Аннотация: "- Но все-таки, как могло получиться, что карательными органами тоталитарного государства руководит анархист?"
...По крайней мере здесь
Свободны будем. Нам здесь бог не станет
Завидовать и нас он не изгонит.
Здесь будем править мы. И хоть в аду,
Но все же править стоит, ибо лучше
Царить в аду, чем быть рабом на небе.
Д. Мильтон, "Потерянный Рай"
О стекла троллейбуса то и дело разбивались капли мелкого осеннего дождя, дрожащими ручейками стекая вниз. Близился вечер, и хотя сумерки еще не сгустились, кое-где начали зажигаться огни. Серое небо наверху - и старинные серые дома внизу, из-за вычурных крыш которых виднелись многоэтажки окраин. Если не вчитываться в лозунги на стенах и над проезжей частью, то могло показаться, будто ты перенесся в прошлое, что все, произошедшее, начиная с дней твоей юности, было не более, чем страшный сон. А вот если вчитываться...
"Дисциплина, порядок, мужество!", "Под знаменем предков - вперед, к новым подвигам!", "У врага нет права на жизнь!", "Свобода - это Власть!", "Бог, Нация, Труд!", "Война - это Мир!". Последнее - прямо-таки по Оруэллу. И попробуй догадаться, чем вызвана эта цитата из классика: чрезмерной любовью вождей к его творчеству, их же черным юмором или элементарной неграмотностью в зарубежной литературе... А люди, тот самый "простой трудовой народ", та самая "нация", к которой апеллируют власть предержащие, живут себе, учатся, работают, влюбляются, рожают и воспитывают детей, как будто им и дела нет до возрождения средневековых казней и варварских обычаев вроде кровной мести, до тотального уничтожения инакомыслящих или не вышедших цветом кожи, до порабощения целых наций, да что там - до подготовки к новой Мировой Войне, идущей полным ходом! До всего того, в ненависти и презрении к чему их воспитывали - того, что принято называть фашизмом.
Евгений Большаков отвернулся от окна и в сотый раз перечитал бумагу, доставленную ему сегодня утром офицером (офицером!) МинОПрава - еще одна правительственная аллюзия на Оруэлла. Ровные черные буквы плясали от тряски перед его глазами: "Большакову Евгению Александровичу. Вам настоятельно рекомендуется явиться в Министерство Охраны Правопорядка и дать показания в связи с расследованием дела государственной важности лично Министру Охраны Правопорядка, каб. ? 335." Внизу - печать и размашистая подпись самого министра.
Большакова раздражал этот стиль извещения подозреваемых: на самом деле, по такой бумаге могли вызвать не только для дачи показаний, но для чего угодно, вплоть до ареста. "Настоятельно рекомендуется...", видите ли. А попробуй, не явись - чуть не на танках за тобой из органов приедут... Такие уж порядки в этой стране на протяжении веков: опричнина, царская охранка, ЧК, ОГПУ, КГБ, ФСБ, теперь - МинОПрав. Жаль, что ему, интеллигенту и гуманисту, довелось жить именно в тот промежуток времени, когда дремучие реакционные силы вырвались на поверхность, и на гребне бессмысленного и беспощадного русского бунта растоптали все те ростки демократии, свободы, элементарной человечности, которые хоть как-то пробивались к свету! Воистину, даже с самой гуманной точки зрения, люди, правящие сегодня Россией, поднявшие на знамя не исконные христианские ценности, не Толстого и Достоевского, а варварскую жажду крови и ненависть ко всем, кто отличался от них, не имеют права на жизнь, и не во власти человека покарать их так, как они того заслуживают!
Только в это страшное время Евгений понял всю глубину смысла фразы Чаадаева: "Истина важнее Родины". С первых дней фашистского путча и до окончательного установления "русского порядка" он всем сердцем поддерживал антифашистские силы и пришедшие им на помощь финские войска. Однако внутренних своих врагов новый режим утопил в крови, а после окружения и разгрома ударного финского корпуса в Карелии большая часть правительств других стран предпочла установить дипломатические отношения с фашистами. Тем самым зарубежные силы, можно сказать, дали добро узурпаторам на террор даже против тех инакомыслящих, которые не брались за оружие, а в дальнейшем - против неугодных режиму вообще или кому-то из членов партии лично. Теперь, похоже, до органов дошли слухи о памфлете Большакова против новой власти. Что ж, этого следовало ожидать... Евгений на миг даже почувствовал гордость: он, как и полагается честному человеку, принял участие в борьбе с фашизмом, и не в вооруженной, а в интеллектуальной, и быть может, даже открыл кому-то глаза на правду! Он с удовольствием вспомнил лучшую, как ему казалось, фразу из памфлета: "И пусть на взгляд людей тоталитарные режимы часто кажутся могущественными и заслуживающими уважения, вне зависимости от средств, которыми добивались они своих целей, они виновны перед Высшей Справедливостью, а значит - противоестественны и аморальны". Быть может, эта фраза переживет своего автора...
"...лично Министру Охраны Правопорядка..." Евгению предстояло увидеть это воплощение палаческого бюрократизма, всесильного Розинова, чье имя произносят шепотом даже те, кто во весь голос искренне орет "Слава Вождю!" и "Слава России!", посмотреть в лицо фанатику дисциплины и террора, не имеющему - какие тут могут быть сомнения? - никаких дарований кроме одного: доводить до конца любое выбранное дело, утопившему восставший Кавказ в крови его малочисленных, но гордых народов, и вопреки всякой логике, не имея никакого военного образования, разгромившему лучших финских и российских военачальников во время карельского наступления...
Виктор Валерьевич Розинов. Витек Роза, с которым Евгений Большаков проучился вместе с первого класса общеобразовательной школы до последнего курса университета.
Они сразу узнали друг друга, хотя с их последней встречи прошло более десяти лет. Когда Большаков шагнул через порог кабинета, странное чувство, подобное судороге, сковало его, и мгновение спустя он понял, что причиной этого был взгляд того, кто сидел за столом прямо напротив входа. Сопровождавший Евгения охранник вытянулся в струнку и открыл рот, но повелительный взмах руки всемогущего министра охраны правопорядка заставил его замолчать:
-Вы свободны.
-Слава России! - браво гаркнул охранник и, развернувшись на каблуках, строевым шагом покинул помещение, захлопнув за собою дверь и вызвав легкую улыбку Розинова. Затем министр охраны правопорядка посмотрел на Большакова и негромко, чуть раздраженно сказал:
-Не стойте у порога. Нам предстоит долгий разговор...
За те секунды, что потребовались Большакову, чтобы подойти к столу министра и сесть напротив того на скрипучий деревянный стул, Евгений успел подробно рассмотреть бывшего однокашника. Розинов практически не изменился: несколько полноватый, грузный, с выбритой наголо головой и внимательным взглядом серых глаз из-за поблескивающих стекол небольших очков. К такой внешности не шли ни черный френч с какими-то шевронами в форме стилизованных свастик, ни мрачная слава Торквемады русского фашизма.
Розинов вытащил из кипы бумаг на столе какую-то грязную ксерокопию и небрежно швырнул на стол перед Евгением:
-Ну и как вы это объясните? Только не надо отпираться, я знаю, что вы - автор этого бреда.
Большаков сразу узнал свой памфлет. Теперь пути назад не было, и страх неизвестности ушел - во всяком случае ясно, зачем его вызвали (не понятно, почему к самому министру) сюда. Ясно и то, что скорее всего он отсюда уже не выйдет, по крайней мере - без наручников и конвоя. Странное, безумное торжество гибнущего заклубилось в груди Большакова, губы его растянулись в нервной улыбке, и он ответил:
-Тут написано все, что я думаю... Что еще объяснять?
-Хотя бы то, зачем вы, человек науки, которому национал-социализм дал столько благ и обширнейшее поле деятельности, провоцируете молодежь - сознайтесь, ведь для молодежи писалось? - на антигосударственные преступления под такими идиотскими лозунгами?
Кровь прилила к лицу Евгения, но он сдержался, понимая, что любая, даже словесная, агрессия по отношению к всемогущему палачу окажется нелепой. Розин же продолжал:
-Вы же типичный "технарь"! И вдруг позволяете себе писать о Высшей Справедливости, морали... о том, что выживание сильнейших противоестественно...
-Я гуманист.
-От вашего гуманизма не оставил камня на камне еще Ницше. Но не в этом дело, я с вами спорить не собираюсь. Вы совершили преступление против государства, призывая фактически к бунту. Мы снисходительны к ученым, и вообще к профессионалам, которые своим трудом служат нашему делу, и потому вам на первый раз опасаться нечего. Все, что мне от вас нужно, это имена тех, кто занимается распространением подобного... самиздата. Или хотя бы тех, кому вы сами раздавали копии.
Этого и следовало ожидать. Евгений так часто представлял себе, как будет вести себя на допросе в "органах", что считал себя способным и постоять, и пострадать за идею. Но сейчас, сидя перед бывшим одноклассником, который будничным, усталым тоном требует от него предательства, даже не размениваясь на угрозы, Большаков растерял былую уверенность. Он опустил голову и, ни слова не говоря, принялся разглядывать сцепленные на коленях руки, чувствуя, как Розинов буравит его своим проницательным взглядом. Молчание затянулось.
-Ну так что же? - наконец, спросил министр. Большаков медленно поднял голову и вдруг сказал:
-Неужели ты позвал меня только за этим? Это же не дело государственной важности, чтобы ты сам им занимался.
Розинов явно не ожидал такого поворота разговора. Недоумение сменилось на его лице раздражением, а оно, в свою очередь, усталостью - только теперь Евгений разглядел, что глаза у министра красные, словно от хронического недосыпания. Большаков снова ощутил прилив безрассудности и добавил:
-Может, ты просто искал повод, чтобы пригласить меня в гости? Похоже, ты тут не только работаешь, но и живешь...
Евгений замолчал, снова натолкнувшись на ледяной взгляд собеседника. Министр поднялся из-за стола и начал расхаживать по кабинету - казалось, он только что сбросил с плеч тяжелую ношу:
-Мне просто с некоторых пор показалось, что стоит разобраться во всем этом гуманизме-идеализме-пацифизме досконально. Должен же я знать своих врагов? Вспомнил о тебе... навел справки... Тут и попался мне в руки твой памфлет, я понял, что ты совсем не изменился, и решил убедиться в этом воочию.
-Зато ты изменился. - попытался сострить Евгений, но шутки не получилось - в тишине кабинета, нарушаемой лишь стуком каблуков его хозяина, эти слова прозвучали равнодушной констатацией факта.
-Да ну? - Розинов даже остановился, весь превратившись во внимание.
-Именно. Знаешь, я, конечно, ни разу не сомневался, что ты не будешь работать по специальности... Но я подозревал, что ты будешь писателем, философом, политиком, в конце концов. А ты стал...
-А я просто взял - и исполнил то, о чем мечтал. - министр снова принялся расхаживать по кабинету. - Правда я, если ты помнишь наши школьные разговоры, мечтал быть генералом, полководцем... Впрочем, мне и так не плохо, уж поверь.
-Охотно верю. Господи, я сейчас вспоминаю, чем ты интересовался в школе и в универе - арийцы, военная история, какие-то невероятные оккультные теории, над тобой все смеялись, даже я порой!
-Это ты к чему? - холодно спросил Розинов.
-К тому, что в свое время доводилось тебя не раз защищать. От всяких там... Уж на что я драться не умел, но не мог спокойно смотреть, как все на тебя одного. - Евгений вдруг умолк, а затем каким-то не своим, хриплым голосом продолжил - Ты же знаешь, что такое страдания и боль. Неужели тебе нравится быть палачом? Неужели ты веришь в этот бред о нациях и расах?
Короткий, сухой смешок министра прозвучал в кабинете как выстрел, заставив Евгения против воли поежиться, вспомнив, с кем он говорит:
-Этот "бред", как ты выражаешься, поднял русский народ с колен.
-Скорее, возвратил к первобытному варварству!
-Одно другому не мешает! - стремительно подойдя к окну, Розинов указал рукой на открывавшуюся там панораму новостроек и проспектов. - Мы доказали, что ваши гуманистические идейки и прочий интернационализм не сущность цивилизации, а ее жалкая пена!
-Выставив себя убийцами и насильниками перед всем миром!
-Ну да, конечно! Помню, меня с детства окружающие попрекали мнением друг друга: "Ах, что люди подумают, если ты не прекратишь то-то и то-то!". А дело все в том, что это заботит только слабаков - а сильным людям и народам начхать на то, что они кому-то не нравятся. Вон, финны, сунулись уже...
Розинов последний раз прошелся по кабинету и уселся на свое прежнее место, подперев подбородок руками и словно гипнотизируя Евгения своим взглядом:
-Вот ты тут мне напомнил про мое детство. Да, твоя правда, меня не любили. И в детском саду не любили, и в школе, и в универе. И гопота, и неформалы, и "ботаники", причем одинаково. А почему? А потому, что не понимали - раз, и завидовали - два.
-Потому что ты сам всех ненавидел.
-И поэтому тоже, хотя не столько ненавидел, сколько презирал. А как еще относиться к тем, кому за всю жизнь даже в голову не приходит задуматься о том, зачем он живет? Да они даже не могли понять, что я им говорил! И ты не понимал.
-И не понимаю. Не понимаю, как можно ненавидеть, или там презирать, всех...
-Не всех. Большинство.
-...и при этом что-то говорить о смысле жизни.
-А по-твоему, смысл жизни - это обязательно гуманизм и альтруизм?
-По крайней мере, это признание определенной Высшей Справедливости...
-Вот оно что! - Розинов насмешливо прищурился. - Это тоже мне всегда было интересно: как у людей хватает наглости кидать Вселенной такие предъявы: до нас, мол, и до шарика из грязи, на котором мы живем, должно быть дело не кому-то там, а самой Высшей Справедливости, которую никто не видел, но которая все-таки обязательно есть! Я себя чувствую прямо Нероном, когда борюсь с такими вот гнилыми идеалистами.
-Да, признание Высшей Справедливости.
-Однако-о-о... - протянул Розинов - Только вот ваша, гуманистическая, проблема в том, что никто из вас не может объяснить, зачем нужна вся эта Высшая Справедливость человеку. Конкретному простому человеку, который чаще всего к пятидесяти годам превращается в дряхлого деда или маразматичную старуху.
-Ну а разве вы - да ты сам - не призываете жертвовать всем ради нации?
-Других. Не себя. Я, по крайней мере.
Большаков позволил себе слабо улыбнуться:
-Вот это я и хотел услышать. Значит, очередная "великая ересь" оказалась все тем же прикрытием для жадных до власти политиканов. - он вздрогнул и отшатнулся, едва не упав со стула, потому что из глаз Розинова на него смотрела сама ненависть.
-Ты ничего не понял. Призывать жертвовать собой ради нации можно только тех, для кого это не естественно, кто совершает поступки ради выгоды, а не ради идеалов. Вот для таких и существует вся наша система госпропаганды, все расовые теории, доказывающие превосходство белого над цветным, и прочая мишура. А римлянам и викингам, великим воинам прошлого, вся эта пропаганда была ни к чему!
-Тогда роль пропаганды играли мифы. - вставил Евгений, но министр раздраженно отмахнулся:
-Это совсем другое! Так вот, мне все это тоже не нужно. Я с рождения хочу жить в мире, ничем не напоминающем ваш гуманистический сладкий сироп! В мире, где есть место войнам и великим Империям, где правят законы Природы, а не вашего деградировавшего общества! И мне не нужно никаких теорий, доказывающих мою правоту - достаточно того, что я так хочу.
-Это отвратительно. - Евгений побледнел - Ты смеешь навязывать всему человечеству свои пещерные идеалы! История...
-Я творю историю. Тем, что мешаю творить ее тупым массам скота, который воспитали вы, гуманисты!
-Ваш, фашистский, скот ничем не отличается от любого другого!
-Кроме того, что он идет за нами.
Евгений ничего не ответил. Министр покачал головой и совсем иным тоном негромко сказал:
-То, что я тебе сейчас скажу, я не говорю почти никому. Ты прав в своем памфлете, называя меня человеконенавистником. Да, я ненавижу людей. Точнее, ненавижу в людях то, что с вашей, гуманистической, подачи принято называть "человеческим", но точнее будет - именно скотским.
-Сострадание - это скотство?
-Конечно! Разве вы не видели, как собака вылизывает рану собаке?
-Но ведь на этом держится общество!
-Да. Общество слабаков. Но я не требую сострадания к себе, и не намерен оказывать его другим.
-Можно подумать, ты сам не человек.
-Что ж. Я борюсь с человеческим в себе. И делаю немалые успехи...
-Ты безумен.
-Я предполагал, что ты это скажешь. Но это твое личное мнение, не больше.
-Вы построили тиранию.
-А ничего другого из такого материала построить нельзя. Можно подумать, при старой власти была всеобщая свобода!
Большаков снова не стал ничего отвечать. Розинов мотнул головой:
-Ладно. Я тебя не держу. Имей в виду, если ты еще раз позволишь себе идти против национал-социализма, тебя будут судить по всей строгости!
Евгений кивнул головой и, встав из-за стола, направился к выходу. У самых дверей он обернулся:
-Но все-таки, как могло получиться, что карательными органами тоталитарного государства руководит анархист?
-А все великие тоталитарные государства созданы анархистами. И мизантропами. Хотя не все из них до конца осознавали свою сущность.
-Тогда почему ты меня так просто отпускаешь? Если так ненавидишь инакомыслящих?
-Мне доставляет удовольствии знать, что вы видите триумф национал-социализма. Мой триумф, в конце концов. Ступай себе, Евгений! Ты все равно не поймешь...
Снаружи мелкий дождь все не кончался. Но Большаков не замечал его, медленно бредя в лабиринте ночных улиц. Теперь здесь было так же безопасно, как днем: Розинов искоренил преступность. "Не то, что раньше" - закралась в голову крамольная мысль, и Евгений испуганно прогнал ее. Ему не давал покоя этот разговор. Он понимал, что никогда бы не смог поставить себя в центр своего мира, отречься от идеалов, которые казались ему прекрасными, но в то же время не мог найти в палаческом мировоззрении бывшего друга ничего нелогичного.
-Но в конце концов... - Большаков остановился и заговорил в темноту - В конце концов, он отнял у себя все цвета мира, заменил их на ненависть, на презрение к человеку, к человечности... Конечно, он просто сошел с ума, и его остается лишь пожалеть... Да, да, он не может быть прав. Он не должен быть прав!