Тишина. Тишина вздрагивала
от вспышек и липко тянула под полу. Доски палуб
покрывала тонкая кожица осевшего порохом перца,
корабль шёл по течению без парусов, без рулевого,
словно котилось над водой солнце.
Сквозь него проходило
широкое качание палуб и скрип канатов. Вверху
мачты крестами ломились в небо.
Вынырнул из полусна. Водой,
что её нашёл едва в кружках, вытер сухие губы.
Сколько-то мертвецов вытянул за ноги в океан. В
трюме тяжело гремел бочками, выискивая воду. В
какой-то из бесконечных бочек она была тёплая и
затхлая, он суетливо глотнул и умылся почти
застенчиво.
Между бочек нашёл ещё одного
мертвеца. На первый взгляд он услышал
неразборчивое бормотание, наклонившись к сухой
шее впритык. Он вытер мокрым рукавом это лицо,
принеся воды в кружке, и слушал его бормотание,
пока не стало оно ему песней, сел рядом и
подтягивал. Ла Галлас, родом из-за Днепра,
повстречал своего. Вытирал водой ему щёки, и всё
ждал, пока тот опомнится. Ла Галлас, французский
офицер. Он бы спросил
его:
— Откуда, брат?
Тот бы ответил:
— Из Лубен.
Ла Галлас всматривался в
него неживого и молился, чтобы не умирал тот до
вечера, ведь оставался бы той черничной ночью
сам. Он любил сейчас другого этого. Он знал его
широко, как поле.
— Я из Нежина.
Золотые купола, золотая
осень над полями.
— Королю служишь, брат, или
себе?
— И себе, и королю.
Тот лопотал и веял, ещё живой.
Густой вечер струился на обоих. Он спросил бы:
— С кем пошёл, брате?
Тот бы ответил:
— С Орликом.
— Я с Мазепой, брате.
После стыдливого молчания,
возможно бы прибавил:
— Пусть им будет легко.
Ла Галлас размачивал сухари
и пихал квашу себе между губ.По капле поил того
водой.
— Пойдёт дождь, братец,—
дышал тяжело.— На день воды хватит, а там, может,
пойдёт дождь.
Тот бы спросил:
— А если не будет?
— Значит пришло время
умирать, брат.
Приходило утро и тянуло
сладковатой тошнотой. Ла Галлас побрёл и
поскидывал мертвецов в воду.
Он бы сказал:
— Нет попа.
И, может,понадеялся бы на
дождь.
Он бы сказал:
— Будем исповедываться
друг другу, брате.
Доски млели от солнца,
запекалось горло и голос был рванный и хриплый.
— Наверняка сегодня.
— Пусть так.
Тот бы стал на колени,
тяжело упираясь в доски кулаком.
— Грешник я. Думал о
богатстве и любил серебро. Презирал смирность,
пил как свинья. Если дашь, Боже, это искуплю. Имею
дома сына. Должен
быть большой хлопец. И перед ним виноват.
— А чего пошёл с Орликом?
— Тесть заел, собака,
прости меня, Боже. И ты, брате, прости.
— Бог простит.
Ла Галлас стал на колени и
наклонил голову.
— Я оставил старую бабу.
Никого нет, только она. Не знаю, умерла ли, или ещё
жива. У нас в роду долго живут, может, жива.Я
оставил ей поле, и деньги оставил. Только что с
тех денег, если в хозяйстве работать нет кому.Я
брата, когда он был еще жив, обидел. Как делил отец
поле, сказал отрезать ему часть под горой. Я не
отрезал. Жаль было, хорошая часть. Может, детям
его после бабы останется. Я деньги любил. Я был
злым на гетмана, как стал на службу к королю, и
сейчас злой. Думал вот ворочаться домой.
— Под царя?
— А хоть бы и под царя.
Служил же я королю. Прости меня, брате.
Тот бы нахмурился и не
поднимал головы, смотрел в землю.
— Бог пусть простит
тебе,— сказал бы, вставая, а я не могу.
Ла Галлас остро глянул на
него вверх.
— Прости, брате.
— Всё, но гетмана не прощу.
— Прости!
Он схватился за нож, вынутый
из голенища. Тот имел свой. Они так стояли один
против другого, покачиваясь оттого, что качалась
палуба.
Тот бы первым опомнился,
плюнул бы далеко в сторону. Нож сухо стукнул
рукояткой о нагретые полосы досок.
— Прости меня, брате,—
сказал тот, опускаясь на колени.
Ла Галлас стал на колени
рядом.
— И ты меня, брат, прости.
Ла Галлас улыбнулся, он
полусидел, голова его клонилась на грудь, словно
спелый колос. Он думал о службе и о доле, и о том,
что жатва.
Сверху лилось солнце, и вода была жёлтой. А ему
казалось, что это поле, корабль плывёт по
горячему ржаному полю, и колосья шуршат тихо под
ветром. Так казалось. А где-то далеко-далеко над
осенними полями сквозь туман шёл дождь.