Этот вечер, казалось, выдался таким же, как и все предыдущие, то есть был наполнен всевозможными новыми, яркими и незабываемыми впечатлениями, которые, я точно знал, уже никогда не повторяться. Казалось, и улица, по которой я брел, была та же, что и вчера и имела тоже название, и свет вечерней иллюминации был тот же, даже прохожие на улице попадались те же, что и вчера, и второго, и третьего дня, и все же. Во всем этом наблюдалось некая перемена, говорящая о неповторимости этого вечера, делая его незабываемым, а потому и единственным в своем роде.
Я даже пытался давать имена своим вечерам. Один, к примеру, я называл задумчивым, потому что он смахивал на лошадку со старой карусели. Другой напоминал мне сухой, длиннющий указательный палец старого еврея, поэтому я назвал его забавным. Третий я назвал просто вечер, может оттого, что он был похож на толстого, ленивого, кота из мясной лавки, и мне, глядя на него, тоже было лень давать ему какое-либо название. Сегодняшний же вечер выдался особенно не похожий на все остальные, потому что именно в этот вечер мне вдруг взбрело в голову объединить все вечера в единую массу, назвав ее своим достоянием. И, если разобраться, то я был не так уж далек от истины, поскольку мой мир, как раз весь и складывался из таких вот вечеров, и его, собственно, я сам себе и создал из них, собирая его по крупицам из вечера в вечер, он-то и составлял мое единственное богатство.
И вот, когда это нагромождение полумрака, освещенное неоном, состоящее из моих мыслей и переживаний, чувств, явных и тайных желаний, возникло у меня перед глазами, то мои руки непроизвольно потянулись потрогать это драгоценное сокровище. Но лишь только мои пальцы слегка соприкоснулись с ним, как сразу внутри меня пробежал мощный разряд электрического тока. Изошедший от кончиков пальцев, он пронесся по моим нервам, сильно будоражащим ураганом. Ворвавшись страшным смерчем в мой мозг, он мгновенно уничтожил его желеобразную массу, превратив его в некое невесомое нечто, в котором всё еще, по инерции, продолжали клокотать мои мысли, чувства, впечатления. Но вот страсти улеглись, сознание прояснилось, и мой мир предстал мне совсем в новом обличие.
Если раньше я мог наблюдать уже сформировавшиеся мыслеформы своих вечеров, легко давая этим осязаемым вещественностям их названия, то теперь я смог увидеть первопричину моего достояния, ту самую частицу Великого и Необъятного, которую раньше не замечал, поглощенный любованием материальной оболочки своих переживаний, их скорлупы.
Созерцая Великое Совершенство, источник всего сущего, которое одновременно представляло собой и абсолютную Пустоту, я и Ему машинально, по привычке, попытался было дать имя, но из этого у меня ничего не вышло. Никаких даже близких ассоциаций не возникало в моем сознании при соприкосновении с этим Великим Чудом, и лишь откуда-то, из глубины моего подсознания вдруг всплыло непонятное мне слово - "Дао". Подумав немного, я согласился, что это слово, пожалуй, больше всего подходит для определения Вечного Красноречивого Безмолвия, Всеобъемлющей Пустоты Созидающего Бездействия.
И как только я это осознал, мой мир перед глазами постепенно снова стал принимать свои прежние очертания. Истекая из Дао еле заметными глазу струйками наитончайшей энергии, будоражащими мое сознание, он начинал выкристаллизовываться, обретая свои формы.
2
Сначала Пустота родила безжизненную пустыню, от которой повеяло унылым запустением, эдаким последствием шумного карнавала, опустошенностью всех мыслимых жизненных сил, ушедших в песок вместе с радостями и весельем разгульного праздника. И вот, там внутри пустыни, в ее недрах, эти самые силы вдруг пробудились от долгой спячки, преобразились, забурлили, заклокотали, закладывая мои уши нарастающим шумом, и вырвались наружу буйной растительностью. В мгновение ока вся пустыня превратилась в цветущий сад. Вишни, яблони и груши утопали в цвету, превращая все вокруг в дивный сон. На фоне ярко синего неба цветущий сад смотрелся таинственно волнующе.
Прямо, как в сказке, подумалось мне. Но не успел я это мысленно озвучить, как цветы с деревьев стали опадать, и фантасмагория упоительного блаженства исчезла, а передо мной уже стояли обычные деревья с зелеными листочками на ветках, на которых уже были видны наливающиеся соком плоды.
На небольшой лужайке передо мной, откуда ни возьмись, появилось небольшое завихрение воздуха, которое стало расти, пока не достигло размеров слона. Я бы не назвал это завихрение угрожающим, скорее наоборот, оно вселяло надежду на что-то светлое и радостное. И действительно, спустя некоторое время, это веселое кручение воздуха материализовалось каруселью, обычной каруселью, катающей детишек по кругу. Только детей на ней не было, а была всего на всего одна единственная лошадка.
Я узнал ее не сразу, поскольку она не показалась мне той задумчивой, какой я помнил ее из своих детских воспоминаний. Напротив, эта, свежевыкрашенная, еще пахнущая масляной краской, выглядела озорной и радостной. Она весело носилась по кругу в предвкушении своего седока, то убегая за круглую тумбу, что была в центре карусели, то появляясь из-за нее с другой стороны снова. Но, седока, который разделил бы с ней ее веселье, все не было, и, как я заметил, с каждым разом она, появляясь из-за тумбы, становилась от этого все печальней и печальней.
И вот, краска на ее боках стала блекнуть и осыпаться, блеск в ее глазах померк и они приобрели, наконец, тот самый грустный, задумчивый вид, какой и всплыл, однажды, в моем сознании из воспоминаний детства.
В очередной раз она появилась из-за тумбы не одна, верхом на ней восседал старый еврей с седой всклокоченной бородой и маленькой, кругленькой шапочкой на лысой голове. Обхватив одной рукой лошадку за шею, чтобы не упасть во время движения, другую руку с длинным указательным пальцем, чуть согнутым в фалангах, он устремил куда-то вверх, потрясая им воздух. Он, как рыба, открывал рот, произнося какие-то слова, обращенные явно ко мне, но самих слов слышно не было, тем не менее, его речь производила впечатление чего-то Величественного. Поклоном головы я отдал этому должное.
В другой раз из-за тумбы появился жирный котяра. Было видно, как кружилась его голова, и как ему порядком надоела вся эта круговерть. Он спрыгнул с карусели и тут же улегся под ней, закрывая свои глаза в блаженном упоении.
Откуда-то сбоку мимо меня прошел, покачиваясь от голода тощий пес. Он по-деловому обнюхал рядом стоящий куст смородины, и помочился под него на память, задрав свою худую ногу. Потом подошел к уснувшему коту, обнюхал и его, но ему свою визитку оставлять не стал, фыркнув, он всё той же ногой почесал свой блохастый бок, оглядел округу печальным взглядом, как бы прощаясь с тем миром из которого вышел, и из последних сил запрыгнул на карусель, покатившись вместе со всеми. Он явно хотел жить.
3
- Как думаешь, кто из нас мудрее - я или этот выживший из ума старик, что пытается озвучить мертвечину древней мудрости?
Я повернул голову на голос, и увидел рядом с собой молодую привлекательную женщину в легком платьице, настолько легком и невесомом, что мое воображение машинально угадало под ним изумительно красивое тело, страстное и желанное. Она стояла в довольно-таки вызывающе раскрепощенной позе, прижимая к своей, приятной глазу округлой груди небольшую корзинку со спелой вишней.
- Да, но он является носителем опыта человечества, который измеряется в несколько тысяч лет - возразил я - этот опыт приблизит меня к пониманию Дао.
- Зато во мне опыт всей земли, которой несколько миллиардов лет, и я могу родить тебе Дао.
Она произнесла это так уверенно, что мне даже стало как-то не по себе.
- Но отвергнув старого еврея с его тысячелетней мудростью, я отвергну Дао. - Неожиданно парировал я. Этот веский довод придал мне силы, хотя я толком и не понял, из каких таких глубин вырвались наружу нужные слова, и, окрыленный маленькой победой над своим несовершенством, я продолжал - А если отдам тебе предпочтение, то рискую и тебя потерять.
- Меня убьет твоя страсть? - она с нескрываемым интересом посмотрела на меня, склонив свою очаровательную головку набок, и прищурив один глаз. Игривая улыбка на ее алых, сочных губах манила к себе, призывая забыть обо всем на свете.
- Моя страсть убьет наше не родившееся Дао, а тебя у меня просто украдут.
- И кто же?
- Было бы сокровище, а вор всегда отыщется, может им станет даже тот старый еврей - за всеми не углядишь.
- Но его мудрость слишком стара, чтобы иметь потомство.
- Его мудрость как раз созрела, чтобы разродиться, только ему в этом мешает его излишнее пристрастие к своему детищу, которое он так заботливо оберегает от всех. Девица на выдани под его чрезмерно усердной опекой рискует остаться в старых девах и никогда не дать ему потомства. Такое однажды уже было.
- В таком случае, никому не отдавай предпочтенья.
Потом немного подумав, она удивленно воскликнула, посмотрев на меня с тревогой в глазах:
- Да, но без твоего желания я не смогу родить тебе Дао.
- Желание скоротечно, примитивно и несовершенно, а посему может породить только такое же суетное желание, изначально обреченное на забвение, и выше своих возможностей ему никогда не подняться, не говоря уже о Дао. Его же может породить только пустота наших сердец, которая наступит после полного отказа от рационального понимания процесса зачатия.
- В таком случае поспеши не воспользоваться своими знаниями.
4
Ее последние слова прозвучали сигналом к великому опустошению моего сердца от всех страстей и желаний суетного мира, которые мы, смертные, всегда определяли не иначе, как проявление истинной жизни. И чем нестерпимей были наши желания, чем сильнее было выражение наших привязанностей, симпатий и антипатий, разжигавшие нешуточные страсти, тем ярче считалась наша жизнь. Мы, как наивные мотыльки всегда устремлялись в этот испепеляющий пожар глупого тщеславия и самодовольства, твердо убежденные, что человек состоит лишь из плоти, питаемой нашими чувственными переживаниями, но всех наших плотских сил всегда хватало лишь на то, чтобы приблизиться к огню и сгинуть в его пламени безвестными глупцами.
Убив в себе все свои похотливые порывы и алчные устремления, а так же все благородные посылы моей души с их бескорыстной заботой о ближнем и готовностью жертвовать ради их благополучия собственным благосостоянием, я ощутил в себе неисчерпаемы силы, устремлявшие меня к великим свершениям. Уничтожив в себе жадного Каина, всегда стремившегося только брать от жизни всё, на что у него хватало сил, и доброго, наивного Авеля, вся заслуга которого состояла лишь в том, что он готов был только отдавать всё, чем владел сам, я на какое-то мгновение усомнился в правильности моего поступка. Мне стало жалко Каина, благодаря которому я смог вобрать в себя окружавший меня мир, скопить целое состояние, состоящее из моих вечеров, что позволило мне, наконец, приблизиться к пониманию Дао. Не менее жалко было мне и моего добродушного Авеля с его вечной устремленностью творить людям добро, но не способного этого делать в полной мере, по причине своего элементарного невежества и незнания того, что есть добро истинное. Глупый, он всегда стремился быть всем нянькой, думая, что тем самым он помогает людям, не ведая того, что этим он только приближает их к смертной черте, зайдя за которую, обратно еще никто не возвращался.
Помыслив так, я поймал себя на мысли, что прозевал в себе еще кого-то, кто всегда, при любых обстоятельствах, оглашает оправдательный вердикт всем моим поступкам. Кто он - Высший Судья моей совести, или адвокат дьявола? Ни убить его, ни даже просто изгнать из себя у меня не было ни сил, ни желания. Так что, если кому-нибудь придет в голову отомстить мне за Каина с Авелем, то ему самому отомстится за меня семь раз по семь - уловил я последние слова оправдательного приговора.
Без сожаления, перешагнув через окровавленные трупы Каина и Авеля, до той поры, незримо руководившими мною, я ощутил в себе частицу Великой Пустоты, данную мне свыше.
5
- Почему ты из всех выбрала именно меня - спросил я ее, глядя куда-то вдаль.
- По той же причине, по какой и ты из всех выбрал именно меня - ответила она мне таким же бесстрастным голосом, наблюдая за тем, как над жирной тушкой околевшего кота кружится рой мух.
- Ты хочешь сказать, что ты во мне увидела мужчину?
- Да, так же, как и ты увидел во мне женщину - ответила она, выплевывая вишневую косточку - между нами была некая дистанция, которая нас сближала. Сейчас, после того, как мы опустошили наши сердца, между нами уже лежит расстояние галактического порядка, а значит, пространства для взаимодействия в нашем совместном творчестве стало гораздо больше, а значит, наше Дао будет совершеннее. Я люблю тебя.
- Я тоже тебя люблю и хочу, чтобы расстояние между нами только увеличивалось с каждым разом, по мере нашего с тобой приближения к Дао. Чтобы между нами народились бы целые миры, живущие своей жизнью в безграничном бездействии нашей бескрайней пустоты.
- Одна жизнь, благодаря тебе, уже бьется у меня под сердцем.
- Я это чувствую.
- Мы много говорим.
- Ты права, давай помолчим. Не стоит мешать зародившейся жизни.
Я стал дальше вглядываться за горизонт, стараясь разглядеть там наше будущее, а она ела вишню, сплевывая косточки на землю, и наблюдала, как тушку кота вовсю пожирали черви.
Скоро от него остался только один скелет, но и он долго не пролежал - время неумолимо и безжалостно превратило его кости в прах, а ветер развеял его по земле - будто и не было никогда этого ленивого прожорливого кота.
Только над нами время было не властно, мы по-прежнему были молоды.
6
Я всматривался вдаль и слушал диалог наших сердец, безмолвный диалог, в котором мне отводилась роль активная, предлагающая, а ей пассивная, принимающая. И я проникал в нее, старался изо всех сил, и она, возбужденная моим усердием, принимала моё проникновение, бережно сохраняя всё, что я мог дать ей, взамен одаряя меня любовью благодарного получателя и надеждой на то, что всё, ею полученное, будет заботливо храниться вечно.
Я видел, что она была счастлива принимать от меня любые дары, какие я только мог ей дать, и ее радость передавалась мне, и уже я был счастлив принять от нее нежное понимание и искреннюю благодарность моих стараний. В тот момент ее глаза излучали великую любовь, в которой читалась свобода обладателя сокровенного и безграничная ответственность за сохранность полученного сокровища. Это воодушевляло меня на новые неустанные поиски, в которых уже я находил свое счастье. А, найдя нечто необычное, я был несказанно рад и спешил отдать ей свою находку, от которой уже она приходила в восторг.
Случалось, порой, я утомленный бесплодными поисками, впадал в отчаянье от того, что мне больше нечего ей предложить, и тогда она окружала меня своим вниманием и заботой, одаривая меня теплом своей души, напитывая мои жизненные силы. И уже я был счастлив принимать от нее богатство ее сердца, а она не находила себе места в поисках новых снадобий для моей израненной души.
Так, помогая, и дополняя друг друга, мы рождали живительную энергию, питавшую жизнью наш с ней мир, оживлявшую его, приводя его к гармоничной целостности, состоящей из единства мысли, слова и дела.
Случалось, изредка, и в наших совершенных отношениях происходил сбой, чаще оттого, что оба вдруг одновременно пытались взять на себя роль активного лидера, или оба вдруг становились пассивными получателями. Но сам принцип взаимопомощи всегда быстро устранял этот казус, и жизнь снова продолжалась.
Наблюдалось ли в наших отношениях хоть какой-то намек на противоборство или пусть даже соперничество, какое всегда случается между двумя полярно противоположными началами? Может быть, со стороны такое кому-то и могло показаться, но только не нам, мы этого просто не замечали, каждый, делая то, что в данный момент он способен был делать, что подсказывали нам наши сердца, упорно толкавшие нас к сохранению нашего единства, возможности коего, казалось, были неисчерпаемы.
7
Отчего же мы обречены на вечность? - Размышлял я. - Отчего время обходит нас стороной? - спросил я у нее.
- Оттого что мы любим наш мир, который создаем - ответила она мне - а не себя в нем. Мы отдаем всё, что у нас есть нашему миру, и он платит нам той же монетой, питая нас жизненными силами.
Вспомни того околевшего кота - он, в отличии от нас любил только себя в том мире, что его окружал, и мир отвернулся от него, не получая должного взаимного внимания к себе, на которое рассчитывал. А как только он лишился поддержки своего мира, мира жизни, его сразу подобрала себе смерть.
Хочешь жить вечно, люби мир, в котором живешь, не хочешь жить совсем, то полюби себя в нем, и дни твои будут сочтены - это аксиома.
- Интересно - спросил я у нее - а можно ли вообще обойтись без любви, и есть ли такие, кто хоть когда-нибудь попробовал жить не любя никого, даже себя?
- Жизнь без любви - это не жизнь, а пустое прозябание, поскольку такое существование теряет всякий здравый смысл - оно лишено цели. Даже у бездушной скотины есть цель - удовлетворить свой голод, поэтому даже зверь всегда будет из последних сил цепляться за жизнь.
Ты спрашиваешь, был ли такой случай? Вряд ли такое возможно, а если кто-то и появлялся, равнодушный ко всему на свете, даже к себе, то, уже родившись, стоял одной ногой в могиле, как Иуда, предавший Бога. Тут даже Бог бессилен помочь таким.
- Но, отдавая все нашему миру - улыбнулся я счастливой улыбкой - мы ставим себя в положение его вечного данника.
- За что он зовет нас своими Прародителями, ставя нас выше себя - парировала она. Вот так, у него всегда последний становится первым.
- Но пребывая в неустанных заботах о нашем мире, разве не пренебрегаем мы своими личными интересами - спросил я ее, хотя заранее знал ответ, который она и озвучила:
- В том-то вся и штука, что заботясь о мире, мы преследуем, в первую очередь, свои собственные интересы. Иначе, какой смысл - пожала она недоуменно плечами.
8
Так была рождена добродетель. С ее рождением преобразился и мир, созданный нами. Словно хрустально чистой водой из живительного родника омыла его добродетель своим присутствием, и мир предстал перед глазами как бы заново рожденный, чистый, посвежевший и одухотворенный.
При этом, рожденная добродетель не навязывала себя никому, ни нам, ни нашему миру, поэтому никто не видел ее в глаза, но все знали, что она где-то рядом, потому что все получали от нее живительную благодать.
И мы и наш мир стали пребывать в покое, и в покое обретать свое величие.
Я чувствовал, как наши сердца становились бездонными, готовыми вобрать в себя Дао, отчего наши мысли обретали силу и точность, последовательность и миролюбие.
Пребывая в покое, мы постигали премудрость руководствоваться в жизни главным, не разменивая себя на мелочи, и результат не заставил себя долго ждать. Всё, чтобы мы не делали, всё всегда заканчивалось успешно и в свое время. И всё это от того, что добродетель всем всегда указывала их истинное место, и во всем мире не нашлось никого, кто стремился бы оказаться впереди всех, возвеличив себя над остальными, поэтому наш мир был свободен от ошибок.
Добродетель оказала благотворное влияние даже на старого еврея. Он больше не сотрясал воздух своим скрюченным указательным пальцем, а сидел на лошадке, подперев кулаками свою отяжелевшую, от нахлынувших дум лысую голову с седой бородой, и думал. Он тоже постигал Дао.
Пес уже не казался таким голодным и несчастным, жалким рабом обстоятельств. Его бока заметно округлились так, что ребер уже не было видно, шерсть уже не топорщилась в разные стороны, а лоснилась на солнце. Он уже не был похож на бездомного, никому не нужного бродягу, он был при деле и при месте, преисполненный ответственностью за свое дело, и в этом обрел он свою свободу.
9
Но вот что-то произошло с нашим миром. Я наблюдал, как в очередной раз из-за тумбы появился старый еврей, восседавший на лошадке. Ни его, ни лошадку уже было не узнать. Он казался каким-то просветленным, даже помолодевшим. Он даже не сидел на лошадке, придавив ее массой своего грузного тела, хранившего тысячелетний опыт еврейского народа, он парил над ней, окрыленный новым пониманием правды жизни. Он весь сиял в предвкушении грядущих великих свершений, зорко вглядываясь вдаль, туда, где маячила конечная цель всех его тысячелетних мытарств.
И лошадка под ним тоже преобразилась, и она заметно помолодела, на ее боках снова засверкала свежая краска. И она уже не казалась такой грустно опечаленной тяжкими думами, она радовалась возможности нестись во весь опор. Она наконец-то обрела своего седока.
- Как думаешь - спросил я ее - можем ли мы еще что-то сделать для нашего мира?
- По-моему, мы уже дали ему все необходимое, и он теперь не выглядит таким слабым и беззащитным, каким был изначально. Он теперь знает, что ему надо делать и как. А дальнейшее наше присутствие только погубит его.
- Почему ты так думаешь?
- Потому что вижу, как он сам отстраняется от нас, как его стало тяготить наше присутствие, поскольку оно мешает ему, проявить самому приобретенные им знания на деле. Да и нужны ли мы ему теперь, нужно ли ему от нас еще что-то, если он и то, что получил от нас, не имеет возможности использовать себе во благо.
- Согласен, из любви к нашему детищу, лучше отпустить его на вольные хлеба, где бы он смог сам в своих трудах крепнуть и развиваться, мы же жизненный опыт ему передать не в состоянии, и никто не в состоянии, даже Бог.
Мы свое дело сделали, мы подготовили наш мир к самостоятельной жизни, и теперь можем отдыхать - заключил я.