Холод пятиградусной воды постепенно берет свое. Я чувствую, как разгоряченный до этого организм теряет волю, превращается в тряпочное подобие человека и деревенеет. Вот что значит увлечься работой настолько, что забыть про все на свете, да мне приказали драить палубу, да за мной присматривали, чтобы я работала, как следует, но это океан, корабль раскачивает из стороны в стороны, и очень высокие волны. Похоже, на борту никто даже не заметил, как одна такая ревущая гора слизала меня.
Челюсть сводит, и кричать нет больше сил, вот очередной хлопок по голове пытается прибить меня ко дну, но каким-то чудом выкарабкиваюсь на поверхность. В легких уже немало соленой холодной гадости, что-то скользкое проносится у ноги, и к сердцу подкатывается уже не холод, а леденящий страх, что надежды на спасение нет. Там тысячи метров воды, где обитает неизвестно что, и это нечто уже жаждет крови и мяса, оно недружелюбно пробует свою добычу и вкрадчиво намекает: ты мое, слабое создание, я здесь хозяин, а ты всего лишь пища для меня.
Три года безупречной службы на флоте, мой контракт подходил к концу, и это был предпоследний боевой выход в море, на испытания какого-то нового оружия. Конечно, именно наш корабль не имеет к ним никакого прямого отношения, у нас не военное судно, а всего лишь сухогруз обеспечения, однако же, нас в этот рейс снабдили пассажиром из независимых наблюдателей. Старая сухопутная крыса всю дорогу жестоко мучилась морской болезнью, он блевал в иллюминатор не переставая, так что кому-то из нас вменялось в обязанность замывать этот борт, сползая на канатах с тряпкой и ведерком. Дедуля не покидал каюты, занимался какими-то вычислениями и строил графики, почитывал брошюрку и... блевал, блевал, блевал. Нам от него было ни тепло, ни холодно, но это был ученый лауреат многих премий, и нас заставляли, чуть ли не козырять перед ним, когда он все же выползал куда-нибудь по другой нужде.
Я однажды видела, как он встретился в коридоре с Радкевичем.
Радкевич - здоровенный детина, мичман, он уже давно служит, и происходит из настоящей военно-морской династии - проходил по своим делам, и вдруг этот замухрыжка вывалился ему под ноги прямо из гальюна. Мичман-то наш не промах парень, за словом в карман не лез, поэтому сразу начал материть ученого из комиссии. А на его беду рядом оказался наш капитан. Мичману влетело по самое не балуй и арест до конца рейса, а уж как капитан извинялся и раскланивался перед этой штатской скотиной, то тут всем противно было. Потом мы прослушали лекцию, как нельзя поступать и как должно обращаться с нашим гостем, ребята намотали на ус и затаили злобу: они в своем собственном доме должны отдавать честь какой-то мерзости слабосильной. Однако ж армия на то и армия, и на том она до сих пор держится, что слово старшего офицера закон для всех, кто ему подчинен, неверно было только то, что мы не знали истинных причин такого обращения. Сказали бы нам, кто именно этот слабак, то мы бы может и не бунтовали так.
* * * * * *
Радкевич уже три дня как сидит в карцере, меня обязали носить ему еду. Хорошо хоть разговаривать с ним не запретили, а то спятил бы мужик почти за месяц пребывания в уединении. Я его знаю и понимаю: он хоть с виду крепкий, кажется бравым, крутым, и все такое, но внутри он крайне раним, его уязвляет любое уничижающее обращение с ним.
-Завтра мы уже подойдем к точке назначения, - сказала я ему, пропихивая ужин в окошечко.
-Ты хоть зайдешь и расскажешь, какого черта от нас здесь понадобилось?
-Конечно, приятель. Вообще у нас все в недоумении: почему нельзя было всем сразу раскрыть карты, к чему секретность и прочие глупости, это вообще для школьников такая байда. У нас даже нет ни одного духа на борту, - я ругаюсь и чувствую, как Радкевичу с той стороны двери становится легче, как он расслабляется, ощущая поддержку извне. - Я кое-что подсыпала в суп этому хлюпику, когда была сегодня на кухне и забирала твой обед, - произношу это, поднося губы к самой двери, опытный служака уловит и такое колебание воздуха.
-Спасибо, ты хоть и баба, а человек нормальный и понятливый, - я не обижаюсь на такое определение, потому что я знаю его.
-Да ладно, у нас многие уже задумались над решением этой проблемы. Как только закончатся учения, и мы пойдем назад, он может и света белого невзвидеть.
-Осторожнее там, вонять ведь от него будет потом, и не одна моя голова полетит.
-Будем-будем, ты ешь скорее, мне еще рубку драить надо будет сегодня.
* * * * * *
Сквозь сон вспоминаю этот разговор, вода уже заполняет в легкие и перед глазами побежали яркие-яркие желтые пятна, похожие на зайчики от вспышки, когда долго ждешь 'птичку', а потом она вылетает. Барахтаться не могу, просто стараюсь удобнее лечь на спину и смотреть на небо. Тело колышется водой, поднимается на волны, а вверху пробегают белые барашки, и небо такое умиротворенное, что мне уже все равно - умру я или меня все же выловят.
Проходит час, а в досягаемости зрения все еще не было ни одного корабля. Или это был не час. Или меня отнесло так далеко, что меня и искать не будут. Или я просто уже ничего не вижу. Или я уже умерла и попала в ад, где буду вечно надеяться на спасение. Но до уха доносится разрыв снарядов, и я понимаю, что все еще жива, и где-то еще не перешла ту границу, когда уже нет возврата.
Снаряды... какие снаряды... война?
Проносится неожиданно в голове.
Мы мирный флот, мы сухогруз, какие снаряды. Неужели мы пересекли невидимые границы конфронтационной полосы. Кажется, не должны были, капитан бы не позволил. Хотя какой там капитан, когда этот дедуля всех под себя подгреб, как пахан на зоне. Вот за что ненавижу этих спецов штатских, так за то, что они мнят себя самыми умными и важными.
Злюсь! - ухмыляюсь про себя. - Злюсь!! - значит еще не все потеряно, еще жива и вполне способна дотянуть.
Снова расслабляюсь и слушаю.
Грести-то мне бессмысленно, я не знаю, куда именно податься, ведь звук был такой мимолетный, что человек вообще не способен его вычислить. Предаюсь воспоминаниям, когда я только ступила на борт своего первого корабля, когда в голове промелькнула только единственная мысль: если не послужу на флоте, жизнь пройдет даром.
* * * * * *
-Катя, Катенька, - кричит мама и бежит, сломя голову по всей набережной. Платок, наброшенный на плечи, едва не улетает. Летнее платье развевается вокруг крепких загорелых ног, большие и сильные руки заломлены, на лице сильнейший испуг.
Катенька же, я, то есть, спокойненько себе топает по пирсу к самому дальнему кораблю, он понравился ей своей белизной и прибранностью, не то что остальные рыбацкие суда. Вот Катенька уже хватается ручкой за трап и карабкается по деревянному настилу, ее голубое платьице безвозвратно запачкано мазутом и смолой с канатов. Зато как горят глаза, как жадно они пожирают каждый изгиб корабля, каждую снасть, ее уже качает на палубе легкая прибрежная волна и мечты уносят белокурую девочку в далекие страны.
Прогулочная яхта принадлежит одному богатому человеку, он зашел в порт, чтобы пополнить запасы пресной воды и теперь он возвращается с командой на лодку. У трапа его встречает заплаканная и растрепанная мать, на палубе боцман и маленькая девочка играют в догонялки, но у юркой малышки много преимуществ, так что мужичок уже запарился и сидит на борту, обмахиваясь шапочкой.
-Сэр, я не смог ее выловить, - разводит он руками, когда замечает приход хозяина.
-Ее не ловить надо, а приманивать, балбес. Воду куда положено, - отдает он приказания. - А я займу нашу гостью. Мамаша, как ее зовут?
-Катенька... - произносит мама сквозь всхлипы. - Не ругайте ее, она не хотела дурного... она корабли... будь проклят этот порт, - она сурово сжала мокрый платок и кинула злой взгляд куда-то в море.
-Да куда там обижать, - отмахнулся мужчина. - Катенька, иди сюда. Покажись. Не обижу. Скажу что-то. - Звал он, прогуливаясь по палубе в поисках того укромного уголка, что избрала она себе для укрытия. - Знаешь, я тоже в детстве так на папину лодку пробирался. Он мне запрещал, боялся за меня, что я себе что-нибудь сломаю или упаду за борт. Я научилась очень здорово плавать. Купил себе эту яхту и теперь мне все равно, что мне скажет отец. Мне только не все равно, когда он говорит, что я бестолковый балбес, который так и не подарит деду хоть какого-нибудь наследника. Катенька, да где же ты?
Она осторожно выползает и смотрит на него открытым загорелым личиком с легкими веснушками.
-Да ты просто красавица! - восхищается он. - Наверное, в отца, - добавляет как-то с грустью.
-Папа ушел в море. Мама не знает, наверное, но он больше к нам не вернется, он уплыл насовсем.
-А ты откуда знаешь? - он поражается серьезности, с которой все это говорит малышка. Он не чувствует в ней злобы на отца, только сосредоточенность и понимание.
-А я подслушала, как он с дядями говорил, что у него есть другая жена, и с ней ему будет лучше. Вот только он сказал, что не может меня забрать, хотя очень бы хотел. Он сказал, что должен оставить меня матери, потому как там меня не полюбят, я там буду чужой, да и маме моей нужна хоть какая-то поддержка.
-Ты молодец. Хочешь приходить на мою яхту?
-Серьезно?
-Серьезнее не бывает, - говорит он, а добрые серые глаза смеются.
-Конечно, хочу!
А прибрежная волна качает палубу.
Долговязая рыжая девушка носится вдоль и поперек по яхте. Она драит палубу, драит снасти. Сильные голени торчат из-под закатанных штанов, руки мокрые по локоть, на лице сосредоточенное выражение хозяйки, которая не успевает приготовить дом к приему гостей.
-Дейл, ты бы хоть подмогнул малость? - кричит она детине на юте. Но тот и не думает шевелиться.
-Ты мне еще поприказывай тут. Отродье. Кто ты такая?
-А мне все равно, что ты обо мне думаешь. Главное, что мистер Дональдсон обо мне хорошего мнения, и скоро он поможет получить мне место в военно-морской академии.
-Ты будешь там учиться? Я знаю, ты все это затеяла, чтобы попасть под его опеку. Все россказни про девочку - сущий бред, ни слову не верю, продажная шлюха.
-Может быть и продажная, но уж не шлюха точно.
-А вот тут позволь усомниться. В какой из матросских коек ты еще не побывала? Или они все уже успели? Может ты и меня развлечешь?
-Если ты племянник мистера Дональдсона, то это совершенно не означает, что ты можешь распоряжаться всем на свете, - она перехватила тряпку так, чтобы та свернулась в плотный жгут. Ей пришлось приготовиться, потому что Дейл соскочил со своего места и медленно пошел к ней.
-Хм! А знаешь, для низкородной девки ты очень даже симпатичная. Ну конечно же, жизнь не так побила тебя, потому что ты была под крылышком у дяди. А скажи, что ты все-таки сделала, чтобы попасть под его опеку? - он наступал медленно, думал, что сможет насладиться испугом жертвы.
-Мне было пять лет, что я, по-твоему, могла для него сделать?
-Возраст... не прикрывайся своим малолетством. Все женщины рождены для продолжения рода, а это возможно только таким вот путем, - он подмигнул и встал над ней. Катя все еще сидела около ведра на палубе и сжимала свернутую тряпку. - Ну так что, - он потянулся рукой к брюкам. - Давай здесь, все равно никто не увидит, а если кто и...
Договорить он не успел. Жгут из мокрой тряпки хлестанул его по лицу, парень провернулся на одной ноге, и та же тряпка обвила его шею. Он забился как муха, а вырваться из накачанных рук было не так-то просто, каким бы хорошим атлетом он не был в своей академии, против Катерины он оказался никем, всего лишь пятнадцатилетним мальчишкой, против двадцатилетней девушки.
-Будешь еще задираться? - Дейл судорожно сглатывает и пытается кивнуть. Он уже почти посинел и едва дышит. - Я тебе отпущу. Пожалуешься, сам первым получишь по ушам, это я тебе гарантирую. А знаешь почему - дядя написал завещание, и по нему ко мне перейдет одна из лодок, он верит мне и знает, что я ничего подобного не совершала и не допущу, чтобы оно произошло.
Дейл ничего не сказал. Катю определили в военно-морскую академию.
* * * * * *
Кажется, холод меня скоро точно достанет. Я уже вижу какое-то зарево на горизонте. Если это не закат, то уж моя смерть - это как пить дать. Вот только одно но: я не думаю, что смерть должна гудеть, как хороший истребитель, и уж точно за ней не волочется газовый след длиной с Нил. Это и в самом деле самолет.
Резкий гул раздавался все ближе и становился все боле натяжным, отдававшимся в каждой части замерзающего тела. Потом что-то выпало из люка, и все вокруг заволокло белой пеленой, наступила полная тишина. Не щемящая, не убивающая, а такая умиротворенная и очищающая. Взметнулась вода, последнее догорающее сознание на краю жизни заметило, как тело сменило положение и полетело вместе с этой водой вверх, а затем зависло где-то в воздухе, когда холодная соленая влага опала в свою родную стихию.