его носом. Затем, выпав с очередной порцией пассажиров на мокрую платформу одной из станций, не дожидаясь зеленого сигнала светофора, стремительно пересек проезжую часть. В руках он держал рулон каких-то бумаг, перетянутых резиновой лентой. Поминутно поглядывая на электронные часы мобильника и косясь украдкой в витрину длинного продуктового магазина, чтобы поправить съезжавшую набок кепку, засеменил по лужам не слишком знакомой ему пригородной улицы.
Слева от него красовались, сменяя одна другую, многоцветные вывески, стеклянные стены магазинов призывно светились рекламными щитами; справа кое-где ежились семейки киосков с газводой, цветами и фруктами, возле них пестрели напичканные мусором уличные тумбы. Небо было по-осеннему мрачным.
На ближайшем перекрестке, обогнув отделение Сберегательного банка, гражданин свернул налево, миновал две улочки, на третьей вновь свернул налево и впал в ступор. Дома, который он искал, не существовало.
Улица именовалась Рождественской, в нечетном ряду ее следующим за пятым был дом номер девять, искомую цифру семь искать было негде - дома стояли вплотную друг к другу. Обладатель свертка обогнул дом номер пять и оказался в другом дворе.
Посреди двора возвышался совершенно нескромно, нарушая унылую гармонию серых пятиэтажек, ярко-красный эффектный особняк. Увидев на его торце цифру семь, гражданин возбужденно вздохнул, поднялся по гладким ступеням к массивной двери и позвонил.
- Входите, не заперто, - ответил на звонок знакомый мужской голос, и гражданин вошел.
Взглянув на часы, висевшие прямо напротив двери, гость перевел дух - он успел.
2.
- А я вас жду, - стоя спиной к вошедшему, произнес хозяин особняка. В руке он держал леечку, из которой поливал синие фиалки в маленьких глиняных горшочках, сгрудившихся на подоконнике. Покончив с этим занятием, хозяин предложил гостю раздеться и сесть в кресло, сам расположился в таком же кресле напротив.
- Златин Вадим Борисович, если мне не изменяет память? А я, - хозяин дружелюбно улыбнулся, - Андрей Александрович Молимон. Давайте-ка без лишних церемоний ваши ноты.
Златин развернул сверток и протянул хозяину. Молимон прищурился и попробовал тихонько пропеть незнакомую мелодию.
- Послушайте, а с какой стати вы приписали бемоль этому соль?- воскликнул он, пропев всего лишь полстраницы. Он здесь гармонически неоправдан совершенно! Нелепый, неуместный диссонанс. Неужели вашего слуха он не режет? А? - Молимон взглянул на Златина прищурившись, и улыбнулся. - Подойдите-ка сюда.
Молимон встал и пригласил гостя за рояль, стоявший у другой стены комнаты.
- Сыграйте. Одну пьеску сыграйте. Ну вот хотя бы эту.
Молимон наугад вытянул один из листов и подал автору. Златин устроился за инструментом и погрузился в выдуманную им мелодию. Когда он вернулся к реальности, Молимон вновь стоял у окна и вновь занимался цветами, на этот раз опрыскивая их из специального баллончика. Златин чуть не упал со стула.
- Ну что вы, Вадим Борисович! Ну не выйдет из вас великого музыканта, на свете так много других замечательных занятий! Не расстраивайтесь так уж. Поверьте, это не повод для переживаний. Ценой скольких усилий зарабатывается слава! Деньги, конечно, тоже вещь приятная, но... Отдохните, выспитесь хорошенько. А этим неблагодарным делом, - Молимон тряхнул нотными листами, - заниматься вам не стоит, особенно по ночам. А то придется не меня искать, а хорошего врача, каких мало.
Златин хотел было ответить что-то, но не стал, направился к двери за кепкой и ботинками.
- Постойте, что ж это я?.. На улице совсем невесело. Не хотите согреться чуток? Мартини или водочкой с огурчиком...
Молимон вздохнул, рассматривая пейзаж за окном.
- Ну, если не за знакомство, то хотя бы за...
Златин уже открыл входную дверь и оказался за порогом.
- Послушайте! Подождите секунду.
Златин обернулся.
- Я, пожалуй, дам вам кое-что
Молимон выцарапал из пухлого кожаного кляссера серебристый кусочек картона и протянул Златину.
- Может быть, эта вещь изменит вашу жизнь.
Молимон опять улыбнулся своей дружелюбной улыбкой. Златин взял визитку, неуклюже поблагодарил и удалился, оставив возле порога растоптанную грязную лужу.
...Забравшись в автобус и пристроившись на свободное место, Златин вдруг
почувствовал свои промокшие ноги и пустоту на месте желудка. Ощущение голода и смертельной усталости вытеснило острую досаду от неудавшейся встречи, а недовольство собой и всем миром приобрело несколько другой, физиологический, оттенок.
Порывшись в кармане брюк, выудив оттуда портмоне, чтобы расплатиться за проезд, Златин вместе с помятой купюрой вытянул серебристый прямоугольничек.
"Заневская Анна Сергеевна",- было напечатано на визитке, ниже был указан номер мобильного телефона. Информации о том, чем занимается Анна Сергеевна, на визитке не было.
"Странно",- подумал Златин и сошел с подножки автобуса у родного супермаркета.
3.
В городе вот уже несколько дней моросил дождь. Погода оплакивала уходящее лето. Деревья желтели и краснели, а некоторые стремительно обнажались. Звон осин сменился простуженным шепотом, редкие промокшие лавочки пустовали.
Продавцы мороженого и прохладительных напитков проклинали мрачную погоду, зато центральные кофейни, манившие свежим ароматом (ну конечно кофе, чего же еще?), как никогда были популярны. Гиды экскурсионных автобусов назойливо предлагали проникнуться историей города. Находились желающие - промокшие, осчастливленные теплым воздухом автобуса пассажиры. Ветер с кратковременными осадками разогнал с места постоянной тусовки художников, не слишком обрадованных вынужденными отгулами.
Златин Вадим Борисович медленно брел в суете проспекта.
Царапая шершавую визитку в кармане ветровки, Вадим шел по проспекту так же, как двадцать лет назад, и с привычной навязчивостью параллельно мыслям в его голове крутилась знакомая песенка, и вдруг он увидел, как сильно преобразился проспект за это время. Вадим невольно ощутил, что изменения, произошедшие с ним самим, его не радуют.
Вадим был единственным ребенком в семье. Его мать, преподававшая музыку в начальной школе, надеялась, что сын в сфере музыкального искусства достигнет больших, чем она, высот. По крайней мере, делала все от нее зависящее - ежемесячно вносила плату в бухгалтерию музыкальной школы, помогала со сложными предметами, и, конечно, кормила своего наследника так, чтобы ребенок рос в прямом и духовном смысле. Ребенок вместо благодарности злился на мать за то, что тет-а-тет с инструментом лишает его простых детских радостей - ни тебе беготни во дворе с друзьями, ни походов в кино. Его мать считала оперный театр чуть ли не единственным очагом культуры, а музыкальное искусство - самым действенным средством воспитания; регулярные контрамарки от знакомой балерины были, естественно, на два лица. Мальчик разглядывал декорации к очередной постановке и беспокоился о том, не лопнут ли щеки у валторниста, невольно запоминая музыку увертюр и арий.
Вадим играл на фортепиано неплохо, получал приличные оценки в музыкальной школе, и пьесы на академических концертах исполнял почти всегда без ошибок и с правильными оттенками. Период студенчества провел в стенах музучилища, протирая брюки на круглом полированном стуле и самоотверженно шлифуя клавиши. Не поступив в консерваторию из-за проблем с гармонией, Вадим скромно решил на этом закончить карьеру музыканта. Он устроился продавцом магазина "Мажор", где предлагал покупателям электроинструменты и струны. Мимо него он сейчас шел, равнодушно разглядывая недавно обновленную вывеску. Стабильная зарплата в то непредсказуемое время устраивала Вадима, да и сотрудники были - ребята ничего. Денег хватало на то, чтобы посещать начавшие открываться многочисленные бары и ночные клубы, в них Вадиму иногда встречались его клиенты. События жизни разыгрывались исключительно в мажорной тональности.
Веселье длилось три года, после чего одна из ревизий показала серьезную недостачу, и Вадима вместе с напарником не очень вежливо уволили. В ту злополучную пятницу, мысленно выругавшись (вслух, увы, не позволяло воспитание), Златин потопал в сторону знакомого бара. Тогда он был еще очень молод и полон не только нереализованных светлых надежд, но и надежд на их скорейшую реализацию.
Мечты постепенно повыгорели, к розовому добавился сероватый оттенок.
Он играл (иногда даже джаз!) для неприхотливой жующей публики и иногда ему даже кричали "бис!" или "браво!" Порой ему казалось, что он не узнает себя в зеркале, и звук собственного голоса удивлял его.
Он шел по проспекту, сливаясь с серым асфальтом.
Покрутив в руке уголок визитки, Златин набрал номер.
- Анна Сергеевна? (в трубке в ответ кто-то откровенно зевнул),- Анна Сергеевна, я думаю, нам надо встретиться. Ваш друг Молимон...
- Чей друг? Мой? Андрюха сволочь, а не друг, - голос Анны Сергеевны дрожал от возмущения, а предвосхищавший каждую фразу форшлаг свидетельствовал о простуде, или, возможно, о пристрастии к сигарете его обладательницы. Однако это был голос молодой и, наверное, симпатичной леди.
- Да нет, он ничего про Вас не говорил, просто дал номер Ваш, номер Вашего телефона.
- Дал номер телефона! Что он себе позволяет! И это при том, что я никогда не могу до него дозвониться!
- Может, я Вам могу чем-нибудь помочь? - экспрессия женского голоса вдохновила Златина на глупый вопрос.
- Может быть, Вы придете помыть полы в моей квартире?! Когда Вас ждать?!!
Последняя фраза Анны (именно так позволил себе подумать о ней Златин - без отчества) прозвучала ехидно и вместе с тем очаровательно, Златин уловил в ней некий приятный нюанс, и обомлел даже. Стоял и слушал мурлыкающие в трубке гудки. "Она блондинка",- решил Златин. Про ноги тоже помечтал, а потом спать лег. И заснуть долго не мог, кстати.
Но позвонил он ей не назавтра, как изначально планировал, а через неделю. В эту неделю соседи видели, как он ругался с кем-то, сидя на скамейке у дома, пьяный и злой, потом спящим на ступеньках между этажами - вторым и третьим. В один из дней он барабанил в дверь квартиры, не сумев открыть ее ключом, и не соображая, что это не его квартира. Пьяное завывание шансона, многократно повторенное и преумноженное слишком громким кваканьем запедаленных звуков, отозвалось в сердцах невольных слушателей едва сдерживаемыми проклятиями. Однако, при всех неудобствах, доставленных Златиным жителям подъезда, до обращения в милицию дело не дошло.
Утро воскресенья было свежим и прозрачным. В воздухе чувствовался запах сырости, но дождя не было, ветер срывал листья с кленов и раскидывал их по асфальту. Стволы кленов светились, и в луже возле златинского подьезда тоже отражалось осеннее солнце. Златин лежал на диване (сняв ботинки и аккуратно поставив их у входа) в состоянии, близком к депрессии. Он размышлял о банальном - о жизни. Можно даже сказать, о ее смысле, но этого сочетания слов Златин старался избегать. В тридцать четыре года (число это тоже раздражало Златина) он так и не определил сферу применения своим талантам, не создал семью и сознавал, что сделать это с каждым годом все труднее. Ощущение, теснившееся в груди Златина, напоминало страх.
За последние несколько лет его жизнь и вообще реальность сильно изменились.
Миллионом долларов или хотя бы рублей Златин не располагал, поэтому любовью друзей, тем более подруг, не пользовался. Проще говоря, их практически не было - ни друзей, ни денег.
Однокурсники и одноклассники рассеялись по своим гнездам, каждый из многочисленных знакомых распутывает свои узлы.
Можно, конечно, устроиться на приличную работу. Промышлять в кафешках, играя, что попросят - занятие не на всю жизнь. Да, он был здесь своим, но среди совершенно чужих ему людей. Разве что купюры в брюки не запихивают. Хотя, все не так уж плохо, и квартира, слава богу, есть, по наследству досталась, и денег занимать (тьфу-тьфу-тьфу) не приходится. Все не так уж плохо? Наверно, бывает и хуже...
...Жить как все было неорганично для Вадима Златина. Не мог он быть второй скрипкой даже в самом дорогом оркестре. Все или ничего - это был не принцип, а какой-то комплекс, наверное. Быть средненьким человечком Златин не хотел, поэтому сейчас он чувствовал острый душевный дискомфорт. Тешить самолюбие было нечем. Ни устойчивой почвы под ногами, ни достойной среды общения, ни роста, ни перспектив. "Что же мне делать?" - вопрошал Златин у самого себя, но альтер эго молчало, только голос из приемника с оттенком светлой грусти пел:
"Мне уже многое поздно,
Мне уже многим не стать..."
Способность к практическому соображению компенсировалась у Вадима привычкой нежить в голове и варьировать известные мелодии. Иногда он сворачивал на нехоженые музыкальные тропинки, которые, к сожалению, превращались для Златина в бесконечный лабиринт. Но сами попытки нащупать что-то настоящее вызывали в нем дрожь и жажду повторить эксперимент. Он искренне любил музыкальные звуки. Полутона и неожиданные акценты - особенно. Когда на снегу появляются отблески света и пятна теней, он перестает быть идеально белым, он становится живым. Златин умел думать красиво. Он пробовал превращать свои чувства не только в слова, но и в причудливые звуковые сочетания.
"А если сосредоточиться, дождаться мига когда чьи-то шаги (и чьи это шаги?) сбегают по ступеням лестницы - топ, топ, топ... Или дождь идет - разного размера бывают капли - на три четверти и на четыре, или уверенный сильный поток обрушивается внезапно и выстукивает непривычную мелодию в спутанном ритме... Или представить, что это не осень, а зима - хруст снега под тоненьким каблучком - ре, ми-ре, ми-ре... А треск сгорающих сучьев в зимнем костре? Диссонанс звуков и консонанс внутри тела совместить... Даже медленно капающая вода из плохо закрученного крана может вызвать прилив вдохновения. Вот так - вцепиться в хвост синей птице и не отпускать, держать под рукой нотную тетрадь и два карандаша, успеть записать все это, и проснуться - гордым и знаменитым". С одной стороны, эти мысли бодрили затуманенный мозг Златина, с другой - лишали его надежды вконец. Как не терпелось ему подойти к сердцевине этой проблемы, как хотелось поменять долгие бесплодные размышления хотя бы на одну стоящую мелодию! За которой, может быть, последовали бы все прелести жизни. А что в этом плохого-то?
Но когда, играя, к примеру, Шопена, он растворялся в летящих пассажах, чуть неуравновешенном темпе и чувственных интонациях, он с грустью понимал, насколько далек от своей мечты.
Из протекающего крана меланхоличной дробью стекали капли.
Златин выбросил пустые бутылки в мусоропровод и лишь к концу бездарно проведенного дня вспомнил о длинноногой блондинке,
4.
которая на самом деле оказалась среднего роста с обычным цветом волос.
Ее комнатка в коммуналке напоминала каморку папы Карло, только на стене вместо камина был натюрморт с разрезанными пополам грушами. В углу стоял колченогий столик, на нем - советского вида телефон и аквариум с грустной рыбкой. На маленьком диванчике, покусанном в нескольких местах каким-то животным, можно было только сидеть, а протянуть вдоль него ноги - жаль, нельзя.
Вместо альбомов с фотографиями они перелистывали книги с репродукциями Ренуара и Врубеля, пили майский чай, корону, и задушевно болтали.
Как в тривиальной киношной сцене Златин предложил разгадать ее судьбу по линиям на ладони, на что она со смехом возразила, что видит его насквозь, а о своей судьбе не беспокоится вовсе.
Златин вышел на улицу и бессознательно оглянулся. Дежа вю, казавшееся не просто внутренним ощущением, а сплетением действительно случившихся и происходящих сейчас событий, заставило Златина усомниться в том, что первое свидание было действительно первым. Почему-то захотелось прислониться щекой к серому камню этой безликой пятиэтажки, но Златин стремительно зашагал прочь от этого дома. Мрачное небо над ним раскололось на две половины, между ними стремительно увеличивалась расщелина райского ультрамаринового цвета.
Ну конечно. Он забыл у новой знакомой мобильник. И на следующий день приперся без приглашения. Попытался сострить, но вызубренная фраза зазвучала нелепо, и Златин принял правильное решение замолчать.
А Анна, напротив, ожила. "Хочешь Моцарта послушать? Концерт до мажор в моем исполнении? Часть первая".
Златин смутно помнил этот концерт, но первые четыре такта легкой, кристальной мелодии мог бы даже озвучить. Он вопросительно уставился на Анну. Она вытащила одну из прислоненных к стене картин и повернула лицом к зрителю. На холсте был изображен луг с цветущими тюльпанами. Ясный день примерно начала июля, тонкие сплетающиеся стебли и листья, ярко-красные бутоны. Лепестки - словно живые, и легкое дыхание невидимого ветра чувствовалось. Пейзаж был настолько правдивым, что чуть задумавшемуся и расфокусировавшему взгляд зрителю казалось - бабочка только что слетела с цветка, стебель чуть наклонился влево, а облако мгновение назад было меньше и туже. Картина была пропитана озоном и свежестью, буквально дышала.
- Закажи мне что-нибудь,- предложила Анна, - я недорого возьму и заказ постараюсь исполнить быстро (с цыганской интонацией, шепотом, заискивающе глядя в глаза Златину). Златин тупо смотрел на Анну, он ничего не понимал, и поэтому смотрел на нее с грустью.
Когда он выкупил свой заказ и принес домой, он долго и пристально разглядывал каждый сантиметр этой картины, сюжет которой резко отличался от первой. Пытался даже потрогать нарисованные изгибы волн. Вдыхал запах едва высохшей масляной краски. Отходил и приближался. Нервничал и не понимал. Ничего. Не мог связать он те слова, которые произносила Анна по поводу картины, название (и почему это она придумывает своим полотнам такие странные названия?) и непосредственное художественное изображение. Выпил кофе. Вышел на лестничную площадку. Вернулся.
Центром пейзажа была лодка со сгорбившейся фигуркой гребца. Он, очевидно, прилагал немалые усилия, чтобы справиться с набежавшим морским ветром и встревоженными волнами. Хотя берег был близок, конфликт человеческой воли со стихией создавал энергию напряжения, особенно во фрагменте с лодкой. У берега небо светлело, и волны были меньше; контуры крыш, казалось, принадлежали не домам, а замкам волшебного города.
"Сколько можно думать об этом пейзаже? Спать совсем не хочется. К морю бы сейчас, такому, как на картине - крик чаек, плеск воды..."
...Златину показалось, что он услышал шорох крыльев и звуки... Чайки? Шум прибоя? И он услышал...услышал... Больше ничего он не мог объяснить словами даже себе, потому что это была мелодия.
Вадим отошел от картины, чтобы охватить своим неожиданно открывшимся органом ее всю. Стремительные пассажи набегали один на другой, сплетались, успокаивались на мгновение; затем волна влажных звуков вспенивалась вновь. Контрастом звучала тревожная, но чистая, похожая на песню, мелодия. В верхнем регистре, где-то на горизонте, легкие трели мерцающими огнями приближались и с каждым тактом звучали все ярче. Вадим оцепенел. Когда он очнулся и перевел взгляд на обклеенную обоями стену, музыка замолчала.
О чуде, которое с ним произошло, он осторожно поведал ей вечером следующего дня. Они ели пересоленного жареного окуня под испуганными взглядами аквариумной рыбки. Обсуждали перспективы своего творчества. Как компьютер с уникальной сверхновой программой он стал слышать в ее красках звуки и записывать ноты, затрудняясь лишь в поисках ручки и нотного листа. Ее пейзажи были разными по технике и стилю, но сила была в каждой картине. Особенно в той, стоя возле которой, Златин впервые услышал музыку.
5.
...Дни, занимавшие уже третью часть суток и становившиеся с каждым разом все короче, были бессолнечны. Ночи вкрадывались бесшумно и беззвездно. Тепло и естественный свет, видимо, покинули город надолго, хотя блеск бегущих огней на вывесках шикарных магазинов, горящие щиты реклам вдоль дорог и матовые лучи фонарей оживляли холодные улицы.
Вадим стоял на пороге известного в районе своей роскошью особняка. Молимон широким жестом пригласил гостя за стол, но Вадим направился к инструменту. После исполнения Вадимом свеженаписанной пьесы, Молимон удовлетворенно хмыкнул, улыбнулся и попросил повторить несколько тактов. Вадим исполнил просьбу, после чего Молимон с возгласами "Браво! Браво!" заключил Вадима в объятия.
...С каждым тостом во здравие родившегося мастера улыбка Молимона становилась все шире, а речи все сладостнее: он пророчил гонорары и море восторженных поклонниц; вдохновенно хлопая Златина по плечу, вещал о тайнах настоящего искусства и о магических свойствах музыки, о ее силе и грандиозной способности воздействия на людей; на нить монолога нанизывались вокальные отрывки в сопровождении возбужденной жестикуляции, блеск глаз отражал неподдельное восхищение.
Но Вадим думал совсем о другом.
Та, о которой он думал, два дня назад исчезла из города. Выписалась из квартиры и, очевидно, уехала, куда - неизвестно. Картины пропали вместе с ней, и книги, на страницу одной из которых Вадим неосторожно капнул майским чаем. Соседи Анны по коммуналке вручили Вадиму сосуд, в котором, то и дело натыкаясь на стеклянные стены, сиротливо плескалась рыбка.