(...)Уже шесть дней, как мы, Карл, Беттина и я, обретаемся на вилле "Мария". Поселиться в безлюдном месте - идея Карла. А, может, и моя. Когда голова идет кругом от идей, то надо, слепо доверившись случаю, выбрать одну, самую дурацкую, и следовать ей до конца. Так вот, вилла "Мария" - это мой конец.
Если я потом и отправлюсь куда-нибудь, то, скорее всего, это будет паперть перед церковью Святой Женевьевы в Париже или Люнебургская пустошь, где меня заставят возделывать картофель и пасти овец.
Я готов принять все что угодно. Тем более что паперть у церкви Святой Женевьевы совсем не плохое место, это ведь не что иное, как вход в Пантеон, там всегда людно и, наверно, подают хорошо. А окапывать картофельные грядки и пасти овец я мечтал с детства.
Вилла "Мария", - это малюсенькая гостиница со всеми звездными атрибутами современных сельских отелей: теннисным кортом, бассейном, сауной, бильярдной и национальной кухней. Она находится на берегу озера без названия. То есть название у него, наверно, какое-то есть, но мне на это наплевать.
Озеро довольно большое, не меньше Клопайнерзее. Других отелей здесь нет. Зато гор - в преизбытке. И они громоздятся вдали, чем-то напоминая людскую очередь за дарами Господа, который вместо хлеба и вина предлагает вечность, уныние и беспамятство.
Чем дальше, тем горы выше и грозней, с меловыми, а может и снежными, вершинами, черт их там разберет... Когда нет ветра и поверхность озера успокаивается, горы имеют обыкновение отражаться в зеркальной воде, и весь пейзаж тогда кажется списанным со старинной раскрашенной открытки, которую хочется разорвать на мелкие кусочки и развеять по ветру.
Украшением виллы "Мария" является невиданных размеров дуб, который стоит в одиночестве, как живой символ несокрушимой мощи природы. Дуб настолько огромен, что полностью его охватить взглядом можно, лишь отойдя на порядочное расстояние.
Время летних отпусков миновало, и в гостинице кроме нас нет ни единого постояльца.
По утрам, несмотря на то, что с приближением осени стало прохладней, мы завтракаем на открытой веранде. Естественно, с видом на озеро, по которому с озабоченным видом плавают дикие утки и пара белых лебедей.
В остальном озеро пустынно. Как и берега. Виднеется, правда, на противоположной стороне какое-то безрадостное одноэтажное строение, которое выглядит, как заброшенный амбар.
Строение отсюда кажется настолько ничтожным, что на нем не останавливается взор. Возле амбара я ни разу видел ни людей, ни животных.
За столом нам прислуживает Мартин, сын хозяйки гостиницы, студент клагенфуртского университета. Мартин изучает славистику и вполне сносно говорит по-русски. Очень приятный юноша. Розовощекий блондин, голубоглазый и улыбчивый. Красавчик пасторального типа.
Мартин как порочный ангел на распутье, который никак не может определить, чем ему заняться в первую очередь: согрешить или покаяться.
Надо бы ему посоветовать не тянуть и сразу же приступить к покаянию. А потом уже со спокойной совестью грешить направо и налево. Во всем должен быть порядок. Австрийско-немецкий порядок. Орднунг! Католическая церковь еще в тринадцатом веке одобрили подобный способ сделки с совестью, придав ему - естественно, за деньги - законный характер в виде индульгенций.
Помогает ему Ингрид (нет-нет, не пасть, тут падение свершилось, это точно, против прелестей Ингрид не устоял бы даже святой), она помогает ему по хозяйству.
Ингрид на вид лет двадцать. Живет она у родителей в местечке Зеехам, в километре от отеля. Я знаю, у нее есть маленький "Ситроен", но она предпочитает добираться до работы на велосипеде. Экономя на бензине, а заодно тренируя свое молодое и красивое тело.
Я наблюдаю за тем, как она застилает постель. Делает она это ловко и быстро. На ней короткая серая юбка и клетчатая рубашка с закатанными рукавами.
Я сижу в кресле на балконе и любуюсь ею. Я представляю себе, какова она без юбки и без этой дурацкой рубашки.
До этого я с тоской листал газеты. Я был недоволен собой.
С утра я принял твердое решение. Я решил засесть за письменный стол и наконец-то родить хотя бы страничку полновесной высококачественной прозы.
Засел, положил перед собой стопочку чистой бумаги, зажал между большим, указательным и средним пальцами перьевую ручку, прицелился и... нарисовал женскую головку. Спустя минуту - еще одну.
Вспомнился великий поэт, в ожидании творческого озарения развлекавший себя подобным образом. Я просидел за сим занятием, изрисовав разнообразными головками, по преимуществу женскими, всю стопочку от первого листа до последнего. Убил на это два часа.
Из-под моего пера выплывали головки, головки, только головки, и - ни единого слова. Я, конечно, мог бы написать какое-то слово, мог бы написать и два. Мог и три. Мог, наверно, и больше.
Но я знал, что каждое слово будет фальшивым. Фальшивым от начала до конца. Лживым насквозь, до основания.
Я знал, что, рисуя головки, я, по крайней мере, не лгу. Почему так происходит? Может, творить мешает страх? Скорее всего, так оно и есть.
Ну, как, скажите, плодотворно творить, если в сердце нет покоя, а в мозгах отсутствует плавное и безмятежное течение правильных мыслей из-за страха быть пойманным и прижатым к стенке?
Я бросаю взгляд вниз и вижу, как Мартин их шланга орошает теннисный корт.
У него вид человека, не только довольного собой и своей замечательной жизнью, но и абсолютно уверенного в том, что завтра ему будет ничуть не хуже, чем сегодня. А может - и лучше.
Ингрид, думая, что меня нет в номере, продолжает стелить постель. Как грациозно она это делает! С каким вдохновением, словно готовит алтарь грехопадения.
А что если прямо сейчас повалить эту деревенскую девчонку на кровать и силой овладеть ею? Впрочем, зачем же силой? Вряд ли она будет сопротивляться.
От возникшего желания у меня начинает кружиться голова.
Я посмотрел на Мартина. Он заметил меня и улыбнулся. Мне почудилось - поощрительно. Интересно, знает ли он, что Ингрид стелет постель в моем номере?
Газета выпала из моих рук, и Ингрид резко обернулась. Я подмигнул ей и улыбнулся. Я увидел себя со стороны: вид у меня был слащаво-игривый. Ингрид тоже улыбнулась, показала рукой на прибранную постель, шутливо сделала книксен и упорхнула.
Я опять посмотрел вниз. На корт вышла полная женщина. За ней вышагивал крупный мужчина с ракетками. В мужчине я узнал Карла. Он самоуверенно щурился.
Карл был в своей неизменной шляпе с красным пером, мятой ковбойке и спортивных штанах, которые были вытянуты на коленях. Он был похож на человека, который только что встал с дивана.
Я смотрю на Карла и вспоминаю, что с утра его обуял бес творчества. Слава Богу, на короткое время.
В холле, на втором этаже, стоит концертный рояль "Август Форстер". Рояль находится в превосходном состоянии.
Когда шесть дней назад Карл увидел рояль, он застыл возле него, словно наткнулся на чёрта.
Раскачиваясь, как пьяный, он с растерянным видом простоял возле рояля минут пять. Он приводил свои мысли в порядок. Я понимаю его. Я сам точно такой же.
Карл рассчитывал в глухой австрийкой деревушке бездумно отдать вечности несколько дней своей никому не нужной жизни. А тут рояль... И не какой-нибудь там ширпотреб, а превосходный инструмент, вид которого напоминал Карлу о славе великих предшественников от Моцарта до... - чуть было не сказал: до Сальери, - до Стравинского.
Пять дней Карл отлынивал, ссылаясь на скверное нравственное самочувствие.
Наконец утром, во время завтрака, он, не дожевав бутерброда, как ошпаренный выскочил из-за стола и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался к роялю.
Мы с Беттиной наслаждались кофе и ждали, что последует дальше.
Я закрыл глаза, представив себе, как Карл, высунув язык, подлетает к инструменту. Вот он с размаху плюхается на табуретку, открывает рояльную крышку, запрокидывает голову, растопыривает пальцы, стараясь захватить как можно больше клавиш, вспоминает что-то устрашающее из Вагнера и обрушивается на инструмент, точно хочет разнести его на куски...
...Вероятно, моя фантазия работала в правильном направлении, ибо через полминуты стены виллы "Мария" заходили ходуном. Было впечатление, что под окнами начал движение железнодорожный состав с танками.
Вилла "Мария" построена из сосновых блоков, которые дружно завибрировали и дали ошеломительный акустический эффект. Грохот поднялся такой, что задребезжала посуда в шкафах и зазвенели хрустальные люстры.
Кошмар этот длился и длился. Стены виллы "Мария" выдержали. Чего нельзя сказать обо мне. Чтобы успокоить расходившиеся нервы, мне пришлось выпить лишнюю рюмку водки.
Карл упражнялся до тех пор, пока не завыли хозяйские псы.