Каждый день перед заходом солнца Хон разжигал костер. В ход шли старые, влажные обрубки мертвых деревьев. Одни разгорались хорошо, другие долго сохли, воняли и никак не желали отдавать искры. Третьи вообще лежали среди угля черными костяшками, словно не было им никакого дела до костра, не желали они принимать участие во всем этом скоморошьем действе. Они так и оставались до самого утра - отстраненные и бездушные, жадные, черные и кривые. Хон разбивал их топором, бросал на дно свежей ямки и присыпал сверху еще теплым пеплом.
А потом наступала ночь. Сначала из-за облаков выплывала рваная, вся в дырках, луна, потом небо наливалось сытостью, становилось фиолетовым, чернело и обнажало россыпь старых и новых звезд.
Ночью легко можно было разглядеть другие далекие костры - за пределами погибшего леса. Кто-то разжигал раньше, кто-то позже, но ближе к полуночи по горизонту, куда ни глянь, мерцало множество ярких точек. Каждый из них по-своему одинокий и тихий. И возле каждого, в этом можно было не сомневаться, сидел человек с металлическим прутом и ворошил угли.
Когда луна поднималась над головой, Хон брал старую деревянную палку. Конец палки, вечно обугленный, он окунал в пламя и ждал. Появлялся робкий дрожащий огонек. Хон поднимал палку и очерчивал в воздухе плавные дугообразные линии. Очень хотелось пританцовывать, но Хон держал себя в руках. Пламя на конце палки трепетало, словно хотело сорваться и умчаться вверх, в черноту. А линии накладывались одна на другую, непонятный рисунок проносился в воздухе и исчезал. Хон старательно наращивал скорость, крутил-вертел палку так, как много лет назад его научил отец.
Проверенные годами движения, проверенный рисунок, финальный штрих которого - короткий удар о землю! Сыпались искры, кружились, подхваченные ветром, и взметались вверх. Хон ударял палкой еще раз, а потом еще, а сам поднимал голову, глядя как искры прилипают к небу только что рожденными звездами.
Некоторые искорки тут же гасли, другие улетали еще выше, и их нельзя было разглядеть невооруженным взглядом. Но кое-какие прилипали накрепко и подмигивали со звездного небосклона, словно благодарили своего создателя за предоставленную жизнь.
И так несколько раз до рассвета - танец, удар, искры. Хон смотрел на небо, пытаясь запомнить новые звезды, но никогда ничего не запоминал. В перерывах Хон брел к палатке, доставал пойманную днем рыбу, потрошил и обжаривал на углях. Мясо у рыбы было солоноватое и пахло водорослями. Хон съедал ее целиком, с косточками и головой.
Когда же небо начинало светлеть, а звезды постепенно стирались лучами солнечного света, Хон брался за лопату. Он выкапывал очередную ямку, бросал на дно бездушные, не сгоревшие коряги, ссыпал пепел, притаптывал, и только потом уходил спать. Хон никогда не видел, как из-за горизонта выходит солнце. Он просыпался ближе к полудню.
"Отец говорил: искорка от костра, это родившаяся душа, которая с нашей помощью улетает на небо и загорается новой звездой. А когда звезда наполняется жизнью, она падает, будто спелое яблоко с яблони, питается пеплом и превращается затем в нового человека. Поэтому мы неразрывно связаны с созданием новой жизни. Поэтому нам надо собрать каждый обрубок мертвых деревьев"
Хон отложил карандаш, задумался. Отец говорил много умных вещей, все не запомнишь. А иногда сказанное путалось в голове и превращалось во что-то совсем уж непонятное. Вот, например, записал на днях обрывок воспоминания: "Если обмазаться пеплом и забраться в яму с теплой водой, то грязь сойдет с тела так, как если бы пользовался куском хорошего мыла". Спрашивается, разве мог отец такое сказать? Кощунство же! Пеплом обмазываться! Да еще и яму с теплой водой поди найди - кругом голая ровная земля, ни единой трещинки в ней, никаких ям и канав. Только несколько ручейков бегает, рудник журчит, да мертвые деревья всюду. Помоешься тут, ага.
Но Хон ничего не вычеркивал. Воспоминания на пустом месте не возникают. Раз выплыли в голове, значит надо их немедленно записать. Каждый день он посвящал воспоминаниям несколько часов - в перерыве между обедом и поиском свежих обрубков.
Хон выставлял из палатки стул и раскладной столик, садился спиной к солнцу и неторопливо заполнял страницы пухлого блокнота.
"А еще отец говорил: не навреди ближнему. Он тоже ответственный за рождение жизни, как и ты. Если понимать это, то и вреда никому не будет"
Хон уже и не помнил, когда начал заполнять блокнот. Наверняка, сразу после смерти отца. Записи на первых страницах несколько раз уже почти стирались, и Хон обводил буковки заново...
Солнце в это время года стояло ласковое, податливое. Не жарило, но и не морозило. Разве что с утра, когда еще не налилось силой, не могло прогнать колючий холод, словно в оправдание гладило редкими лучами (что проникали сквозь щели в палатке) щеки, глаза, шею.
Хон отложил карандаш, встал размяться. Сделал несколько шагов по кругу, потянулся.
Поле кругом. Одиноко. Ночью видно другие костры, и становится ясно, что где-то рядом есть еще люди, хотя Хон их ни разу и не встречал. А по утрам куда ни посмотри - всюду торчат обрубки мертвых деревьев, и больше ничего до самого горизонта.
И еще ямки. Сотни ямок с пеплом - рассада для новой жизни. Падающая звезда должна чем-то питаться. А в ямку упадет, как личинка, накормится и вырастет в нового человека. Хон лично никогда не видел, но отец много об этом рассказывал. Да и откуда же жизни взяться, как не с неба упасть?
Подавшись весеннему настроению, Хон прошел вдоль ямок за палаткой - ровные, аккуратные рядки - и вдруг замер. Одна из ямок была разрыта, и по рыхлой, чуть влажной земле вокруг рассыпался свалявшийся пепел.
Хон подошел ближе, присел на корточки. Долго всматривался в темный провал, на дне которого собралась лужица воды. Попытался представить себе, как в рассветной серости падает с неба сорвавшаяся спелая звезда, как наливается жизнью, падает в ямку и кормится, кормится пеплом. И что потом? Сердце учащенно забилось. А потом, стало быть, зародился человек! И он выбрался наружу - вчера или может быть сегодня - и пошел, куда глаза глядят, ничего не понимания и не зная! Новый человек!
Хон поднялся, огляделся, но, конечно же, никого не увидел. Столько времени прошло. Новый человек мог уйти куда угодно! И, подавшись короткому, тревожному импульсу, Хон побежал на восток, мимо ям с пеплом.
Потом он наткнулся на еще одну разрытую ямку, упал перед ней на колени и дрожащими руками разгреб свалившуюся грязь, вперемешку с пеплом. Что-то он хотел найти, но сам не понимал что.
Две!.. Две жизни!
А затем еще и еще. Хон уже не бежал - бесполезно - а бродил между ямками, находя разрытые, разворошенные. Немыслимо! Дойдя до края, Хон без сил сел на холодную землю.
Он ушел от своей палатки так далеко, что едва видел длинный шест с красной тряпкой, вкопанный как раз для того, чтобы не потеряться в пустоте бесконечной равнины.
-Должны оставаться следы, - пробормотал он, косясь на яркое солнце, - Все верно, надо поискать.
Следов не было. Никаких. Или он не умел их находить.
Может быть, подумал Хон, новые люди не ходят по земле, а летают? Может, я просто чего-то не знаю? Ведь летали же иногда в небе птицы и крохотные черные точки - так высоко, что не разобрать, что это такое. Может быть демоны, а, может, горящие мертвые звезды?
И Хон изучал небо, но не видел ничего, кроме белых облаков, лениво плывущих от горизонта к горизонту.
Он задумался, надо ли идти дальше? Возник страх, что наступит ночь, а костер не разожжен, и Хон вернулся обратно.
Он не находил себе места, бродил кругами вокруг палатки, ощупывая взглядом каждую яму. Ему казалось, что отовсюду уже давно выбрались новые люди, и они или летают так высоко в небе, что их не видно, или давно разбрелись прочь, оставив его, одинокого, в неведении и незнании. В какой-то момент Хон остро ощутил собственное одиночество и - хуже того - одиночество среди множества созданных им людей. Он в панике бросился к блокноту и листал его, листал долгое время, в надежде найти среди воспоминаний хоть что-нибудь полезное. Но попадалось только непонятное: "Отец как-то сказал, что с неба сыпались камни, а выжили только те, кто умел рыть норы", или "Если идти долго-долго, то можно вернуться на то место, откуда пришел", и самое таинственное: "Однажды отец вздохнул: вполне возможно, что я просто не то имел в виду".
-Как же рано ты умер! - пробормотал Хон.
А потом солнце начало клониться к закату, и Хон занялся костром. За обрубками он специально отошел подальше, надеясь обнаружить еще несколько разрытых ям - и обнаружил! Пока собирал костер, заметил, как дрожат от волнения пальцы.
Ритуал показался не таким привычным, как всегда. Возникло в нем таинственное и радостное напряжение, какое бывает, когда обнаруживаешь, что совершенный тобой поступок приносит кому-то огромную пользу - на самом деле приносит, без выдумок!
Взвились искры, приклеились к небу новыми звездочками, замигали в благодарность. Скоро они нальются жизнью и упадут в пепел. Круговорот!
Хон не зашел в палатку, когда увидел, что приближается рассвет. Он вытащил стул, сел на него и стал терпеливо смотреть по сторонам. Когда первые лучи солнца поднялись над горизонтом, Хон склонил голову и, сам о том не ведая, задремал.
-Коряга-то, а, коряга! - восхищенно произнес кто-то шепотом. - На два дня хватит!
-На три! - отозвался другой голос, - Если экономить, то на три с половиной даже! Это тебе не мертвяки. Хорошее дерево - редкое дерево! О, как!
Хон вздрогнул, открыл глаза. Сон отступал медленно и непривычно. Обычно в это время Хон крепко спал, а сейчас, застыв на стуле в тени палатки, так, что затекли ноги, не сразу сообразил, где находится и кто же это разговаривает.
И сразу мысль - родились! Новые люди!
Но постарался не спугнуть ("Отец говорил - не пугай их, ибо разбегутся и не поймаешь!"), не вскочил и не бросился навстречу голосам, а, наоборот, притих и едва высунулся из-за палатки.
Новые люди стояли метрах в двадцати, ковырялись в земле короткими лопатками, потом склонялись и разбрасывали руками пепел. Честно говоря, не очень они походили на новых людей - в том образе, который много раз рисовал сам себе Хон. Эти были коротконогие, толстоватые и еще - грязные. Одеты в какое-то поношенное тряпье, волосы торчат пучками, штаны, вон, в дырках, а на ногах разбитые, растоптанные пыльные сапоги.
И ведут себя странно...
-О! Еще одна! - произнес громким шепотом тот, который был повыше ростом. Вытащил из ямы кривой черный обрубок, из тех, которые не хотели гореть и давать искры, а, следовательно, жизни в них не было никакой. - Хороша! Полметра?
Второй, пониже, с выпирающим горбом и с котомкой на плече, ответил:
-Полметра, полметра. Твой глазомер, что моя борода. Никуда не годится. - Он повернулся боком, прикрыл ладонью лоб, огораживаясь от солнца. Борода действительно никуда не годилась - была плешивой и реденькой. - Вон, еще яма есть хорошая. Пойдем, глянем.
И они поковыляли дальше.
Хон обошел палатку, встал, чтобы было хорошо видно людей, и несколько минут наблюдал, как они небрежно раскапывают еще одну яму, выдергивают из пепла черные обрубки, складывают в котомку. Не было слышно, о чем разговаривают эти пришельцы, но они определенно не походили на новых, только что рожденных людей. И от звезд не было в них ничего.
Горбатый вдруг замер и обернулся. Хон едва успел юркнуть за палатку и зажмурился от накатившего внезапно страха. Сердце громко стучало в груди и висках... Если они так с пеплом, то что могут сделать с человеком? Своими лопатками-то, а?
Услышал, как заскрипела под ногами людей земля. Зажмурился еще больше, и забормотал что-то - сам не понял что - из отцовских воспоминаний. Что-то про хлеб и небеса.
-Пойдем, слышишь? - прошептал один из людей, совсем близко, почти у палатки. - Не спугни, пока спит.
-А если и спугну? - спросил второй, - какой от него толк?
-Человек хорошее дело делает - обрубки сжигает. Вот, ты бы стал обрубки сжигать?
-Больно надо. От них же эти, испарения. Наглотаешься дыма и сразу околеешь. Видел я парочку таких. Шеи у них разбухли, глаза на выкате, пальцы, значится, скрючены. Я к ним и на пять метров не подошел. Вдруг заразные.
-Вот. А этот не умирает. Их санитарами мертвого леса называют. Бродят по земле, ищут обрубки и сжигают их. А дым на них вроде твоих сигареток действует. Глюки всякие. Понимаешь?
-Слышал, слышал, не дурак. Пусть делает, раз ему так хочется. Побольше бы еще нормальных коряг находил - цены бы не было, честное слово!
-Ну, тут как повезет. Пойдем, на границе поищем. Улов-то маленький. В норку не пустят.
Хон, сжав виски руками, сел на корточки, скрючился, да так и застыл. Страшно ему было. Ой, как страшно! Просидел до самого вечера, не в силах сдержать накатившую дрожь. И только когда стало прохладно, и на сереющее небо набежали первые тучи, поднялся и принялся собирать обрубки. Рядом их уже не было, пришлось идти сотни метров, ориентируясь на шест. И всюду, как назло, натыкался взглядом на раскопанные ямы, на разбросанный пепел, на рваные шрамы в земле, оставленные лопатками. Загубленные жизни новых людей. Куда теперь звездам падать?..
-Никакие вы не новые люди, - бормотал Хон, и страх его постепенно переходил в злость.
Ночью он снова разжег костер. Ветер рвал пламя, водил его из стороны в сторону, а то и вовсе прибивал к холодной весенней земле. Несколько раз Хон поднимал голову и находил взглядом другие костры, долго смотрел на них, о чем-то думая.
Впервые за всю свою жизнь, Хон нарушил ритуал: когда появились первые жаркие угли, не взял палку с обуглившимся концом, а пошел в палатку. Вернулся с блокнотом и, присев перед дрожащим светом, стал читать страницу за страницей, с трудом разбирая собственный почерк. Отец всегда был прав. У отца должны были быть мысли на счет того, что произошло сегодня утром. Но ответа не было. Костер постепенно угасал. Тогда, в волнении забыв и об искрах, и о звездах, Хон побежал в темноту, в сторону чужого костра.
Под ногами стонали и гнулись сырые обрубки. Ветер делался холоднее, злился, рвал за волосы и цеплялся за одежду.
Хон бежал и бежал. Оглянулся два или три раза, понял, что видит сразу несколько огней за спиной, и вряд ли смог бы сразу сказать, какой из костров настоящий. Угодил в лужу, споткнулся, едва не упал. Крепко сжал блокнот в руке - лишь бы не выскользнул! Запыхавшись, перешел на шаг. Сердце билось в висках. Снова побежал. Мир вокруг становилась все темнее. Тут только Хон понял, как он привык к мягкому свету костра. Этот свет разгонял ночь, давал уют и тепло, а еще делал жизнь не такой одинокой. А сейчас, словно застыв между днем и ночью, между кострами и светом, Хон чувствовал какой он крохотный и несчастный. Он поднял голову к звездам и едва слышно попросил их не уходить. Только не вы! Пожалуйста! Звезды не ответили, но налились краснотой, будто спелые яблоки.
И Хон бежал снова. Так долго, что, казалось, совсем скоро начнется рассвет. Но ночь не отступала, а костер становился все ближе. Еще немного, и Хон остановился, сообразив, что видит огонь и слышит чьи-то разговоры.
Он пригнулся, словно хищник, подкрался осторожно и разглядел людей. Они сидели вокруг костра. Костер был какой-то странный - заключенный в металлическую оградку, с прутьями - два прута торчали вертикально и один, повыше, горизонтально. На этом пруту болтался котелок. И вкусно пахло вареной рыбой. У Хона потекли слюнки.
Дым с искорками поднимался высоко в небо, но искорки эти были не настоящие, другие, они не липли к черноте и не становились звездами. Они просто кружились и таяли. Несколько минут Хон не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Он не верил. Чтобы просто так использовать огонь? Чтобы варить на нем рыбу и не следить за новыми жизнями? Этого не может быть! Как же так?
А люди не следили. Двое из них спали, а еще двое о чем-то беседовали.
-Через неделю соберемся тремя норками, - говорил один, - чтобы решить все вопросы. Пора объединяться, зима на носу. У нас лаз не такой глубокий, и сами мы не справимся. А зимой, говорят, еще осколки падать будут.
-Многое говорят, - бормотал второй, - а что правда? Осколки всегда на голову падали, и падать будут. Если бы я был моложе, настаивал бы на путешествии. Надо к горам идти. Там безопаснее. Там мертвых лесов нет, яд никого не травит, мышей мало. И, говорят, там мох научились выращивать. Толковый такой мох. Хочешь его ешь, а хочешь - пей.
-Не бывает такого...
-Еще как бывает.
Один из говоривших небрежно подобрал с земли черную, угольную палку, из тех, которые никогда не горели, и швырнул ее в костер. Искры рассыпались в стороны, упали на землю и умерли разом, не в силах подняться.
Тут-то Хон и не выдержал! Выскочил в центр - глаза выкатил, руками затряс.
-Вы что же делаете! - заорал, - Как вы можете, а? Как вы искры-то, искорки эти убиваете! А как же жизнь, а как же будущее? Если звезды с неба падать не будут, то как вы размножаться-то будете?
Показалось ему на мгновение, что люди вокруг прислушались. Ну, или хотя бы спросонья что-то усекли. Выхватил из костра черную корягу, отшвырнул ее прочь, потом полез пальцами в огонь, нащупал что-то влажное, обрубок - не обрубок, выхватил и что есть силы ударил им о землю. Брызнули искры, подпрыгнули на сырой земле, рассыпались и потухли. Не могли они взлететь. Не было сил. И только тонкий белый дымок заструился от потухшего обрубка.
-Вымрете все! Отец мой говорил - без звезд никак не выжить!
А из круга поднялись двое - крепкие, коренастые мужики. Кулаки огромные, лбы покатые. И стало понятно, что никто Хона слушать не будет. Не хотели они, да и не понимали.
-Вымрете! - прикрикнул Хон, робея, отступил на шаг назад.
-А ну-ка, - словно бы зло, но на самом деле нерешительно произнес один из поднявшихся, - иди, куда шел. Где там у тебя палатка...
-Откуда знаете? - взвился Хон. - Гнезда, значит, ворошите и жизнь новую убиваете! Звездам падать некуда, а вы...
-Вот завелся. Давай, давай, иди отсюда. И как ты вообще добрался? Обкурыши, говорят, никогда дальше крайних обрубков не выбираются. А этот... Как же ты без дыма-то?
Хон замахнулся обрубком, потом подбежал, ударил что есть силы по железному кострищу, высыпал угли. Котелок упал, вывалились рыбьи головы, поднялся пар. Искры полились рекой, вспыхнули и погасли.
А на Хона набросились, заломили руки за спину, вырвали палку, повалили лицом в сырую землю.
-Да кто ж их разберет... оттащи подальше, куда-нибудь, за норки что ли?..
И Хона потащили - за ноги, животом по земле и камням. А он, испугавшись больше прежнего, сжимал в руке блокнот и шептал обрывки отцовских воспоминаний, которые про хлеб, небо и должников.
Пропадут все. Вымрут, и ничего больше не останется на этой земле. Ни одна звезда не упадет и не сделается человеком. Не будет ни новых, ни старых, никаких!
Оттащили Хона, помяли бока и бросили, мол, жги свои обрубки, а сюда больше не суйся. Пролежал Хон, уткнувшись лицом в землю, до самого рассвета, а потом поднялся и побрел по солнцу, высматривая шест с красной тряпкой, которая звалась когда-то флагом. Шел медленно, потому что ноги не слушались, спотыкался и останавливался, чтобы передохнуть. Обрубков вокруг было видимо-невидимо, и уже думал Хон о том, как соберет самый большой в своей жизни костер и запустит в небо столько искорок, сколько сможет вынести глубокое ночное небо. Но думалось об этом как-то отстраненно, на душе было пусто и тоскливо.
Потом показался шест, а за ним можно было различить и палатку. Подойдя, Хон вытащил из палатки стол и взял карандаш. Сел на покрытый росой стул.
Тихо было вокруг. Голубое небо, куда ни глянь, лилось за горизонт, а редкие облака налились бордовым цветом, как всегда бывает, когда начинают сыпаться новые звезды.
В голове не было никаких воспоминаний. Да и нужны ли они теперь? Может, отец не всегда был прав, а, может, он говорил совсем не то, что хотел сказать? Хон задумался, открыл последнюю страницу и записал то, что пришло в голову. Свою собственную мысль.
"Большой костер, - написал он, - будет гореть очень долго"