Мельниченко Николай Трофимович : другие произведения.

16. Горячая осень 56

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


16. ГОРЯЧАЯ ОСЕНЬ 56.

   Если выпадает холодное лето (53 г),
   то осень может быть и жаркой (56 г).
   (из опыта)

Микробам надо расти быстрее.

   Прокатив "вверенный личный состав" по праздничным набережным Ленинграда на День ВМФ, я отвожу их в часть и сдаю на попечение местных отцов-командиров. Мне нужно еще пару дней с понедельника, чтобы оформить столь желанный отпуск. Ночлег мне предоставляет офицерское общежитие во Флотском экипаже у Поцелуева моста. Вечером Олежка Козлов, очевидно замаливая свои грехи, тащит меня на танцы в Дом офицеров на Литейном. Деваться некуда: Павка Смолев на своем крейсере, Валера Загорский - доит коров на целине (мы шутили, что он скорее склонен к дойке самих доярок). От скуки и из любопытства плетусь с Олежкой на эти танцы. Моему удивлению нет предела: Олежку здесь все знают. Маши, Викы, Веры, Нины приветливо произносят "Привет, Олежка! Что-то тебя давно видно не было!". "Служба, Маша!" (Вика, Вера, Нина и т. д.) отвечает мой Олежка, ни разу не перепутав имен приветствующих дев. Олежка расправил крылья: он в своей тарелке. Мне становится стыдно: такого орла я заставлял вникать в монтаж каких-то железяк.
   - Откуда ты всех знаешь? Как ты их различаешь? - удивляюсь я: все девицы, довольно пожилые, мне кажутся на одно лицо.
   - Да они ходят сюда годами, надеясь найти жениха, - проницательно и пренебрежительно ставит девицам общий диагноз Олежка, одновременно давая понять, что сам он женихом для них не станет никогда. Впрочем, танцевать и поболтать об общих знакомых, - всегда, пожалуйста...
   Я - инопланетянин в этом спаянном коллективе, и вскоре отчаливаю в свое общежитие. Среди офицеров встречаю одного старого знакомого и коллегу Севастьянова. Он рассказывает мне долго и нудно, как его обижают сверхсрочники и даже матросы. Мне его жаль.
   - Ваня, ты же целый инженер-лейтенант! Да поставь ты их всех раком и сделай вливание, как следует, чтобы неповадно было!
   Севастьянов только грустно улыбается. Я понимаю, что все будет точно наоборот, и с этими предвидениями засыпаю.
   В понедельник Шапиро просто столбенеет, увидев меня. Я докладываю официально:
   - Товарищ подполковник! Вверенная мне группа поставленные задачи выполнила и прибыла в часть в полном составе без замечаний. Командир группы лейтенант Мельниченко.
   Подошедший Чернопятов и Шапиро начинают недоверчиво расспрашивать меня:
   - Что все три БК сделали? И сдали? Не было пятитонного крана? Почему ты мачты согласился поднимать вместо 15107? Френкель тебе так сказал? А стрелу получил? Как, и уголковые отражатели? Как испытывали на плотность? Форму два закрыл?
   Вопросы сыплются на меня в течение получаса, я коротко отвечаю. Только теперь узнаю с удивлением, что Френкель еще с ледокола послал шифровку, что поднимать мачты буду я, после чего ДН позаботился о падающей стреле, чтобы я не "пролетел".
   Шапиро, наконец, удовлетворенно откидывается на спинку кресла, Чернопятов победоносно смотрит на него. Я понимаю этот взгляд: это Чернопятов настоял на командировке меня вместо Марусенева, и теперь молча говорит Шапиро: "Видишь, все обошлось, как я и предвидел". Я рад, что не подвел хорошего человека, у которого многому научился.
   Моему долгожданному и многострадальному отпуску наконец зажигается зеленый свет. Завтра я получаю отпускные, проездные, всякие шмотки, и в путь. К ней, к ней!
   В части встречаемся с Витей Мурашовым. Он такой же тотальник, но с Урала, мы вместе с ним проходили "курс молодого лейтенанта". Витя после одной командировки уезжает в следующую - на Север, нам есть, о чем поговорить. Поскольку хочется еще и поесть, и приобщиться к цивилизации, отправляемся с ним в ресторан "Северный" на Садовой рядом с Невским проспектом (потом там был, кажется, азербайджанский ресторан, сейчас - не знаю что).
   Денег у нас достаточно, и мы заказываем всякие вкусные вещи, в том числе - заливной язык, паюсную икру, хороший коньяк. Сидим, наслаждаемся общением, гуторим. Единодушно отвергаем предложение официанта о подсаживании "девочек". Сытые и довольные отправляемся на Московский вокзал, сажаю Витю в поезд, отправляюсь в общежитие и заваливаюсь спать.
   Около двух часов ночи просыпаюсь: меня неудержимо "мутит". Принимаю известные меры. Как будто полегчало, но через минуту все начинается сначала. Меня неудержимо выворачивает, хотя я уже все отдал, что имел. Креплюсь из последних сил, один раз непроизвольно застонал. В полубреду вижу над собой обеспокоенное лицо Севастьянова. Он что-то спрашивает, я ему бормочу, что надо сообщить как-то в поезд: там Мурашов, он - отравился... сейчас он в дороге... а я - выдержу. Севастьянов ничего не может понять, но действует правильно: вызывает скорую. Приезжает военная скорая. Медкнижки со мной нет, она где-то в части, и врач начинает заполнять новую, тщательно записывая все-все мои анкетные данные. На вопрос: комсомолец ли я, у меня еще хватает силы сообщить врачу, что для могильной плиты эти сведения не так уже и нужны.
   Дотошный эскулап спохватывается, и с недозаполненной анкетой меня загружают в машину. В три часа ночи я попадаю в 1 ВМГ - Военно-морской госпиталь. Раньше 1 ВМГ располагался в нескольких домах на проспекте Газа, напротив нынешнего госпиталя.
   Дежурный врач пытается сделать мне промывание желудка. Мы вдвоем пихаем толстую резиновую трубку мне в горло. Она упорно туда не лезет, несмотря на совместные усилия.
   - Тогда пей! - приказывает врач и ставит передо мной 10-литровое ведро теплой воды, хорошо подкрашенной марганцовкой. Я с усилием выпиваю одну кружку.
   - Все ведро надо выпить! - требует врач. Я что-то блею о клятве Гиппократа, которая автоматически должна была превратить моего мучителя в гуманиста, но расстегиваю брючный ремень и начинаю вливать в себя жидкость кружка за кружкой. Вторую половину ведра я закачал в свое чрево, освободившись от предыдущей. Меня уложили в постель и поставили большую капельницу на вену. Я слышал слова "против обезвоживания организма". Какое может быть "обезвоживание организма" у человека, только что выпившего полное ведро воды? Что-то бормоча на эту тему, я проваливаюсь в сон.
   Утром я просыпаюсь, совершенно здоровый и голодный, как пес. Поднимаюсь, ищу свою одежду. Ее нет, на мне только матросские, много раз стиранные, белые кальсоны и такая же рубашка. Приходит врач, вежливая пожилая женщина, беспокоится о моем самочувствии. Я говорю, что совершенно здоров, и прошу меня сразу выписать из госпиталя: очень некогда. Врачиха замахала сразу двумя руками:
   - Что вы, что вы! У вас может быть инфекционное заболевание! Мы взяли мазки, высеяли микробы... Посев должен вырасти. Только после его анализа можно будет принять решение о вашей выписке...
   - И долго они будут вырастать до нужной кондиции?
   - Ну, минимум - десять суток!
   - Вы что - смеетесь? Целых десять суток я, "тяжело здоровый", буду здесь валяться? Да я в отпуске не был уже больше двух лет! Меня мама и невеста ждут, не дождутся!
   Женщина проводит со мной беседу о тяжелых инфекционных заболеваниях. О скрытом периоде развития вредных микробов в утробе безответственного носителя, а, следовательно, - и распространителя, инфекции... Призрак 10-ти бесполезных дней встает передо мной в полный рост, и я не могу сочувствовать достижениям медицинской науки. Твержу, что совершенно здоров, и требую немедленной выписки. Врачиха обиженно поджимает губы, доводит до моего сведения правило: "закон суров, но это закон" и уходит.
   В отчаянии начинаю перебирать способы освобождения из госпиталя. Их почти нет: мои одежда и документы в руках тюремщиков. Приносят завтрак, и я вспоминаю о старом способе психического давления на угнетателей всех мастей: голодовка! Демонстративно отодвигаю вожделенный завтрак, и сообщаю сестре, что объявляю голодовку, пока меня не выпустят из госпиталя. Сестра удивленно пожимает плечами и уходит, оставив завтрак на тумбочке.
   Хочется есть. Начинаю понимать Васисуалия Лоханкина, тайком таскавшего мясо из борща после объявления голодовки. Отворачиваюсь на другую сторону.
   Перед обедом приходит седовласый полковник, начальник отделения госпиталя. Осматривает меня и нетронутый завтрак, покачивает головой.
   - Ты, сынок, недавно служишь в армии? Два года всего... Ты должен уже знать, что в армии отказ от пищи является воинским преступлением. Почти как "самострелы". Так что нам придется кормить тебя принудительно. А когда вылечим, - милости прошу на гауптвахту. На полную катушку - десять суток!
   Такая перспектива меня сражает наповал. Отдать целых десять суток жизни неторопливым микробам, а потом еще десять - любителям Дисциплинарного и Строевого уставов! Тяжело вздыхаю: от посеянных микробов не отделаться, но еще десять суток на губе - это уже лишнее, ребята. Приносят обед. Сполна воздаю ему должное, кое-что даже добавляю из остывшего завтрака. Аппетит после выпивки целого ведра - зверский, даже если это было ведро марганцовки. Уже через день меня все же выписывают из госпиталя. А я еще ругал бедных микробов! Конечно, они все поняли, и начали расти быстро, как и подобает нашим, монтажным, микробам!
   В Североморске трубку берет сам Мурашов. Он удивлен: никаких желудочно-микробных приключений у него не было, - ни в поезде, ни потом. Значит, это был мой личный, сугубо индивидуальный, заскок. Что-то я второпях проглотил такое, чего не досталось Мурашову. Название подлой субстанции осталось неизвестным...
   Наконец-то, наконец!!! Все формальности - позади, я в так долго ожидаемом отпуске!!! Для ускорения передвижений лечу самолетом до Киева. Тем более, что в Киеве, на неизвестном Дионисиевском переулке, надо найти жену Левы Мещерякова, поздравить ее с рождением сына, которого папа еще не видел, и передать посылочку с очень далекого Севера. Проделываю все намеченное, знакомлюсь с Людой и новорожденным. Забегая вперед, скажу, что Мещеряковы стали нашими самыми близкими друзьями до сего времени, - а это уже полстолетия без одного года. Саша Мещеряков долгое время оставался нашим единственным ребенком на две семьи...
   Через несколько часов из поезда Киев - Одесса я высаживаюсь в незабываемых Рахнах, с которыми связано так много в моей жизни. Оружейной свалки здесь уже давно нет. Почти неизменной осталась старинная дорога к Деребчину, с вековыми липами по сторонам. Целых пятнадцать лет уже прошло, когда я здесь последний раз видел отца. Ты, папа, всегда мне говорил, что наша фамилия - честная и трудовая. Что я должен в будущем тоже заботиться о сохранении этой репутации. За прошедшие пятнадцать лет я ведь не подвел тебя, папа?
  

Глоток свободы.

  
   Свобода - это осознанная
   необходимость (кто-то из мудрых).
  
   Маму из нашего родового поместья выселили. Да и зачем ей, одинокой, разваливающаяся хата и большой огород, которые требуют капвложений и непрерывной работы мужских рук? Теперь мама снимает комнату у знакомых. Впрочем, там все знакомые, и знают даже, что готовит дальняя соседка на обед.
   Тамила уже окончила институт и работает по распределению в Вашковцах возле Черновцов. Это уже Западная Украина со всеми вытекающими последствиями. Как-нибудь потом я напишу о печальной судьбе моей дорогой сестренки...
   По сельскому обычаю мама созывает всех соседей, готовит угощение. Я уже далек от этих мероприятий, но мама хочет показать всему Деребчину, что приехал такой(!) сын, и я не могу ей отказать. Да и пусть знают ее угнетатели и обидчики, что она стоит за моими широкими плечами... Посещаю знакомых, Яковлевых. Ребят моего поколения, точнее - товарищей, уже нет почти никого. Трудятся на необъятных просторах Родины Славка Яковлев, Боря Стрелец, Леня Колосовский. Однажды я надеваю парадную форму и прохожу к заводу, чтобы отведать стариков Яковлевых и Стрелецких, где мы встречались с Эммой. После моего похода одна знакомая говорит маме: "Видела вашего Колю. Такой заслужОнный!!!" Все мои "ордена" в то время составляли только блестящие нездоровым блеском пуговицы и якорный орнамент на лацканах тужурки. После этого я перестал надевать форму, чтобы не вызывать нездоровый ажиотаж среди аборигенов...
   Почти неделя у меня уходит на поездку к Тамиле. Был я и у дяди Антона. Он строит дом в Виннице, и мои деньги ему были очень кстати (в жизни чрезвычайно мало ситуаций, когда деньги появляются "некстати"). Дядя хотел записать их к себе в долг, но я ему сказал, что это я отдаю свои долги, и то - пока не полностью.
   Эмма в Брацлаве. Меня тянет к ней, хотя я не очень знаю, как там буду "представляться" ее родителям. Вскоре к Яковлевым приезжают гости из Польши, и вместе с ними, веселой компанией, мы едем в Брацлав. У нас там всего несколько дней. Я жду, не дождусь, когда Эмма поедет в Киев на учебу. Я туда тоже уеду с ней.
   Родители принимают меня радушно. Правда, они вообще гостеприимные люди, тем более - я с польской делегацией. Конечно, они понимают, что я приехал только к Эмме.
   Конец лета выдается жаркий, и мы значительное время проводим на речке. Южный Буг в Брацлаве широк и хорош. Со стороны города пляж оборудован всякими скамеечками и удобствами, кроме того, много деревьев, создающих тень. После Новой Земли я "бледный как сметана", и стараюсь загорать понемногу. Федор Савельевич - мужик вообще азартный. Когда-то в Деребчине мы с ним уже соревновались в то, что сейчас называется "армрестлинг". Он испытующе смотрит на меня и предлагает:
   - Ну что, посоревнуемся? Кто быстрей переплывет на тот берег?
   Я честно признаюсь, что плаваю как топор, но на ту сторону переплыть смогу. Без всяких соревнований мы тихонько переплываем на пустынный противоположный берег, где раньше добывали известняк. Тут на камнях ничего не растет, и мы усаживаемся прямо на солнцепеке.
   Федор Савельевич очень осторожно начинает речь издалека. Сначала - о том, что "люди влюбляются, женятся". Это - естественно и хорошо. Плавно переходит ко второй части доклада: что я, вроде, парень "ничего", и ни он сам, ни Мария Павловна, против меня ничего не имеют. В третьей части своего выступления Федор Савельевич кратенько обрисовывает роль высшего образования в нашей жизни. Оно просто необходимо, даже тем людям, которые могут заработать себе на жизнь собственными руками, например - мне. А Эмма сейчас только окончила первый курс, и если ее ввергнуть в омут семейной жизни, то окончание института станет или вообще невозможным, или окажется слишком трудным. Исходя из вышесказанного, переходим к заключительной части беседы. Федор Савельевич очень просит меня подождать: пусть Эмма хотя бы окончит четыре курса из пяти...
   Я назвал наш разговор беседой. Конечно, это была не беседа, а монолог любящего и заботливого отца, его мольба перед жестоким хищником, которому просто самой природой предназначено отнять и съесть его любимого ребенка, его доченьку... Я мог только поддакивать его неотразимым доводам. В итоге: я твердо обещаю ждать до окончания четвертого курса... А что мне оставалось делать? Я очень хорошо понимал заботы и тревоги любящего отца. У меня в голове, конечно, были соображения насчет всяких разных волков, которые жаждут "схавать" моего ягненка. Да и вообще, время - не всегда наш союзник: может случиться, что "сменит не раз младая дева...". Эти мысли требовали просто "демонического" ответа: "Оставь ее: она - моя".
   Но другие мысли удерживали меня от столь романтического выпендривания. Я - не всемогущий демон, а всего лишь младший офицер монтажной части ВМФ. И куда же я привезу свою "царицу Тамару"? У Демона в изобилии были хоть какие-то пещеры в преисподней, а меня - так даже с общежития выселили... Он обещал сделать свою Тамару царицей мира. А наше будущее место - не в "межзвездных эфирах", и даже не в "блистательном Петербурге - Ленинграде", а где-нибудь в сопках и на островах обширной Родины, где моя подруга будет жить в шалаше, и может стать только дамой местного гарнизона... Разве могу я подвергать девочку, совсем дитя, выросшую под крылом любящих родителей, таким передрягам своей собственной жизни?
   Я сдался. Я отложил срок нашей совместной жизни на два года. Целых два года, за время которых могло случиться что угодно...
   ... Солнце уже припекало по-настоящему. Из цивилизованного берега нам начали кричать, что мы сгорели. Действительно: наши бледно-белые тела за время прений успели приобрести цвета пионерских галстуков.
  

Киев - наш город.

   Знову цвiтуть каштани,
   Хвиля днiпровська б'є,
   Молодiсть мила,
   Ти щастя моє...
  
   Мы ненадолго расстаемся, и встречаемся с Эммой уже в Киеве. Я предусмотрительно выписал отпускной билет в Киев тоже. Меня без всяких препон принимают в большое общежитие военной гостиницы "Звезда", - она находится совсем рядом с площадью Калинина, - теперь это знаменитый по Оранжевой революции "Майдан Незалежностi". Эмма поселяется на прежнем месте - у "тети" Лизы.
   Мы бродим вдвоем по прекрасному городу, по его паркам и набережным. Толпы народа позволяют чувствовать себя в уединении. Еще хорошо - сидеть на скамейке в парке. Чтобы совсем уединиться - мы садимся в такси. Комфортабельные "Победы", у которых нет избыточного остекления, прячут нас в своем уютном чреве. Мы общаемся на каком-то подсознательном уровне. Наверное, мы разговаривали и вслух о чем-нибудь, шутили и смеялись, но это было несущественным и второстепенным...
   С первого сентября Эмма начинает посещать институт, и мне приходится забирать ее от тети Лизы, которая меня люто ненавидит. Но боится - значит уважает. Стоит мне посмотреть на нее, как она немедленно ретируется. "Воздыхатели" Эммы не появляются: тетя Лиза их, наверное, напугала моей мрачной персоной тоже...
   Мы не можем не касаться нашего будущего, хотя оно видится в очень далеком тумане. Главная наша нерешаемая беда: нам негде жить. И тут мне в голову приходит одна идея.
   - Слушай, Малыш (наверное, я обратился к Эмме как-то по-другому, но я в дальнейшем буду использовать именно это обращение: оно закрепилось у нас окончательно за долгие годы). Слушай, Малыш, дай мне в руки одно оружие для борьбы за наше будущее. Мой малыш вопросительно смотрит на меня. Я поясняю:
   - Одинокого холостяка никто ни в какую очередь на жилье ставить не будет. Давай распишемся, получим об этом "бумагу". Для нас ничего-ничегошеньки не изменится. Для всех близких, и для себя тоже, - мы просто друзья, а не муж и жена. Но, вооруженный такой бумагой, я смогу обратиться к отцам-командирам: ребята, я теперь - женатый человек. Почему бы вам не подумать о жилище для семьи своего офицера? Вопросы жилья в Ленинграде решаются даже не годами, а десятилетиями. Так эти два года нашей разлуки хотя бы вычтутся из них...
   Обсуждаем вопрос со всех сторон. Мой Малыш отважно соглашается "сочетаться со мной законным браком" немедленно, без согласия родителей. Уже потом она мне рассказала, что принять это нелегкое решение ей помогла бабушка Юзя.
   О бабушке Юзе, матери Марии Павловны и нашем добром ангеле, стоит рассказать особо. Она жила в Виннице. С первой нашей встречи мы понравились друг другу. Эмма делилась с ней всеми своими заботами и мыслями. Бабушка говорила, что я "хороший хлопець, але, на жаль, в мене буде двi жiнки, бо на бородi я маю ямку".
   Перед отъездом в Киев Эмма рассказала бабушке, что папа и мама не разрешают ей выходить замуж, пока не окончит четыре курса института.
   - А ти плюнь на їх заборони (запреты) i розпишись! А то загубиш (потеряешь) хорошого хлопця!
   - Бабушка, какой же он "хороший", если у него две жены будет: на бороде-то ямочка!
   - Яка дурна баба тобi про це казала? Плюнь на всi забобони (предрассудки, приметы, поверья), i розписуйся!
   - Бабушка, идти против воли родителей?
   - А вони мене дуже питали (спрашивали)? Пiшли вдвох, тай розписалися!
   Так, что у моей малышки тайное благословение все же было. У меня - его не было, но я уже давно был в "автономном плавании" и "судьбоносные решения" принимал сам.
   Шестого сентября 1956 года мы пришли в бюро ЗАГС Сталинского района города Киев, - по месту временной прописки Эммы, и заявили миловидной усталой женщине, что мы хотим "сочетаться" законным браком. Ради торжественного случая мы приоделись: я был при эполетах, Малыш в самой эффектной черной блузке. Женщина (это была заведующая) оглядела нас:
   - Да, конечно. Подавайте заявление, и приходите через две недели со свидетелями.
   Мы переглянулись. Это был удар, нами не предусмотренный и неотразимый. Постояли, подумали. Я пытаюсь переломить ход событий. Достаю отпускной билет, показываю его женщине:
   - Смотрите. Отпуск у меня кончается. Через пять дней я должен быть уже в Ленинграде. Моя невеста остается в Киеве. Неизвестно, когда и где мы сможем найти целых две недели: я ведь человек военный...
   Глаза женщины наполняются сочувствием и жалостью. Она говорит, что ее сын - тоже военный, и судьба бросает его по всем углам нашей большой Родины. Еще раз глядит на нас. Мы смотрим на нее честными глазами. Видимо, осмотр ее удовлетворяет, и она решается:
   - Хорошо, дети, я оформлю ваш союз сразу и без свидетелей...
   Начинает выписывать свидетельство о браке, и тут мы спотыкаемся на одном вопросе: фамилия жены после вступления в брак. Для Эммы наш брак - тайный. Она говорит, что ей надо оставить прежнюю фамилию, чтобы в институте все осталось по-прежнему. И тут женщина делает нам еще один огромный подарок, который мы смогли оценить гораздо позже:
   - Доченька, не надо тебе оставлять свою фамилию: потом у тебя будут большие сложности и хлопоты. Смотри: новую твою фамилию я записываю на дальней странице паспорта, маленькими буквами. Никто и знать не будет! А твой паспорт до обмена будет с прежней фамилией на первой странице...
   К сожалению, мы не знаем ни имени, ни адреса нашего доброго ангела, чтобы сказать ей спасибо. Союз, который она скрепила, формально нарушив закон, оказался прочнее многих, совершенных с многолюдными и многодневными ритуалами и с пышными свадьбами. Найти эту женщину сейчас невозможно: места нашей юности уже в другом государстве. Если она жива - дай Бог ей здоровья и радости. Если умерла - надежда только на наши торсионные поля: пусть они донесут к ее бессмертной душе нашу благодарность...
   Посещаем фотографию, где нас увековечивают в нашу главную дату. Праздновать свою свадьбу - только вдвоем, - мы отправляемся в ресторан "Спорт" на Красноармейской площади (?), которая рядом с Бессарабским рынком и Крещатиком. У моей Малышки и у меня - пол Киева друзей, но мы не можем и не хотим никого звать и видеть. Сообщаем, что у нас свадьба, только молоденькой официантке. Она изумленно ахает при виде столь многолюдной свадьбы, и проникается к нам сочувствием. Сажает нас в уютное обособленное местечко, где могут сидеть только двое. Советует нам, что выбрать в меню, все наши желания исполняет быстро. Правда, мы никуда уже не торопимся...
   Окруженные заботой нашей официантки, мы очень хорошо празднуем нашу свадьбу с минимальным количеством гостей, равным нулю. Впрочем, бывают и отрицательные величины. Из общего зала некое "лицо кавказской национальности", с лоснящейся рожей и усиками, непрерывно пялит глаза на мою супругу. Затем "лицо" не выдерживает и подходит, чтобы пригласить ее на танец. "Нет, не хочу" - отказывает ему жена. На второе и третье настойчивое приглашение говорю ему "нет" уже я, после умоляющего взгляда Эммы.
   - Ну, почему? - вопрошает "лицо". У нас считается честью, когда твою девушку приглашают на танец другие...
   - А у нас за это морду бьют,- знакомлю я соискателя с обычаями своей страны, после чего межнациональный обмен культурными ценностями как-то сам собой угасает.
  
  
  
  

Первая брачная ночь.

  
   О, ночь мечты волшебной,
   Восторги без конца...
   (ария Надира, "Искатели
   жемчуга", Бизе)
  
   Сохраненное меню ресторана "Спорт" в тот день было бы уникальным документом: и нашим, и того времени. Можно было бы узнать, чем именно лакомились мы на нашей свадьбе. Впрочем, один компонент свадебного ужина стает известным очень скоро. Более того, - я запомнил его на всю оставшуюся жизнь...
   За час до полуночи мы покидаем гостеприимную харчевню и берем такси. Едем на Сталинку. Не отпуская такси, довожу молодую жену до дверей. Прощаемся. Почти - как юные пионеры. Я возвращаюсь в машину, которая довозит меня до гостиницы. Мои соседи уже спят, тихонько укладываюсь на узкую койку и я, счастливый молодожен...
   Через полчаса я уже сижу на койке: меня неудержимо мутит. Как месяц назад в Ленинграде. Только теперь меня гложет тревога за молодую жену. Она тоже отравилась? Она ведь не знает, как надо действовать. Сейчас, сейчас... Я приведу себя в чувство, и поеду к ней.
   Меня просто выворачивает. В общественном умывальнике я приникаю к водопроводному крану: надо выпить ведро воды. Жаль - нет марганцовки. Я пью, "выворачиваюсь", опять пью. Почему-то стает все хуже, я уже плохо соображаю, сильная боль просто корежит меня. Как сквозь вату доносятся слова:
   - Вы - военный? Документы при себе есть? Возьмите документы!
   Пытаюсь сосредоточиться. Я, оказывается, успел уже одеться "по гражданке", чтобы ехать к Эмме: на мне белые брюки с "военным" ремнем от кортика и синяя футболка с короткими рукавами. Возле меня стоят два дюжих военных "медбрата" с носилками; в дверях тревожно смотрит дежурная по гостинице, - это она вызвала военную скорую помощь.
   Из тужурки забираю удостоверение личности. Медбратья спускают меня с третьего этажа, и укладывают на лежак зеленого воронка.
   Машина трогается. Подъемы, спуски, повороты вправо и влево. Сквозь окошко видны проплывающие мимо уличные светильники. Едем около получаса. Выходим у ярко освещенного подъезда. Медбратья вводят меня в приемное отделение госпиталя и уходят. Несколько пожилых санитарок смотрят с сочувствием на меня. Одна из них говорит, что мне придется ждать еще долго: у дежурного врача-хирурга сейчас началась неотложная операция...
   Беру власть в свои руки. Я уже понял, почему не помогло "водолечение" в гостинице: вода была холодная.
   - У вас есть теплая вода и марганцовка? - спрашиваю я у санитарок. Они подтверждают: все есть. Одна приносит кружку теплой воды и стеклянную пробирку с кристаллами марганцовки.
   - Нет, девоньки, нужно целое ведро теплой воды...
   "Девоньки" служат все-таки в военном госпитале, и беспрекословно подчиняются командам. Добавляю в ведро марганцовки и на глазах изумленных санитарок начинаю лечиться, поглощая одну за другой большие кружки розовой воды, периодически возвращая принятое природе, точнее - помойному ведру. Сразу стает легче, боль почти проходит. Большое дело - опыт. Один вопрос стучит в голове: как там моя молодая жена? Начинаю соображать: если меня здесь "оприходуют", то опять заставят ждать, пока будут расти и набираться сил неторопливые микробы...
   Удостоверение - в кармане брюк. Надо бежать немедленно.
   - Где у вас туалет? - интересуюсь у "девонек". Они дружно выбрасывают руки в сторону входного коридора. Нахожу, очищаюсь от всех лекарств и их последствий, затем проскальзываю к подъезду. В освещенном окне недалекой проходной, клонясь на винтовку, дремлет часовой в форме курсанта. Когда я проходил возле него, он даже не шелохнулся. Я свободен!
   Осматриваюсь, и понимаю, что влип весьма основательно. При слабом свете светильников над колючей проволокой высоченного забора, вижу, что я нахожусь во внутреннем дворе со складами. Оказывается - именно склады, а не вход в госпиталь, охранял задремавший часовой. В освещенном окне КПП вижу, что сейчас он уже бодрствует. В магазине винтовки, конечно, есть патроны. Уж не захочет ли он с перепугу пострелять по человеку, проникшему ночью на вверенные ему склады? Правила для часового известны... В любом случае мне грозит задержание и последующее ожидание, пока подрастут микробы. А что происходит сейчас с моей юной женой???
   Возле забора, увенчанного козырьком из колючей проволоки, растут деревья. Крупная ветка одного дерева выходит за пределы ограды. Взбираюсь на дерево, перемещаюсь по этой ветке. Внизу метрах в четырех - пяти различаю булыжную мостовую и грохаюсь туда. Спасибо аэроклубу: приземляюсь по всем правилам, не сломав из ни одной конечности, которыми заботливо снабдила меня природа и родители.
   Теперь-то я точно на свободе: стою в неширокой, слабо освещенной пустынной улочке. Но где именно? Был такой анекдот. Пьяный спрашивает милиционера:
   - Где я нахожусь? (И-де-я нахожусь?)
   - На улице Ворошилова, - отвечает страж порядка.
   - К черту подробности! В каком городе?
   К счастью, я знал - в каком городе. Мне надо было бы узнать даже не столько улицу, сколько район города: название маленькой улочки ничего бы не прояснило без карты. Еще мне нужно было солнце, чтобы определить стороны света. Ничего этого не было. Я наугад побрел в одну сторону, вертя головой в надежде увидеть какой-либо знакомый ориентир. Судьба улыбается мне еще раз: сквозь листья деревьев я увидел далекие красные огни телевизионной вышки. Уверенно разворачиваюсь и начинаю брести кривыми ночными улочками к этой "печке", от которой можно уже "танцевать" дальше. А "танцевать" становится все труднее. Меня сильно пошатывает: наверное, я не долечился...
   Добредаю до стойбища такси. Все проблемы можно было бы решить просто, если бы у меня были деньги. Проверяю карманы: нет ни копейки, - из гостиницы я захватил только удостоверение, деньги остались в карманах военной формы...
   И тут судьба дарит мне еще одну, просто ослепительную, улыбку. В карманчике для часов (некоторые там носят сначала резиновые изделия, затем - валидол) я нахожу целых 50 рублей! Когда-то давно я сунул их туда и забыл об этом. По тем временам - это крупная сумма!
   Направляюсь к такси. Таксист хмуро осматривает меня и решительно отрезает:
   - Пьяных мы не возим!
   - Я не пьяный! Я - больной, отравленный общепитом! А ехать мне надо на Сталинку, чтобы предупредить свою невесту, с которой мы вместе были в ресторане! (Прости, дорогая моя жена: я вернул тебе прежний статус невесты, чтобы не объяснять постороннему нашу тайну первой брачной ночи).
   Водитель еще раз осматривает меня и распахивает дверь "Победы". Каждые полкилометра мы останавливаемся: меня выворачивает наизнанку, хотя никаких материалов для этого действа уже не осталось.
   Прямо с тротуара стучу в окно квартиры тети Лизы. Оно распахивается и сама "тетя" выплескивает свои объемные прелести на подоконник.
   - Как себя чувствует Эмма? Где она?
   Открывается соседнее окно. Оттуда вопросительно смотрят на меня встревоженные глаза моей дорогой жены.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Хорошо, а что случилось?
   У меня отлегает от сердца: жена в порядке. Я отменяю назначенную на утро встречу на набережной Днепра, и прошу Эмму утром приехать ко мне в гостиницу. Такси возвращает меня в гостиницу. Уже около трех часов ночи. Дежурная удивленно смотрит на меня, так быстро излечившегося... Я благодарю ее, и прошу приготовить два стакана "двойного" чая, очень горячего. Во время чаепития начинаю понимать, чем я отравился. Только черная икра присутствовала в меню двух роковых вечеров, когда меня увозила скорая. У меня почему-то "прорезалась" индивидуальная непереносимость к этому, столь широко распространенному, продукту народного питания!
   Засыпаю с чувством собственной глубокой ущербности. Забегая вперед, должен сказать, что этот тяжелый крест я гордо тащу всю оставшуюся жизнь. Красная лососевая икра и светлая, - всяких килек и селедок, производят на меня весьма благотворное действие. Приходится, избегая черного, налегать на все другие цвета рыбьих яиц, чтобы как-то смягчить свою неполноценность...
   Утром мой Малыш отпаивает своего непутевого мужа кефиром, мы опять гуляем по Киеву. Решаем посетить Славку Яковлева, который вместе с женой Галей теперь живет посреди Днепра на Жуковом (?) острове. Я - старый Славкин друг, Эмма - родственница. О нашем тайном венчании мы им не говорим ни полслова, ведем себя - как хорошие знакомые и друзья. Проводим с ними вечер весело и празднично. Возвращаться в город уже поздно, и Галя, наверняка - по команде хитрого Славки, без всяких вопросов раскрывает нам одну постель. Возможно, это был тест, так сказать - проверка на "вшивость". Мы, не сговариваясь и ничего не объясняя, спокойно ложимся вместе, еле касаясь друг друга.
   Не знаю, спал ли я в свою вторую брачную ночь. Но рядом со мной спокойно и доверчиво спала моя юная жена, мой ребенок, которого я не мог обидеть, о котором не мог теперь не заботиться...
   Мне пора уезжать в Ленинград: служба. Расстаемся тяжело: впереди два года добровольно-принудительно принятой разлуки и неизвестности... Осень. Что-то будет с Родиной и с нами?
  
  

Войны, вычисления и развлечения.

  
   В действительности все не так,
   Как на самом деле (из прессы).
  
   Питер встречает холодным дождем: здесь уже поздняя осень. В мире пахнет порохом: наши танки жгут в Будапеште. Вспыхивает израильско-арабская краткосрочная война, которая может стать детонатором очередной мировой, только - уже на совсем ином уровне. Зря, что ли, мы так славно трудились на Новой Земле. Всех офицеров Вооруженных Сил СССР переводят на казарменное положение. Поскольку я и так живу в казарме - офицерском общежитии Балтийского флотского экипажа, то мое положение практически не меняется.
   Сразу после приезда предъявляю Шапиро брачное свидетельство, и пишу рапорт с просьбой о постановке моей семьи (!) в очередь на жилье. "Улита едет, когда-то - будет". Но: она же "едет", и когда-нибудь, черт возьми, все-таки должна приехать!
   Иван Маклаков тоже после отпуска возвращается в Ленинград. Вскоре мы вдвоем снимаем у бабушки Марьи Александровны комнату у Нарвских ворот: из флотского общежития меня тоже "попросили". На крыше нашего дома установлено огромное светящееся табло, на котором написано, что по 3% займу можно выиграть целых 100 тысяч рублей. Дом рядом с моей первой работой в Питере, и я хорошо знаком с этим жизнеутверждающим лозунгом. Иван, ознакомившись с ним в первый раз, хмуро замечает:
   - А можно ведь и не выиграть, - он, наверное, имеет в виду наш "выигрыш" по этому займу в Чите, когда мы вместо ресторана оказались в комендатуре.
   Настойчивая "долбежка" Иваном командования рапортами, наконец возымела результат: он ожидает приказа об увольнении из армии - "дембеле". Теперь у него, к сожалению, добавляется еще один аргумент в пользу увольнения: отец в Москве неизлечимо болен раком.
   Шапиро знакомит меня с планами относительно моего будущего. Наш московский главк, в лице полковника Васильева, настойчиво требует лично меня начальником монтажного участка на стройке стратегического топливного склада в Ульяновске. Везет мне: и у бородатого Васильева из главка я успел стать "любимчиком командира". Впрочем, мне все равно, куда ехать, - хоть к черту на кулички. Наступила какая-то непонятная "эпоха безвременья": надо куда-то деть эти два года жизни. В Москве между главками Министерства обороны идет какая-то борьба по складу в Ульяновске. Мне пока велено находиться в горячем резерве, ожидая команды "фас".
   Для двух ожидающих приказов офицеров находится неплохая работенка: составление калибровочных таблиц резервуаров. Объем топлива в резервуарах определяется по специальной стальной рулетке - мерной ленте с миллиметровыми делениями. Один конец ленты закреплен на поплавке, плавающем на поверхности горючего, деления ленты видны в окошке уровнемера. Наши таблицы должны с точностью до пятого знака ответить: сколько горючего находится в резервуаре, если лента показывает Х метров + У сантиметров + Z миллиметров, - через каждый миллиметр. Расчет ведется теоретически, считая, например, что резервуар является идеальным цилиндром. Обычно эти рутинные расчеты выполняют люди, знакомые просто с арифметикой в объеме неполной средней школы. В нашем случае задача неизмеримо усложняется. Мы должны составить калибровочные таблицы для конического шестигранного резервуара, запрятанного в скалу возле Балаклавы. У нас объем каждого миллиметра - величина переменная, зависящая от места этого замера. Приходится считать площадь и объем шестиугольника для каждого миллиметра высоты.
   Сейчас персональный компьютер, на котором пишутся эти строки, выполнил бы такие расчеты, составил и даже отпечатал таблицы за считанные минуты. Но в те времена компьютеры назывались ЭВМ - электронно-вычислительными машинами и существовали только в двух ипостасях: в научной фантастике, и реально - в виде огромных суперсекретных монстров на радиолампах. Для работы такой машины нужны были огромные помещения, целые электростанции и большой штат высокоумных программистов, снабжающих ЭВМ подробными командами на бумажных или магнитных лентах. Для составления командных лент, само собой, тоже требовались другие машины и еще одна куча очень умных людей...
   У нас все было проще. Наша вычислительная машина - грохочущий арифмометр "Феликс", на котором число надо было набирать, передвигая в прорезях маленькие "пипочки", а рукоятку следовало крутить в обе стороны нужное число раз, с душераздирающим хрюкающим звуком. Я мог бы быстро посчитать все на логарифмической линейке, но она давала только три знака, что не создавало иллюзии необыкновенной, - практически недостижимой и ненужной точности ужасающе хрюкающего "Феликса".
   Целый рабочий день мы с Иваном добросовестно грохотали и хрюкали "Феликсом" по приведенным формулам и замерам. Концы наших пальцев онемели от бесконечных передвижений тугих "пипочек", в ушах стоял белый шум, в глазах - черный туман от чтения полустертых цифр возле прорезей. Итог работы - плачевный: мы обработали меньше сотни замеров из двух десятков тысяч. Нет, такой хоккей нам не нужен...
   Решаю уравнение объема конического шестигранника в общем виде, и вычисляю два простейших коэффициента. Теперь мы движемся вперед семимильными шагами, и за полчаса выполняем работу всего прошлого дня. Такими темпами мы могли бы выполнить все задание за несколько дней. Однако, стахановский прорыв нам совершенно ни к чему: наша задача теперь убивать драгоценное свободное время. Осматриваемся, и, разлагаясь морально, начинаем соображать в этом направлении.
   За тонкой стенкой, проницаемой для всех звуков, находится плановый отдел. У них плохо работает телефон. Нам слышно как надрывается начальник отдела, безуспешно вызывая бюро ремонта. Решаем помочь страдальцу. Говорим в телефон "далеким" голосом, чтобы нас не услышали сквозь стену:
   - Говорят из бюро ремонта. У вас плохо работает телефон, потому что отсырела ваша пара...
   Начальник хочет "показать свою образованность":
   - А почему соседние телефоны хорошо работают? Кабель то один...
   - Сырость заходит в кабель от телефона, - объясняет далекий специалист из бюро. - Вам надо подсушить телефон на электрической плитке...
   Плитка стоит для "сугрева" ног под столом у Рэмиры Дубровиной - 30-летней амбициозной дамочки. Правда, "Революция и Электрификация МИРА" в быту откликается на сокращенное имя - "Мира". Мира - невысокая "брУнетка" с темным же пушком над верхней губой и острыми глазками. По ее рассказам, происходила она из старинного французско-еврейского рода Лурье, жила раньше в столице, и в Ленинграде оказалась из-за мужа - преподавателя ВИТКУ. Я привожу эти подробности, поскольку нам придется встречаться с этой дамой вплоть до 21 века, точнее - до 21 февраля 2005 года, когда я увольняюсь из разоренной и обанкроченной в/ч 10467, которая уже несколько лет называется УНР 260. Днем раньше Мира праздновала там свое восьмидесятилетие, на которое я не пошел, хотя нас осталось в погибшей части только двое из далекого 1956 года... Однако, надо вернуться именно в этот год.
   Теперь к ногам Миры, кроме плитки, помещается и телефон. Техническая грамотность доблестного начальника планового отдела - на высоте: телефон помещается не на плитку, а рядом с ней.
   Захожу к главмеху Ивану Антоновичу, молодящемуся мужику, недалекому, но, по слухам, весьма женолюбивому:
   - Как, у вас телефон еще на столе? Разве вы не знаете, что для усиления режима секретности теперь телефоны надо ставить под стол?
   Иван Антонович недоверчиво расспрашивает, когда и кто отдал такой приказ. Я подробно знакомлю его со шпионскими методами подслушивания настольных телефонов, затем добавляю:
   - Да вы зайдите в плановый к Наумкину, он уже все сделал, как надо...
   Иван Антонович, полный сомнений, движется в плановый. Иван в это время "организует" туда звонок. Главмех воочию видит, как вскакивает Мира и ныряет под стол к телефону.
   - Что, под столом секретности больше? - ошарашен главмех.
   - А мы так просушиваем свою пару в кабеле, - объясняет ему Наумкин. Иван Антонович уходит совсем задумчивый: с кем же теперь надо бороться - со шпионами или сыростью?.
   Приходит и наш черед удивляться: через день сушки под столом телефон в плановом начинает работать вполне удовлетворительно, и торжественно возвращается на стол. Мы просто вынуждены получить хотя бы моральную сатисфакцию за наш ремонт. В 17:30 мы звоним туда, и через носовой платок, сложенный вдвое, просим Дубровину быть на связи: будет соединение с Москвой. В 17:55 телефонный звонок совсем издалека, с паузами, передает Дубровиной, что линия повреждена и разговор переносится на 20 часов. В 18 часов, к удивлению уходящих домой служащих, Мира заявляет, что у нее много неотложной работы, и она еще поработает. Работала она до 9 часов вечера, надеюсь - весьма продуктивно: никто ведь не мешал...
   Однажды на Невском издалека мы видим главмеха под ручку с дамой. Они зашли в кино. Поспорили с Иваном: со своей он женой, или с чужой. На другой день от скуки решили проверить способом, который теперь называют "моментом истины". Маклаков, между делом, сообщает главному механику:
   - Слушай, тезка, ты, кажется, здорово влип. Вчера за тобой жена кралась, следила, как ты с любовницей в кино ходил. А какая ярость была в ее глазах - словами не передать. Она тебе дома не устроила головомойку? Или ты дома не ночевал?
   - Глупости какие! - сердится Иван Антонович. - Да я с женой и ходил в кино!
   После его ухода я поздравляю Ивана с проигранным пари:
   - Видишь: я тебе говорил, что он был с женой!
   Уже через минуту я понимаю, что победа от меня ускользнула. В коридоре меня ожидает главмех, хватает за пуговицу и подвергает жестокому допросу:
   - Ты вчера был с Маклаковым? Как она наблюдала? В чем была одета? Какого цвета? Что было надето на голове?
   Я очень добросовестно и серьезно "вспоминаю" подробности вчерашней слежки. Следила женщина очень пристально, сама пряталась так, чтобы не попасть вам на глаза. Одета была - то ли в плащ, то ли - в пальто. Цвет - темно-синий, возможно - коричневый, бордовый или серый. На голову была надета то ли шляпа, то ли - платок.
   Иван Антонович мысленно сравнивает известные ему приметы с моими. Все совпадает. Он уходит, страшно озабоченный. Я опять поздравляю Ивана, на этот раз - с выигрышем. Решаем добавить еще дровишек в наш костер. Инструктируем знакомую женщину из проектной группы, остроумную и веселую. Она приглушенно и скороговоркой, но очень "волнительно" сообщает главмеху по нашему телефону:
   - Ой, Ваня, что вчера было, что было... Я не могу сейчас говорить, приходи пораньше - все расскажу, - и "любовница" кладет трубку. Часа за два до конца работы у главмеха появляется настоятельная необходимость поехать в Ленэнерго...
  
  

Революционное шоссе.

   В частях у нас некая рокировка. В/часть 25047, в которой начиналась моя служба, уже расформирована. Все командование Строймонтажа-11 теперь начинает командовать в/ч 10467. В эту же часть переходят все офицеры в/ч 25047, 51310. Все старое командование в/частей 10467, 25047, уволено в запас или переведено в другие части. Я тогда этим не очень интересовался: для меня командиры остались прежние: Шапиро и Чернопятов, изменений практически никаких нет. Из моих отцов-командиров исключено только паразитное звено: "кипящий" майор Чайников, а также большой любитель чужих денег и обещатель арбузных командировок подполковник Афонин. Почему-то сожалений об этом нет.
   В/части 10467 и 15107 переезжают на новое место - шоссе Революции, дом 52. Это пятиэтажное здание с колоннами в стиле "сталинского ампира" одиноко стоит среди совхозных полей: в обед матросы ходят за морковкой, добавляя витамины к флотскому пайку. Вся территория до современного завода "Полюстрово" - огромная городская свалка. Сейчас на этом месте разбит парк. Но, наверное, "историческое прошлое" территории до сих пор снабжает "ценными природными минералами" знаменитую "Полюстровскую" из подземных скважин.
   Теперь в двух частях все для жизни и работы сосредоточено в одном месте. В подвале размещены склады и котельная, на первом этаже - камбуз, столовая, санчасть; на втором - штабы; на третьем-четвертом этажах - матросские кубрики; на пятом - целая проектная группа.
   Часть здания, перпендикулярная к основному корпусу, выделена под жилье. На двух или трех этажах есть отдельные квартиры, остальная часть каждого этажа представляет огромную коммунальную квартиру с общей кухней и 15-ти метровыми комнатами с обеих сторон коридора.
   Шапиро (командир части) и Чернопятов (главный инженер) сидят в одной небольшой комнате в центре "штабного" коридора. Это им, да и нам тоже, кажется удобным. Получив общее задание от командира, офицер тут же получает подробности и уточнения от главного: он все слышал и ему не надо повторяться, снова рассказывая о задачах.
   А задач этих - невероятная уйма. Напряженные и срочные работы ведутся на огромных пространствах почти всего СССР, начиная от Дальнего Востока - до Албании на западе, от Новой Земли на севере - до Керчи на юге. Мы - Отдельный монтажно-сварочный отряд ВМФ. Наши задачи непрерывно усложняются и растут. Это значит, что так же должны расти офицеры и матросы. На плечи офицеров ложится огромная нагрузка: они не только должны вести монтаж сложных объектов, но и налаживать жизнь, быт и дисциплину своего войска, как правило - в очень непростых условиях внешнего окружения.
   Так же напряженно работают и центральные службы части. Инструменты, оснастку и оборудование для объектов надо где-то и кому-то комплектовать, проверять, налаживать, зачастую - изготовлять. Нужны также материалы, спецодежда и обмундирование и еще много чего. Все это добро рассылается нашим группам по всему Союзу.
   Десятками килограммов в часть поступают все новые чертежи сложных объектов. В них надо разобраться, выдать для изготовления на заводах необходимые заказы и чертежи к ним, составить проекты организации и производства работ.
   Очень большая проблема техническая учеба и матросов и офицеров. К нам приходят ребята "от сохи", да и офицеры не блещут избыточными знаниями. ДН основывает большую техническую библиотеку: там есть подписки на многие технические журналы и ГОСТы. Все новые журналы он просматривает, на нужных статьях делает пометку: " Тов. имярек, прочитать, доложить свои соображения". Библиотекой заведует "целый" мичман: уж он не забудет "довести" материалы до исполнителя...
   На шоссе Революции производственный и плановый отделы слиты в один отдел, и размещаются теперь в одной большой комнате.
   По новому штату я числюсь офицером производственного отдела, поэтому с Дубровиной мы оказываемся в одной комнате. Наши с Иваном телефонные шуточки, в конце концов, раскрылись. Тогда у Миры хватило ума, чтобы посмеяться над собой, но очевидно она хотела реванша, и теперь телефонные подначки перешли в очные. Рэмира подлавливала меня на каждом неправильном ударении. Я, например, до сих пор забываю, какое ударение правильное в словах "товарищеский", "кедровый" и других, - возможно потому, что в детстве мой родной язык был украинский, а может просто - по общей гуманитарной недоразвитости. Я отыгрался, по крайней мере, дважды. Когда общий разговор зашел о писателях, и Мира упоенно излагала партийную точку зрения, по стандарту "я не читал, но какая это гадость", я, не отрываясь от работы с чертежом, мимоходом спросил:
   - Ты Абрау Дюрсо читала что-нибудь?
   Мира тоже почти автоматически ответила:
   - Да, конечно. Сейчас просто не помню, что именно.
   Добродушный старый нормировщик Пассуманский, обычно мирно подремывающий над своими бумагами (мы шутили, что его надо лишить премии за игнорирование техники безопасности: он засыпал, держа в руке остроконечную ручку), начал заикаясь объяснять, что ему кажется, что Абрау Дюрсо - марка вина, или что-то в этом роде. Смеялись все дружно.
   ("Писателя" Абрау Дюрсо изобрел наш бухгалтер Кривко, когда во время длительной поездки в Читу его изводила занудными разговорами в купе высокообразованная дама. Я применил чужой розыгрыш, совсем не ожидая, что эффект будет точно такой же).
   Вторая шутка была полностью придумана самой Мирой. Однажды она живописала посещенную накануне оперу "Пиковая дама" по теме: "Ах, голоса! Ах, Пушкин!". Я тоже очень люблю Пушкина за его прозрачную и бездонную глубину, и оскорбился за него дешевыми "ахами" невежды.
   - Мира, а ты помнишь какие нибудь стихи Пушкина из "Пиковой дамы?", - спросил я совершенно невинно.
   - Очень много, массу, - ответила Мира.
   - А можешь вспомнить что-нибудь? - не отставал я.
   - Ну, например: "если б милые девОчки"...ну, в общем - очень много, просто сейчас на память не приходит...
   - Когда придет, - обязательно расскажи и запиши. А то всем остальным трудящимся "Пиковая дама" известна только в прозе.
   Лицо "пушкиноведки" стало цвета державного флага, ей не хватило даже сил посмеяться над собой...
   Все розыгрыши и подначки просто скрашивали нашу серо-производственную, довольно напряженную, жизнь, нисколько не ухудшая дружеских отношений. А вот когда спустя несколько лет я дал "отлуп" неким дамским притязаниям Миры, я обрел "заклятого друга". Ее "дружеские" происки были последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я принял важное для своей судьбы решение, изменившее мою жизнь в 1982 году. Об этом - позже.
  

Квартирный вопрос портит, но не всех.

  
   Збудуй хату з лободи,
   До чужоЇ - не веди! (народное)
  
   Неожиданно начальство проявляет, на мой взгляд, непомерную активность в решении жилищных проблем своего офицера - меня. Конечно, я - "любимчик командира", но не до такой же степени. Ну, не могу же я объяснить заботливому Дмитрию Николаевичу, что связан договором о двухлетних каникулах, точнее - отсрочке в семейной жизни. Что мне, собирающемуся на целый год в Ульяновск, срочное жилье не очень-то и нужно...
   Первое жилье, которое радостно "выбивает" для меня Дмитрий Николаевич, - комната в сборно-щитовом доме в Песочной. Часть сама строит эти четырехквартирные домики с печным отоплением, чтобы хоть немного смягчить остроту жилищного кризиса. Собственно, это вовсе не какой-то внезапно возникший кризис: это постоянно действующий фактор нашей жизни. Все комнаты и квартиры строящихся деревянных лачуг уже давно расписаны-переписаны наперед. Дмитрию Николаевичу стоит огромного труда раздвинуть плотный строй жаждущих, чтобы вдвинуть туда своего любимчика. Я, пожалуй, могу писать это слово без всяких кавычек, и даже гордиться этим: не каждый мог стать "любимчиком" у сурового и справедливого ДН...
   От такого жилья мне пришлось отказаться сразу и бесповоротно. ДН глядел на меня с обидой и непониманием. Он сам начинал свою семейную жизнь со скитаний по разным баракам, и считал, что это нормальная жизненная закалка для молодой семьи: только пройдя круги ада, начинаешь понимать, что есть рай. Да и круги эти, окрашенные молодостью, издали кажутся красивыми и счастливыми...
   - Я не могу юную девочку, выросшую под крылом заботливых родителей, поселить одну в доме с печным отоплением. Ей ведь надо еще в институт ходить, а с Песочной - это не так просто. А кто будет дрова рубить-носить? Вы ведь знаете, где буду я сам, - оправдываю я свой категорический отказ Дмитрию Николаевичу. ДН задумывается, ему уже не кажется предложенный вариант моего семейного очага таким блестящим. Тем более, что будут ущемлены люди, уже имевшие надежды на эту комнату в трехкомнатной квартире... Скрепя сердце, он принимает мой отказ, тем более, что я согласен ждать.
   Я тоже успокаиваюсь: пронесло мимо чашу сию. Все не мило, все постыло. Быстрей бы в этот Ульяновск. Там опять начнется штурм, когда уже некогда будет что-то чувствовать и думать, а время летит семимильными шагами...
   Начальство свое я недооценил: ДН и Шапиро меня явно, и притом - немедленно, хотят осчастливить. Не знаю, какие героические переговоры и уговоры им пришлось предпринять, но для меня выкраивают целую 15-метровую комнату в новом доме на шоссе Революции! Эту радостную весть мне объявляют Шапиро и Чернопятов вместе. По их лицам понятно, что они ожидают от меня, по крайней мере - радости. Не каждый из коренных ленинградцев мог бы похвалиться в 1956 году, что имеет на двоих целых 15 метров жилья в новом доме! А я ведь в Питере всего два года. На "гражданке" такого подарка я мог ждать десятилетиями, а то - и всю оставшуюся жизнь...
   Вместо выражения радости, я тяжко задумываюсь, затем говорю отцам-командирам "нет". Этого они никак не ожидали: я просто оскорбил их, перечеркнул все усилия, плюнул в душу...
   - Вы хорошо понимаете, от чего Вы сейчас отказались? - задает мне вопрос Шапиро после длительной паузы, в течение которой оба начальника рассматривали меня как привидение. - Какие отговорки Вы придумали на этот раз???
   Не хочется бесконечно оправдываться, и я нагло перехожу в наступление:
   - Эта комната ведь находится в общежитии из десятка комнат с одной кухней, - я знаю, о чем говорю. - Туда вы поселяете сверхсрочников. Я слишком хорошо знаю эту публику и их жен, чтобы поселять туда свою жену, совсем еще юную, не испорченную жизнью. Я же согласен ждать, может быть появится лучший вариант...
  
   В советские времена, когда мясо не покупали, а доставали, был популярен анекдот. Отец говорит дочери:
   - Не знаю, доченька, что мне с тобой делать. Майору, будущему генералу, ты отказала. Кандидату наук, будущему академику, ты тоже отказала. Кто же тебе нужен???
   - Я, папенька, за мясника хочу выйти замуж!
   - Гм-м... за мясника, значит... Не такая уж ты у меня и красавица!
  
   Я исполнил роль привередливой девицы, и мои отцы-командиры с негодованием и удивленно рассматривают меня.
   - Но я ведь согласен ждать, - примирительно успокаиваю их опять.
   - Хорошо, будете ждать, - угрожающе произносит Шапиро. Я понимаю, что ему хочется еще добавить: "но дождетесь не скоро!". - Готовьтесь к Ульяновску, - добавляет он.
   - Есть, готовиться! - пулей вылетаю я из командирской бани. Теперь обо мне, как о кандидате на жилье, забудут надолго. Жизнь продолжается...
   С головой погружаюсь в срочную работу с чертежами. Меня грызет большущий червь сомнения. Синицу, бывшую уже в руках, я легкомысленно отпустил. Даже не отпустил, а высокомерно и нагло отбросил, оскорбив начальников, с трудом отловивших для меня эту синицу. Когда-то еще будет журавль, и будет ли после этого деяния вообще?
   Не журавль, а птица непонятных очертаний и названия, сваливается мне на голову уже через несколько дней. Меня вызывает Шапиро. Испытующе оглядев меня, он говорит:
   - Предлагаю Вам третий вариант: комнату 22 метра в малонаселенной квартире. Но - временно, сроком только на три года, на время брони хозяина. Поедете сейчас со мной и посмотрите комнату. Ответ надо дать сегодня. Если и этот вариант не подойдет, то Вам, очевидно, придется ждать времени, когда освободится, причем - полностью освободится, Зимний дворец...
   На единственной легковой машине части мы едем через весь город в Автово, к таким знакомым местам, где начиналась моя питерская жизнь. На застроенной только с одной стороны улице Якубениса (кто такой?) поднимаемся на пятый этаж "сталинского" дома. Впрочем, тогда Хрущев только собирался испоганить города "хрущобами" и все дома еще были просто нормальными; "сталинскими" их назовут позже, чтобы как-то отличить от бетонных шалашей.
   Шапиро сам нажимает кнопку звонка. Из-за двери раздается женский голос:
   - Шура, ты? Привез?
   Шура (Александр Михайлович Шапиро, подполковник, мой командир) привез только меня. Неужели именно меня здесь ждали? Входим в квартиру. Начинаю соображать, что здесь проживает семья самого Шапиро: жена, сын, тесть и теща. Они занимают две комнаты, третья предлагается мне. Я захожу туда, и у меня прямо дух захватывает. Просторная комната совершенно пуста, и от этого кажется огромной. Высокий потолок, дубовый паркет, большое окно и стеклянная дверь на балкон. Окна выходят в открытый двор на южную сторону, вдали просматривается моя "колыбель" - общежитие в доме-квартале на проспекте Стачек 67...
   Я с радостью соглашаюсь. Ухоженная и вальяжная Мария Яковлевна, жена Шапиро, настороженно рассматривает меня, и недоверчиво спрашивает:
   - Но Александр Михайлович предупредил вас, что это только на три года?
   - Да, да, Мура, он все знает,- предвосхищает мой ответ Шапиро. - Значит, завтра Вы встретитесь с Туровым, хозяином этой комнаты, и оформите в МИСе договор. Вот вам телефон, договоритесь, где и когда встретитесь с ним. И не тяните кота за хвост: готовьтесь к отъезду в Ульяновск, а то Васильев, который вас очень любит, уже из штанов выпрыгивает...
   На другой день в МИСе (Морской Инженерной Службе, которой принадлежит дом) мы встречаемся с Туровым, средних лет офицером с резкими чертами лица. Туров внимательно осматривает меня, задает вопросы - где учился, сколько служу. Кажется, результатами осмотра и опроса он доволен. Мы берем бланки договора аренды и начинаем оформлять договор.
   Современному читателю надо пояснить ситуацию. Когда держава отправляла своего сына в длительную командировку - на Север, Дальний Восток, заграницу, - его жилплощадь "бронировалась", то есть сохранялась за ним, с одним условием: он должен был заключить договор с нуждающимся лицом о бесплатной сдаче бронированного жилья в аренду до своего возвращения. Шапиро добыл себе право представлять кандидатуры этих лиц: они ведь ставали его соседями по коммунальной квартире, то есть - одновременно проживающими на кухне, в ванной, туалете и коридоре. До меня Туров таким образом сдавал комнату М. А. Рыжову, гражданскому служащему нашей части. Сейчас Рыжов получил комнату этажом выше, и договор надо было заключать новый, чем мы и занялись.
   - Где вы с женой сейчас живете? - между делом спрашивает меня Туров. Я объясняю ему, что моя жена сейчас учится в Киеве, а я сам - снимаю комнату у Нарвских ворот.
   - А кто будет жить в моей комнате? - настораживается Туров.
   - Как, кто? Я буду жить, пока жена не приедет.
   Туров отодвигает от себя недописанные бумаги. Ему отчетливо видится то, о чем я могу только смутно догадываться:
   - Нет, ребята, так дело не пойдет. Вы, монтажники, кинете свой чемодан, и уедете на годик. А у меня тем временем - комнату оттяпают. Вот мое твердое условие: или у тебя здесь будет жить постоянно жена, или мы никакого договора не заключаем!
   Туров беспощадно вскрывает мой замысел: кинуть чемодан в пустую комнату, и смотаться на годик-другой. Но умыкать чужую комнату я и в мыслях не имел. Туров мне объясняет, что я - пешка на этом поле брани за жилье, которое собираются у него отнять совершенно другие лица. Оказывается, существует закон, что если в забронированном жилье никто не проживает, а главный наниматель не появляется в нем более полугода, то ордер на такое жилье аннулируется и выдается новый, сами знаете - кому.
   Я огорошен и расстроен. Что мне делать теперь? Опять отказаться от предложенного третьего варианта, на который я уже согласился? Да потом со мной никто даже разговаривать не станет о жилье! Уговаривать Турова бесполезно: он прекрасно понимает замысел Шапиро. Меня на годик-другой загоняют на дальнюю окраину Российской империи. Затем доказывают, что прописанный в комнате офицер не появляется в ней более года (или полугода), со всеми "законными" последствиями для него. Если даже "последствия" не состоятся, то семья Шапиро будет спокойно жить года два-три фактически в отдельной квартире. Позже мне станет известно, что именно Шапиро "устроил" соседу по коммуналке Турову длительную командировку на Дальний Восток, когда поцапались их жены. Именно Шапиро выбил для договорника-соседа Рыжова другую комнату, надеясь остаться в квартире одним хозяином. Приезд Турова спутал все карты. Вариант с моим "вселением" все возвращал на круги своя, и позволял Шапиро выиграть время.
   Я тяжко задумываюсь. У меня нет никакой возможности с достоинством и без потерь выйти из создавшегося тупика. А главное - у меня нет времени для этого: надо ехать в Ульяновск. Туров великодушно бросает мне спасательный круг:
   - Я буду еще в Ленинграде недели две, и могу в это время ждать. Если ты за это время привезешь жену, которая здесь будет жить постоянно, а не мотаться тоже по командировкам, - я подпишу с тобой договор.
   На этом мы расстаемся. Как говорится: спасибо за доверие, но что я могу сделать? Если забирать Эмму в Ленинград сейчас, то придется объявляться ее родителям, что я частично, с благими намерениями, но все же - нарушил наш договор на речке. Если все оставить, как есть, - значит потерять всякую надежду на какое-либо жилье на неопределенное время. Куда ни кинь - всюду клин. А времени на особые раздумья нет: надо мной висит Ульяновск и две недели туровского ультиматума.
   После тягостных размышлений принимаю решение: воссоединяться с женой. Родители должны смириться. Да и шило нашей женитьбы когда-то должно вылезти из мешка. Потеряв же это жилье, мы можем потерять наше будущее.
   Решение принято. Начинаю действовать. Время начинает уплотняться или, если угодно, - растягиваться, короче - оно стает очень ценным и насыщенным. Вечером пишу покаянное письмо родителям Эммы с извинениями, объяснением сложившейся ситуации и просьбой (несколько - запоздалой) о благословении нашей женитьбы и согласия на переезд Эммы в Ленинград. Письмо отвожу на Витебский вокзал и отдаю в почтовый вагон поезда Ленинград - Одесса. Дня через два моя бомба долетит до Брацлава...
   Сообщаю Шапиро, что Туров согласен подписать договор только в случае приезда жены и ее постоянного проживания. Чтобы забрать жену из Киева, мне нужно время несколько дней. Шапиро не по нутру мои известия; причем неизвестно - какое больше. Он разражается гневными остротами, но скрепя сердце, дает мне несколько дней на устройство дел, предупредив, что с женой я смогу провести в Ленинграде только один день перед отъездом в Ульяновск.
   Муре все-таки придется получить соседку, Васильеву придется подождать меня в Ульяновске.
   Дальше. Лечу в Лесотехническую академию: можно ли перевестись, чтобы не терять год? Да, если взять справки и выписки. Уже легче: я не превращаю молоденьких студенток в беспросветных домохозяек...
   К вечеру я на Центральном переговорном пункте на Герцена, у арки Главного штаба. Вызваны ранее телеграммами для переговоров на 18 часов - Киев, Эмма; на 19 часов - Брацлав, Ружицкий; на 20 часов - опять Киев. Воссоединение семьи происходит не только на туго натянутых нервах, но и на телефонных проводах...
   Разговор с женой: объясняю ситуацию с жильем - коротко, поэтому - непонятно и неубедительно. Да и вряд ли можно издалека, по телефону, понять весь этот запутанный клубок желаний, усеченных возможностями. Из всех разговоров Эмма понимает только, что ей надо сейчас уже переезжать насовсем в Ленинград. Конечно, это то ли просит, то ли требует законный муж. Муж, то муж, но не до такой же степени, чтобы давать такие команды, переворачивающие налаженную жизнь, да еще вопреки воле родителей!
   Эмма твердо, хоть и смягчая слова, заявляет, что поехать без согласия родителей не может.
   Конечно, все правильно: зачем обижать хороших родителей. Да и я сам еще слишком "новенький" глава семьи, чтобы давать жене команды на такие крутые виражи. Говорю Эмме, что ровно в 19 часов буду разговаривать с родителями, пусть она им позвонит минут через 15, чтобы узнать результаты наших переговоров, а будем опять разговаривать в 21 час.
   С Брацлавом соединяют с опозданием минут на 20, стоящих мне очень дорого: могло получиться, что Эмма позвонит туда раньше меня. Беру трубку, успеваю произнести только: "Здравствуйте, Федор Савельевич!", и на меня обрушивается гнев моего собеседника. В его плотную речь я могу вставлять только слова типа: "ну, послушайте", "но, Федор Савельевич", "да так сложилось". Дорогой мой тесть поливает меня в полный голос. Слова "обманщик", "вероломный", "нечестный", "непорядочный" - были самыми ласковыми. Совсем меня выбивает из колеи еще одна "внешняя" помеха. В переговорную кабину врывается некий дядечка и со словами: "Брацлав! Ружицкий! Это же мой хороший друг!", - рвет трубку из моих рук. Я зажимаю микрофон ладонью и ласково говорю дядечке: "Иди отсюда к ....!!!". Не помню точно, куда именно я послал друга ФС, но он мгновенно выполнил команду, восстановив статус-кво. (Потом он жаловался ФС: "Ну и зятек у тебя!". Я же через тестя передал ему извинения: "Жизнь такая!").
   Монолог тестя, длившийся около 15 минут, можно выразить такими словами: "Если я уже сделал такую подлость, то хотя бы дальше надо вести себя прилично, чтобы не было стыдно перед людьми родителям жены: приехать летом, когда Эмма окончит второй курс, сыграть свадьбу, как у людей, а затем уже забирать с собой молодую жену".
   Увы, дорогой мой батя! Ничего из намеченных тобой мероприятий твой непутевый зять, одетый в черную шинель с погонами, выполнить не может. А следующей зимой, когда возможно ему дадут отпуск, уже некуда будет везти твою любимую дочку и мою любимую жену!
   Разговор с Эммой в 21 час проходит еще тяжелее. Мой малыш плачет, говорит, что отец и мать категорически против ее отъезда, и она не может нарушить воли родителей. Всех можно понять, все - правы. А что еще можно сделать мне? Мои аргументы о жилье, договорах и других заморочках в глазах родителей жены не имеют никакого значения... Это мои личные заботы, которые, по их мнению, никак не касаются их дочери...
   Эмма говорит, что родители должны приехать в Киев послезавтра, 19 ноября. институтский драмкружок ставит пьесу в районном Доме культуры, Эмма там играет главную роль, и родители обещали приехать на премьеру. Если я бы я тоже приехал, то смог бы попытаться договориться с ними сам... Я обещаю попробовать получить разрешение на поездку, если еще раз выдержат мой очередной "зигзаг" отцы-командиры...
  

Похищение Европы.

  
   "Она моя! - сказал он грозно, -
   Оставь ее, она моя!
   Отныне жить нельзя нам розно...(М. Л.)
  
   Опять бросаюсь в ноги Шапиро: родители не отпускают жену, надо ехать в Киев. Шапиро - вне себя, но, понимая, что сказав "А", приходится говорить и "Б", только напоминает, что с женой в Питере я смогу пробыть только один день. Дмитрий Николаевич сочувственно слушает наш диалог, и велит кадровику старшине Коле Семенскому, золотому человеку, выписать мне командировку в Киев так, чтобы можно было потом оплатить дорогу. Я только благодарно смотрю на ДН: после отпуска денег нет, приходится брать "под отчет".
   Прошу другого старшину, моего бывшего матроса Колю Алименко, забросить в "мою" комнату в квартире Шапиро, что-нибудь "спальное", чтобы там можно было переночевать, когда привезу жену. Коля обещает, а раз обещал - сделает. (Оба Николая, оба мои приятели и отличные ребята, слишком рано ушли из жизни).
   19 ноября я прямо из киевского аэропорта Жуляны несусь к "тете" Лизе, и звоню в знакомую дверь. Федор Савельевич и Мария Павловна сидят уже там, "тетя" гордо восседает рядом, молодая жена прячется в своем "жилом отсеке" с ситцевой занавеской. На мое "здравствуйте" теща кивает головой, а Федор Савельевич отвечает вопросом:
   - Ну и как это все можно оценить, молодой человек?
   Прохожу к Эмме, она испугана и еле отвечает на мой поцелуй: стесняется родителей. Выходим вместе в общую комнату и продолжаем дебаты. Я отвечаю на вопрос тестя:
   - Федор Савельевич, Мария Павловна! Я и не думал вас обманывать: мы расписались только для того, чтобы я имел бумагу, которая позволяет стать на очередь на жилье...
   - Что ты все про жилье, да про жилье! - перебивает меня ФС.
   - А что я вам про любовь буду рассказывать? - завожусь я. - Это и так ясно, а жить то где мы будем с женой?
   - Так вот об этом и надо было думать, прежде чем жениться! А что теперь, понимаешь: надо срывать человека посреди учебного года! Какая такая срочная необходимость? Можно же потерпеть до лета, или хотя бы до зимней сессии!
   Я пытаюсь рассказать историю собственного "квартирного вопроса", но меня не слушают. Родители Эммы (теперь - и мои) совершенно не понимают, как непросто добывается жилье в таком городе как Ленинград. Да еще человеку в погонах, и всего лишь с одним просветом и только с двумя ма-а-ленькими звездочками...
   - Ну, все, хватит спорить. Никуда она не поедет, пока не окончит хотя бы семестр и сдаст сессию...
   - Дорогие родители! Спасибо вам, что вырастили дочку. Но вечно она с вами жить не будет, а будет жить со мной: она моя законная жена. В нашей с ней семье сейчас такой момент, что ей надо быть в Ленинграде! Иначе нам негде будет жить! - я уже чеканю слова.
   - А почему ты...Вы, - вступает Мария Павловна, - не можете решить свои проблемы, не ломая жизнь молодой девушке???
   Начинаю все сначала. Дружеская родственная беседа в таком духе может продолжаться бесконечно, но пора двигаться в некий дворец, где НашеЯблокоРаздора будет играть спектакль. Эмма выделяет нам четыре билета, три - вместе, один - отдельно, для "тети" Лизы. "Тетя" во время наших переговоров, к ее счастью - молча, демонстрировала свое крайнее возмущение моими выступлениями. Сейчас она решила взять реванш за свое молчание: "тетя" нахально усаживается рядом с родителями, оставляя для меня отдельное место вдали, хоть и в первых рядах. Как же, как же, - не для того я летел тыщи верст, чтобы такая малость меня остановила... Молча поднимаю какого-то студента, вручаю ему свой билет, и усаживаюсь рядом с Федором Савельевичем. Прения продолжаются.
   Занавес раздвигается, начинается спектакль, где моя жена, передовой агроном, а может быть инженер, громит бездельников и рутинеров, попутно влюбляя их в себя, такую передовую. Наши разговоры поневоле продолжаются шепотом, не теряя своей остроты, - не меньшей, чем придуманная в спектакле. Иногда мы забываем, что сидим в переполненном зале, и тогда на нас со всех сторон шикают недовольные любители театрального искусства.
   После спектакля опять возвращаемся к близкому дому тети Лизы, продолжая все те же бесплодные разговоры. Федор Савельевич стал совсем нервный, отказался от ужина и решил уехать сразу в Брацлав. Со словами "Я уже все сказал: Эмма не поедет!" - он сел в трамвай и уехал на вокзал.
   Нельзя, батя, так делать! Я сажусь в такси, и на вокзале встречаю трамвай. Увидев меня, добрейший Федор Савельевич, наверное, хотел перекреститься. Позиции высоких (не)договаривающихся сторон ясны, как стеклышко. Говорить - уже не о чем, повторяться - незачем. Я молча сопровождаю тестя. В билетную кассу на ближайший поезд в сторону Одессы - Винницы огромная очередь. Мы стоим минут 10, затем очередь расходится: мест нет. Это неожиданный удар. Я иду в воинскую кассу, покупаю билет до Винницы (и этот пункт впечатал в мою командировку предусмотрительный Коля Семенский!) и молча отдаю его Федору Савельевичу. Он тронут, но вида не показывает. До отхода поезда еще есть время, и ФС устало кладет голову на сложенные на столе руки, надеясь, что я уйду. Когда он поднимает голову, то опять видит меня. Я сижу напротив. На его негодующий взгляд я отвечаю:
   - Федор Савельевич! Я не могу, просто не имею права уехать без жены. И дело не только в том, что нам будет потом плохо. В этом случае я подведу многих людей. Эмма же не может уехать без вашего разрешения. Так что мне, связанной увозить ее?
   - Иди, договаривайся с Марией Павловной, - устало говорит Федор Савельевич после некоторого раздумья.
   Я срываюсь с места в карьер. Время не ждет. Через полчаса мы продолжаем заседание с Марией Павловной. Я честно говорю, что ФС предложил договориться с ней, но Эмме все равно надо ехать со мной. Мария Павловна переходит сразу к делу:
   - Ну, как же вы, дети уедете без ничего? Мы же доченьке готовили всякое приданое, надо его забрать из Брацлава...
   Господи, святой и великий! Неужели они согласны на отъезд Эммы в Ленинград? Но поездка в Брацлав - это еще одни сутки. Моим дорогим родителям и жене я ни полслова ведь не сказал, что на семейную жизнь в Ленинграде мне отпущены всего одни сутки, которые я сейчас должен израсходовать. Я с тоской гляжу на Эмму:
   - Не можем обойтись без твоего приданого? Обязательно надо за ним ехать?
   Эмма со слезами на глазах кивает: надо обязательно!
   Все быстро начинает вертеться. Эмме помогаем составить план, что надо завтра сделать, какие справки получить, с какого учета сняться и откуда выписаться. Звоню Юре Яворскому, прошу добыть в Институте Электросварки информацию для меня и проводить нас на вокзале. Мы с Марией Павловной хватаем такси и летим на вокзал.
   Нам везет. Мы сразу садимся на скорый поезд, в Виннице попадаем на последний автобус и часа в три ночи мы уже в Брацлаве. Федор Савельевич спит в проходной комнате: он приехал на час раньше. Услышав шум, он просыпается, и... опять видит меня! Я боялся, что он упадет, выругается (он никогда не употреблял "крепких" слов), сделает еще что-нибудь в этом роде. Но он меня удивил еще больше, когда спокойно сказал, увидев меня рядом с Марией Павловной:
   - Ну, вот. А ты хотел без ничего уехать. Это же все вам с Эммочкой сразу понадобится...
   Потом мы выясним, что эти добрые люди, мои новые родители, уже давно все поняли и смирились с отъездом дочери, но не знали, что оба пришли к такому решению, и просто боялись подвести друг друга.
   Садимся перекусить, пропускаем по рюмочке. Сожалеем, что не было у нас свадьбы. Рассказываю о нашем жилье, о переводе Эммы в Лесотехническую академию, приглашаю в гости. Разговоры мирные, семейные. Батя берет власть в свои руки:
   - Значит, сейчас погружаем все, и езжай: тебе надо торопиться!
   Я очень тороплюсь, но надо бы и вздремнуть. Выясняем, что ФС думал, что он проспал не час, а всю ночь, и сейчас уже утро. Долго смеемся. Укладываемся спать.
   Утром меня уже ожидает нагруженная машина. Я хватаюсь за голову: половину кузова грузовика загружена хорошо упакованными тюками и чемоданами. Родители уверяют, что все это нам понадобится. Богатое приданое у моей женушки, вот только как мы довезем все это добро в купейном вагоне, билет в который у меня уже лежит в кармане...
   Вечером в Киеве нас сажают на поезд трое Юриев: Яворский, Вахнин и Скульский. Нашему веселью и радости нет границ: одновременно мы с близкими, настоящими друзьями, отмечаем нашу с Эммой свадьбу. При посадке в вагон проводница было запротестовала: такое количество вещей нельзя перевозить в купейном вагоне. Юра Яворский слегка обнимает молоденькую проводницу и говорит ей:
   - А вы сделайте так, как сделал Тито при посещении мавзолея Ленина-Сталина.
   - А как он сделал? - интересуется девушка.
   - Вот так! - показывает Юра, закрывая половину лица ладонью, - со стороны Сталина.
   Проводница смеется вместе с нами. Она немного завидует моей молодой красивой жене: вот военный моряк ее, счастливую, увозит к другим сказочным берегам...
   В Ленинграде мы с таксистом сначала забрасываем чемоданы, затем я ввожу в наш дворец молодую жену. В углу огромной комнаты сиротливо стоит узенькая солдатская койка с ватным матрасом и черной ватной же подушкой. При виде этого сказочного раздолья у жены готовы были появиться слезы в красивых глазах. А я считаю - молодец Коля, что не привез две кровати: супруги спят вместе. А что кровать узкая, - так других у него не водится.
   Мы стоим возле кучи чемоданов в пустой комнате, соображая с чего начинать нашу настоящую совместную жизнь. Меня гнетет еще мысль, что мне скоро придется объявить жене, что эта наша совместная жизнь будет продолжаться всего одни сутки, затем меня надолго позовет труба - в прямом и фигуральном смыслах...
   Приходят знакомиться Шура и Мура, - теперь наши ближайшие соседи. Я представляю им жену. И тут она совершенно удивляет всех, может быть даже и себя: она делает гостям настоящий старорежимный книксен!!! Я открыл рот: о подобных телодвижениях я читал, кажется, в дамских романах Чарской. Соседи так были просто потрясены: такой вежливости они тоже никогда не видели. Знала бы моя юная жена, какую беду отвела она этим движением от нашей молодой семьи! Уже через несколько минут Шура отводит меня в сторону с повлажневшими глазами и говорит:
   - Черт с вами! Даю вам еще двое суток на устройство!
   Я с чувством благодарю его. Это был действительно очень дорогой подарок: целых двое суток семейной жизни. А к исходу третьего дня подарок оказался прямо таки царским: объект в Ульяновске передали другому главку МО. Еще неизвестно что было бы, если бы я начал там уже работать. Я так никогда и не попал в Ульяновск, о чем совершенно не жалею. Тем более теперь, когда выяснилось, что Ульянов-Ленин - редиска.
   Вот так 24 ноября 1956 года начали мы с боевой подругой совместное плавание. Правда, отсчет нашей жизни мы ведем с 6 сентября 1956 года, когда нам добрая тетя в киевском ЗАГСе выдала бумагу, что мы отныне - муж и жена. А эти события поздней осени 1956-го мы, двое стариков, вспоминали вместе сегодня, 13 марта 2005 года, спустя более 48 (!) лет. Ровно через месяц нашему сыну исполнится целых 44 года... А ведь было все совсем недавно, еще вчера!
  

Мы и руководящие соседи.

  
   Начальство всегда падает маслом вверх (АиФ)
  
   Мы начинаем потихоньку устраиваться. Это совсем новенькое и, оказывается, интересное занятие в нашей жизни. В первый же день в Гостином дворе мы покупаем добротные "гедеэровские" стулья. Они очень дорогие: по 10 рублей штука, но солидные и устойчивые, какой должна стать наша будущая жизнь. Вскоре появляется круглый раздвижной стол: не можем же мы жить без приемов. Особенно быстро мы приобретаем кровать: с панцирной сеткой и блестящими шишечками красоты неописуемой. Ничего мы тогда не понимали в кроватях, но наша первая "красота деревенская" вскоре, когда мы будем переходить в "средний класс" автовладельцев, нам очень поможет.
   Приобретаем посуду: кастрюльки, тарелки и всякие сковородки. А вот ложки-вилки у нас почему-то были алюминиевые, как вспоминает Эмма. Я этого не помню, и сейчас соображаю: почему? Может быть для экономии средств?
   Вообще по вопросам всяких приобретений у нас часто возникают разногласия и споры. Я выступаю в роли жмота и скупердяя: во-первых я должен думать о создании хоть маленького страхового фонда семьи на случай всяких ЧП; во-вторых я вижу эфемерность нашего нынешнего жилищного состояния; в-третьих - у меня твердолобый менталитет военного времени. Например: Эмме очень хочется иметь горку, где бы можно было красиво разместить все наши хрустали (особенно те, которые именно для этого будут позже приобретены). Я упираюсь всеми копытами: не нужна нам горка, а нужен еще один книжный шкаф. Кончается тем, что жена покупает все таки горку, и, совместно с нанятым бомжом, втаскивает ее на пятый этаж.
   Следующий букет наших разногласий возникает по поводу помощи родителей. Я - очень гордый. Я считаю, что мы - самостоятельная семья, и должны рассчитывать только на собственные силы и возможности. Эмма же тащит у родителей все, что под руку попадет. Позже я сравню ее поездки к родителям с набегами хана Батыя, который оставлял после себя одну выжженную землю. Меня тоже можно простить: я никогда еще не был в роли родителя, и не понимал, какое это нужное родителям счастье, - отдавать детям все, что у них есть.
   Иногда наши разногласия стают очень острыми, и доходят до временного отчуждения. Однако, все скоро проходит: мы "притираемся", начинаем понимать друг друга. Любовь - само собой помогает навести мосты, но еще мы оба трудоголики, и каждый работает в полную силу. У нас никогда не бывает стычек по поводу "кому сейчас очередь посуду мыть". А ведь многие семьи по этой причине распадаются...
   По выходным (то есть - по воскресеньям) мы ходим обедать в столовую возле метро Автово, если не перекусываем в городе во время "культурного" мероприятия. Понемногу жена начинает готовить дома. Она этого никогда раньше не делала, но стремительно приобретает опыт и сноровку. Первый раз она жарила рыбное филе, не окунув его в муку или яички. Филе самостоятельно гомогенизировалось, превратившись в равномерную рыбную кашу. Постепенно все поднялось на очень высокий уровень, особенно при помощи рецептов, которые Мария Павловна часто присылает Эмме. Я вообще удивляюсь жене. Она, в общем - избалованная в семье девочка, без устали наводит блеск и порядок в своем доме и семье. Мне самому, прежде чем что-нибудь сделать, надо подумать, собраться. Эмма это все делает мгновенно и непрерывно. А уж по количеству всякой стирки ей присваивается партийная кличка "енот-полоскун".
   Когда я "нормально" иду на службу, утром мы вместе идем в метро Автово. На Владимирской садимся в трамвай. "Садимся" - это, конечно, преувеличение даже в те "просторные" времена. Дружественная толпа сжимает нас лицом к лицу на задней площадке. У Финляндского вокзала это счастливое состояние кончается: я выхожу и пересаживаюсь в автобус.
   Вечером мы летим в наш дом: у нас много всяких разных дел. Мы затеяли ремонт "своего" жилища, ничего в этом не смысля. Наша комната очень светлая: с 11 часов до заката в ней гостит солнце. Поэтому обои мы выбираем потемнее. В рулоне нам очень понравились почти синие обои с крупными химерическими загогулинами. Оказалось, что крупный рисунок очень трудно стыковать по вертикали. У нас образуется масса "отходов", тем более, что все провода освещения у нас проложены по стенам открыто на белых роликах. Мы преодолели все трудности, и оказались в раю "синем-синем".
   С руководящими соседями мы живем очень дружно. Мура вальяжно выдает Эмме всякие разные советы и заявляет:
   - Вам очень повезло, что вы можете поучиться семейной жизни у нас.
   - Да-да, Эммочка, - дополняет ее Шура, - смотрите, учитесь, чтобы точно знать, как не надо делать!
   Мура когда-то давно окончила юридический вуз, и уже лет десять "ищет" работу. Шура говорит, что ей нужна очень высокооплачиваемая работа, на которой можно ничего не делать, и не ходить на работу, - ну, разве только за получкой. Распределение ролей в своей семье АМ представляет так:
   - У нас все обязанности распределены очень четко. Я - работаю, приношу в семью деньги. Мина (теща, Мина Флориановна) - готовит пищу. Яков Моисеевич (тесть) - занимается детьми (сначала у них был один сын Вова, уже при нас родился Юра). А Мура у нас - устает. Адски устает: за всех!
   Мура снисходительно смеется: она вторая жена у АМ, значительно моложе его, но обожает своего мужа.
   У АМ - неистощимые энергия и юмор. Свой первый Новый год мы проводим вместе. Шура в ударе, и после вечера у нас просто болят скулы от смеха от его шуток и рассказов.
   - ... И вот он спохватывается, что забыл поздравить своего начальника с днем рождения. Дает срочную телеграмму: "Поздравляю зпт десятый день пьем Ваше здоровье вск.". Ответ гласит: "Спасибо зпт пора бы остановиться тчк".
   АМ почти теряет юмор только при сражениях с тещей в преферанс "на интерес" - на деньги. Тогда они оба стают очень похожи на кота Базилио и лису Алису, которые делят золотые, отнятые у Буратино...
   Теща Шапиро Мина Флориановна - высокая и полная, с венцом седых кудрей на голове, обычно мурлычет романсы на кухне. Когда я выхожу туда в майке, она плотоядно оглядывает меня и заявляет:
   - Не мужчина, а жидкий бред! Вы мне сегодня снились...
   Шура по этому поводу говорит:
   - Мина, ты бойся, чтобы Якову Мойсеевичу не начала сниться Эммочка!
   В спальне Шапиро стоит редкий по тем временам телевизор КВН 49 с заполненной водой стеклянной линзой перед экраном. Один-два раза в неделю телевизор оживает. АМ хлопает в ладоши, созывая:
   - Дети, дети! Все сюда: будут мультики!
   В понятие "дети" входят: Вовка, Мура, Мина и моя жена. Когда же идет какое-нибудь кино или важные последние известия, то спальня Шапиро превращается в кинозал: собирается со своими стульями вся квартира, иногда и соседи, свет выключается, все внимают экрану. Вообще - в те времена люди, обладающие телевизором, должны были смириться с тем, что их комната превращалась в общественный кинозал в дни передач телепрограмм. По этой причине мы долго не покупали телевизор: такой хоккей нам не нужен.
   Из командировки в Ригу я привожу жене сувенир - маленький флакончик духов в пластмассовом цилиндрике, увенчанным белым слоником, символом мещанского благополучия. Изделие ширпотреба стоит всего 18 рублей, но на лучшее у меня не было ни денег, ни времени. Духи оказались на удивление приятными.
   - Сколько они стоят? - ревниво спрашивает жена, тоже начавшая переживать за семейный бюджет.
   - Да ерунда: 18 рублей, - отвечаю чистосердечно, как на духу.
   - Нет, ты скажи, сколько - в самом деле? - не отстает жена.
   - Ну - сто рублей, сто. Ничего не жалко ради любимой жены!
   - Такие деньжищи, - радостно сокрушается жена, с удовольствием обоняя подарок. В мое отсутствие ее посещает Мура:
   - Ну что вам Коля привез из Риги?
   - Да он сумасшедший: купил такие дорогие духи!
   Мура осматривает и обнюхивает мой скромный презент:
   - Боже, какая прелесть! Какой дивный запах! Нет, не зря Ригу называют маленьким Парижем! А мой Шура подарил мне какую-то гадость на день рождения, - мне они, ну, совершенно не нравятся! - Мура приносит и показывает жене только недавно выпущенные духи "Каменный цветок" в оригинальном, очень красивом, флаконе, закрепленном в коробочке, раскрывающейся как цветок. Мура не знает, что такие духи действительно стоят сто рублей, а продавали их только делегатам высокой партийной конференции, где волей замполитов оказался Шапиро.
   Вечером к нам приходит сам Шапиро.
   - Что ты подрываешь мир в моей семье? - набрасывается он на меня. - Какую такую прелесть ты купил в Риге, что Мура мне жить не дает, и все уши прожужжала?
   Я смеюсь и рассказываю АМ все подробности ценообразования дешевой "прелести".
   - Тс-с ... Никому не говори больше, - неожиданно заблестели глаза у Шапиро. - Я скоро поеду в Ригу, и куплю эту "прелесть" не только жене, но и теще!
   Первый наш семейный выход в гости был к Васе Марусеневу, тоже тотальнику, но коренному питерскому жителю. Вася и его жена Зина принимают нас с Эммой в тесной полуподвальной коммуналке на Разъезжей рядом с Пятью Углами. Маленький отсек, где Марусеневы проживают с дочкой, только отдаленно напоминает комнату. От общей кухни с двумя газовыми плитами он отгорожен ситцевой ширмой. Для единственного невысокого окна комнаты в наружном асфальте выгорожена специальная яма в закоулке дома, и только в верхней трети окна иногда видны ноги прохожих. К сожалению, вечерних пешеходов как магнит притягивает закрытый уголок, где можно облегчиться в такую уютную ямку...
   Значительную часть нашей встречи мы посвящаем разработке технических средств борьбы с "писальниками". Проще всего изолированный лист на дне ямы подключить к фазному напряжению сети. Но может статься, что после удара током некоторые прекратят писать уже окончательно и бесповоротно: порог смертельного напряжения индивидуален для каждого владельца мочеиспускающего аппарата. Из-за трудоемкости был также отвергнут проект предварительного замера электрических характеристик желающих облегчиться. Я обещал Васе разработать аппарат, который подавал бы на лист импульсы разряда строго дозированной энергии. На том расстались.
   Моя малышка была потрясена условиями проживания обычной ленинградской семьи. Наша комната теперь воспринимается как дворец, а мои усилия по "квартирному вопросу" уже не кажутся напрасными.
   Марусеневы посещают нас с ответным визитом. "Горячительного" у нас достаточно, разговор о командировках-ссылках офицеров - очень злободневный и горячий. Вася слегка перебрал, и вдруг полным голосом запел свою песню на популярный мотив:
   Не все Шапиро подчиняются моря...
   К сожалению, вещание на этом кончилось: мы все дружно буквально закрыли рот свободолюбивому барду Василь Васильичу. Не узнал продолжения песни и сам Шапиро, от которого нас отделяли две стеклянные двери и коридор.
   Второй эпизод произошел позже, но расскажу о нем сейчас, чтобы закруглить тему. На офицерском строевом собрании Шапиро "дает разгон" всем офицерам по нарушениям режима секретности в их собственных семьях:
   - Наши жены слишком много знают о нашей работе! Представляете: приходит ко мне жена майора Фоминича. Спрашивает: "А когда вы моего Витеньку отпустите в отпуск?". Я ей отвечаю: "Думаю, что через неделю он окончит все работы и приедет". А она мне отвечает: "А как же он может окончить работы, если Вы ему не выслали обратный клапан высокого давления, 10 задвижек Ду 150 и всю дыхательную арматуру? Он когда еще получит это все, только тогда ему на монтаж надо будет еще недели полторы!".
   Шапиро приводит и другие примеры всезнания монтажных жен, истосковавшихся по своим мужьям, грозит наказаниями офицерам, нарушающим режим секретности. Фраза: "Наши жены слишком много знают!" становится крылатой и руководящей в среде офицеров, особенно в случаях, когда действительно есть что скрывать от жены...
   Нас часто посещают Мещеряковы. Лева теперь служит в "десятке" и Шапиро - его командир тоже. Однажды пришедшего Леву Мина Флориановна удивленно встречает словами:
   - Как, Лева, вы еще здесь?
   Лева пошел весь красными пятнами:
   - А где же я должен быть?
   - Вы же должны были уехать в Стрый!
   В Стрыю возле Львова мы вскоре начнем сооружать большой ракетный старт. Пока что этот факт известен только отдельным работникам генштаба, работающим под грифом "совершенно секретно, особой важности". Факт неизвестен даже "нашим женам". Конечно, тещи - особая статья: для них и генштаба сделано исключение...
   Окончился 1956 год, в котором мне исполнилось 25 лет. Начинал этот год я штурмовыми работами в забайкальских сопках. Без конца - ездил, летал, плавал, даже - "долбился" во льдах. На остановках - чем только не занимался: поднимал трубы и дергал радиомачты, укрощал различных раздолбаев, крутил арифмометр и даже женился. И вот - Новый, 1957-й, встречаем вдвоем с любимой женой в Ленинграде, в приличном, хоть и не своем, жилье. Итоги, как говорят теперь, - неоднозначны.
   Если сравнивать с "гражданской" размеренной работой на заводе, то моя "военная" работа - отнюдь не сахар, часто "не сахар" - круглосуточный. Зато - совсем не скучно.
   Что касается материальной "сатисфакции", то она - "похорошела", хотя и "оставляет желать". Перелистывая старые письма, я с удивлением обнаруживаю, что заботы о деньгах для "прокормления" моей малышки меня достаточно занимают. Правда, больше с точки зрения их своевременного получения, чем полного "наличия отсутствия". Со слезами умиления вспоминаю свои 880 рублей в месяц и потрепанные рукава моего единственного костюма. Теперь родное государство меня лично завалило костюмами, шинелями, брюками. Конечно, они все только одного - черного цвета.
   А чем плох черный цвет одежды? Особенно, если вспомнить о полностью черном сорок первом годе. Мы надели эту одежду, служим и трудимся для того, чтобы такой год для нашей Родины не повторился больше никогда...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"