- Что это было? - спросила новенькая, когда они вышли из главного корпуса и направились к кельям, тянувшимся в обе стороны от него.
- Не обращай внимания, - ответила Эмма. У него шило в одном месте.
- У командующего?
- Нет, у того... Забудь. Проехали.
- Почему он его не выставил?
- Не хотел портить праздник, - сказала Эмма. И после паузы добавила:
- Он хороший командир, можешь мне поверить. Здесь не всегда было так спокойно.
- Могу себе представить...
- Нет, не можешь.
Помолчали. На самом деле Эмма была бы не против возвращения "неспокойных времён", но не хотела говорить об этом с первым встречным.
- А ты здесь с самого начала?
- С осени 1087-го.
- Скоро домой, да?
Эмма только вздохнула. Она с трудом сдерживала раздражение: ей хотелось только отбыть нудную обязанность и избавиться от новенькой как можно скорее, но та проявляла слишком живую любознательность.
- Это что, монастырь?
Теперь они шли вдоль келий - бесконечно длинного приземистого здания с рядами маленьких окон, напоминавшего коровник. Белая штукатурка со стен и здесь тоже порядком пооблезла и местами пузырилась и свисала клочьями.
- Не думаю, что монастырь, - ответила Эмма, - но что-то вроде. Ты же не думаешь, что всё это выстроено за месяц?
- Месяц..?
- Ну да. Первое пополнение прибыло в мае 1087-го, а Керна разгромили в апреле. Монахов выгнали, убрали признаки культовой принадлежности строений, выкрасили тут всё в белый цвет...
- Не особо, - ответила новенькая.
- Что не особо?
- Ну, не особо заметно. В аудитории, например...
- Темновато?
- Да.
- Белили несколько раз, но в здешней сырости побелки хватает недели на две. Так что в конце концов бросили и оставили так.
- А что, отопления нет?
Эмма хохотнула, потом добавила для успокоения:
- Кое-где нет.
Они ещё помолчали, потом Эмма продолжила:
- Почти всё тут оставлено так, как было, но кое-что подогнали под наши нужды. Молельню сделали арсеналом. Купальни убрали, вместо них теперь душевые... Вон они, - Эмма указала на отдельно стоящее белое здание с огромными, похожими на шайбы бочками на плоской крыше.
- Ого! - ответила новенькая. - А кто их греет?
- Солнце.
Бочки в виде исключения были выкрашены в чёрный цвет.
Опять помолчали. Надежда на солнечный день, как обычно, не оправдалась: из аудитории утро казалось чудесным, но стоило выйти на воздух, как прорехи в сплошных тучах затянулись, и почти сразу начало моросить.
- А так все хозяйственные постройки сохранены, особенно система водоснабжения. Дождевая вода собирается в бочки и из них распределяется по трубам и желобам, которыми всё тут опутано, это очень удобно. И вообще эти местные знали, как обеспечить себя самым необходимым.
Эмма уже освоилась со своей ролью проводника и продолжала показывать территорию:
- Это - столовая, её ты уже видела... Там же - кухня... Это - прачечная...
- И прачечная тут есть!..
- А ты как думала? При ней живут прачки. Вон корпус для персонала...
- А где дом командира?
- Он с другой стороны.
- А он тут один?
- Один. Нас ведь немного.
Это погрузило новенькую в состояние задумчивости. Эмма добавила:
- У него есть помощники. - И продолжила:
- Ещё устроили вышки для наблюдения, световую систему для подачи сигналов, расчистили плац для тренировок...
Эмма показала на большую овальную площадку, усыпанную гравием и окружённую соснами. Сейчас плац был пуст. С той стороны, откуда они на него смотрели, он был открыт, с другой - сосны из-за расстояния казались высоким тёмным забором.
- А самое главное - места тут гораздо больше, чем нужно. Это главный плюс. - Эмма совсем оживилась, заговорив на любимую тему:
- Кельи. Они тут повсюду, их много - настолько, что каждый может позволить себе жить в отдельной, а не спать этажеркой по 10 человек, да и то некоторые пустуют. Так что можешь выбрать себе любую, - сказала она, прямо обращаясь к новенькой.
Потому что в своей келье никого терпеть не намерена.
- Вот это всё и называется теперь безликим словом "Станция N 4".
- А раньше?..
- Какая разница.
- И сколько их?
- Станций?
- Да.
- Билли сказал двадцать.
- Билли?
- Наш командир. Его зовут Билли Беспалый. Точнее, мы так зовём. Станции размещены вдоль всей Лимы, а эта просто ближе всех к границе, поэтому заполнялась первой.
- А почему четвёртая?
- Потому что в ней размещалась часть 4-й Белой армии - той, что сражалась при Лиме. Номера станций - номера частей. Некоторые и сейчас достраиваются.
- ..и там не так шикарно.
- Конечно. Но здесь тоже ничего хорошего. Увидишь.
Они уже миновали и хозяйственные постройки, и кельи и теперь шли между сосен по тропинке, усеянной иглами.
- Похоже на базу отдыха, а не на военный лагерь, - сказала новенькая.
- А это и не лагерь. Это стан-ция, - по слогам отчеканила Эмма. - Ты тут надолго.
Та почему-то ответила:
- Надеюсь.
Погода вела себя переменчиво: дождь и солнце сменяли друг друга. То сеялась меж веток морось, то эти ветки, покрытые мельчайшими каплями, начинали сверкать в солнечных лучах, которые становились всё теплее. Ветра не было, нагретая земля парила, и от свежего лесного аромата кругом шла голова. Малиновки заливались щебетом. Вдоль тропинки цвела земляника. Эмма почувствовала, как у неё понемногу повышается настроение.
Новенькая спросила:
- А у вас тут всегда так... влажно?
- Всегда. - Роль наставницы начинала доставлять Эмме удовольствие. - По-лимерийски "лим" - значит "капля", "Лимерия" - Страна дождей. Привыкай. Сейчас ещё комаров нет - слишком холодно, но вот в июне...
- Ты знаешь лимерийский?
- Нет, только это.
Они миновали наблюдательные посты и вышли за территорию станции.
- А куда мы идём?
- На маршрут. Покажу тебе участок для патрулирования.
Дальше шли молча, и Эмма, наконец, рассмотрела новенькую. Блондиночка, небольшого росточка, изящная, словно птичка, с остреньким подбородком и носиком, с быстрыми глазками. Эмме она чем-то напомнила Ганну, только такую, из которой начисто вынули костяк. Если в Ганне каждая черта была волевой, то в этой девочке она имела свою противоположность. Если в Ганне всё было напор, сила и уравновешенность, то в новенькой - опаска, тщедушность и неуверенность. Общим с Ганной было лицо - такое же узкое, сероглазое, с тонкими бесцветными губками; волосы - светлые и прямые, только у Ганны они длинные и блестящие, а у новенькой - тусклые и до плеч, и тонкая фигура. Только у Ганны это фигура, а девочка - просто худенькая. На Эмму она смотрела снизу вверх, стараясь заглянуть в глаза, как смотрят в закрытое окно на небо: не собирается ли дождь? Было видно, что она изо всех сил старается соответствовать сложившемуся в её головке образу носителя важной миссии, но на деле ей просто тяжело и неудобно.
На этот раз разговор продолжила Эмма:
- Ты только вчера из Калоа?
- Нет, Гулум...
- Это ясно, мы тут все из Гулума. А до Гулума ты где жила?
- В Баскии.
- Опа. Патах?
- Нет, К., южнее Патаха.
- Оно и видно.
- Что?
- Румяная ты, вот что. Видно, что с солнышка.
Новенькая смущенно заулыбалась, а потом сказала:
- Я родилась в Баскии. - И добавила: - Мой отец воевал в гражданскую.
- А мать была баскиаткой?
Эти слова вылетели прежде, чем Эмма успела подумать, зачем их сказала - но новенькая тут же поджала губы, и Эмма с изумлением поняла, что попала в точку. Браки между военными и местными в Баскии были нормой, а теперь эта девочка пошла в армию, чтобы доказать, что она калоа. Воин света - звучит гордо.
Просить прощения Эмма постеснялась.
- Я тоже жила в Баскии, - проговорила она в никуда. - В детстве.
Дальше они молчали.
Баския. Лазарет. Раненые... Эмма снова увидела белый халат матери, её окровавленные перчатки - и услышала фразу: "Это притеснённая жизнь... Организм не пускает в себя ничего нового, иначе оно изменит его".
Баскиаты пустили - и теперь дети побежденных идут подтверждать амбиции победителей.
Новенькая смотрела прямо перед собой, и перевязь врезалась ей в грудь так, что Эмма подумала: меч весит, как она сама.
Эмма сочла её безобидной. Не выбирала, они просто оказались последними, но если бы выбрала - то её. Решила, что с ней будет проще. Потому что ненавидит эти обычаи знакомства, все эти взаимные ритуалы осторожного прощупывания, всегда исполняет их с отвращением, которое старается не показывать. Но проще не получается... Эмма вдруг поняла, что думает о девушке с чёрной стрижкой. О том, как это было бы с ней, если бы - ведь с той тоже! - пришлось знакомиться.
Они молчали долго - до самого поворота, с которого Эмма выходила на свой маршрут патрулирования, - и только тут новенькая снова подала голос:
- А это что?
Вопрос застал Эмму врасплох. Она увидела, что они уже в самом конце "её дороги" - это место она называла "моя дорога" - часть большой просёлочной тропы, с одной стороны которой высился лес, а другая смотрела в сторону полей и селений. Здесь тропа забирала вверх и открывался вид на деревню. И ещё кое на что, о чём Эмма забыла.
В верховьях реки. За деревней.
Снова пошел дождь, и они обе накинули плащи, однако даже в пелене сырости тёмный силуэт виделся чётко.
Словно большая тень.
- Что это? - спросила новенькая.
- Местное... сооружение, - ответила Эмма. И, словно оправдываясь: - Оно охраняется.
- Кем? Нашими?
- Нет, союзниками. Пошли отсюда.
- Это же Башня, - сказала новенькая с таким выражением, словно нашла в своей постели паука - и ей велят его там и оставить. Капельки дождя на её белых крагах были словно мурашки на коже. - Это же...
- Теперь это военный объект.
И тут характер новенькой совершенно переменился. Её личико побледнело и дрожало от негодования - Эмма даже почувствовала что-то общее с ней. Попраны правила! - она по себе знает, каково это.
- Ты прекрасно знаешь, что это! Культовое сооружение! Её не должно здесь быть.
- Знаю. Говорю, пошли.
Но новенькая будто не слышала:
- Почему её не снесли?
- Она принадлежит им.
- Кому "им"? Это же наша земля!
- Земля-то наша, но живут-то - они.
Личико новенькой выражало удивлённое возмущение.
- Не убить же их всех, - добавила Эмма с каким-то злорадством. Новенькая ошарашенно глянула на неё, и было не понять: то ли считает верным убить, раз земля завоёвана, то ли наоборот.
- Их больше, чем нас, - тихо сказала Эмма. - Разумнее иметь их союзниками, чем навязывать свои правила.
- Это сразу должны были сделать, иначе они навяжут свои!
- Но вот как-то не сделали, а потом Билли с ними договорился.
- Эта территория - часть Северной Лимерии. Независимая. У неё своё управление и своя армия. Они сами ведут патрулирование и заботятся о границе. Башня - их дозорный пункт.
- Как это может быть?
- Вот так. И у Билли с ними договор.
- О чём?
- О продовольственных поставках.
Здесь новенькая не нашла, что ответить.
- А мы их защищаем, - добавила Эмма, и новенькую это как будто успокоило. Конечно, об этом же и речь - защищать тех, кто доверился.
- От кого?
- От ТНО, - ответила Эмма таким тоном, каким говорят: дважды два - четыре.
Новенькая замолкла. Она согласна. Но всё равно что-то не сходится.
- Если у них своя армия, то они могут...
- Но они же не керновцы! - воскликнула Эмма. - Они на нашей стороне. Мы помогаем им избавиться от ТНО, а они поддерживают нас. Чем больше их будет, тем скорее мы откроем страну для заселения.
- И застроим её башнями, - кивнула новенькая.
- Они никого к ней не подпускают. Говорю же - она охраняется и не используется по назначению.
- Откуда ты знаешь?
Эмма вздохнула:
- Не надо было сюда приходить.
- Если это наш участок, пришли бы всё равно. Так что лучше сейчас.
"Наш!" Вот оно - уже!" - подумала Эмма, а вслух сказала:
- Это точно. И знаешь что? Мне нравится на неё смотреть.
Новенькая молчала. Видимо, ей приходилось пересматривать многое из того, что ей говорили.
- Когда я иду здесь, всегда ищу её глазами. Даже сегодня - ноги сами привели. - Эмма устремила взгляд на Башню. - В ней... что-то есть.
Некоторое время они стояли, слушая шелест капель в ветвях сосен. Эмма, казалось, забыла о новенькой. Потом повернулась к ней и сказала:
- Не хочешь погреться перед обедом?
- Ты сказала, нет отопления.
- Но хотя бы не так сыро, как здесь.
По дороге назад она пыталась определить, на кого похожа новенькая. Она вспомнила, что не спросила её имени, а теперь было неудобно. Нет, зря она сравнивала её с Ганной - внешне как будто похожи, но внутренне... Эмма вспомнила другую свою знакомую - ещё со школы, Ленни, ту, что прозвали "Ленни-у-меня-ни-единого-шанса". Её добрую, словно извиняющуюся за что-то, улыбку, такой же взгляд снизу вверх, как будто говорящий: "Да, у меня нет ни единого шанса". "Везёт мне на таких... Ленни", - подумала Эмма, и тут же пришли слова: рыбак рыбака видит издалека. "Она считает себя вторым сортом - а во мне не чувствует угрозы. Как и я в ней". ("А ты здесь с самого начала?" - как подобострастно она это спросила!) "Проблема в том, что я не создана для дружбы, а на статусы мне плевать. А этой надо соответствовать... (статусу "настоящего калоа"). Она всё от меня вынесет", - вдруг поняла Эмма, и это было приятно, как глоток горячего чая в дождливый день.
- Ты совсем синяя, - добродушно сказала она. - В рекреации есть камин.
* * *
После "экскурсии" Эмма сразу пошла к кельям. Девушка-новобранка, словно и не обидевшись на разговор о её происхождении, жизнерадостно заявила:
- Кстати, я - Велли! - и протянула руку. - А тебя как зовут?
- Эмма. - Эмма потрогала её пальцы, затянутые в белую кожу перчатки, своими - такими же.
- А номер?
- Номер тебе командир скажет. Завтра на инструктаже получишь маршрут и напарника.
- Я думала, ты моя напарница!
Эмма, уходя, махнула рукой, не оборачиваясь.
Она думала о девушке с чёрной стрижкой. О её выходке на торжественном приветствии. О её небрежном виде, о её лице, волосах, взгляде... Задорный - вот каким он был, когда она обернулась на стук сиденья, - задорный взгляд светлых глаз. Она сидела через ряд, и Эмма хотела увидеть её поближе. Очень бы хотела.
Она вошла в келью, заперлась и пошла в угол, где был шкафчик. Если бы та девушка спросила у неё номер, она сказала бы и его, и всё, что та захотела бы узнать. Она почувствовала дрожь возбуждения. Ей хотелось бы выложить ей всё.
Она остановилась перед шкафчиком. Маленький, висящий на стене ящик. Старый. Она протянула руку и потрогала дверцу. Провела пальцами по облупившейся краске... Шершавая - даже сквозь перчатки. И в ней - крошечная замочная скважина.
Эмма прикрыла глаза... пару раз глубоко вздохнула.
И опустила руку.
Нет. Не сейчас.
Сейчас она и без этого взбудоражена свыше меры. Чувствует себя на всё способной. И ей это не нравится. Когда от тебя ничего не зависит, лучше ни о чём не думать и плыть по течению.
Не думать она не может. Так и не научилась.
И ещё её всё-таки волнует, хватит ли келий, не подселят ли кого-нибудь к ней. Новеньких - человек сто, если не больше... Нет, не подселят - разместились же они как-то с вечера. Ты не обязан жить в одной келье с напарником, если есть место. Разве что эта Велли напросится. (Эмма решила, что её дверь отныне будет заперта на замок для всех, кроме командующего. Пусть катятся...)
Она села на койку и начала раздеваться, чтобы отдохнуть перед обедом.
Снять перчатки - сначала их... потом жилет. Потом сапоги - и забраться на койку с ногами. Дежурства у неё сегодня нет, время тянется медленно. Эмма посмотрела в окно. Между стёкол стоял горшок с хризантемой. Растения ей нравились - "потому что молчат", так она говорила. Цветов ещё не было, только бледненькие весенние листочки, вытянувшиеся и упёршиеся в стекло. Эмма открыла створку и погладила их. Цветок будет позже - тёмно-красный, с длинными загнутыми лепестками.
Солнце снова исчезло, и дождь сочно забарабанил в маленькое оконце.
Эмма смотрела на серые струйки, змеившиеся по стёклам, и думала о том, что сегодня произошло.
Это началось с тех пор, как она стала себя помнить. Одно из первых её связных воспоминаний. Более ранние оставили по себе лишь отдельные лоскутки, связь которым придавали рассказы взрослых. Из того, что ей говорили о ней самой, сопоставляя эти рассказы с датами из жизни взрослых - свадьба матери, переезд, праздник по случаю награждения отца, - она сделала вывод, что медицинский атлас попал ей в руки лет в пять. Тогда же было и награждение, а вот что раньше - уже не вспомнить. Когда тебе всего пять (а может, четыре с половиной..), месяц идёт за год, а год кажется вечностью. Она знает только - из того, что ей рассказывали, - что то и другое было, когда они переехали в Тарию вслед за войсковой частью отца. События в её памяти выстроены не во временной последовательности, а в порядке значимости.
И первой в этом порядке идёт картинка.
Чёрное поле было после неё, и Эмма привыкла считать его следствием того, что картинкой было только разбужено. Картинка была образом удовольствия. Чёрное поле - ужаса. И в какой-то точке эти два чувства совпадали.
Вот это совпадение она и почувствовала сегодня, глядя на девушку с чёрной стрижкой. Неуловимое совпадение, от которого захватывает дух.
В комнате матери было полно книг, и Эмма часто листала их. Биология. Медицина. Анатомические и хирургические справочники - все они были её любимыми игрушками. Алтас был самой большой из них. Ни на одну полку он не помещался, поэтому хранился на шкафу, и чтобы его достать, нужно было вставать на стремянку. Эмма часто просила мать дать ей его посмотреть. Потом начала тайком лазить на шкаф в отсутствие матери, но брать атлас сама не решалась - слишком он был тяжёлый.
Картинка, которая была ей нужна, занимала весь разворот. Под ней была подпись, пояснявшая изображённое, но Эмма не умела читать. На самой картинке несколько мужчин в странных чёрных костюмах с преувеличенными белыми воротничками и манжетами окружали одного совершенно голого, лежавшего между них на столе. Он лежал навзничь, вытянувшись. Глаза его были закрыты, босые ноги смотрели вперёд, так что Эмма видела их серые плоские ступни. Одна рука мужчины лежала вдоль тела, другая была приподнята. Кожа и часть мышц на ней отсутствовали, и ясно были видны натянутые сухожилия. Один из мужчин в костюме защипнул их специальным инструментом, чтобы продемонстрировать другим. Некоторые из странно одетых людей выражали интерес к зрелищу, некоторые - смотрели друг на друга, жестикулировали, делясь замечаниями. Эмма задерживалась взглядом на бордово-красной руке с белыми жилами, чтобы растянуть удовольствие настолько, насколько могла вытерпеть. А потом переводила взгляд на живот трупа.
Полость его была вскрыта до грудной клетки, которая из-за этого казалась неестественно приподнятой, словно арка над багрово-чёрным провалом. Эмма пыталась проникнуть взглядом в самую глубь этой дыры, чувствуя, как её охватывает странное, необыкновенно сладостное оцепенение. Чёрная глубина полностью поглощала её внимание, так что она не слышала и не видела, как мать заметила её интерес и начала объяснять, что значило изображённое на картинке.
Она не испугалась - смутилась, и смущение по силе было равно чувству, испытанному над картинкой. Каким-то образом она поняла, что это чувство нужно скрывать. Она была ещё слишком мала, чтобы знать такие слова, как "наслаждение" и "стыд", но понимала смысл этих вещей без слов.
Мать говорила, что люди в странных - старинных - костюмах - врачи, один из них ведёт медицинский семинар, преподавая студентам анатомию, то есть строение человеческого тела, чтобы обучающиеся могли лучше лечить людей. Эмма сразу спросила, не больно ли человеку со снятой кожей на руке, - и мать ответила: нет, потому что он мёртвый.
Дальнейших объяснений она не слышала. То, что она чувствовала, глядя на эту картинку, соединилось со словом "мёртвый", значение которого было тайной - такой же тайной, как наслаждение и стыд, - и всё вместе сплавилось воедино и образовало неразрывную цепь.
Так она объясняла себе это сейчас. А тогда поняла одно: в её жизни появилось нечто, что следовало скрывать. Глядя на картинку в атласе - снова и снова - она испытывала стыд за неё. Странно было то, что она вообще существует. Она хотела видеть её всё время - и боялась обнаружить себя. Свой истинный интерес. Как только книга оказывалась в её руках, она тут же открывала "Препарирование трупа" и глазела на вскрытую полость тела, замирая и бережно тая растущее чувство, - и мгновенно перелистывала страницу, когда ловила упавший на неё посторонний взгляд.
Наглядевшись, она удалялась туда, где могла спокойно уединиться на несколько минут, лучше всего в темноте, и усваивала впечатление.
Эти игры продолжались не один день - до тех пор, пока она не заучила на картинке каждую деталь, связанную с драгоценным ощущением, и не смогла свободно вызывать её в памяти - а вместе с нею и ощущение. Тогда картинка утратила своё действие и стала просто картинкой, а это Эмма начала видеть не только в ней.
Сначала на неё действовали только такие вещи, в которых так или иначе присутствовала смерть. В анатомическом театре её внимание приковывал труп со вскрытой брюшной полостью и вынутыми внутренностями: они были разложены вокруг тела, словно разноцветные венки. Мать брала её с собой на собственные занятия со студентами - и заодно "прививала интерес к медицине". И был еще зоологический музей. У входа в него стояло чучело лисицы с мышью в зубах. У ног лисицы лежала ещё пара чучел, изображавших убитых ею мышей. Эмма не могла оторвать взгляда от этой картины: она понимала, что все животные в ней мертвы, но мыши были мертвы дважды.
В зале самого музея она видела и других животных, многие из которых были интересны и красивы, но запомнила она только змею, обвившуюся вокруг зайца; ястреба, вонзившего когти в грудку голубя; и, наконец, оленя, растерзанного волками.
Это была группа, состоявшая из трёх волчьих чучел и одного оленьего, помещенная в центре экспозиции как наиболее ценный экспонат и изображавшая сцену удачной охоты: волки с оскаленными клыками окружали распростертого между ними оленя, которому уже успели выпустить внутренности. Реалистичность картины создавала эффект присутствия. Эмма подошла к ней настолько близко, насколько позволило ограждение, и разглядывала каждую мелочь, искусно воссозданную фантазией мастера: кровь на клыках зверей, закатившиеся глаза их жертвы, невероятно красочное буйство растерзанной плоти. Эмма смотрела, слыша своё дыхание - и чувствуя течение времени. Оно отсчитывало мгновения, которые оставались ей до того, как придётся уйти. Вокруг двигались люди, и Эмма чувствовала их взгляды. Она знала, что ей придётся отойти к другими экспонатам, чтобы не привлекать эти взгляды к себе.
Тогда - в этот раз - у неё впервые появился шум в ушах.
Потом она побывала в этом музее ещё несколько раз, используя любые поводы затащить в него мать, и так упорно крутилась у группы с волками, что её пришлось увести домой, чтобы избежать нежелательного внимания смотрителей. Она подходила к группе на несколько секунд - уходила, тянула время в соседних залах, затем возвращалась, проходила мимо волков, не останавливаясь, лишь мельком взглянув, уходила снова - и снова возвращалась, уже с другой стороны, запоминая картину во всех ракурсах. Наконец, чувство уже не было таким сильным, и она позволила спокойно себя увести, зная, что уносит в себе драгоценную ношу - и безмерно довольная (удовлетворённая) этим.
Лёжа потом в своей комнате на кровати и отвернувшись к стенке, покрытой ковриком, она спокойно наслаждалась своим приобретением, оживляя и приукрашивая его.
После этого она уже могла с лёгкостью вызывать подобное чувство гораздо менее красноречивыми сюжетами.
А потом оно стало появляться само, внезапно и с вещами, от которых ничего подобного ожидать не приходилось. Коврик над её кроватью, изображавший обычный пейзаж, вдруг завораживал её этим чувством, проглянувшим в изгибе вытканных на нём ветвей или кочек. Нарисованный мальчик с корзинкой, шедший по нарисованной тропинке, видел её, хотя был выткан на коврике к ней спиной. Сначала она пыталась замазать какие-то из этих деталей сажей, потом попросила перевесить коврик на противоположную стенку. Для неё из него отовсюду выглядывали улыбающиеся лица, посвящённые в её тайну.
А после этого было вот что.
В их доме собрались какие-то люди - скорее всего, коллеги матери, - и после общего обеда её оставили одну в её комнате, чтобы она не мешала взрослым. Дали пару конфет и маску, чтобы она с ней играла. Одну конфету она съела сразу, вторую оставила на потом, когда соскучится, - и стала играть. Маска представляла собой улыбающуюся рожицу какого-то сказочного персонажа - вроде гнома - с белой бородой, круглым носом и ярко-румяными щеками, над которыми щурились нарисованные смеющиеся глаза. Вместо зрачков у них были маленькие круглые дырочки. Такая же дырочка была и между смеющихся губ. Она просунула в неё свой детский мизинец - и гном словно показал ей язык.
Маска была закреплена на палочке, и она стала ходить с ней кругами по комнате, отставив руку, словно гуляла с этим гномом, и они вместе разговаривали, смеялись и даже пели, - когда ЭТО снова явилось.
Что-то такое, чего она не ощущала никогда прежде.
Словно за маской - нарисованным лицом гнома - было что-то, что сама маска лишь прикрывала (как занавес), что-то НАСТОЯЩЕЕ - неведомое и безмерное.
Она уставилась на маску - в смеющуюся рожу этого гнома - и тогда ЭТО накрыло её полностью, как горячим воздухом из духовки. Накрыло и окутало.
Оно было неопределённым... как какая-то волна или тень... разлитая во всём - и вокруг неё, и в ней. Что-то было в чертах этого изображения - и в то же время оно было в ней.
Она поняла, что должна остаться с маской наедине. Та ей словно подмигивала. Её пустые глаза говорили: да, всё правильно, сделай это - и не вздумай останавливаться.
Никто не должен был ЭТО видеть... не имел права видеть, и она сама не имела права - но сейчас ей позволили, и она должна быть с этой маской и смотреть на неё, пока чувствует ЭТО - и чувствовать его... без конца... пока не прочувствует ДО КОНЦА.
Что-то ТРЕБОВАЛО от неё этого. И сладкий ужас - внезапная холодная дрожь, словно пролитый лимонад - окатил её от макушки до кончиков пальцев от мысли, что кто-то войдёт, когда она с ЭТИМ. Она была уверена, что если войдут, то непременно увидят ЭТО, словно клубы чёрного тумана, наполнившего комнату, увидят ТО, ЧТО НЕЛЬЗЯ - и обвинят в нём её.
Она подумала, что хорошо бы запереть дверь - но это была детская комната, она запиралась на ключ только снаружи, и она, замирая, поняла, что должна надеяться, что никто не войдёт, пока дело не будет доведено до конца.
У неё оставался маленький серебристый прямоугольник - фольга от конфеты, и она аккуратно расправила его, разгладила ногтями (видела, как мать это делает) - и положила на лицо гнома, в самую его середину, словно этот предмет - часть обычного мира - мог послужить дверью, которая хоть немного заслонит открывающийся вход в неведомое, приостановит истечение невыносимо сладостного тумана.
Гном не возражал. И она, глядя на него, отключилась от действительности, сосредоточившись на эпицентре ЭТОГО чувства.
Она слышала голоса - они говорили и смеялись дальше по коридору, слышала голос матери, которая что-то кому-то рассказывала. Там, в других комнатах, были люди, они были заняты и забыли о ней, - пока чувство её нарастало и втягивало в себя всё.
И она уже знала, что они не войдут. Никто её не прервёт, потому что ОНО позаботится об этом. ЕМУ это нужно - поэтому нужно ей, и никто и ничто не сможет ей помешать.
Комнату заполнил чёрный туман; её слух - не то жужжание, не то гул, поглощавший все звуки. Кроме этого шума в ушах она не слышала ничего, а видела только чёрные прорези хитрых глаз и нагло улыбающийся алый рот, находившийся с центре мира - чёрного мира - который разрастался вокруг неё.
А потом сошёлся в точку и взорвался.
Она закрыла глаза и полностью утратила какие-либо ощущения, кроме ЭТОГО, струившегося, как вода из опрокинутой бутылки - толчками, и каждый толчок сопровождался невыразимо сладостными содроганиями, настолько изумительными, что она не могла поверить, что источником их было её собственное тело - вот это маленькое (она прекрасно знала свои размеры: чтобы просто помыть руки под умывальником, ей приходилось вставать на табуретку), слабое, ни на что не годное детское тело, которое сейчас вытворяло нечто непостижимое, и в силу этой непостижимости - в этом она не сомневалась - запретное.
Наконец, чувство стало слабеть.
Она смотрела на маску до боли в глазах, пока черты её не утратили смысл и не превратились в набор цветных пятен, - она смотрела упорно, но чувство больше не возникало.
Дверь больше не открывалась ("занавес" не поднимался).
Туман рассеялся - и она обнаружила себя лежащей на животе, вытянув ноги, и сжимающей маску обеими руками, державшими рожу гнома за нарисованные уши. Слух вернулся, и она услышала приближающиеся шаги. Наконец, нечто, оживлявшее маску, кончилось. И когда оно кончилось, ей захотелось разорвать гнома в клочки.
Она не знала, можно ли это делать, подарена ли ей маска и не накажут ли её, если она её испортит. Поэтому, когда шаги приблизились, она села, быстро развернула вторую конфету и, сунув её за щеку, с готовностью уставилась на дверь, нарочито громко причмокивая.
Вошёл дядя В., за ним мать. Хорошо знакомые, взрослые, улыбающиеся лица. "Как ты тут? Не скучаешь?" - спросил кто-то из них, и она помотала головой. Рядом с ней валялась голова гнома на палке и фантики. Взрослые были удовлетворены.
"Ну, играй", - сказала мать, отворачиваясь, и дверь снова закрылась.
Она ещё посидела немного, глядя на глухой белый прямоугольник в стене, снова оставивший её одну. А потом взяла маску и просунула ей в рот не мизинец, а большой палец. Прорезь разорвалась. Она пригладила её по краям, словно так оно и было всегда. Затем засунула маску под одеяло на кровати, лицом вниз. И сверху положила фантики от конфет.
Этого гнусного гнома она никогда больше не видела, но вот ЭТО - вернулось. Однажды дверь открылась так широко, что ЭТО вошло в явь и стало Чёрным полем.
Эмма услышала стук и посмотрела сначала в окно - но капли в него больше не барабанили. Дождь кончился, выглянуло холодное послеполуденное солнце, и листики цветка между стёкол нежно просвечивали. Стучали в дверь. Нетребовательно, но бодро постукивали.
Эмма встала и отодвинула задвижку. На пороге стояла Велли ("ну естественно...").
- Обедать идёшь? Все уже собрались.
Эмму аж передёрнуло от такой фамильярности. "Похоже, она уже считает меня своей собственностью".
- Сейчас, - сказала она и захлопнула дверь у той перед носом. Вернулась в келью, села на койку и натянула сапоги. После этого присоединилась к Велли.
* * *
Столовая располагалась в помещении со сводчатым потолком, которое, скорее всего, и раньше служило трапезной, и состояла из трёх залов, переходящих друг в друга. В ней царил гомон, галдёж, смех, стук посуды и оживлённые разговоры. Тут - видимо, из-за близости кухни, отделённой от залов перегородкой с окошками, - было теплее и суше, чем в большинстве помещений станции, и от того аккуратнее: побелка от стен не отслаивалась, в каждом зале был целый ряд окон, прикрытых красными занавесками, отчего струившийся сквозь них свет даже в дождь был тёплым и умиротворяющим. Круглые и прямоугольные столы на 2 - 5 человек, расставленные не рядами, а по всему залу, как в ресторане, были накрыты белыми скатертями - и следы складок на них указывали на то, что они свежие. Еда подавалась на фаянсовых тарелках. Эмме показалось, что Велли на какое-то время лишилась дара речи. Ещё бы: после общей казармы в Гулуме такая обстановка должна была казаться ей роскошью.
Еда уже стояла на столах: помимо обычной каши в честь праздника был подан салат из свежих овощей, жареная курятина и даже десерт - маленькие булочки с сушёными вишнями и компот из таких же вишен. Новенькая принялась за еду с такой жадностью, что забыла о разговорах, чему Эмма была рада и намеренно ковырялась в тарелке, растягивая время и ожидая, когда та первой закончит, не дождётся её и уйдёт. Этот метод всегда срабатывал. Наконец, не выдержала:
- Где вы разместились?
Велли вскинула на неё глаза:
- За хозяйственным корпусом.
- Тогда навещай меня, если... - начала она, - и тут увидела девушку с чёрной стрижкой.
- Что? - спросила Велли.
- Ничего, - ответила Эмма, склонившись к тарелке.
Первым её побуждением было спрятаться. Ей даже показалось, что она пригнулась, чтобы та не увидела её, - но девушка прошествовала мимо и села у окна, чуть в стороне ("опять"), за стол на двоих.
"Одна", - сразу отметила Эмма. И снова подумала, что в облике той так приковывает её внимание.
Какая-то отстранённость. Примерно как сознание того, что должно случиться, как уже случившегося в прошлом. "Как если бы она была приговорена к смерти и знала об этом... нет - была приговорена и уже умерла. И теперь носит свою смерть, как корону. С достоинством".
Достоинство наполняло каждое движение девушки - спокойное, сдержаное - и в то же время непринуждённое. Никакой резкости, жесты плавные, линии мягкие. Парадную форму сменил простой тренировочный комбинезон, ни жилета, ни перчаток. Но меч при ней - ножны концом лежат на полу, она отодвинула их, чтобы рукоять не упиралась в живот. Эмма с удовлетворением отметила эту деталь, как будто она-то и есть самая главная. Меч для Воина света - часть тела! Он не имеет права нигде появляться без него, даже на отдыхе - так вырабатывают привычку к оружию и приучают использовать его только в случаях, которые этого требуют. Но прежде всего - это правило. Непреложное правило, которое Эмма не просто уважала. Перед правилами она преклонялась, благоговела и трепетала. Правильнее сказать - обожала. Меч - всегда при себе, как жало у пчелы, как когти у льва. Где же она оставила его тогда - на приветствии, когда он тем более должен был быть с ней? В тренировочной? В своей келье?..
Эмма почувствовала внезапный укол восхищения. "Я бы не смогла... слишком думала бы об этом. А она..."
Неужели тоже думает?
(Как она).
Эмма поймала себя на том, что очень хочет увидеть келью этой новенькой. Посмотреть на её вещи...
Что-то стало подниматься в ней снова... (сладострастие... наслаждение собственностью...) - сладкое и стыдное, как будто она что-то украла и теперь наслаждается тем, что никто не узнает.
Каждый её жест был наполнен для Эммы значительностью, словно самим своим фактом вписывался в историю. А история эта писалась Эммой - прямо сейчас. И каждый жест бы последним. Эмме сладко щемило сердце сознание этой уникальности.
Законченность. Совершенство. Навечно остановленный настоящий момент.