Матвеев Игорь Александрович : другие произведения.

Проект "Ляньюнган" (фрагмент)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    От автора романа "Прощай, Багдад..." Остросюжетный роман. Попытка главного героя разгадать тайну старого письма приводит к неожиданным результатам.


  
  
  
  
  
  
  
  
  

Игорь МАТВЕЕВ

Проект

"Ляньюнган"

  
  

(роман)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ...Когда мне дали последнее слово, я ничего не стал говорить в свое оправдание, не стал раскаиваться, объяснять что-то или умолять о снисхождении, а просто спросил:
   - За что вы убили человека?
   Китаянка-переводчица с угреватым лицом, к которому я даже успел привыкнуть за время процесса, с ужасом посмотрела на меня и гневно прошипела:
   - Сто вы такое говолите?
   - За что вы убили человека? - повторил я, но она, конечно, не стала переводить.
   Они не нашли в моих действиях смягчающих обстоятельств.
   - Именем Китайской Народной Республики...

П Р О Л О Г

   Пожилой, побитый жизнью китаец с желтым пергаментным лицом, сидел под стеной торгового центра. Уходящая ввысь бетонная громадина со сверкающей на солнце латунной надписью Lianyungang Shopping Centre еще более подчеркивала ничтожность этого человека-муравья. Перед ним прямо на пыльном асфальте были выложены разлохмаченные книги, журналы, выцветшие брошюры. Покупателей на эту макулатуру не находилось, но все равно старик приходил каждый день, раскладывал "товар" и терпеливо отсиживал свои часы. К вечеру собирал все, клал в большую картонную коробку из-под корейского "самсунга" и увозил на тележке в неизвестном направлении.
   Я привык считать его частью городского пейзажа и, бросая беглый взгляд, миновал не задерживаясь. Пока однажды он сам не попытался привлечь мое внимание возгласом:
   - Эй, миста!
   - Ни хао, - машинально пробормотал я, притормаживая. - Что надо?
   Старик что-то залопотал по-китайски, но я не мог уловить ни одного знакомого слова.
   - Ты извини, но я по-мандарински ни в зуб ногой. Короче, ноу мандарин. Понял? Инглиш!
   Он понимающе закивал, показал несколько оставшихся желтых зубов и полез в свою коробку. Порывшись, он достал оттуда что-то вроде мочалки и протянул мне. Я с некоторой брезливостью взял этот предмет. При более внимательном рассмотрении "мочалка" оказалась очень растрепанной книгой с когда-то яркой, а теперь совершенно затертой до грязно-серого цвета обложкой, на которой с трудом можно было различить какую-то фигуру с пистолетом и женский силуэт. От фамилии автора осталось только "...ares", a заглавие не читалось вовсе.
   - Инглис, миста, - с готовностью проговорил китаец.
   Я с трудом отодрал - именно отодрал, потому что вся книга склеилась в комок - обложку от первого, титульного, листа. "The Death That Never Came". Ron Fabares. New York. 1950.
   Рон Фабарес - такого имени я не слышал. Ну что ж, тем интересней будет почитать. Разумеется, если страницы не приклеились одна к одной намертво. Наша институтская "англичанка" всегда говорила нам, что для изучения языка и пополнения разговорной лексики нет ничего лучше, чем так называемая бульварная литература, и в студенческие годы я пристрастился к чтению детективных англо-американских покетбуков, которые раз в месяц покупал в Минске в "Букинисте" на Ленинском проспекте.
   Литературы на английском в китайских книжных магазинах почти не было - разве что учебники и пособия, обещавшие их обладателям скоростное овладение языком на уровне Пола Маккартни - так что все говорило за то, что книгу стоит купить.
   - Ну и сколько ты за нее хочешь? Хау мач?
   Он показал две растопыренных пятерни.
   - Десять юаней? Побойся Бога, старик! Это же больше доллара!
   Тот упрямо качнул головой, отстаивая свою цену, но я не собирался платить больше пятерки за макулатуру в прямом смысле этого слова и сделал вид, что ухожу.
   Он с неожиданным проворством ухватил меня за рукав и почти насильно сунул книгу в мою руку. При этом количество показываемых пальцев уменьшилось на три.
   - Черт с тобой, на, - я протянул ему пятерку и две монеты по юаню.
   Старик кивнул и пробормотал какие-то слова благодарности, а я пошел прочь, не подозревая, что эта покупка очень скоро круто изменит неспешный и размеренный ход моей жизни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

   Когда мне было три года, мой отец погиб на Даманском.
   Сейчас уже мало кто помнит тот никому не нужный необитаемый островок на реке Уссури, который вдруг зачем-то понадобился одновременно и СССР, и Китаю, и в район которого весной 1969 года были брошены немалые силы с обеих сторон. Островок потом все же отдали китайцам, а народу положили немало: среди погибших в первом бою был и мой отец.
   Они с матерью были женаты уже пять лет, когда его, старшего лейтенанта пограничных войск, перевели из Белоруссии на Дальний Восток. Военные не выбирают, где служить - по крайней мере, старшие лейтенанты. Он обещал матери забрать нас к себе сразу же, как прояснится ситуация с квартирой и с детским садом. Я очень радовался тому, что мы поедем на поезде через всю страну и все приставал к маме с вопросом: а скоро?
   От отца пришло всего одно письмо и открытка. В письме - мать читала его мне, когда я стал постарше - он писал, что их застава расположена неподалеку от деревни Нижняя Михайловка, что китайцы ежедневно пачками переходят границу и бросаются на бэ-тэ-эры с палками и саперными лопатками или забрасывают наших пограничников цитатниками Мао-Дзедуна, а те в ответ обливают их из брандспойтов. Письмо был написано с юмором, и мать ничего не заподозрила. Но вскоре на границе случилось то, что потом стали скромно называть "пограничным конфликтом". Очевидно, у китайцев были на вооружении не только палки и книжки с цитатами Мао - 2 марта 1969 года отец вместе с тридцатью солдатами попал в районе Даманского под шквальный огонь и погиб. Матери прислали извещение о том, что он пал при исполнении служебного долга, и она стала вдовой офицера - в мирное время.
   Отца похоронили там же, на заставе, и мать ни разу не смогла побывать на его могиле по вполне прозаической причине: денег на поездку на противоположный край нашей необъятной Родины у нее не было. А потом пришла та открытка, с поздравлениями на 8 Марта: отец, уже мертвый, желал ей счастья, здоровья и крепкой любви.
   Мне не сказали тогда, что отца больше нет - наверное, чтобы, как говорится, не травмировать детскую психику. Просто однажды мама, с красными, опухшими от слез глазами, объявила, что мы к нему пока не поедем, и когда я спросил - почему, она ответила: папа, мол, сейчас очень занят, и квартиры он еще не нашел, и детского сада там тоже нет. Я не поверил ей, ведь когда мы провожали его на вокзале, я слышал собственными ушами, как он сказал: "Ты давай не тяни с увольнением (мать работала учительницей начальных классов), и начинай потихоньку собираться. Все может решиться очень быстро". Я только не мог понять, почему он вдруг перестал писать: после той открытки от него больше ничего не было.
   Прошло две или три недели, и мама сказала, что скоро мы поедем к бабушке с дедушкой. Тогда я понял, что папа по какой-то причине не сдержал своего слова и точно не собирается забирать нас к себе. Очень обидевшись на него за это, я часто принимался рисовать картину нашей будущей встречи - а в том, что мы все равно встретимся, я не сомневался. Я специально не стану долго разговаривать с ним, буду сурово хмуриться и сжимать губы, чтобы он почувствовал, как был неправ - а потом, когда он все поймет, я брошусь ему на шею и защепчу в ухо: "Папка, мы так по тебе соскучились! Ну где ты так долго был, почему даже не писал?"
   Но мы так и не встретились. Никогда. Лишь несколько лет спустя, когда я уже ходил в школу, мать открыла мне правду. На одном из пионерских сборов меня даже назвали "сыном героя-пограничника".
   А тогда мать сдала однокомнатную квартиру в Бресте - хотя, наверное, могла при желании отстоять ее для себя, как жена погибшего военнослужащего да еще с ребенком - и переехала со мной к своим родителям в Долгопрудный, городок под Москвой. Бабушки и дедушки со стороны отца у меня не было: оба были геологами и погибли во время какой-то заграничной командировки в Африке, после чего дядя отца отдал своего десятилетнего племянника в суворовское училище.
   Дедушка и бабушка по материнской линии баловали меня, единственного внука, как могли, и память об отце постепенно бледнела и уходила, заштриховываясь новыми впечатлениями, такими яркими в детстве и юности. О нем напоминали лишь десятка два фотографий в альбоме матери, одна из них - та, которую он прислал в своем первом и последнем письме с нового места службы: высокий молодой офицер в зимней форме на фоне заснеженных сопок. Но мать не часто заглядывала в альбом. Я понял почему, когда стал старше: ей было слишком больно переживать заново те счастливые годы.
   Школу я окончил без медали, но всего с тремя четверками, и на радость матери поступил на факультет автоматизированных систем управления радиотехнического института в Минске - там жила мамина тетя, сестра дедушки. Мать думала, что я буду хоть под каким-то контролем, но наличие престарелой болезненной родственницы, живущей к тому же где-то на окраине, мне ничуть не мешало: я предавался радостям студенческой жизни, как все остальные - не больше и не меньше. На третьем курсе влюбился до смерти в девушку из нашей группы, к ужасу матери женился, но очень быстро лодка супружеской жизни разбилась о быт - или как там у Маяковского? - и мы развелись. К счастью, без детей.
   Я получил диплом и распределение на завод тракторного оборудования в Новоберезичи, районный центр в Гродненской области - там как раз шло активное внедрение этих самых автоматизированных систем управления.
   Инженер АСУ, несмотря на свой громкий титул, получал всего 110 рэ. Если вычесть из данной суммы деньги, уходившие на оплату снимаемой комнаты, питание и прочие жизненно важные нужды, не оставалось практически ничего. Мать, дедушка и бабушка по-прежнему проживали в Долгопрудном. Я часто писал и звонил им - не потому, что был таким уж примерным сыном и внуком, а с нехитрым умыслом: так мой бюджет время от времени пополнялся финансовыми вливаниями в виде денежных переводов.
   Страдая от хронического безденежья, я с трудом дотянул положенный по распределению срок, и решил идти в армию лейтенантом-двухгодичником. Попал на узел связи в РВСН - Ракетные войска стратегического назначения. Часть стояла в глухом лесу за Уралом, до ближайшего города было тридцать пять километров. Пословица "Кто в армии служил, тот в цирке не смеется" - это и о моей службе тоже. Насмотревшись за два года на всякие чудеса армейской жизни, и чуть не спившись, я пришел к выводу, что это - не для меня, и вернулся в Новоберезичи.
   Мое место работы было, естественно, занято. Впрочем, к тому времени перестройка все окончательно развалила, и завод тракторного оборудования лихорадило, как тяжелобольного. Кого-то сократили, кто-то ушел сам, многие находились в неоплачиваемых отпусках, зарплату выдавали с большими перерывами. Какое-то время я еще подвизался в фирме, занимавшейся установкой охранной сигнализации на машины, потом ее сожгли местные рэкетиры - за неуплату "долгов". Так я стал безработным - в лучших традициях капиталистического общества.
   Месяц проходил за месяцем - перемен в моей жизни не наступало. Я попытался чинить телевизоры и магнитолы частным образом, но заказов было мало, конкурентов - много. Скоро мне стало не на что снимать и комнату: бабушка и мать - дедушка умер, когда я служил в армии - бедствовали сами. Я решил было податься в "челноки", как один из моих бывших коллег по фирме Витька Савин, и уже сделал себе загранпаспорт, но после второй поездки он вернулся без денег и с живописным фингалом под глазом: на варшавском вокзале его отследила местная шпана и обобрала до нитки. Витька пришел ко мне пьяный, плакал и говорил, что не знает, как ему теперь отдавать долги: на эту поездку он занял приличную сумму - и под проценты.
   "Челночить" мне сразу расхотелось.
   Тут грянуло Беловежское соглашение о распаде Советского Союза, и я понял, что надо поскорее рвать когти в Россию, иначе потом очень долго придется доказывать свою национальную принадлежность этой стране. Как ни мечтал я со студенческих лет о независимой жизни, пришлось возвращаться к матери и заниматься поисками работы в Москве - как-никак столица, город больших возможностей. Мать не только не возражала, но и с радостью приняла блудного сына.
   Работа с трудом нашлась, но отнюдь не на заводе и не совсем по специальности. Я устроился в одном пыльном и скучном ка-бэ, где остались досижывать до пенсии полтора десятка старых пердунов обоего пола: вся молодежь разбежалась по заграницам и совместным предприятиям. Вакансия, кстати, как раз и образовалась из-за того, что кто-то из ихних работничков незадолго до описываемых событий слинял в Израиль. Поначалу меня восприняли настороженно, но я был вежлив, приветлив, в меру услужлив - и контингент постепенно успокоился. Платили не очень, но на жизнь хватало.
   Прошло несколько ничем не примечательных лет. Постаревшая мать все чаще намекала о внуках, но я, вспоминая свой неудачный студенческий опыт, немедленно пресекал все разговоры на матримониальные темы. Как говорится, обжегшись на молоке... Мать обижалась и замолкала, поджимая сухие губы, а уже совсем седая бабушка вздыхала и спрашивала: "Ты что, так и хочешь прожить всю жизнь бобылем?" - "Попрошу в моем доме не выражаться!" - шутливо отвечал я ей фразой из старой советской кинокомедии. Нет, временные подруги, у которых я иногда оставался ночевать, у меня были, но временные - они и есть временные.
   Мне уже начинало казаться, что я и сам просижу до скончания века в скучной конторе, но неожиданно течение моей жизни сделало крутой поворот.

2.

   Однажды в воскресенье утром нам позвонил дядя Коля, двоюродный брат матери, работавший в организации под названием "Техноэнергопроект". Помнится, когда я вернулся из Белоруссии, он, по просьбе матери, помогал мне в поисках работы, правда, безрезультатно.
   Я снял трубку.
   - Дмитрий? - послышался звонкий и очень молодой голос. Его обладателю никак нельзя было дать больше сорока пяти, хотя они с матерью были ровесниками. - Это Николай Владимирович, более известный, как дядя Коля. Наташа...в смысле, мама встала уже?
   - Угу.
   - Дай-ка ей трубочку. Сам не уходи, я с тобой тоже хочу переговорить.
   - Мама, тебя! - крикнул я в сторону кухни.
   Мать подошла и, вытирая руки о фартук, взяла трубку.
   - Здравствуй, Коля. Да так, помаленьку. А ты? Ну и слава Богу. Что, серьезно? На сколько? На год? Да...да, ну, конечно, Коля, неплохо бы. Спасибо, Коля.
   Они говорили минут пять, и из их разговора я понял, что речь идет обо мне и о какой-то командировке, похоже, заграничной.
   Я не ошибся.
   - Ты ведь, Дима, если я правильно помню, радиотехнический заканчивал? - спросил дядя Коля, когда я принял трубку из рук матери.
   - Да. Только теперь он БГУИР.
   - Теперь он - что?
   - БГУИР. Белорусский государственный университет информатики и радиоэлектроники. Но в мои времена он, конечно, именовался просто радиотехом. Закончил всего с одной четверкой.
   - Хорошо. Всего одна четверка - это хорошо. Хотя ни одной - еще лучше.
   Глубокая мысль, отметил я про себя.
   - А факультет? АСУ?
   - АСУ.
   - Угу, - удовлетворенно произнес он, - я так и сказал.
   - Кому сказали, дядя Коля?
   - Хочешь поработать за границей? - ответил он вопросом на вопрос. - Нужны специалисты твоего профиля.
   Эх, дядя Коля, вздохнул я. И где ж вы были раньше?
   Как бы угадав мои мысли, он пояснил:
   - Заявку-то на участие в тендере мы подали года два с половиной назад, но..., - он прищелкнул языком. - Тендер международный, там таких, как наша контора, десятка полтора было - пока все заявки рассмотрели, да обсудили... Так что извини, брат, раньше никак невозможно было. Ну так что, хочешь?.
   Глупый вопрос.
   - Кто ж не хочет? - проговорил я. - И где же?
   - В Китае. Другое дело, что... Как у тебя с языком?
   - С китайским? - не удержался, чтобы не сострить, я и тут же пожалел об этом.
   Но дядя, к счастью, не рассердился.
   - Зачем с китайским? - спокойно проговорил он. - Английским. Это язык международный. Только на нем ведутся все деловые переговоры, составляются юридические документы, а главное - это технический язык, одинаково понятный и в...э, - он помедлил, подбирая экзотическую страну, - ...и в Эфиопии, и, скажем, где-нибудь на Мадагаскаре. Спецы с языком, знаешь, имеют у нас бРльший вес. Рядом с каждым-то за границей переводчика не поставишь, сам понимаешь. Так что давай, парень, вспоминай, если что забыл. Время пока есть. До конца марта.
   И он положил трубку.
   В школе я имел по английскому твердую пятерку, в институте с блеском сдавал по нему все зачеты и даже мог поспорить с англичанкой по поводу перевода того или иного оборота речи, встреченного мной в каком-нибудь детективе Росса Макдональда или Джека Хиггинса - за что она никогда не сердилась. Правда, с той поры прошло уже несколько лет. После разговора с дядей, отвалив немалую сумму денег, я устроился на ускоренные вечерние курсы английского языка - и с удивлением обнаружил, что ничего из приобретенного не пропало бесследно, а просто хранилось до поры до времени в "подкорке".
   ...В последний день марта дядя Коля встретился со мной у метро Новослободская Он сидел в синей, заляпанной весенней грязью "девятке" и заметил меня раньше, чем я его.
   - Дима! - услышал я голос из распахнутой дверцы. - Давай сюда!
   Я сел рядом, протянул ему руку. С тех пор, что я не видел его, мамин двоюродный брат почти не изменился (чего я не мог сказать о матери): не потолстел, не обрюзг, не лишился частично волос - разве что виски его, как пишут поэты, еще больше "посеребрила седина".
   - Все бумаги захватил? Диплом? Паспорт?
   Я кивнул.
   - Значит, так, - он включил зажигание. - Сейчас едем в ТЭП (я догадался, что это сокращение от "Техноэнергопроект"), покажу тебя в отделе кадров. Что небритый-то?
   - Потому что не побрился, - ответил я.
   - Очень остроумно, - буркнул он, впрочем, вполне добродушно, и добавил: - Там хоть не остри. Не поймут. Как мать?
   - Нормально.
   - Нормально! - передразнил он. - Кто у нас сейчас живет нормально? Довели страну, сволочи! Будь я помоложе...
   Он не закончил, и я так и не узнал, что дядя Коля сделал бы, будь он помоложе. Кто довел страну, тоже было неясно: одни винили во всем коммунистов, другие - демократов. Политических симпатий своего родственника я выяснять не стал.
   Мы петляли в каких-то переулках около четверти часа, потом выехали на улицу Карбышева и через несколько минут остановились у внушительных размеров пятиэтажного кирпичного здания старой постройки, подъезд которого был украшен несколькими вывесками различного размера и цвета. Одна из них гласила: "ЗАО "Техноэнергопроект".
   Внизу сидел охранник, но пропуск на меня уже был выписан. Дядя Коля повел меня на второй этаж, распахнул одну из дверей и мы вошли.
   В комнате за столом сидел у компьютера средних лет мужчина в темном костюме. Глядя в разложенные перед ним листы, он сосредоточенно набивал некий текст. На столе стояла яркая фигурка какого-то китайского божка, на стене висел плакат - очаровательная китаянка в форме стюардессы на фоне белоснежного лайнера. Несколько идущих сверху вниз иероглифов, похожих на диковинных насекомых, наверняка означали что-нибудь вроде "Летайте самолетами китайского аэрофлота!"
   - Вот, Николай Семенович, привел, - объявил дядя Коля.
   Мужчина пощелкал мышью, закрывая файл, посмотрел на меня и указал на стул.
   ...Полчаса спустя я выходил из здания, оставив в ТЭПе копию диплома, трудовую книжку, две заполненных анкеты и так и не использованный в "челночном" бизнесе загранпаспорт, полученный еще в Белоруссии. Дядя Коля проводил меня до выхода.
   - Ты извини, обратно добирайся сам. А то я, сам понимаешь, отпрашивался, чтоб встретить тебя, а теперь еще...
   - Без проблем, дядя Коля. Спасибо вам.
   - Да чего там. Не чужие же люди. И готовься. Визу они делают быстро. Так что считай недели через полторы улетишь.
   - Проект "Лянь-юн-ган"! - торжественно произнес я по слогам. - Звучит?
   - Главное, чтоб ты в нем прозвучал, - резонно заметил дядя. - Испытательный срок не выдержишь - вышибут из того Ляньюнгана, как пробку из бутылки. Уже были случаи, между прочим. Буду потом за тебя краснеть...
   - Не будете. У меня же диплом с одной четверкой, - напомнил я.
   - Погореть можно не только по работе, - возразил он. - Девочки там, выпивка...
   - Дядя Коля...! - воскликнул я почти с искренним негодованием. - Какие девочки! Какая выпивка! Как можно!? Облико морале! Руссо туристо!
   - Ладно тебе языком трепать, - он улыбнулся и легонько подтолкнул меня в спину. - Иди. Матери привет.
   Через полторы недели, как и предсказывал дядя Коля, я улетел в Китай. Из Пекина пришлось еще полсуток добираться поездом до небольшого городка Ляньюнган на берегу Желтого моря в восточной провинции Цзянсу.
   - Сынок, Димочка, - сказала мне на прощанье мать. - Много лет назад этот Китай... убил твоего отца. А меня сделал вдовой. Смотри там.
   Она поцеловала меня сухими горячими губами.

3.

   Ляньюнган был небольшим городком с несколькими сотнями тысяч жителей, что по китайским масштабам могло считаться захудалой провинцией. Tо, что атомную станцию решили строить именно здесь, безусловно, имело смысл: в случае чего пострадало бы не так много людей, как, например, при аварии в Чернобыле.
   Город имел две пересекающие друг друга основные улицы, на перекрестке которых высился непропорционально большой торговый центр, а напротив него, по другую сторону стояло Управление атомной энергетики провинции Цзянсу. На этих же улицах располагались крупные магазины, учреждения и рестораны. Сразу за торговым центром находился крытый вещевой рынок, на котором были представлены яркие образцы того, что в нашем народе именуется "китайским ширпотребом": одежда, обувь, бытовая техника, сувениры и прочее - все одинаково низкого качества, зато дешево. Было еще десятка полтора малых улочек, переулков и закоулков с лавчонками, мелким магазинчиками и, если можно так выразиться, общепитовскими забегаловками, где можно было перекусить на скорую руку. Имелся овощной и рыбный рынок, где отоваривались те из российских и прочих специалистов , кто предпочитал готовить сам. В "Бэнк ов Чайна", соседствующим с Управлением атомной энергетики, все иностранцы меняли доллары на юани, причем "зеленый" не колебался по отношению к юаню ни на сотую процента и оставался неизменным, как курс КПК при Мао-Дзедуне.
   Улицы города были постоянно украшены ярко-красными китайским фонариками, шарами, драконами, колокольчиками, красиво вырисованными иероглифами и еще черт знает чем, что создавало иллюзию постоянного праздника. Даже тротуарная плитка была разноцветной. По вечерам небо Ляньюнгана озарялось огнями фейерверка, а грохот хлопушек напоминал мини-битву за Берлин в мае 45-го. Что можно было праздновать почти каждый день, так и осталось выше моего понимания.
   Пара-тройка нищих в затасканных солдатских мундирах регулярно дефилировала возле торгового центра и по прилегающим улицам; вскоре я даже научился узнавать их в лицо.
   Обойти центральную часть города можно было от силы за полчаса - минут сорок, ассортимент магазинов не отличался разнообразием, а из увеселительных заведений, помимо ресторанов, имелся лишь зал для боулинга. Ресторанов я не любил, боулингом не увлекался. Было еще, правда, два пляжа, но оба - у черта на куличках, к тому же купальный сезон еще не наступил. Поэтому Ляньюнган наскучил мне довольно быстро, и я переключился на чтение в свободное время растрепанных детективов и боевиков из нашей офисной библиотеки, созданной из "добровольных пожертвований", то бишь развлекательных книжонок, привезенных командированными на АЭС российскими специалистами.
   По приезде со мной, как и со всеми вновь прибывавшими специалистами, была проведена беседа о правилах поведения иностранцев в Китайской Народной Республики, по окончании которой начальник отдела кадров Александр Васильевич Феоктистов вручил мне брошюрку с яркой голубенькой обложкой, составленную неким ОСБ Управления атомной энергетики провинции Цзянсу. Поломав голову над аббревиатурой минуту или две, я решил, что это Отдел службы безопасности. Брошюра была на китайском и русском языке, причем перевод на русский оказался столь плох, что некоторые абзацы типа "иностранцам запрещается вмешаться в свалку, скандалиться и оскорбить женщину" или "запрещается развратничать с проституткой" читать без смеха было невозможно. Тем не менее, общее представление о том, "что такое хорошо, и что такое плохо", я составил.
   Жизнь моя в Китае протекала неярко и размеренно - до тех самых пор, пока судьба в виде старика-замухрышки у торгового центра не подсунула мне замусоленное сочинение некого Рона Фабареса.

4.

   Дома я взялся аккуратно разделять склеившиеся страницы и, должен сказать, особых затруднений при этом не испытывал. Бумага, конечно, пожелтела и стала ломкой, как у стариннной рукописи, но печать сохранила четкость и текст читался легко.
   Работа по расклейке подходила к концу, когда на сто семьдесят девятой странице, я обнаружил вложенный в книгу листок. Он намертво прирос к двум соседним страницам и не желал отрываться ни под каким предлогом. Промучившись минут десять, я решил рвануть, что называется "по живому". При этом содержание сто семьдесят девятой и сто восьмидесятой страницы, между которыми был вложен листок, оказалось утерянным для меня безвозвратно: книжные строчки отпечатались на нем задом наперед, почти исчезнув при этом из книги. Ну что ж, до конца детектива оставалось еше десятка два страниц, так что "кто убил?", я все равно узнаю, решил я.
   Я взглянул на освобожденный из "плена" листок. В правом углу его виднелась какая-то короткая надпись синими расплывшимися чернилами. Похоже, это была дата. Первые две цифры читались более-менее - 06-09 - а вот год (если, конечно, это был год) был утерян навсегда. Шестого сентября энного года, или, если читать наоборот, как принято в некоторых странах, девятого июня энного же года. Возможно, передо мной был фрагмент письма - или дневника.
   Далее, полутора сантиметрами ниже, начинался текст. Судя по всему, английский.
   Совершенно нечитаемый, расплывшийся, и к тому же "забитый" теперь отпечатавшимися строчками книги.
   Первое слово я все-таки разобрал: "dear" - "дорогой" или "дорогая". Значит, это было письмо, и после "дорогой - дорогая" обычно следует имя. Имя это начиналось вроде бы на букву L - если это только не была D c расплывшимся "полукругом".
   К кому обращался неизвестный автор? К Лоре, Линде, Люси, Лиззи? ? Или к Доре, Диане, Деннис? А с чего я решил, что это женское имя? Может это Дейв или Джордж?
   Я положил листок в папку со своими документами, решив поколдовать с ним на работе, и взялся за детектив.
   Надо сказать, ужасно надуманный. Главный герой решил инсценировать собственную смерть от несчастного случая в горах, чтобы его жена получила крупную страховку - пока он будет отсиживаться где-то в глухом лесу. Отсюда и название - "Смерть, которой не было ". Для инсценировки выбрана скала, возвышающаяся над глубокой пропастью. Под ней имеется небольшой уступ, где "покойник" мог бы спрятаться, пока жена будет "работать" с ничего не подозревающими свидетелями. Но по ходу дела жена героя входит, так сказать, во вкус, и решает убить его по-настоящему. Она толкает его совершенно с другой скалы, где не никакого уступа, однако герой, зацепившись за ветки растущего ниже дерева, остается жив и пережидает до наступления сумерек. Он возвращается в город, снимает номер в отеле и начинает мстить своей супруге. Которая, естественно, не подозревает, что он жив.
   Вся эта глупость, читалась, однако, легко и быстро - как говорится, на одном дыхании - и к вечеру я без труда одолел третью часть книги.
   На следующий день я, отложив совсем не срочный разговор по работе с китайцами, отсканировал в офисе листок письма с обеих сторон и принялся колдовать над получившимся графическим файлом. Через "Фотоэдитор" увеличил изображение, добавил четкости, убавил яркости и - ничего. То есть фиолетовые "лужи" слов расплылись чуть не на пол-экрана, но мне это не помогло: разобрать что-либо стало еще труднее.
   Я таращился в монитор не менее получаса, однако, смог "выудить" лишь отдельные ничего не значащие фрагменты слов или словосочтения типа, типа "our future" - "наше будущее", хотя "our" вполне могло оказаться фрагментом "your", и тогда смысл коренным образом менялся - "твое (или ваше) будущее". В другом месте отчетливо проступало "ooks", но кто мог сказать, что имелось в виду - "hooks", "looks" или "books"? Первая буква очень напоминала "g", но такого слова - "gooks" - насколько я знал, в природе не существовало. В любом случае ни одной осмысленной строчки мне восстановить не удалось, слишком на большом удалении друг от друга были разбросаны эти "ключи".
   Вы спросите, зачем это было это нужно. Полагаю, мной владело обычное человеческое любопытство - и, может, тщеславие, сродни тому, которое заставляет человека потрясая журналом или газетой, хвастаться знакомым до конца решенным кроссвордом.
   За этим занятием меня и застал господин Зиберт, представитель немецкой компании "Сайменс", которая поставляла на Тяньбиньскую станцию оборудование системы контроля и управления, или, сокращенно, СКУ. Зиберт великолепно говорил по-английски; по этой причине слушать его, и разговаривать с ним было сплошным удовольствием: я начинал по-настоящему чувствовать, что мои зачеты-автоматы по английскому в институте что-нибудь, да стоили.
   - Хай, Дима! - приветствовал меня он.
   - Хай, Вилли!
   - Дима, ты на днях снимал копии с моих чертежей, - начал он.
   - Было дело, - подтвердил я.
   - Не одолжишь их мне на полчаса? Я хочу еще раз пройтись по схемам с китайцами - не совсем уверен, что они поняли мои вчерашние объяснения. А то я свои забыл на станции, не хочется время терять...
   - Да хоть на час, Вилли! Или на два!
   Я выдвинул ящик стола, вытащил несколько листов и подал их Зиберту.
   - Это что? - он ткнул пальцем в монитор. - Древний манускрипт?
   - Вроде этого, - улыбнулся я.
   Немец без интереса скользнул взглядом по изображению и сказал:
   - Ну, я пошел. Через полчаса верну.
   Я познакомился с Зибертом недели за три до описываемых событий в небольшом ресторанчике, который русские спецы именовали почему-то "уйгурским" - то ли там работали уйгурцы, то ли подавали уйгурские блюда, не знаю. На мой взгляд, еда там ничем не отличалась от остальных китайских забегаловок, громко именуемых ресторанами, персонал - тоже.
   В тот день после работы, не испытывая особого желания изобретать что-то на ужин дома, я решил перекусить в вышеупомянутом "уйгурском". Заказав лапшу с мясом и бутылку пива, я уселся за столик у окна и начал не спеша есть. Он пришел минут пятнадцать спустя, тоже заказал себе пива и какой-то закуски и несколько мгновений стоял, окидывая взглядом зал. Заметив меня, слегка кивнул, и сел за соседний столик.
   Пару раз мы сталкивались с ним по работе на станции, но близко знакомы не были.
   Потом я вспомнил, что его фамилия Зиберт. Или Зойберт. Или что-то в этом роде.
   Это был худощавый, сохранивший подтянутый вид, мужчина среднего роста, со светлыми, слегка вьющимися волосами. На вид ему было лет пятьдесят, на лбу уже виднелись небольшие залысины. Глотнув пива, он вытащил сигареты и закурил.
   Повинуясь внезапному импульсу, я окликнул его: "Мистер Зиберт!", надеясь, что угадал фамилию.
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - Может - возьмем бутылочку вина? На двоих?
   Неожиданное предложение почти незнакомого человека, похоже, застало его врасплох. Но уже в следующую минуту он широко улыбнулся и ответил:
   - Хорошая мысль!
   Я пересел за его столик и подозвал официантку.
   Сначала разговор не клеился. Я из вежливости спросил, как у него дела, он так же вежливо ответил, что нормально. Я похвалил его хороший английский, он поблагодарил. О чем говорить дальше, не знал ни он, ни я. Каждый из нас смотрел в свой стакан и ковырял лапшу. Он вилкой, я - палочками, которыми к тому времени мог уже более-менее пользоваться. Но после третьего стакана обстановка стала менее принужденной, и мы, наконец, разговорились.
   Зиберт, оказывается, был не настоящим немцем. Он родился и до шестнадцати лет жил в Америке - вот откуда его великолепный английский язык! - потом мать влюбилась в немца, вышла за него замуж и уехала с сыном жить в Западную Германию. То есть это в те годы она была Западной, а потом стала просто Германией. Родного отца Вилли не видел никогда: тот пропал без вести на войне. Я не догадался спросить, на какой, почему-то сразу решив, что это был Вьетнам. Мать умерла от рака груди в 89-м, а отчим жил до сих пор. Но отношения у пасынка с отчимом не заладились с самого начала, а после смерти матери и вовсе прекратились.
   Наступил мой черед. Слушать иностранный язык всегда легче, чем говорить на нем. Поначалу довольно медленно, подбирая слова, потом уже в достаточно бодром темпе, я тоже рассказал о себе, об отце, от которого осталось всего несколько фотографий, о матери, сохранившей верность той первой любви на всю жизнь, об институте, о службе в армии. Вилли слушал внимательно, изредка поправляя меня, когда я употреблял неточный оборот или слово.
   Стемнело. Бутылка была допита до конца, мы заказали вторую. Язык мой совсем развязался, и я даже попытался рассказать ему ходивший у нас на факультете анекдот о девушке, работавшей на заводе в отделе АСУ, которая забыла пропуск и пыталась объяснить вахтеру на повышенных тонах, кто она такая: "Пропустите меня! Я с АСУ!" На что тот заметил: "Ну и сосите себе на здоровье, но зачем же кричать об этом?" По вежливой улыбке моего нового знакомого я понял, что смысл анекдота от него ускользнул. Увы, случается и "непереводимая игра слов". Как бы там ни было, в одиннадцать вечера мы выходили из ресторана уже совершенно близкими людьми с похожими судьбами.
   Так, несмотря на ощутимую разницу в возрасте, началась наша дружба.

5.

   Не сумев расшифровать письмо-головоломку, я довольно скоро охладел к нему, что нисколько не противоречит моим рассуждениям о человеческом тщеславии: ведь если кроссворд можно "добить" до конца, перелистав дюжину справочников, словарей или энциклопедий, то в моем случае я исчерпал все возможности и буквально уперся в глухую стену. Попросить помощи у Вилли, как у носителя английского языка, мне в тот момент почему-то просто не пришло в голову. Я забросил листок куда-то в свои бумаги вместе с распечаткой его увеличенного изображения, не предполагая, что мне еще придется вернуться к этим размытым нечитабельным строчкам. Детектив "Смерть, которой не было" был давно проглочен и лежал на полке между пиратских компакт-дисков, накупленных мной в Ляньюнгане в несметных количествах.
   С Вилли мы встречались часто: иногда, захватив пива или "чего покрепче" он приходил ко мне в гости и мы, пригласив из вежливости моего соседа по квартире, переводчика китайского языка Володю Капралова, устраивали холостяцкий ужин, иногда навещал его я. Зиберт жил в соседнем доме, имевшем такую же планировку квартир, что и мой. С той лишь разницей, что ему - как-никак "Сайменс"! - предоставили трехкомнатную квартиру на одного, а российским спецам из какого-то ТЭПа - по комнате на человека. Хотя, честно скажу, на наши условия грех было жаловаться: стиральная машина, микроволновка, телевизор, даже пылесос - все это передавалось в бесплатное пользование на время контракта.
   В тот день, в пятницу, Капралова пригласили на чей-то день рождения, и я коротал время лежа на диване и без конца переключая каналы телевизора, благо их было около шестидесяти. Вилли, как всегда, заявился без предупреждения. Из пластикового пакета он вывалил на стол хлеб, несколько банок консервов, сыр в упаковке и пластиковую бутылку местной водки "Аньт", самой популярной у российских специалистов.
   - Что отмечаем? - осведомился я. - День рождения Мао-Дзедуна?
   Он отмахнулся и отправился мыть руки, а я поймал себя на мысли, что Вилли, вроде не в настроении. Так оно и было.
   - Черт их всех побери! - выругался он, разливая водку.
   - Вас ист лос, херр Зиберт? - шутливо поинтересовался я.
   Некоторые мои однокурсники, в основном девушки, факультативно изучали в институте немецкий язык, и хотя я не принадлежал к их числу, десяток-другой разговорных немецких фраз каким-то непостижимым образом все же отложились в моей памяти
   - Они сожгли два температурных датчика, Дима! Представляешь? Китайцы сожгли мне два датчика! Я же предупреждал их!
   - Нет ничего вечного, - философски заметил я. - Составишь акт или как это там называется? Пришлют новые.
   - Так это сколько времени пройдет! - воскликнул он. - Месяца полтора, не меньше! А когда я линию сдавать им буду? Мне что, год сидеть в этом Ляньюнгане?!
   Вместо ответа, я подал ему стакан. Мы чокнулись.
   - Не переживай, Вилли! Не твоя же вина, верно?
   - В какой-то степени и моя, - заметил он, морщась от выпитого и цепляя вилкой рыбу из банки. - Значит, плохо объяснил. Гуки чертовы!
   - Э... как ты сказал, Вилли? Куки?
   Этого слова я не знал. Я всегда переспрашивал Вилли, услышав от него незнакомое слово или оборот, и за время моего общения с ним ощутимо пополнил свой багаж разговорной лексики.
   - Гуки, - машинально поправил он, горестно качая головой.
   - Кто такие?
   Он досадливо пощелкал пальцами.
   - Ну, эти ... туземцы, аборигены, ну - желтые, одним словом. Азиаты. Знаешь, Дима, - выражение его лица смягчилось. - Как-то раз к нам в Денвер приезжали сослуживцы отца. Они рассказывали о нем, о его последних днях перед... перед тем, как он пропал - не вернулся на базу, и все время называли узкоглазых "гуками". Мать просила их описывать все до мельчайших подробностей. Она его очень любила, всегда говорила, что я - его вылитая копия. С тех пор я и запомнил это слово...
   Он потянулся к бутылке.
   Я, наморщив лоб, пытался вспомнить, где совсем недавно встречал нечто очень похожее на это слово. Совсем недавно, совсем недавно... В романе Рона Фабареса?
   - А как пишется? Джи, оу, оу, кей?
   - Что пишется? - его рука задержалась над моим стаканом.
   - Это слово - гук. Ну, если по буквам? Джи, оу, оу, кей?
   - Ну, да. Джи, оу, оу, кей. Бери.
   Я взял стакан. И вспомнил, где я видел это слово.
   В листке, который я отклеил от страниц романа "Смерть, которой не было" .

6.

   Вилли ушел от меня в одиннадцать, а я после выпитого провалился в глубокий сон и даже не слышал, как вернулся Капралов.
   На следующее утро, созерцая идеально побеленный потолок своей комнаты, я припоминал события предыдущего вечера и морщился всякий раз, когда к горлу подступала отрыжка.
   Что там он вчера говорил насчет "куков"? Или "гуков"? Да, "гуков". Азиаты, "желтые"? К чему это я? Ах, да...
   Я встал с кровати, разыскал среди бумаг ветхий желтый листок. Если слово "...ooks" в письме означает на самом деле "gooks", то... То - что? Ну, "азиаты", ну и что с того? Был автор письма расистом, не был - какая разница? И какое отношение имеет это все... нет, конечно, не ко мне лично - ко дню сегодняшнему. Да ни малейшего. Будь я археологом - нет, не то слово - архивариусом, возможно, я должен был бы заинтересоваться письмом по должности, как документом прошедшей эпохи, проливающим дополнительный свет... и так далее. А я был простым инженеришкой, совершенно случайно купившим на книжном развале какую-то книжку... Мог ведь и не купить. Стоп! А если не случайно? Тогда эта история должна в конце концов как-то разрешиться. Божий промысел - он без смысла не бывает.
   Черт побери, а почему, собственно, не показать письмо Вилли? Английский для него - родной язык, а потому ему, возможно, будет легче разобрать, что там написано. И почему я не подумал об этом раньше?
   Я наскоро приготовил себя яичницу, запил ее кофе с печеньем и набрал номер Вилли.
   Он снял трубку где-то с пятого звонка.
   - Але!
   - Привет, Вилли! Долго спишь.
   - Дима? Что ты в такую рань? Суббота ведь.
   - У русских есть пословица: "Кто рано встает - тому Бог дает"! - жизнерадостно сообщил я. (Правда, когда я перевел эту поговорку на английский, рифмы она, конечно, лишилась). - По субботам тоже. Короче, Вилли, хочу показать тебе одно письмо.
   - Какое письмо? Ты что, еще не проспался, Дима?
   Я не обиделся.
   - Проспался, проспался, Вилли, потому и звоню. Буду у тебя через полчаса, так что поднимайся. Пиво за мной.
   За сбегал в магазин, находившийся на территории поселка и украшенный надписью "Всегда холодное пиво для росийских (с одним "с") друзей". Пара "росийских друзей" с физиономиями "после вчерашнего" шумно тянули темную жидкость прямо из горлышка. Я купил четыре бутылки "Принса", забежал домой, захватил письмо, распечатки, и отправился к Вилли.
   Он встретил меня в шортах и мятой майке с изображением какой-то развеселой рожицы а-ля Микки-Маус.
   Почесывая грудь и позевывая, бывший американец повел меня в гостиную.
   - Ты извини, я сейчас, - он удалился в ванную и долго шумно плескался под краном, отфыркиваясь, как бегемот.
   Через десять минут, за которые я успел сходить на кухню, принести бокалы и открыть две первые бутылки пива, он появился, растираясь большим вафельным полотенцем.
   - Сначала - главное, - он схватил бокал и стал жадно пить. - Ой, хорошо-то как! - Опустошив бокал наполовину, он перевел дух, смахнул с подбородка пивные капли. - Ну и...?
   - Вилли, посмотри, пожалуйста, - я протянул ему листок и распечатки.
   Он надел очки и опустился на диван. Сначала просмотрел выцветший оригинал, потом взял распечатки. Я внимательно наблюдал за его лицом, и честно говоря, не видел в нем особой заинтересованности. Минуты через две он поднял голову.
   - Это письмо.
   - В наблюдательности тебе не откажешь, - проговорил я насмешливо. - Это я и без тебя понял.
   - Знаешь, вряд ли я смогу разобрать здесь что-то, - он отхлебнул пива. - Так, кое-какие слова. Но если ты настаиваешь...
   Некоторое время Вилли вертел листки и так и эдак, морщил лоб, бормотал что-то под нос.
   - Одно связное предложение есть, - наконец, объявил он. - Если хочешь, полтора. - "... за неделю...э...гуки...э...много... наших". Угу... здесь, конечно, было слово "убили". "За неделю гуки убили много наших". И вот здесь, - он опять склонился к распечатке. - "Донов" - это скорее всего "Донован", фамилия. "Ранен". "Донован ранен". Все остальное - фрагменты. "Дорогая". "Скуч...". "Скучаю". "Бои". "Наше будущее". Или "наш будущий..."? Ага, "кид" - "малыш". Опять "гуки"... и вот здесь еще...Все. Больше я ничего не разберу, это точно, - он положил очки на колени. - Скорее всего это письмо американского солдата времен вьетнамской войны жене или любимой. Подписи нет, кроме одной фамилии - Донован - никаких других не упоминается. Имя женщины в первой строке не читается совершенно, хотя я почти уверен, что оно начиналось на "L". Боюсь, что мы никогда не узнаем, кто был этот солдат... Откуда оно у тебя?
   Я коротко рассказал ему о своей покупке на книжном развале, упомянув, что издание детектива Рона Фабареса было датировано 1950 годом.
   - Да, я тоже неоднократно видел этого китайца, - задумчиво кивнул Вилли. - Ты говоришь, пятидесятый год? Тогда не исключено, что это была не вьетнамская война. Корейская.
   Последнее слово он произнес с каким-то особым смыслом. Некоторое время он молчал, погруженный в свои мысли, а. когда вновь поднял голову, в его глазах появилось новое, непонятное мне, выражение.
   - Я ведь говорил тебе, что мой отец пропал без вести.
   - Говорил. Во Вьетнаме.
   - Нет, Дима. Он пропал на корейской войне. В 1952 году. А где сейчас эта книга?
   - У меня дома.
   - Ты не думаешь, что если тот китаец расскажет нам, как она к нему попала, то это в какой-то мере может пролить свет на личность солдата?
   Я вспомнил убогого продавца, лепечущего на китайском, и покачал головой.
   - Он не говорит по-английски.
   - Найдем переводчика, - Вилли поставил пустой бокал на столик. - Твой сосед Володья, например?
   - Пожалуй, - согласился я.
   - Тот китаец торгует по субботам?
   - И по воскресеньям тоже, - я взял нож и открыл еще две бутылки пива. - Только торгует - сильно сказано. У него никто не покупает.
   - Ты же купил, - заметил Вилли. - Звони Володье!
   - Дай человеку поспать. Он вчера до полуночи гулял на дне рождения!
   Вилли вздохнул.
   - Ладно. Пусть поспит еще, - великодушно позволил Вилли. - Пока мы допьем пиво.

7.

   Когда мы с Вилли зашли к нам, Капралов уже встал. Телевизор орал на всю квартиру голосом ведущего программы НТВ "Растительная жизнь", а Володя в плавках делал на балконе зарядку. Я знал, что мой сосед никогда не перебирал своей нормы, которая не превышала полулитра вина средней крепкости или 250 грамм водки, и в то утро он был бодр и пружинист, как в любой рабочий день.
   - Привет, - Зиберт пожал ему руку. - Мы за тобой, Володья. Ты не занят сегодня?
   Основным языком у Капралова был китайский, но и за английский я бы поставил ему крепкую четверку, так что с Вилли они объяснялись вполне удовлетворительно.
   Тот пожал плечами.
   - Да вроде нет.
   - Подойдешь с нами в одно место?
   Я коротко объяснил ему суть дела, и Капралов обещал помочь. Если мы подождем, пока он выпьет чашку крепкого чая.
   Пока он пил чай с полувысохшими эклерами, унесенными со дня рождения, я показал Вилли книгу. Он повертел ее в руках, перелистал и вернул мне без комментариев. Но по глазам я видел, что он о чем-то напряженно думает.
   Через десять минут Капралов в дурацких шортах, из которых торчали его худые тонкие, как жерди, волосатые ноги, и в цветастой рубашке, объявил, что он готов.
   У ворот поселка как всегда дежурило пять - семь вишневых такси, да пара мотоциклистов, готовых за один юань домчать вас на заднем сидении до любой точки Ляньюнгана. Но до торгового центра можно было без труда добраться пешком минут за пятнадцать.
   Однако задавать вопросы оказалось некому: впервые за много недель старика не оказалось на привычном месте. У стены торгового центра стояла тележка, с которой толстая китаянка торговала виноградом.
   Вилли переводил разочарованный взгляд с меня на Капралова, и, очевидно, не знал, что делать. Как, впрочем, и я. К такому обороту мы не были готовы. Я ни к селу, ни к городу почему-то подумал: старик был свидетелем, и его пришлось убрать. Только это была явная глупость. Если он что и знал, то за давностью лет это никого уже не интересовало. Кроме нас с Вилли.
   Капралов подошел к торговке и спросил ее о чем-то. Женщина коротко ответила.
   - Заболел, - произнес Володя. - Заболел ваш старик.
   Минуту или две мы переминались, не представляя, что предпринять дальше, потом Вилли решительно сказал:
   - Спроси, не знает ли она, где он живет.
   Капралов вновь заговорил с китаянкой. Та что-то подробно и долго объясняла, махая рукой в сторону бедных кварталов, потом позвала крутившуюся неподалеку румяную девчонку лет двенадцати, очевидно дочь.
   Девочка кивнула и смерила нас любопытным взглядом.
   - Она проводит, - пояснил Володя.
   Мы долго петляли в грязных узких улочках, полных чумазых детей, тощих кошек и тошнотворных запахов, потом, нырнув под бельевую веревку с навешанными на ней серыми подштанниками, оказались перед дверью убогого жилища, выполненного из когда-то вишневого, а теперь почти черного от копоти кирпича. Маленькое окно было завешено грязной розовой занавеской. По середине стекла диагональю, как молния, пролегла трещина. Сбоку у стены стояла знакомая мне тележка с картонным ящиком.
   Из соседнего дома выглянула маленькая болезненного вида женщина, и запахивая полы рваного халата, стала наблюдать за нами, не скрывая любопытства. Где-то заплакал ребенок.
   Наша провожатая постучала, подождала и, не получив ответа, толкнула дверь.
   Через полминуты изнутри донеслись голоса. Девчонка что-то крикнула - надо полагать, нам.
   - Проходите, - сказал Капралов.
   Мы оказались в малюсенькой комнате, служившей, судя по стоящему тут же керогазу, одновременно и кухней. На полусгнившем полу у стены лежали какие-то тряпки, стояли две миски, бачок с водой и алюминиевая кружка. У противоположной стены на деревянной койке с очень низкими кривыми ножками лежал старик. За те дни, что я не видел его, знакомое лицо, кажется, усохло до размеров кулака взрослого человека, а щеки ввалились так, словно ему недоставало не только зубов, но и десен. Одна рука его лежала на груди, другая бессильно свисала к полу. В комнате стоял тяжелый спертый воздух давно не проветриваемого помещения.
   Старик с трудом повернул голову, и очевидно узнал меня, потому что едва заметно кивнул и попытался растянуть губы в каком-то подобии улыбки. Девчонка что-то проговорила и направилась к выходу. Зиберт остановил ее, достал из кармана две монеты по юаню и протянул ей.
   - Си-си, - поблагодарила девочка, ловко, как ученая обезьянка, подхватила деньги с его ладони и скрылась за дверью.
   - И что дальше? - поинтересовался Капралов, с отвращением раздувая ноздри. - Ребята, я здесь долго не выдержу.
   - Потерпи, это может быть очень важно. Спроси, откуда у него книга, которую он мне продал.
   Володя перевел.
   Старик, упершись локтями в края койки, попытался сесть. Я осторожно поддержал его под костлявые плечи, а Вилли подсунул под спину замасленную, как блин, подушку.
   Потом китаец заговорил.
   Капралов, подавшись к нему, напряженно вслушивался, а Зиберт не сводил с него глаз.
   - Ну...?
   - Эта книга была у иностранца, которого его отец нашел в шлюпке на берегу моря, - перевел Володя, добавив от себя: - Мужики, вы что, ищете пиратский клад? "Одиссея капитана Блада"?
   - Когда? Когда нашел? - выкрикнули мы с Вилли одновременно, не обращая внимания на его язвительный тон.
   Капралов перевел вопрос. Старик долго молчал, сосредоточенно шевеля губами и, очевидно, проделывая какие-то сложные вычисления. Потом произнес что-то.
   - Когда?
   - В тысяча девятьсот пятьдесят втором году. В сентябре.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1952 год. Желтое море

   Дверь раскрылась, и в кубрик вошел Накагава. В руках у него был сверток с одеждой и небольшой пакет, завернутый в газету, а поверх нее - в промасленную бумагу. Лицо японца было мрачным.
   Помощник капитана неплохо говорил по-английски, однако все съедал его чудовищный акцент. Hо за те несколько дней, что Джон провел на шхуне, он сумел как-то приспособиться - тем более, что больше по-английски никто из японцев не говорил.
   - Мы получили штормовое предупреждение и идем в ближайший порт, Джон, - проговорил Накагава. - Китайский.
   Бледный мужчина, лежавший на койке поверх грязного и рваного одеяла, никак не отреагировал на его слова.
   - Что будет, если коммунисты обнаружат на борту американского летчика? - продолжал японец. - У нас могут возникнуть неприятности, большие неприятности. Мы простые рыбаки, мы в стороне от политики. Пойми...
   Джон Денсмор с усилием сел на койке. Лицо его исказила болезненная гримаса: малейшее движение приносило peзкую боль; он догадывался, что у него сломано несколько ребер, но врача на шхуне не было. Даже бинт для перевязки его рук рыбаки взяли откуда-то из личных запасов капитана.
   - Что ты предлагаешь? - глухо проговорил Денсмор.
   - Не я, Джон. Kапитан. Сейчас "Фуока мару" находится в нескольких милях от берега. Пока не начался шторм, мы спустим тебя на воду в шлюпке. Ты доберешься до берега, а там..., - он не договорил.
   - А там?
   Накагава пожал плечами.
   - Там... там ты можешь э, как это по-английски... сойти за потерпевшего кораблекрушение. Естественно, документы придется уничтожить. Одежду тоже.
   - Что мешает вам оставить меня на шхуне и самим выдать китайцам за потерпевшего кораблекрушение? - проговорил Джон, чувствуя, как в нем закипает злость к этой желтолицой обезьяне. - Вам заплатят. Не сейчас - но заплатят. Американское правительство не оставляет своих граждан в беде, а тех, кто оказывает им содействие, щедро вознаграждает.
   Накагава покачал головой.
   - Если мы оставим тебя... ты не знаешь, Джон, какие тяжелые отношения сложились у капитана с командой. Да они...э..., - он помедлил, подбирая нужное слово, - сдадут его красным китайским властям даже только ради того, чтобы отомстить ему за несправедливое, по их мнению, отношение: за задержку жалованья, за грубость, за зуботычины. Лично я считаю, что если он когда-нибудь и съездил кому-то в морду, то за дело. Но они думают по- другому.
   - А что мешает им сказать китайцам про меня, даже если меня уже не будет на борту?
   - Ничего, конечно. Но они не смогут ничем доказать. Капитан заявит, что это клевета, э... сведение счетов и все такое.
   - По твоему это гуманно? Спасти человека, чтобы через несколько дней вновь выбросить его в открытое море?
   Смуглое лицо японца слегка побледнело.
   - Уж кто бы говорил о гуманности, Джон! Ты забыл, что вы сделали в Хиросиме и Нагасаки? Там погибли десятки, если не сотни, тысяч. Родители моей жены и ее брат - все сгорели там. А что вы делаете сейчас в Корее? Поделили страну надвое и теперь помогаете одной стороне убивать другую! Кто бы говорил о гуманности! - с горечью повторил он. - Думаешь, рыбаки не знают, кто ты такой? И думаешь, они питают к тебе дружеские чувства? Это еще одна причина, почему тебе нельзя оставаться.
   Корею делили не мы, а русские! злобно подумал Джон. А мы только помогаем не распространиться коммунистической заразе на юг, желтая сволочь! Мало вам дали в сорок пятом!
   Качка усиливалась. Снасти шхуны, которая была наверняка построена еще за много лет до рождения Джона, отчаянно скрипели. Оставалось только удивляться, как на ней вообще можно было выходить в открытое море.
   - Надо спешить, - проговорил Накагава. - Это и твой шанс. Тебе надо успеть достичь берега раньше, чем начнется шторм. Как, впрочем, и нам. Здесь опасное место, неглубоко и много рифов. Капитан боится потерять шхуну. Твой комбинезон мы уничтожим. На вот это, - Накагава развернул сверток с одеждой, в котором оказались грязные серые брюки, рваный свитер и замасленная рубашка. - Переодевайся.
   Денсмор снял комбинезон, рукав которого пропитался засохшей кровью. С трудом подавив брезгливость, он взял из рук японца одежду и начал переодеваться.
   Тот терпеливо ждал, деликатно глядя в сторону. Когда Джон закончил, Накагава подал ему пакет.
   - Это все, что было при тебе. Сам выбирай, что оставить - и оставлять ли что-нибудь вообще. По крайней мере, удостоверение надо уничтожить.
   Денсмор развернул промасленную бумагу, затем газету: разбухший от воды, но потом высохший роман модного автора, который он читал перед вылетом на задание, крупномасштабная карта корейской территории с грифом "Для служебного пользования", фото Люси, ее последнее письмо, расплывшееся от морской воды, его письмо-ответ, которое он так и не закончил, удостоверение личности, несколько купюр в один и пять долларов. Все это, несомненно, превратилось бы в бесформенную кашу, если бы не лежало в нагрудном кармане его комбинезона - спасательный жилет удерживал верхнюю часть его тела над водой и тем самым спас бумаги. Впрочем, какая теперь разница, вяло подумал Джон.
   - А пистолет?
   Японец ухмыльнулся.
   - Штука, безусловно, полезная. Но не в данной ситуации. Если у тебя обнаружат оружие, доказать, что ты сугубо мирное гражданское лицо будет трудновато. Обвинение в шпионаже и многие годы китайской тюрьмы - вот что тебя ждет в лучшем случае.
   Денсмор не мог не согласиться.
   Он последний раз взглянул на свое удостоверение: "U.S. Air Force. Lieutenant John B. Densmore". Джон изорвал его на мелкие клочки и бросил на пол. Теперь он не Джон Денсмор, не американец. Теперь он тот, кем сам пожелает быть. Допустим, каким-нибудь новозеландцем. Он разорвал пополам и карту: больше не понадобится - для него эта война, кажется, окончилась.
   - Книгу, фотографию и бумаги я оставлю. Вреда от них не будет. Все равно кроме английского, я не знаю ни одного языка, так что выдать себя, скажем, за поляка или бразильца мне не удастся, - проговорил Денсмор, вновь заворачивая в бумаги и книгу и пряча у себя на груди. - А доллары... что ж возьми себе, - он протянул купюры японцу и с сарказмом добавил: - За помощь и поддержку.
   Накагава как ни в чем ни бывало сунул деньги в карман.
   - Пошли.
   Они вышли на палубу. Смеркалось. Тяжелые, почти черные тучи нависали над горизонтом. Такого же цвета было и море, испещренное желтоватыми барашками волн. Сквозь моросящий дождь виднелись очертания далекого скалистого берега.
   Японец поплотнее закутался в прорезиненный плащ и двинулся на корму. Ледяной ветер продувал Денсмора насквозь. Джон с ненавистью смотрел в широкую спину Накагавы.
   - Полезай, Джон. Весла там.
   Джон ухватился за край висевшей на талях шлюпки, закинул ногу и с трудом перебросил корпус внутрь. На дне грязной и сырой лодки плескалась лужа воды.
   Он не видел, как помощник капитана отпустил стопорный механизм - только почувствовал, как шлюпка скользнула вниз, попала на гребень волны и чуть не зачерпнула бортом воду.
   - Прощай, Джон, - донеслось сверху.
   Следующая волна с силой ударила шлюпку о борт судна, и Денсмор вынужден был поспешно взяться за весла. Он развернул шлюпку и, стиснув зубы и превозмогая боль в груди, где, казалось, скрежетали и терлись одно о другое его переломанные ребра, принялся грести в сторону скал.

* * * * * *

   Тремя днями ранее летчик ВВС США, лейтенант Джон Денсмор, пропал без вести во время бомбового рейда на Пхеньян. Это был его четырнадцатый вылет. Hесколько раз тяжелый четырехмоторный В-45 "Торнадо" Денсмора возвращался на базу изрешеченный, как сито, однажды Денсмор, обстрелянный вражескими "мигами", покинул горящую машину над джунглями и едва не попал в плен. "Везунчик" - с доброй завистью говорили о нем сослуживцы - те, которые оставались в живых в этой корейской мясорубке.
   - Моему "Торнадо" не страшен никакой ураган, - отшучивался Джон. - Он сам кого хочешь напугает!
   Везению, как и всему другому, когда-то приходит конец. 11 сентября 1952 года самолет Денсмора все же был подбит северокорейскими зенитчиками. Машина потеряла управление, раненый в голову летчик - сознание. Но за секунду до этого Джон отдал приказ экипажу покинуть машину, не зная, что и бомбардир, и стрелок убиты. Второй пилот, с окровавленным лицом, попытался выбраться наружу - и бессильно сполз на дно кабины. В последнее мгновение, сумев каким-то чудом выровнять бомбардировщик, Джон отключился. В-45 понесло в сторону Желтого моря. Когда Джон пришел в себя, машина падала. Денсмору удалось открыть фонарь и выброситься с парашютом, но высота была уже так мала, что купол раскрылся не полностью. Все же парашют несколько замедлил падение: удар о воду должен был убить летчика, но вместо этого Джон отделался лишь тремя сломанными ребрами и сотрясением мозга.
   Спасательный жилет удерживал его на воде. Сначала он еще мог разглядеть очертания берега, но постепенно темная неровная полоска берега на горизонте скрылась из глаз - течение oтносило летчика в открытое море: Он потерял счет времени. Угроза погибнуть от переохлаждения становилась все более реальной.
   Опустилась ночь. Далекие звезды издевательски подмигивали ему. Через какое-то время ощущение холода прошло: Денсмор перестал ощущать собственное тело.
   Вернись, Джон. Очень тебя прошу, вернись, вдруг послышался в его ушах голос Люси, голос далекий-далекий и очень слабый. Ты нужен нам.
   Нам? Значит, она родила? Когда Джон уходил на войну, Люси была на третьем месяце. Кто же у нее родился? Мальчик? Девочка? И как она назвала его - или ее?
   Вернись, Джон. Очень тебя прошу.
   Денсмор не мог обещать ей, что вернется, потому что не был уверен в этом. Напротив, теперь он был уверен как раз в обратном.
   Потом он потерял сознание.
   На рассвете его подобрала японская рыболовная шхуна.

1952 год. Восточнокитайское побережье

   Дом Ляня стоял на вершине обдуваемой всеми ветрами скалы. Хорошо, что суровые зимы в этих краях случались довольно редко, а вот летом, когда температура поднималась до сорока градусов, было не жарко.
   Семейное предание гласило, что дом построил еще дед Ляня, Ванг. Лет за пятьдесят до описываемых событий, Ванг, тогда еще молодой и сильный мужчина, повздорил с местным помещиком по поводу невыплаченного за много месяцев работы на рисовых полях заработка. Не сумев ничего доказать в городском суде - а впрочем, что вообще мог доказать власти простой неграмотный крестьянин? - он лишь навлек на себя гнев своего обидчика и бежал на берег Желтого моря, спасая собственную жизнь и жизнь своей семьи: красавицы жены Фень и двух сыновей-подростков.
   С помощью сыновей Ванг выстроил из подручного материала - мягкого, легко обрабатываемого ракушечника - дом и зажил, наконец, по-своему. Он смастерил лодку и выходил в море ловить рыбу, сыновья трудились на маленьком участке земли, отвоеванном на краю густых зарослей, жена вела нехитрое домашнее хозяйство. Жизнь постепенно налаживалась. Вокруг, на много километров, не было ни одного человека. Ни богатых, ни бедных, ни добрых, ни злых - вообще никаких людей. Ванг впервые почувствовал себя хозяином.
   Но дети подросли, превратившись в крепких, симпатичных юношей, и стали тяготиться однообразной жизнью в глуши. Как ни пугал их отец опасностями большого города и недобрыми людьми, парни настояли на своем и отправились на заработки. Старший так и сгинул где-то в Синьпу - небольшом приморском городке, а младший, двадцатилетний Чен, вернулся через два года и привез с собой Ли, девушку, которая стала его женой.
   У Чена и Ли родилось трое сыновей - на радость Вангу и Фень, которые теперь доживали свой век в заботах о внуках. Старики умерли в глубокой старости. В тот же год, осенью, Чен ушел в море с двумя старшими сыновьями - и не вернулся. Младший, Лянь, остался с матерью. Ли продолжала жить - но как бы по инерции. Как подрубленное, но не сваленное дерево, она высохла и состарилась лет на двадцать. Все заботы по дому легли на плечи восемнадцатилетнего парня.
   Прошло несколько лет - серых, ровных и унылых как степь. Через три года мать умерла - просто не проснулась однажды утром. Ли не было и сорока пяти. Физически она не болела, болела ее душа, и эта боль постепенно выжигала ее изнутри пока, наконец, не сожгла все.
   Лянь похоронил мать, заколотил дом досками, выкопав яму в лесу, спрятал все самое ценное и ушел. В Синьпу он устроился каменщиком на строительство дома - город разрастался. Заработав за пару лет немалые деньги, Лянь стал подумывать о семейной жизни. Однажды он познакомился с Бинь Бо, красивой девушкой из бедной и многодетной семьи, и без труда склонил ее родителей к согласию на женитьбу: помимо круглой суммы у него ведь был еще и дом на берегу моря. Туда молодые и отправились, сыграв свадьбу. В положенный срок Бинь подарила ему сына. Первенца назвали Ван. Лянь думал, что у них будет много детей, и девочек, и мальчиков, которые станут им надежными помощниками на старости лет. Но этому не суждено было случиться. Больше детей у них не было.
   Бурные события тех лет - борьба между коммунистами и гоминьдановцами, война с японскими оккупантами - никак не затронули семью Вана. Выстрелы и взрывы гремели где-то далеко, грозовые ветры дули в другую сторону. Даже известие о создании Китайской Народной Республики, о чем Лянь случайно услышал на ляньюнганском рынке, куда привез на продажу улов рыбы, не вызвало у него никаких чувств.
   У него была жена, сын, дом - что еще надо человеку?

1952 год. Восточнокитайское побережье

   Лянь шел прибрежной полосой, перепрыгивая с камня на камень, и с удовольствием вдыхая свежий морской воздух. Серые рваные скалы, поросшие невысокими битыми непогодой соснами и кустарником, нависали над ним с одной стороны, с другой уходило за горизонт уже почти спокойное море, грязно-коричневое от поднятого со дна ила.
   Ночной шторм вынес на берег немало мусора: куски дерева, пучки водорослей, обрывки сетей. Иногда Лянь находил в нем и полезные для себя вещи, например, поплавки или бочонки из-под солонины и воды, но это было редко.
   К утру ветер понес черные тучи прочь к японским берегам, и небо прояснилось.
   В блеснувшем луче солнца Лянь увидел метрах в пятидесяти от себя темный силуэт лежащей на боку и, кажется, расколотой шлюпки.
   Сердце китайца дрогнуло: такие находки за сорок лет его жизни у моря случались редко. Море, как будто не желая расставаться со своей добычей, выносило на берег тела утопленников очень нечасто. Лянь невольно ускорил шаг, оступился на скользком камне, выругался и уже бегом пустился к своей находке.
   Через минуту он стоял над обломками утлой лодки или точнее, того, что от нее осталось.
   Вцепившись в борт шлюпки обеими руками с побелевшими от усилия костяшками, придавленный ею по пояс, на камнях лежал человек. Он был мертв.
   Лянь наклонился над ним, вглядываясь в искаженные мучительной гримасой черты серого, залепленного русыми волосами лица.
   Незнакомец не был ни китайцем, ни японцем - это Лянь мог сказать точно. Когда-то в молодости он встречал в Синьпу немало иностранных моряков из Европы и даже Америки, и это был один из них.
   На нем были мокрые, потерявшие цвет и форму, лохмотья, из-под которых торчал какой-то сверток. Лянь протянул руку, коснулся мертвого человека - и вздрогнул.
   Его тело было холодным, очень холодным, но этот холод не был холодом смерти. Это был холод человека, замерзшего в осеннем море - и все же живого.
   Китаец бросил на камни свою куртку, одним мощным рывком сдвинул обломок шлюпки, придавивший раненого моряка и, задрав его лохмотья, припал ухом к груди. Да, он не ошибся: там, внутри, глубоко-глубоко сердце вялыми нечастыми толчками продолжало выполнять свою работу.
   Лянь взял раненого за обе руки, перекинул их через свои плечи, обхватил его за талию и пружинисто поднялся. Моряк застонал.
   - Все будет хорошо, парень, все будет хорошо, - пробормотал китаец. Он перехватил спасенного поудобней и быстро, насколько это позволяли скользкие камни, отправился в обратный путь.

1.

   Чжу Янфэн внимательно просматривал разложенные перед ним на столе бумаги.
   Начальник службы безопасности Тяньбиньской АЭС с грустью вспоминал, что еще два года назад, когда иностранных специалистов здесь было не более сорока, держать всех в поле зрения не представляло особой трудности. Но люди прибывали, и даже увеличение штата его сотрудников не могло решить всех проблем.
   Однако ограничивать иностранцев нельзя. На карту был поставлен международный престиж Китайской Народной Республики. Теперь Партия взяла курс на развитие дружеских отношений с всеми странами. Особенно с теми, кто помогает строить новый Китай. А Тяньбиньская атомная станция должна была стать самой мощной, самой современной, самой красивой в мире.
   Поэтому, ни русских - а их трудилось здесь большинство - ни немцев, ни французов или голландцев никто не ограничивал в свободе передвижения в пределах провинции, более того для них даже организовывали поездки, экскурсии, морские прогулки. Но все же элементарный порядок и контроль должен быть, размышлял Чжу Янфэн. А эти русские расползались на выходные, как тараканы: одни, в основном, молодежь отправлялась на дискотеки в Синьпу, другие забиралась в рестораны подешевле и напивалась там до чертиков, устраивая потом скандалы официантам, третьи вообще уезжали неизвестно куда на так называемые "рыбалки с ночевкой". Один во время подобной "рыбалки" упал с волнореза и едва не утонул. Голова шла кругом от таких фокусов.
   И все же это было полбеды, потому что поддавалось какому-то объяснению: кто-то любит потанцевать, кто-то - выпить, кто-то - порыбачить. А вот то, что никак не укладывалось в рамки понимания, тревожило.
   Чжу Янфэн подвинул к себе одну из папок, раскрыл ее, взглянул на фото. Со снимка на него смотрел худощавый, белобрысый, с небольшими залысинами мужчина лет пятидесяти.
   Типичный немец, подумал Чжу Янфэн. Когда-то в шанхайский университет, где учился Чжу, приглашали одного преподавателя из Западной Германии. Он был очень похож на этого Зиберта.
   Он начал не спеша перечитывать досье.
   Уильям Зиберт приехал в Ляньюнган четыре месяца назад, как представитель фирмы "Сайменс", поставлявшей на АЭС свое оборудование. Жил в поселке, специально построенном для инженерно-технического персонала зарубежных подрядческих фирм на южной окраине Ляньюнгана. Общался только с коллегами - из иностранцев, в основном, с русскими. С Дмитрием Белозеровым, инженером из Москвы, сошелся ближе, чем с другими. Несколько раз их видели вместе в ресторане. Пил Зиберт умеренно. Отлично говорил по-английски. С местными женщинами связи не имел. Первоначально виза была выдана на три месяца, потом продлена еще на три. Звонил в Германию, в свою фирму, раз в две недели, разговоры вел только служебные: отчитывался о проделанной работе, обсуждал новые поставки, условия гарантии и тому подобное. Звонил и жене, но реже.
   Что же не давало ему, Чжу Янфэну, покоя?
   Компьютерщики службы безопасности, регулярно проверявшие офисные компьютеры всех иностранцев, работавших на станции, установили, что на днях Уильям Зиберт искал в Интернете сайт Пентагона. После чего отправил по электронной почте письмо на адрес военного ведомства США. Содержание послания, разумеется, установить не удалось, но объем его был немалым. Что мог передавать американцам простой немецкий инженер?
   Для разведчика, это разумеется, совершенно непрофессионально, продолжал размышлять Чжу Янфэн. У них есть другие тщательно отработанные каналы связи. Но если предположить, что Зиберт действительно не профессионал, а любитель? Что он стал обладателем - может даже совершенно случайно - какой-то ценной информации военного или промышленного характера и захотел поделиться ею с американцами в надежде на вознаграждение?
   Чжу Янфэн составил список китайских специалистов, с которыми общался на станциии немец, по очереди вызвал их к себе в кабинет и расспросил о германском коллеге. Увы, никто не мог вспомнить случая, чтобы Зиберт интересовался чем-то выходящим за пределы его служебных обязанностей, ни один не мог сказать, что тот делал себе какие-то выписки, пометки или пытался копировать чертежи, схемы, графики.
   Но Чжу Янфэн интуитивно чувствовал, что здесь что-то не то. И действительно, интуиция, как правило, не подводившая его, не подвела и на этот раз.
   Не так давно Зиберт в сопровождении русского переводчика Капралова из компании "Атомэкспорт" и инженера Дмитрия Белозерова посетил на дому китайского гражданина. Разумеется, ничего предосудительного в этом не было и не противоречило правилам проживания иностранцев в Ляньюнгане, в составлении которых самое непосредственное участие принимал и он, Чжу Янфэн. Партия проводила курс на все большую открытость китайского общества. Но вот китайские граждане должны были докладывать о таких посещениях в специальный отдел. Гражданин Ван Ши, у которого побывали гости, этого не сделал. Хотя и произошло это по объективным причинам: через два дня он умер от тяжелой формы воспаления легких, значит принимал их будучи уже больным. Так или иначе, о чем несколько часов беседовали эти четверо осталось неизвестным.
   Молоденькая секретарша приоткрыла дверь кабинета:
   - Товарищ Чжу, возьмите трубку. Звонят из парткома.
   Чжу Янфэн подвинул к себе телефонный аппарат.

1952 год. Восточнокитайское побережье

   - Отец!
   Парень лет двадцати пяти, высокий и плечистый, с черными, как смоль, волосами, заметив склонившегося под тяжестью тела Ляня, бросился ему навстречу. Левой рукой он ухватил незнакомца за подмышки, правую сунул под колени, и как маленького ребенка понес к дому.
   На пороге остановился и подождал, пока отец откроет для него дверь.
   Хлопотавшая у очага миниатюрная китаянка средних лет с маленьким кукольным лицом увидев вошедших, всплеснула руками.
   - Ван, кто это?! - в смятении воскликнула она, глядя на обмякшее словно тряпичное тело незнакомца на руках сына.
   Тот шагнул к стоявшему у стены грубому топчану, покрытому пестрым, сшитым из разноцветных лоскутов, одеялом, и аккуратно опустил на него раненого.
   - Не знаю, мама.
   Лянь, отодвинув сына в сторону, стал стаскивать с человека промокшую насквозь одежду.
   - Помоги, что стоишь столбом! - прикрикнул он на жену, и та стала поспешно расшнуровывать грубые, на толстой подошве, башмаки раненого. С громким стуком упал на пол один, потом другой.
   - Его надо растереть, - проговорила женщина, трогая ледяные ступни мужчины.
   - Нет, Бинь, - отозвался ее муж, освобождая тело от остатков рубашки, - мне кажется, у него сломаны ребра. Грей воду, наполняй бутылки - все, какие есть в доме. Ван, давай еще одно одеяло!
   Моряк зашевелился. В горле его послышалось клокотание. Лянь аккуратным быстрым движением повернул его голову, и в следующий миг серо-зеленая струя морской воды вместе с остатками пищи вырвалась изо рта мужчины. Он подавился собственной рвотой, судорожно дернулся, и зашелся в мучительном сотрясавшем все тело, кашле. Когда приступ кончился, незнакомец откинулся на подушку и затих. Глаза его полуоткрылись на какое-то мгновение, но их взгляд оставался бессмысленным. И все же дыхание человека стало более ровным и глубоким, а лицо чуть порозовело.
   Черпая медным ковшом нагретую воду из большого чугунного чана, Бинь наполняла разнокалиберные бутылки, затыкала самодельными деревянными пробками, а сын относил их к постели раненого, уже укрытого вторым одеялом, и обкладывал ими тело.
   Лянь отошел к столу, достал из кармана сверток, который был при раненом, и развернул промасленную прорванную в одном месте бумагу. В нем была размокшая книга на каком-то неизвестном ему языке, в которую было вложено фото молодой улыбающейся девушки с длинными темными волосами.
   - Красивая, - проговорила заглядывашая из-за его спины Бинь.
   - Наверное, жена. Или невеста, - сказал Лянь. - Высуши это. Если - если он останется жив, мы отдадим ему и книгу, и карточку.
   - Откуда он, как ты думаешь?
   - Видимо во время ночного шторма какое-то судно потерпело неподалеку крушение.
   Раненый зашевелился, попытался повернуться на бок, и глухо застонал. От неосторожного движения одна из бутылок скатилась с топчана и упала на пол.
   - Сделай отвар из трав, Бинь, - велел Лянь. - Такой, каким ты отпаивала меня в позапрошлом году, когда я упал в воду с лодки. Завари покрепче, других лекарств у нас нет.
   ... Остаток дня прошел тревожно. Скоро у раненого начался бред. Если сначала его тело было холодным, как у покойника, то теперь оно буквально полыхало огнем. С его потрескавшихся горячих губ срывались незнакомые слова, он порывался встать, глядя в пространство безумным невидящим взглядом и пытаясь сбросить с себя одеяло.
   - Факин бастардз! Уил шоу зем ол! - хрипло кричал он. - Уил берн зем ол аут! Мики, уоч аут, зэрз э миг райт бихайнд ю! Кил зе бастард!
   Бинь попыталась напоить раненого отваром, но едва она поднесла ложку к его лицу, как он резким движением отбросил ее руку и коричневая жидкость веером расплескалась по полу. Ван придержал незнакомца за плечи, и женщина со второй попытки сумела разжать его зубы и влить три ложки густого отвара.
   Он бессильно повалился на подушку и через несколько минут затих.
   - Грех так говорить, но похоже он не жилец на этом свете, - произнес Лянь.

1952 год. Восточнокитайское побережье

   Коричневое расплывающееся пятно приобрело черты человеческого лица. Узкие щелочки глаз, широкие скулы, смуглая кожа... Накагава? Откуда он взялся? Он же остался на шхуне? Или я тоже там? Но как тогда...
   Несколько слов на каком-то птичьем чирикающем языке. Но Накагава говорил по-английски. Нет, это не он. И кто эта женщина рядом? На шхуне не было ни одной женщины.
   Джон пошевелился. Когда картинка полностью пришла в фокус, он понял, что это не Накагава. Но кто? Он скосил глаза. Обстановка ничем не напоминала кубрик на шхуне. Низкий закопченый потолок, маленькое окошко, сквозь которое пробивается неяркий осенний свет, запах каких-то специй или трав. Качки, той самой отвратительной монотонной изматывающнй качки, которая заставляла содержимое желудка подниматься к самому горлу, нет. Где же он?
   Они же выбросили меня за борт, вдруг вспомнил Джон. Как паршивую собаку.
   ...Он пытался развернуть шлюпку носом к волнам, но весла не слушались его ослабевших рук. "Фуока мару" уходила все дальше и дальше, Джону показалась, что он различил на корме пляшущей шхуны силуэт человека. Капитан? Накагава? Какая разница, все они сволочи.. "Что вы сделали в Хиросиме и Нагасаки!" А что вы сделали в Пирл-Харборе?!
   Темная полоска берега приближалась. Если ветер не усилится, у него есть шанс. Шанс умереть не в море, а на берегу.
   Последнее, что он запомнил, была огромная, высотой с пятиэтажный дом волна, накрывшая лодку...
   Значит, его выбросило на китайский берег. Это китаец. Женщина - его жена.
   Широкоскулый опять что-то произнес. Женщина тихо ответила...
   Почему все так горит внутри, словно он залил в себя поллитра неразбавленного виски? Да нет, виски действует совсем по-другому, оно греет, не обжигает, а сейчас его пожирает прямо-таки дьявольский огонь, который скоро оставит от его внутренностей лишь кучку пепла.
   - Пить..., - прошептал он по-английски.
   Они не поймут. Откуда они могут здесь знать английский язык?
   Они поняли.
   Китаец приподнял ему голову, а женщина поднесла к губам глиняную чашку. Холодная чистая вода... Господи, какое блаженство!
   Тонкая струйка потекла ему на грудь, и это тоже было приятно.
   - Сенк-ю...
   Как будет "спасибо" по-китайски он не знал. Да уж если на то пошло, то и по-корейски тоже. Он не то, что не говорил - даже никогда не видел их с огромной высоты, этих копошащихся внизу муравьев, на которых сыпал бомбы.
   Что будет, если этот китаец доложит властям? Что сделают с ним коммунисты? Нам всегда говорили, что после России самый главный враг Америки - красный Китай. Значит, главный враг Китая - Америка.
   Нет, никто никогда не сможет доказать, что он американский военный летчик - документы он уничтожил. Осталась только книга с вложенной в нее фотографией Люси и недописанным ей письмом. Если только книга не утонула, когда лодку накрыло волной...
   - Где кни-га? Мо-я кни-га? Фо-то? - по слогам произнес он, очень желая, чтобы его поняли.
   На этот раз они не поняли.
   Китаянка, переступая мелкими торопливыми шажками ушла в соседнюю комнату или кухню. Оттуда послышались голоса - ее и еще чей-то, молодой и сильный, наверное, сына. Через минуту женщина вернулась с алюминиeвой миской. В ней был серый вареный рис, утыканный кусочками мяса, и палочки.
   Муж притащил за ней грубую табуретку, поставил ее возле койки. Она села, и ловко подцепив палочками миниатюрную порцию риса вместе с кусочком мяса, поднесла ко рту Джона.
   Сколько он провел без пищи - день, два, три? Он не знал, но есть ему все равно не хотелось. Все же Джон губами снял рис с концов палочек - несколько зерен упало ему на грудь - вяло пожевал и попробовал проглотить. Комок пищи застрял в горле.
   Женщина что-то сказала, и муж опять протянул ему кружку с водой. Джон с благодарностью сделал несколько глотков. Нет, если бы они хотели сдать его властям, они бы так не заботились.
   Он съел еще несколько порций риса, закрыл глаза и задремал.

2.

   - Дайте ему передохнуть, - проговорил Капралов. - Да и мне тоже. Думаете, легко? У него же диалект хрен поймешь, да и говорит тихо, половину не разобрать.
   Он сидел на табуретке, склонившись к старику и буквально "снимая" слово за словом с его тонких бескровных губ, а мы с Вилли стояли за Володиной спиной, забыв и про неудобства, и про тяжелый запах убогой комнатушки.
   Лицо старика покрылось мелкими капельками пота. Он попросил пить.
   Капралов набрал в бачке воды и подал кружку китайцу. Тот сделал несколько глотков, кадык вяло ходил на его заросшей седой щетиной шее, как поршень древнего почти сломавшегося механизма. Потом он откинулся на подушку и некоторое время лежал, переводя дыхание.
   Потом заговорил вновь.
   - Я уже не помню, сколько дней прожил у нас этот человек, прежде чем умер, - продолжал переводить Володя. - Два, три, четыре? Мать пыталась помочь ему, чем могла, отец тоже... Ничего не вышло: он буквально сгорел на наших глазах, как свечка. Он столько времени провел в холодном сентябрьском море, наверное, это была сильная простуда - как у меня сейчас. Отец говорил, что у него было сломано несколько ребер...
   Несколько раз он приходил в сознание, что-то пытался объяснить нам. Отец сказал, что это, похоже, был английский язык. Он встречал в Синьпу английских матросов... И знаете, этот человек часто повторял одно слово - и в бреду, и когда приходил в себя.
   - Какое слово? - спросил взволнованно Вилли.
   - Сейчас, - старик перевел дух. - Сейчас. Раньше хорошо помнил, а теперь...
   Зиберт сжал мое плечо побелевшими пальцами, но сам не заметил этого. Его лицо побледнело, он не сводил со старика напряженного взгляда.
   - Он повторял: "Люси". Да, "Люси" - это слово. Может, имя его жены или кого-то из близких.
   Потрясенный Вилли взглянул на меня и почти шепотом проговорил:
   - Дима, Дима - мою мать, - его голос сорвался, - звали... Люси. Это...
   - Погоди, Вилли. Не делай скоропалительных выводов. Во-первых, это может быть просто совпадение, во-вторых..., - я и сам не знал, что во-вторых, поэтому так и не закончил фразы.
   - Просто совпадение! - сердито закричал он. - Мою мать звали Люси! Мой отец воевал здесь! И ты...
   - Ну, положим что не здесь, - попытался охладить я его, - а в Северной Корее. А здесь все-таки Китай.
   - Да какое имеет значение для самолета расстояние в несколько сот километров, черт тебя побери, Дима! Он мог сбиться с курса.
   - Значит, он был военным летчиком? Ты не говорил.
   - Он был военным летчиком.
   - Ну, вот. А старик часто называет этого человека "моряком". И ни разу не упомянул, что тот был в военной форме. Верно, Володя?
   - Верно, - кивнул Капралов.
   - Может ты неточно перевел, Володья? - выпалил Вилли. Явно не подумав, потому что круглое лицо Капралова начало наливаться гневной краской, и он зловещим полушепотом произнес:
   - Послушай, если тебе не нравится, как я...
   - Нет-нет, все окей, - торопливо перебил его Зиберт. - Извини, пожалуйста.
   - Так как ты это объяснишь, Вилли? - торжествующе спросил я.
   - Никак, - буркнул он.
   Старик слушал нашу перепалку, переводя взгляд больных воспаленных глаз с одного на другого. Не то, что я не хотел, чтобы Зиберт нашел своего отца - просто в такие, как в кино, совпадения я не верил. Кино - это кино, а жизнь - это жизнь.
   - И не забывай, Вилли, что не у одного твоего отца жену могли звать Люси.
   Он не ответил.
   - Что было дальше? Володя, пусть он рассказывает, - обратился я к Капралову, который терпеливо ждал окончания нашей дуэли.
   Тот тихо сказал что-то старику.
   - Он умер. Не помню, на второй день, на третий. Мы с отцом по очереди вставали к нему ночью, и... и однажды утром отец обнаружил, что этот человек мертв. Утром мы пошли в лес, отец выбрал место. Мы выкопали могилу и похоронили его.
   - А он запомнил место, где они похоронили его?
   Я видел, что Вилли изо всех сил старается говорить ровным голосом. И что ему это не совсем удается.
   - Отец тогда сказал мне, что надо оставить какой-то знак, что может когда-нибудь кто-то будет искать этого моряка. Мы приволокли большой валун, такой необычной формы, с глубокой бороздой посередине, напоминающий сердце. Наполовину вкопали его в изголовьи. И еще...еще там росли две сосны, которые переплелись стволами. Как крест. Они же... вы же ставите своим покойниками кресты, да? Отец специально выбрал такое место...
   Старик костлявой рукой потянулся за кружкой. Он пил жадными, торопливыми глотками, рука сильно дрожала, и капли воды текли по заросшему белой щетиной подбородку.
   - Он совсем обессилел, - заметил я. - Давайте дадим ему отдохнуть, зайдем в следующий раз.
   Почему нам не пришло тогда в голову просто вызвать ему врача? Не знаю. Вот он, человеческий эгоизм! Мы старались вытянуть из очень больного, стоявшего одной ногой в могиле, человека, нужную нам информацию - и плевать на все остальное! Трое здоровых, очень богатых по здешним меркам европейцев, тянули из нищего больного китайца последние капли жизненной энергии.
   Но он заговорил сам. А может он чувствовал, что ему отпущено уже совсем немного времени и спешил выговориться?
   - Книга, фотография девушки и еще какой-то листок бумаги, который был в книге, наверное, письмо, остались у нас.
   - Володья, спроси, где фотография?
   Капралов перевел и старик покачал головой.
   - Она долго хранилась в нашей семье. Потом пропала.
   - Где пропала? Как пропала?
   - При переезде. Я не помню, какой был год. Но после смерти того моряка прошло много времени. Лет десять, не меньше, может пятнадцать. Однажды приехали солдаты и офицер. Они начали что-то измерять приборами на треногах, вкапывали колышки, помечали что-то на своих картах. И ничего не объясняли. Наша спокойная жизнь кончилась...

1966 год. Восточнокитайское побережье

   Офицер смерил Ляня презрительным взглядом, полминуты молчал, видимо, решая, стоит ли вообще опускаться до разговора с этим убогим китайцем, потом процедил сквозь зубы:
   - Здесь будет находиться воинская часть Народно-Освободительной Армии.
   - А мы? Что будет с нами? - проговорил Лянь, стараясь, чтобы его голос не дрожал. - И что - что будет с нашим домом?
   - Не знаю, - равнодушно проговорил военный и отвернулся.
   Мимо пробежали двое солдат, на ходу разматывая с катушки телефонный провод. Слышался стук топоров: неподалеку валили деревья, прокладывая просеку. Из леса тянуло запахами полевой кухни.
   Сутулясь, Лянь побрел к дому. Ван, шагавший следом, поймал себя на мысли, что с тех пор, как три года назад заболела мать, отец начал быстро сдавать. Его руки теряли силу, особенно это стало заметно, когда они тянули рыболовные сети, и часть рыбы уходила, потому что он недостаточно быстро выбирал из воды свою сторону. Он сделался немногословен и совсем перестал шутить, быстро уставал и часто садился отдыхать, стал словно Щже в плечах и ниже ростом. Если Ван и имел когда-то мечту отправиться в Ляньюнган или Синьпу, устроиться на работу, найти хорошую девушку и жениться, то с этой мыслью пришлось расстаться: на кого бы он оставил своих стариков?
   Бинь лежала на койке у окна - маленькая, высохшая, равнодушная. Лучи солнца высвечивали каждую бледную жилку на ее худых руках. Она уже давно не вставала, и заботы по домашнему хозяйству легли на плечи двух мужчин. Когда стало ясно, что мать не поправится без медицинской помощи, Ван и Лянь решили отвезти ее в город. По-другому не получилось бы: какого доктора можно было убедить тащиться в такую глушь? В деревне, куда они ходили продавать рыбу, они за огромные деньги наняли повозку и отвезли мать в Ляньюнган. В единственной больнице была огромная очередь, и кто-то посоветовал им обратиться к частному врачу.
   За анализы и обследование пришлось выложить оставшиеся юани, и через несколько дней они услышали от толстого, постоянно утиравшего со лба пот, доктора диагноз, больше похожий на приговор: рак желудка...
   Бинь повернула голову к вошедшим и тихо спросила:
   - Что - что они сказали?
   - Что здесь будет воинская часть, - Лянь приблизился к койке и ласково погладил жену по руке. - Ты бы поела что-нибудь, а?
   Женщина покачала головой.
   - А вы? Что станет с вами?
   Это "вы" наотмашь ударило и отца, и сына. Бинь впервые отделила себя от них.
   - Почему "вы"? И ты!... Ничего, все образуется, женщина. Не могут же они просто так выбросить нас из дома, где жил еще мой дед! Правда, Ван?
   - Конечно, не могут, - согласился сын с уверенностью, которой совсем не чувствовал.
   Самое удивительное, что Лянь оказался прав. Через два дня к ним приехали двое каких-то гражданских в одинаковых серых костюмах, украшенных значками Мао-Дзедуна, и объявили, что решением народной власти семье будет предоставлено жилье в Ляньюнгане. Заставили подписать украшенные гербом бумаги. Неграмотный Лянь просто поставил крест, где ему указали.
   На сборы дали три дня.
   К тому времени в лесу уже прорубили просеку, проложили дорогу, и теперь самосвалы завозили стройматериалы: кирпич, цемент, трубы, большие листы жести, какие-то железные конструкции. По периметру стройки ходили двое вооруженных карабинами часовых.
   Ван за это время еще успел сходить в ближнюю деревню и договориться о продаже лодки, сетей и прочих рыболовных принадлежностей. Правда, их купили за бесценок, но все-таки это были хоть какие-то деньги.
   В назначенный день пришла грузовая машина, солдаты помогли загрузить нехитрые пожитки семьи Ляня: табуретки и стол, деревянные кровати, белье, посуду. Бинь посадили в кабину, и она, привалившись к дверце всю дорогу мужественно боролась с болью, казалось, сжиравшей изнутри все ее органы.
   Их выгрузили на окраине Ляньюнгана в тесно застроенном убогими одноэтажными домишками переулке, таком узком, что здесь вряд ли могли разъехаться и два велосипедиста. По бетонированной канаве, идущей вдоль переулка, текла зловонная жижа, на бельевых веревках сушилось серое белье.
   Человек в штатском, в таком же сером костюме, как и те, и с таким же значком, встретил их и показал квартиру в одном из домов. В ней были две малюсенькие комнатушки и кухня с краном и ржавой плитой. Если плитой можно было пользоваться, то вода из крана текла раза два в неделю и очень воняла, как им потом объяснили, хлоркой.
   Но это было лучше, чем ничего.
   На семейном совете пересчитали оставшиеся деньги и поняли, что даже при самом экономном образе жизни их хватит недели на полторы. Шансов устроиться на работу у ослабевшего и быстро состарившегося Ляня не было, а вот Ван мог попытаться.
   Неприятности пришли оттуда, откуда их совсем не ждали.
   На следующее утро Ван отправился искать работу. Не успел он выйти из переулка и сделать несколько шагов, как попал в поле зрения одетых в одинаковые фуфайки молодчиков с красными повязками и значками Мао. Те направились к нему, и их манеру поведения вряд ли можно было назвать дружеской. У одного висело через плечо охотничье ружье.
   - Где твой значок? - спросил, подступая к Вану, низенький парень с некрасивым прыщавым лицом. Другие окружили Вана враждебным полукругом.
   - Какой значок?
   Вместо ответа парень коротко замахнулся и ударил Вана в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам и рухнул под ноги стоявших.
   - Он еще спрашивает, мерзавец! Все сознательные китайцы - а несознательным у нас оказался только этот вот подонок - носят на груди значки с изображением великого коммуниста, вождя международного пролетариата, неутомимого борца с советскими ревизионистами, шовинистами и гегемонистами всех мастей председателя Мао-Дзедуна, заучивают его мудрые высказывания и желают ему тысячу лет жизни! Ну что, понял!?
   - Понял, - глухо ответил Ван. Ревизионисты, шовинисты, гегемонисты - он никогда даже и не слышал таких слов, будто этот тип говорил не на китайском языке, а на смеси китайского с еще каким-то.
   Он поднялся на четвереньки, ожидая новых ударов. Сопротивляться было бесполезно - их было человек пятнадцать - бежать стыдно. Коротышка снова замахнулся, но один из парней перехватил его руку.
   - Хватит с него. Председатель Мао учит, что несознательный элемент надо перевоспитывать, Лю.
   - Ладно, - нехотя согласился тот, кого назвали Лю, высвобождая руку. Он сплюнул. - Попадешься еще раз - мы отведем тебя в партийный комитет, там с тобой поговорят по-другому. Фамилия, подонок!
   - Что?
   - Как твоя фамилия, подонок!? - брызжа слюной ему в лицо заорал Лю.
   - Ван Ши.
   - Где живешь?
   - Вон - вон в том переулке.
   - Мы завтра придем, проверим, - мрачно пообещал парень, и повелительно произнес обращаясь к остальным: - Пошли!
   Ван повернул домой.
   Услышав его рассказ, Лянь тяжело вздохнул, достал из стола несколько купюр.
   - Я сам пойду куплю эти значки, сынок. Старика они не посмеют тронуть.
   Они со страхом ждали два дня визита молодчиков, но те так и не пришли.
   ... Через неделю Вану удалось устроиться на небольшую мебельную фабрику: в свое время отец научил его неплохо столярничать. По вечерам рабочих собирали в красном уголке, проводили политинформации и заставляли учить биографию Мао-Дзедуна и цитаты из его речей и работ. Ван возвращался домой, когда было уже совсем темно. На его стареньком свитере теперь постоянно висел красный значок с желтым знакомым силуэтом, а в голове всегда была наготове какая-нибудь цитата великого вождя. Например, "Империалисты - это бумажные тигры". Кто такие империалисты, Ван знал - это американцы. Но лектор часто говорил им на политинформациях, что американцы повсюду имеют военные базы, что они воевали в Корее, а сейчас воюют во Вьетнаме. Если они бумажные тигры - почему же тогда их невозможно победить? Но своими сомнения Ван предпочитал оставлять при себе.
   Хунвейбины - теперь он знал, как называются эти бригады озлобленных юнцов - врывались в дома людей, которые имели несчастье жить чуть богаче остальных, громили их жилища, выбрасывали картины, радиоприемники, книги иностранных авторов, называя все это "буржуазным мусором" и "пережитками".
   Репродуктор, вывешенный на столбе неподалеку от их дома, день и ночь громогласно вещал: "Мы - стражи, защищающие красную власть, ЦК партии. Председатель Мао - наша опора, его идеи являются самыми высшими указаниями во всех наших действиях. Мы клянемся, что не задумываясь отдадим последнюю каплю крови, решительно доведем до конца культурную революцию". Это был первый манифест хунвейбинов.
   Все стены домов были завешены дадзыбао - листовками с революционными призывами и похвалами Великому Кормчему. Занятия в школах и институтах прекратились: школьники и студенты с радостью бросились выполнять указания Великого Кормчего, добавляя свою толику в общий хаос, царивший в стране.
   Теперь по ночам на улицах нередко гремели выстрелы.
   - Эта красная власть - она красная от крови, сынок, - как-то сказал Вану отец.
   Однажды Ван видел, как хунвейбины вели по улице полураздетого седого мужчину в шутовском бумажном колпаке. Из толпы, стоявшей на обочине, неслись оскорбительные выкрики, кто-то плевал в его сторону, кто-то бросал камни.
   - Кто это? За что его? - спросил потрясенный Ван.
   - Школьный учитель, - ответил ему какой-то мужчины. - Он критически отзывался о революционных преобразованиях в стране.
   По щекам учителя текли слезы.
   Мужчина пристально взглянул на Вана и видимо прочитал что-то в выражении его лица.
   - А тебе что, жалко его?
   Ван отвернулся и быстро прошел прочь. Оплеванный, избитый учитель еще долго стоял у него перед глазами.
   Вскоре было объявлено, что на фабрике организуется отряд цзаофаней. Не записаться туда означало попасть в политически неблагонадежные, записаться же значило участвовать в ночных погромах жилищ ни в чем не повинных людей. К счастью для Вана на фабрике освободилось место сторожа, и он не раздумывая перешел туда. Ночная работа освобождала его от обязанности участвовать во всей этой мерзости.
   Однажды хунвейбины разгромили на одной из соседних улиц библиотеку. Ветер долго носил по мостовой разорванные листы книг, газет, журналов.
   Жители соседних домов растаскивали эту бумагу на растопку печей.
   Когда стемнело, Лянь привез домой на тележке большую кипу истерзанной литературы.
   - Это все равно, что разрушить чей-то дом, сын, - говорил он, разглаживая листы. - Ведь в эти книги, журналы, вложен человеческий труд: кто-то их сочинял, кто-то рисовал для них картинки, кто-то печатал, переплетал, - несмотря на то, что Лянь был неграмотен, он еще с юности благоговейно относился к печатному слову.
   Но это было только начало "культурной революции".

3.

   Старик совсем выдохся.
   Он запрокинул голову и прикрыл глаза. Серая рваная майка, прикрывавшая его впалую грудь, еле поднималась в ритм слабому дыханию. Из уголка рта вытекла на щеку ниточка желтоватой слюны.
   - Пойдем, - я потянул Вилли за рукав. - Придем в другой раз, когда ему станет легче.
   Глядя на китайца, я не очень-то верил, что ему станет легче. По крайней мере, в ближайшее время.
   Вилли кивнул. Он достал бумажник, вынул купюру в двадцать юаней и вложил в пальцы старика. Но тот кажется и не почувстовал этого.
   Мы вновь очутились в переулке. Я взглянул на тележку с коробкой, стоящую у стены. Теперь я понял, что старик пытался торговать литературой, которую когда-то спас от уничтожения его отец. Книгу же Рона Фабареса, хранившуюся у него подобно семейной реликвии столько лет, он, видимо, решил продать, когда дела пошли совсем плохо...
   На обратном пути Зиберт молчал, напряженно о чем-то думая.
   - Ну, охотники за пиратскими сокровищами, может расскажете мне, в чем дело? - поинтересовался Капралов. - Что за книга? С картой, где обозначено место закопанного клада?
   - Понимаешь, Володя, - начал я, - Вилли кажется, что он наткнулся на след своего отца, который воевал здесь когда-то...
   - С китайцами?
   - С корейцами.
   - Но тогда как...?
   - Вот это он и хочет выяснить.
   - Знаете, ребята, есть, наверное, единственный способ проверить, действительно ли он говорил о моем отце, - неожиданно подал голос Вилли.
   - Какой же?
   - Показать ему фотографии и моего отца, и матери.
   - Они что, у тебя здесь?
   - В том-то и дело, что нет. В Германии. Я позвоню жене. Правда, мы с ней разводимся, но в такой просьбе она мне не откажет. Попрошу ее сканировать пару старых снимков и прислать мне по электронной почте как можно быстрее.
   - Да, пожалуй, - согласился я.
   - Ребята, я что-то не понял, - влез в разговор Капралов. - Я что, три часа языком молол, как проклятый - и на пиво себе не заработал?
   - Ноу проблем. Ты правда очень помог, Володья, - серьезно произнес Зиберт. - Пиво за мной.
   В понедельник он отправил письмо жене, а уже во вторник утром пришел ответ с тремя приложенными файлами. Вилли распечатал их и показал мне. На первом снимке миловидная женщина лет тридцати пяти с короткой стрижкой крепко обнимала высокого широкоплечего мужчину в спортивном костюме.
   - Фрау Зиберт? - спросил я.
   - Тогда еще нет. Это у нас в Денвере. Здесь мать только-только познакомилась с Зигфридом, - Вилли чуть поморщился. - Черт, не могла найти другой фотографии.
   Последняя реплика, как я понял, относилась к его жене.
   На втором снимке женщина выглядела чуть постарше.
   - Это в Германии, уже после того, как мать вышла за него замуж, - пояснил Вилли.
   На третьей фотографии молодой парень в форме военного летчика с улыбкой смотрел в объектив. Чем-то он напомнил мне моего отца. Заинтересовались? Напишите мне, и продолжение романа будет направлено вам по электронной почте.

1

  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"