Красное, кирпичное, приземистое здание с возвышающейся колокольней. Оно стояло в стороне, неподалеку от узкоколейки, где изредка проходили товарные составы.
Это была странная постройка, как и семья, которая там проживала на отшибе в одиночку. Странным был и огромный черный пес, появлявшийся без лая, как из-под земли. Странными были и вороны, и грачи, стаями кружившиеся над колокольней, особенно по весне. Странным был и дребезжащий звук старого, надтреснутого колокола, который изредка извлекали, тайком поднявшись по расшатанной лестнице на заросшую паутиной колокольню. У колокола не было 'языка', звуки добывали, ударяя отрезком рельса:
Там царила атмосфера тайны, мистической загадки. Эта старая, не действующая, но еще не закрытая властями церковь непросто действовала на психику впечатлительного мальчика военных лет:
***
Заброшенная церковь массой красного обожженного кирпича возвышалась по дороге к школе. Она всегда вызывала у меня недоумение, массу вопросов, подсознательный страх.
-Что же это такое? Для чего? Почему и кому это нужно? И вообще, что такое - церковь, кому там должны бить поклоны?
Всю 'информацию' получали от уличных мальчишек, самих ничего не знавших, из прочитанных книжек, от ребят той семьи, которая проживала при церковном здании. Да еще работала необъятная безграничная мальчишеская фантазия:
Рядом проходила узкоколейка, по которой иногда проезжала дрезина, тянувшая за собой 4-6 открытых товарных вагончиков, нагруженных каменным углем (антрацит), дровами или чаще всего торфом. Конечной остановки составов я не знал, хотя мы часто цеплялись за 'буфера' проходивших вагонов, изредка взбираясь на сами платформы.
Было высшим шиком сидеть на высокой куче торфа, обдуваемым встречным ветром на малой скорости товарного состава. Мы казались себе взрослыми лихачами, а я еще и фантазировал, что могу добраться на фронт к отцу
Узкоколейка пересекала дорогу в школу, круто исчезая за поворотом кирпичной стены церкви, как будто бы уходила в иной неведомый нам мир:
Я познакомился мальчиком, который по секрету сообщил, что живет в церкви. Я никогда даже не осмеливался приближаться к ней из-за слухов, боязни всего мистического.
Однажды видел, как из калитки выбежала огромная черная собака. Она вела себя странно: не лаяла, не виляла хвостом, а целенаправленно бежала на кого-то. Когда прохожий остановился, испуганный ее видом и грозным молчанием, то и она остановилась.
Они долго стояли друг против друга без звука, без движения, как две окаменевшие статуи.
Вообще в военные годы было много чертовщины, мистики и разных странных слухов. То Гитлер (да сотрется его имя!) на козьих копытах, и поэтому (даже ночью) не снимает сапог, то в колбасе обнаружили человеческий палец и цельные ногти, то шпионы вылавливают детей для обмена на пленных немцев.
Нас учили подозревать каждого, не немецкий ли он шпион. Газеты и книжки были заполнены такими рассказами. Советский человек должен быть бдительным:
Мальчик сказал, что они живут в пристройке, церковь не функционирует, а собака - их.
И вот я пришел к нему в гости.
Вся территория вокруг церкви была окружена высоким каменным забором с железными воротами, закрытыми навсегда, и такой же кованой калиткой, кажется, зеленого цвета.
Обитатели отличались немногословностью, будто бы хранили какую-то тайну. А вообще-то, их положение было незавидным в стране сплошного атеизма.
Самым бранным словом после 'врага народа' было - 'служитель культа'. Они почти не разговаривали при посторонних. Меня встретили не очень приветливо.
Огромная псина, обнюхав меня, скованного страхом, и взглянув на хозяина, как тот реагирует, больше не подходила, как будто бы я был неодушевленным предметом.
Он ввел меня тайком в помещение церкви. Не помню, как вошли, через вход или просто пролом в стене.
Это была первая церковь, увиденная мною в жизни.
Огромное заброшенное помещение с высоким, круто уходящим вверх куполом стояло в полутьме. Какие-то неясные лики, а может быть, и сохранившиеся остатки росписи темнели на облупленных стенах, прорезанных в высоту узкими окнами-бойницами.
Свисающие обрывки старых тканей, перемешанные со спутанными клочьями паутины, обрамляли пустынное пространство. Таинственные мрачные углы и закоулки. Чуть ощутимый ветерок, иногда врывающийся через прорези окон, жутко шевелил эти декорации.
Было тихо, сумрачно, страшно и загадочно, будто бы я вошел в иной, ранее неизвестный мне мир. Мир, который пугал, смущал и отталкивал. Затаенный ужас чего-то, что неотвратимо должно произойти, заполнили мою душу...
***
Детская душа, чистая, еще окончательно не перепачканная мерзостью жизни, это такой чувствительный инструмент. Затем мы обрастаем жирком 'знаний', понятий, привычками ко лжи, мерзости, преступлениям.
Душа покрывается непроницаемым панцирем цинизма и вседозволенности. Она уже не может воспринимать первозданно так, как по замыслу В-вышнего должна воспринимать наш мир. Как я завидую тому маленькому мальчику, который так тонко и верно ощущал все вибрации подаренной нам жизни.
Мы приходим в этот мир добрыми гостями, чтобы попробовать исправить то, что недоисправили в прошлом воплощении. Но потом мы постепенно все забываем, как и забываем восторги и страдания нашей изначала чистой души. Ведь каждая душа - частица Всеобъемлющего, Всезнающего и Вечного:
Это было необычное ощущение погружения в тайну. Уже позже, читая гоголевского 'Вия', представлял себе именно те картины, потрясшие меня в пустой, заброшенной, красной церкви.
Позже видел великолепные церкви-дворцы: Петропавловскую крепость, Храм на крови, Казанский собор, Исаакиевский собор, но везде, как и в той старой кирпичной церковке, меня преследовало ощущение страха, напряжения, ожидания чего-то страшного и ужасного.
А может быть, это кричали мои еврейские гены, прошедшие пытки костров инквизиции, изгнания моего народа из разных стран, последней Катастрофы, где погибли и мои родные?
***
Но платой за посещение пустующей кирпичной церкви было восхождение на колокольню по шатким, связанным бечевкой лестничным перекладинам наверх, на простор панорамы Казани. Когда мы поднимались, то воображал себя юнгой, взбирающимся на реи парусника (шхуна, бригантина, каравелла, клипер - сколько романтичных слов было в нашем лексиконе!), который на всех парусах несет меня к отцу на фронт:
Долгий, трудный подъем закончился выходом на заваленную хламом площадку колокольни. С четырех сторон - проемы между четырьмя столбами, на которых держалась остроконечная крыша, где был подвешен колокол.
Передо мною открылась великолепная панорама. Узкоколейка извивалась внизу тонким ручейком блестящих на солнце рельсов, справа виднелась дамба, под которой сквозь насыпь протекала петлистой змеей речка и - море крыш домов и домиков Козьей слободы.
Вдалеке проносились вагоны трамваев, автобусы и рогатые (дуга) троллейбусы, по шоссе двигались грузовики и легковушки:
Ветер свистел, пел и ярился в ушах, стараясь сбросить вниз с такой неистовой силой, что я должен был ухватиться за столб.
А надо мною в глубоком голубом небе парили облака, намного ближе, чем обычно я видел их с земли.
Захватывало дух.
Я всегда боялся высоты, не то, чтобы до ужаса, вероятно, был нормальный страх высоты. Но тут весь мой естественный страх, который не отпускал меня и во время подъема, мгновенно улетучился.
Мне хотелось парить, лететь вместе с облаками в дальнюю даль, к отцу:
***
Как спускались не помню. Мальчик, более проворный и привычный, опередил меня и исчез внизу:
Я балансировал на деревянных перекладинах подвесной лестнички, боясь сорваться, подскользнуться или ненароком сломать трухлявые палки. Страх высоты вернулся, охватив меня ужасом и страстным желанием отпустить перекладину и лететь последним бесконечным полетом вниз, как это часто бывало во сне:
Я спускался лицом к лестнице. Не нащупав очередной перекладины я замер, быстро подтянув ногу. Мне даже показалось, что кто-то ее коснулся.
Осторожно поднявшись чуть выше, оглянулся и замер в ужасе.
В полутьме на площадке сидела огромная, чуть расплывающаяся в сумерке, собачища.
Мелькнуло в сознании: 'Баскервильский пес':
Она, видимо, только что опустилась на четыре лапы после неудачного прыжка, коснувшись моей опущенной ноги. Стояла страшная напряженная тишина: собака не лаяла, не рычала, я - окаменел от страха, мерзкой дрожью пробежавшего по всей спине и остановившегося над пропастью:
- Что делать? Как не сорваться?.. Спасите, спаси, спаси: - билось в голове.
Мерзкое чудовище уселось на площадке, пронзая меня круглыми, как бы фосфорисцирующими глазами. Взгляд был тяжел и точен, как падающий нож гильотины.
Он как бы беззвучно говорил: 'Ты все равно не уйдешь от меня. Рано или поздно - свалишься. И вот тогда-то мои огромные челюсти раздавят тебя, вгрызаясь в живую плоть:'
Онемев от беспомощности, я все же сумел подняться еще на две ступеньки выше.
Она сидела темным изваянием, судорожна хлеща себя по бокам длинным гладким змееобразным хвостом:
И вдруг, как бы внезапно сообразив, собака стала огромными прыжками в бешенном ритме взлетать по разбитой старой каменной лестнице, винтом поднимающейся к вершине колокольни. Видимо, когда-то, когда еще существовали железные перила, остатки которых свисали вниз, по этим стертым ступеням поднимался звонарь...
Она черной молнией пронеслась мимо, стараясь головой на вытянутой шее сбить меня. Но не достала. Этот ужасный смертоносный механизм без единого звука, цокая когтями по камню, проносился рядом со мною - то вверх, то вниз, стараясь достать жертву. Вцепившись в спазме в дерево перекладины, я только успевал поворачивать голову, следя за огромными скачками и маневрами чудовища.
Не сумев дотянуться мордой, она внезапно повернулась и с силой выбросила в мое направление гигантские задние лапы. Опять - промах, только кончик жесткого как железное дерево хвоста полоснул меня по плечу:
Я не успел сообразить, все пронеслось как кошмарный сон. А она вновь сидела внизу на площадке, вытаращив сверкающие зенки и изредка в жуткой улыбке оскаливая два ряда белых с четырьмя чудовищными клыками зубов:
Страх, ужас, смерть:
Дальнейшего я не помню:
Только, когда щелчком винтовочного затвора за мною захлопнулась зеленая железная калитка, я бросился бежать:
На лугу я свалился в жестоких судорогах, захлебываясь в запоздалых рыданиях: