Едва опустились сумерки, как метель принялась порошить пуще прежнего. Мокрый снег, будто нарочно, плевал прямо в рожу. А впереди еще полпути, если ехать короткой дорогою. Если брать через лес, то от Степановки до Тимофеевки двадцать верст. Если не срезать — то и все двадцать пять.
У развилки на опушке он осадил гнедого, глянул на уходящую вправо объездную дорогу. Еще промедлишь — и ни зги будет не видать. Ни згиночки. Поедешь полем в такую пургу — собьешься с пути и начнешь плутать, до утра не найдешь ни Тимофеевки, ни Ксанкиного двора, не довезешь подарка. А коли поскачешь лесом — не миновать встречи с красноглазыми. Одна надежда, что в метель они не кажут носа из нор да из-под кустов. Или где там эта погань жмется?..
На лесной дороге метель была тише, и будто тише стали и хруст под копытами, и скрип под полозьями. Колотушка под ребрами, наоборот, разошлась во всю прыть. Охолонись, колотушка! Глядишь — домчим…
Гнедой вдруг всхрапнул и перешел на галоп. Черные силуэты явились меж деревьев за спиной с левой стороны, затем и с правой. Красноглазые двигались бесшумно, длинными прыжками. Сколько у них лап, да и есть ли вообще эти лапы, было не разобрать. Как тени, мчали они по лесу, подбираясь все ближе к саням. Только глазищи сверкали сквозь белесое крошево кровавыми рубинами.
— Давай, родной… — бормотал он коню, доставая ружье. — Царю Небесный, утешителю души истинный...
Серебряных пуль, конечно, не было, да и откуда взяться такому добру? Переломив ружье надвое, он вложил в стволы два обычных патрона и перекрестил их, защелкнул замок и взвел курки.
Первый выстрел ушел в молоко, в жирную снежную пелену, не повредив ближайшему красноглазому. Второй заставил тварь взвыть и исчезнуть из виду. Преследователей осталось трое. Пока он перезаряжал, самый мелкий, смахивавший на лису, рванул по лесу влево и вперед.
— Богородице Дево... Святителю Николае, спаси...
Гнедой несся что было сил, и погоня отстала. Зловещие алые вишни на мордах нечистых тварей отдалились, стали размером с бусины. Он поправил сползшую на затылок шапку, не решаясь больше тратить патроны. Расправил на груди под шубой и армяком подарок для Ксанки. Мельком глянул, целы ли в санях товары, поправил бечевку.
— Йииииии! Ууууууу! — раздался вой впереди. Гнедой дернулся, отскочил от поджидавшего за поворотом мелкого красноглазого, сани пошли боком, едва не перевернувшись, снег обжег руки, залепил в нос. Выстрел. Еще один. Раздался тонкий визг, когтистые лапы промелькнули у самого крупа коня, тот заржал и рванул еще пуще, вперед, прочь из проклятого лесу, в Тимофеевку.
Вот уже и опушка, и огни. Оторвались! Конь пошел медленнее, но словно стал дурнее от пережитого — беспрестанно фыркал, норовил свернуть то на одну сторону, то на другую.
— Добрались почитай уже, соколик, — успокаивал его возница.
Неподалеку от тимофеевской церкви, где как раз принялись звонить благовест, конь вдруг снова рванул в галоп. Лишь у родного двора его наконец удалось усмирить.
— Чуть доехали, — выдохнул возница. Кликнул сестер, но те, видать, уже ушли в церковь.
Он наскоро распряг сани, еще раз похвалил гнедого и в честь счастливого спасения задал ему овсу взамен привычного сена с отрубями. Торопясь, перенес свертки в дом. Достал из-за пазухи и еще раз оглядел подарок Ксанке — темную шаль с узорами — алыми ягодами да белыми цветами. Спрятал обратно, огляделся, маленько отряхнулся, пригладил волосы, заломил шапку, да и отправился на своих двоих на другой конец деревни.
Гнедой в вечернем хлеву казался чернее смоли. На левом боку его ныла не замеченная хозяином в спешке царапина. Наевшись, конь стоял с прикрытыми веками и тяжело дышал. Когда он поднял их, в темноте зажглись два кроваво-красных огня.