Сто лет одиночества.

Габриель Гарсия Маркес

ОСЕНЬ

        Была над городом осень. Нависла, сгустилась, бесконечно на город падала, как нескончаемо летит с дерева альфа и омега листопада: легкий свиток яркого пергамента, покрытый паутиной букв неосознанного летописания. История, рассказанная им, каждый раз иная, она путается в разветвлениях версий и неподтвержденных фактов, что проходят мимо нас незаметно и незначительно; только когда-то ученый, рассмотрев на густо-черном сколе угля ребристый отпечаток, сможет, наверное, увидеть его генеалогию и участь, и даже не заметит, что прожилки и кисточки складываются в несложный шифр природной азбуки, которым записываются каждый год багряноносносной осенью Слова Бога.
       Эта каждый раз другая история для нас одинакова. Мелкое дрожание оторванного ветром листка не соотносимо с молотобойностью нашего измерения, в нем день вчерашний и завтрашний не тождественны лишь отношением к серии разных катастроф. В большой симфонии ее эпизоды не заметнее тонкого выдоха флейты, но достойны внимания: переход от молодости к смерти, ограниченный двумядесятью часами, медленный полет сверху вниз, как только разрывается целлюлозная пуповина, умирает рожденное для роста и рождается для полета. Осенью унылые машины развозят листья, рожденные наоборот.
       На одной из старых улиц, посреди дворов, где нет шума и поспешности большого города, есть дом, что полной мерой такую осень выражает. Полублагословенное время года навсегда воплотилась в нем странно и иронично — смерть повторяемая, смерть растяжимая — один конец. Может, даже, не сама осень, но то отрицающе-инфантильное состояние душевной размягченности, главная часть в котором принадлежит сантиментам или лиризму, или печали о бытии. Такая печаль — всеобщая, с чем бы она не вязалась, разбирает остро и настойчиво как раз осенью, на переделе бабьего лета, и во второй раз — когда облетают листья, а земля наливается горьким полынным духом.
       Дом засевал именно то — извечную печаль бытия, которая и есть осень. Сожаление о глубокой древности, старости или детстве, об иллюзиях утраченного времени, причины которого не во вчерашнем дне, а в давнопрошедшем. Подходя к точке круга, за которой одна эсхатология, время течет медленнее, олицетворяясь, отрывается от предмета, существует отдельно, эластичное настолько, что можно его понять и осмыслить. Как всякий предмет неживой, наддушевный, этот дом давно уже есть воплощением времени, что было когда-то; песчинкой, что не прошла сквозь игольное ушко.
       Среди других застроек улицы он выделяется одиночеством — особенностью роста, статуса или эпохи. Старый дом, обвязанный паутиной лущеной краски и подтеков, ползущих по стенам тонкими лапами, впаянными в углубления смытой штукатурки, вещь изношенная и ненужная; оранжево-сизые грибы, просыпающиеся весной с первыми дождями; косые путаные щели — словно морщины на дряблой коже стариков. Сидят они в зелени двора друг возле друга на скамейках, не разговаривая, без мыслей, корифеи вегетативного искусства созерцания, впитывают в себя по-раннеосеннему щедрое солнце, замечая лишь содрогания воздуха, когда кто-то проходит рядом. Губы, мягко положенные одна на другую, кричат о немощной беззубости, головы с седыми кучерами из-под выцветших косынок подслеповато жмурят глаза, поворачиваясь в сторону чужого голоса. Солнце они еще видят. Пьют осеннее солнце.
       И дом. Старый и немощный, неразумный, морщинистый, как младенец. Есть такие старики, что гаснут медленно, удивляя соседей бесцеремонностью и апатичной странностью. Им тяжело двигаться. О них забывают — соседи, дети. Они и сами не помнят, существуют ли еще на каком-то белом свете, путают прошедшее с будущим бывших фантазий.
       Его покинули соседи, бросили старика на произвол судьбы. Он оброс цвелью и паутиной. Потерял взгляд больших окон. Нарушилась лепнина. С чердака поднялись два тополя и засыпали крышу листвой. Его забыли. В наше время теряют и забывают многие вещи.
       Неизвестно, значился ли он в каких-то бумагах. Кажется, нет. Тонкий листок, что связывал его когда-то с жизнью, где-то потерялся, был ли он вообще? Возможно, несуществованием объяснялась его одинокая отчужденность. Этот старик галлюцинировал наяву, всеми окнами, провалами и щелями, смытой штукатуркой в барочных извивах и химериях, в сломанных стенах позднейших перестроек. Он целился в мир материи миром воображения и маразматических снов.
       Дом спал. Сны были мрачные, тихие, полные визжания и пауков. Они медленно сочились из него, как гной из недолеченной раны, вызывая у запоздалых прохожих ирреальные ассоциации и неожиданные домыслы. Он стал чудным — одним с фасада, иным — внутри, другим — с расстояния в два шага. То, что издали казалось тонкими безделушками, чуть ли не рисованными стрелами, при достаточном рассмотрении оказывалось даже не палками, а кольями. Чуть шатаясь от старости, они угрожающе нависали, рассыпаясь на глазах, погибали, растираясь на порох дождями и засушливым ветром. Темными ночами видно было, как от неторопливого, но бесконечного истока снов дрожит над щербатой крышей воздух, качая траву в отводных барьерах и уродцы-деревья в трещинах кирпичей. Дети время от времени выпускали в воздух ломти густой похожей на пыль субстанции, странствуя его лабиринтами, лелея в пути холодок страха. Переступая через страх, они оставляли его там, за порогом, покрытым нездоровой погребной влажностью, от которой чернело дерево и цветными грибами цвели стены.
       Дом спал. Пытался он так остановить неугасимый процесс своего распада, задушить время в себе, как ребенок пытается бессонницей отложить приход нового дня? Не был ли сон дома подобной попыткой? Время, как вода, с дождями затекало в пробитые окна, но не могло его сгрызть, остановленное паутиной старческих мыслей, снов и фантазий. Оставаясь внутри, время из властителя становилось жертвой, из паука — мухой, недобитой добычей. И стоял дом — рыбарем времени. Где-то в его закоулках можно было найти залежи прошлого, спрессованные бесконечными сквозняками в толстые слои сырого тумана. Остановленное в стадии распада время консервировалось в окнах, так что в них не тянуло заглядывать.
       Время ело дом с улицы, дом пожирал его изнутри, забывая несомненные вещи и заменяя их парапсихическими законами, — спал и множил внутри свои сны, а сны его множили бессонницу. Сто лет одиночества ни для кого не проходят бесследно.