Аннотация: История патологоанатома. Отмечен главным редактором журнала "Звезда" на Форуме молодых писателей России. Вышел в сборнике "Новые писатели России"
Ефимыч.
1.
Ефимыч вышел с черного входа патологоанатомического отделения, присел на лавочку и некоторое время молча наблюдал за водителем иномарки. Тот старательно натирал черное лобовое стекло.
В машинах Ефимыч не разбирался. Знал только, что чем больше и чернее автомобиль, чем сильнее затонированы у него стекла - тем он дороже и, как бы сказал внук - понтовее. У дорогих автомобилей, ясное дело, были дорогие хозяева. Некоторые могли позволить себе личного водителя, другие зарабатывали так много, что сажали за руль безмозглых худеньких девочек с пухлыми губками - и ничего при этом не боялись. Ни полиции, ни кары божьей.
Над головой светило летнее солнце, щедро делилось светом в предчувствии скорой грозы. А низкие серые тучи ползли со всех сторон, напирали.
- Дождь будет! - сказал водитель, водя синей тряпкой по лобовому стеклу.
- Гроза, - отозвался Ефимыч. - Без дождя. Ветер сухой, давление... молниями посверкает и все.
- Факт, - отозвался водитель, и больше не произнес ни слова.
Ефимыч достал портсигар - потертый, советский, с изображением первого спутника на тусклой крышке - выудил сигарету и закурил. За спиной суетились люди. Через черный вход выносили гроб.
В гробу лежал Кукушкин, фермер, попавший не в то время и не в то место. Те, кто забивал его металлическими прутьями, старались не задеть лицо - уж неизвестно по каким причинам. Гематомы, переломы, порезы удалось удачно скрыть, и из гроба в хмурое грозовое небо смотрело гладкое лицо, с острым подбородком, едва приплюснутым носом и аккуратно приложенными рыжими кудрями на большом лбу. Одним словом, Кукушкин выглядел как живой. Хороший стереотип во время похорон. Повод поплакать и покричать что-нибудь вроде: "Куда же ты уходишь от нас?", или "На кого ты нас покинул?". С закрытыми гробами обычно как-то сдержаннее.
Гроб несли четверо. Двоих Ефимыч знал, двоих - нет. За гробом шла жена Кукушкина, Мария (как ее там по отчеству, и не вспомнить). Она прижимала к лицу платок, время от времени вылавливала из уголков глаз слезы. Ефимыч помнил Марию еще со школы. Он тогда заканчивал десятый, а она была в восьмом. Стало быть, сейчас ей - пятьдесят два... И сын недавно отмечал тридцатилетие. Хорошие были люди, тихие, никого не трогали... и пришла же Кукушкину в голову идея выращивать проклятые огурцы. Как будто черт дернул, не иначе.
Ефимыч нахмурился, вспоминая минувшее вскрытие, а затем последовавшее за ним обыденное составление протокола и отчетов. Эх, Кукушкин. И сам, стало быть, умер, и неприятности с собой приволок. Не любил Ефимыч гнилую, без оговорок, бюрократию. От нее все зло.
- А, приперся! - внезапно громко прошипела Мария. Она смотрела на водителя, который, повернувшись боком, старательно натирал лобовое стекло. Водитель ухом не повел, ушел в работу.
- И где твой черт, а? Там сидит, в машине? Стекла замазал, потому что стыдно? Скажи ему, что Бог все видит, Бог не прощает! Так и передай. А я, если нужно, потом подтвержу! - Мария шипела все громче и громче, стиснула кулаки и едва ли не накинулась на водителя. Сын одной рукой удержал ее за локоть и пробормотал что-то неразборчивое.
Ефимыч докурил.
Тот самый черт, фамилия которого была Прохоров, действительно сидел в машине. Если приглядеться, его крохотный силуэт можно было увидеть сквозь черные стекла. Непонятно было, зачем он приехал. Ну, убил человека и убил, зачем же еще на похоронах людям нервы портить? Любопытство? Кто же их, сильных мира сего, разберет...
Мария покричала еще немного, всплакнула, задрожала всем телом и устало присела на лавочку, около Ефимыча.
- А вы-то куда смотрите? - спросила тихо.
Ефимыч не ответил. Он давно сомневался, что смотрит куда надо.
- Ладно они, бесы, но вы же врач. Вы клятву давали. Вам нужно не по закону, так по совести. Или вы правда считаете, что эти... эти... что они правы? Что же это за мир такой, где убийство человека - это норма? Чего молчите? Язык проглотили? Сказать вам нечего? А я вот скажу. Все вы прямиком в Ад отправитесь. И нехристи, и бесы, и вы вместе с ними. Потому что забыли про людей, продались с потрохами. Скоро будете на такой же машине ездить, и никого не замечать. Помяните мое слово.
А из-за угла загрохотало, задребезжало, показалось облако пыли, следом - больничный грузовичок с открытым кузовом и красным крестом на дверцах кабины. Водитель Ярик, как всегда, запаздывал. И не то, чтобы у него был сильно занятой день, просто он очень любил подремать в тени, где-нибудь около речки.
Завидев грузовичок, Мария поднялась и засуетилась. Так, в суете, уложили гроб в кузов, забрались сами и уехали.
Не прошло и десяти минут, а стало тихо, как, собственно, и всегда. Патологоанатомическое отделение то ли по прихоти архитекторов, то ли случайным образом, расположилось в низине, около оврага и подальше от основного больничного корпуса. Для верности, морг окружили орешником и недавно построили корпус для туберкулезных больных - прямо поперек, скрыв неказистое одноэтажное зданьице от людских глаз. Оно и верно - без надобности никто соваться не будет.
Водитель иномарки неторопливо дотер лобовое стекло, открыл дверцу и забрался внутрь. Автомобиль бесшумно тронулся с места и уехал. Тоже на кладбище? Неисповедимы пути...
Ефимыч посмотрел на небо. Точно - гроза. Поднялся, подковырнул носком ботинка вмятый в землю и наполовину раздавленный грецкий орех, поднял его и размял зеленую кожуру в пальцах. Под кожурой обнаружилась твердая оболочка.
Вот так и с людьми, подумал Ефимыч, можно их топтать, давить, мять, а все равно где-то внутри наткнешься на скорлупу и зубы сломаешь. Если ее, конечно, не скальпелем...
2.
Квартира встретила привычной тишиной.
Ефимыч неторопливо разулся и прошел сразу на кухню. Заглянул в холодильник. На нижней полке стояло что-то, прикрытое тарелкой. Ага, кусок вареного мяса. Стало быть, дочка Люба приходила. Наверняка, на плите остывает свежий борщ. Ефимыч отщипнул кусок холодного мяса, задумчиво положил его в рот и долго жевал, ощущая хрупкость льдинок на зубах. Потом выудил из морозилки бутылку водки и пошел в комнату.
В бывшей детской, оборудованной под рабочий кабинет и спальню одновременно, много лет назад жила Люба. Сюда Ефимыч перебрался сразу после смерти жены. В большой спальне (сразу за залом, по коридору) он ночевать не смог. Слишком сильно комната напоминала о супруге. Много лет назад он, конечно, туда заглядывал, наводил порядок, поправлял фотографии в рамках на стенах, стирал пыль с тумбочек и с зеркала, но потом запустил совсем. Ефимыч знал, что Люба время от времени наводит в спальне порядок, но заходить не хотел. Его устраивало притупившееся чувство ностальгии, выплывающее в подсознании. Воспоминания следовало оставлять такими, какими они были семнадцать лет назад - разрушать не следовало, не соберешь.
В бывшей детской Ефимыч поставил кровать, стол и шкаф. Больше места и не было. На столе покоилась печатная машинка. Еще стоял граненый стаканчик, пятидесятиграммовый. Ефимыч присел на край кровати, наполнил стаканчик до краев и залпом выпил. Тяжелые мысли стали легче. Жизнь пошла своим чередом.
Посидев немного, Ефимыч достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт, надорвал левый край, высыпал на кровать деньги - несколько пятитысячных, две тысячные и много пятисоток. Аккуратно разделил на три стопки, по достоинству, убрал пятисотки в карман, остальные смешал. Потом поднялся, подошел к печатной машинке и аккуратно ее приподнял. Машинка легко вышла из пазов, обнажив пластиковый поддон, полный денег. Деньги (в основном пятитысячные) рассыпались хаотично по всему дну, словно оброненные сюда случайным образом и забытые. Денег было много. Ефимыч скользил по купюрам равнодушным взглядом. Смерти, смерти, смерти. Диагнозы, протоколы, звонки, письма. Сколько вас здесь, облеченных в бумажки - жизней, о которых теперь уже помнят только родные и близкие?.. Теперь их стало еще больше. Безоблачного счастья каждой людской души.
Кто-то когда-то доказывал Ефимычу, что в деньгах счастье. Окончательное и бесповоротное. К деньгам нужно стремиться, ими нужно обладать - в том количестве, которого достаточно для приобретения счастья. И неважно, через кого переступаешь, с кем ссоришься или враждуешь - важен факт обладания богатством. Потому что все вокруг, стало быть, умрут, а деньги - они вечны. А разве счастье не в вечности постоянства?
Ефимыч, помниться, тогда и не спорил, а молча кивал. Конечно, в деньгах счастье. Конечно, когда их много - это хорошо... И своим мнением все равно никого не убедить. Так и зачем тогда стараться?.. Тем более, что вокруг все жили только ради денег. Это на словах - свобода, равенство, иллюзорное братство. А на деле - лишь бы зарплата побольше, да продукты подешевле.
Последовала еще одна стопка водки, после чего Ефимыч переместился в зал и сел в кресло. Так проходила большая часть его вечера. Постепенно за окном темнело, тени становились резче и длиннее. Ефимыч погружался в сладкую пьяную полудрему, ему мерещилось, что в квартире кто-то есть: любимая жена и маленькая дочь. Да, верно. Как много лет назад. Жена суетилась на кухне, много и вкусно готовила. А дочка любила забираться на колени и закидывать Ефимыча миллионом всевозможных вопросов. Что это за буква в газете? Почему у мужчин растут усы? Что будет, если нажать на кнопку телефона? И далее, до бесконечности. Другое счастье, не денежное. Эфемерное и неизмеримое ни в чем...
Потом Ефимыч проснулся, заморгал от яркого света, внезапно заполнившего зал, и увидел Любу, стоящую на пороге. Взрослую, тридцатилетнюю Любу. Ростом она была не выше Ефимыча, худенькая, с широкими плечами и курносым носом (в мать). Вся в веснушках, никогда не красившаяся - да и не надо ей это, и так красота неописуемая. В больших зеленых глазах непонятно - или усталость - или грусть - или и то и другое.
- Дедушка! - завопил внук Лешка, выныривая из переплетения пакетов, и побежал обнимать деда. Лешка не любил сидеть на коленях, а любил бегать, играть в войнушку и в машинки.
Рядом с Любой возник ее муж, Костя, как всегда небритый и чуть-чуть уставший.
- Вот, решили проведать, - словно в оправдание сообщила Люба. - Ты же борщ не ел, наверное, даже не заглядывал. Перекусим все вместе, хорошо?
Обычно заглядывали в конце недели, на "Поле чудес", а сегодня была среда. Это из-за вскрытия. Слухи по поселку разлетаются быстро. Ефимыч к слухам давно привык, и уже не обращал внимания, а вот Люба переживала. Верила, наверное, что Ефимыч тоже переживает. Еще бы - прикрывать шайку Прохорова, и при этом ни о чем таком не думать...
Впрочем, Ефимыч понял, что сегодня его будут расспрашивать.
Так и случилось. Уже за столом, после того, как поели борщ, и перешли на картошку с салатом, Люба внезапно спросила:
- Ну, как? - и застыла, чего-то ожидая.
- Что - как? - спросил Ефимыч.
- Никто не звонил?
Ефимыч пожал плечами.
- А кто будет звонить? - подумал и добавил в сторону. - Было бы по какому поводу...
- Понятно по какому... Ко мне Верка с работы сегодня подошла и прямо в лоб спросила - разве не будут уголовку заводить на Прохорова и его ребят? Это же ни в какие рамки не лезет! Убить человека среди бела дня, а милиция в ус не дует.
- Полиция, Люба, - поправил Ефимыч. - Полиция у нас теперь... И что ты от меня хочешь?
- Ты судмедэксперт! - едва ли не по слогам сказала Люба. - Ты должен такие преступления, как семечки щелкать. Разве нет? Ты же наверняка знаешь, куда и сколько раз его били, что сломали, чем ударяли! Ты должен протокол составить, отправить куда надо, пусть разбираются. Не заминать все это дело, а отправлять, шумиху поднимать!
Ефимыч повозил вилкой в полупустой тарелке, подковырнул кусок картошки, но взгляда не поднял.
- Шумиху поднимать, говоришь, - пробормотал он, - какую шумиху, Любочка? Ты о чем?
- Не притворяйся, будто все хорошо.
- Я и не претворяюсь. Я никому ничего не должен, понимаешь? Мое дело маленькое - осмотрел тело, составил протокол, передал на ступеньку выше и - фьюить - куда оно там полетело, мне все равно.
- Но ведь его же убили, да? - допытывалась Люба. - Всем понятно, что убили. И если бы ты написал, там, как надо... то и дело бы завертелось. А ты снова...
Ефимыч не знал, что ответить. Не в первый раз это произошло, и не в последний. И все будет, как всегда. Пожужжит народ по тесным кухонькам, на работах, во двориках и на лавочках, и забудет. А Люба в очередной раз придет, попробует что-то выпытать (мозги, что ли, вправить) заведет разговоры о справедливости, о шумихе, о высших инстанциях... потом, наверное, поплачет, вымоет посуду на кухне, поцелует в щеку и уйдет. Костик, вон, сидит и молчит. Все понимает. А Лешка не понимает ничего, и от этого счастлив.
- Любочка, ну, давай сегодня не будем! - попросил Ефимыч, морщась, потянулся за бутылкой вишневой настойки, которую доставал с верхней полки шкафа для гостей. - День сегодня был хороший! С грозой, а без дождя! Прохладно, а?
- Прохладно, - согласилась Люба, - Почему ты таким стал, а? Расскажи, почему?
Ефимыч молча разлил по рюмкам. Поднял свою и залпом выпил.
- Потому что, Любочка, жизнь такая, - сообщил он, осмелев. - И люди кругом такие. Я не напишу - другие напишут. А я, стало быть, стану ненужным, вроде старой вещи. И меня выкинут, понимаешь? Это просто. Как дважды два. А люди шепчутся, мол, Ефимыч такой плохой, Ефимыч такой мерзкий... а если перед ними будет стоять выбор - либо убьют тебя, либо делай то, что говорят, то как они поступят? Не знаешь? А я, вот, знаю.
Люба молчала. Она, вообще, мало пила, но тут опрокинула рюмку в горло и сразу же налила еще раз, до краев. Сказала:
- Не все люди такие. Это в твоем мирке одно зло.
- У Верки своей спроси, - посоветовал Ефимыч, совсем расхрабрившись, - как к ее мужу три года назад приезжали, столичные.[Author ID1: at Wed Jun 15 15:38:00 2011
] Сказали: или ты в своих магазинчиках сотовых наших администраторов ставишь, или мы тебя в два счета того... и семью заодно. Помнишь, муж ее в синяках ходил месяц? Сама же Верка бегала, просила, чтобы я написал, что это он с крыши сарая упал неудачно. Понимаешь? Правда никому не нужна здесь. А зло... не в моем мирке, а везде. Просто нужно уметь его видеть и правильно понимать.
Ефимыч замолчал, вроде бы довольный, но внутренне содрогающийся от мерзости к самому себе. Раньше никогда не позволял так откровенничать перед дочерью. Сдерживался.
Подумал, из-за Кукушкина все это... Ну, не могли его убить как-нибудь проще? Не так заметно что б...
- Выпьем? - обратился Ефимыч к Костику с целью замять ситуацию. - За эту, как ее... справедливость!
Костик не отказался.
Он вообще был хорошим человеком. Жену любил, ребенка воспитывал, без ремня и перегибов.
Работал Костик на Вахтанга Цуридце, сидел менеджером в небольшом офисе на краю поселка. Вахтанг распространял по поселку аппараты для пополнения телефонного счета и оплаты коммунальных услуг. Ходили слухи, что бизнес не очень выгодный, но на хлеб с маслом, так сказать, хватало. В прошлом году Вахтанг похоронил мать, а пять лет назад - отца, поэтому Ефимыч его хорошо знал и несколько раз бывал в гостях.
Выпив, Ефимыч наполнил еще одну рюмку. Очень уж хотелось быстрее вознестись в нежные объятия сна. А еще лучше - никогда оттуда не выскальзывать. Так бы и парил между небом и землей, смотрел вечные сновидения, наслаждался легкостью ничем не обязываемой жизни. На Любу старался не смотреть. Ощущал ее взгляд - негодующий и не понимающий... Ну, а что еще объяснять? Разве будет от этого кому-то лучше или хуже?
- Следующей весной ухожу на пенсию! - сказал Ефимыч. - Надоело, знаешь ли. Устал. Здоровье не то. Атмосфера в больнице какая-то... какая-то...
- Гнилая, - буркнула Люба. - Пап, ты третий год уходишь. Почему весной? Почему не завтра? Что тебя держит?
Ефимыч устало махнул рукой. Сладкий приступ опьянения окутал сознание, и уже не хотелось путаться в долгих объяснениях, вступать в спор или кому-то что-то доказывать.
- Разве ж ты... понимаешь?.. о чем я толкую! - выдохнул он, потянулся за кусочком сыра, потом налил себе еще одну полную рюмку.
Так разговор и заглох. Еще через какое-то время Люба с Костиком засобирались. Ефимыч, тяжело облокотившись о стол, смотрел, как обувают Лешку, потом поднялся, подошел к Любе почти вплотную, вынул из кармана две мятые пятисотки и попытался вложить дочери в ладонь. Люба одернула руку.
- Люб, ну ладно тебе... - буркнул Ефимыч, почувствовав горький привкус на губах. - Люб, не это...
- Что Люб, что Люб! Ты меня в какое положение ставишь? - зашипела дочь, скорее расстроено, чем гневно.
- В какое? Никто ж не знает...
- Зато я буду знать. Тебе этого мало? Как я людям в глаза смотреть буду?
- А хотя бы и никак. Не все ли равно?
- Мне - нет. Ты на смерти людей деньги зарабатываешь, а я не хочу на эти деньги даже смотреть!
Ефимыч выдохнул еще раз, тяжело, с хрипом. Посмотрел на топчущегося у дверей Лешку.
- Ну, ему хоть, на одежду что ли?
- Пап. Хватает ему на одежду. Живи в свое удовольствие, раз уж... взялся.
Ефимыч совсем сник, несколько секунд мял в руках купюры, потом вздохнул и пошел обратно в зал. Когда входная дверь хлопнула, щелкнув замком, Ефимыч наполнил рюмку настойкой и залпом ее опустошил. На душе как будто черти скребли.
3.
Вчерашней ночью прошел август, и с утра осень вступила в свои права - подул холодный ветер, поползли серые тучи, а солнце как будто и не грело, а висело на небе просто так, для вида.
Ефимыч впервые за несколько месяцев надел рубашку с длинными рукавами и на работе сидел с закрытыми окнами, в ожидании дождя.
Дождь не пошел, но все равно настроение было вялое, как давно забытое на подоконнике яблоко.
Ефимыч сидел в третьем кабинете от входа. Компьютеры Ефимыч не уважал, хотя несколько лет назад их поставили за счет государства и обещали провести интернет, плюс совершить какие-то непонятные манипуляции, чтобы облегчить работу всем существующим экспертам. Пока интернета не было, Ефимыч включал компьютер исключительно для того, чтобы заполнить бланк отчета, распечатать его и подшить. А в остальном обходился старенькой печатной машинкой "Беларусь". Ефимыч любил тяжелый стук клавиш, звон пружин, звук продвигающейся по валику бумаги. В процессе набора текста сквозила жизнь, недоступная холодному и беззвучному печатанию на клавиатуре.
В начале коридора, в кабинете под номером "1" сидел Юрий Владимирович, патологоанатом. По утрам он включал крохотное хриплое радио и садился за разбор документов. Юрий Владимирович славился тем, что писал фельетоны и сатиристические стишки в газету областного масштаба, и даже зарабатывал на этом небольшие деньги. Еще он третий год составлял на Ефимыча кляузы в областное управление, но поскольку составлены они были художественным, ярким языком с обилием метафор, гипербол и эпитетов, то никто к ним серьезно не относился.
Во втором кабинете, если идти дальше по коридору (укрытому белым кафелем от пола и до потолка), сидели две медсестры - Таня и Оля - молоденькие, живенькие сплетницы, толку от которых было немного. Таня и Оля весь день ели пирожки, шоколадки, конфеты, запивали какао или чаем и постоянно бегали курить. В перерывах между сплетнями, медсестры помогали Ефимычу в работе - в основном, правда, наблюдали за вскрытиями. Ефимыч считал, что медсестер давно пора было уволить или перевести, но никак не решался написать заявление.
Работник морга, молодой алкоголик Серафим, появлялся ближе к обеду, выкуривал на заднем дворе сигарету и потом принимался за дело: вычищал секционный стол, готовил тело к похоронам. Если Серафим был с похмелья - процедура вызывала в нем отвращение, вплоть до позывов рвоты. Если же, наоборот, Серафим только что влил в себя пару стопок горячительного, то относился к работе с любовью, не торопился и заканчивал тогда, когда был полностью уверен в конечном результате.
Впрочем, работы у него было немного: один-два человека в неделю. Это Серафима расстраивало, поскольку основным своим заработком он считал подаяния от родственников умершего (те, почему-то, считали своим долгом кинуть копеечку в протянутую Серафимом ладонь, будто надеялись, что этот молодой алкоголик поспособствует хорошей жизни умершего на небесах). Свой оклад в пять тысяч рублей Серафим обычно пропивал сразу же.
Некоторые люди, ввиду своей черной судьбы, кармы, обычной невезучести (нужное подчеркнуть) умирали и после обеда, мало того - требовали немедленного к себе внимания. Вернее, требовали их родственники и знакомые. На этот случай у Ефимыча был прейскурант цен на услуги во внерабочее время. Если Серафим дополнительному заработку только радовался, то Ефимыча послеобеденные вскрытия расстраивали. Он не любил брать с людей денег. На это было две причины. Первая - Ефимыч попросту стыдился, и вторая - люди его ненавидели. Давать деньги "придворному" Серафиму, который и кровь смывает, и в костюм родственника оденет - это одно. А платить за то, что необходимо совершить вскрытие в четыре, скажем, часа вечера - это совсем другое. Многие не понимали, что такое - ведение бизнеса в современном капиталистическом мире. Одни грозились обратиться в суд, требовали справедливости и законности. Другие давили на жалость и уговаривали. Третьи снисходительно протягивали купюры. Ефимыч старался ни на что не обращать внимания. Работа есть работа. И выбивал чек.
После обеда, собравшись домой, Ефимыч долго бродил вокруг здания морга, собирал спелые грецкие орехи, счищал гниющую кожуру и складывал их в пакет. Он размышлял о том, как по вечерам будет садиться перед телевизором с ножом и орехами, чистить их и складывать зернышки в трехлитровую банку, пока не наполнит до краев. Чищеные грецкие орехи, говорят, отпугивали моль и были очень полезны для мозга.
Набрав полный пакет, Ефимыч пошел домой.
Идти было минут двадцать - пройдя половину пути, Ефимыч увидел черный тонированный автомобиль, иномарку, несшийся по трассе с невероятной скоростью. Машины подешевле старались вильнуть в сторону, опасливо жались к бортам.
Внезапно автомобиль вильнул, пересек сплошную и затормозил напротив Ефимыча, взвизгнув шинами. Ефимыч тоже остановился. Задняя дверца распахнулась. Из глубин салона донесся голос Прохорова:
- Залезай!
И Ефимыч неловко, споткнувшись о металлическую "лапку" залез.
В салоне пахло хвойным лесом.
- Дверцу захлопни, - сказал Прохоров.
Ефимыч покорно захлопнул. В этот момент у него завибрировал сотовый, спрятанный в кожаный чехол и убранный во внутренний карман пиджака.
-Не отвечай, - сказал Прохоров. - Не отвечай. Я сам. Должен. Рассказать.
Обычно спокойный и тихий Прохоров внезапно несколько раз подряд запнулся - и это насторожило. Ефимыч посмотрел на гладко выбритый мощный затылок водителя. Тот не шевелился. А Прохоров, наоборот, внезапно обернулся полубоком и едва не перелез с переднего сиденья на заднее. Ефимыч даже немного подвинулся в сторону, освобождая место.
Прохоров был маленьким, худым, с вытянутым лицом и острым подбородком. Больше всего он напоминал актера Савелия Крамарова из фильма "Джентльмены удачи", только разговаривал хриплым басом. Жизненный закон: "Украл - выпил - в тюрьму" был Прохорову не по нраву. Во-первых, Прохоров не пил, во-вторых, предпочитал не воровать, а заставлять это делать других людей. Когда-то давно Прохоров выучился на юриста, потом в девяностые переквалифицировался в экономиста, а затем как-то незаметно для всех сделался главным криминальным авторитетом в поселке. Поговаривали, что свои люди были у Прохорова даже в области. Без них он бы так долго не продержался.
В последнее время, правда, дела шли так себе. За две недели Ефимыч принял двух "глухарей", которых опознали, как питерских. Михаил Федорович - хороший мужик, хоть и полицейский - лично заглядывал в морг и, стирая платком пот с бычьей шеи, попросил оформить тела под несчастный случай. Мол, с нас не убудет. Ефимыч давно знал, что от этого самого "не убудет" отказаться попросту нельзя, поэтому вывел для себя незамысловатую формулу счастья - что нельзя победить, с тем лучше смириться. Тем более, что за правильное "оформление" платили исправно и помногу.
- Что случилось? - пробормотал Ефимыч, когда телефон замолчал.
Прохоров выглядел сконфуженно. Прядь седых волос, обычно аккуратно зализанная влево, сейчас хаотично прилипла к мокрому лбу. Глазки бегали.
- Ты же знаешь, время сейчас тяжелое, - сказал Прохоров. - Кризис, все такое. Приток денег сократился на треть. Это я тебе, как бизнесмен говорю. Трудно, очень трудно сосредоточиться на расширении бизнеса. Все время приходится отлавливать левые делишки, всякую мелюзгу, шелуху эту...
-Понимаешь, какое дело, - Прохоров запнулся вновь. - Понимаешь, Ефимыч, рынок не стабильный сейчас. Каждая крошка со стола - это все равно, как последний кусок. Не успел съесть, значит, умер с голоду. Вот такая крошка - это "Эврика" Цуридзе была. Понимаешь? Он же неплохие деньги собирал со своими аппаратами. Реально на жизнь хватало.
У Ефимыча вновь завибрировал телефон. Ефимыч потянулся было за ним, но застыл, пытливо вглядываясь в лицо Прохорова. О, эти бегающие глазки, эти капельки пота, скатывающиеся по виску.
- Что случилось? - вновь повторил Ефимыч, хотя вдруг четко осознал, что знает ответ.
- Наехали мы сейчас на этого Цуридзе... - отозвался Прохоров. - Понимаешь, Ефимыч, ты мне как брат... я с тобой не первый год работаю, я тебе доверяю. Через тебя столько моих прошло, столько хорошего ты мне сделал... Я тебе обещаю, что этого падонка, который Костю замочил, я лично за ноги и в озеро на самое дно. Честное слово. Сегодня же, до темноты.
- Костю... - эхом отозвался Ефимыч.
- Послушай! Это случайность! Я тебе свое честное слово даю, что случайность. Он выскочил - мой урка в него пальнул пару раз. Я подбежал, лично я сам, схватил его за голову и об асфальт. Ору, мол, какого хера ты палишь, это же Костик, Ефимыча зять! А уже поздно... понимаешь? Поздно!
Ефимычу внезапно стало трудно дышать. Он потянулся к верхним пуговицам рубашки. В этот момент снова завибрировал телефон - и рука скользнула под пиджак, выудила надрывающийся сотовый.
Прохоров замолчал. Смотрел, выпучив глаза, и только губы тихо шевелились, выплевывая какие-то совсем незначимые слова оправдания.
- Извини... Это гада сегодня же... Пуля, бля, дура... Надо бы прикрыть... Я к тебе, как к брату, как к отцу родному...
И Ефимыч вспомнил, что знает Прохорова еще со школы. Был он в то время не седым, а темным и кучерявым, с острыми скулами и большими голубыми глазами. Все лето бегал с Любой и еще несколькими друзьями по сопкам. Играл на гитаре. Кажется, пару раз приходил в гости и слушал вместе с Любой пластинки, сказки какие-то... Обычный был парень, не лучше и не хуже других.
Ефимыч нажал кнопку соединения, приложил трубку к уху.
Прохоров исчез в серой пелене, опустившейся на глаза.
И только звонкий, с надрывом, крик дочери:
- Папа! Костика убили! Убили!..
- Послушай! - говорил Прохоров, взяв ладонь Ефимыча в свои руки. Смотрел выразительно, честно, не отводил взгляда. - Так нельзя. Ты же понимаешь, что одно дело - убийство, и другое - несчастный случай. Меня и так за жопу берут со всех сторон. Я тебе серьезно, без всяких там выкидонов, говорю, что уже к вечеру этого мудака зарою, вместе с его пистолетом и косоглазием. Я для тебя, Ефимыч, что угодно сделаю. Ты же понимаешь. Я землю грызть буду, если кто... если что!
Ефимыч кивал, слушал вполуха. Автомобиль тяжело ехал по ухабистой, неровной дороге. В пакете тряслись и стучали друг о дружку грецкие орехи.
- Пойми! Я же не хочу плохого! - говорил Прохоров. - Все эти разборки, наезды, как в девяностые, ей богу, никому не нужны. Это штучное явление, вымирающее. Как динозавры! Костя твой попал под горячую руку... несчастный случай! Совсем несчастный!.. Вот, что хочешь для тебя сделаю, Ефимыч! Хочешь, я тебе глаза этого мудака на тарелочке принесу? Хочешь, мы его в землю зароем по самую шею, пусть вот так побудет в лесу, как в "Белом солнце пустыни"! А?
Ефимыч кивал.
Прохоров перешел на шепот.
- Нужно сделать так, чтобы никто, понимаешь? Иначе с меня три шкуры... Не жить мне, если что. Менты с области второй месяц репу чешут на мой счет. Дорого все это... тяжело держаться на плаву... Ты всей ситуации не знаешь, да и не надо тебе этого... Просто попробуй сделать так, чтобы... ну, понимаешь, о чем я, да?
-Да, - сказал Ефимыч. - Только меня не пустят. Родственник. Из области пришлют эксперта.
- Это мы устроим. Пустят. Я вот сейчас позвоню... Не сложно...
- Мне здесь останови, пожалуйста.
Автомобиль затормозил. Ефимыч открыл дверцу и, не оборачиваясь и не думая даже о прощании или рукопожатии, вывалился на улицу.
Ноги сделались ватными, не держали. В висках стучало. На улице было нестерпимо душно, вязко, неудобно.
А ведь дождь действительно пойдет, - подумал Ефимыч, глядя на хмурое небо.
За его спиной хлопнула дверца, автомобиль Прохорова поехал дальше. Ефимыч все стоял, держа в руке пакет с грецкими орехами. Размышлял. Потом медленно, осторожно пошел к дому Любы.
У подъезда уже толпились люди - в основном пожилые, знакомые. Разговаривали, шептались, что-то выкрикивали. Когда Ефимыч приблизился, стало тихо. Люди расступились перед ним. Ефимыч втянул голову в плечи, сделал шаг, второй, третий.
- Куда катимся, - сказал кто-то в спину. - Собственных детей убиваем.
- Совести нет, - холодно пробормотал другой голос.
- Продался с потрохами, - добавил третий.
Ефимыч молчал, не оборачивался. Упорно шел к двери.
А если бы и было что возразить? Как оправдаться? Что сказать всем им? Разве есть слова, которые можно подобрать?..
Открыл тяжелую дверь на пружине, зашел внутрь, погрузился в прохладный полумрак подъезда, столкнулся с кем-то безликим, сутулым - может быть, это смерть? - но услышал голос Серафима:
- Ефимыч! Я как только узнал - примчался. Прости.
- Ты-то здесь зачем?
- Помочь. Ну, сам понимаешь... Дело такое...
- Чем помочь? Какая от тебя здесь помощь? - Ефимыч вздохнул. Произнес медленно: - Где Костя? У нас уже?
- Да.
- Вот и езжай. Приготовь там все.
- Ефимыч. Ты сам что ли? Ты с ума сошел? Не разрешат!
- Уже разрешили. Подготовь. Я скоро буду.
Ефимыч побрел на второй этаж. Осторожно постучал в дверь, дождался, пока откроют.
Люба выглядела плохо. В квартире было тихо. Очень тихо.
- Я, это, - Ефимыч запнулся, застыл. Проклятый пакет с орехами болтался в руке... - Я сейчас позвоню, все устроим в лучшем виде. Похороним, как следует. Ты ни о чем не переживай, ладно?
Люба подошла ближе, обвила руками и зарыдала, уткнувшись лицом в плечо. А Ефимыч ее даже обнять не мог. Стоял и проклинал себя за все - за жизнь, за смерть, за то, что оказался в эпицентре этого чудовищного горя.
- Не реви, - пробормотал он. - Не реви, ну. Хотя, лучше, наверное, пореветь. Легче станет. Слышишь? Хорошенько поплачь. Где Лешка? А, ну правильно. Ему там спокойнее будет. Ты, главное, держись. Сейчас поплачешь, потом соберись и держись. Главное, не показывать всем вокруг, что тебе плохо. Почему? Не знаю. Не надо показывать, вот и все.
Постепенно Люба выплакала все слезы, перестала всхлипывать и отстранилась.
- Ты знаешь, кто это сделал? Ты же наверняка знаешь! - прошептала она.
И Ефимыч почувствовал нарастающий гул в голове. Закрыл глаза. Потом открыл. Сказало коротко:
- Да, знаю. - И пошел на кухню, не разуваясь.
Уронил пакет у окна, под батарею, полез в холодильник и долго рылся среди банок, продуктов, тарелок, бормотал что-то, нашел бутылку пива, открыл ее и, разогнувшись, начал пить.
Пил, пока из глаз не потекли слезы. Пил, обжигаясь ядовитым холодом. Пил, стараясь заглушить то, что творилось в душе.
Люба, как оказалось, стояла на пороге, наблюдала, испуганно вытаращив глаза.
- Ты в своем уме? - спросила. - Пап! Ты соображаешь?
- Еще как дочь, - сообщил он, оторвавшись от бутылки. - Это ты думаешь, что я псих. Но я-то как раз нормальный. Я нормальнее вас всех. Вы думаете, что в этой стране можно жить трезвым. Все так думали раньше, и все напивались. До чертиков, до белой горячки, до склероза! Потому что нельзя! Честное слово, Люб, нельзя здесь жить трезвым, среди этого... кошмара! Когда ко мне начальник ОВД приходит и просит, чтобы я написал в протоколах, что двое его сотрудников погибли при исполнении служебных обязанностей - а я знаю, что они напились с проститутками в бане, уснули вчетвером на кровати, с зажженными сигаретами и сожгли себя к чертовой матери! Что в этой ситуации делать? К кому обращаться? Как здесь не пить, а? Или прямо из областной думы пишут - надо этого прикрыть, не было убийства, а был несчастный случай. Никого не боятся - письмом шлют приказы! Платят? Платят! А мне от этого легче? Ничуточку не легче!
Ефимыч скрутил фигу и ткнул ею в сторону окна, будто за занавесками, притаились те, кто писал письма и слал приказы. Внезапно, силы покинули Ефимыча. Он рухнул на стул, прижав холодную бутылку к виску. Шепнул:
- Не надо так больше, Люба. Не надо так больше жить.
Люба присела рядом, на корточки, молчала, и только всхлипывала все чаще и чаще.
Ефимыч допил пиво и долго разглядывал бутылку, отклеивал влажную этикетку и приклеивал ее обратно, вверх тормашками.
Потом что-то надумал и направился к выходу.
- Пакет забыл, - пробормотала Люба.
- И черт с ним, - отозвался Ефимыч.
5.
В кабинете под номером "1" было душно.
Юрий Владимирович сцепил пальцы замком. На столе около него стояла чашка со свежим кофе. На мониторе мерцал белый лист с первыми строчками какого-то стихотворения. "Белый дым кружится в мае..." и еще что-то, совсем уж мелким шрифтом.
- Уже звонили, - сказал Юрий Владимирович. - Разрешение на тебя пришло. Допуск. Я оформляю.
- Оформляй.
- А Прохоров знает, что ты затеял? - спросил Юрий Владимирович. На его пухлых щеках проступил румянец. - Хотя, глупый вопрос. Знал бы - не допустил.
- Действительно?
- А ты, значит, в героя решил поиграть.
- Значит, решил.
- Принципиальным стал?
Ефимыч кивнул.
- Думаешь, надо? - Юрий Владимирович был само спокойствие, хотя, без сомнения, улыбался внутренне, даже смеялся.
Уж не он ли много лет писал жалобы на Ефимыча? Не он ли тихо возмущался на кухоньках, в кулуарах, в коридорах правительства (когда забегал к помощникам секретарей и к третьим заместителям начальников и еще каких-то шишек). И вот она - справедливость. Ефимыч все понимал, а потому был немногословен. Справедливость в этом мире иногда выглядела столь уродливо, что многие путались, пугались и сходили с ума (принудительно или добровольно). Сколько их поступало на металлических каталках в секционную? Десятки? Сотни!
- Я же говорил, Ефимыч, сто раз говорил, - мягко продолжил Юрий Владимирович, - Ты меня, конечно, извини, но я тебе честно, по-мужски, так сказать. Сам виноват! Как аукнется, так и откликнется. Короче, Ефимыч, попал ты, и не выкрутишься теперь. Как бы ни старался.
- Я и не стараюсь. Мне бы помог кто. Копию протокола надо составить, чтобы независимое мнение вышло. Так больше шансов, что протолкну.
- И все равно шансов у тебя ноль.
- Думаешь?
- Уверен! Если составишь неправильно, то есть как обычно, посадят тебя за прикрытие. В поселке молчать не будут, это надо понимать. Резонанс большой. Если только Прохоров тебе не отвалит по самое "нехочу", чтобы ты с дочкой и внуком в охапку умотал куда-нибудь в столицу или еще дальше. Сколько там у Прохорова "нехочу" стоит? Особенно за родственника, а?
- С другой стороны - завалят тебя, - продолжил Юрий Владимирович. - Ты хорошее дело задумал, но сам себе петлю на шею накидываешь. Прохоров как шакал. Он сразу почует неладное. И тогда твоя голова с плеч. Как в сказке.
- А ты поможешь? - спросил Ефимыч. - Я к тебе, Юрик, первый раз за двадцать лет пришел. Я раньше ни разу ничего не просил. Я бы и сейчас не сунулся, но без твоего мнения... без мнения эксперта, сам понимаешь... Если нас двое будет, то, может, и выйдет все. И голову сохраню, и репутацию...
- Репутация у него... Знаю я, почему не просил, - пробормотал Юрий Викторович в сторону. - Потому что не нужен тебе был Юрик. Ты баблом-то ни с кем не делился, верно? А, может, следовало бы, а?
- А ты, разве, ни разу ни у кого не брал?
- Брал, - легко согласился Юрий Владимирович. - Не взял бы - не работал бы здесь. Это все бизнес. Твой прейскурант до сих пор людей бесит, и ничего. Только я, понимаешь, по-человечески брал, а ты... как бездуховное существо, как бес какой-то.
И слово-то нашел - "бездуховное".
- Значит, не поможешь? - подытожил Ефимыч.
Юрий Владимирович развел руками.
- Тебя все равно убьют, - сказал он. - Помогу - и меня заодно. А кто здесь после нас останется? В чем справедливость тогда будет?.. Но и тебя не отговариваю. Хорошее дело делаешь. Все грехи себе искупишь одним махом.
- Какие грехи, какие грехи, Юрик?! - вздохнул Ефимыч, махнул рукой и вышел в коридор.
- ...у меня двое внуков, куда мне? - донеслось из кабинета, но Ефимыч захлопнул дверь.
В начале коридора стоял Серафим, держал в уголке губы сигарету и хлопал себя по карманам.
- Спичек нет? - спросил он с надеждой.
- Нет. - Ефимыч подошел ближе. - Поможешь?
- Помогу. - Мгновенно подобрался Серафим, и даже плечи расправил, будто там, за спиной, были у него широкие крылья. - А чем?
Ефимыч рассказал вкратце, запнулся пару раз.
- А вы уверены? - переспросил Серафим. - Это такое дело... Прохоров если узнает - вам не жить.
- А она мне нужна - жизнь? - спросил Ефимыч вдруг.
Они вышли на улицу, под хмурое сентябрьское небо. Серафим с тоской поискал глазами прохожих, но мимо морга просто так никто никогда не ходил.
- Курить хочется, - сказал Серафим, подумал и добавил. - Как же вам жить не хочется? Жизнь, это же такая штука, которой дорожить надо. Нет ничего ценнее. Да и мне ли вам рассказывать? Я людей в последний путь провожаю и каждый день вижу лица тех, кто остался. Я уже давно понял, что главное, за что цепляются люди - это вера в то, что умерший и после смерти... живет. На небесах, в Аду, где-то в другом месте, но живет. Не пропал окончательно и бесповоротно, не рассыпался в прах, не растворился в небытии, а продолжил существование... В глазах всех этих людей надежда в жизнь после жизни. Потому что она всем нужна. И живым и мертвым, как бы глупо ни звучало... Эй, паренек, закурить не найдется?
Серафим сорвался с места и легкой трусцой побежал по тропинке к туберкулезному диспансеру, на крыльце которого курил паренек в медицинском халате. Ефимыч остался один, вздохнул глубоко свежий воздух и запустил руки в карманы. Так и стоял, пока не вернулся Серафим с зажженной сигаретой и довольной улыбкой.
- В курении своя жизнь, - сказал он. - Как же вам еще объяснить-то?
- Никак не надо, - сухо пробормотал Ефимыч. - Знаю я, не первый год на свете. Только, понимаешь, не по мне все это. Суета. Мир катится куда-то в тартарары, а мы существуем и не можем ничего изменить. Стоим на месте и ручками машем, как марионетки. Надоело... Какая же это жизнь, когда хоронишь мужа дочери? Куда уже падать-то?.. Ты когда за Юрика отчеты заполняешь, ты как его подпись ставишь?
- Так, это, легко, - отозвался Серафим. - Надо?
- Надо. Я пошел в операционную, ты тоже готовься, ассистентом будешь. Потом надо будет бумаги оформить. Со сканером работать умеешь?
- Без вопросов, Ефимыч. Обижаешь, Ефимыч. Наше дело бравое, и все такое. - Серафим затянулся и пустил в голубое небо серую струю табачного дыма. Заулыбался. - Вы уж постарайтесь все в лучшем свете, хорошо?
- Хорошо, - сказал Ефимыч.
Потом он зашел в кабинет Тани и Оли. Девушки пили чай с вареньем.
- Сочувствуем! - сказала Таня.
- Это так ужасно! - сказала Оля.
- Мы чем-то можем помочь? - спросила Таня.
- Можете, - ответил Ефимыч.
Таня и Оля были девочками, в общем-то, неплохими...
- Научите меня, как в интернете почту отправлять, - попросил Ефимыч.
- Вы серьезно?
- Серьезнее некуда. И чем быстрее научите, тем лучше.
- А вы скажите, что отправить, и мы сами? - предложила Таня. - Там несложно, но... объяснять долго. Давайте адрес и документы, а я отправлю.
- Прямо отсюда? - уточнил Ефимыч.
- Да. У нас Интернет уже третий месяц. Помните, я говорила?
Ефимыч не помнил.
- Я думал, нам его до сих пор не подключили...
- Ага. И вы до сих пор на своей машинке... стучите, - вставила Оля. - Ой, простите.
- Ничего. Давайте так, девочки. Я сейчас займусь вскрытием, потом загляну к вам. Без моего ведома никуда не уходите.
Ефимыч вышел. Следом выскочила Таня, плотно прикрыла за собой дверь. Таня была старше, сообразительней.
- Вы что задумали? - зашептала она, вытаращив большие глаза. - Вы зачем это? У вас дочь и внук! Не смейте!
- Танечка, не надо, - устало отбивался Ефимыч. - Я уже всем все объяснил. И муж у моей дочери тоже был - где он теперь? Пока вокруг... такое творится, что есть родственники, что их нет.
- Это несчастный случай!
- Ага. Три пулевых ранения, одно в голову - несчастный случай. Танечка, милая, не ввязывайтесь, не отговаривайте.