Тонкое лассо перекинуто, страх отринут... Да ещё и злоба душит, упреждая поступок. Тяжеленная такая жаба на слабой груди.
Не сказать, чтоб Василий был красавцем. Да, рыжий. Большинству это только нравилось. Но всё же Машка-подлюка от него ушла. Вчера. Насовсем. "Прощевай, говорит, франт несчастный, продолжай лелеять свои усы. А я лучше погляжу, где места поинтереснее". Поинтереснее... Знаем мы этакое. Пошла полакомей кусок искать, время нынче такое. Чего ж не понять-то. Рыба ищет, где глубже... Враньё, враньё. Ведь знал, знал, почему Машутка ушла...
Но жаба не отступалась - бросили. Как последнюю... Василий задохнулся, ещё не накидывая петлю. Рыжая голова поникла, зафонтанировали картины прошлого, такого светлого.
...Они ведь даже успели детками обзавестись. Какая семья была! Чего и надо-то ещё? Приличный угол, кусок на столе, ни войны, ни мора-глада. Изредка доставали соседи - ну, так ведь на то они и соседи. Всё как всегда. Такова жизнь.
Василий был счастлив. Он не читал Шопенгауэра или Карнеги, но интуитивно следовал их заветам. Был здоров, имел тыл за спиной, ни с кем не враждовал...
Машка однажды докопалась:
- Вот ты мне скажи: зачем живёшь?
Василий чуть не выразился. Смолчал:
- Чего - зачем?
- Живёшь, говорю, зачем?
Василий серьёзно подумал.
- Ну, детей ращу, с тобой милуюсь...
- Ага. Ты свет видел? Вообще что-нибудь о нём знаешь? Что есть мир - представление имеешь?
Василий посмотрел ей в глаза. Он вспомнил, что Машка нездешняя: каким ветром её надуло в их захолустье - неизвестно. Однако была она не из тутошних, точно. Чернявая, тучная, крупная вообще. Красавица. В их местах таковских не сыщешь. Потому и женился на ней, подлюке.
Он посмотрел в её огромные глаза и подумал, что, без сомнения, его чёрная красотка безумно скучает по ТОМУ, своему миру, откуда прибыла невесть как и когда. Что-то такое она видела там, что-то, отравившее и пропитавшее собой навсегда, заставляющее нынче страдать. Василий с любовью погладил жену по округлому боку:
- Машенька, чертёнок мой, а ты сама-то - знаешь?
Глупый был вопрос. Маша отрезала:
- Знаю.
Хотелось найти нужные слова, ибо на краешек сознания присела страшненькая мысль: ведь уйдёт! - он вдруг ясно осознал - уйдёт, умчится искать, смотреть этот свой свет, который вкусила единожды, а он - нет, и он теперь не нужен, побаловались - выбросили, как несъедобное, круглое-красивое, теперь можно, что с него возьмёшь, самца, все они такие... А какие? Да такие вот, рыжие, никчёмные, ни о чём не думающие, да ещё гордящиеся своими усами, пустоголовые...
Хотелось выть и повеситься. Что он и собирался сделать, потому что Машка вчера вечером исчезла, как в воду канула. Дети выросли, он ей неинтересен - можно.
Василий не верил. Он галопом обежал всё их небольшое селение, заглядывая в каждый угол; ворочал глазами в темноте, беспомощно ойкал, словно призывая в свидетели этого жестокого Бога.
Ушла. Искать своё на белом свете.
Надо вешаться, чего там. Он остро осознал, что без неё - всё. Сахар не сладок, а хлеб чёрств, да и вода горька.
Василий потрогал скользкий шёлк удавки. И тут возник вопрос, будто ниспосланный тем, к кому он апеллировал со злой надеждой: а чего это вешаться - единственный выход? Почему не отказаться ради своей любви от тишины и уюта насиженного места, чёрт побери?! Надо же когда-то совершать мужские поступки, что-то решительно ломать в себе и своей судьбе?
Светлое чувство правды посетило его небольшой и тёмный мозг. Надо! Надо, ради неё хотя бы. Хоть раз в жизни - надо!
Василий зажмурил глаза и помчался прочь из селения, боясь, что у него не хватит духу вырваться из колыбели-родины, если он откроет...
Свет. Яркий, ослепляющий, всепоглощающий свет заполнил не только его глаза, а и всё существо разом. Он давал совершенно особое, опьяняющее чувство, подобное которому Василий не испытывал ни разу в жизни - ПОЛНАЯ СВОБОДА. Радость, что ты решился, ты - смог, переборол нечто в себе. Ты вырос!
Он горделиво расправил плечи.
И тут сверху упал ТАПОК.
- Расплодились, пруссаки, травить пора, - плюнула горничная, брезгливо вытирая останки о край помойного ведра.