Аннотация: Второе место на конкурсе "Разбитое Зеркало"
Опубликовано в январском номере журнала "Порог" (Љ1, 2005г)
Опубликовано в сборнике "Антология Фантастического Рассказа СИ (АФР)"
ПАЛАТА МЕССИЙ
Любимой маме
До семи лет я рос в психушке.
Не поймите превратно - с душевным здоровьем у меня всё было в порядке. Просто моя мама в то время работала врачом в Калужской областной психиатрической больнице и частенько брала суточные дежурства, чтобы пополнить семейный бюджет. Поскольку отец писал кандидатскую диссертацию в Москве и в семье появлялся пару раз в месяц, то оставить малолетнее чадо было не с кем. Так что маме приходилось брать меня с собой на дежурство - кормить ужином из больничной столовой, читать на ночь книжку, укладывать спать в ординаторской, а попутно выполнять прямые обязанности дежурного врача. Так случалось не реже раза в неделю.
Надо ли говорить, что я знал весь персонал больницы, от главврача до последнего санитара и повара, и соответственно, весь персонал знал меня. С больными мне общаться не дозволялось, как и принимать от них угощения и подарки - за редкими исключениями.
Всё психиатрическое хозяйство, дюжина корпусов в два-три этажа, располагалось посреди соснового бора на окраине Калуги. От автобусной остановки на Грабцевском шоссе (ныне известного тем, что здесь находится пивзавод, выпускающий пиво "Золотая Бочка") идти было достаточно долго и, по моим детским впечатлениям, страшно. Потому что путь пролегал мимо двухэтажного корпуса интерната для детей с психическими заболеваниями, среди которых было много тихих молчаливых аутистов, но попадались и дикие невменяемые звереныши. Проходя мимо зарешеченных окон этого мрачного здания, я порой слышал пронзительные нечеловеческие вопли, а сквозь прутья ко мне тянулись желтые худые руки и эрегированные половые органы. Один раз со второго этажа на меня даже пытались помочиться. Внутри я был только один раз (естественно, с мамой), и снова войти в эту обитель ужаса с вездесущим запахом человеческих испражнений не соглашался ни за какие посулы.
Куда более спокойным и дружественным мне казался главный корпус, где в одном крыле располагалось мужское отделение, в другом - женское, а посередине - столовая, кабинеты врачей, процедурные и телехолл с цветным телевизором "Рубин".
Контингент обитателей мужского отделения постоянно обновлялся, но были здесь и старожилы. В шестиместной палате 22а подобралась уникальная коллекция пациентов с устойчивым бредом величия (что встречается гораздо реже, нежели то описывают в художественной литературе) со всей калужской области, какой не могли похвастаться даже авторитетнейшие московские клиники имени Кащенко и Ганнушкина.
В этой палате обитали: Троцкий с монголоидной внешностью; Карпов, весьма посредственно игравший в шахматы и пропускавший даже мои детские маты в три хода; человек без имени (а, вернее, с боязнью имен собственных) - ну, этот затесался в компанию случайно. Также здесь проживали сразу два Иисуса Христа, своим существованием опровергавшие постулат отечественных психиатров, что религиозный бред при Советской власти практически исчез за отсутствием субстрата в виде религии.
Один из Иисусов жил здесь уже несколько лет, другого привезли сравнительно недавно. Когда Христа 2 запускали в палату к первому, врачи заключали пари, что именно произойдет. Будет ли драка или один из них сменит роль, и станет, к примеру, Иоанном Крестителем или Петром Первоапостолом.
Но ничего такого не произошло. Новенький представился, старожил представился в ответ, возникла неловкая пауза, в течение которой в больных мозгах проходили скрытые, но интенсивные процессы и... они перестали существовать друг для друга. Они не просто друг друга игнорировали; каждый из них по-настоящему не видел "тезку"! Один мог пытаться сесть на стул, уже занятый другим; несколько раз они сталкивались лоб в лоб в коридоре, набивая ужасные шишки, и жаловались врачам, что в больнице завелся человек-невидимка.
Такой человек действительно обитал в одной из палат, но чтобы чувствовать себя невидимым, ему приходилось раздеваться догола. За это его часто наказывали изолятором.
В женском отделении, в которое я попадал нечасто и неохотно, самой колоритной личностью была пятидесятилетняя тетя Маша, величавшая себя не иначе как Матерь Всех Страждущих. Действительно, все, на кого бы ни падал ее взор, тут же включались в необъятную сферу ее материнской любви. Она могла утешить и напившегося шофера, и разревевшуюся санитарку, и старенького профессора из Москвы, собиравшего здесь материал по онейроидной шизофрении.
От такого маленького толстенького мальчика, каким в те времена был я, она приходила в настоящий материнский раж. Меня тотчас же надлежало накормить, обласкать, вытереть нос и причесать непокорные вихры. Специально для меня в кармане ее кумачового халата всегда находилась карамелька или леденец. В общем, даже когда мамы не было рядом, благодаря неисчерпаемой любви тети Маши я не чувствовал себя покинутым и забытым.
Что мне не нравилось в тете Маше - это то, как она мягко, но регулярно отчитывала мою маму за нерадивость и неумение воспитывать единственное дитё. Впрочем, тетя Маша и мою маму считала своей дочерью, а потому всё ей прощала - и невзначай вырвавшееся резкое слово и ее родительские наказы поменьше общаться с пациентами.
Единственное чадо, которое тетя Маша обожала на расстоянии, был сорокапятилетний главврач Дмитрий Палыч. Его она очень боялась, безумно им гордилась и прочила в академики. Как ни странно, она же в немалой степени поспособствовала прекращению его научной карьеры.
Самое время перейти непосредственно к загадочным событиям, свидетелем и, в какой-то степени, участником которых я стал в ту благословенную и беззаботную эпоху. Хронологию событий я восстановил частично по собственным фрагментарным впечатлениям, частично - по рассказам матери, которая, однако, не особо любит вспоминать этот эпизод.
Был конец января 1984 года. То было тяжелое время для трудового коллектива больницы, поскольку несчастный случай вырвал из их рядов самых опытных и стойких. Два завотделения, закадычные друзья, встречая Новый Год на Домбае, попали под лавину. Оба остались живы, отделавшись сложными переломами ног и трещинами в ребрах, и теперь сидели на бюллетене по домам, названивая друг другу и играя в шахматы по телефону. Молодые врачи, назначенные временно и.о. завотделениями, справлялись с работой скверно.
Однажды, после вызова в половине шестого утра к беспокойному больному с алкогольным делирием, мама вернулась в ординаторскую бледная и растерянная. Она автоматически подоткнула мне одеяло (чем меня разбудила) и взялась за телефон. Минут десять она названивала на домашний телефон главврача и целыми стаканами глотала воду из графина. На том конце провода наконец подняли трубку. Послышался недовольный и гундосый голос Дмитрия Палыча, вопрошавший, какого черта его разбудили.
Мама сделала глубокий вдох:
- Из 22а исчезли больные... Да, все. Нет, окна и двери целы. Нет, мы смотрели на кухне. И в гараже тоже.
Главврач на своем "Москвиче" приехал через сорок минут, осмотрел опустевшую палату, с пристрастием допросил дежурную медсестру, быстро доведя ее до слез. К семи он решил, что надо звонить в милицию, прекрасно понимая, к каким далеко идущим последствиям это может привести. Ведь то были времена генсека Андропова, трудовой дисциплины и закручивания гаек. Главврач уже мысленно прощался со своей должностью.
Пронзительный крик санитарки, ворвавшейся в кабинет, вывел его из невеселых размышлений, ибо он возвещал о чуде. Все пять пациентов, которых только что не могли найти по всему корпусу, спали спокойным безгрешным сном в своих кроватях.
Их разбудили, построили в шеренгу и спросили в грубых выражениях, где они пропадали. Поняв вопрос по-своему, больные принялись пересказывать свои сны. У Троцкого и Карпова почему-то сон был один на двоих. Человек без имени от пересказа своего сна очень возбудился и получил дозу сонапакса.
Мама решила, что ей несказанно повезло. Окажись больные на месте до приезда главврача, она очень скоро перешла бы из категории врачей в комплиментарную категорию - пациентов.
Так и не разобравшись в произошедшем, главврач поторопился объявить инцидент исчерпанным. Но всё только начиналось.
Кратковременные исчезновения больных из палаты 22а стали происходить почти каждую ночь - нерегулярно и без какой бы то ни было закономерности. Иногда они исчезали по одному, иногда - всей палатой, на полчаса или на всю ночь. Дмитрий Палыч пытался выудить хоть какую-нибудь информацию из пациентов на одиночных и перекрестных допросах. Больные молчали, строили из себя идиотов или рассказывали, что им приснилось ночью и что они нашли в тарелке с гороховым супом. Все уже пересидели в изоляторе и получили инъекции сульфазина от тети Жени - страшной медсестры с тяжелой рукой, делавшей самые болезненные уколы в Калуге (один раз по случаю тотальной вакцинации персонала от гриппа я имел возможность убедиться в этом на собственных ягодичных мышцах). Сульфазин вызывал подъем температуры, отчего больные лежали в прострации и несли горячечный бред (анализ которого, впрочем, никакой информации не дал). Так что по сути к ним были применены пытки. Ни один не раскололся!
В эту странную ситуацию до сих пор были посвящены только пятеро, включая меня. Дмитрий Палыч лично убеждал меня никому не говорить об этом, и я обещал ему как мужчина мужчине.
На второй неделе главврач додумался подсадить в палату сексота. В качестве такового он выбрал Семена Михайловича, зашуганного и жалкого работягу с электролампового завода. Вообще-то Семен Михайлович лечился амбулаторно, но непрестанно ныл и настаивал, чтобы его положили в стационар, ну хотя бы на недельку; у него в семье были какие-то проблемы, от которых он надеялся отдохнуть за больничными стенами.
Кратко проинструктировав шпиона, Дмитрий Палыч заселил его в палату. Но уже спустя сутки сей секретный агент был вызван на доклад.
- Ну, Семен Михайлович, что вы нам сообщите?
Семен Михайлович ковырялся в обивке стула.
- Мне нужно еще время, - быстро произнес он
- Вчера из палаты исчезали все, кроме вас. И вам нечего сказать?
- Я спал и ничего не слышал.
Он оторвал от обивки стула кусок дерматина размером с ноготь большого пальца и положил в рот. На мой вкус, это было хуже, чем ластик.
- Хорошо, оставим вас в палате до вторника, то есть еще на три дня. Но предупреждаю: не пытайтесь протянуть время.
До вторника случилось многое. Следующей же ночью трое больных были задержаны на территории Государственного Эрмитажа. Точнее, в залах импрессионистов. Задержанные, Христос 1, тятя Маша и Троцкий, сразу называли адрес своей больницы, фамилию главврача и номер его домашнего телефона.
Вечером их доставили из Ленинграда с милицейским конвоем.
- Что это у вас психи по музеям разгуливают? - ехидно сощурился сержант из конвоя и состроил такую мину, что главврач немедленно распорядился налить конвоирам из медицинских запасов.
Действительно, курьез этот был чреват большими неприятностями для главврача и всей больницы. Бюрократическая машина вращалась медленно (к тому же в феврале умер Андропов, погрузив всю страну в пучину очередного траура), и наказание свыше запаздывало. Но теперь сохранить происшествие в тайне от сотрудников и больных стало невозможно. Слухи множились и расползались по больнице, выплескивались в город в виде анекдотов и баек про дурдом и экскурсии психов.
Главврач недоумевал, как в это темное дело оказалась замешала дисциплинированная и прилежная тетя Маша (будто исчезновения больных мужского пола уже рассматривались как рядовые нарушения больничного режима).
- Что же это вы, Мария Ивановна, учудили? - спрашивал Дмитрий Палыч.
- Я не хотела вас расстраивать, голубчик, - трепеща от умиления и гордости, отвечала тетя Маша главврачу. Но ничего конкретного рассказать не могла - только извинялась и клялась, что больше такого не повторится.
Мама, пойдя против своих принципов, решила использовать мои доверительные отношения с тетей Машей, чтобы выведать хоть какие-нибудь подробности.
- Пойди, поговори с тетей Машей, - наставляла она. - Спроси, не устала ли с дороги? Да, и спроси, как они попали в Ленинград.
У меня к тете Маше были свои вопросы - в соответствии с теми слухами, что я слышал в столовой и телехолле. Я встретил ее перед ординаторской - она меня терпеливо дожидалась, чтобы скормить очередную конфету. Сегодня это был "Снежок".
- Что, родной мой, соскучился?
- Тетя Маша, а это правда, что вы умеете проходить сквозь стены?
- Глупости, мальчик мой! - отмахнулась она.
- Но как же вы?...
Она наклонилась ко мне и произнесла в самое ухо:
- Мы превращаемся в голубей.
- Так не бывает, - рассмеялся я.
- Бывает, - тетя Маша достала из кармана халата маленькое белое перышко и положила мне на ладонь.
- Это из подушки, - безапелляционно заявил я.
- Ничего от тебя не скроешь, умняшечка моя. Конечно, из подушки. Но без него ничего не получится...
Теперь я более пристально разглядывал перышко у себя на ладони, подозревая в нем некие магические свойства.
- А как оно действует?
Воспитываемый в семье врачей, я был убежден: подействовать может только то, что принимается вовнутрь, втирается в кожу или вводится инъекцией. Но глотать перышко или вводить его внутримышечно мне не очень то хотелось.
- Нужно взять маленькое зеркальце, - говорила тетя Маша, - вот такое перышко и птичью косточку. Посмотреть в зеркальце сквозь перышко, три раза повторив особую молитву...
Что такое молитва, я знал весьма приблизительно - из сказок Пушкина. Особую силу молитвам придавали длинные сложные слова и звучные рифмы.
- Но можно не только в голубя... Скажи, в какую птичку ты хочешь превратиться?
- В рябчика! - тут же выпалил я.
Перед умильными взорами дальней родни я очень похоже изображал различных птиц, ковыляя на карачках со сложенными за спиной руками и подражая их крикам, а любимой моей игрой было создание из подушек и одеял огромного гнезда. Себя я обычно называл рябчиком, считая, что эта птица гораздо крупнее и величественнее, нежели банальный орел. И никто не спешил меня разубеждать, ибо орнитологов или охотников среди моей родни не было.
- Хорошо, будешь рябчиком, - пообещала тетя Маша. - Но тебе придется подождать. В рябчика не каждый день можно превратиться - а только в самый особый!
Ну, конечно, в такую особую птицу как рябчик, можно превратиться только в особый день - с этим я был полностью согласен. Маме не удалось вытянуть из меня ни одного дельного словечка о разговоре с тетей Машей. Еще бы! Первый раз в жизни меня подкупили таким фантастическим обещанием!
Между тем, ночные исчезновения больных не проходили для них бесследно. У Христа 2 обозначился загар и начала облезать кожа на носу и ушах. Человека без имени однажды утром обильно стошнило. Санитарки распознали в рвотных массах плохо прожеванные кусочки ананаса и отчетливый алкогольный букет. Это уже попахивало идеологической диверсией.
Главврач в отчаянии распорядился больных из палаты 22а рассредоточить по другим палатам и давать им на ночь двойную дозу феназепама с валиумом. Ситуация от этого только ухудшилась: эпидемия непостижимых исчезновений распространилась по всему мужскому отделению. В худшие ночи из наглухо запечатанного корпуса теперь испарялось до пятидесяти больных.
Конечно, оптимальным выходом было бы посадить в каждой палате по санитарке, но для такого тотального контроля персонала катастрофически не хватало. Переступив через свои интеллигентские представления о гуманизме, Дмитрий Палыч даже решился использовать такой анахронизм, как смирительные рубашки. Как показал эксперимент, они давали стопроцентную гарантию, что иммобилизованные больные никуда не исчезнут, но на всю больницу их нашлось всего пять штук.
Идея была хороша, но немного запоздала.
Я тем временем с замиранием сердца ждал, когда наступит тот особый день. Спустя неделю я робко напомнил тете Маше ее обещание, но она, одурманенная транквилизаторами, лишь потрепала меня по вихрам и побрела в телехолл смотреть программу "Время". Она проигнорировала мое напоминание и на следующей неделе.
- Холодно птичке в небе, страшно птичке взаперти, - грустно сказала она и протянула руку, чтобы дежурно погладить меня по голове.
Но я сердито вывернулся из-под ее руки и убежал, осознавая, что меня подло обманули. Жаждая утешения от матери, я нашел ее в кабинете завотделения; тут же были главврач и его секретный агент.
Семен Михайлович снова сидел на стуле, съежившийся и жалкий, а над ним статуей белого мрамора нависал Дмитрий Палыч.
- Не хочу домой, - по-девчоночьи ныл здоровенный дядька. - Меня жена бьет!
Он резко повернулся ко мне. Во взгляде его было столько неподдельного страдания! Возможно, это детское впечатление имело такую силу, что и сейчас при мысли о браке мне становится плохо.
Снедаемый чувством мести по отношению к обманщице, я начал в подробностях рассказывать главврачу о процедуре превращения в голубей и даже рябчиков, упомянув зеркальце, перышко, птичью косточку и молитву. Той чудодейственной молитвы я не знал, в чем честно признался. Но путем логических построений разработал целую систему: чтобы превратиться в маленькую птичку, нужно использовать карманное зеркальце; ну, а для превращения в грифа или страуса потребовалось бы зеркало в полный рост.
- Мальчишка врет! - с неожиданным озлоблением выкрикнул Семен Михайлович.
- Любопытно, - произнес Дмитрий Палыч, пресекая строгим взглядом мою попытку заплакать. - Значит, вы знаете больше, чем говорите.
Семен Михайлович подбежал к зеркалу, висевшему над раковиной.
- Они там! - кричал Семен Михайлович, тыча пальцем в зазеркалье. - Ни в каких птиц они не превращаются! Это детские выдумки! Они ходят туда - я это сам видел, своими глазами!
- Как же они туда попадают? Может, вы продемонстрируете?
- Нет, я так не могу... Я же не псих, у меня просто обстоятельства семейные, жена бьет, змеюка... А они, эти психи, кладут зеркало на пол, делают шаг и проваливаются в него.
Главврач в разочаровании растерзал библиотечный журнал "Вестник психиатрии". Двое - ребенок и взрослый, - предлагали разные, но одинаково бредовые объяснения этим исчезновениям.
Но Семен Михайлович был разочарован несравненно больше.
- Вы мальчишке верите больше, чем мне?! - зарычал он.
- Идите, Семен Михайлович, - отмахнулся главврач. - Это была неудачная затея - положить вас в стационар. Сразу после праздников мы вас выпишем...
Отстраненный от операции агент, злобно глянув на меня, направился к двери.
Вечером восьмого марта, когда дежурные врачи, медсестры и кое-кто еще из персонала собрались отметить праздник ягодными настойками на медицинском спирту, Семен Михайлович решил доказать свою правоту. Открутив железную ножку от кровати и взломав с ее помощью хилый замок на двери палаты, он затем перебил этим орудием все зеркала в корпусе, в том числе в женских душевых. Те зеркальные поверхности, которые не удалось расколошматить, он крест накрест процарапал отверткой. Этой процедуре подверглись все стальные подносы в процедурных, полированные дверцы шкафов, кафельные плитки в душевых, туалетах и на кухне и даже особо сохранившиеся участки линолеума в коридорах.
Только ближе к полудню девятого марта главврач получил полное представление о гигантских объемах проделанной Семеном Михайловичем работы.
- Теперь они не пройдут! Точно, не пройдут! - миролюбиво хихикал Семен Михайлович, привязанный к кровати и накачанный седативными препаратами.
А вот Дмитрий Палыч был в ярости.
- Идиот! - кричал главврач. - Кретин! Они остались там!
Где располагалось это "там", главврач объяснить не мог. Но было интуитивно понятно, что это очень далеко. Больница разом лишилась пятнадцати пациентов, пропавших без вести, в том числе всех прежних обитателей палаты 22а, тети Маши и еще нескольких больных с разными формами малопрогредиентной шизофрении.
Скандала республиканского масштаба не получилось, потому что никому в области и управлении Минздрава он был не нужен. Созданная наспех комиссия ограничилась маловразумительными выводами о халатности руководства больницы, повлекшей массовый побег больных. Дмитрия Палыча тихо сняли с должности и посадили... на ставку в спецполиклинику.
Семен Михайлович добился того, чего хотел - уже от нового главврача. Его надолго оставили в больнице. Жена приводила к нему двух дочерей-близняшек и совала медсестре трояки, чтобы за ее кормильцем получше присматривали. А моя семья вскоре после защиты отцом диссертации переехала поближе к столице.
На этом повествование можно было бы и закончить. Но на днях всплыла еще одна интересная деталь, заставляющая несколько под иным углом взглянуть на случившееся тогда, девятнадцать лет назад.
Работа над этим рассказом была уже практически завершена, когда я позвонил матери, чтобы уточнить ряд незначительных моментов. Спросил и о тете Маше, вернее, о точном ее диагнозе.
- Нет, не вспомню. У Марии... эээ... Ивановны была очень запутанная симптоматика. Да, она проходила принудительное лечение по решению суда.
- А что она натворила?
- Убила свою сестру... - и когда мое молчание затянулось - Разве ты не знал?
Нет, я и в самом деле не знал.
- По ее случаю в нашей больнице собирали консилиум, - продолжала мама. - Никто не мог понять, почему она это сделала. Аффектация ей была совсем не свойственна, вообще, как помнишь, никакой агрессивности - сплошная материнская любовь. Ну, она же себя считала... ээээ... как же это...
- Матерью Всех Страждущих... - подсказал я.
- Точно! Думаю, сестра просто никак не включалась в ее картину мира: у страждущих не должно быть тетки. Правда, она никогда не признавалась, что убила сестру. Утверждала, что превратила ее в голубку.
Такие дела.
Лет в восемь я узнал, что рябчик - это дальний родственник курицы. А Матерь Всех Страждущих оказалась невменяемой убийцей. Очень символично, если подумать. Жизненный путь наш неизменно усеивают осколки разбитых иллюзий - процесс их уничтожения мы называем постижением реальности. Но, сами того не ведая, постоянно находимся всего в одном, неодолимом, шаге от всех чудес мира.
![Диплом Мирового Зла [Мировое Зло]](/img/m/mero_m/palata/besmero.jpg)